Бессмертные

1

С того самого мгновения, когда Джек и Мэрилин впервые увидели друг друга, я знал, что это плохо кончится.

Они познакомились летом 1954 года на приеме у Чарльза Фельдмана в Беверли-Хиллз. Джек выехал тогда на “побережье” (как он с ироничной ухмылкой называл свои визиты в Калифорнию), чтобы придать новые силы калифорнийским сторонникам демократической партии, используя все свое очарование и — что более важно — всю энергию, которые были свойственны всем Кеннеди. На выборах 1952 года Эйзенхауэр победил Эдлая Стивенсона с огромным преимуществом. Айк пользовался огромной популярностью, и на выборах в 1956 году у его соперников также не было никаких шансов. Поэтому Джек, приехав в Калифорнию под предлогом сплочения сил демократов, в действительности имел другую цель — дать понять, что он собирается выставить свою кандидатуру на выборах 1960 года — и победить. Кроме того, он ехал туда поразвлечься с женщинами; в те годы, как, впрочем, и сегодня, Лос-Анджелес считался центром сексуальных развлечений, как Вашингтон — центром политической жизни.

Я сопровождал его в поездке, потому что мой старый друг Джо Кеннеди попросил меня об этом — именно попросил , а не приказал; ни Джек, ни его отец не обладали такой властью, чтобы приказывать мне. Нас со Стариком (все, включая Джека, за глаза называли посла Кеннеди Старик) связывали давние дружеские отношения; у нас было много общих тайн, хотя отец Джека старше меня на целое поколение.

Я познакомился с Кеннеди-старшим в Голливуде, в тот период его жизни, когда он вел борьбу с Мейером, Коуном, Зануком и братьями Уорнерами, пытаясь победить их всех их же оружием, а я, в свою очередь, старался доказать им, что искусство “пропаганды и рекламы” заключается не только в том, чтобы суметь нанять агента по связям с прессой.

Владельцы кинокомпаний так и не усвоили этот урок, а Джо усвоил. Этот своенравный ирландец, известный своими связями с подпольными торговцами спиртными напитками, а также любовными похождениями, имел скандальную репутацию финансового бандита за то, что устраивал сомнительные махинации на бирже. Через несколько лет, когда президентом стал Рузвельт, он возглавил Комиссию по ценным бумагам и биржам, был назначен послом США в Великобритании. Позже он стал ключевой фигурой при выдвижении кандидатов в президенты от демократической партии, а также основателем одной из самых фотогеничных политических династий Америки. Должен признаться, что все это произошло не без моего участия.

Джо был многим обязан мне и понимал это. Со своей стороны он тоже немало сделал для меня, и я был ему благодарен: без его помощи в мрачные тридцатые годы мне было бы трудно добыть деньги в банках на Уолл-стрит для того, чтобы основать компанию, которая впоследствии стала самым крупным международным рекламным агентством в мире. Кроме того, — и это, пожалуй, самое главное — мы испытывали друг к другу симпатию . Меня восхищали в нем упорство и нескрываемая жесткость. А он , по-моему, ценил во мне такие качества, как вежливость, учтивость и способность к достижению компромисса. Старина Джо Кеннеди любил оказывать давление на людей, но он никогда не пытался давить на меня.

Полагаю, теперь самое время рассказать о себе. Меня зовут Дэйвид Артур Леман. Отец мой писал нашу фамилию “Лерман”, но когда я завел собственное дело, то решил несколько упростить ее — ради тех клиентов (а таковых в те дни было немало), которые предпочитали, чтобы их агента звали Леман, а не Лерман. Но, между прочим, никто, даже в порядке упрощения, никогда не осмеливался называть меня Дэйвом. Все без исключения, даже моя мать, мои жены и Джек Кеннеди, называли меня Дэйвидом.

Родился я в Нью-Йорке, в довольно богатой семье немецко-еврейского происхождения, в которой не поощрялась фамильярность, как, впрочем, и выражение нежных чувств. Я был единственным сыном, которого любят и балуют, но в то же время безжалостно заставляют трудиться, чтобы добиться успеха в жизни. Мой отец — с ним, как мне кажется, мы за всю жизнь не обменялись и парой ласковых слов — был владельцем процветающего издательства книг по искусству. Но я еще в раннем детстве решил, что не пойду по его стопам.

Я вырос в огромном особняке, набитом всевозможными антикварными вещицами, в западной части Сентрал-Парк-авеню, окончил с отличием одну из средних школ в Нью-Йорке (в те годы и в обычных школах можно было получить превосходное образование), а затем с такими же результатами и Колумбийский университет. По окончании университета я стал работать рекламным агентом у Джеда Харриса, продюсера одного из бродвейских театров, — к явному неудовольствию моего отца, хотя удивляться было нечему: мать моя безумно увлекалась театром, и я с большой теплотой вспоминаю то время, когда мы ходили с ней на спектакли.

Оглядываясь назад, я понимаю, что поступил так из желания окунуться в романтику и волнующую атмосферу театральной жизни, — мне хотелось уйти от окружавшей меня респектабельности. Теперь я могу точно сказать, почему меня потянуло к Джо Кеннеди, он и его семья были полной противоположностью моему отцу: шумные, агрессивные, без стеснения сентиментальные, они всегда говорили то, что думали, и были страстно преданы друг другу.

Кроме всего прочего, для меня, питавшего тайную страсть к политике, Джо являлся незаменимым другом и наставником. Тогда, в тридцатые годы, он был ближайшим сподвижником Ф.Рузвельта — другого такого соратника у Рузвельта не было ни до, ни после Кеннеди. Именно он приложил больше всего усилий для выдвижения Рузвельта в президенты в 1932 году. В то время он все еще не расставался с надеждой, что в один прекрасный день он сможет и сам сесть на президентский трон. Но в 1939 году Джо Кеннеди, ярый сторонник политики изоляционизма и умиротворения гитлеровской Германии, вступил в конфликт с историей и с позицией самого Рузвельта. Вот тогда Кеннеди и решил, что его честолюбивую мечту должен осуществить его старший сын.

Сейчас я уже стар; так долго просто не живут. С фотографий тех лет на меня смотрит совсем другой человек, я с трудом узнаю в нем себя. Вот передо мной снимок: я и Мэрилин сидим на знаменитом диване, обитом шкурой зебры, в “Эль-Марокко” и улыбаемся фотографу. У Мэрилин просто ослепительная улыбка — только кинозвезда способна при виде фотографа изобразить такую сияющую улыбку, излучающую беспредельное счастье и обворожительную чувственность, хотя, помнится, за минуту до этого Мэрилин чем-то была расстроена до слез. На ней белое вечернее платье. Она любила белый цвет — вероятно, потому что это цвет девственности. Однако в этом платье Мэрилин отнюдь не походила на девственницу: глубокий вырез до пупа выставляет напоказ плечи и большую часть ее груди; в правой руке она держит бокал шампанского.

Рядом с ней, радостно улыбаясь, сидит высокий, широкоплечий молодой человек. Он великолепно сложен, но у него не спортивная фигура. Сегодня его лицо мне кажется симпатичным, хотя и несколько самодовольным и самоуверенным — массивный нос, решительный подбородок, густые волосы, чуть длинноватые, подстриженные на английский манер щегольские усы, как у армейского офицера.

Этот незнакомец одет в модный элегантный костюм в светлую полоску, полосатую рубашку с белым воротником и манжетами, темный шелковый галстук с вышитым узором и белый шелковый жилет с отворотами и перламутровыми пуговицами — символ его стиля. На лацкане пиджака — миниатюрная белая гвоздичка. Сразу видно, что он очень заботится о своей внешности.

Того молодого человека, увы, давно уж нет. Я вдруг подумал, что Мэрилин сейчас было бы шестьдесят шесть лет. Джеку — семьдесят пять. А мне — Боже мой — перевалило за восемьдесят.

Ну что ж, я прожил интересную и долгую жизнь, и сегодня я понимаю, что самые интересные годы — это годы моей дружбы с Джо и его сыновьями. Я готов вновь прожить это время, не пропуская ничего, несмотря на то что мы пережили немало мучительных и трагических событий. Более двадцати лет мне потребовалось на то, чтобы принять истину и оценить мою собственную роль в том, что произошло. Но я уже стар, и, если не расскажу обо всем сейчас, другого времени у меня не будет.

Как странно устроена жизнь! Если бы не Джо, я бросил бы все, чем занимался, переехал жить в Англию еще в пятидесятые годы и ничего бы не знал обо всем этом. Я был богат, только что женился во второй раз, работа моя мне опротивела, маккартизм вызывал отвращение. А Англия мне всегда нравилась — во время войны я провел там три лучших года моей жизни в качестве офицера по связям с общественностью ВВС США. Я был тогда в звании полковника и жил в номере “люкс” в отеле “Клариджез”. Я всегда мечтал жить в Англии. Я уже присмотрел для себя небольшой симпатичный дом в Уилтон-Мьюз и собирался начать переговоры с агентами по продаже недвижимости о приобретении какого-нибудь особняка в георгианском стиле, но Джо узнал о моих планах и пригласил меня отужинать с ним в ресторане “Ле Павильон”, чтобы разрушить эти планы.

— Не порти себе жизнь, Дэйвид! — умоляюще заговорил он.

— О чем ты, Джо? — спросил я. — Я всегда хотел жить, как английский аристократ.

— Чушь. В том-то и дело, что ты не английский аристократ. Прикрываясь своей чертовой учтивостью, англичане в глубине души все равно будут презирать тебя. Не забывай, я был послом в этой стране. Я знаю этих людей, Дэйвид.

Джо перегнулся через стол и дотронулся до моей руки — то было на удивление ласковое прикосновение, никак не вязавшееся с холодным гневом в его глазах.

— И еще, Дэйвид, — продолжал он мягко, — не надо бежать с корабля, когда он уже у родных берегов. Джек будет баллотироваться в президенты, обещаю тебе. И он победит на выборах. Ты мне нужен, Дэйвид. И ему ты нужен. А когда он станет президентом, всякое может случиться. — Он покачал головой. — Рузвельт был коварный мошенник, но знаешь, Дэйвид, я ни на что не променял бы то время, когда входил в число его приближенных, и уж, конечно, не променял бы это время на жизнь в стране гундосых, где шесть дней в неделю льет дождь.

Конечно же, Джо убедил меня — он и не сомневался, что сможет сделать это. Больше всего я завидовал тому, что он был близок к Рузвельту и служил послом в Великобритании, хотя для него это плохо кончилось. Кроме того, я знал, что он говорит правду. Я не считал Джека подходящей кандидатурой на пост президента, да и никто, кроме его отца, не мог представить себе Джека в этой роли, но, если Джо сказал, что его сын будет баллотироваться, я готов был этому поверить. И Джо был прав: быть непосредственным участником президентских выборов — это самое интересное, что есть в Америке. Мы оба знали, что я не устою перед такой перспективой.

Уже там, в ресторане, с наслаждением обгладывая бараньи ребрышки, я знал, что мне не придется покупать домик в Уилтон-Мьюз. Я помню, как рассмеялся Джо, когда понял, что победа осталась за ним. Он смеялся так громко, на весь ресторан, что люди перестали есть и стали оглядываться на нас. Такой же смех я слышал, когда мы сидели в ресторане “Браун Дерби” в Голливуде, и он впервые попросил у меня совета о том, что нужно сделать, чтобы изменить представление о себе в глазах общественности; уже в то время он думал не столько о себе самом, сколько о сыновьях. Я рассказал тогда, что Джон Д. Рокфеллер задал тот же самый вопрос Уолтеру Айви, основателю “связей с общественностью” как отдельной сферы бизнеса, и получил блестящий совет, подкрепленный небольшой проповедью о преимуществах бережливости. Айли посоветовал старому магнату-грабителю дарить всем детям на улице по десять центов. Это был поистине удачный совет, и, верно следуя ему, Рокфеллер-старший, можно сказать, еще при жизни был причислен к лику святых. Джо Кеннеди помолчал несколько минут, обдумывая услышанное, затем откинулся на спинку стула и расхохотался, выставляя напоказ неровные белые зубы.

— Нет уж, к черту, — произнес он наконец. — Я не собираюсь раздавать мои деньги кому попало.

Многим людям нравилось думать о Кеннеди — и об отце, и о сыновьях, — что в них живет дух ирландских политиков старых времен, каким, к примеру, был Хани Фиц, отец Розы Кеннеди, но я-то знал, что это не совсем так. Те ребята искренне любили людей, во всяком случае, тех, кто был на их стороне. Когда они смеялись, их смех был безыскусным и счастливым, а Джо смеялся от всей души, только когда ему рассказывали о несчастьях других. Джек был гораздо более приятным человеком, чем его отец, но и он не умел вести себя как истинный политический деятель; он ставил себя выше других людей, и ему никак не удавалось это скрыть.

В доме Фельдмана была огромная гостиная, из нее через большие стеклянные двери можно было выйти прямо к бассейну. Помню, как в тот день Джек смеялся, разговаривая с кем-то, а я разглядывал картины импрессионистов, которые непременно имеются в таких домах. Это были далеко не шедевры — лучшие полотна редко попадают к голливудским менеджерам, и вовсе не потому, что у них мало денег.

Слушая, как смеется Джек, я понимал, что Фельдман и его гости нравятся Кеннеди не больше, чем мне нравятся картины в этой гостиной.

Дело в том, что у Фельдмана собрались люди, многие из которых хорошо помнили Джо Кеннеди и не питали к нему дружеских чувств. Во время своего короткого пребывания в Голливуде Джо здорово насолил магнатам кинобизнеса, и трудно было ожидать, что они встретят с распростертыми объятиями его сына. Прежде всего Джек должен был убедить их в том, что он совсем не такой, как его отец.

Джек сидел неестественно прямо в самом центре комнаты, держа в руках бокал виски. Наблюдая, как он поочередно вытягивает вперед ноги, я понял, что спина у него болит сильнее, чем обычно. Рядом с ним стоял Фельдман.

Время от времени он подзывал кого-нибудь из гостей и представлял их сенатору.

Вот Фельдман наклонился к Джеку и что-то сказал. Джек опять рассмеялся, еще громче, чем прежде. Вдруг в гостиной воцарилась тишина, прямо немая сцена в театре, и все, кроме Джека, обратили свои взоры к стеклянным дверям, выходящим к бассейну. Я тоже повернул голову: как раз в этот момент в гостиную входила Мэрилин.

Джек не сразу осознал, что внимание присутствующих обращено уже не к нему, — даже здесь, среди самых богатых и влиятельных людей Голливуда, появление Мэрилин Монро сразу же вызвало немое изумление и возбуждение. Затем повернулся и Джек — хотя и не без труда, — чтобы посмотреть, кто это сумел затмить его. Увидев Мэрилин, он поднялся со своего места. Фельдман покинул сенатора и направился к двери, чтобы поприветствовать гостью. Она казалась трогательно беззащитной, прямо как маленькая девочка, которая по ошибке забрела в комнату, где веселились взрослые.

На Мэрилин было облегающее черное платье из блестящей материи (казалось, оно мало ей), модные, но недорогие сережки с камнями, горжетка из белой лисы; в руках она держала дешевую лакированную сумочку. Создавалось впечатление, что и свой наряд, и аксессуары к нему она приобрела в магазине уцененных товаров. Но это не имело никакого значения — ведь когда речь шла о Мэрилин, никто не думал о том, хороший у нее вкус или плохой. В то время Мэрилин была, пожалуй, самой знаменитой кинозвездой Голливуда: недавно вышел фильм с ее участием “Река, откуда не возвращаются”, только что были закончены съемки фильма “Что может сравниться с шоу-бизнесом”. Полгода назад Мэрилин вышла замуж за Джо ди Маджо.

Я подошел к Джеку. Он стоял как завороженный, будто впервые увидел Большой Каньон или Эверест. С нескрываемым изумлением он созерцал это чудо, о котором уже ходили легенды.

— О Боже ! — прошептал он.

— И не думай об этом, Джек, — отозвался я тоже шепотом.

У него на лице появилась озорная улыбка.

— Не понимаю, о чем это ты, Дэйвид.

— Ее жизнь проходит на виду у всей Америки, — предупредил я, оставив его реплику без внимания.

Он кивнул.

— Да, это, конечно, рискованное приключение.

— Она замужем.

— А я женат. И ты тоже.

— Ходят слухи, что у нее роман с Чарли Фельдманом.

Джек посмотрел на Фельдмана так, будто впервые увидел хозяина дома, затем в недоумении покачал головой. Фельдман уже достиг преклонного возраста. Это был тучный мужчина, а его кожа от загара приобрела цвет копченой ветчины. Он носил искусно сделанный парик.

— А зачем ей это нужно? — спросил Джек. — Он не может сделать из нее знаменитость. Она и так звезда.

— Кто знает, что у женщины в голове?

С этим Джек согласился.

— И правда, кто? — повторил он.

Поддерживая Мэрилин под локоть, Фельдман вел ее к нам, а она шла как-то неохотно, словно испытывая робость. Помнится, тогда я подумал, что Мэрилин гораздо лучше играет в жизни, чем перед камерой. Я и по сей день так считаю.

Джек двинулся им навстречу, чтобы опередить меня, взял ее руку и не пожал, а легонько сжал ее, затем улыбнулся своей обворожительной улыбкой. Она улыбнулась в ответ.

— Неужели вы сенатор? — проворковала она тонким голоском; ей как будто не хватало дыхания. У Мэрилин была восхитительная манера заканчивать каждое предложение на вопросительной ноте. — Я думала, все сенаторы старые?

Она не отняла у него своей руки, и я заметил, как на лице Фельдмана появилось смешанное выражение сожаления и смятения. Должно быть, он раскаивался в том, что пригласил Джека, или в том, что пригласил Мэрилин.

— Вы и вправду сенатор? — хихикая, спросила она. — Вы же совсем мальчик .

Вряд ли она могла придумать более верные слова, чтобы очаровать его. Джек оценивающе оглядел ее с головы до ног, не в силах оторвать свой взор от этой невероятной, одурманивающей чудо-красоты.

— В таком случае, — произнес он наконец, — вы совсем девочка.

Я прочувствовал ситуацию и решил дать Джеку возможность пообщаться с Мэрилин несколько минут без посторонних. Увидев, что прибыли новые гости — влиятельные сторонники демократической партии, — я попросил Фельдмана познакомить меня с ними.

О том, что произошло между Джеком и Мэрилин, я узнал только на следующий день, хотя догадаться было нетрудно.

На следующее утро я нашел Джека в бассейне отеля “Бель-Эйр”. Я направлялся в свой офис, который находился в принадлежащем моей компании здании на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе. Джек, в плавках и темных очках, лежал на солнце и курил сигару. Он не любил показываться с сигарой на людях, отчасти потому, что боялся потерять голоса женщин на выборах, а еще потому, что пристрастие к сигарам, по его мнению, — это привычка богатых стареющих мужчин, а Джек хотел, чтобы молодые сограждане как можно дольше любили его и считали своим. Но в то время отель “Бель-Эйр” давал возможность укрыться от посторонних глаз, поэтому мы и остановились там, а не в Беверли-Хиллз.

Я сел возле него и заказал завтрак. Джек уже позавтракал и пил кофе; на коленях у него лежала газета “Лос-Анджелес тайме”. Еще с полдюжины газет были разложены вокруг него. Он любил читать газеты и прочитывал их от начала до конца; он не пропускал ни одной, даже самой пустячной статейки — а вдруг она может оказаться для него полезной.

— Ты вчера куда-то пропал, — сказал я. — Как ты провел вечер?

— Гм… интересно. Очень интересно. — Он одарил меня такой улыбкой, что я в очередной раз подумал: и как это некоторые люди могут голосовать против него? — Кстати, ты был прав насчет Фельдмана.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Она и вправду спит с ним.

— Это она сама тебе сказала?

— Она очень… э… откровенная женщина.

— Понятно. — Я попытался сообразить, зачем Мэрилин Монро понадобилось рассказывать Джеку о своих отношениях с Фельдманом при первом же свидании, — если, конечно, их встречу можно было назвать свиданием, — но так и не сообразил.

— Она хотела, чтобы я знал, — продолжал Джек. — Она считает, что между нами не должно быть никаких тайн. — Он улыбнулся. — Я сидел рядом с ней во время ужина…

— Да, я заметил.

Джек не любил выслушивать критику, даже в форме намеков и даже от меня.

— Дэйвид, я же не могу все время работать только в интересах партии, — вскричал он, в эту минуту очень напоминая своего отца. — Мы же не в советской России… Так вот, в общем, за ужином я сидел рядом с ней и случайно положил руку ей на колено. Дружески так похлопал, понимаешь?..

— Понимаю. — У меня не было ни малейшего желания добавлять, что почти все влиятельные демократы Голливуда отметили для себя тот факт, что во время ужина правая рука сенатора находилась под столом, и он вынужден был есть левой.

— Я передвинул руку выше, поближе к бедру, и, ты знаешь, она не возражала, будто и не заметила ничего. А потом все-таки повернулась ко мне и сказала: “Прежде чем вы продолжите ваши исследования, сенатор, хочу предупредить вас, что я не ношу трусиков, так что не удивляйтесь”. Она произнесла эти слова с самым невинным видом…

— Ну и что, не солгала?

— Что ты! Так оно и было.

— Она еще здесь?

Он помотал головой.

— Она ушла рано утром, когда еще все спали.

“Слава Богу”, — подумал я. Работники отеля “Бель-Эйр” обычно не сплетничали о поведении постояльцев, но Мэрилин была слишком заметной фигурой.

— Ну, в общем, ты неплохо провел время?

Джек смотрел куда-то вдаль. Я не мог разглядеть выражения его лица — мешал дым сигары.

— Она гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд, — произнес он наконец, однако это не было ответом на мой вопрос.

— Что, не просто белокурая глупышка?

— Совсем не глупышка. Знаешь, она собирается развестись с ди Маджо.

Для меня это было новостью.

— Но ведь они только что поженились?

Джек пожал плечами. Он пристрастно, хотя и с пониманием, судил о поведении людей, но свою жизнь устраивал так, как ему было удобно.

— Ди Маджо ревнует ее. — Джек стал рассказывать ее историю. — Он хочет, чтобы у них были дети, чтобы она отказалась от своей карьеры. Больше всего на свете он любит смотреть по телевизору спортивные передачи, сидеть со своими дружками в “Тутс Шорз” и болтать о спорте. Что касается их интимных отношений, то первое время все было прекрасно, но теперь она в нем разочаровалась. — Джек с удовольствием затянулся сигарой. — Она говорит, что боится его.

— В Калифорнии женщины всегда так говорят, когда намереваются разводиться. Ведь когда дело доходит до суда, наиболее верным основанием для развода считается рукоприкладство.

— Мне показалось, что она говорила правду. Хотя, конечно, женщины могут наговорить все, что угодно.

— Похоже, у вас получился душевный разговор, — заметил я, пытаясь скрыть свою зависть.

Джек снял солнцезащитные очки и подмигнул мне.

— Да, она довольно разговорчивая.

— Наверняка у нее есть и другие достоинства.

— Да, пожалуй, Дэйвид. Это уж точно . — Он усмехнулся. — Знаешь, что она еще рассказала? Когда она подписала свой первый большой контракт с компанией “XX век — Фокс”, она с очаровательной улыбкой на лице сказала Даррилу Зануку: “Что ж, полагаю, мне больше не придется пробовать на вкус еврейские прелести?”

Он громко расхохотался, и его здоровый смех эхом разнесся по всему бассейну, заглушая шум брызг и доносящийся с улицы гул автомобилей.

Я дал Джеку выговориться, но не стал уточнять, почему же Мэрилин спит с Чарли Фельдманом, если, конечно, это действительно так.

Я решил, что не стоит лишать Джека его иллюзий.

В этот же день мы с Джеком вылетели из Лос-Анджелеса в Вашингтон на самолете авиакомпании “Америкэн”. Мы сидели в салоне первого класса. Джек, как всегда, устроился на первом ряду у окна по правому борту самолета. Он всегда садился на первый ряд, так как впереди было больше места и он мог свободно вытянуть ноги, чтобы уменьшить боль в спине. Но вот почему он предпочитал сидеть с правой стороны и у окна, я не знаю. Возможно, то была просто привычка, а может быть, он считал, что это приносит ему удачу. Он очень верил в удачу.

Сняв плащ, туфли, ослабив узел галстука, он удобно устроился в кресле и тут же бросил оценивающий взгляд на стюардесс. Одна из них привлекла его внимание, и он одарил ее своей знаменитой улыбкой. Я знал, что во время рейса она получит визитную карточку — маленькую, с золотой рамочкой, с синей надписью: “Сенат США”, а под ней — номер телефона Джека, написанный его твердым, размашистым почерком, номер, которого нет в справочниках. Джек был одним из тех людей, которые уже за обедом думают о том, что они будут есть на ужин.

— Все эти киношники, — произнес он, возвращаясь к разговору о делах, — что они думают обо мне?

— Полагаю, ты их заинтересовал.

Он окинул меня холодным взглядом — прямо как его отец, — как бы давая понять, что это ему и без меня известно.

— Однако Эдлай им нравится больше, — заметил я. — Он напоминает им Джимми Стюарта в фильме “Мистер Смит едет в Вашингтон”. Простой, честный парень из провинции утер нос столичным политикам. Киношники любят, чтобы в жизни все было, как в кино.

— Губернатор Стивенсон вовсе не мальчик из провинции. О честности и простоте тоже говорить не приходится. Он богатый человек и ужасный сноб.

— Я знаю это, Джек. И ты знаешь. Но большинство людей думают иначе. Может быть, это из-за той фотографии, где он запечатлен в дырявом ботинке.

— Вот еще что, — продолжал он. — Я, конечно, не самый наблюдательный человек в мире, но я заметил некую… сдержанность, осторожность в поведении людей, которые были у Фельдмана.

— Ну, начнем с того, что многие из них помнят твоего отца…

Лицо Джека стало суровым.

— Меня не интересует вся эта чушь, — резко оборвал он. Всю жизнь Джек чувствовал, что к нему относятся, как к сыну Джо Кеннеди, и его это неизменно раздражало.

— Есть и другая проблема, — продолжал я, с радостью меняя направление разговора. — Джо Маккарти.

— Да, вот это серьезно, — заметил со вздохом Джек и отпил немного виски; он всегда пил виски “Баллантин”, потому что фирма, продававшая это виски в Америке, принадлежала его отцу.

Сенатор Джозеф Маккарти, развернувший кампанию по удалению “красных” с ответственных постов в правительстве, сосредоточил в своих руках невиданную власть. Спекулируя на страхе народа перед холодной войной, Маккарти прославился (а по мнению других, приобрел печальную известность), выискивая людей, занимающихся диверсионной деятельностью или подозреваемых в симпатиях к коммунистам (для таких даже придумали специальное словечко “комсимп”), причем многих обвиняли безо всяких на то оснований. Особенно не любили Маккарти в Голливуде, где многие люди потеряли работу и потом не могли никуда устроиться, а некоторые даже угодили в тюрьму из-за выдвинутых против них обвинений.

Я считал (и таково было мнение многих “либеральных” членов демократической партии), что Маккарти — это большое несчастье для страны, а вовсе не ее спаситель. Но для Джека главная трудность состояла в том, что большинство его избирателей, не говоря уже о его отце и брате Бобби, твердо поддерживали “крестовый поход” сенатора. Бобби был юрисконсультом в подкомиссии, возглавляемой Маккарти, и отчаянно боролся с Роем Коуном, столь же честолюбивым адвокатом из Нью-Йорка, чтобы заслужить благосклонность сенатора. Бобби преклонялся перед Маккарти, был предан ему до глубины души; он преследовал “подрывные элементы” с не менее безжалостным и порочным усердием (таково мое мнение), чем его наставник.

Джек знал, что я не поддерживаю его в этом вопросе, я же, со своей стороны, понимал, что он оказался в ловушке, и нам незачем было подробно все это обсуждать.

— Ты должен заставить Бобби бросить это дело, — сказал я. — Пока не поздно.

— Я понимаю. Но это не так-то легко сделать. Ему нравится быть в центре внимания. Кроме того, он любит драться.

Да, я знал, что Бобби любит драться. Однажды, отмечая свой день рождения в одном из бостонских баров, он ударил бутылкой по голове какого-то мужчину, потому что тот не хотел петь “С днем рождения”, и даже не стал извиняться. Бобби был из тех парней, с которыми не хочется ссориться.

— Подкинь ему какое-нибудь расследование, — посоветовал я. — Пусть, к примеру, займется проверкой Комиссии по ценным бумагам и биржам. На Уолл-стрит полно всяких мошенников.

— Многие из них — друзья отца. Это не совсем удачная идея, Дэйвид. — Джек потянулся, и его лицо неожиданно исказилось от боли. — Понимаешь, мне нужно придумать что-нибудь для себя — желательно без антикоммунизма, — чтобы было с чем выступать на съезде в пятьдесят шестом году.

— Надо найти что-нибудь такое, что привлечет внимание телевидения, — предложил я. — Вспомни, как вознесся Кефовер после слушаний по проблеме организованной преступности.

Сенатор Эстес Кефовер долгое время прозябал в безвестности. Но после того как по телевидению показали допросы многочисленных бандитов в подкомиссии, которую возглавлял сенатор Кефовер (причем многие преступники отказывались отвечать на вопросы, прикрываясь пятой поправкой к конституции), он стал национальным героем; его даже прочили в кандидаты на пост вице-президента перед выборами 1956 года.

Так уж случилось, что я был знаком с некоторыми из тех серьезных парней с суровыми голосами, которые отказывались отвечать на вопросы из боязни повредить себе; вспомнив об этих людях, я придумал тему для расследования, которая прекрасно подошла бы Джеку, да и Бобби тоже.

— А что, если тебе заняться коррупцией в профсоюзном движении? — сказал я.

Джек удивленно взглянул на меня.

— Это серьезная проблема. Например, профсоюз водителей. Там же коррупция на всех уровнях…

— Дэйвид, — терпеливо начал Джек, — мои избиратели — в основном рабочие, члены профсоюзов. Мне нужна поддержка АФТ—КПП.

— Поверь мне, Джек, АФТ—КПП тоже хочет навести порядок в этом профсоюзе.

— Надо подумать, — ответил он как-то неуверенно. — Прежде чем я решу что-нибудь предпринять, я должен иметь клятвенные заверения Джорджа Мини, что он не возражает.

— Это вполне возможно, — ответил я.

— Вот тогда и начнем. — Стюардессы начали разносить ужин. Джек смотрел, как они, нагибаясь, расставляют подносы, и его мысли от профсоюзов обратились к более приятным вещам. — Ладно, неважно, что думают обо мне друзья Фельдмана, — заговорил он, — все равно поездка была удачной, ведь я познакомился с Мэрилин.

Я потягивал свой напиток, наслаждаясь той особой атмосферой непринужденности и дружеского взаимопонимания, которая возникает во время долгих перелетов.

— А все-таки почему она согласилась быть любовницей Фельдмана? — поинтересовался я.

Джек рассмеялся.

— По его просьбе.

— По его просьбе ?

— Они познакомились у кого-то в гостях. Фельдман стал говорить ей, что он уже далеко не молод и его единственное и последнее желание — переспать с ней, и тогда он умрет со спокойной душой.

Он задумался.

— А знаешь, неплохо сказано. Я и сам не прочь воспользоваться этой тактикой. Только я, конечно, не буду ссылаться на возраст.

— И ему такая тактика принесла успех?

— Принесла. Мэрилин была растрогана. Мне она объяснила, что ее тронули его прямота и честность. Ну и, наверное, она решила, что от нее не убудет. Если таково его последнее желание в этом мире, что ж, почему бы не пойти ему навстречу? Вот она и согласилась.

— А что потом?

— Потом, очевидно, она не могла придумать, как отвязаться от него, чтобы он не обиделся.

— Потрясающая женщина.

Стюардесса спросила Джека, не подлить ли ему виски. Лучезарно улыбаясь, она перегнулась через меня, насколько это было возможно, и склонила к нему свое симпатичное личико, но Джек, будто бы не замечая ее, отвернулся и стал смотреть в иллюминатор на горы юго-запада, над которыми сгущались сумерки.

— Да, потрясающая, — тихо произнес он; можно было подумать, что он и вправду влюбился, но я знал его слишком хорошо.

2

Я люблю Нью-Йорк; здесь я родился, и этот город близок мне по духу. А вот Вашингтон мне не нравился никогда. Как и в Беверли-Хиллз, в этом городе существует только одна сфера деятельности, люди здесь рано ложатся спать и трудно найти приличный ресторан. Тем не менее в самом начале своей карьеры я открыл контору в Вашингтоне, ведь многие из моих клиентов считали, что “общественные связи” это и есть лоббирование. Среди моих клиентов никогда не было политиков — они не платят вовремя, а некоторые не платят вообще. Я работал, и весьма успешно, в той области, где сходятся интересы политиков и большого бизнеса.

Поэтому мне часто приходилось бывать в Вашингтоне. В те годы мне вообще много приходилось ездить — такая у меня была работа. С появлением реактивных самолетов передвигаться стало значительно легче и удобнее, но и раньше я не сидел на месте. В поисках новых клиентов я спешил то в Калифорнию, то в Европу, снова возвращался в Америку. Я создал фирму всемирного масштаба, в которой работали тысячи служащих, и я должен был загрузить их работой. А для этого иногда приходилось в течение одной недели лететь из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, оттуда в Токио, затем обратно в Нью-Йорк — что ж, так и летал. Мой первый брак не выдержал такой нагрузки, и через некоторое время я развелся. К счастью, у нас еще не было детей, и мы с моей первой женой расстались друзьями. Я женился во второй раз, но, увы, и этот брак по той же самой причине начал давать трещины. Через некоторое время я заметил, что моя жена Мария уже не так бурно протестует против моих частых командировок, а это, судя по моему опыту, плохой знак.

Приезжая в Вашингтон, я каждый раз непременно наведывался к Джеку Кеннеди — отчасти потому, что нам нравилось бывать вместе, а еще потому (и это не было секретом для Джека), что меня просил об этом его отец, чтобы потом я мог рассказать ему о делах сына. С годами мы по-настоящему сдружились (несмотря на разницу в возрасте), и Джек стал не только прислушиваться к моим советам — они все чаще оказывались для него полезными в конечном итоге, — но и доверять мне, зная, что я не стану передавать его отцу то, чего он не хочет ему сообщать.

У нас с Джеком было много общего, но были и различия, что позволяло нам сохранять интерес друг к другу. Удивительно, но Мария была очень похожа на Джеки Кеннеди — еще задолго до того времени, когда похожесть на Джеки вошла в моду, — так что Джек даже однажды заметил полушутя-полусерьезно, что было бы интересно обменяться женами и проверить, как он выразился, можно ли их различить в постели. Марии Джек очень нравился, и, думаю, такое предложение ее шокировало бы гораздо меньше, чем меня, и, по-моему, ее совсем нетрудно было бы уговорить.

Мария и Джеки были похожи не только внешне: они выбирали один и тот же стиль одежды, пользовались услугами одних и тех же декораторов и парикмахеров, имели много общих друзей. Позже Мария жаловалась, что “стиль Джеки Кеннеди” придумала на самом деле она , а Джеки просто скопировала его. Возможно, так оно и было, и Мария справедливо чувствовала себя ущемленной: ведь до 1960 года, когда Джеки стала первой леди, Мария считалась одной из самых красивых женщин в Америке.

Мы с Марией давно развелись. Вскоре после убийства Джека она ушла от меня к бразильскому мультимиллионеру по имени Д'Соуза, и я могу спокойно признаться, что всегда подозревал Марию и Джека в любовной связи. Он не стеснялся спать с женами своих друзей. А также с подругами своей жены.

Секретариат Джека Кеннеди находился на втором этаже здания сената. Атмосфера здесь мало изменилась с тех бурных дней, когда Джек еще не был женат, но уже являлся членом конгресса. Та же атмосфера дружелюбия, шумная, беспорядочная активность, вокруг суетились молодые симпатичные секретарши и политические сподвижники ирландского происхождения из Бостона; сподвижников звали Магси, Кенни, Ред и т.п., и походили они на бывших боксеров или священников-иезуитов. Здесь ничто не напоминало о Джеки и ее любви к изящному; да, по-моему, она ни разу и не заходила на работу к мужу — и слава Богу, ей бы тут не понравилось.

В секретариате был принят весьма неформальный стиль общения. Когда я пришел, один из ирландских телохранителей Джека — великан по фамилии Риэрдон и по прозвищу Бум-Бум, кажется, бывший полицейский из Бостона — хлопнул рукой по двери, за которой находился личный кабинет Джека, и заорал:

— Джек, просыпайся, к тебе пришли.

Я услышал какие-то приглушенные звуки — возможно, это Джек просил меня подождать; в старом здании сената были массивные дубовые двери, ведь раньше американцы строили на века.

Мне не верилось, что Джек может спать в это время. Я подошел к окну и увидел, как через несколько минут из здания вышла молодая женщина и направилась к стоянке, где ее ожидала машина сенатора. Я ничуть не удивился, но отметил про себя, что где-то видел эту женщину. Магси О'Лири открыл перед ней дверцу машины, и она села на заднее сиденье. Тут я вспомнил: это была та самая стюардесса, которая привлекла внимание Джека, когда мы летели из Лос-Анджелеса несколько дней назад.

Раздался щелчок открываемого замка, и Бум-Бум распахнул передо мной дверь.

— Извини, что заставил тебя ждать, Дэйвид, — сказал Джек, зевая. — Решил прилечь ненадолго. В такую погоду быстро устаешь. — Он застегивал рубашку, и я сразу заметил, что это одна из рубашек, сшитых на заказ у парижского портного Ланвэна, любимого портного Джека Кеннеди. Больше всего в Джеке мне нравилось то, что он всегда держался с достоинством, проявляя изысканный вкус, хотя и умел изображать из себя простого парня и безбожно ругался, если в нем вдруг закипала ирландская кровь. Эту свою утонченность он старался скрывать от большинства своих ближайших соратников, от тех, кто сражался за него в жестоких политических баталиях в Бостоне.

— Ты едешь домой? — спросил я.

Джек неуверенно кивнул головой.

— Джеки ждет меня, — ответил он. — Скоро поеду. А что?

— Да ничего, просто тебе не мешало бы сменить рубашку. Воротник испачкан губной помадой.

Он покраснел, но потом расплылся в улыбке. Эти кенни, магси, бум-бумы не обращали внимания на подобные мелочи. Возможно, они давно привыкли к этому, а может быть, как истинные католики, просто старались не видеть того, чего не хотели знать. Невозможно было понять: то ли они действительно не замечали многочисленных увлечений Джека, то ли лукаво закрывали на это глаза. Однако, зная натуру ирландцев, можно предположить, что верно и то и другое.

— За весь день это самый лучший совет, — сказал он. — Спасибо тебе.

— Я сейчас тебе дам еще лучше, — твердо произнес я. — Пожалуйста, выслушай меня.

Не надевая пиджака, он, как был в носках, сел за письменный стол и закинул ноги на кожаную оттоманку. Упершись локтями в стол и сложив вместе ладони, он уставился на меня тяжелым взглядом — так смотрел он всегда, когда знал, что сейчас услышит новость или получит совет, которые ему не хочется слышать.

— Ну? — произнес он.

Я подался вперед.

— Завтра в газетах напишут, что Бобби накинулся на Роя Коуна у дверей зала заседаний.

— А, черт.

— Зачем он это сделал, Джек?

— Все было как раз наоборот, — сказал он. — Это Коун полез драться. А Бобби повернулся и ушел.

— Но в газетах-то напишут по-другому. Видимо, Коун первым сообщил свою версию журналистам. А может быть, это сделал Маккарти, чтобы поставить Бобби на место.

— Возможно…

— Все они замечательные парни, Джек, но тебе эта шумиха ни к чему.

— Я не собираюсь учить Бобби, как себя вести. Он не ребенок.

Это была просто отговорка. Когда нужно, Джек, не задумываясь, указывал Бобби, что тот должен делать, и Бобби иногда страшно злился на него, но в конце концов повиновался. Кеннеди подчинялись закону первородства, а не законам политической веры. Кроме того, в семье Кеннеди родственные связи ценились выше политических убеждений. Любой выпад против Бобби Джек рассматривал как выпад против самого себя.

— Этот случай — лишнее доказательство того, о чем мы беседовали с тобой, когда летели из Лос-Анджелеса. Ты должен заняться какой-нибудь важной проблемой. А Бобби надо сменить друзей.

— Знаю , — нетерпеливо оборвал он меня. — Ты думаешь, почему я так активно выступаю за вывод французских войск из Вьетнама?

— Джек, в нашей стране никому нет дела до Вьетнама. За пределами Вашингтона люди не знают даже, где он находится, и им плевать, есть там французы или нет. Твои выступления, касающиеся Франции и Вьетнама, по телевидению показывать никто не будет. Совсем другое дело — коррупция в профсоюзах. Тут легко можно прославиться, это асе золотая жила. Все очень просто: существуют преступники и негодяи — да еще какие…

— Да, да, я понимаю, и тем не менее настаиваю…

Я кинулся в атаку.

— Я помню твои слова. Ты должен заручиться поддержкой Джорджа Мини. Хочешь, чтобы он поклялся на крови. Ну так вот, я был у Мини, Джек, и вот что он просил передать тебе. Он сказал: “Передай Джеку, что мы поддержим его на все сто процентов. Если ему удастся свалить Дэйва Бека и разоблачить преступную деятельность лидеров профсоюза водителей, он может всегда рассчитывать на нашу поддержку. Мы готовы поклясться кровью, если нужно”. Вот что он сказал мне, Джек.

Джек задумчиво посмотрел на меня.

— Но никаких письменных заверений он, конечно, не дал? — спросил он.

— Конечно, нет. Но он готов поклясться кровью.

— Значит, если я правильно понял, мы припрем к стенке Бека и его банду, а Мини и АФТ—КПП поддержат мою кандидатуру на выборах 60-го года, так?

— Именно. Джек, они боятся Бека и других лидеров профсоюза водителей. Во-первых, эти ребята подрывают авторитет профсоюзов. Во-вторых, с помощью мафии они разрастаются быстрее, чем любой другой профсоюз.

— Но если Мини так решительно недоволен ими, почему он сам ничего не предпринимает?

— Собака не ест собачье мясо. Профсоюзные лидеры не любят публично выяснять отношения друг с другом. Мини хочет избавиться от Бека и его команды, но так, чтобы это сделал за него сенат. Вот тут-то им и понадобится твоя помощь. А также помощь Бобби. Пусть он займется Беком, Джек. Бобби станет героем, и все забудут, что он вместе с Коуном и Маккарти преследовал несчастных конторских служащих, которые когда-то имели неосторожность подписаться на “Ныо мэссиз”.

Джек поднял руку.

— Прекрати! — решительно произнес он. — Я не позволю тебе смеяться над Бобби, Дэйвид. Возможно, некоторые из тех конторских служащих — агенты коммунистов…

Он взглянул на меня и тяжело вздохнул. По этому вопросу у нас с ним всегда были разногласия, как, впрочем, и с его отцом. С другой стороны, Джек прекрасно умел оценивать шансы того или иного предприятия и ясно понимал, что у Маккарти нет будущего.

— А что, в профсоюзе водителей совсем плохи дела? — спросил он.

— Совсем. Коррупция, сделки с мафией, фиктивные организации на местах и даже убийства. Как в романе ужасов, Джек. Я узнал об этом от одного парня. Его зовут Молленхофф. Он решил в одиночку бороться с ними…

Какое-то время Джек смотрел в окно, потом опять повернулся ко мне.

— Хорошо, — сказал он. — Я попробую сделать что-нибудь. Передай этому Молленхоффу, Дэйвид, пусть свяжется с Бобби.

Джек с силой вонзил правый кулак в ладонь левой руки. Настроение у него поднялось, как с ним это бывало всегда в предвкушении битвы.

— Честные профсоюзы. За это стоит побороться, как ты считаешь?

Большинство людей согласились бы, что стоит; и пресса описала бы все как надо. “Бороться, конечно, стоило, но погибать — нет”, — заметил я про себя и решил предостеречь его.

— Вообще-то эта кампания чревата опасностями, Джек, — предупредил я. — В этом единственная загвоздка. Он рассмеялся.

— Опасности начнутся, когда Бобби за них возьмется, — сказал он. — Давай-ка лучше выпьем. — Он вызвал Бум-Бума.

— Не возражаю. — Я поздравил себя с тем, что наконец-то сдвинул Джека с мертвой точки. За это можно и выпить.

В комнату неуклюже ввалился Бум-Бум. Он весил никак не меньше трехсот фунтов[1] и состоял почти из одних мускулов. Джек как-то рассказывал мне, что Бум-Бум когда-то служил в конной полиции, пока не растолстел, и в течение многих лет его фигура верхом на белой лошади являлась непременным атрибутом парадов, проводимых в Бостоне в честь Дня святого Патрика. И я охотно этому верю.

— Ты уверен, что тебе нужно пить, Джек? — спросил великан. — Тебе же пора домой к своей хозяйке.

— Когда мне понадобится твой совет по вопросам семейной жизни, я дам тебе знать, — беззлобно оборвал его Джек.

Бум-Бум наполнил бокалы и подал нам. Я не мог отделаться от чувства, что, попроси его Джек пристукнуть меня рукояткой пистолета, который Бум-Бум носил под пиджаком (не имея на то разрешения), он, не задумываясь и без суеты, сделал бы это. Джек относился к этим своим оруженосцам из эпохи каменного века, как феодал к вассалам. Он был для них вождь и господин, и они были слепо преданы ему.

Бум-Бум вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

— Вообще-то, он прав, Джек, — заметил я.

— Ну хоть ты-то не капай на мозги, Дэйвид. Бобби и так мне все уши прожужжал. Как будто хочет, чтобы я стал победителем конкурса “Муж года”. — Он расхохотался. Джеки так и не смогла до конца простить ему того, что он не объявлял об их помолвке до тех пор, пока в “Сатердей ивнинг пост” не появилась статья, в которой Джек был назван “холостяком года”.

— Я просто хочу сказать, что ты слишком веришь в порядочность прессы, вот и все.

Он издал короткий смешок.

— Я не верю газетчикам ни на грош, Дэйвид. Но есть вещи, о которых они ни за что не станут писать. Ты и сам это знаешь.

В какой-то степени он был прав. В те благопристойные времена, задолго до уотергейтского скандала, репортеры не лезли в личную жизнь президентов. Газеты не писали о том, что Кей Саммерсби, которая была личным шофером Эйзенхауэра во время войны, была еще и его любовницей, и о том, что Франклин и Элеонора Рузвельты не жили как муж и жена. Вашингтонские газеты были прекрасно осведомлены о любовных похождениях Джека, но писать об этом никто не собирался. Разумеется, из этого неписаного правила бывали исключения, и я счел своим долгом напомнить ему об этом.

— Верно, они не станут писать о твоих шашнях с простыми девицами, — сказал я. — Однако тебе следует быть осторожнее, если твоя дама знаменита и ни один ее шаг не остается без внимания прессы. Или если она не считает нужным скрывать свою личную жизнь.

Он задумчиво посмотрел на меня поверх очков.

— Ты имеешь в виду Мэрилин? — спросил он.

— Мэрилин.

Последовала длительная пауза; затем он откашлялся и спросил:

— Скажи-ка мне вот что, Дэйвид. Как моему отцу столько лет удавалось скрывать, что Глория Свенсон его любовница?

Это был хороший вопрос. В свое время Глория Свенсон была не менее знаменита, чем Мэрилин.

— Начнем с того, что он не собирался баллотироваться в президенты, когда он и Глория… э… жили вместе, — ответил я.

— Да, но отец был известным политиком.

Если честно, то я и сам не знаю, как Джо удалось избежать огласки. Однажды он даже отправился в Европу вместе с Глорией Свенсон и своей женой Розой. Они плыли на одном корабле в смежных каютах, и это, конечно, не могло остаться без внимания.

— Мне кажется, твой отец избежал скандала вот почему: ему всегда было наплевать на то, что о нем думают другие, — предположил я. — И еще ему просто повезло. Ну и, конечно же, твоя мать — святая женщина.

— Ну, мне тоже плевать на то, что обо мне думают другие, Дэйвид. И, видит Бог, фортуна улыбается мне. Мне почти сорок. И вот что я понял за все эти годы: надо брать от жизни все, что можешь, пока есть возможность. Как знать, что ждет нас завтра…

Его глаза смотрели отрешенно. Джек не был мистиком, но я знал, о чем он думает. Даже спустя десять лет смерть его брата Джо все еще не давала ему покоя. Джо-младший считался прямым наследником Джо Кеннеди. Он был старшим сыном в семье Кеннеди, и с ним связывали большие надежды: он мог бы стать первым президентом США из числа ирландцев-католиков. Джек обожал своего старшего брата; его все любили. Он обладал многими достоинствами, которые позже проявились и у Джека — обаянием, тонким умом, приятной внешностью, мужеством, поразительным успехом у женщин. Все это погибло, когда бомбардировщик Джо взорвался над Ла-Маншем.

Известие о смерти сына настигло старика Джо в Хианнисе. Я тоже был там и до сих пор помню выражение его лица. На нем отразились не горе и скорбь, а холодный, неистовый, убийственный гнев. Джо Кеннеди воспринимал любое несчастье как личное оскорбление. По его реакции я понял, что он считает Рузвельта лично ответственным за смерть своего старшего сына, как будто Рузвельт втянул Америку в войну лишь для того, чтобы наказать его, Джо. Собственно, он так и заявил в тот вечер, после того как сообщил о трагедии Розе и немного подпил. В руке у Джо была телеграмма с соболезнованиями от Рузвельта. Скомкав ее, он яростно швырнул бумажный шарик в окно.

— Он убил моего мальчика, этот чертов паралитик! — прорычал Джо и ушел в спальню, хлопнув дверью.

Этот случай частично отвечал на вопрос Джека, как его отцу удалось избежать скандалу из-за своей связи с Глорией Свенсон, но я не хотел ему рассказывать об этом. Джо Кеннеди не признавал компромиссов и всех людей делил на друзей и врагов. И если вы против него, он уничтожит вас, даже если на это уйдет вся его жизнь или целое состояние. Люди боялись Джо Кеннеди, и не без оснований; даже Рузвельт побаивался его. Зато Джека не боялся никто; на мой взгляд, он не тот человек, который мог внушать людям страх.

Джек поднялся. Он был худой как жердь. Кеннеди тщательно скрывали от всех, что у Джека слабое здоровье. Джо хранил эту семейную тайну не столько от людей — дабы они не посчитали его сына неподходящей кандидатурой на пост президента, — он и сам упрямо не хотел верить в это. В детстве Джек страдал от астмы; в результате травмы, полученной во время игры в футбол, и боевого ранения у него был поврежден позвоночник, и он постоянно испытывал боль в спине. Врачи опасались, что он даже может быть парализован. Кроме того, у него была болезнь надпочечника, и любая операция могла иметь опасные последствия.

Кеннеди решили для себя эту проблему, просто перестав говорить о здоровье Джека. Точно так же они вели себя в отношении сестры Джека Розмари. Она была умственно отсталой, но Кеннеди упрямо не хотели признаваться в этом ни себе, ни другим. Сколько бы Джек ни ел — а он любил хорошо и вкусно поесть, — из-за болезни надпочечника он постоянно худел. Все, кроме его семьи, были уверены, что он смертельно болен; эта болезнь считалась неизлечимой, пока не изобрели кортизон.

— Значит, ты полагаешь, Дэйвид, если я займусь профсоюзом водителей, победа на выборах мне обеспечена? Ты и впрямь так думаешь? — Похоже, он все еще сомневался.

— Мне кажется, для тебя это самое верное средство. Тема более чем актуальна, и не надо ничего изобретать. Если ты не ухватишься за это дело, кто-нибудь другой воспользуется им. Например, Стью Саймингтон.

— К черту Саймингтона. Ты прав.

Джек прошел в ванную переодеть рубашку. Мой взгляд задержался на его столе, где лежала “Дейли ньюс”. На первой странице была помещена фотография Мэрилин Монро. Она спускалась по трапу самолета, приземлившегося в аэропорту Айдлуайлд. За ней, сердито сверкая глазами, возвышался Джо ди Маджо. Мэрилин приехала в Нью-Йорк на съемки фильма “Зуд седьмого года”.

3

Нью-Йорк ей никогда не нравился. В ее представлении это был шумный город, весь состоявший из подлости, грубости, испарений и грязи, где жили одни только уроды, постоянно толкающие друг друга локтями на переполненных улицах. Она же любила широкие, просторные улицы с пальмами, привыкла к окружению приветливых людей и сверкающему блеску машин.

На самом деле она просто боялась Нью-Йорка. Ей казалось, что этот город не принимает ее, даже в качестве гостьи. Она не вписывается в его жизнь: одевается не так, как принято здесь, не похожа на местных жителей, неправильно ведет себя. Ей не нравились роскошные рестораны, громадные универмаги, где она всюду сталкивалась с грубостью.

Гостиницу, в которой ее поселили, она тоже ненавидела. Высоких гостей кинокомпании всегда размещали в “Сент-Режи”: наверное, потому, что у киностудии с этой гостиницей была договоренность, а может, потому, что там любил останавливаться Даррил Занук. Джо был доволен, она понимала это: в пяти минутах ходьбы от гостиницы находился ресторан “Тутс-Шорз”, где его всегда ждали приятели. Но она не могла даже спуститься на первый этаж: в узком, тесном вестибюле вокруг нее сразу собиралась толпа поклонников.

В Лос-Анджелесе появление кинозвезд никогда не вызывает ажиотажа, но в Нью-Йорке ей просто не давали проходу. В первый день она даже не смогла пробраться сквозь толпу из “Сент-Режи” на улицу и была вынуждена укрыться в темном пустом баре “Кинг-Коул”, пока для нее не расчистили проход. Кроме нее в баре сидел еще один человек. Он показался ей очень странным. У него были сумасшедшие вытаращенные глаза, прилизанные назад крашеные черные волосы, смазанные воском усы, острые концы которых поднимались чуть ли не до бровей, словно миниатюрные радиоантенны; на всех пальцах у него были перстни с крупными камнями. Рядом сидел гепард. Мужчина держал его за золотую цепь, которая тянулась от ошейника, украшенного драгоценными камнями. Так она познакомилась с Сальвадором Дали. Целых полчаса она сидела как зачарованная, а в это время Джо, рекламные агенты кинокомпании, сотрудники охраны гостиницы и полицейские пытались расчистить для нее узкую дорожку к выходу.

Так уж случилось, что раньше она не слышала о Дали, но он без ложной скромности сообщил ей, что он самый великий из ныне живущих художников, более великий, чем Пикассо. С важной учтивостью, присущей испанцам, он сказал, что хочет нарисовать ее в образе Венеры, поднимающейся из морской пучины, и это было самое приятное предложение, которое она услышала в Нью-Йорке с тех пор, как приехала сюда. Поначалу она боялась гепарда, но когда все же набралась смелости и погладила его по спине, зверь отреагировал, как самая обычная кошка, — заурчал от удовольствия.

Наконец за ней пришли и проводили к Джо. Он ждал под сводом гостиницы, бросая сердитые взгляды на толпу поклонников, фотокорреспондентов и просто зевак, которые полностью заблокировали Пятьдесят пятую улицу. Она рассказала ему о своей встрече с Дали и гепардом, но он не выразил интереса. Возможно, Джо подумал, что она шутит.

— Долли кто? — нетерпеливо переспросил он, вталкивая ее в ожидавший их лимузин с такой силой, что она чуть не упала.

Когда она думала о Джо, у нее сразу же начинала болеть голова; кроме того, ее мучили резкие боли в животе. Ей казалось, что другие женщины легко переносят менструации, а у нее, как и у ее матери, они протекали так бурно и болезненно, что она каждый раз со страхом ожидала приближения очередной менструации. Она была уверена, что ее мать попала в сумасшедший дом отчасти из-за этих приступов, и поэтому очень боялась, что в один прекрасный день с ней может случиться то же самое.

Что касается Джо, она уже не считала его своим мужем и, самое главное, вычеркнула его из своего сердца . Но он приехал с ней в Нью-Йорк и постоянно был рядом (только иногда убегал в “Тутс-Шорз”), как всегда указывал, как себя вести, что надеть, — совсем как настоящий, полноправный муж, а ведь она уже не считала его таковым. Она настолько свыклась с этой мыслью, что иногда, просыпаясь по утрам, удивлялась, что спит с ним в одной постели.

Что ж, так уж она устроена, подумала она, не испытывая угрызений совести. Ожидание было для нее невыносимым, как и длинная процедура бракоразводного процесса. Несколько лет назад, когда она приняла решение развестись с Джимом Доуэрти, она просто ушла из дома его родителей и стала жить, как незамужняя женщина, — ходила на свидания, развлекалась, словно Джим, который в то время плавал где-то в Тихом океане, не существовал вообще. В ее представлении так оно и было.

Бейсболист, который был сейчас ее мужем, тоже начал исчезать из ее жизни — просто она пока не набралась смелости сказать ему об этом, а он, не очень проницательный по натуре, и не догадывался, что она уже перестала считать себя его женой.

Она многое скрывала от Джо; казалось, голова ее гудит от переполнявших ее тайн. Она почти ничего не сообщила ему о своих планах, — вернее, сказала то, что, как она предполагала, он хотел бы услышать.

Джо ненавидел “пустозвонов” и “знаменитых киношников”, которые, по его мнению, эксплуатировали ее. Поэтому он отнюдь не расстроился, когда она объявила ему, что собирается расторгнуть контракт с кинокомпанией “XX век — Фокс”, особенно когда сообразил — не без ее подсказки, — что у него появляется возможность насладиться радостями семейной жизни: она на некоторое время станет примерной домохозяйкой, они навестят его родителей в Сан-Франциско и, может быть даже, у них родится ребенок…

Она не сказала ему, что уже дала согласие Милтону Грину, ее фотографу, открыть совместно с ним собственную компанию, а также то, что ей придется работать еще больше, когда она расторгнет контракт с Зануком и “Фоксом”. Даже в мелочах она умудрялась создать себе большие проблемы. Джо пришел в ярость, когда, ознакомившись со сценарием фильма “Зуд седьмого года”, обнаружил, что она должна появиться в кадре с задранной юбкой, и не потому, что все увидят ее трусики — хотя от этого он тоже был не в восторге, — но прежде всего потому, что она будет демонстрировать их в Нью-Йорке, “его городе”, где в течение многих лет его знали как лучшего игрока “Янки”.

Все нью-йоркцы, кипел он, его болельщики, будут смотерь, как его собственная жена оголяет свою задницу прямо в центре Лексингтон-авеню! Он ворчал несколько дней подряд, распаляя себя, готовый взорваться в любую минуту, пока она наконец не пообещала ему, что сцену несколько изменят, так что видны будут только ее колени. Вот только она ни словом не обмолвилась об этом режиссеру фильма Билли Уайлдеру, и тот продолжал работать над сценой, как и было запланировано.

А тем временем она, “самая знаменитая кинозвезда со времен Гарбо” (так называл ее Уайлдер, хотя она считала, что больше похожа на Харлоу), вынуждена была сидеть в этом фешенебельном номере, словно зверь в клетке!

Она беспокойно ходила по комнате с бокалом шампанского в руке. Иногда от резких движений шампанское выплескивалось из бокала, покрывая мокрыми пятнами ее и без того грязный старый махровый халат, который она всегда надевала, когда ей накладывали на лицо макияж. Уайти Снайдер, ее личный гример и лучший друг, жил в этой же гостинице; она настояла, чтобы его поселили в номере на одном этаже с ней. Несколько часов назад, колдуя над ее внешностью, он, как всегда, сообщил ей все последние новости и сплетни, рассказал про погоду. Он давно закончил свою работу, но она понимала, что не сможет выйти из гостиницы незаметно для поклонников.

Она сбросила халат на пол и, нагая, продолжала мерить шагами комнату. Она никогда не подбирала с пола свою одежду, и эта привычка тоже бесила Джо…

Джо любил чистоту и порядок, а она за два дня захламила элегантный номер до неузнаваемости. На полу были разбросаны газеты и журналы; вся мебель в комнате завалена ее одеждой, обмазана косметикой; грязные подносы и ведерки для льда просто не успевали убирать. Всюду в номере стояли цветы; их было так много, что ей становилось не по себе. Такое скопление цветов напоминало ей похороны, точнее, похороны ее давнего друга Джонни Хайда. Ее не интересовало, от кого были эти цветы, но один скромный букет роз все же привлек ее внимание. К нему была прикреплена маленькая визитная карточка с золотыми краями, на которой синим шрифтом отпечатано “Сенат США”, а внизу четким почерком было написано: “Добро пожаловать в Нью-Йорк! Джек”. Но это был не его почерк. Утром, как только Джо ушел, она позвонила ему. Секретарша ничуть не удивилась, что звонит Мэрилин Монро, и немедленно соединила ее с сенатором. Джек был рад ее звонку, но говорил очень осторожно, будто находился у себя в кабинете не один. Он объяснил ей, что торопится на важное заседание (она, правда, не поняла, что это за важное заседание), и обещал позвонить, как только освободится.

Она спросила, когда он собирается приехать в Нью-Йорк, хотя, по ее мнению, он должен был заговорить об этом первым. На что он коротко и резко, как бы не желая дальше обсуждать этот вопрос, ответил: “Очень скоро”. Когда она пожаловалась, что не может выйти из гостиницы, он решительно сказал: “Об этом я позабочусь”, — и, коротко попрощавшись, повесил трубку.

“Так чего же я ожидала?” — спрашивала она себя. Ведь они провели вместе всего одну ночь. Что он, как сэр Галахад[2], бросив все, примчится на помощь? В конце концов, Джек Кеннеди — занятой человек. Он сенатор, а у сенаторов много дел. И конечно, более важных, чем у киноактеров… или бывших звезд спорта.

Зазвонил телефон, и она сняла трубку. Она держала ее в руке, не отвечая. По своему опыту она знала, что даже гостиницы высшего класса не могут оградить ее от оголтелых поклонников. Лучше подождать, пока заговорит тот, кто звонит. После короткой паузы она услышала голос дежурного портье:

— Извините за беспокойство, мисс Монро, но здесь в вестибюле находится господин Дэйвид Леман. Он хочет поговорить с вами. — Он произнес имя Дэйвид Леман с благоговейным трепетом.

Это имя показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить, кто этот человек. Как бы то ни было, знакомые фамилии — дело ненадежное. Журналисты готовы представиться кем угодно, лишь бы проникнуть к ней. Когда она проводила медовый месяц с Джо, ей сообщили, что звонит ее любимая тетя Эна по какому-то срочному делу. Взяв трубку, она обнаружила, что с ней разговаривает не тетя Эна, а некий внештатный журналист, работающий на Уолтера Уинчелла; его интересовали ее впечатления по поводу брака с ди Маджо.

— Господин Леман говорит, что он друг… м-м… Джека, — добавил портье.

Вот тогда-то она его и вспомнила. В ее памяти всплыл образ высокого темноволосого мужчины в элегантном костюме с белой жилеткой. У него были усы, как у Кларка Гейбла, и он сопровождал Джека на званом ужине в доме Чарли Фельдмана. Казалось, все знаменитые и влиятельные люди — его друзья.

— Пусть пройдет наверх! — сказала она, быстро натягивая халат. Вдруг ей в голову пришла мысль, что Дэйвид Леман не из тех людей, перед которыми можно появиться в грязном старом махровом халате. Она пошла в спальню и переоделась в шелковый халат и надела атласные тапочки, чувствуя, что в этом наряде стала похожа на Джоан Кроуфорд — эту сучку , которая, как она полагала, в глазах Дэйвида Лемана была эталоном кинозвезды.

Она пожалела, что нет времени прибраться в номере, — только теперь она заметила, какой вокруг беспорядок . Она немного побрызгала вокруг своими любимыми духами “Шанель № 5” и положилась на судьбу.

Открыв дверь, она улыбнулась ему самой обворожительной и радостной улыбкой.

Когда-то давно я поинтересовался у своего старого друга Эрона Дайамонда, одного из талантливейших голливудских менеджеров, почему он перестал заниматься актерами и стал агентом популярных писателей и литераторов, пишущих биографии знаменитостей “из первых уст”.

— Мне надоело не спать по ночам, — пожаловался он. — Я ужасно устал от всех этих телефонных звонков, которые поднимают тебя среди ночи.

Я тоже пришел к такому выводу, еще когда был новичком в Голливуде. У кинозвезд очень хрупкие души, и они требуют к себе постоянного внимания.

Мэрилин не была исключением. Только она, в отличие от многих других, даже не пыталась скрывать свою незащищенность. Ее внутреннее “я” высвечивалось во всей ее фигуре и облике: удивленный, вопрошающий взгляд, обращенный в себя, не знающие покоя руки. Я не мог оторвать глаз от ее рук. Она то сжимала их, то вдруг схватила пилочку для ногтей, затем стала теребить края своего шелкового халата, дергая болтающиеся нитки, как будто поставила перед собой цель вытянуть их все до одной. Она сидела сгорбившись, как бы обнимая себя, и совершенно не подозревала, что ее руки, нервные и энергичные, живут отдельной от нее жизнью.

Она обладала удивительной, врожденной чувственной грациозностью — я не знаю другой такой женщины. Я сидел в кресле в номере Мэрилин и наблюдал за ней. Сквозь тонкий шелковый халат ясно выделялись ее груди, но у меня ни на секунду не мелькнула мысль, что она пытается обворожить меня. Я не подумал об этом даже тогда, когда она, скинув атласные тапочки, стала растирать кончики пальцев на ногах, выставляя напоказ бедро. Позже я понял, что наивно заблуждался. Мэрилин всегда четко сознавала, какой эффект она производит на мужчин, и, как хорошая актриса, мастерски исполняла свою роль. Она играла невинность, в душе оставаясь целомудренной.

— Хотите шампанского? — проворковала она тонким голоском, как бы выдыхая слова.

Я принял ее предложение, хотя еще не было и двенадцати часов. Помимо необыкновенного изобилия цветов, в комнате тут и там стояло по крайней мере с полдюжины ведерок со льдом, и из каждого выглядывала открытая бутылка шампанского. Должно быть, Мэрилин просила открывать бутылки с шампанским сразу же, как только их вносили в номер, а потом забывала про них, и шампанское выдыхалось. Одна открытая бутылка стояла у ее ног; от нее на ковре образовалось мокрое пятно. Она налила шампанское в бокал и, заметив, что оно не пенится, очаровательно дернула плечиком, выражая тем самым то ли удивление, то ли раздражение. Отшвырнув в сторону тапочки, она поднялась и попробовала налить еще из двух бутылок. Найдя наконец бутылку с еще пузырившимся шампанским, она подала мне бокал и снова села, сильно оголив одну ногу. При этом невозможно было не заметить, что она была без трусиков. Джек говорил правду, отметил я про себя.

— Ненавижу, когда оно не шипит? — сказала она, морща нос от поднимавшихся пузырьков. — Когда я начала пить шампанское, кто-то подарил мне золотую палочку, которой мешают напитки? — У нее была привычка выделять самые неожиданные слова; от этого ее речь приобретала какой-то своеобразный, только ей присущий ритм. — Ее надо опустить в бокал и поводить по дну, и тогда пузырьки исчезают? — Она показала, как это делается, окунув в бокал с шампанским указательный палец. — Не понимаю, зачем это делать? Ведь пузырьки в шампанском — это то, что нужно.

Неожиданно мне пришла в голову мысль, что, возможно, Мэрилин была пьяна, но, присмотревшись, я не заметил никаких признаков опьянения. Создавалось впечатление, что для нее шампанское — это часть декорации, как на съемочной площадке: в разных местах комнаты можно было видеть несколько почти полных бокалов со следами губной помады, от которых на мебели оставались липкие круги.

Уверен, миллионы мужчин согласились бы пожертвовать своей правой рукой, лишь бы оказаться в этот момент на моем месте. Но, честно говоря, звонок Джека несколько нарушил мои планы. В моем кабинете меня ждали люди. Я проводил совещание с представителями “Форд мотор компани”, и мне пришлось прервать встречу только из-за того, что Мэрилин распорядилась не соединять ее ни с кем по телефону.

— Джек сообщил мне, что у вас возникли какие-то трудности, — сказал я. — Он попросил меня помочь вам.

Она нахмурилась.

— О Боже, вы еще спрашиваете! Я не могу выбраться из гостиницы!

Я участливо кивнул.

— Да, я видел, какая толпа внизу.

— Это не просто толпа. Это журналисты. Они повсюду преследуют меня. Целый караван, а в автомобилях прячутся фотографы? — Казалось, она вот-вот расплачется. Мне не приходилось встречать ни одного человека, даже из тех, кто занят в шоу-бизнесе, кто выглядел бы таким несчастным, как Мэрилин, когда она огорчалась.

— У меня запланирована деловая встреча, — сказала она. — Мне нужно встретиться с одним человеком, и я не хочу, чтобы его имя попало в газеты? Не понимаю, почему не работает телефон? Я могу отсюда звонить, но никто не может дозвониться до меня?

— Вы попросили телефонистку ни с кем вас не соединять. Она и меня не стала соединять с вами. — “Интересно, с кем это Мэрилин собирается встретиться?” Я еще ничего не знал о ее намерении расторгнуть контракт с компанией “XX век — Фокс” и о ее договоренности с Милтоном Грином.

— Не соединять меня? Я просила, чтобы меня не беспокоили только вчера вечером.

— Да, но вы должны были отменить свое распоряжение утром, чтобы вам могли звонить сегодня, — объяснил я.

— Так вот почему вы приехали сюда? — Она прикусила губу, затем закрыла лицо руками. — О Боже, простите , — простонала она. — Вам пришлось уехать из дому и мчаться через весь город…

— Послушайте, сейчас уже почти обед. Если честно, я не прочь немножко подкрепиться.

— Правда? — Она убрала от лица руки.

— Чистая правда.

Она неожиданно наклонилась вперед и чмокнула меня в щеку — так обычно поступают дети, когда кто-нибудь из взрослых родственников дарит им подарок, который они не ожидали получить.

— Вы просто чудо , — сказала она. — Не знаю почему, но я вдруг представила , как вы сидите и завтракаете у себя дома, и рядом с вами ваша жена, а у ног — собака. …Вы женаты?

— Да, — ответил я. — И собака у нас есть. Даже две.

— Какой породы?

— Мопсы. Кобель и сучка.

— Что за чудо! Как их зовут?

— Эдвард и миссис Симпсон, — сообщил я. Она никак на это не отреагировала, и я добавил: — В честь герцога и герцогини Виндзорских.

Мэрилин как-то неопределенно кивнула, но не улыбнулась. Было очевидно, что это ни о чем ей не говорит, если она вообще знала, кто такие эти герцог и герцогиня.

Взгляд ее затуманился.

— В детстве у меня тоже была собака, — прошептала она. — В Хоторне, где я жила у приемных родителей? Ее звали Типпи?

— Замечательное имя.

Она кивнула.

— Наш сосед пристрелил ее как-то ночью за то, что она лаяла.

Я не знал, как вести себя в такой ситуации.

— Мне очень жаль, — произнес я наконец.

Казалось, большего ей и не нужно.

— Спасибо, — прошептала Мэрилин и, взяв мою руку, стиснула ее. У нее были на удивление сильные пальцы.

Какое-то время мы так и сидели, держась за руки, глядя друг другу в лицо и размышляя о смерти Типпи. Мне показалось, что прошла целая вечность. Вот уж не ожидал очутиться в такой ситуации в середине дня.

— Так вот, — кашлянув, начал я, — что касается вашей проблемы…

Огромные глаза Мэрилин смотрели на меня непонимающе.

— Какой проблемы? — спросила она, очевидно, все еще думая о Хоторне и Типпи.

— Ну вам же надо выбраться из гостиницы.

— Ах да, — произнесла она, как бы во сне, все еще сжимая мою руку. Я заметил, что она без обручального кольца, и подумал, что бы это значило. — Скажите, — продолжала она, — а чем вы все-таки занимаетесь?

— Я владелец рекламного агентства.

Мэрилин проявила к моим словам живейший интерес. Кинозвезды редко бывают полностью довольны своими рекламными агентами.

— Значит, вы создаете рекламу для своих клиентов? Я покачал головой. Эта ошибка была свойственна многим. Я не создаю рекламу и никогда этим не занимался. Я формирую образ своих клиентов в глазах прессы и общественности. Обычная реклама — это удел рядовых бойцов в нашем бизнесе; а я всегда был стратегом.

— Я не рекламирую личные качества моих клиентов, — объяснил я. — Я пытаюсь “выделить их положительные черты”. — Я засмеялся, но Мэрилин, должно быть, не поняла юмора. — Моя задача заключается в том, чтобы представить деятельность моих клиентов в наилучшем свете.

— А кто ваши клиенты?

— Си-би-эс. Израиль. Торговая палата Лас-Вегаса. Форд. Фонд Джозефа Кеннеди…

Она вытаращила глаза.

— Вы не шутите? Отец Джека — ваш клиент?

Я кивнул.

Теперь Мэрилин окончательно забыла о Типпи. Разговор перешел в деловое русло.

— Джо Шенк, — начала она, — говорил мне, что он — самый дерьмовый руководитель, который когда-либо заправлял киностудией.

Я совсем забыл, что на заре своей карьеры, когда Мэрилин считалась всего лишь одной из начинающих честолюбивых актрис, работавших на киностудию “XX век — Фокс”, она была любовницей Шенка. Шенку тогда, должно быть, уже перевалило за семьдесят. Его только что освободили из федерального исправительного учреждения, которое находилось в Данбери, в штате Коннектикут. Просидев в тюрьме всего несколько месяцев, Шенк получил амнистию от Трумэна, хотя был осужден на пять лет за то, что платил профсоюзным вымогателям за обещание не проводить забастовки на киностудии, и за то, что на суде дал ложные показания против самого себя. Долгое время он и Даррил Занук вели между собой жестокую борьбу за контроль над киностудией, и к тому времени Занук уже почти победил.

— Надо же, — заметил я, — Джо Кеннеди придерживается о нем такого же мнения.

— Джо Шенк — крепкий старик, — сказала она, и в ее голосе послышалось явное восхищение. — Знаете, первое время я очень боялась его, но в нем было столько энергии . Другого такого человека я не встречала, пока не познакомилась с Джонни Хайдом… — В первые годы актерской карьеры Мэрилин Хайд был и ее менеджером, и наставником, и любовником. Она отпила из бокала. — А знаете, как я познакомилась с ним?

Я отрицательно покачал головой.

— Он сидел в своей машине. Собирался уезжать из студии. Он только что вышел от Занука и был очень зол . А я шла в столовую обедать. Увидев меня, он приказал своему водителю остановиться, открыл дверцу и сказал: “Садись в машину, красотка!”

Последние слова она произнесла низким, гортанным, отрывистым голосом, с нью-йоркско-волжским акцентом. Так рычат люди, которые всю жизнь курят сигары и привыкли кричать на подчиненных. Мне впервые пришло в голову, что Мэрилин и впрямь неплохая актриса, во всяком случае, она могла бы стать неплохой актрисой, если бы попала в хорошие руки.

— А Джек, он что, такой же, как его отец? — спросила она.

На такой вопрос надо было отвечать честно.

— Пока нет, — ответил я. — Но, возможно, когда-нибудь он станет таким же.

Она вскинула брови.

— Многие думают, что Джек несерьезный человек, — объяснил я. — Видите ли, у Джека врожденное чувство такта , чего всегда недоставало Джо. Некоторые считают, что это признак слабости. Это неверно.

Мне показалось, что она поняла.

— А к женщинам он относится так же, как его отец? — спросила она.

— Джек не такой циник, как его отец, — ответил я, глубоко вздохнув. — Джо любит выигрывать. Эта страсть в нем сильнее любви к женщинам. Джек может влюбиться. До войны он был влюблен в Ингу Арвад, но отец заставил Джека бросить ее.

— О Боже. Почему?

— Ну, во-первых, в ФБР считали, что Инга — немецкая шпионка. Так что, возможно, Джо поступил правильно…

— А Джек любит Джеки?

Я ответил откровенно.

— Пока нет. Но, думаю, со временем полюбит.

Мэрилин замолчала, очевидно, думая о будущем.

— Вы не поверите, — произнесла она со вздохом, — но я никогда не сожалела о своих связях с мужчинами. Даже когда я страдала из-за мужчин, это было прекрасно. Вы понимаете меня?

— Это абсолютно нормально, — заметил я. — Я слышал что-то в этом роде и от Джоан Кроуфорд.

По ее лицу пробежала тень, в глазах появился злобный огонек.

— Джоан Кроуфорд! — фыркнула она. — Вы дружите с ней?

— Да нет, — осторожно ответил я, чувствуя, что иду по краю пропасти. — Джоан как-то пригласила меня пообедать с ней в “Шамборде”. Она хотела посоветоваться по поводу рекламы фирмы “Пепси-кола”. Напилась там водки и стала предлагать мне себя, прямо на виду у всех.

— А вы что?

— Я тактично отказался, отвез ее домой к мужу, Альфреду Стилу. В благодарность за это она распустила сплетню, что я гомосексуалист. Что, конечно же, неправда. Просто я не люблю ложиться в постель со стареющими дамами, которые выставляют себя на посмешище или хотят, чтобы я снизил плату за свои услуги.

— Значит, мы с вами товарищи по несчастью, — тихо произнесла Мэрилин, а затем начала безудержно хихикать.

— Мы с вами?

— Ко мне она тоже приставала. Сразу же после фильма “Демон просыпается ночью” мы подружились. И я была на седьмом небе от счастья. Вы же понимаете, тогда я была никто, а она — знаменитость, и так добра ко мне… У меня тогда был не очень богатый гардероб, и она часто приглашала меня к себе домой, чтобы я могла выбрать себе что-нибудь поносить. Но поскольку, как вы знаете, она в два раза тоньше меня, я не могла влезть в ее наряды. А потом, месяца через два, она однажды стала приставать ко мне, прямо в комнатке для переодевания, где я пыталась втиснуться в одно из ее платьев. Вот стерва?

— Ну, а вы что?

— Убежала. Приехала домой как была, без туфель — они остались у нее в шкафу. Потом, когда в пятьдесят третьем меня назвали лучшей молодой актрисой года и я получила золотую медаль журнала “Фотоплэй”, она сказала какому-то репортеру: “Мои груди ничуть не хуже, однако я не сую их в лицо всем подряд!” — Мэрилин сидела, зло насупившись. — И это клеймо пристало ко мне.

— И как вы на это отреагировали?

Она одарила меня прелестной ангельской улыбкой.

— Я сказала Луэлле Парсонз, что меня очень расстроили слова Джоан: ведь я росла без родителей и поэтому так восхищена тем, что Джоан стала прекрасной матерью четверым приемным детям.

Она рассмеялась.

— После этого она заткнулась и больше никогда не разговаривала со мной. И обо мне тоже перестала сплетничать. Между прочим, если хотите знать, я считаю, что у нее плоская грудь.

Я был восхищен тем, как умело Мэрилин разделалась со своей соперницей, как грациозно она нанесла этот сокрушительный удар. Все в Голливуде знали, что Джоан Кроуфорд жестоко обходилась со своими детьми, но никто об этом вслух не говорил, и поэтому этот факт не был известен широкой публике.

— Да, вы неплохо ей отомстили, — заметил я.

Мэрилин передернула плечами.

— Меня смешали с грязью? Такое случается не часто, но если уж кто-то осмелится опорочить мое имя, тогда берегись ! А вы отомстили ей?

Я кивнул.

— Можно сказать, что отомстил. Моим клиентом стала “Кока-кола”.

Мэрилин пронзительно расхохоталась и поцеловала меня — на этот раз по-настоящему, вымазав весь рот губной помадой.

— Вот это да! — воскликнула она. — Похоже, мы с вами поладим , Дэйвид! А теперь звоните кому надо и помогите мне выбраться отсюда. У меня куча дел!

Студия Милтона Грина ей нравилась не меньше, чем сам Милтон. Она была похожа на детскую площадку, только для взрослых. Милтон Грин устроил свою студию на крыше огромного старомодного здания, в котором располагалось какое-то учреждение; вокруг возвышались каменные колонны. Снаружи, на выложенной каменными плитами плоской части крыши, стояла увитая виноградом беседка, а вокруг — садовые скамейки и столики. Прямо итальянский пейзаж. В просторном, с высокими потолками помещении студии царил полумрак; здесь было много красочных декораций и странных предметов реквизита: на вешалках висели старинные костюмы, плетеные корзины были доверху наполнены шляпами, всюду стояла какая-то невиданная мебель и самые разнообразные антикварные безделушки.

Каждый раз при виде Милтона ей на ум приходило выражение “сияет как пятак”. У него были темные печальные глаза, круглое лицо, и он напоминал ей задумчивого маленького мальчика. Но таким он казался только на первый взгляд. Сама не зная почему, она решила, что именно Милтон сможет спасти ее от Голливуда или поможет расторгнуть контракт с киностудией. “XX век — Фокс”.

Для заправил киностудии “XX век — Фокс” она навсегда останется “белокурой глупышкой” — такое уж у них сложилось представление о ней, и тут ничего не поделаешь. Занук ненавидел ее, и не только потому, что она отказалась с ним переспать, а он считал, что имеет на это полное право. Но она когда-то была любовницей Джо Шенка, а Даррил до смерти ненавидел Джо.

В Голливуде всем было известно, что Занук ненавидит ее и что в компании “XX век — Фокс” ей приходится нелегко. Она получала массу предложений от других киностудий — от людей, у которых и денег, и опыта, и связей было гораздо больше, чем у Милтона. Правда, такое сравнение ни о чем не говорило: ведь у Милтона денег не было вообще, опыта — почти никакого, а что касается связей, с ним никто и разговаривать не желал, пока он не упоминал ее имя.

Может быть, она поверила ему как раз потому, что он не был ни известным продюсером, ни знаменитым менеджером, ни адвокатом. Любой из таких агентов стал бы навязывать ей свою волю после ее ухода из компании “XX век — Фокс”…

Скинув туфли, она прошла в комнату для переодевания, сняла платье и надела халат. Друг и помощник Милтона, Джо Юла — смуглый, тщедушного вида, но неимоверно энергичный человек — просунул в дверь голову и подмигнул ей.

— Примерь-ка вот это, куколка, — сказал он, бросая ей черные чулки.

Джо и Милтон являли собой полную противоположность друг другу. Джо — подвижный, эмоциональный, Милтон — невозмутимо спокойный; более уравновешенного человека ей встречать не приходилось. Говорил он мало и так тихо, что приходилось напряженно вслушиваться, чтобы понять его. Казалось, прежде чем высказать даже самую простую мысль, он способен думать над ней целую вечность. Мэрилин надеялась, что Милтон человек не глупый, — ведь она согласилась доверить ему свое будущее. Одевшись, она вышла к мужчинам.

Милтон протянул ей какие-то бумаги.

— Я должна подписать их? — спросила она.

Он долго молчал, обдумывая ее вопрос, а может, еще что-нибудь.

— Может, тебе лучше сначала показать их адвокату? — предложил он. Как и она, Милтон произносил все фразы с вопросительной интонацией. “Возможно, поэтому он мне и нравится”, — подумала она. А еще потому, что он расплакался, когда она рассказала ему про Типпи.

— У меня сейчас есть только один адвокат — Джерри Гислер? — сказала она.

— Джерри? Но ведь он же занимается бракоразводными процессами.

— Я знаю.

Последовала длительная пауза. Не было человека мрачнее Милтона, когда он хотел казаться мрачным, подумала она.

— Ты еще не говорила с ди Маджо о наших планах? — спросил он наконец.

Она покачала головой.

— Оу vey .

— Он здесь ни при чем, — сказала она.

— Да, конечно. — Но его лицо выражало уверенность в том, что на их планы может повлиять что угодно: и погода, и ее месячные, и ее любовные дела, и, безусловно, развод с ди Маджо. — Тебе не нужно так ярко краситься, — сказал он, переводя разговор на другую тему, которая была ему ближе. Он махнул рукой Джо, и тот направился к ним, неся бутылку шампанского и коробку с косметикой. Накрыв полотенцем ее грудь и плечи, Джо принялся за работу, время от времени поглядывая на Милтона, который или пожимал плечами, или согласно кивал. — Пожалуй, тебе лучше обратиться не к Гислеру, а к другому адвокату? — как бы размышляя, заметил Милтон. — Он в этом деле не специалист.

— Я могу обратиться к Айку Люблину? Или к Мики Рудину?

— К адвокату Фрэнка? Пожалуй. Ты можешь обратиться к Мики… — У Милтона была привычка повторять ее слова, причем она не могла понять, согласен он с ней или не согласен, или вообще не пришел ни к какому выводу.

— Мне важно заполучить половину акций, — сказала она, — остальное меня не интересует.

Милтон взял фотоаппарат и посмотрел на нее через видоискатель. Чем бы он ни занимался, он всегда помнил, что в первую очередь он фотограф.

— Не знаю, Джо, — прошептал он. — Может, волосы по-другому уложить?

— Сам вижу. Не ворчи! Я уже думал об этом. — Она почувствовала, как пальцы Джо впились ей в голову. Он распустил ей прическу и стал заново укладывать волосы, переделывая все, над чем Кеннет так усердно бился утром в гостинице.

— Вот так лучше, — заметил Милтон дважды щелкнув фотоаппаратом. — Так лучше. — Он тихо повторил это еще несколько раз. Джо налил два бокала шампанского, и вдвоем они изучающе уставились на нее.

— Натяни-ка чулки, крошка, — сказал Джо. — Так, чтобы они играли на тебе. — Он поправил освещение, затем обошел ее сзади и поставил задник, обтянутый черным бархатом.

Милтон хмуро кивнул.

— Ты получишь не пятьдесят процентов, — произнес он, беря в руки фотоаппарат.

Откинувшись на изогнутую спинку деревянного стула и вытянув вверх ногу, она натягивала черный чулок. Услышав, что сказал Милтон, она замерла в напряженном ожидании.

— Что это значит, черт побери? — спросила она, неожиданно придя в ярость.

Милтон ухмыльнулся.

— Ты получишь пятьдесят один процент акций, Мэрилин, — успокоил он. — Я хочу, чтобы контрольный пакет принадлежал тебе.

— Значит, ты хочешь, чтобы я управляла компанией “Монро-Грин продакшнз”?

— Мы назовем ее “Мэрилин Монро продакшнз”. Это твоя компания, Мэрилин. Вот что это значит.

Она резко откинулась на спинку стула, чуть не опрокинувшись вместе с ним назад, и засмеялась счастливым смехом. Она радовалась не столько тому, что наконец-то станет самостоятельной женщиной, но больше всего тому, что такую возможность ей предоставил Милтон, а значит, она сделала правильный выбор. Послышалось жужжание фотоаппарата, потом щелчок.

— Пре-крас-но! — прошептал Милтон с типичным нью-йоркским акцентом. И она не сомневалась, что на этих фотографиях она будет выглядеть более сексуальной и счастливой , чем когда-либо раньше.

— Возьми-ка телефонную трубку, — сказал ей Джо. — Как это делают девочки Варгаса из “Эсквайра”.

Она послушно поднесла к уху телефонную трубку. Потом вдруг, просто так, из озорства, набрала номер, который оставил ей Джек. Милтон продолжал снимать ее. В трубке послышались гудки, затем густой раскатистый голос с явным бостонско-ирландским акцентом произнес:

— Секретарь сенатора Кеннеди.

Она попросила соединить ее с сенатором и тут же почти физически ощутила негодование, исходившее с другого конца провода, — должно быть, ирландец, ответивший на ее звонок, будучи истинным католиком, не был в восторге от ее знаменитого имени и не одобрял ее поведения. Она услышала, как он тяжело, будто припечатав, положил на стол трубку; до нее донеслось приглушенное жужжание разговора на другом конце провода — ей показалось, что она услышала женский смех, — затем чей-то громоподобный голос выкрикнул:

— Джек, тебе звонит блондинка.

Звонит блондинка? Она чуть не задохнулась от возмущения. К телефону подошел Джек.

— Ну что, Дэйвид помог тебе выбраться из гостиницы? — спросил он. Он говорил шепотом, и она с трудом слышала его.

— Да, спасибо. Я на свободе, сердце мое свободно, и я свободно гуляю по городу. — Она хихикнула. — Только тебя почему-то здесь нет?

— Я немного замотался здесь…

— Вот как. Помнится, в Лос-Анджелесе ты намекал, что бросишь все свои дела, как только я приеду в Нью-Йорк? Ну вот, я здесь?

— Я приеду завтра.

У нее чуть не сорвалось с языка, что она — не просто “блондинка” и ждать не привыкла, что завтра, возможно, у нее будет другой, и вообще, пусть он не беспокоится. Но что-то ее остановило.

— Угадай, что я сейчас делаю? — произнесла она завлекающим тоном.

— Ну, э-э… не знаю…

— Я сижу на стуле, слегка запрокинувшись назад, и, вытянув вверх ногу, натягиваю черный нейлоновый чулок и пристегиваю его к поясу. И между прочим, на мне нет трусиков.

Последовало длительное молчание; она услышала, как он возбужденно сглотнул слюну.

— Мне бы хотелось на это посмотреть, — произнес он.

— Ну, если бы ты, парнишка, был сейчас здесь, ты бы все это увидел.

— Может быть, ты сможешь… м-м… повторить эту сцену для меня завтра?

Она послала в трубку сочный поцелуй.

— Ох, терпеть не могу повторяться, ласточка, — ответила она. — Куй железо, пока горячо; бери, пока дают — вот тебе мой совет.

— Откуда ты звонишь, черт побери? — воскликнул он раздраженно, и она поняла, что попала в цель, пробудила в нем дремавшее в глубине души желание обладать ею. Она проучит его: пусть представит, что он теряет, пусть знает в следующий раз, что ее любовь надо заслужить.

— Я сижу в компании двух божественных мужчин. Мы пьем шампанское и развлекаемся .

— Что?

— Я развлекаюсь с двумя мужчинами. — Она рассмеялась. — Все в порядке, радость моя. Меня фотографируют.

Он натянуто засмеялся.

— Ну, конечно. Как я сразу не понял.

Никому другому она не простила бы этого самодовольного тона. Пару раз, разозлившись на Джо, она звонила ему по телефону и осыпала ласковыми словами, находясь в это время в постели с другим мужчиной. Это позволяло ей ощущать себя независимой женщиной, хозяйкой положения. Она представляла, как он сидит у телевизора и, приглушив звук, рассказывает ей, как он долетел, в какой гостинице остановился, и даже не подозревает, что в этот самый момент она лежит в постели с другим.

— Ты поужинаешь со мной завтра? — спросил он, прервав ее размышления. — В “Карлайле”?

— Конечно.

Это было нетрудно устроить. Она скажет Уайлдеру, что ей нужно побыть вечером с Джо, а Джо — что будет ужинать с Уайлдером (им нужно обсудить ее роль в фильме); вряд ли они встретятся друг с другом. Правда, когда начнутся съемки, видеться с Джеком будет труднее.

— Мне надо бежать, — сказал он все еще шепотом. — До завтра.

Она послала в трубку еще один поцелуй.

— Жду с нетерпением. — Она нажала на рычаг и широко улыбнулась Милтону. — Где находится “Карлайл”? — спросила она.

Он ответил не сразу, как будто она задала ему трудный вопрос. Сменив линзы, он перезарядил фотоаппарат, проверил выдержку и только тогда посмотрел на нее.

— На углу Мэдисон-авеню и Семьдесят шестой улицы, — ответил он. В его глазах резко блеснул понимающий огонек; они смотрели на нее, как две точки от восклицательных знаков. — Номер Джека Кеннеди на двадцатом этаже, — добавил он тихо.

На мгновение она почувствовала, что теряет самообладание: очень уж он умный этот господин Сияет Как Пятак. Но он улыбнулся ей своей по-детски печальной улыбкой, и она счастливо расхохоталась. Фотографии будут изумительными, впереди ее ждет новая любовь и заманчивое будущее.

“Я и впрямь самая везучая девчонка на свете”, — подумала она, скрещивая пальцы, чтобы не сглазить.

Любовь каждый раз вселяла в нее оптимизм и новые надежды.

Она вошла в зал, обставленный дорогой мебелью, как в старинном английском клубе (правда, ей самой никогда не приходилось бывать в таких клубах, но так они выглядели в фильмах). На стенах висели старинные гравюры с изображениями кораблей. Темная полированная мебель из красного дерева, диваны и стулья, обтянутые блестящей узорчатой кожей, напоминали ей ресторан “Браун-Дерби” в Голливуде, где у них с Джонни Хайдом был свой столик.

В дальнем конце зала она увидела чуть приоткрытую дверь и прошла туда. Джек лежал в постели и читал финансовый раздел “Нью-Йорк таймс”. К ее удивлению, он был в очках, но тут же снял их. Рядом е кроватью на тумбочке в ведерке со льдом стояла бутылка шампанского. Он налил ей бокал, и она села на кровать рядом с ним.

— Значит, поужинать мне сегодня не удастся? — произнесла она чарующим голосом. — Если бы я знала, что останусь без ужина, я заказала бы себе бутерброд с мясом и овощами.

— Ты хочешь есть?

— Девушки любят, когда их кормят. Помнится, раньше мне удавалось прилично поесть только во время свиданий. И тогда я наедалась на несколько дней вперед.

— Ну, вообще-то в гостиной накрыт стол.

Она прошла в гостиную, взяла со стола тарелку с креветками в соусе и вернулась с ней в спальню. Сев на кровать возле Джека, она принялась осторожно есть креветки, обмакивая их в соус и наклоняясь над тарелкой, чтобы не закапать платье. Она предложила одну креветку Джеку, но он отказался.

В душе она желала, чтобы сначала они поужинали при свечах, поговорили о том о сем, но по своему опыту она знала: есть мужчины, которые могут есть или вести беседу только после того, как побывают в постели с женщиной. Джек Кеннеди, очевидно, относился к такому типу мужчин.

Залпом осушив бокал с шампанским, она наклонилась и поцеловала его в губы, глубоко вонзая свой язык.

Она почувствовала, как он обхватил ее руками и пытается расстегнуть молнию платья на спине, но она выскользнула из его объятий. На этот раз все будет так, как хочет она! Сдернув с него простыню, она развязала на нем халат, затем скинула туфли, забралась на кровать и, подняв платье как можно выше, опустилась на него, прижимаясь коленками к его стройной талии. Она держала его за кисти рук, не давая ему двигаться, так что он просто лежал на спине, отдаваясь во власть ее движений. Она была возбуждена: сознание того, что она возвышается над ним , заставляет его подчиняться своим желаниям, использует его, — все это распаляло ее. Она испытывала дикий восторг: ведь он лежал перед ней голый, а она оставалась в полном наряде — в чулках, сережках, платье, горжетке. Это была ее месть за те дни, когда она должна была раздеваться перед мужчинами, а те снисходили только до того, чтобы расстегнуть штаны, да и то иногда настаивали, чтобы даже это она делала за них.

Он громко застонал. Она почувствовала, как он бьется внутри нее, и замедлила движения, не давая ему подняться.

— Подожди, еще нельзя, — выговорила она, и это прозвучало как приказ, а не мольба. Когда она наконец почувствовала, что не может больше терпеть, она крепко прижалась к нему и тут же ощутила, что он больше не сдерживает себя. Ее охватила волна жгучего наслаждения. Закрыв глаза и запрокинув назад голову, она неистово закричала, будто все ее существо было охвачено пронзительной болью. Ее крик эхом разнесся по всему залу, а может быть, отозвался и в коридоре.

— О Боже! — произнес он. Он был преисполнен благоговения. “Еще бы, — подумала она, — даже Джек Кеннеди не часто испытывает подобное наслаждение!”

Она удовлетворенно потянулась. Сегодняшняя встреча доставила ей даже больше удовольствия, чем первый раз, в Калифорнии. Она чувствовала себя великолепно и теперь по-настоящему проголодалась. Неохотно оторвавшись от него, она встала с кровати, расстегнула платье и скинула его на пол. Затем прошла в ванную, взяла там махровый халат и надела его. Увидев себя во весь рост в зеркале, она ужаснулась: лицо и волосы в беспорядке, чулки сползли.

— Боже мой, на кого я похожа! — застонала она.

В дверях появился Джек. Он был в шелковом халате, в руках держал бокалы: в одном шампанское для нее, в другом — что-то покрепче.

— А мне нравится, — сказал он, протягивая ей бокал с шампанским.

— Ты очень любезен, но я же не слепая.

— Скажи мне, — попросил он, — о чем ты думала, когда закрыла глаза, перед тем как кончить?

Она знала, что он хотел спросить: “О ком ты думала?” Мужчины всегда хотят это знать, да и женщины, честно говоря, тоже.

— Я думала, дорогой, что ты самый лучший мужчина на свете, — ответила она, глядя ему в глаза.

Если бы она решила честно ответить на вопрос, который он не посмел задать, он бы очень удивился, впрочем, как и многие другие. В минуту любовной близости она почти всегда думала о своем бывшем муже, Джиме Доуэрти. Она вышла за него замуж в шестнадцать лет и была самой девственной невестой, по-детски невинной и неопытной. В то время они жили в крошечной квартирке в Шерман-Оукс. Джим вообще-то не отличался изобретательностью, но действовал очень деликатно и умело, пытаясь разбудить в ней женщину, и очень скоро она уже не могла обходиться без его ласк, и его чуть не уволили с работы, потому что он все время ходил полусонный. В один прекрасный день бедный Джим обнаружил, что перестарался, но она навсегда останется ему благодарной за то, что он раскрыл ее сексуальность.

— У тебя часто бывают такие встречи? — спросила она, решив, что заслужила право задать ему несколько вопросов.

Он помолчал в нерешительности.

— Как тебе сказать? Часто — понятие относительное.

— А как на это смотрит Джеки?

Он опять задумался.

— Мы с Джеки… э… относимся друг к другу с пониманием. — Он не стал объяснять, что это значит.

— Ты хочешь сказать, ей все равно ? — Слова Джека ее озадачили. Уж она-то не стала бы терпеть, если б узнала, что Джо путается с другими женщинами. Конечно, это было несправедливо — ведь она изменяла ему, но иначе она не могла.

— Я не сказал, что Джеки все равно . — Он замолчал, подбирая нужные слова. — Видишь ли, почти все люди с положением в обществе в какой-то степени обманщики. Вот я, например: иногда мне кажется, что я совсем не сенатор…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, дорогой. Иногда мне кажется, что я не Мэрилин Монро.

— Значит, ты понимаешь меня. Так вот, Джеки — исключение. Из всех, кого я знаю, только она во всем соответствует своему внешнему облику. — Он помолчал, размышляя. — Вообще-то нет, — продолжал он. — Это неправда. Мой брат Бобби такой же. Он по-настоящему верит.

— Во что?

— В меня.

Боже, как бы ей хотелось, чтобы кто-то по-настоящему верил в нее! Люди, которые любили ее, хотели видеть в ней совсем не то, чем она была на самом деле. Джо, например, спит и видит, что она станет домохозяйкой. Однако в данный момент ее интересовал совсем не Бобби.

— Ну а Джеки, что она собой представляет? — спросила она.

— Гм… вы с ней очень разные…

Она чувствовала, что он хочет поскорей закончить этот разговор, но продолжала держать его на крючке.

— В чем?

— Ну, она… э… тоньше, чем ты.

— Меня интересует, чем мы отличаемся в постели.

Джек молчал, явно не желая отвечать. По его лицу она поняла, что отвечать он не собирается. Он и так сказал больше, чем хотел. В любую минуту он мог рассердиться на нее за то, что она вынудила его отвечать на эти вопросы. Поэтому она поцеловала его в щеку, обвила руками и крепко прижала к себе. Через некоторое время Джек вздохнул свободнее.

В детстве она почти не знала ласки и поэтому, став взрослой женщиной, очень любила целоваться и обниматься. Они сели за стол друг напротив друга. Она потерлась ногой о его ногу, наслаждаясь ощущением близости их тел, затем поднесла ко рту кусок холодного цыпленка и впилась в него зубами, как будто не ела несколько дней. Джек разломал на небольшие кусочки булочку, затем положил на тарелку ломтик ветчины и, аккуратно убрав с краев жир, разрезал его на такие же точно кусочки, что и булочку. Она вытерла с губ майонез.

— Ты так мало ешь, — заметила она. — Поэтому ты такой тощий.

— Я не хочу есть. Когда я голоден, я ем, уж не сомневайся.

— Думаю, что это не так. Видишь ли, я росла без родителей? Я всегда ем, когда дают, потому что не знаю, когда появится возможность поесть в следующий раз. — Она сделала себе бутерброд и с наслаждением откусила его. — Все в “Фоксе” за голову хватаются, когда видят, как я ем, — сказала она, жуя бутерброд. — Они боятся, что я поправлюсь и не влезу в костюмы! Знаешь, как я собираюсь жить, когда состарюсь?

Он покачал головой.

— Я перестану следить за своей фигурой. Буду есть, что хочу, и стану толстой, как свинья. Я стану толстой, жирной и рыхлой, и мне нисколечко не будет стыдно. Я все уже продумала; впереди у меня счастливая старость. А ты что собираешься делать?

— Если честно, я об этом как-то не думал.

— А я думаю все время. — Расправившись с бутербродом, она взяла из его тарелки маринованный огурец. Ей нравилось есть из чужих тарелок: так было вкуснее.

— Я хочу жить в большом доме, — продолжала она. — Где-нибудь на побережье — в Малибу или в Санта-Барбаре. И чтобы у меня было много собак. И кухарка, которая умела бы готовить мексиканские блюда из черепах, обезьян, цыпленка в шоколадном соусе и прочие деликатесы… Я буду греться на солнышке и читать книги, те, которые я не успела прочитать раньше, а может, займусь живописью или еще чем-нибудь в этом роде…

Он рассмеялся.

— Просто не могу себе этого представить.

— А я могу. — Она протянула бокал, и он налил ей шампанского. — Старость, — произнесла она. Сделав маленький глоток, она поморщилась: пузырьки от шампанского ударили ей в нос. Она подалась вперед, подперев кулачком подбородок и с обожанием глядя ему прямо в глаза. Казалось, она воображала, что они — обычная семейная пара, сидят за столом у себя дома, завтракают, а может быть, ужинают, и он рассказывает ей о своих делах на работе. — Поговори со мной еще о чем-нибудь. Расскажи, чем занимаешься. О чем хочешь, только не о кино. — Она передернула плечами. — И не о спорте.

— Последнее время мне часто приходится спорить с Бобби, — сказал он. — И с отцом тоже. — Он помрачнел. — О сенаторе Маккарти. — Он особо выделил слово “сенатор”, подчеркнув свое уважение безупречным произношением истинного бостонца и выпускника Гарвардского университета.

— Джо Маккарти? Терпеть его не могу .

Казалось, он был немного расстроен. Ему явно не хотелось говорить с ней о политике. Пальцами ноги она больно ущипнула его ногу (она всегда гордилась, что у нее такие сильные пальцы ног), и он поморщился.

— Не заговаривай мне зубы, Джек, — предупредила она. — Я тебе не Джеки. И не какая-нибудь шлюха.

У него хватило такта изобразить смущение.

— Я никогда не говорил, что ты шлюха.

— Конечно, нет, но ты так думал .

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал он, поднимая вверх руку, показывая, что сдается. — Почему тебе не нравится сенатор Маккарти?

— А тебе он разве нравится?

Он задумался, и его молодое красивое лицо сразу помрачнело.

— Если честно, то не очень. Я знаю, что он много пьет, и подозреваю, что он мошенник. Да к тому же, наверное, и гомосексуалист. Но ты не ответила на мой вопрос.

— Он приносит людям вред. Я знаю многих в Голливуде, которым Маккарти сломал жизнь; он или его последователи… И многие из них — хорошие люди.

— Возможно, некоторые из них — коммунисты.

— Ну и что же, что коммунисты. Люди, которых лишили работы, не подкладывали бомбы и прочее. Они снимались в фильмах, писали сценарии, сочиняли музыку, а теперь они превратились в ничто. У них нет ни работы, ни денег, ни надежды.

Она видела, что он недоволен, — наверняка не предполагал, что все так обернется и весь вечер полетит к чертям, — но теперь ей было наплевать. В Голливуде антикоммунистическую “охоту на ведьм” возглавляли Даррил Занук, Гарри Коун, Джек Уорнер — в общем, хозяева компаний; часто они просто сводили старые счеты. Она считала, что антикоммунистическая истерия — это очередной способ запугивания рабочих и прочих маленьких людей, к которым она причисляла и себя.

— Ты не права, — сказал он. — Коммунизм опасен. Я не в восторге от сенатора Маккарти как личности, но убежден, что свобода нации в опасности. — Казалось, он был смущен собственной тирадой. Ей пришло на ум, что, возможно, он повторяет слова своего отца. — Мой отец и Бобби считают, что он борется за правое дело. Так же думают и многие избиратели в штате Массачусетс. Бобби готов следовать за Маккарти даже в ад. Возможно, скоро ему представится такой случай, потому что (но пусть это останется между нами) Маккарти — конченый человек. И, откровенно говоря, я больше всего обеспокоен тем, как вытащить Бобби с корабля Маккарти, пока корабль еще не затонул.

— А Бобби не хочет покидать корабль?

— Вот именно. Хочет пойти ко дну вместе с капитаном. Но это никому не нужно. Уж я-то знаю. Когда наш катер РТ—109 начал тонуть, я вместе со всеми оказался в воде и, как и все, старался спасти свою жизнь. Конечно, Бобби не пришлось воевать, поэтому у него более возвышенное представление о героизме, чем у меня.

Она удивилась.

— Но ведь ты был настоящим героем, — возразила она. — Я читала об этом в “Рндерз дайджест”.

Он пожал плечами.

— Нас протаранил японский эсминец. Это было похоже на столкновение спортивного автомобиля с грузовиком. Когда генералу Макартуру стало об этом известно, он приказал отдать меня под трибунал. Но вмешался отец, и вместо трибунала меня наградили медалью.

— Но ведь ты спас команду катера.

— Да. Но я не уверен, что они этого заслуживали . Эсминцу не удалось бы протаранить нас, если бы команда была начеку. Что ж, — философски заключил он, — такова жизнь, не так ли? Можно совершить глупость и стать героем, а можно действовать умно и все равно погибнуть.

— Ты ведь не возводишь Бобби затонуть вместе с Маккарти? Он же твой брат.

Джек удивленно посмотрел на нее. Он был искренне предан своей семье. Семейные узы — это, пожалуй, единственное, к чему он относился серьезно. Но он не любил сентиментальности.

— Я постараюсь убедить Бобби бросить Маккарти. Думаю найти ему работу в подкомиссии Макклеллана.

Ей хотелось спросить, неужели сенат состоит из одних ирландцев, но она сдержалась. Ей интересно было слушать про политические игры, и она не хотела уводить разговор в сторону. Продолжая есть руками картофельный салат, она кивнула.

— В подкомиссии Макклеллана, — повторила она задумчиво. — А чем она занимается, эта подкомиссия?

— Она… м-м… будет проверять деятельность профсоюзов. Надеюсь, Бобби сумеет создать себе репутацию, не связываясь с такими типами, как Рой Коун. — На его лице отразилось отвращение, и она подумала, что, несмотря на довольно молодой возраст, он умел напускать на себя высокомерие истинного аристократа. Вот сейчас он с готовностью выражает презрение к Коуну, а ведь, говоря о коллеге-сенаторе, был весьма сдержан.

— Ну и ну! — воскликнула она. — Чем же провинились профсоюзы? За какими из них будет охотиться Бобби?

— Какая тебе разница?

— Большая. Держу пари, что ни ты, ни твой брат никогда не состояли в профсоюзе. Лично я являюсь членом гильдии киноактеров и наверняка знаю о профсоюзах гораздо больше, чем Бобби.

— Возможно. Уверен, он будет рад, если ты согласишься просветить его на этот счет. — Он положил руку ей на бедро. Она заметила, как он при этом бросил взгляд на часы. “В следующий раз надо сделать так, чтобы он снял часы”, — решила она. — Не думаю, что Бобби заинтересует гильдия киноактеров, — сказал он. — Он будет заниматься профсоюзом водителей. В частности, его интересуют Бек и Хоффа.

Она зябко поежилась, хотя от руки Джека, поглаживающей ее бедро, исходило тепло.

— Я много слышала про этот профсоюз, — сказала она.

Он налил кофе в маленькую чашечку и стал помешивать его, не отрывая глаз от Мэрилин.

— Я знаю, они опасные ребята. Дэйвид Леман тоже предупреждал меня об этом. Но чем больше Бобби рассказывает мне про них, тем больше мне хочется их прижать. Мне нужно какое-нибудь громкое дело. Возможно, это то, что надо.

— Значит, и Дэйвид здесь замешан? Я думала, он занимается рекламой?

— Он много чем занимается. Мой отец доверяет ему. И я тоже. Он умница; у него большие связи, и не только здесь, но и в Англии. И в Израиле…

— Дэйвид — хороший парень, — сказала она. — Он мне нравится.

Он вскинул брови.

— Неужели? — спросил он. Настроение у него поднялось. — Очень нравится?

На ее лице появилось мечтательное выражение.

— Он очень сексуален, — ответила она, глядя на него из-под полуприкрытых век, как бы погруженная в воспоминания о Лемане. — Я обожаю усатых мужчин… — Скрестив на груди руки, она задрожала, будто в экстазе. — Мой идеал — Кларк Гейбл.

— Ты полагаешь, Дэйвид похож на Кларка Гейбла?

— Гм…

— Странно. Джеки тоже так считает… А я не нахожу между ними никакого сходства. Как бы то ни было, Дэйвид — еврей.

— Дорогой мой, я знала нескольких мужчин-евреев, и они были очень сексуальны. Евреи очень сексуальны, поверь мне. Еврей, похожий на Кларка Гейбла… — Эта мысль привела ее в восторг.

Джек был явно раздосадован.

— Мне кажется, что Мария — жена Лемана — не разделяет твоего мнения насчет сексуальной привлекательности Дэйвида.

— Так ведь то жена. — Она хихикнула и толкнула его в бок. — Надо же, ты ревнуешь ! — воскликнула она.

— Вот еще.

— Ревнуешь! Знаешь, для меня это сюрприз? Вот уж не думала, что ты можешь ревновать.

— Да нет, не ревную… ну, может быть, только немножко. Мы с Дэйвидом дружим уже много лет.

— О, радость моя, не волнуйся. Я люблю , когда мужчины ревнуют.

— Любишь? А как же Джо? Ты всегда жаловалась, что он ревнив.

— Дорогой мой, ведь он мой муж . А ревнивый муж — это уже проблема. Вот ревнивый любовник — другое дело. — Она поцеловала его. — Ладно, не буду больше говорить, что Дэйвид похож на Гейбла.

Он поставил чашку на стол. Его рука скользнула вверх по ее бедру и стала нежно поглаживать ее лобок, перебирая волосы, в то время как она играючи отталкивала его, стараясь показать, что ничего не чувствует.

— Когда тебе надо уходить? — спросил он.

— Я должна быть в гостинице не позднее часа. В противном случае я окажусь под подозрением.

— Это имеет какое-то значение?

— Для меня, да , — твердо ответила она.

Его пальцы проникли глубже, продолжая ласкать ее, сначала едва касаясь, потом все более настойчиво и требовательно, пока она не стала совсем влажной, и он без труда смог продвинуть вглубь нее целых три пальца, осторожно вводя в другое отверстие указательный палец. Она все еще продолжала сидеть, улыбаясь, как воспитанная маленькая девочка во время чаепития (хотя в детстве ей ни разу не пришлось побывать на званом чае). Потом вдруг, неожиданно почувствовав, что не в силах больше изображать равнодушие, она скинула халат, опустилась на колени и начала целовать его, тяжело дыша от возбуждения. Он поднял ее на ноги и крепко прижал к себе. Казалось, они стоят так целую вечность, тесно прижимаясь друг к другу, обнаженные, сбросив на пол халаты.

Их губы слились в долгом поцелуе, и разговаривать было некогда. Наконец он разомкнул объятия и, сделав глубокий вдох, произнес:

— Пойдем в спальню. Я не могу стоя, спина болит.

Она последовала за ним в спальню и, когда он удобно устроился на кровати, легла рядом с ним, обвив его ноги своими.

— Видит Бог, мы прекрасно подходим друг другу, — сказала она. — Мы просто созданы друг для друга. Нежно покусывая его за ухо, она повернулась на бок, чтобы ему было удобно любить ее, направляя его движения и одновременно подчиняясь его власти.

— Я хотела бы остаться с тобой на ночь, — прошептала она. — Ты, должно быть, такой милый, когда спишь, свернувшись калачиком.

— Слушай, — произнес он хрипло, и она почувствовала теплоту его дыхания на своем лице; он старался говорить так, чтобы она поняла его. — Впереди у нас много таких ночей. Целая жизнь впереди. Наш роман будет длиться долго.

Она тихо засмеялась, приноравливаясь к ритму его движений. Он крепко прижимал ее к себе, впиваясь пальцами в ее плоть, и она знала, что на теле у нее после этого останутся синяки — кожа у нее нежная. Но она давно пришла к выводу, что мужья, как бы сильно они ни ревновали, редко замечают подобные вещи. Это очень странно, но, очевидно, мужу просто не интересно рассматривать собственную жену.

— Наш роман? — спросила она. — Значит, у нас с тобой роман?

Когда он ответил, в его голосе прозвучало удивление; он явно не ожидал, что их свидание может закончиться таким вот вопросом.

— А что? Пожалуй, роман.

Она тоже так думала.

4

Бар “Кинг-Коул” в отеле “Сент-Режи” мне никогда не нравился. Там было темно и неуютно, как в склепе Радамеса в опере “Аида”. К тому же в тот летний субботний полдень бар был почти пуст. Я приехал сюда по просьбе Мэрилин: она хотела угостить меня обедом в благодарность за то, что я “вызволил” ее из гостиницы, хотя я подозревал, не это было истинной причиной нашей встречи — она намеревалась расспросить меня про Джека. Видимо, ей надоело прятаться от поклонников в своем фешенебельном номере, и она сообразила, что в последней кабинке бара будет достаточно скрыта от назойливых глаз. В баре, как всегда, царил полумрак, что тоже было ей на руку, однако в качестве дополнительной меры предосторожности она надела темные очки и обвязала голову шарфом.

За столиком у самого входа во всем своем эксцентричном великолепии одиноко сидел Дали, если только можно сидеть “одиноко” в компании гепарда. Когда мы проходили мимо него, Мэрилин, к моему удивлению, вдруг хихикнула.

— Вот тебе и великий художник! — шепнула она мне, садясь за столик. — Два дня назад он говорил мне, что я — самая прекрасная женщина на свете и собирался писать меня в образе Венеры, а сегодня даже не узнал меня , потому что я обвязала голову шарфом. — Она вдруг помрачнела. — Даже гепард не признал меня.

— Гепард, может, и признал.

Она покачала головой.

— Нет. Он даже не приоткрыл глаза.

Мне показалось, что Мэрилин вот-вот заплачет. Позже я узнал, что самые грустные воспоминания связаны у нее с животными: сначала была бедняжка Типпи, потом Магси — нечистокровная колли, которая умерла от горя, когда Мэрилин развелась с Джимми Доуэрти; после смерти Джонни Хайда у нее отняли его собаку породы чихуахуа; самый последний ее питомец, Хьюго, остался с Артуром Миллером после того, как они развелись.

— Бог с ним, с Дали, — сказал я. — И с его кошкой. Я слышал, фильм будет замечательный.

Вообще-то я хотел подбодрить ее, но в моих словах не было неправды. “Зуд седьмого года” был одним из лучших спектаклей на Бродвее. Администрация кинокомпании “XX век — Фокс” поступила мудро, поручив Уайлдеру ставить этот фильм и пригласив на главную мужскую роль Тома Юэла, который исполнял эту роль на сцене. До того как Мэрилин предложили сниматься в этом фильме, она четыре года только и делала, что играла в голливудских мюзиклах глупых блондинок или украшала собой бездарные киноленты. Теперь у нее появилась возможность сыграть наконец что-то стоящее, и, насколько мне было известно, съемки шли очень успешно.

— Фильм? Да, думаю, получится неплохо. Это не такая дешевка , как последняя картина, где я снималась.

Я собрался было возразить, что получил большое удовольствие от фильма “Как выйти замуж за миллионера”, но она приложила к моим губам свой палец.

— Дэйвид, только не говори, пожалуйста, что тот фильм тебе понравился, а то я перестану тебя уважать. Знаешь, что написал обо мне Босли Краудер? В “Нью-Йорк таймс”? — Ее взгляд затуманился. — “Мисс Монро так корчится и извивается, что просто стыдно смотреть”.

Я успокаивающе погладил ее по руке.

— Ну и черт с ним! — сказал я.

Она покачала головой.

— Он прав. Я ненавижу этот фильм не меньше, чем господин Краудер. А может, еще сильнее. Но я знала, что “Зуд седьмого года” — это мой фильм. Почему так решила , сама не понимаю… Занук не хотел давать мне эту роль, а Чарли Фельдман предлагал мне еще один мюзикл. Поэтому, когда я узнала, что Чарли собирается сам ставить этот фильм, я сказала себе: “Что ж, крошка, ты должна любой ценой заставить его изменить свое решение”.

Я впился глазами в меню, как будто изучение меню требовало полной сосредоточенности. Джек удивлялся, почему Мэрилин спит с Фельдманом, а когда спросил ее об этом, она рассказала ему душещипательную историю о том, как ей жалко этого старика. Я подумал, что мне она сказала правду. Во власти Фельдмана было дать ей роль, о которой она мечтала всю жизнь, и она поступилась всем, чтобы получить ее. Чтобы добиться этой роли, она пустила в ход все свое очарование, представляясь наивной и невинной. Я был удивлен и разочарован.

Мэрилин была ослепительно красива; даже слабое освещение не умаляло ее блеска. Она пришла в бар в светло-голубом платье и такого же цвета коротком пиджаке, который просто накинула на плечи; на шее — нитка жемчуга. В ее наряде не было ничего вызывающего. Казалось, она выбрала этот ансамбль, чтобы доставить удовольствие ди Маджо. Несколько месяцев назад он заявил, что ей следует одеваться скромнее: носить длинные юбки и блузки с высоким воротом. Из-за этого ди Маджо стал объектом насмешек и даже карикатур, что, очевидно, было для него еще неприятнее, чем видеть свою жену на публике в платье с низким вырезом и голыми плечами. И конечно же, все это не имело никакого значения. Сексуальность Мэрилин можно было скрыть, разве что надев на нее брезентовый балахон, и если ди Маджо не понимает этого, подумал я, значит, он живет во власти иллюзий.

Весь обед мы с Мэрилин весело и непринужденно болтали о наших общих голливудских знакомых. На начальном этапе своей деятельности Мэрилин работала фотомоделью, потом начала сниматься в кино и считалась одной из самых красивых блондинок в Голливуде. Поэтому, разумеется, ее всюду приглашали, и она познакомилась буквально со всеми голливудскими знаменитостями задолго до того, как к ней пришла известность. Актерскому мастерству она училась у Чарльза Лоутона, одно время была любовницей Джона Хьюстона, иногда появлялась в обществе в компании миллиардера Хантингтона Хартфорда — владельца фирмы “Эй энд Пи”. Совсем недолго она работала на киностудии “Коламбия Пикчерз” и, возможно, была единственной начинающей актрисой, которая избежала участи побывать в постели с Гарри Коуном; он случайно узнал, что Мэрилин воспитана в духе учения “Христианская наука”, а его жена Роза и сам он тоже стали приверженцами этого учения.

В период с лета 1945 года (тогда Мэрилин работала на заводе компании “Радио Плэйн” в Ван-Наисе, распыляя лак на самолеты-мишени, и на нее обратил внимание военный фотокорреспондент) и по 1952 год, когда ее фотографии в обнаженном виде на популярном календаре “Голден герл” сделали ее знаменитой на всю страну, Мэрилин успела познакомиться со многими влиятельными и авторитетными людьми в кинобизнесе. Круг ее знакомств был поразительно широк — от Граучо Маркса, благодаря которому она впервые добилась настоящего успеха, сыграв в фильме “Счастливая любовь” (и который однажды на съемочной площадке так сильно ущипнул ее за мягкое место, что она вскрикнула), до Артура Миллера, с которым они однажды просидели в гостиной Чарли Фельдмана далеко за полночь, ведя задушевную беседу; все это время Миллер держался за ее ступню и слушал, как она читала ему биографию Линкольна, написанную Карлом Сэндбергом.

— Артур — хороший драматург, но, как человек, он, на мой взгляд, несколько нудноват.

Она прикусила губу.

— Ну, возможно, он и скучноват немного , — неохотно согласилась она, — но он очень талантлив и держится так величественно . Думаю, я смогла бы по-настоящему полюбить такого мужчину…

Мне показалось, что она говорила искренне. Бейсболист, сенатор и знаменитый драматург! Я не мог понять, чем могли заинтересовать Мэрилин эти три абсолютно разных человека. Потом мне пришла в голову мысль, что, как и она сама, каждый из них был звездой в своей области.

— Я пыталась объяснить Джеку, почему я ненавижу Маккарти, — сказала она. — Жаль, забыла упомянуть, что бредовые речи Маккарти о коммунистах направлены против таких людей, как Артур. Я сказала ему, что мне ненавистно все, что отстаивает Маккарти.

Я хотел сказать, что Джек во многом придерживается тех же взглядов, что и Маккарти, просто он действует не так прямолинейно, но благоразумно сдержался.

— Как Джек отнесся к этому? — спросил я.

— Ну… он выслушал меня. Думаю, он согласился со мной в какой-то степени, но не во всем. Говорит, что “охотой на ведьм” в основном занимается его брат Бобби?

— Позволь дать тебе совет, — предупредил я ее осторожно, становясь одним из многих людей, которые в течение долгих лет будут давать наставления Мэрилин, как угодить семье Кеннеди и вести себя с Джеком, чтобы сохранить роль его главной любовницы. — Если хочешь удержать Джека, не надо называть Бобби “охотником на ведьм”.

— А как же его называть?

— Ну, например, “патриот, душой болеющий за свою страну”, или просто Бобби, без всяких примечаний.

— Что ж, так и быть. Джек сообщил мне, что пытается переключить внимание Бобби на профсоюз водителей. Я ему сказала, что это большая ошибка.

— Так и сказала? — Я посмотрел на нее более внимательно. Широко открытые невинные глаза, прелестное личико, — но она отнюдь не была похожа на белокурую глупышку. Разумеется, напомнил я себе, она была любовницей Шенка, не говоря уже о Джонни Хайде и Чарльзе Фельдмане. То были не простые ребята, преуспевающие, достигшие власти и богатства своими силами, — ganze machers , как они сами себя называли. Наставниками Мэрилин были люди, которые прошли огонь и воду, и им-то хорошо была известна практика вымогательств в профсоюзах.

— Я знаю, что профсоюзом водителей заправляют суровые ребята, — сказал я. — Но Джек — сенатор. Я не вижу тут особого риска.

— А я вижу. — Она поежилась.

Мне бы тогда прислушаться к женской интуиции. Но я, к несчастью, посчитал своим долгом успокоить Мэрилин и отнюдь не собирался передавать Джеку ее предостережения.

— Его отец многое знает про этот профсоюз, — заметил я. — Когда действовал закон о запрете на продажу спиртных напитков, Старик финансировал многие фирмы по производству алкоголя. И кто же, по-твоему, занимался перевозкой? Члены профсоюза водителей. Он их нисколько не боится. Поверь мне, если бы это было опасно, Джо запретил бы Джеку и Бобби заниматься этим делом. Старик суров с виду, но он без памяти любит своих детей.

— Боже мой, как бы я хотела иметь такую семью! — с грустью промолвила она. В ее глазах стояли слезы.

— Да что ты, — возразил я. — Тесные семейные узы не обязательно приносят людям счастье.

— Я была бы рада иметь и несчастливую семью, Дэйвид.

— Это тебе так кажется.

— Милый мой! Рождество в сиротском приюте! Ты не знаешь, что это такое. Поверь, я согласилась бы на любую семью, которая пожелала бы взять меня к себе. Кому нравится получать рождественский чулок с подарками от мэрии Лос-Анджелеса?

Некоторое время мы сидели молча, едва заметно держась за руки; нам было хорошо вдвоем. Чем бы я не пожертвовал, чтобы оказаться на месте Джека, и в принципе считал, что для меня еще не все потеряно, если правильно вести игру. Но в данный момент мне нравилось просто сидеть вдвоем с Мэрилин. Она обладала способностью передавать свое настроение даже абсолютно незнакомым людям, особенно когда рассказывала о своем несчастливом детстве. И не важно, что в ее рассказах было немало выдумки, — все равно вы готовы были плакать вместе с ней.

Она легким прикосновением смахнула с глаз навернувшиеся слезы.

— Уверена, я понравилась бы отцу Джека.

— Еще бы, — ответил я. “Понравилась бы” — слишком мягко сказано!

— Жаль, что мы не встретились раньше. — На ее лице появилось мечтательное выражение. — Я была бы ему лучшей женой, чем Джеки, — уверенно заявила она. — Конечно, может быть, мы еще и поженимся… У нас были бы очень красивые дети…

Мэрилин с таким пониманием дела рассуждала о профсоюзе водителей, но в этом вопросе она явно заблуждалась.

— Мэрилин, — сказал я, — Джек — католик.

Она непонимающе посмотрела на меня.

— Католики не разводятся.

— Не разводятся?

— Нет, иначе их отлучают от церкви. А Джеку это ни к чему, ведь он собирается баллотироваться в президенты.

— Вот оно что. — Она была расстроена, но не до слез. Она жила в мире кино, и иллюзии были частью ее жизни. Думаю, поэтому она так часто натыкалась на острые камни реальной действительности.

Я посмотрел на часы. Мэрилин начинала проявлять беспокойство: то нервно теребила платье, то вдруг неожиданно бросала взгляд на дверь, будто ждала кого-то, а может, хотела уйти прежде, чем этот кто-то появится в баре.

— А где твой муж? — спросил я.

Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.

— Кто?

— Твой муж. Джо.

— Ах, Джо. — Она на мгновение задумалась. — Кажется, он поехал на стадион “Янки” получать какую-то награду.

Я вспомнил, что в этот самый момент, пока мы с ней беседуем, на стадионе проходит торжественная церемония в честь ди Маджо.

— А почему он не взял тебя с собой? — поинтересовался я.

— Он приглашал меня. — По выражению ее лица я понял, что она ни за что не согласилась бы появиться с ним на стадионе “Янки” — скорее ад покроется льдом. — Кстати, я хотела попросить тебя кое о чем… — Она приблизила ко мне свое лицо — губы приоткрыты, в глазах мольба и отчаяние.

— Сегодня у меня натурная съемка, — сказала она. — В час ночи? Возле кинотеатра “Транс-Люкс”, на углу Пятьдесят первой улицы и Лексингтон-авеню?

Я кивнул. В Нью-Йорке об этом знали все; информация о съемке была напечатана в “Дейли ньюс” на первой странице.

— Я должна буду стоять на решетке тоннеля метро, понимаешь? Подо мной промчится поезд, и моя юбка взметнется ввысь?

Пару дней назад мы встретились с Билли Уайлдером в ресторане “21”, и он посвятил меня в свои планы по поводу этой съемки.

— Понимаешь, — продолжала Мэрилин, — я пообещала Джо, что этого не будет.

Должно быть, на моем лице отразилось недоумение, и она с раздражением посмотрела на меня.

— Ну, он был расстроен, и я сказала ему, что эту сцену изменили, и юбка на мне совсем немного поднимется от легкого ветерка…

— Но ведь все будет совсем не так?

Она помотала головой.

— Билли установит под решеткой большой вентилятор. Когда он включит его, моя юбка задерется аж до плеч. Я буду в плиссированной юбке и белых трусиках. Мне придется осветлить волосы, чтобы они не просвечивали.

Некоторое время я молчал, пытаясь сначала представить себе эту картину, а потом выбросить ее из головы.

— Ты думаешь, Джо рассердится? — спросил я сдавленным голосом.

— О Боже! Он всегда злится! Я надеялась, что он не придет на эту съемку, но теперь он хочет непременно быть там… Похоже, на этот раз я влипла по-настоящему.

— А чем я-то могу помочь? — Я надеялся, что Мэрилин не заставит меня играть роль миротворца в ее отношениях с ди Маджо. Я не представлял, как смогу объяснить ему, что его жена обманула его или что ему придется поделиться своими знаниями об интимных частях тела своей жены с миллионами любителей кино, а также с фотографами всех газет и журналов.

— Билли обещал мне, что зрителей поблизости не будет, — поэтому он и проводит съемку в час ночи, — но я не доверяю рекламным агентам киностудии. Им нужно разрекламировать фильм, и я думаю, они просто не послушаются Билли и позволят публике наблюдать за съемкой вблизи…

Да, она была права. На их месте я сделал бы то же самое. И еще заплатил бы полиции, чтобы они организовали оцепление как можно ближе к съемочной площадке. Чтобы о фильме написали все газеты, нужно устроить настоящий ажиотаж, но под контролем полиции.

— Чем больше там будет людей и чем ближе их подпустят к съемочной площадке, тем сильнее разозлится Джо, — сказала Мэрилин. — Он не очень-то будет рад, когда его болельщики станут пялиться на мою задницу, да еще с такого близкого расстояния.

— А какому же мужу такое понравится?

Ее взгляд стал холодным.

— Послушай, у него своя профессия, у меня — своя. Мне плевать , что он думает! Но мне приходится жить с ним, и поэтому я хотела бы, чтобы ты придумал, как удержать толпу на приличном расстоянии.

— Это будет не так-то легко сделать.

— Прошу тебя , Дэйвид! Постарайся сделать все, что в твоих силах, ладно? Может быть, поговоришь с кем-нибудь?

— С мэром. С представителем полиции. Я поговорю с ними обоими. Но все равно соберется огромная толпа. Я сделаю, что смогу, обещаю тебе. Кстати, возможно, придется заплатить полицейским. Немного, но придется.

— Делай все, что считаешь нужным, — сказала она. — Ну, мне пора. Меня ждет мой гример Уайти Снайдер.

Она поднялась и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

— Спасибо, Дэйвид, — поблагодарила она меня. — Ты просто чудо. — Она направилась к выходу. Ее походка была столь возбуждающей, что никто и внимания не обращал на скромное платье, под которым скрывалось ее чувственное тело.

Через два столика она остановилась и обернулась.

— О деньгах не беспокойся, — крикнула она. — Счет пришли Милтону Грину, в компанию “Мэрилин Монро про-дакшнз”. — Она прошла мимо ряда диванов, мягко покачивая бедрами; вокруг воцарилась тишина, какая возникала всегда и в любом общественном месте, когда появлялась Мзрилин Монро.

Тогда я впервые услышал и про компанию “Мэрилин Монро продакшнз”, и про ее знакомство с Милтоном Грином, и неожиданно мне подумалось, что, возможно, в ее голове копошатся более серьезные мысли о будущем, чем любовная связь с Джеком Кеннеди.

Мне почему-то представлялось, что Уайти Снайдер гомосексуалист, если учитывать его профессию, но, к моему удивлению, это был крупный седоватый мужчина среднего возраста, на вид — порядочный семьянин. Он был одет довольно небрежно, как одеваются в Калифорнии; на руке — массивный позолоченный браслет (подарок Мэрилин, с гордостью объяснил он мне). Всегда дружелюбный и добродушно веселый, Снайдер все время опекал Мэрилин; он принадлежал к той небольшой группе коллег-друзей и преданных Мэрилин людей, которые ради нее готовы были бросить вызов всему миру и остались верны ей до самой ее смерти.

А Уайти остался верен Мэрилин даже после ее смерти. Ведь именно он находился с ней в морге в ночь перед ее похоронами. Початая бутылка джина помогла ему пережить эту страшную ночь, когда он в последний раз гримировал Мэрилин, после того как ее обрядили в бледно-зеленое платье (она купила его в ту неделю, когда в последний раз в своей жизни была счастлива) и положили в гроб.

Мы стояли перед камерой на Пятьдесят первой улице. Мэрилин представила меня как “одного из хороших парней”, Уайти назвал себя. Я спросил, как идут дела. Он пожал плечами.

— Обычно режиссер бывает готов, а Мэрилин — нет, — ответил он. — На этот раз все наоборот: Мэрилин готова, а режиссер — нет. В последний момент полицейские принялись отодвигать ограждения — толпа стоит слишком близко.

Мне по-прежнему казалось, что толпа, огромная и бушующая, находится довольно близко от места съемок, но я был рад, что сумел сделать хоть что-то.

— Трудно снимать этот фильм? — спросил я и тут же осознал, как давно я не был связан с кинобизнесом. Это все равно что поинтересоваться у солдата, только что покинувшего поле боя, трудно ли ему воевать. Любой фильм — адова работа, просто некоторые фильмы снимать чуть легче, другие — чуть труднее.

Уайти нервно улыбнулся, сверкнув крупными белыми зубами.

— Труднее, чем “Реку, откуда не возвращаются”, — ответил он. — Мы снимали этот фильм на севере. Там все время лил дождь, Мэрилин простудилась и сломала ногу, и мне приходилось гримировать ее в деревянном бараке. Мы оба чуть не отморозили себе задницы. Да, то было трудное кино. Фильм ставил Отто Преминджер, этим все сказано.

— С ним тяжело было работать?

— Я — член профсоюза, — гордо сказал Уайти. — Он не мог создать мне особых трудностей, даже если бы от этого зависела его жизнь.

Я подумал, что, возможно, Мэрилин немало узнала о профсоюзах от Уайти.

— Ответьте мне на один вопрос, — попросил я. — Он не относится к вашей работе. Как член профсоюза, что вы думаете о профсоюзе водителей?

Уайти посмотрел на меня несколько подозрительно, должно быть, спрашивая себя, а не стукач ли я.

— Они многого добиваются для своих членов. Не вижу в этом ничего плохого, разве не так?

— Так. — Жаль, подумал я, что нельзя познакомить Уайти с Джеком, который придерживался общепринятого мнения, будто профсоюзы — это рабочее крыло демократической партии.

Мы стояли плечом к плечу возле камеры и осветительной аппаратуры. С трех сторон нас окружали зрители и фотокорреспонденты; они тесно подступили к ограждениям, и широкоплечие полицейские с мокрыми от пота спинами следили за тем, чтобы толпа не снесла их. Только в Нью-Йорке можно собрать в час ночи такое скопище людей, и Уайлдер должен был это предвидеть. Если бы спросили моего совета, я предложил бы ему провести съемку в девять утра. В это время все горожане спешат на работу, и им ни до чего и ни до кого нет дела, даже до Мэрилин, у которой юбка задрана выше головы.

У фургонов, в которых переодевались актеры, возникло какое-то движение. Заглушая жужжание кондиционеров, установленных в них, с ревом заработали мощные генераторы и зажглись осветительные приборы. Заметив это, Уайти тут же нырнул в темноту.

Минуту спустя в круг света перед камерой вступила Мэрилин. Она была такая ослепительная, что я и по сей день помню всю ее до мельчайших подробностей — белая плиссированная юбка, открытые белые туфли на высоких каблуках, отливающие платиновым блеском белокурые волосы.

Она улыбнулась и застенчиво помахала толпе рукой, как бы говоря: “Да, это я”. Гул голосов на мгновение стих, словно собравшиеся не верили своим глазам. Затем все вокруг огласилось яростным шумом: толпа зааплодировала, засвистела. Люди выкрикивали ее имя, отталкивая и отпихивая друг друга локтями, висли на барьерах, пока перед ними не выстроились полицейские, угрожающе размахивая дубинками.

Но в этом яростном гомоне не чувствовалось враждебности. Для собравшихся здесь людей Мэрилин была воплощением их мечты, символом всего того недостижимого, о чем грезят обычные смертные, — символом чувственной нежности, очарования, славы, богатства, счастья. А может быть, она была для них живым доказательством того, что и простой смертный может достичь всего этого. О да, они видели в ней символ сексуальности, но не только. Рита Хейуорт была символом сексуальности, и Джин Харлоу — тоже, а Мэрилин была своя, соседская девушка, которая стала настоящей звездой. Она была для них той, которую желает каждый мужчина или которой мечтает стать каждая женщина. Притягательная сила Мэрилин заключалась не только в ее сексуальной неотразимости — она в какой-то степени являлась воплощением того всенародного, но неясного устремления, которое мы называем “американской мечтой”.

В этом ажиотаже не было ничего фальшивого. Мэрилин любила поклонников, поклонники любили Мэрилин — это был симбиоз в своем наиярчайшем выражении. Освещенная огнями, она сделала пируэт; она уже стала взрослой женщиной, и люди начали забывать, сколь грациозной она может быть. Не имея природного дарования танцовщицы, она упорно и много работала, чтобы ею стать.

Ей это удалось, и поэтому она никогда не сомневалась, что сумеет также стать настоящей актрисой.

Толпа зааплодировала. Мэрилин послала воздушный поцелуй в знойную, душную ночь, окутавшую Манхэттен; толпа была в восторге.

Позади нее в тени стояли какие-то люди. Я тщетно искал глазами ее мужа; оказалось, он стоит рядом со мной; его провели сюда как одного из зрителей, имевших особое разрешение. Джо был сердит и расстроен оттого, что его отодвинули в сторону. Он казался потерянным и несчастным. Я не испытывал к нему жалости. Ведь сам он вряд ли Позволил бы Мэрилин стоять рядом с ним во время бейсбольного матча, когда у него в руках бита.

Он ушел из спорта три года назад, но по-прежнему сохранял спортивное телосложение — неудивительно, что такие физические данные привлекли Мэрилин. Но при виде этой огромной толпы он дрожал от злости. Джо напряженно двигал желваками, пережевывая свою ярость, словно жвачку; глаза, потемневшие от гнева, тупо смотрели перед собой. От неимоверного напряжения руки у него тряслись, как у старика. Я отодвинулся от него — если бы ему вздумалось ударить кого-нибудь, я не хотел бы стать его жертвой.

К своему удивлению, я обнаружил, что рядом со мной стоит ребенок, мальчик десяти-одиннадцати лет, — я не мог точно определить его возраст, поскольку своих детей у меня не было. Я был поражен: что делал в такой чае на улице этот мальчик и как ему удалось пробраться сюда, на этот клочок пространства, где позволено было стоять только избранным зрителям, таким, как ди Маджо и я? Это был мальчик хрупкого телосложения, лицо — невинное и одновременно очень серьезное. Он был одет в бейсбольную куртку, на которой спереди было вышито его имя “Тимми”; в руках он держал красный блокнот. Мальчик не отрываясь смотрел на Мэрилин, с еще более яростным напряжением, чем ди Маджо, смотрел так, будто Мэрилин принадлежит только ему одному.

Обычно Мэрилин всегда очень нервничала во время съемок, но сейчас она казалась спокойной — возможно, потому, что демонстрировать ноги ей было легче, чем говорить по памяти текст. И конечно же, ее воодушевляла толпа зрителей.

Она шагнула из освещенного круга, обернулась так, будто только что вышла из театра с Томом Юэлом, застыв на мгновение в нерешительности, потом встала на решетку и засмеялась; из метро вырвался легкий ветерок, юбка на ней взметнулась вверх, оголив колени. Она застенчивым движением одернула юбку. Из толпы раздались крики одобрения и свист, не очень громкие, словно собравшиеся здесь ее поклонники ожидали чего-то большего. Ди Маджо, стоявший недалеко от меня, облегченно вздохнул.

По окончании съемок первого дубля наступило обычное бесконечное ожидание, пока Уайти подправлял на Мэрилин грим, а ассистенты готовились к следующей съемке, переговариваясь по рациям. Софиты выключили, чтобы можно было перенаправить их свет, опять включили, проверяя, правильно ли они установлены, снова выключили — Мэрилин терпеливо ждала. Уайлдер суетился возле нее, жестами объясняя ей что-то. Раз или два он продемонстрировал, как она должна двигаться и стоять, каждый раз в заключение чуть сгибая колени. Тимми что-то быстро писал в своем блокноте. Я понял, что он, совсем еще ребенок, принадлежит к тому типу людей, которые рождены быть поклонниками-фанатами.

Зажглись софиты. Мэрилин и Юэл вернулись под навес. Помощник оператора держал наготове “хлопушку”; Уайлдер возле камеры озорно улыбнулся, и она еще раз повторила ту же сцену — только теперь из-под решетки дул сильный ветер.

Она резко повернулась на каблуках, и юбка на ней, словно отпущенный парус, взлетела до плеч. Закинув голову, она засмеялась и попыталась одернуть юбку, явно наслаждаясь налетевшим вихрем и одуряюще душной знойной летней ночью, — она любила чувственные наслаждения.

Толпа заревела от восторга. Все утонуло в оглушающих криках, свисте, аплодисментах. В ответ Мэрилин закружилась, как балерина, затем, как показал ей Уайлдер, низко присела, чтобы юбка опустилась. Ее захлестнуло возбуждение толпы, и, кто знает, может, и сама она была на грани экстаза, ибо она не просто стояла в центре всеобщего одурманивающего волнения, но творила его. Мэрилин весело закружилась в ярком круге света. Том Юэл (он знал, что на него уже никто не обращает внимания) стоял рядом, глядя на нее застенчиво и восхищенно.

В эту ночь ей пришлось повторять эту сцену более тридцати раз — последний дубль сняли в пятнадцать минут пятого. Уайлдер включал “ветер” все сильнее и сильнее, пока юбка Мэрилин не поднялась выше головы. Уайти, надо отдать ему должное, хорошо поработал: несмотря на то что на Мэрилин был направлен яркий свет, под ее трусиками не было заметно и тени треугольничка, хотя ягодицы просвечивали четко, и с некоторых точек — особенно сзади — она казалась почти голой.

В ту ночь появилась и знаменитая фотография, которую впоследствии увеличили, чтобы вырезать контур Мэрилин Монро высотою в сто футов. Этот контур водрузили над зданием театра “Лоуз Стейт” на Бродвее. Эту же фотографию, но в натуральную величину, Джек Кеннеди попросил прикрепить на потолок над его койкой в больнице, где два месяца спустя ему делали операцию на позвоночнике. Эту фотографию многие годы печатали на футболках, кружках и сувенирах по всему миру. Наверное, это самая известная фотография Мэрилин — вечный всенародный символ сексуальности.

Мэрилин — символ, недосягаемая и в то же время маняще реальная мечта — сумела внушить людям, что секс — невинное развлечение. Это дано не многим. А ей удалось. В ту ночь перед кинокамерой на углу Лексингтон-авеню и Пятьдесят первой улицы Мэрилин вложила в свою игру всю душу без остатка. Я смотрел на нее, не отрывая глаз. Должно быть, зрители в толпе чувствовали то же самое — они постепенно затихли в возбужденном молчании, словно, как и я, погрузились в свои самые сокровенные мечты. В этот момент я понял, что люблю ее, и также понял, что это безнадежно.

Мне интересно было увидеть реакцию ди Маджо. Я обернулся в его сторону, но он уже ушел.

Он ушел, прежде чем Мэрилин по-настоящему вжилась в свою роль, дубль за дублем кружась перед камерой с отрешенностью танцовщицы стриптиза.

Ди Маджо не увидел самые интересные дубли.

Я подумал, что, может, так оно и лучше.

Домой я вернулся около пяти утра. Я говорил Марии, что Билли Уайлдер пригласил меня посмотреть, как будут снимать главную сцену фильма с Мэрилин Монро, но она не выразила желания пойти со мной, — и хорошо, что не пошла.

Мария всегда спала чутко, и, когда я, сбросив на пол пропахшую потом одежду, вытянулся на постели рядом с ней, она проснулась.

— Который час, дорогой? — пробормотала она.

— Очень поздно. — Духота и эмоции истощили мои силы, но я не хотел спать. Неосознанно я заключил ее в свои объятия и стал нежно поглаживать. Она сонно вздохнула — скорее от удивления, чем от возбуждения. Мария не любила — очень не любила — отступать от заведенного распорядка своей жизни, даже когда речь шла о любовных наслаждениях. Заниматься любовью в пять часов утра не входило в ее правила. Мне было все равно. Я редко чувствовал такое сильное желание. Мое возбуждение болью отдавалось в каждой частичке моего тела. Она лежала ко мне спиной, я тесно прижался к ее телу и со вздохом облегчения овладел ею.

— Боже мой, Дэвид, — произнесла Мария; ее голос оживился. — Что это на тебя нашло ?

Она легла поудобнее. Мы были женаты уже давно, я знал наизусть каждый изгиб ее тела, каждое его движение, так же как и мое тело не таило для нее никаких загадок, и это было скучно. Ее дыхание участилось, она погрузилась в свои ощущения — может, представила себя в объятиях кого-то другого. А я, обнимая ее в темноте, закрыв глаза, все еще видел ослепительно белокурые волосы Мэрилин, мелькающие в ярком свете в такт ее стремительному вращению, видел ее взлетающую юбку и воображал, что мои руки ласкают белые бедра и полные ягодицы Мэрилин…

В одиннадцатом часу меня разбудил телефонный звонок. Я заметил, что Мария подобрала с полу мою одежду. С ее стороны это был своего рода шаг к примирению: обычно она не утруждала себя подобными пустяками. Я думал, это звонит моя секретарша, чтобы узнать, почему меня нет на работе — ведь это был понедельник. Но в трубке раздался незнакомый голос (потом я понял, что это Уайти).

— Приезжайте немедленно, господин Леман.

— Что? Куда?

— В “Сент-Режи”. У Мэрилин неприятности. Она просит вас приехать.

В апартаментах Мэрилин царил полный беспорядок, будто здесь пронесся грозный смерч. На полу валялись перевернутые стулья и осколки стекла. На подоконнике сушился первый том книги Карла Сэндберга о Линкольне. Комната была наполнена пустотой — такое необъяснимое чувство возникает всегда, когда входишь в дом, откуда съехали жильцы. Еще не зная, что произошло, я предположил, что ди Маджо ушел от Мэрилин.

Она вышла из спальни, совсем не похожая на ту возбуждающую и сверкающую великолепием звезду, какой она предстала этой ночью; трудно было поверить, что это одна и та же женщина. В ней больше не было того романтического очарования, даже волосы потеряли свой ослепительный блеск и безжизненно висели тускло-серыми прядями. Должно быть, она плакала перед моим приходом — лицо отекшее, губы распухли. Глаз я не видел — она надела большие солнцезащитные очки с такими темными стеклами, что ей приходилось на ощупь двигаться по комнате, как ходят слепые. Мне захотелось обнять ее, но в тот момент она явно не желала, чтобы к ней прикасались, — даже для того, чтобы утешить.

— Я знаю, — произнесла она детским голоском. — Я похожа на чучело.

— Ну, что ты.

— Не надо меня успокаивать, Дэйвид.

— Ты работала всю ночь. Тебе нужно выспаться.

— Я получила большое удовольствие от съемок. Все было прекрасно, пока я не приехала домой. — Маленькими глоточками она потягивала что-то похожее на чай со льдом. Время от времени она вылавливала из чашки кубик льда и прижимала его к губам. Мне нечасто приходилось видеть более несчастное существо. — Я не успела поблагодарить тебя за то, что толпу зрителей отодвинули подальше, — сказала она. — Хотя это все равно не помогло.

— Я стоял рядом с Джо. Он был очень недоволен.

— Да, ничего не вышло. — Она покачала головой, потом наклонилась ко мне и чмокнула в щеку. — Извини, — сказала она. — Ты не виноват, что Джо это не понравилось. — Она смотрела перед собой, как бы не замечая меня. — Моей вины тут тоже нет. Я просто выполняла свою работу, так же как и он, когда играл в бейсбол. Если ему это не нравится, то и черт с ним, ведь так?

— Так. — Я чувствовал себя не очень уютно в роли подружки, с которой одинокие женщины делятся своими сердечными неурядицами, и не только из боязни, что это может войти в привычку. Я не находил ничего привлекательного в том, чтобы беседовать с женщиной, которую сам страстно желал, о ее мужьях и любовниках.

— Ты знаешь, он уехал в Калифорнию? — сказала она.

Я кивнул.

— Я предполагал что-то в этом роде.

— А в газетах напишут об этом? Тогда будет еще хуже.

— Я понимаю, для тебя это будет тяжело…

Она покачала головой.

— Я думаю о Бейсболисте, Дэйвид. Я-то переживу. А он только с виду крепкий, на самом деле я сильнее него.

Я поверил ей.

— По-моему, никто ничего еще не знает. Слишком мало времени прошло. Тебе тоже лучше исчезнуть на пару дней. Тогда создастся впечатление, что вы вдвоем поехали куда-нибудь.

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответила она, чуть повеселев. — Артур Миллер рассказывал мне, как замечательно в Коннектикуте. Там много маленьких деревушек, старых гостиниц… Ты знаешь, где там можно остановиться?

— Конечно.

— Ты можешь попросить кого-либо из своих людей заказать для меня двухместный номер в какой-нибудь гостинице? На имя мистера и миссис ди Маджо?

— Конечно, могу, но об этом тут же станет известно прессе. Может, лучше заказать на чужое имя…

Она перебила меня.

— Нет, — сказала она твердо. — Сделай, как я прошу, пожалуйста, Дэйвид. Ради меня. Я понимаю, что не должна просить тебя об этом, но мне не хочется обращаться к работникам киностудии, а мой агент — девушка из Лос-Анджелеса, она даже не сможет найти Коннектикут на карте…

— Как скажешь, Мэрилин, но Уолтер Уинчелл будет знать, в какой гостинице тебя можно найти уже через час после моего звонка. — Как я сразу не догадался, что Мэрилин готовит себе алиби и пытается направить прессу по ложному следу. Я еще не знал тогда, какой хитрой и изворотливой она может быть, если очень захочет чего-то добиться.

В дверь постучали. В комнату заглянул Уайти Снайдер.

— Пришел Милтон Грин, Мэрилин, — объявил он. — Он говорит, что у тебя с ним назначена встреча.

— О Боже, совсем забыла.

Я собрался уходить, но она схватила меня за руку и посадила на место.

— Останься, — сказала она. — Мне нужна твоя помощь.

Я немного был знаком с Милтоном Грином и его женой Эми, веселой, прелестной женщиной. А недавно я узнал, что он и Мэрилин собираются вместе вести дела. В Нью-Йорке это стало известно многим, так как Грин был вынужден искать финансовой поддержки у разных людей с Уолл-стрит, в том числе и у моего старого друга Роберта Даулинга, который проявлял интерес к миру кинобизнеса. Он что-то рассказывал мне об их планах, а также упомянул интригующую новость, что Артур Миллер проявляет ко всему этому делу “личный” интерес. О планах Мэрилин не знали только руководители киностудии “XX век — Фокс”. Эти люди были очень высокого мнения о себе и своей компании и просто не могли представить, что ведущая киноактриса способна покинуть их накануне заключения нового контракта, если только ее не переманит другая крупная киностудия.

Вошел Грин. Он был похож на утомленного жизнью школьника. Мы любезно поздоровались. Я работал с ним вместе несколько раз на банкетах и танцевальных вечерах, которые устраивались с целью сбора средств для демократической партии или в помощь Израилю; с ним было приятно работать. Он подготовил обо мне фоторепортаж для журнала “Лайф”, который, к моему удивлению, очень мне понравился. Правда, у него не было денег, и он никогда не снимал фильмов, но в остальном, можно сказать, что Мэрилин нашла себе очень симпатичного компаньона.

Мое присутствие несколько смущало Грина, чувствовалось, что он нервничает, и я понимал его. Бедняга! Он только еще ступил на длинную стезю, где ему предстояло общаться с адвокатами, бухгалтерами, консультантами и самозваными покровителями, которые все время пытались втиснуться между ним и Мэрилин и в конце концов едва не разорили его.

Он оглядел комнату. Мэрилин вышла, чтобы принести бутылку шампанского; она старалась быть примерной хозяйкой, хотя на душе у нее скребли кошки.

— А где Джо? Его нет? — спросил он.

Я покачал головой.

— Он уехал в Калифорнию.

— А-а. — Милтон побледнел, глаза потемнели и стали еще печальнее, хотя это трудно было себе представить. Личная жизнь Мэрилин, как полноводная река, в любой момент могла прорвать все плотины и смыть ее профессиональную карьеру с лица земли. Из-за разрыва с ди Маджо Мэрилин не сможет уделять достаточно внимания своей новой компании, а публика будет видеть в ней не актрису, а богиню любви, чье сердце разбито. Возможно даже, развод с ди Маджо отрицательно скажется на ее популярности.

— Она говорила вам, чем мы занимаемся? — спросил он, с тревогой глядя на меня.

— Я слышал кое-что, но не от нее.

— Руководство киностудии придет в бешенство, когда узнает.

— Разумеется. Занук не оставит вас в покое. У вас есть хороший адвокат?

Он передернул плечами, как бы говоря, что тут не поможет даже самый лучший адвокат в мире. Грин надеялся только на то, что Мэрилин позволят уйти без скандала, что киностудия не рискнет судиться с белокурой любимицей всей Америки.

— Если вам нужна помощь… — предложил я.

Грин кивнул.

— О да, еще как нужна, — тихо отозвался он.

— Этот скандал с ди Маджо постепенно утрясется, не беспокойтесь. — Я готов был нести всякую чепуху, лишь бы подбодрить его.

— Вы думаете? — Он недоверчиво посмотрел на меня и вздохнул. — Что ж, этого следовало ожидать, ясное дело, — добавил он. — Раз уж у нее появился новый мужчина.

Я кивнул.

— Интеллектуал, — задумчиво произнес Грин. — Не то что этот бейсболист.

Теперь удивился я. В молодости Джек написал книгу, — точнее, за него это сделали квалифицированные журналисты, которых подобрали мы с Артуром Кроком, — но никто никогда не считал Джека “интеллектуалом”.

— Поймите меня правильно, — сказал Грин. — Он мне в общем нравится . Но мне кажется, он слишком серьезная фигура для Мэрилин, понимаете?

— Джек? Серьезная фигура?

Он уставился на меня.

— Какой Джек? Я говорю про Артура Миллера. — Он наклонился вперед и прошептал: — У нее с ним роман. Ну это Бог с ним. Но ведь она собирается выйти за него замуж . Если честно, я не думаю, что из этого выйдет что-нибудь путное.

Интересно, говорила ли Мэрилин об этом Джеку. Миллер принадлежал к категории тех интеллектуалов-евреев с левыми взглядами, которых Джек презирал больше всего на свете, хотя и скрывал это.

Вернулась Мэрилин. Осторожно ступая по полу босыми ногами, она подошла к Грину и вручила ему шампанское. Он открыл бутылку. Она принесла из ванной три стаканчика. Шампанское было теплым, и мы потягивали его без особого удовольствия. Лицо Мэрилин как-то обвисло, взгляд был устремлен в пространство. Ей с трудом удавалось поднести стакан к губам. Я подумал, что она, наверное, приняла какие-то успокоительные лекарства, пока ходила за шампанским, — движения ее были замедленными, как у человека, который наглотался таблеток.

Грин, казалось, ничего не заметил.

— Я не займу у тебя много времени, — заговорил он мягким, успокаивающим голосом, каким обычно разговаривают с детьми. — Я просто хочу очертить круг вопросов, которые ты должна обговорить с Мики Рудином…

— С каким Мики?

— Он адвокат Синатры. Помнишь? Дорогая моя, ты собиралась дать ему посмотреть твои контракты?

— Мне нравится Фрэнк, — сказала она, как будто кто-либо из нас собирался спорить с ней.

— Мне тоже, — ответил Грин, вытаскивая из портфеля документы.

— С ним гораздо веселее, чем с Артуром.

— Никто с этим не спорит, детка.

— Но Артур умнее.

— Может, и так. Фрэнк тоже не глуп. — Он закатил глаза. — Мэрилин, дорогая, давай оставим это до другого раза?

— Нет. Я хочу покончить со всеми делами. Сегодня я избавилась от своего Бейсболиста. — Она хихикнула. — Избавлюсь еще от Занука и его студии. И начну новую жизнь, правильно я говорю, Дэйвид?

Она говорила замедленно, как пластинка, включенная не на ту скорость; глаза стали совсем сонными. Я не хотел мешать Грину, но чувствовал себя в какой-то степени ответственным за Мэрилин.

— Тебе нужно лечь в постель, — сказал я. — Мы с Милтоном отведем тебя в спальню.

— Но сначала я подпишу эти бумаги, — возразила она и, прежде чем Грин успел остановить ее, схватила ручку, склонилась над документами и подписала их. — Ух! — воскликнула она. — Вот и все!

Я видел, что Грин охвачен противоречивыми эмоциями. Мэрилин подписала документы, и это означало, что он заключил лучшую в своей жизни сделку, но, будучи осторожным и аккуратным деловым человеком, он понимал, что так дела не делаются. Однако интересы личной выгоды заглушили голос совести, и он угрюмо стал помогать ей подписывать остальные экземпляры документов, указывая, где она должна поставить свою подпись или инициалы. Я понимал Грина — такая возможность выпадает только раз в жизни, и теперь уже не придется тратить несколько месяцев на переговоры.

Взгляд у Мэрилин окончательно остекленел. Я надеялся, что мне никогда не придется давать показания о ее состоянии в тот момент, когда она подписывала эти документы.

— Ее нужно отвести к врачу, — сказал я Грину.

Она сидела на диване, всем телом навалившись на подлокотник. Глаза ее были полуприкрыты, руки лежали на коленях. Она не успела снять искусственные ногти, которые прикрепила для ночной съемки; на некоторых пальцах они обломались. Мэрилин дышала ровно, но очень медленно и громко.

Наклонившись к ее груди, Грин прислушался к дыханию Мэрилин.

— Врач не нужен, — произнес он.

— Может, все-таки нужен. Мы не знаем, что она приняла…

— Поверьте мне, Дэйвид, я разбираюсь в таких вещах. Мэрилин выпила пару успокоительных таблеток, и все дела. Ничего страшного. Она выспится, и все пройдет.

Я считал, что люди, не имеющие ничего общего с профессией врача, не могут поставить правильный диагноз, но его голос звучал так спокойно, хладнокровно и серьезно —

я не мог ему не поверить. Кроме того, вызывать врача было довольно рискованно. Возможно, ее пришлось бы увезти на “скорой помощи” в больницу “Бельвью”, чтобы там ей промыли желудок под пристальным вниманием сотен репортеров, которые наверняка будут дежурить у дверей больницы.

— Давайте отнесем ее на кровать, — сказал Грин, аккуратно складывая подписанные Мэрилин документы и убирая их в портфель.

Это было не так-то легко сделать. На фотографиях Мэрилин казалась больше, чем была на самом деле: рост — 5 футов 5 с половиной дюймов, вес — 117 фунтов, бюст — 37 дюймов, талия — 22, объем бедер — 36.[3] Я и сейчас помню эти цифры, потому что на мое пятидесятилетие она подарила мне серебряный портсигар, и на нем вместо инициалов были выгравированы ее вес и размеры — одно из доказательств того, что для Мэрилин ее фигура и внешность значили гораздо больше, чем она сама как личность. Однако не очень легко поднимать на руки женщину, заснувшую на диване, если перед ним стоит мраморный столик, который невозможно сдвинуть с места. Грин кое-как протиснулся между столиком и диваном и взял ее за ноги, я же перегнулся через спинку дивана и подхватил ее за плечи.

— Взяли! — скомандовал Грин. Мы стали осторожно приподнимать Мэрилин и в конце концов подняли ее с дивана. Не знаю, почему никому из нас не пришла в голову мысль обратиться за помощью к Уайти Снайдеру. Что касается Грина, я думаю, он испытывал явное нежелание подпускать кого-либо к Мэрилин, поскольку теперь она стала его главным достоянием. Как бы то ни было, мы перетащили ее в спальню и осторожно опустили на кровать.

В спальне повсюду были видны следы спешного отъезда ди Маджо; на полу валялись рваные пластиковые пакеты и картонные коробки, в которых Мэрилин по обыкновению держала свои вещи. На ночном столике лежал путеводитель по Вашингтону. Я взял его в руки и стал листать. Между обложкой и титульным листом была вложена квитанция на предварительный заказ номера в отеле “Хэй-Адамс” на имя миссис Доуэрти — это была фамилия первого мужа Мэрилин. Номер был забронирован на ближайшие выходные дни. “Значит, у нее назначено свидание, но не с Артуром Миллером”, — смекнул я.

Я положил путеводитель на место. Мэрилин зашевелилась во сне. Мы положили ее на спину, сложив на груди руки, но она повернулась на бок и свернулась клубочком, как ребенок, положив руки под щеку. Халат на ней слегка распахнулся, и я мог видеть ее груди — точнее, не мог оторвать от них глаз. Они были не очень большие, но безупречной формы, цвета бледно-розового жемчуга и такие упругие, что стояли торчком.

— Уйдем отсюда, — мягко сказал Грин.

Я помотал головой, чтобы прийти в себя; руки мои тряслись от прикосновения к ее коже.

Я повернулся и неохотно последовал за ним. Теперь я знал, где она собиралась провести выходные дни и почему просила меня заказать на ее имя номер в гостинице в Коннектикуте. Как только об этом станет известно прессе, репортеры займутся прочесыванием гостиниц в Коннектикуте и не станут искать ее в Вашингтоне.

Прежде чем закрыть дверь в спальню, я обернулся и еще раз посмотрел на нее.

“Боже мой, — подумал я про себя, — ну и повезло же Джеку!”

А все-таки — повезло ему или нет? Этот вопрос возник у меня сразу же, как только я приехал домой. В это время мне позвонил отец Джека.

— Что у Джека с Мэрилин Монро? — гневно спросил он. — Тебе что-нибудь известно?

Я признался, что известно, разбирая в этот момент почту.

— Ты должен был сообщить мне, — сказал Джо.

— Не думаю, что в мои обязанности входит информировать тебя о любовных похождениях Джека, — возразил я.

— Как бы не так! — Он говорил резко, в гневе повышая голос. — Это же не просто какая-то девка, это Мэрилин Монро.

— Я предупреждал Джека, что он рискует…

— Мне плевать, что ты предупреждал Джека ! Ты должен был предупредить меня ! А я услышал это от Бобби, который с ума сходит от беспокойства.

Я подозревал, что это не совсем так. Джек и до Мэрилин любил поразвлечься с кинозвездами, хотя, конечно, Мэрилин была самая знаменитая из всех. А у Бобби и без того хватало забот. Джо выдвигал все эти аргументы, просто пытаясь убедить меня в том, что он должен знать все о жизни Джека, — я всегда отказывался помогать ему в этом.

— Она гораздо благоразумнее, чем о ней думают, — сказал я. — Уверен, она не сделает ничего такого, что навредило бы Джеку.

Он фыркнул.

— Все кинозвезды — сумасшедшие. — “Уж он-то знает, что говорит, — подумал я про себя. — Глория Свенсон немало помучила его”. — Тон его смягчился — верный признак того, что он собирается о чем-то попросить меня. — Слушай, — начал он, — я не прошу докладывать обо всех делах Джека, но пригляди за ним, ради меня, ладно? Ведь Джек будет баллотироваться в президенты. Ему нельзя попадать в скандальные истории с кинозвездами.

— Сделаю все, что в моих силах, — ответил я. — Не думаю, что их роман продлится долго. С Джеком такого не бывает. Да и с Мэрилин тоже, как я слышал.

Джо усмехнулся.

— Ну что ж, если это несерьезно, бояться нечего. Я и сам не прочь с ней познакомиться.

— Она тоже этого хочет.

— Да? Так, так… — Джо позволял себе заигрывать с любовницами Джека, и иногда ему это вполне удавалось, настолько сильно было в нем стремление побеждать. Раньше, когда дети Джо были моложе, о нем говорили, что он спит с дочерьми своих друзей и подругами своих дочерей, но он не делал исключения и для подруг своих сыновей. — Дай мне знать, если возникнут какие-то проблемы, Дэйвид, — сказал он. — В этом ты мне не можешь отказать.

Я согласился, хотя и без особого энтузиазма.

— А вообще-то надо отдать должное нашему Джеку, — добавил он с удовлетворением. — Никто не может устоять перед ним, так ведь?

Никогда я не слышал в голосе Джо столько отцовской гордости, даже когда Джек впервые стал сенатором, победив своего соперника Генри Кэбота Лоджа, — а Джо ненавидел Лоджей и всех их сподвижников в Бостоне.

Интересно, сказал ли Бобби своему отцу, что Джек собирается расследовать махинации профсоюза водителей. “Наверное, нет, — решил я, — иначе мне пришлось бы выслушать длинный комментарий и на эту тему”.

5

В одной руке она держала путеводитель, другой схватила руку Джека Кеннеди так, что их пальцы переплелись. Он был смущен таким открытым выражением чувств с ее стороны, но она не обращала внимания на его смущение. Она впервые была в Вашингтоне, и радость переполняла ее.

Они находились в здании сената. Было воскресное утро, и Джеку пришлось использовать весь свой сенаторский авторитет, чтобы уговорить швейцара пропустить ее с ним в здание.

По этому случаю она надела белое летнее платье в мелкий черный горошек и элегантную соломенную шляпу с лентой из той же материи, что и платье. Ее талию перетягивал узкий черный поясок в белый горошек. Увидев в зеркале свое отражение, Мэрилин подумала, что ее наряд слишком пестрый, и засомневалась, подходит ли такое платье для ее фигуры. Бросив взгляд на трибуну, она вздохнула.

— Подумать только, — вымолвила она, — с этой трибуны выступал Линкольн.

Он наморщил лоб.

— Знаешь, Мэрилин, мне кажется, он здесь не выступал. Президент выступает с ежегодным докладом о положении в стране в палате представителей, так было и раньше. — Он прочел на ее лице разочарование. — Здесь выступали Вебстер, Клэй, Калхоун. Так что это тоже историческое место.

— Да, конечно. — Она крепче сжала его пальцы и улыбнулась, чтобы скрыть свое разочарование: все-таки сенат сильно проигрывал в ее глазах, раз Линкольн здесь не выступал. Если бы только ей удалось продвинуться чуть дальше первых страниц книги Сэндберга, она бы не выглядела сейчас такой дурой, подумала она…

Надо отдать должное Джеку! Поначалу он, естественно, решил, что его персона — это единственная достопримечательность Вашингтона, которую она хотела бы увидеть, но как только он очутился в спальне ее номера в отеле “Хэй-Адамс”, он довольно благосклонно воспринял ее просьбу показать ей город. Она была тронута его желанием угодить ей. До этой встречи она и не подозревала, как сильно мучит его боль в спине, какие страдания причиняют ему малейшие движения. Ему тяжело было даже взбираться по ступенькам мемориала Линкольна. На переднем сиденье машины лежали костыли. Когда они останавливались где-нибудь, его водитель и телохранитель Бум-Бум предлагали их Джеку, чтобы тот мог выйти из машины. Чаще всего Джек отказывался и ходил без костылей, сильно хромая, превозмогая боль. Но если приходилось подниматься высоко по ступенькам, он иногда соглашался взять костыли, но при этом страшно злился на свою беспомощность.

Он подвел ее к своему рабочему столу. Она села, а он облокотился на него, упершись руками в стол, чтобы было легче держать свой вес.

— Вот за этим столом ты и работаешь? — спросила она.

— В основном приходится работать в комиссиях. Или когда собираемся вместе и выпиваем. Половина деловых вопросов в сенате решается после шести часов в кабинете Линдона Джонсона, где за бутылкой виски собирается кучка старых пердунов и начинается торговля взаимными уступками.

Она поняла, что Джеку очень хотелось бы быть одним из тех людей. Она заметила, что он вдруг побледнел. Он по-прежнему улыбался, но руками так сильно уперся в стол, что костяшки пальцев побелели.

— Очень болит? — спросила она, дотрагиваясь до него. — Спина?

Сжав губы, он покачал головой, как будто был раздражен ее вопросом. Но она видела, что ему больно. Ди Маджо долго играл в бейсбол и впоследствии часто испытывал сильные боли. Даже ежедневный массаж и горячие ванны не всегда помогали. Бывали дни, когда она видела на его лице такое же выражение, как сейчас у Джека, но он никогда не признавался ей, что испытывает адскую боль, даже если падал со стоном на пол. “Неужели все мужчины упрямы, как дети?” — подумала она.

— Тебе нужно лечь, — сказала Мэрилин. Она поняла, что он мучается по ее вине. Это она заставила его таскаться с ней по всему Вашингтону, а он слишком горд, чтобы пользоваться при ней костылями. Она чувствовала себя виноватой.

Он криво усмехнулся.

— Я уже лежал, помнишь?

Они провели ночь вместе в ее номере в “Хэй-Адамс”. Как всегда, они получили большое наслаждение в объятиях друг друга. Ей хотелось бы, чтобы их любовная игра была несколько разнообразнее. Она любила секс неистовый, энергичный, истощающий все силы — в стиле ди Маджо. Но Джек привык, чтобы женщины ублажали его, хотя это по-своему ее возбуждало. Кроме того, каждый раз возвышаясь над ним в постели, она торжествующе думала про себя: возможно, я ублажаю мужчину, который вскоре станет президентом Соединенных Штатов!

Правда, она была несколько разочарована, когда, проведя ночь с Джеком, обнаружила, что он, как и Джо, не сворачивался во сне калачиком. Она задергала весь персонал отеля, требуя, чтобы ей на кровать положили упругий матрас и доску, но для Джека это все равно было мягко, и он всю ночь напролет жаловался, что ему неудобно.

Она представляла себе, что будет крепко обнимать его во сне, обвивая его тело руками и ногами, ее губы будут касаться его губ, что, проснувшись, она увидит его лицо на подушке рядом со своим лицом. Вместо этого, наконец уснув, он лежал, тихо похрапывая, а она ворочалась и ворочалась подле него, потому что в суете любовных утех забыла принять снотворное и потом боялась встать, чтобы не потревожить его.

— Ну, хочешь еще что-нибудь посмотреть? — спросил он.

— Только одно , — ответила она застенчиво, будто маленькая девочка, которая просит взрослого сделать ей одолжение. “Так когда-то разговаривала Норма Джин!” — подумала она.

— Все, что пожелаешь, — сказал он, но она почувствовала, что он говорит не от всего сердца.

— Я хочу увидеть, где ты живешь.

Она с удовлетворением отметила про себя, что он удивлен, вернее, это было смятение. К этому времени она уже знала, что он старался никогда не выказывать своего удивления. Он кашлянул.

— По-моему, это не очень удачная идея.

— Замечательная идея. — Она мило надула губки. — Ведь ты же обещал.

— Я не обещал!

— Ты сказал: “Все, что пожелаешь”. Это означает: все, что я пожелаю, разве нет? А что, в чем сложность? Ты говорил, Джеки в Хианнис-Порте, а у слуг выходной?

— Да, но…

— Так в чем же дело? — Она посмотрела на него широко открытыми глазами. Он покраснел. — Ты что, боишься ? Ведь я-то приехала сюда? Не побоялась.

Она знала, что победила. Он был из тех людей, которые готовы принять любой вызов.

Он сердито посмотрел на нее, в глазах — лед. И вдруг расхохотался.

— Так что же мы стоим? — спросил он. — Поехали.

Они медленно ехали по сельским дорогам штата Виргиния. Было жарко. Бум-Бум вел машину молча, с явным неодобрением. Джек то и дело говорил, чтобы он ехал быстрее, но Бум-Бум действовал так, будто сдавал экзамен на водительские права, сбавляя скорость на каждом перекрестке футов за сто и с преувеличенным вниманием глядя по сторонам.

Мэрилин чувствовала себя чужой в этой местности с покатыми лесистыми холмами, окутанными знойной дымкой. Ей не нравился такой ландшафт. Леса, деревья, поля пугали ее; здесь она чувствовала себя, как в ловушке . Она любила простор, равнины, тянущиеся на много миль, согретые жарким солнцем, — как, например, в пустыне или на побережье Тихого океана.

— В жизни не видела столько ферм, — заметила она.

Джек посмотрел в окно на фермы, тянувшиеся вдоль дороги, как будто впервые видел их. Сельское хозяйство его не интересовало.

— Это в основном хозяйства фермеров-аристократов, — презрительно отозвался он. — Это ферма посла Макги. — Он указал на красный кирпичный дом в колониальном стиле, похожий на книгу. Дом стоял на холме в окружении могучих старых дубов. — Он владелец нефтяных и газовых скважин в Техасе, несколько лет назад стал послом, сейчас работает в ЦРУ. У него коровы какой-то ценной породы. Как она называется, Бум-Бум?

— Ангусская, босс.

— Правильно, ангусская порода. За какого-то отборного быка Макги заплатил, кажется, двести тысяч долларов. — Он в недоумении покачал головой. — Джеки частенько ездит здесь верхом с его девочками.

— Ей нравится здесь?

— Очень. Она выросла в такой обстановке. Лошади, охота и прочая ерунда.

Он угрюмо посмотрел в окно. Юг Франции ему нравился больше, чем сельская местность в Виргинии, но он не собирался объявлять об этом своим избирателям. Непонятно почему, но пресса благосклонно писала о том, как Джеки катается здесь на лошадях, — гораздо благосклоннее, чем, скажем, когда она ездит отдыхать в Иден-Рок на Антибском мысе. Как бы то ни было, ему это на руку: Джеки нашла себе занятие и почти не докучает ему.

— Тебе здесь не нравится?

Его лицо на мгновение отразило недовольство и гнев. Она затронула в его душе больную струнку.

— Наш дом такой огромный, — раздраженно ответил он. — Какой-то нелепый белый слон. А движение на дорогах сводит меня с ума. Утром и вечером невозможно ехать… Конечно, Джеки это все равно.

— Зачем же ты тогда купил этот дом?

Он вздохнул.

— Джеки захотела, чтоб с лошадьми и так далее. Я решил, что нам нужно иметь большой дом, ведь у нас будет много детей! — Он грубо расхохотался. — Жизнь посмеялась над нами!

— Джек, — сказала Мэрилин, — твоя жена не виновата . — Когда речь шла о бесплодии, любая женщина могла рассчитывать на ее сочувствие. Чего она только не предпринимала, говорила она себе, чтобы родить ди Маджо ребенка, — а он очень хотел, чтобы у них был ребенок, — но в глубине души она чувствовала свою вину и понимала, что ее желание родить не было искренним.

— Я и не говорю, что Джеки виновата. Я знаю, ей тяжело. Когда у нее случился выкидыш, врачи предупредили, что, возможно, она никогда не сможет иметь детей, никогда… А тут еще Этель то и дело рожает Бобби детей, одного за другим, и никаких проблем… От этого Джеки еще тяжелее, как ты понимаешь. — В его тоне сквозила горечь.

— Еще бы.

— Этот дом не приносит нам счастья. Только вот я никак не могу убедить в этом Джеки.

Машина сбавила ход. Они свернули на длинную дорожку, посыпанную гравием, по обе стороны которой росли высокие деревья. Они остановились возле большого красивого старого дома — Мэрилин никак не предполагала, что он окажется таким огромным. Джек прав: такой дом рассчитан на большую шумную семью, муж и жена без детей не могли здесь чувствовать себя счастливыми. Если Джеки не понимает этого, значит, она эгоистка.

— Какой старый дом, — прошептала она.

— Во время Гражданской войны здесь располагался штаб Потомакской армии. Так что это тоже памятник истории…

Джек взял костыли, ведь теперь он был у себя дома. С помощью костылей он передвигался легко, поднимаясь по ступенькам за счет силы плеч.

Мэрилин вошла за ним в просторную прихожую, и он захлопнул дверь перед красным и потным лицом Бум-Бума. Дом был обставлен именно так, как она себе представляла. Всюду стояла старинная мебель, было много антикварных вещиц — их явно выбирал человек, разбирающийся в антиквариате и знающий им цену. Сама она ничего в этом не понимала, но была уверена, что вещи, которые она видит здесь, действительно старинные и ценные.

Она почувствовала зависть и знакомый стыд — она была чужой в этом мире. У нее никогда не было собственного дома. Даже после того как она настояла, чтобы они с Джо уехали из Сан-Франциско, где жили с его родителями, они сняли дом в Беверли-Хиллз недалеко от бульвара Сан-Висенте. Дом был обставлен громоздкой мебелью, обитой твидом цвета авокадо с золотом; в гостиной стоял бар со спиртными напитками — вполне приличный дом для Норт-Палм-драйв. Но разве можно сравнивать его с домом Джека.

Казалось, в каждой комнате был большой камин, на полу лежали дорогие восточные ковры. Все в этом доме свидетельствовало о пристрастии хозяйки к охоте: в прихожей висели репродукции, изображающие сцены охоты, плети, охотничьи шапки, стояли охотничьи сапоги; в других комнатах — подушки с вышитыми на них лисами, ленты, свисающие с потолка, серебряные призы. Она провела рукой по мраморному столу, стоявшему посреди большого зала.

— Этот стол тоже старинный? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Кажется, восемнадцатый век. Из Франции. Стоит целое состояние. Том Хоувинг, один из друзей Джеки в мире искусства, говорит, что этот стол не стыдно поставить в музее “Метрополитен” или в Белом доме. Джеки разбирается в таких вещах.

— Ты, наверное, очень гордишься, что у нее такой хороший вкус.

— Да. — Он окинул гостиную таким взглядом, что стало ясно: он предпочел бы иметь здесь не изысканные вещи, расставленные строго симметрично, а обычную мебель, чтобы можно было задрать ноги на стол и поставить бокал с виски куда угодно, не беспокоясь, что останутся пятна.

— Ну как, довольна? — спросил он.

— Я никогда не бываю довольна, милый. Мы можем подняться наверх?

Джек молчал в нерешительности.

— Ну, пожалуйста, — попросила она. Это было подло с ее стороны, и она презирала себя за такое низменное любопытство. Но раз уж ей удалось уговорить его привезти ее в свой дом, отступать было незачем. Она не могла объяснить себе это страстное желание своими глазами увидеть , как ее соперница живет и одевается (а она уже считала Джеки соперницей) и где они спят, как будто без знания таких интимных подробностей она никогда не сможет полностью понять Джека.

Когда Мэрилин шел двадцать второй год, она страстно влюбилась в актера Джона Кэрролла и подстроила так, что он пригласил ее пожить у него. Она “подружилась” с его женой Люсиль и в один прекрасный день предложила ей развестись с Джоном, чтобы самой выйти за него замуж. После этого Кэрролл, хотя и не очень охотно, погрузил ее вещи в машину и отвез ее на Франклин-авеню, где она снимала квартиру.

Она и сама не понимала, зачем ей нужно было побывать в доме Джека. Может быть, чтобы лучше оценить свою соперницу? Или была более глубокая причина? Например, узнать, по возможности, почему он изменяет своей жене?

По узкой красивой лестнице она поднялась за Джеком в спальню. Он со стоном опустился на кровать. Настроение у него было мрачное. Она начала заглядывать в шкафы, где висела одежда Джеки.

При виде аккуратных рядов вешалок с элегантными нарядами она почувствовала острую зависть. Ей не подошло бы ни одно из этих платьев. Они могли украсить только худую женщину с плоской грудью; Джо Юла обычно называл женщин такого типа “жертвами моды”. Платьев в горошек в шкафах не было. Она вытащила одно из вечерних платьев. Оно было сшито просто, без прикрас, но вид у него был богатый, и она вдруг пожалела, что совсем не похожа на “жертву моды”. Надпись на ярлыке гласила: “Олег Кассини”. Она принесла платье в спальню и, приложив к себе, спросила у Джека:

— Как ты думаешь, мне это платье будет к лицу?

Он лежал, вытянувшись на кровати и закинув ноги на шелковое стеганое покрывало, прямо как был, в туфлях.

— Повесь на место! — отрывисто приказал он; его взгляд внезапно стал холодным.

Она повесила платье в шкаф и вернулась в спальню, сбрасывая на ходу туфли. Затем отвела руку за спину и расстегнула на платье молнию.

— Иногда я совершаю некрасивые поступки, — сказала она. — Возможно, я — нехороший человек. Суд присяжных еще не вынес решения.

— Кто входит в состав этого суда?

— Мой врач. Бейсболист. — Она помолчала. — Да и ты, наверное.

— Я отдаю свой голос за тебя.

Она не была уверена, что он говорит искренне.

— Даже несмотря на то, что я заставила тебя привезти меня сюда? Ведь я поступила ужасно по отношению к другой женщине, да? Я бы с ума сошла, если бы кто-то таким вот образом поступил со мной . — Она нагнулась и поцеловала его в губы. — И это ведь не в первый раз. Можно сказать, это вошло у меня в привычку . Как бывает с магазинными воришками.

Она расстегнула его брюки и примостилась у него в ногах. Он застонал от наслаждения. Ее голова находилась между его коленей. Взглянув на него, она хотела было спросить: “А Джеки делает так?”, но что-то в его лице остановило ее. Не то чтобы она прочитала в нем угрозу или предостережение во взгляде, — ничего такого. Она увидела в его глазах глубокую печаль, и это напомнило ей собственное детство. В детстве она часто видела эту тень пессимизма на своем лице, когда смотрелась в зеркало.

Она обхватила губами его плоть и медленно и умело довела его до оргазма. О, у нее были искусные учителя; она знала, как дарить наслаждение, и именно это давало ей власть над мужчинами.

Она осторожно подползла и легла рядом с ним, положив голову на его подушку. Он лежал с закрытыми глазами, но по выражению его лица она поняла, что он чем-то недоволен.

— Что случилось, милый? — спросила она нежно.

— Ничего.

Ей хорошо был знаком такой тон. Таким же точно тоном разговаривал и Бейсболист, когда хотел сказать: “Заткнись и не лезь не в свое дело!” Она протянула руку, обхватила его член и сжала — не до боли, но достаточно сильно, чтобы напомнить, кто в данном случае хозяин положения.

— Эй, — окликнула она его. — Это я! Ты еще не забыл?

Он фыркнул и со вздохом повернулся к ней, как любой мужчина, которого заставляют говорить о чем-то неприятном.

— Ну хорошо. У меня ужасно болит спина, — тихо произнес он. — Кажется, мне в конце концов придется согласиться на операцию, и это пугает меня до смерти.

— Но, милый, многим людям делают операции на позвоночнике… Это же не рак, в конце концов?

— Моя болезнь столь же серьезна. Нужно удалить раздробленные кости, восстановить межпозвоночные хрящи, если это возможно, и затем вставить стальные штыри… Если не сделать операцию, то я скорее всего стану инвалидом и наверняка всю жизнь буду страдать от дикой боли. Если согласиться на операцию, то, возможно, я буду парализован. Или вообще умру. Видишь, какой я везучий. Но у меня еще и другая беда. — Он горько рассмеялся. — Я страдаю болезнью надпочечника, и врачи говорят, что из-за этого я, возможно, никогда не оправлюсь после операции. — Он закрыл глаза, на его лице отразилась упрямая решимость противостоять невзгодам. — Прогнозы отвратительные. Мой врач говорит, что мои шансы на выздоровление намного ниже пятидесяти процентов, и она еще оптимистка ! Врачи хотят делать операцию в два этапа, но я им не позволю. Пусть уж лучше будет одна большая операция. Получится — хорошо, нет — и черт с ним.

“Интересно, — подумала она, — многие ли знают об этом? Говорил ли он об этом с Джеки?” Она была рада и благодарна ему за то, что он поделился своими проблемами с ней. Она прижалась к нему, сжала его в своих объятиях, как будто, если он всегда будет рядом с ней, его жизнь будет спасена.

— Я умру, если что-нибудь случится с тобой, дорогой, — сказала она.

Он засмеялся, но его смех затерялся в ее поцелуях.

— Нет, я серьезно , — сказала она. — Но все будет хорошо, поверь мне! Все будет прекрасно, я чувствую это, дорогой. Я никогда не ошибаюсь.

— Я верю тебе, — ответил он.

— Так-то лучше.

Она взобралась на Джека, касаясь грудями его лица, овладела им, искусно и энергично сжимая его своими внутренними мышцами, довела его до экстаза. Ее движения становились все медленнее, расслабленнее, пока последняя капелька печали не потонула в наслаждении ее тела.

— Если уж это не облегчит твою боль, радость моя, — прошептала она ему на ухо, ощущая его оргазм, — никакие другие средства не помогут!

6

— Это тебя, милая, — окликнула ее Эми Грин из дальнего конца просторной кухни с низким потолком.

В голосе Эми послышалось раздражение: Мэрилин целыми часами сидела на телефоне, ежедневно звоня в сто разных мест.

Она мило улыбнулась и взяла трубку. Эми ей нравилась: только эта женщина вела себя так, будто они с ней сестры, и себе она взяла роль старшей сестры.

Мэрилин и сама не знала, почему переехала жить к Милтону после развода с Джо и разрыва с компанией “XX век — Фокс”. Она была в восторге от того, что добилась двойной независимости, но после этого ее способность принимать решения как-то пошла на убыль. В Калифорнии она оставаться не хотела, но не хотела и заниматься поисками квартиры в Нью-Йорке.

Когда в ее жизни случались неприятности, она всегда искала прибежище в чьей-нибудь семье. В данной ситуации переезд к Гринам казался ей вполне логичным решением. У Милтона, надо признаться, кое-что стало получаться: он договорился с Бадди Адлером о том, что тот предоставит ей главную роль (Шери) в фильме “Автобусная остановка” по пьесе Билла Инджа у режиссера Джошуа Логана; он вел переговоры, чтобы ей предоставили главную роль в фильме “Принц и хористка”, где главную мужскую роль будет исполнять сам Лоренс Оливье. Она не была уверена, сможет ли сработаться с Оливье, но еще больше она запуталась в своих чувствах к Артуру Миллеру.

За последние месяцы ее дружба с Артуром почти превратилась в любовный роман, несмотря на отношения с Джеком. В присутствии Артура она чувствовала себя студенткой, в которую влюбился ее преподаватель. Это было непривычное ощущение.

Артур хотел жениться на ней, и она с какой-то фатальной отрешенностью, от которой не в силах была избавиться, вела себя так, будто разделяет его намерения. Ее жизнь превратилась в головокружительную карусель: сначала развод, который, как и все в ее жизни, получил широкую огласку в прессе, хотя сам бракоразводный процесс прошел довольно мирно — Джо, несмотря на свой гнев и обиду, вел себя как истинный джентльмен; затем роман с Артуром, развивающийся столь стремительно. Чтобы хоть как-то замедлить его ход, она попыталась объяснить ему, что не может даже начать думать серьезно об их браке, поскольку он еще женат. В ответ на это он ушел из семьи, чем привел в ужас своих друзей, да и, честно говоря, ее тоже.

Она взяла трубку. Ей негде было уединиться в доме Гринов, но она не придавала этому значения. Ей нравилось, что все в доме крутились возле нее , окружая ее теплотой и заботой. Ей казалось, будто она обрела семью.

— Э… это Мэрилин Монро? — Она вздрогнула. Голос в трубке был похож на голос Джека — то же бостонское произношение немного в нос, с ирландским акцентом, манера говорить отрывисто и в то же время тянуть гласные, что безошибочно выдавало в говорившем выпускника Гарварда и представителя аристократии. Но только этот голос был выше, чем у Джека, и говоривший произносил слова скороговоркой, как Багз Банни.

Мэрилин испугалась. Во-первых, она ждала звонка от Артура. Потом она подумала, что, может быть, это Джек разыгрывает ее, а шутки всегда заставляли ее нервничать — они редко “доходили” до нее. Была и еще одна маленькая деталь: она ничего не говорила Артуру о ее отношениях с Джеком, и от этого она тоже нервничала. Артур настоял на том, чтобы каждый из них без утайки рассказал о своем прошлом. Но прошлое Артура было довольно скучным, а у нее — наоборот, так что она подредактировала свой “честный” рассказ, опустив, в частности, всякое упоминание о Джеке.

— Это Джек? — спросила она шепотом, потому что рядом стояла Эми.

— Нет. Это… э… Роберт Кеннеди. Бобби. Брат Джека.

— О Боже! Джек так много рассказывал о вас. У меня такое чувство, будто мы с вами уже знакомы? Как дела у Джека?

— Так, значит… э… я как раз и звоню, чтобы сказать вам. — Бобби Кеннеди взвешивал каждое свое слово. В его чопорно-вежливом тоне проскальзывало глубокое неодобрение ирландца-католика. Как это сказал о нем Джек? “Никто не умеет ненавидеть так, как Бобби”. Джек считал, что для политика это полезное качество, но ее тогда пробрала дрожь от этих слов, и, возможно, вспомнив их сейчас, она опять вся похолодела. — Он ведь в больнице.

— Я знаю. — Джек находился в хирургической лечебнице в Нью-Йорке. Ему сделали операцию на позвоночнике, которая, как было объявлено, прошла успешно. Она послала ему цветы с карточкой, на которой указала свои инициалы и номер телефона в Коннектикуте. Однако он до сих пор не позвонил, и она чувствовала себя оскорбленной. — Как он себя чувствует?

— Скажем прямо, не очень хорошо. — Он помолчал. — А вообще-то неизвестно, чем все это кончится. — Бобби не смог скрыть своего волнения.

— Как это неизвестно ? Вы что, хотите сказать, что он умрет?

— Мне очень жаль, но именно это я и имел в виду, мисс Монро.

— Зовите меня, пожалуйста, Мэрилин. — Она закрыла глаза, вспоминая Джека, каким видела его в последний раз, его красивое лицо, когда он лежал на кровати, а она склонилась над ним. Она была воспитана в традициях “Христианской науки” и поэтому верила, что отдаться на милость врачей — это значит проявить слабость, потерять веру в Бога. — Я могу чем-нибудь помочь? — спросила она.

Бобби прокашлялся.

— Да, думаю, что можете. Самое главное, пожалуй, то, что Джек совсем упал духом, хотя и без того все плохо. Операция прошла не очень удачно, а теперь у него еще и инфекционное заболевание, которое врачи не могут вылечить, и дыра у него в спине размером с кулак, черт побери. — Он произнес “черт побери” точно так же, как Джек. Его голос дрожал, как будто он вот-вот заплачет. — Он весь выдохся, — продолжал Бобби. — Я первый раз вижу, чтобы Джек окончательно потерял надежду… Его надо приободрить.

— Чем же я его приободрю, Бобби? — Она впервые назвала его по имени и от этого почувствовала, что как бы стала членом семьи Кеннеди.

— Э… — протянул Бобби. — Я уже придумал.

Услышав его план, она расхохоталась.

Она положила трубку.

— Ну что же, дорогая блондиночка. — Эми заговорщицки подмигнула ей. — Как дела у Артура?

Она вошла в больницу. На ней были темные очки, плащ, перетянутый в талии ремнем, вокруг головы повязан шарф.

Бобби и Бум-Бум ждали ее в вестибюле. Кажется, впервые Бум-Бум был рад, что она пришла. Бобби, несмотря на то что был отцом многочисленного семейства (сколько у него детей? — попыталась вспомнить она, — четыре? а может, уже пять?) и пользовался грозной славой в мире политики, был похож на робкого подростка: брюки ему были коротки, а рубашка велика в вороте так, что его шея казалась слишком тонкой. Подойдя ближе, она отметила, что он сложен как боксер легкого веса — жилистый и крепкий. Он был не так красив, как Джек, и не такой холеный, и все же он обладал незаурядной внешностью — бледно-голубые глаза, песочного цвета волосы, та же улыбка Кеннеди. Он крепко пожал ей руку.

— Ваша комната рядом с палатой Джека, — сказал он. — Там все приготовлено. — Он завел ее в лифт. — Просто замечательно, что вы согласились. Вас не приходится долго упрашивать.

— Да? Мне еще никто этого не говорил!

Он покраснел и показался ей еще моложе.

— Это я хотел сделать вам комплимент.

— Как он себя чувствует?

Он покачал головой. В глазах застыла печаль.

— Все так же. — Он вздохнул. — Сегодня приходил отец, но он пробыл недолго. Он не может видеть Джека в таком состоянии. Не больным, нет, но отчаявшимся . Отец не знает, что такое неудача или поражение, понимаете?

— Кажется, да. Моя бабушка исповедовала учение “Христианская наука”. Мама тоже. Они не верили, что существуют болезни.

— Им это помогло?

— Нет, — коротко ответила она.

Они молча вышли из лифта. Бобби проводил ее до комнаты и открыл дверь. Ее охватил страх. Она чувствовала себя как в ловушке, но постаралась скрыть это от Бобби. Она ненавидела больницы; странные запахи, болезни и смерть вызывали в ней отвращение.

При виде пустой больничной палаты ее ужас только усилился. На кровати был аккуратно разложен ее “костюм”: халат и головной убор медсестры, белые туфли и чулки — все вещи были ее размера. Она сообщила свои данные секретарше Бобби, которая, казалось, нисколько не удивилась, что ее послали покупать наряд медсестры для Мэрилин Монро. Очевидно, на Кеннеди работали люди, которые умели выполнять любые приказы. Она проскользнула за ширму, сняла свою одежду и надела форменный халат. Он был сшит точно по ее фигуре. Выйдя из-за ширмы, она распустила волосы и надела шапочку, закрепив ее булавкой.

— Ну как?

Бобби ухмыльнулся. От этого он стал казаться не таким строгим и правильным, и в нем появилось что-то от обаяния Джека.

— Если ваш вид не заставит Джека улыбнуться, тогда уж он точно не жилец на этом свете. Вы готовы?

— Еще нет. — Она вытащила из сумочки косметику и подошла к зеркалу. В конце концов, она была Мэрилин Монро, и ей предстояло играть роль.

— Вы обещаете, что Джеки не заявится сюда, пока я у него в палате? — спросила она.

— Откуда ж ей взяться.

— Тогда идемте, — сказала она.

Они вышли в коридор. Бум-Бум поднял вверх большой палец. Это означало, что врачей и настоящих медсестер поблизости нет.

— Что ж, действуйте, — сказал Бобби.

“Надо же, медсестра !” — произнесла она про себя. Она знала, что без труда сможет сыграть эту роль, если настроится. Она уверенно постучала в дверь — медсестра не должна стучать нерешительно, ведь это ее вотчина, она здесь хозяйка . Бодрым движением она открыла дверь, вошла в палату и чуть не задохнулась от неожиданности.

— Боже мой, Джек! — вскричала она, забыв про свою роль. — Что они с тобой сделали ?

Казалось, он ничего не слышит. Он лежал на спине, обмотанный какими-то проводами, в окружении различных механических блоков и противовесов; специальный шейный воротник поддерживал его голову в неподвижном положении. Она едва узнала это осунувшееся лицо. Кожа, всегда такая загорелая, сейчас была прозрачно-белой и туго обтягивала лицевые кости черепа. Волосы сальные, спутанные; от постоянной боли на щеках залегли глубокие морщины. Даже руки, лежащие поверх больничной простыни, казались хрупкими и высохшими, как у старика. В палате было много цветов, но они не перебивали запах едкого пота, лекарств и сладкой вони, исходившей от открытой гнойной раны.

Внезапно шутка перестала быть смешной. Невинная забава привела к трагедии, и шутникам осталось только молча смотреть на последствия своей веселой затеи, понурив головы от стыда. Видя его страдания, она почувствовала себя глупой и беспомощной.

Она заплакала, хотя по сценарию это не полагалось. Слезы градом текли по ее лицу, падали на грудь, покрывая крупными каплями накрахмаленный белый халат. Она долго стояла так и плакала, глядя на умирающего человека, — ей было ясно, что Джек умирает. Она любила его, она не сомневалась в этом, и ему суждено умереть, как и всем, кого она любила.

Она увидела, что Джек открыл глаза. Он смотрел на нее непонимающе. Поначалу его взгляд ничего не выражал, казался пустым, бессмысленным и мертвым. Но через некоторое время в его глазах засветился живой блеск, мутная пелена исчезла. С неимоверным трудом он улыбнулся; его губы раздвигались все шире и шире, пока улыбка не стала похожа на знакомую усмешку, которая сразу же стерла с его лица выражение безысходности, боли и страха.

— О Боже! — с трудом выдохнул он сквозь смех. — Кто это придумал?

— Бобби.

— Вот сукин сын! Значит, он еще не совсем пропащий человек! Как он провел тебя сюда?

— А как ты пробрался в “Хэй-Адамс”?

— Ха! — Он осторожно тряхнул головой и зажмурился от боли. — Я рад, что ты пришла.

Все еще беззвучно смеясь, он внимательно рассматривал ее, затем подмигнул.

— Знаешь, а из тебя вышла бы отличная медсестра. Ты способна и Лазаря воскресить, да еще и возбудить.

— Оставим Лазаря. Как твои дела?

— Это было ужасно. Да и сейчас не лучше. Эти проклятые врачи доконали меня. Боль дикая — хуже, чем когда я лежал в госпитале во время войны, а тогда я думал, что хуже не бывает.

— Неужели они не могут как-то облегчить твою боль?

— Пытались. Никакого толку. Теперь мне почти не дают болеутоляющих средств. Отец сказал врачу: “Не давайте Джеку слишком много болеутоляющих средств. Он должен сам справиться с болью”. — Его лицо исказила гримаса, но по его выражению она поняла, что он согласен с отцом.

— Садись, — сказал он, взглядом указав на стул рядом с кроватью. — Как твои дела?

— Я, можно сказать, помолвлена.

— С кем?

— С Артуром Миллером.

— Я кое-что слышал об этом. Тебя можно поздравить?

— Может быть.

— Похоже, ты не очень рада.

— О, он замечательный человек! — воскликнула она, как будто прежде всего хотела убедить в этом себя. — Правда! Он такой умный ! И серьезный — я имею в виду, относительно нашего брака . Мне повезло.

— Я рад за тебя.

— Угу, это не то что быть замужем за бейсболистом.

— Пожалуй. — Он закрыл глаза. — Если я когда-нибудь встану на ноги, — несмотря на усилия этих чертовых врачей, — давай съездим куда-нибудь вместе. Я буду думать об этом каждый раз, когда мне будет плохо.

— Обязательно, Джек. Поедем куда хочешь. Я всегда готова, дорогой.

— Даже если ты будешь замужем?

— Я и прежде была замужем, ты что, забыл?

Он устало улыбнулся; разговор утомил его.

— Дай мне чего-нибудь попить.

Она налила в стакан холодной воды и поднесла к его губам изогнутую трубочку — она видела в фильмах, как это делается. Он немного отпил, и она поставила стакан на тумбочку возле кровати. Рядом с термосом лежало маленькое полотенце. Она смочила его холодной водой и стала осторожно обтирать ему лоб и щеки. От удовольствия он тихо застонал и схватил ее свободную руку.

Джек задышал тише и спокойнее — видимо, засыпал. Он что-то пробормотал сквозь сон. Она наклонилась к его губам, и ей показалось, она услышала: “Я люблю тебя”. Затем он затих. Она так и не поняла, произнес он эти слова или они прозвучали в ее воображении.

Она продолжала сидеть возле кровати, не вынимая своей руки из его ладони, обтирая ему лицо. Из ее глаз текли слезы. Встревоженный долгим отсутствием Мэрилин, в палату заглянул Бобби. Она сидела и плакала в полумраке сумерек.

— Посол просил, чтобы ты позвонил ему во Флориду, — объявила Мария, как только я вошел в комнату, где она переодевалась.

Мы собирались в ресторан. Она красилась, сидя за столиком; под рукой у нее стоял бокал мартини, в пепельнице лежала сигарета. Когда я вошел, она даже не повернулась ко мне, спокойно продолжая заниматься своим делом. Так всегда бывает, когда люди женаты не первый год.

Мне стало грустно. Она была очень красивая женщина, но мы уже переступили ту грань в нашей супружеской жизни, когда секс сглаживает все острые углы в отношениях между мужем и женой; теперь он мог только вызвать дополнительные сложности. Несколько лет назад я заключил бы ее в свои объятия и овладел бы ею тут же на полу в ее комнате, или, во всяком случае, у меня возникло бы такое желание. Но я знал, что, если даже попытаюсь наклониться и поцеловать ее сейчас, она скажет: “Не надо , дорогой, пожалуйста, ты размажешь мой макияж, и мне все придется начинать сначала — и мы опоздаем”.

Итак, как всегда, мы шли ужинать в ресторан. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь проводили вечер дома, если только не принимали гостей. Разумеется, моя профессия обязывала меня все время бывать на людях, и, ко всему прочему, Мария не любила сидеть дома. Она была femme du monde , в полном смысле этого слова, и, если ей приходилось проводить вечер дома, она считала, что этот вечер прошел впустую. И все-таки у меня было такое чувство, что мы уходили из дому каждый вечер, чтобы не оставаться наедине друг с другом. По этой же причине мы возвращались домой поздно, уставшие, в состоянии только принять снотворное и улечься спать…

— Он не сказал, в чем дело? — спросил я.

— Переживает за Джека. Что же еще? — В ее голосе не было раздражения. Мария обожала не только Джека, но и его отца, который старался пофлиртовать с ней при каждом удобном случае. — Мне показалось, что он расстроен.

Я прошел в гостиную, налил себе мартини со льдом и набрал номер телефона Джо Кеннеди в Палм-Бич; этот номер был известен немногим. Он сразу же снял трубку.

— Где ты мотаешься?

— Добирался домой в час пик, Джо, — ответил я. — Чем могу помочь?

— Ладно, я не жалуюсь, — сказал он. — С Марией говорить приятнее, чем с тобой. Она симпатичнее и знает больше сплетен.

Это была правда. Мария знала все о жизни богатых, знаменитых и печально известных людей и много времени посвящала тому, чтобы держать Джо в курсе событий.

— Я могу позвать ее к телефону, если хочешь, — сказал я.

Он рассмеялся.

— Нет, по несчастной случайности мне нужен именно ты. Вы с Марией собираетесь на вечер к Кассини?

— Да.

— У этого сукина сына любовницы красивее, чем у Джека! А он всего лишь модельер!

— Наверное, поэтому они и соглашаются спать с ним, как ты думаешь? Женщины готовы пойти на все ради мужчины, который способен сделать их красивее.

— Должно быть, так… Слушай, ты читал всю эту ерунду про Джека? Газеты пишут о нем так, будто он почти умер! — Он повысил голос. — Они списали моего мальчика!

Он не преувеличивал. Несмотря на все мои попытки убедить прессу, что Джек перенес самую обычную операцию, газетчики пронюхали, что он находится в тяжелом состоянии.

— Я сказал им, что это все ложь…

— К черту! Я хочу, чтобы они заткнулись , ты слышишь меня? Что ты собираешься предпринять?

По крикливым ноткам в голосе Джо я определил, что гнев его вот-вот перейдет в ярость. Меня это ничуть не пугало, но для него самого это было опасно.

— Что-нибудь придумаю, — мягко ответил я, пытаясь успокоить его. — Как только он чуть оправится, ему нужно будет заняться каким-нибудь серьезным делом, которое заинтересует общественность и привлечет внимание к его имени… — Мой ум усиленно работал. Мне нужно было придумать что-то, чтобы успокоить Джо. — А пока, думаю, было бы неплохо, если бы он начал писать книгу, — предложил я.

— Книгу?

Джо на мгновение замолчал. Он уважал книги, но к писателям относился без уважения. Сделав несколько лет назад для себя открытие, что люди интересуются книгами, он приложил все свои усилия, чтобы небольшую брошюрку, написанную Джеком об Англии, заново отредактировали и опубликовали. “Джеку не помешает, если издадут книгу, на которой будет стоять его имя”, — сказал он мне тогда и оказался прав. Даже Элеонора Рузвельт, которую Джо ненавидел (и Джек унаследовал от него это чувство), одобрительно отозвалась о книге Джека.

— А о чем будет эта книга? — подозрительно спросил он.

— Ну, например, о душевном подъеме. О людях, которые стали инвалидами, но не сломались. Де Уитт Уоллас оценил бы такую книгу, и ее наверняка напечатают в “Ридерз дайджест”.

— Только не о калеках! — рявкнул Джо.

— Что?

— Не надо писать о физических недостатках, о Рузвельте и его инвалидной коляске. Нам не нужно, чтобы читатели думали, будто Джек пишет об инвалидах, потому что он сам инвалид, ты что, не понимаешь?

Мне пришлось согласиться. Джо, как всегда, правильно оценивал ситуацию, хотя выражался слишком резко.

— Тогда это будет книга о мужестве, — сказал я. — Вот о чем ему нужно писать. О людях, которые совершили что-нибудь выдающееся и тем самым повлияли на ход американской истории. — Я понимал, что мои слова звучат как плакатный лозунг, но в моей профессии без таких слов не обойтись.

— Да. Вот это мне нравится, Дэйвид. Подбери для него издателя. Помнишь того парня, как его — Соренсен? Джеку нравится, как он пишет для него речи. Пусть напишет эту книгу за Джека, почему бы нет? Только без либеральных завихрений.

— Но написать надо побыстрее.

— Что ж, пусть поторопится, — решительно заключил Джо с уверенностью человека, который привык покупать писателей и требовать, чтобы они писали то, что угодно ему, не спрашивая их мнения. Его друг Джек Уорнер однажды сказал про сценаристов: “Писатели — продажные сволочи, и цена им — десять центов за десяток”. Джо придерживался того же мнения.

— Я все устрою, — пообещал я.

— Хорошо. Джеку пока не говори об этом. — Теперь, когда у нас был план действий, он несколько успокоился. — Я слышал, его в больнице навестила Мэрилин Монро. Она переоделась медсестрой! — Он расхохотался.

Я ничего не знал об этом и встревожился.

— О Боже, зачем же так рисковать?

Но Джо презрительно фыркнул. Когда дело касалось женщин, Кеннеди не думали об опасности, и Джо гордился этим.

— Будет тебе, Дэйвид, — сказал он. — Пусть развлекается. — Он помолчал. — Ему это не повредит.

7

— Что ж, снимаю перед ней шляпу . Она вернула Джека к жизни быстрее, чем все мы, вместе взятые.

Мы только что позавтракали — сам посол, Бобби и я — и сидели возле бассейна в доме Кеннеди в Палм-Бич. Бобби уже успел искупаться в океане, и мокрые плавки висели на нем мешком, волосы спутались и стояли торчком. Джо по утрам играл в гольф и поэтому был одет в белые брюки гольф, несколько удлиненные, какие носили еще до войны, клетчатые шерстяные носки и кашемировый свитер. Нам с Бобби не очень хотелось принимать участие в “заседании по выработке стратегии” — так Джо называл утренние беседы со своими друзьями и сыновьями, во время которых он только и делал, что брюзжал на весь белый свет, — но в данном случае мы не могли избежать этого. Джека уже выписали из больницы, и Джо попросил меня приехать, чтобы обсудить его будущее.

— Да, Мэрилин вернула ему интерес к жизни, это точно, — сказал Бобби. — Но согласись, он еще очень слаб.

— Не соглашусь, Бобби. Джека уже поставили на ноги.

— На костыли, — возразил Бобби. Он всегда был реалистом. — И, возможно, он всю жизнь будет ходить на костылях.

— Но он жив. Его выписали из больницы. Если потребуется еще одна операция, значит, ему придется снова лечь в больницу.

— Не знаю, сможет ли он вынести еще одну операцию.

— Он — мой сын. Он вынесет, если нельзя иначе. Он выздоровеет, Бобби. Я не желаю слышать эту упадочническую болтовню в моем доме. Ни от тебя, ни от кого другого. А ты что скажешь, Дэйвид?

— Я считаю, что попытка соединить две операции в одну была ошибкой, — ответил я. — Врачи тоже так считали. Они поддались на уговоры Джека, и вы тоже. В следующий раз не позволяйте ему принимать решения за врачей.

Джо снисходительно хмыкнул.

— Джек способен очаровать кого угодно, к нему неравнодушны даже птицы в небе. Он очаровал врачей, как же иначе, и медсестер тоже. — Он озорно улыбнулся. — А также и Мэрилин Монро.

— Да, наверное. — Чем больше я слышал о ее визите в больницу к Джеку, тем больший ужас я испытывал: ведь это могло окончиться громким скандалом в прессе. Мы с Бобби поспорили из-за этого, но он упорно не хотел признать, что был не прав, пригласив Мэрилин. Он никогда не сомневался в правильности своих действий и поступков, даже если ему требовалось перевернуть все факты с ног на голову, чтобы доказать свою правоту.

— Говорят, она выходит замуж за этого жидовского писателя? — сказал Джо. — К тому же он “красный”?

Мы с Бобби обменялись взглядами. Бобби испытывал благоговейный страх перед отцом и никогда не спорил с ним о подобных вещах, хотя терпеть не мог таких выражений. Поскольку среди присутствующих я был единственный “жид”, полагаю, мне надлежало бы возразить ему, но я уже давно смирился с тем, что такие выражения — неотъемлемая часть словарного запаса посла Джо Кеннеди. Однажды в споре с кем-то он назвал кардинала Лии, своего старого друга из Бостона, “глупым ирландишкой с замашками мещанина”, а Берни Баруха — “послом Рузвельта к старейшинам Сиона”.

Я не принимал это на свой счет. Джо Кеннеди принадлежал к поколению тех американцев, которые без смущения называют еврея жидом, негра — черномазым, ирландца — ирландишкой (и в данном случае это доказывало, что Джо не вкладывал в эти слова пренебрежительный смысл). Я же был из тех американских евреев, которым было известно высказывание Отто Кана: “Пока еврей с вами в комнате, он — еврей; как только он ушел, он — жид”. Поэтому, в отличие от Бобби, который, сидя в шезлонге, буквально кипел от бессильного гнева, я спокойно реагировал на подобные высказывания Джо.

Я догадывался, что посол выразился так специально, чтобы отомстить Бобби за его неверие в выздоровление Джека; он всегда так обращался со своими детьми. Только в отношении Джека он не позволял себе подобных выходок: Джек должен был баллотироваться в президенты, и, по мнению Джо, его нужно было ограждать от устаревших предрассудков даже в семейном кругу. Джек был свободен от многих предрассудков. Он принимал людей такими, какие они есть, ценил в них красоту, талант, ум; цвет кожи не имел для него никакого значения.

— Не понимаю, почему она хочет выйти замуж за такого человека, — продолжал Джо, все больше воодушевляясь. Думаю, в Миллере Старика прежде всего раздражало не то, что он еврей, а то, что он “красный”.

— Может быть, она любит его, — заметил Бобби.

— Она любит Джека , — оборвал его Джо. — Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление.

Некоторое время мы сидели молча. Джо размышлял над человеческими слабостями — насколько мне известно, он мог анализировать свои поступки только в такой форме. Бобби молча пережевывал свое недовольство. Джо посмотрел на часы.

— Где шляется Джек? — спросил он.

— Он, наверное, плохо спал ночью, — ответил Бобби.

— О Боже, уже почти половина десятого! — Сам посол вставал рано и требовал, чтобы никто не опаздывал к завтраку. С этой целью он приказал повесить в каждой комнате своего дома электрические часы, которые показывали бы одно и то же время с точностью до секунды, — чтобы никто не смел объяснить свое опоздание, ссылаясь на часы.

Бобби покачал головой. Он не часто осмеливался перечить отцу, но, когда речь заходила о Джеке, он бросался защищать его, как свирепый, но преданный пес.

— Пусть поспит, — спокойно произнес он.

— Твоя мягкость только вредит Джеку, Бобби. Он не поправится, если будет постоянно жалеть себя.

— Ему нужно время, чтобы поправиться. И время у него есть . До начала серьезной схватки еще целый год.

— Я уже говорил тебе, Бобби. На выборах пятьдесят шестого года Джек баллотироваться не будет.

— Я знаю, — нетерпеливо возразил Бобби. — Но на съезде партии он должен иметь поддержку хотя бы делегации Массачусетса, иначе его будут воспринимать как дилетанта. Ты знаешь, как называют его люди вроде Маккормака? “Сенатор-повеса”, ты только представь!

Я не мог видеть глаза Джо — они были спрятаны за старомодными темными очками с круглыми стеклами в черепаховой оправе, — но лицо его вспыхнуло. Конгрессмен Джон Маккормак был одним из его врагов.

— К черту Маккормака! — злобно выговорил он. — Кто его слушает?

— Очень многие в Массачусетсе.

— Чепуха! Я понимаю, что ты хочешь сделать, Бобби, и я не позволю, слышишь меня? Ты хочешь, чтобы Джек ввязался в борьбу с кучкой бостонских бездельников и проституток от политики, таких, как Берк по прозвищу Луковица и Фредди Блип. Боже мой, и когда только ты усвоишь своей башкой, что он будет бороться за пост президента страны, а не за место в муниципальном совете?

Я понимал, что он всячески старается втянуть меня в этот спор, но меня спасло появление Джека, который наконец-то вышел из дома, ковыляя на костылях. Он был в белых шортах и старой тенниске, худой, как скульптура Джакометти.

Джек осторожно опустился на стул, который был сделан специально для него — с прямой деревянной спинкой и ровным сиденьем, — и стал безучастно смотреть на море, как будто оно находилось где-то далеко-далеко и ему никогда до него не добраться и не искупаться в нем.

— Кажется, здесь был всуе упомянут Берк по прозвищу Луковица? — спросил он, слабо улыбнувшись.

— Я просто наставлял Бобби на путь истинный, — сказал посол и тут же изменил тему разговора. — Как себя чувствует Джеки?

Джек пожал плечами.

— Она еще спит, — коротко ответил он.

Джеки никогда не поднималась рано, когда жила в Палм-Бич или в Хианнисе, или старалась подольше “отдыхать” после обеда. Она не любила участвовать в грубых играх семьи Кеннеди. Ей претили злое соперничество между сестрами Джека и Этель, отстраненная, холодная надменность Розы Кеннеди и вульгарная неделикатность посла, когда он начинал допрашивать ее о беременности. Всем в доме это было известно, и, как правило, ее оставляли в покое. Джеки, как и я, не испытывала страха перед Стариком, и, наверное, поэтому он проявлял к ней больше уважения, чем к остальным своим домочадцам, но она его не любила. Она знала к нему подход, что было неудивительно, ибо Джо во многих отношениях напоминал ее отца, Джека Бувье, которого все называли Черный Джек, — только в Черном Джеке было гораздо больше обаяния, и он совершенно не умел делать деньги; он даже не умел распорядиться тем капиталом, который у него был.

Джо безжалостно насмехался над светскостью Джеки, но не в ее присутствии. Думаю, он решил, что если Джеки не будет поднимать шума из-за многочисленных любовных связей Джека и родит ему наследника, то Джек сделал удачный выбор, женившись на ней. Она благоразумно воздерживалась — во всяком случае, на людях — от обсуждения поведения Джека, и даже Джо понимал, что она делает все возможное, чтобы забеременеть и родить ребенка.

Джек посмотрел на Бобби холодным, тяжелым взглядом, как бы с высоты своего положения старшего брата, приказывая ему молчать.

— Что ж, — начал он, — в мои планы не входит ввязываться в эти идиотские склоки в Массачусетсе.

— Конечно, нет! — Джо посмотрел на часы. — Я свое мнение высказал. И теперь буду наблюдать со стороны, как Джек расправляется с Берком, а Бобби — с профсоюзами.

Бобби бросил угрюмый взгляд на отца.

— Я не собираюсь расправляться с профсоюзами.

— До меня дошли кое-какие слухи. Я ведь живу не на другой планете. Этот парень, Молленхофф, немало рассказал тебе о профсоюзе водителей.

— Возможно, — нехотя согласился Бобби.

— Для Молленхоффа это больной вопрос. Коммунистов в профсоюзе водителей нет — для меня это совершенно ясно. Этот профсоюз сделал гораздо больше, чтобы добиться переизбрания Рузвельта в 1944 году, чем все остальные профсоюзы АФТ и КПП, вместе взятые. А он потом пел им дифирамбы у них на съезде…

Бобби все это знал, но для него это не имело значения.

— Теперь они превратились в настоящих бандитов, — резко произнес он.

Посол умоляюще посмотрел на меня. Я пожал плечами. Я тоже знал, что профсоюз водителей превратился в гнездо вымогателей и бандитов. Бек был беспринципным, тщеславным и самодовольным чудовищем, которого давно пора было поставить на место; из-за своей жадности и самовлюбленности он потерял всякое чувство меры. Хоффа относился к другому типу людей — он был массивный, как те грузовики, на которых ездили члены его профсоюза, злой, проницательный и умел ненавидеть даже сильнее, чем Бобби.

— Этот профсоюз насквозь погряз в коррупции, тут уж ничего не скажешь, — произнес я. — Думаю, Джордж Мини и его окружение будут рады, если водителей выведут на чистую воду, хоть они и любят говорить о профсоюзной солидарности.

— Ты уже все продумал, не так ли? — саркастически заметил Джо.

— Это дело привлечет всеобщее внимание, — вставил Джек. Его голос был усталым.

— Борьба с Беком принесет Джеку много очков, — продолжал я. — И Бобби тоже.

Посол посмотрел на меня, как бы говоря: “Это я уже слышал” , но я знал, что ему глубоко безразлично, какого противника выберет Джек для своего расследования, главное — найти такого противника. Главное — чтобы Джек начал активно действовать и чтобы об этом писала вся пресса в доказательство того, что он жив и здоров. Джо доверял моему чутью, а инстинктам Бобби — еще больше, хотя и спорил с ним о том, должен ли Джек бороться за поддержку организации демократической партии штата Массачусетс.

— Я согласен, что Бек — это очень выгодная цель, — сказал Джо, провернув в своем уме все “за” и “против”. — Но ведь он будет отбиваться. И Хоффер тоже.

Он неправильно произнес фамилию Хоффы, но Бобби не стал поправлять отца.

— Пусть, — ответил он. — Мы им покажем, что такое настоящая драка.

— Гм… — Джо бросил предостерегающий взгляд на Джека.

Я достаточно давно был знаком с Джо и понял этот взгляд как предупреждение: Джеку следовало проследить, чтобы в пылу схватки Бобби не зашел слишком далеко. Несмотря на то что Джек неважно себя чувствовал, он понял его взгляд и кивнул.

Джо со вздохом поднялся.

— Пусть будет так, — сказал он. — Это будет на твоей совести, — добавил он; было непонятно, кого из нас троих он имел в виду. — Я иду играть в гольф. — Он направился к воротам, где его ждала машина. — Возможно, я буду обедать в клубе, — предупредил он. — Не ждите меня.

Некоторое время мы сидели молча. После ухода Джо всегда возникало ощущение какого-то вакуума.

— Как же, “буду обедать в клубе”, — насмешливо произнес Джек. — Он нашел себе девочку в Палм-Бич. К ней он и поедет после игры.

— Правда? — спросил я. — И кто она? — Я заметил, что Бобби как бы оцепенел; щеки его покраснели от смущения. Он боготворил своего отца и не любил, когда в его присутствии обсуждали человеческие слабости Джо.

Джек более реально смотрел на такие вещи.

— Она — полногрудая блондинка с фигурой в форме бутылки. Ей уже за сорок, имеет симпатичный небольшой домик в уединенном месте, сразу же за “Брейкерс”. Я слышал, что она… э… не живет со своим мужем. Приятная дама, между прочим. Если бы она не спала с отцом, я бы и сам подкатился к ней… Дай Бог всем нам быть такими же бодрыми в шестьдесят семь лет.

Настроение у него испортилось. Здесь, в Палм-Бич, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам. Джеки постоянно находилась рядом с ним. Может быть, впервые в жизни он принадлежал только ей, и я подозреваю, что именно по этой причине — из-за невозможности изменять своей жене — он и взялся писать книгу “Черты мужества”. Он работал над ней каждый день. Тед Соренсен снабдил его необходимыми материалами и сделал некоторые наброски, и Джек теперь переделывал эти наброски в книгу собственного сочинения. Он повернулся к Бобби.

— Отец прав, — сказал он. — Бек не сдастся без боя.

На лице Бобби появилось упрямое выражение — никто не мог изобразить упрямство лучше него.

— Пусть. Он мерзавец. Выродок, продавший себя и весь свой профсоюз гангстерам.

— Да, это так. Но он крепкий орешек.

— Я люблю крепкие орешки.

Джек улыбнулся. Он знал, каким дерзким и бесстрашным был Бобби и как ошибались те, кто недооценивал силу его характера.

— Ну что ж, — сказал он, немного помолчав, — если ты собираешься свернуть кому-то шею, думаю, Дэйв Бек — неплохой вариант. И Хоффа тоже.

Бобби поднялся и направился к дому. Он был похож на школьника. Мы с Джеком сидели некоторое время молча, прислушиваясь к шуму фонтанчиков, разбрызгивающих воду на газон.

— А ты что скажешь, Дэйвид? — спросил Джек. — Это останется между нами. Ведь это ты натравил меня на профсоюз водителей.

— Я тоже предупреждал тебя, что это опасно. Просто так ничего не дается.

— Не мудри, Дэйвид. Лучше скажи, насколько это опасно.

— Вряд ли они предпримут что-нибудь серьезное против сенатора США или против его брата. Если ты это имеешь в виду.

Сегодня я понимаю, что был очень наивным, но тогда все мы были такими. Я ошибался, бросая вызов мужеству Джека. Он выпятил подбородок, и его челюсти сжались сами собой.

— Я не боюсь ни Бека, ни Хоффу, ни их друзей, Дэйвид. Запомни это.

— Я и не говорю, что ты их боишься.

— Однако мне хочется знать, насколько глубоко нам придется копать. Вот ты свел Бобби с Молленхоффом, тот снабдил его информацией о всех преступлениях в профсоюзе водителей, и Бобби не терпится броситься в бой… Возможно, это как раз то дело, которое мне нужно. Только вот неизвестно, что мы раскопаем в ходе расследования. Итак, мы хотим вывести на чистую воду Бека и Хоффу? А что нам делать с мафией? Я хочу знать ответы на все эти вопросы, прежде чем мы начнем действовать.

Джек был смелым человеком, но его смелость не была безрассудной. Бобби был борцом за справедливость, а Джек просто хотел быть героем в глазах прессы. Для этого ему нужна была цель — такое дело, благодаря которому он смог бы во всеуслышание объявить, что хорошие парни, то есть братья Кеннеди, победили.

— Посади Бека за решетку, — сказал я. — Если тебе это удастся, ты станешь героем в глазах общества, АФТ—КПП и Джорджа Мини. Добейся, чтобы твое имя связывали с какой-нибудь серьезной реформой трудового законодательства, раз уж ты будешь заниматься профсоюзами, и тогда на съезде пятьдесят шестого года ты станешь главным претендентом на пост вице-президента.

— Я вовсе не хочу быть вице-президентом.

— Ладно. Но у тебя будет возможность отказаться от этого поста, когда тебе его предложат. Так даже лучше.

Он задумчиво глядел куда-то вдаль. Это был заманчивый план, но я видел, что он все еще колеблется.

— Допустим, мы посадим Бека, — произнес он. — А как насчет Хоффы? Он наверняка еще опаснее.

— О Хоффе будешь думать после того, как расправишься с Беком. А может быть, им займется кто-нибудь другой. Нам известно, что Бек строит себе особняк на профсоюзные деньги. Для Бобби он — самая удобная цель.

— Гм… — Джек все еще сомневался. — А как быть с мафией?

— На этот вопрос я не могу ответить, Джек, — честно признался я.

— А ты можешь это выяснить?

— Может, и могу.

— Попытайся. Ради меня. В конце концов, эта блестящая идея принадлежит тебе. Мне нужно верное дело, Дэйвид. Чтобы все было четко и ясно, и без сюрпризов. Если эта затея грозит большими неприятностями, можно придумать что-нибудь другое. Черт побери, у нас уйма времени до шестидесятого года, верно? Я хочу знать абсолютно точно, во что мы ввязываемся, ясно?

— Ясно. Хотя выяснить это не так-то легко.

— Я твой должник, Дэйвид.

Я махнул рукой. Я считал себя другом Джека и всей их семьи. Я всегда готов был помочь ему, — видит Бог, его отец немало помогал мне в прошлом. Когда-нибудь, когда Джек будет президентом, возможно, мне придется попросить его о чем-нибудь, но это будет потом. Я всегда мечтал стать послом США в Великобритании. Я считал, что хорошо справился бы с этой работой, но сейчас не стоило говорить на эту тему. Кроме того, я был уверен, что Джек догадывается о моем желании. Будучи умным политиком, он чувствовал, какие амбициозные чаяния скрываются в душах других людей, и ему не нужно было выспрашивать их об этом.

— Действуй осторожно, Дэйвид, — предупредил он. — Бобби ничего не должен знать.

Надо сказать, что просьба Джека была вполне обоснованна. В конце концов, искусство пропаганды и рекламы заключается в том, чтобы представлять людей и товары в более выгодном свете, чем они есть на самом деле, — если бы все были честными и добродетельными, моя работа была бы просто не нужна. Я много лет работаю в рекламном бизнесе, и среди моих клиентов были лидеры профсоюзов, владельцы казино в Лас-Вегасе и на Кубе, звезды эстрады, владельцы ипподромов, и зачастую мне приходилось создавать “красивые легенды”, как принято выражаться, по поводу их связей с мафией или же скрывать эти связи. Главари мафии тоже беспокоились о своем “лице” и делали все возможное, чтобы представить членов своих организаций людьми честными, респектабельными, по-старомодному добродетельными, хотя пока за дело не взялся Марио Пьюзо, им это никак не удавалось.

Время от времени мне тоже приходилось иметь дело с представителями мафии, и я быстро завоевывал их уважение в основном потому, что умел держать язык за зубами, когда в том была необходимость, никогда не обещал того, что было не в моих силах, и не лебезил перед ними. Со временем я познакомился со многими главарями мафии — с Лючиано, который был мне симпатичен; с Костелло, который мне совсем не нравился; с Лански, с которым я часто встречался во Флориде (он был самым умным из них) и с Моу Далицем из Лас-Вегаса (этот был истинный джентльмен).

Я не считаю, что подобные знакомства бросают на меня тень. Эти люди никогда не просили меня о чем-нибудь бесчестном, да я и не согласился бы ради них преступить закон. Как бы то ни было, бизнес зачастую граничит с незаконной деятельностью, и многие “легальные” бизнесмены, которые были моими клиентами или с которыми мне приходилось работать, такие, как, например, Говард Хьюз и Пол Гетти, представляются мне сегодня более безнравственными, чем боссы “мафии”.

Отец Джека знал об этих моих связях. Джек тоже о них догадывался и нередко проявлял любопытство — слово “мафия” производило на него магическое действие: он был склонен преувеличивать силу и влияние этой преступной организации. Джо знал истинную цену мафиози, знал, что они уличные хулиганы, охотящиеся на тех, кто не может дать им отпор, и использующие человеческие слабости в своих интересах. Джеку они казались зловещими и в то же время романтичными. Он, конечно, жестоко ошибался, а я, к моему стыду и к несчастью для Джека, даже пальцем не пошевелил, чтобы разубедить его.

— Поверь мне, Джек, — сказал я, — осторожность для этих ребят превыше всего. Попробую что-нибудь сделать.

— Хорошо. Спасибо, Дэйвид. Ты настоящий друг.

— Но учти: если мы попросим их о помощи, они потребуют что-нибудь взамен.

Он задумчиво посмотрел на меня.

— А что они могут потребовать?

— Не знаю.

— Если они потребуют расплатиться деньгами, мы на это не пойдем. Это невозможно.

— Деньги им не нужны. Настоящие мафиози играют в открытую. Если они обещают что-то сделать, они это сделают. Но и ты должен быть готов выполнить свои обещания.

— Это понятно, — ответил он, но я видел, что он не отнесся серьезно к моему предостережению. Если Джек кого-то и боялся, так это только своего отца. Может быть, еще Джеки. Я должен был втолковать ему, насколько опасно иметь дело с мафией, но он выглядел таким измученным и усталым, что я не решился продолжить разговор, да он и сам изменил тему. Я тогда совершил непростительную ошибку.

— Боже мой, — произнес он, — как я устал сидеть без дела…

— Чем ты здесь занимаешься?

— Схожу с ума от безделья. Работаю над этой проклятой книгой — благодарю за эту блестящую идею, Дэйвид! Когда закончу, опять отдамся в руки врачей. Надо делать еще одну операцию.

Он на мгновение закрыл глаза, как бы отгоняя от себя всякие воспоминания о боли и неподвижности, которые ему опять предстоит пережить. И кто мог винить его за это?

— Вчера звонила Мэрилин, — объявил он.

— Сюда?

— Слава Богу, Джеки в это время купалась в море.

— Как у нее дела?

— Ну, ты же знаешь Мэрилин. Спрашивала, стоит ли ей выходить замуж за Миллера или не стоит. Как будто я могу ей тут посоветовать. Конечно, скорее всего этот брак — ошибка. С другой стороны, почти любой брак можно назвать ошибкой, верно?

Я кивнул. Я знал, что для него это больной вопрос.

— Она хотела приехать сюда, чтобы… э… увидеться со мной.

— Еще одна ошибка.

— Да. Хотя мысль интересная. Мне показалось, она не очень расстроилась, когда я объяснил ей, что ничего не получится. Она рассказала мне про Актерскую студию и про парня, который там заправляет, как его зовут?

— Ли Страсберг.

— Вот-вот. По-моему, сейчас у нее неплохое настроение. Во всяком случае, она довольна своей работой. Сказала, что сумеет поставить меня на ноги за пять минут! Сообщила также, как она это сделает! — Он рассмеялся.

На мгновение я почувствовал, как у меня внутри все бешено задрожало от зависти. Я представил, как пышные белые бедра Мэрилин заключают в объятия Джека.

Он с любопытством посмотрел на меня.

— Как ты думаешь, у меня могут возникнуть проблемы из-за Мэрилин?

Я прокашлялся. Вообще-то говоря, я был уверен, что Мэрилин представляет для Джека не меньшую опасность, чем Бек и Хоффа — для Бобби.

— Ты же знаешь, как говорят, Джек: никогда не путайся с женщиной, у которой проблем больше, чем у тебя самого.

Мне показалось сначала, что Джек разозлился на меня, но он вдруг закинул голову и расхохотался. Таким веселым я его уже давно не видел.

— Ох, Дэйвид, — выговорил он, хватая ртом воздух. — А с другими женщинами и путаться не стоит!

8

Она пыталась сосредоточиться на том, что Милтон говорил ей о Ларри Оливье, который для нее был сэр Лоренс Оливье, величайший актер всего англоязычного мира.

Где-то в глубине души она чувствовала, что, в каких бы розовых красках ни расписывал Милтон ее будущего партнера, ей не суждено подружиться с Лоренсом Оливье. Милтон показал ей несколько фильмов с участием Оливье, но от этого она расстроилась еще больше — выяснилось, что она почти не понимает его речь.

Ей больше нравилось думать о том, что она будет сниматься у Джошуа Логана в фильме “Автобусная остановка”, — сначала ей предстояло работать над этим фильмом. Роль Шери была ей понятна, и, по крайней мере, Логан, с кем она уже встречалась раньше, говорил на том же языке, что и она, и о нем уважительно отзывались в Актерской студии.

— Ты не говорил мне, что сэр Оливье собирается сам ставить фильм, — сказала она.

— Не сэр Оливье, — уже в сотый раз поправил ее Милтон, — а сэр Лоренс. В том-то все и дело , что Ларри хочет ставить этот фильм. Поэтому нам и удалось заполучить его.

— Я думала, он согласился, потому что ему нужны деньги.

Он закатил глаза.

— И поэтому тоже. Он уже ставил фильмы, и неоднократно.

— Но он не ставил фильмы с моим участием, Милтон. И к тому же мы платим ему моими деньгами, разве нет?

На лбу у Милтона выступили капельки пота.

— Ну да, нашими, — согласился он.

— В основном моими.

Он вздохнул.

— В основном твоими, так и быть.

— Я просто пытаюсь расставить все на свои места, понимаешь? Если это мои деньги, я хочу быть в курсе всего. И я хочу, чтобы все делалось по-моему, а не так, как заблагорассудится сэру Оливье. В конце концов, я плачу ему, и он должен это понимать? Верно?

— Верно.

— Милтон? А ты уверен , что он поймет?

— Я постараюсь разъяснить ему, Мэрилин. Не беспокойся.

Но она все же беспокоилась. Ее начинало раздражать, что Милтон и Эми в последнее время только и говорили: “А вот Ларри…”, “А вот Вивьен…”. Милтон должен был заботиться о ее чувствах, а не об Оливье, и тем более не о Вивьен Ли, — и все потому, что Вивьен играла с Оливье в спектакле “Принц и хористка”; ее роль — роль Элси — Мэрилин предстояло сыграть в фильме.

— И еще, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, чтобы он понял: она говорит серьезно. — Я разговаривала с Полой Страсберг. Она будет работать у нас.

Милтон изобразил непонимание.

— Пола? Страсберг?

— Из Актерской студии.

— А, жена Ли, ну да. Гм… и чем она будет заниматься, Мэрилин?

— Она будет моим наставником по актерскому мастерству, детка.

— Гм. В чем будет заключаться ее работа, Мэрилин?

— Она будет ездить со мной на съемки и помогать мне играть. Слушай, Милтон, для меня это очень важно. Ли и Пола никогда не делали этого ни для кого, даже для Марлона и Монти. Честно говоря, я не думала, что Пола согласится. Ли — гений, а Пола — проводник его учения или последователь, понимаешь? — Она видела, что ее сообщение совсем его не обрадовало. — Пола — настоящий профессионал, — продолжала она. — Она понимает меня лучше, чем я сама. Если она велит мне выпрыгнуть из окна, я, не задумываясь, сделаю это — и уверена, что полечу.

Она вытянула в стороны руки, чтобы наглядно показать, как она полетит, задев при этом несколько своих фотографий, которые упали на пол. Все стены мастерской были увешаны ее фотографиями; хотя Милтон и стал компаньоном и продюсером Мэрилин, он продолжал фотографировать ее по нескольку раз в день.

— Гм, это замечательно, — пробурчал Милтон, бросив нервный взгляд по сторонам, как будто оказался запертым в комнате с сумасшедшей. — Ты говорила об этом с доктором Крис?

Марианна Крис была ее новым психотерапевтом. Ее рекомендовали Мэрилин Ли и Пола Страсберги. Они считали, что каждый, кто хочет освоить их метод, должен брать сеансы психотерапии, — об этом она ничего не сказала Милтону.

— Марианна согласна, — коротко ответила она. — Она полностью поддерживает эту мысль.

— Ты что, в самом деле собираешься взять Полу в Англию ?

— Конечно, радость моя. Куда я, туда и Пола. — Она сомкнула указательный и средний пальцы, показывая, как это будет.

— Знаешь, Ларри это может не понравиться.

— Тогда придется напомнить Ларри, кто оплачивает все счета, Милтон.

Он пожал плечами.

— А если он все равно будет возражать?

— Тогда пусть убирается к черту.

Последовала длительная пауза. Милтон пытался осмыслить неожиданно открывшиеся новые черты в характере Мэрилин.

— Хорошо, — согласился он, подчиняясь судьбе. — Значит, Пола работает у нас. Сколько мы ей должны платить?

Она бросила на него холодный взгляд.

— Сколько мы платим за ту старинную мебель, которую ты купил за счет компании?

Он удивленно поднял брови и печально улыбнулся.

— Милтон, запомни: возможно, я и похожа на белокурую глупышку, но я совсем не глупышка.

— Ясно. — Когда-то он считался самым тщедушным мальчишкой на улицах Бруклина и поэтому был вынужден постоянно доказывать свое “я”. Ему были известны все трюки — что называется, жизнь заставила, — но, если удача отворачивалась от него, он это четко понимал.

— Я все устрою, — сказал он.

— Это надо сделать немедленно, до того как я уеду в Лос-Анджелес. Пола должна быть со мной на съемках “Автобусной остановки”. — Она твердо посмотрела ему в лицо. — И не скупись, Милтон, — добавила она.

— Vey iz mir.

— Так-то лучше. — Бросив взгляд на часы, она издала пронзительный вопль. Она редко носила часы, потому что любые часы, даже самые дорогие, мгновенно останавливались у нее на руке, словно в ней был некий магнит, который блокировал движение стрелок. — Ой, мне пора! — воскликнула она. — Я опаздываю.

— Куда опаздываешь?

Она чуть было не сказала, что у нее назначено свидание с Джеком в отеле “Карлайл”.

— Опаздываю в парикмахерскую, — помедлив, ответила она, кляня себя за то, что не может убедительно солгать. — Мне нужно переодеться. Уже почти два. Можно я воспользуюсь твоей машиной?

— Моя машина всегда к услугам моих гостей.

Она засмеялась, открывая дверь.

— Милтон, радость моя, мне нравится быть твоей гостьей.

9

Если вы не любите азартных игр, в Лас-Вегасе вам будет скучно, но я приехал туда не развлекаться. Мне нужно было поговорить с Моу Далицем по поручению Джека.

Морис (Моу) Далиц, выходец из знаменитой детройтской преступной организации под названием “Багровая банда”, получил известность и заработал капитал в период сухого закона. В отличие от большинства гангстеров еврейской национальности, которые жестоко враждовали с разрастающейся сицилийской мафией, он разумно решил сотрудничать с итальянскими мафиози.

В те времена Моу закупал спиртные напитки на заводах, расположенных на территории Канады недалеко от границы с США. Эти заводы принадлежали Джо Кеннеди, который владел ими через подставных лиц. Потом Моу переселился в более теплый климат, на Западное побережье США. Как раз в это время Джо Кеннеди купил за бесценок киностудию “РКО”, и, конечно, эти два человека, недавно переехавшие в Калифорнию с востока США, время от времени негласно оказывали друг другу некоторые услуги, а я у них был посредником. Моу имел возможность попросить Вилли Биоффа не проводить забастовок в “РКО”, а Джо всегда мог договориться со своим старым другом Уильямом Рандольфом Херстом, чтобы имя Далица не упоминалось в газетах.

В итоге Моу добился на Западном побережье больших успехов, чем Джо, а позже стал одним из отцов-основателей Лас-Вегаса. В отличие от многих мафиози, он был человеком богатым, имел много денег, которые мог вложить в дело. Он был единственным из главарей крупных преступных организаций, кто, занимаясь нелегальным ввозом спиртных напитков в страну во время сухого закона, открыто указывал свои доходы в налоговых декларациях. Он мудро рассчитал, что, если будет платить налоги с доходов от своего нелегального бизнеса, его не посадят в тюрьму за незаконные операции. Он построил гостиницу “Дезерт Инн” и вскоре стал предводителем владельцев казино; местная пресса называла его Мистер Лас-Вегас. Именно Моу заставил городские власти проложить тротуары (хотя другие владельцы игорных домов считали неразумным давать игрокам возможность выходить на улицу во время игры, чтобы прогуляться) и соорудил первую площадку для игры в гольф, хотя поначалу эта идея казалась нелепой. Он считал, что казино — это не просто “помещение на верхнем этаже гостиницы, где несколько парней играют в покер”.

И именно Моу организовал на первом этаже своего казино шоу-программу, пригласив выступать в ней знаменитых артистов, чтобы придать незатейливому бизнесу выкачивания денег из карманов людей ореол блеска и очарования. Постепенно он стал своего рода перекидным мостиком между новым поколением гангстеров Чикаго и Среднего Запада (это такие люди, как Тони Аккардо, который унаследовал империю Аль Капоне, и Сэм Джанкана, который в результате кровавой борьбы стал преемником Аккардо) и звездами эстрады, крупными банкирами и политическими деятелями, без которых его бизнес не мог бы развиваться и процветать.

Моу никак не соответствовал сложившемуся представлению о главаре мафии как о полуграмотном уголовнике с перстнем на мизинце. Это был симпатичный мужчина пятидесяти пяти лет, плотного телосложения, с задумчивыми, проницательными глазами, резкими чертами лица (в профиль он был похож на Дика Трейси), всегда одетый в аккуратно отглаженный строгий костюм. У него были длинные пальцы, как у пианиста. Ходили слухи, что вот этими самыми пальцами он однажды задушил человека в подсобном помещении гриль-бара на окраине Детройта, но это было очень давно, да и немного найдется в Лас-Вегасе крупных бизнесменов, которые в свое время не совершили нечто подобное. Некоторые и по сей день не гнушаются такими поступками.

Мы договорились встретиться с ним в ресторане гостиницы “Дезерт Инн”. Он ждал меня, сидя на диване в центре зала. Метрдотель подвел меня к нему, словно кардинал, представляющий знатного гостя папе римскому, и, когда я сел, протянул мне меню в темно-красной с золотом обложке, размером с газету “Нью-Йорк тайме”, но Моу жестом показал, что меню не нужно.

— Повар знает, что нам приготовить, Фрэнки, — сказал он. Он говорил так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы понять его. — Ты доволен обслуживанием в гостинице, Дэйвид? — спросил он.

— Все отлично, — ответил я. В те дни Лас-Вегас еще не достиг пика вульгарности, что впоследствии сделает его знаменитым, но уже тогда он славился своей пышностью. Меня поселили в просторном фешенебельном номере с видом на пустыню. Ванная была выложена мрамором, огромная кровать вполне подошла бы для оргий в древнеримском стиле. На столике стояли вазы с фруктами и шампанское. В номере было много цветов.

— Я дал указание, чтобы денег с тебя не брали, — сказал Моу. — Если захочешь поиграть, в казино на твое имя внесен аванс.

— Незачем было так беспокоиться.

— Mi casa — su casa[4], как здесь говорят, Дэйвид. Отдыхай в свое удовольствие. — Перед нами на серебряной подставке стояла откупоренная бутылка “Хаут-Брион” 1947 года — Моу знал, что это мое любимое вино. Он не так давно научился разбираться в винах и даже уговорил Генри Суле, владельца ресторана “Ле Павильон” в Нью-Йорке, уступить ему своего метрдотеля, знающего толк в винах, чтобы тот заботился о его сокровищах.

Он наполнил бокалы, одобрительно втянул носом винный аромат, с наслаждением сделал маленький глоток, затем поднял свой бокал.

— Жизнь — хорошая штука, друг мой, — сказал он. — А ты доволен своей жизнью?

— Доволен.

— Я слышал, дело твое процветает.

— Не жалуюсь.

Он кивнул с серьезным видом. Хороший бизнес — серьезное дело; о нем так просто не говорят.

— Я заказал простую пищу, — объявил он. — Попросил повара приготовить для нас салат “Цезарь”, говядину на косточке — вкуснее ты еще никогда не пробовал, поверь мне, — и запеченный картофель.

— Замечательно, Моу. — Я не кривил душой. В Лас-Вегасе умеют готовить говядину, а Моу поставляли хорошее мясо. Несколько лет назад он установил свое влияние над профсоюзом мясников Кливленда, уничтожив конкурентов.

Принесли салат. Мы с Моу вели разговор о прежних временах, причем старались не болтать лишнего. Моу еще не успел спросить, что привело меня в Лас-Вегас, а нам уже подали мясо. Оно оказалось вкусным, как он и обещал.

— Мне нужна кое-какая информация, — перешел я к делу.

Глаза Моу сразу же утратили свое задушевное выражение. Но он кивнул головой, и я продолжал.

— Мне бы хотелось задать несколько вопросов о профсоюзе водителей.

— О профсоюзе водителей? — Он покачал головой. — И что это за вопросы?

Я наклонился к нему поближе.

— Ты знаешь Джека, сына Джо Кеннеди?

— Сенатора?

— Да.

Он кивнул, в глазах появилась настороженность. У Моу были обширные политические связи, как с местными политиками, так и с деятелями государственного масштаба, и некоторые сенаторы западного региона страны были многим обязаны ему, в том числе, по слухам, и Линдон Джонсон. Во всем, что касалось политики, Моу обладал великолепной памятью, как у слона.

— Отец Джека Кеннеди достаточно знает о профсоюзе водителей. Значит, Джек хочет узнать что-то еще? — спросил Моу. — Если он не станет их трогать, возможно, они отдадут за него свои голоса. Он католик, как и многие из них; он ирландец — с этим тоже все в порядке; и он — герой войны, а это им нравится. Он не “красный”, не то что этот деятель Стивенсон… И, кстати, водители раньше всегда поддерживали демократов.

— Я знаю, — быстро вставил я, пока он не вспомнил Рузвельта и его выступление на профсоюзном съезде. — Но Бобби будет главным обвинителем в подкомиссии Макклеллана, а Джек сам входит в состав комиссии, и они постоянно только и слышат: “Бек сделал то…”, “Хоффа сделал это…”. Эти ребята, должно быть, окружены доносчиками…

Я увидел на лице Моу выражение неодобрения.

— Не нужно имен, — прошептал он.

Я извинился. У каждой профессии свои законы, а деятельность Моу не позволяла ему ни на шаг отступать от них.

— Я хочу сказать, — продолжал я, — что все пытаются натравить Бобби на профсоюз водителей. Джек обеспокоен. У них там действительно не всё чисто? И как лидеры профсоюза отреагируют на то, что их деятельность будут проверять?

Моу скорчил гримасу.

— Не все чисто ? А как ты сам-то думаешь? Конечно, там полно всяких нарушений.

Моу расправился с мясом. Сделав последний глоток вина, он распорядился, чтобы принесли два кофе. Оглядев зал, он остался доволен. Почти за каждым столиком сидели денежные клиенты казино и длинноногие блондинки, от которых трудно было оторвать взгляд.

— Если сын Джо собирается раскручивать профсоюз водителей, желательно, чтобы у него кишка была не тоньше, чем у его отца. А может быть, и крепче.

— Думаю, с этим проблем не будет, — ответил я, похолодев. В отличие от многих гангстеров, Моу обычно выражался более или менее литературно. И если уж он сказал, что у Бобби должны быть крепкие кишки, значит, дело серьезно.

Впервые меня охватило чувство, что я, возможно, втягиваю Джека в более опасную игру, чем он предполагал. По лицу Моу я понял, что мои вопросы — неподходящая тема для послеобеденной задушевной беседы двух старых друзей. Меня охватил страх.

Вопросы, которые я задал, задели за живой нерв. Лучше бы я ничего не спрашивал, но, как известно (а Джеку в этом еще предстояло убедиться), слово — не воробей. Мне следовало бы тут же сесть в самолет, лететь к Джеку и сказать ему, чтобы он выбросил эту затею из головы. Я должен был бы сказать, что в этом море полно акул-людоедов. Если бы передо мной сидел не Моу Далиц, а кто-то другой, я бы немедленно ушел из ресторана, наскоро извинившись, но Моу был мне симпатичен, я дорожил его добрым отношением ко мне, и только поэтому я не ушел.

Размышляя над этим много лет спустя, я понимаю, что тогда загнал в ловушку и себя, и Джека. Своими вопросами о профсоюзе водителей я возбудил интерес мафии к фигуре Джека Кеннеди. Даже если бы я не пренебрег тогда своим чутьем (и не подавил охвативший меня страх), а сразу улетел бы из Лас-Вегаса, главари мафии все равно не оставили бы меня в покое. Им нужно было знать, чем они могут помочь молодому сенатору из Массачусетса — и, что более важно, чем он может быть полезен для них .

— Если тебе нужна информация о профсоюзе водителей, ты должен встретиться с одним парнем, — сказал Моу. — Он знает больше, чем я.

— Где его найти?

— Он сейчас в Лас-Вегасе.

— Ты можешь устроить мне встречу с ним?

— Конечно, — ответил он несколько легковесно. — Ты играешь в гольф?

— В гольф? Довольно редко.

— Нужно играть чаще, Дэйвид. Наслаждайся жизнью! Ты еще молод, тебе нельзя так много работать. Что касается меня, я плаваю, играю в гольф, когда не очень жарко, хожу на теннисный корт. У меня тот же размер брюк, что и в двадцать лет. — Он так близко перегнулся ко мне через столик, что я ощутил его дыхание на своем лице. — Интересующее тебя лицо назначит тебе встречу на площадке для игры в гольф.

— Почему?

Моу был слегка раздражен.

— Потому что он любит разговаривать с людьми на свежем воздухе, а не в помещении, ясно? В этом случае можно не бояться, что где-нибудь подложили микрофон или какое другое подслушивающее устройство, ведь так?

— Как я найду его?

Моу щелчком пальцев подозвал метрдотеля. Он принес два бокала с коньяком и подогрел их на горелке — похоже, так было заведено в Лас-Вегасе и Майами. Моу вытащил из нагрудного кармана две сигары “Монтекруз” и протянул одну мне.

— Он сам найдет тебя, Дэйвид, — сказал он. — Не беспокойся.

Подняв трубку, я услышал скрипучий голос, который в старомодных выражениях сообщил мне, что завтра в половине одиннадцатого утра я должен спуститься в вестибюль, где меня будут ждать.

Я сразу же заметил того, кто меня ждал. Он стоял возле крайнего стола — невысокий полноватый молодой человек в мешковатом летнем костюме, темных очках и мягкой шляпе. В вестибюле работали кондиционеры, но этот парень весь взмок от пота. Когда он повернулся в мою сторону, я сразу понял, что под пиджаком у него пистолет. В этом не было ничего особенного. В те дни в Лас-Вегасе вооруженных людей было гораздо больше, чем людей без оружия. Кроме того, этот парень не был похож на головореза — скорее, на мальчика на побегушках, подумал я. Мы пожали друг другу руки, и это рукопожатие подтвердило мое первое впечатление. Рука у него была вялая и потная. Меня охватило чувство омерзения, и я с трудом подавил желание вытереть руку носовым платком.

— Господин Леман? — спросил он сиплым голосом; у него был нью-йоркский акцент.

Я кивнул.

— Вы не взяли с собой клюшку?

— К сожалению, нет. — У меня не было и спортивного костюма для игры в гольф. Я был одет в серые широкие брюки из фланели, мокасины и рубашку с засученными рукавами и расстегнутым воротом.

Мы вышли из гостиницы. На улице стояла невыносимая жара, солнце палило нещадно. Он открыл передо мной заднюю дверцу “кадиллака”, а сам сел за руль и включил на всю мощность кондиционер.

— Здесь отличный климат, правда? — спросил он.

Я кивнул. У него был раздражающе заунывный пронзительный голос. Рядом со мной на сиденье лежала газета. Я взял ее в руки, чтобы положить конец разговору.

Несколько минут мы ехали по пустыне, затем свернули на дорогу и въехали на знаменитую площадку для гольфа, которую построил Моу Далиц, — символ торжества человека над природой. Это все равно что соорудить площадку с восемнадцатью лунками посреди Сахары: чтобы поддерживать эту площадку в приличном состоянии, ее нужно было поливать двадцать четыре часа в сутки. Мы вышли из машины и, минуя здание клуба, направились прямо на площадку, где нас ждал пожилой мужчина, невысокий, широкоплечий. Одет он был подчеркнуто небрежно, как одеваются люди, находящиеся на отдыхе; в руках он держал клюшку для гольфа.

— Ред, — сказал парень, который привез меня, — вот человек, которого ты хотел видеть.

Теперь я понял, к кому меня привезли. Это был Пол Дорфман по прозвищу Ред (Рыжий), ближайший помощник Сэма Джанканы. Дорфман уже много лет являлся главой профсоюза мусорщиков. Его предшественник на этом посту — основатель и секретарь-казначей этого профсоюза — погиб от рук убийцы.

В двадцатые годы Дорфман был чемпионом по боксу в легком весе, и до сих пор у него сохранилась походка боксера. Я вспомнил, что он был лишен чемпионского звания, когда его обвинили в том, что он избил до полусмерти (с применением кастета) работника конкурирующего профсоюза прямо в его кабинете. Потерпевший, конечно, не стал заявлять в полицию, поэтому за это преступление Дорфман так и не был привлечен к суду, как, впрочем, и за многие другие, включая убийства и подтасовку результатов голосования на предварительных выборах в Кук-Каунти, в штате Иллинойс.

Он помахивал клюшкой из стороны в сторону, а я не мог избавиться от ощущения, что он вот-вот ударит меня ею по голове. Знаменитые рыжие волосы уже посеребрила седина. Его раскрасневшееся лицо не выражало особой радости от встречи со мной.

— Что же вы без головного убора? — загрохотал он. — Тут такое солнце, нельзя ходить без шляпы. — Он обернулся к парню, который привез меня, и сказал: — Сходи принеси ему шляпу, Джейк. Возьми там в клубе.

Он щелкнул пальцами в сторону одного из мальчиков, подносящих клюшки и мячи, которые стояли на краю площадки, и тот подал мне клюшку.

— Играйте, — прошептал Дорфман, оглядываясь вокруг. — Если за нами наблюдают ребята из ФБР, пусть видят, что мы с вами играем в гольф, а не ведем беседу на свежем воздухе.

Я несколько раз взмахнул клюшкой, чтобы привыкнуть к ней, затем ударил по мячу, который улетел ярдов на пятьдесят, за пределы площадки.

Дорфман усмехнулся.

— Постарайтесь изобразить что-нибудь поприличнее, хорошо? — сказал он. — Мне следовало бы предложить играть по пять долларов за удар.

“Ах ты сукин сын! — подумал я. — Посмотрел бы я на тебя на горнолыжном спуске или за карточным столом, — хотя он наверняка не привык играть честно”.

— Вам нужно немного подучиться, — сказал он и послал мяч прямо в лунку. Почему-то гангстеры Лас-Вегаса считали, что имеют право читать мне лекции о пользе спорта и физических упражнений. Если уж на то пошло, я был гораздо крепче, чем любой из них. Сейчас все они уже умерли, а я вот живу.

— Хороший удар, Ред! — похвалил Джейк, подбегая к нам. В этой нестерпимой жаре он, как рыба, пронзенная острогой, хватал ртом воздух.

— Заткни свою пасть, Джейк. Тебя что, спрашивают? Дай ему шляпу.

Джейк подал мне безразмерную бейсбольную кепку с сетчатым верхом. На ней спереди золотыми нитками была вышита эмблема профсоюза водителей — колесо телеги и сверху две лошадиные морды. Над эмблемой надпись: “Профессиональный турнир по гольфу для избранных. Лас-Вегас”, снизу — красными прописными буквами: “ОБЪЕДИНЕННЫЙ СОВЕТ ПРОФСОЮЗА ВОДИТЕЛЕЙ ШТАТА НЬЮ-ДЖЕРСИ”.

Я осторожно надел ее на голову. Мы пошли по площадке.

— Моу говорит, ты интересуешься профсоюзом водителей, — произнес Дорфман. — Он считает тебя хорошим парнем. — Он окинул меня взглядом. — У меня ты особых подозрений не вызываешь.

Не обращая внимания на его слова, я сделал еще один удар, и снова неудачно.

— Идиот! — дружелюбно воскликнул Дорфман. Он с силой хлопнул меня по спине. Я поморщился. — Убить тебя мало за такой удар! — В его устах эти слова звучали неприятно.

— Моу объяснил вам, что мне нужно?

Он кивнул.

— Разумеется. Слушай, если комиссия Макклеллана займется профсоюзом водителей, они обязательно что-нибудь раскопают, это ясно. Когда речь заходит о профсоюзе водителей, всегда всплывают такие вещи, которые простым людям понять трудно. Ты понимаешь меня? Это не совсем обычный бизнес. Там другие правила, понимаешь? Я понимал. Конечно, не каждый сенатор способен уяснить, как профсоюзная работа может быть связана с убийствами, вымогательством и воровством. Большинство казино в Лас-Вегасе и половина новых гостиниц в Майами-Бич были построены на средства Пенсионного фонда профсоюза водителей Центральных штатов, а этим фондом распоряжались Дорфман и его друзья; пасынок Дорфмана управлял страховым фондом профсоюза. Часть этой работы имела некое подобие законности, но и эта законность таяла при более пристальном рассмотрении, а уж если взглянуть на незаконные сделки, я был уверен, это целая бездонная пропасть ужасов.

— Что будет, если комиссия начнет серьезное расследование, господин Дорфман? — спросил я.

— Зови меня Ред, ладно? — Он внимательно посмотрел на меня. — Это рассердит многих. Дэйва Бека. Джимми Хоффу. — Он помолчал. — Да и меня тоже.

— До какой степени они рассердятся?

Он пожал плечами.

— Это зависит от того, насколько глубоко будут копать, Дэйвид. Послушай, мы неглупые ребята. Мы все понимаем, как работает машина. Если нужно, чтобы нас время от времени немного трясли, пусть так и будет. Такая уж у нас работа, как говорится. Верно? Хорошо. Кто-то погибнет, кто-то попадет за решетку, бизнес на время будет свернут, политики добьются переизбрания — жизнь идет своим чередом. Qué será, será. — Он взглянул на меня. — Что будет, то будет, — перевел он на тот случай, если я не знал этой песни.

— У Бобби Кеннеди, возможно, другие представления. Qué será, será — это не его жизненная философия.

Дорфман нанес еще один удар по мячу, тоже меткий, затем посмотрел на меня.

— Хочешь совет, Дэйвид? Передай Джеку Кеннеди и его братишке Бобби, пусть не копают слишком глубоко.

— Бобби — суровый парень, Ред.

— Суровый? Да брось ты. Он — студентик.

— Поверь моим словам, Ред. Бобби — совсем не студентик. Он твердый, как гвоздь. И он из семьи Кеннеди. Его нельзя запугать или купить. И Джека тоже.

— Ну и что? Их можно убить. Если уж дойдет до этого.

Я посмотрел ему в глаза.

— Я сомневаюсь в этом.

Он засмеялся.

— Поверь мне, Дэйвид, убить можно кого угодно. — Он произнес это как профессионал. — Даже президента. Да что тут говорить, Рузвельта чуть не убили в тридцать втором. Просто пуля угодила в мэра Чикаго, в этого придурка Сермака. Да и в Трумэна стреляли мексиканцы, прямо возле Белого дома, хотя вокруг него было полно людей из секретной службы! Если кого-то надо убить, друг мой, кто бы ни был этот человек, всегда можно найти способ.

Разговор ушел совсем не в ту сторону, но я особо не беспокоился. Мне приходилось и раньше слышать пустые угрозы. В прежние времена в Голливуде гангстеры вроде Вилли Биоффа и Мики Коуэна всегда угрожали смести с лица земли тех, кто мешал им. Насколько я помню, они убивали только своих коллег-гангстеров, решая таким способом споры из-за сфер влияния. К тому времени, когда они окончательно обосновались кто в Лос-Анджелесе, кто в Лас-Вегасе, кто на побережье озера Тахо, где прожигали свои неправедные доходы, эти люди уже ничего особенного собой не представляли; в большинстве своем это были “бумажные тигры”, живущие прошлой репутацией, когда они славились своей жестокостью.

— Убивать никого не нужно, — сказал я. — Мы ведем разговор о политике… и о бизнесе.

Дорфман вцепился в свою клюшку так, что побелели костяшки пальцев на его огромной веснушчатой руке.

— Ред, — продолжал я мягко, — выслушай меня, прошу тебя. В профсоюзе водителей есть люди, через которых, как через дуршлаг, информация просачивается в комиссию Макклеллана. Бобби, даже если и захотел бы, не может отмахнуться от этих сообщений, а Джек, поскольку он тоже является членом комиссии, не имеет права приказать своему брату не затевать расследования. Он в любом случае не пошел бы на такой шаг, поскольку это не в духе семьи Кеннеди.

Дорфман все еще был похож на разъяренного быка, готового ринуться в бой, если только возможно представить себе быка в туфлях для игры в гольф. Но он слушал меня, а при слове “просачивается” оживился.

— Просачивается как через что? — переспросил он.

— Как через дуршлаг. Это такая штука, в которой моют овощи.

— А-а. — Дорфман наблюдал, как я дважды пустил мяч мимо цели, но моя игра его уже не интересовала. — Проклятые стукачи. — Он вздохнул. — Когда я заправлял профсоюзом мусорщиков в Чикаго, у меня доносчиков не было, можешь мне поверить. Слушай, если хочешь, подтолкни мяч ногой, а то мы проторчим тут целый день.

Взбешенный его словами, я сильно ударил по мячу — настолько сильно, что Дорфман отскочил в сторону, — и мяч закатился в лунку. Я был доволен собой. Если уж ФБР снимает нас на пленку, то, во всяком случае, Эдгар Гувер (мы были знакомы, и я его терпеть не мог) увидит мой победоносный бросок.

— Послушай, Ред, — сказал я, приободрившись от своего неожиданного успеха, — я ведь только пытаюсь втолковать тебе, что скоро разразится буря, будет жарко. Джек — сенатор Кеннеди — не может это предотвратить, но ему хотелось бы удержать эту бурю в разумных пределах.

— То есть мы должны лезть из кожи, чтобы Бобби прославился, а Джек получил твердую поддержку профсоюзов. Ты предлагаешь такой вариант сделки?

— Ну, что-то вроде этого, — ответил я, испытывая неловкость, поскольку как раз это Джек и имел в виду. — Кстати, это не сделка. Это пока лишь предложение , которое ты должен передать кому следует.

Он задумался.

— Может быть, это и получится, — сказал он. — Но только если Бобби не станет слишком наседать на Хоффу. И если Хоффа не разозлится на Бобби. — Он замолчал, подбирая правильное выражение. — Вообще-то Джимми легко выходит из себя. У него отвратительный характер.

Я встречался с Хоффой. Он напоминал мне ручную гранату, из которой выдернули предохранитель, однако я считал (и был не прав), что он просто рисуется, что его поведение — один из тех приемов, которые многие общественные лидеры усваивают на пути к власти. Еще я подумал, почему это Дорфман больше заботится о чувствах Хоффы, чем о проблемах Дэйва Бека, — как-никак тот был лидером профсоюза водителей.

Дорфман подошел ко мне вплотную — так близко, что мне захотелось отодвинуться от него.

— В таком случае, может, передашь Бобби и Джеку мое предложение? Мы отдаем вам Бека, но Хоффу вы не трогаете, — его голос напоминал скрип наждачной бумаги.

Я не мог поверить своим ушам. Дорфман предлагал преподнести на тарелочке президента Межнационального братства, который, пожалуй, был самым могущественным профсозюным лидером в США. Я понимал, что Дорфману и его друзьям из профсоюза водителей не составит труда снабдить следователей документами и свидетелями, при помощи которых Бека можно будет упрятать за решетку до конца жизни.

— Почему вы хотите сдать Бека? — спросил я.

Дорфман пожал плечами.

— А вот это уже не твое дело. Передай братьям Кеннеди: если они хотят заполучить эту жирную свинью, они ее получат; улик будет достаточно, чтобы потопить корабль. Но на большее пусть не рассчитывают, ясно? Для солидности мы подкинем еще кое-кого, но эти жертвы мы выберем сами. По рукам?

Этого было более чем достаточно — вполне достаточно для Джека; но что касается Бобби, я сомневался, что даже Джеку удастся заставить его согласиться на эти условия. Выходило, что Хоффа и его сторонники избавятся от своих врагов внутри профсоюза руками комиссии Макклеллана, а сами будут продолжать безнаказанно заниматься своими махинациями. Бобби очень не любил такие сделки.

Однако посадить Дэйва Бека в тюрьму — это, несомненно, большой успех. Все профсоюзные лидеры, начиная с Джорджа Мини, будут рады увидеть Бека в наручниках и благодарны за это Джеку; сами они боялись выступить против него.

— Я передам, — сказал я, пытаясь скрыть свое волнение. — Это все, что я могу обещать.

— Передай. А теперь продолжим игру.

Я старался изо всех сил бить метко не потому, что хотел доказать Дорфману, что хорошо играю в гольф, — мне не терпелось поскорее закончить игру и уйти. Стояла нестерпимая жара, и, поскольку мы с Дорфманом уже обговорили все основные вопросы, мне не хотелось дольше оставаться в его компании. Видимо, ему тоже не терпелось избавиться от меня; он не предложил мне пообедать с ним в клубе или хотя бы выпить чего-нибудь. Меня это вполне устраивало. По окончании игры я с удовольствием уселся в прохладный “кадиллак” и только потом заметил, что забыл вернуть кепку.

По дороге в гостиницу мой водитель попытался завязать со мной разговор.

— Ред — парень что надо, верно? — спросил он.

Я кивнул. В зеркале над лобовым стеклом я видел бледное, сальное лицо с воровато бегающими глазками. Руки, державшие руль, были толстыми и волосатыми, с обломанными, неухоженными ногтями.

— Я многому научился, работая на него.

Если бы рядом был Ред Дорфман, он непременно приказал бы ему “заткнуть свою пасть”, но я не стал этого делать.

— Не сомневаюсь, — коротко ответил я.

— Нет, правда. Ред для меня как отец родной.

В этом я не был уверен. Насколько я успел заметить, Дорфман относился к этому парню с презрением.

— Знаете, у меня кое-что намечается. Меня больше привлекает увеселительный бизнес (он произнес “бизнус”), чем игорные дома. Ред нашел для меня работенку в Далласе — ночные клубы и все такое.

Я подумал, что Дорфман, должно быть, таким способом хочет избавиться от работника, который не подходит на роль телохранителя или наемного убийцы и недостаточно умен, чтобы заправлять игорным домом. На мой взгляд, получить работенку сводника в Далласе — это не ахти какое продвижение по службе, но этому парню такая перспектива очень нравилась.

— Будете в Техасе, — сказал он, откинувшись назад, — заходите в гости, если что понадобится. — Он вручил мне влажную измятую карточку. На ней золотом была вытиснена женская нога в чулочной подвязке; с ноги свисала туфелька. А на заднем плане красовалась огромная коричневая широкополая шляпа. Над шляпой витыми буквами в виде лассо было написано название заведения: “Голден Стриппер”.

Положив карточку в карман, я пожал протянутую мне потную руку.

— Позвольте представиться: Джейк Рубинштейн, — сказал он. — Друзья зовут меня Джек Руби.

10

Она полностью отдалась работе над фильмом “Автобусная остановка”. Это позволяло ей не думать о предстоящих совместных съемках с Оливье. Съемки всегда доставляли ей массу проблем, и фильм “Автобусная остановка” не был исключением, но, по крайней мере, она снова оказалась в Калифорнии, которая в какой-то степени все еще была для нее “родным краем”…

Она была приятно удивлена и тронута, когда Джош Логан объявил, что по окончании съемок устроит в ее честь большой прием. Она подумала, что решение Логана связано с ее новым положением в кинобизнесе: ведь теперь она — независимая кинозвезда, хозяйка своей судьбы.

Только Логан, театральный режиссер с Бродвея, интеллектуал из Нью-Йорка, мог набраться смелости попросить Билла и Эди Гёц устроить прием в честь окончания съемок фильма “Автобусная остановка” (ведь этот фильм был снят не на киностудии “Метро-Голдвин-Мейер”). Логан вызвал всеобщее изумление, решив пригласить на прием президента Индонезии Сукарно, который тогда сделал краткую остановку в Лос-Анджелесе по пути на родину из Вашингтона, где ему был оказан весьма холодный прием со стороны Эйзенхауэра и Даллеса. Вскоре после этого Сукарно переметнулся в советский лагерь.

Эди Гёц принадлежала к голливудской аристократии (она была дочерью Луи Мейера). Поэтому на приеме присутствовали все сливки общества — crème de la crè : влиятельные деятели кинопромышленности (Сэм Голдвин, Джек Уорнер, Дор Скэри), а также знаменитые актеры, которые прежде, когда Мэрилин была начинающей актрисой, даже не замечали ее; пришел даже ее кумир, Кларк Гейбл.

Этот вечер был ее триумфом, если угодно — ее местью. Она достигла вершины. Вся кинопромышленность лежала у ее ног; туристам показывали отпечатки ее ладоней на цементе у входа в китайский театр Громэна и бронзовую звезду в ее честь на тротуаре в Голливуде и Вайне; ее дом был обозначен на картах, которые старушки продавали приезжим, желающим посмотреть, где живут кинозвезды.

Но даже после шампанского настроение у нее оставалось отвратительным — ведь на этом приеме у нее не было кавалера. Она чувствовала себя одинокой, триумф ее больше не радовал. Она забилась в дальний угол зала, пытаясь спрятаться от шума и толпы. Ее новый пресс-агент, молодая девушка, заметив ее в стороне, стала пробираться к ней сквозь толпу.

— Пришел Тайрон Пауэр, — взволнованно объявила она. — Он непременно желает поприветствовать тебя.

После Кларка Гейбла из кинозвезд ей больше всех нравился Тайрон Пауэр. При других обстоятельствах ради встречи с ним она бросила бы все свои дела, но сейчас упоминание о нем вызвало в ней раздражение.

— Пусть идет к черту, — сказала она. — Когда я начинала работать в “Фоксе”, а он уже был знаменитым актером, он ни разу не предложил мне переспать с ним.

Эту фразу можно было бы расценивать как шутку, и впоследствии ее будут цитировать как пример чувства юмора Мэрилин. Но сейчас она произнесла ее с обидой, и молодая девушка — пресс-агент Мэрилин — отнюдь не глупая, тотчас же отметила это про себя и в недоумении посмотрела на актрису, понимая, что ее сообщение пришлось некстати.

Девушка ничего не успела сказать в ответ: расталкивая толпу, к ним приближался Логан, ведя за собой невысокого смуглого мужчину в нелепой кепке и пиджаке, как у Неру. За ним шла целая толпа маленьких смуглых азиатов, которые что-то невнятно тараторили и шипели. Мужчина, которого привел Джош, несомненно, был у них главным.

Она совсем забыла, что Джош пригласил почетного иностранного гостя; такие вещи ее просто не интересовали. Теперь они стояли лицом к лицу в окружении огромной свиты гостя, состоявшей из его телохранителей, агентов службы безопасности, репортеров и фотокорреспондентов. Было очевидно, что от нее ожидали каких-то действий. Она обхватила гостя руками и поцеловала.

— Всегда мечтала познакомиться с президентом Индии! — воскликнула она.

В зале воцарилась тишина. На лице президента промелькнуло раздражение, словно он решил, что его пригласили сюда, в это гнездо капитализма, специально для того, чтобы подшутить над ним, и, что самое отвратительное, предоставили сделать это женщине .

Логан нервно прокашлялся.

— Президент Сукарно является президентом Индонезии , Мэрилин, — сказал он.

— Никогда не слышала о такой стране, — ответила она. — Но это не важно. Привет, господин президент.

Опять раздался приглушенный гул голосов, и неожиданно, словно по мановению волшебной палочки, Сукарно и его свита исчезли. По выражению лица Сукарно она поняла, что оскорбила его. Наверное, и Логан чувствовал себя оскорбленным. Она вспомнила, что Логан подробно инструктировал ее, как нужно разговаривать с президентом Индонезии; он с большим волнением готовился к приему столь высокого гостя.

Почувствовав неловкость от того, что попала в глупое положение, она открыла дверь и вошла в рабочий кабинет Билла Гёца — большую темную комнату в английском стиле, заставленную книжными полками и старинной мебелью, — и увидела Дэйвида Лемана. Он рассматривал коллекцию бронзовых статуэток работы Дега.

Дэйвид резко поднял голову, словно его застали за чтением личных писем хозяина дома. Увидев Мэрилин, он улыбнулся.

— Мэрилин, я никак не мог протиснуться к тебе, чтобы поздороваться.

Она чмокнула его в щеку.

— Я только что оскорбила президента Индонезии, — объявила она. — Наверное, это может быть расценено как дипломатический инцидент?..

Они сели на диван. Он протянул ей бокал шампанского. Она сделала глоток, и настроение у нее немного улучшилось.

— Тебе не о чем беспокоиться, — успокоил он. — Эйзенхауэр и Даллес уже отдавили ему все мозоли на встрече в Вашингтоне. Как только он вернется на родину, он сразу же организует демонстрации протеста, где будут сжигать американские флаги и забрасывать камнями окна библиотек агентства ЮСИА.

Дэйвид всегда о любом событии мог рассказать больше, чем было известно другим, и ей это очень нравилось.

— Джек встречался с Сукарно в Вашингтоне, — продолжал он. — Говорит, тот просил дать ему список телефонов девушек, которым он мог бы позвонить, когда будет в Лос-Анджелесе.

Она засмеялась.

— Надеюсь, Джек не дал ему мой номер.

— Вряд ли он считает тебя формой оказания помощи иностранным государствам. Кстати, я слышал, фильм получился великолепный.

Она кивнула. Если это говорит Дэйвид, значит, так думают на киностудии. В кинобизнесе его связи были столь же обширны, как и в политике. Вообще-то, подумала она, она могла бы увлечься таким мужчиной, но в ее представлении Дэйвид был тесно связан с Джеком Кеннеди. “А при чем тут Джек, — решила она про себя, — он же мне не муж”. Они не виделись уже несколько месяцев. Как бы то ни было, Джек, как и она сама, не принадлежал к тому типу людей, которыми можно владеть безраздельно. В этом и состояла одна из загадок его обаяния — во всяком случае, она пыталась убедить себя, что любит его именно за это. Однако в глубине души она по-прежнему верила в старомодную преданную любовь. Ей хотелось надеяться, что она сможет полюбить на всю жизнь, если встретит человека, достойного такой любви.

А пока — рядом с ней сидел Дэйвид, симпатичный и явно жаждущий ее; в этом она не сомневалась. Неожиданно для себя она почувствовала нежность к нему, по телу разлилась теплая истома — может, потому, что в этот вечер она была одна и ей нужен был мужчина, или потому, что в неярком освещении библиотеки Дэйвид и вправду был похож на Кларка Гейбла. Она наклонилась к нему, губы полуоткрыты, груди вот-вот готовы выпрыгнуть из низкого выреза платья — она как бы смотрела на себя со стороны, и ей было интересно, что произойдет дальше.

— А ты зачем приехал в эти края, Дэйвид? — спросила она, дыша чуть более учащенно, чем обычно.

На его лице отразилось беспокойство. Это ее несколько удивило.

— По делам, — ответил он. — У меня здесь филиал моей фирмы.

— Я знаю. У Джоша глаза на лоб полезли, когда я сказала ему, что знакома с тобой.

Он рассмеялся, но она видела, что ему приятно слышать это. “Как легко мужчины поддаются лести, — подумала она, — особенно умные мужчины”.

— Я только что из Лас-Вегаса, — объяснил он.

— Из Лас-Вегаса? Вот не думала, что ты увлекаешься азартными играми. Я сама не играю, но Лас-Вегас мне нравится. Я была там на открытии шоу-программы в “Дезерт Инн”. Фрэнк заказал столик для своих друзей, у самой сцены. Я просто не могла поверить своим глазам. Лиз Тейлор, Сид Чарис, Ава Гарднер и я — мы все сидели за одним столиком. Там не было ни одной женщины, с которой Фрэнк хоть однажды не переспал!

Она перехватила в его взгляде какой-то неясный огонек. Что это было? Зависть? Боль? “Ну давай же, Дэйвид!” — подумала она про себя. Ее губы находились совсем рядом с его лицом. Она видела, что-то удерживает его. Дружба с Джеком? А может, он боится, что кто-нибудь зайдет и увидит, как он обнимает ее на диване в библиотеке Гёца; но так даже интереснее. Она заметила, что время от времени он оглядывается на дверь, и тут же поняла, в чем дело.

— Ты здесь не один? — прошептала она.

Он покачал головой, его щеки порозовели. Неужели он покраснел?

— Э… да, не один. — Он запнулся. — Я здесь с Марией.

С Марией? Она напряженно пыталась вспомнить, кто такая Мария, потом поняла.

— Твоя жена! — воскликнула она. — Она здесь?

Он кивком головы показал на дверь, как будто за ней стояла его жена, готовая войти в комнату.

— Она… э… где-то тут. Здесь на побережье у нее много друзей.

— Она была с тобой в Лас-Вегасе?

Он покачал головой.

— Нет, я был там по делу… По просьбе Джека… — Он покраснел еще больше, должно быть, сожалел, что проболтался. Ей стало интересно: какие дела могут быть у Джека в Лас-Вегасе? Если бы у нее было время, она наверняка нашла бы возможность заставить Дэйвида рассказать ей об этом подробнее, прямо здесь, не поднимаясь с дивана.

Ей очень хотелось попытаться соблазнить Дэйвида. Ей всегда нравилось заниматься любовью в самых неожиданных местах, а опасность, что кто-то войдет и увидит, еще больше возбуждала ее. Она прикоснулась губами к губам Дэйвида, едва заметно, как бы невзначай, и подумала, хватит ли у него смелости овладеть ею прямо здесь, в то время как его жена в соседней комнате мило общается со своими многочисленными друзьями с Западного побережья.

Она решительно бросала ему вызов, всем своим видом как бы говоря: “Ты всегда хотел этого, мальчик, не упускай свой шанс!” Но она уже поняла, что ничего не произойдет: Дэйвид был не из тех людей, которые необдуманно рискуют, даже ради нее. “Ну и черт с тобой! — подумала она. — Ты упустил свой шанс!”

Все еще сохраняя на лице улыбку, она слегка отодвинулась от него.

— А я скоро поеду в Англию, — произнесла она, разрушая волшебное очарование близости.

Он тихо вздохнул. С сожалением? Или с облегчением?

— Да, я знаю, — ответил он. — Я встретился с Ларри Оливье в Нью-Йорке. Он очень доволен, что будет работать с тобой.

— Честно говоря, я ужасно боюсь всего этого, — созналась она. — Англия, Ларри, Вивьен и все прочее…

— Все будет хорошо.

— Может быть. Но сначала я поеду в Нью-Йорк.

— Да, я слышал. Значит, вас с Артуром можно поздравить.

Она кивнула без особого энтузиазма.

— Некоторое время мне придется пробыть там. Нужно найти жилье, — объяснила она.

— Если понадобится моя помощь…

Открылась дверь, и комната наполнилась людьми. Среди них — Пэт Лофорд, Джош и Недда Логаны, а также женщина, очень похожая на Жаклин Кеннеди. По выражению ее лица Мэрилин поняла, что это и есть Мария Леман. Потом ее опять увели к гостям, и через несколько минут она уже почти не помнила, что совсем недавно готова была заключить Дэйвида в свои объятия и подарить ему то, о чем он мечтал…

11

После того как Джек и Джеки наконец-то переехали в Джорджтаун, а свой огромный дом в Виргинии, Хикори-Хилл, продали Бобби и Этель, которые, имея многочисленное потомство, не чувствовали себя в нем одинокими, журналисты окрестили этот особняк Камелотом на Потомаке и стали писать, будто в нем каждый день устраивались приемы, где сподвижники президента Кеннеди и их миловидные дамы играли в футбол и сталкивали друг друга в бассейн прямо в одежде. Но мне этот старый дом всегда казался мрачным. Комнат было много, но одни казались чересчур просторными, другие — слишком тесными, и даже Джеки не удавалось создать в доме атмосферу радостного оживления. В Хикори-Хилл у Джека всегда был такой вид, будто он готов сбежать хоть на край света. В этот раз, когда я приехал, Джеки тоже была не в настроении.

Я вручил Джеку кепку с эмблемой “Профессионального турнира для избранных”, полученную от Реда Дорфмана. Широко улыбаясь, он нахлобучил ее на голову, но Джеки это не развеселило.

Когда она ушла узнать, готов ли обед, он снял кепку и положил ее на стол. Для смеха я приложил к ней карточку Джека Руби.

— Это на тот случай, если соберешься в Даллас, — сказал я.

— Боже упаси! Я отдам карточку Линдону. Не желаешь прогуляться перед обедом?

— А ты в состоянии?

Он кивнул.

— Да, далеко мы не пойдем. А ты понесешь мою трость, вдруг она мне понадобится. Однако я уже потихоньку выбираюсь из ямы. У меня теперь новый врач, Джанет Травель. Она просто волшебница. Показала мне несколько упражнений. Поначалу приходилось трудно, но они очень помогают. И я все время стараюсь ходить, двигаться как можно больше. Я как будто заново родился.

— И что, боль исчезла?

— Ну что ты, боль, конечно, есть, но, чтобы уменьшить ее, она делает мне уколы — новокаин. Кажется, прямо в мышцы. И, знаешь, помогает.

Мы вышли во двор. Стоял один из теплых дней раннего лета, какие в Виргинии не редкость. Джек передвигался медленно, с трудом, но я рад был видеть, что он снова может ходить. Мы подошли к бассейну.

— Я еще и плаваю по утрам. Вода должна быть нагрета до тридцати пяти градусов. Джеки жалуется. Говорит, это все равно что плавать в супе, но в холодной воде я просто помираю…

Он посмотрел вдаль.

— Я подумал, что нам лучше поговорить на улице, — сказал он. — На всякий случай.

Интересно. В этом случае Джек мыслил так же, как Дорфман. Неужели Джек и вправду думает, что в его доме установлено подслушивающее устройство. Затем я вспомнил о Эдгаре Гувере и решил, что такое вполне возможно.

— Мне пришлось играть с Дорфманом в гольф под палящим солнцем пустыни: он опасался, что нас могут подслушать, — сообщил я. — Вот откуда у меня эта кепка.

Джек задумчиво кивнул.

— Значит, он неглупый парень. Это хорошо. Если нам придется иметь с ним дело, желательно, чтобы он действовал… э… не слишком опрометчиво. Так мы будем иметь с ним дело?

— Возможно, Джек. Возможно.

Взгляд его застыл на пологих холмах у линии горизонта. Слушая внимательно мой отчет, он тем не менее сумел дать мне понять, что все решения принимает только он сам. Болезнь и две тяжелые операции закалили характер Джека, и многим предстояло в этом убедиться.

— Надеюсь, ты не дал им никаких обещаний? — спросил он.

— Никаких. Но они сделали нам серьезное предложение.

Он опять кивнул. Я не мог видеть выражения его глаз. Мы медленно вышагивали вокруг бассейна. Джек шел, сцепив руки за спиной; лицо его выражало решимость.

— Что мы получим, если согласимся на их предложение?

— Они отдадут нам Дэйва Бека.

Он присвистнул и взглянул на меня, как бы спрашивая, не шутка ли это.

— Этого гада! — с трепетом произнес он. — Они готовы его отдать?

— Со всеми потрохами. И еще нескольких его соратников, а также предоставят нам все необходимые материалы, которые помогут посадить его за решетку. Разумеется, это все не бесплатно.

Он отвернулся, как будто перестал слушать меня.

— Чего же они хотят?

Я объяснил ему.

— Вы не должны трогать Хоффу. — Я не стал говорить, что не нужно также трогать Моу Далица, Реда Дорфмана и их друзей. Если Хоффа будет в безопасности, значит, и они тоже. Кроме того, Джек прекрасно понимал, кто был тесно завязан с Хоффой и чего следует ожидать, если комиссия согласится принять Бека в качестве козла отпущения, — шумиха в газетах, поздравления профсоюзных лидеров, одобрение общественности, а Джимми Хоффа и мафия будут спокойно делать свое дело.

Если это и шокировало Джека, он не подал виду. Он задумчиво посмотрел на меня.

— Сознаюсь честно, Дэйвид, — произнес он, — хотя эта идея и принадлежала тебе, я не верил, что тебе удастся что-то сделать. Должен сказать, ты меня приятно удивил.

— С политиками и мафиози не так-то легко договориться, однако ты попробовал бы иметь дело с кем-либо из руководителей пятисот крупнейших компаний, с такими, как Боб Макнамара, Роджер Блау или Том Уотсон. Мне приходится общаться с ними каждый день.

— Отец говорит то же самое.

— А уж он-то знает.

Он помолчал.

— Наш многоуважаемый председатель комиссии сенатор Макклеллан будет вне себя от радости. Он ужасно боится, что, затеяв шумиху, вдруг окажется на бобах. Если мы сможем ему гарантировать, что его добычей станет Бек, он рьяно кинется в бой.

— А Бобби?

— Гм, Бобби? Интересный вопрос. Он не очень обрадуется. Ему почему-то не терпится припереть к стенке этого Хоффу. По мне, так Бек в самый раз — в некотором отношении он устраивает меня даже больше, но Бобби желает, чтобы именно Хоффа шил мешки или что там они еще делают в Льюисберге или Атланте. — Он вздохнул. — Что же, я поговорю с ним.

— Да, у тебя это получится лучше, чем у меня.

Джек нахмурился.

— Я знаю, с Бобби нелегко, Дэйвид, но он мой брат. И он командный игрок. Конечно, приличия соблюсти придется. Хоффа должен будет предстать перед комиссией и вести себя соответственно. Ему придется ответить на несколько малоприятных вопросов, даже очень неприятных, иначе никто не поверит, что мы ведем дело серьезно. Мы также не можем допустить, чтобы он, ссылаясь на пятую поправку, отказывался отвечать на наши вопросы. Ему придется пойти нам навстречу

— Но ведь не обязательно задавать ему вопросы, которые будут для него полнейшей неожиданностью, не так ли? Нельзя ли как-нибудь ограничить круг этих вопросов, скажем, заранее согласовать их с ним?

Джек сосредоточенно разглядывал цветы вокруг бассейна, как будто оценивал работу садовника.

— Нужно будет обговорить кое-какие детали, — сухо ответил он. — Это ты обсудишь с Кении или Дэйвом.

Мне не очень понравилось это предложение, и я решил для себя, что нужно поскорее выбраться из этой петли.

Джек посмотрел на ровную, спокойную гладь воды в бассейне. В дверях дома появилась Джеки и помахала ему рукой. Он не ответил ей.

— Идем обедать, — сказал он. — Ты передашь мое предложение?

Я кивнул. Мне казалось, в этом нет ничего опасного.

Я видел, что Джека разрывали внутренние противоречия: с одной стороны, он хотел знать, кому и каким образом я передам его согласие на сделку; с другой стороны, он понимал, что лучше ему не знать этого. Джека всегда интересовали подробности, этого у него не отнимешь. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем рассказы о всевозможных махинациях шпионов, преступников и прочих таинственных персонажей, о жизни которых мало что известно широкой публике. Но он четко понимал, когда не нужно задавать лишних вопросов.

Я ждал, но он ничего не сказал.

“Его отец может гордиться таким сыном”, — подумал я.

Мы обедали втроем. Холодная отчужденность в отношениях между Джеком и Джеки была столь явной, что я чувствовал себя неловко. Очевидно, в чем-то Джек вышел за рамки дозволенного.

Джеки спросила про Марию (она все еще находилась в Калифорнии). Весь обед она оживленно болтала со мной. Должен признаться, Джеки мне всегда нравилась. С ней приятно общаться: она обаятельная, обладает безупречным вкусом, умеет искусно поддержать разговор, не прочь немного пококетничать, а эти качества импонируют мужчинам любого возраста.

Мне кажется, Джек серьезно недооценивал твердость характера Джеки, когда решил жениться на ней. Его сестры и Этель зло подсмеивались над ее претенциозностью (когда она подчеркнула, что ее имя произносится “Жаклин”, они закричали: “Ну, конечно, рифмуется со словом “королева”[5]), но Джеки и ее сестра Ли не реагировали на подобные насмешки. Ведь их отец был одним из самых знаменитых (и очаровательных) донжуанов и пьяниц своего поколения, а их мать, Джанет, с таким искусством достигла высот социальной лестницы, что привела в восторг даже самого Джо Кеннеди, который, безусловно, мог по достоинству оценить ее способности. Девочки из семьи Бувье постигали жизнь в школе эмоциональных потрясений.

— Что новенького в Лос-Анджелесе, Дэйвид? — спросила она меня.

Я рассказал ей о приеме, устроенном Джошуа Логаном в доме Гёцов, описал наряд Марии на этом вечере (Джеки всегда это интересовало), сообщил ей последние подробности из жизни ее друзей, живущих на Западном побережье. Ее золовка Пэт год назад вышла замуж за Питера Лофорда. Джо Кеннеди не одобрял этот брак. Мало того, что его дочь выходит замуж за актера, возмущался он, так этот актер еще и англичанин .

Джеки поначалу благосклонно относилась к Лофорду, а тот изо всех сил старался угодить ей. Но когда она стала подозревать, что он устраивает Джеку свидания с молодыми актрисами, ее отношение резко переменилось. Однако он знакомил ее со многими уважаемыми деятелями кинобизнеса, а Джеки, как и любая женщина, не могла устоять против такого соблазна.

Я рассказал ей об инциденте между Мэрилин и президентом Сукарно (не упоминая, конечно, о том, что Сукарно попросил Джека дать ему телефоны нескольких актрис). Я знал, что ее это развеселит, и не ошибся. Она рассмеялась своим звенящим, как бы задыхающимся тихим смехом. Дочерям Кеннеди этот смех казался наигранным и притворным, но на меня он всегда действовал возбуждающе.

— Ты не находишь это смешным, дорогой? — спросила она Джека, потому что тот не смеялся. Возможно, в эту минуту он думал о предстоящем разговоре с Бобби.

— Всем известно, что дипломатия — это не ее удел, — сказал он раздраженно.

Джеки мило улыбнулась ему.

— О, Джек, дорогой, — воскликнула она, — ну зачем ты так! Мне казалось, она тебе нравится.

Она повернулась ко мне.

— Джек по крайней мере раза по два смотрел каждый фильм, где играет Мэрилин Монро, Дэйвид. Он просто без ума от нее. В следующий раз, когда будешь в Лос-Анджелесе, возьми у нее автограф для Джека. Он будет на седьмом небе … от счастья, не так ли, Джек?

Я слишком поздно понял, что Джеки, должно быть, каким-то образом узнала о романе Джека с Мэрилин, что мне не нужно было заводить этот разговор.

Джек бросил на нее гневный взгляд, губы вытянулись в упрямую складку; он не собирался принимать ее вызов, тем более в моем присутствии.

— Это было бы великолепно, — проговорил он сквозь зубы.

— Вот ты и попался, Дэйвид. Для тебя есть небольшое поручение. Может, ты найдешь способ познакомить с ней Джека?

Я кашлянул, чтобы скрыть неловкость.

— Думаю, это возможно, — ответил я, стараясь сохранять невозмутимый вид.

— Я в этом не сомневаюсь! — с яростью в голосе отрубила Джеки.

Воцарилось неловкое молчание. Нам принесли кофе. “Разумеется, Джеки сердится по праву, — подумал я, — но от этого ничего не изменится”. Она предприняла все возможное, чтобы заполучить Джека в мужья, хотя все вокруг — и отец Джека, и его однокашник и “придворный шут” Лем Биллингз, даже Роза Кеннеди и его высокопреосвященство архиепископ — кардинал Бостонский — предупреждали ее о пристрастии Джека к женщинам и о том, что он, как они тактично выражались, “слишком привык к холостяцкому образу жизни”, чтобы отказаться от него. Джеки это не отпугнуло. Напротив, эти предупреждения сделали Джека еще более привлекательным в ее глазах, и она решила во что бы то ни стало выйти за него замуж. Мне кажется, Джеки способна была полюбить только такого непредсказуемо опасного человека, каким был ее отец; надежный муж, который преданно любил бы только ее одну, был не в ее вкусе. Как-то она поведала Марии, что, будучи еще школьницей, всегда мечтала выйти замуж за “опытного” мужчину. Видит Бог, оба ее мужа были именно такими людьми.

Приняв решение стать женой Джека, она не увидела сочувствия со стороны семьи Кеннеди. Как я уже говорил, посла она уважала, но ненавидела Розу Кеннеди, которую она ехидно называла belle-mère[6] и часто очень точно и зло передразнивала, к явному неудовольствию Джека.

Я посмотрел на часы.

— Мне нужно идти, — произнес я.

— Возвращаешься в Нью-Йорк? — спросила Джеки. — Как бы мне хотелось тоже поехать туда, — она сделала многозначительную паузу, — и поразвлечься!

— Да, в Нью-Йорк. А завтра в Майами. У меня там дела.

— Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Майами — у тебя нескучная жизнь, Дэйвид. Бываешь в таких интересных местах. Я тебе страшно завидую.

— Я езжу по делам, Джеки.

Она улыбнулась.

— Ну, конечно . Мужчины всегда так говорят, не правда ли, Джек?

Я вздохнул с облегчением, когда наконец сел в машину и поехал в аэропорт.

Много лет назад, в феврале, когда температура в Нью-Йорке не поднималась выше нуля целую неделю, я полетел в Майами погреться на солнышке. Делать там было нечего, и я неожиданно для себя самого купил дом в Ки-Бискейн.

Мария заметила, что это лишняя трата денег, так как мне не придется часто бывать там, и оказалась права. Но, поскольку среди клиентов моей фирмы была в то время Торговая палата Майами-Бич, я решил, что неплохо иметь свой дом в Майами.

Теперь у меня больше нет клиента в Майами-Бич, и я могу признаться, что не люблю Флориду, — Кап д'Антиб, например, мне нравится больше. Однако приятно все же погреться на солнышке или, лежа на спине в воде, смотреть в чистое голубое небо над кронами пальм, зная, что всего лишь в двух-трех часах лету отсюда, в Нью-Йорке, люди скользят и падают на льду.

Я вышел из воды, обтерся полотенцем и только потом заметил Реда Дорфмана. Он сидел у меня на веранде за столиком, где я обычно завтракаю. Его телохранитель — на этот раз по-настоящему крепкий парень, не то что Джек Руби, — прятался в тени бугенвиллеи. Дорфман был одет в костюм для игры в гольф.

— Вижу, вы без труда нашли меня, — произнес я как можно более невозмутимо, хотя внутри у меня все сжалось. Я ожидал, что он позвонит мне и мы условимся о встрече.

— Нет ничего проще! Думаешь, если твоего телефона нет в справочнике, твой дом невозможно отыскать? Не смеши меня. — Он показал рукой на соседний особняк. — У тебя хорошие соседи. Вон в том доме живет Бебе. Я не раз бывал там, встречался с Никсоном.

Я поднял брови. Меня не удивило, что Никсон имел неофициальные связи с профсоюзом водителей (позднее это назовут “тайным каналом связи”), но я надеялся, что Дорфман не станет упоминать имя Кеннеди в разговоре с первым встречным.

— Ты неплохо здесь устроился, Дэйвид. — Он окинул оценивающим взглядом стол и одобрительно кивнул. — Красиво живешь.

— Стараюсь, Ред, стараюсь. — Я налил ему кофе и положил себе на тарелку несколько кусочков папайи.

— Если хочешь и дальше так жить, будем надеяться, что ты привез для меня хорошие новости.

Я спокойно доел папайю, вытер рот и посмотрел ему в глаза.

— Я всего лишь связной, Ред. Если ты будешь угрожать мне, ты не получишь никаких сообщений, ясно? — По своему опыту я знал, что таким людям, как Дорфман, ни на минуту нельзя показывать свой страх, иначе они не будут вас уважать.

Он недовольно посмотрел на меня.

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он. — Что я такого сказал? Шуток не понимаешь?

— Так это была шутка? Что-то я не слышал, чтобы ты или твой дружок с кобурой под мышкой смеялись. Возможно, я не понял юмора.

— Хватит умничать, Дэйвид.

— Ред, давай договоримся раз и навсегда: я не умничаю. Я достаточно умен. Надеюсь, тебе нравится в Майами?

Он пожал плечами.

— Да ничего. Хожу на скачки, на состязания борзых, играю в “хай-алай”. Я остановился в “Довиле”, там ко мне неплохо относятся.

“Еще бы”, — заметил я про себя. Все гангстеры, приезжая в Майами, останавливались в гостинице “Довиль”. Идя на пляж или в бар, вы сразу попадаете в преступную среду.

Дорфман взял кусочек папайи.

— Так что сказал твой подопечный?

— В принципе, мой подопечный не возражает.

— Что значит “в принципе”?

— Это значит, что твой подопечный должен приехать в Вашингтон, как мы уже говорили, и ответить на кое-какие вопросы. — Я перехватил его взгляд. — Не волнуйся, — успокоил я. — С вопросами мы ознакомим его заранее. У него будет достаточно времени, чтобы состряпать нужные ответы.

— То есть это будет сплошная показуха, я правильно понял?

— Правильно. Хорошо сказано. Конечно, он, твой подопечный, должен добросовестно исполнить свою роль.

На лице Дорфмана не отразилось никаких эмоций. Я вдруг подумал, что, вопреки заверениям Моу, власти Дорфмана было недостаточно, чтобы заставить “его подопечного” вести себя подобающим образом. Вспыльчивость Хоффы, так же как и его белые спортивные носки, сразу бросалась в глаза, хотя единственный раз, когда мне пришлось иметь с ним дело, он вел себя пристойно, и мы тогда вполне смогли договориться.

Перед войной Джо Кеннеди, чтобы обеспечить будущее своих детей, приобрел в частную собственность чикагскую товарную биржу. В то время это было самое крупное торговое помещение в мире — насколько я знаю, оно остается таковым и по сей день, — и Джо Кеннеди постоянно заботился о повышении рентабельности биржи. Он очень встревожился, когда в начале пятидесятых годов профсоюз водителей попытался создать на бирже профсоюзную организацию. Зная о моих связях в профсоюзном движении, Джо попросил меня съездить в Детройт, откуда Хоффа управлял своей разрастающейся империей на Среднем Западе.

Как ни странно, Хоффа в то время считался представителем левого крыла в профсоюзном движении. Мне довелось узнать, что в начале своей деятельности он находился под влиянием Юджина Дебса, и многие ошибочно считали, что Хоффа — это американский вариант Троцкого. Уже через пять минут общения с ним в его конторе я понял, что это отнюдь не так. Из идеалиста Хоффа превратился в фанатика. В его штаб-квартире царила атмосфера коррупции и насилия, и там расхаживали головорезы — прямо как в штабе нацистского гауляйтера. Во время этого краткого визита я никак не мог избавиться от чувства, что многим из этих людей не хватает только коричневой формы со свастикой на рукаве.

Но сам Хоффа неожиданно оказался довольно-таки благоразумным человеком и даже по-своему обаятельным. Мне без труда удалось договориться с ним. Он тут же согласился с моим предложением и в свою очередь пообещал, что забастовок на Чикагской бирже не будет. Во всем остальном отношения между Хоффой и семьей Кеннеди складывались отнюдь не так гладко.

— А что значит “вести себя подобающим образом”? — спросил Дорфман, как будто впервые услышал о таком понятии.

— Пусть представит себе, что отвечает на вопросы комиссии по условному освобождению, — предложил я.

Дорфман запрокинул голову и расхохотался, да так громко, что его телохранитель вздрогнул от неожиданности.

— Так и передам, — сказал он. — Ему не приходилось сидеть в тюрьме, но он сообразит, как нужно себя вести. — Он поднялся, и мы пожали друг другу руки. — Я свяжусь с тобой, — объявил он.

— Возможно, Джек захочет, чтобы дальше этим делом занимался кто-то другой, — предупредил я. Я решил сделать все возможное, чтобы выпутаться из этого дела.

Он не выпустил моей руки. Вместо этого сжал ее крепче и покачал головой, все еще улыбаясь, но глаза смотрели холодно и серьезно.

— Ну нет, Дэйвид, — произнес он. — Ты для нас свой. Моу поручился за тебя передо мной. Я поручился за тебя перед Хоффой и моими друзьями в Чикаго, перед моими боссами.

— Меня это не вполне устраивает, Ред.

Он выпустил мою руку и по-медвежьи обнял меня.

— А ты парень с юмором, — сказал он. — Мне нравятся ребята, у которых есть чувство юмора. Я всегда читаю эту рубрику в “Ридерз дайджест”, она называется “Смех — лучшее лекарство”. — Он расхохотался, словно подтверждая, что умеет смеяться. — Ты повязан, малыш , вот и все. Ты же не хочешь, чтобы твое тело нашли в каком-нибудь бассейне, как тело того парня в начале бульвара Сансет, правда?

Я закрыл глаза, представив, как тело Уильяма Холдена покачивается на воде в бассейне Глории Свенсон.

— Ну что ж, как скажешь, Ред, — ответил я.

“Во что я втянул Джека Кеннеди?” — подумал я. Затем стал рассуждать более практично: — “И во что влип сам?”

— Не волнуйся. Все будет в порядке, — успокоил Дорфман. — Вот увидишь.

— Надеюсь, — ответил я, подавляя в себе дрожь.

— Вот-вот, надейся! — Он помедлил, поигрывая плечами, как боксер, — ведь он когда-то был боксером.

Я посмотрел ему в лицо. “Терять мне нечего”, — решил я.

— Ты рискуешь своей задницей так же, как и я, — ровно выговорил я.

Он окинул меня высокомерным взглядом, как бы говоря, что он не любит, когда его шантажируют, но в глазах его промелькнула неуверенность.

Я решил продолжить свой завтрак и, не глядя на него, стал намазывать маслом кусочек хлеба. Пока я украшал свой бутерброд джемом, Дорфман и его спутник исчезли; только слабый аромат едкого одеколона, словно запах серы, сопровождающий дьявола, напоминал об их недавнем присутствии.

Я налил себе еще кофе и взял в руки газету. На первой странице была помещена фотография Мэрилин в момент ее прибытия в Лондон. Она улыбалась, но каждый, кто знал ее, непременно заметил бы в ее глазах ужас. Рядом с ней, явно чувствуя себя не в своей тарелке, стоял Артур Миллер. Он поддерживал Мэрилин под локоть, будто боялся, что она вот-вот оступится и упадет.

Они совсем не были похожи на счастливых молодоженов.

12

Эми Грин опять постучала в дверь туалета.

— Мэрилин, милочка, — прошептала она, — ты хорошо себя чувствуешь? Все ждут тебя.

Она чувствовала себя ужасно. Запершись в туалете салона первого класса в самолете авиакомпании “Пан Америкэн”, выполняющем ночной рейс в Лондон, она пыталась уверить себя, что все это происходит не с ней: это не ее должны встречать супруги Оливье (теперь ей предстояло встретиться с ними в их собственной стране); это не она согласилась сниматься в фильме, где должна сыграть роль той самой белокурой глупышки, которой она быть не желала; что в этот день (везет так везет!) не она заливается месячными, не ее тело раздуто и охвачено тисками ноющей боли.

Представляя, как она будет спускаться по трапу самолета, Мэрилин замирала от страха. Она сидела на унитазе в серебристо-сером платье из шелковой ткани в рубчик из магазина “Бенделз”. Ей нравилось, как оно подчеркивает ее фигуру, но сейчас оно казалось ей до неприличия узким и неудобным. Белые открытые туфли на высоких каблуках она скинула. У ног ее лежала куча влажных скомканных салфеток. Разорвав на клочки еще одну салфетку, она бросила ее на пол.

Последние несколько месяцев, по словам доктора Крис, были для нее “напряженными и болезненными”. Она жила с ощущением, что вознеслась на самую вершину “американских горок” и вот-вот рухнет вниз. Разумеется, тому виной было счастье — с ней всегда так бывало: почувствовав себя счастливой, она тут же начинала представлять, что ее ожидает, когда счастье кончится. Первое время после свадьбы она всегда чувствовала себя счастливой — ей казалось, что она обретает новую семью. При первом же знакомстве с родными Артура дело дошло до искренних объятий (она очень старалась им понравиться), а в отце Артура, Исидоре — раздражительном, смешном, прямодушном старом еврее — она нашла отца, о котором всегда мечтала. Она подумала, что дочерью быть гораздо лучше, чем женой…

— Мэрилин! — На этот раз ее звал Милтон. Он произнес ее имя тихо, но с настойчивостью; в его голосе слышалась паника. Она встречалась с Оливье в Нью-Йорке; он прождал ее больше двух часов. Когда она наконец появилась, Оливье вел себя очаровательно, но она без труда заметила, что глаза его горели гневом, а на лице лежала тень сомнения, словно он говорил себе: “Боже мой! Во что я ввязался!”

Она не знала, чего ожидал от нее Оливье, но поняла, что не оправдала его надежд. Неуклюжая, неловкая, она нервно хихикала, будто какая-то школьница, ненавидя себя за то, что он внушает ей благоговейный трепет. Она тоже была звездой, но в присутствии Оливье эта звезда светила не ярче, чем перегоревшая лампочка. Он отчаянно пытался поддержать беседу, вспоминая их общих голливудских друзей, а она только и делала, что улыбалась, пока у нее не заболела челюсть. Собравшись наконец уходить, он взял ее за руку и попросил, чтобы в Англии она не опаздывала на встречу с журналистами.

— У нас так не принято, — предупредил он. — Там вам этого не простят, дорогая.

Она несколько раз пыталась завести с ним разговор об Актерской студии, о Страсбергах и их методе (для нее они были единым целым; когда она хотела объяснить все это Джеку, он пошутил: “Ну да, как Отец, Сын и Святой Дух”), но Оливье каждый раз со снисходительной улыбкой переводил разговор на другую тему, давая понять, что он не воспринимает Страсбергов (да и ее тоже) всерьез.

Она рассказала об этом Артуру, но лучше бы не рассказывала. Он не скрывал своего восхищения Оливье. Она только и слышала: “Ларри это…” и “Ларри то…”, пока не поняла: он надеется, что тот согласится сыграть в одной из его пьес, а возможно, они договорились, что он напишет пьесу специально для Оливье…

Ее мысли прервал обеспокоенный голос Милтона:

— Мэрилин, дорогая, может, привести сюда Артура?

— Не надо! — Артур и так уже, должно быть, думает, что она сумасшедшая. Оттого что она будет разговаривать с ним из туалета, через закрытую дверь, их отношения не улучшатся. — Там, наверное, беснуется толпа поклонников? — со страхом спросила она.

— Это Англия, Мэрилин. Здесь все держат под контролем.

— Миссис Оливье приехала?

— Леди Оливье, Мэрилин. Вивьен. Конечно, приехала. Она ждет тебя.

— Во что она одета?

— В твидовый костюм. Розовато-лилового цвета. Юбка плиссированная, пиджак — с большим отложным воротником.

“Молодец Милтон, — подумала она. — Кто из мужчин способен с такой точностью описать наряд женщины?”

— Она выглядит великолепно? — спросила она, наклоняясь ближе к двери, чтобы он услышал ее шепот.

Из-за двери до нее донесся вздох Милтона.

— Пожалуй, — согласился он. — Точнее сказать, она выглядит элегантно, но в английском стиле, как, например, королева или принцесса Маргарет, только гораздо симпатичнее, если ты представляешь, что я имею в виду.

Замечательно! Она кляла себя за то, что надела платье без выреза; оно смотрится как свитер с высоким завернутым воротником, скрывая ее прелести, которые непременно желала бы видеть английская публика. Вивьен Ли, которая была старше почти на двадцать лет, затмит ее.

— Она в шляпке?

Милтон задумался.

— Угу. Под цвет костюма, со свисающей ленточкой. На Ларри — темный костюм. Он улыбается, но вид у него не очень радостный. Пора идти, дорогая!

Шляпка! Надо было взять с собой шляпку! Как же ей раньше не пришло в голову, что Вивьен Ли непременно будет в шляпке? Собираясь в Лондон, она решила надеть короткие белые перчатки, которые будут гармонировать с туфлями, хотя боялась, что в перчатках ее руки станут похожи на лапы Микки Мауса. Теперь же она сомневалась, нужно ли их надевать.

— Мэрилин, сюда идет Артур, и у него несчастный вид.

Будь что будет, решила она, но сейчас у нее нет желания спорить с Артуром. Несмотря на то что Артур всегда оставался невозмутимо спокойным и преклонялся перед Мэрилин, он ни в чем не желал уступать ей (и заставлял во всем соглашаться с ним). Она наскоро припудрила нос, надела эти проклятые нелепые перчатки, открыла дверь и неуверенной походкой пошла по узкому проходу, поддерживаемая с двух сторон Милтоном и Эми, словно они были ее телохранителями. Артур стоял в темном уголке у двери самолета.

Милтон умоляюще улыбнулся.

— Возьми его под руку, дорогая, — сказал он. — Он твой муж . Не забывай. Ты должна сразить их!

— Скажи Артуру, чтобы держался свободнее, — услышала она шепот Эми. Мгновение спустя она уже стояла у раскрытого люка, держа под руку Артура. Подталкиваемые сзади Гринами, они рука об руку вышли из самолета под серые лучи утреннего солнца. Раздался жуткий рев — таких воплей и криков она не слышала с того самого времени, когда выступала перед солдатами в Корее в 1954 году.

Собралась огромная толпа; ряды лондонских полицейских едва сдерживали ее натиск. Репортеры и фотокорреспонденты с трудом пробивались в первые ряды, пассажиры поднимали на плечи своих детей, чтобы они могли увидеть ее; люди в толпе пихались, отталкивали друг друга, кричали. Перед толпой, маленькие и аккуратные, словно фигурки на свадебном пироге, стояли супруги Оливье. Он нервно улыбался, ее глаза горели бешенством.

Представитель администрации аэропорта подвел ее к ним, другой — вручил ей цветы. Сэр Лоренс пробормотал слова приветствия, которые она не могла понять из-за шума, и поцеловал ее в щеку; леди Оливье, едва касаясь, пожала кончики ее пальцев — она тоже была в перчатках, но ее перчатки — длинные, из розовато-лиловой замши — туго обтягивали ее руки. Затем толпа журналистов, сметая заграждения, налетела как ураган, окружив их плотным кольцом. Чьи-то руки дергали ее за одежду и за волосы, в лицо ей защелкали фотоаппараты, посыпались вопросы. Она прижалась к груди Артура, а сэр Лоренс и работники службы безопасности аэропорта стали расчищать для нее дорогу.

Они влетели в ожидавший их “роллс-ройс”, словно преступники, только что ограбившие банк. Она и Вивьен сели на заднее сиденье, Артур и Оливье устроились напротив них на откидных сиденьях. Вивьен, словно королева, едва заметно улыбаясь, помахивала толпе рукой. Это вызвало в Мэрилин раздражение, ведь эти люди пришли посмотреть на нее . Она все время почему-то чувствовала, что супруги Оливье затмевают ее. Она говорила себе, что это ее фильм, он принадлежит ей, что она платит сэру Лоренсу, но все бесполезно — он держался с таким видом, будто ему принадлежит весь мир: изящно откинувшись на спинку сиденья, Оливье вел серьезный разговор с Артуром. “Два гения”, — с обидой отметила она про себя.

Увидев их вместе, она осознала, как ужасно одет Артур — поношенный полосатый пиджак, обвислые брюки, грубые туфли. Не то что Оливье — здоровый цвет лица, длинные волосы аккуратными прядями зачесаны над ушами, элегантный костюм с двубортным пиджаком, узконосые, до блеска начищенные туфли. Он излучал на Артура миллионы вольт английского обаяния, а тот, явно очарованный своим новым другом Ларри, сидел неестественно прямо, упираясь головой в потолок салона, и глотал каждое его слово, не переставая улыбался, кивал головой.

В то время как их мужья, ничего не замечая вокруг, наслаждались обществом друг друга, они с Вивьен, устроившись на разных концах сиденья, ехали молча.

— Вы ведь исполняли роль Элси на сцене, не так ли? — спросила она наконец, ненавидя себя за то, что выговорила это тоном маленькой девочки, которая пытается угодить старшим.

Вивьен, которая, сидя с мрачным видом не переставая курила с того самого момента, как они отъехали от лондонского аэропорта, впервые подняла на нее глаза.

— Да, — резко произнесла она, глядя ей прямо в глаза. — Мы с Ларри вместе играли. Успех был грандиозный. — Выпустив дым ей в лицо, Вивьен, поморщившись, отвела от нее взгляд. — Жаль, что вы не видели нас в спектакле, мисс Монро. — Она произносила слова отрывисто и четко, будто отрезала ножом. — Тогда бы вы имели представление, как нужно играть Элси.

— Я буду играть, как сама считаю нужным , — ответила она, не скрывая злости.

— Что ж, я в этом не сомневаюсь. Желаю удачи.

Всю оставшуюся дорогу она молча жевала свою ярость, а Оливье, который, очевидно, осознал, что избегает ее, — или, как она думала, он просто вспомнил, что это она будет платить ему за участие в фильме, — без умолку болтал о коттедже, который он снял для нее и Артура. Вдруг он замолчал и выглянул в окно.

— Эти чертовы репортеры едут за нами, — произнес он. — Проклятье! Я надеялся, что они отстанут.

— Ларри терпеть не может журналистов, пишущих о кино, особенно фельетонистов, — объяснила Вивьен. — Он запретил подпускать их к съемочной площадке, когда ставил “Генриха V, не так ли, дорогой? Они не простили ему этого, мисс Монро.

Сама Мэрилин относилась к журналистам совсем по-другому. В Америке фельетонисты и репортеры были обычно на ее стороне, особенно после того, как она бросила вызов кинокомпании “XX век — Фокс”. В глазах прессы она была Давидом в женском обличье, который вышел на бой с Голиафом.

— Больше всего Ларри ненавидит Пола Тэнди, мисс Монро, — ласково продолжала Вивьен. — Правда ведь, дорогой? — Она улыбнулась ему. — Тэнди работает в “Мейл”. Это одна из самых популярных газет в стране — к несчастью для Ларри. Когда-то Ларри за большие деньги рекламировал на телевидении сигареты, и с тех пор Тэнди называет его в своих фельетонах не иначе как Сэр Пробковый Мундштук. — Она громко рассмеялась. — Боюсь, Ларри не находит это смешным. А у вашего мужа есть чувство юмора, мисс Монро?

— У Артура? Думаю, что есть. — Вообще-то Артур терпеть не мог, чтобы над ним подшучивали. У ди Маджо тоже не было чувства юмора, когда шутили на его счет: он считал себя одним из символов нации. Однако она не собиралась говорить об этом Вивьен Ли.

Вивьен бросила взгляд в сторону Артура и передернула плечами.

— Вам просто повезло, дорогая, — сказала она скептически.

Сэр Пробковый Мундштук мрачно взглянул на свою жену, но не успел ничего сказать: они уже подъехали к дому. Не обременяя себя любезностями, он первым вышел из машины, чтобы расчистить дорогу для нее и Вивьен: толпа репортеров уже успела окружить машину. Артур последовал за ним. Ей пришло в голову, что Артур и Ларри смотрятся на фоне друг друга, как Матт и Джеф. Она слышала, как Оливье уговаривал журналистов:

— Мэрилин устала, ей надо отдохнуть. Будьте благоразумны, ребята…

Очевидно, ему удалось в какой-то степени убедить их; он обернулся к машине и махнул им рукой. Вивьен с улыбкой на лице, словно королева, первая выбралась из машины под яркие вспышки фотоаппаратов. Затем вышла Мэрилин, и на какое-то мгновение огни вспышек ослепили ее.

При виде важно шествующей Вивьен толпа расступилась. Мэрилин так и не поняла, была ли то реакция на ее титул, или причиной явилось выражение на лице Вивьен, которая шла с таким видом, будто даже не видит журналистов, не замечает их, будто они недостойны ее взора. Как бы то ни было, толпа расступилась; только один высокий, хорошо одетый мужчина немного загородил им дорогу.

— Мисс Ли, — выкрикнул он; у него был голос английского аристократа, резкий и отрывистый — казалось, им можно резать стекло. — Как вы относитесь к тому, что сэр Лоренс будет сниматься в любовных сценах с мисс Монро?

Не замедляя шага, Вивьен ответила:

— Сэр Лоренс уже играл любовные сцены со мной , Пол. Вряд ли он узнает что-то новое о любовных сценах.

— Пол Тэнди, — объяснила Вивьен, когда они протиснулись мимо него. Загадочно улыбаясь, он что-то записывал в свой блокнот.

Она почувствовала, что краснеет. Вивьен даже не подумала о том, чтобы дать ей самой возможность ответить. Теперь и в Англии к ней будут относиться, как к белокурой глупышке — соблазнительнице чужих мужей, каковой ее всегда и считали.

Она быстрым шагом вошла в дом. Артур стоял в прихожей. На фоне старинной мебели и восточных ковров его фигура выглядела нелепой и несуразной. “Коттедж” представлял собой огромный старинный загородный дом, до отказа уставленный мебелью и элегантный, как павильон киностудии. От дома к лесу тянулся ухоженный английский сад.

— Очаровательный вид, — заметил Оливье, — вы не находите? — Он потянул ее в гостиную. — Здесь уютно, не правда ли?

У него на лбу выступили капельки пота. Казалось, он давал ей понять, что такая глупенькая американская кинозвезда, как она, вряд ли догадается, насколько ценные вещи в этом доме и как ей повезло, что она находится здесь. Она совсем не считала, что ей повезло. Парксайд-хаус не был похож на дом, где можно разгуливать голой по комнатам и ставить бокалы с шампанским и чашки с кофе где попало. Кроме того, ей приходится платить за аренду дома бешеные деньги. В ответ на его слова она выдавила из себя улыбку.

— Вы не хотите взглянуть на остальные комнаты? — спросил Оливье. — В спальне стены отделаны великолепно… Наверное, вы желает пойти и… э… освежиться?

Она кивнула. Она вдруг почувствовала, что очень устала; ей даже говорить было трудно.

Вивьен проводила ее в спальню на втором этаже и показала, где находится ванная комната. Она открыла дверь, желая поскорее уединиться, но Вивьен слегка придержала дверь рукой и, глядя на нее своими темными дымчато-серыми глазами, будто кобра на мангуста, произнесла хриплым шепотом, четко выговаривая каждое слово:

— Когда Ларри изъявит желание переспать с тобой, дорогая, — а я уверена, что он попытается это сделать, — будь с ним понежнее, хорошо? Мы уже сто лет не занимались с ним любовью, но я хорошо помню, что он, бедняжка, очень нуждается в помощи партнерши!

С этими словами Вивьен закрыла дверь, и Мэрилин наконец-то осталась одна.

13

Как и было условлено, темно-серый “форд” пятьдесят четвертого года выпуска стоял на автостоянке за рестораном “Акрополис Дайнер”; его наполовину загораживал грузовик с мусором.

Дорфман вылез из своей машины и, отпустив водителя выпить кофе, направился к “форду”, осторожно обходя грязные лужи. Открыв заднюю дверцу, он сел в машину. Хоффа не взглянул на него и даже не протянул ему руки.

Закурив сигарету, Дорфман внимательно посмотрел на затылок шофера. Этого человека он раньше не видел.

— Любой может забраться к тебе в машину, Джимми, и прострелить тебе мозги, прежде чем ты сообразишь, что происходит, — проворчал он. — Двери надо запирать, а на улице поставить двоих-троих ребят, чтобы наблюдали за обстановкой. Ты слишком рискуешь.

Хоффа разразился хохотом, похожим на скрежет запираемого засова, выражая тем самым безжалостное презрение ко всему миру. Его фигура напоминала бетономешалку, и, хотя он отнюдь не был толстым и высоким, его мускулистый торс, казалось, занимал почти все заднее сиденье, прижимая Дорфмана к дверце машины. Лицо Хоффы было цвета сырой телятины, рот похож на послеоперационный рубец; бледные глаза смотрели безо всякого выражения.

— Пусть только кто-нибудь попытается сделать это. Я вырву из его руки кусок мяса, засуну ему в задницу и пристрелю, как собаку. Как у тебя дела, Ред? Что ты мне хотел сообщить?

Хоффа повернул голову в сторону Дорфмана, чтобы хорошо видеть его, — вдруг и вправду тот решил сам попытаться убить его. Он знал: если хочешь оставаться в живых, не доверяй никому, даже Дорфману, хотя тот и не посвящен в тайны профсоюза. Вообще-то он уважал Дорфмана, но в его уважении проскальзывала некоторая доля презрения. Дорфман приехал на встречу, прямо как итальянский мафиозо — в новом серебристо-голубом “кадиллаке”, украшенном сзади широкими выпуклыми хромированными полосками в форме плавников, как у космических кораблей в мультфильмах. Такие автомобили Хоффа часто дарил людям, оказавшим ему ценные услуги, но сам никогда не испытывал желания ездить на подобной машине. Люди вроде Дорфмана, говорил себе Хоффа, согласны даже, чтобы за ними следило ФБР, но ни за что не сядут в старую, побитую машину.

Хоффа покупал себе костюмы и короткие спортивные носки (его излюбленные), которые всегда имелись в свободной продаже в магазине Дж.-С.Пенни. Дорфман был одет в серый шелковый костюм, сшитый на заказ, в чистейшей белизны рубашку и серебряного цвета галстук. Дорфман носил узкие итальянские туфли из мягкий кожи и элегантную шляпу с лентой под цвет галстука. Он так давно имел дело с итальяшками, что и одеваться стал так же, как они. Некоторые из лидеров профсоюза водителей тоже начали одеваться а таком же стиле, и Хоффе это не нравилось.

Дорфман наклонился к нему. В нос Хоффе ударил запах его одеколона, и он поморщился. Ему больше нравился дух трудового пота.

— Я обо всем договорился, Джимми, — прошептал Дорфман, бросая взгляд в сторону водителя.

Хоффа кивнул.

— Иди прогуляйся, — приказал он водителю. — Далеко не отходи.

Водитель вышел. Дорфман сообщил Хоффе условия сделки, которые он обговорил с Дэйвидом Леманом в Ки-Бискейн. Хоффа слушал его с бесстрастным выражением лица, уставившись в лобовое стекло, по которому текли струйки дождя.

Когда Дорфман закончил свой рассказ, Хоффа поднял мясистую руку, чтобы тот помолчал, и стал размышлять, Он и не сомневался, что Кеннеди согласятся на сделку. Весь вопрос заключался только в том, как к ним подступиться. Они богаты, а богатые люди продажны и ленивы. Старик Кеннеди был самым алчным из капиталистов, а следовательно, с ним всегда можно договориться, как это и произошло в пятьдесят втором году, когда они заключили сделку по поводу Чикагской биржи. Что же касается Джека, то он всего лишь развратный бездельник и согласится на все, лишь бы завоевать хорошую репутацию. А его младший брат Бобби — болтливый никчемный студентишка. К черту их! Некоторое время Хоффа сидел молча. Он весь кипел от яростного презрения к богатеям. Он был такой же убежденный антикоммунист, как Эдгар Гувер, если еще не злее, но все-таки в одном русским надо отдать должное: они прогнали всех богатых паразитов и передали власть в руки рабочих.

Сделка с Кеннеди ему все больше нравилась. Мысль о том, что жирный Дэйв Бек будет сидеть в тюрьме в Атланте или в Льюисберге, согревала его сердце, но гораздо важнее было то, что у профсоюза водителей появятся связи в демократической партии. Это необходимо на тот случай, если демократическая партия победит на выборах в 1960 году. Профсоюз водителей был единственным из профсоюзов, который всегда поддерживал кандидатов от республиканской партии, что не сулило никаких неприятностей, пока кандидатом республиканцев был Эйзенхауэр, потому что Эйзенхауэр всегда побеждал на выборах. А вот Никсон, Стассен, Рокфеллер или кто-то другой могут потерпеть поражение в 1960 году, и тогда профсоюзу водителей останется разве что палец сосать. Небольшая подстраховка не помешает. Но в первую очередь нужно избавиться от Бека и его дружков, напомнил себе Хоффа. Следующей целью будет Джордж Мини.

Он кивнул Дорфману.

— Ты хорошо поработал, Ред.

— Спасибо, Джимми, — произнес Дорфман. По его тону можно было предположить, что он не нуждается в похвалах Хоффы.

По лицу Хоффы пробежала тень сомнения.

— Однако мне не нравится вся эта чушь по поводу того, что надо ехать в Вашингтон и отвечать там на вопросы Бобби. С этим я не согласен, Ред. Перебьются.

Дорфман откашлялся.

— Это одно из основных условий сделки, Джимми. Леман был категоричен в этом вопросе. Это всего лишь спектакль, Джимми, чтобы Бобби выглядел героем, но ты должен быть там. Вопросы ты получишь заранее, и у тебя будет много времени, чтобы посидеть с адвокатами и подготовиться как следует… Тут нечего бояться, поверь мне. Зато они избавят нас от этого жирного индюка Бека.

Хоффа передернул массивными плечами. Дорфман, конечно, прав, но он почему-то испытывал тревогу. Внутреннее чутье подсказывало ему, что, возможно, он делает ошибку. С другой стороны, он давал Кеннеди потрясающий шанс, да и Старик был в долгу перед ним. Может быть, он слишком осторожничает…

“А, черт, — сказал он себе. — Кто не рискует, тот не побеждает!”

— Так и быть, Ред, — вымолвил он наконец. — Передай им, что мы согласны. Все вопросы должны быть согласованы со мной и Эдвардом Беннеттом Уильямсом, и чтобы без сюрпризов. Головой отвечаешь.

— В этом вся суть сделки, Джимми. С обеих сторон никаких сюрпризов. — Он помедлил. — Разумеется, ты должен постараться, чтобы все выглядело чин чином.

— Что это значит?

— Ну, ты должен изобразить уважение к сенатской комиссии, Джимми.

— Уважение?

— Ну да, знаешь, как перед судом присяжных. — Он хотел сказать “как перед комиссией по условному освобождению” (именно так выразился Леман), но решил, что у Хоффы вряд ли хватит чувства юмора, чтобы оценить эту шутку. — Ты должен вести себя… как бы это сказать… — он искал нужное слово, — почтительно .

Хоффа сердито взглянул на него.

— Ты что, хочешь, чтобы я жрал говно на виду у всех, прямо перед этими чертовыми телевизионными камерами?

— Жрать говно, ну что ты, Джимми! Просто будь вежливым, прояви уважение, речь только об этом… — Дорфман обливался потом, который, смешиваясь с запахом одеколона, волнами окутывал салон автомобиля. Он снял шляпу — такую же, как у Фрэнка Синатры — и стал обмахиваться ею, как веером. — Ты придешь туда, ответишь на вопросы — будешь вести себя с высоким чувством ответственности, а то в газетах пишут, что ты безответственный деятель. Только веди себя вежливо с этими чертовыми сенаторами. Разве это так уж сложно?

— Ну, хорошо, хорошо, — недовольно уступил Хоффа. — Я только хочу сказать, что все должно идти по плану.

Дорфман поднял вверх руки. Сбои возможны всегда, но это дело, на его взгляд, было надежным, поскольку в успехе заинтересованы обе стороны. Алчность и тщеславие, как правило, хорошие помощники, а в этом деле присутствует и то и другое. Влажными от пота руками он вытащил еще одну сигарету и закурил. Теперь, когда Хоффа, хотя и не очень охотно, но все же согласился, он хотел поскорее убраться отсюда.

— Знаешь, с кем сейчас кантуется Джек Кеннеди? — спросил он, меняя тему разговора. — Знакомый моего знакомого из Лос-Анджелеса говорит, что с Мэрилин Монро.

— Не врешь? Кто это говорит? — Голос Хоффы звучал безразлично; ему это было неинтересно. Когда заходил разговор о сексе, в нем оживал пуританин. Он всегда испытывал неловкость, когда в его присутствии смаковали грязные истории. Он также не любил сплетен про сексуальные связи известных ему людей, но, если считал, что такая информация может ему пригодиться для шантажа, он слушал внимательно, хотя и без удовольствия. По мнению Дорфмана, Хоффа был единственным человеком, который, приезжая в Лас-Вегас, умудрялся ни с кем не переспать.

Дорфман промурлыкал несколько тактов песни из репертуара популярного американского певца, подражая его пропитому и прокуренному голосу. Даже Хоффа, у которого не было слуха, понял, о ком идет речь.

— Что ж, — сказал он, — если это он сообщил тебе эту новость, он, наверное, знает, что говорит.

— Будь уверен, он знает. Может, приставить к ним нескольких ребят? Пусть заснимут Джека Кеннеди и Мэрилин вместе?

Хоффа пощелкал костяшками пальцев; он всегда так делал, когда размышлял о чем-то.

— Верни, что ли, попросить? Пусть посмотрит, что можно сделать. Если ему понадобится помощь на Западном побережье, ты поможешь ему, ясно?

Дорфман все понял. Верни Спиндел был секретным оружием Хоффы. Лучший линейный монтер в стране, он раньше консультировал ФБР и ЦРУ, но потом стал работать на Хоффу. Спиндел подчинялся только Хоффе, и ходили слухи, что он установил подслушивающие устройства в домах и конторах многих врагов Хоффы, а также и у его товарищей по профсоюзу.

До Дорфмана доходили многочисленные истории про мастерство Спиндела, и он не сомневался, что большинство из них — истинная правда. Например, во время одного из многочисленных судов над Хоффой по поводу его афер в профсоюзе Спиндел подбросил “жучок” в комнату, где совещались присяжные, и таким образом Хоффа точно знал, на кого из них нужно оказать давление; или как Спиндел отключил все подслушивающие устройства, которые ФБР установило в конторе Хоффы; или как ему удалось записать на пленку разговор между соперником Хоффы за пост руководителя профсоюза водителей в среднезападном регионе и агентом ФБР, который происходил в машине, — в результате, через некоторое время тело соперника было найдено в холодильнике мясокомбината; оно было подвешено за шею на крюке. Спиндел был предан Хоффе, а тот поручал ему только самые важные дела.

Дорфман обрадовался, что у него появится возможность услужить Спинделу.

— Я сделаю все, что попросит Берни, — сказал он Хоффе, пожалуй, более поспешно, чем следовало.

Хоффа повернулся и внимательно посмотрел на него своими бесцветными глазами — взгляд тяжелый, словно каменный.

— Выбрось это из головы, Ред, — предупредил он. — Берни мой. Руки прочь, ясно?

Дорфман широко улыбнулся, но в глазах сквозил гнев. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— Ладно, Джимми, я понял, — ответил он.

Они пожали друг другу руки. Для человека, который любил похвастать своей силой перед посетителями, приходившими к нему в кабинет, — он давил руками грецкие орехи, — у Хоффы было вялое рукопожатие. Но Дорфман знал, что судить о человеке по рукопожатию глупо. Он давно пришел к выводу, что Хоффа просто не любит выражать свои чувства путем объятий и прочих прикосновений, не испытывает нужды в крепких рукопожатиях, хотя, по мнению большинства мужчин — преступных элементов и прочих, — крепкое рукопожатие является признаком твердого характера и добрых намерений.

С чувством облегчения Дорфман пересек автостоянку и подошел к своей машине. Он всегда испытывал это чувство после встреч с Хоффой. Хоффа, похоже, считал себя неуязвимым, а Дорфман знал, что для любого человека думать так — это непростительная иллюзия.

Хоффа не только считал себя сильнее сената Соединенных Штатов Америки — возможно, в этом он был и прав, — но он не хотел принимать в расчет и людей Дорфмана, таких, как Момо Джанкану, главаря чикагской мафии.

Дорфман знал, что случается с самоуверенными людьми, он видел их трупы. Он сел в машину и, не глядя на шофера, произнес:

— К Момо, и побыстрее.

— Наши люди без труда проследили за ним. Он был в серебристо-голубом “кадиллаке” пятьдесят шестого года. Высший класс. У Реда Дорфмана — все самое лучшее!

Директор не улыбнулся. С маской безразличия на лице он неподвижно сидел за большим письменным столом красного дерева, обхватив руками стоящее перед ним пресс-папье. Из-под рукавов пиджака ровно на один дюйм выступали белоснежные манжеты; аккуратно обработанные ногти покрыты бесцветным лаком. На правом запястье — тонкий золотой браслет с инициалами. Некоторые считали, что главный полицейский страны не должен носить подобные украшения; другие не преминули отметить тот факт, что такой же браслет носит и Клайд Толсон — заместитель директора, его близкий друг и сосед по дому, — но сам директор не обращал внимания на эти намеки.

Когда Киркпатрик, агент по особо важным делам, упомянул о “кадиллаке” Дорфмана, Толсон, сидевший за широким полированным столом, посмотрел на директора. Директор тоже ездил на “кадиллаке” пятьдесят шестого года выпуска, хотя, разумеется, его машина была черного цвета.

Он едва заметно кивнул Киркпатрику, и тот продолжил:

— Наблюдением установлено, что Дорфман встретился с Хоффой на автостоянке возле ресторана. Беседа происходила в машине Хоффы и продолжалась двадцать одну минуту.

Гувер пожевал губами. Он считал, что тратить время агентов на слежку за такими бандитами, как Дорфман, или за коррумпированными лидерами профсоюзов вроде Хоффы — это непростительное преступление. Конечно, подобные люди должны сидеть в тюрьме, это ясно. Но истинные враги — это безбожники-коммунисты. Агентам ФБР приходится заниматься организованной преступностью, в то время как людей и так не хватает для более важной работы по разоблачению советских шпионов и предателей из числа американских граждан.

— Затем, — продолжал Киркпатрик, — Хоффа вернулся в свою контору, а Дорфман поехал в ресторан “Ла Луна ди Наполи”, где встретился с известным главарем чикагской преступной группировки Сэмом (Момо) Джанканой. Они пили кофе по-итальянски.

— Это называется “эспрессо”, — поспешил объяснить Толсон.

Гувер смотрел в пустоту, как будто общался с каким-то невидимым божеством, парящим в дальнем конце его огромного кабинета.

— А мы не знаем, о чем беседовали Дорфман и Джанкана? — спросил он.

— Нет, сэр. Одно время в ресторане было установлено подслушивающее устройство, но, как вы помните, нам пришлось убрать его оттуда, когда наши специалисты по подслушиванию были переведены в Чикагский университет.

Гувер кивнул. Это было сделано по его приказу. В Чикагском университете вели подрывную работу агитаторы-марксисты из числа преподавателей; их там было больше, чем в любом другом вузе. Какой смысл круглые сутки подслушивать разговоры Джанканы и его друзей о скачках и планируемых ограблениях, если в это самое время в кулуарах Чикагского университета преподаватели обсуждают планы свержения правительства Соединенных Штатов и упразднения действующей Конституции?

Если бы он жил в идеальном мире, у него было бы достаточно средств для решения обеих проблем, но наш мир далек от идеального — им в основном управляют либералы, хотя в Белом доме сейчас республиканец, — и Гуверу приходится выбирать; из двух зол он решил бороться с наиболее опасным.

— Что говорят осведомители? — спросил Гувер.

Толсон заглянул в документы, которые держал в руках. Он был в очках. Он и директор старели вместе, словно супруги, каждый из которых давно уже свыкся со слабостями и характером своего партнера.

— Почти ничего, господин директор, — ответил он. В присутствии других он всегда называл Гувера по должности. — Ходят слухи, что Хоффа при поддержке мафии собирается выступить против Дэйва Бека.

Гувер рассмеялся.

— Это нам уже известно.

— Я слышал, Бобби Кеннеди планирует допросить на комиссии Бека и Хоффу, — сказал Толсон. — Дорфмана, возможно, тоже. Думаю, Кеннеди заключили сделку с профсоюзом водителей, — возможно, для того, чтобы пресса прославила Джека и Бобби.

Гувер вздохнул. “Очень похоже на правду”, — мрачно подумал он. Он отнюдь не обрадовался, узнав, что Бобби Кеннеди собирается расследовать грязные дела в профсоюзах, и прямо сказал об этом Джо Кеннеди. Бобби неплохо поработал в комиссии сенатора Маккарти, изобличая коммунистов в правительственных учреждениях, и, по мнению Гувера, он должен был продолжать работать в том же ключе. Посол согласился с ним, но в итоге пошел на поводу у своих сыновей. Похоже, он всегда и во всем потакал им.

Директор уважал посла Кеннеди, но держался с ним настороже. Джо Кеннеди всегда знал истинное положение вещей в стане левых, даже во времена “Нового курса” Рузвельта, когда “красные” и их “попутчики” проникли в самые высокие сферы правительства. В те годы Кеннеди неоднократно снабжал ФБР полезной информацией, а Гувер никогда не забывал оказанных ему услуг. И когда в 1941 году молодой Джек спутался с Ингой Арвад, красивой молодой датчанкой, которая прежде была замужем за венгерским летчиком-асом, Гувер с радостью согласился помочь встревоженному отцу, обвинив женщину в шпионаже в пользу Германии.

С тех пор Гувер считал, что они с послом в расчете и он ничем больше не обязан ему. С его стороны Джо Кеннеди мог рассчитывать лишь на вежливое уважение, которое он оказывал всем богатым людям консервативных взглядов с белым цветом кожи. Он не скрывал, что считает поведение Бобби грубым и оскорбительным по отношению к тем, кто старше его по возрасту и званию, в том числе и к самому Гуверу, а Джека — эгоистичным, несерьезным человеком, который из-за своего безнравственного поведения (а ФБР тщательно следило за ним) рано или поздно попадет в скандальную историю. Когда Джек Кеннеди станет президентом, если это вообще произойдет, Гувер наглядно докажет ему, что его не зря считают лучшим полицейским в Вашингтоне.

Гувер гордился своим политическим чутьем. Многолетний опыт обострил все его политические инстинкты и свел их к одной-единственной цели: при любом президенте оставаться на должности директора ФБР. Вообще-то к президентам он относился с презрением — не только потому, что знал все их грязные тайны. Президенты сменялись каждые четыре или восемь лет, а он, Эдгар Гувер, по-прежнему оставался на своем посту. Его назначили директором ФБР при Кулидже. Он перестроил всю работу этого учреждения, и с тех пор ни один президент не осмелился бросить ему вызов. Однако он не был уверен, что удержится на этой должности, если президентом станет Джек Кеннеди.

Джо Кеннеди время от времени звонил ему, любезно уверяя, что его сын Джек верит в него, восхищается его патриотизмом и тому подобное, однако Гувер выслушивал все эти льстивые речи со смешанным чувством безразличия и страха — он знал, что посол Кеннеди умеет красиво говорить.

Но ему было известно и то, что Джек Кеннеди острит на его счет — подшучивает над самим директором Федерального бюро расследований! — во время приемов в Вашингтоне, в присутствии журналистов, и что в числе его друзей и сторонников немало таких, которые безжалостно критикуют деятельность Гувера. Директору ФБР исполнилось шестьдесят лет — всего пять лет до пенсии. Как старый волк в окружении более молодых соперников, он инстинктивно понимал, что ему нечего надеяться на милосердие со стороны Джека Кеннеди, а тем более со стороны Бобби.

Поэтому он с пристальным вниманием следил за каждым, шагом семьи Кеннеди: сколько налогов платит посол, о чем они болтают на коктейлях; его интересовали связи Джека с женщинами, соперничество Бобби с Роем Коуном, махинации Дэйвида Лемана, рекламного магната из Нью-Йорка, связанные с публикацией похвальных рецензий на книгу Джека “Черты мужества”, интриги посла, благодаря которым он добился для своей многострадальной супруги награды от папы римского, — любая мелочь, связанная с семьей Кеннеди, не ускользала от внимания директора ФБР. Он обозревал будущее как бы с вершины горы, и единственная опасность, которую он видел на горизонте, исходила от Джека Кеннеди.

В сущности, ему было все равно, станет Хоффа главой профсоюза вместо Бека или нет и как он этого добьется — при поддержке или без помощи мафии, — хотя он тщательно скрывал это от своих подчиненных. Убери из руководства профсоюза водителей одного мошенника, его место тут же займет другой. Он понимал, что бессмысленно натравливать агентов ФБР на организацию, которую поддерживают вице-президент Никсон и многие сенаторы и конгрессмены: профсоюз водителей щедро финансировал их предвыборные кампании.

Встречи Дорфмана с Хоффой в Чикаго, а затем и с Джанканой заинтересовали его только потому, что Джек и Бобби собирались начать расследование деятельности профсоюза водителей. Грязь, как он любил говорить, всегда липнет к грязи.

— Есть какие-нибудь веские улики, подтверждающие наличие сговора между братьями Кеннеди и руководством профсоюза водителей, господин Толсон? — спросил он.

— Нет, но я нутром чую, господин директор, — ответил Толсон. — Джек и Бобби, похоже, не сомневаются, что им удастся посадить Бека за решетку. Я бы сказал, они даже слишком уверены в успехе… Но вот что самое интересное. Несколько дней назад наши люди видели, как Дэйвид Леман играл в гольф с Дорфманом в Лас-Вегасе. Они засняли эту встречу на пленку.

Гувер призадумался. Он знал, что Дэйвид Леман — могущественный богатый “могол” (как отзывался о нем журнал “Тайм”) империи рекламного бизнеса. В то же время Леман был одним из немногих, кто имел счастье, если можно так выразиться, пользоваться доверием Джо Кеннеди. Он быстро пролистал в уме досье на Дэйвида А.Лемана (Лермана) и пришел к выводу, что тот мог согласиться сыграть в гольф с Дорфманом только по личной просьбе Джо или Джека Кеннеди.

— Не знал, что Леман увлекается игрой в гольф, — заметил он. — Такие, как он, обычно не находят в этом удовольствия. — Он хмыкнул. — Вместо этого они делают деньги. — Гувер не считал себя антисемитом, но у него сложились четкие убеждения в отношении людей различных национальностей, и уже много лет по его негласному распоряжению евреев не принимали на работу в качестве агентов по особо важным делам.

— Мы можем прокрутить вам эту пленку, господин директор. Там у Лемана был один хороший удар. Случайно, должно быть.

— Посмотрим, господин Толсон, посмотрим. — Гувер нахмурился. — Значит, можно предположить, что Джек Кеннеди вступил в сговор с руководством профсоюза — по всей вероятности, с людьми Хоффы — и мафией, так?

— Так, господин директор, — хором ответили Толсон и Киркпатрик.

Гувер улыбнулся.

— Что ж, не очень приятное открытие, не так ли? Сенатор Соединенных Штатов находится в сговоре с такими бандитами.

— Приятного мало, — согласился Толсон. — Если об этом узнает пресса, им не поздоровится…

Гувер величественно поднял вверх пухлую руку, и Толсон замолчал.

— Нет, нет, в газеты сообщать не надо, — сказал он. — Пусть все идет своим чередом; наша задача — наблюдать и ждать. Мы ничего не выиграем, если все это станет достоянием гласности, ничего. Следите за мячом, господин Киркпатрик. Да повнимательнее.

Гувер имел обыкновение выражаться двусмысленно, отдавая приказания. Однажды на одном из донесений он начеркал: “Watch the borders!”[7], так как на этом документе были оставлены слишком узкие поля и ему негде было делать пометки, а несколько недель спустя он узнал, что сотни агентов ФБР патрулируют границы США с Мексикой и Канадой, пытаясь защитить страну неизвестно от чего. Вспомнив об этом, он откашлялся и добавил:

— Я должен быть в курсе всех деталей этого грязного сговора; эти сведения могут нам пригодиться. Вы хорошо поработали, Киркпатрик. Продолжайте в том же духе. — Он посмотрел ему прямо в глаза. Гувер знал, что такие знаки внимания со стороны директора ФБР имеют большое значение для его подчиненных; он был умным руководителем.

— Что-нибудь еще?

Киркпатрик закрыл папку с документами.

— Наш осведомитель в Голливуде передал нашим агентам, что у сенатора Кеннеди роман с Мэрилин Монро.

— Я думал, у него сейчас другая любовница, — сказал Гувер.

Киркпатрик покраснел.

— Здесь целый список женщин… Вообще-то за ним трудно уследить, он слишком часто меняет любовниц. Наш осведомитель — известный эстрадный певец — считает, что у них это довольно серьезно, поэтому я и упомянул об этом.

— Вы поступили правильно. — Гувер мрачно уставился на поверхность своего пустого стола. Обычно ему доставляло удовольствие слушать передаваемые его агентами сплетни о любовных увлечениях состоятельных людей, знаменитостей и влиятельных политиков, но он питал слабость к Мэрилин Монро, и ему грустно было думать, что она, как самая обычная потаскушка, связалась с таким развратником, как Джек Кеннеди. — Раньше такого не случалось, — сказал он. — Такие люди, как Луи Майер, умели приструнить своих актрис. — Он вздохнул. — Думаю, этого давно следовало ожидать. На мой взгляд, “Зуд седьмого года” — настоящая порнуха, что бы там ни писали кинокритики. А “Автобусная остановка”, говорят, еще хуже.

— Вам понравился фильм “Как выйти замуж за миллионера”, господин директор, — мягко заметил Толсон.

— Правильно. Этот фильм можно смотреть всей семьей. Сначала она соглашается сниматься во всяких декадентских фильмах, следующий шаг — она выходит замуж за члена коммунистической партии, а теперь она еще и изменяет мужу с Джеком Кеннеди. Все идет как по плану, все четко. Распад личности в наиболее коварной форме.

Гувер поднялся из-за стола — редкая честь — и пожал Киркпатрику руку. Он гордился своим рукопожатием, крепким и твердым. Он считал, что по рукопожатию человека можно определить его достоинства и недостатки, и он еще никогда не ошибался. Однажды, перед войной, на приеме он познакомился с Элджером Хиссом — у того была влажная, вялая рука; и он ничуть не удивился, когда узнал, что Хисс — предатель.

— Поручите это дело самым толковым из ваших людей, — приказал он.

Гувер перехватил выражение неуверенности на лице Киркпатрика.

— Может быть, вам кажется, Киркпатрик, — начал он, — что негоже нам устанавливать наблюдение за личной жизнью таких людей, как мисс Монро и сенатор Кеннеди. Что гораздо важнее бороться с подрывной деятельностью и преступностью. Это не так. От подобной информации может зависеть национальная безопасность. Когда имеешь полную картину — а я ее имею, — все встает на свои места. Тогда начинаешь понимать, что поступки Мэрилин Монро касаются не только ее лично, отнюдь нет. Оки… — он сделал паузу, как актер на сцене, словно подбирая нужное слово, — имеют последствия для многих . Ее поступки не проходят бесследно. Всю информацию докладывайте непосредственно мне. Вы свободны.

Киркпатрик кивнул и вышел из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.

— Печальный случай, — произнес Толсон, когда Гувер снова занял свое место за столом.

— Да уж, — согласился Гувер, однако настроение у него улучшилось. Информация о сексуальных похождениях Джека Кеннеди — не такая уж надежная страховка от нападок в будущем, если Кеннеди станет президентом, но вот связь сенатора Соединенных Штатов с мафией, зафиксированная в документах, — это уже серьезно!

“Конечно, связь Кеннеди с Мэрилин Монро вряд ли можно расценивать как пустячный грешок”, — сказал он себе. В душе он ликовал: похоже, Джек Кеннеди нарывается на публичный скандал, как в свое время его отец с Глорией Свенсон.

Он сжал руки и улыбнулся Толсону.

— Что у нас там дальше, Клайд? — поинтересовался он.

14

Я люблю Лондон. Мне всегда казалось, что, живя в этом городе, я был бы счастлив. Поэтому в самом начале своей карьеры я открыл там филиал моей компании. Я всегда говорил Джо Кеннеди: единственное, в чем я ему завидую, так это в том, что он был послом США в Великобритании.

“Больше всего в жизни хотел бы я стать послом в Великобритании”, — признался я ему однажды за обедом в ресторане “Ле Павильон”; он тогда еще был в хороших отношениях с его владельцем в Сеуле.

“Да брось ты, Дэйвид, — ответил он. — Ты истратишь кучу денег, и госдепартамент не будет считаться с твоим мнением”.

Тем не менее с годами это желание стало неотъемлемой частью моей жизни. И оно вовсе не казалось мне неосуществимой мечтой, ведь по традиции любой состоятельный человек, если он был другом президента, мог стать послом США в Великобритании. Каждый раз, проезжая по Гросвенор-сквер, я смотрел на американское посольство с таким чувством, будто в один прекрасный день я стану хозяином этого здания.

Я был удивлен, увидев в баре гостиницы “Коннот” Бадди Адлера, — кинодеятели обычно останавливаются в “Клариджезе” или “Дорчестере”. Он помахал мне рукой, Я подошел и сел рядом с ним.

Несколько минут мы болтали, обмениваясь голливудскими сплетнями, потом я спросил у него про Мэрилин. Мне удалось прочитать о ней лишь то, что в день ее приезда в снятом для нее доме состоялась ужасная пресс-конференция, на которой журналисты просто истерзали ее. “Большая ошибка со стороны Оливье или Милтона Грина”, — подумал я. Чары Мэрилин явно не подействовали на британских журналистов — возможно, потому, что она пренебрегла предостережениями Оливье, выйдя к журналистам почти через два часа после назначенного времени. Когда Пол Тэнди спросил ее, какая из симфоний Бетховена ей нравится больше всего, она вспылила, а вскоре и вообще расплакалась и выбежала из комнаты.

Все это было печально, однако к фильму не имело никакого отношения. Я с удовольствием потягивал мартини.

— Как проходят съемки “Принца и хористки”? — спросил я.

Бадди закатил глаза.

— Ничего хорошего, — ответил он.

Люди всегда так отзывались о фильмах, в которых снималась Мэрилин. Постоянно можно было слышать кошмарные истории о том, что Мэрилин всегда опаздывает, не способна запомнить свои реплики, действует по указке Полы Страсберг или Наташи Ляйтесс, которая раньше была ее наставницей. Постоянно ходили слухи о том, что ее партнеры по фильмам вот-вот откажутся от съемок с ней, режиссер собирается бросить это дело, а киностудия намеревается закрыть картину. Однако работу над фильмами всегда удавалось успешно завершить и все фильмы с участием Монро делали большие сборы.

— Нет, нет, — сказал он. — Я знаю, о чем вы думаете, но на этот раз все так и есть на самом деле. Они выбились из графика съемок. Оливье приказал не подпускать Полу к съемочной площадке.

Это меня заинтересовало. Если уж Ларри был вынужден запретить Поле Страсберг появляться на съемках, он, должно быть, потерял всякое терпение и решил объявить Мэрилин настоящую войну. Во всяком случае, Бадди, в отличие от своих коллег в руководстве киностудии “XX век — Фокс”, не держал зла на Мэрилин. Он взял на себя неблагодарный труд, согласившись стать продюсером фильма “Автобусная остановка”, хотя практически все, начиная от Занука и ниже, желали ему провалить картину, чтобы проучить Мэрилин. Но ему, непонятно каким образом, удалось благополучно завершить работу, и фильм получился гораздо лучше всех прежних картин с участием Монро. Фильм был настолько хорош, что компании “XX век — Фокс” ничего не оставалось, как обеспечить ему солидную рекламу и выдвинуть на премию “Оскар”.

— Как дела у Мэрилин? — спросил я его.

Бадди помотал головой.

— Не очень хорошо, насколько мне известно. Самое смешное, все говорят, что в большинстве дублей она играет лучше, чем Оливье, и он злится, пытаясь понять, почему так происходит.

Мы оба рассмеялись. Ларри, конечно, великий актер, но кинокамера отдавала предпочтение Мэрилин, тут уж ничего не поделаешь.

— Как у нее дела с Артуром? — спросил я.

Мэрилин и Артур Миллер поженились всего несколько недель назад. Церемония бракосочетания проходила в Роксбери в штате Коннектикут, рядом с домом Миллера. Пригласили только нескольких знакомых и близких — Миллер хотел, чтобы свадьба прошла тихо и скромно. Как и Джо ди Маджо, он очень ошибался. Любые подробности личной жизни Мэрилин всегда становились известны широкой публике, да она и не желала жить по-другому, хотя и не всегда сознавалась в этом. Она принадлежала поклонникам ее красоты и мастерства, а не мужьям — и всегда помнила об этом.

Бедный Миллер! Вместо скромной церемонии он увидел перед своим домом более пятисот журналистов и фотокорреспондентов, которые ожидали его и Мэрилин под жарким июльским солнцем! По завершении обряда бракосочетания Артур и Мэрилин вышли к толпе, умоляя оставить их в покое. Но их появление вызвало такую суматоху и ажиотаж, что молодую симпатичную корреспондентку журнала “Пари-матч” Марию Шербатофф буквально вдавили в лобовое стекло машины. Торжественная церемония окончилась печально: бедная девушка умирала буквально на руках у Мэрилин, и платье невесты было перепачкано кровью. А когда Мэрилин побежала к дому, фотокорреспонденты — по газонам, по цветам — кинулись за ней, пытаясь заснять ее с близкого расстояния.

Конечно, такое начало семейной жизни не предвещало ничего хорошего, и неудивительно, что, когда я позвонил Мэрилин по телефону на следующий день после свадьбы, она была расстроена; но нельзя сказать, чтобы она была убита горем. Она успела привыкнуть к подобным печальным инцидентам в своей жизни: у нее была способность подставлять под удары своей судьбы не только себя, но и других.

Бадди тяжело вздохнул, и я понял все без слов. Я надеялся, что две недели уединения в загородном доме в Англии сотворят чудо с молодоженами, однако, судя по лицу Бадди, чуда не произошло.

— По ним не скажешь, что у них медовый месяц, — заметил он. — Это уж точно .

Я не успел расспросить его подробнее. К нам подошла подружка Бадди, и я, допив мартини, поднялся к себе в номер, чтобы переодеться к ужину.

Дел у меня было много, но все же я решил на следующее утро съездить к Мэрилин.

— Привет, Артур, — поздоровался я.

Миллер оторвался от своего занятия, и мы пожали друг другу руки. Он похудел и как-то высох, вид у него был измученный, как у человека, который, женившись в очередной раз, обнаружил, что сменял шило на мыло. Ларри снял для счастливых молодоженов огромный дом, и мебели в нем было так много, что это выглядело несколько вульгарно. Артур сидел за карточным столом в углу библиотеки — очевидно, он устроил для себя здесь рабочий кабинет — и работал. Поверхность стола была завалена газетными вырезками о Мэрилин, и Артур — величайший американский драматург — был занят тем, что вклеивал их в альбом. Удручающее зрелище.

На столе, рядом с раскрытым блокнотом, стояла в рамке великолепная цветная фотография Мэрилин. Она лежит на животе, подперев подбородок руками; восхитительные белокурые волосы закрывают часть ее лица, на котором почти нет косметики, шею и — совсем немного — грудь; сквозь завитки волос проглядывает розовый сосок. Рот приоткрыт в улыбке, глаза полузакрыты, лицо выражает тонкое чувственное наслаждение, почти на грани бесстыдства.

— Прекрасная фотография, — заметил я.

Он угрюмо кивнул.

— Она фотографировалась здесь, недели две назад. Мне эта фотография очень понравилась, и я попросил, чтобы одну отпечатали для меня.

Я его хорошо понимал. На этой фотографии Мэрилин просто потрясала своей возбуждающей чувственностью. Я поднялся по лестнице на второй этаж и постучал в комнату Мэрилин.

— Войдите, — отозвалась она. Ее голос звучал уныло.

Она приспособила спальню под свои нужды. Мебель из комнаты вынесли, ковры и прочие украшения убрали; вместо них стояли сушилка для волос, косметический столик с ярко освещенным зеркалом, массажный стол, открытый шкаф с вешалками для ее платьев и костюмов и телефон на длинном шнуре, чтобы она могла разговаривать, расхаживая по комнате. Всюду царили хаос и беспорядок; только в такой обстановке Мэрилин могла чувствовать себя уютно. Она сидела на полу, откинувшись спиной на уложенные горкой подушки, которые сняла с дивана, и читала сценарий. На голове — бигуди, на лице — ни следа косметики. Одета она была в белую шелковую блузку и обтягивающие черные брюки, которые еще называли “велосипедными”. Я наклонился и поцеловал ее.

— Боже мой, Дэйвид, — воскликнула она, — как же я рада тебя видеть!

Я убрал со стула кипу журналов и осторожно присел на него. Это был один из тех хрупких антикварных стульев, которые делают, чтобы любоваться ими, а не сидеть.

— Осторожнее. Тут этих стульев целый гарнитур, но половину из них мы уже переломали. Сэр Пробковый Мундштук говорит, что они стоят целое состояние.

— Сэр Пробковый Мундштук?

— Этим прозвищем наградила Ларри одна из здешних газет за то, что он рекламировал сигареты. Оно ему очень подходит. — Она напустила на себя важный вид и надменным голосом произнесла: — Давайте попробуем еще разок, вы не возражаете, Мэрилин, дорогая?

— Что, все так ужасно?

Она поежилась.

— Даже хуже. Это сущий ад, милый Дэйвид.

— Внизу я видел твою фотографию на столе у Артура. На ней ты выглядишь просто счастливой. Отличная фотография.

— Да. — Она кивнула, затем одарила меня томной улыбкой. — Я переспала с парнем, который фотографировал меня. Наверное, поэтому получилось такое удачное фото.

Тогда понятно, почему у нее на фотографии такой блаженный вид. Я почувствовал неловкость — в конце концов, они ведь с Миллером только что поженились.

— Я поступила ужасно , не так ли, Дэйвид?

— Меня это не касается, Мэрилин, но вообще-то, конечно, не очень красиво. Но ты-то хоть не жалеешь об этом?

Она передернула плечами.

— О, Дэйвид, ты не думай, я и сама знаю, что поступила плохо. Но ты не представляешь, как мне здесь одиноко без Джека и каково постоянно видеть возле себя этого старого ворчуна…

— Старого ворчуна?

— Так Пола называет Артура. — Она понизила голос. — Он говорит, что у него творческий застой. Из-за меня. Ко всему прочему, он всегда становится на сторону Мундштука. Я только и слышу: “Ларри это…”, “Ларри то…”, и это от собственного мужа!

— Значит, ты решила ему отплатить. А он об этом знает?

— Ты ничего не понимаешь, Дэйвид, — сказала она. В ее голосе не было раздражения; она просто констатировала факт.

— Я не критикую тебя.

— Ну да, рассказывай. Между прочим, это не ты состоишь в браке с Великим Писателем XX века, который никуда не хочет ходить, никого не хочет видеть и вообще не любит развлекаться.

— Но в данный момент он сидит внизу и вклеивает в альбом газетные вырезки о тебе.

— Я не просила его об этом. Я думала, он будет писать замечательные пьесы, и мы вместе станем читать и обсуждать их. А вместо этого он просто с мрачной миной сидит дома и талдычит мне, что я не права, а Ларри прав. — Она промокнула глаза салфеткой, затем скатала ее в плотный шарик.

Я наклонился и взял ее за руку.

— Извини, — сказал я.

— Спасибо за сочувствие. — В комнате было тепло, но ее рука была холодной. Она вздохнула и покачала головой. — Нет, этот человек мне не подходит, — печально произнесла она. — И картина мне не нравится. И страна эта не нравится. Как я могла наделать столько ошибок?

— Может, это совсем и не ошибки. Ты просто сегодня не в духе. Бадди Адлер сказал мне, что ты работаешь потрясающе.

Она просияла.

— Не врешь? Сэр Пробковый Мундштук не в восторге от съемок. Это потому, что я переигрываю его. — Она хихикнула.

— А вообще, как тебе живется?

— Что вообще? Мой брак распадается на кусочки, я работаю с человеком, который ненавидит меня. Мы целыми днями торчим в этом огромном доме, и все здесь считают нас идиотами. Первые два дня мы катались на велосипедах, и мне это нравилось. Но потом газетчики стали преследовать нас, и пришлось от этого отказаться. Но, по-моему, Артуру и езда на велосипеде не доставляла удовольствия.

Я попытался представить себе, как Мэрилин с Миллером едут на велосипедах по проселочным дорогам Англии, но у меня ничего не вышло.

Я окинул взглядом большую неприбранную комнату. Весь пол был уставлен картонными коробками с вещами Мэрилин. Рядом со мной стояла коробка с книгами. Я заметил, что в путевой библиотечке Мэрилин к биографии Линкольна прибавилась еще и книга Джека Кеннеди “Черты мужества”.

— Почему бы тебе не уехать из этого дома? — предложил я. — Отпросись на пару дней. Слетай на выходные в Париж.

— Перестань строить из себя консультанта по семейным вопросам, Дэйвид. Тебе это не идет. — Она поднялась, налила два бокала шампанского и один протянула мне. Было одиннадцать часов утра. — Ты виделся с Джеком? — спросила она.

Глаза Мэрилин оживленно заблестели. Было ясно, что ей очень хочется поговорить с кем-нибудь о Джеке.

— Он в отличной форме, — ответил я.

— Я так скучаю по нему.

Я сочувственно кивнул. После второй операции в жизни Джека начался подъем. “Нью-Йорк таймс” назвала книгу “Черты мужества” бестселлером № 1, и ее усиленно выдвигали с моей помощью на Пулитцеровскую премию. С помощью Бобби — и вопреки мнению отца — он принял вызов своих соперников в Массачусетсе и вышел победителем в жестокой схватке; наконец-то он завоевал поддержку всей организации демократической партии в своем штате и — что более важно — ее делегации на национальный съезд. Дор Скэри попросил его прочитать текст от автора в фильме “Стремление к счастью”, который планировалось показать на открытии съезда 1958 года; в глазах делегатов съезда Джек затмил бы тогда своим могуществом и обаянием самого кандидата в президенты Эдлая Стивенсона. Дор был моим другом, и я, конечно, постарался, чтобы этот “лакомый кусочек” достался Джеку, хотя поначалу его одолевали сомнения. И в довершение всего, Джеки наконец-то забеременела.

Я коротко сообщил обо всем этом Мэрилин.

— Я разговаривал с Джеком пару дней назад, — сказал я. — Он в прекрасной форме, но сейчас ведет себя очень осторожно, будто ходит по тонкому льду, понимаешь?

Она покачала головой.

— Совсем не понимаю.

— Ну, во-первых, Джеки беременна. Ты же знаешь, что это значит для него. Раньше у нее никак не получалось…

Мэрилин кивнула: я не мог понять выражения ее лица. Я поспешил перейти к более нейтральной теме.

— Ну и потом, скоро съезд, — добавил я. — Многие делегаты считают, что Джек более подходящая кандидатура на пост вице-президента, чем Эстес Кефовер.

Она просияла.

— Ну конечно же, Джек подходит больше! Неужели кто-нибудь с этим спорит?

— Да. Сам Джек. И его отец; тот возражает еще сильнее. Эдлай не станет президентом, опять прогорит в пух и прах, и, если Джек будет баллотироваться в паре с ним, все станут говорить, что Стивенсон потерпел поражение из-за того, что Джек — католик. Если Джек согласится баллотироваться на пост вице-президента, он поступит, как камикадзе — это будет политическое самоубийство.

— Так в чем же дело? Он откажется.

— А дело в том, что ситуация может выйти из-под контроля. Меньше всего нам нужно, чтобы на съезде разразился “бум популярности Кеннеди”. Ты смотрела фильм Дора?

Она осушила свой бокал и хихикнула, как шаловливая девчушка.

— Смотрела, — ответила она. — Джек показывал мне его перед отъездом в Англию. Открою тебе секрет. Он объявил мне о своем решении выступить в фильме с таким безразличием, но я видела, что это его очень беспокоит, и попросила Полу помочь ему. Поле он так понравился, что она сказала Джеку: если у него возникнет желание бросить политическую деятельность, он может стать актером и работать в ее студии! Я тоже ему помогала.

Я был ошеломлен, что случалось со мной не часто. У меня захватило дух от рассказа Мэрилин, хотя бы потому, что она ответила на вопросы, которые мучили меня и Дора Скэри тоже. До недавнего времени выступления Джека были проникнуты обаянием, он искусно цитировал исторические документы, но в его речах не было истинного воодушевления. Ему, как правило, сразу же удавалось завоевать сердца женской аудитории, просто оставаясь самим собой, но в целом его выступления казались легковесными, а сам он — моложе своего возраста. А в фильме Дора Джек неожиданно выглядел зрелым: он старше, серьезнее, охвачен истинной страстью. Это было поразительное перевоплощение. Я решил, что такое чудо сотворили с ним две тяжелые операции, которые он перенес, или, возможно, его победа над политическими противниками в Массачусетсе.

— Как тебе удалось убедить его? — спросил я. Годами я пытался уговорить Джека взять несколько уроков ораторского искусства, но он все время упрямо отказывался, как я подозреваю, из боязни утратить некие черты, благодаря которым ему удавалось завоевывать голоса избирателей в Массачусетсе.

— О, я умею убеждать, — ответила она, подмигнув.

Я ни капли не сомневался в ее способностях и понимал, какие методы она использовала, чтобы убедить Джека.

— Как вы работали?

— Ну, Пола показала ему подряд несколько отрывков, чтобы продемонстрировать, какие приемы эффективны, а какие — нет. Он считал, что должен выглядеть в фильме таким, какой он есть на самом деле, но я объяснила ему, что в кино так не бывает. “Это самая трудная задача — предстать в фильме таким, какой ты есть в жизни”, — сказала я ему.

— Как он к этому отнесся?

— Он не любит, когда его поучают, но я втолковала ему, что это моя работа, я — профессионал в этой области, как есть профессионалы в банковском деле или специалисты по России и так далее. Особенно трудно было научить его правильно дышать.

— Дышать?

— Дорогой мой, это же самое главное. Джек не знал, в каком месте можно остановиться, чтобы перевести дух, а с этого как раз и начинается профессия актера. Сначала он говорил, совершенно не думая о дыхании, и оно кончалось как раз в том месте, где никак нельзя останавливаться… Мы с Полой попросили одного парня из Си-би-эс принести нам ленты с выступлениями Уинстона Черчилля, чтобы Джек посмотрел и понял, что умение правильно дышать — не просто актерский трюк. Черчилль умел дышать не хуже Ларри Оливье, это я тебе говорю. Вот тогда Джек сразу научился, ведь он готов перенимать у Черчилля буквально все. Понимаешь, нужно сделать очень глубокий вдох и задержать дыхание…

Она показала, как это делается, — сделала глубокий вдох и указала рукой на диафрагму. При этом тонкая материя блузки туго обтянула ее груди; я не мог отвести от них взгляд. Я прокашлялся. Даже если вам приходилось видеть Мэрилин каждый день, ее фигура неизменно вызывала благоговейное восхищение, словно редкое произведение искусства.

— Что ж, ты ему здорово помогла, — произнес я. — Он просто стал другим человеком. В этом, кстати, и состоит проблема. Мы идем к съезду с таким призывом: “Вот человек, который умеет побеждать. Он — самое яркое явление в жизни партии с тех пор, как Рузвельт предложил выдвинуть на пост президента Эла Смита. Но мы просим вас: не выдвигайте его кандидатуру на пост вице-президента!” Уезжая на все лето в Антиб, отец еще раз предупредил Джека: “Смотри, чтобы все это не вскружило тебе голову. Не поддавайся на уговоры!”, как будто Джек — юная девица, собирающаяся на свой первый бал.

Она засмеялась.

— Джек всегда слушается своего отца?

— Почти всегда. Тем не менее он ужасно занят в последнее время. И Бобби тоже.

— Как бы я хотела там быть, — мечтательно произнесла она. — Я ни разу в жизни не была на съезде.

— Значит, ты не знакома с целым пластом общественной жизни Америки.

— Все равно это интереснее, чем этот чертов фильм, поверь мне, Дэйвид. Ларри из кожи вон лезет, чтобы унизить меня. Ты знаешь, он пытался уволить Полу?

— Слышал.

— Я сказала ему, что уйду вместе с ней. Только поэтому ее и оставили. Потом он заявил мне, что я должна играть свою роль так же, как ее исполняла Вивьен! А я ответила, что я не Вивьен, ишь чего выдумал. Я — Мэрилин ! И, кстати, хочу напомнить, что ты работаешь на меня.

Она опять промокнула глаза салфеткой и наполнила бокал. “Интересно, — подумал я, — собирается ли она сегодня работать”. Она прикусила губу, затем вздохнула.

— Тогда-то я и узнала, что Милтон оставил за Ларри право выбирать дубли при монтаже! То есть, понимаешь, я финансирую этот фильм, а мое мнение никого не интересует! Я готова была убить Милтона!

У нее был такой вид, будто она и впрямь могла убить, а, возможно, и убила бы его.

— Вероятно, у него не было выхода, Мэрилин. Иначе Оливье не согласился бы.

— Да знаю! Но он должен был предупредить меня, будь они все прокляты, Дэйвид! Я никому не могу доверять, вот в чем все дело.

— Ты всегда можешь положиться на меня, — сказал я неожиданно для себя. В этот момент я сам верил в это и говорил искренне, а не просто для того, чтобы утешить ее.

— Я знаю, — ответила она, глядя мне прямо в лицо.

Меня смутил ее взгляд. Я тогда еще тешил себя иллюзией, что способен быть посредником между Мэрилин и всем остальным миром. Но по сравнению с этим посредничество между Джеком Кеннеди и мафией могло показаться детской забавой!

Некоторое время мы сидели молча.

— Я сожалею, что тебе так трудно сниматься в этом фильме, — заговорил я. — Ты и Ларри Оливье! Казалось, что вы созданы друг для друга.

Она горько рассмеялась.

— Эй, дорогой, если бы! Такого не бывает, во всяком случае, мне это не грозит. Это я знаю точно.

— А что, если я загляну как-нибудь на съемочную площадку? Может, мне удастся уладить твои отношения с Ларри?

— Конечно, почему бы нет?

— Извини, что спрашиваю тебя об этом, но разве ты не должна сегодня работать?

Она демонстративно подлила себе шампанского.

— Должна была, — ответила она. — Но, если честно, Ларри меня так достал. Я позвонила ему утром и сказала, что не могу приехать в студию, потому что из меня чудовищно хлещет кровь. Он был так смущен! Наверное, от Вивьен он ничего подобного не слышал, а?

Может быть, она и права, подумал я. Но все же, зная Вивьен, я не был в этом уверен. В свое время она делала все возможное, чтобы вогнать Ларри в краску, и, судя по всему, она и сейчас продолжает в том же духе.

Я решил при первой же возможности съездить на съемочную площадку и своими глазами увидеть, что там происходит.

— Ты выбрал не очень удачный денек для посещения! Мэрилин отказывается выходить из гримерной, дружище! С другой стороны, может, это и к лучшему. Может быть, тебе удастся договориться с ней. Я уже не могу.

Оливье явно нервничал; он был почти в истерике. Он снимался в сценах без участия Мэрилин — такой порядок работы порекомендовали ему Логан и Кьюкор, которые давно привыкли не обращать внимания на график съемок и, когда Мэрилин начинала капризничать, снимали сцены, в которых она не участвовала.

Он был частично в костюме своего героя — белые штаны из оленьей кожи и лакированные ботфорты с золотыми шпорами. С гладко выбритой шеей и с моноклем в глазу, он напоминал Эриха фон Штрогейма.

Я спросил, что произошло.

— Я ни черта не понимаю. Обычно она просто опаздывает, забывает свои реплики, так что в результате приходится делать еще несколько дублей, и целый день сидит в углу, а эта Страсберг шепчет ей что-то на ухо и пичкает ее таблетками. А сегодня она приехала вся в слезах, черт знает почему. Правда, она взяла себя в руки, и мы сняли два дубля наипростейшей сцены. Затем она разревелась, кинулась в гримерную и закрыла дверь. И с тех пор не выходит.

— Милтон с ней разговаривал? — На съемочной площадке его не было. И Миллера тоже.

— Она не хочет разговаривать с Милтоном, — ответил он. — Считает, что мы с ним в сговоре.

— Я пойду к ней.

Он сел и со вздохом стянул сапоги.

— Буду очень благодарен, если тебе удастся вытащить ее на площадку и мы сможем продолжить съемки. Я проклинаю тот день, когда позволил втянуть себя в этот кошмар. Не знаю, что тогда на меня нашло.

Когда человек по-настоящему страдает, это сразу видно. А Оливье сейчас было не до притворства.

— Я встретил Бадди Адлера в гостинице “Коннот”, — сказал я, чтобы хоть как-то отвлечь его от мрачных мыслей. — Он говорит, что текущий съемочный материал смотрится великолепно.

Запрокинув голову, он вскричал:

— О Боже! Еще бы! Дубль за дублем, десятки дублей, и с каждым разом она играет все лучше, а все остальные, в том числе и я, теряют все, что получалось в начале. В первом дубле я играю хорошо, а Мэрилин — просто безнадежно, совершенно не понимает, что нужно делать; а в последнем — она наконец-то находит свою игру и выглядит великолепно, а я — просто отвратительно. Интересно, с кем-нибудь такое случалось?

— Разве что с Граучо Марксом, Луи Калхерном, Джорджем Сандерсом, Полом Дугласом, Робертом Митчумом и Кэри Грантом. Ты не первый на это жалуешься, Ларри.

— Ясно. Сделай доброе дело, Дэйвид, сходи поговори с ней. Объясни, что в ее же интересах поскорее закончить фильм, не одному мне это нужно. Ведь это ее денежки прогорят, если у нас ничего не выйдет, а не мои. Я ведь тут работаю по найму.

Я направился в гримерную.

— Дэйвид, — окликнул Ларри. — Скажи, что она замечательно играет. Скажи, что это мое мнение.

Я понял, что он говорит искренне. Я миновал съемочную площадку и пошел по длинному коридору. Серовато-белые стены из шлакоблока отливают глянцем, пол покрыт потертым зеленым линолеумом — обычная британская киностудия, где вы не увидите нарядных интерьеров, как в Голливуде.

Я без труда отыскал Мэрилин. В конце коридора собралась небольшая группка людей, словно у дверей палаты смертельно больного человека. Миллер, видимо, в глубокой задумчивости, сидел на небольшом потертом диване. Милтон стоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене; лицо у него было опухшее. Мне показалось, он сильно постарел со времени нашей последней встречи в номере Мэрилин в “Сент-Режи”.

Мы тихо поздоровались.

— Пойду поприветствую Мэрилин, — сказал я.

— Сделай одолжение, — произнес Милтон измученным голосом. Миллер промолчал.

Я постучал.

— Подите прочь! — отозвалась Мэрилин.

— Мэрилин, это я, Дэйвид.

Из-за двери до меня донеслись приглушенные голоса Мэрилин и Полы. Щелкнул замок, и я вошел в комнату. Маленькая группка возле двери не выразила особой зависти.

Шторы были задвинуты, поэтому в комнате было темно и душно. Вокруг стояла убогая старая мебель в английском вкусе. Мэрилин в костюме для съемок сидела в кресле. Пола, как всегда, в широком черном одеянии, устроилась рядом с Мэрилин, обхватив ее за плечи, словно защищая от моего вторжения.

Я сел, не дожидаясь приглашения.

— Ларри сказал мне, что восхищен твоей игрой, — заговорил я, стараясь, чтобы мой голос звучал весело. — Он просил передать тебе, что ты замечательно играешь. Так и сказал.

Пола фыркнула.

— Разумеется, она играет замечательно, но это не его заслуга. Мы и без него это знаем!

Слушать ее было не очень приятно.

— Что делать, Пола, если они никак не найдут общий язык, — довольно резко ответил я. — Такое тоже случается.

Лицо Мэрилин было скрыто за бесчисленными складками платья Полы. Просто удивительно, что такая маленькая женщина, как Пола, может занимать столько пространства. Но еще более странно было то, что до встречи с Мэрилин Пола всегда одевалась довольно элегантно, а теперь постоянно ходила в каком-нибудь черном балахоне, как будто собиралась сниматься в греческой трагедии.

Мэрилин подняла голову и посмотрела на меня поверх плеча Полы, глаза красные, наполненные слезами. Я решил, что она слушает меня.

— Неужели с Ларри работать сложнее, чем с Билли Уайлдером? — сказал я. — Помнишь, ты мне рассказывала?

Взглянув на Мэрилин пристальнее, я заметил, что ее глаза широко раскрыты, зрачки расширены. Она смотрела в мою сторону, но как будто не видела меня. Столик ее был уставлен лекарствами, как витрина аптеки. Она хотела что-то сказать, но от долгого плача у нее пропал голос.

— Дэйвид, скажи, как ты поступишь, если тебя предадут? — спросила она хриплым шепотом.

— Ну, я не знаю, — пробормотал я. Мэрилин всегда умела заставить окружающих чувствовать себя виноватыми и не оправдавшими доверия. Мне показалось, что она в чем-то обвиняет меня, и я попытался понять, в чем именно. Но так и не понял.

— Он разочарован во мне, — всхлипнула она.

— Нет, нет, он только что сказал мне совершенно обратное, — попытался успокоить ее я.

— Не Ларри, — простонала Мэрилин. — Артур!

Я уставился на нее.

— Артур? — До меня наконец дошло, почему ее муж с несчастным видом сидит за дверью и почему все вокруг стоят в скорбном молчании, как на похоронах. — Что случилось?

— Я заглянула в его блокнот, — прошептала она.

— Он лежал у него на столе, — пояснила Пола.

Глупо читать чужие письма, дневники, блокноты, особенно если они принадлежат человеку искусства; в семейной жизни это все равно что позволять ребенку играть с заряженным ружьем.

— Это тот блокнот, который лежит у него на столе? — спросил я. — Рядом с твоей фотографией? — Я ясно вспомнил это место.

— Он был раскрыт, — сказала Мэрилин. — А я искала сценарий.

Я верил ей. Вообще-то Мэрилин не умела лгать, тем более о важных для нее вещах. Я подумал, каким образом — или, вернее, зачем — такой умный человек, как Миллер, оставил свой блокнот на видном месте, тем более оставил его раскрытым. Что это, небрежность? Одна из тех ошибок, о которых писал Фрейд? Или же, будучи писателем, он решил таким способом сообщить ей то, о чем не решался сказать лично?

— И что там было написано? — спросил я.

— Он думал, что я какой-то там ангел, а теперь получается, что он ошибся, — ответила Мэрилин. Слова ее трудно было разобрать из-за всхлипываний и стенаний.

— Он пишет, что Оливье считает ее “капризной бабой”, а ему нечего возразить, — язвительно выпалила Пола. Ее лицо было искажено яростью и гневом. Я невольно отодвинулся от нее вместе со стулом. Вены у нее на лбу взбухли, губы дрожали.

— Он сравнивает меня со своей первой женой, — сказала Мэрилин, шмыгая носом.

— Пишет, что дважды допустил одну и ту же ошибку, — добавила Пола, словно они с Мэрилин, заранее распределили реплики.

— О Боже, зачем мне жить, — всхлипнула Мэрилин.

— Ну, будет, будет, дорогая.

Я сидел, слушая завывания и причитания двух обнявшихся женщин. Мне казалось, что единственное разумное решение — это выйти за дверь и посоветовать Миллеру немедленно улететь в Нью-Йорк, чтобы избавить себя от всех этих мук, но я не мог заставить себя сделать это.

— Может, он просто работал над новым произведением, — высказал я невероятное предположение. — Над пьесой?

Обе женщины впились в меня глазами, будто неожиданно увидели перед собой врага.

— Даже если это и так, — поспешно добавил я, — все равно это страшный шок. Ты спросила его об этом?

Мэрилин покачала головой.

— Она не разговаривает с ним, — раздраженно ответила Пола. — С какой стати она будет спрашивать у него?

Я собирался сказать, что он ее муж и Поле нечего лезть в чужие дела.

— Пола, дорогая, — попросила Мэрилин, — мне нужно поговорить с Дэйвидом. Оставь нас, пожалуйста, на минуту одних.

Пола бросила на меня взгляд, полный ненависти, но все же схватила свою большую сумку и вышла в соседнюю комнату — не могла же она выйти в коридор и стоять там в компании Милтона Грина и Артура Миллера, этих предателей! Я глубоко сочувствовал им обоим.

Мэрилин вытерла глаза.

— Я чувствую себя как последнее дерьмо, — заговорила она уже более спокойным тоном. — Держу пари, что я и выгляжу как последнее дерьмо.

Я покачал головой.

— Ты выглядишь прекрасно.

Она попыталась улыбнуться.

— О, Дэйвид, ты настоящий друг. Ты и вправду думаешь, что те заметки — это наброски к пьесе?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Но ведь это не исключено, не так ли? Понимаешь, у писателя иногда трудно различить грань между реальностью и воображением. Нужно спросить у Артура, если ты хочешь сохранить семью. Если нет, тогда это, разумеется, не имеет значения. Как зовут ту женщину, которая консультировала тебя в Нью-Йорке?

— Марианна! Доктор Крис! Ах, как мне нужно с ней поговорить, с глазу на глаз, а не по телефону. Объяснить ей, что случилось, спросить, что делать…

— Ну и за чем дело стало? Оливье все равно пока работает над сценами, в которых ты не участвуешь. Слетай на пару дней в Нью-Йорк, поговори с Крис. И Артура возьми с собой.

Она отчаянно замотала головой, глаза потемнели от страха.

— Я не в состоянии общаться с ним, пока не поговорю с Марианной. — Теперь у нее появился хоть какой-то план действий, и она знала, что есть человек, который может наставить ее на путь истинный, поэтому она стала понемногу приходить в себя. Щеки ее слегка порозовели. — Дэйвид, — сказала она, схватив меня за руку, — пальцы ледяные, ногти впились мне в кожу, — ты можешь помочь мне слетать в Нью-Йорк, как это называется, инкогнито?

Я задумался. У меня были знакомые в авиакомпаниях, которые могли бы помочь. Мне уже приходилось устраивать нечто подобное для клиентов, которые не любят привлекать к себе внимание. Самый лучший способ — это переодеть Мэрилин в стюардессу, возвращающуюся домой из рейса. В форме и темном парике он будет выглядеть как обычная стюардесса — миловидная девушка, отдыхающая перед очередным рейсом. Мне, конечно, предстояло проделать подготовительную работу и уговорить иммиграционные службы в обеих странах, но они, как правило, с удовольствием оказывали услуги знаменитостям вроде Мэрилин; важно было найти к ним правильный подход.

— Да, я могу это устроить, — уверенно ответил я. Хуан Триппе, основатель авиакомпании “Пан Америкэн”, был моим соседом и старым другом. — Дай мне двадцать четыре часа сроку и размер твоего платья, а также пришли с кем-нибудь свой паспорт ко мне в “Коннот”.

Она крепко обняла меня.

— О, Дэйвид, ты просто чудо! Может, окажешь мне еще одну услугу?

Я расплылся в счастливой улыбке. Мэрилин, когда хотела, могла заставить любого мужчину почувствовать себя самым умным, самым могущественным человеком в мире.

— Все, что угодно, — ответил я. Зря я так сказал.

— Я хочу поехать в Чикаго.

— В Чикаго?

— На съезд, глупый. Я хочу увидеть Джека, даже если он не станет вице-президентом. — Она засмеялась. — Я буду его утешительным призом!

То была нелепейшая, опаснейшая затея, и в подтверждение этого я мог бы привести миллион причин, но что я мог поделать? Рядом сидела Мэрилин — она обнимала меня, глаза закрыты, губы крепко прижимаются к моим губам, и она снова счастлива! Я чувствовал себя как врач, только что исцеливший смертельно больную. Я был готов творить чудеса!

— Почему бы и нет? — услышал я свой голос. Затем добавил, уже более осторожно: — Но что скажет Джек?

— Давай не будем его спрашивать, — ответила она.

В итоге я, конечно, все же спросил его, но к тому времени приезд Мэрилин уже нельзя было отменить. Понимая, что в семейной жизни Миллеров назревает кризис и поэтому Мэрилин не может работать, Оливье и Грин были рады отпустить ее со съемок на несколько дней. Все равно на съемочной площадке толку от нее никакого, да и Миллер был рад избавиться от нее на время.

Как я и предсказывал, переправить Мэрилин из Англии в руки доктора Крис не составило особого труда. Я летел с ней и видел, что она привлекала к себе чужие взгляды не больше, чем любая другая миловидная стюардесса, возвращающаяся домой из рейса. Но на всякий случай я сел рядом с ней, чтобы избавить ее от общения с незнакомыми людьми.

Мэрилин умела легко перевоплощаться и прекрасно сыграла эту роль без помощи Страсбергов. Странно, но в темном парике и строгой форме стюардессы она не излучала той чувственности, которая сделала ее знаменитой. Не то чтобы она “выключила” эту чувственность, ее просто не было в Мэрилин — каким-то неимоверным усилием воли, или по мановению руки, или еще каким-то чудом она превратилась в обычную миловидную девушку, ничуть не симпатичнее, чем некоторые из бортпроводниц, обслуживавших салон первого класса. Между прочим, раз уж от экипажа невозможно было скрыть обман, всех стюардесс предупредили, чтобы они старались не уделять особого внимания Мэрилин.

Приехав в Нью-Йорк, Мэрилин засела в своем наполовину меблированном доме на Саттон-Плэйс, который купила, когда в первый раз решила переехать жить на восток страны, и выходила из своего убежища только для того, чтобы встретиться с Марианной Крис. Всем своим психотерапевтам Мэрилин доставляла больше хлопот, чем целая сотня клиентов. Доктор Крис и Мэрилин по нескольку часов в день разговаривали по телефону, и вскоре Мэрилин объявила мне, что доктор Крис поедет с ней в Лондон.

Бедняга Миллер, подумал я. Мэрилин берет с собой тяжелую фрейдовскую артиллерию — теперь его песенка спета! Так же как и песенка Оливье: ведь теперь ему предстоит сражаться не только с Полой Страсберг, поучающей его актерскому мастерству, но и с доктором Крис.

Я не стал сразу звонить Джеку. Мне подумалось, что, как только Мэрилин выплеснет свои семейные проблемы доктору Крис, эта умная, проницательная, полная жизни венгерка обязательно отговорит ее от этого безумного шага. Но если у доктора Крис и были какие-либо возражения, она их не высказывала. А может быть, Мэрилин просто не стала говорить ей о своем намерении — эта мысль пришла мне в голову слишком поздно.

В конце концов я все же позвонил Джеку. Он находился в Бостоне, где руководил окончательным разгромом своих политических противников после удачного наступления. Он стал безоговорочным лидером демократов в Массачусетсе. Когда я позвонил ему домой на Боудойн-стрит, голос у него был раздраженный и усталый. Я сообщил ему о намерении Мэрилин. Он взорвался:

— О Боже! — воскликнул он. В Бостоне Джек изображал из себя настоящего ирландца; он начинал говорить с сильным ирландским акцентом и даже был не прочь, взобравшись на стойку бара вместе с Бобби, спеть “Сердце мое” для своих поклонников. — Ты что, с ума сошел? Мэрилин приедет на съезд?

— Она приедет инкогнито, Джек. Это ее новое любимое словечко.

— Святая Дева Мария, Матерь Божья, Дэйвид! Ты что, совсем с ума спятил? Какое там к черту инкогнито?

— Слушай, Джек, это не моя затея. Мэрилин решила приехать ради тебя. Все это я говорю к тому, что сейчас она очень неуравновешенна, а поэтому вполне способна прилететь в Чикаго сама и заявиться прямо к тебе в гостиницу…

— Боже мой!

— Аверелл Гарриман попросил меня принять участие в съезде в составе нью-йоркской делегации в качестве наблюдателя. Я мог бы привезти Мэрилин с собой и держать ее под постоянным контролем. Если она приедет сама, у тебя будут большие проблемы, Джек. Но имей в виду, так или иначе она твердо намерена приехать.

— Все гораздо сложнее, чем ты думаешь, — мрачно сказал он. — Джеки тоже собирается ехать в Чикаго.

— Джеки? Она же в положении! И потом, она никогда не посещает подобные мероприятия.

— Ну, а на это мероприятие она решила приехать, Дэйвид. — Он вздохнул. — Я тоже не понимаю, зачем она поедет. Она считает, что, поскольку я буду не очень занят на съезде, у нас будет время просто побыть вдвоем.

— Джек, если кто-то захочет попытаться отговорить Мэрилин, то только не я. Ты не представляешь , как тяжело ей живется в Лондоне, на нее просто жалко смотреть. Семейная жизнь не ладится, с фильмом тоже ни черта не получается. И похоже, непонятно почему, она решила, что только ты можешь вернуть ей веру в себя.

— Это ты стараешься меня растрогать, Дэйвид.

— Нет. Просто есть вещи, в которых я отказываюсь участвовать, вот и все. Ты сам позвонишь ей и скажешь, чтобы она не приезжала в Чикаго. Тебя она послушает. Вали все на Джеки. Мэрилин сочувствует беременным. Расскажи ей о своих проблемах в политике — она гораздо умнее, чем тебе кажется…

— Ну что ты меня учишь, Дэйвид. — Последовала длинная пауза. В трубке было слышно, что где-то в глубине комнаты на другом конце поет Фрэнк Синатра, позванивают в бокалах кубики льда. Я подумал, что Джек, наверное, не один. — Хорошо, — произнес он. — Делай, как считаешь нужным. — Настроение у него поднялось, ведь ему теперь не придется отговаривать Мэрилин. — Черт, это даже интересно! По крайней мере в этом есть риск. В остальном съезд обещает быть очень скучным.

— Где ты остановишься в Чикаго? — Я уже думал о практической стороне дела.

— Мы с Джеки остановимся в доме у Юнис и Сарджа. Б гостинице “Конрад Хилтон” у меня тоже забронирован номер, для встреч с политиками, ну и так далее…

Да, конечно, подумал я. Итак, Джеки поедет с Джеком на съезд. Ее сестра Ли всегда советовала ей быть рядом с мужем и удовлетворять его желания, а не отпускать его одного в многочисленные предвыборные командировки, где он, как правило, попадал в объятия других женщин. Однако, даже когда Джеки не была беременна, для удовольствий Джека всегда был где-нибудь забронирован номер или даже несколько номеров, и целый штат его вассалов заботился о том, чтобы его девочки случайно не встретились с его женой или друг с другом. Но не подведет ли эта хорошо отлаженная система, когда в Чикаго приедет Мэрилин? Зная, что она живет словно в другом временном пространстве, а любые планы и договоренности для нее ничего не значат, я не испытывал особого оптимизма.

— Я тоже остановлюсь в “Конрад Хилтон”, — сказал я. — И ее устрою в этой же гостинице. Под одной крышей все как-то легче.

— Ты можешь это устроить? — в изумлении спросил Джек. Номера в гостиницах Чикаго бронировались за несколько месяцев и даже за несколько лет до съезда.

— Да, могу, положись на меня.

Конрад Хилтон был моим старым другом. Как и все магнаты гостиничного бизнеса, он всегда держал в резерве несколько номеров “люкс” для людей, которым он не мог отказать. Я не сомневался, что могу попросить Конрада о чем угодно и он сделает это для меня без лишних вопросов.

— Вот это да! — сказал Джек, забывая про свой ирландский акцент, с помощью которого он завоевывал голоса избирателей. — А еще говорят, что богатство обременяет человека! Как ты расцениваешь мои шансы выпутаться из этой истории?

— Чуть лучше, чем пятьдесят на пятьдесят, но не намного.

— Точно как тогда, когда наш катер пошел ко дну! — радостно заключил он.