Бестиарий. Книга странных существ

…Сейчас от него уже почти ничего не осталось, однако важно упомянуть, что при Амьенском монастыре был скрипторий – целый лабиринт из узких длинных комнат, где днем и ночью при свечах работали переписчики. Именно там родились книги, которые ныне являются жемчужинами в коллекциях исторических музеев и частных библиотек. Например, правила управления консисторией «Веселой науки» Гильома Молинье, полное издание, в которое попали не только законы стихосложения, но и примеры из сочинений Арнаута Даниэля, сохранившиеся в единственном экземпляре, или пятая книга истории Рихера Реймского, или «Песнь о крестовом походе против альбигойцев» с комментариями на полях, из которых можно вывести личность автора-анонима – не представителя свиты, как ранее считали медиевисты, а самого Раймона VII.

К величайшему сожалению, в 1944 году помещение скриптория было уничтожено пожаром, а лишь через три года найдены документы, свидетельствующие о том, что сгорело не только помещение, но и целая библиотека средневековой литературы. Судя по письму одного из настоятелей монастыря, все книги, проходившие через руки переписчиков в Амьене, обязательно получали дополнительный, «дублирующий» экземпляр, который отправлялся в местное хранилище. В стенах и полу скриптория было скрыто четыре обширных шкафа, которые на протяжении нескольких столетий наполнялись редкими текстами.

Пожар был настолько силен, что обратил в пепел не только книги в шкафах – не уцелели ни перекрытья, ни сами стены. Чудом сохранилась лишь пара листов на дне погреба. После того, как текст на листах удалось разобрать, стало ясно, что в огне погибло ценнейшее, самое полное в мире собрание бестиариев, на которых специализировались местные скрипторы, начиная с начала XIII века.

Заголовок уцелевшего текста переводится так: «Книга странных существ».

Книга странных существ

…В помощь нам назначили двух художников. Звали их Вилл и По, были они худые, не слишком высокие, не принимали участия в общих увеселениях, вино пить толком не умели, лицом походили на женщин, зато тварей малевали так, что залюбуешься. После того, как они раскрашивали «Бестиарий», страшно становилось его и в руки-то взять. Казалось, что дракон цапнет за палец, а мантикора хвостом ужалит – и поминай как звали. Когда наступала моя очередь относить книгу в шкаф, я оборачивал ладони краем плаща. Нет, не боялся, конечно. Просто у двух послушников руки отнялись после того, как они без спросу утащили фолиант, краска на страницах которого еще до конца не просохла. А мне пальцы еще пригодятся.

…Из Тулузы вчера к вечеру привезли бестиарий в два кулака толщиной. Подняли всех переписчиков, сказали, что еду-питье нам приносить будут прямо к столам, и спать не будем, пока последнюю страницу не переиначим. Главное – как можно быстрее закончить. Мол, если справимся, то будут каждый год привозить по книге, а более работать и вовсе не придется.

(Примечание на полях: «Три века минуло, до сих пор привозят. Справились, значит. А художников наших похоже зовут, только вот они…)

Радужный Зверь (скриптор Олег Титов)

Я шел несколько часов, пока не наткнулся на запорошенный тракт. Вдалеке слышался топот копыт. Купцы спешили домой после удачной торговли. Узнав, что я охочусь на Радужного Зверя, они дали мне припасов в ответ на обещание рассказать им об этом существе, которого еще никто не смог убить.

Поведать, впрочем, я мог немногое.

– Радужный Зверь похож на медведя, – сказал я им. – Он питается временем. И ему нельзя смотреть в глаза.

Не помню, от кого я это слышал.

Пора было двигаться. Я поблагодарил купцов, и пошел обратно – Радужный Зверь не любит тракты, и особенно не любит лошадей, обходит их за сотню верст. А значит, я сильно отклонился от его пути. Снег почти закончился, редкие снежинки падали с неба, и это вернее прочего значило, что я упустил Радужного Зверя.

Я направился к лесистым холмам на севере. Хорошее место для того, чтобы спрятаться. Зверь любил леса и горы, встретить его на вершине холма представлялось весьма возможным. Снег тут же пошел все сильнее и сильнее, и я полностью уверился в своей правоте.

В лесу стояла абсолютная тишина. Единственным звуком, разносившимся вокруг, был скрип снега под моими валенками. Я замер, прислушиваясь, и прождал минуту или две. Ни шороха, ни стука, ни треска. Это означало, что Радужный Зверь был здесь! Вокруг него всегда непонятным образом стояла тишина, причем сам он звуков не боялся никаких. Я подумал вдруг, что, возможно, он глухой.

И вот среди стволов мелькнула его шкура, ослепительно белая, и я в который раз подумал, что непонятно, почему этого зверя называют радужным. Снег резко перестал падать, как будто я попал в глаз бури. Но затем я понял, что так оно и есть – вокруг Радужного Зверя кружился ледяной ураган, и тот был в самом центре.

Я сделал один шаг, другой, и снег оглушительно громко заскрипел. Зверь обернулся. Значит, не был он глухим, он просто ничего не боялся. Я вскинул ружье, но выстрелить не успел. Засмотрелся на его глаза, в которых разноцветные кольца кружились в разные стороны, десятки колец, сотни, тысячи колец вертелись вокруг меня, как циферблаты, они распотрошили меня, высосали мое время, выскоблили каждую секунду. Я мог бы выстрелить. Но я знал, что этот миг будет съеден, и время летящей пули будет съедено, и все, что я мог – стоять на месте и смотреть в его бездонные радужные глаза.

Потом Зверь отвернулся и побежал прочь. Сразу же, будто ожидая этого момента, хлынул снег. Я стряхнул оцепенение, выстрелил ему вслед, но не попал. Тогда я побежал за ним, но снег валил так сильно, что вскоре я потерял направление и брел наобум.

Я шел несколько часов, пока не наткнулся на запорошенный тракт. Вдалеке слышался топот копыт. Купцы спешили домой после удачной торговли. Узнав, что я охочусь на Радужного Зверя, они дали мне припасов в ответ на обещание рассказать им об этом существе, которого еще никто не смог убить.

Поведать, впрочем, я мог немногое.

– Радужный Зверь похож на медведя, – сказал я им. – Он питается временем. И ему нельзя смотреть в глаза.

Не помню, от кого я это слышал.

Желанник (скриптор Александр Удалов)

Давным-давно, когда боги были молодыми, а звезды яркими, в Рассветном лесу бродил средь деревьев Желанник.

Никто из людей не знал, что за облик носил тот зверь – всегда показывался он под разными обличиями. То мелькнет на прогалине оленьими рогами, то пролетит над головой синей сойкой.

Одно лишь истинно ведали – Желанник исполнял все обращенные к нему просьбы, все сокровенные желания. Но редко кому показывался дивный зверь, хоть и много было желающих с ним встретиться.

Ходили к нему воины смелые с мечами острыми, да все зря – не вышел к ним Желанник.

Ходили к нему девы юные с красотою редкою, да впустую – не показался Желанник.

Ходили к нему мудрецы знающие с бородами длинными, да время лишь потеряли – не нашли Желанника.

Ходили к нему сказители веселые с голосами звонкими, да тщетно – не прельстился на сказки и песни Желанник.

А вот дураку Фунилю, что с Пяти Холмов, повезло.

Забрался однажды Фуниль в Рассветный лес, надеясь сыскать чудо-зверя. Ходил-бродил по чащобе, звал Желанника. А когда решил отдохнуть, устроившись на поляне меж лиственниц – зверь и появился. То ли олень по облику, то ли медведь. С птичьим клювом и глазами, как у змеи.

– Бурумбу, – защелкал клювом зверь.

– Чегось? – спросил дурак.

– Бурумбу-буру, – повторил Желанник.

– Желания будешь исполнять? А то у меня их, как лапок у паука – целое одно!

– Бурум, – кивнул зверь.

– Тады слушай: была у нас в Пяти Холмах корова. Старосты нашего корова. Была, да сплыла.

– Бурум-бурум? – будто вопрошая, забормотал Желанник.

– Так слушай дальше. Староста доверил мне напоить скот, ну, и его корову тоже. Завел я стадо в речку, а тут радуга над деревней. Ну, я и побежал смотреть. Потом вспомнил, что коровы в реке, вернулся на берег. Все тварины из воды выбрались, а коровы старосты нет. Уплыла.

– Буру-бу!

– Вот и я говорю, что она, наверно, нынче на дне озера прячется, стыдно ей, что уплыла без спросу.

– Буру…

– Так ты поможешь с желанием?

– Бурумбу! – оживился Желанник.

– У меня ведь их, как лапок у паука – целое одно! Ты слушай: я как-то раз решил на мельницу ночью залезть, чтоб луну потрогать.

– Бурум-бурум! – дернулся зверь.

– Ага, я тож скумекал, что она не бронзовая. Думал, из серебра. Вот бы то серебро достать да переплавить в колокольчик.

– Буру…

– Ага. Вот я и полез. Да луна исчезла за облаками. С тех пор я ее и не видал. Ты ж поможешь? – спросил дурак.

– Бурумбу!

– У меня ведь желаний, как лапок у паука – целое одно! Ты вот что исполни…

Взревел Желанник, встал на задние лапы.

– Да ты еще не дослушал, – не унимался Фуниль, – на ярмарке седло продавали…

– Бурум-бурумбурум-бурум!!! – завывая, как стая раненых волков, бросился прочь Желанник.

– Погоди, ты ж еще желание не услышал. У меня ж их, как лапок у паука – целое одно! – пустился вдогонку дурак.

Сказывают, что дней через пять вернулся Фуниль из Рассветного леса. Веселый, песню напевающий.

И никто не мог дознаться, что за желание исполнил зверь у дурака.

Только вот исчез с тех пор Желанник, а у всех пауков стало восемь лапок вместо одной.

Давным-давно это было.

Ночная кобыла (скриптор Анастасия Шакирова)

Ай, Шайери! Черноволосая Шайери, быстроногая Шайери! Не было во всей степи девушки красивей Шайери, не было нарядней! Посватались к ней трое братьев: хмурый Майон, хитрый Боар, лихой да веселый Хриал. Выбрала она старшего, Майона.

Хитрый Боар, средний брат, повздыхал да смирился. А лихой Хриал никак смириться не мог. Сказал он Шайери: хочешь, приведу тебе волшебного тура, рассветного тура, выйдешь за меня тогда? Ничего не ответила ему Шайери.

Ускакал Хриал, вернулся через три дня уставший, конь под ним хромал. Вел он на аркане тура, алого, как солнце на рассвете, и тот тур освещал становище ярче десятка костров. Даже не взглянула на подарок Шайери.

Сказал Хриал: хочешь, приведу тебе волшебного волка, закатного волка, выйдешь за меня тогда? Ничего не ответила ему Шайери.

Ускакал Хриал, вернулся через девять дней израненный, конь под ним дрожал, еле ступал. Вез он на седле степного волка, рыжего, как закат, и тот волк обжигал руки всякому, кто трогал его. Не вышла к нему из шатра Шайери, служанок послала.

Сказал Хриал: хочешь, приведу тебе волшебную кобылицу, ночную кобылицу, выйдешь за меня тогда? И на этот раз промолчала Шайери.

Ускакал Хриал, вернулся через тринадцать дней ни жив, ни мертв, в крови – своей и чужой, без коня и без оружия. Вел он кобылицу, своим же поясом связав ее, и была та кобылица черна, как самая темная беззвездная ночь, а глаза ее – желты и круглы, точно лунные плошки. Грива же щетинилась острыми иглами, точно спина дикобраза.

Возможно, и на сей раз горделиво отвернулась бы Шайери – но не было ее в шатре, и не было ее на землях племени, и никто не нашел ее, и никто не знал, где искать, даже Майон, ее жених. И тогда из последних сил вскинулась измученная кобылица, ударила острыми копытами в грудь Хриалу, отчего ему пришла смерть – и умчалась прочь. И ночная тьма опустилась на становище. И никто не заметил, куда исчез тогда Майон.

Тьма не уходила трижды три лунных месяца – и лишь волшебные звери спасли тогда племя, да ум Боара, ставшего вождем. Алый тур освещал становище, и рыжий волк согревал замерзших. А когда наконец мгла отступила, и настоящее солнце взошло над степью, и боги смилостивились, вернув все как было – приказал Боар отпустить зверей на волю, дабы не гневать больше тех, кто сильнее людей.

Говорят старики, что до сих пор бродит по степи черная кобылица с иглистой гривой. И что заплутавший путник, оставшийся допоздна вдалеке от родных шатров, может ее встретить. Говорят, если ты мужчина, то, увидев ее, сними немедля пояс и брось на землю – покажи, что не собираешься ее спутывать. И глаза закрой. Как услышишь цокот копыт удаляющийся – значит, ушла, а пока не услышишь, то так и стой, иначе пожалеешь, что на свет родился. Если же ты женщина или ребенок, то просто позови ее по имени – Шайери, Шайери! И не тронет тебя ночная кобылица, пройдет стороной.

Ай, Шайери…

Зелье (скриптор Наталья Козельская)

Наверху затопотали.

– Тшш, дети, не бойтесь, это часто у нас так, – прошипела Эмма. – Сидите тихо. Полнолуние сегодня, буйный день.

Малышня в гнезде завозилась, запищала. Серые Ушки попытался вылезти на волю, остальные его подмяли, задавили тельцами, только хвост из этой кучи-малы торчал воинственно, да четыре пальца когтишками мяли солому. Эмма вздохнула. Что может быть естественнее полнолуния и естественнее детей? Но они вечно оказываются в одно время в одном месте, оба мешают, и всегда приходится разрываться на два фронта сразу.

Наверху грохотало. Шкворчало, булькало. Иногда сквозь половицы вниз падали горячие искры – надо законопатить щели, думала Эмма – но тут же гасли. В подполе было темно и сыро. Наверху фыркал пламенем очаг и кипел котел. А еще сверху бубнили.

– Пестрый кот три раза визгнул.

– Еж четыре раза пискнул.

– Гарпий крикнул: «Час настал!»

– Разом все вокруг котла!

Сыпьте скверну в глубь жерла!

Жаба, меж сырых камней

Тридцать семь ночей и дней

Ядом превшая во сне,

Раньше всех варись на дне.

Эмма покружилась по подполу, подбирая щепочки и ворсинки. Кажется, все готово. Малышня, цыц!

Собрать круг, расставить обереги… Угольком начертить символы под котлом. Прислушаться. Человеческие голоса грубые, ни единого полутона, но уж фразу «мышишерсть» Эмма со временем научилась различать. Мыши шерсть! Мыши шерсть!!

– Бабушка, а почему ты такая лысая? – спросил однажды Серые Ушки.

– Потому что такова судьба моя, – ответила тогда Эмма.

– Пса язык и мыши шерсть! – сверху кто-то снова затопал, котел булькнул утробно.

Пискнув, Эмма выдрала клок из бока. Сколько там этих клоков осталось-то, на год, два, не больше. Бросила в центр круга. Прошипела слова. Обереги почернели, обуглились. Эмма закрыла глаза и опять, в сотый, наверное, раз, свернулась комочком посреди круга.

Мыши шерсть!

Кашляет, задыхаясь, молодой принц Людвиг Густав Ромуальд Теодор. Только что он ел свиной окорок и запивал вином, но внезапно спазм перехватил горло. Придворные бегают, лицо принца багровеет.

Мыши шерсть! Конь на скаку начинает елозить спиной под седлом, непонятно, как ему это удается, но он просто неистовствует, словно всадник восседает на голой спине, лишенной кожи. Коню больно! Герцог Густав Кастильский падает оземь, голова раскалывается о лежащий в траве камень, словно яйцо о столешницу.

Мыши шерсть! Младенец Роберт, единственный наследник дома Петергринов, утыкается слюнявой розовой мордашкой в подушку и никто не видит, как мордашка синеет, потому что…

Мыши шерсть!

– Что ты делаешь? – Серые Ушки выбрался из гнезда и дергает Эмму за хвост.

– Похоже, ты скоро поймешь, – Эмма прикрывает лапкой кровоточащий бок. – Ты хочешь понять, правда?

– Правда, – Серые Ушки шевелит усами, принюхиваясь. – Магией пахнет, да?

– Да, – Эмма гладит его по белесой макушке. – Чтоб они подавились этой магией. Мыши шерсть! Вот уж нет, где нашу шерсть отберут, там мы сами отомстим. Правда, детка?

Серые Ушки кивает и гладит Эмму по лысому боку.

Имраска (скриптор Максим Тихомиров)

В деревне у восходного берега земли жила девушка, по имени Имраска, в которую был влюблен Лангис, молодой человек из септы златорей. Имраска была в едовом услужении у семьи Койелео, и когда пришел срок, Кол Мойгол, отец этой семьи, ударил девушку клинком из железного камня и принес плоть Имраски в дар своим родичам и себе.

В день, когда семья Койелео начала есть Имраску, Лангис тайком нырнул в яму отхожего места семьи Койелео и укрепил ведро из ореха-кунбао прямо под дырой в полу, в которую справляли нужду все члены этой семьи. Всю неделю, пока тело Имраски исчезало в чревах семейства Койелео, Лангис еженощно менял заполненное ведро на пустое. Содержимое ведра он собирал в большой горшок с плотной крышкой, не упуская ни кусочка, ни капли.

Кости Имраски Лангис отыскал в псарнях семьи Койелео, где ими забавлялись свирепые псы и щенные суки; лишь немногие из осколков костей без следа сгинули в собачьих желудках. Кости Лангис также отправил в горшок. Смесь костей и экскрементов весила меньше, чем Имраска перед закланием, и Лангис, обратившись за советом к лесному оракулу, добавил в горшок акульей крови, гнилых дикобразьих шкур и голов со змеебойни, после чего счел, что приготовления его закончены.

В ночь полнолуния Лангис, облачившись в одежды из звериного пера и птичьей чешуи, выкопал на погребальной земле яму, в которой из содержимого горшка выложил фигуру с женскими отличиями, придав ей сходство с Имраской. Начертав на фигуре особые знаки, о которых ему за определенную услугу поведала слепая ведьма с болота, Лангис забросал яму землей, испражнился сверху и ждал весь следующий лунный месяц.

В положенный срок из ямы поднялась Имраска, такая же, как до съедения, только лицом темнее да дыханием смрадней, но не заботило это Лангиса. Радость его была недолгой. Стоило Лангису броситься в объятия возлюбленной, как пронзили его скрытые в зловонной плоти дикобразовы иглы, отравленные змеиным ядом и кровью акул. Вскрикнул Лангис, улыбнулся напоследок и умер, а тело его Имраска в себя вобрала – все, без остатка.

После пришла Имраска в дом семьи Койелео, и до рассвета кричали там женщины и мужчины, а громче всех – Кол Мойгол, отец семьи. Поутру никого из мужчин не нашли в доме, а женщины и дети все с ума сошли. Никто не осмелился искать пропавших мужчин, которых забрала Имраска себе на потеху. Стали жить в страхе перед ночью.

С той поры бродит в лесах Имраска, выходит порой к околицам людских деревень и зовет оттуда своего Лангиса. Иногда мужчины, что посмелее да поглупее, откликаются на ее зов, думая перехитрить убогую. Тех парней, что ложатся с нею, она привечает, но ни один из них не приходит потом домой.

Сказывают, плоть Имраски прирастает плотью обманутых ею мужчин. Когда мужчины все переведутся, Имраска примется за женщин, после них – за зверей, птиц и тварей морских.

Когда-нибудь Имраска поглотит весь мир и останется одна-одинешенька.

Всех съест.

Имраска

Bergatrollets frieri (скриптор Фредерик Канрайт)

– Ну, как успехи, доблестные мои искатели?

Принцесса горных троллей сидела в кресле перед камином, наблюдая за игрой огненных саламандр, и лениво поглаживала ворона, пристроившегося на резном подлокотнике.

Цверг прочистил горло.

– Ваше Высочество…

Принцесса не обернулась. Прежде, чем карлик продолжил, его спутник-свартальв сделал шаг вперед.

– Мы обыскали все королевство, госпожа моя. Были в самых дальних уголках, заглянули под каждый камень, принадлежащий вам и вашему Дому. Госпожа моя… нельзя найти то, чего нет.

Принцесса медленно прикрыла глаза. Ворон гаркнул и вспорхнул, переместившись на стоящую у кресла колыбель.

– Хорошо. Велите своим воинам продолжить поиски. И не ограничивайтесь нашими землями, – она вытянула руку, и мгновение спустя в ней появился ворох бумаг. – Возьмите подорожные, раздайте капитанам отрядов. С этим их пропустят. Везде, где только понадобится.

Свартальв стоял, не шелохнувшись. По его лицевой маске, выражавшей сейчас лишь полную отрешенность, плясали языки пламени, отражения огненных вирмов.

– Ты что, оглох? – цверг зыркнул на спутника, подошел к принцессе и с учтивым поклоном забрал грамоты. – Благодарствуем, Ваше Высочество, все будет исполнено наилучшим…

– Госпожа моя, – прервал его свартальв; голос из-под маски звучал непривычно глухо. – То, за чем мы охотимся – миф. Это всем известно. Гневайтесь, коль хотите, но я не могу не спросить вас: сколько лет нам еще гоняться за неведомым?

Принцесса отвернулась от камина. Глаза ее под заросшими мхом бровями были словно камни у кромки болот. Раздвоенный кончик змеиного языка то и дело показывался промеж слегка разомкнутых губ.

– Вечность, Драуг, сын Драуга. Если потребуется. Да только вот мор так долго ждать не станет, и тебе это известно не хуже меня. Я написала другу и брату нашему, владыке Нуаду Среброрукому, Королю-под-Холмами. Птички вернули мне его слово. Моли своих мертвецов-предков, старший сын Темного Дома, чтобы благосклонность островитян оказалась истинной.

* * *

– Это оно и есть, чтоль? – цверг приподнял край плаща, покрывавшего клетку, и глянул в темноту меж ивовых прутьев. – Дар вашего короля?

Посланник владыки Нуаду лишь молча кивнул. Он и его охрана стояли в отдалении – зыбкие тени на фоне детей Горы. Тени, пахнущие вереском, болотом и смертью.

– Ханзе.

– Оно там живое вообще? Палочкой, чтоль, потыкайте, – цверг сплюнул на землю и затер плевок когтями. – Альпий выкормыш…

– Ханзе!

Свартальв шагнул вперед и поклонился.

– Ее Высочество госпожа наша Эглаика, владычица гор, принцесса бергатроллей, цвергов и свартальфар, искренне и от всего сердца благодарит друга и брата своего владыку Нуаду Среброрукого, Короля-под-Холмом, за столь щедрый дар. Примите и нашу благодарность, посланник.

Ши изобразил ответный кивок, взмахнул рукой в ритуальном прощании и вместе со свитой растворился в октябрьских сумерках.

Драуг повернулся к дружине.

– Что, насмотрелись? Берите клетку и тащите в рум. Я не хочу заставлять госпожу нашу томиться ожиданием.

* * *

Почти год спустя, ранним-ранним утром, до восхода солнца, до того, как в саду замка запели птицы, Ее Высочество принцесса горных троллей, с сыном на руках и в окружении свиты, спустилась из своей башни в подземелье дворца. Проследовала через крипту, через древние тоннели, гораздо ниже. Туда, куда несколько веков – до этого года – не ступали ноги детей Горы.

Пролет, еще пролет, длинный гулкий коридор, бегущий вниз, в толщу горы. Болотные огни бросали на шествовавших мертвенно-зеленые блики. Наконец их спуск закончился.

Принцесса вышла на балкон, выдающийся в необъятных размеров пещеру, стены которой едва проступали из тьмы вдали – тьмы, отогнанной светом тысяч и тысяч газовых рожков.

Она подняла ребенка над головой.

– Я, Эглаика, дочь Лилит, нарекаю тебя Гренделем. Смотри, как возрождается наша кровь. Узри свой народ, сын мой, своих будущих братьев и сестер!

Гулкое эхо разнесло ее слова под сводами пещеры.

Принцесса стояла на балконе, держа младенца на руках, а под ними раскинулся огромный, затянутый дымкой зал. Из-под бледной завесы тумана проступали очертания инкубаторов бергатроллей, родовых гнезд свартальфар и кладок яиц цвергов, бесконечными рядами уходящих во тьму.

Кровь прижилась.

Мор будет сломлен, растерт жерновами времени и забыт, как неуместная шутка скальда на конунговом пиру. А боги, его наславшие… Что ж, когда-нибудь дело дойдет и до них.

Новые дети Горы вернут их туда, где им самое место. К людям.

Мелодия (скриптор Анастасия Неведрова)

Хотите верьте, хотите нет, но море не всегда стояло у самого порога моего дома. Бабка моя сказывала – её бабка к рыбакам полдня ходила.

Всё тогда было иначе, не так, как у нас теперь заведено. Да вот и я ловил смолоду рыбу, а теперь моя лодка который год на берегу. Самому мне её на воду уже не поставить.

В наше время те, которые под водой живут, смелее стали. Я сам их видел, любят они теперь из воды выходить. По ночам, особенно если луна полная, часто гуляют, только не по нашей стороне, а с юга, где широкая коса. Речка в море впадает и несёт песок. Я там в сильный шторм когда-то спасся – думал, унесет меня в море, а наткнулся на эту косу и на берег вылез. А они по сухому-то ходить не любят, вот и ходят по косе – ноги в воде, сами воздухом дышат.

Говорят, что это утопленники. Не верьте. Живые они. Город у них есть на дне. Только тянет их на сушу. Помнят, что предки их отсюда в море ушли. Прямо с нашего острова. Не верите? Я знаю, как это было.

Раньше люди жили далеко на севере. Год за годом подкрадывалась к их селениям лютая стужа. Становилось всё холоднее, всё меньше урожаев собирали люди, всё чаще болели. Первыми улетали и не возвращались птицы, за ними уходили дикие звери. В один год суровая и долгая зима случилась. Месяц, второй, третий. Хлеб закончился, звери ушли на юг. А зима всё не заканчивалась. Тогда люди покинули свои дома и пошли по льду – искать землю, где наступила весна. Они шли много дней и умирали один за другим. И наконец заметили, что лёд стал тонок, а мороз отпустил. Но не было на их пути земли. Они встали стойбищем на краю ледяного поля. Что делать дальше, никто из них не знал. Не возвращаться же по морскому льду назад, в страну, где вечный холод.

Ночью едва тлели их костры и вдруг озарились ярким, неземным светом. Видел то лишь один человек, молодой охотник, что чутко дремал, охраняя своё племя.

Утром спящих на льду разбудила дивная музыка. Очнулись они и увидели – из-под воды будто россыпи драгоценных камней мерцают. Удивились люди, испугались – кто это играет так сладко? Едва рассвело, на кромку льда вылезло существо невиданное: до пояса человек, дальше хвост длинный с шипами и гребень коралловый по всей спине. Серебряная у него была чешуя и огромные, зеленые как море, прозрачные глаза. Не сказал он ни слова, лишь пристально смотрел на пришельцев и дул попеременно в семь ракушек, которые держал в лапах, извлекая мелодию, какой люди никогда не слышали. Так играл он, подобравшись к путникам, а потом стал отступать к морю. Люди сидели окоченевшие и боялись дышать – до того прекрасной была его мелодия. Затем встали они, и пошли за ним, и тоже не говорили ни слова. Диковинный музыкант нырнул со льда в море, и люди двинулись за ним. Они слышали его мелодию, и она уводила их.

Первым очнулся от завораживающих звуков молодой охотник. Он начал звать отца своего и мать, просил их остановиться. И, глядя на них, другие люди тоже избавлялись от наваждения морской мелодии и останавливались.

«Как же мы пойдём туда? – спрашивали они. – Ведь морская вода холодна как лёд, а мы искали спасенья от холода». Они видели, как братья их сошли в воду и поплыли вслед за угасающей мелодией. Многих увел за собой под лёд играющий на ракушках, но и оставшихся было немало.

С восходом солнца из воды поднялся наш остров. Оставшиеся люди взошли на него и остались здесь жить. Невеста молодого охотника исчезла в то утро под водой, и он долго горевал, но потом выбрал в жёны другую девушку. Они построили этот дом. Охотник был прадедом моего прадеда. Вы, конечно, скажете, что все, кто ушел в море, утонули. Но это неправда. Они живут на морском дне. И только изредка выходят на берег. Море не выпускает их.

Нынче вечером вода поднимется особенно высоко. Полная луна своими чарами тянет её к себе. В такую пору море заливает крыльцо у моего дома, иной раз и через порог перехлестывает. Я вечером долго буду сидеть у очага и в который раз думать, что волны сильней огня, и нам не защититься от живущих под водой. Но тех, кто выбирается побродить по мелководью ночью, не бойтесь. Они люди, такие же, как мы с вами.

А вот на рассвете и в вечерних сумерках – не выходите на южный берег. Говорят, что тот, с семью ракушками, жив до сих пор, а когда небо и вода сливаются в светлеющей дымке, мелодия его звучит так сладко…

Дырчатый берег (скриптор Александра Давыдова)

Земля дымилась от капель кипящей слюны. Чешуйчатый хвост в щепки размолотил остов засохшей сосны, и острый деревянный «дротик» угодил Янеку в лицо, точно в глазницу шлема. Поле битвы сразу превратилось в размытую красную мешанину из боли и мечущихся силуэтов, но отступать было нельзя. Еще немного, и братья с рогатинами прижмут ящера к скале. Шаг, еще шаг, прикрыться щитом – не велика мудрость, главное, слабость не показать. Драконы чувствуют слабость.

– Насаживай его! – крикнули хрипло справа. Дракон рыкнул обреченно. В щит заколотили комья земли и камни. Запахло гарью и горячей кровью.

Вдруг силуэт слева качнулся и рухнул назад, будто из-под драконьих когтей не камушки в него полетели, а штурмовой таран.

– Замкни цепь, уйдет!.. – охнул кто-то, но опоздал.

Дракон почуял слабину, дернулся из последних сил на прорыв. Полуслепой Янек не удержался на ногах, когда ящер рванул мимо него, ударил горячим шершавым боком и угрохотал вниз по склону.

…

Только в детских сказках рыцарь – после схватки с драконом один на один – выглядит гордо и блистательно. В настоящей жизни на ящера, во-первых, по одному не ходят, а во-вторых, после боя являют собой довольно жалкое зрелище. Янек осторожно стащил шлем, проморгался и ощупал лицо. Здоровенная ссадина, полморды опухло, но сам глаз, вроде, не задет. Слава небу справедливому. А то получился бы кривой рыцарь, козам на смех.

Из шести бойцов ни один не был целым. Сломанные пальцы, разбитые локти и раскуроченные наручи, расколоченные щиты и помятые нагрудники, свернутый набок нос у Валха-главаря. Кровь залила ему рот и застывала красными сосульками на бороде, делая похожим на ярмарочного демона. Очень, очень злого демона.

– Упал он! – орал Валх, и кровь пузырилась в уголках губ. – Всего-то надо было – на ногах удержаться! Янека ослепило – а он стоял. Който меч потерял – и все равно не дрогнул, цепь держать – мастерства много не надо. А Вейчик, как хромой кобель, на жопу грохнулся. Он ведь тебя не задел даже. Не задел, сучья желчь!

Вейк так и не встал на ноги после падения, только перевернулся на бок и надсадно кашлял, харкал кровью в дорожную пыль. Одну руку подобрал под себя, другую все никак не мог выпростать из тугих ремней на щите и трепыхался, как подбитая летяга. Янек заковылял к нему, подцепил ремни неуклюжими, дрожащими после драки пальцами, пробормотал:

– Ну, что ж ты так, а?..

Главарь, выплюнув еще с десяток ругательств, сменил песню.

– Идти все могут? Вы двое – дуйте за лошадьми, ты и ты – соберите снарягу, рогатины здесь бросим. Надо уходить. Чем быстрее, тем лучше.

Янек осмелился подать голос:

– Вейк идти не сможет.

– Не сможет? Тогда останется тут или пусть надеется, что кто-нибудь перекинет его через седло и приглядит, чтобы с лошади не свалился.

– Лучше бы свалился, – буркнул Който. – Когда до короля дойдет, что мы ящерку не грохнули, он крови захочет. Можно отдать ему этого… мол, вот он, виноватый.

Янек выругался вполголоса и подхватил друга под мышки.

– Сам хоть в седло заберешься?

Тот молча помотал головой.

…

Они тащились по пыльному тракту то ли третий, то ли четвертый день – Янек сбился со счета от усталости, боли и страха. Спать не получалось даже урывками. Валх боялся королевских шавок и гнал товарищей вперед, без остановок на ночлег. Ему, Който и братьям Лакенам приходилось еще терпимо: приноровились дремать прямо в седле. А Янек боялся глаза даже на мгновение закрыть. Чуть отвлечешься – и Вейчик сползает с лошади. Сколько раз его поднимать пришлось?..

Янек потряс головой, стиснув зубы от звенящей боли. Казалось, что они бесконечно едут по ухабистой дороге, через туман, ветер, серые апрельские сумерки и утренние заморозки, покрывающие холки коней инеем. Будто не было всего неделю назад гулянки в таверне, разухаристой удали и хвастовства – «мол, наша кодла с кем угодно сладит!», не было издевательски ухмыляющегося глашатого и отобранного у него свитка «Кто чудище убьет, тому награда королевская, а кто не убьет, тому жизнь – прочь». Будто не пробирались они по болоту в поисках травок для яда, не выстругивали рогатины, не болтали с крестьянами: «А росту в нем сколько будет? С корову крупную?» И будто не было той самой схватки на горной тропинке, когда дракона уже почти прижали, почти выстояли, но…

– Пить, – захрипел Вейк.

Главарь оглянулся и пристально посмотрел на Янека. Тот молча зашарил в седельной сумке, разыскивая тощий бурдюк с водой. Еще он друзей не бросал.

…

Остановились на краю леса, где между молодыми деревцами топорщился густой подлесок. Валх решил, что на пустошь не стоит до наступления темноты соваться. Лошади стояли, тупо свесив головы и поводили пыльными боками. Измученные люди повалились кто где.

Чуть оживший Вейк пытался даже расседлать лошадь, пока Янек не ругнулся:

– А ну, сваливать придется быстро? Седлать на ходу будешь? Ложись.

До дрожи желанный сон теперь не шел. Янек жмурился, но вместо спасительной тьмы все равно видел дорогу, колеблющиеся тени деревьев, слышал окрики Валха и усталое ржание коней. Будто раз за разом артисты на ярмарке гоняли перед ним картонные фигурки рыцарей, удирающих от погони.

– Как ты думаешь, король и вправду послал свору за нами? – спросил Вейк.

– В бумаге сказано было, что жизнь – прочь. Не мог не послать, иначе какой он король, – язык тяжело ворочался во рту. Казалось, что это не Янек отвечает, а кто-то дергает его за уголки рта ниточками.

– Я… не хотел. Но вот. Видать, не по совести на дракона король ополчился.

– С чего ты знаешь?

– А гляди.

Янек разлепил здоровый глаз. Вейк, сморщившись от боли, распутывал завязки поддоспешника, задубевшие от крови. Распахнул стеганку на груди, задрал рубаху. Янек присвистнул.

В самой середине груди Вейчика, где смыкаются ребра, виднелся ровный кровавый круг. Не было ни ран, ни ссадин, ни кровоподтеков – просто ярко-бордовое пятно, на котором выступала сукровица, будто капли росы. Как след от гиганской пиявки.

– Что это?

…

– .. Тогда мне одиннадцать было или двенадцать. Год неурожайный выдался, работы чуть. Мамки гнали детей из дома, чтобы голодные по углам не ныли. Вот мы ватагой и шатались по округе. На болотных лягв охотились и жрали их, пока кровавым поносом не пронесло. В лесу на кроликов силки ставили, пока свора королевская одну из младших соплюх не задрала на смерть – хоть сдохни от голоду, а на чужую землю не суйся. Потом поспорили, что страшнее: у мертвых на кладбище подношения отбирать или к Дырчатому берегу отправиться. Ну, что долго думать – поставили на кон по десятку шелбанов и разошлись. Нас как раз десяток и было.

– И что страшнее-то?

– Из тех, кто мертвецкие сухари по надгробьям собирал, двое выжило. А троих сторож загреб, да и сожгли их при всей деревне, чтобы неповадно было остальным. Из тех, что на берег отправились, я один вернулся. Остальные сгинули. Лишних ртов в селении поубавилось, и протянули до следующего года.

– Их… тоже сторож? – Янек спросил и сам понял, что глупость ляпнул. С недосыпу. Какой там сторож на Дырчатом берегу.

Вейк усмехнулся. Потер грудь ладонью.

– Нет. На вид показалось сначала – обычный берег. Ни духов, ни призраков, ни жутких теней, которыми взрослые пугали. Солнце светило ярко-ярко, и берег был будто черными крапинками заляпан. А подойдешь поближе – это все норки. Глубокие круглые дыры в скале. Мы опасались сначала заглядывать в них… Потом осмелели. Потому как никто оттуда не смотрел и любопытные носы отгрызать не спешил.

– А потом того… отгрызли?

– Потом мы дошли до того места, где дыры стали больше. Сначала с голову. Потом с тыкву. Потом и вовсе – с колесо от телеги. Взрослый, может, и не пролезет, а вот любопытный мальчишка… – Вейк вжал в голову плечи. – Помнишь заговорку от нечисти для Дырчатого берега?

– Ты не тронь, я не твой, лжи не знаю, подлости не ведаю, под небом по-честному скроен.

– У нас говорили «по лекалу справедливому».

– А мы сократили, чтобы звонче звучало.

– Звучало, – покривился Вейчик. – Очень звонко звучало. Мы, как в пещеру забрались, быстро друг друга потеряли. Ступил в сторону – и попал в другую норку. Друзей слышишь, а добраться до них не можешь. Как ни кричи. Сначала звали друг друга, потом один завопил – и стих, другой, третий… А я что? Дырчатый берег изъеден внутри коридорами, хуже любого лабиринта, людскими руками сделанного. Ни помочь, ни понять, что случилось. Пошел вперед, наудачу. Удача меня и встретила. Чуть не споткнулся об нее.

– Об нее?

– Сидела в гнездышке под ногами. Я писк услышал, нагнулся, пошарил руками – из мелких камней, наподобие ящеричьего, гнездо собрано. А в его центре – мягкое, горячее тельце. Странной шерстью покрыто – мягкие ворсинки и плотные будто стебельки между ними. Лапы с острыми когтями.

Вейк растопырил пальцы. Янек разлепил глаза и будто впервые разглядел застарелые шрамы на пальцах у друга. Так вот откуда…

– Я не испугался даже. Решил, что от наших криков взрослая тварь, детеныша охранявшая, сбежала, и он… она теперь мерзнет. Я как-то сразу понял, что это она. Даже не видя в темноте. Стал гладить. И заговорку приговаривать. Чтоб она не боялась…

– И?

– Тут я понял – как будто со стороны посмотрел на меня кто – что вправду по-честному скроен. И лжи сейчас во мне нет. Зверушка когтями быстро-быстро по рукаву забралась на плечо и засвистела в ухо. Ты не смейся… я все понял тогда. Говорит: ты хороший. Не как другие. Говорит: давай меняться. Ты мне дом, а я твое сердце охранять буду. От злобы, от врак и черных дел не по чести.

– Согласился?

Вейк улыбнулся:

– Кого из нашей банды прозвали «честным рыцаришкой»? Ты видел, чтобы я врал, обсчитывал, подставлял кого?

– Нет.

– Я очнулся тогда к вечеру. Уже снаружи. Под берегом. Грудь болела – будто в ней нож провернули. И пятно красное. До дома дошел… по дороге падал, верно. Не помню. Остальных не нашли. Да и меня порешили тронувшимся. Я с тех пор как пытаюсь… пытался подлое… – самую капельку нечестное – сотворить, меня тут же изнутри дерет, когтями у сердца полосует. Я пугался поначалу, рыдал, скручивало до припадков. Потом привык.

– Думаешь… она там?

– Видел, как меня на землю швырнуло?

– Так это… – Янек запнулся от возмущения, подбирая слова. Нечестно ведь. Забралась в человека тварь неведомая и держит сердце в когтистой лапе. Ох, Дырчатый берег. Не зря его обходить велят за версту…

Свора высыпалась из леса так быстро, что Янек даже мысль не успел додумать – а его уже скрутили и ткнули лицом в землю. Не вздохнешь. Лошади хрипели и били копытами, визжал ругательства Който, лающим смехом перекидывались загонщики. «Иначе какой он король», – припомнил Янек собственную речь и глухо, почти беззвучно завыл от нутряного страха.

…

Рыцарей довезли до ближайшей деревни и даже не стали вбивать столбы на площади. Прикрутили пойманных к частоколу возле мельницы и потащили к их перебитым ногам ветки, охапки сухой травы и деревяшки, отломанные от соседних заборов.

Главный охотник выпростал из-за пазухи замасленный листок бумаги и загудел:

– Рыцари дракона словить обещали… Рыцари слово не сберегли… Зато король слов по воде зря не пускает…

Загонщики продолжали таскать дрова. Деревенские опасливо толпились поодаль. Один только мельник, недовольный судьбой своего забора, осмелился встрять:

– А что, господин, неправду городят, что на дракона напраслину возвели? Мол, не он скот таскал, а пастухи воровали?

– Правду, – размеренно прогудел охотник. – Их за то и казнили уже.

– Тогда, вроде как… его… и этих… несправедливо?

Свора разом вся вскинулась и уставилась на мельника. Тот подавился, закашлялся, шагнул назад и, не удержавшись на ногах, скатился через голову в придорожную канаву. Толпа зашипела, как разворошенное змеиное гнездо. То ли тащить его на костер, то ли…

– Потом разберемся, – махнул рукой охотник. – Поджигай.

Янек тупо смотрел, как шавка короля, присев на корточки, высекает искры над сухой травой. «Несправедливо, – слово металось внутри головы, болью отдаваясь в орбитах глаз. – Несправедливо».

…

Красные язычки поползли по дереву, охотник махнул рукой, отзывая шавок в сторону, чтобы не обгорели ненароком и дымом не подавились. Главарь Валх взревел и забился так, что под ним затрещали толстенные колья. И тут послышался смех.

Вейк смеялся, вздернув подбородок и глядя в крапчатое небо, набухающее черным ливнем. Первые капли прибили огонь, а следом на деревню посыпались продолговатые крылатые твари с кулак величиной. Они с пронзительным писком падали на головы своре и деревенским, драли когтями лица, отсекали пальцы острыми краями крыльев. Янек успел только раз моргнуть, а толпа зрителей возле мельницы превратилась в глухо вопящие черные холмики.

Он зажмурился и задергал головой, будто пытаясь вытрясти из ушей чужую смерть.

…

– Живой? – хрипло спрашивал кто-то и тряс Янека.

– Ноги…. Ноги не трожь.

– Счас, счас, погодь. Обопрись о плечо, сниму.

Янек открыл глаза и уцепился за твердое плечо мельника. Тот распутал веревку, стянул его с частокола и осторожно уложил на мокрую красную землю. Вейчик уже лежал рядом на спине, раскинув руки, и глупо, растерянно улыбался.

– Она улетела.

Янек молча кивнул и закрыл глаза. Он думал, что до родного городка всего два месяца пути, что смешная девчонка Юлла уже заждалась, и что потом, ежели кто из их детей заикнется о Дырчатом береге, розгами бит будет.

Любимица (скриптор Максим Тихомиров)

«Южный Крест» настиг кита у западной оконечности Костяного архипелага, и теперь кит лежал на поверхности лицом вниз, лениво колыхаясь на волнах.

На плаву его держали газы в забродивших кишках да воздух, который помпами загнали под шкуру через пожарные рукава. Длинный хвост с лопастью кормила и гребные руки бессильно свесились в морскую бездну; голова на поникшей шее полностью ушла под воду. Порой, перегревшись в лучах солнц, Йесонген сбрасывал парку, без всплеска нырял в зелень волн и проплывал совсем рядом с огромным, исполненным величественного покоя лицом исполина.

Течение лениво шевелило длинные пучки китовых усов и бороды, кустистые брови колыхались, застя невидящий взор бесконечно печальных глаз. Рыбы-спутники спокойно проплывали сквозь некогда смертоносную завесу щупалец, провожая Йесонгена до самой поверхности.

– Давай, узкоглазый, работай живее! – кричал ему, перевесившись через планширь, капитан. – Хорош прохлаждаться!

Йесонген поднимал на капитана глаза-щелочки, кротко улыбался и кивал. Потом выбирался на спину гиганта и с удвоенным усердием принимался пластать китовый бок полуметровой пальмой, отваливая в ошвартованный у исполинской туши вельбот широкие, в ладонь, плиты бледно-зеленого полупрозрачного мяса.

Лето было в разгаре. Льдин вокруг оставалось немного. Чайки кружили вокруг китобоя, гоготали, рассевшись на реях, и щедро пачкали палубу пометом; важно расхаживали по сохнущей китовой спине, дрались из-за ошметков мяса, в изобилии летевших во все стороны из-под двух десятков ножей, которыми орудовала команда раздельщиков. Те куски, что падали в воду, исчезали в пастях рыб, что вели бесконечный хоровод в непрогретой еще солнцами зеленоватой толще у борта «Южного Креста».

Одна из рыб была особенно велика, и Йесонген, которому полюбились ее стройные формы, широкие плавники и сильный хвост, то и дело отсекал от китовой туши изрядные куски и швырял в воду, когда любимица оказывалась поблизости, не то начиная, не то завершая очередной круг. Рыба жадно хватала их широченной пастью; с ее широкого плоского лица сквозь густую заросль щупалец, напоминающих пряди китового уса, скорбно смотрели на Йесонгена мертвые глаза кита.

Кит был велик; на то, чтоб освежевать и разделать его, у команды китобоя ушло несколько дней и ночей. Работа спорилась: освобожденные от плоти гигантские кости то и дело с шумным плеском обрушивались в воду, тотчас уходя на глубину в сопровождении алчного эскорта рыб. В надежде на поживу рыбы преследовали кости до стылой темени глубоководья, а потом возвращались к поверхности, в досаде поедая друг друга.

Когда разделка добралась до китовых рук – мощных, перевитых жгутами мускулов, с широкими перепонками меж длинных пальцев – суеверные моряки отсекли их целиком по суставам плеч, выворотив из плоти ослепительно-розовые головки костей, и позволили уродливым, так похожим на человеческие конечностям исполина опуститься в пучину. В тот день рыбы, для зубов которых китовая шкура была непроницаема, пировали на славу.

Йесонген не понимал страха белолицых бородачей; ему, рожденному в лишениях тундры, такая расточительность казалась глупой. Каждой из рук кита можно было бы неделю кормить всю его деревню! Йесонгену это было дико и глупо; точа пальму на палубе в промежутке между кровавой работой и коротким сном, он простодушно рассказал об этом Унийке, своей женщине, взошедшей вместе с ним на борт китобоя во время зимовки «Южного Креста» у берега Мамонта в прошлом году.

Слова Йесонгена не понравились капитану, который случайно услышал их, оказавшись рядом. Капитан, и до того не любивший плотного коротышку, но вожделенно посматривавший на Унийку с самого времени ледовзлома, обругал и поколотил Йесонгена, а Унийку забрал с собой в каюту и отпустил только через два дня. Унийка виновато улыбнулась Йесонгену: один ее глаз был подбит, в улыбке недоставало зубов.

Следующей короткой ночью капитан китобоя пропал. Никто не знал, что с ним стало. Лишь Йесонген, когда бросал привечаемой им рыбе очередной кусок, улыбался чуть шире обычного, глядя на то, как в острых зубах исчезает так не похожая на китовое мясо розово-красная, с белесоватыми прожилками, плоть. С лица рыбы на Йесонгена смотрели теперь глаза капитана.

Чудовище (скриптор Наталья Котрасева)

– Оно распугивает придворных! – воскликнул правый министр.

– Советника насадило на рог! – добавил левый.

– Казначея загнало на дерево!

– Хотело напасть на императора!

– Оно убивает чиновников! Сеет хаос и панику! Ликом оно ужасно, а нрав у него вздорный и злобный! Мы заплатим за чудовище три серебряных слитка!

Охотник поднял бровь – оплата, прямо скажем, не очень щедрая. Но другой работы пока все равно не было.

– Расскажите, как выглядит чудовище и где его видели в последний раз, и я избавлю вас от напасти.

Правый министр от облегчения рассмеялся:

– Отлично, замечательно, я и не сомневался! Оно бродит вокруг столицы, заглядывая в ворота. В последний раз его видели у западных. Узнать его проще простого – оно похоже на барана…

– Только шерсть у него зеленая, – добавил левый министр.

– И ростом оно с крупного медведя!

– И рог один, посреди лба.

– Но в целом оно совсем как баран, – упрямо повторил правый министр.

– Тогда я не ошибусь, – охотник коротко поклонился и отправился на поиски.

***

Чудовище нашлось сразу же – оно сидело на холме у ворот и с тоской смотрело на молодых людей в богато расшитых халатах, что расположились ниже по склону, под раскидистым деревом. Они пили вино и болтали.

Чудовище не казалось страшным. У него был высокий благородный лоб, печальные золотые глаза и шелковистая шерсть.

– Ты охотник, которого прислали меня убить? Ну, действуй. Я все равно не могу жить здесь – вид столицы наполняет мое сердце тоской, а глаза – слезами.

– Это почему?

– Видишь тех чиновников под деревом? А слышишь, о чем они говорят? Нет? Давай подойдем поближе.

Они так и сделали.

– Должность я обещал другу, – говорил один. – Но теперь раскаиваюсь в своих словах – он, конечно, прислал подарки, но рулонов шелка было только три, да и те качеством не ахти. А вино на вкус оказалось как та дешевка, что продают на южном рынке! Не знаю теперь, достоин ли он?

– Никакого уважения, – покачал головой второй. – Когда судьей был мой дед, ему золото носили сундуками! А нынче купцы считают, что я должен решить дело в их пользу за слиток серебра! Золотой век прошел, впереди только упадок!

Чудовище застонало. Охотник повернулся и увидел, что в глазах его стоят слезы.

– Я не могу! – прошептало оно. – Взятки, кумовство я чую за версту. Когда-то я служил великому судье. Если он сомневался в решении, то звал меня, и я насаживал преступника на рог. Я не ошибся ни разу, потому что смрад преступления для меня так же заметен, как для тебя – запах гнили. Судьи давно нет, а я все еще здесь и не могу побороть свою природу – я должен наказывать несправедливость, карать лжецов и отступников! Я и рад бы уйти, но не в силах – зловоние столицы влечет меня, как вино – пьяницу. Так лучше убей меня!

Чудовище тряхнуло гривой и помчалось вниз по склону, нацелив рог на одного из чиновников.

Охотник достал было лук, но стрелять не стал. Вместо этого он посмотрел, как чудовище раскидывает орущих чиновников, и пошел прочь. В конце концов, не очень-то и нужны ему были три серебряных слитка.

Дети Арахны (скриптор Наталья Васильева)

На самом краю невидимого нам срединного мира стоит одинокая горная вершина. Она протыкает своим острием черные дыры в звездчато-фиалковых сонных небесах. Нет ни одной расщелины, ни крошечного отверстия, ни малейшего темного пятна на ее блестящих базальтовых боках, но внешняя целостность и монолитность обманны. Внутри гора полая, как прогнивший больной зуб. Эхо от дикого вопля живого существа, попавшего в пещерную залу, бесконечно долго уходило бы в глубины пропасти, зияющей в самом сердце горы. Уходило бы… Но кричать здесь некому. Никого видящего, ужасающегося и вопящего нет там. И никогда не было. На темном сыром потолке огромной пещеры обитают только миллиарды больших деловитых пауков. Они медленно ползают, слепо перебирая длинными суставчатыми лапками, и шорох от шарканья их мохнатых толстых брюшек о камень – единственный звук, нарушающий вязкое безмолвие темноты.

Как только на Земле рождается новый человек, один из пауков начинает медленно спускаться вниз в провал. Он тихо и плавно скользит по двум струящимся из него нитям. Одна – белоснежная – связана с дневной стороной человечьей души, вторая – серая – с ночными ее грезами. Если б в пещеру попал золотистый луч света, он заискрился бы на жемчужных нитях с драгоценной подвеской узорного паучьего тельца. Но здесь только тьма правит бал. Изредка пауки сталкиваются в своем танцующем падении, и тогда судьбы людей переплетаются. Связанные вместе, они могут стать прочнее и надежнее, а могут и преждевременно лопнуть из-за нелепого резкого рывка или грубого удара сверху. Паук с оборванными нитями обреченно поджимает лапки, падает на самое дно и тихим хлюпающим звуком прекращает долгий путь вниз, превратившись в мокрое серое пятнышко среди множества таких же, много часов не высыхающих во влажном холодном воздухе.

Но иногда обрывается только серая паутинка, и тогда человек теряет возможность видеть и помнить сны. Закрывая глаза вечером, он проваливается в пустую и тоскливую черноту, подобную той, что царит внутри этой горы жизни и смерти. Выныривая из нее, усталый от отдыха, он с каждым днем теряет яркость красок, утрачивает радость жизни и неизбежно превращается в бледное подобие самого себя.

Если же обрывается белая нить, то одинокая половинка души печальным призраком бродит в сумерках по знакомым местам и нигде не может найти успокоения.

Очень редко бывает, что паутинки перепутываются друг с другом в сложный и непонятный узор, и тогда днем человек встречает ночные кошмары, убегает от допельгангера по кривым улочкам незнакомого города, а в сновидениях видит отзвуки грядущих событий. И нет ничего печальнее этих вещих снов, ибо они показывают будущее, не давая возможности его изменить.

Гора царапает гладкость небес. Пауки скользят вниз. Люди живут в реальности и мечтают в сказочных снах. Они приносят жертвы на алтари Великой матери Арахны и молят ее о том, чтобы ночные грезы не смешивались с явью, и две половинки их душ никогда не разлучались друг с другом. И милостивая Богиня, в улыбке шевеля гигантскими жвалами, поглаживая лапками нити судеб Богов, веками выслушивает просьбы маленьких жалких двуногих существ.

Черный кочегар (скриптор Дмитрий Колодан)

Черный Кочегар живет глубоко под землей, в подвале под домом Матушки Ночи. В месте, которое зовется Котельная, хотя там нет и никогда не было никаких котлов.

Зато там есть огромная печь из неотесанных камней, и с открытой топкой, в которой не гаснет огонь. Черный Кочегар очень старается, чтобы этого не случилось. Он сидит напротив печи и, когда приходит срок, огромными горстями бросает в топку уголь.

Уголь лежит в коробе у дальней стены, рядом с темным провалом, уходящим еще глубже под землю. В Котельную его приносят маленькие безволосые существа, с кожей дряблой и белой, как рыбье брюхо, и длинными голыми хвостами. Черный Кочегар зовет их подземниками. Уголь – это дань, которую они платят Матушке Ночи.

Подземники приходят с плетеными корзинами, груженными кусками антрацита – черного, как глаза Матушки Ночи. И как можно скорее они спешат вернуться обратно в свои туннели. Они боятся Черного Кочегара, хотя он не понимает, почему. Он бы очень хотел с ними подружиться. Хотел, чтобы они рассказали ему свои подземные сказки, а он бы рассказал им свои… Но подземники не разговаривают, а лишь пищат, как мыши.

На самом деле, Черный Кочегар вовсе не черный. Его грузное тело покрывает густая рыжая шерсть. Это от угольной пыли и копоти она поменяла свой цвет, хотя закрученные рога остаются белыми, как мел. Ростом он велик, и если бы не горбился, задевал бы рогами потолок. Широкая пасть не закрывается из-за торчащих клыков, дыхание подобно вою ветра в широкой печной трубе. Одной рукой он может превратить самый крепкий камень в песок.

Черного Кочегара зовут Уф. Правда, это не имя – такой звук издает уголь, когда его бросают в топку. А настоящее имя длинное и сложное, и как Черный Кочегар ни старается, запомнить его не получается. Только Матушка Ночи его знает.

Он живет один. Редко кто спускается в Котельную из дома, хотя жильцов наверху хватает. Иногда его навещает хозяйка. Она расчесывает длинную шерсть деревянным гребнем и называет его «Милое Дитя». Но куда чаще Уф сидит один перед огненным жерлом печи. Языки пламени отражаются в круглых глазах и сверкают на кончиках белоснежных рогов. Уф не может уйти из этого места. Он должен следить за топкой. Нельзя допустить, чтобы огонь погас. Иначе случится что-то страшное. Уф не знает, что именно, но что-то обязательно случится. Так говорит Матушка Ночи.

Когда ему становится грустно, Черный Кочегар играет с углем – берет два камня и стучит друг о друга, пока один не расколется. Угадал, какой именно – значит, выиграл. Стук-стук-стук… Это не обычные камни. Если долго всматриваться в блестящие черные грани, можно разглядеть существ, которых Уф никогда не видел, и места, в которых никогда не бывал. Но как бы он хотел там оказаться! Матушка Ночи говорит, что это забытые сны.

Печь дрожит и урчит, как голодный хищный зверь при виде куска мяса. Угли трещат в раскаленной топке, намекая, что пора бы ее покормить. И тогда Черный Кочегар устало поднимается и принимается за работу.

Дожди по вечерам (скриптор Виталий Придатко)

«А еще тут неплохо кормят, Ларка говорила, будто одной гречкой, не соленой, никакой, да еще с сором, врала же, как есть, врала.

Утром вообще хорошо: отбивные с кровью, с чесночком, с маслицем, хлеб свежий, аж дышит паром и особенным густым вкусным духом. Вскакиваешь, умоешься, на одной пятке крутишься по бараку, а из груди песня рвется, ровно птица! Жизнь хоро…»

Мутнеет перед глазами строчка, приходится отложить ручку и ковылять в угол, придерживая покрученным артритом запястьем разваливающуюся поясницу. Снова безвкусный, с горечью, отвар, снова заходятся от ломоты поредевшие зубы, снова надо выплывать, выныривать, вырываться из маятной дурной слабости. Потом проходит постепенно, и уже можно не спеша отыскать страшные уродливые очки, без которых так и не закончишь письма.

Еще одного письма, будто их мало в ящике, пылящемся в углу.

Каждого первого числа берешь этот запас дурацкой старушечьей болтовни, тащишь его к соседу или соседке, меняешься, и получаешь бесплатный запас растопки. На взаимной основе. Главное – успеть вовремя, после десяти уже начнешь любопытствовать, а что там написал сосед, потратишь время зря. Если же затеять нести письма после часу, так уже и жалость накатит, ностальгия какая-то, будешь сидеть, выбирать, которые бы и сохранить неплохо. Покажется, что переживания выжившего из ума старичья могут быть ценны чем-то, помимо бумаги, на которой они написаны. А если бумагу не сжечь, то неоткуда будет взяться новой, а без новой бумаги…

Без бумаги вечера становятся намного, намного хуже.

Галка старается держаться традиций даже теперь, хотя Индрик и подрос, так что требует присмотра да пригляда вдесятеро от того дня, когда впервые вкатился червячком из дымохода.

Окраса Индрик красивого – цвета пепла и дыма, переливающихся затаенным жаром. Так сказал Рогволд, когда нагрянул как-то в полдень потешить било. В Доме этим занимались третьего, седьмого и двадцать первого каждого месяца; хотя, конечно, были и те, кому давай каждый день – будто и работу бог из мира вычеркнул, скажите на милость! Рогволд, слава богу, не из таких… слава богу.

Галка задумалась, как будет продолжать письмо, а Индрик уже лез на колени, теплый, нежный, вкрадчивый. С недавних пор он норовил сунуть востренькую мордаху под юбку, не разбирая, утро, там, полдень или вовсе уж сумерки вечерние. Одинаково ласковый, одинаково любящий; Галка беспокоилась, что не сумеет приветить Рогволда, однако всякий раз обходилось. А вот то, что Индрик не подчинялся течению дней, пугало до икоты.

Надо бы было кому-нибудь рассказать, вот только привычка требовала делать это на бумаге, а письма отправлялись не дальше того самого ящика.

Галка оттолкнула Индрика, тот насмешливо фыркнул и подошел к камину. Покрутился на углях, тоскливо посмотрел в сырой дымоход, из которого сыпался противный дряхлый дождь.

Поворчав, он улегся в пепел и зажмурился. Наутро Галка снова станет озорной девчонкой, проглянет солнце… а когда-нибудь придет день, и огонь в камине загорится уже для него.

Феникс по имени Индрик спал.

Цезарь хочет, чтобы ты умер (скриптор Фредерик Кантрайт)

– Цезарь хочет, чтобы ты умер.

Центурион стоял в дверном проеме, глядя куда-то мимо Квинта. Преторианец, подумалось легату. Других император и не присылает.

– У тебя есть сутки, старик.

Его взгляд не выражал ровным счетом ничего. Ни надменности, ни жалости, ни превосходства. Четкое выполнение своего долга – больше цезарь ни в чем не нуждается.

– Иначе я вернусь, но уже не один.

Отсалютовав, центурион вышел из комнаты, а Квинт все стоял и слушал, как тает в вечернем воздухе звук удаляющихся шагов.

Значит, сутки.

Вот так. Всю свою жизнь ты служишь на благо империи, а потом оказывается, что все эти годы ты провел, гоняясь за призраками. Устало вздохнув, Квинт накинул на себя пенулу, вышел во внутренний двор и встал в тени окружающей его колоннады. Вынул из висящих у пояса ножен кинжал, провел указательным пальцем по острию.

– Хочешь вскрыть себе вены? На твоем месте я бы немного с этим повременил.

Квинт вскинул голову. На мраморном ложе возле бассейна лежало… нечто.

Нечто было черным, огромным, ощетинившимся клыками, когтями и сталью клинков.

– О боги…

Кинжал выпал из разжавшихся пальцев. Квинт сделал шаг назад и уперся спиной в колонну. Существо довольно рыкнуло, засмеялось, и мир вокруг пошел рябью. Глаза резануло болью. Квинт проморгался. Рябь прошла, но вместо нее пришло удивление.

Тварь исчезла. Напротив легата сидел одетый во все черное человек.

– Не думаю, что боги смогут тебя сейчас услышать, – незнакомец улыбнулся тепло, почти сочувственно. – И если ты хочешь спросить меня, я не знаю, кто я, откуда или как меня звать – можешь не утруждать себя, Квинт Целий Постум. Эти знания ничем нам с тобой не помогут.

Незнакомец легко поднялся на ноги и подошел к бассейну.

– Но как…

– Как я сюда попал? Еще один удар мимо цели. Теряешь хватку, легат. Это не имеет никакого значения.

Квинта поразила его бледность. Она была чрезмерной – кожа выглядела не просто слишком светлой, она была словно присыпана пеплом.

– Так вот, – продолжил он. – Тебя, учитывая положение, сейчас должно волновать совсем другое. «Цезарь хочет, чтобы ты умер», надо же. Любит ваш император… лингвистические игрища. Впрочем, неважно. Я здесь не для того, чтобы обсуждать этого выкормыша болот.

– Но… тогда зачем же?

Снова эта улыбка.

– Вот теперь ты задаешь правильные вопросы. Нет, ты еще небезнадежен.

Он посмотрел Квинту в глаза – зрачки как две пропасти, окаймленные кровавой массой белков.

– То, что случилось сегодня – я знаю, после этого ты думал о яде. Цезарь приказал, и – как же – ты ведь не можешь его ослушаться, верно? Сколько лет ты служил Риму? Двадцать? Тридцать? Всю жизнь ты постоянно что-то кому-то доказывал, не зная толком, зачем и для чего. Всю свою жизнь, легат… а теперь готов расстаться с ней только потому, что кто-то возомнил себя богом этого мира?

Квинт сглотнул, затем упрямо вскинул голову.

– Чего ты хочешь? Что тебе от меня нужно?

– Я хочу, чтобы ты не совершил еще одну ошибку. Я хочу, чтобы ты не шел на поводу иллюзий. Я хочу дать тебе шанс.

Его глаза – никогда в жизни Квинт не видел ничего подобного.

– Ты можешь стать ветром, старик… Я готов открыть перед тобой дорогу. Решайся.

Квинт поднял руку и вытер со лба капли пота.

Действительно, а почему бы и нет?

Терять что-то… Но что?

Все, что у него осталось – это память, смазанные, расплывчатые образы, всплывающие по ночам рваными обрывками жизни. Квинт окинул взглядом тонущий в вечерней тени двор, пригладил рукой копну седых волос.

– Я согласен.

– Хороший выбор, легат.

Квинт вздрогнул. Посмотрел вниз, на растекающуюся по плитам кровь. Медленно поднял взгляд на чернеющую, расплывающуюся фигуру и с хрипом рухнул к ее ногам.

Человек в черном вытер меч краем плаща и вложил обратно в ножны.

– Я сказал, что готов показать тебе дорогу, Квинт Целий из рода Постумов. Я не говорил, что это будет не больно.

На остывающем мраморе внутреннего двора сидело огромное черное существо с головой шакала и нежно, почти ласково готовило тело легата в последнюю дорогу. Император и вправду был глуп, если начал разбрасываться столь талантливыми, опытными командирами.

Но Владыка теней не может позволить себе такую роскошь. Войску Инпу нужен каждый, кто способен хоть на драхму перевесить чашу весов в войне с латинянами. И неважно, какой из сторон он служил при жизни.

На Западном берегу все равны.

Не думать о белой обезьяне (скриптор Ирина Сереброва)

– Поверь мне, мальчик, в этом нет ничего особенного. Это может любой.

Мутные осколки, широкой дорожкой выложенные среди пахучей лесной травы, щерили иззубренные края.

Мальчик почесал одну босую ногу о другую. Следы дорожной пыли на тощих голенях образовали непонятные письмена.

– Они не острые? – спросил мальчик нерешительно. – Не острые, ведь правда?

Мужчина, не глядя, подобрал осколок и провел по руке. На смуглой коже осталась красная черта, кровь испачкала и без того не слишком чистое стекло.

Мальчик молча замотал головой, провожая взглядом падающие с руки густые капли.

– Если ты передумал становиться факиром, разворачивайся и уходи, – сказал мужчина.

– Куда же мне идти? – спросил мальчик чуть слышно.

– Да куда угодно, – ответил факир скорее на шевеление губ, чем на растворившийся в воздухе шепот. – Нахлебник мне не нужен, мне требуется помощник. Не хочешь учиться – возвращайся туда, где я тебя нашел.

Ребенок потупился. Молчание тянулось, пока со щек, не по-детски впалых, начали срываться мутные слезы. Мужчина вздохнул и присел на корточки:

– Я не стал тебя обманывать, потому что ты должен знать – это стекло острое. То же самое должны знать и все, кто будет смотреть, как ты ходишь по осколкам. Иначе они не заплатят нам денег, понимаешь?

Мальчик не ответил.

– Но когда ты идешь по стеклу, ты не должен об этом думать. Ты должен просто идти, успокоиться и идти. Стекло удержит тебя и не порежет, если ты не будешь его бояться. Оно поранит тебя, только если ты этого сам захочешь… Понимаешь?

– Нет, – проговорил мальчик, но слезы на грязной мордочке уже высохли.

– Если ты будешь ждать, что оно порежет тебя – оно тебя порежет, – повторил факир. – Но если ты просто не будешь об этом думать, ничего не случится. Стекло будет держать тебя так же, как держит земля или трава. Все зависит того, о чем ты думаешь и во что ты веришь. Я слышал, в западных землях был факир, который ходил по воде.

– А ты можешь?! – спросил мальчик с восторгом.

– Даже не собираюсь, – отрезал мужчина. – Того факира убили за это. Люди боятся того, что кажется им слишком невероятным. Но в хождении по стеклам ничего невероятного нет. Смотри внимательно, я показываю тебе.

Факир занес ногу над дорожкой из битого стекла и спокойно поставил огрубевшую подошву на торчащий вверх осколок. Мальчик охнул, восторженно открыв рот; мужчина с улыбкой отвернулся и зашагал по дорожке на другой край поляны.

За спиной слышался шорох и сопение.

– Вот так! – дойдя до конца, факир развернулся.

Мальчик беспомощно брыкался, приподнятый над землей. Его без видимых усилий держал за горло старик с коричневой кожей. Щетинистая его шевелюра была так же бела, как и одежды. В облике старика было что-то странное, вполне оправдывающее ехидную ухмылку.

– Проходил мимо и услышал, как ты рассуждаешь, о чем надо и о чем не надо думать, когда ходишь по стеклам, – голос пленителя был слегка визгливым, но не по возрасту звучным. – Дай, думаю, полюбуюсь… Пройди по этим стеклам еще раз, факир. Только имей в виду: если поранишься, я съем этого мальчишку.

Ребенок замычал и затрепыхался сильнее, но сник, придавленный покрепче.

– Съешь? – переспросил факир.

– Сырым сожру, – подтвердил старик и захихикал. – Как оно выйдет теперь, когда ты знаешь, что одна неверная мысль – и мальчишке конец?! Попробуй не думать о белой обезьяне! – он несколько раз подпрыгнул с такой легкостью, словно держал тряпочную куклу, а не обмякшего мальчишку. Из-под белого одеяния, на котором грязные детские пятки отчего-то не оставляли следов, словно мелькнул кончик длинного хвоста.

Мужчина уставился отрешенным взглядом на это белое одеяние и поставил ногу на дорожку из осколков. За ней другую. Шаг, еще, третий…

Под ногами что-то зашипело. Ухмылка на лице старика расплывалась все шире.

– Посмотри под ноги, факир! Проверь, по чему ты идешь, – посоветовал он.

Факир снова и снова переставлял ноги, не глядя вниз.

Старик выпустил горло мальчика. Он тяжело шлепнулся наземь, дернулся было в сторону, но замер, придавленный ногой старика. Глаза ребенка расширились.

– Учитель! – выкрикнул он. – Там… – трясущийся палец указывал факиру под ноги. Мужчина шагал вперед, не отводя глаз от белого одеяния старика. Ближе, ближе…

– Отпусти мальчика, Сунь Укун! – выкрикнул он, крепко ухватив край белого одеяния. Ухмылка старика поблекла.

– Узнал, значит… Конечно, отпущу, как обещал – если твои ноги невредимы!

Факир молча показал сначала одну, потом другую крепкую подошву. Они оказались ярко-малинового цвета, но удивляться было не время.

– Гляди ты, – буркнул старик, – и правда, хороший факир… Был. Я честный, мальчишку отпускаю. – Ребенок кубарем откатился в сторону. – Он ведь маленький… А ты большой. Вкусный!

И руки его зацапали факира.

– Открой кувшин, что лежит на той стороне поляны! – выкрикнул мужчина, отбиваясь. – Быстро!

Поляну наполнили пыхтение и топот борьбы.

– Я открыл! – прозвучал детский голосок. – А-а-а! Ой, мамочки, мамочки, змеи! Зме…

Его перебил звонкий визг. Схватка расцепилась, в одну сторону отскочил мужчина, в другую – большая белая обезьяна. Обезьяна, визжа, метнула один лишь взгляд туда, где в траве покачивали капюшонами рассерженные кобры, и исчезла.

– Стой на месте, – приказал мальчику тяжко дышащий мужчина. – Просто замри и не двигайся. Притворись деревом. Они сейчас уйдут.

Кобры, покачав капюшонами, скользнули в траву. Когда дыхание факира успокоилось, он велел:

– Теперь иди сюда… Придется новых змей ловить. Это был сам царь обезьян, Сунь Укун.

– Он правда мог нас съесть? – добежавший до факира мальчик обхватил его исцарапанную ногу, словно спасительную святыню.

– Мог. Он оборотень и любит злые шутки, – мужчина положил руку на детское плечо. – Только все обезьяны боятся змей. И даже их царь все равно остается обезьяной.

– У тебя под ногами, когда ты шел, что-то шипело и пузырилось. Как похлебка в котле, – сказал ребенок.

Факир посмотрел наконец на дорожку из осколков. Там, куда он ступал, стекло расплавилось. Он перевел взгляд на свои ноги и небрежно стряхнул несколько пристывших стеклянных капель.

– Я не пытался не думать о белой обезьяне, – пояснил он мальчику. – Наоборот, я только о ней и думал. Шел и размышлял, что это может быть за белая обезьяна, каковы ее повадки и чего она боится. Только поэтому мы оба целы. Ведь, надеюсь, ты не поранился, когда пересек дорожку из стекла по пути к кувшину?

Мальчик посмотрел на осколки, на свои грязные пятки – и улыбнулся.

Сунь Укун

Курица Раба (скриптор Дмитрий Висков)

В Гамбурге, куда я ездил по торговым делам, случилось мне познакомиться с негоциантом из Московии по имени Альфонзий Пьетрофф. Всю неделю моего пребывания в городе мы делили стол и кров в трактире Шметтерлинка, и вечерами развлекали друг друга рассказами о наших странах. Альфонзий нередко забывал немецкое наречие, изъясняясь на смеси русского и жестов. Благодаря сему, к концу недели я обрёл некоторое понимание его языка, благо Господь одарил меня к этому талантом.

В последний вечер перед отбытием домой Пьетрофф рассказал мне о курице раба. Это птица породы perstushka (от русского perst, то есть палец), типичная для Московии. И как-то снесла она золотое яйцо, чем несказанно удивила раба, которому принадлежала. Раб и его супруга пытались разбить драгоценный дар, но золото, как известно, сгибается при ударе. Раб же никогда прежде не видел золота, поэтому, не зная свойств этого металла, продолжал упорствовать.

То, что не удалось рабу и его жене, удалось маленькому медведю, каковых там водится во множестве. Сей зверь сумел разбить яйцо ударом хвоста. Полагаю, это стало возможным из-за лютых холодов, царящих в Московии, ибо только замороженный металл можно разбить вдребезги.

Увидев, что разбитая скорлупа не содержала обычных желтка и белка, хозяева курицы несказанно огорчились, ведь им нечем утолить голод. Но курица заговорила с ними, обещая снести им обычное яйцо.

Эта история запала мне в память, поскольку легче легкого разбогатеть в стране, где не ценят благородных металлов. Об этом говорил и обычай Альфонзия платить золотом за яства и хмельные напитки с таким видом, будто отдаёт иглу за пригоршню диамантов.

Другой московит, встреченный мною в предпринятом путешествии на восток, поведал, что в его стране куры не только несутся золотом и разговаривают, но их можно и доить. Он пересказал мне древнюю поэму о неудачном походе некоего князя, из которой я понял, что куры также поют и музицируют. Вот эти строки:

Боян же, братие, не десять соколов (буйный человек брал не десять ловцов сока)

на стадо лебедей пущаше, (чтобы пустить пастись в лебеду)

но своя прсты (но своих говорящих куриц, сиречь перстушек)

на живая струны вскладаше (закапывал как клад по обе стороны ножа?)

они же сами князю славу рокотаху (и они пели славу Князю).

Этот рассказ укрепил меня в намерении добыть и привезти в родные земли несколько чудесных куриц к вящей славе и богатству моего рода. И я преуспел в своём предприятии – преодолев множество трудностей и невзгод, я отыскал в Московии диковинных птиц и приобрёл их для разведения. Однако оказалось, что жить и размножаться они могут только на родине. Посему я решил остаться в этой холодной стране, чтобы заняться разведением и селекцией перстушек. Оказалось, что они несут не только золотые, но и украшенные драгоценными камнями яйца. А вечерами мы тешим друг друга рассказами, как некогда с Альфонзием Пьетроффом. Жизнью здесь я вполне доволен, и полагаю, что семейство Фаберже прочно пустит корни в эту промёрзлую почву.

Вера (скриптор Виталий Придатко)

Знал, где ее найду, еще до того, как повернул за угол.

Как говорилось в одной старинной повести, было видно, где она прошла.

Я обходил тела, сколько мог, потом заторопился, начал перешагивать, следя только, чтобы не наступить на пальцы или на лица. Пару раз хрустели под подошвой вычурные зеркальца, огромные, как блины. Я все еще не видел моей девочки, а время тикало. Улица мрачно молчала, но еще пара минут – и раздастся характерный перезвон оперативного наряда святой братии. То-то веселье начнется.

– Верчик!

Зараза. Тишина. Зараза.

Громыхнуло – впрочем, я тут же отпустил рукоять посеребренного табельного палаша: звук донесся от проезда. Томаш нашел машину. Будем жить, сказал я себе, стараясь подбодриться. Дело за малым.

– Верчик, это я, Игнат!

Кто-то шевельнулся в тени черемухи, и я сорвался на бег, тут же поскользнулся на теле в разодранной на груди куртке, чертыхнулся, перепрыгнул лавку и сразу же упал на колени: разглядел.

– Я верила, что ты придешь, – стуча зубами, сказала Вера. – Но ты все не шел, и не шел, и…

Она слепо смотрела перед собой, машинально одергивая разорванный подол сарафанчика. Значит, какая-то мразь все же подобралась достаточно близко, чтобы выжечь глаза. Кретины. Безграмотное быдло. Как же я их… Окаменевшие тела, усеивающие двор, показались вдруг малой, недостаточной ценой. Вера попыталась бледно улыбнуться:

– Думала, они меня убьют, а видишь…

Хрупкие, нежные запястья в браслетах свежих синяков. Тонкие изящные ножки в потеках крови. Белесые, ничего уже не отражающие глаза. Ну еще бы: они охотились на василиска, добрые горожане. На чудовище, один взгляд которого обращает в камень. Смертоносного монстра.

Суки.

Василиску не требуется смотреть, понимаете? В камень обращает взгляд на василиска. Потому как василиск всего лишь отражает подлинную сущность смотрящего в него. Убивает как раз правда.

Осторожно поставив Веруню на ноги, я прижимаюсь лбом к ее животу. Мне хочется прикоснуться губами, убедить, что ничего страшного не произошло, что мы все перенесем, что она по-прежнему означает для меня больше, чем целый свет. Хочется смотреть ей в лицо, в глаза, которые отражали влюбленного лопоухого толстячка с веснушчатым вздернутым носом.

Честно – хочется. Но, видимо, это больше не для меня.

Потому что ее глаза, чистые зеркала истины, уже никого и никогда не отразят, но она все еще та самая Вера – и даже взгляд искоса будет риском.

Для того, у кого внутри вместо нежности и заботы теперь – жажда убивать и калечить; а значит, кому быть камнем вроде валяющихся кругом.

Я не гляжу на Веруню, когда помогаю ей нацепить очки, а затем и полумаску. Не рискую смотреть, накидывая капюшон, хотя уже слышу задушенный всхлип, уже чувствую на руке первую слезинку, словно ожог.

Томаш останавливается рядом, мы помогаем Вере сесть в бусик, я захлопываю дверцу салона. Коренастый лях изумленно вздергивает бровь, но повинуется сигналу уезжать. Вера тоненько кричит изнутри.

В этот момент начинают звучать колокола. Тела вокруг неподвижны.

Хорошо, что я наточил палаш.