Бесы пустыни

1

Кто не дышал воздухом гор, вкуса жизни не отведал.

Здесь, на голых вершинах, становишься ближе к богам. Плоть сбросишь, и кажется: вот, сейчас руку протяну — за луну схвачусь, звезд насобираю…

С места этого интересно за людьми на дне наблюдать. Копошатся, спешат, как муравьи — будто бы и в самом деле чудо свершили. Спустишься на их землю и видишь: все — дервиши несчастные, в поисках погрязли, а наскребли-то один вздор. Как смешны и уродливы кажутся с вышних жилищ все их старания!

От гордой гряды Акакуса[1] откололись две сказочных горы и в Сахаре[2] застряли. Одна разлеглась к югу, по соседству с материнской грядой, и, вроде стала ниже ростом своей заблудившейся родственницы, даром что соседи к небесам вытянулись словно два гигантских творения. А северный пик, задремавший было по другую сторону равнинных просторов — Сахеля[3], так его унылые, неясные вершины на четыре башни раскололись и небеса гордо проламывают.

Сумерки окрасили пурпуром западную пустыню, рваные хлопья бесплодных облаков разлетелись по всему горизонту. На равнине, протянувшейся меж двух гор, прочертилась цепочка каравана: впереди шли пешие, тащили за собой внушительного вида паланкин, горделиво покачивавшийся на верблюде[4], окруженном рабами. Следом за важным паланкином двигались верблюды, груженные поклажей, однако, все величие данной процессии представлялось, с подвешенной в небе вершины, зрелищем довольно смехотворным.

Гора, заметил он, обращает все вещи, такие важные и величественные на земле, в чистого вид игрушки. Верблюды-махрийцы[5] превращаются в мышей, а люди в покрывалах, надменные и надутые как павлины, становятся куклами, вызывающими смех и слезы. Даже благородный шейх племени в своих голубых одеяниях, вызывающий трепет в душах, с вершины выглядел в его глазах крошечной немощной куклой, немало рассмешившей его. Про себя он отметил, что забава горной вершины над масштабами людей и их суетливой активностью становится тем более острой, чем большую серьезность и надменность они проявляют. Часто, пожимая руку заносчивым отпрыскам рода людского, он говорил себе: «Погодите, залезу на гору, посмотрю оттуда, какие вы боги на самом деле, может, все — мыши серые!» Загадка не оставляла его, изумляя все больше. С чего это горная вершина глумится над чванливыми гордецами, превращая их в несчастных дервишей[6]? Чутье говорило, вершина ошибкой не грешит и, если выставила гордецов куклами, то так оно и есть. Плоскость — вот кто занимается украшательством над людьми, раздувая их до иллюзии. А те, что бегут, суетятся в делах больше прочих, так еще смешнее кажутся, потому как жизнью земной ослеплены более чем все остальные и души свои шайтану препоручили.

Степенные — лакомый кусочек иблису[7].

А если горы — обитель богов, то равнина — точно царство иблисово.

2

Лагерь разбили у подножия. Верблюды разбрелись по неглубоким вади на востоке, где их опекало несколько негров, а другая команда занялась расчисткой земли для изначального поселения.

Тенери[8] выбралась на свободу — размять ноги и вновь приучиться ходить. Долгое сидение в паланкине сковало все мышцы, парализовало способность к движению, она брела, спотыкаясь, меж острых скалистых отрогов, спускавшихся с самых горных вершин. Собственная немощность удивила ее, она вдруг громко и весело расхохоталась. И услышала голос, раздавшийся словно бы ниоткуда:

— Впервые вижу, чтобы красавица смеялась над собой.

Она в изумлении оглянулась, но никого не увидела. Прошептав заклятье, спросила громко:

— Ты что, иблис?

— Нет, я — ангел! — за словами раздался громкий хохот.

Он вышел из своего прибежища за скалой и любезно извинился.

Она долго разглядывала его, не проронив ни слова, ничем не отвечая на его приветствие и извинение за столь неожиданное появление. Скрытая улыбка тронула ее губы. Она и не подумала спрятать свое красивое личико.

Лицо светилось необыкновенным образом — выражение было такое смелое, какое бывает у людей, скрывающих загадку.

Ее улыбка обнажила два ряда белых зубов.

— А из гор вылазят только привидения, или иблис проклятый! — озорно заметила она.

— Иблис укрывается на равнине, а привидения живут в горах на севере, вон там.

Он указал пальцем на северный Идинан[9] и закрепил конец чалмы поверх рта, сопроводив свой жест смехом. Толстая черная коса девушки показалась из своего убежища под покрывалом, скатилась с ее плеча и растянулась по упругой груди — она и не подумала прятать ее вновь, продолжала с любопытством разглядывать мужчину. А потом двинулась вверх по склону. Слабость свою она одолела, выпрямилась в полный рост и зашагала легко и гордо. Удад[10] знал, что идет рядом с женщиной из сказочного мира: гурия[11] райская, фея-волшебница… Он задрожал вдруг, почувствовав восторг и смущение одновременно. Не взглянув на него, она сказала:

— Не гадала я встретить живую душу в этаком безлюдье.

— Ну, люди везде есть, и под камнями, и поверх вершин горных.

— Что ж, теперь не сомневаюсь… А ты где живешь — на вершине или в пещере?

— Когда о покое думаю, ничего лучше вершины не найду. В пещерах душно.

Она расхохоталась, потом подавила смех, спросила:

— Как баран[12], значит, дикий?

Он обмотал лицо куском зеленого муслина, понемногу справляясь со своим смущением. Согласился по-детски:

— Как баран дикий.

Склон по мере подъема стал выравниваться. Она замедлила шаг, потом присела на скалу на краешке. Спросила его:

— Ты что — безродный?

Он указал рукой на запад, где солнце клонилось за горизонт огромным кровавым диском:

— Там пастбище племени… — помолчал секунду, потом вдруг заговорил вновь:

— Если б соблаговолила… приняла б гостеприимство мое на вершине, я бы там потом навеки остался!

Она пристально взглянула ему в глаза, ничего не сказала. Выражение на лице приняло оттенок скрытности — неуловимой и загадочной.

— Ты как ребенок, — наконец произнесла она. — Я таких несмышленых еще не встречала.

— Уж лучше я ребенком останусь, чем молодцом дородным с равнины буду. На равнине они все — рабы, мужчины эти. Что лучше — рабом быть или ребенком? — рассмеялся он.

Она закрыла лицо покрывалом.

— Все мужчины что дети. А люди все — рабы.

Тьма на горизонте сгустилась. Черные тучи побежали с юга.

— В воздухе пахнет дождем, — сказал Удад. — Твой приход — добрый знак.

— Не думаю, — небрежно обронила она.

Затем улыбнулась печально.

Помолчав, он заговорил вновь:

— Ты извини меня, что не спросил я: ты что, явилась к нам из Аира[13]?

— А ты и неведомое читаешь?

Он опешил от такого ответа, но она шуткой вывела его из замешательства:

— Ага, из Аира явилась. Пристанища ищу — от ветров спрятаться. Найдешь мне пещеру от гиблого[14] укрыться?

Он ударил себя кулаком в грудь, шуткой ответив на шутку:

— Да я тебе такой приют дам — лучше всякой пещеры и надежнее будет. Вот клетка — никакой ветер сюда не попадет!

На эту его шутку она не ответила — загляделась на уплывающий во тьму горизонт.

3

Вождь[15] еще раз подтвердил необходимость возводить укрепления вокруг колодца — он опорожнил маленькими глотками последний стаканчик горячего чая и завершил свою длинную беседу о стрелках и о войне. Уха[16] получил от него задание.

Уха — из знатных, вождю родня. Роста высокого, стройный, смекалистый. Сочиняет стихи, песни слагает. Всадник пустыни — на махрийцах скачет. В трех набегах на реку Коко[17] участие принимал — шейхи им не нахвалятся, подвиги пересказывают. А девчонки все в него влюбились, ждут — не дождутся, чтоб он взор свой усмирил однажды да в жены взял. Ишь ты!..

Он пересек вади и поднялся на возвышенность в окружении горделивых соплеменников — что тебе стая павлинов! На южных склонах, справа от пастбища, копошились рабы[18] и слуги, кричали, переговаривались. Они несли мотыги и топоры, толпились в беспорядке. Некоторые вытянулись в длинную вереницу, двигались друг за другом — как, бывает, цепочки газелей на кочевье. Сахара сморщилась темными складками, горизонт нахмурился и помрачнел до следующего восхода. Небо налилось кровью, облака нагнали тьму и башни северного Идинана окутались чалмой туч.

Знатоки, однако, сказывали, что когда Сахара одевается во мрак да в траур, это щедрые на дождь тучи сбегаются — только силу свою опорожнят и вручатся воле ветра гиблого. А старухи рассказывают, что два вечных соперника в давние времена принялись Сахару делить: стала южная Сахара уделом влияния этого гиблого ветра — а он ведь со стороны кыблы[19] дует! А дождь своего добился — одержал верх над северной Хамадой[20]. И обе стороны никогда уговора не нарушали — разве что в редких случаях. А люди на этих просторах души свои бередили, историю жизни в Сахаре записывали, всему вели счет. Говорят также, что бой барабанный ниоткуда, словно град песка по коже стучит, это не что иное, как песчаный зов Сахары к дождю, тоска ее мучительная по воде и жизни. Бывает иногда, звучит такая мелодия заунывно ночи напролет. А на заре вдруг в рыдания да вопли все это перейдет, и набожные как начнут молиться да просить у Аллаха, чтоб даровал он песчаной почве возможность влагу небесную проглотить да терпения прибавил в судьбе ее несчастной. А некоторые еще животных в жертву приносят, чтоб избавить южную Сахару от уговора ее тяжкого, что лишил их дождевых облаков и жизни.

Только сердца богов там, на небесах, не смягчаются, и проклятие жажды вечно. Очень давно и очень редко, когда люди в истории своей отмечали, что, бывало, посылали небеса дождь — правда, случалось это по ошибке, рок, мол, напутал, или по причине схватки мимолетной между двумя Сахарами — Песчаной и Горной. И в очень редких случаях — в уплату за ночные опустошительные налеты одной из сторон. Но в таких, правда, небывалых противостояниях Сахара песчаная напивалась водой допьяна, так что все вади[21] потоками наполнялись и холмы с пыльными плешами утопали в грязи. Сколько жестоких лет ей приходилось ждать, чтобы схватка вдруг увенчалась победой гиблого ветра! А порою ветер терял рассудок и завладевал Сахарой на недели и месяцы, дул не переставая, покорял вершины аль-Хамады в своих диких мстительных налетах, достигавших горы Нафуса и переполнявших равнину аль-Джафара, нападая на морское побережье на севере, после чего лохмотья туч рассеивались, исчезая на долгие годы.

Уха был поражен, увидев вокруг колодца плотный караван[22] верблюдов и людей, толпившихся у водоема и приникших к воде. Верблюдов окружал отряд чернокожих — худощавых, с истощенными лицами. Часть из них занималась подъемом воды из колодца, другие опекали верблюдов, давали им напиться. Подоспели его негры[23] и слуги. Они окружили холм вокруг колодца, образовав плотный пояс из молча стоящих мужчин.

От каравана чужаков отделился степенный старик. Он был высокого роста, со впалыми щеками. Он один подошел к Ухе. Поправил покрывало на голове, долго молчал. Наконец заговорил, сообщив, что он — посланец принцессы эмиры и хочет видеть вождя.

4

Старуха Тамгарт[24] обратилась к гадалке:

— Он изнурил меня. Говорит, что равнина — гнездовье шайтанов[25], у него шайтаны в голове… Амулеты покойного факиха[26] он потерял, хотя я-то знаю, что он их намеренно уничтожил. Я слышала советы сведущих женщин, я хотела его связать той самой веревкой, что только может притянуть мужчину к земле. Женщина! Его окрутила дочь Аммы[27]. Девчонка смазливая, все у нее есть, разве что опыта никакого! Упустила она его — ускользнул, когда семи дней еще не прошло. Он оправдывался: мол, верблюды, а сам два месяца в Тадрарте болтался. Ты слышала, чтобы во всей Сахаре мужчина жену бросил, невесту за нос водил, пока недели еще не было, да в горы сбежал?

Она натянула свое черное покрывало на голове, подтащила к себе пальмовую корзину, с которой пришла, и продолжала:

— Говорила я дуре, что женщина мужика своего удержит не красой да жеманством, а вот этими самыми…

Она ударила себя ладонями по тощим ляжкам так, что унылое лицо гадалки вспыхнуло, осветилось поганой улыбкой. Тамгарт продолжала свое, вытаскивая содержимое из корзины и раскладывая его перед чернокожей старухой:

— Я нынче хочу, чтоб ты мне амулет сочинила, с горных башен этих его спустить, вернуть на землю, да рассудок ему вернуть.

Гадалка было вздумала отказаться, но Тамгарт не дала ей такой возможности:

— Не письменный амулет, нет! Он его уничтожит, как с тем талисманом факиха покойного поступил. Другое какое средство, может, он его выпьет с водой, чаем или с молоком, а? Что-нибудь съест с едой вместе…

Гадалка следила за гостьей, как она раскладывала подарки на куске ткани, сказала строго:

— Я уже давно отказалась от всех этих подношений, ты знаешь.

Гостья протеста не слышала:

— Девка в дом родительский вернулась, он ее с тех пор не видал. Я от него потребовала, чтоб пошел да перед родными извинился, да взял ее назад, но он голову потерял. Голова у него глупая, что у барана, у козла горного. Женщина, говорит, самого сильного из мужчин вяжет цепью длиной в семьдесят локтей… О, Хранитель!

— Память моя истлела, вся в немощи, а зрение-то хуже чем у слепых. Сколько лет прошло… Я совсем дело забыла.

— Если так пойдет и гора им завладеет, я навек его потеряю.

Она отставила пальмовую корзину в сторону и показала свои дары: пузырек духов, зеркало, благовония, четыре куриных яйца. Тамгарт первой осмелилась выводить кур в Сахаре. Она долго переживала из-за презрения, которым ее окружило племя. А когда селение готовилось к отъезду на кочевье, она подкупала мальчишек яйцами и всякими тайными обещаниями, чтоб помогали ей ловить кур за день до отъезда — она распихивала их по пальмовым корзинам, а поутру привязывала к поклаже верблюдам на спины.

Эта проклятая Тамгарт знала, что гадалка больше всего во всей Сахаре любит куриные яйца. Она принесла ей четыре штуки, чтобы уломать ее совершить заклятье.

— Факих помер, а я не болтлива, — подбодрила она.

Собеседница завороженно глядела на ослепительно белое яйцо, потом протянула руку, подтягивая к себе отрез ткани:

— Аллах упокоит умерших. Ну, а я-то его никогда не боялась, факиха.

Полотно шатра[28] неожиданно заколыхалось, края его хлопнули. Поднялся столб пыли. И из-под угла шатра вынырнул дервиш.

1

Первое, что сделал факих, дабы посеять зерна истины, это повел он войну со звездочетами да гадалками и против колдовских обрядов магов[29]. Прибыл он с караваном из Мурзука[30], возвращавшимся на свою родину в Тават[31], и заявил, что он, дескать, из последователей братства Аль-Кадирийя[32], целью которого является вывести людей на праведный путь к просторам свободы. Он не преминул подчеркнуть, представляя себя, что совсем не согласен с факихами сунны. Вождю Адде[33], который приютил его в своем доме, он заявил: «Я не указываю на мои разногласия с факихами, чтобы себя показать и к вам приблизиться, потому как знаю, сколько племена Сахары от них мук приняли, воровства да грабежей во имя веры. У меня с ними расхождения в пути. Они веру лишили языка духовного и перевели все понятия на язык букв и шариата[34]. Выпустили шайтана из его заточения в душе и призвали простодушных, чтобы преследовали его в миру в попытках его погубить, а он изловчился и овладел ими, и утратили души существо свое, коим Аллах одарил тварей земных и кое составляло суть всякой веры — свободу». Шейх полагал, что именно этот грех вывернул аят[35] наизнанку, после чего шайтан одержал над ними верх и повел все их старания по жизни, и развратились они и стали все подобны язычникам, а вера опять чужой сделалась, как раньше…».

Возрадовался вождь и заколол несколько жертв в его честь, окружили богослова старейшины и знатные люди — три дня подряд молодые девушки племени услаждали его слух песнями да чистой музыкой. А на четвертый день вождь посоветовался с приближенными и предводителями колен и от их имени попросил его остаться — открыть людям сокровенное, что пропало из основ веры, и обучить детей Корану. Он попросил времени на раздумье. Потом извинился — надо, мол, ему на родину в Тават вернуться, дела религиозные завершить, а потом он, дескать, возвратится и останется навсегда. Знатные люди устроили ему проводы, дали верблюда с пропитанием и водой, рабов в его распоряжение, однако, он не преминул вернуться уже с половины пути. Сказал, объясняя свое неожиданное решение, что дела мирские не стоят трудов путешествия, и человеку надлежит от себя отказаться, коли желает он убедить прочих в истинности нового верного пути.

Жители Сахары слыхом не слыхивали тогда о борьбе сообществ внутри ислама и ничего не поняли из сказанного им о его противоречиях с факихами и продолжали называть его «факихом». Вначале он решил воспитать себе последователей. Он обучил детей Корану и старался, чтобы они воспринимали учение чистым, без толкований. Затем решил двинуться вперед и образовал из мюридов[36] истины группу, которая помогла бы ему исполнить план, придуманный им для борьбы с языческими ересями и магическими обрядами. Он приставил мюридов наблюдать за добродетельностью женщин и наделил их всех волей побивать гадалку Темет камнями. На холме возле колодца он развернул отдельный шатер в качестве своей резиденции, чтобы творить зикр[37], читку Корана и советоваться со своими учениками-мюридами. Часто оттуда раздавались звуки и гром тамбуринов и разноголосое пение, когда все они заучивали наизусть суфийские[38] отрывки и молитвы. Из этой божественной кельи пошли изобретенные факихом методы и уловки руководства правоверными, дабы вывести их к праведному пути и свободе. После того, как он преуспел в стараниях и положил конец деяниям гадалки, заставив ее удалиться от людей, бросить свое дело и отказаться от затеи читать неведомое и творить заклинания да дьявольские амулеты, факих выпустил своих мюридов в селение свершить следующий шаг из призванного ему. Перед этим он устроил встречу со знатью и приближенными в палатке вождя Адды и потребовал ото всех, чтобы начали они с себя, если хотят попасть в райские кущи. Они пришли в смущение и растерянно переглянулись, а шейх Аль-Кадирийи сказал:

— Настало время прекратить вам набеги на леса и реки.

Люди пришли в еще большее замешательство, и вождь произнес:

— Что же нам делать-то без пленных[39] и без рабов?

— Всякий владелец — мамлюк[40]. И не вправе мамлюк посягать на сладость свободы.

— Но ведь мы не только пленных и рабов добываем в набегах наших, мы же еще проповедуем и распространяем ислам.

— Тот ислам не проповедует, кто рабов божиих как скот ловит, чтобы в своих рабов обратить.

Воцарилось молчание, но шейх свое наступление продолжал:

— Этого мало будет!

Они неодобрительно взглянули на оратора, а тот, невзирая ни на что, гнул свое:

— Надлежит вам отпустить на волю всякую невольницу и всех рабов несчастных.

После этого все долго молчали, а затем вождь произнес:

— Что было — сплыло. Аллах на все минувшее прощение дал.

— Все на свете предначертано на скрижалях сокровенных.

— Но ведь многие среди людей почитаемых из тех пленниц себе возлюбленных сделали, а некоторые в жены себе обратили согласно сунне Аллаха и пророка его.

— С пленницами брак запрещен, а в жены насильно, с мечом в руке, не берут!

Воцарилось угрюмое молчание. Вождь опять попытался нарушить его:

— Ты хочешь, чтобы мы с ними развелись?

— Благочестивый везде поспешает!

— Но ведь развод — самое богопротивное дело для Аллаха!

— Самое богопротивное дело для Аллаха — имущество на две половины делить.

— Ну, а если рабы твоей свободе воспротивятся и потребуют оставить их под покровительством сейида[41], что тогда делать? Мы что, насильно их будем принуждать нас оставить?

— Конечно! Их надо принуждать. Всякий люд предпочитает в рабстве спрятаться и свободы избежать! Избавление — бремя великое, и нам надлежит с рабов наших начинать, коли желаем себя изменить и дело святое совершить.

— Приговор твой суров.

— Тот не вкусит плодов счастливой жизни, кто дважды не родится. Все заветы божии суровы.

Как и предполагал мудрый вождь племени, дело освобождения рабов оказалось непростым. Неожиданно все они отказались от свободы и столпились на равнине. К ним присоединились разведенные негритянки: волоча за собой своих детей-полукровок, они направились к мужскому шатру. Выстроились и стали проклятиями сыпать и метать камни. Мюриды вступили с ними в схватку, принялись орудовать палками и посохами, махать кулаками.

Столкновение закончилось тем, что несколько человек были ранены, а один убит. Противники Кадирийи из числа знати возрадовались этому, но шейх решил воспользоваться тут самыми действенными в жизни людей талисманами, силу которых подтвердило время: терпением и хитростью.

На следующий день он вышел к собравшимся перед шатром людям и обратился к ним с речью:

— Ведомо мне, что самое трудное дело — одержать победу над собой. Но не забывайте, что воздается лишь тому, кто дарует. Тому примеры есть от сподвижников пророка. Они смерти востребовали, и были им милости жизни начертаны. Если вы сей день не родитесь, то и назавтра не родитесь…

— Не хотим мы завтра рождаться! — прервал его крик одного из стоявших. — Оставь нас сегодня, уходи прочь!

Шейх набрался терпения и хотел было продолжать:

— Свободными мы сотворены были…

— Не надо нам свободы! — закричали в ответ. — Уходи от нас. Мы хотим жить под милостью господ наших.

— Господь ваш — Аллах! А рай лежит под стопами свободы!

— Не хотим рая! Уходи, пошел прочь!

— Говорите вы это, поскольку свободы не ведали! Дайте мне неделю — и сами увидите, какими возродитесь!

Некоторое время все молчали. Он вознамерился было продолжать, но тут одна женщина высокого роста, размахивая у него перед лицом плачущим ребенком, закричала:

— Сиротами дети наши станут, ты их отцовской ласки лишил!

— Мы к мужьям своим вернуться хотим! — загалдели другие.

Шейх замолчал, выслушивая поток проклятий и рыданий. Он отдавал себе отчет, что решился на жестокое дело, но останавливаться на полпути все же не хотел. Среди женщин он заметил гадалку, услышал противный голос:

— Мы к возлюбленным вернуться желаем. Не хотим мы в цепях в твой рай уходить!

Шейх потер ладонями лицо, пробормотал в отчаянии:

— К Аллаху взываю… Внемлите Аллаху… Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!

Факих отчаялся и был готов уже признать поражение, если бы ему на помощь не поспешили жены знатных мужей.

2

Начало мучениям знатных жен положил набег, организованный вождем на густые леса. Чаще всего они относили день начала своей несчастной жизни на тот печальный час, когда явился его посланец на спине пегого, поджарого словно газель, жеребенка, чтобы снарядить верблюда с бурдюками воды и встретить возвращающихся воинов, которые отдалились от поселения на день пути. Из прошлого опыта все знали, что когда всадники возвращаются с набегов на другие племена, один всадник-посланец прибывает раньше, чтобы сообщить о времени прибытия всех воинов и дать женам возможность подготовить церемониал встречи победоносных мужей. Они, бывало, торопились окрасить руки и ноги хной, умыться, надушить тела благовониями, ладаном и полевыми цветами, окропить себя редкой душистой водой «тедет», которую покупали вскладчину, а потом пускали по кругу припрятанную для таких случаев бутылку, предназначенную только для замужних жен поселения и обрядов, связанных лишь с таким знаменательным днем.

Каждая женщина[42] одевалась в самые лучшие одежды — ослепительно белую изящную «рафигат»[43], а поверх нее — голубое платье «аттари», затем пурпурно-красную робу «тамбаркамт»[44]. На украшенных хной пальцах красовались серебряные перстни, в ушах звенели, покачиваясь, серьги и подвески, а на тонких запястьях устраивались наборы браслетов. В такой день всякую шею обматывали цветные бусины ожерелий. Женщины старались избавиться от украшений из золота или воздержаться его носить, опасаясь того зла, что навлекает этот шайтанов металл. Они готовили бубны и барабаны, тренировали языки и глотки к заливистым кликам радости и тоскливым печальным песням ожидания.

Все это собрание выходило с утра пораньше в путь, двигалось разноцветной процессией по голым холмам через крутые склоны оврагов и вади по направлению к югу, туда, откуда устремляли свои пики к небесам вершины гряды Акакус. Велико бывало их изумление при виде угнанного в добычу скота: наравне со стадами верблюдов, коров и овец следовало иное стадо — чернокожих мужчин и женщин, длинную вереницу которых радостно погоняла группа охранников гигантского роста, а остальные, ростом поменьше, также сопровождали пешие толпы угнанных в неволю рабов. Все песни тоски замирали на устах встречавших.

Вместо нее разгоралась дикая ревность. Всякой женщине нетрудно сообразить, какую соперницу для нее представляла почти любая из новых пленниц, какую угрозу таила в себе каждая стройная эфиопка — эта женщина из легенд — для нее, законной жены своего мужа, cлабость натуры которого она знала по опыту, и вот — встречала ту, что при свете полной луны могла предстать этакой тонкой камедоносной акацией[45] или изящной гурией из райского гарема…

Делили скот, долго спорили о пленных. Вождь вмешивался в эти споры, делил добычу сообразно опыту и собственной мудрости. Говорил: «Справедливость требует, чтобы суд происходил по жребию, и мы не слышали, чтобы закон этот обидел кого-нибудь в Сахаре». Пухлые чалмы колыхались в знак согласия. Кисти на рукоятях мечей слабели и вождь продолжал: «За одну пленницу следует отдать три рабских головы… Кто против? Ну, с милостью божией!»

И этот дележ кончился таким же образом — и с него начались женские невзгоды.

На третий день после возвращения вождь призвал одного из бродячих факихов и заключил через него брачный договор с одной эфиопской пленницей высокого роста. Мужчины узрели в сем пример для подражания и поспешили войти к своим пленницам — согласно сунне Аллаха и пророка его, на виду и на слуху жен своих и детей кровных.

Вот таким образом проложила тоска свой путь в душах счастливых и знатных жен племени.

3

И как только услыхали они о призыве своего факиха пустить на волю души людские и рабов их, тут же восславили Аллаха и стали молить его, чтобы одержал победу сей долгожданный мехди[46], которого они совсем заждались, чтобы вернул он мужам разум утраченный и наставил их на истинный путь и освободил бы их, женщин несчастных, от произвола этих негритянских соперниц.

Несколько жен нанесли визит в молитвенный шатер, и одна из этих знатных сказала:

— Я всегда полагала, что я женщина вольная и благородная, и не думала никогда, что может меня негритянка пленная в рабство обратить!

— Думали мы, что госпожи мужей своих, а стали презренными рабынями! — поддержала ее одна из подруг.

— Господа нашего призываю, — прошептал тут соболезнующе шейх братства. — Кто мы все есть, как не рабы Единственного Единого!

Молодая красавица, недавно отданная замуж, расплакалась при этих словах и залепетала:

— А мы-то… рабыни рабов…

— Упаси бог!

Тут заговорила опять первая женщина, она возбуждалась все больше:

— Что, тебя радует что ли, что свободная станет рабыней рабыни?

— Не позволит Аллах! Свобода — вера моя. Об одном лишь печалюсь, чтобы освободился человек!

— Мы с тобою будем. Все, чем владеем, в твое распоряжение отдадим. Что повелишь, тому повинуемся. Облегчи долю нашу, воспрети браки[47] на пленницах из джунглей. Приплод наш благородный под угрозой — пропадет ведь от негритянской крови, о господи!

— Было уже, сказал я слово свое по данному делу открыто.

— О Аллах! Аллах на стороне веры твоей, господин наш факих!

Тут вся тайная делегация заголосила в печальном речитативе:

— Аллах победу дарует вере твоей, господин наш факих! Аллах ото всех презренных врагов нас избавит — воистину, аминь!

И они обнажили руки, готовясь читать фатиху[48]…

Вот что рассказывают легенды о той тайной встрече. Никто точно не знает, звучали ли там какие-нибудь еще обещания при том уговоре, или вообще все, о чем болтают в селении, — пустое преувеличение, слухи одни из тех многочисленных россказней, что передают людям разные передатчики, кто знает?

Ясно одно: на следующий день потекли дары и подношения в молитвенный шатер: браслеты, подвески, изделия из серебра… Заспешили последователи и мюриды с припасами и пропитанием: навалили насыпь из мешков с пшеницей, просом, тростником сахарным, кукурузой и финиками. Принялись молодухи носить на головах деревянные блюда с кускусом[49]. Никто по сей день не знает, какие заклинания и амулеты использовали знатные жены-госпожи, что смогли убедить армию рабов покориться воле факиха и принять факт своего освобождения. Все сошлись на одном: быть того не может, чтобы гадалка волшебной силой владела, поскольку ясно было каждому, какая между ними, гадалкой и факихом, вражда и ненависть.

Шейх соорудил на свободном пространстве за колодцем лагерь для своих новообращенных соратников. Через несколько дней все селение пришло в изумление, когда он начал читать фатиху и торжественно повел за собой четырнадцать молодых парней из числа своих мюридов и ввел их в супружество с разведенными негритянками. И он продолжал творить эти брачные договоры, пока не женил большинство своих последователей на самых смазливых женщинах, так что осталось совсем немного надменных эфиопок, которые были вынуждены прислуживать в молитвенном доме и принялись умолять нового господина взять их в невольницы. Не замедлили поползти грозные слухи, что, дескать, все они у него наложницы. Эти грозные слухи пробудили неистовую ревность у знати и их прежних мужей, которые потребовали от вождя позволить им разобраться в этом деле и мечами восстановить справедливость. Но мудрый муж устыдил их степенными словами: «Кто в самом начале принял условия игры, тому надлежит мириться с результатами в конце ее».

Неожиданности, однако, на этом не закончились. Не успело племя (в особенности, мужи племени) оправиться от этого удара, как опять понесли урон знатные люди, посчитавшие его, пожалуй, самым жестоким из всех возможных.

4

С самого начала они поняли, что в мыслях у шейха было ударить по их самолюбию. Он пригласил их в дом молитвы, расположенный на новом месте, в центре лагеря союзников, а усадил их на землю у входа в шатер. Никто не пытался протестовать. Может, оттого, что все почувствовали: сам протест унизит их еще на одну ступеньку в этой лестнице унижения. Оскорбление не направлено прямо на тебя, если его не заметишь и не обратишь на него внимания людей. Так гласит словарь благородства. Они смолчали свой позор, а вождь взял бремя на себя терпеливо сидел на открытом пространстве рядом с колышком, натягивавшим край дома молитвы. Никто не преминул отметить про себя улыбку, не сходившую с его губ в течение всего заседания.

Шейх, растягивая свое удовольствие от пытки, произнес:

— Не подумайте, что обращаюсь я с вами плохо, будто не ведаю приличий гостеприимства. Я замыслил усадить вас на землю у входа в палатку, чтобы почувствовали вы то унижение, что ощутил я вчера сродни тому, что видали от вас ваши рабы да слуги.

Указать на унижение — значит подчеркнуть его. Позор идет за ними по пятам. Вождь попытался со свойственной ему мудростью переломить ситуацию.

— Вижу я, что никакого позора на нас пока нет. Сидеть на чистом воздухе среди наших слуг да рабов было нам всегда прилично. Мы, почтенный факих, всегда готовы платить достойную цену ради того, чтоб освободил Он наши души и обучил нас устоям веры.

— Молодец… Молодец… — прошептал шейх. — Уж не знаю, почему бы вам всем не последовать примеру достойного поведения мудрого вождя? Первое, от чего следует избавиться правоверному при постижении истины веры и во имя избавления — это от высокомерия и гордыни. Величие — у Аллаха Всевышнего, на небесах, над рабами его, коим свойственны черты шайтана презренного! Не вкусит сладости избавления муж, у кого в сердце гордыня да самообольщение.

Он замолчал. Мужи переглянулись. Спустя немного, шейх продолжал:

— С чалмами наверченными да в одежде павлиньей — будет-будет у нас дело в недалеком будущем. А сегодня — призвал я вас по вопросу неотложному.

Здесь к нему приблизилась эфиопка с кринкой молока, он отпил два глотка, утер губы краем накидки своей худой подручницы, произнес:

— Очистили вы дома свои от скверны — следует нынче вам очистить деньги ваши — подаяние сотворить благочестивое.

Воцарилась напряженная тишина. Возникшая ниоткуда беспутная девка принялась раздавать чай. Никто не сумел отпить ни глотка. Стаканчики опустились в песок перед каждым, сидевшим в оцепенении. Опустив головы, все они уставились на пузырьки пены.

Наконец, вождь решил вмешаться, заговорил:

— Дело такое, мы никогда не отказывались приличие веры оплатить. И к каждому празднику милостыню, значит, воздавали.

Шейх заговорил так, будто давно ожидал этих слов:

— Милостыня по праздникам — одно, а налог в очищение денег — дело совсем другое. Жертвование денег — самое низкое пожертвование для всякого, кто душу свою избавить от шайтана стремится. Не думаю я, что хоть один богатый средь вас пожалеет средств своих ради Аллаха!

Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда свиток бумаги, прочитал строки удивительного закона, который он составил, чтобы основать казну и взимать налоги — подоходный и со скота, и новоизобретенные подати, которыми он решил облагать торговые караваны.

5

Судьба племени привела знатных мужей в трепет — более всего печалило их видеть, как пролагал себе путь к исполнению жестокий закон, и реальная власть утекала в руки хитроумного шейха. Они обращали внимание, что приведение в действие этого закона по сути есть противодействие власти вождя со всеми ее атрибутами, однако, тот ответил им в шатре для совещаний.

— На пути селя только безумец встанет!

Он среди них всех был наиболее терпелив и приучен к ненастьям, а потому долго рассуждал о необходимости самопожертвования — ради избавления души и обретения рая можно было жертвовать собственностью. Их покорность и кричащее поражение во взглядах не испугали его. Но кое-кто пытался возражать:

— Мы ему детей своих вручили, что он Корану их обучил и устоям веры, а он из них себе последователей соделал и мюридов.

— Армию ансаров[50] себе составил. — поддержал его второй, — чтобы с нами воевать.

— Рабов на нас натравил, — прошептал третий, — заставил развестись с женами, которых мы себе мечом в сраженьях добыли! Вера учит: «Владейте по клятвам вашим…» Так как же он смеет призывать нас к вере пророка — тот, что подстрекает к самому богопротивному действу против слова божия.

Вождь только улыбнулся в ответ на жалобу четвертого:

— Ничто его не остановило, настырного, жен наших украл!

— Вот позор-то!

Тут самые горячие головы встрепенулись, заговорили:

— Ничто самозванца не остановит — меч один! Такой позор только кровью смыть можно!

Один из знатных шейхов приободрился и подбросил дров в пламя:

— Вы еще и не такие позорные дела его не замечаете… Что, забыли что ли, ведь он деньги наши еще своровать собрался?

Воцарилось молчание. Наконец оживился один молодой парень в пышной не по возрасту чалме:

— Да хуже всего, что он головы наши намерился уборов лишить — бороться вздумал с гордыней да с гордецами. Ишь ты! Да я смерть предпочту, чем по селению с непокрытой головой ходить, словно раб какой лесной!

Тут зашевелился опять именитый старейшина, произнес:

— Да, правда ведь в том, что он нам ничего из мужского достоинства не оставил!

Он повернулся к вождю:

— Что ж, ты хочешь, чтобы мы, ваша честь, молчали обо всем об этом? Мы же как рабы теперь, да еще хуже рабов презренных!

Адда ответил на все спокойно — он привстал на колени, рисуя пальцем в пыли перед собой какие-то символы:

— А вы вздумали в райский сад попасть, цены не заплатив?

— Не желаем мы, — заговорил один из крайних, — за райское место бесчестьем платить. Уж лучше смерть — достойней!

Раздались гневные голоса:

— Позор! Бесчестье! Смерть достойней!

В этот горячий момент поднялся мужчина, молча сидевший в углу все это время, он подошел к вождю и выложил тайну:

— На днях я факиха встретил с пастбищ Тассили[51]. Знаете, что он мне о вере нашего факиха сказал?

Мужчина окинул долгим, испытующим взглядом всех знатных по очереди, потом прошептал:

— Сказал, что он веру магов проповедует.

— Веру магов?! — не удержался вождь в удивлении. Он окинул взором сидящих вокруг.

Однако знатный люд воздержался от комментариев.

6

Вождь оказался в одиночестве, он долго размышлял, не зная, что предпринять, потом испросил у шейха братства позволения откочевать в пустыню аль-Хамада. Шейх же завладел караванной тропой и удвоил пошлины с купцов, стал воевать с соседними племенами, пошел войной на джунгли, много взял в плен рабов и увел стад. Но совершил одну ошибку.

Говорили, что принял он дар от купцов одного из караванов, пришедшего из Томбукту[52]. Дар этот был сундучок, полный золотой пыли[53]. Никто по сей день не знает, как это мудрый шейх упустил такое дело с этим злополучным шайтанским металлом. Злые языки передавали историю, будто бы гадалка эти козни подстроила. А купец лишь посредник был ее тайный, чтобы передать этот колдовской амулет, вложить его в руку ее давнего соперника. Народ, конечно, не наделил бы этот непонятный сундучок таким ярким нимбом, если бы сам шейх не таскал этот подарок с собой, словно амулет, повсюду, куда ни пошел. Он всякий раз под подушку его себе подсовывал, когда отдохнуть думал или укладывался ко сну. Его помощники и мюриды безмолвно следили, как он его себе под зад запихивал на обрядовых посиделках в доме молитвы. Что более всего изумляло последователей, так это что они никогда не знали в их почтенном шейхе никакой любви к богатствам или к накопительству, он, наоборот, деньги проклинал, осуждал стяжателей, и из уст в уста передавались его слова о желтом металле, будто он — корень и причина всех несчастий в обоих мирах. Сундучок приводил мюридов в замешательство, они часто поговаривали, что в нем скрыта какая-то тайна — не одна злополучная пыль!

И вот настал день исхода в Тимнокалин[54]. Тот самый день, когда неведомые силы обрушились на волшебное царство и уничтожили его в одночасье. А всякий, кто смерти избежал после той удивительной битвы, стал нищим дервишем, разум утратил или немоту вечную обрел да память потерял.

Тому чудесному дню предшествовали деятельные приготовления к набегу, который шейх описал так, будто он изменит всю историю Сахары. Подробности он как обычно скрыл — так было всегда, когда он принимал свои судьбоносные решения.

В данной его политике — любил он темнить да скрытничать — видели недоброжелатели секрет его успеха. Вот взять тот самый набег, в котором не предписано было никаким скрытым силам участвовать, так все воины полагали все время, что на юг двигаться будут, в сторону джунглей, однако шейх неожиданно объявил в последний момент свой совсем иной план. Был отдан приказ возвращаться назад и двигаться на северо-запад. А у блудной горы — населенного духами Идинана — войско разделилось на две части, чтобы обтекать на марше с обеих сторон эту странную одинокую среди песков гору, зажать ее уходящие своими вершинами в небо башни, словно в клещи, двумя человеческими потоками, влекущими на себе все убийственное оружие Сахары, и выбиваясь из сил, тащиться в пустоту, навстречу невидимому противнику…

Над колодцем Тимнокалин караван замер. Шейх приказал пополнить запасы воды, дать возможность скотине перевести дух и напиться, чтобы затем продолжать этот таинственный марш.

В эту самую минуту люди услышали рев, налетел откуда ни возьмись смерч — и началась бойня! Неведомые враги — никто в лицо их не увидел, не в силах был отпор дать — мечи страшные обнажили и пошли резать людей, что скотину. Шейх оказался первой жертвой. Никто ни спрятаться, ни убежать не смог. Те, немногие, что в живых остались, были хуже мертвых. Говорят, что войско неведомое трупы прочесывало в поисках раненых, чтобы никого в живых не осталось. Так усердствовали враги, чтобы из каждой груди вышибить дух. Никто не знает, откуда такой враг взялся, чего он хотел, был ли он той силой, против которой шейх свое войско снаряжал, или еще откуда эти враги появились. Больше всего стариков, оставшихся в палатках, кому старость да недуги не дали к войску присоединиться, приводило в смущение то, что враги не оставили после себя никаких следов. Исчезли, как появились. Из пустоты возникли — и растворились вновь! На одно обстоятельство народ внимание обратил — сундучок исчез!

Известное дело, никто не сомневался, что причина всей катастрофы — та проклятая золотая пыль.

7

Вождь вернулся из своего изгнания в аль-Хамаде. Призвал к себе всех своих старых подданных, кто оставался ему верен, мужчин и стариков. Дни шли за днями. На равнину возвращались переселенцы и странствующие по разным уголкам Сахары. Вождь возродил к жизни старые порядки и обычаи пустыни.

1

Полупрозрачная чалма. В которую оделся было блудный пик Идинан, неожиданно помрачнела и сползла с первой небесной башни сразу на третью — гиблый ветер лишил гору величавой таинственности и высокомерия. Заставив одеть наряд скромности и уподобив ее южному двойнику — пониже ростом.

Несколько дней над равниной кружила мрачная хмурая туча. Пока, наконец, даль не разродилась всем тяжелым грузом пыли и грязи. Забегали взад-вперед ветерки, свободные от песчинок, они гоняли вокруг целый день — песок находился в подвешенном состоянии, наверху, и не выпадал с вышних неведомых небес до прихода следующего дня. Ветер в своем первом порыве снес палатки в поселении — кубарем закружились в воздухе наверченные чалмы, полетели одежды… Пыль лезла в рот, уши, глаза, сбивала с ног стариков и детей, разогнала скотину.

Поутру приключилась давняя напасть — песок принялся хоронить колодец.

В низине, у самого устья, сгрудилась группа мужчин. Часть из них, вцепившись в витую пальмовую лестницу, полезла внутрь — по цепочке они передавали наверх корзину с илом и мокрым песком, пытаясь освободить дно колодца. Другая половина в это время возводила наверху укрепления в виде крутого земляного вала вокруг устья — получалось нечто вроде круглых могил предков. От низины к южному склону горы вытянулась длинная цепочка рабов и слуг, которые, засучив рукава, торопливо выковыривали камни и обломки скал и передавали их друг другу, тащили вниз, к колодцу.

На холме стоял Уха, закутанный в голубые одежды, в руке он сжимал рукоять меча и пристально следил глазами за группой мужчин, — точно привидение с населенной духами горы. Ветер раздувал его широкие одежды, трепал их вверх и вниз в отчаянных порывах согнуть его или ослепить, согнать с места, но правая рука продолжала сжимать рукоять меча — словно он готовился обнажить его в лицо ветру.

Откуда-то вынырнул нищий мужичок в скверной, черного цвета чалме, густо покрытой пылью. Он встал рядом с ним, не говоря ни слова. Так они стояли в молчании, в тусклой мгле серой пыли и сумерек, словно гора Идинан со своими блудным подобием на севере.

Много времени прошло, когда вдруг молодого парня охватил странный трепет — в худом призраке он узнал посланца Аира.

2

На другой стороне равнины, на открытом пространстве возле южного склона Идинана протянулась цепь рабов небесной эмиры — они тоже принялись возводить строение. Разбежались по склонам на утро следующего после прибытия дня и начали укладывать камни вблизи лагеря. Принцесса была сокрыта от взоров, и негры трудились вокруг, натягивая струны большой кожаной палатки, помеченной рисунками и украшениями, символами охранительных амулетов и заклинаний. Ночной ветер нанес вокруг нее пояс песка, поутру явились слуги с верблюдами, пересыпали песок в мешки и вывезли, затем пригнали верблюдов вновь и окружили стреноженными животными палатку, чтобы уберечь ее от песка и пыли, а сами вернулись на гору таскать камни для строительства.

Верблюды покорно прижимались к земле, жуя свою жвачку и терпеливо внимания свистевшему в сумерках ветру. Посланец торопливо поспешал между равниной и склоном, производил осмотр строительству и ходу работ.

Через два дня он встречал новый караван, шедший из Аира. Сахара наводнилась призраками мужчин, пришедших ниоткуда.

3

В шатре воцарилось спокойствие, люди занялись обычными обрядами встречи. «Гиблый» затих, поднялось пламя, запахло жареным.

Вождь кашлянул два раза, прежде чем завершить церемониал радушного приема и перейти к проявлению полномочий вождя племени.

Он поправил голубую маску вокруг лица и произнес:

— Дошло до меня, что вы соизволения добиваетесь на постоянное соседство?

Посланец провел тонким указательным пальцем по треугольникам на узоре ковра и после подобающего случаю минутного молчания ответил:

— Верно.

Один из приближенных подошел вперед и принялся разносить первый круг чая между присутствующими. Вождь сделал глоток и поставил стаканчик рядом с опорой.

— Мы, однако, такой народ, что не терпим постоянного пребывания на одном месте, — сказал он. — Не любо нам оседать на земле. Сегодня на равнине у Идинана, а завтра — в пути к Тадрарту, а, может, и к аль-Хамаде закочуем на край света, если морской подует и возвестит нам о дождливой поре. Таков старинный обычай…

Он замолчал на мгновенье, затем внезапно спросил:

— Вы такой обычай принимаете?

— Закон гостя — в руке хозяина, — раздалось в ответ. — С сего дня ваш обычай и для нас действует.

— Но ваша эмира в строительство пустилась. А это явно против обычаев. Строительство означает оседлость, а оседлость на месте есть слабость, упадок сил, путы и рабство. Закон природы!

— Мы такое предприняли только чтобы от злого ветра укрыться. Гиблый — это проклятье, которое гонит нас, господин наш вождь. Аллах свидетель словам моим.

— Такое благое намерение злом оборачивается, насколько мы знаем. Если в строениях избавления от ветра, да дождя, да солнца искать, так темницу себе сотворишь, сам того не ведая. От малого худа бежишь — во зло похуже влезешь!

— Но что-то же делать надо.

— Сама вера осуждает упорство и упрямых. Аллах сказал, что они братья шайтану.

— Он и другое сказал — действуйте!

— Однако ж он не говорил: действуйте против пророков и аятов его.

Мужчины внимательно следили за этим состязанием. В углу сидел имам, но в перепалку не вмешивался. Слуги разносили жаркое из печени, насаженное на длинные тонкие прутья, только что с огня.

Посланец заметил примирительно:

— Купцы караванные много мне рассказывали о твоей мудрости. Особенно о рассуждениях твоих да хватке — посох посередке хватать.

— Когда бы не делал я этак, не сидел бы сейчас здесь перед тобой.

— Да. Дошли до нас вести о тварях, что пожелали оседлость вам навязать да судьбу злую…

Мужчины вокруг переглянулись острыми взглядами из-под нависших тюрбанов. Вождь опустил голову и долго молчал, прежде чем ответить:

— Злосчастье наше с шейхом братства имеешь в виду?.. Ожидал я, что ты скажешь о нем.

— В помыслах моих злого не было. Аллах о том ведает, однако слухи о нем дошли до Аира и Адага[55]. Много народу и племен он унизил, пострадали от набегов его и страна джунглей, и страна Судан…

— Злоумышленник он, прикидывался, будто из членов братства аль-Кадирийя, сулил нам освобождение души от власти шайтана. Мы ему души открыли, позволили, чтоб основы веры нам поведал, а он гнилой оказался, одну порчу навел, с пути праведного сбился да рабство развел…

— В жизни такое бывает… — он поводил указательным пальцем по белым треугольничкам на коврике и продолжал: — Кажется справедливым да истинным, а на поверку — все наоборот получается.

Ветер завыл с новой силой. Сахара окуталась мраком. Вождь сказал:

— Почему же это все наоборот получается? Истина искажается, а справедливость в порок приходит… О, Аллах милосердный!

Имам промолчал. Тогда продолжил гость:

— Верно сказал! Добро с пути сбивается, едва тот путь превращается в способ. Благо есть благо. Бегает себе по пустыне верблюжонок, резвится на воле, пока его рука рода человечьего не коснется да не усыновит — все тогда перевернется. Это как вода и воздух. Воду схоронишь — задохнется, а воздух запрешь — протухнет.

— Вера твоя правду говорит! — неожиданно и решительно заявил вождь. — Ты что, ясновидящий?

Однако посланец оставил этот вопрос без внимания, продолжал свое:

— Сокровище, талисманом опечатанное. Благо есть тайна, что нас оставила, как только мы души свои забыли.

— Я тебя понял, — заговорил опять вождь. — Тайна в том плоде, что был причиной исхода нашего из рая Вау[56] — так? Или я тебя неправильно понял?

Гость окинул его туманным взглядом при тусклом свете костра, а вождь настаивал на своем:

— Ты — ясновидящий?

Внезапно гость переключился на тему погибшего шейха:

— Дошло до меня, что вы в пору испытаний в терпение пророков нарядились.

Шейх наклонил голову и оперся локтем на подушку, прислоненную к опорному шесту:

— Нет в том геройства. Все дело в том, что я счел себя вынужденным отступить и уехал. Когда ты не в силах сопровождать шествие, лучше будет шею склонить да переждать, когда пройдет буря.

— Блажен народ, отступать умеющий.

Имам беспокойно зашевелился в углу. Он подернул вверх свое белое покрывало, глаза его тревожно блеснули в полумраке.

4

Рев ветра смолк.

Селение успокоилось, вождь вышел проводить посланца. Он молча шел рядом с ним, пиная сандалиями мелкие камешки на пути и монотонно твердя заклинания. Они поднялись на холм, возвышавшийся над сооружением прибывших. Внезапно он остановился и набросился на гостя:

— Дошло до меня, что вы от веры отступились и сбились с праведного пути… Маска да тьма — вот две чадры, что способствуют сокрытию тайны…

Вождь хотел было прочесть стих до конца, слова так и рвались с губ, но молчание пролегло между ними — пустыня во мраке. Порывы южного ветра трепали покрывала на головах, рвали полы одежды. Вождь опять принялся за свое:

— Все это нас беспокоит. Я тебе говорю не таясь.

Противостояние затянулось. Поднявшаяся в воздух пыль в добавок к сумраку возвела еще один занавес. Посланец рухнул вниз, сел на корточки на холме. Вождь подождал немного, затем тоже примостился рядом.

Гость решил раскрыть душу:

— Не отрицаю я: есть народы и племена, что с пути сбились после того, как призыв возвещен был и сдуло с земли золотую пыль. Однако осталась толика малая, что смогли утвердиться на верном пути, хоть и жили мирской жизнью.

— Деньги и бог в душе раба не совместимы.

— Сокрытие золота есть несчастье, устрашившее малодушных — оттого и сбились они с пути. А мы вот малым довольствовались и удалились с нашей собственной верой. Не говорил ты разве, что мудрец тот, кто голову склонит при налете песчаной бури?

— Я не отрицаю, что место изгнания есть укрытие для угнетенных. Однако не забывай — пыль золотая есть колдовство, шайтаном произведенное.

— Мне прекрасно ведомо отвращение ваше к этому праху, хотя заслуга ваша истинная в том, что избавились вы от шейха и учения его, однако невеликий обет — пропитание мирское, чтобы веру и учение крепить.

— Что с лихвою пьянит, то и по малу — грех. Суждение, сообразное закону веры на грех да на отпущение грехов, оно солнца яснее.

Неожиданно налетел сильный порыв ветра, одежды обоих раздуло вширь, покрывала с лиц сбило прочь. Они стояли молча, сопротивляясь ярости бури.

— Я могу только приветствовать переселенцев, — сказал вождь. — Однако от мнения своего тоже не откажусь: ни разу не слышал я, чтобы они в душе сотворенной совместимы были…

Посланец никак не ответил на это — лицо его напряглось под порывом ветра, а вождь произнес:

— Аллах и пыль золотая…

Однако слова затерялись в поднятой гиблым ветром пыли и окутавшей мир темноте.

5

На обратном пути он прошел мимо колодца. Там собрались группы мужчин и, поочередно сменяя друг друга, отгребала от устья волны песка. Он посторонился, обошел их справа. Пришлось подниматься через барханы, прежде чем удалось добраться до южного склона. Там тоже люди не спали. Они были на стройке повсеместно и поочередно сменяли друг друга на работах. Очаги и костры нещадно тушил ветер, люди тащили и подкладывали топливо, вновь разжигали огонь. Под суровыми скалами горных отрогов вырастали сложенные из камней стены, местами уже покрытые плетеной из пальмовых веток и листьев акаций крышей. Выстроились в ряд и прочие мелкие, уже завершенные постройки.

Он миновал груды камней и заложенные линии улиц и будущих стен, на которых копошились как мухи рабы и слуги. В ежесекундных мерцаниях пламени костров все они выглядели словно злые духи. Очередная волна ветра захватила его и откинула назад, прижав к каменной невысокой стене. В ноздри ему ударил острый запах. Он ухватился за чалму обеими руками и закрыл лицо, пока не пролетела мимо волна пыли. А острый, неприятный запах все усиливался. Он почувствовал тошноту. Обернулся и увидел над собой гигантского негра: тот отесывал топором каменную плитку, отчаянно пытаясь приладить ее в каменный ряд стены. Он заткнул себе нос краем чалмы и отпрыгнул в сторону, к стене напротив. Сплюнул комок слюны, смешанной с грязью, и вошел внутрь жилища под плетеной крышей. Снаружи грудились стены тонких каменных плит, а внутри уже была раскинута кожаная палатка, разрисованная волшебной символикой и заклятиями знахарей и гадалок — она служила подкладкой крыше.

Внутри шатер был разделен многочисленными занавесями и пологами из разукрашенных ковров и яркой одежды горцев. В дальнем углу палатки что-то светилось. Он замер и кашлянул несколько раз, заявив о своем присутствии. Спустя мгновенья в полумраке метнулась тень. Это была тень старухи, за которой по пятам следовал худой негр в пепельного цвета чалме. Он прилип спиной к каменной кладке и в этом тусклом пространстве уставился косым взглядом на гостя. Ждал, что тот заговорит, а сам не произнес ни звука. Лицо само собой повернулось в сторону мерцавшего в углу света, и призрак исчез. Из глубины палатки показалась Тенери.

— Что здесь делает колдунья? — произнес он.

Она улыбнулась в темноте, прежде чем ответить:

— Негоже чужаку куражиться да людей задевать попусту.

Он уселся на покрытую ковриком кучку песка и сказал сурово:

— Ты знаешь, я не люблю ни знахарей, ни гадалок!

— Такая гадалка не чета прочим. На амзаде[57] играет и слагает стихи.

— Рядом с гадалкой веры не видать, будь она даже, как боги, талантлива.

Появилась невольница, и девушка спросила:

— Огонь развести?

Словно не слыша вопроса, он продолжал свое, но уже другим тоном:

— Добро пожаловать! Успеха да радости!

Она приказала невольнице разжечь огонь, а сама зашла за полог и вышла из шатра, завернувшись с головой в толстое покрывало. Уселась напротив и сказала с улыбкой:

— Во тьме радость чествовать не годиться!

Затем подождала, пока невольница-негритянка не пошла искать топливо, и закончила уже совсем как гадалка:

— А то зло навлечешь.

Он молчал, прислушиваясь к завыванию старого врага в гонке по вольной пустыне, и лишь слабо улыбнулся. Пытаясь прогнать нахлынувшие некстати воспоминания, завел разговор на другую тему:

— Я сказал ему, мол, благо — что истина. Дух вольный мчится, гуляет по степи, где захочет, а поймает его рука человеческая да засадит во флакон — он тут же злым демоном обернется! Вот в этом-то и есть тайна преображения, что с шейхом братства приключилось.

Она слегка поправила покрывало на голове — лицо ее ровно ничего не выражало.

— Толкованиями тешился, так что придумал, будто я прорицатель какой, — закончил он.

Она откинула голову назад и расхохоталась:

— Не знает он правды твоих отношений с ними.

В углу взметнулись языки пламени и пошел дым. Силуэты обоих четко обозначились в полумраке, она увидела складки щек под пепельным покрывалом. В ответ он потуже затянул ткань вокруг лица и заметил хладнокровно:

— Я ведь не скрываю от тебя, он меня предупредил.

Она бросила на него вопросительный взгляд.

— Он сказал, что в душе раба божия несовместимы они: Аллах и металл драгоценный! — произнес он и окинул ее беглым оценивающим взглядом — девушка воспользовалась покрывалом, отвела глаза. Чернокожая невольница вблизи каменной стены принялась готовить чай. Он продолжил:

— Караван с севера не задержится, придет скоро. Я хочу, чтобы подтолкнула ты кузнецов-хаддадов[58] — пусть приготовят, что можно, чтоб нам не ударить в грязь лицом. В торговых делах первое впечатление как волшебство действует.

— На виду у всех не сподобятся они. Не гиблый им мешает, а глаза людские.

— Ну, и от гиблого нам тоже нельзя милости ждать. Он в ближайшие дни только усилится.

— Ничего нет хуже. Никто не в силах понять, что он там замышляет.

— Предполагать худшее нам во всяком случае надо…

— Что его сдержит, как не гора? Так в старину говорили. Все мы под ее защитой.

— Не верю я пророчествам гадалок!

Наступило молчание. Пошел дым. Поднялся столбом, словно хотел принять участие в разговоре. Клочья пепла и сажи встали завесой, пытаясь сокрыть пламя. Ветер трепал крылья шатра, кожа и ткань хлопали вокруг. Неожиданно он заговорил вновь:

— В таких обстоятельствах ничего не годится, кроме родства.

Он взглянул на нее исподлобья, но не мог уловить никакой реакции. Завеса из пыли плотно скрывала лицо.

Я ничему так не верю, — продолжал он, — как старым обычаям да нашему наследству. А этот закон подтверждает, что кровные узы крепче и сильнее всех обетов, договоров да обещаний.

Он помолчал, а затем, скрестив руки на груди и уставившись во тьму прямо перед собой, закончил:

— Потому как это есть обет небесный.

Она с любопытством взглянула на него.

В глазах женщины загорелся огонек.

1

Откололись двойники-близнецы от гряды-матери, спасаясь от ветра, и договорились между собой, что возьмет на себя Идинан разведку Сахары. Устремился тот к северу, увенчанный самой великой башней, какую когда-либо видела Сахара на горной вершине. Но не успел он пересечь равнину, как преградил ему путь повелитель джиннов[59] и сказал: «Мы тоже решили обосноваться на земле и собрать разбросанных по свету слуг наших на единой родине. Изнурило нас кочевничество по пустыням, исстрадались мы от притеснений проклятого рода людского. Нахлынули в Сахару верблюд чужеземный, проходимцы да воры. Истощили ее недра, все наши сокровища разграбили. И во всей округе Сахары не нашли мы места более подходящего и убежища более надежного, чем этот великий дворец, что стоит на твоей голове. Не продашь ли ты нам свою душу, чтобы мы в ответ защиту тебе обеспечили от южного ветра да песка?» Идинан долго ломал голову над этой сделкой. А затем спросил: «Разве есть сила, способная противостоять гиблому ветру?» «Да, — ответил ему царь духов, — единственная сила такая на свете — это джинны». Идинан задумался, потом произнес с сомнением: «Я полагал, что это должен быть посланник богов». «Нет, — отвечал ему царь, — не посланник это и не судьба. Ничто не устоит перед джиннами». Идинан тут важно почесал свою гордую голову и спросил язвительно: «Что же тогда заставило вас убежище искать, если вы даже судьбы не боитесь?» Мудрый бес расхохотался в ответ, даже на спину откинулся. Потом сказал: «Знай же, что нет никого ни на земле, ни на небе, кто мог бы утверждать, что лишен он слабого места. Ты к сему числу можешь даже самих богов причислить. Что касается нас, то слабость наша кроется в роде людском. Люди злее ветра гиблого будут и злее богов, злее даже самого рока великого!» Смутился тут Идинан, думал долго, потом спросил: «Что же этот род людской сделал?» — «А что он не сделал? — раздалось в ответ. — Когда один человек другого погубить хочет, он его «джинном» назовет. А сподобнее было бы «человеком» назвать! Мы, духи, несправедливости не чиним. Мы обещания чтим и в богов верим. А людское отродье обижает друг друга, клятвы нарушает, ни в каких богов не верит. Да смилуются над нами боги, да избавят нас от великого зла людского! Сахару они попрали, всеми нашими сокровищами завладели». «Что же, — заметил Идинан, — одной моей головы хватит, чтобы сокровища ваши сохранить?» — «Хватит, хватит, голова у тебя надежная. Никакой человечишка не в силах на нее забраться. Мы между собой долго совещались, прежде чем сюда направиться». — «Что же, если я подарю вам чертог свой небесный, я ведь, боюсь, себя потеряю?» — «Себя ты потеряешь, если чертога нам не пожертвуешь. Не устоит против гиблого ветра с его пылью никто, если нас на помощь не призовет. Смотри, что он с матерью Акакус содеял. Смотри, как наказали боги всю горную гряду в долине смертей, когда она обратилась к богам за помощью против него, а в результате все головы у нее были срезаны. Вот она нынче по всей Сахаре растянулась, беспомощная, плешивая, никакого дождя удержать не в силах. Сорок лет уж ни единой капли не выпало». — «Рассказывают, что отсутствие дождя в течение сорока лет есть признак отсутствия справедливости…» Тут великий джинн вновь рассмеялся: «Что же, тебе более весомый признак, чем отсутствие справедливости, нужен? Поскупились вам боги на дождь вот уже сорок лет, а враг ваш щедро снабдил вас морями песка да пыли. Если откажешься ты от предложения, то горько мне будет чертога твоего великого не видать. Посмотри, что он нынче с двойником твоим делает. Вот, вот как он начинает сзади на нет наползать, а: Ха-ха-ха!..»

Эхо прогремело по всем горам Сахары. Заплакали горы в бескрайней и голой пустыне, взмолились они перед Идинаном, чтобы принял он предложение. Уж лучше, сказали, хоть одна гора спасется, и даруют ей боги чертог небесный, чем развеют ее ветры, и исчезнет все потомство горное с просторов Великой Сахары…

Принял Идинан предложение и продал свою душу. Нахлынули полчища джиннов и заселили его. Возложили они на его гордую четырехугольную вершину вечную чалму из белых туч, и заказан был с той поры путь грязи да пыли гиблого ветра к прекрасным новым чертогам.

Северный же Идинан рассердился на своего южного двойника и оставил его бороться с врагом в одиночку.

2

Много-много говорят на языке членораздельном, однако непонятном. Люди из Сахеля сказывают, что самые черные ночи для этих своих долгих и странных бесед-разговоров. В те редкие поры, когда выпадают дожди, смывают потоки с четырехугольной небесной вершины голые пальмовые ветви, стволы пальм, сухой хворост и ветки смоковниц, лозу виноградную, гранаты и влекут все это по склонам вниз, на равнину. Находятся порой любопытные, незваные гости, которым взбредет в голову дурная мысль полезть на вершину, так на них, бывает, обрушатся рои пчел. Никак не могли поверить люди в существование посреди Сахары такого чудного зверя, которого еще Коран прославил, если бы не случалось порой, что забредали в дома странники да бродяги, которые подверглись укусам его страшных жал на горных склонах.

А со временем там появились газели, и нашел себе прибежище дикий баран.

Расплодилась скотина в округе, паслась себе на воле в окрестных долинах, и зачастили туда охотники. Они не знали, что вся эта скотина одержима бесами, пока не занемогли самые настырные из них, и не поразили их порча да увечья. А жители равнинного Сахеля долго передавали из уст в уста истории о поведении этих диких пустынных тварей. А поскольку большая часть этих тварей чутко относилась к человеку, то стали они приручаться больше, чем овцы да верблюды. Поворот произошел, когда известный чернокожий охотник Аманай[60] наткнулся на стадо кротких газелей, которые мирно и спокойно паслись себе на просторах равнины по соседству со склонами Идинана. Он засучил рукава и принялся за работу, решил вернуться на кочевье с угощением. Выпустил из колчана все стрелы — и не смог поразить ни одну газель.

Поведал он эту историю вождю племени, рассказал, что газели пощипывали себе спокойно редкую травку пустыни, нимало не беспокоясь его стрелами. Младшие даже подпрыгивали в воздух с каждым его выстрелом и громко блеяли. А потом принимались за старое, прятали головы в поросли да щипали зелень. Однако старый охотник не сдавался, он предпринимал все новые попытки, которые оканчивались неудачей. И в конце концов сошел с ума, а вскоре поразил его внезапный недуг, не мешкавший с ним долго.

А Мохаммаду пуще того не повезло — забодал его дикий баран рогами своими колдовскими, вспорол ему живот. Поняли люди Сахеля в чем дело, но не помогали им ни заклинания факихов, ни амулеты имама. Запретили охоту на горную скотину, пришлось охотникам устраивать поездки за дичью в горы Тадрарт, в черный Массак-Сатафат[61], в долины белого Масса-Меллета[62]. А дикий одержимый баран стал сопровождать овечьи стада, да бодать козлов и дураков. Газели стали совсем ручными и заполнили вместе с козами загоны и жилища.

3

…Затем настала очередь сокровищ.

Жителям гор совсем нетрудно было народ в заблуждение вводить да отбирать у людей нажитое, особенно изделия из золота. Они избрали себе для этого старую тропу, проторенную лжебогословами, всякими странствующими учителями молитв и еретиками-сектантами, которые с помощью своих россказней завладевали женскими украшениями и хлебом детей, используя невежество жителей Сахары, незнание ими своей веры и крайнюю удаленность их от святой Мекки. Каждый обманщик, как правило, запоминал несколько аятов, отрывков из Корана и кратких молитв, находил в себе силы оседлать осла или верблюдицу и являлся непрошеным гостем, чтобы выманить последнее под предлогом обучения людей основам веры и наставления их на истинный путь.

Такая хитрость от джиннов не укрылась.

Нарядили они своего мудреца в свободную джуббу[63] с широкими рукавами, из грубой ткани, такой, в какую обычно наряжаются в Сахаре последователи разных суфийских братств. И послали его на равнину проповедовать среди жителей Сахары новое учение. Старики и умные люди до сих пор помнят и передают то мудрое высказывание, с которого мудрец джиннов начал свою проповедь. Он тогда сказал:

— Всякий царь — невольник. Знайте это. Всякий, кто золотом завладел, под нашу власть подпал; мы его в зверя обратили и беса в него вселили. Знайте об этом. Золото и Аллах несовместимы в душе раба божия. И об этом впредь тоже знайте.

Мудрец сказал, что он происходит из числа последователей братства ат-Таджанийя, а затем набросился на последователей учения аль-Кадарийя, обвинил их в извращениях, искажении преданий святой сунны и слова пророка — это было прямо на сходке вождей соседних племен, сочувствующих учению аль-Кадирийя. Он заявил, что те черпают свои проповеди из священных книг иудеев и из христианского евангелия, а не из священного Корана. А закончил тем, что пророчество о спасении строится на спасении от желтого металла и освобождении всех женщин от их золотых украшений. С его уст услышал народ самые отвратительные описания этого металла, равно как и самые прекрасные слова о значении спасения и прелестях воздержания. Все, что потом повторяли люди в Сахаре о спокойствии духа, набожности, аскетизме и противодействии мирским соблазнам, все это происходило из той проповеди хитроумного брата общины ат-Тиджанийя. И действительно, не обладай сей брат таким божественным даром, как бы он, тварь человеческая, хотя бы одну-единственную женщину смог убедить избавиться добровольно от своих золотых украшений, пойти да закопать их своими руками в ямку напротив горы — а ведь именно так поступили в тот день женщины пустыни. Не прошло и нескольких дней с того обряда очищения, как обнаружили люди, что пропал их проповедник. Искали его повсеместно, но ни малейшего следа на земле так и не нашли. Конечно, нашлись и такие, что поначалу засомневались, когда стали всякие назойливые рассказчики передавать разные истории о том, что тот странный путешественник был на самом деле джинном из числа населяющих гору небесную. Они утверждали, что проследили его путь и обнаружили на ногах его копыта ослиные, а та самая широкая джубба, полы которой по земле полощатся, так она для того на нем надета, чтобы истинный след ног его скрывать. А одному из тех благочестивых счастливцев, что святую Мекку посетили и совершили хадж[64] к дому Аллаха, приписывают, будто сказал он, что та самая джубба никакого отношения к деяниям суфиев не имеет, поскольку он своими глазами видел христианских священников из египетских коптов[65], которые такую джуббу носят и без толку на рынке у ворот Зувейлы слоняются.

Долго еще шли споры об этой его вольнодумской мудрости: мол, каждым, кто золотом владел, мы овладели, да обратили да беса в него вселили. Зацепились богоискатели за этот его промах в изречении, стали вопрошать друг друга: «Как это возможно, у какой-такой твари право есть говорить: мы овладели, да обратили, да вселили? Кто еще может с полным правом завладеть да обратить, да вселить, как не шайтан проклятый или джинн?»

Тем не менее люди благоразумные держались завета божия и провозгласили его пророком, распространителем слова божия и легендой живой. Сложили они памятник о нем в сердце своем и предались поминальным мыслям святым.

С того дня всем женщинам Сахары было запрещено надевать на себя золотые изделия. Потому что предводители собрались в конце концов и сошлись на том, что владеющий золотом — сам невольник. И душа его — кукла в руках тайных сил.

А когда покончило тайное войско с царством шейха братства, указал обвиняющий перст прямо на гору. Потому как причина слабости шейха братства крылась в его невежестве: не ведал он, что значит владеть в числе прочего имущества сундуком с золотым песком!

1

Кто не стремился ни разу покорить горы, не почувствовал вкуса жизни.

С живостью дикого барана он спустился с вершин. Ветры замерли и пробудился вечный палач — солнце. Его извечные огненные плети и марево разлилось по равнине. Сахара словно омылась сказочными потоками. У склона он встретил величавого дикого барана — над головой его вздымались закрученные рога, и шествовал он гордо, словно горная антилопа.

В ответ на пристальный и пугливый взгляд зверя Удад улыбнулся. Он признал в нем одного из баранов бродячего горного стада и не стал его трогать, направился к пастбищу. Преодолел цепочку холмов, по дороге к лугу рассек сгрудившееся овечье стадо. В ноздри ему ударил резкий запах горных козлов и помета. Он несколько раз чихнул и натянул на нос свое тонкое покрывало — лисам[66].

Вышел в низину и заметил мужчин, трудившихся над укреплением колодца. Постоял, словно впервые обнаружил для себя эту старую равнину. Повернул голову налево и увидел дьявольские строения из камня. Они тянулись нескончаемой вереницей, а над крышами словно торчали маленькие уши. По улочкам слонялись переселенцы. Все это сборище могло быть по нраву разве что джиннам. А эти несуразные сооружения — произведение иблиса, и только.

Равниной Сахеля правит Иблис!

Внезапная тоска нахлынула не него, он укрылся в доме матери. Застал ее сидящей на корточках в тени шатра и починявшей свою старую одежду. Поклонился ей в ноги, но она не ответила на приветствие. Посидел немного, затем отправился внутрь, к себе в угол. Сменил одежду и услышал, как она идет на примирение:

— Не видала Сахара еще, чтобы гиблый дул в начале весны.

Известное дело: когда жители Сахары не могут найти подходящих слов начать разговор, всегда заворачивают про погоду… Он не ответил ей, было слышно, что она передвигается в противоположный угол. Собрала топливо для огня, принялась готовить пищу. Он вылез из своего укромного места и расположился по соседству с опорным столбом. Приспустил покрывало на глаза, но оно не скрыло от него вида уходящей ввысь вершины Идинана. Она все так же была окутана собственной вечной чалмой. Высокая, надменная. Замкнутая и печальная. Отвернувшаяся от своего несчастного южного собрата. Вождь Адда говорит, такова судьба всякого, кто себя заложил и душу свою продал за что-нибудь. Южная вершина, кажется, более счастлива, несмотря на жестокость южного ветра и напор песка. Да, нет в мире несчастнее Идинана!

2

Она поставила перед ним блюдо с едой, как вдруг появился дервиш. Уставился на него своими косыми глазами, отер ладонью свисавшую с губ и блестевшую нитку слюны и разгневанно произнес:

— Сколько раз обещал, что возьмешь меня с собой в горы, и все напрасно? А?

Удад рассмеялся в ответ, предложил:

— Оставь споры на потом, давай лучше пообедаем. Поешь со мной?

— Не хочу я твоей еды. Я хочу, чтоб ты ответ мне дал.

Удад подумал немного и решил повесить причину на шею гиблому:

— Ветер. Гиблый ветер всему причиной. Жители Сахеля не знают, как с ним на равнине бороться, тем более им не под силу с ним на горных вершинах справиться.

Дервиш молчал, Удад порадовался было своему ответу и продолжил:

— Давай пообедаем сейчас с тобой вместе, а потом насчет горы потолкуем. Раздели трапезу со мной!

Дервиш присел на корточки рядом, но заявил сухо:

— Не разделю я твою трапезу.

— Сыт, что ли?

— Нет. Голоден я, но на равнине оставаться не желаю.

— Не понимаю…

Собеседник подумал, потом заявил:

— Если ты обещаешь мне сейчас в последний раз, что возьмешь меня в горы, я тебе одну тайну открою.

Удад рассмеялся вновь и протянул руку за ложкой, а дервиш гнул свое:

— Если ты обещаешь мне вот сейчас, еще раз, я тебе сообщу одно интересное дело.

Вот так вот болтливая птица говорила одной из жен Танис[67], когда бедняжка задумала было дочкиного мяса отведать, да?

Дервиш впервые рассмеялся, потом воскликнул:

— Попал. Попал! Именно так. Именно так ты сам сделаешь спустя немного. Ха-ха-ха!

Они дружно расхохотались, однако Удад улучил момент, когда дервиш зазевался, и взял кусок с блюда, принялся жевать. Дервиш наклонился к нему и зашептал что-то на ухо, Удад отпрыгнул назад и спрятал голову за занавеской. Скорчился пополам, и его вырвало.

3

Он обучил его пению и лазанью по горам. Он обучил его жизни. Но воочию он его так и не увидел. Он впервые услышал его, когда пас козлят мальчишкой в долинах Матхандоша[68]. День брал свое, а извечный палач Сахары драл шкуру своими огненными плетьми. Он примостился в тени высокой акации, одетой в густую зеленую шубу, а козлята сгрудились вокруг в плотный клубок. Задул южный и обжег его огнями раскаленных, далеких пустынь… Он отпил из фляги и окропил капельками лицо, однако южный не отставал, надо было ползти, искать убежища в пещерах. Он прогнал козлят в долину, а сам полез вверх по диким черным уступам, пока не добрался до краев, где водились пещеры и всякая чушь. Он залез в одну из таких пещерок и обнаружил, что у нее с разных сторон два входа. И хотя южное отверстие выходило прямо навстречу нещадному гиблому ветру, пещера тем не менее превращала сплошной жар с юга в череду прохладных волн. В пещерах всегда холодно. Он растянулся на сыпучем прохладном ложе ее недр, наблюдая за несчастными козлятами, перебиравшимися по уступам севера, чтобы попасть в пещеру — окутанную полумраком, растянувшуюся длинной темной кишкой аж до другой стороны горы. Здесь, на противоположных крутых стенах первобытные люди чертили свои цветные рисунки. Жирафов и газелей. Единорогов и баранов. Хитроумных охотников в масках, и богов с открытыми лицами. На верхних изображениях, на каменном потолке пещеры предки начертили ряды символов и пророчеств Тифинага[69]. Волшебные заклинания и указания для ищущих колодцы с водой. В детстве мать, как только он начал ходить, принялась водить его за руку, чтобы показать ему Сахару и пещеры. Обходила с ним эти разрисованные стены и говорила, что вот оно, то, с чего начинается всякое дело и время. Долго рассказывала ему о вымерших животных, о смыслах символов и слов. Рассказала ему легенду о всех зверях и всех людях, которую предки записали на стенах пещеры. Затем взяла его за руку и вернулась домой, чтобы научить его читать слога древних знаков, произносить вслух отдельные буквы, разбирать письмо Тифинаг.

С той поры он норовил улизнуть в скалы всякий раз, когда перебирался в новую долину — чтобы поискать в камнях следы неведомого и прелестного. Он гладил плоскости скалистых панно, отряхивая пыль и грязь, чтобы добраться до изображений, найти сокровище. Возвращаясь домой, рассказывал ей об увиденном на плитах предков. Она поощряла его, благословляя эти шаги, говорила: «Нет в том для тебя никакого страха, если ты корни свои ищешь». Он не понимал. Он не задавался целью понять. Много времени пройдет, когда он, наконец, осознает, что у всего этого есть связь с его неизбывной тоской по прошлому и тайная жажда к неведомому…

Поднялось марево, и земля как будто закипела. День замер. Сахара затихла, покорилась произволу палача.

Посреди этого глубокого покоя, в таинственной необъятной тишине он услышал мелодию. Поначалу принял ее за отвратительный голос южного ветра, пробирающегося в расщелинах гор и пустотах пещер. Но печальное пение становилось звучнее и четче, по мере того как стихал ветер, и день проваливался в тишину и небытие.

Странная мелодия… Грустная — словно вырастает из необъяснимости пустыни и величия гор. Пробуждает в груди тайное уныние и рождает дикую страсть. Говорит о неведомом и навевает тайну о жизни и смерти. То отдалится вдруг и исчезнет, то опять зазвучит с новой силой, так что покажется, будто райская птица примостилась где-то над головой. Больше всего поражала его та способность, с которой она переключалась с одной мелодии на другую. Каждая новая мелодия была грустнее и притягательнее предыдущей. Голова шла кругом от этой тоски и страсти, он шевельнулся, пополз в поисках выхода из пещеры. Зной обжигал ему ступни, он вернулся, отер и облизал ноги. Подождал до вечера и вылез, чтобы возобновить свои поиски. Однако птица перестала петь и исчезла.

4

Они переселились в Тадрарт в поисках селей и пастбищ. Там он опять услышал ее — после перерыва в несколько месяцев. Удивляло многообразие мелодий, сопряжение звучаний, многострунность и многоголосье — словно это пел десяток птиц, а не одна только. Он повторял за ней мелодии песен и забирался все выше в горы, в каменные кельи. Мать как-то увидела его спину на отвесном плоском утесе гряды Тадрарт, разрыдалась от страха, кинулась к очагу, зачитала заклинания на языке джиннов и языке хауса[70], чтобы уберечь его от падения. Когда же он, хохочущий, вернулся к ней, она отказалась с ним разговаривать. Он долго шел вслед за ней по дороге домой. Потом решил задобрить мать пением. Подражая неведомой райской птице, затянул громким голосом песню без слов, и волшебное эхо с небесных вершин ущелья откликнулось на нее, ее подхватили черные глотки пещер и опрокинули в долину колдовским шквалом сказаний. Закружились в пляске гурии в райских садах, запричитали бесовки в горных кельях, а когда он замолк — увидел, что мать его тоже плачет.

Ночью во мраке палатки, уже приготовившись ко сну, она спросила его: «Кто тебя научил петь? Откуда такой небесный голос?» Но он только улыбнулся в темноте, сделав вид, что спит.

5

Секрет не в многообразии инструментов, многоголосье и множественности напевов и песен, а в таинственном смерче, что подымал его в небеса, уносил в прошлое, в мир легенд и сказаний. Одиночество растворялось, обнажалась величайшая тайна, которую он ощущал непрестанно, но не мог никогда постичь. Тайна жизни, пустыни и мертвых. С этим пением посвисты ветра в каменных полостях казались ему воем, а печальные песни женщин по вечерам и по торжественным случаям превратились — по сравнению с ним — в жалкие вопли. Он горел желанием бежать вослед этому колдовскому голосу и отыскать птицу.

Эта погоня научила его лазить вверх по голым и гладким стенам гор, а подражание развило голос, он овладел искусством пения.

Однако он ни разу не видел птицы.

Как-то вечером он сказал матери:

— Эта тайная птица говорит то, что я чувствую, но как мне увидеть ее?

Женщина, согнувшись, сбивала масло и только улыбнулась в ответ.

— Что это за птица, которая может говорить то, что чувствуют люди? — спросил он вновь.

Таинственная улыбка не исчезла с ее губ, когда она хладнокровно сказала:

— В Сахаре ничего нет — и есть все!

— А в сказаниях ничего не говорится о такой птице?.. Расскажи мне о птицах. У какой птицы может быть такой голос, как у этой?

— У соловья.

— Соловей — это невидимая птица?

— Ты можешь высмотреть его в чаще весною.

— Расскажи мне о других птицах. О невидимых птицах.

Она опять улыбнулась ему, но ни о каких птицах так и не рассказала.

…Черными ночами, когда мир покидает Сахару, и покров тайны и смерти окутывает ее, она говорит:

— Дай мне послушать твой голос. Я хочу услышать ту песню, которой обучила тебя невидимая птица.

И он поет. Врывается вглубь, нарушая одиночество бесовок в пещерах. Пляшет с гуриями в райском саду. Озаряет молниями мрак ночи. Вселяет жизнь в клинопись ушедших времен на пыльных камнях и возвращает Сахару из ее странствия в небытие…

6

Однажды его услышала дочь его дяди, когда он пел, удалившись в пустыню, и — разрыдалась, заболела горячкой! Не покидала дома несколько дней и тайну свою матери долго не открывала — несколько недель прошло с того дня. Ни бальзамы не помогали, ни заклинания. Мать позвала кочующих девиц, решила устроить заветный для молодежи праздник[71] — «Обетованный». Прошло полмесяца — вернулось полнолуние. Надушились девушки духами и благовониями, которые привозили купеческие караваны из Кано[72], окрасила девичьи руки и ноги хна. Вышли все в лунном свете наружу в разукрашенной одежде и уселись в круг на просторе ночной равнины.

Слагательница стихов заиграла на струнах амзада, а негритянки забарабанили на барабанах тенде[73]. Женское собрание заклекотало во весь голос, воздух наполнился хоровым пением и криками, выбежали девушки и парни. Однако исполненная грусти Сахара не утолила жгучей страсти больной дочери его дяди. Она сидела согнувшись, в кругу танцовщиц и плакала, а затем ею овладел припадок безумия. Появился Удад, и вечер приостановился. Он попросил поэтессу подыграть на амзаде ему одному и огласил ночь песнями неведомой птицы. У всех в округе перехватило дыхание. Дыхание людей и дыхание Сахары. Тишина плотно обволокла землю, вдвойне усилился свет, льющийся от полной луны. Запылала страсть, и отлетели души влюбленных, чтобы жить в сказке.

Недуг незаметно покинул тело больной, и она почувствовала себя небесным ангелом.

Сказала своей матери: «Грех мне выйти замуж за кого-нибудь, кроме Удада-джинна».

7

Они пристроились к широкому пастбищу на равнине, и он отправился в конце концов жить со стадом верблюдов в Тадрарте.

Дочь его дяди жаждала удержать его, а он стремился найти и увидать воочию неведомую райскую птицу.

— А дочь твоего дяди? — пыталась противиться его мать. — На кого ты ее оставляешь?

— Это невыносимо! На равнине такой душный воздух.

— У нее такая же шальная голова, что у тебя. Она зареклась входить к любому мужчине, кроме тебя. На кого ты ее оставляешь?

— В Сахеле полно мужчин. Я хочу видеть птицу.

— У нее шальная голова…

— Я не думаю заводить дом.

— Тебе придется это сделать, если не сегодня, то завтра. Не откладывай дела на завтра!

…На вершинах Тадрарта его преследовали посланцы. Всякий пастух, появлявшийся в долине акаций, приносил весточку от нее. Потом она пошла на хитрость и внушила пастухам, чтобы они прибегли к убеждению. Сказали ему, будто она — из самых красивых невест. Высокая, стройная, светлокожая. С круглым лицом и большими глазами. Красиво поет и слагает стихи. Ангел, о котором мечтают благородные всадники в Ахаггаре[74] и Аире. Если медлить будет, они нагрянут оттуда и похитят ее у него прямо из рук. А если позволит ей ускользнуть, так уделом сына вассалов станет обезьяна из племени или негритянка из джунглей. Один из таких талантливых пастырей сподобился даже сочинить касыду, прославляющую прелести девушки, и она взволновала Удада, пробудила в сердце тоску по гуриям в человеческом женском облике, по богиням Сахеля. Гонялся он еще несколько дней за своей птицей, потом спустился на равнину и положил свою голову к стопам влюбленной гурии…

8

Молодежь разделила с ним его радость и устроила ему свадьбу, которая могла поспорить со свадьбами знатных. На смотринах гарцевали чистокровные махрийцы, многие юноши приняли участие в состязаниях всадников.

Однако в первую брачную ночь он оказался не в силах петь и потерял голос.

Он обнаружил это случайно. Пришел Уха, подсел в кружок музыкантов и попросил его спеть ему песню, сказав:

— Я не был таким счастливцем, подари мне песню, дай послушать пение джиннов.

И не дожидаясь ответа, послал дервиша сказать, чтоб умолкли голосившие женщины. Все обратилось во слух, и Удад попросил поэтессу подыграть ему на амзаде. Открыл рот, чтобы начать свое подражание пению птицы, — и им внезапно овладела немота! Его прошиб пот, покрывало на нем взмокло. Щеки покраснели, он в смущении поклонился, чтобы удалиться. Дервиш последовал за ним и потребовал от него объявить всему собранию, что он схватил простуду и умоляет принять его извинения.

Ночью сидел он, объятый думой, на песчаном холмике-троне под опорным столбом шатра. Когда наступила полночь, и ему в ладони вложили руку его влюбленной гурии, он так и не оправился от позора.

Откуда ему было знать, что райская птица покидает возлюбленного, вручившего свои руку и сердце любой влюбленной сопернице?

9

Он не мог вынести больше трех дней. Выскользнул во тьму из палатки и сбежал прочь.

Вернулся в Тадрарт, забрался на вершины, объятый жаждой вернуть утраченный голос. Мать послала ему вослед пастухов, а он уходил все дальше в горный район Сахары и бродил среди нависавших над пропастями утесов Матхандоша.

Прощение он вымолил лишь спустя три недели.

Поведение же его «гурии» в Сахеле вызвало всеобщее удивление у людей. Репутация ее подверглась насмешкам завистниц, сторонники пришлого шейха братства издевались над ней. Один тщеславный бесстыжий парень из числа этих сподвижников направил ей сердечное послание с нарочным, передавая, что возьмет ее в жены, если она посетит имама и объявит о разводе.

Гурия, однако, оказалась терпелива и на нападки не отвечала. Подружкам на вечерней посиделке под следующей полной луной она поведала, что добилась желаемого. Она приняла от джинна наследника, которому перейдет его голос и прозрачный цвет его кожи. Она долго смеялась в кругу удивленных подруг, а потом так же радостно объявила:

— Горе женщине, не научившейся как обратить любовь к мужчине в любовь к ребенку. Если обрету я сына, никто мне больше не нужен.

Танад[75] изумленно взглянула не нее. Удивительно было, как это три короткие ночи в объятиях мужчины превратили легкомысленную девушку в такую мудрую женщину.

Гурия не сказала, что позаимствовала мудрость с уст своей бабушки.

10

Она не потребовала развода. Вместе со всей своей родней переселилась к пастбищам Массак-Меллет. А он не отправился к имаму, чтобы развестись с ней. Продолжал себе блуждать в каменных высях, внимая райской птице и наблюдая сверху из-под небес за жизнью равнин. Спустя месяцы добрались до него пастухи с доброй вестью: покинутая гурия принесла ему наследника, занявшего его место в ее сердце…

1

К нему вошел черный привратник, худой как стебель тростника, и доложил, что кочевники просят разрешения на стоянку. Он восседал на почетном месте под балдахином в праздничном голубом[77] одеянии. Бока его опоясывал кожаный пояс. С пояса свисал меч в ножнах, украшенных резьбой и треугольными символами Танит[78]. На запястье под двумя рубахами, белой и голубой, он закрепил полагающийся ему маленький острый нож, также в ножнах — из змеиной кожи. Вокруг него под балдахином, покоившемся на высоких столбах и изогнутых дугами по исламской традиции арках, сидели кольцом шейхи родов. Головы их увенчивали голубые чалмы, однако эти люди не были опоясаны никакими ремнями, их бока мечей были лишены. Некоторые из них обменивались жестами и все бросали взгляды украдкой из-под своих голубых масок, храня угрюмое молчание.

Султан[79] также на протяжении всего заседания хранил молчание. Водил своим тонким пальцем по затейливым линиям ковра, смиренно опустив голову. Всякий раз, как к нему приближался слуга с чаем, он молча отпивал глоток из стаканчика, стараясь не встретиться взглядом ни с одним из вельмож. Когда привратник объявил о прибытии переселенца, он поднялся на ноги, а следом за ним встали шейхи. Он двинулся впереди тех, чтобы встретить гостя, однако путешественник вошел в круг широкими шагами, словно все еще покрывал просторы Сахары. Это был породистый шейх, высокого роста, стройный, с мужественным лицом, в глазах его светилась решимость вечных кочевников, равно как и их неустрашимость. Скулы его рельефно выделялись под тонким покрывалом пепельного цвета. Кожа была опалена безжалостным солнцем. Талию его стягивал пояс из грубого полотна, а в правой руке он сжимал старинный посох из дерева лотоса. Султан приблизился к нему и надолго задержал его в своих объятиях. Затем сделал пару шагов назад, предоставив возможность для приветствий шейхам. Они горячо обнимали гостя. В глазах у некоторых стариков-шейхов выступили благородные слезы. Слезы преданности, коварного бега времени и воспоминаний о былом.

Султан уселся рядом с гостем. Все долго молчали. Очень долго. Явился слуга с чаем. Они молча делали глотки.

Гость разглядывал кожаный амулет, стягивавший чалму султана. Затем перешел к церемониалу расспросов. Они долго беседовали о невзгодах: засуха в Сахаре, исчезновение золота в копях джунглей.

— Золото иссякло, — жаловался султан. — Большой ущерб торговле. Прервался поток караванов с Севером. Склады наши пусты, и народ голодает.

Старый кочевник улучил возможность и вставил свое:

— Умирать свободными для людей не так страшно, как жить рабами.

Присутствующие обменялись быстрыми взглядами с султаном, словно предполагали вызов, но путешественник закончил с горечью:

— Рабами магов-огнепоклонников из племен бамбара[80].

Султан воспротивился, но мягко:

— От перемирия не уйдешь. Голод — что язычник.

Старик повернулся к нему и жестко произнес:

— Ты забыл о нашем древнем заклятьи?

Султан опустил голову и ограничился разглядыванием узоров на ложах. Гость продолжал:

— Терпение. Самое подходящее заклинание в Сахаре. Без него мы не прожили бы и дня. Терпение — удел всякого, кто пожелал жить свободным.

— Терпение не накормит голодающих, — с сожалением в голосе заметил султан.

Старик внезапно рассмеялся нервным смехом, возмущенный взгляд его исполнился презрения.

— Хочешь обрести оба блаженства: благополучие земное и милость небес. Ты предпочитаешь продать их всех богу огнепоклонников, чтоб они перетерпели невзгоды. Если выбираешь перемирие сегодня, то завтра уже перейдешь в отступление, а потом и от веры самой отречешься.

— Перемирие дает нам право использовать некоторые копи в джунглях на их земле. Это дарует нам жизнь, караваны купцов вернутся с севера.

Однако старец не отступал:

— Ты продал нашу страну! — заявил он жестко. — Страну Аллаха и веры, огнепоклонник, шайтанам золотой пыли!

Лицо султана вспыхнуло. Щеки окрасились налетом стыда. Он вскочил на ноги. Схватился за меч и вытащил его из ножен. Шейхи кинулись на него, заключив со всех сторон в свои объятия.

Однако старец остался ко всему этому равнодушен. С теми же хладнокровием и жесткостью в голосе он продолжал:

— Всякий, кто поднял меч на отца или брата отца, есть сын греха. С этого дня ни ты для меня, ни я для тебя — мы не знаемся. Свидетельствуйте, о люди!

Старейшина, возраст которого приближался ко ста годам, сидевший все время беседы молча в полутемном углу, вдруг заговорил:

— Не так давно ты упомянул о нашем заклятье, которому нас подчинила Сахара, о наш достопочтимый шейх. Подожди, ради Аллаха!

Однако кочевник поднялся на ноги и повторил свое:

— Ни ты для меня, ни я для тебя — мы не знаемся. Будьте свидетелями все!

2

Земли к западу и югу от Томбукту покорили Альморавиды[81], и от них призыв ислама распространился на джунгли, среди негритянских племен. Затем они сделали Томбукту столицей Сахары и всех прилегавших к ней стран континента, которых охватили завоевания. Вождя Хетамана[82] Мудрого они возвели на трон султаном, прежде чем отправиться на Запад и, преодолев пролив, завладеть заморской страной. Если эти завоеватели были первыми, кто принес в неведомые дебри континента весть ислама, то Хетаману Мудрому принадлежало право первенства в установлении мусульманского правления на бескрайней земле, населенной неграми-огнепоклонниками. Султанат благоденствовал и расцветал в безопасности в пору его правления. Он установил законы и заложил основы справедливости. Он утвердил права племен[83] и заключил договор с народом бамбара, запрещавший государственную торговлю рабами в ответ на то, что негры продолжали снабжать султанат необходимым ему золотым песком, чтобы обеспечить приток средств и поддержать торговлю с городами к северу от Сахары. Он поощрял земледелие на обоих берегах реки и в прилегающих просторах орошаемых сезонными дождями земель и организовал сбыт зерновых продуктов, расцвела меновая торговля, и чужеземцам нравилось пребывание в этой стране. Он запретил поклоняться богу Аманаю, окружил его капище каменной оградой и призвал народ совершать молитву о ниспослании дождя в мечетях и просить воды у бога небес.

Несмотря на то, что он был поглощен строительством Томбукту, чтобы тот стал золотой столицей и Багдадом черного континента, несмотря на то, что он был занят устройством государства справедливости, он тем не менее заботился о том, чтобы не утратить своей связи с Сахарой. Он был в числе первых султанов, которым принадлежит заслуга установления прочных основ той благородной традиции, над продолжением которой трудились его наследники. Каждый год при наступлении сезона дождей он выезжал в пустыню, где проводил все весенние месяцы.

Он ввел закон для знати Томбукту, требовавший, чтобы они посылали своих детей проводить часть жизни с пастухами в Сахаре, едва сыновьям исполнялось шесть лет от роду. Находилось много местных талантливых пастырей и мудрых кочевников, ожидавших подростков, чтобы привить мальчикам истинные мужские ценности, обучить стрельбе, езде и скачкам на быстрых махрийских верблюдах, а девочкам — заботиться о малых козлятах, не для того, чтобы приучались пасти скотину, а чтобы впитали с детства древний завет Сахары: терпение! Жители Сахары не придумали ничего полезнее малых козлят для воспитания терпения и ничего более верного для привития благородному юноше истинных ценностей жизни. Хетаман Мудрый изрек, что он пришел к пониманию этих обрядов после длительного изучения опыта древних и прочтения наскальных заветов первобытных людей.

Старики из свиты передают, что Хетаман Мудрый, закончив свои труды, упокоился на ложе, и покрыли ему лик пеленой, а он все еще был при полном здравии и изрек свой последний завет: «…А ныне покончили мы с игрой и начали стучать во врата усердия».

Ночью он скончался.

Вовсе не было странным, что мудрецы-мыслители и богословы находили такую крайность необычной и зазорной для человека, от которого знали только мудрость и умеренность, однако все они тут же принялись повторять это самое выражение, поскольку, дескать, пришла, наконец, пора и настала встреча лицом к лицу с вечностью…

Славу эти слова приобрели великую, и слетали с уст всех находящихся при смерти, как заклятие.

3

Наследниками Хетамана Мудрого были двенадцать султанов.

Власть после него принял сын его сестры Дуккан[84]. После Дуккана правил сын его сестры по прозвищу Акнар[85]. После него — также наследник по сестринской линии Амуд[86]. Затем Джаббур, Хетаман Второй, Мохаммад, Асуф[87], Ахмад, Ахнохон[88], Хетаман Третий, Асагун[89], а последним был Хамма[90]. Хамма — тот, кто нарушил древнейший обычай племени и отрекся от султаната, уступил власть сыну своего брата Урагу[91], когда неожиданно поразил его недуг — тоска по неведомому — и задумал он удалиться в пустыни Адаг и Азгер[92] и жить там отшельником, кочуя в барханах. Несмотря на то, что Хамма был единственным султаном, сестре которого Аллах не сподобил принести ему законного наследника, люди тем не менее не простили ему такого удара и считали, что передал надзор над ними в руки человека неизвестного происхождения, доверившись женщине чужеземного племени и совершив непростительную глупость — узаконив незаконнорожденного. На своих вечерних посиделках люди называли нового султана «ублюдком» и ожидали несчастий в пору его правления.

4

Ни один человек не верил, что существует на свете такая болезнь, что могла бы заставить султана отказаться от трона, какой бы неведомой и скрытой эта болезнь ни была.

По улицам Томбукту поползли слухи и пошла молва, которую поддержали люди разумные наряду с переносившими ее наглецами — о том, что Ураг вступил в сделку с тайными колдунами из страны Кано, чтобы выудить своего несчастного дядю отречься от престола и удалиться в изгнание. Но кто ж это поверит, что человек в здравом уме отречется от власти и добровольно изберет для себя изгнание в Сахаре? Эти слухи нашли себе поддержку в душах людей по причине сомнительности способа, избранного мужчиной для отречения от султаната. Как-то ночью народ разбудил непонятный шум во дворце. Очевидцы поутру рассказывали, что султана поразил внезапный припадок, похожий на те приступы экстаза, в которые впадают на ночных посиделках и пирушках молодые люди, одержимые шайтаном бесовской музыки и веселья. Он упал ниц, как больной падучей болезнью. Долго корчился и извивался, на губах у него выступила пена, а в глазах застыло удивление, детская наивность и пустота. Тело вытянулось и затвердело, что ствол акации. Некоторые приближенные из свиты рассказывали, что Ураг был первым, кто примчался на место. Он замер над головой своего дяди на некоторое время, его сопровождала тайная группа колдунов-огнепоклонников, которые прибыли из соседнего Кано специально для исполнения этого заговора. Потом передавали — также с уст приближенных, что султан заявил, что горящий уголь возгорелся в сердце его и в свете его узрел он Аллаха. Не прошло нескольких дней, как глашатай объявил об отречении султана и передаче им власти сыну его брата.

А поскольку во всей истории Великой Сахары не бывало прежде правителя, кто по собственной воле отказывался бы от власти, равно как не было еще случая передачи кормил власти султаната Томбукту в руки племянника сомнительного происхождения, то народ, конечно, утвердился во мнении, что все это козни, устроенные теми колдунами-огнепоклонниками совместно с женщиной-чужеземкой, и справедливо ожидали от будущего еще больших невзгод и несчастий.

5

Ожидание было недолгим.

Не успел Хамма оставить город и сгинуть в песках Сахары, как колдуны из Кано и предсказатели-чужеземцы из числа приближенных захватили трон и приняли на себя правление в султанате. Немного времени прошло, как отняли они посты советников и помощников у людей местных и завладели всеми значительными должностями и званиями. В ту пору хозяйство страны переживало упадок, какого Томбукту не видал со времен завоеваний. Вожди племен бамбара и страны магов-огнепоклонников были свидетелями состояния немощности и упадка в султанате, оживились и осмелились отказаться от уплаты подушной подати. Золотая казна опустела, прекратилась караванная торговля и Севером. Пришли в застой рынки, опустели от товаров лавки. Проходимцы и мошенники не упустили возможность воспользоваться случаем начать работорговлю. Расцвели грабежи и разбой, множились крики и плач на ночных улицах от всякой нечисти.

Впервые в истории постучал голод в ворота Томбукту.

И в ту пору, когда колдуны из Кано и чужеземные маги строили свои козни и вершили грехи, местные гадалки и предсказатели сошлись на том, что секрет постигшего несчастья кроется в том самом племяннике. Распознали они и растолковали тайные знаки язычников, гласившие, что крепость кровного наследования обеспечивается только через сына, рожденного от сестры, и отступление от этого обычая приводит к беде и невзгодам. А всякий, кто уверовал в чужеземку, есть подлый дервиш!

Поняли люди, что все происходящее есть признак начала конца и падения султаната Томбукту. И принялись они раздавать втайне похоронную милостыню беднякам до убогим и забивать в жертву баранов…

6

В то лето случились засуха и неурожай, и запылала в огне Сахара. Однако суровые аскеты владели хитростью.

И не было случая, чтобы хоть один из них решился расстаться с духом и бежать на встречу с Аллахом и Сахаре, однако проклятый иблис изобрел самую мерзкую хитрость, чтобы сбить людей с праведного пути и вновь утвердиться на землях царства. Старец Афус был одним из тех заносчивых аскетов. Он взял на себя заботу о Хамме и повел его за собой на тощей верблюдице по безлюдным пескам Адага, которые он избрал себе родиной с тех пор, как получил свободу от султана Асагуна, приходившегося дядей Хамме, и решил насладиться этой свободой в великом и вечном пространстве. Несмотря на то, что он открывал уста, лишь когда отвечал на вопрос, несмотря на то, что он никогда не скрывал своей радости по поводу того, что он есть единственный из рабов, заслуживший от султана свободу своей искренностью и благородством чувств, он долго похвалялся перед Хаммой своими достоинствами и повторял, что гордится тем, что Аллах доверил ему сопровождать племянника своего прежнего господина и преодолеть с ним просторы северных пустынь.

Он так рассказал о своем плане посрамить иблиса:

— Я знаю колодцы, неведомые даже шайтану. И если мы наполним наши запасы воды, ни в чем не будем нуждаться.

Хамма тоже немало прожил в пустыне. Он сопровождал пастухов и учился с их рук стрельбе и правилам жизни, езде на махрийцах, поступая так во исполнение древнего обычая, завещанного Хетаманом Мудрым. Однако болезнь вынудила его прервать пребывание в Сахаре и вернуться в Томбукту. Заноза засела в сердце, он страдал от необъяснимой тоски по Сахаре. Думал, что годы исцелят его от этой тоски, однако, с течением времени она лишь укреплялась и росла в нем, пока не превратилась в неутихающий тайный голос и жгучую страсть. Едва он отходил на отдых, смежал веки ко сну, как ему виделись голые, манящие равнины, простирающиеся и уводящие в бескрайнее никуда. Во сне ему являлись таинственные горы, в пещерах с ним беседовали джинны. Часто он обнаруживал себя окруженным неизвестными племенами, где он восседал в кругу шейхов. Временами он был вынужден ответить вслух на раздававшийся в душе вопрос или на остроумную шутку и его одолевал смех в минуту, когда надо было хранить серьезность. Он замечал досаду и изумление на лицах старейшин, так что однажды главный среди них счел необходимым начать с ним откровенный разговор. Сказал, что люди стали сомневаться в его умственных способностях и видят в его странном поведении неестественность, грозящую репутации султана и султаната. Однако он был не в состоянии сделать что либо, чтобы вернуть себя в мир.

Неведомая страсть к миражу достигла своего предела. Тайные существа пустыни стали навещать его ежедневно. Забирали его с собой по ночам и водили по соседним пустыням, возвращая во дворец еще до зари. С каждым разом он все больше углублялся с ними в Сахару и удалялся от людей, ненавидел придворных шейхов и чувствовал отвращение к власти и султанату. А когда тайные бестии пустыни решили бросить его и оставить на волю врачам, с ним случился припадок. Явился Ураг со своей колдовской свитой, чтобы занять его место на троне Томбукту.

Хамма, как и Афус, был счастлив жить в пустыне.

Однажды Афус сказал ему: «Сахара что небесные песни, если не утолишь свою жажду в их напевах, погибнешь от страсти и безумия».

Наконец-то избавился он от высокого звания, сладости которого так ни разу и не испытал, и вернулся утолить свою извечную страсть…

7

Сахара все еще дышала жаром и гиблым ветром.

От мудрого Афуса он узнал, что никто не в силах постичь тайну Сахары, если не жил в городах и не познал вкуса рабства. Из его же опыта он почерпнул, что исключительное состояние возникает только в одном случае: при прочтении святого аята задом наперед в манере местных колдунов. Он прожил жизнь, совсем непохожую на жизнь Афуса. Его приучили к сахаре, напоили свободой и накормили райской жизнью. Водили его как барана, а когда измучила его болезнь, засадили в стены Томбукту. Прошло немного времени, и глашатай объявил о кончине султана. Потом он обнаружил себя закованным в новые цепи — сидящим на ритуальном ковре, взъерошенным как павлин, в залах, расписанных святыми аятами, под портиками, балдахинами и исламскими арками, в кругу высокородных, под пристальными взглядами шейхов, следящих за каждым вздохом. Говорить надо было расчетливо. В нужные моменты хранить молчание. А если хотелось утолить нужду в чем-либо, надо было терпеть! Наползало откуда-нибудь отвратительное насекомое — надо было делать вид, что не видишь его. Наваливалась усталость и хотелось вздремнуть — надо было топорщиться и важничать. А если кашлянешь или икнешь случайно, все собрание покрывалось позором.

Жестокость обрядов доконала его — он убедился, что не он, а шейхи — истинные султаны. Он стал избегать собраний и сторониться пышных церемоний. Притворялся больным, выдумывал порой спешные выезды на охоту. Он многократно выезжал в разные уголки близлежащей пустыни, но преследование шейхов по неотложным делам султаната не позволяло ему действительно уединиться и забраться куда-нибудь в глушь, как он хотел.

Цепи сковывали его, временами он ощущал удушье. Как-то забрел в молитвенный дом суфиев братства аль-Кадирийя и трижды присутствовал на их зикре. Устроил у себя во дворце три вечеринки с игрой на амзаде, за что удостоился осуждения шейхов, они обвинили его в распущенности и ребячестве. Главный из них завел с ним разговор о его намерении отречься, долго глядел ему в глаза пристальным и туманным взглядом и, наконец, сказал:

— Ты не ведаешь, что говоришь. Аллах Великий, он сам возложил султанат на твои плечи, он сделал его твоей судьбой. Потому что ты единственный среди наших султанов, которому не была дарована сестра для рождения наследника. Куда ты убежишь? Ты наш вечный повелитель. Если ты уйдешь, пропадет султанат навеки. Так говорит Анги[93]!

— Когда-нибудь я умру, даже если не оставлю власть ни на день.

— Это не твоя забота. Дело смерти — в руках Всевышнего. Твоя задача — принять сегодня судьбу и покориться предначертанному.

Но он судьбу не принял. Как и рабство. С цепями, переходившими по наследству со времен Хетамана, а ныне обвивавшими его шею и растянувшимися на длину в семьдесят локтей! Он смеялся над старыми пастырями на совете старейшин. Он разговаривал и отвечал на вопросы духов пещер и пустынь во время официального приема послов соседних султанатов. Пропадал взглядом в Сахаре, сидя между ними и не заботясь об их жестких ритуалах. В душе Урага проснулась жажда власти, и он ободрял его, укреплял его веру, так что однажды тот осмелился и привел с собой свиту колдунов из Кано и страны огнепоклонников.

Незаметное проникновение магов во дворец, исчерченный аятами из святого Корана, еще больше усилило его тоску. Однако зов Сахары был сильнее. Он отчаялся, и на нем древняя ветвь династии прервалась.

8

Несмотря на все случившееся, он не скупился на визиты в султанат.

Посещения эти были прерывистыми, вынужденными, редкими, но радовали стариков и утешали их в невзгодах.

Часто нищие вместе с братьями секты аль-Кадирийя устраивали ему прием, словно ожидаемому мехди — провозвестнику конца света.

Мудрым шейхам нетрудно было разглядеть в его изменившихся повадках следы влияния Сахары. Сердце его к ним смягчилось, обращался он с ними с теплотой и нежностью, в то время как сам все больше приучал себя к строгости и воздержанию. Он горячо обнимал их, чего никогда не делал в пору пребывания у власти. В его суровом взгляде они видели слезы всякий раз, как он с ними прощался. Но убедить его остаться с ними не удавалось. Они поняли, что эта его новая гибкость не отменяет прежнего упорства.

Они долго обсуждали все это на вечернем совете и пришли к мнению, что он — единственный, кто не стал дожидаться, пока упокоится на смертном ложе и повторит суровое аскетическое высказывание Хетамана о забавах и серьезности. Но они не скрывали и своего удивления перед его мужеством. Он был единственным, кто осмелился броситься навстречу страшному посланнику, которого все боятся, избегая взглянуть ему в лицо. Они не знали, что неведомый посланник вечности — с такими же странностями, как и весь род людской: устремляется за трусливыми и малодушными и боится бесстрашных храбрецов!

Говорят, он сторонится таких, потому что они хранят в своей душе его тайну.

9

Даже местные предсказатели отчаялись найти избавление от мук и прекратили проливать жертвенную кровь. Главный шейх нашел убежище в доме аль-Кадирийя и покорился судьбе. Люди завидели на горизонте Томбукту призраков пострашнее, чем голод. После того, как иссякло золото в казне, султан пустился выпрашивать мир у племен бамбара. Направил посланников к их вождям, чтобы занять у них в долг кошелей золотого песка. Несмотря на то, что некоторые пошли ему навстречу, этого оказалось недостаточно, чтобы завоевать доверие купцов.

Беспорядки на улицах и на рынке продолжались. Воровство и разбои множились день ото дня.

Караваны отыскали другие, надежные пути — через Агадес[94] на северо-востоке, после того как наняли всадников Азгера в качестве охранников, проводников и разведчиков. Султан и его колдовское окружение увидели, что вернуть душу Томбукту как торговой столице невозможно без наполнения рынка достаточным количеством золотой пыли. Он послал новых эмиссаров к вождям джунглей подписать долговременный договор о том, что он со своей стороны отступается от плодородных земель, расположенных к югу от реки Коко, взамен чего будет получать определенное количество золота, достаточное, чтобы вернуть на рынки Томбукту жизнь и купцов с Севера. Однако вожди потребовали отсрочки, и султан был вынужден распустить большую часть своего войска под давлением несостоятельности и краха дворцовой казны. Вопреки всему, что он ожидал, роспуск войск привел к обострению злобы и падению доверия в народе к султанату. Вожди огнепоклонников, наблюдавшие за положением во время перемирия и отсрочки, осмелели и решились на опасную выходку. В самый тяжелый период испытаний они направили посланца, наказав ему прочитать перед лицом султана заученное наизусть следующее краткое послание: «Мир никогда не стоял на месте. Воскресает живой из мертвых, и мертвый оказывается среди живых. Верх его оборачивается низом, а низ становится верхом». Он сказал это — и вернулся в джунгли.

Султан разгневался и потребовал от своих негодных предсказателей разъяснить ему смысл послания. Но они все наотрез отказались. В ту самую пору начал черный континент кипеть и пылать. Набрался голодный люд храбрости, а разбойники возглавили восстание. Султан попал в западню. Приблизился к нему один страшного вида предсказатель из Кано и вызвался растолковать послание:

— Цари джунглей говорят тебе, что готовы дать согласие на все, чего ты просишь, если ты в ответ уступишь им землю, честь и небо.

Изумился султан и пригрозил отрубить ему голову, но великий предсказатель продолжал растолковывать символы дальше:

— Земля — это то, что завоевывается мечом и лежит к югу от реки. Честь — это добровольная вереница из твоих девушек. А небо — возвращение жизни старым богам и возобновление обрядов огнепоклонников в Томбукту.

На этом предсказатель закончил толкование послания.

10

Ураг убедился, что ему не заключить договора, пока будет жив Хамма, и он ответил вождям немедленным согласием, однако с одним условием: они обещают ему хранить тайну относительно второго и третьего положений договора. Вожди дикарей отвергли, тем не менее, эту секретность и потребовали оглашения всех этих положений перед народом во избежание унижения и повторения тех невзгод и оскорблений, что пережили в стародавние времена их прадеды от рук арабских завоевателей — Аль-моравидов.

Придворный совет раскололся, и султану не удалось убедить председателя, самого старого из членов совета, покинуть свою келью в молельне и вернуться во дворец. Он привлек на свою сторону нескольких старейшин захудалых племен, но их слово было еще слабее, чем их племена, а их голоса не смогли бы переубедить народ. Только теперь понял он, что, хоть Хамма и отрекся от власти, власть духовную он забрал с собой в пустыню. Свита посоветовалась, и он послал за ним нарочных. Однако тот отверг перемирие и настаивал на необходимости полного прощения и свободы от кровных связей.

Султан долго думал. Затем совладал с собой и направил за ним гонца.

11

Вести не заставили себя долго ждать.

Пастухи обнаружили двух убитых под одинокой акацией. Хамма лежал, повернувшись лицом к кыбле, устремив взгляд за горизонт. Афус же прислонился затылком к голове своего спутника и вытянулся в противоположную сторону. В глазах его была пустота, а на губах — неясная улыбка.

Это известие встревожило народ, люди поспешили в мечеть, поскольку пастухи распространяли легенду, что оба тела не распространяли никакого запаха, отрицая наотрез, чтобы там были какие-нибудь черви.

После вечерней молитвы народ покинул мечеть, люди собрались на рыночной площади. Один из предсказателей Томбукту провозгласил пророчество, содержавшееся, по его словам, в законе предков времен Анги и гласившее: «Кто отрекся от своей крови и поднял меч на отца или на дядю, тот есть ублюдок, чья мать солгала, решившись принести его отцу в качестве сына».

12

В день освобождения Аманая прибыли вожди джунглей. Их возглавлял вождь племен бамбара: покачивался в кожаных носилках, разрисованных заклинаниями и колдовскими символами. Их несли над головами полчища голых воинов, вооруженных отравленными копьями. У самого вождя на шее покачивалось массивное ожерелье-талисман, выточенное из слоновьего бивня. Толстое его пузо обвивал пояс из речных улиточных раковин каури[95]. Предсказатель султана сказал, что это тоже талисманы. На обоих запястьях у него были тяжелые браслеты из цветных точеных камней, красовавшихся поверх браслетов из змеиной кожи. В правой руке он держал также отравленное копье с длинным дротиком. Сам был длинный и толстый, с широким приплюснутым носом. Его нижняя красная губа свисала вниз словно подошва старинной сандалии «тамба». Он испускал резкий запах, а на курчавых его висках горели пучки седины, и наблюдавшим казалось, будто слой пены покрывает их, свешиваясь с обеих сторон головы.

К этому времени вожди уже приступили к выполнению первого положения договора — золото потекло струей, привлекая к себе караваны. За ними поспешили северные торговцы. Рынки наполнились товарами, зашевелились мошенники, перекупщики и ростовщики. Слабодушные успокоились в завтрашнем дне, и Томбукту задышало полной жизнью как прежде.

За день до прибытия в город огнепоклонников султан отдал приказ очистить башни от нищих, стереть аяты Корана со стен мечетей и стен дворца, запретить азан с минаретов и соборную молитву. Вечером того же дня приблизился к нему начальник караула и испросил позволения доложить: сказал, что обнаружил золотой рудник неподалеку от ограды Аманая к северу от города. Возликовали дружно все члены его свиты, возрадовались души, напуганные голодом. Предсказатели изрекли, что это добрый знак богов расставаться с кошмаром и возрождаться из небытия, в то время как возрыдали мюриды братства аль-Кадирийя в молельном доме, оплакивая возвращение людей ко мраку язычества.

1

Укрепления вокруг колодца обваливались трижды, но противоборство ветру не прекращалось.

Напор его не ослабевал много недель подряд. Волна за волной несли крупу и пыль целыми днями, потом ненадолго стихали и оборачивались прерывистым дыханием нестерпимой южной жары. А порой, бывало, успокоится ветер чуток — и взлетит столб плотной пыли в пространство. И висит себе, висит высоко в небесах, кружит, за вершины цепляется. Словно тучами окутает пики гор на несколько дней, а потом взорвется вдруг и пойдет валить волнами южными, одна за одной, и крутить все, что люди на ровном месте понастроили.

В этакую пору взбредет солнцу — палачу вечному промеж грязных туч голову высунуть да глазеть на несчастный народ — жалит, злорадствуя, а потом опять скроется. Люди равнины, однако, те, что вполне в состоянии с любой напастью примириться, любую беду перенести, кроме заноса колодца, предпочли бы на этот раз плети вечного палача зловредному ветру. Те, что ужасы жажды испытали на себе, принялись потихоньку садаку[98] — милостыню соседям да беднякам тайно раздавать, жертву приносить господу, чтобы утихомирил он безумство гиблого ветра в этом году.

Молодежь поочередно пластами вокруг зева колодца ложилась, решили парни взаправду губы колодезные своими телами огородить от мелкой каменной крупы и щебенки.

Явился вождь обследовать положение, за ним следом — имам[99] и горстка старейшин. Над землей в вышине повис шатер грязных туч. Равнина вздохнула в покое, люди бросились дела делать да надобности справлять, пока установилась передышка. А на юго-восточном направлении, у подножия гор, завились столбы дыма над жилищами, поднялся звон кузнецов и крики погонял купеческих караванов.

Уха вырос на холме как призрак. Двинулся навстречу вождю. Вел его за собой по склону, потом спустился в ложбин. С южной стороны поднимался крупный песчаный курган, грозно нависая над укреплениями из каменных плиток. Вождь шагал бодро, пересек круглую каменную крепость, за которой собрался народ. Сказал, взбираясь на песчаный гребень:

— Вот, значит, где хранилище-то…

Он постоял на холме, наблюдая за караванами купцов в лагере пришельцев, потом закончил:

— Лучше было бы, чтобы хранилище это вы опорожнили, откуда ветер запасы без счета берет, чем заграждения городить вокруг колодца.

Уха пришел в изумление, сказал:

— Разве ж это можно — гору песка перетаскать?.. Не по силам, по-моему…

— Не осилите вы гору эту самую, так глотка воды через несколько дней не дождетесь!

— Ну, осилим мы гору, а гиблый опять ее назавтра нанесет, точно такую же.

— Что ж, нанесет другую завтра, готовьтесь бороться с ним вновь. Вот и все.

— Да люди над нами смеяться будут!

— Ну, коли воды попить захотите…

— Да холмы эти расти не перестанут, пока ветер не успокоится.

— Такая, значит, у нас судьба. В Сахаре воды испить ой как хочется.

— Но ведь не было еще на равнине, чтобы ветер этот недели и месяцы дул, не переставая.

— Равнина наша все видала. В Сахаре чего только не было…

Они замолчали. Издалека раздавались крики в городище новопришельцев.

— Как ни пытайся, — заговорил вновь Уха, — а не сможем мы эту гору ни за день, ни за два своротить.

— За несколько дней сможете. Торопливость, она от шайтана проклятого.

— Что ж, — проговорил Уха в сомнении, — даст нам гиблый отсрочку-то?

— Сейчас речь не об этом! — сухо отрезал вождь. Он пошел вниз, на другую сторону бурхана. Шейхи потянулись за ним вслед, словно стайка призраков.

2

Город возводился по образцу Томбукту.

Это султан Анай[100] захотел, чтобы он походил на золотую столицу не из-за тоски по былому ее богатству, не потому, что жил и тосковал на чужбине, а потому, что верил всегда, что Великая Сахара не родила еще города, чтобы мог с ним соперничать по красоте зодчества, богатству отделки, величию куполов, дворцов, минаретов.

И хотя новый город все еще находился в стадии возведения, купцы, посещавшие легендарную столицу, стоявшую на пороге джунглей, сходились в том, что новый город можно называть «Малым Томбукту». Он раскинулся у отрогов Южного двойника, строения тянулись вплоть до подножия горы Акакус, его прорезали пыльные извилистые улицы, на которых неожиданно возникали черные пасти дугообразных ворот и арок. Одни были замкнуты щитами из пальмовых брусьев, другие продолжали разевать свои мрачные рты, словно пещеры Тадрарта, напряженно ожидая новой порции добычи из бревен, которую волокли караваны из долины времен…

Минареты, однако, оставались нагими — без полумесяцев и аятов. Точно как величавые купола, что продолжали тускнеть без блеска, одетые серым свинцовым покрывалом.

3

Рынок ожил и вдохнул жизнь в просторы равнины, прежде чем было закончено возведение города.

Поток караванов не прекращался, новый Томбукту давал им всем пристанище. Купцы Севера и Востока увидели, что эта неожиданно возникшая остановка удовлетворяет все их нужды в золотой пыли и сокращает жестокий путь через безжалостную Сахару дальше, до порога джунглей. Сюда, на равнину прибывали караваны из Кайруана, Триполи и Барки[101], пополняя питание и просачиваясь сквозь строй неверных в Гадамесе[102] А купцы с Запада, из числа торговых людей Марракеша, Танжера и Феса[103], продолжали следовать прежним путем, через Томбукту-мать. Оживился поток встречных караванов, заполонили они улицы Нового Томбукту, привозя свое золото из самых глубин континента. Часть из них приходила из Томбукту-матери, а часть шла из Кано и Агадеса. Приморские купцы ликовали, крича, что золото само течет им в руки, выбегая им навстречу на половине изнурительного пути.

Этот переворот в центре пустыни Азгер, которая в прошлом отличалась непоколебимым спокойствием, заставил вождя присвоить удивительному городу имя «Затерянного Вау».

4

Анай сопровождал своего гостя в ознакомительной прогулке по рынкам. Они пересекли широкое пространство, отделявшее город от горы, которое народ избрал местом меновой торговли и обмена товарами с разных концов света. В сумерки площадь заполняли местные и пришельцы, смешивались воедино белая и черная расы, переселенцы и уроженцы равнины, караванные торговцы, бедуины и кочевники всякого рода. Сверху доносились крики строителей на стенах и крышах, которые они продолжали возводить и укреплять, а на самой площади нещадно голосили продавцы товаров. От жилищ вились хвосты дыма. В этой толчее и над ней мешались запахи козьей шерсти и мочи, пота негров и запаха пряностей, разных приправ и зеленого чая…

Они дошли до конца рынка, где открывалось новое пространство прямо до подножия Акакуса, отделявшее вереницу домов от горы и избранное пастухами местом привязи и стреножения караванных верблюдов.

Они задержались, наблюдая за одним погонщиком, объезжавшим молодого верблюда-махрийца и пытавшимся удержаться у него на спине. Взбешенный верблюд всякий раз скидывал его наземь и тщетно пытался высвободить морду из удил — с изрядной неистовостью и упорством. Анай подсказал тому парню затянуть повод, сколько есть силы, однако наездник не понял, продолжая восседать на махрийце и таращась глазами на зрителей в недоумении, как вдруг упустил повод. Верблюд взбрыкнул, скинул парня на землю и проволочил его, запутавшегося ногой в упряжи, по песку на довольно большое расстояние. Анай расхохотался, да и гость не удержался от смеха. Они пошли, свернули направо и оказались в узком и кривом переулке. Переулок привел их к крытой галерее меж рядами строений, у дугообразных ворот в глубине стояли дозорные негры, вооруженные копьями и саблями. В полумраке галереи раздавались лязг меди и дробь молотов.

Они постояли внутри некоторое время, пока глаза гостя не привыкли к полутьме и он не различил там фигуры кузнецов-негров, разбившихся на небольшие кружки и всецело погруженных в работу. Много времени прошло, пока он не обнаружил, что изделия, блестевшие у них в руках, не просто затейливые безделушки, которые он привык лицезреть на рынках Феса, Зувейлы[104] и Гадамеса, а изделия, изготовленные из самого чистого золота. Анай постоянно приглядывался к гостю во все время их прогулки, и его радовало то изумление, которое он наблюдал в глазах этого крупнейшего из купцов.

Галерея в конце концов вывела их к узкому коридору без крыши. В устье этого прохода их встретил гигантского роста негр с замотанным в полосатое покрывало лицом, которого Анай представил своему гостю как главу всех этих кузнецов-хаддадов. Тот поздоровался с каждым из пришедших за руку и из-за его спины вдруг показался отрок с медным подносом в руках, предлагая им стаканчики зеленого чая. Они присели на корточки в этом коридоре, великан скрылся с глаз в полутьме галереи, и Анай сказал:

— Мне хотелось показать тебе галерею, чтобы ты успокоился насчет будущего нашего города.

Гость улыбнулся. Поправил суконную феску на голове, погладил неторопливо бороду у самых корней волос. Однако не сказал ни слова.

— Научился я в Томбукту той истине, — продолжал Анай, — что уверенность в надежности рынка — самое главное оружие в торговле. Никто еще, кроме тебя, не заходил в эту галерею. И позвал я тебя сюда не для того просто, чтобы ты снабжал нас и впредь зерном, тканями да старыми шерстяными покрывалами и прочей ерундой, которую продать недолго, а чтобы сам на деле убедился, что мы народ, которому доверять можно.

— Я в этом никогда и не сомневался, — ответил гость с прежней улыбкой на лице.

— Ну, вот. Мы ожидаем прибытия новых караванов в ближайшие недели. Получишь обработанный металл по самой низкой цене, о какой только мечтать можно, да еще на полпути от земель, где его производят.

— Что же, я и вправду не отрицаю, что удачлив сегодня, коли меня первым Аллах познакомил с этим вашим рынком.

— Уговор только, чтобы дело было скрыто.

Гость вздернул голову, не понимая, о чем речь, и Анай закончил:

— Народ на нашей равнине не имеет дела с золотом, туареги полагают, что это металл злосчастный, признают медь да серебро. Я не хочу, чтобы они знали о настоящей цене нашей торговли.

Шейх закивал головой в знак согласия, сообразив, в чем дело, и спрятал улыбку.

5

На рыночной площади, в стороне, прилегающей к домам, стояли рядом вождь и имам. Показался султан с гостем. Стайка теней растворялась понемногу в толчее рынка. Надменный диск выплыл над горной вершиной, нырнул опять и — скрылся за тучей пыли.

Эти двое соперников пожали друг другу руки — надменно и прохладно.

Постояли немного, созерцая беспросветную массу рынка и соблюдая таким образом обряд приличия. Затем Анай счел должным представить гостя вождю:

— Это — хаджи Беккай[105]. Богатый купец.

Имам повернулся к хаджи, поправил покрывало своей белой чалмы возле заостренного носа.

Вождь, продолжая смотреть в толпу, словно разглядывал мираж, сказал:

— Неплохо было бы нам всем увидеть разом Гадамес, Мурзук, Тамангэст[106] и Триполи вот здесь, на нашей равнине. Но такое чудо сотворить разве только одни купцы в силах.

Улыбка вновь осветила лицо хаджи, он сделал несколько шагов вперед, по направлению к вождю, спеша ответить на комплимент:

— Люди равнины — вот кто на этот раз сотворил чудо. Вы к нам в Томбукту из чащоб явились. Вернули затерянный Вау из небытия. Ха-ха-ха… Мне говорили, ты назвал его Вау. Ха-ха-ха! Что ж, я согласен — подходящее название!

— Мой дом еще не достроен, — произнес Анай, — но для меня будет честью, если вождь почтит его своим посещением и разделит со мной чай.

Вождь в ответ приспустил вниз на глаза полосу своей голубой чалмы и извинился:

— Не бывало у меня еще такого, чтоб под крышу дома заходить.

Он остановился на миг, потом продолжил:

— Не думаю я, что придется мне когда-то сделать такое, даже если бы был твой дом дворцом из затерянного Вау.

Все вокруг рассмеялись, а хаджи Беккай заметил:

— Что, неужто до такой степени боишься, что дома рухнуть могут?

— Не только рухнуть… Мне они все с потолками ваши тюрьмы напоминают — там, на Севере. Люди Сахары много сказок о них рассказывают…

Хаджи спрятал улыбку. Сказал, соглашаясь:

— Твоя правда. Живущий на воле в песках Сахары без причины не осядет…

Вождь двинулся по направлению к горе. За ним отправилась вся компания. Анай шагал рядом, позади следовали имам и Беккай. Они пересекали северную половину рынка, вопли мальчишек перемежались с блеянием коз и криками продавцов, призывавших купить их товары.

Воздух был весь пропитан запахами: козы и негры, пряности и зеленый чай, верблюжья моча осаждали со всех сторон. На раскинувшееся за рыком пространство несколько чернокожих пастухов выгнали стадо стреноженных верблюдов, подгоняя их в сторону пастбищ в долинах, где росли акации — «райские бананы». В воздухе мелькали длинные посохи и плети пастухов.

Вождь уселся на землю у подножия обманутой людьми горы. Все расположились кружком возле него на камешках — поудобнее, кто как сумел. Беккай нашел место напротив вождя. Завел беседу на самую подходящую тему:

— Не видала Сахара еще такого жестокого Гиблого, как в этом году. Уж дождетесь ли вы ему конца?

Вождь, поигрывая деревянным посохом, произнес в ответ:

— Верно, мы ждали, что вы к нам все-таки явитесь, караванов владельцы, с помощью талисманов да заклинаний этих факихов из оазисов. Или они там ловки только воду с небес заговаривать, а?

Купеческий богатей рассмеялся. Поиграл бородой, потом сказал:

— Правду говоришь, шейх наш. Я никого круче их не видал в составлении всяких посланий да заклинаний, чтобы дождь отвратить. Люди на Севере все жалуются на действия их дьявольских амулетов — вот уже два года подряд вся Хамада от засухи стонет.

Вождь повернулся к Анаю:

— Ты про волшебство, чтобы гиблый наш ветер утихомирить, у людей Аира спрашивай. Все чары Сахары родом оттуда.

Анай улыбнулся, прежде чем ответить на шутку:

— Чары наши в силах повязать самого зловредного джинна, только Гиблый — ифрит[107] незаурядный, грозится нас одолеть.

Единственный, кому вздумалось вступиться за Гиблого, был имам, заявивший вдруг с важным видом:

— Гиблый тоже вправе свое взять. Никто не отрицает, у него свои интересы имеются. Неспроста ветер дует.

Подошел один из чернокожих слуг с медным подносом, уставленным стаканчиками зеленого чая, увенчанными аппетитными колечками пены… Он обошел всех по кругу, и имам, пригубив пену и сделав глоток, продолжал свое:

— Землю от болезней ветер очищает и опыляет пальмы в оазисах и растения всякие на Хамаде.

Вождь зажал стаканчик чая в руке, а второй рукой стянул с губ покрывало лисама, приготовившись сделать глоток, и произнес:

— У твоего ветра одна злая черта все добрые перекрывает.

Он замолк, привлекая внимание сидящих вокруг, и сделав свой глоток, закончил:

— Засыпает он источники вод и колодцы хоронит!

Однако имам не сдавался:

— Говорят также, он откапывает погребенное.

— Он это и вправду делает, — сурово произнес вождь, не прекращая натиска, — да только раз в тысячу лет. Когда поколения людей сгинут. Вот так оно и было в прошлом с нашим колодцем.

Молчание воцарилось надолго. Его нарушали лишь жужжание мух да доносившийся издалека шум рынка.

— Если мы не найдем средства для защиты колодца, — заговорил вновь шейх, — то я не поручусь за дальнейшее существование Вау на этой земле.

Он рассмеялся:

— А может, это силы тайные, с того света, намеренно на гиблый такую задачу возложили — вернуть назад свой таинственный город?..

Анай, с трудом скрывая беспокойство, сказал:

— А что вождь думает — как нам город наш от исчезновения уберечь?

— У меня ответ готов. Давайте кончать отпаивать всех верблюдов из колодца. И караван надо направить в долину аль-Аджаль[108], чтобы люди там помогли равнине и возместили здешнюю нехватку воды. А еще надлежит им также послать людей в помощь — укрепления вокруг колодца возводить, да сравнять эти холмы песчаные, барханы, вместо того, чтобы дать им расти все больше, а со строительством медлить.

Анай допил до конца свой стаканчик и объявил:

— Я не вижу в словах шейха ничего невозможного. Все предупредительные меры будут тотчас же приняты.

Вождь поднял взгляд в небо, словно прочитывая послание ветра, а потом произнес в загадочной манере:

— Раб божий предполагает, а Аллах вершит. Гиблый временами — посланец, а в иную пору — чистое проклятье!

Поднимаясь на ноги, он сказал:

— Гадалка в этом году отказалась раскрыть нам его тайну. Надо вам попробовать жертвы принести.

6

Пыльная туча опала — ветер надумал перевести дух.

Вся компания разделилась, рынок рассеялся, и Анай пошел проводить вождя. К северу от подножия горы они пересекли целую цепочку песчаных волн, надвигавшихся на колодец. Вокруг толпились караваны в полном обличье, женщины и дети. Все боролись с ветром и страстно пытались отвоевать свою долю воды. На вершине холма мужчины трудились над уничтожением песчаной гряды. Наполняли песком огромные меха, маленькие корзины из пальмовых веток и обыкновенные мешки и скрывались один за другим внизу, на другой стороне холма.

Вождь наблюдал за их работой: буря не прекратилась, и он не знал, то ли это люди вызвали вихри, подняв тучу пыли, то ли сам гиблый принялся их всех дразнить, возобновив в очередной раз свой натиск.

Он налетал безумными шквалами и развязывал узлы на чалмах, раздувал полы широких одежд, надувал их воздухом, словно бурдюки, полные воды, чтобы облегчить себе задачу — вырывать и похищать свои жертвы, выпуская их прочь, на чистое пространство.

Вождь, набычив голову, сопротивлялся таким порывам. Анай тоже.

Громким голосом, чтобы перекричать вой ветра, вождь сказал:

— Я с тобой уединился, чтоб о нашей задумке потолковать.

Он прихватил чалму на голове обеими руками и продолжал все так же громко:

— Фатиху прочитаем, как только ветер этот гиблый позволит. Ты видишь, в этом году в его упорстве какая-то тайна есть, а?

Налетела еще одна волна — их обоих кинуло вперед. Полы одежд на мужчинах захлопали и залопотали, пока они, противясь напору, согнули спины.

— А что, если ветер не успокоится? — прокричал Анай. — Ты же знаешь, гиблый — что рок для Сахары!

— Верно. Но в этом его упорстве в нынешнем году есть загадка. В Сахаре одна природа предписывает людям, что делать, а не наоборот. Уха у нас отвечает за безопасность колодца с самого первого дня.

Он подождал, пока не стих очередной шквал, затем продолжил:

— Я у него сегодня в глазах такую печаль заметил, какой давно не видал — с тех дней тоскливых в пору правления шейха из братства. Такого у него во взгляде не было, даже когда его отец погиб в походах. Это — печаль отчаяния.

— Ну, я попытаюсь что-нибудь сделать в помощь. Правда, некоторые говорят, что он сам из сподвижников был и вместе с шейхом братства участвовал в войне за реку.

— Ну, кто ж из молодых не принимал участия в набегах шейха братства на реку? А что, сам Фарук Омар не был, что ли, самым жестоким вождем язычников, пока не внушил ему Аллах веру ислама?..

— Я не вижу причины, чтобы ждать чего-то. Гиблый — рок Сахары испокон веков.

— Они наша судьба. Сама Сахара нам жизненный путь указывает. А если гиблый нам отсрочку не дает — стало быть, в том воля Сахары.

Он учащенно задышал, превозмогая ветер, затем произнес:

— Говорят, что эмира готовит свое обещание — Праздник[109] устроить. Вся молодежь обещанного Вау ждет. Большинство парней отказалось выезжать на смотр верблюдов в пустыню, ждать предпочитают. Так когда этот срок-то?

— Скоро. Не долго и ждать. Не позволим мы, чтобы гиблый своими кознями такой день испортил.

Рот вождя забило пылью, и он замолчал.

7

На равнине объявился новый посланец.

Прибыл он с наступлением сумерек. За собой тащил тощую верблюдицу. Ветер раздувал его широкий голубой джильбаб[110], словно пытаясь оторвать его этаким нехитрым способом от земли и унести его в небесные просторы. Путешественник вцепился в уздечку и звал за собой бедную верблюдицу. Сам он был худой, обгоревший, с кожей, изъеденной оспой, изрывшей ему и лицо, и руки.

Направился он к подножию населенного духами Идинана. Верблюдицу стреножил на равнине, а сам поднялся повыше — занять горную пещеру, чем возбудил у народа немалое любопытство. Вождь послал к нему человека предупредить этого поселенца о джиннах, но тот над ним посмеялся и сказал, что, мол, принадлежит к числу тех, что сокровища ищут. Заметив изумление в глазах племенного посланца, незнакомец потребовал от него, чтобы тот известил шейха, что собратья по отысканию золота и народ духов происходят родом из одного корня. Да еще заявил нагло, будто они все одну грудь сосали — у одной и той же ифритки, и сопроводил это свое откровение раскатистым хохотом.

Несмотря на то, что равнина, в принципе, привыкла к появлению всякого рода посланцев, путешественников и странников, возникавших почти ежедневно, тем не менее неустрашимость данного гостя произвела на народ впечатление. Изумило людей прежде всего то, что нашелся в Сахаре несведущий в историях джиннов человек, не знающий об их давнем выборе и извечном проживании на Идинане. Да и в последующие дни они видели, как он спускается по склону, исследует расщелины и пещеры, роется в старых могилах в порыве соучаствовать в делах с джиннами и разделить с ними сокровища.

Но он, однако, не ограничивался только этим греховным вожделением и поисками злосчастного металла, а удивил народ еще больше, когда через несколько дней стал проповедовать заслуги ветра и подсчитывать число подвигов гиблого в Великой Сахаре. Он заявился к общине, боровшейся с ветром и защищавшей колодец, и сказал Ухе, что, мол, противиться напору гиблого все равно, что судьбе противиться. А сам ветер есть никто другой, как посланник с пресветлым откровением. Очищает Сахару от чумы и холеры. Опыляет пальмы и растения и прорывает для людей занесенные колодцы. Уха на все это возразил: «Что же на этот раз он не роет, а заносит песком?» На это рябой пришелец отвечал: «Если что засыпал, так на то воля рока. Не будет успеха у того, кто против рока борется». Здесь Уха промолчал, а гость добавил: «Вы что же, забыли, что это гиблый для вас колодец открыл? Он ведь со времен гигантов песком был засыпан — многие тысячи лет…»

Уху ему переубедить не удалось, обмотал он свою рваную обветшалую маску вокруг рябого лица и отправился в свою пещеру в горах, на ходу приговаривая: «Засыпать — время и отрывать — время. Так же как есть свой час для смерти, и час — для рождения. Горе упрямцам!»

Это все, что поведал дервиш, ковыляя от дома к дому в поисках пристанища.

8

Явилось несколько вассалов[111] со вьючными седлами для ослов. Они наполнили их песком и приспособили на горбах верблюдов вместо того, чтобы тащить на веревках по склону, как обычно делают негры со своими мехами и мешками. Ахамад[112] остановился на холме, затягивая свою поджарую талию полотняным поясом и подшучивая над несчастными вассалами. Заговорил о благочестии и позоре, адресуя речи свои Ухе:

— Если, брат, увидишь в Сахаре что неприглядное, так поройся между скал — точно вассалов каких-нибудь найдешь! В этих головах одни козни строятся против всего на свете — лишь бы обеты да традиции порицать.

Некоторые из находившихся рядом ответили на шутку и засмеялись, но на пришельцев это не возымело действия — вьючные седла полнились песком, как прежде.

Уха улыбнулся, а Ахамад продолжал свое:

— Ослиные седла на спины махрийцам резвым надеть! Непременно дервишу сообщу, чтобы всем передал. Да еще поэтессу на вас натравлю — высмеет!

Уха продолжал улыбаться, пытаясь предостеречься от волн крупного песка и пыли, которыми ветер бил в лица, словно градом пуль. Среди приспешников кто-то робко засмеялся.

Уха вступил в разговор:

— Это все подстать их благочестию. Им просто нравится быть предметом осмеяния наших поэтесс.

Весь холм разразился хохотом. А к ним тем временем подошел один из вассалов: высокого роста, стройный, на голове у него было намотано невзрачное покрывало — лисам из зеленого муслина. Он сплюнул порцию жевательного табака и насмешливо произнес:

— Дела наши ничуть не хуже, чем у благородного, что встречает гиблый в своей лучшей одежде, опоясавшись мечом, будто покорять племена в джунглях собрался. Ишь ты — налет!

Шутка вызвала удивление, весь народ засмеялся. А Ахамад повернулся к Ухе и заметил:

А что, правду, видать, сказал. Да, мне с тобой, конечно, не тягаться. Что тут скажешь?

Уха продолжал упорствовать перед всем собранием: он вышел на борьбу с гиблым в полном воинском одеянии. Нарядился в самую престижную одежду. Надел широкую белую рубаху, отделанную наверху голубой каймой. Голову его обвивала величавая белая чалма, словно питон из джунглей, а сверху еще красовался голубой тагульмуст[113]. Спереди на чалме был укреплен амулет из сложенного вдвое клочка кожи. На груди его располагалось огромное ожерелье из талисманов. Длинный меч в ножнах, украшенных мелкой узорной чеканкой в форме округлых коготков красавиц, свисал с его пояса и болтался, едва не касаясь земли.

Натягивая край чалмы на глаза в попытке прикрыть чувство стыда, он произнес:

— Налет есть налет. Какая разница, гиблый или заречные племена?

Однако мерзкий вассал бросил камешек еще дальше:

— Кто сказал, что снаряжение и одежду надо нацепить, чтобы налет ветра отбить? Все девчонки, поди, отчаялись, когда новость услышали. Сама эмира от такого парня не отречется, даже если б ты в лохмотья дервиша нарядился. Какой еще для гордыни нужен повод!

Налетела новая волна пыли, и Уха загородился от нее, спрятав лицо. Ахамад смеялся во весь рот, пока его пыль не забыли. Вдруг заболели зубы, и по всему телу пошла дрожь. Он отвернулся и сплюнул, а продолжал, уже поддерживая веселого вассала:

— Какой еще для гордыни повод? А поэтесса, небось, касыду[114] сочинила? — Он прокричал это во весь голос, пытаясь перекрыть вой ветра: — А я ничего не слышал. Что за стиль-то — высмеивание? Хиджа[115]?

Ахамад смеялся, пытаясь в пыльном мареве бури поймать взгляд Ухи:

— Сказала, что охотники извелись все, оставили газель по пескам бегать. Ха-ха-ха! Прекрасная касыда!

— Это все пакости дервиша! — пробовал протестовать Уха.

— Да-да, дервиш это все в сердце хранит. Ха-ха! Одна из лучших ее касыд.

Ветер заревел с новой силой, налетел шквалом, раздались жалобные повизгивания верблюдов.

— Ты это, почитай мне стихи ее, — жалобно попросил Уха.

— Ха-ха-ха! Да я не говорю стихами и вообще стихов не запоминаю.

…Охотники выбились из сил, газель ускользнула, убежала в пустыню песков. Счастливый знак. Сатира против девчонок направлена. Ну-ну!

Появилась процессия из женщин, наряженных в черные одежды, их сопровождали парни с непокрытыми головами. Пыль облепила их лица, кожу и волосы — они торчали дыбом на головах у всех, как петушиные гребни. Ахамад повел за собой отряд негров, понукая их торопиться, помочь женщинам добывать воду из колодца. Он все еще заставлял себя подавить смех, а Уха кричал ему вслед:

— Мои стрелы, они тебя спасли от когтей шакальего племени. Если бы не гордыня моя да благородство — был бы ты уже в мертвецах!

Буря в лощине поглотила говорившего, песчаная крупа и комья грязи били Ухе в спину, за ними последовала куча сухих пустынных колючек, налетевшая откуда-то сверху. Он повернулся налево, колючки слетели и исчезли в пространстве.

— Ты забыл? — тщетно прокричал Уха в окружавшем его полумраке пыли.

Но вопрос его канул в никуда и остался без ответа.

1

Жажда вела Ахамада по жизни с самого рождения. Чернокожая кормилица рассказывает, будто он отказался сосать молоко матери, едва родился, и продолжал лягаться ножками, бить ими о землю и махать в воздухе, и все время кричал, так что умудренные опытом женщины решили, что помрет он от плача. И как у всех прочих тварей земных, что возвращаются к жизни в долгу перед судьбой после торжественного обета или клятвы, так и тут избавление от беды пришло в конце концов чисто случайно. Негритянка принялась массировать его худенькое тельце, умащивать бальзамами пустынных трав. Мудрая повивальная бабка бросилась к огню, посыпала благовониями и сухой полынью на угли, чтобы бесов изгнать да выколоть их глаза завидущие. Дым пошел столбом в углу палатки, казалось, что бедный новорожденный младенец вот-вот задохнется, но он, однако, не перестал протестовать против случившегося, продолжая своим надсадным криком выражать страх перед этой жизнью.

И тут явился случай.

Негритянка набрала воды, чтобы огонь потушить, да захотела на личико его синее водой побрызгать, и едва капли упали ему на щеки, он вдруг перестал плакать и принялся эти капли жадно ловить и слизывать с прожорливостью щенка. Она поставила на огонь сосуд, чтобы воду согреть, а затем надумала поить его понемножку из ложки. Когда его мать очнулась и пришла в себя из обморочного состояния и узнала от бабок про всю эту историю, она пришла в изумление, а потом опечалилась. Потому как тяжелая жизнь на веки вечные написана на роду всем, кто рождается на свет с поселившейся в их душах царицей Сахарой…

Уха не верил всем этим сказкам, пока не отправился вместе с Ахамадом в первый набег на подавление восстания озерных племен.

2

Неграм вокруг озера Каури удалось объединить свои племена и создать весьма крепкое государство на границах Сахары. Они принялись нападать на своих соседей в южных джунглях и даже осмелились налагать подати на носящие чалму племена на севере и на западе.

Старинные легенды рассказывают, что негры были более жестокими, чем джинны, а по вероломству соперничают с дикарями Шакальего племени Бану Ава[116]. Едва достигнет у них мальчик десяти лет, как они применяют к нему мужские обряды. В это время они отрывают его от отца и матери. В нем просыпаются сомнение и подозрительность, он ждет предательства со стороны самых ближайших родных. Подросток покидает родной дом и отправляется в степи и леса, чтобы научиться там спать стоя. Постепенно овладевает упражнениями, как удерживаться на стволах деревьев или на гребнях скал в горах, пока не научится стоять подолгу на ногах и отсыпаться так полностью без чьей-то поддержки. Эти люди полагают, что человек не найдет защиты против зла и коварства, если не будет бдительным и в своем бдении избежит покоя и вялости. А населяющие Сахару рассказывают, что человек из племени шакалов всегда в напряженной готовности, если другого встретил — будь то его брат или отец родной, он всегда готов драться и никогда спины не покажет, какие бы на то причины ни были. Этакая подозрительная натура, что во всякой твари только врага видит, и сподвигла народ Сахары дать им название — Вану Ава — «Шакалье племя», особенно после того, как они обрушились на племена Сахары и совершили налет свой на Азгер.

3

Ни одно племя на всем континенте не осмеливалось до них выступать против голубых всадников[117] в их родной Сахаре и пытаться их покорить. От поколения к поколению передается, что покой и уверенность во владении вечной и бескрайней Сахары, у которой нет ни начала, ни конца, могли бы быть кем-то нарушены. И вот ими стали злодеи из Шакальего племени! Тысячелетья подряд люди использовали один и тот же план, ничуть не изменившийся, — совершать налет неожиданно и заставать врагов врасплох, а если отряды разведчиков доносили, что силы врага велики, весь план менялся, и они растворялись в пустынях, словно превращались в мираж.

Они ни единожды не пренебрегли этой скрытностью, которой их обучила сама Сахара, и обусловленной их постоянной боеготовностью. Время постепенно завлекло их в оазисы, они стали возделывать землю, упорно занимались разведением пальм, употребляли в пищу баранину, ели досыта, доверяли только воде, а в рощах оазисов находили отдохновение. Но люди нарушили обет, и Неведомое лишило силы их древний амулет.

4

Шайтаны повели свое наступление с юго-востока. Они заняли Мурзук и Зувейлу и спустились в долину аль-Аджаль. Убивали мужчин и детей, насиловали женщин и жгли хижины, грабили имущество и уничтожали огнем тенистые и плодоносные пальмовые рощи. А потом устремились по всей Сахаре, как чума.

Осели в Адраре[118] и пошли дальше — заняли Тассили и Гадамес. Полонили весь Азгер, и продвижению их положили конец только переселенцы-мухаджиры[119], углубившиеся в Сахару и поспешившие в Тамангэст, где вступили в союз с племенами Ахаггара и откуда повели контрнаступление. С того самого дня начертала кровь вечную ненависть к отпрыскам Шакальего племени, и запретили матери своим детям поминать их имя поутру, а все население Сахары причислило их к своим исконным врагам: волчьему отродью, змеям да гиблому ветру.

5

Только несмотря на отступление шакалов[120] к самому озеру, их налеты на Сахару продолжались. Они устраивали чистые бойни. Перекрывали торговые пути. Грабили караваны. Захватывали у пастухов стада верблюдов и соперничали с народом Азгера в разделе добычи и дани купцов, сборов налогов и податей, подношений от владельцев караванов с Севера в обмен на безопасность и разрешение беспрепятственно пересекать Сахару. И все-таки они решились на страшный грех, какого всевышний рок не прощал ни одной твари на всем континенте Сахары.

Они отравляли воду в колодцах. Шел падеж скота по всей южной песчаной округе, трагически гибли пастухи целыми отрядами. Страшная беда распространялась все шире и достигла пределов дальнего Севера.

Поток караванов иссяк, их продвижение через Мурзук и Зувейлу было отменено. Остался один далекий путь, начинавшийся от Триполи и Гадамеса, проходивший через Азгер и Аир, и завершавшийся в Кано.

Судьбе было угодно, чтобы пришло шакалам возмездие от рук шейха братства аль-Кадирийя.

6

Уха со своим отрядом попал в засаду и был вынужден отступать к горе под градом отравленных стрел. Добраться до горы было непросто. Им надо было пересечь голую равнину, два холма и три вади, чтобы оказаться у подножия.

Извечный их палач — солнце — удобно располагался на своем троне в сердце небес. Пот струился по лицам людей, жажда держала за горло. Ахамад бормотал на ходу: «Не знал я, что они трусы. Только трусы пускают стрелы!» Он продолжал повторять заклинание до тех пор, пока Эхнохон грубо не прикрикнул на него и не потребовал замолчать, потому что тот сбивал ему рифму в непокорных стихах его новой эмоциональной касыды, рождавшейся буквально на бегу.

Эхнохон — самый известный поэт в племени. Его осмеяний в стихах боятся мужчины, а женщины все стремятся снискать его симпатию. Однако он парень со странностями, как все поэты, и ему просто по душе сочинять стихи и нанизывать свои рифмы, именно когда разгорается драка, и он неожиданно оказывается под бликами сверкающих и направленных против него мечей. Все талантливые поэтессы вокруг клянутся, что стихи, сочиненные им в пылу боя, гениальны, правда, они же отказываются принимать другие его стихотворные сочинения, которые он слагает в мирном уединении, а некоторые из этих гордячек, переходящих все крайности, не стыдятся утверждать, что поэту, мол, не к лицу, если он талантлив, кроить поэзию вне поля боя… самое удивительное, что он со всем этим согласен и до такой степени, что ни разу ни одного бейта не сложил непосредственно о войне[121]. А когда его спрашивали, в чем причина, он повторял свой известный ответ: «Война для того создана, чтобы на ней поэты стихи слагали о девственницах невинных». Известность, которой он пользовался, и его удачи в любви невинниц вполне объяснялись этим дерзким толкованием.

Во время этого отступления Ахамад скакал между Эхнохоном и Ухой на своем махрийце и сетовал уже на жажду, едва перестав жаловаться на стрелы лучников шакальего племени. Жалобы эти встревожили Уху, который прекрасно знал друга своего детства, они раздражали его куда больше, чем критика вероломного врага, которая была природным поэтическим даром Эхнохона.

Так они одолели первый холм. Справа протянулись бесплодные вади, покрытые слоем черного щебня, раскаленного несносным и неувядающим солнцем. В недрах этих вечно безводных русел упрямо торчали акации, попирая смерть и сохраняя свою зеленую опушку на гордо поднятых головах. Под этими деревьями враг настиг некоторых из его товарищей. Они пали от отравленных стрел. Отступление продолжалось.

По пятам за ними гналось шакалье племя. Некоторые седлали верблюдиц. Другие пытались сдержать врага. Однако пеших было больше, чем всадников, они брали верх.

Рассчитывая план боя, Уха не преминул перебрать в голове все истории и легенды о шакальем племени Бану Ава. Он вспомнил рассказы старух, утверждавших, что те были самыми быстроногими тварями на земле. Говорили, что они единственные на свете, кто может на охоте ловить газелей, не пользуясь абсолютно никаким оружием. Шейх братства тоже предупреждал его об их численном превосходстве, когда назначал его главой отряда и поручил наступать на левое крыло вражеских соединений.

Впереди них на холме стрела поразила в ляжку верблюда одного из вассалов, махриец споткнулся и растянулся на скале. Рухнул, подогнув оба передних колена. Залопотал что-то дикое, с губ верблюда полетели большие клочья ослепительно белой пены. Всадник спрыгнул на землю и побежал вниз по склону.

В этот момент неожиданно для Ухи Ахамад спрыгнул со своего верблюда и тоже побежал, опережая друга, к пораженному стрелой махрийцу! Вначале показалось, что Ахамад собирается помочь несчастному животному, спасти его от лап врага. Но он бросился на мех, притороченный к седлу, приник жадно губами к отверстию и принялся было сосать жидкость как козленок. Он не обратил внимания на ядовитую стрелу, которую один из бойцов шакальего племени выпустил в навьюченный мех — изо дна его уже текла вода. Уха и сам не понял, как слетел на землю и вспорол ударом меча злосчастный мех. Вода брызнула во все стороны, покрыв лицо Ахамада и всю его одежду, а он, обезумев, отталкивал Уху, пытаясь словить капли, не понимая, что там, в этой воде — смертельный яд. А их уже настигал жестокий шакалий сын, с торчащими зубами и покрасневшими белками глаз, он прыгнул на одно колено и направил стрелу. И до сих пор никто не знает, как это тогда Эхнохон смог долететь на своем верблюде с правого края, где он был, и обрушиться на противника — он рассек его на две половины ударом меча. Заорал, издавая ликующий клич, а потом набросился на Ахамада: «Ты мне сегодня никак не даешь два блестящих бейта[122] сложить!» Только Ахамад в ту минуту сцепился с Ухой из-за бурдюка. «Помоги мне! — заорал Уха. — Он не видит, что вода отравлена!»

Драка принимала серьезный оборот. Ахамад не перестал брыкаться, пока не вмешался Эхнохон — только вдвоем они кое-как силой оттащили приятеля от убитого махрийца, а тут на них на всех свалилась куча нападавших…

Они добрались-таки до горы.

Оставшиеся в живых товарищи присоединились к ним, но со всех сторон их окружали сыны шакальего племени. Дело было в ущелье, рассекавшем пополам почтенную гору. В одном из укромных уголков они обнаружили старый колодец, однако Уха засадил Ахамада в пещеру, боясь, что тот дорвется до воды. Всю дорогу он не переставал повторять: «Позор! Ей-богу, позор!» А Эхнохон пришел в уныние и сообщил собратьям, что Ахамад испортил ему замечательную касыду, и он ему этого никогда не простит.

Враги засели на перевале, и им пришлось держать оборону, забившись в ответвления полутемных пещер. Их пытались обойти с севера и застать врасплох — там, где ущелье идет вниз и переходит в узкие расщелины, выводящие к отдельным руслам на равнине. Эхнохон взял на себя руководство обороной и обратил врагов вспять. Он был счастлив от того, что во второй раз за все время с начала боевых действий ему удалось поработать мечом. Всему их отряду пришлось заплатить цену за ошибку совершенную разведчиками племени. Они пропадали несколько дней, потом вернулись в лагерь и сообщили шейху, что противник разделил свои силы на три отряда: лучников, копьеносцев и отряд, вооруженный мечами. Они обозначили позиции каждого из отрядов в Сахаре. Шейх братства прочитал ночью все полагающиеся молитвы, а утром призвал Уху и назначил его во главе отряда, приказав двигаться на восток, рассечь правое крыло противника и уничтожить своими мечами все силы его копьеносцев. И когда они перед рассветом бросились на вражеский лагерь, обнаружили к своему изумлению, что хитроумные выродки шакальего племени встретили их во всеоружии, готовые к бою и ожидающие их нападения. Они попали в засаду, дождь отравленных стрел обрушился на их головы. Многие из отряда погибли на месте, многие бросились бежать на запад соединиться с центральными силами шейха.

Уха с товарищами искал убежища в горах.

Только махать мечами в лицо лучникам со стрелами было делом бесполезным.

Уха осознал, что озерные бесы сподобились покорить Сахару благодаря своему искусству в использовании луков со стрелами, и если бы не кожаные щиты, всех их истребили бы в том ущелье…

Один Эхнохон не чувствовал сладости избавления — это ему было просто не суждено, как не суждено было закончить одну из самых замечательных своих касыд…

7

Всякий раз, как усиливалось безумие Ахамада и закипала в нем ярость, чтобы бороться с Ухой и напиться-таки всласть из сомнительного колодца, бесы из шакальего племени поднимались и вели свое наступление с вершин, издавая крики и рев, как дикие звери, — это всегда предшествовало ударам их страшных стрел. Если бы не этот дурацкий обычай, они могли бы и победить. Внизу ущелья укрылись трое ребят из племени вассалов, там, за скалами, они занялись изобретением оружия, с которым можно было бы противостоять отравленным стрелам. Они вязали пращу и метали в бесов камни. Правда, один из бойцов был сражен, когда готовился метнуть подальше снаряд сразу из трех камней, чтобы достать врага.

Эхнохон взял на себя оборону нижнего устья ущелья, там ему удалось не единожды поработать своим тяжелым мечом, отражая волны врагов и прикрываясь от смертоносных стрел кожаным щитом.

Уха предложил отступить вверх по расщелине, чтобы убраться подальше от отравленного колодца. Он навалился на Ахамада, подмял его под себя и с помощью одного из вероучеников шейха связал ему руки. Эхнохон был всецело занят поддразниванием воинов шакальего племени, чтобы в азарте схватки словить созвучие и прицепить-таки к касыде рифму, которую Ахамад выбил у него из головы там, у подножия. Он укрылся за грудой скал и тянул нараспев свою ритмичную мелодию, а потом выпрыгивал как ифрит из кувшина, набрасываясь на подбиравшегося поближе шакальего сына, надоедливо торчавшего на краю утеса, или принимался скатывать на них валуны и глыбы, чтобы стереть их всех в порошок… А этот шакал размахивал в воздухе копьем и клацал зубами в дикой угрозе, на что Эхнохон отвечал насмешками, хохотом и пением.

И вдруг шакалы прекратили наступление. Исчезли.

— Что, ушли что ли? — произнес в изумлении один из учеников шейха.

— Никуда они не уйдут, — заявил Эхнохон, — пока не придумают, как с нами разделаться.

— Конечно, — поддержал его Уха, опасливо косясь на потерявшего от жажды рассудок Ахамада, — как бы он со спины не набросился.

— Чего им себя утруждать? Они все уверены, что мы в любом случае — народ конченый. Если не от жажды, так от воды отравленной помрем.

Эхнохон принялся читать бейты вступления к своей поэме, потом начал их распевать во весь голос, только пропавшие бейты так и не восстановились в памяти. Но он продолжал упорствовать, утверждая, что это — самые ценные строки в поэме.

В эту минуту один из вероучеников принялся разбирать знаки азбуки тифинаг, начертанные на потолке пещеры, а потом заторопился, начал разгребать кучу камней в темном углу — и вдруг увидел свет в конце длинного подземного хода.

— Спасены! Спасены! — заорал он в беспамятстве.

Крик отдался эхом в сводах пещеры, Уха бросился на парня, зажал ему рот рукой. Только спасение это было никак не для Эхнохона: в эту самую минуту в грудь ему вонзилась отравленная стрела.

8

Двое вассалов взялись нести его, а Уха освободился, чтобы подталкивать Ахамада вперед по длинному мрачному подземелью. Когда они выбрались наконец к противоположному выходу, Эхнохон был уже при смерти. Уха послал одного из вассалов в лагерь за поддержкой и склонился над злополучной стрелой. Прочный ее ствол был вырезан из твердой породы дерева джунглей, длиною не больше локтя. Заботливо отполирован до блеска и испещрен колдовскими символами. Ядовитого конца не было видно — он утопал в теле Эхнохона, и было непонятно, что там, на другой стороне — медный смертоносный наконечник или ядом обмазан только заостренный твердый конец стрелы.

Он обследовал грудь и обнаружил, что место, куда попала стрела, вздулось. Яд быстро распространялся, опухать начало все тело. Он увидел, как повсюду проступали язвы.

Впервые в жизни он наблюдал, как человек умирает от яда.

Ему стало трудно дышать, подступила жажда. Внизу под скалой раздался стон Ахамада, словно тот тоже был при смерти. Над его головой склонился второй вассал, дающий лист табака, чтобы вызвать слюну во рту.

Эхнохон начал бредить. Запевал что-то, бессвязно бормотал — ничего разобрать было невозможно. А под конец вдруг четко произнес, что — не простит!

Он умер, не закончив второй половины своей касыды.

9

Помощь пришла — дикари были наказаны.

Они с подкреплением вернулись в лагерь, однако Уха настаивал, что пойдет с отрядом в поход отомстить. Он убедил руководителя кампании принять его к обсуждению и разработке плана. Они поставили охрану у выхода из подземного коридора и неожиданно напали на негров с трех сторон. Уготовили им ту же западню, в которой сперва оказались сами.

Осада длилась несколько дней. Они выставляли против них своих лучников — всякий раз, как те пытались прорвать блокаду, и врагам приходилось укрываться в пещерах. Они пытались пройти по подземному проходу на другую сторону гряды, но дозор жестоко пресекал их попытки, и злые великаны с торчащими зубами были наконец сражены.

А потом… Они же пили отравленную воду.

10

Ахамад явился из лагеря и вместе с Ухой разглядывал их мерзкие трупы, изуродованные действием яда, того самого, что поразил ранее тело Эхнохона.

В затерянном своде Анахай записано, что вода — единственное средство в Сахаре, которое может сотворить такое. Кто осмелится пойти на бесчеловечный шаг, отравить воду в пустыне или ее испоганить, — к тому зло непременно вернется, и он будет вынужден утолить собственную жажду из того же источника.

1

Гадалка пошла на уступки и стала совместно с факихами равнины прилагать усилия, чтобы одолеть гиблый ветер. Никто и не обольщался, что язычница станет вдруг кроткой в обращении со своими давними врагами-богословами, если бы вдруг сама принцесса не вмешалась в дело и не употребила все свое влияние на упрямую старуху.

До самого достижения этого примирения никто из жителей равнины подумать не мог всерьез, что эта неведомая кочевница, за которой водились деньги и женская привлекательность, может к тому же обладать и здравым умом. Люди руководствовались известным изречением из древнего туарегского свода сказаний «Анги», гласившим, что разум и красота в одной женщине не встречаются, однако Тенери ссылалась на тот же источник в своих усилиях примирить обе стороны и утверждала, что утраченный свод законов Сахары в незапамятные времена побуждал спорщиков объединиться и напрочь оставить свое соперничество, если им будет угрожать один общий враг.

Народ на равнине занялся обрядами, пролил жертвенную кровь баранов аж трое сток до наступления полнолуния. Явилась гадалка и, завладев костью лопатки каждого принесенного в жертву животного, принялась считывать с нее линию поведения врага. А потом забрала все кости домой и закопала их под опорным шестом, после того как испещрила их таинственными знаками. Тут пришла очередь факихов, они обратились к Корану и настрочили уйму заклинаний, собрали амулеты и зарыли все вместе в шкурах газелей.

Имам воздвиг столб из дерева лотоса перед своей палаткой, обвязав его связками амулетов и талисманов.

Ветер стих, народ принялся готовиться к церемониалу сокровенной встречи — праздника вожделения.

2

Равнину окутали чары, природа ее за несколько месяцев изменилась. У подножий гордого Двойника великаны Аира возродили город из камня, а ветер задумал тягаться с ними и осуществил свой замысел переделать всю жизнь в Сахаре. Песчаные языки были слизаны со своих мест и начали набухать на просторах далеко к западу, ветер прекратил свои прежние налеты и перенес последние наступления совсем на новые районы. Уровень песчаного холма на подступах к колодцу вырос, несмотря на все ни на день не прекращавшиеся усилия Ухи: Бархан принялся ползти на восточные возвышенности, которые окружали колодец с противоположной стороны. Ветер окружил палаточный городок песчаными валами и полностью подчинил себе пространство, разделявшее два разных лагеря в злодейском и необъяснимом желании изолировать их друг от друга холмами и новыми высотами.

А когда пришло время и пробил час встречи обетованного праздника, знающие люди принялись спешно определять пространство, подходящее для смотра махрийцев. Но песчаные языки так исполосовали землю складками и испоганили девственную гладь ровного пространства, что на равнине ото всех нежданных-негаданных препятствий просто не осталось ровного места.

Искали долго и вроде бы остановили выбор на одном участке. То было запретное поле по соседству с единственной в Сахаре горой, не доступной никаким злым козням песка: населенным духами Идинаном!

Разумные люди воспротивились было, но уступили в конце концов — после того, как гадалка стала давать обещания и заверять, что перемирие с духами никак не будет нарушено. Богословы принялись ее поддерживать, собрались на месте в кружок и начали хором читать суру[123] Корана — аят о божием троне, да бормотать свои заклинания, почерпнутые из их желтых книг. Равнина переселилась, гости-путешественники двинулись следом на запретную землю, фестиваль начался с верблюжьих плясок.

3

Женщины собрались в кружок у подножия горы. Все завернулись в пурпурные одеяния тамбаркамт. Косы у всех были заботливо переплетены и умащены маслами. На смуглой груди у каждой красовалось тяжелое ожерелье. Ярко блестели браслеты, серьги и перстни на запястьях, в ушах и на пальцах.

На небольшом расстоянии позади них вытянулись в ряд молодые парни в венчавших их головы голубых чалмах и во вздувавшихся от ветра длинных и широких рубахах. Они горделиво восседали на земле и хранили молчание — словно соревнуясь в этом друг с другом. Неподалеку справа от них стояла цепочка подростков: одни из них были обмотаны невзрачными белыми чалмами, другие стояли с непокрытыми головами. У некоторых половина волос на голове была сбрита — они темнели на противоположной стороне. А у других головы были побриты с обеих сторон — ото лба до затылка торчали вихри своеобразных гребней. На западном холме пристроились на корточках старейшины, в центре которых восседал вождь племени со своим гостем султаном Анаем. Часть шейхов нарядилась в праздничные голубые одежды, другие ограничились тем, что затянули себе животы кожаными поясами и нацепили ожерелья замысловатых талисманов, закрученных в кусочки кожи.

С двух сторон вдалеке находились друг напротив друга две группы всадников на резвых махрийцах. На западном краю поля стояла наготове команда на поджарых словно газели верблюдах. Против них на востоке, вблизи от злополучного Двойника, выстроилось равное число верблюдов. Спины их были украшены изящными кожаными седлами, испещренными символическими узорами и знаками. По обеим бокам с каждого седла свешивались длинные разноцветные сумки, также разукрашенные узором из ноготков таинственных красавиц, нижние кромки сумок были подбиты кожаной опушкой. Каждый повод на верблюде был заботливо сплетен из тонких разноцветных кожаных нитей. На седлах восседали босоногие всадники, словно павлины, изготавливаясь к гонке и пляскам.

В глазах махрийцев застыли ожидание, тревожный блеск и печаль.

4

Одинокий танцор испортил всю стройность танца.

Вылез он из своей страшной пещеры в населенный духами горе, спустился вниз и пропал за холмами на востоке. Прошло совсем немного времени, как вдруг он объявился на своей злосчастной, тощей верблюдице, пристроив у нее на спине потрепанное, изношенное седло, потерявшее форму, с выцветшими под солнцем красками и узорами.

Он вторгся с востока в сферу гарцевания верблюдов, присоседившись к трем красивым махрийцам, грациозно двигавшимся в одном ряду — уверенно и гордо — навстречу трем своим подобиям, устремившимся вперед с противоположной стороны. Это вторжение нарушило строй и порядок, четвертый в ряду верблюд, напирая на женщин, привел их в замешательство, они прервали исполнение. Махрийцы сбились с ритма, когда музыка и пение вдруг прекратились, и один из них, выражая свой протест, двинулся в обход женской стайки. Наездник попытался вернуть его, тот рассвирепел, шарахнулся в сторону, нарушил весь условленный порядок танца. Несколько парней бросились ему наперерез, он лягнул кого-то ногами, взбунтовался и запрыгал, пена клочьями слетала с его губ. Всадник ударил его плетью, и он, взлетев в воздух, сбросил его наземь.

Мужчины кинулись было помочь, но незваный пришелец и глазом не моргнул, упрямо двигаясь вперед, на запад, представляя собой нелепое зрелище верхом на своей неказистой тощей верблюдице. Он протаранил стройный ряд всадников, двигавшихся с противоположной стороны открытого поля и пропал в никуда, за барханами, словно бес, ринувшийся за горизонт и сгоревший в огнедышащем диске солнца…

5

Ночью праздник возобновился.

Пение не смолкало.

Лунный диск витал в небесах, кутаясь временами в вуаль из пыли. Бледный свет его струился в расщелины…

Да, не отведал истинного вкуса жизни тот, кто не дышал воздухом гор!

Он медлил со спуском в пропасть. Пастухи сообщили ему о приготовлениях, но о времени начала обетованного праздника передали неточно, потому что ветер дул с прежней силой. Люди к тому же не ожидали, что старые соперники смогут помириться, и гадалка заключит союз с богословами, чтобы одолеть-таки нового противника. Ветер успокоился. А он подумал, что гиблый затих, только чтобы перевести дух ненадолго, перед тем как двинуться вновь в свое извечное странствие с юга на север.

Вечером он смотрел на кукол из своего подвешенного в высотах замка. Гордые верблюды-махрийцы, стройные как газели, съежились до размера мышей. На спинах у них торчали всадники — как детские куколки. Гордые молодые высокорослые упрямцы с фигурами, обмотанными широкими одеяниями, превратились в вереницу муравьев. Мальчишки копошились на земле как гусеницы.

Он следил за ними с вершины сквозь пылевую завесу и смеялся как сумасшедший, откинувшись на спину. На своей небесной вершине, попирающей всякое высокомерие и делающей неразличимыми гордецов и обездоленных, обращающей их всех в мышей, червяков, насекомых, он думал о превратностях жизни.

Вершина обладает не только волшебной силой стирать грани, но и наделена даром насмешки…

Он решил спуститься в пропасть. Натянет на себя обличье муравья, превратится в гусеницу, или в мышь?.. Нет. Нет! Гусеница отвратительна, а мышь — прожорлива и бесстыдна. Муравей, пожалуй, самое благородное существо из всех тварей на равнине.

Упорный и настойчивый, старательный, никогда не отступает от цели. У людей Сахары и у муравьев одна вера. Муравьи — народ, очень похожий на блуждающих в пустынях, на первопроходцев гор. Он расхохотался. О вершина небесная, сделай меня муравьем! Ха-ха-ха!

6

Жизнь двинулась на четвереньках в обитель греха.

Женщины стащили на землю одежды, а девственницы принялись бегать между хоровыми кружками.

Молодые парни также разделились на группы, волочили за собой свои широкорукавные рубахи в поисках новых мелодий. Старейшины собрались на брошенном холмике и развели костер — для жаркого и чая.

Он пробился сквозь строй мужчин — негров, вассалов, подростков — и направился вдоль склона населенной духами горы. Амзад плаксиво выводил печальную мелодию. Ритмичные привлекательные звуки доносились от женской группы на западной стороне. Легендарные мелодии Аира. Люди Аира, и впрямь, чародеи в этом своем пении.

Некоторым людям крайних убеждений из числа мудрецов Азгера нравится подчеркивать эту таинственную действенность их чар и возводить ее до полного, дескать, их превосходства в музыке, игре на инструментах и стихотворстве. Говорят, что их пение заставляет немой камень сопереживать, подыгрывать им и впадать в экстаз…

Набежала пыльная туча и закрыла луну. Дервиш бросил взгляд на толпу вассалов и отошел подальше, уверенно двинулся на звуки голоса, выводившего песню на древнейшем наречии, вызывая в душе самое сокровенное… Сердце учащенно забилось, дрожь пробежала по небу. Туча пошла, оголив лунный лик. Дервиш узнал его и двинулся навстречу. Преградил ему путь. Голова у него была обмотала полоской белого муслина, оставляя лицо открытым. Он обнажил свои крупные зубы, и слюна тонкой как нить струйкой текла на землю, поблескивая в лунном свете. Дервиш повернулся всем телом налево и принялся разглядывать его своим косым глазом, прежде чем отважился сделать предложение:

— Там состязания в пении начались. А на всей равнине ни одного живого существа нет, кто бы мог с шайтанами Аира соперничать — кроме тебя!

— А я и не отношу себя к равнине! — возразил Удад.

Дервиш рассмеялся и двинулся с ним рядом:

— Ты же человек все-таки, а человек должен когда-нибудь на равнину спуститься.

— Я не спущусь — разве только матушке приятное сделать…

— Куда ты полетишь? Даже соколы в пропасть бросаются. Гнезда у них у всех на вершинах, а умирают они на равнине.

— Ха-ха-ха!

— В небесах одни ангелы умирают. Ты что, ангел?

— Ха-ха-ха!

…Они подошли к одному кружку, сердце в груди Удада забилось в новом ритме. Жар разливался по всему телу, дрожь усиливалась. Он был в лихорадке, но в экстаз не впал.

Уселся в нескольких шагах от кружка поющих. Справа от него сидела вереница надевших чалму призраков. Вся равнина полнилась запахами. Духи, благовония, запахи женского тела… Он не знал, что для женщины нет запаха сильнее и слаще, чем этот запах горного козла, вроде как у него. Что может быть вожделеннее, чем запахи чистых невинниц? Что приятнее голосов певчих дев? Песни-песни… Лихорадка тоже усиливалась. В центре женского круга он разглядел личико в лунном свете. Это лицо он узнал, еще не родившись, а не видел его с той первой встречи. Круглое… Туарегская тафтасет[124] покрывает ярко-красным цветом щеки и губы. На грудь спускаются толстые косы черных как смоль волос. Она не покорилась, высвободила лицо из-под кутавшего голову покрывала, напряглась как струна, откинулась чуть назад, не поддаваясь власти хиджаба[125]. О, господи! Он и не ведал, что в этом искусстве особенного — откуда эти чары, этот соблазн? Словно дикий баран разом кинулся с гор на землю!.. Тело горело, но он продолжал владеть собой.

На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.

На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя — слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное — двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен — под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело — он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:

Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…

Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.

Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне — такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение — найти, открыть тайну Сахары и жизни.

Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:

Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.

Он не видел чистых как роса капель, проступивших в глазах замершей и словно застывшей принцессы. Они скатились на чудесный инструмент, а нервные жаждущие пальцы не остановились — продолжали рвать, словно стремились стереть в порошок совсем истомившуюся струну. Звуки грянули ввысь, прямо к райскому пению. Эта музыка и голос сливались порой воедино в божественной суре, разрывая сердца и заставляя слезы литься от неиспытанного никогда ранее восторга, а порой — амзад отступал, отдавая простор голосу, исходившему из райского сада. Все менялось до наоборот — голос вдруг затихал, оставляя пространство своему чарующему двойнику — бессловесному звуку. Никто во всей Сахаре не знал, почему это одно пение может совершать такие чудеса — повергать во прах величавость аристократов и расплавлять стыд чистых невинниц. Пропадала пропадом гордыня, испарялись обряды и условности. Непримиримые обращались друг к другу, рыдали девушки и госпожи.

И вдруг… он вскочил на ноги!

Вся равнина дрожала, шаталась, издавая в пожаре сдавленные, мучительные вздохи. Удад двинулся по направлению к горе, но дервиш преградил ему путь. Тупо встал перед ним и, отирая тыльной стороной ладони слюну с губ, произнес:

— Ты обещал взять меня с собой в горы и солгал мне. Научи меня, ради Аллаха, пению. Я тебе все прошу, ничего не спрошу, если ты меня только обучишь пению!

…Что это за напасть — слушать болтовню дервиша после того, как преступил порог Неведомого и сделал первый глоток из родника тайн?..

7

Он попал с ним в трудное положение в людской толчее. Полная луна преклонила колени, грозя погрузить равнину во тьму. Несмотря на это Анай почувствовал: дрожь пробежала по телу, лишь он увидел эти щеки, изрытые оспой. Не только одни черты этого рябого лица привели его в трепет — глаза, его глаза блестели дерзко, источая непонятную. скрытую энергию. Он прошел еще несколько шагов, потом встал и обернулся.

— Ты! — неожиданно для самого себя прокричал он.

Бледный призрак рассмеялся в ответ и приподнял нижнюю часть головного покрывала, закрепляя маску на носу — в насмешку:

— Я.

Анай вздрогнул. Прыгнул ему навстречу и спросил еще раз:

— Ты?!

— Я.

Он поборол гнев, но почувствовал, как жар кинулся в голову. Он дышал глубоко, заговорил несвязно:

— Как это пропало из памяти?.. Как… Как я забыл, что ты… Ты один на свете, кто позволяет себе с ветром играть? Как же ты пренебрег таким важным делом — клады свои искать?

Призрак пододвинулся поближе и схватил его за запястье. Зашептал игриво:

— А кто тебе сказал, что я не ищу золото?

Анай резко освободился от его пальцев, словно змею[128] скинул прочь:

— Когда же это предсказатель забивал себе голову сокровищами?

— Хе-хе-хе! А что же, понять нельзя, что я могу обычаи свои поменять, да и занятия к тому же?

— Когда это предсказатель свою природу и дело менял?

— Хе-хе-хе! Добро пожаловать! Ты-то сам, видать, не изменился. Натура все та же — упрямая да злая.

— Больно храбрым стал на чужой земле! Скачки праздничные поганишь — на чесоточной верблюдице в обетованное полез!

— Худая верблюдица — худая!

— Да к ней любые приметы справедливы, когда хозяин ее — предсказатель.

— Ну, что же. Все ведь добром кончилось, так? Вот и ты без дела слоняешься, наслаждаешься праздником своим заветным. Хе-хе-хе!

— Ты самых благородных людей сбил, еще немного — все ребра бы празднику поломал!

— Хе-хе-хе! Ну уж, ребра-то его целы остались, не треснули, с божьей помощью!

Анай, взбешенный, горячо задышал, а пришлый собеседник его приглушил свой мерзкий смех. Анай схватил предсказателя за руку и отвел его в сторону, на свободное пространство. Произнес угрожающе:

— Давай сейчас же прочь убирайся!

Рябой предсказатель лишь засмеялся в ответ, а султан-мухаджир продолжал:

— Ко всем чертям! Куда хочешь, иди. Сахара — большая.

— Я боюсь, не сумею, — заявил предсказатель холодно.

— Сумеешь! На равнине нам с тобой не ужиться — не вынесет!

Предсказатель высвободил руку из пальцев сжимавшего ее Аная и произнес, как ни в чем не бывало:

— Боюсь я, что ты сам к чертям прежде меня отправишься. Хе-хе-хе! Не считай мои слова себе предсказанием.

— Я людям о тебе всю правду открою, — продолжал Анай угрожающе. — Я вождю расскажу всю правду о тебе.

— А твоя-то правда?

— Я ему скажу, что ты прорицатель из страны магов.

— А я о тебе правду расскажу. Думаю я, что ветер им всем надоел, а гиблый-то в этом году, против обычая, надолго затянул свою песню, и никто из них не знает тому причины.

— Ты не знаешь, как они магов ненавидят и предсказателей из Кано.

— Я знаю, как они гиблый ветер ненавидят и песчаные бури. Ох, если б знали они только, что ты тому виновник!..

Анай задохнулся, потерял рассудок:

— Заткнись, враг божий!

— Ха-ха-ха! — раздалось в ответ. — Уж боги-то лучше знают, кто из нас им истинный враг, так что не хули понапрасну, не богохульствуй!

Анай замолчал. Его собрат пригласил жестом присесть на просторе. Полная луна пустилась в свое странствие к закату. Мужчины собирались группами, куда-то направляясь, площадь постепенно пустела от женщин. На востоке несколько девиц стучали в такт на барабанах, пытаясь привлечь соучастников.

— Чего ты хочешь? — пошел Анай на мировую. — Что тебе надо, чтоб ты оставил меня в покое?

Предсказатель, прежде чем отвечать, натянул литам[129] повыше, нарочито спрятав за ними свой нос:

— Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, Великий Аманай — вот кто хочет, а не я, мое дело — истребовать его волю.

— Хватит об Аманае.

— Я сам ничего не хочу. Ты же признался только что: предсказатель сокровищ не ищет. Мне чужого не надо.

— Не вставай между мной и Аманаем. Я тебе никаких представлений за спиной не делал.

— А я не вставал. Все дело в том, что я пытаюсь остановить гиблый. Я хочу всего лишь землю свою спасти, от гибели отвратить. В старину, когда такие вот, вроде тебя, нарушили клятву и не исполнили обеты, он обрушился на долину Нила и устроил великое море песков на востоке и на западе, насыпал великое море песка, а сегодня он хочет Сахару всю пополам разделить и провести огромное море песчаное посередине — все из-за тебя!

— Не хочешь ты мириться. Я тебя выдам!

— Не сделаешь ты этого. Я им твой секрет передам!

Музыкальный ритм достиг своего накала — грудь каждого истового слушателя сдавило тоской. Певицы своими напряженными трелями пытались утолить эту боль…

— Ничего ты не сделаешь, — повторил предсказатель свое предупреждение. — Я им твой секрет передам!

1

Аманай — бог гиблого ветра. Истоки его — во рву высокого ущелья между двух гор к северу от Томбукту. Голова его одета в каменную маску, усыпанную слоем голышей, она закрывает глаза и спускается на нос — большой и вздернутый вверх, к небесам. И хотя глаза его закрыты таким покрывалом, весь вид его тем не менее выражает решимость и гордость. Он сидит на движущемся постаменте из целой скалы, смотрит себе в спокойном состоянии в южную сторону, к городу. А когда проголодается и возжаждет жертв, вызывает бурю, поворачивается верхней частью своего туловища назад, обращается к северу, и тогда в ущелье, у самого основания его, разверзается пропасть, да которой никто на свете не видел. И ветер гиблый ни за что не остановится, а бог его не придет в свое естественное положение, пока народ Сахары не соберется вместе и не бросит ему туда, в пропасть, самую красивую невинную девушку.

Так совершается поколение за поколением, и никто не знает, когда именно все началось.

2

Вождь не ограничился тем, что вступил в связь с первой невинницей в Томбукту, но также выбрал одну девушку для принесения ее в жертву богу. И никакие увещевания и мольбы людей разумных, никакие ходатайства шейхов не смогли заставить его пойти на уступки — не ранить чувства правоверных мусульман этими колдовскими языческими обрядами. Он продолжал вызывать из небытия верования, действенность которых объяснял древними символами и которые почерпнул из колдовского языка: на нем были начертаны сообщения о приходе дня страшного суда и о вероломстве времени. К заклинаниям он добавил еще одну, новую строку, которая не удивила знатоков бесовского завета: «Кто возжелал владеть золотом, отступится ото всего. Это — первое из условий».

Несчастные люди разошлись по домам и вновь вернули к жизни учения мудрого завета, утраченного закона Анги, первоначальной древней книги туарегов, передававшейся поколениями из уст в уста, — о том, что золото, едва блеснет в земле, ослепит своими чарами души владельцев, и утратят они праведный путь и здравомыслия лишатся. Люди забудут святые запреты, польется рекою кровь, и никто не остановит грешную душу. Вождь снял осаду с идола Аманая и возродил к жизни древний обряд, который справляли негры, жители джунглей, в незапамятные времена, еще до завоеваний: дикие пляски чернокожих у его подножия. Пошла пыль столбом, и самых красивых девушек Томбукту бросили в пропасть. И пришли правоверные по своим углам в великую скорбь по эпохе Хаммы, все воочию увидели, как тает на глазах влияние его племянника. Ни для кого не было уже секретом, что вождь племени бамбара — вот кто теперь истинный султан.

3

Вождь со всей полнотой власти вернулся к себе в джунгли, предоставив Урагу кое-какое ничтожное управление во дворце. Однако старый бог, едва освободившись, тоже задумал отомстить.

Через год обрушился на Томбукту ураган, смешавший день и ночь в сплошном покрове мрака, продолжавшегося несколько дней. Старейшины сильно переживали, наблюдая, какое разорение нанес он городу — оплоту веры, а причину всего объясняли тем, что Ураг шею свою подставил под залог магам в обмен на приобретение злополучного металла. Но он не только от земли и от чести своей отступился, а в души людей отраву влил, позволил всякому сброду отправлять обряды идолопоклонства — отступился от веры в единого бога Аллаха. Правоверные последователи братства аль-Кадирийя подверглись жестоким гонениям, мюриды покидали его и переселялись в Агадес, Азгер и Ахаггар. Року было угодно, чтобы самому главному шейху было устроено свидание со своим господином, и он умер в тот же день, когда избавился от власти Аманая. Благоразумные люди не исключали, что несчастный сей умер от скорби.

Те, кто не изменил вере своей, закрылись в домах, а мудрые люди принялись искать утешение в терпении да ожидании. И общение с султаном поддерживало лишь небольшое число людей — душ слабых и безвольных.

После того, как миновала ураганная напасть, Ураг призвал их к себе во дворец, чтобы посоветоваться. Неожиданно все были потрясены участием в совете колдунов-магов. Они надолго запозднились в этом своем обсуждении и вывели причину урагана из расположения духа бога. Все говорили и препинались, расходились во мнениях, потом сошлись на том, что надо им обратиться к духовному их вождю в джунглях, так и не дав высказать мнения шейхам Томбукту.

Спустя несколько дней из джунглей явился посланцем от вождя рябой предсказатель.

4

По происхождению своему Идкиран[131] был родом из Томбукту, предки его переселились в Кано, после того как пошел повсюду призыв ехать в золотую столицу. Сведущие в истории завоеваний люди утверждают, что прадед покинул Томбукту не по своей воле — это Хетаман отправил его в изгнание, опасаясь его духовного влияния на простой народ. Вся Южная Сахара еще не видала до той поры прорицателя более глубокого и сведущего по своей проницательности и верности предсказаний относительно всего, что бродит в недрах Неведомого. Говорят, дарования его и таланты достигли верха совершенства, когда по возвращении на родину он делал свои пророчества, скрываясь в теле своего правнука Идкирана по истечении сотен лет. Люди нерадивые и праздные до сих пор забавляются рассказами о том, что, дескать, произошло между ним и мудрым Хетаманом, когда тот издал свой приказ о высылке. Он сам вышел на дорогу проводить его в изгнание, учитывая его вес и влияние, и сопровождавший процессию факих-богослов напомнил правоверным об одном священном хадисе[132] из жизни пророка: «Лгут звездочеты, даже если правду скажут». А затем он от испуга в раж вошел и продолжал: «Наконец-то восторжествует сокровище Сахары и насладится она избавлением ото зла тысячелетий. Недолго ждать!» Однако мудрый предсказатель оставил без внимания усердие факиха, хотя и перехватил последний его намек, а султан правоверных попросил извинения за то, что дает ему совет. Говорят, он сказал: «Судьба не застигнет врасплох того, кто не пренебрег времени коварством. Мною, мой господин, владеет лишь одно — поприветствовать в тебе бдительность и готовность. Несмотря на то, что это и печалит меня, с другой стороны, поскольку отсрочит вероотступничество и на сотни лет отложит возвращение моего потомства на родную землю».

Возвращение торжествующего правнука опечалило благочестивых и повергло их в пропасть отчаяния.

5

Он встретился с султаном. А на следующую ночь уединился с богом между двух гор. Никто не знает, что он там делал, однако, поразил членов худого совета еще одним новым пророчеством, пришедшим к ним с новым позором. Он горделиво уселся, скрестив ноги, под балдахином на месте, покрытом ярким таватским ковром, рассмеялся своим мерзким смехом и заявил:

— Если вы желаете умилостивить Аманая и обезопасить себя от безумия гиблого ветра, надо вам согласиться заменить жертвы.

Воцарилась тишина. Идкиран отпил глоток чаю из стаканчика, поставил его перед собой на ковер. Поправил свой ветхий литам на лице, прикрыл себе рот его нижней частью. Не проявил никакого интереса, чтобы привлечь расположение совета, и после длительного молчания открыл свой секрет:

— С сегодняшнего дня умилостивится он только жертвами из отпрысков благородных.

Султан в изумлении сделал негодующий жест, а один из старых предсказателей в полутемном углу под навесом сдавленно засмеялся. Прочее собрание, избравшее для себя путь низкопоклонства перед магами, убеленные сединой шейхи поняли, что вовлекают себя в новое бесчестие, отвратительнее всех, что приключались до сих пор.

Тонкие пальцы султана дрожали, когда он решился высказать возражение:

— Не слышали мы до сего времени, будто у крови разница есть.

Идкиран не замедлил подавить возражение:

— Разница крови есть такая же, как и разница между богами. Аманай — не таков, как прочие боги. Ты — первый, кто осведомлен в этом, господин султан.

Ураг попытался было подавить волнение, но чаша терпения все же переполнилась:

— О Аллах Всемилостивый! Не довольно ли с нас того, что пошли мы против веры своей и позволили вождю выпустить на волю идолов? Не хватит ли с нас того, что мы потом и честью своей поступились, согласились вообще на жертвоприношение, что идет совсем вопреки вере нашей?!

Идкиран продолжал упорствовать в своих доводах:

— Кто чем-нибудь поступился ради золотых сокровищ, тот впоследствии ото всего отступится! Так оно говорится в учениях всех предсказателей испокон веков.

Он поднял голову, и следы оспы на его обеих рябых щеках стали особенно отчетливы. Он вперил неустрашимый взгляд в султана и продолжал:

— Ты принес значительные пожертвования, чтобы избавить от беды Томбукту. Я приветствую в тебе эту силу духа. Самый красивый город в Сахаре заслуживает такого отношения. И если бы не ты, я никогда не смог бы вернуться на землю предков.

Султан уловил нотку иронии в этих словах и ответил на нее с отчаянием в голосе:

— Что пользы нам в спасении Томбукту, если мы вот-вот души свои загубим?

Старый предсказатель в углу злорадно расхохотался, и тут вдруг вспрыгнул один из несчастных старых шейхов, набившихся под просторный навес и следивших за беседой. Он встал среди них, весь дрожа и вращая белками глаз, словно юродивый, и заорал бешено:

— Аллах! Пророк! Защити! Защиты прошу, пророк Аллаха! Измена! Вероотступничество! Это вероотступничество!

Прокричав так, он двинулся прочь и бегом покинул территорию дворца.

В полутемном углу навеса старый предсказатель нашептывал в ухо ближайшему из сидевших рядом:

— Он, что ли, пришлый дервиш? Даже дети в Томбукту знают, что вероотступничество завелось давным-давно…

И закончил это свое высказывание злорадным смешком.

6

Идкиран обосновался на вершине горы в гроте — его выточил бог южного ветра с восточной стороны. Люди видели, как он бродит в сумерках вокруг идола. Жжет на костре кости и помет и справляет свои тайные поклонения. Когда же вельможи добрались до издания нового положения о жертвоприношениях, он собственной персоной почтил проведение жеребьевки.

Выбор Аманая пал на семнадцатилетнюю девушку, единственную дочь у родителей. И отцом ее был именно тот несчастный шейх, что прокричал при всех обращенные к Аллаху и его пророку слова о вероотступничестве.

7

Благородная красавица выступила вперед твердым шагом, стройная, с гордо поднятой головой, обнаженная, круто завитые в толстые косы волосы спускались вниз и блестели от масел на ее рельефно выступающей невинной груди. Она шла меж рядов собравшейся толпы с величавой гордостью подстать невиннице, торжественно провожаемой в удел богов. Однако несчастный ее отец, совершенно разбитый в этой схватке с роком, воспользовался сковавшим людей оцепенением и прыгнул вслед за ней в пропасть.

8

Ураг вернулся ко дням своей юности, проведенной на пастбищах. Дед послал его как-то идти по следам молодого верблюда, пропавшего в Сахаре. Его мучила жажда — гнаться пришлось за миражом. Вместо того чтобы искать защиты от солнца в тени редких деревьев, сохраняя толстую чалму на голове, он совершил ту же вечную ошибку, которая преследует каждого томимого жаждой путника в пустыне, когда он теряет рассудок: он размотал чалму и избавился ото всех одеяний. Задремал, впал в уединении в объятия вечности, провалился в пропасть куда-то и потерял сознание. Он не знает, сколько прошло времени, когда он неожиданно обнаружил себя стоящего голым у края древнего колодца, опоясанного мраморным кольцом. Он всецело был погружен в неприятное занятие — тащил вверх бадью на бечевке из растительных волокон. Он постоянно перебирал пальцами эту грубую веревку, продолжая тащить ее вверх, пока не отчаялся в полном изнеможении и не решил ослабить хватку и отпустить веревку вниз. В этот миг из колодца выглянуло лицо Тенери. Богиня пустыни улыбалась ему. Волосы ее были закручены в тонкие косы. На губах играла загадочная улыбка. Охваченный ужасом, он отпрыгнул назад. Отпустил веревку — и девушка пропала вдруг во мраке пропасти. Он слышал ее крик. Долгий, пронзительный зов о помощи. Такой болезненный, такой мучительный…

Когда он пришел в себя, очнулся в ужасе, этот зов о помощи все еще звучал в ушах, а непокрытая его голова гудела от боли, тоски и страха…

9

Он получил ее в награду, после того как отчаялся полностью. Три его жены не принесли ему никакого потомства, и он считал уже себя бесплодным. Жены, естественно, распространяли этот слух, когда он направлял каждой послание о разводе. Он в четвертый раз взял себе жену из чернокожих пленниц. И тут, наконец, удача улыбнулась ему. Она не забеременела в первый год, не забеременела и во второй — судьбе было угодно оставлять его без потомства, пока не пошел год четвертый. Вполне естественно, он не знал или игнорировал разные слухи и россказни, бродившие по городу, который просто живет и дышит такой молвой, — город Томбукту. Не заботило его в течение всех этих трех лет и то тайное ночное посещение негритянкой дома одного из городских факихов, когда он отсутствовал в столице во время одного из походов.

Он стремился окружить ее всей нежностью человека, потерявшего всякую надежду заполучить потомство. Нежностью родителя, прекрасно знающего, что ребенок есть не только украшение нашей мирской жизни, но единственное существо на свете, которое в состоянии спасти нить рода человеческого от перерыва и исчезновения.

Он многажды повторял про себя и вслух жестокую мудрость древнего послания туарегов «Анги»: «Не осмелится никакая тварь утверждать, что хотя бы день она провела, живя на этой земле, если не оставила после себя потомства!»

10

После той ночи видение дважды навещало его, но в оба эти раза он видел лишь отрывок из последней части сна: во весь рост он стоит над отполированным мраморным кольцом, наклоняется над проступающей из воды головой Тенери, а потом — страх… и — долгий, пронзительный крик!

Несколько раз он подумывал о том, чтобы посоветоваться с гадателями, однако интуиция не обманывала его, уводя прочь от такого намерения и подсказывая ему дождаться возвращения Аная из его купеческого путешествия в Агадес. В душе каждого из нас живет и звучит тайный голос, он раздается и предупреждает нас в тот самый момент, когда душа оказывается на распутье, и мы встаем перед выбором.

11

Ураг закончил повествование:

— Сын Адамов спешит прибегнуть ко кровному родству в стеснении. Если б ты не был моим братом, я бы тебе не открылся.

Он пересек зал и подошел к окну. Долго смотрел наружу во двор сквозь прутья решетки, пытаясь разглядеть дозорных и гадая, нет ли вокруг слухачей. Произнес вслух:

— Ты полагаешь, видение имеет отношение к пропасти?

Анай прятался за своей пепельной маской, опустил верхний край литама, почти закрывший ему глаза. Он тешил себя разглядыванием треугольных узоров на домашней обстановке — символике древней богини Танит.

— Для этого не требуется толкований и предсказателя, — сказал он.

— Ты думаешь, они осмелятся требовать ее головы?

Собеседник оторвал свою голову от ковров, ответил резко:

— А ты что, сомневаешься, что ли:

В древней «Анги» сказано: кто потомства не оставил — не жил вовсе.

Они замолчали. Снаружи слышался вой ветра. Султан произнес надломленным тоном:

— Ты же знаешь, я не перенесу выдачи своей единственной наследницы…

— Аллах все унаследует.

— Я и так уступил во всем. И землю, и честь, и…

— O господи! Ты же от Аллаха отступился, а это — смертный грех, хуже некуда!

— Я поступил так, чтобы спасти Томбукту…

Анай рассмеялся пренебрежительно, а султан продолжал:

— Однако я не вынесу, если придется отдать Тенери.

— Ты же и так все отдал, даже душу свою!

— Да. Считай, я душу свою заложил. Но я не готов, не могут отдать девушку.

— Даже козел, потеряв голову, о шкуре своей не заплачет!

— Ложь! Всякая тварь заплачет, если не оставит по себе хотя бы козленка, чтобы люди помнили!

— Что тебе толку в памяти людской, если ты душу загубил?

— Есть толк! Для меня есть толк, чтобы помнили. Все божьи твари стремятся после себя, после гибели своей след оставить.

Собеседник молчал.

— Я тебя призвал не для того, чтобы считаться тут с тобой обо всем, что прошло да быльем поросло. Я тебя вызвал, чтобы разобраться во всем, посоветоваться.

Ветер взвыл с новой силой в верхушках пальм.

— Ты — мой брат, — сказал Анай, поднимаясь с ковра. — Плоть, и кровь единая. Я с тобой до конца буду, на коне ты, или под плетями…

— Вот! — вскричал султан. — Вот чего я от тебя услышать хотел!

Он сделал к нему несколько шагов, они обнялись.

Шорох поднялся в пальмовых кронах, южный ветер дохнул в окно облачком пыли.

12

Родитель сам вызвал к жизни старинное охлаждение.

Он родил его от благородной матери из племен иулеммеденнатрам, а Урага родил от одной высокой избранницы, корни которой тянутся к Азгеру. Говорят, что она состоит в близком родстве с самим вождем Урагоном[133]. Жена назвала так своего сына-первенца, видя доброе предзнаменование в связи с почтенным азгерским племенем. Злые языки в Томбукту не преминули распустить слух, утверждающий, что она выбрала такое звучное имя ребенку не в знак связи его с племенем туарегов, а в честь истории, связанной с торговлей золотом.

Когда отец оказался не в состоянии уделять поровну свои теплые родительские и мужские чувства в отношении своих обеих жен и предпочел азгерскую женщину, окружив ее любовью и лаской сверх тех, что уделял в своих отношениях представительнице своего незавидного племени, то все это, естественно, сказалось на чувствах и характерах обоих сыновей — несмотря на все стремления и попытки отца скрыть неравенство в основополагающем принципе шариата мусульман, который допускает многоженство лишь при условии соблюдения справедливости и одинаковых проявлений любви к каждой из жен. Дети естественным образом перенимали чувства отца в отношении матерей. Анай так и не смог забыть муки своей матери, когда она прятала голову в темном углу палатки и давилась от слез и рыданий поздней ночью, в часы утех своей соперницы — другой жены, завладевшей их общим мужем и предававшейся времяпрепровождению с ним три ночи подряд. Даже если она и была в состоянии простить ему и отступиться от своего права законной жены, она никогда не простила ему, как мать, нарушения им правил отцовства и недостаточного внимания к сыну, лишившемуся отцовской заботы и нежности.

Он унаследовал лишение прав, словно был создан для этой несправедливости. Оба они выросли, и Ураг перебрался для жизни в Томбукту, а его сводный брат продолжал сопровождать караваны в пути между Агадесом и Азгером. Похоронил свою тайну в душе и занялся торговлей. Даже когда ему сообщили, что султан Хамма отрекся, и власть в султанате перешла к Урагу, он не возмутился и не выдал себя никакими словами, несмотря на все попытки племени настроить его против брата, убеждая его в том, что более достоин быть вождем. Он прятал свой секрет за непроницаемой маской лица и ходил себе с караванами по торговым путям. Уже в ту пору ему открылись некоторые секреты жизни, удача улыбнулась ему — он нашел ключ к богатству. Он обнаружил, что золото — движущая сила торговли, а торговля, только одна она, создает города и столицы. И если бы не золото, не появилось бы на лике Сахары такое сокровище — город Томбукту.

Новый удар поразил их отношения, когда дядя пал мертвым. Слухи ползли и множились, пока дело не приняло угрожающий оборот и едва не дошло до разрыва.

Однако Ураг пошел на уступки и смирился со своей гордыней наконец, послал к брату гонцов, когда в ворота ему забарабанил рок неумолимый.

13

Извечный палач взошел на престол и уселся на троне. Над пыльными улицами Томбукту воздух застыл. Южный зной волнами сдавливал свои объятья. Но пекло было не в силах прервать движение караванов и погасить деятельную торговлю на рынках.

Они сидели вдвоем в зале с портиками, выходившими в тень пальм. От улицы их отделяла еще и стена, увенчанная треугольными зубцами. Явился великан-негр с подносом чая.

— Не думай, — сказал Ураг, — что я направляю ее на земли Азгера, чтобы оживить давние связи кровного родства. И не по причине пресловутого утверждения, будто Урагон связан с торговлей золотом. Не верь всем этим басням.

Он отвернул лицо, надвинул на глаза покрывало и продолжил:

— В Азгере живут племена, которые не дадут себя завлечь во власть богам магов.

Гиблый налетел с новой силой, дохнул огнем — и кроны пальм отозвались жалостливым шелестом на его бессердечие. Ураг громко прихлебнул чай из стаканчика. Затем заговорил сдавленным голосом:

— Я полагаюсь также на твой опыт и знание их земель. Ты знаешь их повадки, ты испил с ними многое — и горя, и радостей. Азгер в наши дни милостивее, чем Ахаггар.

Анай не понял смысла этого сравнения, но продолжал хранить молчание.

Ураг спустя немного продолжил — уже другим тоном:

— Вчера я видел видение совсем по-другому. Когда она высунула свою голову из колодца, я ее толкнул в пропасть. Я сам толкнул ее на дно. Что это может значить?

Анай молчал. Помедлив, он произнес:

— Не советую обращаться за помощью к предсказателю из Томбукту.

— Идкиран… Не нравится он мне последнее время. Почему-то мне кажется, что он читает мысли в моей голове…

— Колдун — сын магов!

— И в совещательном собрании шепчутся. Будто он знает.

— Султану не подобает воображать больше, чем положено.

— Султан не будет тебе султаном, когда потомству его гибель грозит.

Гиблый тяжело застонал. Листва на ветках вверху затрепетала. Марево взобралось на зубцы стены.

Наконец султан произнес:

— Я приготовил для вас караван и провиант.

Вошел чернокожий великан, чтобы забрать и унести чайный поднос. Он подождал, пока тот не скроется в чертогах дворца, и продолжил:

— Все, все, что я сумел собрать из золотой пыли за последние годы. Я очень старался, я хотел предоставить вам обоим самых искусных кузнецов и мастеров. Золотая пыль — оружие чужеземцев.

Анай повторил машинально:

— Золотая пыль — оружие чужеземцев.

Он вспомнил о ключе, открывавшем путь к сокровищам кладов и жизни. Создавал торговлю и творил чудеса, вызывал города из небытия к жизни…

Надежда светилась во взгляде султана: спасти, спасти плод свой от гибели и пропасти. Правда, он позабыл и так и не вспомнил, что в Сахаре бессмысленно ждать избавления тому из смертных, кто пытается уйти от судьбы.

1

Он встретил ее в лощине, куда сносили пепел и отходы, к западу от пастбища. Она опорожнила на землю корзину с мусором и пылью и подняла на него недоуменный взгляд. Попыталась выпрямиться и встать прямо — роста она была небольшого, сутулилась. Она собрала воедино длинные тонкие пальцы на руке в кулачек, напомнивший ему бугорок крестьянской хижины из оазиса. Сделала угрожающий жест своим кулачком, замахала ему рукой в лицо. Произнесла печально:

— Я тебя словно сына родного воспитывала, за что же ты так плох со мной?

Он обнажил свои торчащие вперед зубы, на губах показались капли слюны. Он рассмеялся и отер слюну ладонью. Старуха допытывалась:

— Почему ты ему рассказал?

— Ха-ха-ха…

— Тебе что, нравится, если он там, на вершине горы, умрет?

— Ха-ха… А ты что, думаешь, что он умрет непременно на равнине, что ли?

— От тебя не услышишь слов божиих!

— Вся равнина знает, что Аллах уже приготовил ему могилу там, по соседству с собой, на небесах. Ха-ха-ха…

— От тебя не услышишь слов божиих…

— Даже гадалка, твоя хозяюшка гадалка, знает об этом… Ха-ха…

— Врешь!

— Умереть на вершине, знаешь ли, меньшее из двух зол — лучше чем помереть на равнине, среди рабов.

— От тебя не услышишь слов божиих. Господи, как я ненавижу эту гору!

— Я ему сказал, что соколы тоже на землю помирать слетают, как бы долго они в небесах ни задерживались, хотя я, правда, не совсем был уверен, что не лгу.

— Это все вера твоя окаянная. Что он сказал?

— Ха-ха-ха… И козел, потеряв голову, о шкуре своей не заплачет. Ха-ха-ха… Не думаю я, что он так уж заботится, как бы тело свое подлое на вашей подлой равнине схоронить, после того как душа его отлетит на небеса. Ха-ха…

— Нечего мне тут домыслы твои рассказывать. Я услышать хочу, что он тебе ответил!

— Ему больше дела нет — на нашем языке разглагольствовать. У этих, там, на вершине, свой особый язык. Вроде как у колдунов и предсказателей — всех жителей Идинана.

— Не смейся надо мной. Я — его мать, он у меня — единственный.

— Ты ж только что признала, что и я твой сын, а?

— Не смейся надо мной. Ты непочтительный. Секрет мой разболтал.

— Если б я не выболтал секрет, он бы у меня на руках умер.

— О господи!

— Я знаю его. Язык его знаю. Ни за что он на равнине жить не будет.

Старуха опять перебила его в испуге:

— Не услышишь от тебя божиих слов!

И тут же сунула обе ладони в песок — похоронить его слова в землю поглубже, чтобы не услышали его боги.

А дервиш продолжал:

— Если б ты ему позволила чарами твоей хозяюшки питаться, он бы от тоски умер, зная, что от горы отрешен. Чары джиннов, они посильнее колдовства гадалки, ха-ха-ха!

Она обернула покрывалом свое исполосованное морщинами лицо и произнесла неуверенно:

— Ты, что же, думаешь, это джинны с Идинана, они в голове у него засели?

— Ха-ха-ха… Не удалось мне его склонить тогда, чтобы научил меня по горам бегать.

Она вперила в него недоуменный взгляд.

— Да вот, в последний раз, я надежду свою оставил — другого мне захотелось, знаешь ли. Я ему сказал, чтоб он мне открыл тайну пения, если уж не хочет научить меня тайнам гор. Ты слыхала, что он сотворил со всем селением в ночь обетованную?

— Слыхала.

— Ты когда-нибудь в жизни слышала, как он поет?

— Что?..

— Все селение тогда в экстаз пришло. Принцесса рыдала, Уха в восторг пришел. Я на всей равнине не слышал никогда такого пения. Они все едва на ногах держались от упоения, а он все бросил, опять в свои расщелины подался в Тадрарт. А тайны своей мне не выдал.

Мучающий землю золотой диск скрылся за плотной пылевой тучей. Гиблый, видать, изготовился продолжать свое странствие.

— Да, — проговорил дервиш в завершение, — ни за что на жизнь вашу на равнине не пойдет тот, кто хоть раз эту тайну пения словил. Ха-ха-ха! Взаймы взял у фей пение это.

2

В племени распространилось мнение, что корни его происхождения, по отцу, восходят к аль-Марабутам[134]. А когда народ Сахары, в давние времена, принял эту версию — относить всех дервишей либо к династии аль-Марабутов, либо к сподвижникам Мухаммеда, либо к самой семье пророка, то уже никто потом не мог отважиться поставить под сомнение такую передачу родословной, подвергнуть этот слух недоверию или прямому отрицанию, как бы ни было удивительно и ослепительно по своим достоинства ведение такой родословной, Так что дервиши пользовались вниманием и заботой, и в племенах сформировалась традиция прощать им все их ошибки, промахи и безделье. Живут они все на милостыню и подношения, в ответ на что получают от них люди в мирской своей жизни благословение на судный день, умиротворение и заступничество от силы самого высокого ранга — семьи пророка, его сподвижников и аль-Марабутов…

Мать его умерла от чумы, когда он еще ничего в жизни не сознавал, а его отец бросил его еще не родившимся, во чреве матери, а сам уехал прочь с караванным сопровождением в Гадамес. Рассказывали, что он там на гадамесской обольстительнице женился и нашел себе на всю жизнь пристанище в стенах под крышами. Говорили, что тот его караван подвергся нападению дорожных разбойников, и, мол, погиб он от руки молодчика из всякого сброда. В общем, вестей о нем никаких не было, и чернокожая пленница, рабыня его деда по материнской линии, взяла на себя воспитание сироты — в знак преданности покойному ее господину и из желания заступничество обрести и дорогу в рай.

Однако сирота выказал признаки своего марабутского происхождения с первых лет жизни. Он унаследовал от предков ненависть к магам-звездочетам и забавлялся тем, что побивал гадалку камнями. Затем это озорство ему надоело, оно переросло во враждебность. Он присоединился к парням, которые пасли коз в долинах, спускавшихся в пустыню со склонов Акакуса и решил избрать себе любимое занятие. Он научился ловить змей, благодаря своим исключительным способностям, и проявил завидное усердие в деле устрашения парней и девчат мерзкими трупами змей. Затем придумал другую хитрость — довольно искусно зашивал иглой с ниткой челюсти пресмыкающегося гада, чтобы гадалка в своих покоях вдруг натыкалась на лихо извивающуюся змею. В первый же день такой практики она потеряла сознание и слегла в постель, с ней приключилась горячка и, казалось, дело может кончиться катастрофой. Правда, позднее она решила полагаться на собственные силы и отомстить негодяю, внуку ее заклятых врагов. Она закрылась ото всех в своей палатке на несколько дней и вышла оттуда с детальным планом в голове — наняла для его исполнения своих чернокожих соплеменников-негритят, намного превосходивших его в разбойной изобретательности (впадавшие в крайности свидетели рассказывали, что она их, мол, вовсе не нанимала, а подчинила своей воле силою тайных чар — чем же еще заниматься гадалке, как не тем, чтобы знания свои применять по подчинению простых людей?!). В общем, она поручила им преследовать сироту-дервиша долго и упорно. Те, которым нравится употреблять витиеватые выражения из практики и трактатов факихов и кто вечно хочет найти небесный символ для всякого глупого дела, рассказывали об этой травле, что «это было чистое притеснение бедного марабута-аскета и покусительство на священный завет Сахары». Такое высокое толкование не остановило маленьких бесенят, продолжавших свою кампанию против маленького же дервиша: они буквально рвали его за волосы — выщипывали их из его головы. Делали перечный настой и вливали ему в нос. Привязывали голого к палаточному столбу и оставляли так в геенне под палящим зноем. Не единожды развлекались тем, что подвешивали его вниз головой в колодце. Как-то, в одно из этих игрищ бедняга не выдержал и попросил помощи у распустившего перья павлина-Ухи. К несчастью для дервиша Уха в тот день вышел на люди, весь важный из себя, обряженный в самые нарядные одежды, намереваясь принять участие в свадебной церемонии, которую устраивали веропослушники далеко на просторе, за коварным Идинаном.

Дело было около полудня. Палач забрался на свой небесный престол. Сахара сияла языками пламени, марево кружило головы, пропекая насквозь огнем геенны обмотанные чалмами головы. И в такой вот момент на него выскочил босоногий мальчишка, почти голый, с непокрытой головой, весь вымазанный грязью, в синяках и в ранах — весь он был в поту, в крови, обхватил руками его колени, прося защиты. Своими ладошками, черными от грязи, всем своим голым, покрытым слоем пыли тельцем он испачкал голубое одеяние Ухи. Весь торжественный вид красавца пошел насмарку, был нещадно испоганен, но это не было единственной причиной, по которой взорвался Уха в тот день — несносный жар, разливавшийся с неба, сыграл свою гадкую роль. Он и сам не знал, как влепил мальчишке пощечину и швырнул его другой рукой назад, к преследовавшим его злодеям. Противники облепили того со всех сторон, связали его жесткой пальмовой веревкой и выволокли на пекло, по острому щебню, с намерением потаскать и бросить в колодец. Эта расправа вполне могла произойти, если бы гадалка вдруг не опомнилась и не остановила травлю — ее как раз ужалил скорпион, и она узрела в этом знак небес.

Юный марабут простил все издевательства своим малым сверстникам, но — какая это разница! — простить взрослому человеку его несправедливость он не мог…

3

Только дервиш отказывался принимать мусульманскую милостыню — садаку.

В пору детства он гонялся за своевольными козами по окрестным пастбищам, а когда стан его выпрямился и окреп и районы Массак-Меллет и Массак-Сатафат снискали благословение небес, он отправился с крутыми парнями насладиться цветением весны в пустыне, которая стала хозяйкой игривых ручьев и потоков, а может и для того, чтобы самому научиться объезжать верблюдов и попытать счастья в состязаниях с мечом.

Он не только был единственным дервишем в округе, который не принимал садаку, но единственным дервишем во всей Сахаре, которому Аллах дал силы жить на труды свои и давать подаяние тем на равнине, кто сам был неспособен прокормиться на стоянках. После появления шейха братства аль-Кадирийя и изгнания вождя в пустыню аль-Хамада, торговый поток расстроился, небеса оскудели на дождь, и в Азгере начался голод. Сподвижники шейха пошли нападать на народ в оазисах, а стоявшие там племена были вынуждены грабить земледельцев-крестьян, чтобы накормить кочевников. Тем не менее, дервиш решил сам себе искать пропитание и принялся охотиться на зайцев в долинах, прятался в расщелины на склонах и возвращался с ящерицами. Затем отправился за кустарником в восточную степь и принес на стоянку дров. В это время молодые парни увлеклись состязанием — все вдруг возжелали стать всадниками, благородной знатью, важными людьми. И нужда шейха в войске и сподвижниках стала той причиной, в результате чего были удовлетворены амбиции подрастающих упрямцев. Даже мирные вассалы и черные негры подались в рыцари. Бросили торговлю дровами, изготовление древесного угля и устремили все свои помыслы к джунглям, горя нестерпимым желанием нахватать рабов да девок, мулаток из Нубии. Палаточный лагерь страдал от студеного ветра, дувшего с морской стороны, с севера, всякий, как в аль-Хамаде наступал сезон дождей. Дервиш вызвался везти в лагерь дрова. Он обменивал их на несколько горстей фиников, зерна, кусок сыру, сушеное ломтиками мяса и раздавал все это в милостыню нуждающимся, голодающим и просто горделивым лентяям. Народ здравый до сих пор помнит все его страдания и тяготы, когда он возвращался из вади, таща собранные по местам бывших селей[135] ворохи колючего хвороста и стволы акаций. Пот выступал с обоих его висков струями, словно это были открытые раны, а кровь струилась ниточками по исцарапанным рукам, безжалостно спаленным ударами плетей извечного палача Сахары… А глаза — из глаз его сочились еще более жестокие струи, они жгли хуже пота — эти слезы. Слезы дервиша.

Слезы дервиша в бытовом словаре жителей Сахары похуже вероломного нападения чужих племен. Слезы дервиша жгут сердце и тело, и влекут за собой несчастья и страдания. И доброе предзнаменование оборачивается бедой, когда дервиш оказывается сиротой. Чернокожая кормилица бросится ему под ноги, пока он еще не скрылся в палатке. Встанет перед ними на колени, обовьет руками его босые, грязные, израненные щебенкой ноги, обернет их влажными тряпками, чтобы попытаться хоть что-то на них сберечь от жала палящего солнца и зноя. Слезы капнут на щеки, и вот — она уже тоже плачет.

Она бьет себя в грудь и корчится в мучениях:

— Не ходи! Не ходи за дровами, если все дело слезами кончается. Что тебе толку в дровах этих, если ты все равно не расколешь ствол этой акации?..

На это он, как правило, отвечал ей:

— Я этим деревьям ребра считаю, чтобы твой очаг накормить. Чтобы ваши детки обогрелись у костей мертвых. Я сегодня три акации убил.

Сбросит всю связку на землю и полезет в палатку. Соберутся женщины дрова делить, и старуха, его кормилица, жалуется:

— Плачет. Он плачет. Не может, не в силах он стволы акации колоть, даже если старые, плохонькие. Он думает, она и так помрет, потому что ободрал ее со всех сторон. Дервиш!.. Не знает будто, что акация эта цепкая в долинах растет и стоит с тех пор, как Сахара сама на свет появилась. И не исчезнет никуда, пока Сахара будет. Бедный мой дервиш!

Женщины кругом тоже заплачут — капли холодной воды роняют на израненные души, чтобы маленько облегчить тяжесть невзгоды. Повторяют себе при этом одно и то же заклинание:

— Избавь, господь, избавь нас от конечных слез дервиша!

Оторвут все руки свои от груди и в землю их погружают, прячут — зло захоронить пытаются, прежде чем встать и хвататься за бревнышки добычи.

Однако никакие жертвы не могут предотвратить предначертанного, того, что судьбою написано на неведомых скрижалях: шейху удалось овладеть пустыней, подчинить своей воле окрестные племена, завоевать джунгли, но пришлось отвратить ему свой взор от цели, ради которой он явился, чтобы заставить равнину, да и всю Сахару, заплатить жестокую цену за слезы дервиша.

4

Воины Неведомого мира покончили с шейхом религиозного братства, и вождь вернулся из изгнания. Дервиш подрос, но его отношение к деревьям пустыни стало еще более странным. Его сострадание выросло за пределы детских представлений и обратилось к акации и тамариску[136], как к новым друзьям. Он прекратил охотиться на зайцев и ящериц и отказался от приема мясной пищи. Он любил простор, горные вершины, птиц и животных, преследовал прилежных охотников-вассалов и дружелюбно относится к горному скакуну Удаду.

Пришла радость, а вместе с нею — раскаяние.

Он подумал, что вся его борьба ради того, чтобы избавить равнину от северного морского ветра, есть милостыня, поданная в качестве искупления за прегрешения, а рубка на части стволов акаций и тамарисков, в пору голода и мучений, есть не что иное, как грех, которого не смоют все слезы кающихся. Спустя несколько дней после возвращения вождя он вышел ему навстречу, таща в руке толстую ветвь зеленой акации. Вождь попытался усадить его рядом с собой — время было к вечеру, однако тот отказался и заявил:

— Смотри, что твои верблюды с моими детьми наделали. Все акации в вади помяли.

Вождь рассмеялся, ему принялись вторить сидевшие рядом старейшины. Зажали глотки свои масками и откинулись на спину от смеха. Имам тоже натянул ослепительно белый литам на свой кривой нос и насмешливо заметил:

— Когда же это ты от акации детей успел нарожать, а, Муса[137]?

Муса вытер пот, проложивший себе тонкие русла на покрытых пылью висках, и после этого ответил:

— Акации весь век свой — мои дети!

Вождь улыбнулся и заговорил шутливо:

— Постой-ка, ты разве не убивал своих детушек в мое отсутствие? Старейшины рассказывали мне тут, как ты акации рубил и таскал дрова.

— Я делал это в твою честь. Пока ты отсутствовал, носящие чалму гордецы к войску шейха примкнули и пошли с ним в походы на джунгли. А детей малых на пустыре в холоде бросили, от женщин избавились в пору голода и невзгод, так что я своими детьми решил пожертвовать, чтобы их спасти. Я акацию рубил, чтобы людей защитить от морского ветра. Я так делал тебе во славу, чтобы люди о тебе вспомнили.

— Молодец! — воскликнул вождь. Слезы проступили у него на глазах, и он сказал вполне серьезно: — Не подумай, что я добра не помню. Негоже пастырю не ведать, кто вокруг лучше всех старается.

Он приспустил край литама себе на глаза, но тут вмешался имам:

— Мы не можем запретить верблюдам выгуливаться в долинах. Аллах великий всякую скотину сотворил, чтобы питалась травой да зеленью на ветках.

Дервиш воспротивился, все так же не соглашаясь присесть к высокому собранию:

— Что, помрут они что ли, если мы им ветви акаций есть не дадим?

Шейхи вновь расхохотались, однако вождь к ним не присоединился, и они прервали смех.

— Аллах скотину сотворил, — заговорил дервиш, — чтобы род адамов едой снабдить? Однако человек не помрет, если мясо есть воздержится. С какой еще поры я сам вкуса мяса не пробовал! Что ж, меня порча какая поразила, если я мясо есть перестал? Вот такие дела тут, с акациями и скотиной…

Все рассмеялись, а вождь вмешался, чтобы прекратить спор:

— Я тебе обещаю, что выведу верблюдов из вади. Пастухи займутся всерьез, очистят долину, чтобы сберечь твоих детушек.

Впервые дервиш улыбнулся. Обнажил свои белые зубы с каплями слюны на губах.

5

Вся равнина обрела новую тему для пересудов: дервишу пристроили родословную — будто он по родству своему от растений происходит, и сам объявил на музыкальном празднике: «Помню, я был акацией в брошенном вади. Почему это вас удивляет мое чувство отцовства к акациям?» Все вокруг издевались над данным утверждением, однако, когда слухи дошли до вождя, он заявил: «Если дервиш заговорил, взрослым невеждам стоит прислушаться и учиться мудрости, а не болтать попусту».

Однако поддержка, которую обрел дервиш, выглядела тем не менее странной, потому что он вновь удивил всех очередным изобретением: он обошел все дома на становище и собрал все, что мог выпросить из кусков полотна, лоскутов, обрезков материи и лохмотьев. И отравился в свои высохшие вади, откуда пастухи затем принесли новую легенду. Говорили, будто он одел там все деревья, что были, каждому соорудил одеяние, чтобы защитить растения от палящего солнца и иссушающего дуновения гиблого ветра летом и предохранить их от невзгод студеного морского ветра зимой. Люди насмешливые посмеялись, но поверили, а благоразумные засомневались и направили гонцов в долины, чтобы все проверить и убедиться наверняка. Гонцы легенду подтвердили, и вождь вынужден был перейти к обороне. Передавали, будто он сказал так: «Дервиш бы дервишем не был, если бы так не сделал».

Муса заявился к нему поутру, и он принял его, угостил горстью фиников и последней переменой утреннего чая. Он решил побеседовать с ним, сказал:

— Поговаривают, ты на голову акации одеяние пристроил…

— Ха-ха-ха… Все тебе говорят, чего и говорить не стоило. Кхе-кхе… Да. Наделал я рубах бедным акациям. Что, не достаточно им разве того зла, что испытывают от засухи десятки лет?

— Твоя правда. У меня сердце в груди переворачивается, когда я вижу их в таком состоянии. Как они все терпеливы!

— Ха! Я, конечно, не могу им с небес воды налить, но вполне в состоянии уберечь от холода, жары или шквального ветра.

— Аллах тебя благословит!

— Ты и представить себе не можешь, господин наш шейх, сколько мне претерпеть пришлось от этих злостных врагов, когда я сам был одинокой акацией в безлюдной пустыне!

— Вправду ли?

— Аллах меня терпением к вечной жажде наделил, однако он оставим меня наедине с судьбой бороться со злом во всех проявлениях.

— О Милосердный!

— Поверь мне, именно гиблый ответственен за то, чтобы кровь мою из жил высасывать.

— Избави нас, господи, ото всякого зла!

— А морской еще… Я тебе скажу, чтоб не думал ты, как народ на равнине, что морской ветер одно добро с собой несет.

— Я ничего такого не думаю. Я вообще уже с давних времен заставил себя ничего об этом не думать.

— Дело мое было вроде того, как у жителей аль-Хамады получается они от засухи страдают, у них вся скотина помирает, и они — вслед за ней. И тут, неожиданно, на них дожди грянут такие, что их всех сель смывает и скотину, опять же, убивает. Вот так, в разные поры и погибают. Ха-ха-ха!

— Правду говоришь. Именно так живет народ каменистой Хамады!

— Зимою меня морской убивает, кровь в жилах от него стынет, а летом — гиблый дует, и из этих самых жил кровь высасывает!

— Верно, верно. Аллах начертал человеку страдать после совершенного им греха в пору умеренной и счастливой жизни. Крайности времен года — проклятье для Сахары.

— Люди меня не щадили, потому что не почувствовали на себе все, что я испытал. Как же мне тело древесное не пощадить, если в нем, в недрах его, душа моя целую жизнь обреталась?!

Вождь долго глядел на него — взгляд был грустным, сочувствующим.

— Знаю, — сказал он, — сколько тебе мучений пришлось испытать, пока ты дров да стволов акаций не натаскал в годы испытаний.

— Я отмершие части деревьев тогда подбирал. Во славу тебе всем этим занимался.

Вождь спохватился, произнес горячо:

— Прости меня. Я запамятовал.

Дервиш рассмеялся. Он был счастлив.

6

В знак дружбы вождь подарил ему двухлетнего верблюжонка. Завистники издевались над ним, наблюдая, с какой нежностью он относится к животному. Вытаскивает у него из тела колючки, гладит ладонями нежный подшерсток и разговаривает с ним, кочует, перебирается из одного вади в другое. Однако Уха вздумал надсмеяться над ним больше прежнего, он подарил ему другое животное. Вернулся с охоты и преподнес ему очаровательную газель с двумя огромными глазами, прекраснее которых тот в жизни не видел. Он взял ее на руки, обнял, поцеловал, прижался щекой к шее, думая, что она живая. Затем увидел на шее полоску золотистого пуха, а на ней крупицы песка, прилипшие к месту, где высохла кровь. Он присмотрелся к этой полоске, и голова газели безвольно откинулась назад.

Он обнаружил ранку надреза, оставленную ножом, вздрогнул в ужасе и уронил жертву охоты на землю. Бросился прочь, подальше от людей, на простор, его стошнило… А Уха тем временем хохотал, получая поздравления от своих развеселившихся приятелей.

Муса пошел в акациевую долину и провел трое суток среди своих деревьев. Затем вернулся на равнину, неся в подоле рубахи кучу мелких камней.

Уха был вторым существом на земле, которого дервиш побил камнями — после гадалки.

7

Равнина затрепетала и — вздрогнула.

Гиблый вернулся на круги своя, накопив сил и дав становищу сколько дней отсрочки. В замешательство пришли все, кто не догадался воспользоваться перемирием и не пополнил свои запасы дров, питьевой воды и брошенных фиников, валявшихся на соседних холмах в зоне вокруг колодца с южной стороны, что отделяла его от поселения чужеземцев.

Ветер напряг все силы, и по всей великой равнине пошли перемены. Протянулись новые дюны и барханы и исчезли старые. Целые холмы переместились со спины Акакуса и из-за населенного бесами Идинана и опустились на просторы равнины. Дома в поселке Вау попали почти в круговую осаду, а между двумя лагерями возникла целая череда холмов и бугров из песка и грязи. Ранее покрытые свежим песком курганы оголились, спустив его весь набегающим гребнем, неумолимо приближающимся к колодцу с завидным упорством подавить и сломить сопротивление Ухи и его людей.

Перед палаткой вождя ветер разостлал нежный коврик из легчайшего песчаного золота, словно вытканного волнами расшитого руками непорочных дев, и всякий раз, как его попирали ногами посетители и гости, упрямец дул и принимался рассчитывать заново линии и завитки, импровизируя на ходу.

Муса явился, чтобы увидеть вождя.

Остановился у кольев и прислушался. Ветер стих, и он спрятал голову в палатку. Заполз в угол змеей по песку, притаился молча. Шли долгие разговоры со знатью о караванах, о городе Вау, превратностях судьбы и свадьбе Ухи. Ближе к полуночи помянули, как водится, и гиблый. Посиделки закончили разговором о конце света и приготовились расходиться. Вождь вышел, проводил всех на несколько шагов от палатки, потом вернулся, присел на корточки у погасшего тайного очага, бормоча ночные краткие молитвы из Корана. Тут дервиш вылез из угла и поприветствовал шейха племени сдавленным смешком. Вождь также ответил ему шуткой:

— Ты что же, на гордецов походить хочешь, напяливаешь на голову бог весть какую важную чалму?

— Ха-ха. И этот лоскут ты важной чалмой величаешь?

— Я еще не видал, чтоб ты в компаниях сиживал.

— Ха! Терпел я гиблый, терпел, но отчаялся. Посчитал лучше надеть маску, защититься от пыли. Ветер мне каждые сутки три порции песка наваливает. Хе-хе-хе!

— Хе-хе-хе! Это возмездие, брат, чтоб понял ты все-таки мудрость повязки на лице кочевника.

— Я никогда этой мудростью в своей жизни не пренебрегал, господин наш шейх, однако, признать должен, они перебарщивают. А ты ведь учил нас, учил, что умеренность — бог радости.

— Ишь ты, заговорил как мудрец. Ты — мудрец, Муса?

— Я — дервиш!

— Ну и что же? Разве есть в Сахаре тварь какая, чтобы с дервишем в мудрости соперничать?

Вождь взял в руки чайник с подноса на скрытом очаге. Нацедил стаканчик, преподнес его гостю.

— Слышал я, ты в отъезд собираешься? — сказал дервиш.

— Куда ж это?

— Назад. К юго-западу от населенного духами.

— И ты это называешь отъездом?

— Всякое отступление в Сахаре — отъезд. Кто на пядь отступит, покорится, почитай, всю землю отдал.

Муса хлебнул чаю, вождь улыбнулся, заметил:

— Не вижу повода для беспокойства. Сахара, слава Аллаху, широка.

— Широка-то широка, однако перед народом Вау — узкая, брат.

Шейх бросил на него любопытный взгляд. Муса повернул в другую сторону:

— Однако я к тебе, вправду, посоветоваться пришел по другому поводу.

— По доброму, даст бог?

Гость стащил с головы свою худую маску, обмотал вокруг шеи. Устремил взгляд наружу, во тьму, чтобы вперить свой косой глаз в лицо вождю.

— Я хотел бы потолковать о принцессе, — сказал он. Шейх понимающе кивнул, и дервиш продолжал:

— Поговаривают, она в заложниках за Ухой теперь числится. Вождь рассмеялся. Приподнял для приличия нижнюю полоску своего литама, прикрыв рот, окаймленный линией серебристых усов, сказал:

— Такой язык для этого дела не годится.

— Не понимаю.

— Это я не понимаю, что ты имеешь в виду под словом «заложник». Когда люди об основах религии ведут разговор, они другим языком разговаривают.

— При чем тут религия, когда речь идет о вступлении мужчины с женщиной в супружеские права?

Вождь снова рассмеялся.

— Как же? Разве не религия была той силой, что первой сына Адама на союз с женщиной сподвигла?

Муса молчал. Ветер неожиданно задул с новой силой. Муса решил обрядиться в одежды факиха:

— Я полагал, что Аллах сотворил это, а не религия.

— Верно. А какая тут разница?

— Имам разницу видит. Все факихи-богословы видят разницу.

Здесь промолчал вождь, а дервиш пошел с другого края:

— Я не за тем к тебе пришел, чтобы спор о религии устраивать. Просто меня удивило, что я последний, кто об этом узнает.

— Господи, да мы до сих пор едва лишь фатиху прочитали — не больше!

— А что, религия другие обряды знает? — въедливо продолжал дервиш, — чтобы что-то, кроме фатихи, читать для освящения такой связи?

Вождь смутился, потянулся к охапке дров, подтащил к очагу.

— Истинно так, — сказал он, — такая связь нуждается в особых обрядах.

Он помолчал, затем поправил себя:

— Тут люди дело решают, а не религия.

Ветер дунул с новой силой. Край палатки затрепетал. Муса следил за пылинками, поднявшимися в воздух в свете пламени, вспыхнувшем и охватившем новую порцию дров.

Муса отпил глоток чая из стаканчика, а вождь спросил со злорадством в голосе:

— Что же это, однако, получается? Не знал я, что ты такой любопытный!

Муса вперился косым глазом во тьму, и одновременно, другим глазом, следил за язычком пламени, танцевавшим вверх и стелившимся по земле в порывах сквозняка, проникавшего из-под углов палатки вовнутрь.

Шейх употребил все свое хладнокровие в голосе, то хладнокровие, с которым разумные люди Сахары говоря, пытаясь скрыть глубочайшее напряжение:

— Ты мне не нравишься! Что вообще случилось?

Муса не ответил. Молчал, пока не погаснет огненный язычок. Вождь заметил в его глазах блеск, перед тем как огонь потух.

— Ты не слышал ее, — сказал дервиш. — Как она на амзаде играет. Ты не в состоянии представить, что этот амзад с головами мужчин творит. Ты когда-нибудь в жизни этот язык слышал? Ответь, ради бога…

Шейх улыбнулся. Однако дервиш не заметил улыбки — огонь в земляной печке погас. Только ветер все ревел в пустоте.

— А что же, — заговорил вождь, — водится в Сахаре мужик, что этого языка не слышал? Все мы когда-то этим пламенем пылали.

— Но ведь она — фея! Чистая фея, бесподобная по мастерству. Вся равнина на этом сходится. Я забыть не могу, не в состоянии… Может, потому, что тогда с ней вместе этот бес, Удад, песню пел, голосом у джиннов напрокат взятым… Ты слыхал, как поет Удад?

— Я слышал слухи о том, что он в горах у вышних птиц этому пению обучился…

— Что же, — продолжал дервиш свои мысли вслух, — все девушки Аира таким даром наделены?

— Однако я вижу, ты праздником молодых насладился в полной мере! Не видал я, чтобы ты до сего дня восхищение такими делами выказывал.

Он бросил лукавый взгляд и продолжал не без злорадства:

— Или ты о женщинах подумывать начал?

Дервиш поднял на него взгляд с грустью. В глазу его шейх увидел опять тот таинственный блеск.

— Я тебе разве что-нибудь о женщинах говорил? — произнес дервиш неуверенно. — Я не о женщинах с тобой беседую. Я сказал, что голос принцессы…

Он замолк.

Шейх подождал, что он закончит мысль, однако дервиш на четвереньках пополз к выходу. Шейх следил взглядом, пока тот не покинул пределы палатки и не растворился в пыли и во мраке.

8

На следующий день ветер продолжал выписывать на просторе свои узоры и символы. Вдоль и поперек по равнине он сеял мелкую крупу, а в воздух подымался песок и крупица за крупицей летели по бескрайнему серому небу.

Муса замотал себе лицо так, что уже не мог ничего видеть, и люди подумали, вроде это и не он, не дервиш. В заблуждение ввел даже свою старую кормилицу, когда вернулся под утро домой спать, после всех блужданий. Она проснулась, всмотрелась в него пристально при тусклом свете очага. Прочитала заклинание на языке хауса, а следом за ним — аят из суры «Аль-Курсий». Он рассмеялся и объявил: «Это же я!» Полусонная, она натянула покрывало на глаза и отложила всякие разговоры с ним до утра. Ему такая ситуация пришлась по нраву, он решил окончательно прибегнуть к литаму, как неприступной крепости. Утром он потребовал от старухи, чтоб она обучила его заворачивать туарегскую маску на голове на манер, как это делают представители племенной знати. Поначалу она было отказалась, стала над ним смеяться. Но не успела закончить сбивать масло из молока и отделять его, как сердце ее смягчилось, она предприняла первую попытку. Он в ее способностях и талантах никогда не сомневался. Она приучила его к тому, что все его мальчишеские запросы находили свое осуществление, даже те, что по общепризнанным обычаям Сахары считались уделом исключительно одних мужчин, вроде искусства завязывать маску на голове вокруг лица. Однако, на этот раз она его подвела. Не успел он сделать нескольких шагов от дома, как южный ветер сорвал с него литам — с серьезным намерением завладеть им, но Муса успел-таки вцепиться в край улетающей повязки. Он довольно долго пытался сопротивляться ветру, но в конце концов вернулся к старухе, разгневанный. Она рассмеялась и вторично обвязала ему голову этой тканью на манер вассалов.

Он вышел.

Стоял на уступах, возвышающихся над кратером Вау, и смотрел как вереницы караванов исчезают и появляются вновь в воздухе, сплошь пропитанном пылью. Мимо него пронеслась Тафават. Вокруг головы молодой женщины было намотано черное покрывало, которое нещадно рвал ветер, ее всю шатало и даже относило на несколько шагов назад. Проклятый южный ветер ни на минуту не прекращал своей забавы — он неожиданно поворачивал вспять, и ее худенькое тельце тотчас же со всей силой бросало вперед. Он подавил смех и пошел за ней следом. В нос ему пахнуло запахами женского тела и благовоний. Как притягательны эти женские ароматы!

Он догнал ее в вади, где обычно собирали дрова.

Начал заигрывать с ней, читая строчки из легенды:

— Отчаялась Тарат дождаться возвращения возлюбленного. Пошла на вершину Акакуса, прождав его пятьдесят годов кряду и бросилась вниз с высоты.

Она вздрогнула, схватилась руками за покрывало вокруг лица. Потом сообразила, в чем дело, и рассмеялась в ответ на это его заигрывание, прошептала:

— Ах, это ты!

Своенравный ветер вырвал у нее из руки один край покрывала, и он увидел толстую витую косу, спускавшуюся на смуглую грудь. Неугомонный ветер кончиками пальцев распустил свитые вместе волосы, и они пышной прядью рассыпались, рельефно очерчивая под собой пугливую грудь.

— Если бы не голос, я б тебя не узнала, — проговорила она тихо. — Ты что, решил под благородных подделаться?

— Благородство в сердце, а не на лбу!

Она от души рассмеялась, проговорила в ответ:

— Что же ты, надо отвечать на дервишском языке. Старухи рассказывают, что с уст дервишей другая, непонятная речь исходит.

Она склонилась над высохшим стволом. Сломала несколько серых веток, изъеденных песком и пылью.

— Тарат не ждала пятьдесят годов, — сказала она, отвечая на строки легенды. — Кто сказал, что она ждала пятьдесят годов?

— Вождь!

— Вождь? — она подняла голову, и на него опять пахнуло этим чудесным женским ароматом. — Ишь ты! Что, у вождя время есть легенды пересказывать?

— Конечно.

— Ты слышал, как он легенды рассказывал?

— Постоянно.

— Тебе повезло, счастливчик!

— С чего бы? Его дом открыт для всех — для копошащихся и для ползающих.

Она рассмеялась, сломала еще одну ветку.

— Для копошащихся и для ползающих — но не для девушек же!

— Ха-ха!

— Я сейчас никакого возлюбленного не ожидаю. Все, что надо мне, обрела.

— Ишь ты! Чего же ты такое, ей-богу, обрела?

— Догадайся! — бросила она озорно, сгребая ветви в кучу.

— Ха-ха! Не знаю. Откуда мне знать?

— Дурак ты, что ли? Ну, что может женщина с мужчины взять?

Он подтянул литам себе на губы, но сверкнувший глаз выдал злую улыбку.

— Ну, что, понял? — спросила она.

— Младенца в зачатье… Ты ребенка от него обрела… Ха!

Она спрятала улыбку, нагнулась пониже над охапкой ветвей. Он подошел к ней поближе. Сам склонился над ветками, изъеденными песком и солью. Рассыпал охапку, заявив:

— Это же тамариск! Когда это тамариском топили в домах у красавиц?

Она бросила на него любопытный взгляд, а он продолжал:

— Тамариск благовония забивает, портит запахи душистого женского тела.

Ее любопытство переросло в изумление. А он кинулся к лежавшему неподалеку стволу. Предложил:

— Я тебе помогу! Дрова — мое ремесло. Я тебе целую гору прекрасных дров притащу. Только акацию не трогай…

Она шагала рядом, преодолевая неистовствовавший ветер. Придерживала края покрывала пальцами и улыбалась тайком. Она опережала его на несколько шагов, ветер задрал край платья над правой ногой. Чудесным ароматом женского тела пахнуло ему в лицо, у него пресеклось дыхание, закружилась голова. Он встал как вкопанный. Устремил на нее тускнеющий взгляд, качнулся и смиренно проронил:

— Прости…

Она не поняла, игриво рассмеялась. Головокружение не исчезло, он выронил дрова.

— Ты же ничего не сделал, — сказала она. — Чего тебе прощать?

— Знаешь, — проговорил он в смущении, — я подумал, подумал о тебе, как о женщине.

Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:

— Что ж, ты в этом грех видишь!

— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…

— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.

Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!

— А ты знаешь, — заговорила она кокетливо, — что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?

— Вправду?

— Ты что, дурак?

— Я… Я — дервиш!

Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…

«Что может быть прекраснее женщины — таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», — подумал Муса.

— А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, — говорила она.

«Мужчина глуп, потому что открыт», — думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа — нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»

Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел — приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!

Он задрожал, заговорил неуверенно:

— Я… Я хотел что-то сказать…

Он бросил дрова наземь — между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:

— Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…

Он заметил блеск в ее глазах.

В его глазах она увидела слезы и — боль!

9

Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.

Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.

В тесно застроенном центре возвышались свинцовые купола, а над ними — увенчанные полумесяцами пики минаретов. Стены в сердце города были вымазаны ослепительно белой гашеной известью, все здания в этом районе напоминали мавзолеи над могилами[138] святых в оазисах. Однако эта белая зараза не распространялась дальше центрального округа. Купцы говорили, что такая манера заимствована в точности со столицы-матери, Томбукту.

Он вошел в город через восточные ворота, выходившие на одержимый духами Идинан. Пробирался по узкому и длинному, пыльному проходу меж стен, протискивался между группами негров, вассалов, торговцев. В нос ударяли запахи: пот чернокожих, благовония, пряности, дым печей. Постоял перед огромной дверью, сработанной из цельных пальмовых стволов. Султан Анай всегда следил, чтобы дверь оставалась закрытой. Раньше дервиш много раз проходил мимо и пытался войти, но дозорные учтиво препятствовали ему в этом, говорили, что там — залы, отведенные для гарема. Он не сомневался в их правдивости. Потому что сам увидел однажды в час полуденного отдыха, как принцесса Тенери выходит из таинственной двери в сопровождении стайки женщин, среди которых он разглядел гадалку. Она деловито поспешала рядом с принцессой с живостью негритянской девушки, только что прибывшей из джунглей. Замотана она была в черное покрывало, а вокруг головы еще была накручена голубая полоска цвета индиго. Она наклонялась в сторону стройной Тенери и что-то лопотала ей на хауса. Несмотря на тяжелую пыльную завесу, заполнявшую воздух и небо в тот день, ему удалось заметить совершенно четко, как в ухе гадалки блестела изумительная подвеска, словно сделанная из чистого золота!

Он не поверил собственным глазам и спрятал глубоко в душе это изумление и тайну. Лучше бы она всегда оставалась закрытой!..

Дервиш продолжил свой путь по пыльному извилистому проходу. По мере того, как он продвигался все дальше, полутьма переходила во мрак. Раздался голос муэдзина с подвешенного высоко в небесах минарета, и он задал себе вопрос: к чему это призывает правоверных имам — к молитве заката или вечерней? Гиблый дул не переставая, завеса из пыли не оседала, уравнивая день и ночь, и люди в Сахаре утратили ощущение времени. Даже имам потерял свою религиозную уверенность и не единожды уже вводил в заблуждение правоверных — солнца не было видно! На последней неприятности присутствовал и сам Муса. Имам вернулся с рынка, щеголяя в новом, ослепительно белом одеянии, на голове его красовалась также новая, мощная и свежая чалма, он призывал собравшуюся в доме вождя знать справить молитву заката. Большинство присутствующих уже совершили акт молитвенного омовения песком, как часто приходилось делать в Сахаре, и люди выстроились в длинную очередь, намереваясь обратиться лицом к священной Каабе. Оттуда, со стороны кыблы всех правоверных и дул этот гиблый. Имам встал впереди всех и восславил, как всегда перед молитвой, Аллаха. Но не успел он совершить свой первый молитвенный поклон, как злой рок решил насмеяться над ним. Завеса пыли внезапно распалась, выглянул яркий солнечный диск, совершавший свое шествие на запад, но указывавший лишь на послеполуденное время — не более! Муса оказался тогда не в силах сдержать себя и взорвался от смеха. Ропот пошел среди склонившихся представителей знати, а вождь повернулся к нему и бросил негодующий взгляд. Он был не в состоянии подавить свой приступ, и шейх был вынужден прогнать его из ряда молившихся. После этого происшествия имам вынужден был изобрести специальную фетву[139], для собственной самозащиты, огласив в ней, что правоверный мусульманин имеет право объединить вместе все пять ежедневных молитв и справить в одночасье свой религиозный долг — в случае, если божья природа понуждает его к этому, и он не может отличить день от ночи и точно определить время. Однако Муса напомнил ему, что он постоянно запрещал это, когда был чересчур жесток с пастухами и не давал им позволения опоздать ненамного в совершении религиозного предписания, хотя им тогда приходилось мириться с факторами посильнее, чем гиблый. Имам спрятал свой изогнутый нос за полоску литама, пытаясь подавить ярость, когда вождь окрикнул его во второй раз. Имам прекратил общение с жителями равнины, которые видели в южном ветре проклятье, обрушившееся на их головы вместе с недавно прибывшими переселенцами. Имам умножил свои усилия и связал молитву лично с Анаем, часто навещал его в новом дворце, присутствовал на всех пирах и застольях, которые султан нового Томбукту стремился устраивать в честь именитых купцов, и по всему Сахелю разнеслась весть, будто Анай решил приблизить имама к себе, поверять ему свои тайны, наделять втайне щедрыми дарами. И никто не удивился, когда имам бросился торжественно открывать минарет Вау, поднялся сам наверх и огласил азан, едва успели негры принцессы закончить возведение башни в самом центре своего нового поселения.

Гадалка тоже не растерялась и овладела душой принцессы.

Она перестала читать простым людям сокровенное, повернулась спиной к населению равнины и полностью посвятила себя одной лишь Тенери, оставив народ бороться с ветром, непрестанно дувшим уже более года, объяснения чему не мог дать никто…

Перед вратами дворца Муса обнаружил трех стражников — двух негров-великанов и худого вассала высокого роста, замотанного в старый выцветший литам. На правом запястье у него был кожаный браслет ярко-красного цвета.

Он преградил ему путь правой рукой:

— Султан повелел закрыть врата приемов.

— Султан?

Вассал не ответил, и посетителю пришлось разъяснять:

— Я направляюсь к принцессе, а не к султану!

Дозорный продолжал свое с не меньшей строгостью:

— Когда это было, чтобы принцесса принимала мужчин?!

Дервиш рассмеялся. Он с любопытством оглядел стражника и весело произнес:

— Я — дервиш!

Стражник нагнулся к нему и спросил грубо:

— А что, в вашей стране дервиши — девушки, что ли?

Муса опять рассмеялся. Он поправил маску покрывала вокруг лица и молча шагнул вперед между стражниками. Спросил внезапно:

— Принцесса свободной была, когда явилась. Я с ней много раз на просторе встречался. Что же это вы ее заперли за такой отвратительной дверью?

Стражник возвел голову к бушующим небесам и обратился к ангелам:

— У султаната свои законы. Законы заимствованы у Томбукту-матери.

— Так ты что — тюремщик?! — проговорил дервиш.

Стражник не ответил. Воцарилась тишина. Мрак опустился на узенькие улочки. Мусе показалось, будто гора сдвинулась с места и поползла вперед, нависая над городом. Небеса тоже будто прижались к земле, стронулись с высоты и повисли над центром Вау. Вау оказался захоронен внутри горы! Край южного Идинана, Вау отвалился от пространства…

Вау — нижний пласт небес?! Этот Вау выдает себя ночью за другого, проникает во мрак и просачивается, чтобы вернуться к себе назад на сокрытую ото всех родину!.. Дервиш вздрогнул.

— Отпусти на волю дервиша, Абадон! — раздался вдруг голос рабыни-эфиопки из окошка над головой «тюремщика».

10

Эфиопка повела его по длинному темному проходу. Проходивший по густо запыленной земле путь скрадывал звук шагов, он ориентировался в полной темноте по исходившему от нее запаху духов… Вау отодвигается по ночам вглубь, уходит назад, в Неведомое. Становится частью огромной горы, облаком тьмы, земной створкой скрытых небес. Откуда Вау рождается? Куда Вау уходит?..

Она вошла во дверь под аркой, сбитую из древесины джунглей. Дверь была полуоткрыта, и эфиопка толкнула ее вперед — за ней оказалась негритянка высокого роста, она поджидала гостя внутри.

Покои принцессы просторны. Помещение было круглым, все устлано таватскими коврами. По углам висели лампады, бросавшие тусклый свет вокруг. Он остановился и огляделся — все выглядело как цельный шатер, сделанный из змеиных шкур, подвешенных к потолку и украшавших стены одной половины круга. В центре помещения возвышался каменный столб, имитировавший опору бедуинской палатки. Под столбом валялись узкие подушки и тюфяки из кожи, разрисованные различной символикой и набитые, как водится, соломой пополам с амулетами.

Зрелище было великолепным. У него создалось впечатление, будто он мгновенно перенесся из мирского помещения в потусторонний мир. У него перехватило дыхание, сердце учащенно забилось, душа ушла в пятки в необъяснимой тревоге, будто хотела бежать прочь…

Вошла принцесса — и сердце, расправив крылья, ринулось вон из клетки. Он взлетел в никуда, в Неведомое, и он, дервиш, стал там пустоголовым идолом с открытым ртом, торчащими зубами, бессильным и неспособным сказать слово и лишенным и сердца, и души…

От нее исходил чудный запах. В нем перемешались благовония, духи, ароматы душистых трав. Чудесный аромат вскружил ему голову. Душа была пустою клеткой. Комком полыни, из которой солнце высушило все соки. Голова была словно сухая тыква. Он слышал, как ангел небесный опустился на бренную землю и обратился к презренным тварям из глины:

— Ты и вправду дервиш! Марабут. Если бы ты не пришел, мы прислали бы за тобой. Говори, несчастный, предки твои и впрямь сняли с тебя завесу, прежде чем родить на свет?

Ее губы раскрылись в улыбке. Пунцовые, ярко-алые губы, натертые туарегской помадой «тафтасет». Тафтасет делает уста такими чувственными, тонкими, алыми. Губы сверкают, словно вылепленные из белой глины — нет, лепестков лотоса, они не просто блестели в полумраке, стали вроде бы меньше, ровнее, изящней, приковали к себе его взгляд. Ему казалось, что вся она стала еще стройнее, выше ростом, потянулась вверх, ввысь… Что превращает женщину из соблазнительного дьявола земного в небесного ангела?

Он обратился к ангелу:

— Ты прочел, что написано в сердце моем? Я сам не в силах понять себя. Я сам не в силах описать и истолковать таинственный язык. Ты ангел, посланный небом?..

В углу шевельнулась тень. Он узнал гадалку. Мгновенно вернулось в тыкву ее содержание, а в шаре проросли горькие семена колоквинта[140]. Он отер слюну и заговорил вслух языком дервиша:

— Глупый пастух дал приют пятнистой змее у себя в рукаве и защитил ее от ночной стужи пустыни. Змея отогрелась теплом его вен и ужалила его в запястье, пока он спал. Ха-ха-ха!..

Язык дервиша, однако, не был слишком сложен для дочери Аира. Для небесных ангелов в принципе не существует сложностей:

— Ты до такой степени ненавидишь гадалку?

— Гадалка лжива!

— Я буду меж вами благой посредницей.

— Не надо мне посредниц между мной и ею!

— Я вознагражу тебя, если последуешь моему завету.

— Завету?

— Секрет. Я хочу открыть тебе один секрет.

Полетели семечки в шар полыни. Исчезло содержимое в тыкве. Появилась слюна на губах. Тяжело дыша, он произнес:

— Я тоже хочу открыть тебе один секрет!

— Мне рассказывали, что ты один на всем Сахеле можешь соперничать с горным диким бараном, райским певчим?

— Бараном? — удивился он, и протянул разочарованно: — А-а, ты имеешь в виду Удада…

Шар покатился и полетел в пропасть. Тыква разбилась вдребезги об острые скалы. Он увидел блеск в ее глазах. Тот самый блеск, что он видел во взгляде Тафават. Этот таинственный огонек, который не укроется от дервишей и который находящиеся в исступлении в молельнях суфии называют любовью, говоря, что он — один из атрибутов неба. Однако на земле он имеет одно место проявления: во взгляде женщины!

Одержимые утверждают, что этим секретом владеют вполне лишь дервиши и аскеты-марабуты.

Слюна застыла у него на зубах. В горле пересохло, оно стало вдруг сжиматься, сжиматься так, как сжимается глина в высыхающем вади под лучами солнца в сезоны дождей и селей. Семена посыпались во все стороны, заполняя пространство вокруг, содержимое лопнувшей тыквы валялось на скалах. Дыхание прервалось на минуту. Он медленно прошипел:

— Что ж… ты, что ж — любишь Удада?

Он следил, как меняется выражение ее лица. Наблюдал, как вопрос посеял угрюмость на прекрасных и печальных чертах. Покуда длилась тишина, печаль овладевала Сахарой. Та самая печаль, таинственная и непререкаемая, что изображена Временем на лицах тех наскальных портретов в росписях Тассили и Матхандоша в Сахаре.

Она сделала несколько шагов к стене. Отсутствующим взглядом водила по узорам змеиных шкурок. Тусклый свет лампады плясал на ее правой щеке, печаль забирала свое, вырастало страдание:

— Неужто дервиш так жесток, что бросается подобными вопросами?

Тело рухнуло с небесной высоты и ударилось о глухие безмолвные камни.

11

Он сполз на пол в углу, спина упиралась в стену. Явилась эфиопская служанка с чаем. Он ухватился за стеклянный стаканчик, рука его дрожала. Поставил стаканчик на красный коврик, разрисованный белыми треугольниками. Уселся поудобнее. Сказал:

— Сахель знает, что ты обещана Ухе. Фатиха была прочитана, и по шариату эта молитва связывает вас крепче железа.

Она не двинулась. Только губы, обрисованные ярким цветом тафтасет, цветом девственности и невинности, прошептали:

— Что там еще сильнее железа?.. Кто, кроме дервиша, знает об этом?

Он улыбнулся печально. Глянул на шапочку пены, окаймляющую чайный стаканчик. Произнес с мучением в голосе:

— Я чувствовал, что этот праздник Вожделения не кончится добром. Ты что, в первый раз услышала, как он поет?

Она не ответила. Прошло время, пока она сделала утвердительный жест.

Он собрал себя воедино, склеил усилием воли обломки. Все вернулось. Он заговорил, как простой обыватель:

— О, как меня тронула эта твоя игра на дьявольском инструменте. Я впервые в жизни ощутил этот вкус, ощущение Неведомого.

Она вытянулась, стала выше ростом. Ангел вернулся на место, растаял в видении. Оделся в белое облачко и превратился в огонек…

Дервиш освободил, наконец, глотку от набившихся в нее камней, проговорил покорно:

— Я передам ему послание.

12

С тех пор, как обрушилось проклятье гиблого ветра, не видала Южная Сахара такого безоблачного прозрачного неба.

Извечный палач вышел из своих небесных чертогов, словно джинн из бутылки, и воссел на троне в сердце Вселенной. Отдал приказ воинству, и оно исполосовало огненными плетьми нагое тело Сахары, исполняя обет вечного наказания, что судьба начертала на челе Сахары пятьдесят тысяч лет назад.

Дервиш шагал в полосках миража. Зной проникал вовнутрь, через невидимые поры его старых кожаных сандалий, обжигая плоть ступни, он опустился на колени и полз к одинокой горе, которую высек вечный ветер, освободив ее ото всех наростов, и она торчала как головка сахара, которую, бывает, привозят караванные торговцы. Унылая гора, как и все они, горы Тадрарта, время раскопало откуда-то для них некую таинственную печальную прелесть, напоминавшую ему о застывшей фигуре принцессы, когда взгляд ее в молчании источал тайну. Он не знал, почему так трогает эта печальная прелесть гор, деревьев пустыни его и простых людей, как, впрочем, и все в Сахаре. Может потому, что он чувствует в этом тайный замысел жизни? Или потому, что мир этот — невидим? Или напоминает ему о его одиночестве, когда он сам был акацией, одиноко торчавшей в безводном овраге, в полном отчаянии испить хоть каплю? С чего это разум летит и ранит сердце, оплавляясь в черты прекрасной женщины, вроде принцессы? Одно он знает точно: принцесса не была уже земным созданием, когда взгляд ее источал в безмолвии тайну, а печаль в чертах ее лица смешивалась в гордостью женщины.

Пламя вспыхнуло. Он добрался до подножья горы. Спрятал голову в тень скалы, острым пиком вонзавшейся в небо. Скинул свои ветхие сандалии и оросил ступни водой из Земзема[141]… Вода кипела. Он отпил глоток прямо из устья Земзема, и она пролилась в тело остывшей струйкой. Ветерок стих. Воздух вокруг застыл и умер. Жар обжигал само пространство. Он взял сандалию и помахал ею перед лицом, пытаясь стронуть этот мертвый воздух. Раскрыл рот и заревел во всю глотку, чтобы перевести дыхание. Воздух…

Пастухи доставили его в Тадрарт. Он провел с ними в пути четверо суток. Они оставили его в вади, а сами продолжили путь в Массак-Сатафат. Сказали, если не отыщет Удада в этих расщелинах, то уж нигде его больше не отыщет. Однако, палач ему изначально строил преграды: все клинки свои вытащило солнце из ножен и целые реки миража вылило в Сахару, так что Муса тыкался взад-вперед, гонялся по оврагам и горам, но нигде не нашел и следа Удада. Он смотрел на Сахару, как она отдается в объятия палачу. На западе плыли силуэты акаций, перемежаясь с полосами пламени. Чем больше смерть[142] и покой овладевали пространством, тем более раскалялось в своем безумии пламя. На востоке и на севере возвышались гордые вершины гор — цепочка островерхих пиков, терпеливо сносивших удел судьбы, мираж вырисовывал на их фоне сказочные гребни и гривы, набегавшие волнами и почтительно поблескивавшие. В безжизненных горах, где селились когда-то первобытные люди, недра были полыми — там были прокопаны пещеры. Их тоже поджидало одиночество, душами овладевала тоска, стремление познать неведомое закрадывалось в сердце, и они рисовали на груди этих скал свои формы, цвета и образы. По ночам людей мучила бессонница, и они забывались в забаве — в потоке легенд. Однако эта таинственная тоска по неведомому, по тайному началу жизни овладевала ими вновь и вновь, пока они не проснулись однажды и не увидели, что рисуют на своих скалах богов и богинь. Они обнаружили клад, который так долго искали, и ощутили умиротворение и успокоились, поняв, что они в состоянии скрепить свои панно подписью, и начертали толкования рядом с изображениями путем системы знаков тифинаг, и пометили места расположения своих кладов и колодцев особыми символами, чертежами и буквами. Дело им понравилось — и они распространили свою активность повсюду, пометили каждую скалу в Великой Сахаре своими клеймами. А сегодня никому и в голову не придет, что все началось с какого-то одинокого странника, уединившегося в пещере и попытавшегося выразить свою неясную тоску по изначальному…

Дервиш не знал, что возрождает этот образ из Небытия спустя восемь тысячелетий с начала Пути.

Он притаился в тени под скалой, пытаясь глотнуть немного воздуху — того, что убивал своей огненной плетью палач, как вдруг увидел чудо. Он уставился в скалу своим косым глазом, и полый шар в груди вздрогнул и забился. Внутренности вернулись в иссохшую тыкву. Он прекратил попытки поймать колебания воздуха, как это обычно делают пораженные астмой. Он встал на ноги, тело его выпрямилось и качнулось назад: перед ним стояла принцесса! Облачком спустилась она с небес и обрела очертания гостьи — каменной гостьи: высокого роста, стройная, гордая и печальная. Совсем такая, какой он видел ее в прошлый раз. На губах ее все та же удивительная краска, девственный цвет тафтасет, заклинание дев и тайна предрассветного сумрака. Он пополз к скале и положил руку на камень. Рисунок был словно живой. Он был высечен в теле скалы. Дрожащими пальцами он трогал эти высеченные линии заклинаний. Этот первовлюбленный изобразил свою госпожу в профиль, с гордо поднятой головой, смотрящей вперед, в даль, в направлении далеких и гордых вершин, расплывающихся в мареве пустыни.

Он приложил указательный палец к ярко окрашенным губам, хранившим тайну предков, провел им, дрожа от волнения, по округлому подбородку, по длинной шее цвета слоновой кости. Он ощутил биение пульса в гордо очерченной груди, и кровь застыла в пальце. Все вылетело прочь из полой тыквы, шар в его груди прыгнул вон, из больных его глаз брызнули слезы. Так он стоял, ощущая живьем очертания госпожи на скале и проливая слезы, пока не дотронулся пальцами до каждой пяди величественного рисунка. Слезы были горячи, как вода Земзема, а тело его госпожи обжигало, точно огонь…

Он хотел погасить это пламя каменной богини слезами своих больных глаз, горячими как кровь.

Он омочил палец влагой из глаз, невольно проводя им по всем очертаниям тела каменной богини. Губы его так же невольно шептали:

— Те… не… ри…

13

Удад тоже был сумасшедший.

Как этому вожделению удалось поразить всех? Оно захватило их всех и увлекло за собой — в бурный поток любви, а, может, — в Неведомое? Тафават была сумасшедшей. В ее взгляде он заметил эту игривую сумасшедшинку. Принцесса тоже сумасшедшая. Душа ее жаждет… Удада! И Уха поражен принцессой, он увлечен ею и… И последнее, что он ожидал увидеть во взгляде этого безумного Удада, это то же самое, что он увидел в глазах их всех — тот же самый таинственный блеск. А он, что же? Он, дервиш, сам этим не поражен? Шар в клетке шевельнулся, сжался в размере — он вспомнил, есть еще существо на свете, не увлеченное никаким существом: это каменная богиня!

Он отер слюну и заговорил сам с собой вслух: «И поэтому она не утратила черт богини, как все прочие, как все мы, что зависим от прочих живых существ, кому мы отдали самих себя, каждый из нас… Все мы погасли. Все поражены. Одна принцесса осталась непреклонна, она светится, словно каменная богиня, несмотря на то, что дала обет и посвятила себя райской птице… Что же, потому что Удад тоже — неземное существо?»

Пахнуло воздухом гор, и он прокричал в экстазе фразу, которую вдруг внушили ему в его полый череп предки-марабуты: «А-га! Всякий, кто свяжется с женщиной, пропал! Всякий, кто свяжется с золотом, пропал!» Очень часто бродячие шейхи братства аль-Кадирийя являлись, чтобы рассказывать людям о власти этих двух чудовищ над безвольными людскими душами. Они утверждали, что джинны вселяются в одержимого и сводят его с ума с помощью женщины или золота. На стоянках рассказывали, что сам главный шейх братства выступал с проповедями об этом и предупреждал народ, предостерегал от этих двух попутчиков жизни в самом начале зарождения братства. И по сей день никто не знает, как пришел в небрежение этот постулат и был принят в обращение проклятый сундук зла из рук торговцев. Вероученики-последователи аль-Кадирийи рассказывают спутникам, какое преображение в душе и даже полное перевоплощение может от этого произойти, говорят, что охотник может буквально превратиться в дикого барана или в газель, если попытается в предрассветной мгле изловить свою жертву.

Дервиш и сам видел однажды охотника с одной стоянки — он вдруг исчез и превратился в дикого барана! Вся стоянка признавала в Амасисе одного из искусных ловцов баранов. Не было ни одного случая, чтобы он не уходил в горы и не возвращался, нагрузив своих верблюдов двумя или тремя животными. А перед самим случаем превращения все вдруг заметили некую перемену в поведении Амасиса: он, бедняга, переусердствовал в своей охоте и уничтожил несколько стад на склонах Акакуса. Тогда он уже не одну-две туши делил между своей палаткой и соседями, как поступал ранее, а стал пропадать в горах целыми днями, а потом и неделями, и когда возвращался, верблюды его тащили десятки туш. Он их освежевывал, солил, развешивал на столбах в углу палатки, высушивал, а потом отправлялся продавать караванным торговцам посреди рынка. И делиться с соседями перестал. Поговаривают, что он вообще детям своим ломоть отрезать скупился, кормить их начал чуть ли не впроголодь, мяса жалел. Женщина его несколько месяцев спустя открылась перед соседками, рассказала тайну, будто бы мужчина ее решил богатым сделаться и вскоре, мол, эта мечта его свершится!

Несколько дней спустя, в сумерках перед рассветом, заявился к ней домой Амасис с Акакуса, втиснутый в баранью шкуру, взъерошенный, унылый. С его закрученных бараньих рогов на голове свисало его кожаное ожерелье из амулетов и талисманов, и собаки на него бросились и прогнали, только он потом ночью ухитрился вернуться. Жена Амасиса поутру рассказала, что он смог собак обмануть, выждал момент и просочился во тьме в палатку. Разбудил ее, лягая во тьме сосуды и посуду, а лица детей, погруженных в сон, все облизывал языком своим липким. А затем к ней приблизился и рассказал ей, глаза в глаза, о странствии своем жестоком, много чего наговорил непонятного, он зыркал все на нее, но не смог передать, и она не разобрала до конца, потому что темно было…

На заре она услышала, как злобно лают собаки и гонят оборотня в сторону заселенного духами Идинана. Открыла глаза на первый луч, глянь — а там, на подоле у нее, амулеты Амасиса!

А что до самого Амасиса, то никто на Акакусе на него больше не натыкался. Следы его проследили и обнаружили пятна крови в конце — там, где поразила его стрела жертву. А потом нашли одежды его, развешанные на кустарнике у подножия. Явились тогда к гадалке с пятном крови от жертвы, запекшейся в комочке песка, и она сказала, что он, очевидно, пытался загнать самку дикого барана — а она была на сносях.

Женщина Амасиса долго ожидала своего супруга в образе барана. Извела ядом всех собак в округе. Бродила по равнине и руслам высохшим, облазила весь Акакус, искала в пещерах, в расщелинах скал и ущельях. Вернулась домой, забрала с собой детей, повела, думая сердце его разжалобить, воздействовать как-нибудь и заманить его. Однако этот дикий баран оставил ей в подоле свои амулеты, а сам… скрылся!

Пастухи рассказывали, что видели его, как он там на вершинах одержимого Идинана скакал, между крутых скал пробирался и оказывался на самом верху узких высоких пиков, устремленных в самое небо, а гадалка эти их сообщения подтверждала и говорила: не было, мол, еще в Сахаре такого случая, чтобы кто из тварей живых в такое заветное место проникал да и возвращался оттуда!

14

Огненный шар стронулся со своего места в центре и двинулся в путь к западу. Следом за ним тащились горящие плети адского пламени, но и они постоянно ослабевали. Воздух дрогнул, Сахара переводила дух. Тени от скал ползли и удлинялись, пока, наконец, не опустились внутрь расщелин вади. Пламя оставило земную плоть, поднялось и полетело в пространстве в оболочках прозрачнее испарений. Ящерицы вынырнули из каменных щелей и юркнули в тень, судорожно дыша и испуганно таращась глазами на следы огня. Стволы акаций продолжали стоять, склоняя кроны к сожженной земле в терпении и смирении, отказываясь поднять головы вверх — они все так же не верили, что небеса в очередной раз решили отложить церемонию вечных истязаний до следующего дня. Откуда-то с севера донеслось дуновение, и крона поглотила его в отчаянной попытке спрятать и удержать, впитать невидимую влажность и занять у нее в долг крупицу жизни. В серых, пепельного цвета лесных порослях вывела первую трель земная птица пустыни, возвестила о возрождении, давая понять всем тварям в Тадрарте, что нить жизни не прервана, и они стронулись, вылезли, заголосили живыми голосами на лобном месте, подтверждая в очередной раз, что жизнь и впрямь продолжается.

15

Они сидели друг напротив друга на двух скалах на вершине горы. На бледном лице Удада были открыты ветру резко выделявшиеся скулы его бескровных щек. Взгляд его был устремлен вдаль, за горизонт, на самый далекий восток, куда уходила еще одна таинственная вершина.

— Ты сильно изменился с нашей последней встречи, — сказал он.

В ответ раздался легкий смешок.

— Даже здоровье твое, я думаю, изменилось.

— Ха-ха. Что ж, ты тоже изменился. Ты тоже, как высосанный — жизни лишенный!

— Да, лишенный!

— А ведь верно: остается человек человеком, если сердце свое другому заложит?

Подул северный ветерок. Удад сделал глубокий вдох, словно желая вобрать в себя все это, такое редкое дуновенье. Муса тоже открыл грудь, чтобы и ему досталась его доля. Удад прикрыл линию губ, прежде чем продолжить разговор на ту тему, с которой все началось:

— Но… ты говоришь, между мной и ею стоит Уха?!

— Нет, — запротестовал дервиш, — она ведь избрала тебя.

— То есть?..

— Я не знаю, как там точно по шариату, но…

— Меня шариат не волнует. Есть кое-что посильней шариата.

— Ну?..

— Благородство! Слышал? Ты забыл о происхождении, Муса?!

Дервиш отрицательно замотал головой, заявил с жаром:

— Брось благородных, оставь, пусть они этим языком разговаривают. Чего ты со мной как вероученик не поговоришь — так же проще будет…

— Благородство — язык сердца. Принцесса это понимает. Она воспримет как оскорбление, если я… если я поведу себя с Ухой иначе, чем на языке благородных.

Дервиш ударил рукой об руку. Спрыгнул со скалы. Закричал в никуда:

— Благородство! Благородство. Ах-ха-хах! Все благородством прикрываются! Слабости свои благородством прикрывают, даже дыхание этим самым благородством меряют. Все — мужчины и подростки, старики и женщины, старухи и дети! О господи, голова болит!

Он схватил камешек, запустил его в небо, вскричал:

— Я как-то спросил вождя о нашем потерянном писании, на языке ли благородства оно было написано, и он сказал, что Анги написано на языке жизни, который понимают лишь старые мудрецы. Это другой язык…

Он пододвинулся к Удаду, схватил его за руку, спросил:

— Ты знаешь, что это за язык, который шейх назвал языком жизни?

Он отер слюну рукавом. Весь дрожал, пока длительное время не мог найти правильных слов для выражения:

— Язык жизни — это язык музыки. Стихов! Амзада. Твой язык, которому тебя научила райская птица. Он — щебетание ветра в отрогах скал и устьях пещер, дуновение севера в смиренной акации. Хе-хе-хе! Это, это — та грустная мелодия, которую выводили пальцы принцессы, повинуясь дыханию рая… Ах, ах! Голова болит!

Он сплюнул. Семечки вылетели из тыквы. Сердце сжалось в клетке груди, еще раз обернулось шаром горькой полыни. Он закричал:

— Чего ты себя этим благородством связываешь, как дурак? Это глупо!

— А закон Сахары?

— Нет никакого закона Сахары!

— Закон — это совесть людей в Сахаре!

— А какое отношение ты имеешь к людям Сахары? Ты, дикий баран в горах? Газель пустыни? Райская птица! Я до сего дня не слышал, чтобы ты разговаривал о людском законе.

— Поскольку я решил спуститься к ним на равнину, я должен следовать закону равнины, их правилам.

— Ты что, намереваешься соперничать с ним на состязании? Хе-хе! Ничему ты от своих соседей-соколов не научился!

Он набрал целую грудь воздуху. Выпрямился важно, надул щеки, как ящерица, пытающаяся испугать своих маленьких соперников, двинулся к горизонту, словно намереваясь полететь, или по меньшей мере спрыгнуть с вершины вниз… Бормотал себе под нос:

— Пение — закон Сахары. А благородство знатных… Нет, не благородство это. Все люди в Сахаре путаются, путают благородство и гордыню. Что ты мне все говоришь о гордыне этих ослепленных благородством?!

Он рванул обеими руками за свою нелепую чалму, один конец которой болтался уже почти у самой земли, и продолжал говорить себе под нос:

— Они пыжатся, грудь надувают от этой гордыни, топорщатся, ощетинятся все одеяниями своими важными, как петухи, и делают вид, что это они благородно, значит, поступают, исполняют завещанное им предками, отцами да дедами. Клевета! Измышления все. Ты знаешь, что они на мертвых клевещут?

Он поправил нижний край покрывала-литама на лице и вдруг одним прыжком оказался рядом с Удадом:

— Ложь!.. Завет дедов — это песни! Предки нам ничего кроме этих песен и амзада не оставили. Потому что они этому выучились у Сахары. Ах-ах! Ты что же, хочешь на гордеца Уху походить, который себе на голову кусок ткани наворачивает длиной в семьдесят локтей, а? Стоит над колодцем, пыжится весь, словно верблюд неживой… Хе-хе! Ваше благородство, это — предательство Завета Сахары. Того завета, которому тебя обучала птица райских высот!

— Я тебе сказал, что она меня презирать будет, если я поведу себя не так, нарушу правила. Ты женщин не знаешь!

— А кто тебе сказал, что их правила такие же, как наши? Она родом с Аира, а наши женщины — из Азгера.

— И те, и другие покрывало носят. Все одинаковы. Их законы к одному источнику восходят — к Сахаре!

— Нет, не из Сахары они этих правил набрались. Вправду, будто вершины Тадрарта на голове, только я в них кое-что повыше вершин этих вижу. Они домогаются выше стать — на цыпочках! Гордыня посягает на Сахару!

Огненный диск весь горел, словно кровоточил. Повис над самой линией горизонта, надломился. Пламя угасало, и куда девалась недавняя заносчивость?.. Все ниже, все печальней, все скромнее… Сахара не терпит непререкаемости. Вот он, вечный палач, где его гордыня? Сломалась, как этот диск, покатилась на запад, закатилась, погасла…

— Благородством только Сахара наделить может, — бормотал Муса. — А гордыню люди сами производят и себя же ей повязывают. Все, о чем ты тут говоришь, это не благородство…

Сахара оделась в сумерки, затихала, говорила невнятно…

16

Дервиш постился.

Отказался от пищи, так что на скулах кости показались. Глаза горели, ушли вглубь, а вены на руках напряглись — словно стволы деревьев в пустыне. Превратился в ходячий скелет от изнеможения. Кожа высохла, кровь вся отлила от нее. Он и цвета стал какого-то зеленого. Того самого удивительного цвета, который он в упрек ставил Удаду когда-то, которым отличались все жители пещер в Тадрарте и Матхандоше.

Любопытные старухи, толковательницы всех и вся, узрели в его удивительном окрасе определенный знак и дервиш в его посту не поступал вопреки обычаям его предков, аскетов-марабутов: они, бывало, всех изумляли самоистязаниями, кололи себя в грудь ножами, не принимали пищи в течение нескольких месяцев — находились в состоянии «божественной любви». И племенных обычаев он тоже не нарушал — это когда молодежь себя голодом изводит, пока, значит, в сердце у них любовь к девушкам бьется. Но самая страшная и самая опытная из этих старух в делах мирского опыта и любви оказалась не в состоянии поведать племени о предмете любви дервиша: к богу ли всевышнему или к твари земной презренной? И народ тогда направился к имаму с вопросом, что может сказать шариат о законности того, что дервиш, мол, отказывается от небес и поступает вопреки своему марабутскому происхождению и опускается до грешной земли, чтобы впасть в любовь с глупой бабой со стоянки, которая и радуется, и печалится, и плачет, и поет, и есть тебе, и за пределы стоянки справить нужду ходит…

Имам решил любопытным этим на языке вероучеников отвечать — туманном языке братства аль-Кадирийя, и долго разговаривал об отпущении грехов, за что соперники его стали обвинять, будто он этим непонятным языком с ними разговаривает, чтобы истину скрыть и увильнуть от объявления собственного мнения по этому вопросу по законам шариата и по справедливости — из страха, что его за это постигнет проклятие марабутов. Имам всегда побаивался этого и избегал выступать наперекор предкам и дервишам.

Люди Сахеля полагали, что дервиш в общем-то не голодает, поскольку, даже когда он постится, его оберегают и питают ангелы. Они все еще помнили того мюрида ат-Тиджани, который наведался в Азгер и о котором они думали, что он из тех, что клады ищут. Он тогда залез на гору Акакус и жил в пещерах Тадрарта безо всякой провизии и воды. О нем сообщили пастухи, его принял вождь Адда и заколол в его честь баранов, жертву принес. Негры тогда явились с деревянными блюдами, полными кускуса[143] рисового и больших ломтей мяса. Мужчины все вокруг этого гостя уселись, угощение пробовали, а запахи по всей округе разошлись от этого мяса, так что у детей и подростков головы кружились. Все вокруг от плача давились, скрываясь в углах палаток и поджидая у палаточных кольев, когда кости и объедки какие достанутся, потому что засуха тогда стояла, и люди целый год мяса не ели…

Однако мюрид ат-Тиджани преподнес им живой урок терпения. Он вперился в пустоту своими пустыми глазами, похожими на глаза у слепцов, и заявил с холодностью, не подобающей никогда не голодавшему мужчине: «Я взял на себя обязательство, что не испробую вкуса пищи, пока не наткнусь на Вау. Я — паломник из Зувейлы. И ищу Вау! Я ищу Вау!» Все заметили, в том числе и имам, что он тогда дважды повторил эти слова: «Я ищу Вау». И никто не знал, что однажды наступит такой час, и возродится Вау из легендарного небытия, поднимется город из мифов, которые рассказывали люди, и напоит жаждущих, накормит голодных, оденет нагих и босых, спасет всех заблудших и страждущих. В тот день их гость еще сказал нечто такое, что не рассеяло неясности его поисков затерянного Вау. Он сказал так: «Страсть и сытость вместе не встречаются. Я избрал страсть».

Несмотря на все это, он не нашел… Не нашел ни Вау, ни господа. Может, потому, что ошибся во времени? Явился раньше того часа, который назначил рок для воскресения Вау из небытия в просторах пустыни Азгера? Он скатился с вершины горы в Массак-Сатафат, упал замертво неподалеку от костра пастухов у подножия.

И тогда не осталось о нем в памяти ничего, кроме той занятной легенды, что он рассказал вождю и где поведал о мудрости голодания. Он сказал, что волк[144] насытившийся плачет горькими слезами от охватившей его жалости к самому себе, поскольку он знает, что последствием этому опять будет голод. А когда волк голодает, то смеется себе и оглашает равнины и вади своим воем да ревом, потому что знает: за голодом однажды да последует сытость! Мюрид так истолковал тогда содержание своей притчи: «Всякий раз, когда меня преследует голод, я чувствую, что приближаюсь ко дню моего вожделения — Вау».

Правда, нашлись люди, которые усомнились в таланте достойного мюрида и сказали, что вся эта притча его целиком заимствована из преданий Анги.

17

После нескольких ясных дней небеса нахмурились вновь и оделись пылью.

Ахмад явился в палатку вождя. Тот в одиночестве сидел на корточках в прихожей и смиренно наблюдал из-под навеса, как очередная песчаная туча кружила вокруг вершины одержимого бесами Идинана.

Он молча сел рядом и ждал. Шейх сделал ему жест, кивком головы спрашивая, в чем дело, и тот заговорил:

— Дервиш умрет.

Вождь вопрошающе взглянул на него, ожидая разъяснений.

— Никто не знает, — продолжал Ахмад, — когда он последний раз кусок в рот брал. Старая его кормилица-негритянка сказала старухам, что за этой его бедой — след от пальцев гадалки.

Ветер взвыл с новой силой. Между ними поднялся слой пыли. Ахмад помолчал немного и заговорил вновь:

— Она сказала еще, что Муса бредит о какой-то каменной госпоже и не хочет покидать холм по соседству с колодцем, со стороны Вау.

Вождь непонимающе глядел на гостя:

Сказала также, что ты — единственный, кто может убедить его прервать этот его пост — заставить есть и говорить. Он отказывается отвечать на все просьбы и мольбы людей с равнины. Даже имаму не удалось сломить его…

Ахмад прервал свои объяснения и прислушался к вою ветра. Края палатки рвались и хлопали — вот-вот улетят прочь и исчезнут в завесе. Опустилось мутное красное облако. Тоска окутала Сахару.

Он встал на ноги. Поправил на голове вокруг лица свое черное покрывало, помедлил немного, глядя на вождя. Пробормотал слова прощания, но хозяин ничем не задержал его, продолжая смиренно смотреть в никуда прямо перед собой.

18

У склона холма, рядом с кучей мелких камней, принесенных селем в незапамятные времена, сидел дервиш. Вокруг него носились тени подростков и женщин. Плакал ребенок, выл ветер, трепал широкие женские одежды — полы и рукава трепетали и хлопали, словно крылья летящих мимо журавлей, а сами фигуры их то и дело надувались как полные бурдюки. Они оповестили вождя, склонили головы в кружок друг к другу, пошептались и пошли прочь от холма.

Шейх стоял над головой сидящего дервиша.

Присел на корточки перед ним. Волны пыли и песка периодически хлестали Мусу по лицу, маска литама слетела с него прочь, и пыль забивалась в рот и коркой застыла на губах.

— Ты в беде? — наконец произнес вождь.

Тот не ответил. Вождь схватил его за руку. Свободной ладонью залез ему под чалму, потрогал лоб, потом опустил руку на землю, погрузил ее в песок, чтобы не дать недугу ходу. Заговорил таинственным тоном:

— Ты же знаешь, голод не откроет тебе стен Вау. Ты прекрасно знаешь это.

Ветер возвел между ними завесу из пыли. Вождь подождал, пока волна осядет, потом продолжал:

— Кто из нас не занимался поиском Вау? Я тоже его когда-то искал. Да, есть у меня секрет…

Он разгневанно ударил себя кулаком в грудь, объявил:

— Если ты на него здесь не напал, так нигде ты его не отыщешь даже если бы тысячу лет постился!

Дервиш продолжал слепо глядеть перед собой — в пыль и пустоту.

— Никакая женщина в Сахаре, — продолжал шейх с печалью в голосе, — не сможет заполнить ту пустоту, которую настоящие мужчины пытаются заменить на Вау. Даже мюрид Тиджани потерпел неудачу и свалился мертвым. Ты же знаешь его историю.

Становилось темно, выражение глаз разглядеть было невозможно. Вождь молчал.

Но просто так уйти он не мог.

— Сейчас ты пойдешь со мной, — сказал он. — Мы потолкуем о Вау. О том Вау, что в душе каждого раба божьего, и о другом Вау — который мы вечно в Сахаре ищем.

Дервиш не ответил ни звуком. Однако вождь заметил, несмотря на окутывающую все вокруг тьму, как что-то дрогнуло во взгляде Мусы и нарушилось в том слое пыли, что покрывал обе его щеки.

19

Вождь отпаивал его каплями бальзама из трав и просидел у его головы до конца ночи. Когда осталось сосем недолго до рассвета, шейх откинул спину, прислонился к опоре, чтобы поспать.

…К дервишу явился Ангел в горящем угольке, уколол его своим тонким пальцем в пупок и сообщил, где кроется болезнь…

Вождь поил его зеленым чаем каждое утро и провел в заботах возле него еще трое суток. А потом позволил ему выйти. Он бродил под вечер на просторе. Гиблый ветер ослабил свою хватку на небе равнины, и тучи пыли отошли в сторону, скорость и сила ветра поубавились. Он прислушивался к гомону джиннов на Идинане. Внезапно раздался откуда-то издалека протяжный вой голодного волка.

Идкиран вышел из полосы тьмы навевающего ужас ската горы. Ветерок время от времени играл ветхими лохмотьями его одежды. Он соболезнующе остановил его:

Ах, ах, ах! Что натворил злосчастный Вау с дервишем целого племени? Что сделал Вау Аира с сердцем милосердного Мусы?

— В Аире есть Вау?

— Вау — повсюду. По всей Сахаре.

— Ты тоже ищешь Вау в нашей Сахаре?

— А кто из нас не искал Вау? Вау… Вау!.. Возрождается один раз в тысячу лет. А может — в десять тысяч лет! Однако я остерегаюсь смешивать настоящий Вау с «Вау» поддельным.

— Ты — мудр. Ты непохож на тех, что ищут золото.

— У вас, в Азгере, говорят еще, будто существует три Вау. Два из них точно известны, а вот третий — сокрыт.

— Искатели кладов не говорят такие речи. Кто ты такой, ей-богу?

— Я… я говорю, есть только два Вау. Один — тот, про который все знают. Второй — Вау райский, сокрытый, который тебе никогда не найти в ребрах женщины! Ах, мы все его ищем на краю Сахары, а он ближе чем шейная вена!

— Удивительно! Это не ты ли меня навещал в доме вождя на рассвете?

— Меж ребер таится скрытая пустота, которую не заполнить женщине, Муса! Что может быть презреннее дервиша, если он влюбился!

— Удивительно…

Поднялась пыль столбом, их разделила плотная пелена.

— А ты не боишься наказания джиннов, наш высокий гость? — спросил Муса.

— Духи демонов не боятся.

— Удивительно…

Опустилась ночная тьма. Таинственный пришелец отступил, поднялся в страшную пещеру. Дервиш следил взглядом за ним, пока того не поглотила тьма. Только страдальческий вой волка нарушал тишину, да порой доносилось с вершины жужжание призраков.

20

На следующий день поутру он направился к колодцу. Уха все стоял над ним, не прекращая своего дежурства. Надо было запустить притчу — поддразнить его:

— Поднялся джинн-великан между небом и землей и стал ждать, пока гадалка примет меры и повяжет ветер, чтобы мог он поздравить свою невесту. Хе-хе-хе! Долго ждал великан утешения, однако гадалка не пошла по его пути… Боль поселилась в сердце демона-великана. Хе-хе-хе!

Присказка задела Уху. Он вперил взгляд в угрюмые небеса и заговорил в ответ на том же языке:

— Боль поселилась в сердце дервиша. Впервые в жизни приходится мне видеть, как у всей Сахары на виду появился дервиш влюбленный.

Мусе стало неприятно. Он отер рукавом слюну и устремил свой косой глаз на соперника:

— Кто сказал, что дервиш влюбился? Дервиш не может влюбится! Для дервиша один Аллах — возлюбленный. Слыхал?

Однако Уха толкнул кулаком в плечо Ахмаду, приглашая его за собой, и отправился прочь, еле сдавливая смех в горле.

Они остановились на небольшом расстоянии от колодца, где уже собралась толпа из негров и племени вассалов, чтобы подтянуть устье колодца вверх и предохранить его от налетов песка и пыли.

У Мусы разболелась голова, шар в грудной клетке сжался, стиснуло сердце. Боль заставила его поберечься, заговорить с самим собой: «Достаточно, довольно… Этого довольно… Все, хватит…» Он отступил. Поднялся на холм. Слушал, как толпа за спиной хохочет, громко и мерзко.

21

Он пошел к Акакусу. Затворился в пещере на трое суток. Сидел на корточках среди скал, моля богов, захороненных в оттисках предков на скалах, погасить в груди съедавший его уголек. Валялся в священной пыли, словно бревно, наблюдая за неясными очертаниями благословенных призраков, поднимавшихся по стенам вверх, улетавших и возвращавшихся вновь. Они тоже смотрели в никуда, далеко за горизонт, словно каменная богиня в Тадрарте. Нет, они смотрели не за горизонт. Они устремлялись еще дальше. Они смотрели в Неведомое. В глубь тайны, поисками которой мы губим наши души. Они смотрели в глубь нас. Они видят нас, когда мы самих себя видеть не в силах. На их лицах — печаль и сострадание. Величие и тайна. И усмешка. Те выражения, в которых проступают черты лица отца, знающего истину, но поскупившегося на то, чтобы поделиться ей с сыном — из сострадания к нему. Они — отцы, а мы — их несчастные дети!

Помоги мне, богиня моих древних предков!..

Вот оно, откровение для дервиша…

22

Он подкарауливал гадалку.

Кружил вокруг ее жилища, возведенного у склона холма, к востоку от стоянки. Палатка ее была вся в заплатах, покрыта лоскутами из самых разных тканей и материалов. Полоска, свитая из верблюжьей шерсти пепельного цвета, в лохмотьях и дырах, измочаленная ветрами, песком и солнцем, дырявила палатку и делила ее пополам. Далее располагались три куска циновок из соломы и шерсти черной козы — также потерявшей свою естественную окраску, вылинявшей и загубленной неумолимыми солнцем и песком. Была какая-то полоска из кожи, разрисованной символами, заклинаниями и просто непонятными и неясными подобиями знаков, в которых, быть может, разбирались одни предсказатели да гадалки. С боков же, у обоих опорных столбов, были пристроены и натянуты остатки выцветшего тряпья, протершихся изношенных полосок тканей и старой одежды.

Эта необычайно странная мешанина из лоскутов и заплат делала жилище гадалки уникальным зрелищем и неповторимой обителью, вызывая насмешки безрассудных гордецов и вселяя страх в души верующих, которые обычно боятся колдовства и избегают предсказателей.

Он наблюдал за Тимит, как она выносила сосуды с золой и пеплом из очага и выбрасывала их на землю на пустое пространство. Он шел по ее следам, когда она ходила однажды вечером навестить Тамгарт. В ее отсутствие он не входил в палатку. Ждал несколько дней, пока мерзкая негритянка не отправилась в новоявленный Вау с визитом к самой принцессе…

Он отер слюну. Сплюнул в пыль. Ударил себя кулаком по лбу и рассмеялся, поняв, что визит, наверняка, будет долгим. Пробрался в темноте вовнутрь — в палатке пахло благовониями, духами, росным ладаном и травами пустыни. Был еще какой-то другой, острый запах, неясный и дразнящий. Запах чар? Или запах небесного молока, которое добывают старухи из сосков ночных звезд, чтобы поить им маленьких джиннов, приоткрывающих им в награду за это завесу грядущего и сообщающих им тайну Неведомого?

23

Он обнаружил ее погребенной под опорным шестом. Тимит не отличалась в этом отношении от старух племени — хитрости были все те же. Старухи всегда прячут дорогие им вещи под столб, чтобы малыши до них не добрались. Гадалка также схоронила свое самое опасное оружие под шестом, чтобы враги не отыскали… Ха-ха! Какая разница между внучатами и взрослыми врагами гадалки? Все они — дети! Мужчины все — взрослые дети. Но дервиш — не мужчина. Ха-ха! Когда это племена кочевников Сахары относились к дервишам, как к полноценным мужам и мужчинам? Ха-ха!.. Он потянул великолепную рукоять из клейменых ножен и следил взглядом, как выползает наружу дикая змея из своей коры… Ножик гадалки. Легендарное оружие. Яд во плоти. Амулеты мифических чародеев из Кано… Таинственное заклинание, которое может и оживить, и умертвить… Оживляет одержимых бесами и восстанавливает рассудок и память у сраженных недугом экстаза. Единственное дьявольское оружие, которое может убивать на расстоянии и поражает противника на протяжении сорока дней. Единственное оружие, чей мрачный клинок осмеливается войти в горло гадалки… Ха! Гадалка словила секрет из уст звезд и того таинственного внушения, которым может общаться открытое пространство — бескрайнее и умещающее в себя все. Говорят, она послала с караванными торговцами тайные дары предсказателю огнепоклонников-магов в Кано, и он прислал ей амулет, выгравированный на ноже, и предупредил ее на языке жестов и символов, чтобы тот никогда не попадал в руки враждебных ей людей. Потому что в его лезвии кроется тайна Тимит. Ее жизнь зависит от целости и сохранности ножа, а ее смерть связана с его потерей или переходом в руки врага. Бесовка! Ха! Тайна открылась по воле случая. Судьбе было угодно затеять жестокую ссору между нею и одной злой женщиной из рода вассального племени — та обвинила гадалку в том, что она вступила в заговор с одной из жен ее мужа и накормила ее зельем, так что та стала страдать отрыжкой и распространять неприятный запах, чтобы ее возненавидел их общий муж и перебежал к жене-сопернице. Женщины мирно наслаждались чаепитием на закате дня в доме Тамгарт, когда неожиданно покой был нарушен склокой между избранницами — женщины принялись ругаться, обвинять друг друга, обзываться нехорошими словами. Не прошло и минуты, как они сцепились в рукопашную. Гадалка ударила своим отвратительным браслетом из слоновой кости по шее неприятельницы, а другой рукой вцепилась ей в волосы, так что горло у той оголилось, а глаза вылезли из орбит и уставились в небо под нестерпимыми лучами солнца. Но так продолжалось недолго. До того дня гадалке было неизвестно мастерство людей вассального племени в рукопашных драках — женщине удалось просунуть руку в ее широкий рукав и достать до локтя, где прочным браслетом из змеиной кожи у нее был укреплен острый ножик. Она схватилась за рукоять — и из бутылки выскочил джинн с заостренной головой и прожорливой мордой, страстно желающий погрузиться в иные, более теплые ножны — в человеческую плоть!

В этот момент все присутствующие женщины, которые все это время безуспешно пытались разнять соперниц, были внезапно поражены тем, что гадалка вдруг рухнула и разжала руку на горле противницы. Она прыгнула с живостью молодой девушки и укрылась за спиной старухи-долгожительницы, которой было больше ста лет, черный цвет ее кожи побледнел, помутнел и на глазах стал белеть. Она вся дрожала как малое дитя, бормоча заклинания. И не успокоилась, продолжала цепляться руками за священное покрывало долгожительницы, пока женщины не вернули ей ее таинственный клинок и не приступили к уговорам и посредничеству, чтобы урегулировать ссору с ее жестокой соперницей.

С тех пор перестала Тимит носить с собой свое оружие в широком рукаве одежды и стала подумывать с того самого дня, как бы понадежнее спрятать заветный ножик и уберечь его от злых рук.

24

Он украл масло у своей старой негритянки. Подождал, пока она не выйдет доить овец в загоне и проскользнул в ее угол и отлил немного чистой горной жидкости во флягу. Оливковое масло. Легенды говорят, оно капает с очень старых фараоновских деревьев, священных дерев, растущих на остроконечной горе в черных звездах. Темно-коричневые плоды в четках пророка. Их отжимают пальцы притягательных красавиц. Караванные торговцы везут его на юг и производят обмен в Томбукту или Кано на вес золотой пыли. Его старуха-негритянка обменяла его на сахарское масло — отдала по весу в три раза больше. Масло Сахары издает запах цветов испанского дрока, а горное масло пахнет как черные фараоновы звезды, как сандаловое дерево и мускус, как благословенные четки пророка…

Он собрал вещи и к вечеру отправился прочь.

Набрал дров и развел огонь. Ветер стих. Тьма заволакивала все вокруг. Он пошел и притащил три камня, положил их треугольником вокруг костра, поставил глиняный горшок на камни и отлил в горшок масла из фляги. Раздался чистый приятный запах. Благоуханный аромат легендарного масла заполнил темное, мертвое, мрачное пространство вокруг. Запах этого масла напомнил ему об обрезании. Ножик тоже напоминал ему об обрезании. Мать родила его больным, худым, бледным. Недуг рос вместе с ним, сопровождал его все детские годы, и имам отказывался проводить операцию, боясь, что он умрет от кровотечения и истощения. Ему уже исполнилось одиннадцать лет, когда имам вдруг согласился и подал знак. Приготовили все, что требуется, соорудили палатку. Возвели для него холм из песка внутри, как делают для новобрачных. Вокруг этого возвышения понатыкали ножей, лезвий, мечей, чтобы отпугнуть джиннов, не дать им проникнуть внутрь и завладеть жертвой. Набежали женщины, толпа за толпой, били в барабаны перед палаткой, кричали и кликушествовали, оглашая всю округу своими воплями. В углы палатки забились парни, а к возвышению приблизилась африканская старуха, лопотавшая на непонятном языке языческие заклинания — то ли на хауса, то ли еще на каком. Затем на запястье ему прикрепили кожаный браслет с подвешенным к нему мешочком, полным полыни — чтобы отпугнуть злых духов потустороннего мира. Когда старуха вышла, появился имам и привязал ему на горло ожерелье из амулетов, завернутых в шкуру газели. Поднял высоко вверх правую руку и рассек воздух страшными ножницами, предназначенными для стрижки козьей шерсти и волос на головах завшивевших подростков. Вошла какая-то глупая баба, которую он видел впервые в жизни, принесла отполированный шест из дерева акации, трясла им у него перед глазами, он видел на верху у этого шеста связку кожаных ремешков, кусков меди и разноцветных бус. Имам залез своей грубой рукой ему под пупок и схватил его за мускул. Он закричал. Злая баба махала шестом возле его головы, раздавался странный звук — словно голос умирающего и хрипящего от удушья, а потом вдруг — смех! В этот самый момент лезвия ножниц коснулись его тела, он почувствовал острую боль от укола и что-то горячее, липкое, текущее по коже его бедер вниз…

Он закричал — и в ответ раздались клики женской толпы, они поглотили его крик. А злая баба схватила его, затрясла и заорала благостно:

— Плачь! Плачь, дервиш, ты сегодня — ангел чистый!

25

Однако очищения не получилось. Отрезанный клочок плоти грешного тела, шайтанов корень, оказался недостаточен, чтобы отсечь все грехи и греховные побуждения. Тлеющий огонек желаний проникал внутрь, вонзался в череп, делал из него полую тыкву, тек по жилам, съедая сердце горечью, превращая его в шар полыни, уносил разум прочь, в невидимый оазис снов и мечтаний, который мог соперничать с самим Вау по богатству, роскоши и красоте, сотворяя из земной женщины бронзового цвета, живой, дышащей, справляющей обычные свои дела, чисто небесного ангела!..

Великая богиня, гордо высеченная в камне.

Шайтанова плоть… Грешное тело…

А игра его с этими знатными глупцами еще более ужасна. Шайтанов корень внедрился в их головы, заставил кутаться в жуткие маски — не только вокруг головы и лица. Они и разум свой, и сердце в маски оборачивают. Глупцы окутывают свое несчастное сердце маской и называют это благородством. Сахара сотворила их свободными, так они предпочли изобрести цепи, потому что не обнаружили во всем бескрайнем божьем пространстве той единственной цепи, что связывает их воедино. Они не нашли основы для поклонения и придумали обряды благородного происхождения и отнесли их к заветам утраченной книги Анги. Этих цепей им не хватило, и они стали поклоняться иному идолу: опустились на колени перед женщинами и поползли на животах под ноги девушек. Ввергли себя в племенные войны и стали совершать жестокие набеги на соседей, объединяясь в непомерные военные союзы, чтобы покорить бескрайние джунгли, захватить и привести с собой пленниц — чернокожих негритянок и мулаток из Эфиопии. Глупцы. Они разожгли в Сахаре это пламя, повинуясь веленью шайтана, проникшего им в кровь. А победы тем не менее не добились, потому что так и не узнали, чем заполнить пустоту. Даже мудрецы забыли, что грешная плоть — это пропасть и бездна, которую не заполнят все женщины племени. Не насытят ее все женщины Сахары. Не утолят этой жажды никакие пленницы джунглей. Потому что эта ненасытность… Потому что эта вечная бездна — в самой плоти людской, и не будет благоденствовать ни один из рабов земных, если не найдет в себе мужества и не вырвет ее с корнем, как рвут траву пастухи в каменной пустыне аль-Хамада.

Вот в чем мужество, Уха. Вот где благородство, Удад. Вот она, истина, Ахмад.

Знатные, они — кастраты! Ха-ха-ха! Чистые, непорочные. Благородство все — в обрезании…

26

В Сахаре воцарился покой предпоследнего дня творения. Непорочная тишина — неведомое, за которым следует то ли гибель, то ли начало всего. На конце каменного зубца, тянущегося к заколдованному Идинану, стояла одинокая акация — странная, потерянная и несуразная в этих перипетиях дня и ночи, тьмы и неподвижности. Силуэт ее склоненной к земле кроны в свете костра походил на чалму таинственного пришельца с того света. По соседству с ней Муса чувствовал себя легко и покойно.

Огонь негромко потрескивал, пожирая иссохшие кости дерев и только чуть-чуть нарушая установившуюся в округе божественную тишину.

Вот, где-то на юге, со стороны гор, раздался протяжный вой голодного волка.

Он потянул за рукоятку над ножнами — и наружу, из своей тайной норы выползла прожорливая змея. Лесной колдун показался из своего языческого храма. В тусклом, неприглядном на вид лезвии он почувствовал силу заклятья. Заклинания тысячелетия. Крики племен джунглей.

Он сорвал штаны.

Тишина сгустилась. Время словно замерло — ни песчинка не шелохнется. Время можно только почувствовать, его не измеришь разумом. Утраченное время, которое он вечно искал. То время, когда Ева еще была нераздельна с ребром Адама, а Адам не покидал еще лона земли. Время, которое никогда не вернется, если не покончить с той грешной связкой плоти, не вырвать с корнем жилу шайтана, точно так, как вырывают пастухи последнюю зелень в камнях Красной Хамады…

Он опустил колени на мелкие камни. Ноги погрузились в песок и в землю, родившую всех. Он почувствовал утешение, а за ним — прилив смелости. Поднял непокрытую голову вверх, вперил взгляд в темное небо, сжал, что есть силы, колдовскую рукоять. Приблизил жало сказочной алчной змеи к дьявольскому корню, что кружил головы детей адамова племени, делая из них глупых кукол в руке из какого-то бессмысленного ребра!

Он видел звезды. Белые оливки. Собеседники одиноких. Указчики пути вечно блуждающим в Сахаре земной и в Сахаре небесной.

Зажмурил глаза и пустил кровь. Затаив дыхание провел жадным лезвием по горлу шайтана. Вздрогнула земля. Он увидел толпы женщин, одетых в черное. Злая баба потрясала своим стволом, увенчанным медью и бусинами, орала свою благую весть: «Плачь! Плачь, дервиш, ты сегодня — чистый!»

Феи радостно заголосили на заселенном духами Идинане. Потерянная акация нагнулась и волшебным прикосновением уняла боль. Он пополз. Липкая жидкость текла по бедрам. Он схватился обеими руками за глиняный горшок. Пролил. Но дикая сила прибавила ему смелости, он сжал зубы и погрузил рану в обжигающую жидкость.

Он рухнул навзничь.

Вдохнул смешанный запах крови и фараонова масла олив.

Слушал, как голосит красавица-фея на Идинане.

Раздался протяжный, мучительный вой волка.

И дервиш канул во мрак и безмолвие.

1

С приходом осени разгорелся конфликт вокруг колодца.

Простонародье вернулось к своим дрязгам, и вождь приказал прекратить возведение защитных устоев. Уха предпринял попытку урезонить вассалов султана и заставить их остановиться, однако, они обратились к оружию и выхватили мечи против его людей. Вождь вмешался в это дело и направил имама посланником к султану Вау. Потом призвал к себе Уху и уединился с ним в палатке. Вечером вернулся имам из своей миссии в Вау, и вождь созвал совещание старейшин.

Уселся вождь возле опорного столба. Справа от него на корточках пристроился имам. На ковриках по кругу примостились шейхи. В дальнем углу засели негры и вассалы и принялись готовить чай.

Снаружи ветер прекратил свои завывания, ограничиваясь тем, что налетал периодически короткими порывами, как будто пытался замолвить словечко, желая побеседовать с прорицателями, сообщить что-то важное на своем не всем понятном языке — некую тайну о причинах своего упорства в налетах на равнину в течение двух последних лет. Действительно, язык ветра вполне доступен пониманию даже детьми — особенно, когда он становится долгосрочным гостем у жителей Сахары.

Имам сделал глоток чаю из стаканчика. Стащил свою ослепительно белую повязку-литам с изогнутого крюком носа — словно клюва коршуна, подтянул его, но он соскользнул на губы. Имам заговорил:

— Он сказал мне, что Вау не останется без стен. Стены — это щит всех городов. А иначе — нет никакой разницы между ними и простыми оазисами Тарги. Города крепки своими стенами, а оазисы открыты Сахаре со всех четырех сторон.

Шейхи украдкой обменялись взглядами. Вождь продолжал чертить пальцем свои символы на песке рядом со столбом.

Имам глотнул чаю и подтянул за ухо свою повязку из тонкой ткани, болтавшуюся вокруг лица, сказал:

— Я ему доложил, что колодец — как вены в нашей жизни, а он мне ответил, что стены не будут стенами, если колодец окажется вне их. Он на себя обет берет, что они предоставят нам возможность утолять жажду, и верблюдов и скотину поить в любое время, и предложил еще вот… отказаться нам, значит, от гордыни нашей и войти в город.

— Войти нам в город? — произнес вождь.

— Да. Он предлагает нам обосноваться там и жить постоянно в домах и меж стен.

Вождь издал непонятный, нервный смех — и только. В разговор вступил худой, скуластый шейх с набрякшими, морщинистыми веками — он сидел меж двумя стариками, клонившимися головами к земле.

— Если бы мы хотели осесть на земле, — заговорил он спокойно, — мы бы сделали это уже семь тысяч лет назад. Если б мы желали встать на колени меж немых стен, мы бы построили себе города покрасивей Томбукту, настоящие города, с которыми мог бы сравниться только истинный, заветный Вау, а не этот Вау фальшивый, которым он пытается нас соблазнить, чтобы запереть нас в камерах, точно рабов. Он — маг, язычник. Он — огнепоклонник!

Шейх, сидевший с ним по соседству, приободрился, поднял замотанную черным литамом голову и погрозил указательным пальцем:

— Почему бы такому голову не срубить? Приходит себе невесть кто неизвестно откуда, а мы ему и землю и воду предоставляем, так он еще наглости набирается и всем селением завладевает и долиной нашей. Мы чужими стали в собственной Сахаре, а этот Анай стал султаном — и в Сахеле, и в Азгере повелевать. Да я уж тоже стал задумываться — уж не огнепоклонник ли он?

— Я говорил! — закричал другой шейх, сидевший справа от старика. — Я говорил вам с самого первого дня. Я говорил, что мы либо оставим ему равнину и откочуем все в Тадрарт, или в Массак, либо препроводим его в Таргу и дальше — в Хамаду. И то злополучие, которое он навлек на нашу Сахару, не сегодня родилось. С ним к нам такой ветер нагрянул, какого мы никогда прежде не знали. Вот-вот похороним колодец — не сегодня, так завтра! А не завладеет он колодцем полностью, или завладеет — так этот самый ветер довершит все, на что султан, может, и не сподобится. Мы нарушили заветы наших предков, которые нам передают предания Анги. Жители Аира — колдуны, все подчиняют своей воле: и ветер, и дождь, и камни, и дерева.

Вождь поднял вверх руку — с набрякшими венами, всю разрисованную морщинами, шейхи замолкли. Он улучил момент, когда была помянута утраченная народом книга законов, и решил воспользоваться этим предлогом для мудрых высказываний, как обычно бывало.

— Я не знаю точно, против кого предостерегало Анги в действительности — против одних только жителей Аира, или вообще против всех чужеземцев. Но что я знаю наверняка, так это, что Анги говорит: душа чужеземца — потемки! Мы ему все дозволили с его народом — обосноваться здесь на земле, поскольку мы не можем претендовать на нашу полную собственность на бескрайнюю пустыню Аллаха. И, конечно, мы наделили его водой, поскольку само Анги, которое по вашим словам предостерегало нас от чужаков и пришельцев, в первых же полосах своего содержания несет еще более важное предостережение людям: «Если откажешь ты страннику на пути в глотке воды, то и Сахара тебе однажды в ней откажет».

Его голубой литам свесился до подбородка, он поднял его на нос и продолжал:

— Очень часто жертвователи воды становились жертвами дорожных разбойников. Спешат они к ним с водой, когда те умирают от жажды, а когда насытятся, напьются так, что опять жизнь у них по венам побежит, шайтан вновь вселится в их души вместе с этой водой, и рубят они ту самую руку божественную, что им жизнь вернула. Что ж, вредит это тем, кто жертвами и мучениками святыми сделался? Не подумайте, что я призываю вас отдать колодец, однако писание Анги каждой строкой своей призывало людей всегда к переговорам и к разуму обращаться…

Он замолчал на минуту, потом закончил:

— Дайте мне отсрочку, подумать немного. Я потом с ним побеседую — о том, как лучше будет для всех.

Один из вассалов пошел разносить третью порцию чаю. В углу неслышно попыхивали головешки в очаге. А ветер снаружи приумолк — словно силился подслушать, что дальше будет.

2

О чем это шепчут губы ветра?

Переговариваются себе с джиннами в выемках между скал на уступах Идинана. Дуют, надуваются от важности, себя переполняют тайнами Сахары. Воют на просторе о несчастьях голодных волков, ибо сами они все голодные, эти ветры. Горят желанием заполучить жертвы Неведомого. Песчаная почва принимает игру, и они сеют на ее просторах волны, морщины и складки. Вырисовывают символы на песке и высекают узоры, соперничая с ногтями тех первобытных людей-художников, что высекали и рисовали свою поэзию незапамятных времен, воплощая ее в камне.

Ветры…

С какою тайной дуют ветры?

Они говорят на детски понятном языке. Нашептывают в ухо младенцу тайну Сахары. Тайну воды. Переносят свои писания от одного великого моря песков, чтобы выстроить по дороге еще более великое песчаное море. Сносят начисто прекрасный золотистый холм. Разбрызгивают его налево и направо. Развеивают прочь, превращая его в пыль, носящуюся в воздухе. А затем вдруг меняют намерение и творят заново из праха и небытия, создавая вдалеке еще более красивый золотой холм. Летят с пыльцой вдаль, мешают женский пушок с мужским, опыляя пальмы и устраивая невероятные встречи для влюбленных растений. Не в силах вырвать корни из земли, те дотягиваются в любовном порыве до невозможного и порождают жизнь на ветвях с кистями фиников, подобными гроздьям звезд — «дщерей тьмы» в черную ночь.

Ветер…

Посланник Неведомого в селения, опустошенные эпидемией. Отмывает пустыню от неизлечимого недуга, унесшего жизни стариков и детей. Утешает скелеты немощных и спешит на помощь младенцу. Умерщвляет чудовище и дарует храбрым исцеление и жизнь.

Ветер…

Рок Сахары. Стирает следы и скрывает спасительные оазисы. Путник теряет путь, погибает от жажды, купаясь в водах миража. Рок, бросающий однажды странника в объятья заветного, скрытого ото всех Вау… Если, конечно, пожелает.

Ветер — посланец судьбы в пустыне людей, выбирает среди них жертвы, чтобы принести их в пищу богам.

Почему так суров этот ветер, что хоронит сосцы Земли и умерщвляет воду в колодцах?

Потому что длань его — единственная на свете, что откапывает сегодня то, что захоронила в своем полете вчера.

Так чего же она убивает сегодня селенья, чтобы дать жизнь роду людскому во чреве Неведомого завтра? Ответ на это — тайна, известная только Сахаре, и она отвечает на вопрос вопросом: почему сегодня умирает человек? почему человек рождается завтра? почему он рождается сегодня, если завтра наверняка умрет?

3

Он послал привести к нему гадалку.

Она явилась к вечеру, после того, как шейхи покинули дом. Засела за опорный столб, завернувшись в черное одеяло, так что во тьме не разглядеть. Сплюнула за спину порцию жевательного табака и присыпала плевок пригоршней земли.

— Как прах? — спросил вождь.

Она подняла тощую руку с набухшими венами и постучала по голове длинными пальцами, указывая на беду.

— Мы еще не видали такого жестокого и упорного, — продолжал свое вождь.

Долгим вздохом она выразила свое согласие с ним. Их невидимый противник заявил протест, неожиданно хлестнув по стене палатки снаружи. Вся палатка заходила ходуном, а боковые ее стороны затрепыхались словно крылья чудовищной птицы, что готовится к полету и вот-вот взлетит.

— Жители Вау посчастливее нас, — прокомментировал вождь. — Каменные стены ветру лучше сопротивляются.

— Когда он решает продлить свое пребывание, погостить подольше или вообще навеки поселиться, становится словно чума — не спасут от него никакие стены, будь они из железа.

— И все-таки, люди сведущие неужто не найдут какой уловки?..

Она ждала, что он пояснит свой намек, и молчала. Он отдал должное ее талантам:

— Ты гадалка прозорливая. Весь Азгер тому свидетель.

Между ними воцарилось молчание. Вражий сын заревел снаружи, обрушив на палатку очередную порцию праха. Она обмотала шею краем черного одеяла, прежде чем задать вопрос вслух:

— Имеешь в виду цепь?

Вождь изменил позу, уселся поудобнее, скрестив ноги. Подобрал палочку, стал чертить на песке какие-то непонятные символы. Заговорил, будто нараспев:

— Выкованную из лучших сортов железа. Длина ее — семьдесят локтей. Ага. Ну-ка! Я тебе верблюдицу за то подарю. Хватит с тебя верблюдицы?

Гадалка закачалась в отчаянии. Издала долгий, протяжный стон, как это обычно бывало, когда она готовилась вступить в схватку с джиннами. Заговорила:

— Не ведаешь ты, что говоришь, шейх наш дорогой. Не воображаешь ты, верно, какой должна быть цепь, что готовится, чтобы сковать посланца рока. Ветер вовсе не джинн, господин наш шейх.

— Что ж, ветер — посланец рока?

Помолчав некоторое время, она ответила утвердительно: да.

— А как ты узнала?

Она рассмеялась, обнажив свои гнилые зубы, разрушенные вечным жеванием табака.

— Это мой секрет. Какой же я буду гадалкой без разных секретов?

Он недоуменно глядел на нее.

— Постоянство, господин наш, постоянство — знак судьбы.

Он молчал. Потом снова попробовал на ощупь:

— Хватит верблюдицы-то?

— Что проку в дарах, — заговорила она туманно, — когда дело идет о посланце рока, о божественной воле. В Вау мне обещали стадо верблюдов, если смогу создать цепь, однако, они там так и не сумели выполнить условие, которое рок выставил.

— Условие?

— Да, да. А ты в состоянии его выполнить, господин наш шейх?

— Говори.

Но она не заговорила. Достала из-под покрывала мешочек, вытащила из него пригоршню молотого табака, бросила в рот. Потом, бодро разжевывая его, сказала:

— Ты способен принести в жертву невинную девицу из числа благородных дочерей племени?

— Невинную девицу из благородных дочерей? — повторил вождь в изумлении.

— Из прядей, окрашенных кровью, начинается плетение духовной цепи.

— А скотину порезать недостаточно будет?

Она отрицательно замотала головой.

— В Коране не говорится, — продолжал вождь, — чтобы нужно было в жертву девиц приносить.

— Создание цепи в Коране входит в число дел по воле Творца. Ветер — посланец его!

— Попробуй скотину…

— Не поможет!

Снаружи засвистел посланец. Похоже, вечер вступил в союз с ветром — пелена тьмы сгущалась вокруг.

Словно в небытии вождь слышал, как повторяет гадалка:

— Скотина не поможет.

4

Из соседней палатки явилась девушка-мулатка. Подбросила дров в очаг и принялась в углу готовить чай.

Вождь продолжал чертить пальцем по песку, вырисовывая свои символы рядом с упиравшимся в землю опорным столбом. После долгого молчания он поднял голову и заговорил:

— Меня опечалило решение принцессы…

Гадалка безмолвствовала, и он продолжал:

— Дошло до меня, что связалась она с диким бараном горным.

— А мне известно доподлинно, что она еще решения не принимала!

— Уха не заслуживает такой участи. Я много слышал о переменах настроения у девиц Аира, однако, я не верил благоразумным людям Азгера. Я полагал, они переносят на женщин отношение, которое они питают к мужчинам Аира, но такой переворот во взглядах принцессы подтверждает, что они были правы.

— В традициях наших всегда было главным не спешить свое мнение выражать, господин наш.

— Я не потерплю, чтобы Уха страдал. Бедный парень ждал долгие годы.

— Ты ведь сам завершение брачного договора отдал в залог в руку гиблому ветру, который почище всех девиц Аира настроение меняет — так какой же тому результат?!

— У меня не было иного выбора. В колодце — наша жизнь, и племя поручило Ухе заботу обезопасить воду от праха и пыли. А кто захочет брать на себя бремя отражать набеги, не помышляя при этом получить доступ в покои красавиц? Тебе же известна наша древняя мудрость. Анги нам так указывает.

— Время тоже большой учитель, вроде Анги. Скоро свое предложение выставит. Нам остается одно — терпеливо ждать.

— До меня дошли слухи, будто жители Вау задались мыслью похитить тебя у нас?

Гадалка поняла намек. Улыбнулась. Помолчав немного, ответила:

— По природе мы созданы заботиться о пришельцах. Ты воспитал в нас чувство сострадания, так и Сахара его в людях воспитывает.

— Мы теперь сами пришельцами стали. Анай у нас колодец хочет отнять!

— Вау не возродится из небытия без колодца, господин наш шейх.

Вождь закачался весь налево и направо, заговорил благоговейно:

Вау-Вау… Не возродится Вау из небытия своего, о Тимит, от руки рода адамова. Человек — скверная тварь, a Вау есть рай утраченный. Благо есть благо, покуда свободно оно, а забей его в русло и коснись его рука преступного грешника, осквернится благо и загниет как порождает разврат и гниение то золото кладов, которое не отчистит никакая принесенная жертва в попытках тщетных разобрать тайные знаки судьбы…

— И все-таки люди Сахары не насладятся его райской прелестью, покуда будет Вау похоронен в своем небытии. Те, кто странствует по Сахаре, хотят пить и напоить своих животных и угодить друг другу, пуская товары в обращение и развивая торговлю. И они желают получить это здесь на земле, не завтра, а сегодня, не в какой-нибудь неизвестный никому день.

— Что же нам делать, если это все — тайна божия, которую заложил Аллах в недра Вау. Не возродится утраченное иначе, как в последний миг. И не насладится его прелестью никто, кто не был вроде него потерянным и одиноким. Я не вижу в этом странности. Только мы одни явились в Сахару и мы же одни и вернемся в Неведомое…

— Скажи мне, скажи, господин наш шейх! Позволь мне вопрос задать: какая нужда человеку в этом Вау в тот момент именно, когда ему уже по небесному пути к истокам возвращаться пора?

Он оторвал взгляд от символов на песке. При свете очага видно было, как блестят в его глазах слезы. Девушка-мулатка подошла к нему с подносом чая в руках, но он грубым жестом оттолкнул поднос прочь, и она попятилась в страхе. Он заговорил таким сдавленным голосом, что гадалке показалось, будто тот исходит из глубины колодца:

— Ибо в нем все утешение. Если не было Вау нигде, никогда, то и… не было смысла никакого в Сахаре. И у жизни тогда смысла нет. Вау… Вау есть утешение.

Ветер снаружи затих — опять принялся подслушивать.

5

Города Сахары заимствовали у утраченного Вау не только способ возведения стен, но и, как утверждают оставшиеся в живых по сей день очевидцы, заимствовали всю методику сахарской архитектуры: строить здания четырехугольной формы, увенчанные по краям рядами пирамидальных треугольников Танит, возводить высокие кровли, плотно сплетенные из ветвей пальм, разделенные в центре двумя или тремя створками из пальмового дерева, окна делать высокие, рядом с крышей, иногда — изогнутые, похожие на входы в галереи и портики. Строители всегда стремились обезопасить устья окон рядами тонких зубцов из пальмовых ветвей, чтобы оградить внутренние покои от любопытных глаз. В каждом доме возводилась внутренняя лестница, ведущая на плоскую часть крыши — ею обычно пользовались женщины, так они могли видеться ненароком и беседовать с соседками под чистым небом в полной изоляции от быта и повадок своих мужчин в их полутемных галереях этажом ниже. Проходы и переулки в городе темные, галереи ограждены от света солнца, и торговцы использовали ниши стен, проходов и галерей для устройства в них лавок, где они лениво рассаживались на каменных порогах — части фундамента стен — и отмахивались от тучи мух, попивая себе зеленый чай и болтая обо всем и ни о чем. Как правило, крупный рынок возводился вблизи городской стены, напротив тех ворот, что вели к караванному пути, чтобы легче было обмениваться товарами и заключать сделки с приезжими купцами без необходимости приглашать чужеземцев в свои галереи и хранить там свои маленькие тайны и гаремы.

В известном сахарском городе Гадамес рынок расположен у южных ворот, выходящих на караванный путь в Томбукту. В Мурзуке он находится на севере — по дороге в Западный Триполи, что же касается Зувейлы, Томбукту и Тамангэста, несмотря на огромные расстояния, которые разделяют эти три города, все они отличаются тем, что в каждом из них больше одного рынка — по причине частоты следующих караванов и огромного скопления купцов и торговцев.

В новом Вау султан отвел огромное пространство, примыкающее к подножию гордого Идинана, в качестве рыночной площади города, и строители подняли стену, чтобы охватить этот простор, и поставили красивые ворота на юг, подобающие приему самых именитых купцов и наиболее богатых караванов. Султан также выразил желание открыть задние ворота в сторону становища на западе. Однако, не из почитания Тамбукту-матери или диалога со скрытым Вау, а во исполнение своего намерения завладеть колодцем и включить его в городскую черту.

Несмотря на короткий срок, в течение которого его негритянское войско трудилось на строительстве, они все-таки смогли протянуть свои границы до горизонта и достигли колодца, оттеснив исконных жителей Сахеля к западу. Выложили устремленные в небо купола и минареты, увенчав их полумесяцами с расходящимися концами и с концами, скрученными в кольца, так что они почти касались сверху друг друга и выглядели как круглые полные луны в бескрайних небесах. Городская стена не только протянулась вширь, но и выросла вверх, прикрыв строения и некоторые из куполов, так что для наружного зрителя остались на виду лишь утвердившиеся в небесах чужеземные символы этих скрученных в кольца полумесяцев…

Идкиран подтвердил вождю, что султан осквернил останки предков и протянул свою колдовскую руку мага к могилам, цеплявшимся за горные отроги, чтобы из священных камней гор возвести дворцу своего Вау.

Он пришел с визитом к вождю после того, как разошлись шейхи, и нашел его сидящим, скрестив ноги, у входа и перебирающим правой рукой зерна четок. Вождь внимал тишине, с благословением поминая того, кто урезонил ветер и даровал спокойствие. Пришелец некоторое время постоял снаружи. Вождь представлял величественно зрелище — взгляд его пронзал сумеречную даль, уводящую к одержимому бесами Идинану, созерцая «Ашит агаз» — дщерей ночи, по-туарегски, — расплывчатую гроздь свечения в сумерках будто свешивающихся с темных небес легендарных горных отрогов, скрывавших от жителей равнины родину джиннов…

Идкиран приблизился, скинул сандалии. Присел на корточки рядом с хозяином, не обратившись к нему ни с каким приветствием. Вождь долго не замечал его. Потом сгреб в кулак зерна четок и принялся потирать их в руках, словно хотел выдавить из деревянных любимиц тайну бытия, задавая им на языке звезд вопрос о местах уединения и загадках ветра.

Ночь повела счет к отступлению. Повеяло северным ветерком, принесшим воспоминание о влажном дыхании далекого моря. Он глубоко вздохнул. Сунул четки в карман. Повернулся к гостю:

— Мы уж позабыли, когда в последний раз Сахель наслаждался таким покоем и чистотой. Забыли, как север дышит. Проклятый ветер…

— Отсрочка! Все посланцы подневольные отсрочку дают. Сам Азраил больному отсрочку дает и излечивает его полностью, прежде чем за душу схватить и вернуть заклад на изначальное место. А наш гиблый — что Азраил, посланец Неведомого.

Посланник, подобного которому наши просторы еще не знали. Не было еще в истории Сахары случая, чтобы ветер годами дул. Непременно есть в этом какая-то тайна.

Вождь замолчал, потом вдруг спросил:

— Мы что, смертный грех совершили?

Ответом было молчание.

— Ну, посмотри, что он с равниной сделал. Превратил ее в чистый Идиган — песчаную пустыню — прямо у нас на глазах. За годы ему удалось совершить то, что не удавалось веками. Так что же мы такое сделали?

— У всякого пророка своя тайна.

— Верно. Однако, мы в наших легендах не слыхивали, и даже древнее, утраченное Анги нам никак не сообщало, чтобы совершалось когда в прошлом подобное явление.

— Совершалось. Поверь ты мне: совершалось! А не то вся Земля бы в одну Сахару превратилась безо всяких границ.

— Когда? Десять тысяч лет тому назад? Сто тысяч лет назад? Я о живом времени говорю, когда наши предки здесь жили.

— Наши предки жили здесь с тех пор, как существует Земля, как существует Сахара. И все-таки, шейх наш дорогой, сподобнее будет, если мы в наших собственных душах причину поищем. Тайну ветра.

Идкиран прислушался к воцарившейся вокруг тишине. Посмотрел на свет ярких звезд в темном небе. Произнес:

— Пришелец против мертвых восстал. Могилы разрыл и из их камней стены возвел.

Шейх повернулся к нему. При свете звезд видно было, как заблестели его глаза. После некоторого молчания он ответил:

— Неужто благоденствовать будет, кто крепость на костях и душах предков построил? Ты слыхал в Аире, что стены Вау покоятся на душах умерших?

— Не слыхал.

— И что же, останется Вау с впредь раем желанным для людей и мечтой, которую жители Сахары воспевают со младенчества до погребения своего, даже если он будет воздвигнут на руинах древних предков?

— Не останется…

— И этот тщеславный султан бахвалится, что ему одному по силам построить Вау руками негодного человека? Да. Весь секрет в скверне, прежде чем в овладении могильными камнями. Я с тобой согласен, что душа отлетает и вселяется в камень, однако, мы здесь в Азгере говорим, что она недолго в камне пребывает. Переходит, летит и поселяется в вершинах гор, прежде чем улететь на небеса или погрузиться в недра земли и поселиться в подземных водах. А оттуда она просачивается наверх, через источники, родники и колодцы, чтобы поселиться в растениях и деревьях, либо испариться в воздух, чтобы вернуться каплей дождя. Однако, секрет в том, что рука человека осквернена с тех пор, как предок наш давний восстал против султана Вау и обманул его в деле с садом райским.

Он помолчал, глядя в сторону, потом спросил, не поворачиваясь:

— Что, напомнить тебе легенду?

Ночной мрак прорезали две звезды. Одна из них направилась к востоку, словно падала в лоно четырехугольных скрижалей, открывшихся небу над Идинаном. Вторая покатилась на запад, таща за собой светящийся хвост, покуда совсем не скрылась в море песка. Знамение! Дар неба земле. Груди Сахары раскрылись одним колодцем на востоке, другим — на западе.

В недрах движется влага. Беспокойно бурлит вода райского источника Сальсабиля. Расщепляет падающие скалы и возвращает жизнь племенам кочевников-переселенцев, поставленных на колени жаждой на голом континенте.

Шейх поднял руки вверх и прочел заклинание. Гость последовал его примеру и пробормотал нечто схожее на языке хауса.

Вождь обратился к легенде.

— Люди султана перехватили нашего деда, после того как тот заблудился, томился от жажды, потерял рассудок и впал в бессознательное состояние. Они его напоили и привели в Вау. Представили его султану, и тот избавил гостя от голода и прогнал страх. Поручил ему стадо верблюдов, чтобы тот пас их в близлежащей пустыне. Минуло несколько лет, скотина рождалась и множилась, и вот — удвоилось стадо. Пастух вызвал восхищение султана, он отдал ему в жены старшую из семи дочерей. А поскольку женщина по своей природе склонна к самомнению и кичливости, похвальбе своим положением, то он причинил своей дочери боль, женив на пастухе именно ее, а не всех сестер вместе. И она не переставала искушать пастуха, подталкивать его к тому, чтобы преступил он порог в заветный сад и сделал его пастбищем для своего стада. Предок наш бедный долго соблазну сопротивлялся, однако, женщина-обольстительница его бросила, отказала ему, и он пал на колени и ввел своих верблюдов в запретный сад. Разгневался султан и изгнал их обоих за стены Вау. С того самого дня пропал наш грешник и все потомство свое загубил и лишил всех нас жизни мирной в Вау.

— И с того самого дня мы воспеваем этот утраченный оазис и изнуряем себя его поисками, — подхватил собеседник.

— Да! И с того самого дня угнездилась скверна вместо благости в руках нашего обманутого предка. И вместо того, чтобы множиться под заботой его благословенных рук, как ранее, поразила болезнь и пастыря и стадо, заболела скотина чесоткой да чумой, распространился недуг по всему стаду, и оно сгинуло… Так сможет ли почтенный султан Анай воистину возвести город Вау такими вот грешными руками?

— Нет! Не выйдет!

— Вот видишь, осквернение могил предков — не единственная причина его заблуждений.

— Нет. Не единственная — есть и другие причины…

Воцарилась полная тишина — словно сама к себе прислушивалась. Ночная Сахара — это бездна покоя.

— Ты же знаешь, что султан вознамерился сделать с колодцем, — пожаловался шейх.

Однако Идкиран вновь повторил свою загадочную концовку:

— Есть на то и другие причины…

Ночному мраку вышел срок, горизонт озарился первым проблеском рассвета.

6

Звезды Сахары. Слезы холодных зимних ночей. Сосцы чародеек. Доят из их свечения свои заклинания и видения. Собрание знаний прорицателей и их зеркало. По страницам звезд они прочитывают свои пророчества. Дрожащие подвески красавиц в час гибели их любимых мужей в походах.

Звезды…

Маяк для заблудившихся в пути. Верный собеседник переселенцам и странникам, которым Сахара предписала жить в изгнании вечно.

«Ашит агаз». Дщери ночи. Сходятся вместе во мраке. Шепчутся о тайнах пространства. Собираются гроздьями как кисти фиников в объятиях пальм.

Иди… Странное имя. Одинокий кочевник, подвешенный между небом и землей. По блеску соперничает с полной луной и от принципа не отступит. Привязан к столбу, чтобы освещать верный путь отправившимся в поиски Вау…

Талмат… Светится в недрах ночи, словно мудрая старуха-пустынница. Рассказывает сказки одному поколению за другим о вечном изгнании, об утраченном Вау, об Анги, которое тоже было утрачено, когда люди утратили истину и сбились с пути.

Звездное племя собралось вместе на совет, когда звезды увидели, что случилось с землей Танис, и решили поспешить на помощь принцессе пустыни. Они пустили падающие метеоры — звезды упали на грудь земли. Они распороли недра Земли, истомившейся и иссохшей от жажды, и открыли родники, источники и колодцы.

Именно это совершилось однажды в незапамятные времена.

И всякий раз, когда нынешние жители Сахары видят сверкающие в ночи падающие звезды, они бодрствуют ночь напролет и читают нараспев молитвы. Вспоминают заклинания предков. И плачут по небесной душе, погибшей ради того, чтобы вывести на верный путь странника на пороге смерти к спасительному Вау, прежде чем он придет в отчаяние и сгинет, сорвав с себя все одежды, чтобы принести свои тело и душу в жертву року Сахары.

С тех пор, как поспешило небо раскрыть благословенные груди Земли, чтобы забило ключом молоко земное, и Сахара не перестает биться в глубине своих недр, где пульсируют жизнь и вода.

Ветры дуют и несут пыль, чтобы похоронить колодец здесь, или засыпать источник там, однако, в расщелинах гор, в углублениях между холмами, во впадинах меж песчаными дюнами всегда найдутся скрытые до времени груди, которые мать-дарительница хранит, чтобы дать причаститься жизни измученному путнику в нужное время.

7

Колодец был обнаружен триста лет тому назад. Сказители утверждают, что открывателем его был путешественник из Ахаггара. Он пришел из Тамангэста, спрятав в душе переданную ему изустно карту поисков клада в Азгере — получил ее в наследство от деда. Говорят, что подлинная карта на языке тифинаг была начертана на камне, спрятанном в одной из пещер, а затем один из богословов перенес ее символы на кожу степного буйвола, чтобы проще было носить ее с собой по Сахаре. Однако, тот факих встретил свою смерть именно из-за этой шкуры — с помощью меча ею завладел язычник, древний житель Ахаггара. И несмотря на знатное происхождение и принадлежность к правящим родам Ахаггара и все его благородство, он не избежал смерти от рук тех, что занимаются поисками кладов. Однако же, он ухитрился сжечь драгоценный кусок кожи и съесть ее, прежде чем отдаться в руки врагов. Похоже, мудрость его предсказала ему подобный исход. И он оставил своему внуку завещание — у одной долголетней старухи-поселенки, которой было уже больше ста лет от роду и которую племенная чернь обвиняла в том, что она занимается колдовством. Старуха совершила передачу завещания внуку, едва тот достиг совершеннолетия, и голову его покрыла маска мужчины. Она была вынуждена не спать в течение трех ночей подряд, заставляя его в точности заучить все символы, с которыми составлялись древние карты, указывавшие места кладов.

Не успело это случиться, как он попросил у матери прощения и ушел. Странствовал до Азгера, следуя указаниям завещания и разыскивая свой легендарный клад, а старуха-долгожительница скончалась на седьмой день после его ухода — снарядив наследника на правильный путь и передав ему долго хранимую ею тайну. И все-таки тот факт, что они избавились от подлинных карт и планов — каменных ли, кожаных ли — и перенесли все полезные сведения на устную передачу, не избавил путника-внука от преследований врагов и козней тех, кто посвятил свою жизнь поискам золота.

Они отправились по его следам.

В горах Тассили он приступил к исполнению указаний. Следовал по ущельям и горным ложбинам, определяя путь посредством знаков тифинаг и рисункам первобытных людей, высвеченным в скалах и нарисованным на стенах пещер. Всякий раз, как он впадал в затруднение с толкованием древних букв и звуков, или путался в них по причине языковых ухищрений предков с целью ввести в заблуждение людей алчных и ненасытных, он прибегал к помощи стариков и старух, которые упорно цеплялись за жительство в пещерах Тассили, будто жили там с предками уже многие тысячи лет. Старики объясняли и растолковывали ему скрытый смысл, таящийся в этих символах. Они часто сомневались и колебались при прочтении наскальных талисманов и заклинаний, но порой нужное слово, которое он помнил со слов своей старухи, вселяло в них уверенность, давало ответ на вопрос и открывало ему двери. Было там у него три загадочных стиха поэзии, смысла которых он не понимал. Казалось, они были написаны на языке туарегов «тамахак»[145], не менее древнем чем скалы. Внук не знал точно, были ли эти три стиха заимствованы прямо из текста завещания, которое оставил ему дед, или происходили от мудрой старухи, той, что усердно старалась обеспечить только ему выполнение задачи и оградить от других, опираясь на свой долгий опыт запутывания людей и прекрасное знание характера жителей Тассили, известных своей замкнутостью, нелюдимостью среди прочих и подозрительным отношением ко всем, кто не был исконным жителем Сахары. В местечке Игухармеллен он повернул на восток. Спустился по вади вниз, пока не добрался до Танзуфета, пройдя целых два дня. Ночь он провел под обрывом оврага, прислушиваясь к бормотанию джиннов на южном Акакусе — всю ночь он бодрствовал, повторяя в памяти пункт за пунктом в перечне указаний своего устного плана.

На заре он продолжил путь. Когда время близилось к полудню, он дошел до места. Все было точно так, как определил в завещании дед. Он спешился и пошел по равнине пешком, ведя махрийца за собой. Прислушивался к царившей вокруг торжественной тишине и разглядывал очертания величественных небесных скрижалей, нависавших над вершиной Идинана. Поднял голову над собой и вперился в диск весеннего солнца, восседавшего на своем вечном престоле и грозившего огненными плетьми рабам земным…

Он достиг первого холма.

Поставил верблюда на колени и оставил его так у склона холма. Вначале тот покорно сидел на коленях и принялся жевать жвачку, вздымая свою длинную изящную шею к востоку. Но потом зверь неожиданно поднялся на ноги, оглядываясь кругом в беспокойстве и тревоге. Тогда человеку пришлось вернуться к своему товарищу и вновь посадить его на колени. Затем он связал две его передние погрузившиеся в пыль длинные лапы веревкой, свитой из козьей шерсти. Подождал, пока его спутник не избавится от напряжения и не перестанет нервно вздергивать головой.

Потом он добрался до второго холма.

Диск солнца совсем приблизился к обнаженному телу равнины. Излучал лавины яркого света. Марево расползалось в половодье полуденного пламени.

Он остановился и прочел заклинание на непонятном языке. Языке джиннов, дедов и кладов. Замер на мгновение. Весь покрылся потом. Повернулся направо. Широкими шагами пересек ров. Один шаг. Два шага… три… четыре… пять, шесть, семь. Затем он опустился на колени на кучку пепла. Собрал пригоршню и рассеял ее над своей обмотанной чалмой головой. Принялся копать. Копать… копать…

Копал он день и ночь, не обращая никакого внимания на своих противников, наблюдавших за ним в открытую с соседних холмов. Сделал передышку и забылся сном на несколько часов. Проснулся на следующий день к вечеру и продолжил свое копание в земле. Он отбрасывал пыль руками, а песок относил подальше в сторону в кожаном мешке. Затем стал использовать махрийца, нагружал его всем, что попадалось: пылью, пеплом, песком, гравием. Не прекращал своей сумасшедшей работы, пока почти не наткнулся на прочную каменную плиту. Он поднялся, возвел руки к небу и прочитал фатиху, благословляя своего почтенного деда. Потом вновь преклонил колени, заботливо очищая от праха круглую каменную плиту. Сердце его трепетало и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, лицо омывал струящийся ручьем пот. Бездна приоткрыла свою мрачную унылую пасть, и жерло заблестело тонким мраморным кольцом, отполированным бечевками и хранящим меты и следы тысячелетий. Он оттащил плиту в сторону, снял ее прочь с жерла. Наклонился над темной пастью. Где-то на далеком дне внизу что-то блеснуло. Он взял камешек, метнул его в пропасть. Прошло некоторое время, прежде чем он услышал звук падения в воду. Он покопал вокруг полированного кольца. Вот она, роскошная грудь. Набухший мраморный сосок Сахары на поджаром и увядшем торсе Земли, терпеливом, усталом, дарующем. Солнце высосало из нее всю свежесть и саму жизнь. В незапамятные времена сюда упала звезда, и забил источник.

Охотники за золотом все поняли раньше него и повернули назад. А внук все копал и копал землю вокруг, изрыл всю ложбину меж двумя холмами, пока не явился к нему в гости призрак одного из путников. Он снял тяжелые мешки с его верблюда и опутал ему бечевкой передние ноги. Дело близилось к вечеру, на небе показался бледный лик луны. Внук был поглощен приготовлением чая, а одинокий кочевник произнес:

— Не утруждай себя, сынок. Пришел час тебе остановиться и восславить господа.

Внук долго вглядывался в лицо пришельца. Пытался уловить то скрытое выражение, что заметил в его глазах. Глаза смотрели в пустоту, как смотрят глаза слепого.

— Ты предсказатель? — спросил он.

— Всякий, кто кружил по Сахаре, меняя стоянки, есть предсказатель. Предсказатель — каждый, кто связал свое сердце с Сахарой.

— Я остановлюсь только тогда, когда нападу на наследство. Мой дед — человек серьезный. В жизни не шутил. Слава о нем не умолкает во всем Ахаггаре.

— Серьезный. Серьезный больше, чем следует.

— Он насмеялся надо мной?! Вместо сокровищ я наткнулся на колодец! Что это, как не насмешка?

— Так ты что же, не понял намека?

— Какого намека?!

Путник повис на луне. Во всем облике его сквозило смирение. А в стеклянных глазах — пустота и туман. Сказал:

— Он передал тебе в дар редчайший клад. Он подарил тебе жизнь, а ты ищешь зловредных сокровищ!

Сахару поглотила пропасть спокойствия. Оба верблюда пережевывали жвачку и вернулись из пропасти к жизни.

— Разве может быть такое, — спросил себя внук, — чтобы мой дед пожертвовал своей жизнью ради того, чтобы какой-то колодец на просторах Азгера оставался главной его тайной? Я не могу поверить.

— А разве твой дед — тот человек, что разработал весь этот план? Во всяком случае… — здесь пришелец помолчал немного, потом продолжил: — Если он был человек достойный, так осведомлен был о тайне. А если был человек алчный, то и помер в неведении. Однако, все это ничего не меняет в деле. Он подарил тебе самое ценное сокровище в Сахаре. Возблагодари же твоего Господа!

Уголек заворочался в груди внука. Поднялся и перекрыл ему горло. Гость извинился. Перенес свои нехитрые пожитки на верблюда. Два меха с водой — весь его достаток в долгих собеседованиях. Он проводил гостя до вершины холма. Попрощался, постоял и посмотрел ему вслед, пока тот не скрылся за холмистой грядой по дороге, ведущей к одержимому джиннами Идинану. Призрак, явившийся неизвестно откуда, и вновь канувший по дороге в Неведомое. Внук вернулся к своему кладу и прилег рядом с махрийцем. Он следил глазами за прекрасной полной луной в небесах, и она напомнила ему о его встрече с возлюбленной красавицей и постигшем его разочаровании.

Он бродил по северной пустыне в поисках травы и пастбищ, когда она прислала ему весточку с одним пастухом, вассалом. Он спустился в вади, расположенное вблизи стоянки ее племени, и пробрался ночью к ней в дом. Она приняла его за палаткой, они сидели на песчаном просторе при скупом и бледном свете луны, она рассказала ему о трагической гибели деда, однако, ничего не упомянула о завещании. Ограничилась указанием вскользь: «Было бы ладно, если б ты пошел к вашей старухе-долгожительнице, он оставил тебе через нее свое последнее слово».

Он отправился к себе в племя, и там нашел утешение. А когда он достиг возраста зрелости, мудрая старуха сообщила ему все детали завещания, напомнившие ему о ее тонких намеках, и он пришел в восхищение от своей знакомой. Хорошо, когда у тебя есть красивая женщина. Но много лучше, если твоя красавица еще и умна. Ибо красота и ум — это два чуда, которые просто не могут сойтись в одной женщине. Он не верил, что эти два чудесных качества могут попасть в руки одного охотника-мужчины, вплоть до последнего дня — когда в своем долгом странствии он завладел водой, а не мешком с золотой пылью. Красота женщины — вот средство заполучить и золото, и серебро. А ум ее — ловушка, чтобы завладеть мужчиной. Он сейчас не мог понять, приходилось ли ему раньше слышать в легендах, передаваемых старухами, или это сегодняшнее жестокое разочарование в поисках клада навеяло ему ее.

Впервые он увидел красавицу на пастбище. Она спустилась на равнину, заросшую густой травой после щедрой дождливой зимы. Ее сопровождала группа девушек. Они погоняли овечье стадо. Ее стройную талию подчеркивало плотно прилегавшая к телу розовая ткань. Несмотря на складки широкого покрывала девичья грудь выглядела рельефно и привлекательно. Пышные волосы заплетены во множество тонких косичек, сходившихся вместе внизу, там, где они падали на плечи. Росту она была высокого, под стать молоденькой верблюдице, хотя ей самой не исполнилось еще и тринадцати лет. Вся фигура ее была подтянутой и стройной, как у пустынных газелей. Большие черные глаза источали радость и ликование. Он поклялся в душе: она будет принадлежать ему! Отправился после этого к матери и открылся ей. Та улыбнулась и ответила, никого не спросив: «Она будет твоей». А потом отправилась к ее родне и предъявила спрос на нее, и ей сказали: «Она будет его. Какой счастливой должна быть девушка, вызывающая восхищение парней в пору, когда ей еще не исполнилось и тринадцати лет. Она будет отдана ему». Он был обескуражен на пастбище, когда она бесстрашно нарушила его уединение и отважно заявила ему: «Я — твоя». Он глупо рассмеялся, а она продолжала: «Готовь снаряжение. Ты что думаешь, делать запрос на девиц у всех на виду дело легкое? Давай, надо, чтобы ты начал готовить выкуп с сегодняшнего дня!» Он с удивлением следил за ней, как она перечисляет все необходимое для молодой красавицы из числа знатных девиц. Сорок породистых верблюдиц. Десять верблюдов. Женский паланкин, изготовленный в Кано. Три десятка шелковых платьев, пятнадцать цветных покрывал из горной шерсти. Три кожаные палатки и еще три — из верблюжьего пуха или из козьей шерсти. А также… драгоценности из золота и серебра: браслеты, серьги, перстни, ожерелья…

Она закончила, и он рассмеялся так же глупо еще раз. Сказал: «Я никаких кладов золотых еще не находил и в походы в страну джунглей пока не отправлялся». Однако она оставила его и спокойно вернулась к своим подружкам, никак не отреагировав на его жалобы. Он осознал, что совершил свою первую ошибку в отношениях с будущей супругой. Его взрослый рассудок не говорил ему до того дня, что женский пол не терпит в мужчине слабости. Старухи утверждают, что мужчина перед лицом женщины всегда должен оставаться на высоте. И даже если он чего не способен сделать, так должен делать вид, что способен, и даже соврать. Женщина прощает ложь, но не простит немощи!

Теперь ему надо было добиваться ее расположения, умилостивить ее и посылать к ней посланца, чтобы она еще раз пошла на уступки и встретилась с ним на пастбище после того жестокого унижения в памятный день. А еще ему предстояло научиться врать и говорить льстивые слова и шептать на ухо разные обещания. Он сказал, что явится к ней со всей мыслимой и немыслимой Сахарой за плечами, со всеми ее кладами и сокровищами, верблюдами, знатью и вассалами, неграми и караванами. Теми самыми караванами, что приходят из Томбукту, Кано и Агадеса с золотом, шелком и украшениями для невест…

И он не переставая, годами, продолжал повторять ей эту легенду. А когда отвернулся ото всяких воров ради старухи, и эта древняя старуха спустя два года вдолбила ему в голову завещание, изумление поразило его. Он выскочил из палатки старухи, побежал на простор, далеко, валялся в пыли во мраке ночи и хохотал как безумный джинн. Этот хохот был единственным способом выразить свое изумление. Он наконец-то поверил, что правду говорят люди его племени, будто легенда, повторяемая долго и упорно, однажды становится правдой. Но теперь… Теперь он не в силах потушить этот горящий в душе уголек, когда правда открылась ему полностью. Он ведь полагал, что Аллах наградил его достойной наградой в ответ на его долготерпение, а правда-то оказалась фальшивой… Захороненный в недрах земли клад обернулся не золотом, а простой водой! Что же, что же он скажет теперь своей возлюбленной невестке, которая терпела вместе с ним, ожидая этого дня долгие годы?

Он не спал до утра.

Девственный уголек зари вспыхну и очертил линию горизонта Он поднялся и сложил все пожитки на спину верблюда. Долго стоял в тишине над каменным зевом. И чем больше вглядывался он это мраморное полированное горло, которое он собственными ногтями выкопал и очистил от слоя песка, щебня и пепла, тем больше разгорался в его груди пожар. И неожиданно — в порыве чудовищного внушения или легкомысленного безрассудства — он не знал, почему он приблизился к этому израненному канатами и тысячелетней эксплуатацией горлу, схватился за гладкую поверхность каменного кольца, забрался на него и сел сверху. Полы его широкой одежды свисали вниз, покрывая мраморное горло, сотворенное дланью небес. В дикой греховной попытке унять свою ярость, потушить жгучий уголек в сердце, он извивался и кряхтел, слушая тишину и всплески воды глубоко внизу на дне… На самом дне! Заря вздрогнула и ушла на дно, горизонт почернел. Раздался протяжный вой джиннов на бесовском Идинане, солнце дрогнуло: совершать ли ему дневной бег? Вся равнина оделась в траур, и из глаз терпеливого, видавшего виды верблюда покатились крупные слезы.

Презренный отрок не заметил слов, высеченных знаками тифинаг внизу, на нижней части божественной мраморной шеи, потому что женщина из ахаггарского именитого рода посеяла в его сознании мысль, что золото, а никакая не вода, является истинным сокровищем в мире, и он поверил женщине!

Он вернулся в Ахаггар.

В селение он прибыл после заката. Направился прямо к ее палатке и нашел ее сидящей на корточках у входа. Махрийца он оставил далеко в стороне, подошел к ней. Она не встала его приветствовать. Словно зная все о его неудаче. Словно вести о ней опередили его появление. Правда, люди Сахары утверждают, что именно ветер разносит все новости по пустыне. Он почувствовал удушье в горле. Это тот уголек в душе разгорелся вновь, обжигая все тело, подступив к самому горлу. Он бросил свое копье с ней рядом, у нее вырвался всхлип, но он не придал этому значения. Уселся на землю в темноте рядом с ней. Она ничем не приветила его, ничего не спросила. Конечно, она все уже знала. Молчание длилось довольно долго. Наконец он произнес:

— Я вернулся.

Откуда-то неподалеку с открытого пространства раздалось блеяние коз.

— Я знаю, — сказала она.

Ему показалось, он уловил тень насмешки в этих словах. В сердце вонзился ножик. Он явственно ощущал, как лезвие пролезает ему в грудь, касаясь острием измученного сердца. Сказал:

— Лучше бы я не возвращался!

Она не ответила. Подавила болезненный вздох. Чувствовала, как липкая жидкость стекает с бедер и облепляет кожу.

— Я не верю, чтобы дед мог насмеяться надо мной, — сказал он.

Ее бросило в жар. Она пощупала подол, он был влажным. Вся одежда внизу была мокрой.

— Или это судьба? — сказал он. — Что я сделал, чтобы судьба так надо мной насмеялась?!

Воцарилось молчание. Кровь продолжала струиться по телу — по ее ногам, по ступням… Жидкость капала на землю, изжаждавшийся песок впитывал все. Она попыталась было вытащить копье, однако, боль пронзила ее всю, ударила в голову. Она вновь подавила вскрик и высокомерно откашлялась.

— Я вижу, ты молчишь, — сказал он. — Когда же заговоришь?

Она увидела в полутьме, как струйка крови течет по направлению к нему по песчаным прожилкам. Быстро махнула рукой по песку, набрасывая пыли поверх ее.

— Я знаю, что потерпел поражение, — сказал он, — но все же не будь так скупа — обратись ко мне!

…Она почувствовала головокружение. Ее качнуло два раза, однако она выпрямилась, вернула равновесие. Гордо подняла голову…

Внук чувствовал, как погружается вглубь лезвие ножа. О лезвии копья он так и не вспомнил. Все лицо его было покрыто потом. Вся спина была мокрой. В отчаянии он воскликнул:

— Я надеялся, что это мое поражение будет нашим общим поражением, однако, кажется мне, я ошибся…

Она преодолела головокружение, а внук поднялся и сказал на прощание;

— Если ты изменишь мнение, найдешь меня в соседнем вади.

Эту ночь он провел в вади в одиночестве.

Утром его навестил ее отец и сообщил ему, что девушка истекла кровью и умерла.

Умерла?

Несколько месяцев прошло, прежде чем глупец поверил, что все случившееся могло случиться. Он убил ее собственной рукой! Своим копьем. Она истекала кровью рядом с ним, а он бормотал ей что-то о своем разочаровании и пытался выжать из ее уст последнюю надежду, которую убил в нем самом потерянный клад. Но гордость забрала ее у него. Гордыня — самая близкая могила для жителя Сахары…

Он пропал вновь, углубился в пустыню. Пастухи кочевали вокруг, и он удалился еще дальше, в восточную Сахару. Пропадал несколько месяцев, его все искали. Нашли его полуистлевший скелет, уткнувшийся в яму, выкопанную в безжизненном вади. Черви выели ему глаза, сожрали кожу и плоть на лице — оно выглядело скверно и устрашающе.

Он умер от жажды, безуспешно пытаясь выкопать голыми руками колодец взамен того, старого, который завещал ему его дед и который он осквернил своими экскрементами. Его ложное мнение о его возлюбленной не дало ему повода наклониться и прочесть слова предупреждения, высеченные знаками древнего письма туарегов на стенке узкого, отполированного канатами каменного горла колодца, чуть пониже верхнего его отверстия: «Кто осквернит воды сии, того постигнет возмездие Сахары», — гласила надпись на языке тамахак.

8

Хаджи аль-Беккай опрокинулся на спину и произнес с разочарованием в голосе:

— Расцвела торговля, и процветают воры!

Султан отогнал муху веером из пальмовых ветвей, перевитых разноцветными кожаными ремешками, и заговорил:

— Нам надо обойти эти законы природы. Законы Сахары. Что происходит? С неба — ни капли, пастбища выжжены, кругом засуха и голод год за годом… Мы спешим молиться о ниспослании дождя, уповаем на небеса. Закалываем животных в жертву, одариваем гадателей, чтобы сняли заклятие. А потом… А потом вдруг — разверзается чрево небес, и льют дожди! Льют ливни и бегут сели, снося на своем пути дома, стада, людей… Они всегда выбирают себе в жертвы адамово племя. Будто оно отказывается принимать древнюю веру, которую мы похоронили во мраке времен, с тех пор как Сахара приняла веру мусульман. Словно старается внушить нам также, что человек погибнет в обоих случаях: в пору засухи и голода он умрет от жажды и голода, а в сезоны дождей и возрождения погибнет от селей!

Хаджи аль-Беккай продолжал лежать на месте, опираясь на красную кожаную подушку, взгляд его был прикован к потолку, свитому из пальмовых ветвей и листьев. Рот был раскрыт, блестели зубы. Литам мутно-белой окраски спал с лица вниз, обнажая густую серебряную бороду. Щеки оголились, ясно выделялись на них глубоко ввалившиеся глаза, смотрящие в никуда из обширных орбит. Будто и вовсе не слышал речи султана Аная, он проговорил немощным тоном, словно обращался к самому себе:

— Если бы султан Ахаггара не поступил со мной так вероломно, случившегося просто не произошло бы. Он расторг договор и увел своих людей в последний день. И весь караван достался низкому сброду.

Однако султану в равной мере были далеки эти жалобы гостя, и он продолжал вести свои рассуждения о жизни и смерти:

— Я хотел сказать, что зло может исходить из добра, а добро — порождаться злом… Ты меня понимаешь?

Хаджи выпрямился и сел, поджав ноги под своим дородным телом, подправил руками колени и мучительно произнес:

— Позволь, позволь мне разъяснить случившееся, о господин наш султан. Полтора года назад расправились негодяи из шакальего племени с одним моим караваном, возвращавшимся из Мурзука. Я не говорил тебе об этом в то время, поскольку вложил все свое состояние в последнюю сделку. Отдал в залог даже дом моих детей в Гадамесе и вложил деньги в жизненноважную сделку. Я не знаю, что там натворили в Триполи купцы-евреи, но они подняли цены на золотой песок, привозившийся в тот год из Томбукту. Слухи передают, причиной был спрос на него среди купцов из стран христиан. Впервые в жизни пошел я наобум и нарушил завет Нахума о золоте, который ему очень нравилось повторять передо мной: «Не клади яйца в одну корзину, чтобы не потерять все, если она свалится». Он говорил мне, что это профессиональное заклинание, в нем — ключ к успеху евреев в торговле. Но я не воспользовался этим правилом, и меня опутали мои давние конкуренты и соперники из Гадамеса. Злоупотребил я доверием, не рассчитал верно, решил, что позабыли они давнюю вражду. Запамятовал, что причинение зла не забывается, а раненый зверь позор переживает, рану зализывает и только ждет момента, чтобы отомстить. О, как сильна память человеческая, когда мысль о мщении затаила!

Он хлопнул обеими ладонями по еврейскому коврику из Тавата и яростно заявил:

— Сам Аллах всемогущий забывает зло и прощает, один человек только не забывает и не прощает ничего!

— Аллах милосерден! — пробормотал султан.

Однако раздосадованный купец не обратил внимания и прощения у Аллаха не испросил. Он продолжал свой рассказ о подробностях злой махинации:

— Первое, что они сделали, — объединились. А затем послали гонца с дарами к вождю племени Итиси в Ахаггаре и попытались склонить его к тому, чтоб он отказался обеспечивать мне безопасность и поднял бы руку на мои караваны. Однако туарег оказался человеком благородным и вернул им все их дары с их посланцем и ответил им, что скорее можно смерть принять, чем на вероломство пойти, а уговор — дороже всяких денег, его не купишь. Но не успел великодушный вождь скончаться в прошлом году, как они вновь направили посланца с целым караваном даров, рассчитывая на молодой возраст племянника вождя Итиси, малоопытность его в жизни и в управлении племенем, незнание им уставов и законов Сахары, и он вступил с ними в договор и увел своих воинов с постов на торговом пути, предоставив караван в добычу для разбойников…

Купец поднял к султану бледное, изможденное лицо, все испещренное морщинами и глубокими складками — будто постарел в одночасье. Заговорил трагическим голосом:

— Нанесли они свой удар! Глубоко в сердце мое проникли острием своим вредным. Наложили ростовщики руку на имущество, прогнали детей из дома. Жена моя, дети мои — на улице! Дети хаджи аль-Беккая — самого богатого купца в Сахаре — ютятся на улице, попрошайничают на рынках Гадамеса! Разве ж это можно представить, господин мой султан, чтобы свершилось подобное дело — меньше чем в месячный срок?!

Анай покивал своей черной чалмой в знак соболезнования, и гость продолжал:

— Нынче я весь в долгах. Не смогу даже детей навестить, потому что османский вали хочет меня в тюрьму заточить во исполнение приговора тамошнего кади. Не видать мне больше Гадамеса, там придет мне конец. Если уж заточат меня, ни за что не выпустят потом. Объявит кади о моей несостоятельности, и будут злорадствовать враги мои подлые. Какая уж теперь гордость! Прочь ее! Одни купцы только знают, как отступиться от предрассудка этого, когда выбор лежит между жизнью и смертью. Когда детям нищенство грозит, какой уж там смысл в гордости будет?! А мне ведь теперь и поступить-то нечем — ничего у меня не осталось!.. Понимаешь ты меня, господин мой?

Пальцы его задрожали, он опять повалился назад, на спину, а колени так и остались поджатыми под его тучное тело. Взгляд был устремлен в пустоту, глаза в орбитах вращались, словно он был уже при смерти. Султан удивленно наблюдал за ним, позабыв отгонять от себя мух разукрашенным тонкими кожаными ремешками веером. В мгновенье ока он смежил веки и провалился, а когда открыл глаза вновь, Анай увидел в них удивительный блеск — словно жемчужины светились в нисходящих сверху, из расположенного высоко под крышей треугольного оконца лучах. Слезы полились двумя тоненькими ручейками из глубоко запавших глаз по морщинистым щекам и пропадали где-то внизу, за краем небрежно обматывавшего голову и лицо покрывала.

Впервые в жизни Анай видел плачущего мужчину.

9

Вечер.

Линия света угасла на горизонте, и небосвод взбодрился и избавился от стыда. Пополз на брюхе во тьме, сливаясь с Сахарой в жарком лихорадочном объятьи. Влюбленному небосводу не приходило в голову любезничать с Сахарой иначе, как после жестокого издевательства над ней в течение дня, исполосовав ее всю огненными плетьми. Словно мужчина и женщина, которым любовь не в радость, если наперед не помучают друг друга вдоволь. И чем безжалостнее было все их противоборство при свете дня, тем сладостнее будет объятие в чертогах ночи. Оба они обжигали друг друга своим горячим дыханием, и тела, свиваясь в клубке, источали жар и влагу. Пыль не шелохнется, ветер преклонил колени. Тишина воцарилась такая, словно конец света пришел. Звезды мучаются, страдают, склоняясь над грудью Земли. Приникают ко грудям Сахары и лобызают те давние источники-сосцы, что откопали когда-то, желая спасти заблудившихся странников, потерявших все, едва покинули они пределы утраченного Вау, превратившись в вечных изгнанников. На сложные обряды никто не обращает внимания, кроме прорицателей-колдунов: они спешат прочитать символы бесчисленных кладовых, подвешенных в небосводе, в его таинственной плоти, и узнают тайны джиннов прежде чем покинут свою обитель во чревах матерей.

Учащенное летнее дыхание не прервется, покуда не расколет заря горизонт, возвещая об очередном разделении плоти на два тела и объявляя о новом периоде в полосе извечных мучений. Сахара следит за рождением девственной полоски зари, и лишь полоска дождя остается единственной, скрытой и невидимой мечтой, затерявшейся во снах и чертогах влюбленных.

10

Он прошел по темному коридору, отделявшему флигель принцессы от дворца султана. Увидел ее свернувшейся в клубок в дальнем углу. Голова была повязана шарфом цвета индиго. Края шарфа спускались по обеим щекам, придавая им легкий оттенок синевы. Плечи ее были покрыты черным покрывалом, стянутым спереди, на груди, золотой брошкой в виде семиконечной звезды.

Она поднялась, чтобы приветствовать гостя. Он сел у стены среди кучи разноцветных кожаных подушек и тюфяков из шерсти, набитых соломой и тряпьем.

Опустил верхнюю часть своего литама пониже бровей и хранил молчание. Принцесса тоже молчала и ограничивалась лишь тем, что, склонив голову, разглядывала на одном из матрацев, изготовленных ткачами из Тавата, череду непонятных символов.

Осторожный и чистый луч света, проникший в помещение через проем высоко расположенного треугольного окна, возвестил о том, что взошло солнце. Вау начал пробуждаться, возвращаясь к практике очередного дня, который будет заполняться жизнью по мере продвижения к неминуемому закату. Раздался звук кузнечных наковален в золотых переулках, а плоские крыши жилищ приняли первую порцию женщин и слуг, закопошились рабы и вассалы в узких проходах, на улицах и рынках.

Появилась служанка с круглым медным подносом в руках, заставленном чайными стаканчиками. Она поставила его на деревянную полку, прикрепленную к стене, и наполнила жидкостью два стаканчика — в помещении запахло приятным ароматом пустынных трав. Она подала каждому из них травяной чай, однако, султан не пригубил ни капли из своего стаканчика. Он поставил его рядом на ложе, покрытое красноватым ковром с вытканными на нем яркими белыми и черными узорами, и сказал наконец:

— Это должно было случиться. Он сам ожидал всего этого. Поверь мне.

Принцесса также не прикоснулась к чаю. Прежде чем заговорить, отставила стаканчик в сторону.

— Не удивительно, что человек умирает, но больно сознавать, если он умирает мучительной смертью.

Она стянула шарф на голове и добавила:

— Яд!

— Я с тобой не согласен. Если ему было суждено умереть, так уж какая тут разница — от яда или от меча?

Он опустил взгляд на узоры и заговорил с печалью в голосе:

— Я тебе сказал: он знал, что все так случится. С тех пор как он пошел на первую уступку, чтобы спасти от краха великое сахарское царство, именно тогда и пошел счет всем уступкам султана. Он мне этого буквально не говорил, но намекнул однажды. Сказал также, что благородный муж всегда должен быть готов идти на уступки. Настоящий мужчина, если поступит так однажды, пойдет по этому пути до конца. Окажется даже так, что он ото всего может отказаться! А если отказаться буквально ото всего — это значит потерять, лишиться самого себя и лишиться, таким образом, мира.

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Благородный муж не знает уловок. Это — мудрость, доведенная до нас Анги. Однако покойный в тот день подкреплял ее словами многих легенд, которые он слышал от шейхов, наставников и мудрецов-долгожителей. Они утешили нас тем, что он не заключал перемирия с вождями из джунглей ради обогащения и приобретения золота.

— Но ведь именно об этом и ходят людская молва!

— А ты не верь никаким слухам. Он пошел на уступку и принес в жертву благородство султанов и гордость носящей литам знати во имя единственного в своем роде сахарского царства. Во имя Томбукту. Во имя утраченного Вау, из которого мы однажды были изгнаны, о котором мы все мечтаем и который к нам вернется однажды.

— Мечта же не осуществилась… Томбукту не стал центром мира, не превратился в сказочный Вау, несмотря на все уступки. Вожди племен бамбара завладели им, купили за золото. За тот же самый колдовской металл, о котором покойный говорил, что он перекроет путь Томбукту к процветанию, чтобы город стал воистину обетованным Вау.

— Все на земле — от Аллаха! Долг же всякого правоверного — искренним в трудах своих быть. Не думаю я, что найдется смельчак поставить под сомнение его героический труд.

— Поставили уже и нападок не прекращают. Ты разве забыл про шейхов братства аль-Кадирийя в Томбукту, которые открыто заявили ему о своей вражде?

— Если б не был он снисходительным, кротким человеком, они бы не осмелились. Это обвинение ему зачтется в заслугу, а не против него. Мечтать — дар редкостный, не всякий из султанов Томбукту таким даром прославлен.

— Люди славят султана Хамму.

— Люди дервишей славят, а не султанов. Хамма — дервиш! Марабут, а султаном он никогда не был, ни одного дня.

Она подняла на него свое бледное лицо с исполненным печалью взглядом. Он без колебаний заявил ей:

— Говорят, твой спор с покойным возник из-за дяди Хаммы. Уж позволь мне сказать, но ведь утверждают, это ты обвинила его в похищении дяди, странствовавшего по пустыне.

— Не верь пустым слухам!

— Я знаю, ты терпеть не можешь копаться в интригах.

— Я терпеть не могу копаться в прошлом!

Он сделал глоток травяного настоя и поставил стаканчик на ковер.

— Я все время думаю об одном — кто бы мог способствовать в строительстве Вау? Мы построим новое царство, более великое и сильное, здесь, в Азгере. И маги узнают тогда, что им не видать победы, не завладеть Томбукту еще раз. Потому что Томбукту и есть тот самый Вау. Вау не умирает, им невозможно завладеть силой, потому что у него тысяча душ! И все они — вечные, а мы — народ смертный…

Голос его внезапно дрогнул и он спрятал взгляд за полосой литама, как это обычно бывает с очевидцами, когда им приходится в очередной раз упоминать в беседе заветный оазис. Этот священный трепет охватывает обычно мечтателей, надеющихся найти утраченный город.

Однако султан заметил в ее глазах блеск совсем иного рода. Это была печаль. Не та печаль, что возникает день ото дня. Печаль иная. Давняя, долгая, гордая. Время придает ей святость, обращает ее во страсть. Теми, кто по природе создан для печали, овладевает непорочная, чистая страсть… Как же он смог, этот хвастливый парень-горец, отбить ее у него?

Правда, султан прекрасно знал, что ему не удастся утешить эмиру, даже если бы и попросила. Человек, связавший свою судьбу с другим человеком, утешить его не в силах, как бы ни пытался.

Лучи солнца разделили внутренние покои на две половинки — гонец древнего света прибыл и расколол мрак. У подножия стены напротив возник треугольник света и тоже раскололся пополам: два его нижних горизонтальных угла ложились на пол, на расположенное там ложе, а верхний вертикальный угол треугольника гордо и своевольно взобрался на стену. Султан следил с любопытством, как вьется ниточка света и кружатся в ней пылинки, поблескивают игриво, роятся вокруг головы Тенери. Ему казалось, так кокетничать может только мельчайшая пыль от золотого песка, поднимающаяся в воздух и танцующая соблазнительно при неожиданном дуновении ветра. Золотая пыль!..

11

Воды в колодце не стало с той поры, как нагрянули переселенцы и принялись вычерпывать ее для нужд строительства своего города. И люди разумные, которых поддержали также мудрые пастыри, с самого начала сошлись на том, что отступление будет продолжаться, если колодец будет и дальше обслуживать купеческие караваны, верблюжьи стада, пастухов и не прекращающееся строительство Вау, удовлетворять все эти нужды в таком объеме, что грозит всей равнине безволием и жаждой. Когда вождь поделился своими опасениями с Анаем в первые же месяцы возведения стен города, султан пошел на уступку и отвел многие караваны к двум другим колодцам — «Сердалису»[146] и «Жаждущему», чтобы торговые потоки не прекращались, верблюды получали необходимый им водопой, а караваны делали свое дело. Он также отрядил большое число своих негров таскать воду из этих отдаленных колодцев, чтобы не исчерпывать вконец возможности данного колодца, поскольку угрозой ему было не только возведение стен, но и нескончаемая пыль, которую нес гиблый, вдвое увеличивая риск. Те укрепления, что возводил вокруг его жерла Уха, выглядели слабыми и недостаточными, возводились по старинке. Воду съедал образующийся ежедневно ил, смешивавшийся с мелким песком, щебнем и красной солью. Камешки игрались вокруг, словно в насмешку, а земляное кольцо покачивалось из стороны в сторону, словно отяжелевшая чалма на голове упрямца!

И если полировка каменного жерла восходит к трем видам каната, свивавшегося из мочалки, джута и козьей шерсти, то гладкие стенки бассейна в скалистой выемке обязаны своей полировкой только воде и свидетельствуют о непревзойденном долголетии пользования им, подтверждая древнюю мудрость сказаний Анги, которую нравилось повторять пастухам всякий раз, как они возвращались сюда, к колодцу, поить своих верблюдов: «Камень прочнее всего, что есть в Сахаре, но вода точит камень. Вода, стало быть, сильнее камня, она сильнее всего в Сахаре!». В другой повести, содержащейся в Анги, текст гласит, что это ветер самый сильный, а не вода, однако, в народе более распространено в таких притчах предпочтение воды ветру.

Все это повторяют пастухи, приводящие сюда стада верблюдов в огромном количестве со всех четырех сторон света. Они знакомятся и беседуют друг с другом, проводят всю ночь в жеребьевке и пении народных песен Асагих и заунывных напевов кочевников, которые вечно скорбят о несчастном изгое, прожившем всю жизнь в Сахаре в поисках заветного Вау, но так и умершем, не увидев глазами раскрывшихся перед ним врат. На заре тот, кому улыбнулась удача выиграть жеребьевку, приступает первым к водопою со своим стадом. Говорят, что колодец на равнине — единственный во всем Азгере, куда прибредают потерявшиеся верблюды. Вождь это подтверждает, он рассказывал, как мотался по всей Сахаре в поисках трех верблюдов, которых потерял в свои молодые годы, так что был вынужден в конце концов обратиться к одному из известных факихов в оазисе Адрар, и тот написал ему заклинание на желтом листочке с изъеденными краями, завернул его в кусок тряпки, испачканной жиром, получив с него заблаговременно две серебряные монеты, и посоветовал ему немедленно направиться на равнину возле Акакуса, поскольку царь джиннов поведал ему, что там он стреножит для него верблюдов. И когда он действительно отыскал верблюдов на акациевом пастбище по соседству, то пришел в буйный восторг и долго удивлялся и восхвалял таланты факиха, пока не набрел на одного старого пастуха, открывшего ему секрет. Он с должным восхищением и подробностями поведал ему о случившемся чуде, когда они сидели вдвоем при свете луны, приготовляя себе чай на ужин, и мудрый пастух рассмеялся до слез, упав навзничь и долго содрогался от смеха. Потом вытер слезы и объяснил ему, что абсолютно все пастухи в Азгере навещают этот колодец, когда у них теряются верблюды. Он связал это удивительное событие с рассказом об открытии колодца, о том, как наказала Сахара негодного внука, когда он осквернил водный источник, пытаясь унять свою глупую дикую злобу, которая овладевает только такими сумасшедшими искателями золотых кладов. А закончил он рассказ тем, что факих этот выдумщик и использовал его невежество о чудесных свойствах «Колодца марабутов» и совершенно не за что выманил у него две серебряные монеты.

12

Песчаная почва в ложбине между двумя холмами вокруг устья колодца вся перемешана с мусором и пометом животных, он неумолимо распространяется вширь, ползет к подножию горы, спускается по склонам холмов в другие ложбины и впадины по соседству, потому что пастухи уж невесть сколько лет поколение за поколением пригоняют сюда и стреноживают стада верблюдов. Распевают свои печальные песни и баллады о потерянном Вау и ждут терпеливо своей очереди, которую определил им «священный жребий». И передают из уст в уста по всему Сахелю жестокие повести о приключившемся с людьми в прошлом во время ожидания.

В годы неурожая и бесплодия вся равнина полнится стадами, от верблюдов и скотины нет пустого места и куда ни глянь — везде стоянки проходящих торговых караванов. Изобретение жеребьевки у водопоя восходит именно к периоду тех жестоких лет. Это — мудрая традиция, выработанная долголетним опытом анархии, свидетелем которой был колодец, и происходившей вокруг воды борьбой, пока разумные люди в Сахаре не отыскали верный путь и не выработали этот благородный принцип. И как это обычно случается в истории, опыт не становится традицией, покуда не восприимет его мудрое писание и не соотнесут его люди с преданиями теряющегося в веках свода Анги. И чтобы утихомирить буянов и своевольных, убедить их в преимуществах жеребьевки, придумали мудрые люди историю, будто предания Анги указывают именно на такой путь с использованием этого способа. Они проповедовали всем, что воля жребия — это воля рока, а воля рока — это исполнение желаний сил Неведомого. Они насочиняли разных сказок, создали целые легенды для подкрепления этой идеи. И, естественно, уверяя других, эти разумные люди вскоре сами поверили в истинность собственных доводов, как это бывало с многочисленными призывами и законами, которые народ изобретал и относил к священному Анги, не занимаясь слишком подробными размышлениями о том, на самом ли деле происходят ли эти обычаи из мудрого послания неведомых сил, или они просто плод здравых рассуждений и утверждений обычных смертных, которые население Сахары освоило и затем причислило к священному своду.

В один из таких далеких годов колодец переживал очередной сезон засухи и бесплодия. Караваны не отступали от жерла колодца, пастухи вершили свой суд, уповая на волю рока, и пришли к решению бросать жребий. В течение всего дня пытались они удовлетворить нужду в воде, черпали и таскали наверх сосуды, истощая эту изможденную грудь земли, дарящую жизнь сироту, пока не вычерпывали все до последней капли, чтобы напоить несчастных верблюдов, которым на роду было написано наряду с отсутствием дождей и воды страдать еще от второй напасти, подлинного проклятия: отсутствия трав и всякого корма. Последняя капля росы высохла в стеблях растений пустыни, ничего не осталось вокруг, кроме редких и тощих деревцев в бесплодных оврагах, бывших когда-то руслами. Это напрямую влияло на ослабление сопротивления единственного, терпеливого животного пустыни, способного переносить жажду и целыми месяцами воздерживаться от приема воды. Пастухи прятали вглубь свою скорбь о верных тощих верблюдах — заунывные песни Асагих были попыткой выразить сострадание их друзьям, потаенные жалобы и молитвы поднимались ввысь в ритме этих печальных и горестных мелодий, призывая силы Неведомого вмешаться и облегчить участь, снять проклятие, неизвестно за что ниспосланное небом.

Однако сосок этой земной груди высыхал и истощался каждый день до полудня, и пастухи вынуждены были отступать в сторону, терпеть и ждать утра следующего дня, чтобы дать возможность колодцу наполниться за ночь, вернуть свое прежнее здравие и способность давать молоко жизни всем тварям живым вновь.

Караваны толпились и не уходили, вода во чреве земли продолжала иссякать, и наиболее мудрые из пастухов пришли к необходимости продлить срок ожидания наполнения колодца с одной ночи до двух ночей подряд, а с двух ночей далее — до трех кряду. Никто вокруг не помнил и не знал, сколько времени тогда пришлось ожидать своей очереди на стоянке одному худощавому страннику, прибывшему на породистом махрийце — пегом, поджаром, в теле которого долгое воздержание оставило глубокие складки и морщины, съело весь горб и прочертило кости и ребра под кожей. Никто вокруг не знал и не задумывался, был ли он одним из тех пастухов, что лишились стад и похоронили их в пустынях по соседству, после того как животных извели засуха и голод, или это был просто одинокий путник. Рассказчики потом передавали, что стройная его фигура и необычный рост, придававший ему сходство с ифритами Идинана, а также бледность кожи с зеленоватым оттенком, похожим на цвет тел покойников, были признаками того, что человек происходил из числа жителей пещер Тассили или Тадрарта, поскольку только они в Сахаре имеют такие характерные черты: худобу и таинственность джиннов и зеленоватость кожи покойников. Один из пастухов, старик, указывает на то, что странник тот прибыл в самый злосчастный день, когда иссякла последняя капля воды, и заводилы начали спасать вновь прибывших посредством выемки со дня колодца влажной грязи. Он стоял и наблюдал за общиной и не спешил подойти и получить свою долю — пригоршню ила, пока не подозвал старейшина пастухов. Он отвесил ему в притороченный к седлу сосуд для воды его долю жижи и познакомил его с пастухом-негром высокого роста, сказал, что ему выпал жребий дожидаться своей очереди в числе прочих довольно долго. Незнакомец молча стоял перед шейхом, неотрывно глядя на медный сосуд, окрашенный в нижней части белым оловом, — словно исполняя какой-то чародейский обряд и упорно испрашивая заступничество небес. Старик про себя подумал: вот она, извечная гордыня! Потом подошел к путнику поближе и отвел его в сторону ото всех, сказав:

— Не придавай значения тому дню. Забудь все, чему тебя учило племя, сжуй и проглоти этот ил, пока его не иссушило солнце — оно отберет последнюю влагу. Солнце простирает свои когти повсюду — доберется и до капель в сырой земле.

Незнакомец, однако, не стал слизывать влажную землю. Он вышел на возвышенность поодаль и продолжал ожидать своей очереди. Говорят, он передал это блюдо из влажного ила своему пегому махрийцу, как и продолжал это делать исправно все дни ожидания.

Дело было плохо: сосок иссяк, и за две последующие ночи на дне не набралось больше нескольких несчастных капель. Пастухи пришли в отчаяние, многие бросились в погоню за жизнью — искать колодцы в округе. Отправились к колодцу «Жаждущий», расположенному на расстоянии трех недель ходу к северо-западу от колодца «Сардалис». Никто не удивился провалу такой опрометчивой затеи. В последствии по равнине прошла новость о том что большинство пустившихся в эти поиски погибли.

Незнакомец не сходил со своего места на равнине.

Спал до заката под мертвой акацией в одном из вади на востоке. Затем тащил за собой на видавшем виды поводке из козьей шерсти своего верблюда, обходя группы сбившихся вместе пастухов. Никто не знал, зачем он это делает. Старейшина трижды вставал у него на пути, останавливая его и пытаясь внушить ему терпение в противостоянии с шайтаном гордыни, но зеленый призрак так и не внял его словам все три раза, продолжая пробивать себе путь в толчее верблюдов и козьих стад, пока не добирался до гряды холмов, нависавших над вади. Он снимал недоуздок с махрийца, отпускал его на свободу пощипать бледные ветви акаций и укладывался на просторе, подкладывая седло себе под голову. Устремлял взгляд в небо, словно ожидая, когда заблещут звезды, чтобы посоветоваться с ними и узнать о тайных заклятиях прорицателей, которые бы принесли в изобилии воду в колодец. Некоторые попытались было над ним подшучивать, но его молчаливость, таинственный вид и цвет кожи вскоре отвадили их от этого занятия, люди отступились и стали его сторониться.

Испытание становилось все тяжелее, и скотина начала дохнуть от жажды. Колодец иссяк: скряга уже не давал за ночи ожиданий никаких капель, достаточных, чтобы напоить кого бы то ни было, и водопой прекратили, перешли к тому, что стали распределять глотки воды, позволяя их делать трижды в день: в сумерки перед рассветом, с приходом полудня и — последний — вечером. Зной и дуновение гиблого ветра не прекращались, караваны продолжали ползти к колодцу, и старики были вынуждены ограничиться двумя приемами влаги в сутки, а затем дело дошло до того, что в последующие дни жалкую порцию воды стали выдавать раз в день.

Скотина вся подохла.

Всадники отказывались резать своих махрийцев, трупы охватило гниение, по равнине поползли черви. Воздух остановился, гниль распространилась повсюду, мерзкие запахи неотвратимо кружили головы людям, вызывая у многих частые приступы рвоты и обмороки. Благоразумные поднялись, принялись резать своих кормильцев в жертву богам, однако, такое запоздалое великодушие не могло справиться с жестокостью солнца — оно свирепело все больше, по мере того, как замирал воздух, продолжая истязать плоть пустыни, жечь и стегать невинное тело огненными плетьми. Знойное дыхание будто останавливалось в пору полуденного сна, чтобы продолжать плавку и истязание организмов на пути к закату. В один из вечером пастухи заметили гордого упрямца бредущим со своим верблюдом меж окрестных холмов. Он собирал в мешки верблюжий помет. Любопытные не могли себе отказать в желании поглазеть на него. Даже засуха с ее жаждой, даже смерть сама не в силах остановить любопытство некоторых собратьев. Не исключено вовсе, что не соберется порядочное число таких у самых врат ада в день воскресения. Они следили за ним украдкой, из-за холма, и обнаружили, что он кладет комки помета на седельную попону и размельчает их, чтобы вынимать оттуда зерна ячменя. Они не скрывали изумления, как смог этот шайтан, полуживой бес, одетый в кости и кожу призрак дойти до такой хитрости. Наиболее всего они удивлялись не способностям незнакомца, а самому факту получения им таким способом ценного корма своему махрийцу из отходов — вот что будоражило их сознание, возбуждая в душах жестокую зависть. Никто не предполагал, что отходы минувших лет изобилия могут хранить в себе сокровища, достаточные для кормления верблюда в годы бесплодия и голода. Всякий раз, как опорожнялся мешок, он отправлялся бродить по равнине и наполнял новый. Раскладывал содержимое на попоне, собирал ценные зерна. Растирал их в своих истощенных, бледных полумертвых ладонях и преподносил в пищу своему изможденному другу. Приятели с равнины пришли за ним — пригласить его выпить с ними зеленого чаю, однако, он гордо отказался, заявив, что не пьет чай. Это, естественно, увеличило любопытство одних, в душах других вызвало новый прилив зависти и злобы, а третьи попросту убедили себя в том, что пришелец — истинный джинн, спустившийся к людям с Идинана или откуда-то из пещер на плато Тассили. Такого не бывало, чтобы во всей Великой Сахаре кто-нибудь услышал, что какой-то коренной сахарец не пьет зеленого чаю. Жители Сахары знали мужчин, которые не едят мяса, и других, что не живут с женщинами, и еще довольно часто встречались хранящие пост и воздержание от пищи и кормящихся лишь травами, однако, никому на этом великом континенте не удавалось столкнуться с человеком, отказывающимся насладиться вкусом и прелестью райского напитка. Волшебная жидкость, которую сахарцы уподобляют напитку обетованного Вау, подобного ему по прелести вкуса они не пробовали нигде и никогда с тех пор, как их далекий предок сорвал листки чудодейственного растения в оазисе Вау и пришел с ним в Сахару. Потомки во все времена воспринимали его как амулет, с прелестью пользования которым они не могли расстаться. Они готовили его и по торжественным случаям, словно совершали священнодействие, они коротали с ним остановки на долгом пути и смягчали тяготы и неудобства вечных кочевий. Он снимал головную боль, согревал от холода и освежал в зной. Он растворял заботы и недуги, наполнял душу радостью и энергией. Странник чувствовал его запах за полтора дня пути, выверял с его помощью ведущее к стоянке направление, утолял жажду и избегал смерти. Кто в Сахаре осмелится отвергнуть свою долю райского напитка? Как тут было не прийти пастухам к мысли, что этот чужестранец не джинн во плоти, не помешанный какой-то, или призрак, посланный из страны мертвых, если он у всех на глазах отказывается от единственного напитка, доставшегося людям из утраченного в веках Вау?

Они оповестили своего старейшину, и мудрец скрыл удивление за черной своей чалмой и смолчал. Он сам пошел к гостю и нашел его ухаживающим за своим пегим махрийцем. Шейх пастухов заметил, что пестрые пятна на теле верблюда не единственный признак редкостных качеств этого породистого животного, — интерес возбуждало и таинственное выражение его глаз, подобного которому он не встречал в глазах самых смышленых махрийцев. Большие, черные, проницательные глаза смотрели, источая некое неуловимое сияние, словно глаза человека. Шейх пастухов в тот же вечер уверился, что этот взгляд — человечий. С наступлением сумерек они продолжали светиться — сильнее, чем это бывает со взглядами многих людей, которые желают сообщить и донести какую-нибудь тайну.

Устраиваясь на корточках перед незнакомцем и поправляя складки своей чалмы на голове, шейх произнес:

— Почему ты отказался испить чаю?

Ответом было молчаливое удивление.

— Колодец оскудел, а караваны идут. Чай утоляет жажду, от него отказывается только джинн или сумасшедший…

— Я ни разу его не пробовал.

— Не может быть!

— …

— Не родился еще в Сахаре человек, не пробовавший ни разу напитка нашего обетованного Вау!.. Что?! Сегодня ты не получишь воды!

Он замолк и потом добавил, пытаясь уловить в вечерней мгле выражение глаз пришельца:

— И ила ты не получишь!

Незнакомец продолжал водить по песку указательным пальцем, чертить символы и знаки тифинаг, стирал их и рисовал заново. Шейх пастухов отчаялся получить какой-либо ответ и продолжал раздраженно:

— Мне передали, ты преподнес влажный ил махрийцу и воду с ним делил тоже. Меня не удивляет, что всадник любит и почитает своего махрийца, но наша трагедия с водой переходит уже все границы. Мы умрем. Умрем, понимаешь? Мы умираем. Верблюд может месяцами без воды обходиться, но ты-то и одного дня без воды не выдержишь!

Незнакомец промолчал и пастух закричал на него:

— Ты творишь грех! За него в Сахаре нормальные люди наказывают! Кто ты такой? Кто?

Незнакомец не отвечал и не улыбнулся, он весь был поглощен своими символами и рисунками на песке.

— Если иссякнет молоко в материнской груди, — толковал старик, — младенец терзает сосок, гложет. А всякий раз, если грудь укусить, ей больно будет, она сморщится, совсем на молоко оскудеет. Понимаешь? Вот что у нас сегодня с колодцем произошло! Мы умрем, если чуда не случится. Поверь мне!

Однако сидевший напротив так и не заговорил. Словно речь шейха его совсем не занимала. Стариком овладела усталость, он отчаялся и ушел прочь.

На следующую ночь все, кто любопытствовал, увидели воочию, что он передал всю свою долю верблюду. В ту же ночь заметили, что он едва держится на ногах и стонет. Он держался за седло, чтобы не упасть, уложил пожитки себе под голову, прилег. Поутру, когда начало припекать солнце, махриец стоял у него над головой, прикрывая ее своим телом от нещадных огненных плетей. Он лежал, держась руками за голову, и следил за перемещением караванных цепочек по просторам пустыни. Люди говорили, что он еще пел какую-то заунывную, никому не знакомую песню громким голосом, прежде чем замолчать навсегда.

На следующее утро они нашли его лежащим навзничь, упираясь затылком в седло и держась за голову обеими руками. Взгляд был устремлен в пустоту, жизнь ушла из тела. Над его головой высился верный махриец — он клонил долу свою длинную шею и лобызал руки хозяина своими толстыми губами, с которых капала горячая пена. Во взгляде верблюда шейх пастухов разглядел такую тоску, какой не видал в глазах человека. Народ спешно принялся укладывать труп, а старик-шейх стоял и пристально следил за странным выражением глаз животного.

— Если б выпил с нами напитка Вау, не помер бы, — заметил один мужчина.

Шейх махнул на него рукой, а другой в это время сказал:

— Он помер, потому что чтил своего махрийца и отдавал ему свою долю глотков. У кого пегий верблюд, тот непременно умрет вот так.

— Счастливец тот, кто пегим махрийцем владеет, — заметил первый. Он сплюнул в сторону табачную жвачку и закончил:

— Даже, если умрет!

Шейх пастухов проследил за тем, как они подняли тело на плечи и пошли с ним в направлении кладбища. Потом вдруг крикнул им вслед, чтобы остановились. Он торопливо подошел к ним и приказал опустить труп на землю. Они положили покрытое тканью тело на мелкий щебень под ногами, а старик вытащил из широкого рукава своей одежды деревянную флягу. Накапал немного воды на ладонь и провел ею по лицу покойника. Потряс флягой, пытаясь собрать новые капли. Он долго держал ее так, вниз горлышком, над головой незнакомца, однако, эта маленькая фляга, запеленутая в полуистлевший плат дерюги, так и не рассталась ни с одной каплей. Старик поспешно заткнул ее горлышко куском пробки и спрятал в широких складках одежды. Произнес стыдливо:

Считайте, мы его омыли. Да. Мы его обмыли. Тело кочевника всегда чисто.

Подошел махриец. Он упорно пробивался сквозь людскую толчею, шел к телу. Наклонился над своим умершим другом и принялся отыскивать лицо под складками покрывала. Пастухи обменялись взглядами, все ожидали, что предпримет и скажет шейх: что в таком случае делать. Старый пастух сознавал это. Он подавил свое замешательство, сдавленно произнес:

Оставьте его!

Мужчины отошли. Махриец продолжал облизывать лицо покойника своими толстыми губами — они были все в пене, а в уголках к ним пристали крупные зерна ячменя. Затем он потянулся мордой к его рукам, а после — к пальцам ног, и также облобызал их. Поднял свою голову к небу, к палящему солнцу, окинул страдальческим взглядом бесконечный простор лежащей вокруг пустыни и сложил колени, сел рядом с телом. Издал мучительный рев, словно бык. Из груди его раздавался этот удивительный голос, а в осмысленном, умном взгляде необыкновенных глаз светилась боль утраты.

— Всадник не может владеть пегим верблюдом, — бормотал старик, — а пегому верблюду нечего ждать от своего всадника. Кто-нибудь из них обязательно сгинет.

Верблюд еще раз встал на ноги. Долго глядел в солнечный диск над головой, затем прикрыл тело покойного тенью своей высокой фигуры и устремил взгляд своих завораживающих глаз за горизонт, туда, где светились и плыли игриво волны миража — словно злорадствуя, со всем присущим им своеволием и соблазном.

Шейх согласился с предложением одного из мужчин и послал его с проходящим мимо попутным караваном в Тадрарт. Следы давней коросты уничтожили клеймо на левой ляжке верблюда, и никто не в силах был определить, к какому роду-племени принадлежал его покойный хозяин, однако, тот, что высказал предположение, убедил шейха: «Ты же слышал, как он пел с акцентом тех, что живут в пещерах. Жители Тадрарта. А потом… потом разве не говорит тебе ни о чем зеленоватый оттенок его кожи? Лица жителей Тадрарта — все, как у покойников. Во всей Сахаре больше такого народа не сыщешь, чтобы кровь на лицах не играла. Призраки! Что ты, сам не видел, что он — из роду таких призраков?»

Караван выпустил верблюда на свободу на полпути среди безжизненных вади и пошел пробираться через легендарные горы в направлении Мурзука.

На равнину верблюд вернулся через три недели.

В этот промежуток на равнине появился один всадник с радостной вестью: в Тассили прошли дожди, и водой наполнились многие русла-вади: и Танзофет, и Игихар-Меллен, и Амигро. Через пару дней дыхание дождя дошло и до этих мест, и равнина перевела дух, небесный жар спал немного, пошел на милость. Большинство караванов двинулось на Танзофет, а старик, вместе с группой своих давних друзей, остался на стоянке у колодца. Толпа рассеялась, нещадные вытяжки воды прекратились, и отверстие колодца вновь задышало влагой — сосцы земной груди наполнились молоком жизни. Пастух наполнил водой бассейн в скале возле колодца и пригласил на долгожданный пир пегого махрийца. Он вдел недоуздок ему в ноздри и потащил верблюда к месту весенней стоянки на покатом скалистом склоне, пониже устья колодца, в углублении, отполированном многолетним паломничеством людей и животных и источавшем свет и блеск от наполнявшей его воды. Вода блестела в водоеме в лучах яркого солнца, напоминая полоски миража. Ветерок разносил вокруг влажное дыхание прошедшего неподалеку дождя. Старый пастух подошел к воде и присел на край колодца. Улыбнулся и обратился к верблюду:

— Вчера — только надежда. А сегодня — уже вода! Настоящая вода! Ты можешь попробовать, если не веришь. Давай-давай, пей, покуда рок на нас не разгневается и не обернет все опять миражом, как вчера!

Поджарый, исхудавший верблюд, из грудной клетки которого повсюду торчали ребра и, казалось, прочерчивался под кожей весь скелет, верблюд голодный и истомленный многомесячной жаждой до такой степени, что у него на спине и горб пропал, этот верблюд гордо отказывался пить! Он понюхал кокетливо лежащий перед ним блестящий серебристый поднос, едва прикоснувшись к поверхности, а затем поднял голову и устремил взгляд к горизонту.

Один из мужчин подошел к старику, сказал:

— Он не верит! Ну, я заставлю его поверить. Вот глупый!

Он засучил рукава на прожаренных солнцем руках, закатал до колен штанины и прыгнул в водоем. Зачерпнул воду ладонями, обрызгал лицо и всю голову, наклонился и сделал несколько долгих глотков. Потом обрызгал водой передние ноги верблюда, смеясь и играя, встал в водоеме на четвереньки, хохоча как ребенок и намочив в воде все свое ветхое, бледное одеяние. Выпрыгнул наружу и обнаружил, что верблюд ушел. Ушел далеко, остановившись у могилы своего извечного друга. Удивленный пастух сказал старику: «Ведь умрет здесь! Ему не хочется здесь пить воду. Надо послать его в Тассили. Его хозяин пришел из Тассили. Эти покойники, у которых на лицах и кровь не играет, они все живут в Тассили. Родом он оттуда. Там ведь у них пещеры более древние, чем пещеры Тадрарта».

Они передали верблюда первому пришедшему каравану, направлявшемуся в Тамангэст, поручили людям отпустить его на волю в Тассили, но через несколько недель верблюд опять вернулся назад. Исхудал и ослаб еще больше, даже кости челюстей проступали на морде. Глаза провалились в глубокие впадины — в них погас тот удивительный огонек, который так поразил старика в момент его первого свидания с этим верблюдом. В прошлый раз, как он вернулся из своего изгнания в Тадрарт, во взгляде его все еще светилась печаль, но когда он прибрел назад из Тассили, это второе вынужденное путешествие лишило его даже такого естественного выражения, пусть даже и слабого. Теперь в этих, не имевших себе равных, глазах были пустота и равнодушие. Утрата. Да, это была утрата чего-то очень дорогого и близкого, неотъемлемой части целого, части живой души, бьющегося сердца, и полное отчаяние обрести его вновь. Отчаяние привело к подчинению воле рока. Судьба повелела существовать в пустоте и холоде, начисто лишив души. Утрата в глазах говорила о пустоте — утрате сердца.

Животное продолжало воздерживаться от приема воды и пищи. Пастух попытался еще раз напоить его, но махриец отвернул морду и гордо поднял голову вверх. Он побрел прочь, к далекому, жестокому, убегающему горизонту, потом свернул в сторону и двинулся к холму, где был захоронен его друг. Так он стоял рядом с холмиком из камней, устремляя к безжизненному горизонту пустой, холодный взгляд, пока не наступал вечер. Он следил за ним день за днем издали, а с наступлением ночи, когда все существа на равнине под ярким светом луны меняли облик, он ходил разговаривать с верблюдом. Прочитывал всякий раз над покойным молитву — открывающую суру Корана. Следом за ней — заклинания, которым научился у прорицателей и гадалок. Он устраивался напротив верблюда и сидел, держа спину прямо. Так он сел и на этот раз, постучал пальцем по камню, произнес вслух:

— Таков удел всех нас, смертных. Я не знаю, откуда мы приходим, но точно знаю, что все мы уйдем в это самое жилище. Такая у меня судьба, и твоя судьба тоже, глупыш! Так чего же ты торопишь ее, куда спешишь? Она ведь все равно тебя не минует. Глупыш. Глупый ты!

Он замолчал на минуту. Прислушался к царившей вокруг тишине. Пустыня. Полное спокойствие. Он поднял голову на бледный лик луны и освещенные ее светом величественные панно на вершинах Идинана — свет луны намного уступал горам в величии и таинственности.

— Этого одного хватит, — заговорил он вновь. — Красота полнолуния и таинственность гор в бледном свете. Покой. Прислушайся к этой тишине, глупыш! Разве всего этого мало, чтобы хотеть жить? Ну что, тебе недостаточно таких доводов, чтобы радоваться и быть счастливым, неблагодарный?! А?

Пастух затянул печальную мелодию. Она навевала грусть. Песня была полна тоски по неведомому и одновременно в ней чувствовалось его восхищение лунным светом, наводившим очарование, она несла в себе жалобу человека на жестокость южного ветра и радость от северного дуновения, несущего людям запахи дождя из каменистой Красной Хамады. Там было все — что знал он и чего не знал о природе Сахары, и выводами ее были ноты, говорившие, что жизнь — прекрасна и заслуживает того, чтобы мертвецы восставали из своих могил и возвращались назад, чтобы жить и проживать эту жизнь заново.

Он перестал петь. Помолчал немного. Глубоко вздохнул и обратился к пегому, стоявшему у него над головой, словно одинокий пустынный столп:

— А недавно-то мы прожили много жестоких дней, ты помнишь? В то горячее время ты ходил со своим дружком, и вот уж радость была недалеко — полились-таки дожди в ответ на безумство гиблого. А потом… потом ты, что же, не хочешь понимать, что один из вас все равно должен помереть? Сахара не знала до сего дня такого случая, чтобы всадник владел пегим махрийцем, вроде тебя, и им бы обоим предписано было все время жить вместе. Ты понимаешь? Один из двух непременно должен уйти когда-нибудь. Ты понимаешь? Ты меня спросишь, в чем причина, но таков, брат, закон.

Он лег на спину рядом с могильным холмиком, на противоположной от ската холма стороне. Сдвинул опоясывавшую лицо чалму и вперился взглядом в великолепное зрелище чистой и красивой полной луны в темном небе — круглой, загадочной, обещающей поведать много тайн. Глядел, пока глаза не начали слезиться. Подложил локоть под затылок и запел вновь. Тоскливую пастушескую песню из числа трагических мелодий «Асахиг», древних песен туарегов. Величественное спокойствие ночи в пустыне некоторое время продолжала нарушать лишь эта выводимая его усталым голосом заунывная мелодия при восхитительном свете полной луны посреди чудного неба. Потом задремал. А когда поднялся поутру, решил уезжать. Ночное пение пробудило в душе скорбь и заботы вечных переселенцев и сообщило ему, что он задержался на равнине дольше, чем следовало. Если сахарец осел на каком-нибудь месте более, чем на сорок дней, он превратится в раба. Обычного раба вроде жителей оазисов и городов, стиснутых каменными стенами. Об этом предупреждает свод Анги.

Он выпрямил спину, уселся лицом в сторону кыблы в смирении наблюдая за нежным сиянием рассвета на горизонте. Божий дар, отделяющий небо от земли и возвещающий о рождении нового дня. Свет. Жизнь. Первая ниточка зари, скрывающая утраченную невинность, несущая в себе признаки навсегда утраченного Вау. Однако, как и все вечное на этом свете, неведомое и девственное, оно не живет долго. Очарование гибнет, даль грозит иным светом. Властным, вооруженным огненными плетьми. Дрожат края Сахары… Она раскрыла грудь и изготовилась принять наказание палача.

Обряд закончен. Начинается новый обряд.

Старик наконец встал. Поискал верблюда глазами во мгле рассвета, обнаружил тень, распластанную на щебне в лощине под каменным холмиком могилы. Он сделал несколько шагов вперед и увидел, что тот лежит на левом боку, вытянув задние ноги и поджав себе под истощенное брюхо ноги передние. Длинная его шея была вытянута в сторону востока. Вся она была вываляна в песке и каменистой крупе. Правый глаз пуст, губы обнажали ослепительно белые клыки, с которых свисала ниточка слюны, придавая всему выражение бледной, застенчивой и таинственной улыбки.

Пастух засучил рукава на тощих руках и принялся заваливать тело землей.

На горизонте загорелся первый яркий луч, пробивая путь солнцу, намеревающемуся пройти еще один день над пустыней.

13

Стена продвигалась медленно. Она опоясала район, выдвинувшийся к северу вокруг двух холмов на восточном направлении, и начала залезать на третий холм по пути к колодцу. Противоположный район двигался помедленнее, чем его отважный близнец, и пребывал все там же, на южных краях равнины. Несмотря на всю живость негров и смекалистость этих великанов, работа на этом пространстве буксовала и шла медленнее, чем на северной стороне. Управлявшие всем делом люди были вынуждены перебрасывать все большее число рук в этот район, чтобы поставить стену на ноги и ускорить ее продвижение вперед, на слияние с антиподом. Тем не менее горы песка, возведенные южным ветром в его последнем наступлении, продолжали препятствовать движению работ, мешали совершить прорыв в строительстве фундамента и стен, что вызывало теперь не только удивление жителей равнины, но приводило большинство людей в подлинное замешательство. Чтобы не дать великанам погрязнуть в возведении огромного здания на песке, зодчие и управляющие не переставали призывать рабочих не жалея времени и сил прокапывать достаточно глубокий ров, чтобы добраться до твердой почвы, которая стала бы фундаментом стены и позволила бы ей действительно вырасти вверх. Однако достичь такой глинистой почвы было непросто. Люди прибегали к уловкам, маневрировали, пытались обойти дюны и высокие песчаные бугры, наметенные тут и там по всей южной площадке — району, примыкавшему к остаткам лагеря жителей равнины. Строительство застопорилось, стена на этом направлении не росла, так что злые языки среди равнинных созерцателей стали поговаривать, что это — чистая змея, ползущая из южных джунглей, чтобы поглотить драгоценный колодец. Дервиш сказал, что одна забытая, но талантливая поэтесса сочинила по этому поводу касыду, ободрявшую мужчин племени и сподвигавшую их на подвиги, чтобы защитить честь страны, на которую посягали чужеземные великаны.

Великаны продолжали вести себя вызывающе.

День и ночь они трудились над гигантской стеной. К ним приходили их женщины с деревянными блюдами пищи — процесс был организован. Впереди неслись необходимые волны криков и кликушеств, призванные подбодрить и воодушевить строителей. Для них зажигали костры, добровольно вызывались желающие нести факелы и освещать места работы в темные ночи. Порою, в лунные вечера народ собирался и бил в барабаны, звучали мелодии бедуинской скрипки-амзада. Периодически подымались вопли и плач, жены взрывались, жаловались на тяготы вечных переселений и жестокость пустыни — слова их были обращены к неведомому судье. Долго раздавались заунывные, печальные песни-маввали[147] пока мужчины не покладая рук трудились на своих местах — казалось, печальное пение придает им стимул, поддерживает их упорство, а затем вдруг начинались бешеные безумные пляски, заимствованные у племен бамбара и хауса и племени шакалов-ава[148]. Очень часто эти пляски под ритмичное хлопанье в ладоши и улюлюканье продолжались ночи напролет до первых угольков зари на горизонте.

Среди всего этого восторга выделялась одна неугомонная примечательная личность, сновавшая без остановки тут и там. Этот человек посвятил себя возведению стен и зданий, полностью подчинив свою душу и жизнь делу строительства нового Вау на континенте Сахары — вместо того Вау старого, что был утрачен или затерян, которого давний предок лишился из-за какого-то глупого поступка. Роста он был маленького, худощав, крови смешанной — мулат, с преобладанием во внешнем облике и цвета кожи негритянских черт. Обмотан он был странной белой повязкой, навороченной вокруг головы весьма смехотворно, что вызывало насмешливые и язвительные замечания всех окружающих. Одним куском ткани он сначала обматывал голову, а другим потом стягивал обе челюсти, завязывая их узлом на затылке. Концы свисали на спину, так что и подбородок и шея были покрыты, а обе щеки и оба уха были голыми и подставлены нещадному солнцу. Никто не знал и не мог сказать, откуда он позаимствовал такой диковинный способ повязывания чалмы, хотя сам он всегда утверждал во всякой беседе, что изобрел эту манеру самолично. Это маленькое существо, походившее на саранчу, было разумным управляющим центром по возведению Вау. Он прибыл из Томбукту с одним из караванов и пристал к свите султана специально для участия в строительстве города. Говорили, будто Ураг направил его к брату, требуя от Аная, когда он освоится с делом, получить согласие вождя Адды на поселение на равнине Азгера. Звали его Ахамук[149], говорили, что это имя — прозвище, а настоящее — Имситаг[150], что на туарегском языке означает «ласточка». А поскольку это последнее имя звучало бы в самом деле оскорбительно для существа размером с ласточку, он решил взять себе имя Ахамук, чтобы мужчина его комплекции не стал посмешищем в стране чужеземцев. Благоразумные люди посчитали такую уловку дьявольской, с точки зрения сметливости она не уступала его прочим дьявольским способностям, во главе которых люди видели идею возведения Вау в такой короткий срок. Никто вокруг не слышал ни в одной из легенд Сахары, чтобы город был возрожден из ничего, так вот, вдруг, не считая, конечно, городов, в чьем возведении принимали участие джинны. Коренные жители равнины не скрывали своего презрения в отношении «Ласточки», когда в первые недели строительства видели его носящимся, закинув руки за спину, взад и вперед по открытому пространству, или прощупывающим, склонив голову вниз, землю с помощью длинного шеста с заостренным концом, чтобы выбрать подходящее место и прочную основу для строительства. Над ним смеялись люди, но мудрецы их за это ругали. Они говорили своим туманным сахарским языком примерно следующее: «Весь секрет — в его размере. Если бы не был главный зодчий по возведению всех этих построек ласточкой, он не смог бы заниматься строительством огромных дворцов и городских стен. Именно маленькие существа создают вот такие большие предметы. Аллах всемогущ, и его великолепие растворено в воде и в воздухе. В зернах семян и крупинках песка. Вместился в Него весь бескрайний мир, и отразился Он в сердце своего ничтожного раба». Они предостерегали народ от насмешек и издевательств. И все это оказалось не напрасным — пришло время лицезреть истину. Судьбой было предписано, чтобы этот маленький джинн явился причиной людского несчастья, которое, после нескольких лет его деятельности, вылилось в потерю кочевниками самого ценного сокровища в Великой Сахаре — колодца!

Он вытянул в направлении него два жадных языка, прожорливых жала, возведенных из камня, словно это были цепкие объятия мифического чудовища — гуля. Он решился включить многострадальный сосок земли в границы царства. Каждый день стояли подростки, женщины, старики и смотрели, как продвигается гуль к жерлу колодца, наползая и захватывая на своем пути высоты, холмы, песчаные дюны и барханы. Никакие природные препятствия и напор южного ветра не могли остановить его продвижение. Люди выходили и собирались группами. Выстраивались в ряды и очереди на западных высотах. Женщины собирались в отдельные стайки. Мужчины и старики образовывали независимые цепочки. Подростки тоже собирались отдельно, в стороне, слева или справа образуя собственную стайку или короткий ряд. Все обращали взоры в направлении Вау, следили за процессом грабежа-захвата земли с выражением покорности, грусти и смирения на лицах. Головы тех, что достигли совершеннолетия были увенчаны скромными белыми чалмами средних размеров. Другие стояли с непокрытыми головами — на многих таких молодых головах торчали гребешки волос, разделявшие их на половинки. Прически эти были забавными, как петушиные гребешки. Тем юношам, что уже были очалмованы, нравилось склонять свои несущие признак совершеннолетия и зрелости головы к своим сверстникам и отпускать шепотом комментарии с сольцой и колкие реплики. Однако гордецы воздерживались от бесед с теми, кто еще не дорос до чалмы, обращались с ними надменно и уничижительно. Здесь царил язык молчания.

На дальних подступах, по соседству с отрогами таинственного Идинана маячили постоянно призраки мужчин. Там они разбивались на две группы: вождь находился в центре шейхов и благоразумных, а за ними, отступая на несколько шагов, толпились энергичные и активные, всегда склонявшиеся к силовым решениям. Однако, с большого расстояния казалось, что эти две группы сливаются в один табор. В середине, на голых холмах, покрытых слоем черных камней, обожженных вулканической лавой в давние времена, каждый день с утра накапливался самый несчастный из трех таборов. Это были женщины, завернутые в черные покрывала, они толпились в одной плотной группе, сливались в кучу и становились частью каменной гряды — мрачной вулканической чалмы, венчавшей вершину холма. Детишки хватались за полы и края их одеяний, волочившихся по земле, прячась от нападений нещадных мух и жалуясь матерям своим несвязным детским лепетом. Во главе сборища находилось несколько упрямых старух. Они опирались на посохи из дерева лотоса, наклоняя вперед свои тонкие, скрученные в дугу спины. Поднимали долу свои высосанные невзгодами лица, на которых время прочертило глубокие трещины и чью кожу безжалостный южный ветер окрасил в цвет нечищеной меди. Выход старух наружу из палаточных лагерей придавал этим молчаливым демонстрациям элемент грандиозности и пугал людей умудренных, которые верили в слова легенд о Вау, гласившие, что старухи — столпы жилищ, и если их вынудили выйти наружу из палаток на площади и открытое пространство, то это серьезный признак приближения дня, когда все жилища рухнут.

Часть женщин отделилась от толпы и ускользнула, чтобы добыть воды. Каждая наполняет по толстому бурдюку, предварительно обмотав голову куском ткани, дерюгой или остатками ветхого мешка, чтобы не поранить голову грубой веревкой, которой они прикрепляют себя к бурдюку — при этом шатаются и спотыкаются так, будто черпали из колодца последний раз в жизни. Идут нестройной походкой с бурдюками на головах и на плечах, лица омывает пот, а в глазах — тоска!

На одном из таких представлений женщина-мулатка потеряла рассудок и ополчилась против мужчин. Ей шел четвертый десяток. Говорили, будто она тайком принимает зелье. Муж у нее умер во время карательного похода шейха братства против шакальего племени. Овладела ею тоска и бросилась она к здравомыслящим. Нарушила покой высокого собрания, а в глазах уже горел огонек безумия. На губах плоских — толстая накипь пены. Все изумленно следили за женщиной: она бросилась вперед и начала сдирать чалмы со всех и бросать их на землю. Никто не ожидал, что женщина, пусть даже и безумная, стыд потеряет до такой степени, осмелится совершить бесстыдство. Почтенное собрание пришло в смятение, а те, у которых внезапно оголились головы, принялись прикрывать чем попало свои незащищенные места. Однако она не остановилась на этом и принялась им на макушки песок бросать, пока один из великанов-строителей не повязал ее в свои объятья. Он увидел слезы в ее глазах, а вождь сделал ему знак отпустить несчастную на волю. Она вернулась к полузасыпанному холму вулкана, заголосила и запричитала жалостно. Дервиш, смеясь, пошел за ней следом.

В сердце каждого проснулась скорбь и отозвалась плачем. Это был голос безысходности.

В ту пору сжалились небеса и высыпали их посланцы-звезды оживить равнину и успокоить нагую Сахару сновидением о жизни. Заворочались джинны в материнских утробах, очнулись семена в недрах изжаждавшейся земли с падением первых капель дождя… Растет стебель, рассекает полоску наносной почвы, подымает голову, рвется к свету — лицезреть красоту Сахары и величие гор, весь полон решимости отведать воздуху и простору, тишины пустыни. В этот миг родится у травы двойник-близнец в человеческом племени. Зреет зародыш во мраке, крепнет словно трюфель во чреве земли. Оглашает младенец скрытое неодобрение первым криком протеста — и Дева Танис снисходит на равнину. Мудрые повитухи омывают ее молоком жизни, влагою небесных колодцев, чтобы навсегда вооружилась она талисманом Сахары. Струятся в ее уста капли влаги — по ниточке из верблюжьего пуха, чтобы совершить омовение тела из глины и укрепить его на грядущее горестное странствие. Подымают женщины непокрытые головы к небу и держат открытыми пригоршни, наполняющиеся победным ультрамарином. А потом — женщины заголосят так, чтобы услышали мужчины в необъятной дали: Радость свадьбы свершилась, обряды начались. Это долгое оглашение проходит в три этапа, чтобы известить Отца, что племя разродилось Девой. Невинной девочкой. Женщиной. А третья волна кликушествующих голосов — ликующее указание на то, что возрадовались и отец и все племя, и равнина, и вершины гор. Кто, как не женщина-мать, спас племя пустынников от вымирания? Кто, как не женщина-мать, заслуживает славы в пустыне, святого почитания и поклонения со стороны отважных всадников? Что значила бы Сахара, если бы не встречалась время от времени с Девой? Кто, как не ты, дева невинная, в силах смягчить жестокость гиблого ветра и обуздать дикость пустыни? Но Невинная Дева не станет мечтой, овевающей грусть путника, снимающей усталость странника и утешающей истомленных песнями тоски и буйства, несущей зародыши потомства Сахары, вечно подверженного скитаниям и угрозе гибели и исчезновения, если не укрепят деву при ее рождении капли колодезной влаги…

Выросла невинница Танис, стала девушкой. Вручили ей озорных козлят, а она выгнала их в соседние вади. А они воспользовались случаем — и исчезли. Она побежала за ними и заблудилась. Ей захотелось пить. Совсем уже отчаялась, но была спасена глотком молока любвеобильной матери.

Так познала она вкус жажды, нашептала ей Сахара в уединении, что жажда — ее первое таинство, и не удостоится ни одна тварь чести познать пустыню, если не изведает ее извечного предопределения. А еще сообщила ей, что знание стоит риска, а избавление от оков, пут и рабства — та расплата, от которой Сахара не предохраняла еще никого, будь это хоть сама сахарская дева.

Над гладким устьем взошла полная луна, завихрились пляски в ночном веселии, зазвучали волна за волной страстные песни любви. Она привела в изумленье подростков, и те потянулись руками к ее груди. Она загорелась огнем. Вдохнула странный, таинственный аромат. Грудь округлилась и окрепла. Взбунтовалась под просторными одеждами, горделиво очертились два сосца. Округлились ягодицы под широким покрывалом. Расширились темные зрачки, в них сверкнула девственность. Проглянула смутная тоска. Тоска Невинной по дождю, по мужчине, по жизни. Мудрые старухи уселись вкруг заплести в косы ее пышные волосы, льющиеся на повзрослевшие плечи потоком тьмы. Смазали крутые косы растительными маслами и бальзамами из трав и промолвили с ехидцей: «Влюбилась Невинная!»

Высокий месяц одарил ее первой любовью на пороге колодца, и явились переселенцы-захватчики, решили покончить с ним еще до того, как свершится свадьба. Ты, закутанный в покрывало всадник! Кто сказал тебе, что не сгинешь вновь в изгнании и забытьи? Кто обещал тебе, что сможешь разжиться каплей воды? Кто обещал, что выживешь? Кто осмелился снарядить тебя так, чтобы сохранил сосуд семя твое в сохранности и уберег от исчезновения?..

Бедуин несчастный! С нынешнего дня не будет изгнанье в скитаниях единственным вечным твоим уделом. Вот они, враги, — готовят тебе саван, и небытие стучится во врата Сахары.

Ты сосал молоко из материнской груди, и когда тебя оторвали насильно, ты затаил в душе желание и тянулся на цыпочках к заветному устью, проявляя решимость утолить жажду прямо из родника. Тебя вырастили, поняли, устроили вечеринку, торжественно празднуя избавление. Но ты выказал беспокойство. Восхищенный, помчался скакать в кругу певиц, а потом протянул руку украдкой и ущипнул невинницу за девственную грудь. Ты не знал, настырный, что чиркнул огнивом и зажег пожар в ее девственном теле. Ты завладел ее сердцем до того, как увенчать свою голову чалмой мужчины и красоваться среди сверстников этим внешним свидетельством возмужания.

Но тебе тогда было невдомек.

Ты был упрямым подростком, не обращавшим внимания на невинниц и требовавшим от жизни куклу. Кумира. На пастбищах ты бегал за озорными козлятами и разорял птичьи гнезда. Там ты начал заигрывать с ней, дотронулся до ее округлой груди и пел ей песни об обетованном Вау и сказал ей, что жаждешь кумира.

Ты не распознал загадочности ее взгляда — тебе было невдомек.

В пении вы оба соперничали с птицами, повторяли одни и те же стихи, вы устраивали вечеринки в полнолуния над колодцем, пользуясь поблажками Сахары, и взрослели раньше времени. Ты завещал свое сердце другой девушке. А она, несчастная невинница, решила отправиться прочь — опередить тебя в обетованном Вау. Она бросилась в колодец, чтобы сказать, что завещала тебе свою девственную, спелую грудь со взбухшим соском и сочный свой стан, и пышные косы, пахнущие цветами испанского дрока. Все, чтобы напомнить тебе, что она не желает вручить свою девственность в объятья другого мужчины, именно поэтому она решила бежать и опередить тебя в обетованном Вау и дожидаться тебя там.

А ты, отрок несчастный, был сражен, ибо не знал, что прикосновение к груди невинной девушки в ночь полнолуния означает любовь!

А затем… явились пришельцы.

Они обратились к вождю и потребовали пространства — полосу размером со шкуру буйволицы. Секрет открылся, когда их чародеи раздули проклятую шкуру и разрезали ее до полос, очертивших пространство размером с мифическую стену, занявшую три четверти равнины.

В груди чужеземца дремлет неведомое, говорят мудрецы. Вот — они растянули свою дьявольскую нить из буйволиной шкуры, чтобы завладеть колодцем! А что же я, вытянувшийся упрямый подросток, стоящий вместе со всеми и ожидающий, когда пришельцы пленят остатки земли невинной?.. Не честнее ли для юноши отправиться на встречу с тобой в Вау, прежде чем он лишится сил просто защитить твою последнюю пять от рук пришельцев?

Не меч — оружие всадников, не копья и не стрелы. Даже не пороховые ружья, то дьявольское драгоценное оружие, что привезли в Сахару торговцы с Севера несколько лет назад, обменивая одну штуку на целый караван верблюдов. Мудрецы Сахары вещают, что оружие рыцарей — это колодец. Победу в диких сражениях на голом континенте одерживают только хитроумные дьяволы, умеющие маневрировать и использовать военные хитрости для овладения колодцами. С давних времен, когда замышляли пытливые мужи племен планы сражений и способы ведения войн, они теряли все, что имели, утрачивали все владения и всякую добычу, если их хитрецы не могли одарить их авантюрным замыслом овладения источниками, откуда их враги снабжали себя водой. Подлинная, окончательная победа, ставившая противника на колени и вынуждавшая его подписать договор о полной капитуляции, приходила только тогда, когда племенным вождям удавалось осуществить этот план. Мудрецы говорят, что закон войны в Сахаре — это проницательность, а не плотность всадников и не мужество воинов. Если враждующей стороне удавалось — хитростью и сметкой — овладеть колодцем противника, она выигрывала схватку, хватала врага за горло.

Колодец — залог силы племени и колодец же — источник его слабости.

Именно это вынуждало древние племена Сахары устанавливать правила, которым и по сей день следуют их потомки в Тадрарте и Тассили, никогда не нарушая традиции. Они должны хранить в тайне местонахождение секретных колодцев, расположенных вдали от глаз кочевников, непрошеных гостей и любопытных странников. Если путник приходит в дом, ему оказывают гостеприимство, встречают по-доброму, закалывают барана. Принимают на себя задачу напоить его верблюда или целый караван, снабжают гостя запасом пищи и воды, стараясь при этом сделать все, чтобы он не наткнулся случайно на местоположение колодца. Жители всегда располагались на поселение на расстоянии не менее дня пути от источника воды. Если набредал случайный гость, его держали и угощали в палатках три дня кряду — срок, в который пастухи смогли бы напоить его верблюдов, если гость оказывался хозяином каравана. А если колодец находился, скажем, где-то в пустыне к югу от кочевья, то церемония снабжения водой вырастала до того, что караван уводили на север, пока не скрывались полностью от глаз чужеземца, а возвращались непременно откуда-нибудь с востока, или с той же северной стороны, старательно внося путаницу и все более тщательно скрывая ориентиры дороги.

Конечно, пришелец в большинстве случаев чувствовал такой обман, но он прекрасно сознавал, что искать родник — бесполезное дело, ему не оставалось ничего, кроме как смириться с подобным обычаем. Не было в Сахаре случая, чтобы переселенец натыкался на спрятанный колодец, следуя изустно передаваемым планам, которыми нравилось обмениваться сахарцам во время своих путешествий — разве что это был какой-нибудь всему миру известный колодец, вроде «Соска Земли», колодца «Жаждущего» или «Колодца Атлантиды». Колодцы, словно клады, исчезали, когда их искали, и обнаруживались совершенно случайно, если о них забывали. Удел «Соска» заключался в том, что он был расположен на открытом пространстве. Сами звезды желали сделать из него цель, к которой двигались все путники. Однако все дары неба теряли смысл при одном прикосновении руки человека. Люди начинали сражаться за них, подпадали под влияние других племен, шли в торговлю, теряли свою непорочность и чистоту, на них сказывалось проклятье владений.

В тот день, когда рука чужеземцев в буйволиной шкуре незаметно протянулась к колодцу, выбрав себе в прикрытие принципы и взгляды вождя, его логику следовать установкам разума, его авторитет, простиравшийся до земель Аира, его справедливость и приверженность переговорам, посредничеству и компромиссам, в этот день всадники-воины обнаружили себя побежденными еще до начала противостояния, еще до того, как назрела схватка с захватчиками в открытом бою. Они вдруг увидели, что сами отступают в пропасть пустыни и стоят у начала нового изгнания. Все было в точности так, как у древнего прадеда, оказавшегося изгнанным из утраченного навеки Вау, ставшего вдруг потерянным и никому не нужным чужаком.

Судьба велела туарегам идти прочь, повторяя на своем пути все перипетии первого странствия.

1

К вечеру толковый люд стал собираться в шатре вождя. Дом вскоре наполнился до предела — у входа в палатку, в прихожей части, прислуга соорудила загородку «исбер»[151]. Вокруг высокого опорного шеста расселись шейха. Часть из них нарядила на головы плотные белые маски, сплетенные из прореженной ткани — вокруг такой вуали была натянута изящная полоска дорогого голубого «тагульмуста». Другие удовлетворились кусками льна — навертели вокруг чалмы несколько метров, отчего голова устрашающе выросла, набухла, а лицо стало казаться маленьким во всем этом тряпичном колесе. Это были мужчины, упорно продолжавшие опоясывать свои станы кожаными ремнями, на которых висели мечи. Они познали тяжесть позора и держали себя с подчеркнутым высокомерием. Хранили честь и благородство, остерегались быть осмеянными в стихах поэтесс, потому что всегда стремились завладеть молодой женой, прежде чем возраст не лишал их к тому способностей. Если же заполучить девушек из племени не удавалось, они довольствовались чернокожей любовницей или мулаткой, которых добывали мечом в военных походах. Совсем иную группу в племени составляли те, что уже пересекли свою Сахару — пустыню жизни. Они стояли по другую сторону оврага — с согбенными спинами и высохшими лицами, каждый страдал от бессонницы, давления в венах и ревматизма. Это было все, что удалось им вывести из безжалостного, ошеломляющего похода жизни, который казался теперь на диво кратким. Несмотря на то, что шейхам из этой братии было уже за восемьдесят. Там и тут торчали нелепые чалмы и маски различных размеров и окрасок, спрессованные и кособокие, никак не отвечавшие своему высокому назначению… Они склонили головы и покорно передали заботу вкусить редкий плод другим, тем, что в противоположной партии все еще не устали гоняться за мифом, полагая, что обретут с ним счастье. Они находились в заблуждении, уповая на то, что этот миф будет в состоянии утолить их голод и заполнить брешь в душе.

В глазах этих людей светились смущение и стыд. Они знали, что истина — это иллюзия, а женщина — легенда, которой никогда не овладеет мужчина. Туман не утолит жажды, а вечная страсть — болезнь, которой страдают все влюбленные.

Старики строчили свои символы на песке. Владельцы величественных масок сидели с достоинством, выдерживая ровное дыхание и бросая взгляды вокруг лишь украдкой…

В углу, где была натянута перегородка, напротив солнца, негры соорудили очаг для чая. Вождь находился в центре круга старейшин, он продолжал повторять одни и те же реплики, вопросы о здоровье да о делах, о проклятии гиблого ветра, слухах про дожди в Красной Хамаде и Аире, жалобы на жару и пыль. На все эти старания он не получал должного ответа и какой бы то ни было серьезной реакции со стороны присутствующих. Отчаявшись пробудить их, он замолчал. Группа, сидевшая позади вождя, из тех, кому перевалило за восемьдесят, продолжала обмениваться взглядами. Тишину нарушало лишь жужжание мух и потрескивание дров в очаге. Снаружи доносились детские крики — мальчишки бегали меж разбитых вблизи палаток. Вождь спрятал кончик носа за покрывало. Постукал указательным пальцем по ковру, потом отвернул край подстилки у себя под коленами, добрался до нежного песка, копируя жестами стариков. Начал, как и они, выводить пальцем на песке свои символы. Заявил громко для всех:

— Слыхали новость? Шакалье племя перехватило подати!

Детские голоса отдалились, осталось только жужжание мух. Пламя пригасло, но угли продолжали потрескивать в глубине темной кучи.

Никто не ответил на его слова. И вождь продолжал:

— Они напали на караван у отрогов Мурзука, его охраняли наши люди. Они убили троих и захватили товары.

Все смолкло. Тишина Сахары становилась тем более величественной, чем дольше длилось внимание к ней. Мудрецы, перевалившие за восемьдесят, собирались обычно только ради медитации, проводили целые дни, внимая пустыне. Обычно забирались на вершину холма, чтобы лицезреть бескрайние дали. Отгоняли мух и продолжали хранить священное молчание, величественность которого боялись нарушить хоть словом. То была тишина одиночества, тишина пустоты — утраты Вау. Так объясняли ее прорицатели.

Вождь тем временем продолжал:

— Я не тот, кто объявляет решения о войне и перемирии, но мой долг в том, чтобы представить дело на суд наших мудрых старейшин.

Он помолчал, потом принялся вдруг объяснять:

— Это все не мешает мне высказать о племени шакалов свое мнение, которое я унаследовал от ваших предков. Вы же согласились, что прекращение военных действий против этих зверей — только потеря времени. Вдобавок ко всему это просто чревато большим риском. Остерегайтесь заключать мир с теми, кто взял вероломство себе за правило. Мое мнение таково, и я вам сейчас и вправду даю совет. Я не знаю, как наши всадники расценивают понятие честности, но я убежден, что наши достойные шейхи относятся к ней, как это сказано в суре «Аль-Курсий» в Коране, и помнят все сроки буквально. Я надеюсь, вы не воспримете мой призыв так, будто это удар в барабаны войны, тем более что противник не захлопнул у нас перед носом врата переговоров. И все же — что думает почтенное собрание?

Опять воцарилось молчание. Тяжелое, напряженное молчание — это была не просто тишина. Вечная пустота и длительное молчание — вот что придает тишине Сахары особую глубину и святость. Именно в эти покровы величия наряжается все, что прорицатели приписывают Неведомому, они говорят: это исходит от Вау.

Тишина Сахары чутка и пуглива, тонка как лепестки испанского дрока, ее в силах нарушить пчела и ранить укус москита. Эта тишина так невинна и девственна, что ее задевает даже протест в душе мудреца, ее убивает суровость, таящаяся в груди гордого всадника-туарега, она теряет невинность безо всякого вмешательства слова. И вот — молчание перестало быть просто молчанием, оно стыдливо прислушивалось к той скрытой речи, что звучала тревогою в душах. Даже старики, что избрали молчание своим обыденным языком на ежедневных встречах, утратили связь с ним в это мгновенье, ожидая его распада. Они обменивались воровскими взглядами в кругу этой тишины — натянутой и фальшивой. Никто не ожидал, что здесь вмешается старик Беккай. Он и сам не ожидал, что сделает это. Тем более, что ушел некоторое время назад, погрузился в свои стариковские думы. Такая старость довольствуется поклонением девственной тишине, свободой дыхания, лицезрением голубого неба и простора вокруг, куда ни кинешь взгляд, и… Чего еще желать от жизни старику-бедуину?

А он желает, он хочет другого. Чего-то, что сравнится с этой святой тишиной. Избавления от боли в костях, застарелого ревматизма желает он долгими зимними ночами. Но в его боли таится то смутное чувство, что заставляет его зачитать-таки свое обвинительное заключение. Что его понуждает — честь? Высокомерие укутанных в свои маски рыцарей? Может, совесть? Может быть, это — долг? Его побудителем было нечто большее сильное, чем все эти принципы. Это — древняя, врожденная, неодолимая, величественная тяга, заставлявшая первобытных жителей Сахары задирать головы кверху, к вершинам гор, взвиваться по уступам скал ко сводам пещер, чтобы излить свои думы, нарисовать и вырубить наскальные заветы грядущим поколениям. Священная гонка увековечить свое естество, сохранить потомство, продолжить движение к вечности. Звериное желание оставить след! Прыжок старика Беккая был попыткой вбить гвоздь в гроб исчезновения…

Он вспрыгнул, опираясь на свой отполированный, загнутый крючком посох из древа лотоса. Худой и тщедушный, роста среднего, с угловатыми конечностями и изможденным лицом с выпирающими в стороны скулами. Весь облик его казался заостренным, но во взгляде царило глубокое спокойствие. Спокойствие усталого вожака, отчаявшегося заполучить желанный Вау и препоручившего данную высокую миссию своему преемнику — вожаку из команды тех, кого пленяют объятья неведомых женщин, возлюбить которых никому так и не удалось, и всякая битва которых за обладание Вау была проиграна, так и не начавшись…

Спокойствие во взгляде завораживало — оно притягивало к нему людей. Выходило так, что он оказывался способен исполнять обязанности вождя, сам не зная почему — да и люди тоже не могли бы объяснить этого, но вождя в нем признавали.

Беккай опирался на свой блестевший посох, наклонившись вперед и вцепившись в его изогнутую верхушку обеими руками. Он заговорил наконец:

— Ты собрал сие благородное собрание, наш дорогой шейх, чтобы мы бились с шакальим племенем? Ты что, ослеп до такой степени, что думаешь, будто вероломство шакальих отпрысков и захват ими оброка есть то единственное горестное событие в Азреге, что достойно тревоги и требует вмешательства совета старейших? В былые времена я часто задавался вопросом, продолжаешь ли ты владеть в полную меру своей умственной силою, и, бывало, убеждался порой, что слепец ты! Да позволит мне благородное собрание сей суровый приговор, но я бы никак на него не осмелился, наш почтенный шейх, если б не глубокое мое убеждение, что страшная угроза поселилась на нашей равнине в последние годы. Видно, слепота — тот недуг, что не кажется важным по соседству с иным мнением, что закралось мне в душу и сообщил я о нем шейху Бахи в свое время…

Оратор повернулся налево и шейх Бахи закивал в согласии головой, подтверждая сказанное.

— Я тогда сказал ему, — продолжал старик Беккай, — что люди Аира — самый искусный народ в занятиях колдовством! Они — те, что внедрили сию страшную заразу в Сахаре, прикрываясь одеяниями прорицателей и ложных факихов-толкователей. Убедился я, что они губительней джиннов в сем мерзком ремесле, после того, что сотворили они с тобой и с несчастной нашей равниной. Да разве в состоянии поверить трезвомыслящий человек, что происшедшее вообще может случиться без печати явного колдовства по всей округе? Что, разве может осесть чужестранец в племени, не покушаясь на большее, чем клочок земли размером с одну буйволиную шкуру, а потом вдруг завладеть тремя четвертями просторной равнины да построить свой фальшивый Вау? Оттеснить нас подальше от Соска Земли — горы любимой, да заглотнуть все пространство — и вот, на тебе, строит свои шайтановы стены с явным намерением проглотить колодец — единственный наш источник?! Да найдется ли человек нормальный, кто сомневаться будет, что сей шайтан не думает завладеть нашим племенем уже сегодня, а на завтра — и всем Азгером? Даже дети наши несмышленые в намерениях его не сомневаются! Признаюсь перед вами, только забота о племени сподвигла меня на поиски волшебника странствующего либо умудренного факиха из числа тех, что сопровождают купеческие караваны, дабы сокрушить сии козни. Полагаю я, что насмехаться вы надо мною теперь станете, после такого моего признания, как посмеялся тогда шейх Бахи, когда я открылся ему в намерениях своих несколько месяцев назад. Старания мои неудачей закончились, как бы там ни было. Однако, это вовсе не значит, что я отступился от помыслов своих, ибо те восемьдесят пять лет, что ношу я за плечами, научили меня, что колдовство многолико, и приметы волшебные люди прочесть могут в природе повсюду. Когда это мы видали в Азгере, чтобы ветер гиблый продолжался три года кряду? И слыхом не слыхивали мы о таком от наших дедов и прадедов. А гиблый — такой странник, что не в одиночку на Сахару нападает, с ним приходит целая свита без и несчастий: колодцы он хоронит, траву и деревья палит, скот губит да голод множит повсеместно. Признанные чародеи его в своих тайных книгах не иначе как злосчастьем зовут. И не помышляйте, будто все катастрофы природы всегда суть проклятия с уст рока срывающиеся, или признаки гневные с длани небесной, потому как один прорицатель из Кано признался мне вот уж сорок лет назад, что ладонь человеческая способна беды плодить пострашнее, а горе-злосчастье не с небес исходит вовсе, ибо причины его в земле сокрыты! И по сей день помню я, что сказал он буквально: «Мы и сегодня знаем весьма мало из того, что в состоянии производить тварь человеческая». Да! Вот так и сказал. И не стал бы я вспоминать здесь толкованье туманное злосчастья, что услышал когда-то от прорицателя странствующего, если бы не пошли вновь слухи да разговоры, что султан Анай завез золотой песок на равнину и производит на него тайком обмен товаров с караванами Севера. И коли правда, что люди толкуют, то не был я к нему пристрастен, когда обозвал его «магом» на нашей последней встрече, которая уж не помню когда состоялась — давно это было. Да, великого удивления достойно все, что на долю равнины нашей из бед выпало. Именно это дело требует решения неотложного, а не та далекая ложная опасность, которую представляет собой мятеж шакальего племени Бану Ава в восточной Сахаре. И если правда, что толкуют люди о золоте, то человек сей обманул нас намеренно, и согласно уставу нашему знается он с джиннами и им подвластен, а угроза от проклятого металла над нашей жизнью нависла. Коли обманул он нас однажды намеренно — во всяком случае, то не первый обман, если вернуться и вспомнить обман с клочком земли — то я не сомневаюсь, что замышляет он новый заговор, и один Аллах знает цену, что придется нам заплатить за него. И то, если суждено нам еще в живых остаться. А если желаете знать мое мнение, то я лично сторонник того, чтобы удостоверить его связи с кузнецом злосчастья, особенно, когда все признаки указывают на это. Начиная с того, что известно о его брате Ураге, как он золоту поклоняется до такой степени, что променял на него весь Томбукту и передал во власть магам за песок золотой, и кончая теми приметами природы, о которых я вам уже рассказывал. Не говоря уж о всей деятельности подозрительной и тайных сделках и делах купцов, караванов и странников за стенами этого города. Ибо все это — скверна, плоды воздействия шайтанова металла! Так что же, скажите мне: разумно ли, после всего сказанного, готовиться нам к войне и походу на врага, окопавшегося на границах внешних, — оставить без внимания того врага, что обложил нас у самых стен жилищ наших, отлучил нас от колодца единственного и над головами нашими меч занес?!

Он бросил пристальный взгляд вокруг и выпрямил спину, откинувшись немного назад. Его худая чалма коснулась полотнища палатки, прошитого шерстяными нитками грязно-белого цвета. Он притянул кривой посох к своей тощей фигуре и бросил его на квадратные узоры ковра, а затем опустился на него ягодицами. Мужские чалмы зашевелились, бодая друг друга, шепот пробежал по собранию. В уголках под навесом раздались восклицания и послышались первые комментарии к услышанному. Вождь племени вспорол песок своим указательным пальцем, во взгляде его появилась бледная усмешка.

Беккай заговорил вновь:

— Мы — поколение, которое не бежит пожинать добычу или захватывать пленников в геройских походах. Мы расстались с надеждой обрести счастье в объятьях красавиц. Мы давно отчаялись набрести на желанный Вау — а это ведь самая жестокая участь для любого сахарца. Мы не нашли его в нашей Сахаре и не сумели отыскать его в наших сердцах. Есть смысл в нашей жизни? Все наше достоинство протаранила десница времени, а наше тщеславие с возрастом прахом пошло. Однако, это не значит, что мы уж совсем дух испустили и обеими ногами в могилах стоим. Мы, несмотря ни на что, рады жизни, рады Сахаре, как бы ни были тяжелы испытания. С наслаждением воздух вдыхаем, пьем воду, вкушаем чай и смиренно внимаем тишине и покою. Мы ощущаем прелесть лицезреть небо и великий простор страны. Ладно, ладно — прошу не насмехаться надо мною наших бойких молодцев, что еще слепы и не видят в Сахаре самую желанную женщину, махрийку, газель… Я ведь что хотел сказать: что мы уступили вам дорогу во всем взамен того, чтобы вдыхать чистый воздух, свободный от пыли южного ветра, чтобы воду пить, незамутненную караванами чужестранцев, не вычерпнутую до грязи бадьями алчных, чтобы вбирать взглядом тот простор, которого не скроют никакие дьявольские стены! А тишина… Тишину разрушили кузнецы, что чеканят металл злосчастья в затаенных коридорах. И… — Он перевел дух и опустил на глаза верхний край лисама и продолжал, чтобы заглушить возникшие было голоса любителей сторонних комментариев на племенных собраниях:

— И вот! Еще одно! Очень важное. Мы, немощные, — та часть племени, что очень хочет привлечь внимание всех вас к одному завету. Завет этот обращен к каждому, кто способен хоть как-то держать оружие в руках. Это — последний завет наш, на который могу я решиться в надежде, что все наши долгожители меня в нем открыто поддержат. Прежде чем объявить его вам, прошу вас ответить мне на один вопрос: чем увенчает сахарец жизнь свою кочевника и страдальца, если не закончится она обретением желанного Вау? Тот, что не оставит следа, носящего имя его, семени, которое не предохранит потомство от угасания и исчезновения? Очень немногим улыбнулись небеса и раскрыли свои врата, чтобы вошли они в Вау, оказались в состоянии пожертвовать плодом, отказаться от потомства, что носило бы их имя после смерти. Таких — меньшинство, но нужда их в сохранении корней превыше всех иных потребностей в жизни. И вот в нашем племени не было и нет ни одного мужчины живого, кто удостоился лицезреть Вау, а потому и не странно вовсе, что цель всех нас — а это должна быть всеобщая цель! — состоит в том, чтобы пожертвовать всем на свете ради наших несчастных детей. Цель эта не будет достигнута, если не остановим врага, приставившего лезвие к самой шейной вене. Вот он, завет!

Беккай замолчал и повернулся к негру, разносившему чай. Тот был роста малого, красноглаз, закутан в черную чалму, нижний край которой свисал у него ниже подбородка, открывая рот и грубые толстые губы. Беккай принял из его рук стаканчик, увенчанный по краю густой пеной. Дрожащей рукой он поднес стаканчик к лицу, но глотка так и не сделал. В дальнем углу палатки, справа от него, похоже, собрались гордецы. Один из них голосом приглушенным, но достаточно громким, чтобы быть услышанным, произнес:

«Это вождя не касается! Что значат дети и сохранение происхождения для мужа, не принесшего потомства?» Беккай отпил глоток из стаканчика, в то время как другой голос продолжил: «Это все говорит лишь о мудрости вождя. Нынче люди завидуют всякому, кто не принес потомства».

Вождь выпил свой чай тремя большими глотками. Поставил пустой стаканчик в песок и заговорил, не подымая глаз:

— Я всегда предостерегал вас от выходок непримиримых, тех, что видят лишь черное и белое, крайне правое и левое, чье мнение либо превыше всех вершин, либо ниже нижайшего. И вот, уже слышу — заладили голоса в глубине, напоминая мне об отказе моем завести потомство, и не знаю даже, укоряют они меня или хвалят. Всем известно, что я не проявлял воздержания от прекрасных созданий земных, но пожертвовал красотами земной жизни и отлучил себя от тепла семейного очага по причине исключительности своей, прихоти, или странности привычек. Однако убеждение мое жестокое состоит в том, что сия скромная тварь не способна даровать мне утешение, несмотря на то, что наделил ее Аллах красотою и нежностью, даром петь сладким голосом и слагать стихи. И коли не сподобился у нас мужчина обрести «свой Вау», тут же мы видим, как он бросается искать женщину, чтобы похоронить в ее объятьях это свое поражение. Отчаяние в обретении Вау — вот первый побудитель любви к женщинам! Конечно, мужи наши отказываются признать истину и уверяют самих себя, что это, мол, миф и заблуждение. Больше того — большинство из них рассудок теряет, когда семьдесят лет стукнет, и прибегает такой к ближайшему средству — любому становищу, чтобы похитить разведенную женщину и сотворить себе из нее супругу. А если удача ему не улыбнется ни в своем племени, ни в становищах соседских, то нарядится такой в роскошное одеяние, наложит дорогой тагульмуст себе на чалму и шествует прямиком к вождю племени бить в барабаны войны, как проделал это, к примеру, на наших глазах достопочтенный наш шейх Беккай, да простит он мне такой пример, не годный для сравнения, потому как наш шейх Беккай — самый последний среди тех, кто думает ударить в барабаны завоеваний в стремлении обрести себе наложницу. И да простит мне благородное собрание, что начал я свою речь с конца. Я бы так не поступил, если б не услышал я шепотки глупые, что хотят даже воздержание мое от семьи и потомства в новый грех обратить, вдобавок ко прочим моим ошибкам, которые, как я вижу, заполонили сегодня нашу равнину. Больнее всего обидело меня то, что услышал я из уст такого мудрого и достойного мужа, как Беккай, слова, которые мою умеренность и склонность к рассуждению в принятии решений, судьбоносных для нашего племени, обратили в подлое обвинение. Думаю, что умеренность — дар божий, который дарует нам небо, словно барабан вождя, который наследует его племянник по линии дяди. Новичок не разберет, что умеренность эта — единственное сокровище в Сахаре, на которое не наткнется попросту, как на зарытый клад или колодец. Она — словно Вау, достигается усердным трудом!

Беккай не согласился с этим.

— Уповаю на милость Аллаха! — возразил он. — Я последний, кто ранит твое искусство, умение держать себя в руках, однако, я лишь хотел сказать, что мир обретает тот, кто готовится к войне!

— Что же, мне приятно слышать от тебя такое. Но прости меня, позволь задать вопрос: если ты признаешь за добродетель умение держать себя в руках, ты отрицаешь, что тот, кто избрал судьей разум, выиграет спор, даже если противник и нанесет ему поражение?

— Здесь я не соглашусь с тобой во мнении. Ибо тот, кто слишком долго шевелил мозгами во дни осады, того враги обложили, потому что полагаться на разум тут — значит не считаться с истиной, а претендовать на мудрость. А вручение власти в руки самозванца — шейха братства — прямой пример сказанному мной. Мы предупреждали тебя, но ты проявил послабление. Так каков был результат?

— Я согласен с тобой, что уповать во всем только на разум — трудно и рискованно, однако, цена в результате стоит того. Я мог бы тебе ответить подобным примером и спросить тебя: а где этот шейх братства теперь?

— Ты что же, приписываешь себе заслугу расправы с ним? Он сам с собой разделался! Его погубил сундук с золотым песком. Он покусился на владения джиннов. Вот в чем отгадка.

— Результат — поучительный урок. Не важно, как он ушел и по какой причине, важно, что — ушел, мы его перетерпели.

— Терпение — второй ключ. Еще один талисман.

— Здесь два ключа сходятся. Терпение — одно из средств умеренности и воздержания.

— Э, нет! Не убегай от противостояния, дорогой шейх, от поставленного вопроса. Мы знаем, что все, кто золоту поклоняются, выстроили в своих душах храмы для обрядов магов. Вот что случилось с самозванцем, шейхом братства аль-Кадирийя. А ныне это вплотную применимо к гостю твоему, колдуну-магу Анаю.

— Браво! Браво! Коли заговорил мудрец, непременно договорится до самой «Анги». Вот что всегда меня в мудрецах удивляет. Да! Всякий, кто золоту поклоняется, выстроил в сердце своем храм и правит обряды магов шайтановы! Здесь я тебе не противоречу.

— Да нет же, противоречил ты мне, когда пытался вывести причину гибели шейха братства из того, что завладел он сундуком золотого песка.

— Не выводил я никакой причины. Причина одному Аллаху ведома. Я лишь сказал, что результат — пример для поучения. И у меня есть полное право говорить на такую тему, — больше чем у кого-либо другого, потому как вкусил я горечь изгнания.

Вождь стер ладонью узоры из треугольничков, которые рисовал на песке, потом поднял свое правое колено и обхватил его руками, словно ребенок.

— Я не хочу разговаривать сейчас о том времени, — сказал он. — Только не подумайте, что я пренебрег нашим правом на колодец, как меня обвиняет в этом искусный пловец. Вот — имам, который вел переговоры с Анаем в течение времени по моему поручению…

Имам закивал головой в белой чалме, так что нижний край лисама слетел с его крючкообразного носа.

— … и думаю я, они оба пришли к соглашению, с которым я вас ознакомлю немного позднее.

Он поднял голову к вершине Идинана и продолжал:

— И я вижу, что долг мой объявить всем вам открыто о странностях поведения человека, не пытаясь обвинять его во злом умысле: я трижды требовал встречи с султаном, после того как возникла проблема с колодцем, однако он все извинялся учтиво, что не может принять меня, оправдываясь занятостью с караванами, купцами и прочими делами. И я полагал, что мне следует принять его извинения — несмотря ни на что. Я посылал к нему имама для переговоров трижды, и к моему изумлению он находил время принять его дважды во дворце и договорился с ним до таких результатов, о которых я вам доложу, после того как избавлюсь ото всех сплетен и слухов, что ходят у нас вокруг золота.

Появился негр со второй переменой в церемонии чаепития. Вождь выбрал себе стаканчик без пены. Уставился на него отсутствующим взглядом, потом поставил его перед собой на песок. И вновь завел свой монолог, так и продолжая сидеть с приподнятым по-детски правым коленом:

— Не отрицаю, до меня тоже дошли слухи — три разных рассказа. Первый — о том, что Анай явился из Аира согласно плану, намеченному его братом султаном Урагом в Томбукту, который принял решение и замыслил возвести новый город вместо столицы Томбукту; ибо над ним нависла угроза со стороны племен бамбара. Цель была в том, чтобы султан временно оставался в султанате и снабжал бы его необходимым золотом на возведение города, достойного древнего имени, чтобы переехать в новый Томбукту и осесть там, когда придет срок. Однако трагическая гибель султана заставила меня усомниться в данной версии. Вторая легенда гласит, что кроется все в давнем стремлении Аная жить там — еще с тех лет, когда промышлял он торговлей в Аире и мечтал ежечасно владеть богатством и руководить и править городом, возведенном на золотой земле. Легенды и предания, которые передаются из уст в уста в наших краях о славных днях Томбукту в его золотой век — вот что завладело его воображением и определило все его помыслы. И когда осознал Ураг всю огромность угрозы со стороны магов, он призвал к себе Аная и препоручил ему задачу увести его единственную дочь подальше — опасаясь за ее религиозное сознание и веру из-за языческих обрядов и распущенность варваров и всякого сброда, который порой сотрясал устои. Здесь, в Азреге, Анай увидел шанс осуществить на деле свою давнюю мечту и принялся возводить строения, тем более что поставки рабов и золотого песка шли беспрерывно.

Оратор отхлебнул холодного чаю, на котором и пены желанной не было, поставил стаканчик на землю и продолжал:

— Итак, остается еще третий рассказ. Он говорит, что торговцы с Севера — вот кто сподвигнул Аная на эти его труды и снабжал его деньгами и людьми. Причем все расходы огромные смогли они покрыть благодаря османскому плану, разработанному вали Триполи, который мел в виду построить город-соперник, что смог бы потягаться со старым Томбукту славой и богатством. Основной целью было привлекать золотые потоки со всего континента, из самых глубин, в том числе и из Томбукту-прародителя, чтобы ширилась в нем меновая торговля и протекали потоком караваны купеческие, дабы устремился драгоценный металл на все побережья (а это было самое главное) и удовлетворил бы нехваток денежных средств во всей Османской империи и спас бы это государство от краха. И поговаривают, что весьма хитроумные знатоки посоветовали султану взять на себя такой труд. После того как убедились, что христиане высосали весь драгоценный металл, так что глупые турецкие вали не смогли использовать преимущество своих позиций и опорных пунктов, прилегающих к Сахаре, и сослужить своему государству ту службу, что соответствовала бы их высоким постам да громким званиям и личному высокомерию. При всем при этом люди утверждают, что хаджи аль-Беккай исполняет роль посредника между тремя сторонами: Урагом, Анаем и османским вали. А я не могу присвоить себе право признать верной или подтвердить любую из трех этих версий. Не потому, что она больше всего отвечает молве, как вы, наверное, заметили, а просто потому, что поспешность вообще признак неразумия, не свойственного здравомыслящим людям, а суждение, не подкрепленное убеждением или знанием, бывает проявлением глупости даже среди умудренных. Я не знаю, что постигнет племя, руководство которым возьмет на себя глупый старик, строящий свои решения на слухах и сплетнях толпы.

Он замолчал, воцарилась тишина. Бахи повернулся в сторону Беккая и обнаружил, что тот пропал. Истосковался по тишине, что ли? Или в бесконечность просторов вперился? Печально, конечно, что ушел… но и великолепно все-таки. Величественна старость, когда правит свадьбу с вечностью — пускай и пренебрег он выступлением вождя и утратил первоначальный свой энтузиазм.

За полотнищем шатра Сахара предстала в своем вечернем привычном облике. Солнце высадило по всему горизонту вертикальные лучики, словно колосья из чистого золота, стада овец возвращались с пастбищ, вздымая своими копытами тучи пыли, и блеяли острыми, пронзительными голосами. Послышался также взволнованный, гневный рев верблюда.

Негр подобрал стаканчик вождя. Он все еще был наполнен чаем наполовину, но маслянистая жидкость изменила цвет, поблекла, утратила прежнюю силу. Как скоро портится чай! Как быстро дряхлеет все сущее!

Вождь заговорил вновь:

— Истинно говорю вам: некого нам бранить за испытания, кроме самих себя! Мы ослушались заветов и мудрости древнего «Анги» и впали в безволие. Мы впали в дремоту на нашей равнине на годы, тогда как и сорока дней было бы достаточно с лихвой. Всякий, кто провел более сорока дней на одном месте на земле, становится поклонником ее. Не так ли гласит утраченная книга? А? Шейх наш Беккай?

Беккай так и не пробудился в своей отрешенности. Казалось сознание его не было готово к ответу, но Адда его и не ждал, продолжал свое, нимало не заботясь:

— В былые времена мы много кочевали по всем краям Сахары. Массак-Меллет белый, Массак-Сатафат черный, долины Матхандоша, Танзофет, Тассили, — однако, засуха не мучила нас подолгу, и вот — теперь она господствует над нами год за годом. Мне приходила мысль перекочевать отсюда на север, в пустыню Красная Хаммада, однако, райский уголок в последние годы тоже страдал из-за редких дождей. В результате чего остановились мы здесь, на равнине Сахель, чтобы расслабиться да подремать, и присохли к этой земле, словно вечные поселенцы оазисов, так что когда выпал на наши головы гость-пришелец, некий Анай, мы узрели в нем следы нашего былого влияния и устрашились в его повадках проявления власти султана сахарцев и влияния их на всю округу. Задрожали как дрожат перед нами землепашцы-феллахи, когда мы нагрянем, бывало, на их оазисы в пору межплеменных распрей и войн, и мы почувствовали его превосходство над нами, когда пробудилось в нем самовластие кочевника, и он решил нанести свой удар…

Тяжело вздохнув, вождь продолжил:

— Он не один удар нанес. Природный ум сахарца внушил ему мысль, что врата небесные лишь однажды раскрываются перед взором человека, и если сумеет он воспользоваться правильно этим случаем, ждет его успех, и становится он в ряд победителей, а если поленится, оплошает и упустит возможность, захлопнутся врата у него перед носом, и проживет он весь век свой неудачником. И вот — вошел он в распахнутые двери и давай валить налево и направо. Ныне перед вами договор, который он предложил. И мне не стыдно было отметить перед вами в числе достоинств этого договора стремление вольных кочевников и по сей день не обременять себя трудами земными да повадки всадников пустыни топтать хлеба робких феллахов, в которые они вкладывают свою любовь к земле и богобоязненность, от которых ничто кроме могилы их не избавит. А поскольку Анай — большая умница, то решил он не терять времени в ожиданиях, когда мы проснемся, начал он себе славу возводить, потому что прекрасно знает, что всякая слава, как бы долго ни длилась, все равно судьба ей во прах обратиться, в ничто да в небытие сгинуть. Я не хочу этим сказать, что мы совсем уже не в силах защитить себя, однако до сего дня я не видел необходимости закусить удила. Этот человек ответил на наши раздумья двумя предложениями. Первое — в том, что он обязуется оставить у северных ворот стены открытым доступ к водопою в дневное время с тем, чтобы на ночь врата запирались. А второе его предложение приветствует переезд любой семьи нашего племени внутрь городской стены, чтобы осесть в городе. Султан обязуется сделать все, чтобы с коренными азгерцами обращались так, как принято между коренными жителями города Вау. Кроме того, султан дал слово выплачивать подать за право использования колодца и аренду земли.

Почтенная делегация на собрании обменялась украдкой быстрыми взглядами. Могучие чалмы качнулись, словно бодая друг друга головами. Брожение пошло по рядам, но шейх прервал его:

— Как изволите видеть, предложения эти пока что справедливы, а если кто из вас узрел в них то, чего не увидел я, то пусть открыто выскажет свое мнение. Ну, что думает наш достопочтенный Беккай?

Однако Беккай отрешенно внимал тишине вечности. Шейх Бахи толкнул его, но тот так и не проронил ни звука. Бахи выпрямил спину, поправил полоску лисама у себя на носу и выступил с ответом от имени друга:

— Не будь слишком строг к нам, шейх Адда. Мудрый вождь терпелив и снисходителен к прегрешениям. Недаром священное «Анги» гласит: никакая правильность не родится без собственной противоположности.

Он покачал головой налево и направо и, тяжело вздохнув, произнес свое «э-хе-хе» — в знак скорби и тоски по утраченному навеки Вау. А потом у всех на глазах отрешился от происходящего, как Беккай, и впал в транс, внимая покою и вечности.

2

Покой Сахары…

Язык одиночества. Святыня вечности. Печальная песнь бессмертия.

На высотах Хамады нескончаемо бормотание гор вперемежку со странным гулом и свистом ветра. Бывают дни, раздается музыка, схожая с народными мелодиями амзада. В песчаной Сахаре по ночам слышится бой барабанов, и старики улавливают во всем этом говор предков, их заветы и наказы заблудшим поколениям.

Легенда гласит, что Создатель раздвинул мир и лишил его жизни, чтобы разделить время и дать досуг творениям и тварям — с этой целью создал он Великую Сахару. И наделил творец пустыню бескрайней тишиной, благословил творение свое и создал в сердце его оазис Вау и — перевел дух. И до сих пор все еще слышится в покое Сахары этот величественный вздох, и вторят ему в пустоте голоса и звуки, будто мелодии в ритме его благословенного дыхания. Внимание тишине превратилось в культ. Никому иному, кроме тех долголетних жителей, что вкусили от плода тишины, не удавалось постичь загадки этого языка. Они восприняли его вторым «Вау» и проводят на его просторах нескончаемые мгновенья своей бренной жизни. Часто бьют себя мудрецы в грудь по тощим ребрам и твердят: «Истинный Вау — здесь. Грудная клетка — стены его, а молчание — его язык. Глупцы те, кто устремляется на поиски его в бесплодные пустыни».

3

Муса вышел из дома принцессы в час полуденного сна. Солнце гордо восседало на своем троне, низвергая огненные лучи на голую плешь Сахары, а на просторах слонялся мираж, дразня мир языками пламени. Он направился к восточным воротам, но вдруг повернул назад, не дойдя до рыночной площади. Размотал полоску, накрученную на шею и угнездившуюся на плечах словно змея, прочно обернул ткань вокруг головы, оставив открытым лицо. Укрылся в тени стен Вау и углубился в кривые переулочки, затененные голыми пальмовыми ветками. Тень была живительна, ему нравились утоптанные пустынные переулки. Слева от себя он увидел трех патрульных негров, они сидели на земле, прислонившись спинами к окрашенной известью стене и дышали, еле переводя дух. Самый высокий из них сидел, скорчившись на цыпочках, прислонившись к огромной двери, сколоченной из пальмовых бревен. Отпугивая надоедливых мух, негр лениво жевал табак. Наткнувшись на эту дверь, Муса услышал звон кузнечных молотов и понял, что дверь ведет в потайную крытую галерею, куда он украдкой пытался проникнуть несколько месяцев тому назад. Справа от него на земле скорчился еще один дозорный — тучный, с широким приплюснутым носом и огромными ноздрями. Он сидел лицом к огню, готовил чай. Сжимая в руке кочергу-палку из древа акации, он копался в очаге, отодвигал в сторону горящие ветки, собирал в кучу раскаленные угли вокруг почерневшего чайника. Рядом с ним громоздилась вязанка дров. Слева от него сидел третий дозорный, откинув спину к стене и вытянув в проход ноги, глядел в никуда, внимая перестуку кузнечных молотов — они долбили железо.

Строение тела этого негра было послабже, чем у его партнеров, казалось, что и росту будет поменьше, чем они.

Муса сделал несколько шагов, потом остановился. Вытащил из кармана браслет. Повертел его перед глазами, прежде чем направиться к патрульным. Он склонился над головой тучного негра. Тот бросил на него косой взгляд. Изобразил на губах глупую улыбку, обнажив свои выпуклые передние зубы.

Изо рта его потекла длинная и тонкая серебристая нить слюны. Повисела мгновенье, сорвалась с губ, упала в огонь. Раскаленные угли приняли ее и проглотили жадно, с шипением. Вслед за этой ниткой Муса уронил в огонь золотой браслет. Браслет этот был редкость, заплетен на диво — как заплетают заботливо женщины свои передние косы, он был не сцеплен концами — они сходились близко, увенчанные двумя смотрящими друг на друга змеями. Одна из них раскрыла челюсти и вытянула смертоносное жало навстречу своей сопернице, так что почти перекрывала ту узкую грань в браслете, что была устроена для вдевания в него запястий писаных красавиц. Браслет упал на полупогасшие угли, покрытые серебристым слоем пепла, рядом с чайником, покатился вниз и голова змеи со смертоносным жалом скрылась в горящих дровах костра.

Тучный дозорный поднял голову на дервиша. Муса заметил, как раздулись его ноздри несмотря на то, что плоский нос и так был зажат мясистыми щеками. В глазах его читалась растерянность. Он сунул кончик своей кочерги в песок, вытянул руку вперед и выкатил браслет из огня. Бросил его в таз, наполовину наполненный водой, предназначавшийся для споласкивания чайных стаканчиков — змея скрытым сдавленным шипением взывала о помощи. Толстяк схватил сокровище большим и указательным пальцами, повернулся к соседу-гиганту, сидевшему на цыпочках возле двери, и сказал:

— Золото в Томбукту на огне пробуют, Бобо?

Великан сплюнул пропитанную табаком слюну, сыпанул на нее пригоршню пыли, прежде чем отрицательно покачать головой. Худой же улыбнулся хитрой улыбкой и с безразличием объявил:

— Бьюсь об заклад на верблюдицу, что этот браслет — из сокровищ принцессы.

Толстяк вытащил искусный браслет из воды, внимательно рассмотрел его, а худой, так и не подняв головы, добавил:

— Что дервиш-то думает, а? Побьется со мной об заклад на верблюдицу?

— Кха-кха, — пробормотал Муса. — В точку попал. Из сокровищ принцессы. Правда, он на медь смахивает.

Обращаясь к великану, толстяк крикнул:

— Неужто золото Томбукту на медь смахивает, а, Бобо?

Высокий негр опять сплюнул свою табачную жвачку. Отмахнулся от назойливой мухи, кружившей вокруг лица, и отрицательно закачал головой. А толстяк не унимался с вопросами:

— Разве можно в обмен на медь Томбукту построить, а, Бобо?

Великан пренебрежительно усмехнулся, но головой качать ему уже надоело. А толстяк все вертел браслет в руках, потом вернул его дервишу и заговорил на неведомом диалекте Аира:

— Если б можно было на медяки города строить, не страдали бы люди, перекрыли б Сахару караванами с севера на юг. Если б можно было на медь города возводить, стал бы Томбукту для всех купцов манной небесной, градом Вау для всех ищущих услад жизни райской. Томбукту — один на свете, потому что Аллах снабдил его другим редким металлом. Весь секрет в металле, марабут Муса!

Он утер пот со лба подолом своего широченного джильбаба и повысил голос, распевая популярный мавваль «Асахиг», славящий золото града Томбукту. Худой раскачивался всем телом в ритме мелодии, а великан за его спиной вторил ему стихами — строками поэмы. Поэт дошел, наконец, до того места, где говорилось о блуждающем страннике, как жажда лишила его рассудка, разделся он посреди пустыни и был уже готов ко встрече с Господом, когда неожиданно вдруг засверкали на горизонте полумесяцы мечетей, вылитые из чистого золотого песка. Добрался он до стен и увидел, что сложены они из золотых слитков. Вошел странник в город, встретили его жители радушно и гостеприимно, заставили на него работать обольстительных гурий, а те напоили его сладчайшим шербетом, накормили вкусными блюдами, и забылся он сном, в котором явились ему прекрасные видения. А когда он проснулся, обнаружил себя лежащим в пустыне Адаг на раскаленной солнцем земле. Исчез славный град, словно и не было его вовсе, но ни жажды, ни голода человек больше не чувствовал. Сказано было, будто посетил он Вау, тогда как был он в Томбукту.

Дервиш было рассмеялся, но оборвал свой смех, завидев навернувшиеся на глаза тощему постовому слезы. А толстяк, продолжая раскачивать плечами в такт песне, произнес:

— Не видал дервиш Томбукту, что он знает, кроме изгнания да чужбины?

Тут впервые заговорил великан, но голосом странным — сдавленным и хриплым:

— Дервиши все — чужаки от рождения. Дервиши и рождаются чужими.

Муса наклонился над вязанкой дров. Вытащил палку акации и направился вперед, в переулок. За спиной он все еще продолжал слышать голос толстяка, выводящего речитативом свою печальную мелодию по новому кругу: «Ди-и-и… да-а-а…» Так продолжалось, пока переулок не вывел его на площадь западного рынка — мужчина ревностно продолжал тянуть свой мавваль с трагическими ахами и охами, чередовавшимися с бейтами[152] народной поэмы «Асахиг». На открытом небе площади солнце уже покатилось к закату, но тем не менее продолжало палить своими щедрыми, зверскими лучами. Совсем рядом со стеной образовалась маленькая тень, и Муса пристроился в ней, укрываясь от жестокости вечного палача. В расщелине неподалеку, где сходились недостроенные участки, скопилась кучка строителей, они лезли вверх. В этой компании он заметил мастера, передвигавшегося между рабочими и сжимавшего в руке веревку, свитую из черной шерсти: своим старинным посохом он все указывал наверх. Начальник повернулся к рабочему по соседству, и Муса заметил, что ухо у него было открыто, а вся манера повязанной на голове чалмы казалась довольно странной. На виске поблескивала нить пота. Он громко закашлялся, удивляясь, что заметил нитку пота с такого расстояния.

Он остановился у западного края городской стены и размотал лисам. Зубами оторвал от ткани полосочку и принялся машинально наворачивать его опять на голову. Вытащил браслет из кармана, привязал его к верхней части своего недавно обретенного посоха. Улыбаясь сам себе, пошел вниз с возвышенности ко впадине, в которой находился колодец. Остановился у бездонного зева, грустно разглядывая развалины тех жалких укреплений, которыми когда-то пытался Уха защитить драгоценный колодец от штурмовавшей его пыли. Он занес посох высоко над головой, и золотая пыль Томбукту засверкала на браслете из драгоценного металла: сверкание было жестоким, игривым, таинственным, хранившим в себе все загадки и пороки джунглей, и внушало идею о величии джиннов.

Он громко расхохотался. Утер слюну рукавом и продолжил свое шествие прочь, к пастбищу и лежавшему за ним поселку.

На половине пути, за холмом, окутанным остатками каменной пены давно угасшего вулкана, он встретился с процессией женщин, двигавшихся с бурдюками на плечах набрать из колодца воды. Среди них он разглядел поэтессу. По соседству с ней двигалась, горделиво покачиваясь, красавица Тамима, давшая клятву выйти замуж за Уху и даже бившаяся об заклад так ретиво, что привела сверстниц в изумление: подобный ему никак не мог составить пару дочери чужестранцев. Такая уверенность встревожила молодых девушек, заставила любопытных женщин в поселке судачить да перешептываться о ее дарованиях наводить таинственное очарование на мужей, и женщины искушенные обращались с ней, как она того заслуживала — с почтением и опаской.

Они начали подыматься на холм, когда на них неожиданно вынырнул Муса, выставив свой злополучный браслет, который сверкал в лучах жаркого солнца словно легендарное таинственное сияние Аира. Это был свет соблазна, неведомый и манящий, он мигал и заставлял жмуриться тысячу глаз, обольщал тысячей намеков, крушил сердца невинниц и приводил в дрожь взоры искушенных женщин, потому что все они слышали и помнили об ожидаемом страннике, который появится однажды верхом на верблюдице, откуда-то издалека, и та будет обуздана и опутана браслетами, ожерельями и подвесками, сделанными из чистого золота легендарного града Томбукту. Эта сокровенная медь будет пылать и осветит всю пустыню, и потянутся к ней души, запляшут вокруг нее юноши, последуют за ними девушки… Заговорит ожидаемый мессия, исполнит свой обет и скажет, что поведет их всех в желанный Вау, и поспешат за ним следом слабовольные и малодушные в жажде обрести даром Вау со всеми его прелестями и сокровищами, все вокруг затмевающими своим светом. Однако коварный пришелец расстелет для них ковер над бездной на половине пути и позовет всех за собой на несуществующий пир, на котором якобы каждый из них получит свою львиную долю изделий из золота. Бросятся за ним толпой малодушные, а пришелец потянет свой ковер в сторону, и повалятся все его злосчастные приверженцы в бездну кромешную.

Вот он — пришелец с таинственным сиянием!

Застонала поэтесса и отвернула лицо прочь. Тамима отдернула назад голову, и от этого резкого движения вылетело наружу ожерелье из цветных ярких бусин. Дервиш рассмеялся скверно и угрожающе потряс своей палкой с примотанной к ней змеей. Женщины бросились врассыпную, а несколько негритянок завопили сдавленными криками о помощи. Ему захотелось еще поиграть в свою скверную шутку, и он бросился за ними со своей золотой змеей, а те разбежались, кто куда. Бурдюк свалился у поэтессы с плеча, она в страхе оставила его под ногами дервиша, а сама бросилась под защиту к Тамиме. Муса остановился и разразился громким хохотом надолго — так что лисам слетел у него под подбородок. Гордая Тамима укоризненно погрозила ему указательным пальцем, а одна стройная негритянка невнятно пробормотала непристойное ругательство. В то время как поэтесса громко вслух прочитала заклинание от нечистого.

Он заторопился к становищу.

Тафават встретила его у входа в палатку. Свое черное покрывало она основательно закрепила вокруг шеи и стояла, улыбаясь. Глаза ее полнились радостью, она пригласила его испить с ней стаканчик вечернего чаю. Ликование сияло в ее огромных глазах. Это была непростая радость, в ней светилось что-то еще, загадочное.

Мир пылает, а ты в огне передвигаешься, — сказала она. — Входи. В тени нынче как в раю.

— Ха-ха! Я подарочек принес.

Он начал разматывать свою веревку, освобождая змею от посоха. Выражение радости исчезло из глаз молодой женщины. Взгляд потемнел. Щеки напряглись, побледнели. Она увидела блуждающего сатану в золотой змее с двумя отвратительными головами, и ее увядшие губы задвигались, бормоча старинное заклинание. Это был самый первый амулет, самый первый урок, который получает ребенок от матери, когда начинает, несмышленый, учиться речи и жизни и слышит, что явился в Сахару в гости к духам, и ему полагается уважать их традиции и не притрагиваться к их собственности до той поры, пока сам не уйдет в небытие. Золото — их излюбленный металл. Владеть им — значит покуситься на их права и нарушить непреложный неписаный договор между сахарцами и жителями потустороннего мира.

Девушка упала на колени и погрузила обе руки в раскаленный песок. Вытащила их наружу, принялась ласково баюкать землю обеими ладонями, не переставая бормотать свое заклинание, направленное к силам небесным. Внутри палатки подал голос ребенок, дервиш услышал звуки убаюкивающей его песни — тихо напевала какая-то женщина. Он протянул браслет вперед, и Тафават приняла его обеими руками. Он сверкал в солнечных лучах — в благоговейном молчании она опустилась на землю и положила его перед собой. Дервиш наклонился, и капелька слюны упала на гравий — раскаленная и жаждущая земля проглотила бы ее, если бы та не испарилась мгновенно. Он наблюдал, как хозяйка приняла в дар этот скрытый символ мрака, как сразу постарело ее лицо, и его прорезали морщины.

Тафават превратилась в старую утомленную женщину. Такое преображение потрясло его, он упал на колени рядом. Сияние золотого металла в змее переливалось с огоньками кремнистого песка в нещадных лучах солнца.

— Не думал я, — произнес Муса, — что подарок греховным окажется. Принцесса сказала, будто Аллах сотворил золото, чтобы мужчины его женщинам дарили.

Ребенок в палатке заплакал, женщина стала укачивать его, припевая новую песню.

— Это все — в Аире, — сказала девушка. — Местные мужчины тамошним женщинам его дарят. Не успеет там парень вырасти, как обучается уже в походы ходить на племена в джунглях, чтобы с ихним золотом вернуться. Потому что у них женщины такие — не любят мужчин, которые не в силах из боевых походов золота с собой привезти…

— Она же поклялась мне, что золото любой женщине приглянется, по душе будет!

— … Мучаются, переживают, убивают, — продолжала Тафават смиренно, — чтоб вернуться домой с этим зловещим металлом, омытым кровью.

— Ну да, они поступают так, чтобы женщинам приглянуться. В этом вся причина.

— … А с севера караваны идут, с дальних окраин Сахары, и в паломничество к Томбукту обращаются, чтобы все грузы свои там на золото обменять. Весь мир в Томбукту стремится. Словно это Вау обетованный. Долю свою золотой пыли урвать. Кто-то из таких к себе на родину здоровым и невредимым возвращается, а многие, очень многие гибнут на полпути.

— Чтоб порадовать своих жен да возлюбленных. В женщине — корень всего.

— Нет, наше племя все-таки верно древнему обету. Надо, чтобы ты заклад этот его хозяевам вернул.

— Принцессе?

— Джиннам!

Он глупо рассмеялся, а она продолжала с прохладцей в голосе:

— Вечером верни. После заката. Вместе пойдем.

Она спрятала браслет в складках покрывала и зашла внутрь палатки.

Палач исчез, оставив после себя пожарище на горизонте.

Он вернулся к ней под покровом вечерней полутьмы и обнаружил, что женщина ожидает его на открытом месте за палаткой. Там, за палаткой, было ровное пространство, отделявшее ее от группы сгрудившихся в кучу жилищ и овечьих загонов.

Она выбрала путь на юго-восток в сторону Вау — так чтобы избежать по дороге любопытных глаз.

Шла рядом с ним молча. На шее ее крепилось все то же черное покрывало.

Печаль придавала излишнюю жесткость ее красоте, сердце дервиша учащенно билось в ощущении очарования и загадочности, исходивших от спутницы.

Дорогу им перегородило стадо овец, возвращавшихся с пастбища. Трое пастухов кликались, идя следом. Все пространство вокруг наполнилось поднявшейся пылью и запахом козлятины. Муса зажал нос лисамом и произнес:

— Что-то я Удада давно не видал. Жизнь прошла, как он обещал меня пению обучить.

— Я его год не видела. Из поездки в Тассили он вернулся и отправился в башни свои висячие в Тадрарте. Однако, влюбленность его эта в горы не мешала ему крутиться возле дворца принцессы.

— Ха-ха-ха!

— Все вы вокруг Вау своего кружите, словно мотыльки над огнем, — она бросила на него взгляд украдкой и продолжала: — Принцесса — тот огонь, что всех вас спалит. Глупые вы, совсем девиц Аира не знаете!

— Ха! Знаем мы, что чары они применяют и… знаем мы тоже, что они первыми золото стали использовать в колдовских своих целях.

— Что толку, если ты знаешь да продолжаешь, как все прочие, за процессией их хвостом увиваться?

— Это я-то?!

Воспользовавшись темнотой, она так и засверлила его глазами — взгляд был загадочен. За горами вдали подал свой первый робкий свет полумесяц.

— В преданиях Анги говорится, — сказала Тафават, — что наступит день, когда жители Сахары нарушат данный ими обет. Золото на серебро менять начнут, и горе тем, кто продаст полоску луны за зловредную пыль золотую.

— Луны полоску?

— Да-да. Серебро. Это оно было деньгами в Сахаре спокон веков. Когда погибла Танис и сокрылось царство Сахары, красавица-прародительница наша перебралась и устроилась жить на луне. А оттуда послала она людям частицы тела лунного, чтобы знак им подать, что бессмертна она на самой прекрасной из планет. Серебро — вот священная валюта, потому как от Танис исходит. Цвет у серебра — грустный, словно лунный, словно лики коренных жителей Сахары, грустный, матовый, не то что у золота — сверкающего кокетливо.

Подошва Мусы ступила на острые мелкие камни. Они свернули налево, еще не достигнув гряды холмов вокруг колодца.

— Так что же царство-то? — сказал дервиш. — Куда же царство делось?

— Кто его знает? Может, и не девалось никуда. Говорят, царство Танис — это Вау обетованный.

— A Вау не исчезло?

— Кто знает? Говорят ведь, оно расположено в каком-то краю в Сахаре. Немногие его видали, но они все втайне хранят, никому ничего не скажут. Говорят некоторые, что исчезло оно с тех пор, как был изгнан оттуда султан, наш прародитель. Эти люди утверждают, что сами очевидцы, которые претендуют на то, будто бы они посетили Вау, не входили туда в действительности, а были лишь в городах джиннов.

— А что, неужели городов джиннов в самом деле много?

Она осуждающе взглянула на него, прежде чем ответить:

— Городов бесовских в Сахаре намного больше, чем городов человеческих. Вот, мы с тобой бьемся во врата древнейшей столицы джиннов.

Она принялась бормотать заклинания и молитвы.

Дорога привела их с равнины в овраг, покрытый волнами песка и заваленный высохшими растениями и сучьями, вцепившимися в землю так, словно они и впрямь искали влаги и молили о воде. По этому вади они двинулись на север. Муса увидел фигуру Идкирана, ведущего свою тощую верблюдицу с пастбища домой. Он пересек несчастное вади, пошел на запад, чтобы обойти ухабистое, труднопроходимое предгорье, и добраться-таки до своей пещеры с другой стороны. Слух его ловил звуки мелких камешков, сыпавшихся из-под башмаков и звучавших будто на непонятном языке бамбара. Муса дивился, что это за незнакомец — поет песню или, может, заклятья читает?

Наконец они достигли предгорья.

В спину им лился свет раннего полумесяца, робкий и бледный, он стыдливо подымал свой луч вверх по склону горы. Тафават остановилась возле груды камней. Это было древнее круглое надгробие. Она впала в механический повтор заклятий и призывов. Вокруг царило молчание вечности, Муса еле слышал неясное бормотание Тафават. Она распутала складки своего покрывала и вытащила наружу завернутый в кусок кожи золотой браслет. Взглянула на спутника и прошептала:

— Повторяй за мной, все делай как я…

Он продолжал взирать на нее с полным безразличием. Она присела возле могилы, подняла благоговейно голову к вершине четырехугольной небесной башни. Лучи раннего полумесяца облекали ее половодьем зыбкого света, отчего гора выглядела еще более величественной и таинственной. Она затараторила искусственным голосом:

— Во имя амана[153], что течет в наших жилах.

Она потащила браслет вверх к левому запястью, следуя расположению вен. Муса издал сдавленный смешок, но она испуганным взглядом заставила его замолчать. Вслед за ней он повторил: «Во имя амана, что течет в наших жилах».

— Во имя Аду[154], которым мы дышим…

Она принялась дуть на браслет, а дервиш повторял за ней: «Во имя Аду, которым мы дышим».

— Во имя Амдала[155], из которого сложены тела наши.

Она перенесла браслет к своей груди и пристроила его там. Муса послушно повторил: «Во имя Амдала, из которого сложены тела наши…»

— Во имя Икиди[156], который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах…

Она ударила браслетом сперва себе по зубам, а потом ткнула им по костям левого запястья. Он повторил: «Во имя Икиди, который воздвиг стан наш и позволил нам двигаться на двух ногах».

Она выкопала маленькую ямку в песке. Положила браслет внутрь и засыпала его сверху землей. После этого она опустила край покрывала себе на глаза и долго читала заклинания. Когда же она поднялась, чтобы проститься с ним и уйти, он воочию увидел следы старости на ее лице — как тогда в первый раз, накануне вечера, когда он вложил ей в руку свой «подарочек».

— Не знал я, что ты колдунья, — произнес он шутливо. — Все жители пещер — колдуны. Ишь ты!

— Не крутись! — оборвала она резко. — Тебе ли еще крутиться!

— Ха-ха-ха…

— Не смейся! Уймись, наконец. В такую-то минуту совсем негоже дервишу ребенка из себя корчить!

Оба они направились на восток, чтобы избежать жилищ непрошеных свидетелей их предприятия, а в лицо им светил окрепший, поднявшийся в небо полумесяц — серебряным, матовым, грустным светом.

4

Стена окаймила яму колодца — Имситаг закончил свою работу. Слепой глашатай обошел дома и известил всех о желании султана устроить званый пир.

Поутру поднялся ветер — южный волна за волной несла пыль, сухую траву и сучья. Глашатай вышел наружу сразу с первым порывом южного. Опираясь на свой отполированный временем посох, покрытый словно прыщами бугорками от былых ветвей, он пробирался ощупью по поселку — низкорослый, в изношенной одежде с зиявшими тут и там дырками, в которые врывался ветер — она надувалась порою, словно бурдюк тащила его вспять, он раскачивался на ходу и, казалось, вот-вот упадет. Однако глашатаю удавалось удержаться на ногах и он не переставая твердил один и тот же призыв: «Трезвомыслящий среди вас да разбудит беспечного! Внемлющий среди вас да оповестит отсутствующего!..» Ветер заглушал голос, относил призыв к вершинам Идинана, донося его до слуха джиннов. Глашатай повторял свой призыв вновь, без конца, он больше других знал хитрости ветра, ибо знал также правду о незримом соседстве — джинны ведь также приглашались на пир. Воззвание свое он твердил так, чтобы услышала вся округа. Он чувствовал, что надорвал глотку, но дела своего не прекращал — хотелось, чтобы услышали все старики и старухи, которые от немощи почти или совсем оглохли — возраст неумолимо брал свое. Непрерывное пожизненное внимание старики вечной тишины Сахары заложило им со временем уши, заставило позабыть звук голоса человечьего да и саму человеческую речь, которая превратилась для них в нечленораздельные звуки, схожие с жужжанием мух, шумом да гамом. Но он, глашатай, слепой и одинокий, потерявший зрение еще в юности, превосходно знал, что значит молчание — единственная услада в мире. Он знал, что только старики и слепые понимают язык тишины.

Дервиш нагнал его. Схватил за полу его ветхого джильбаба, поддержал второй рукой хилое тело, чтобы не дать ему упасть, сохранить равновесие, помочь справиться с напором ветра. Он сунул ему в руку кожаную сумку. Изнутри доносился приятный вкусный запах. Запах жареного масла и… пирогов!

— Пироги на масле да финики спелые, — зашептал Муса. — Давно я тебя не видал.

Глашатай улыбнулся, прервал свой зов. Засунул сумку в шерстяную торбу, висевшую у него на плече в складках непомерно широкою джильбаба. Пожал руку Мусе и произнес торжественным голосом:

— Не исчезнет в Сахаре добро, покуда водятся в ней дервиши.

— Ха-ха-ха…

Вместе они прошагали мимо шатра вождя, и Муса услышал, как их окликнули. Негр с непокрытым лицом приблизился к ним и сообщил, что вождь желает побеседовать с дервишем.

Муса громко вскрикнул и бросился к дому вождя, так и не сказав глашатаю прощального слова. Еще не добравшись до палатки шейха, он услышал как за спиной у него раздался голос глашатая — хриплый, но торжественный и приятный на слух — словно зов души бросал слепой в длань ветра, чтобы донес его неведомому слушателю в заоблачной дали. Зычный голос то нарастал, то отдалялся, почти совсем пропадал, потому ветер до слуха людей иной призыв, который глашатаю удавалось перекрыть своим радостным сообщением, то совсем не было приглашением присутствовать на пиру пришельца из Вау…

Вождь усадил гостя рядом с собой. В прихожей толпились рабы — они вдалбливали в кремнистую землю дополнительные палаточные столбы, чтобы укрепить переднее крыло шатра, обезопасить от ветра. В углу скорчилась на коленях девушка-мулатка, занятая приготовлением чая. Муса улыбнулся, разглядывая цитадель из каменных плиток, которой искусная девушка окружила яму с очагом, дабы защитить края шерстяной палатки от мелких угольков и быстролетных искр, оживавших всякий раз, когда ветер доносил свое дыхание сквозь щели в пологах палатки.

— Говорят, — начал шейх, — что ты вернулся из странствия своего в Вау…

— Ха-ха-ха! Я вступаю в Вау да и выхожу из него каждый день, ну, может, каждые два дня…

Вождь не привык разговаривать с дервишами языком намеков и недоговорок, но нынче он почему-то чувствовал некоторое стеснение. Отогнул краешек ковра, чтобы добраться до песка. Нарисовал пальцем треугольничек, этакую пирамидку, сказал:

— Однако же, визит твой последний отличался от прежних, как кажется…

Муса вопрошающе повернул лицо. Шейх поднял взор, и дервиш прочел то, что скрывалось в глазах вождя.

— А! Конечно, — произнес он. — Я вернулся оттуда с золотым браслетом.

Шейх улыбнулся, заговорил укоризненно:

— Что же ты не известил меня, что султан с золотом дело имеет? Ты ж прекрасно знаешь, что несет с собой этот скверный металл все невзгоды Сахары…

— Вправду сказать, сомневался я поначалу. Забрел разок в переулок скрытный, выпроводили меня оттуда охранники, но я так и не додумался, что кузнецы там золото куют, пока принцесса не одарила меня браслетом за услугу, что я ей оказал.

— Услугу?

— Совет. Только это секрет.

Мулатка поставила между ними чайный поднос. На нем выстроились в ряд три бурых стаканчика с пеной по краям. Муса отпил глоток из своего стаканчика и поставил его опять на медный поднос. Пожаловался:

— Горько. Чай горький. Я выпью из второй перемены.

Поднялась волна пыли. Полы палатки захлопали, словно пытались взлететь.

Вождь сказал:

— Насколько я слышал, пресловутый наш Вау поднялся на золоте, хотя я и не поверил.

— Я тоже слышал.

— А ты слышал, как я, например, что чума в наши жилища тоже проникает?

Дервиш громко рассмеялся и долго не мог остановиться. Краешком лисама он утер слезы в уголках глаз и сказал с насмешкой в голосе:

— Это подкоп. Нет, шейх ты наш дорогой, не так-то просто дервиша в силок заманить, даже если все нити той сети в руках у самого вождя племени будут… Ха-ха-ха!

— Друг ловушки другу не расставит, даже если кое в чем усомнится.

Собеседник бросил на шейха коварный взгляд и сказал:

— Горько мне сообщить шейху нашему, что сомнения его оправданы. Чума с давних пор ползет себе. С самых первых дней.

— В самом деле, так думаешь?

— Ну… Вроде этого. В общем-то убедился. Спорить могу, что гадалка золото прибирать к рукам начала, как чужеземцы нагрянули.

— Гадалка?! — воскликнул шейх, а затем издал короткий смешок и заметил насмешливо:

— То-то, что дервиш своего не упустит, всякий раз при случае в гадалку бросит камешек.

— Гадалка лживая. Ты забыл, что ли, как она отказалась ветер стреножить?

Вождь перестал водить на земле свои чертежи. Взял стаканчик, сделал три глотка чаю. Сказал:

— Обезоружила она меня условием одним. Потребовала за это голову человека.

— Голову человека?

Шейх утвердительно закивал головой, косой глаз дервиша стал совсем белым.

— Ведьма! — злобно прошептал он.

— Не думаю я, что кроме этой ведьмы тут магов нет, — отозвался вождь с грустью. — Коли уж нашла чума себе путь в души людские, надо полагать, она и дорогу в храм магов вымостит.

Снаружи заревел ветер, издалека послышалось эхо призыва глашатая.

— Что с браслетом сделал? — неожиданно спросил шейх.

— Ишь ты! Привязал его к концу посоха, как я в детстве, бывало, змей привязывал да девчонок ими пугал. Ха-ха-ха!

Вождь изумленно глядел на него.

— Потом… Потом я с ним поступил так, как всякий мужчина поступать с металлом соблазнительным должен: решил я женское сердце покорить и отдал его Тафават. Вот так.

Вождь на эти слова ответил укоризненным взглядом, и дервиш покорно продолжал:

— Только она его в дар горе вручила, вместо того, чтобы на запястье надеть.

Вождь молчал. Служанка принялась хлопотать над приготовлением второй перемены чаю. Снаружи на просторе свистел и выл южный, полы палатки трепетали и хлестали по земле, будто она и впрямь собиралась тронуться в путь.

— Ты с ней вместе к горе ходил? — спросил вождь.

Муса утвердительно кивнул головой, прикрывая рот полоской лисама. Одним движением руки шейх стер на песке все свои рисунки, сказал загадочно:

— Крепкой же веревкой она тебя повязала, посильнее чем сура «Фатиха» будет, да и вообще все суры Корана.

Дервиш уставился на него своим косым глазом, следы влаги показались на его белом лисаме, покрывавшем рот. Это не укрылось от взгляда шейха. Он пояснил:

— Жертвой…

— Что? Жертва джиннам мужика с женщиной связать может?

— Крепче крепкого.

— Но она же… Она же за Удадом числится?

— Джинны на договора человечьи внимания не обращают. У них свои законы.

— Но все же… Ха-ха! Ты же знаешь мой секрет…

— Знаю. И джинны тоже знают. Они больше знают, что мне о себе известно и что ты о себе знаешь. Так-то!

— Ха-ха-ха! — попытался рассмеяться дервиш, однако, что-то в выражении его глаз было далеко от веселья. Взгляд его говорил о противоположном. Это было мучение. Для дервиша глаза — что язык. Этот скрытый его язык, казалось, умолял шейха страдающим взглядом, возопил немо: «Ты-то мой секрет не объявишь!» Вождь опустил голову ненадолго, затем поднял ее, обратив на своего несчастного друга немой взор и не подавая никаких знаков твердо ответил этим взором: «Нет, никогда. Я унесу его с собой в могилу».

Ветер еще раз донес до их слуха отголосок зова глашатая.

5

На исходе ночи, когда лик луны увял, пораженный усталостью и изможденный, невинную тишину Сахары нарушал иной зов — загадочный, дикий, он раздавался из оврага под акацией.

— Ау-у-у… Ау-у-у!.. — завыл он внезапно и странно, пугая сбившихся в кучу верблюдов, разрушая все безмолвие и величие ночной Сахары, поражая серые стада овец и коз и ввергая их в паралич… От этого воя сотрясаются тела у пастухов, а старухи с давних пор улучают возможность преподнести назидательный урок своим внукам, чтобы вели себя смирно. У глубоких стариков он вызывает такой восторг, с которым может сравниться лишь их восхищение жителями потустороннего мира.

Это единственный зверь, который занимает львиную долю в рассказах и повестях народов Сахары. Ему дают тысячу имен, тысячу прозвищ, тысячу кличек — только не называют его собственным именем. Потому что произнести его имя вслух — значит позвать его, и всякое произношение слова «ибиджжи»[157] устами ребенка, или старика, или любого мужчины, приближает его к стаду скота на тысячи шагов. Ибиджжи — запрещенное слово, которому отдают все силы прорицатели, вкладывающие в него все, почерпнутое ими из колдовских знаний, чтобы стреножить ему лапы, ослепить его напрочь, лишить рассудка и отодвинуть прочь от стада. Люди говорят, это требует огромных усилий, гораздо больше тех, которые нужно потратить на подготовку пут для самого сильного шайтана Сахары. И несмотря на это, нет ничего проще, чем разрушить иллюзорность этого заклинания. Достаточно озорному подростку произнести это запрещенное имя, чтобы зверь разорвал все препоны и ворвался в обреченное стадо. А если ворвется он туда — вмиг все вокруг запылает огнем, словно солома. Со всем стадом будет покончено мгновенно, прежде чем успеет несчастный пастух закончить чтение первой строки псалмов священного Асахиг.

Однако умудренные жизнью пастухи — вот, пожалуй, единственно кто способен распознать секреты в голосе его самого. Они узнают, когда он голоден, а когда и вполне сыт. Они знают все хитрости в его вое: сытый он плачет, а голодный — смеется. Они утверждают, что он издает долгий мучительный вой, когда насытится, потому что знает — голодать будет долго, прежде чем выпадет ему ухватить новую жертву. Он испускает радостные, ликующие завывания, когда голоден, потому что знает: как бы долго голод ни длился, когда-нибудь он завершится пиршеством с нежным ягненком, и придет долгожданная сытость. Только никто, кроме этих мудрецов не в силах различить, в каком это состоянии зверь пребывает сейчас, и уловить смысл в его завываниях.

Он спустился в вади, ориентируясь на запах крови, масла и… на запах человека, который еще не испустил дух…

Он был маленький. Ростом с козленка в возрасте трех месяцев. Точнее — ростом с лисицу. Взъерошенный, покрытый густой шерстью, изможденный, под цвет равнинному гравию в Южной Сахаре. Всякий раз, как он принюхивался к земле своей алчной вытянутой мордой, выискивая следы, в поисках крови и жизни, его челюсти обнажали два длинных острых клыка. И эту тварь восхваляли разумные люди, а старухи плели вокруг его силы и злобности целые легенды, и жителям Сахары запрещалось называть вслух его истинное имя, а прорицатели и гадалки клали своих жизни целиком, чтобы составить заклинание, которое бы лишило его зрения и спутало ему все возможности напасть на след стада. «Мугаммад»! Вот какое было у него прозвище. По такому вымышленному имени обращался к нему даже дервиш, находившийся на смертном ложе в безнадежную ночь, когда и луну одолевали усталость и измождение. Поначалу, когда сознание только вернулось к нему, он не понимал, где находится, что случилось, сколько времени прошло с тех пор, как он замертво свалился на этом месте. Он чувствовал лишь головокружение и непереносимую боль в области ниже пупка. Все существо его высохло, в гортани не осталось ни капли слюны. В ноздрях стоял смешанный запах горелого мяса, крови, дыма от дров. До того, как он открыл глаза и взглянул на бледную луну, его гость усердно занимался древним сакральным ремеслом, которое ему передали в наследство его далекие предки. Ему преподнесли завет держаться подальше от жителей Сахары и вообще внушили всячески избегать встреч и столкновений с человеческим родом. Потому как зло, коварство и хитрость людей изумили и самого Творца природы. Обнаружила себя неожиданная заповедь. Если человек спал, то сон его был крепок. Но лежать тихо — еще не значит спать. Подложит себе землю под голову, дыхание станет размеренным, замрет словно мертвый, а волк к нему приблизится — и получит в ответ такое мучение! В этом состоит одна из хитростей проклятого человеческого отродья. Против хитрости действовать можно только хитростью. Если найдешь его лежащим на земле, надо землей его обсыпать, чтобы убедиться, что он действительно спит. Если не пошевелится, значит — спит крепким сном. Под головой у него надо землю подскрести, чтобы голова вниз опустилась и кости гортани на шее оказались свободными. Вот тогда только и сможешь рискнуть и ухватить косточку своими несравненными клыками — ни у кого таких сильных и проворных нет, ни разум человечий, ни власть джиннов против них не помогут.

Усталая луна прикорнула на земле. Послала на простор свое бледное свечение и тьма Сахары поредела. Мугаммад обследовал положение. Принюхался мордой к земле. Отодвинулся от остывающих углей — отпрыгнул в страхе. А потом вернулся-таки, приблизился к своей жертве. Со всей предосторожностью. Понюхал почву, поскреб ее своими когтистыми лапами. Потом повернулся задом и обсыпал лицо дервиша песком. Подождал мгновенье человечьей реакции. Начал вновь крутить задом, обсыпал лицо и все тело человека песком — быстро, хищно, непрестанно. И тут вдруг тело вздрогнуло, из груди дервиша вырвался наружу предсмертный хрип: Мугаммад попятился на несколько шагов. Прислушался к ночной тиши и дыханию, доносившемуся из тела, присел на задние лапы и принялся ждать. Муса открыл свой косой глаз и увидел почтенного гостя сидящим у него над головой со всей важностью, заслоняя своей фигурой бледный лик луны.

— Это ты, что ли, Мугаммад? — пробормотал дервиш.

Тень не сдвинулась с места, и дервиш прерывистым голосом продолжал:

— Ты чего — явился забрать внучонка к дедовскому роду-племени?

Мугаммад сделал несколько шагов вспять. Устроился по соседству со стволом акации, присел на задние лапы в раздумье, пытаясь отыскать в символике древней заповеди ответ на удивительный вопрос жертвы. Однако память дервиша оказалась крепкой и ясной, возможно потому, что состояние комы очистило его от мрака зла и приблизило к святости. Вернуло человека к непорочному, невинному естеству — он увидел себя у врат первозданного Вау. Вау Начала всех начал и Вау Конца.

В состоянии отрешенности дервиш вспомнил свою родословную Вспомнил деда, пропавшего в Сахаре вместе с его матерью и отцом. Отец и мать умерли от жажды, и вышло так, что волчица приняла его к себе и вырастила в горах вместе со своими детенышами. Вскормила его молоком своих сосков и собственными клыками разорвала в клочья змею, вознамерившуюся задушить своим мерзким телом несчастного младенца. Дед дервишей вырос под заботой волков и выучился языку диких животных. Он научился смеяться, завывая, изображая чувство голода, и, напротив, рыдать, когда надо было заявить, что он сыт. Милосердная волчица обучила его всем волчьим хитростям и уловкам. Пока не явилась женщина.

Они погнали крупное стадо в вади, заросшее деревьями испанского дрока. Волки почуяли запах овец, и опытные среди них решили использовать эту возможность и порезать стадо, пока не прибыли всякие колдуны из поселка, чтобы расставить препятствия и капканы и не опутали всю округу своими заклинаниями. Естественно дед был вместе со всеми своими собратьями и набросился на козочку, намереваясь вонзить в нее зубы и уже обхватив ее руками, как вдруг… Он увидел женщину. Перепуганная насмерть пастушка застыла перед ним. В руке она сжимала посох из дерева лотоса, а тонкий ее стан опоясывал кожаный ремешок. На невинной девичьей груди болтались кожаные амулеты и косы из пышных волос, сплетенные заботливо и искусно. По всей фигуре разливался свет вечерних сумерек, и смазанные маслом косы светились и отливали золотом. В глазах застыло изумление, а фиалковые напряженные губы сковал страх. Его хищные цепкие пальцы, ухватившие мертвой хваткой шею несчастной козы, вдруг ослабли, она высвободилась, но так и не сдвинулась с места, словно все еще не веря собственному избавлению. Прекрасная пастушка продолжала пятиться. Но за каждым ее шагом вспять следовал шаг волчьего выкормыша за ней следом. Затылок ее ткнулся в сухостой старого куста тамариска — земля сожрала его весь, покрыла песком и солью, — она уперлась спиной в основной ствол и упала. Он подошел к ней и остановился у нее над головой. Ощупал ее нежное тело своими хищными «когтями», она зажмурила глаза от страха. Он не понимал, что так напугало это прекрасное создание. Откуда он мог знать, что тот, кто жил жизнью зверей и был вскормлен волчьим молоком есть зверь и волк. Она тоже не могла знать, что внутри этого страшного комка шерсти, волос и когтей бьется сердце невинного дервиша, заблудившегося по пути в Вау, но выжившего и вскормленного волчьим молоком. Несчастная пастушка, конечно, не знала, что человек как бы долго не скитался он по бескрайней пустыне, непременно найдет путь в женщине, потому что только это животворящее существо действительно в силах вернуть зверя в людскую овчарню, будь он хоть прирожденный скиталец-дервиш из породы волков.

Тем вечером, под покровом сумерек, зверь вернулся к людям. Нежная плоть юной пастушки оказалась в состоянии напомнить ему о людях, вернуть его в оазис, от которого он был отлучен прежде, чем понял, что живет.

Ночью дед уже не принял участия вместе со своими четвероногими братьями-волками в их роскошном овечьем пиршестве. Он сидел на кончиках пальцев своих четырех конечностей, погрузив передние свои «когти» в песок прямо перед собой и напряженно всматривался во тьму. Чувствовал, будто маленькая робкая птичка чирикает-поет у него в груди и шелестит перышками. Он внимательно прислушивался к пению удивительной птички, не понимая никоим образом, птичка эта на человечьем языке носит имя «сердце», а пение ее есть извечная тоска мужчины в разлуке с матерью, тоска по теплому телу женщины, по тому женскому естеству, что он напрочь утратил, покинув свое неведомое пещерное логово.

Только волчица-мать понимала этот секрет. Потому как ничто на свете не может запретить волку принять участие в овечьем пиршестве, если в его груди не бьется сердце человека, связанное с чем-то иным вне этой груди. Она наблюдала за толкавшимися перед нею волчатами, хватавшими окровавленные куски мяса, и ей овладела глубокая печаль.

На заре дервиш убежал в поселок. Мать чувствовала, что он сделает это. Она пошла по его следу, поднялась на холм и разинула челюсти в неожиданном протяжном зове:

Ау-у-у… Ау-у-у…

Гора в отдалении отразила этот зов — он вернулся также неожиданным, пронизанным глубокой болью эхом. Птичка затрепыхалась в человеческом сердце, и беглец вернулся к матери. Ткнулся головой ей в грудь и сказал, что не сможет остаться. А она ему в ответ на волчьем своем языке сообщила, что судьба вынесла ему приговор жить разорванным на две половинки, несовместимые друг с другом. Жизнью человека и зверя, в изгнании и в гармонии, телом и душой. И не найдет он покоя — разве что случится невозможное и сольются половинки в единое целое. И если он думает, что отлучение от матери, вскормившей его своим молоком и порыв его к противоположному полу в стремлении соединиться с другой женщиной подарят его душе желанный покой, то он глубоко заблуждается. Он бежит вспять, во мрак первородной пещеры. В пустоту и безумие. А потом она придвинулась к нему и потрепала его по спине своими передними когтистыми лапами и сказала ему жестоко и четко: «Кто посеял зло в нашей Сахаре, которую сотворил Создатель несравнимой по красоте и прелести ни с одним местом на свете: человек или волк? Кто уничтожил газелей и извел диких баранов: человек или волк? Кто вычерпал все колодцы и уничтожил чистые родники с водой — человек или волк? Кто вырвал корни у всех деревьев в Сахаре, сжег огнем все растения и вытоптал траву — человек или волк? Кто поднял руку и истребил без толку всех птиц вокруг, воронов и журавлей, и невинных птах-воробьев — человек или волк? А кто посмел поднять руку на матерь свою, на брата и на отца и убить их — человек или волк? Ну так что же? Кто из нас зверь — человек или волк? Ты бежишь, несмышленыш, из кроткой стаи, которая довольствуется маленьким горьким куском раз в месяц, только чтобы не умереть с голоду, и уходишь к тому племени, что пожирает, не будучи голодным, а воду пьет, выплескивая ее без меры, разрушает все вокруг без нужды и убивает без всякой причины». Дервиш заплакал и ответил матери, что не в силах он сопротивляться тому могучему зову, поскольку птица в его груди покинула клетку и угнездилась во взоре прекрасной пастушки, и только одно его мерзкое тело осталось здесь в пустыне, рядом с нею. Несчастная мать понимала, что человечий детеныш непременно вернется в свой загон, как все волки возвращаются из человечьих поселений назад, в свои волчьи стаи. Они долго прижимались друг к другу, высохли материнские слезы. И когда покинул скиталец-дервиш волчью лощину и исчез за холмами, обратила она свой взор туда, откуда восходит солнце, вытянула свою узкую морду навстречу длинной полоске ранней сахарской зари и выдохнула всей грудью горечь утраты в зверином вое:

— Ау-у-у…

Люди говорят, что вой прощания продолжался не смолкая целый год, а в некоторых сказаниях утверждается, будто целых двенадцать лет. С тех самых пор стал этот резкий внезапный зов обычным волчьим языком.

Муса слышал, конечно, эту странную повесть и знал с детства, как женился его прадед на прекрасной пастушке после возвращения своего из волчьей жизни. И теперь вспомнил он эту историю не потому, что увидел внезапно волчью морду над своей головой. Но именно потому, что избавился он от той части своего тела, что была причиной бегства деда от своей матери, ибо вырвал он тот дьявольский член, который заставил его прельститься пастушкой и причинить огромное горе матери, подобравшей его на безлюдном просторе, утолившей его жажду, давшей ему приют, безопасность и жизнь. Он оказался не в силах подавить в себе гнев и возмущение своим глупым дедом, с тех пор как впервые услышал эту постыдную повесть. Нынче он отомстил своей бабке, разрубил узел отчужденности. Он облизал языком пересохшие губы, пытаясь увлажнить рот, вызвать хоть каплю слюны… Забормотал, прилагая страшные усилия:

— Нынче ты можешь… известить нашу бабку… что я выбрал возвращение… к нашему племени… Это уж точно. Возьми его… извести прародительницу, что блудный внук желает вернуться к своим…

И он вновь потерял сознание.

6

Поутру наткнулись на него люди аль-Беккая и отнесли его к вождю. Шейх племени устроил угощение, выражая заботу о больном. Приказал своим неграм и вассалам, и они воздвигли отдельную палатку для приема гостей. Забили животных, купили на рынках «Вау» всякую еду, сахар и чай, чтобы угощать гостей и ублажать посланцев здравить племя за благополучное избавление дервиша от волчьего нападения.

Так возвестил вождь. Именно этого хотел дервиш — чтобы люди услышали такую новость из уст самого вождя. После того, как торговцы притащили его и Адда поместил его в отдельной палатке, шейх и дервиш обменялись долгим загадочным взглядом, что вызвало удивление людей аль-Беккая. Взглядом, в который Муса вложил свой секрет и умолял вождя сохранить его в тайне, так и не прибегнув для этого к помощи слов. Он прекрасно знал, что шейх есть именно тот человек, единственный на всей равнине, который — то ли по опыту своему, то ли благодаря таланту — способен чутьем понять и сделать нечто большее, на что вообще способен человек. И действительно — то природное свойство, которое страдалец увидел во взгляде своего благородного друга, превысило все его ожидания. Он предполагал увидеть там осуждение, порицание, возмущение, однако не увидел в его глазах в тот захватывающий момент, когда взгляды их встретились, ничего, кроме боли.

С верблюда его весьма осторожно и заботливо снимали трое мужчин. Они уложили его в палатке, завернутого в серое одеяло, утратившее от давнего его использования свою первоначальную расцветку, оно выцвело и полиняло до белизны. Кровотечение ночью прекратилось, однако, бывшая на нем одежда пропиталась кровью и маслом — они расплывались большими пятнами. Ото всей этой одежды пахло маслом и горелым — словно от огромного фитиля, человек сморщился, постарел, лицо его полностью почернело. В уголках губ застыли тонкие полоски ослепительно белой пены. Верхняя губа обнажила ряд белых зубов — они казались выпуклыми и чрезмерно большими. В увядшем выражении обоих глаз крутились два огромных белых яблока. Он весь дрожал и трясся в безумной лихорадке, был в бреду, голову ему стискивала жуткая боль, а тело обессилело совершенно.

Шейх вызвал старуху-негритянку, она притащилась с деревянными сосудами, в которых содержались бальзамы из трав и колдовские снадобья врачевателей и старух. Она обмотала его покрывалами в дальнем углу палатки и, зачерпнув грязной рукой бальзама, сунула ее ему между ног, он громко вскрикнул от боли.

— У него над головой всю ночь бродил волк, — сказал один из торговцев.

Шейх пригласил всех остаться на угощение, но они извинились, сославшись на боязнь опоздать в Марзак, где их должен был ждать аль-Беккай. Шейх сопровождал их до подножья горы, затем вернулся и обнаружил страждущего бормочущим бессмыслицу о прелестной жизни, которую он прожил в кругу своих предков-волков. Старуха, сжав губы, с отвращением бормотала что-то, шейх упорно сверлил ее глазами некоторое время, потом оборвал сурово:

— На него волки напали в вади с акацией.

Она взглянула на него с сомнением в глазах, он бросил ей в ответ громоподобный взгляд, и старуха пробормотала:

— Да, да. Волки напали.

Он стоял у полога палатки, готовясь к церемонии совершения обрядом для здравящих, спросил:

— Мне, что ли, надо сообщить, что волки всю ночь у его изголовья кружили? В постель мне, что ли, ложиться и распространяться о распрекрасной жизни в волчьей стае, а?

— На него напали волки в вади у акации, — проговорила она по-детски в ответ.

И потом совсем замолчала.

Явилась старая кормилица Мусы, долго плакала, склонившись у него над головой, так что вождю в конце концов пришлось оттаскивать ее силой и выдворять из палатки. Старики и старухи тоже пришли, равно как и молодые юноши и девушки. Пришли Тамгарт и Тафават, Уха, Ахмад, имам и глашатай. Даже гадалка Темет явилась. Правда, гадалка не вошла внутрь палатки. Стояла возле задних опорных столбов, окруженная группкой женщин, и разглядывала виновника представления через щелку в пологе. Несколько дней спустя явился с гор Удад, долго сидел возле него на корточках, не говоря ни слова. В глазах была скорбь, но глядели они в никуда, отрешенно и далеко. Даже самому Мусе показалось, что он болен. А когда тот его спросил, как дела, мужчина слабо улыбнулся и ответил, что счастлив. Тут тело дервиша опять забилось в лихорадке, от боли он потерял сознание, Удад украдкой покинул палатку с больным и отправился в Тадрарт.

В те минуты, когда сознание возвращалось к Мусе, он намеренно принимался твердить о волчьей стае, многократно описывая ее нападение на него в вади у акации, пока все племя не убедилось (про странности дервишей с испокон веков знали все), что звери действительно являлись для того, чтобы вернуть к себе их внука, но когда Муса воспротивился их намерениям, они на него напали и тяжело ранили его пониже пупка. Языки людские не пересыхая описывали все новые подробности, создавая новые, ранее неизвестные детали, подкрепляющие друг друга, пока вся история не приобрела очертания только что родившейся новой легенды. Спустя несколько дней, дело было ночью, сидел вождь у постели больного приятеля, и тот ему признался:

— Правда, не вру я. Правда, меня навестил волк после того, как я совершил обрезание.

Шейх покорно опустил голову и подкинул в затухающий очаг пучок сучьев. Огонь разгорелся с новой силой, дрова затрещали, нарушая предрассветную тишину пустыни.

Дервиш бормотал, словно обращаясь к самому себе:

— Если б я обрезания не совершил, ко мне бы не явился посланец от моей бабушки. Ты думаешь, мог бы посланник меня навестить, если б я не совершил над собой обряд обрезания?

Вождь сидел, не шелохнувшись, опустив голову, наблюдая за язычками пламени, справлявшими свой танец на горке дров.

— Знаю я, — продолжал дервиш, — ты надо мной смеешься. А я-то помню обрезание в детстве. Факих тогда не вырвал грех с корнем, и душа моя к женщине потянулась, когда я повзрослел. А если б он все совершил в срок, то женщина никогда бы не осмелилась душу мою у меня похитить, как тогда с моим дедом случилось.

Голова вождя дернулась в непонятном жесте, а больной продолжил:

— Бабка наша — волчица большую ошибку совершила, потому что не избавила его тогда от греха. Если б она его в детстве выправила, не сбежал бы он от нее, повзрослев, Сатана — внутри женщины, уводит мужчину с пути.

Он указал на рану у себя между ног.

Вождь никак не прореагировал на это.

— Просьба у меня, — взмолился больной.

Шейх не обратил на его слова никакого внимания.

— Прошу, оставь это дело в тайне между нами, — закончил Муса.

Шейх в первый раз за все время, пока Муса говорил, поднял голову, и дервиш увидел в его глазах искреннюю боль и обещание друга. Он откинулся на спину и заснул.

1

После того, как султан приказал снять с тайны запрет, облик Вау изменился. Имситаг разлиновал все строение на протяжении той части стены, которая разворачивалась на север, и прекратил строительство, прежде чем упрямая челюсть, утыканная зубчатыми треугольниками в стиле гадамесской архитектуры, повернула на запад, чтобы встретиться со своей двойняшкой и поглотить вдвоем колодец «Сосок Земли». По обе стороны другой стены также выстроились ряды невысоких сооружений, выкрашенных белой известью. Лавочники устроили в них себе торговые места, чтобы заняться продажей всех тех товаров, что везли купцы на своих караванах с севера и с юга континента. Население пустынной равнины не верило своим глазам, как откуда ни возьмись, посреди огромного пустыря в такие кратчайшие сроки вдруг возникло такое многообразие вещей, на доставку которых в гораздо меньших количествах их караванам приходилось тратить месяцы и годы и покрывать огромные расстояния, являясь из Гадамеса, Кайруана, Триполи, Кано, Томбукту, Агадеса или Тамангэста. Люди были ошеломлены всеми соблазнами, свалившимися им на головы из тех легендарных городов, которыми, бывало, хвастался сын кочевого племени всю свою жизнь, если судьба дарила ему случай и он посещал единственный раз на своем веку, явившись из бескрайних глубин Сахары, хоть один из этих городов. Даже финики и зерно, которые туареги обычно выменивали на масло, сыры и поголовье скота у земледельцев оазисов, теперь устремились к ним сплошным потоком, купцы предлагали им на прилавках своих торговых заведений самые лучшие образцы товаров и продуктов. Именитым людям кочевого народа нравилось бродить наугад между лавчонок и беседовать друг с другом о диве-дивном, которое ни за что не произошло бы, если бы в дело не вмешались джинны через посредство своего бесноватого металла. Большинство уже позабыло древний завет — так быстро, что и не осознало этого вполне, и все они повторяли в изумлении, что этот волшебный металл попадает на землю исключительно по воле джиннов. Нашлись и мудрецы, что стали необоснованно извинять слабодушных, лицезрея богатство товаров, которыми полнились лавки, так что торговцы были вынуждены увешивать ими внешние стены своих предприятий, либо предлагать их в мешках, бурдюках и всевозможных сосудах, выставляя все это на пустом пространстве перед лавками, когда их уже не могли вместить никакие полки внутри, доверху забитые всяким добром. Весь город, да и равнину вокруг него, заполнили запахи пряностей, ароматных масел и благовоний, изысканных духов, мускуса и ладана. Потянулся запах зеленого чая и черного, к нему торговцы предлагали сахар двух сортов: обычный песок и в слитках — в форме куполообразных жилищ земледельцев-феллахов в оазисах. Соль также была двух видов: рассыпчатая и в слитках. Вся равнина наполнилась зерном, какого только ни пожелаешь. Всякий раз, как прибывал новый караван, он приносил с собой все новые и новые мешки с пшеницей, просом, ячменем и сахарным тростником. Из Сахары привозилось сушеное и вяленое мясо: мясо газелей, диких баранов, зайчатина, буйволятина, мясо ягнят и верблюдов. Тканей было столько, что захватили они сердца невинных своей раскраской, тонкостью нитей и прочими свойствами. И женщины, и девушки прилепились к лавочкам текстиля, словно это были священные могилы предков, мазары и мавзолеи святых угодников в праздничный день. Дело не обошло ни простых парней, ни именитых всадников племени. Для них дьявольские торговцы припасли и выложили не менее соблазнительные ловушки и приманки. Они привозили широкие мужские рубахи-джильбабы, длинные, яркие цвета голубого индиго — «тагульмуста» — самых различных оттенков: мирского, ахаггарского и еще одного, который выделывали только негры из Кано. Они не забыли и сандалий тумба, вышитых и сплетенных из дюжин разноцветных кожаных ремешков. Изголодавшиеся по отчаянным боевым походам всадники-рыцари пустыни нашли для себя на рынке мечи, копья, седла и плети. Старики же обрели для себя табак и жвачку и наслаждались, сидя на корточках или опираясь на свои посохи возле лавок, жевали, внимая жужжанию рынка, полностью опьяненные зельем.

Остался секретный металл.

Султан приказал открыть лавки для торговли драгоценностями, украшениями и всякими ценными вещами, так чтобы крытая галерея стала кладовищем, где собирались кузнецы и умельцы для работы и снабжали бы оттуда своими изделиями по мере надобности все внешние лавки. Кузнечное ремесло расцвело, таинственная музыка продолжала звучать непрестанно, навевая мысли о начавшемся процессе возрождения Вау, возвращения его из небытия и открытия новой, золотой эры в жизни Срединной Сахары.

2

Наступил первый месяц осени, приблизился срок обетованного празднества. Глашатай продолжал свое скитание меж рядов палаток становища, бродил вокруг стен Вау, взбирался на холмы, пересекал равнину вдоль и поперек, словно хотел донести до голых скал, камней, самих гор и даже крон редких акций свою радостную весть, после того как втемяшил ее в головы всех членов племени и жителей вновь образованной колонии. И пастухи, и скитальцы наизусть помнили день обетованный.

Аллах не только наделил племенного глашатая редким звучным голосом, но одарил его еще одним талантом, благодаря чему он был в состоянии соперничать с поэтессами любовной лирики и хвалебных песен и с поэтами, мужественно славившими героизм всадников и боевые походы. Он умел искусно устраивать праздники, придавал им особую привлекательность языком поэзии, так что событие становилось живой легендой, изяществом своим привлекавшей людей. Весьма часто матери пересказывали своим непокорным детям его занимательные сказки, чтобы уложить их пораньше в постель. Людям Сахары не казалось ничуть необычным выслушивать от глашатая все новые и новые легенды о Вау, о которых никто до этого слыхом не слыхивал. Одновременно мудрецы утверждали, что все тексты происходили из древнего собрания Анги, из главы, что передавалась от поколения к поколению и цитировалась и пересказывалась старухами в виде сказок, повестей, заветов и таинств. Жители Сахары привыкли относить к древней утерянной книге все неубедительные, шероховатистые тексты, которые рассуждали о философии жизни и таинстве смерти и предостерегали неразумных потомков от сомнительных поступков, переселений и освоения новых земель и захвата чужих царств — в то же самое время все устные предания, имевшие прямо воспитательное значение да еще изложенные красивым, складным языком, все поколения пересказчиков непременно относили к воображению вполне определенных предков. И казалось, что шейхи и мудрые старейшины уловили этот дух строгости, суровости, чистоты (которые являются, в принципе, характеристиками мудрости) в рассказах и повествованиях слепого глашатая, хотя те весьма точно соответствовали воображению и манерам давно усопших классиков, благодаря мастерскому слиянию в этих рассказах назидательной цели и высокой художественности изложения.

На широкой равнине, окаймленной на далеких окраинах туманными и зыбкими в солнечном мареве вершинами гор, раздавался призыв глашатая в его двух историях о неведомом Вау. Оба рассказа слепой сказитель выдавал своим звучным, хорошо поставленным голосом, и они врезались в память Сахары и высекли в ней завет предков, обращенный к потомкам: сторонитесь алчности и избегайте любопытства…

Алиф: изложение первой легенды.

Он открыл свои врата заблудившемуся страннику, после того как тот отчаялся и начал срывать с себя одежду, чтобы обнажить тело. Никто из мудрецов Сахары не знает, откуда снисходит запоздалая до такой степени милость. Не было еще ни одного случая, чтобы спасся заблудившийся, или изжаждавшийся получил воду, до того как пришел в полное отчаяние и начал бы срывать с себя одежду. Никто никогда не знал, прибегали ли когда-нибудь и где-нибудь хитроумные жители Сахары к этой уловке, рассчитывая на сочувствие небес и изъявление благодати, или на то, что капля жизни, заключенная в воде, не заставит скитальца пасть на колени и поцеловать песок, раньше чем испарится и улетит с испарениями и последними крохами рассудка, и гордый сахарец забудет стыд пред вратами небытия. Ибо только небытие есть единственная дверь, что не признает тщеславия и позора, и впускает одних обнаженных и лишенных всего. Говорят, что в затерянном Анги содержится толкование этого жестокого испытания. Небо предпочитает отложить срок своей милости, пока жажда не иссушит плоть скитальца, не очистит его от гордыни и не сорвет с его уст и с половых органов приличествующий мужчине покров. Все, кто прошел через эту дикость и оголил себя, становились сломленными, с опущенной головой на всю оставшуюся жизнь. Анги гласит, что гордые упрямцы, которым их гордость не позволяла сорвать лисам и одежду и поцеловать землю под ногами, видели, как врата Вау затворялись перед ними, а парящие по всей Сахаре ангелы сбивали их с пути, и таких находили мертвыми во всем одеянии, с червями, поедающими их тела, с коршунами и воронами, орудующими над их головами.

Однако наш скиталец не был из числа гордецов. Отринул он гордыню вместе с одеждой, как поступают все праведники, и небо явило перед ним долгожданный Вау и воздвигло его величественные стены прямо под ногами скитальца — у спуска с песчаного холма. Вместе с ними опустило оно покров темноты, и скиталец не понял, то ли солнце вдруг скрылось и наступил закат, то ли подлая жажда схватила его за руку и завела во мрак. На ногах он не удержался и свалился наземь. Уткнулся лицом во прах. Рот и ноздри наполнились крупицами песка. Он дышал пылью и жевал противные соленые зернышки. Поднял голову и узрел игривое сияние Вау — то пропадающее, то высверкивающее вновь, приближающееся и отступающее вдаль, подмигивающее и пропадающее, как соблазнительная дева. Он подумал, что находится у порога царствия небесного и ожидал, что сойдет к нему ангел сказочный, и надо будет давать ему отчет. Это тоже одно из чудес Вау. Очевидцы рассказывают, что обетованный оазис не вставал перед ними до того, как они полностью не отчаивались обрести его и хоронили его в своей памяти. Кроме того, в Анги сообщается, что Вау — будто тень бежит ото всех ищущих его и идет следом за всеми отчаявшимися.

Наш скиталец также напрочь забыл про него и посчитал его царствием небесным.

Скатился он вниз с песчаного холма уже в полубеспамятстве. Встал на четвереньки, побежал, пополз на животе, опрокинулся, перевернулся трижды, поцеловал раскаленный песок, прежде чем добрался до порога оазиса. Потерял сознание, потому что совсем не помнит, какие крепкие руки подхватили и подняли его после падения, не помнит он также, как это его слабость позволила ему войти во врата на своих ногах. Обнаружил он себя лежащим на спине на пуховой постели, где повсюду валялись пухлые подушки, набитые хлопком, шерстью, пухом и пером. Стены были прозрачные, покрытые нежной вуалью, пропускали серебряный свет, спокойный и приятный как свет молодой луны. У подножия постели, на расстоянии шага от стен, поднимались и переплетались друг с другом зеленые язычки трав, посреди которых ровной и длинной полоской цвели маленькие цветы, словно на деревьях испанского дрока весной, но они все были разного цвета, так что казались чистой радугой, украшавшей вертикаль стен на фоне нежного матового, серебристого света. Запах они испускали сильный, необыкновенный, что тоже напомнило ему о цветении дрока. Он лежал в смятении и спрашивал себя постоянно — и это тянулось долгое время — о причине легкого головокружения: жаждой оно было вызвано, или цветами этого дрока? У изголовья его восседал величественный шейх, толстощекий, с матовым свечением глаз и густыми бровями, на груди его покоилась белая борода с желтоватым оттенком, ее покрывала полоска белого, полупрозрачного лисама. В отмеченный морщинами руке он держал золотой кубок и капал из него ему в горло воду жизни — она вливалась в него тонкими витыми струйками, словно нити из красного шелка. Внутри оазиса царило величественное спокойствие. Тишина, которой поклоняются мудрецы, в райских чертогах которой проживают все долгожители и почивают предки. Было, правда, нечто удивительное, что не вполне согласовалось со святостью чертога. Издалека временами доносилось прерывистое, редкое пение птиц. Пение легкое, гармоничное, радостное, оно будило в душе смутную тоску и напоминало ему снова и снова, что он находится в райском саду сахарского царствия небесного. В обетованном оазисе, о котором мечтает каждый житель пустыни со дня рождения до момента смерти. Он приподнял свою голову с нежной подушки, уперся в ее края локтями, и шейх улыбнулся ему и ободряюще закивал ему своей умудренной головой в знак согласия. И тут гордый скиталец осознал, что старик прочел его мысли. За шейхом он разглядел кроны деревьев и целое море садов, переполнявших мир и тянувшихся до горизонта. Ликующее пение примолкло, вернулась торжественная тишина и заполнила собой все вокруг. Скиталец разверз уста в любопытствующем вопросе:

— Скажи мне, мой дядюшка шейх, в чем тайна Вау? Когда странник может надеяться обрести его?

Старик продолжал улыбаться кроткой улыбкой, которой он привык прощать грехи и промахи несчастных страдальцев и отвечать на вопросы детей. Тут он впервые заговорил, и странник услышал спокойный голос, чистый и благостный, словно пение птиц в умиротворенных садах: ему захотелось, чтобы тот говорил и говорил не переставая и никогда бы не молчал.

— Не войдет в Вау тот, — сказал он, — кто не преодолел вади страданий и не родился дважды. Погуби свою душу, чтобы обрести ее!

Упрямец желал, чтобы слух его ловил непрестанно, как можно дольше этот удивительный голос, чувствуя, как тело его охватывает необъяснимое тепло, а несчастное сердце наполняет поток покоя, и спросил, не отдавая себе отчета.

— А что еще?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и в глазах его вопрошавший узрел укор.

— Это все! — обрезал шейх.

А затем… затем бродяга почувствовал, что проголодался. И не успела ему придти в голову мысль заявить о своем желании, как он и рта не раскрыв обнаружил перед собой вереницу прекрасных дев, облаченных в тонкие одеяния, словно цветные вуали и драгоценные шелка. Волосы их были покрыты зелеными тканями, полоски их спадали на плечи и свешивались над рельефными грудями. Платья были алые, из тонкой ткани и длинные, облегали их высокие фигуры до самых лодыжек — на них болтались и позвякивали ножные браслеты из чистого золота, а на шеях блестели ожерелья и сверкали сокровища разных цветов и оттенков. На изящных руках красовались браслеты серебряные, а с ушей спускались подвески из золота и голубых драгоценных камней. Явились они с золотыми подносами, полными самых разных изысканных и манящих блюд и кушаний. Возле него они поставили блюда, положили серебряные ложки и воздвигли золотые кубки, полные разноцветных шербетов. Понял скиталец, что жители обетованного града Вау не нуждаются в речи и языке слов, поскольку понимают язык мыслей и движения духа.

Снаружи вновь донеслось пение небесных птиц, распевающих свои ликующие песни под сенью садов, однако, великий покой продолжал оставаться главенствующим языком во всей округе.

Откушал он и отпил из предложенного и возблагодарил бога небес и земли и отвесил два поклона молитвы. Воздал благодарность и жителям самого Вау и обнял славного шейха на прощанье. Старик проводил его до самой городской стены, у врат которой странник обнаружил ожидавших его трех верблюдов, груженных товарами и припасами. Там же зашевелилось в груди несчастного бродяги дьявольское искушение, и потребовал он вдобавок ко всему также и вязанку дров — разводить в пути костер да готовить еду, совершенно запамятовав, что жители Вау читают язык мыслей и самих поползновений. Старик улыбнулся в ответ спокойной, но загадочной улыбкой и приказал привести ему еще одного верблюда, нагруженного ветвями пальм и бревнами дров.

К вечеру странник покинул пределы Вау. Поднялся он на вершину песчаного холма и скрылся за дюнами. Дождался захода солнца и выкопал в темноте яму, водрузил в нее первый ствол, как указатель, ведущий к Вау. Любопытство снедало ему сердце, он решил выставить указатели, ведущие к затерянному оазису, которые могли бы привести туда и весь его род. Он не знал, что нарушил договор в тот момент, когда сообщил родне о своем сокровище, решив установить знаки, ведущие к нему, чтобы превратить вечно странствующий оазис в постоянный удел захвативших его людей. Он был счастлив, потому что не принадлежал к тому типу вечно ненасытных неутолимых искателей золота и кладов, он забыл, что есть презренный болтун, не сохранивший за всю свою жизнь ни одной тайны. Он надеялся, что придет тот желанный миг, когда он доберется до становища, чтобы рассказать всему роду-племени о своем открытии, поискам которого жители Сахары посвящают все свои жизни. Скаредный бродяга прекрасно знал, что люди ему не поверят, и начал высаживать дрова и втыкать в песок пальмовые ветви, чтобы застолбить путь-дорогу к оазису-миражу. Так послушайте же, люди Сахары, своего сказителя-глашатая: любопытство есть порок, не менее отвратительный, чем алчность. Пусть о том разумные среди вас дадут знать небрежным, а присутствующие ныне сообщат отсутствующим! Целый день сажал скиталец свои палки, а когда наступил вечер, и вознамерился он готовить еду на ужин, сгустилось небо, и потемнел лик Сахары. Не было еще и полуночи, как налетела буря и перепахивала песчаные барханы и дюны не переставая три дня подряд. Улетели прочь все никчемные указатели бродяги, лишился и верблюдов, и припасов. Обнаружил он, что остался один, заблудился в пустыне без средств, без сил, жажда иссушила все естество его, свела ноги, ослепила и лишила рассудка.

С тех пор не помышляли больше кочевые племена даже мечтать о спасении, не приводя в назидание последствий такого порока как любопытство. Так вот, жители Сахары: коли смилостивилось над вами небо и распахнул перед вами Вау врата свои, не забывайте, что вступили вы в него нагие, в обличье Адама и Евы, когда узнали те, что они голые. Позабудьте, что набрали вы сокровищ и разведали сокровенное. Знайте, что стремление вернуться туда есть грех, потому что застенчивый Вау непременно покинет место и уйдет в Неведомое, чтобы очиститься от следов пота, получившего в нем приют человека.

Ба: изложение второй легенды.

Второй странник — купец. Заблудился по пути к колодцу во время поездки в Зувейлу. Он отпустил троих из своих верблюдов, чтобы освободиться от груза, свернул с караванной тропы и направился на север, думая, что таким образом сократит путь к оазису. Странник до того самого дня не ведал, на какие хитрости может пойти пустыня, когда решит почтить своим гостеприимством странствующего путешественника и поманит его в свое лоно, используя человеческую боязнь остаться без питья. Страх жажды лишает разума. А если рассудок покинет путешественника, попадет он в ловушку, и мираж уведет его в совершенно противоположную сторону. Первую ошибку странник совершил, когда напугала его бесконечность Сахары, и он поддался страху потеряться в ней. Вторую ошибку он совершил, когда отошел от караванной тропы и последовал неизвестной дорогой в пустыне, руководствуясь памятью, а не рассудком. Неведомый путь и привел его в неведомое, и никаких оазисов он так и не встретил.

Наступил момент, когда сахарца покидает чувство стыда, и скиталец обращается прямо к жестокому солнцу и срывает с себя всю одежду. Упал он на колени нагой, на раскаленные камни и закричал в отчаянии: «О господи!..». А затем свалился лицом ниц в окружавшем его пылающем пространстве и… отошел в иную Сахару — пропал в Неведомое.

Только Вау встал у него на пути, и он обнаружил себя в мягкой постели, на пуховых, шерстяных и ватных подушках, в окружении полупрозрачных тонких стен, расшитых щедро венками из цветов Дрока. Вокруг его постели образовали круг несколько мужчин, взгляды которых не покидала приятная улыбка. Улыбка загадочная, но мягкая и достойная. Немного в стороне от постели расположилась группа прекрасных дев, облаченных в разноцветные тонкие одеяния. Снаружи доносилось пение разноголосых птиц, делившихся радостью в бескрайнем пространстве садов. Когда скиталец очнулся от небытия, вернулось к нему сознание, и он услышал журчание воды. Ему в голову закралась мысль, что уже слышал это прелестное журчание, когда спал, находился в беспамятстве, даже слышал все эти звуки непрестанно с самого дня своего рождения, еще до рождения, когда-то, он не знал когда… Вода журчала, когда пахала землю, вода озорничала, когда дразнила скалы, перекидывалась шутками с лесами и рощами и любезничала с камешками. Что может быть приятней языка бегущей, струящейся воды! Что приятнее течения — течения постоянного, вечного, которого Аллах лишил Сахару! Спрашивается: что же могла наделать Сахара, чтобы заслужить такое наказание?

Он долго прислушивался к своевольному, таинственному языку воды. Затем обратился к ближайшему мужчине, чтобы спросить его о течении ручья, и мужчина ответил ему улыбкой и вопросом, прежде чем странник успел задать свой:

— Да. Этот поток вечен. Это река!

— Река?

Мужчина утвердительно покачал чалмой, не говоря ни слова, и странник произнес.

— В Сахаре тоже реки… Старые реки. Следы рек таятся в ее плоти, словно старые морщины мудрости, украшающие чела ее жителей. Правда, вода течет по этим руслам лишь однажды в столетие; нет — в тысячелетие. Наверное, так. Потому что жаждущая Сахара торопится к пересохшему руслу в надежде обрести дар небес. В Сахаре человек отдаст жизнь свою за то, что ты укажешь ему на струящуюся воду. Так что же такого наделала Сахара, чтобы лишиться воды, чтобы заслужить проклятие небес?

Он поднял взор к небу и произнес с болью в голосе, не ожидая ответа:

— Как жалко Сахару! Как жалко Сахару!

Он провел отсутствующим взглядом по степенным спокойным лицам и продолжал:

— Никто не знает, каким мучениям подвергают себя жители Сахары, чтобы хотя бы раз в жизни посетить Вау! Вы не знаете, что означает для сахарца услышать журчание воды, струящейся в садах, меж камней, которые она облизывает своим языком, и в рощах, которые она обегает с озорством и соблазном… Вода! Вода! Нет ничего прекраснее воды!

Взгляды сидевших вокруг озарили огонек и улыбки. Явились три гуляма с огромным серебряным подносом, на котором выстроились маленькие золотые стаканы, полные душистого чаю. Они водрузили поднос над мягкой постелью, и купец взял свой стакан. Он повертел его в руке, рассматривая интересный рисунок в виде драгоценной мозаики, изображавшей стройную танцовщицу-певунью, игриво откинувшуюся назад. Он потрогал ногтем красивую мозаику — драгоценные камни ослепительно сверкали в падавших на них лучах света. Он поднес стакан поближе к глазам, чтобы рассмотреть его, и в нос ему ударил удивительный запах, неведомый ранее аромат чудных трав. Ему почудилось, что он уже слышал когда-то аромат этих цветов, однако, не помнил, где и когда. Возможно, это было в Красной Хамаде весенней порой, а может — на горе Нуфуса…

Он сделал глоток напитка, и голову охватило легкое головокружение, за которым последовали расслабление и чувство безмятежности. Долгое время он предавался пленительному опьянению, однако, оно не убило в нем зверя, проснувшегося в груди. Этот зверь водил его за собой всю жизнь, он объехал с ним весь бескрайний континент Сахары. От Гадамеса до Кано, от Томбукту до Зубейлы, от Тамангэста до Кайруана. Он передвигался постоянно, с тех пор как отец взял его в свою свиту впервые в поездку пятьдесят лет назад. Он посещал разные богатые города, но не видел в них ничего, кроме рынков. Больше того — в каждом местечке пустыни он не видел ничего, кроме Сахары. Он не видел весны в аль-Хамаде, не наслаждался видом и запахом цветов испанского дрока, распускавшихся после сезона дождей, он не любовался зрелищем стада газелей, мирно пасущихся в тронутых зеленью вади. Он никогда не видел торс дикого барана, мощно возвышавшегося над скалой в Центральной Сахаре, хотя каждый день принимал в пищу его мясо. Он мечтал о широких реках, но никогда не взбирался на подъемы голубых гор в районе южной Хамады, чтобы увидеть, какие усилия прилагают скрытые от взора горные вершины, чтобы собирать капля за каплей дождевую воду и направлять ее в ручейки и речушки, резво бегущие по высоким ущельям и заливающие водой вади горных подножий. Он не видел всего этого чуда, потому что жажда была в его сердце, а не в сердце Сахары. Какая это большая разница — жить в Сахаре, или любоваться символами Сахары. Для того, в чьей душе жили идол торговли и раболепие перед шумом и гамом рыночных площадей. Он забыл реку, в душе его проснулся зверь обогащения, едва он увидел золотой стакан и в глаза ему ударил блеск узорной мозаики.

Журчание воды отодвинулось вдаль, река убежала. Птахи-соловьи улетели прочь, птичье пение смолкло. Он слышал голос зверя, твердившего ему: все эти стаканы и кубки Вау инкрустированы райской мозаикой. Достаточно, чтобы торговцы в Гадамесе узнали, что затерянный оазис открыл свои врата перед тобой — сразу цена кубков вырастет до небес! Ты будешь играть и спекулировать, как пожелаешь, и повелевать рынком, заведешь свои правила игры и нанесешь свой решающий удар, возместишь все убытки долгих лет отсутствия спроса. Именитые турки-османы заплатят любую цену, узнав, что кубок происходит из затерянного обетованного оазиса!

Он выпил весь напиток без остатка, выждал момент и сунул стакан в карман украдкой. Его поразили слепота и глухота. Больше он не видел ничего, кроме стаканов и кубков, и не слышал ничего, кроме их звона на огромном подносе. Так прошли друг за другом три дня гостеприимства, и он начал готовиться к отъезду. Именитые хозяева с улыбками на устах проводили его до городских врат и тепло и торжественно попрощались с гостем.

Купец покинул Вау, и в кармане его лежали три узорчатых кубка с мозаикой, изображавшей райских красавиц. Первую ночь он провел в вади, лишенном деревьев. Рассматривал он свое богатство, и красавица игриво коснулась его. Зверь проснулся и задрожал в его душе, он долго не мог отвести от нее глаз. Он разложил костер, приготовил себе ужин из тех щедрых припасов, которыми одарили его в достатке добрые хозяева Вау. Он натушил себе котел мяса газели, испек пшеничный хлеб в раскаленном песке, измазал свою алчную бороду маслом и мясным жиром. Ему всегда нравилось вытирать себе руки о бороду, так что волосы становились масляными, и борода блестела жиром и достатком. Этой премудрости он научился от одного купцы из Дагии, владевшего половиной лавок в Гадамесе и стадами верблюдов в Хамаде. Заснул он и спал без снов, а поутру продолжил свой путь. За три дня он преодолел положенное ему расстояние, пока не обнаружил чудесное превращение: он увидел, что золото его кубков превратилось в медь! Он не поверил своим глазам и отверг собственный опыт многолетней торговли золотом и металлами на рынках оазисов. Он чуть не лишился чувств от удушья, заспешил без остановок на ближайший рынок в Зубейле. Направился прямо в золотые ряды и уединился с одним старым торговцем, с которым когда-то имел дело и заключал торговые сделки в свои предыдущие визиты в город. Старик изучил «товар», испытал его на огне и вернул кубки владельцу, заявив, что они — из меди. Писаная красавица на драгоценной мозаике превратилась в бледную поблекшую и угасшую танцовщицу, сделанную из бусин матового стекла.

Так вот, жители Сахары! Помните: коли открыл свои врата перед вами Вау, то как вошли вы в него нагими, так нагими его и покинете!

3

«Пролейте кровь. Я хочу, чтобы вы оросили землю кровью. Не скупитесь на жертвы в Сахаре. Закалывайте верблюдиц и коз, баранов и газелей, чтобы насытились оседлые и кочевники, купцы и пастухи. Приглашайте в гости и зверей, и стервятников. Потому что обилие крови и насыщение и диких зверей, и птиц — по сердцу земле, она примет гостеприимный дар Вау и возложит на грудь свою бремя стен и куполов».

Рабы последовали приказу султана, закололи жертвенных животных и пролили жертвенную кровь. Хвосты дыма, смешанные с запахом жаркого, поднялись в воздух и достигли самых отдаленных пастбищ и оазисов. Путники разносили вести во все края, явились пастухи и купцы, кочевники и оседлые жители оазисов, население Сахары и люди горных пещер, волки и коршуны. За несколько коротких недель Вау сделался столицей Сахары, притягивавшей взоры и сердца.

Вождь также посетил Идкирана, чтобы поговорить с ним о жертвоприношениях.

Он встретил его несколько дней назад на западном рынке. Тот прохаживался с именитой свитой, они остановились напротив лавки, хозяин которой торговал золотыми изделиями. Идкиран приветствовал их движением руки, изувеченной оспой, и имам спровоцировал его, сказал с насмешкой: «Приличнее было бы тебе искать клады в Вау, чем в пещерах да ущельях. Смотри, чужестранец, как обскакали тебя купцы-шайтаны и явились со всеми сокровищами Сахары в обетованный оазис». Идкиран улыбнулся, прикрыл глаза краем своей высокой чалмы и растворился в рыночной толпе. Однако шейх Адда бросил на имама резкий осуждающий взгляд, тот оборвал свой смех и отвел глаза в сторону — туда, где народ сгрудился вокруг старого купца, явившегося из Хамады торговать сушеными трюфелями. Вождь часто встречался с незнакомцем, приглашал его завернуть к нему на чай, однако загадочный гость всякий раз вежливо извинялся и откладывал приглашение на будущее.

Сегодня он нанес визит без приглашения еще до восхода луны.

Шейх встретил и приветствовал его на открытом пространстве перед домом, стоял, похлопывал и нахваливал красивого верблюда гостя, выражая свое изумление неожиданным посещением, исполняя все положенные обряды, которые предписывал совершать закон Сахары. Он вошел в палатку и вынес оттуда коврик. Расстелил его к западу от палатки, не переставая при этом сыпать словами, расспрашивая дорогого гостя о здоровье, о его делах, о том, как почивал да как странствовал, как провел последнюю ночь. Гость со своей стороны, как полагается, отвечал на все эти повторяющие друг друга вопросы с достоинством и терпением, не спеша, как велел ему опыт человека, водившего отношения с жителями Азгера и прекрасно осведомленного о традициях.

Вождь закончил исполнение культа гостеприимства, наступила пора молчания. Пришел тот критический момент, когда слова застревают в горле, попадают в неловкое положение прорицатели и мудрецы долго не могут подобрать подходящего секретного ключа, как продолжить беседу. Это момент, разделяющий обряды торжественного гостеприимства и пропасть повседневных забот, сердечное тепло и суровость жизни, язык одухотворенной небесной поэзии и язык земной прозы. Нет ничего труднее, чем перебраться из райского мира, который возводит человеческое сердце, в адскую бездну проблем, куда возвращаются вдруг открытые друг другу сердца из своего мифического странствия — с небес в земную темницу. Тюрьму места, времени, повседневной рутины. Мужественен тот, кто моментально найдет в своей душе достаточно сил и уменья преодолеть себя и перейти от блаженства сердечной искренности к геенне мирской жизни. Открытие этого ключа жители Сахары обычно именуют таким словом, как мудрость. Мудрость здесь не дает права ни одной из сторон осмелиться и открыть врата беседы о Вау, потому что мудрость не позволяет, по разумению сахарцев, называть вещи своими именами, потому что мудрость не значит: мужество. Большинство полагает, будто Аллах сотворил переменчивый сахарский характер специально, чтобы создать для сахарцев волшебный ключ, с которым они могли бы выйти из трудного положения, находить нужное слово, открывающее тайну искренности и переносящее их собеседника из садов сердечности и любви в полымя людской мирской жизни. Это не мудрость освободила вождя от бремени момента, но поистине божественное внушение. Он еще раз зашел в палатку и вернулся с кувшином свежего молока. Подал его гостю и сказал заветное слово:

— Жили мы и своими глазами видели время чудес. Если наш южный будет продолжать в том же духе, то мы вскоре станем свидетелями, как великое море песков возникнет в Центральной Сахаре, как раньше нас видели наши далекие предки разлив двух великих песчаных морей — на востоке Сахары и на западе.

Он был рад: нашелся, что сказать, и, довольный, принялся разжигать очаг для чая. Спустя немного он почувствовал, что причина его радости не в отыскании волшебного ключа, но в том, что проделанный им успех облегчил гостю победить традиционную стеснительность и выйти из своей ракушки — перестать замыкаться в себе. Беседа автоматически перешла в русло повседневности, когда собеседник прокомментировал его слова спокойным, но несколько насмешливым голосом:

— К явлениям Сахары относятся как к ничего не значащим глупостям только глупцы да животные. Мудрые люди видят в них смысл, намек, знак и предзнаменование. Уголек.

Уголек луны загорелся на небе, охватывая горизонт и отделяя темные вершины гор от земной равнины. Вождь потер руки, стараясь скрыть неловкость, которую он испытал после затушеванного резкого замечания гостя. Сказал после некоторого молчания:

— Я согласен с тобой, что ничто в Сахаре не случается просто так. Ветер тоже не дует просто так с такой жестокостью. Но я, однако, говорю о следствиях, а не о причинах…

Тут посетитель резко оборвал его, с долей агрессивности в голосе:

— А следует тебе поговорить как раз о причине, прежде чем перейти к результатам. Мудрец задается вопросом о причине, только простак видит один результат. Когда б мы знали несколько лет тому назад, как ветер всю вашу землю перепашет, изменит направление русел вади и новые холмы возведет, задумались бы, что значит эта агрессивная настойчивость в пору правления нашего мудрого шейха?

— Прошу прощения у Аллаха, что притязаю на мудрость, но все же это не значит, что я не думал долго над предзнаменованием. Много и долго я размышлял и пытался дело поправить. Испрашивал я гадалку всеведущую, но она мне условие поставила — такое, что подходит лишь дьявольским правилам магов.

Он опять замолчал. Повернулся к огню, тот с жадностью охватывал дрова, высовывая свои прожорливые язычки, превращая их в горелые угли и разбрасывая искры.

— Она потребовала человеческую голову! — закончил он, опустив чалму вниз.

— Прочтение символов есть старейшее свойство, которым обладали жители Сахары всегда. И если мудрецы в племенах упустят это и отвергнут такой обычай, то дождешься: увидишь селения целые похороненными в горах песка!

— Верно.

— Если б наши прадеды не читали «Анги» на каменных таблицах и горных скалах, то утратили бы способ жизни и покинули бы Сахару. Что же, одни прорицатели только играли тут роль? Ты что же, если собьешься с дороги, будешь ждать, как ясновидец к тебе явится и прочтет символы «тифинаг» на камнях вокруг, чтобы ты колодец отыскал и жизнь обрел спокойную?

— Ну что же, понятно, что ясновидца в таком положении ожидать — дело глупое.

— А если гадалка свихнулась, кому как не людям разумным вступать тут в дело, даже если гадалка не ошиблась в принципе?

— Не ошиблась!

— Не ошиблась, несмотря на то, что только половину правды тебе сказала, и ты не ошибся тоже, когда ее обвинил в плутовстве с религией магов!

— Если она не ошиблась, и я не ошибся, что же, выходит, мы оба правы?

Чужеземец расхохотался, откинувшись спиной назад. Выправил позу и повернул голову к вождю, так что шейху стали отчетливо видны глубокие следы, которые оставила на его обожженных южным загаром щеках оспа.

— Это также значит, — весело произнес гость, — что оба вы не правы. Только давай сначала разберемся: кто такой маг, по мнению нашего достопочтенного шейха?

Огонь в очаге поумерил свою жадность. Вождь взял пригоршню чайных листов, ссыпал в кувшин и залил его водой из старого, почти пришедшего в негодность деревянного сосуда. Металлический кувшинчик он водрузил на горку углей, отделив ее кочергой от горящего пламени, и сказал:

— Если проигнорировал я прочесть предзнаменование в нашем ветре, то полагаю, что гость наш почтенный не может все же узреть в этом достаточно причин, чтобы причислить меня к народу небрежному и невежественному. И если скрыл от меня Аллах величие мудрости в пустыне жизни, то он одарил меня оазисом добычи в моем опыте. Я не устал повторять беспрестанно, что маг — не тот, кто поклоняется камням, потому что Аллах вездесущ, он повсюду, куда бы ни обратили лики свои, он и в камнях присутствует, но истинный маг — это тот, кто променял и продал бога за деньги, кто заменил его в сердце своем на кусок золота…

— Браво-браво, не в бровь, а в глаз, — прошептал гость негромко.

— Ни разу не претендовал я, что разбираюсь в вопросах веры, однако, судьба шейха братства даст тебе прекрасный пример. Мне суждено было изгнание, чтобы облегчить ему путь на суд равнины, и свалился ему в дар сундук с золотом, невесть откуда, и пришел ему конец.

— Говорят, что гадалка ваша — она прислала ему сундук этот.

— Это все — говорят…

— Ну, а если это правда, то тогда, стало быть, она знает секрет золота. Ну, а если она была в курсе, тайну знала, тогда это удваивает ее грех перед тобой.

Шейх бросил на своего гостя удивленный взгляд. Пришелец продолжал:

— Я хотел тебе сказать, что она действительно одна из этих магов, потому что в душе своей она не верит ни в какого бога, кроме золота. Принцесса вылила на нее целый дождь шайтанского металла, и та предпочла молчание и скрыла от тебя истину о ветре, несмотря на то, что она тебя также не обманула, когда потребовала человеческую голову в качестве условия сковать южный. Конечно, она знает, что условие невыполнимо.

Вождь застыл на месте перед гостем. Угли спрятали огонь, оставалось лишь робкое подмигивание света под седым пеплом. На востоке излила душу огромная луна, бледным своим светом высвечивающая зубцы гор. Зеленый чай закипел, обоняние собеседников уловило его приятный аромат, о котором пастухи и путешественники рассказывали легенды.

— Признаюсь, — заговорил шейх, — я слышал слухи, обвинявшие ее в грязных сделках с проклятым металлом на рынках Вау, но все же не годится главе племени строить свой суд на сплетнях и болтовне.

Он принялся помешивать чай, потом перестал неожиданно и заметил:

— Из этого всего я понимаю… О господи! Ты же не искал сокровищ когда-нибудь в жизни? Бьюсь об заклад!

Идкиран рассмеялся.

— Ты в закладе не нуждаешься! — сказал он весело.

— Ты, что — ясновидец?

Их взгляды встретились, и в свете луны шейх прочел ответ чужеземца. Адда забормотал.

— Я с самого первого дня сомневался в этом. Аллах свидетель…

— Предки мои отправились далеко на юг, когда Аль-Моравиды захватили Томбукту. Мы жили в джунглях, и прадеды оставили нам в наследство завет, который со временем превратился в заклинание. Они сказали нам, что праматерь-земля есть удел человека, потому что из почвы ее создал его Аллах, замесил и вдохнул в него дух свой, как о том и в вашей, новой вере говорится.

— Ты что — маг? — бросил ему вождь.

Идкиран молчал долго. Смотрел пристально в спящий под сединой пепла уголек, наклонив вниз голову, чертил на земле указательным пальцем знаки тифинаг. Потом поднял голову и посмотрел в упор в глаза шейху:

— Мы, что, не договорились, кто такой — маг, а кто — правоверный?

Вождь не возражал. Он не хотел задеть эту сокровенную печаль, которую он видел в глазах собеседника, которую он знал по собственному опыту многолетнего изгнания в Красной Хамаде.

Идкиран вернулся к первоистоку, которому люди со всеобщего согласия дали имя «родина».

— Говорили, что ты прожил нечто подобное такой судьбе в течение нескольких лет, однако, ты не получил ее в наследство от предков. Тоска особенно жестока, когда ты знаешь с детства, что ты — оторванная ветвь какого-то далекого, неизвестного корня, а когда-то был с ним единым целым. Ты растешь — и с тобой растет тоска, пока не превратится в молитву и поклонение. Я всегда представлял Томбукту, который я лицезрел лишь в легендах, той столицей, что была мне прабабкой, и плакал. Я плакал, чувствуя, что я — сирота. Сахарская былинка, над которой небо поскупилось пролить дождь, и она завяла, умерла, и ее останки развеял ветер. В этом — причина того, что чужестранцы живут и умирают детьми. Потому что аллах не засчитывает им тот возраст, что они губят в изгнании. И вот, пожалуйста, — Вау, на поиски которого мы тратим жизни без остатка, разве он на самом деле не есть та первоначальная родина, неведомая нам?

Вождь пододвинул гостю чайный стаканчик первой перемены. Идкиран отставил стакан в сторону от ковра, на песок, и продолжал:

— Золото по-прежнему разбегается все дальше от золотого города — все эти годы. И мудрецы следуют друг за другом, подчиняясь власти султана, так что явился Ураг с душой мага, в глазах которого не гаснет отблеск золотой пыли. Он купил Томбукту, выменял на золото, и я смог вступить в обетованный оазис в сопровождении вождя бамбара.

Он наклонился всем телом к шейху и в возбуждении произнес:

— От тебя ведь не скрылось, что золотой песок был тем нашим средством, каким он, собственно, и остается сегодня, и с помощью его Анай покорил вашу землю и заставил тебя сдать колодец без сопротивления.

Шейх не ответил на эту провокацию. Он склонился над песком и чертил на нем пальцем свои узоры.

— Ты бывал в Томбукту? — внезапно спросил Идкиран.

— Трижды.

— Ты посетил Аманай?

— В эпоху султанов он все так же был обложен стеной из камней.

— Да. Заключенный находился в изоляции. И когда султан Ураг был вынужден потребовать от вождя джунглей еще большей дани золотым песком, чтобы оживить рынки Томбукту, вождь использовал возможность и потребовал освободить языческого бога. Однако старый бог не хотел довольствоваться одной свободой, но потребовал от нас жертвоприношения. Он отвернул свой лик к пропасти в возмущении и наслал на нас самое жестокое наказание в Сахаре: гиблый ветер!

Издали над стенами Вау зазвучала мелодия песни — она сопровождалась барабанным боем. Мимо шатра вождя проследовало несколько человек, направлявшихся в город. Гость некоторое время прислушивался к их разговорам, потом вернулся к теме Томбукту:

— Посвященные посовещались, и вождь повелел нам бросить жребий. Выбор богов пал на дочь султана.

Шейх бросил чертить на песке, прошептал:

— Тенери?

— Да. Принцессу Тенери.

Он опять замолчал. Повернул взгляд к зубчатой горной гряде, посмотрел на лунный диск.

— Однако Ураг обманул нас, устроив несчастье с Анаем, — продолжал гость с разочарованием в голосе, — и позволил девушке бежать в Азгер.

Барабанный бой в Вау нарастал, становился ритмичнее, отчетливо выделялись голоса женщин, напевавших «гелли-гелли».

Идкиран вернулся к своей истории:

— Аманай отомстил нам, и вся Сахара наполнилась дыханием южного ветра. Конечно, нашим благоразумным мужам не составило труда прочесть в этом ветре предзнаменование, предрекавшее погребение Томбукту под слоем песка, угрозу золотому городу и крах всякой торговли в нем. Совет старейшин опять посовещался и присудил нам вновь бросить жребий, однако теперь выбор богов пал на презренного раба божьего, который сидит перед тобой, чтобы взял дело на себя.

Он сделал глоток из остывшего стаканчика — на чае совсем не осталось пены. При свете луны вождь заметил, что верхняя губа гостя изъедена оспой. Тот еще раз отпил чаю и издал раздраженное восклицание, прежде чем продолжать:

— Случилось со мной то, что случилось с влюбленным в каменную невесту в долине Коко. Знаешь эту историю?

Шейх отрицательно покачал чалмой, и собеседник приступил к своему рассказу:

— Ни в текстах Анги, ни в народных преданиях, что передаются из поколения в поколение, не говорится о катастрофе, что случилась в Нижней Сахаре за всю ее известную историю, как та напасть, что произошла в то лето, когда пересохло вади Вечное русло. И что еще удвоило это небесное наказание, так это то, что народ глупый, который никогда засухи не знал, который ни разу не попробовал вкуса той жизни в Верхней Сахаре, что вся исчерчена тощими руслами, пересохшими, может, пять, а может, пятьдесят лет тому назад, все эти лентяи, которых избаловали щедрые воды реки, струившейся не переставая у них под ногами по воле богов со всей возможной щедростью и великодушием, — во всем этом народе вечная река воспитала чувство беспечности. И вот, вождь ты наш знаменитый, все эти люди не могли представить себе своими тупыми умишками, что вода-то может иссякнуть, а река может остановиться, остановить свои бег или уйти под землю, чтобы заполнить потаенные нижние недра, вместо того, чтобы вечно бежать у них перед глазами, неизвестно откуда и неизвестно куда, спокойно орошая поля ленивого народа, испорченного благополучием и изнежившегося, чьи мозги перестанут соображать. Река решила изменить свой путь и повернуть к истокам. Вернуться в первоначальное свое Небытие в затерянном Вау. Она исчезла, чтобы люди знали, что течение не вечно и что те глубокие следы, которые прорезают пространство всей Великой Сахары, суть следы рек, про которые древние предки думали так же — будто они вечны, а они, однако, вдруг замерли и исчезли. Стада скота пали, а все посевы и растения высохли. Люди умерли от жажды. Голод скосил и тех лисиц, которые хитроумно пытались уйти от судьбы и скрыться во тьме пещер, выпивая глоток за глотком воду мелких водоемов, укрывшихся среди скал и камней на всем протяжении длинного русла. Всякий раз, как озерцо высыхало, они искали себе другое, а не найдя ничего, рыли землю, наполняя свои глотки жидкой грязью, а когда попадалась каменистая почва, они были вынуждены ограничиваться тем, чтобы пить собственную мочу. Поняли боги, что тупость, поразившая их умы, лишила их возможности помыслить о едином творце, но позволяла им применять уловки в попытке обмануть судьбу, и тогда Создатель подверг их испытанию голодом. Мудрецы прочли этот знак, разумные люди поняли указание. Уединились они на высоких плато от прочих и принялись молиться. Стали на колени, молились, бодрствовали ночью и обнаружили, что и у звезд есть свой язык, а у ветра — послание, у месяца есть дух, а у земли — душа, и все они — едины в прославлении Творца-Создателя, которым они пренебрегали и сбились с праведного пути, предались жизни роскошной и беспечной. Эти избранники продолжали жить по указаниям природы и держать совет с духами, пока не пришло к пророку сознание того, что может умилостивить сердце величайшего творца и очистить души изнеженного народа от заблуждения сытостью. Пророк поднялся в горы, уединился, постился, совершал молитву и поклонение и принялся высекать из камня свою жертву. Он создал из бессловесного камня творение, красивее которого не видала еще Сахара. Он нарисовал красавицу, краше которой не видали ни земля, ни небо. В Аире по сей день рассказывают о ее красоте легенды. Говорят для сравнения: «Посмотри, что может быть прекраснее ее! Она подобна каменной избраннице пророка!» Когда прорицатель закончил со своей работой, он стал ждать предзнаменования от своих лучших друзей: звезд и лун, ветров и солнц. Настал момент, и он спустился со своей красавицей в иссохшее, истрескавшееся русло, полное тел безбожников и нечестивцев. Он копал изжаждавшуюся землю, принес жертвы и сел на берегу в ожидании оплодотворения. Чудо не заставило себя долго ждать. Тучи не собрались там, и не выпало ни капли дождя. Лощина заполнилась безумным селем, вырвавшимся из ниоткуда и поднявшимся до краев русла. Он стремительно бежал из неведомого источника, как это обычно случалось в прошлом. Поскольку ни один из глупых беспечных людей, головы которых пресыщенность поразила этим недугом, никогда не задавался подобным вопросом: откуда взялась река и куда она бежит. Все привыкли получать воду даром и с удовольствием наслаждались всеми благами, которые она предоставляла, так зачем им было спрашивать себя о ее происхождении? Некоторые кочевники, ум которых обострили скитания, говорят, что вечный поток стремится из Вау, пересекает Сахару и возвращается к изначальной реке в скрытом оазисе. Но никто из оседлых на берегах русла жителей им не верит, полагая, что эти вечные путешественники пытаются сеять тревогу среди населения, чтобы придать реке облик некоей изначальной божественной святости. Ты знаешь, наш дорогой шейх, что никто на нашем голом континенте не может прославлять эту удивительную жидкость так, как это делает кочевник, лик которого опалил огонь Верхней Сахары и душу которого закалил южный ветер. Ты не удивишься, если я сообщу тебе, что пророк наш происходит из этого несчастного рода-племени. И вместо того, чтобы пасть на землю и восславить небеса за то, что они приняли принесенную жертву, каменотес заплакал и запричитал, сорвал с себя чалму от горя, сожалея об утраченном камне. Все, кто еще не расстались с жизнью окончательно в тот момент, видели, как он срывает с себя одежды и спускается в глубокое ущелье, по которому бежит река, в поисках своей утраченной красавицы. А ее слизал своим жадным языком могучий сель в первый же миг, как появился поток, и унес ее с собой в неведомый Вау, далеко-далеко, откуда вода как всегда начинала свой бег и где, как рассказывают, она свое путешествие завершает. Влюбленный погрузился в воды бурного потока, и лицо его и тело утонули в грязи, жухлой траве и помете животных и отбросах пастухов, и смог он выбраться наружу из селя только с помощью деревьев, валявшихся повсюду на дне вади и по его берегам. И увидели его сказители-передатчики распростертым на острых камнях и изрыгающим нечистоты из чрева. Спасся он чудом. Никто не знает, как простили ему боги это домогательство, они ведь не привыкли миловать того, кто исполнил обет по жертвоприношению и вдруг повернул вспять и потребовал жертву отдать ему вновь под влиянием дьявольского искушения, как вы это называете в книге Аллаха. Однако наш несчастный прорицатель отнюдь не пришел в отчаяние. Говорили люди, что он провел месяцы, исследуя все русло и высматривая во всех извилинах свою благоверную невесту, в надежде, что зацепилась она где-нибудь за дерево или за скалу, и он вызволит ее из рук реки. Прошло еще несколько месяцев, в течение которых воды распространились настолько, что оросили всю Великую Сахару, а он все странствовал от вади к вади, по пескам и горным пещерам, пока не освободился от иллюзий и не отчаялся обрести вновь свою каменную возлюбленную.

Тут Идкиран придвинулся поближе к вождю и просил, пристально глядя ему в глаза:

— Знаешь ты, что сделал прорицатель, когда отчаялся?

Ответа он не ждал, глаза его сузились, так что шейх подумал, будто он смежил веки, однако уголок его правого глаза блеснул огоньком в свете луны, и он закончил:

— Выбрал самую высокую гору, возвышающуюся над вади реки Коко, и бросился оттуда в реку. И с тех пор пропал.

Адда принялся готовить вторую перемену чаю. На востоке еще продолжался бой барабанов, раздавались крики и исступленные вопли. Шейху тем не менее удалось уловить в этом гаме тонкие звуки амзада.

Чужеземец неожиданно издал приглушенный смех, затем помолчал немного и сказал:

— Я прошу нашего достопочтенного вождя не испортить обо мне мнения и не подумать, будто я намереваюсь взобраться на уступы Идинана и совершить глупость…

Не переставая помешивать чайную заварку, вождь холодно бросил в ответ:

— Знаю я, что прорицатели этим не занимаются. Настоящий ясновидец никогда такого не сделает.

— А откуда тебе знать, что влюбленный ясновидец был не настоящим?

— С твоих же слов. По твоему же тону. Ты не осмелился бы выдавать себя за принадлежащего к племенам кочевников, если бы не научился читать голоса.

— Ха-ха-ха! Я слышу самый древний голос в Сахаре. Я слышу Анги, который пришел к нам в наследство, высеченный на камнях и скалах. Я признаю, что он был фальшивым прорицателем, он вовсе не был ясновидцем. Он — каменотес, высекающий фигуры на скалах. Он — сахарский наш скульптор, влюбленный в природу, потому что он никогда не смог бы писать на камне, если бы не был влюблен с рождения, даже с самого зачатия своего. Интересно, что он не влюблялся в земных наших женщин, потому что не видел и не хотел их видеть вовсе. Он был влюблен в райских гурий, которые по его разумению жить могут только в Вау. В свою каменную невесту он излил всю свою тоску, свою печаль и страсть к небесным гуриям из сказаний и мифов, он забыл, отдавшись всецело своему труду, что красавица эта есть жертва небесная, дабы оплодотворить безводную пустыню и вернуть поток в мертвое вади.

— Полагаю я, что мой гость тоже забыл о своей миссии, с которой он отправился в Аир, и поддался любви к принцессе?

Чужеземец вновь рассмеялся. Он опустил вниз верхнюю полоску своего лисама, надвинув ее на глаза, и подтянул вверх его нижнюю часть, поверх носа, так что лисам полностью скрыл его лицо.

— Ха-ха, — пробормотал он. — Что же это заставляет тебя так думать?

— Ты сам сказал. Ты ведь сказал: «Случилось со мной то, что случилось с влюбленным в каменную невесту…»

— Кхе-кхе… Признаюсь, память у нашего шейха крепкая… Но не значит ли это, что я тоже лукавый, если поведал тебе, что я — прорицатель, а?

— Я не говорил, что все истинные пророки-ясновидцы не могут любить. Я лишь сказал, что глупостей они не совершают…

— Значит, не думаешь, что мужчина, если влюбится, непременно глупость совершит, любой мужчина, будь он и ясновидец?

— Любой мужчина — точно. Но не ясновидец!

— Не остается мне ничего, кроме как склониться в признательности перед тобой за такое высокое мнение о нашем племени. Значит, не следует мне попадать в трудное положение с любовью, если хотел бы я откреститься от глупостей и обрести доверие нашего вождя.

— Чтобы обрести мое доверие совсем не обязательно сторониться любви.

— Ну, а если доложу я тебе убедительно, что всякая влюбленность непременно заканчивается совершением какой-нибудь глупости, что ты на это скажешь?

Вождь поставил чайный сосуд вновь на остывающие угли и неуверенно произнес:

— Признаюсь, это — жестокое убеждение.

— Верно, жестокое. Но оно — истина. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это наше убеждение внушает нам сама жизнь сахарцев, включая и личный опыт самого вождя Адды.

Шейх взглянул на собеседника в изумлении, но обнаружил, что глаза прорицателя все так же спрятаны за тканью лисама. Хитро плетет. Идкиран поступает так, прибегая к уловке: видеть реакцию собеседника на его слова и сделать выражение своих глаз для него недоступным: просто товарищеская беседа, никакого тебе стеснения.

Вождь на это не сказал ничего.

А гость снова вернулся к разговору о принцессе:

— Признаюсь, я поехал за ней следом не только в угоду Аманаю…

Тут он опять умолк, и вождь продолжал ожидать дальнейшего признания, но прорицатель ушел в сторону:

— Но именно ради блага земли, чтобы избавить Томбукту от коварства пыли. Отвечая на тайный старинный зов, который обратили к нам предки в годы изгнания из джунглей. Об этой тайне знают только изгнанники. Ты вкусил изгнание, и это дает мне право не стесняться и говорить тебе все про этот загадочный зов. Когда живешь вдали, единой надеждой встретиться вновь со своей любимой, которую зовут родина, ты чувствуешь, что обязан исполнить некий обет перед ней — долг сокровенный и священный. Может, это зов первозачатья? Или это святое желание оплатить стоимость пригоршни праха, которую дыхание творца всего сущего сделало вообще бесценной? В чем смысл жизни живущего, как не в том, чтобы оплатить долг, который Создатель вручил в руки земле — той, которую попирает ногами живущий ежедневно и ежечасно? Этот зов превращает трусов в героев, которые бесстрашно бросают себя на гибель, на самопожертвование, он заставляет людей обнаженной грудью противостоять врагу, отдать долг земле, оросить ее пять своей кровью.

Посетитель жадно, по-мальчишески погрузил обе ладони в песок, затем медленно вытащил их. Шейх наблюдал за ним — за тем, как он вновь погрузил их в землю, и на его предплечьях рельефно проступили следы язв старой оспы. Голосом тихим, отрешенным, словно земля сняла с него все напряжение, гость заговорил:

— Несомненно, ты слышал о конфликте Аная с его братом. А ты знаешь, почему эта лисица осмелилась похитить девушку, несмотря на давнюю свою ссору с братом? Вы не знаете этого хитреца. Как ты посвятил свою жизнь Сахаре, так он, хитрый лис, полностью подчинил торговле. Это такое явление, которым отличаются все постоянно занимающиеся своим ремеслом торговцы. У этого дьявольского занятия — своя тайна, оно постепенно заманивает, соблазняет и превращает прибыль в цель. Игра захватывает человека целиком, живую душу из него изымает, и он забывает начисто, что ему надо жить дальше, а не спекулировать доходами-расходами на рынках Гадамеса, Тамангэста или Томбукту. Анай — из той породы людей, которые душу заложат и продадутся заживо этой затее. Ударил он в грудь брата своего султана и взвалил себе на плечи дело избавления девушки от злого рока, но вовсе не потому, что герой или благородный какой, задумал дело славное совершить, как понял преданный им Ураг, а потому что заключил выгодную сделку.

Он спрятал кисть правой руки в песок по запястье. Наворотил вокруг нее другой рукой холмик. Шейху он в этот момент показался чистым ребенком. Спустя немного он продолжал в том же духе:

— Он из Томбукту не смог улизнуть, пока не научился в полном объеме ремеслу купли-продажи и не выманил у Урага несколько поставок золотого песка, чтобы славу себе составить на вялых рынках Центральной Сахары. Я не знаю, как он сумел вас надуть такой детской хитростью. Древнейшая уловка в Сахаре. К ней все захватчики в прошлые века прибегали, чтобы утвердиться на нашем великодушном континенте. Да она ничуть не хуже той будет, которую до него шейх братства Аль-Кадирийя использовал. Всякий авантюрист находит в себе смелость подобраться к бедному вождю племени, испросить его разрешения разместиться по соседству да разделить с ним милость воды питьевой из колодца. И тут вождь, заслуживший во всей Сахаре славу самого способного, кто посох держал и всегда придерживался середины, не найдет тут никакого подвоха, особенно, когда местечка-то просят махонькое — с буйволиную шкуру, с коровью, с баранью, вообще — пространство малое, невесть со что размером. И не вообразит несчастный шейх, что шкуру-то эту, да и землю вместе с ней, могут резать тонкие пальчики красавицы, искусной в плетении таких тонких нитей шелковых, что в сказочную гадюку превратятся, а она всю Сахару проглотит. Откуда же вождю знать этот секрет, если он всю жизнь свою старался прожить без крайностей — ни тебе выше великих, ни ниже подлых, будто середина и есть единственное благо обетованное?

— Ты что речь ведешь, будто все уже кончилось! — прервал его вождь.

Чужеземец рассмеялся громким пронзительным смехом, смеялся долго, запрокинув голову назад. В лунном свете в глазах его засверкали слезы. Наконец он с собой справился, перевел дух и возбужденно заметил:

— Ты все еще сомневаешься, шейх ты наш достославный? Будто ты не видишь, что запрет-то с тайны давно снят, и объявлено со всей наглостью, что сделки он на вашей равнине творит в обмен на запретный металл?! Ты что, ослеп, не видишь, что он и колодцем завладел, и мужами, способными носить оружие да женщин таскать, на проклятый металл обменивать, а тебя вон, одного оставил, наедине со стариками твоими именитыми? Ты что, не видишь, что один остался?

За всеми этими вопросами последовало новое, дерзкое покашливание. Вождь выпрямил позу, поправил полоски лисама на лице и повел защитную речь:

— Да позволит мне почтенный мой прорицатель предложить ему не бросаться так вскачь, да извинит мне, если позволю сказать, что я не соразмерностью руководствовался, когда решал поделить воду с посланцами кочевников, однако, и это мое искреннее признание, исключительно из боязни перед законом нашей Сахары. В этом вся причина. Древний наш закон, обозначенный в преданиях Анги, предписывает жителям Сахары не скупиться на воду — даже врагу. Ты забыл о том предупреждении в Аире? Если враждебная сторона не отказалась принять из твоих рук и испить воду жизни и открыто заявила о своей враждебности и мести, то возмездие и расплата в борьбе не падут на великодушную сторону, которая милостиво поделилась своей долей небесной жидкости, но постигнут они всю Сахару целиком. И награда, и наказание в таком положении — полностью за ней. Ты должен быть в курсе всех премудростей нашего континента в неотвратимом наказании всех своенравных и подлых грешников, когда наступает решающий миг, и в руках у нее оказывается самое страшное оружие: жажда! Я боюсь, что благородный прорицатель слишком завысил свое обо мне мнение, когда описал мое умение держать посох за середину. Не отрицаю: это — честь. Только на честь не осмелится претендовать тот, кто прожил в Сахаре жизнь человека рискового, переходящего пределы, вроде меня. Я не хотел бы забивать тебе голову всякими подробностями этого моего опыта, но, если хочешь, справедливость требует, даже понуждает меня сообщить тебе один секрет: именно обязанность вождя заставила меня избрать такой способ поведения, не потому, что неспособен отказать страннику в приюте или поделить каплю воды с изжаждавшимся руководствуясь каким-то корыстным соображением на будущее. Тут все дело, говоря языком Сахары, — повиноваться слепо простейшему закону. Ты не согласишься, будешь спорить со мной о результате, но я тебе возражу и скажу, что результат не входит в расчет доброго поступка, который никак не меряется прибылью и убытком.

Он поднял взгляд на своего гостя, желая посмотреть ему в глаза. Улыбнулся горько и добавил:

— Прости мне суровость мою, но я нисколько не поколеблюсь в твердом желании раскрыть тебе все до конца. Что тебя в эту игру втянуло, я имею в виду игру Аная, так это то, что ты тоже в принцессу влюбился, как уже это случилось с тремя четвертями всех мужей, всадников на нашей равнине, включая, впрочем, и дервиша. А поскольку всякий влюбленный есть существо несчастное и волей обделенное, он вечно ищет причину своей трагедии в самом ближайшем селении, в ближайшей же палатке этого кочевья, и к моему великому счастью соседней палаткой к последней пещере странствующего прорицателя оказалась палатка шейха Адды, который и оказал прием благородному страннику. Не думаю я, что у прелестных мифов, которых я с лихвой от всех вас недавно наслушался, есть какое-то отношение к жизни равнины.

Гость повернул свое лицо в сторону шейха. В это мгновение хозяин узрел в его взгляде немую мольбу.

Тишина воцарилась на равнине.

Из далекого Вау доносился тонкий и печальный, прерывистый голос, похожий на плач.

4

Пир продолжался несколько недель.

Скот продолжали закалывать без конца, готовили угощения, в небо над равниной подымались клубами дымы, запахи пряностей, трав и корений неслись по округе. Вновь созданный оазис превращался в место паломничества пастухов, купцов, странников. Внутри, за городскими стенами, по вечерам, на посиделках били барабаны, заливисто кричали женщины, под их клекот путешественники-кочевники пели старинные песни об утраченном Вау, открыто делясь со всеми своей глубокой, давней тоской по неведомой тайне, которой они лишились после того, как легендарный предок был изгнан из исчезнувшего навсегда оазиса. И как это водится во дни празднеств, радости, свадеб и веселья, находятся любопытные, непрошеные гости, кто заденет соблазнительную беседу, на приятную для всех тему, что превратится в легенду и завладеет потом всеми жителями становища в пору одиночества, тишины, неудач и разочарований, которыми народ обычно живет после всякого всплеска веселья. У этой общины любопытных и профессиональных рассказчиков не мелькнуло сомнения в том, что ожидаемая напоследок добыча на свадебном пиршестве Вау будет больше всех рассказов и сказок, с которыми они обычно покидали все долгие свадьбы и молодежные празднества соблазнов, чему многократно была равнина свидетельницей в своей истории, просто потому что они привыкли закладывать главную выручку размером со свадьбу напоследок.

Не промахнулись они в своих расчетах и на этот раз. Наряду с десятками диковинок и новинок в области любви, влюбленности, ухаживания, стихотворчества, осмеяния и прославления кого-то и многократных уловок, с которыми молодые девушки на этих посиделках ловили благородных всадников, шевеливших мозгами всегда медленнее, чем конечностями, наряду с новыми поэмами, сложенными неизвестными поэтами, отказавшимися назвать себя по имени, так вот, наряду со всем этим равнина получила легенду о ключе!

Дервиш был первым, кто запустил историю в обращение. Он явился на встречу певиц незадолго до начала танцев и сообщил поэтессе, что султан повесил волшебный ключ на золотой цепи себе на шею. И сказал также, что золотой этот ключ как раз от кладовок Вау. Анай получил его в подарок от Урага, когда уже отчаялся вызволить мать-столицу Томбукту из власти магов в несчастном оазисе, и он послал его к брату в Азгер благословить новую его резиденцию и отвратить беду от нового Томбукту. И чтобы подтвердить эту роль ключа, как дурного предзнаменования, Муса указал смеясь на ожерелье из амулетов, запрятанное в газелью кожу, которой султан обвернул золотую цепь. Дервиш также поведал, ссылаясь на слуг из свиты приближенных, что сокровища спрятаны в медных сундуках в подземном коридоре. Купцы эту басню подхватили и пошли со своими караванами во все четыре стороны света. А жители равнины с удовольствием повторяли эту легенду — надо же как-то убить время в пустыне и утолить уныние и любопытство. Однако купцы, особенно купцы, находящиеся на грани банкротства и обложенные заговорами соперников, вроде хаджи аль-Беккая, то ключ их задел за живое. Беккая он довел до того, что тот три ночи подряд мучился бессонницей. Он этим не ограничился, но осмелился потребовать срочной аудиенции у султана. Султан, конечно, извинился, принять, мол, не может, отговоркой, в основном, служила занятость делами по обустройству празднества и торжественному освящению нового оазиса, чем зажег новое пламя в воображении аль-Беккая и еще один огонек в его душе. В течение последних лет он постоянно пытался заполучить удачу в заключении торговых сделок, чтобы встать, наконец, на ноги вновь — после того мучительного удара, что нанесли ему соперники-завистники.

Вполне естественно, что на такую новость могут клюнуть торговые люди, вроде аль-Беккая. Не удержался, обнажил свой срам, разрыдался в конце концов у него на груди, но что самое отвратительное во всей ситуации, стал унижаться и заискивать, чтобы тот вмешался и нашел ему выход. Однако Анай в те дни был занят, отговорился строительными работами в городе и полной невозможности выделить требуемое количество золотого песка, дабы сохранить честь и достоинство Беккая перед его недоброжелателями в Гадамесе. Ограничился лишь тем, что подбодрил его и посоветовал проявить терпение: даст бог, придет удача вместе с поставками, которые ожидаются из Томбукту-матери. А он, мол, как друг, должен понять султана в том, что тот устроил небольшой резерв золотого песка, чтобы гарантировать себя и других от пертурбаций времени, отложил денег на черный день. Однако тот, как купец прогоревший, никак не хотел униматься, все вымаливал свое, надеясь разжалобить сердце султана, заполучить-таки материальную поддержку.

Вождь не принимал участия в городском празднестве. Пребывал все время у себя дома или просиживал часы в западных вади. Новости о заветном ключе, конечно, дошли и до него. Шейх Бахи заболел лихорадкой, и он пошел его проведать. Там он встретил именитых людей племени и долгожителей, в их числе старика Беккая. Они долго беседовали о неурожае, южном ветре, лихорадочном недуге, однако все избегали говорить о Вау — так чтобы разговор не привел их, не дай бог, к этой истории со вновь сотворенным ключом из проклятого металла.

5

Спустя два дня после исчезновения Идкирана вождь встретил людей султана.

Он увидел, как они рассыпались по склону Идинана и перекликиваются вокруг отверстия, ведущего в пещеру, которую избрал незнакомый пришелец своим убежищем, пока находился на равнине. Они искали следы у подножья горы, осматривали пространство к северо-востоку от горы, но новая волна ветра стерла все следы вокруг, и они надумали продолжить поиски в доме шейха. Разделились на две группы. Группа из трех человек скрылась за горой, чтобы обыскать северный и западный склоны, а вторая группа спустилась к дому шейха. В ней тоже было трое мужчин: негр-охранник и глава охраны, возглавляемые шедшим впереди судьей-кади аш-Шанкыты-баба.

В сумерках остановились они перед домом. Сахара грозила новой волной южного, над горизонтом спустилась тьма.

— Да извинит нас милостивый шейх, — заговорил стоявший впереди кади, — если мы нарушим его покой, наводя справку о его соседе — маге.

— Вы все — мои соседи. Сахара тоже мне соседка. Однако до сего дня не встречал еще никого, кто бы поинтересовался у меня судьбой этой несчастной.

Кади обменялся с начальником охраны многозначительным взглядом, прежде чем сказать:

— Несколько мне известно, твоя несчастная соседка ни одной твари по сей день про тайны свои не рассказывала — не то, что другой твой сосед, маг.

— Тайны? Ее тайны…

— Следовало бы знать нашему почтенному шейху, — оборвал его судья, — и не терять из памяти, что у этой несчастной Сахары уши есть слышать и глаза — чтобы видеть…

И он издал короткий сдавленный смешок.

Вождь улыбнулся, помедлил немного, прежде чем снисходительно ответить на вызов:

— Вот уж в этом я никогда ни минуты не сомневался, господин мой кади. Я всегда так считал, когда нам надо было аят истолковать, в случае, если мы твоему мудрому слову хотели придать истинный вес, так мы говорили: у глухого — уши, словят шепот в тишине Сахары. А у слепого — глаза, и призраков разглядят, которых мираж на пустом горизонте нарисует. А уж что говорить о шпионах султана — они так слухом и зрением наслаждаются, что никакая мера, никакой опыт их не остановят!..

— Я прошу прощения, если вождь узрел в нашем визите неприятность, нарушившую его уединение. Мы пришли с намерением справиться о мошеннике, потому что он ближе других людей находился к месту расположения дома твоего — в пещере. И да простит нам великодушно вождь, если мы позволили неверно употребить выражение, назвав это слово: «сосед».

— Не то плохо, что слово «сосед» употребили. А плохо то, что нынче вы чужеземца в моем доме ищете, после того как он годы на равнине этой прожил.

— Прощения просим. В вопросе есть что неприятное?

— Да не касается это меня. Может, он прожил там в горах долго, сокровища да клады искал, а, может, сбежал вовсе!

— Сбежал?

— А почему сбежать не мог? Если он прорицателем был настоящим, нетрудно ему было узнать о намерениях султана.

Кади опять обменялся взглядом со своим спутником, прежде чем заговорить:

— Вот ты признаешься, что он — прорицатель. На равнине всем известно, что он кладоискатель отчаянный, все мнимые сокровища ищет…

— Ну и что, если я знаю, что он ясновидец? Что в том дурного? Он действительно мне этот секрет открыл, но я в этом его признании не вижу ни для кого какого-либо злого умысла. Я многих кади встречал в своей жизни, но более странного вопроса еще не слышал…

Тут прибыла вторая группа. Двое негров-великанов во главе с одним из вассалов. Он был ростом выше кади и более худощав. Одет был в старый белый джильбаб и тощую черную чалму. Рядом с ним кади, в ослепительно белой просторной одежде с широкими рукавами, казался более дородным. Голова у него была обернута полосатой тканью, не очень уж щедро. Правая рука у запястья была отрублена. Говорили. Получил он такое наказание от руки известного разбойника, которого баба когда-то осудил, в пору исправления им службы судьи в краю Шанкыт[158], на отсечение руки, руководствуясь правилом шариата, которое предписывает убивать убийцу и отсекать руку вору и вырезать язык клеветнику. Однако обосновавшийся в Шанкыте вор преградил путь каравану, с которым путешествовал кади, и приговорил его к такому наказанию. Руку ему в запястье отрубили мечом да еще прижгли кипящим маслом, чтобы остановить кровотечение, после чего разбойник ему сказал: «Око за око, зуб за зуб, а зачинщику — первый кнут!» После этого пришлось кади из края того бежать и пристроиться судьей в Томбукту. Оставался он там в течение всей золотой эпохи столицы, а когда время кончилось и иссякла вся золотая пыль, переехал он, как прочие, вслед за заколдованным металлом, который сеял в Сахаре жизнь и возрождал исчезнувший Вау из небытия.

Представитель вассалов наклонился к судье и что-то начал шептать ему на ухо, а затем разжал кулак и показал два катышка верблюжьего помета. Разломил их руками и сказал вслух:

— Все еще свежие. Из желудка верблюдицы вышли, позавчера. У выхода из подземного хода нашли.

Кади изучил предложенные доказательства и вернулся к допросу шейха:

— Что думает вождь: в состоянии ли несчастный скиталец вторгнуться в обитель джиннов и войти в подземелье?

— В прошлом ни одна тварь на такое бы не отважилась, однако, у этих магов и мудрецов из джунглей свой закон, особый.

— Твой гость не покидал равнины. Единственный след найден возле устья в подземелье. Все указывает на то, что он вошел в тот кромешный коридор, а разве это разумно — добровольно в ад отправляться?

— Аллах лучше знает. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже.

Кади закачал головой в знак согласия. Сказал, пристально вглядываясь своими маленькими карими глазками в глаза вождю:

— Верно говоришь. Ни один мудрец в геенну не вступит, разве только если хочет избежать геенны похуже. Клянусь, это мудрое изречение заслужит удивление султана. Я клянусь своими четырьмя прадедами, что оно заслужит…

Он поднял искалеченную руку для приветствия, прежде чем отправиться прочь и исчезнуть в столбах пыли, которые извергла ему вслед Сахара.

6

Гордыня солнца пошла на убыль, на горизонте налилось алое облачко — надвигался вечер. Он преодолел пространство, отделявшее палатку от Идинана. Поднялся на холм и загляделся на необозримый, простиравшийся до бесконечности голый простор. Он долго терпел давление. Думал поискать утешения у мудрых долгожителей, однако отказался. Не потому, что избегал столкновения с Беккаем или с кем-то из его окружения, поддерживавшего его точку зрения. Но потому, что он знал природу этого явления. Он знал, что этот недуг не прекратится в общине, если его не изолировать полностью. Это смертельный недуг, зараза, ее убить может только власть пустого пространства. Он вышел в одиночку просить помощи у Сахары. Пошел, потому что знал также, что причина кроется не в той волне отчуждения, с которой накатился на него султан, не в самом его решении снять секретность со своих операций с золотом, не в том, что он избегал встречи с ним, когда он просил этой встречи, и не в налете, который он устроил на пещеру в Идкиране — также. Причина — в скрытом давнем ощущении, оно зародилось еще после первого изгнания и со временем переросло в неосознанное пока убеждение, в котором он сам себе долгое время боялся признаться. Как это случается с больным, который вначале отказывается признать свою болезнь, пренебрежение ощущением не дает покончить с тревогой, а только усиливает болезнь, превращает в смутную тревожную мысль, застарелую, хроническую. Что это — дурацкая вера в людей? Что же, неужели обречен на мучения всякий, кто отдал душу свою людям, обеспечивал им безопасность, право на землю и право на небо, предполагая, что они ответят ему благими намерениями? Как еще можно строить власть над людьми, если вождь считает невозможным использование этой валюты? Или секрет кроется в той необъявленной забаве, что превращает шейха в циновку, которую попирают ногами пришельцы с юга и пинают почем зря захватчики, пришедшие с севера. Это обычно происходит с оседлыми земледельцами в оазисах. И все это — за то, что он посчитал, что править людьми надо справедливо, устроить для Аллаха тень на земле? Однако Анги толкует о чем-то ином, видит причину таких событий в более далеких пределах. Говорит, что всякий, ступивший на землю и избравший своей позицией слабость и рабство, не заслуживает священного звания «путник». Потому что всякий, кто нашел в душе мужество и отказался принять хлеб даром из рук земли, на самом деле отказался, прямо или косвенно, принять дар неба, и заслуживает, чтобы его нарекли прозвищем «славный», не потому, что стал в этом бесконечном изгнании единственным свободным существом, но потому, что бремя ответственности, бремя свободы, которые он добровольно и честно возложил себе на плечи, делают из него гордеца, который в своих поисках Вау не увидит вовеки ничего, кроме горизонта, миража и царствия небесного. Да. Секрет родился в недрах неподвижности, в успокоенности, в оседлости. Если бы ему не было по душе расположиться с племенем возле колодца на равнине, сунув голову в петлю колодца, окружив себя засухой, жаждой и проклятым южным ветром на все эти долгие годы, то шейх братства не осмелился бы прервать свое путешествие в Тават, вернуться и накинуть ярмо ему на шею. И если бы не эта самая оседлость и расхлябанность туарега, никогда не смог бы Анай возвести эту поганую крепость-тюрьму у него перед глазами да еще назвать ее «Вау», прельстить слабодушных и жаждущих этакой ложной прелестью. Если бы не эта оседлость не смог бы султан одурачить глупцов и соблазнить их золотом, чтобы последовали они все за ним, склонив головы под аркой, в эти тюремные врата, как когда-то легендарный бродяга увел народ в жерло пропасти, обещая им славное угощение…

Все дело — в оседлости, а не в равновесии и справедливой власти над людьми. Он не согласен с теми философами, что никак не унимаются повторять жестокую мудрость, утверждающую, что всякая вера в людей всегда пронзается жалом предательства. Он считает, что пронзенный кинжалом предательства — тот, кого путники застигли успокоенным, покорным и униженным — оседлым, как люди в оазисах. Горе тому, кто позволил обречь себя на небрежность и кого застали в таком состоянии путники. Заклятие Сахары, непреложное правило Сахары — полная готовность. Если хоть на миг изменит житель пустыни этому правилу, он вручит свою жизнь в руки вечной опасности.

7

Он не удивился, когда его позвал к себе султан.

Он принял его во дворце в просторном доме, центр которого поддерживали колонны покрытые красными персидскими коврами. На полу, поверх ковра, множились кожаные подушки и тюфяки, испещренные узорами и набитые пухом и шерстью. По стенам были развешаны воинские атрибуты — мечи, копья, стрелы и снаряжения странствующего рыцаря пустыни — кнут, сплетенный из верблюжьей кожи, искусно украшенный ранец-мешок, медное блюдо, веревки, сплетенные из козьей шерсти и ремни для крепления седла туарега на спине быстроногого верблюда-махрийца. Само седло было поставлено у основания каменной колонны в центре зала, а все вместе украшали кожаные покрывала и предметы одежды из хлопка и льна.

Они уселись друг против друга возле стены. Явилась невольница, державшая в руках бронзовую (а, может быть, и золотую) кадильницу тонкой работы. Из ее отверстий струился ароматный дым, а крышку украшал миниатюрный минарет, увенчанный ярким полумесяцем. Кадильницу она поставила на ложе между ними и скрылась в коридоре, выходящем в прихожую. Шейх следил за струйками дыма разгонявшего мух и убегавшего в пространство, чтобы слиться с рекой солнечного света, пробивавшегося в зал через треугольное окно, оставленное в восточной стене, где сидел, прислонившись к ней спиной, шейх на длинном кожаном тюфяке.

Разговор начал султан.

— Вот ты теперь собственными глазами видишь, что ничто не изменилось в моей жизни, хотя я прекрасно знаю, как это трудно убедить в истинном положении вещей людей, которые смотрят на мир глазами любопытствующих. Однако, уверенность моя в том, что наш вождь не похож на обычных людей, заставляет меня быть убежденным в том, что он увидит меня и мою жизнь, лишенных всяких бесплодных мифов и преувеличений глупцов и черни. В особенности тогда, когда я ничего и не совершил, кроме того, что заменил палатку племенных вождей, сделанную из кожи — как это водится в Аире, Ахаггаре, или сплетенную из верблюжьей или козьей шерсти, как в Азгере — на дом из камня. Шатер из камня — в обычае султанов нашей древней столицы Томбукту. Ну, что тут грешного?

Вождь не ответил, и султан продолжал:

— В уме вождя, я думаю, и не шевельнется мысль обвинить меня в роскошестве и изнеженности, о них толпа говорит, будто бы они сопровождают всякую жизнь в домах, а не в палатках, хотя, возможно, он и разгневался на меня, я могу в этом поклясться, за то, что я был не в состоянии принять его у себя в течение такого долгого времени. И если я напоминаю сейчас об этом своем грехе, на этой нашей встрече, то привожу его здесь, чтобы подтвердить свой грех, а не сокрыть его. Однако пусть наш благородный шейх представит мне возможность защищаться, так будет прилично вождю племени, и даст мне отсрочку, чтобы я мог изложить все свои доводы.

Явилась еще одна девушка-мулатка. Она внесла бронзовый поднос с молочными яствами. Сомнение закралось в душу шейху относительно этих блюд в роскошных сосудах. Он сказал себе, что все эти блестящие изделия выполнены из золотого песка Томбукту, их выплавили дьявольские подручные-кузнецы. Еще ему пришла в голову мысль, что джинны не простят ему этой враждебности.

Султан продолжал монолог:

— Я не буду мучить твой слух долгими разговорами о необходимости устроения оазиса здесь на просторе. Ты был очевидцем этого предприятия, и тебе же принадлежит главная заслуга в том, что сон воплотился в явь с твоего согласия — на то, чтобы мы осели здесь, по соседству, и разделили бы с вами право пользования колодцем и равниной. Если бы не твое мужество, никогда бы не осуществилась мечта жителей Сахары, их надежда на возрождение подлинного Вау в Центральной пустыне, а не того невозможного Вау, в поисках и в ожидании которого сгорбились наши спины, так что мы стали лгать, противоречить свидетельствам очевидцев и вообще сомневаться в изначальном его существовании. Однако позволь отложить разговор о поисках Вау на некоторое время, поскольку в начале было намерение представить доводы. Хорошо. Я признаю, что занятость строительством и приемом купцов и караванов не является единственной причиной моего уединения от вашего общества. Есть другая причина, более важная, более ранняя, о ней знают лишь боги и их земные тени, воплощенные в уединившихся в пещерах аскетах или в безумных скитальцах на безлюдных просторах. Я не знаю, кто из султанов Томбукту напал на верный путь и узнал, что именно таинство создало величие богов, и уединился, вроде набожных аскетов, чтобы сотворить облачения для величия и почтительный страх обращения к султану. Я не думаю, что ты удивишься, если я скажу, что причина изгнания и отчужденности пророков, о которых говорит Коран — об их мучениях и испытаниях, о лишении их достоинства и родины, причина кроется в их общении с людьми прямо после призыва выходить на праведный путь. Они теряли божественное величие и достоинство, сотканное длительным уединением и отпечатавшееся на их ликах за годы молитв и поклонения в глубоких пещерах и на безлюдных просторах. А потом уже теряли свое мирское достоинство от рук соплеменников, черни и простонародья. Шайтаны в глазах простолюдинов сильнее завесы уединения, сотканной и наложенной богами печати на лики пророков и святых угодников, поклоняющихся единству и единению. Так как же ты хочешь, чтобы я воспитал повиновение без того, чтобы не заключить себя в темницу стен и не удалиться от их тропы, их рынков, их столпотворения? Как прикажешь быть султаном Вау, не укрывая лик свой в тени? Как защитить себя от наглости именитых особ, которые позволяют себе подымать голос выше голоса обладателя власти, всего лишь по той причине, что они — долгожители, мол, или всего лишь потому, якобы, что ими движет забота о защите племени от уничтожения, как проделал это с тобой дерзкий шейх Бекка? А это все приводит нас к тому, чтобы различать власть племенного вождя и власть султана. Ты не будешь бранить племенную знать и даже дервишей и глупцов, если они осмелятся поднять голос и противостоять тебе во мнении, тем более что ты всякий день слоняешься у них на глазах. Это общение может породить лишь пренебрежение и ненависть. Общение — могила чести, достоинства и порядка. Султану надлежит укрыться в самой темной пещере, если решит он взять на себя попечение делами слабых, если пожелает вызволить немощных из их неволи и беспомощности, освободить их от самих себя и повести их в цепях к оазису благоденствия. Не думай, будто Вау есть предмет только вашего вожделения в Азгере. Это — цель всех уроженцев Сахары. Я тоже прошел пешком через эту геенну — я имею в виду адские поиски, сны мои, бодрствования и упорные мучительные передвижения из пустыни в пустыню, от горы к горе, от Вау к Вау. Я потратил на поиски половину жизни в ту пору, когда я был одной из фигур торговли между Томбукту и Агадесом, Кано и Тамангэстом и Адраром. Я считаю, нет нужды мне перечислять мудрому шейху все невзгоды поисков в песках Сахары, начиная с жажды, засухи и кончая голодом и утратой пути. Да. Я страдал от жажды очень сильно, но никто из жителей обетованного оазиса не спустился ко мне из Неведомого и не вывел меня на путь ко скрытому оазису. Трижды натыкались на меня купцы караванов и дважды потом спасали меня от смерти пастухи. A Вау оставался недостижимой надеждой, жестокой и неподвластной мечтой. Однажды темной ночью, в пустыне Адаг, я долго размышлял над этим делом и решил прибегнуть ко способу прорицателей в толковании надежды. Как я понял позднее, способ наших ясновидцев похож на тот, чем пользовался шейх братства аль-Кадирийя, когда объяснял символы и расшифровывал знаки и тайнописи, указывающие на клады. Да. У золотых сокровищ и рудников золотого песка было достоинство, которое сделало мне первый знак, навело на цель. Я натолкнулся на метку, я отыскал, в чем секрет металла. Секрет того мучительного состояния, которое искатель использует в своих поисках. Это мучение сродни мучению, которое должен заплатить житель Сахары, чтобы припасть ко вратам Вау. Отчего же не стать сокровищу тем самым Вау и почему Вау не может быть сокровищем, кладом? Почему золото не в силах построить новый Вау, истинный, здесь, на земле, где вообще все чудеса происходят? Так, как были возведены Томбукту, Кано, Агадес и прочие города — чудеса, которых мы не знаем? Почему это не в силах волшебный металл возродить к жизни оазис счастья, собрать воедино скитальцев, разбросанных по всему засушливому континенту? Если он способен расшевелить торговлю и оживить мертвые царства в Нижней Сахаре, заставить пульсировать в ней жизнь, как это произошло после произнесения волшебного слова: обмен? Да. Обмен есть опора жизни, а золото — опора обмена. Вот поэтому главный секрет — в золоте.

Он сделал большой глоток кислого молока. Поставил сверкающий куб на поднос, облизал языком верхнюю губу, утирая кромку молочного следа, и вернулся к Аиру:

— Там я тогда понял, что не видать мне счастья Вау, если не заполучу золото. Я решил стать богатым, вроде крупных купцов, которые владеют городами на севере континента и городами Юга и поддерживают в них дыхание жизни через вереницы своих верблюжьих караванов. По своему собственному опыту в торговле я также знал, что большого богатства не наживу, если ограничусь перемещением с караванами между Томбукту и Агадесом, между Кано и Тамангэстом. Обогащение предполагает сделку, а сделка требует одного из чудес: либо риск, либо счастливый случай. К удаче не подстроишься — неизвестно откуда происходит счастливый случай и куда он нацелен, коротки его дорожки, и мне ничего не оставалось, кроме как рискнуть и вложить все, чем владею, чтобы получить несколько ратлей[159] намытого золотого песка или золотых слитков, чтобы использовать их в сделке. И если все мои владения не превышают одного каравана верблюдов, пасущихся на пустых равнинах Адага и одного каменного дома в Томбукту, то вся их стоимость будет весить не больше, чем один залог. От этого решения я отказался и предпочел взять деньги в долг. Истинно говорю, надоумил меня на это один хитроумный купец. Он сказал, что мне надо воспользоваться товаром, который купцы считают самым ценным и привлекательным: это — кровные связи мои с султаном Урагом. Он посоветовал мне использовать мое близкое положение, родство и одолжить деньги в долг у самых крупных торговцев. Однако, купцы этот проект отвергли, потому что все Томбукту полнили слухи о моем конфликте с Урагом после его вероломного нападения на нашего дядю Хамму. Я высказал свое мнение публично, оно было навеяно мне преданиями Анги, и я заявил перед людьми в мечети, что, мол, не жди добра от пастыря, поднявшего руку на своего дядю или отца, и паства стоит перед выбором, подчиниться ли ей престолодержателю, осквернившему общепринятые правила, закон и веру. Султан посчитал такое мнение подстрекательством к мятежу, покушением на авторитет власти и моим поползновением на престол правителя. Он пустил по моим следам своих соглядатаев и предупредил купцов, чтобы не имели со мной дела, и, наконец, просто запретил мне пребывание в Томбукту. Мне ничего не оставалось, кроме как блуждать по Сахаре да заботиться о своих верблюдах, пока не вмешался рок и не бросил принцессу в пропасть.

Вошел тучный негр, закутанный в черные одеяния, он нес золотое блюдо, украшенное искусной насечкой кузнецов. На блюде красовался металлический чайник, возможно, из чистого золота, а возле него — два стеклянных кубка, до половины наполненных пенистым напитком. Негр опустился на колени в углу зала и как тонкий умелец стал разливать чай. Он подполз к султану и поставил блюдо с ним по соседству. Анай взял кубок, увенчанный густой кромкой пены и стал разглядывать его в солнечных лучах, пробивавшихся в окно. Протянул его вождю и взял себе второй кубок. Глотнул пены и почмокал во рту языком, пробуя ее на вкус. Сделал еще один глоток, прежде чем поставить сосуд на блюдо, и заговорил вновь:

— Не подумай обо мне дурно. Не посчитай меня одним из тех, кто может осмелиться воспользоваться случаем и повернуть в своих интересах положение султана. Не потому, что тот мне — брат, а по моему глубокому убеждению, что благородство — самый достойный знак отличия на груди сахарца, и если он утратил его — стало быть лишил себя оружия. Это самое убеждение заставило меня принять вызов племенных вождей джунглей и бежать с девушкой в Азгер. Один Аллах удержал меня в пределах благочестия и устроил мне все, что впоследствии осуществил, даровал успех в претворении в жизнь давнего плана. Ураг почувствовал опасность и осознал, что сунул свою голову навсегда в петлю магов, когда принял их условия по снабжению оазиса золотым песком. Он посылал мне караваны, нагруженные так, что всего этого хватило бы выстроить любую мечту и перенести Вау из его небесных пределов, никому неведомых, на нашу землю, в пустыню Азгера. И в его намерения входило также присоединиться к нам, что он бы и сделал, если бы не вероломство его слуг, подмешавших ему яд в пищу и исполнивших злой умысел вождя бамбара. Я не собираюсь затягивать свой рассказ и забивать тебе голову подробностями того, что я испытал за эти три года, особенно, когда все строения возникли на равнине у тебя на глазах и благодаря твоему содействию, несмотря на жестокую пыль. Не хочу я от тебя скрывать, что путешествие началось лишь сегодня, после жертвоприношения.

Он повернулся лицом прямо к вождю, и голубая полоска его лисама спала с верхней части груди и обнажила легендарное ожерелье, переплетенное с толстой золотой цепью. На концах этой цепи, где они сходились вместе, в самом ее центре висел таинственный ключ, испещренный волшебными знаками — может, это были амулеты-заклинания, а может — аяты из Корана. Рукоятка ключа сделана в виде минарета, увенчанного сомкнутым полумесяцем, а кончик его представлял собой полую трубку, со свисавшими с нее зубцами острой формы, словно львиная челюсть. Загадочная чеканка покрывала все детали этого ключа — от плоской лопатки-рукоятки до злобного зубастого жерла.

— Ну что же, разве нет у меня права, — признался султан, — разделить со всем народом радость от строительства — вот я и устроил им счастье на земле, ведь я провел настоящий Вау — земной Вау — в жилище каждому, я сделал из него средоточие богатства и счастья, с огромным запасом золота, чтобы притягивать сюда паломников — самых богатых купцов, везущих самые редкие товары со всего континента?

Он наклонился к вождю и проговорил загадочным тоном:

— Я не скрою от тебя, что получил на сегодняшний день десятки прошений от самых богатых и именитых купцов континента — они желают избрать город местом своей резиденции, и это тогда, когда только твое племя остается единственным во всей Сахаре, которое не решается войти в стены Вау и быть введенным в рай с золотыми цепями — всего лишь из страха перед местью джиннов, за то, якобы, что нарушат старинный уговор и будут владеть золотом. Клянусь Аллахом, слышал ты еще когда-нибудь что-нибудь глупее этой небылицы?!

Шейх Адда сделал глоток из своего стакана и выпрямил спину. Поднял нижнюю линию своего лисама поверх кончика носа и сказал:

— Ну, уж коли приличествует султану вести речь о небылицах, то будет и мне дозволено последовать его примеру и начать также с небылиц об обычаях наших мудрых предков, которые не оставили нам в наследство никаких богатств, кроме заветов Анги. Дошло до нас также одно заветное послание, говорили, будто оно размещалось в самом конце книги. Оно гласит, что житель Сахары для обретения счастья не нуждается ни в чем, кроме мудрости. Вот в чем причина того, что заставило их не оставлять нам никакого другого наследства. Стены Вау в стародавние времена размещались меж крышками переплета Анги. И древние жители Сахары не отправлялись ни в какие поиски утраченной родины, пока не потеряли священную книгу. Я полагаю, мудрецы Аира знают в деталях этот завет, он превышает все, что знает раб божий, который стал уже страдать провалами в памяти по причине своей лени и вялости и затянувшейся своей оседлости. Да, государь мой султан. Небылица гласит, что пришлый гость был первым, кто покусился на обычай и сказал, что добро вроде истины, вроде пташки земной: умрет, если в клетку ее заключишь. Ох, прощения прошу, только память опять подводит меня. Верно-верно, нельзя сравнивать добро с птицей… Ну, как же… Оно — ага, «вспомнил!» Похоже оно на воду проточную и на воздух чистый. Говорят же: если заключишь воду в водоем, застоится она и протухнет. А если надумаешь закрыть земзем — родник воды чистой вместе с воздухом плотной крышкой, то воздух застоится и протухнет. Мы тут говорили о ереси шейха братства аль-Кадирийя в свое время. И согласились с вами, наш султан, в тот день на том, что в водоем сливается или в сточный канал попадает, портится, загнивает, превращается в свою противоположность. Ну, что сделало время с этим законом? Верно же, закон как был, так законом и остался, потому как небесный он. Однако мы вправе задать вопрос: что сделал, как поступил султан с этим утверждением? Как же он предал закон небес и принялся тюрьмы возводить, забыв, что Вау земной не то, что Вау небесный, и разумные жители Сахары никогда в поиски земного Вау не пускались, а если нападало на них желание земными благами насладиться, так отправлялись они в Вау совести, в Вау смертного греха и прочие, так сказать, «грады Вау», которых пруд пруди, как оазисов, в нашей Сахаре? Следовало бы султану задать себе вопрос, почему же это порча находит на вещи, если в яму их сбрасывать, прежде чем решаться строить так смело задуманное им. Конечно, кто я такой, чтобы сообщать султану, что вещи портятся и теряют свое назначение, если коснется их рука человека. Вещи и явления так и пребывают в небесном состоянии, если не дотянется до них рука греха и скверны, тогда они разлагаются, и поедают их черви разложения и превращаются они во прах. Этим знаком отмечена греховная длань с того дня, как осмелилась и потянулась сорвать запретный плод в священном саду и вкусить его, вложить в немощные уста, утоляя зов алчности. Если бы только спросил себя уважаемый господин султан, не пришлось бы ему тянуться на цыпочках в поднебесье и возводить опасные стены просто потому, что греховный дланью созданы. Рука, которая строит только для разрушения и родит лишь ради смерти. Я признаюсь тебе сегодня, что ни минуты не сомневался, с тех пор как впервые тебя увидел, что ты родом из посвятивших себя поискам Вау. Если нашелся бы внимательный слушатель к такой тревожной мысли, не перевернулась бы природа равнины. А знаешь ли ты, что ввело меня в заблуждение? Никогда в жизни я не думал, что поиски Вау могут быть коллективными. Мы в прошлом привыкли встречать в Сахаре одиноких скитальцев — искателей счастья, мы получили в наследство от предков мысль, что одиночество есть удел искателя Вау. Мне и в голову не приходило, что можно встретить целое селение, которое бы снялось с места и отправилось искать утерянную родину. И вот теперь я должен заплатить цену за эту оплошность! Однако наверняка явится иблис, чтобы набросить свою пелену на истину и внушать злые козни в душу живой твари, толкать ее совершить заблуждение, как он когда нашептал человеку, понудив его к греху и скормив ему ломтик запретного плода в райском саду. Ты ведешь разговор о счастье и считаешь нас глупцами, потому что нас цепями заволакивают в твой сад. Я с тобой согласен. Мы — дервиши-аскеты не потому, что отказываемся вступить в твой райский сад, а потому что поменял саму жизнь на недостаток, на погибель, на вечную утрату, имя которой — свобода. Это решение не ново, мы не претендуем на то, что нам первым пришло оно в голову, мы унаследовали его вместе со сводом Анги, с нашей честью, с тем лисамом, которым мы привыкли укрывать грешные уста наши. Мы впитали его с молоком матери, мы ему выучились с тех пор, как стали себя ощущать в Сахаре. Вот откуда взялось это вечное перемещение, что оно, как не бегство от всяких оков, от земли, от оседлости на ней, от оазисов? В чем причина вечного странствования, как не в гордой и смелой, величественной попытке избавиться от всякого порабощения, в упорном стремлении каждого к открытому пространству? А что это за пространство, за простор такой, как не тот единственный в мире сосуд, что в состоянии сохранить, защитить все сущее от порчи и разложения, чтобы воздух вечно оставался свободным и чистым, а вода всегда была каплей невинного дождя, взвешенной в облаке, вольно блуждающем в небе Сахары? Мы избрали, как видишь, пребывание вне стен всякого «братства», далеко за его пределами с тем, чтобы мы могли обеспечить себе непрерывное сверкание на вольном просторе под жестокими лучами яркого солнца. Этот утомительный, яростный поиск, эта удивительная гонка по пустынному континенту, которому не видно конца-края, есть требование, нужда в подлинном Вау. Вау скрытом. Вау небесном, не том, что возведен и осквернен грешной дланью человека. Что же ты хочешь, чтобы племя по своей воле вернулось в тюрьму, из которой оно бежало тысячи лет назад, всего лишь потому, что решили люди дух перевести после долгого странствия по соседству с одним из колодцев и провели в лагере больше сорока дней? Жаль, конечно! Мы совершили оплошность, надели на себя цепи — еще до того, как ты явился на равнину, чтобы строить нам всем свою грязную тюрьму с помощью колдовского жезла под названием золото. И если мы позволили тебе стать нашим соседом и приняли твой соблазн, то, наверное, претендовать на чистоту не сможем — наше первородство может обеспечить нам только странствие, мы ведь даже не сможем носить с гордостью это прозвище — «сахарец»! Ты, что явился из страны Аир, чтобы украсть нас от самих себя, господин наш султан? Проводишь нас в темницу, из которой бежали мы десять тысячелетий тому назад, когда распахнула нам Великая Сахара свои объятья и сорвала с себя всякие облачения только для того, чтобы показать нам, что Вау — ближе для нас, чем шейная вена? Ты явился, чтобы ослепить нас сверканием злополучного металла и выложить перед нашими глазами фальшивый Вау вместо Вау божественного, Вау Небес?

Воцарилось молчание.

Снаружи раздавался рев верблюдов, покрикивали пастухи. Где-то в помещении заплакал ребенок и сдавленными голосами засмеялись две женщины.

Явился негр со второй переменой чая. Султан взял слово:

— Ты не поверишь, если скажу, что ожидал такого ответа. Я предвидел его до последней буквы. Это возвращает мне веру в мое знание людей. Эта вера, которой ты пытался добиться одним ударом. Корень гордыни обязательно проявит себя в речах каждого сахарца. Это то высокомерное самообольщение, которое заставит покрывшего лисамом свой рот туарега помереть с голоду — лишь бы не обнажить свой рот, свое слабое место, на глазах у иностранцев! Это все та же ложная гордость, что лишит рассудка и превратит гордеца в дурака, неспособного отличить честь и достоинство от слепой гонки за миражом, как не может он отличить свободу от спокойствия оседлой жизни. Этот сахарец, который неустанно рыщет в поисках покоя за горизонтом, просто чувств лишится, если обнаружит его ближе своей шейной вены, достаточно ему будет приостановить гонку за миражом и сбросить непомерное бремя со своего верблюда, найти, наконец, избавление от бед в оседлости, в стабильности, в покое. Ведь «Вау», который он ищет где-то в песках Сахары, на самом деле находится в местах, более отдаленных, не в Сахаре. Я имею в виду собственно душу человека. А кто не обнаружит его здесь (тут султан ударил себя кулаком в грудь), нигде его не найдет! А все эти очевидцы, которые натыкались на утраченный людьми, потерянный оазис, они лишь в города джиннов вступали, которых, как ты наш дорогой шейх знаешь, видимо-невидимо в нашей Сахаре — ровно столько, сколько в ней обжитых оазисов. Так где, спрашивается, прячет шайтан свое первое наущение: в язычке миража или в блеске золотой пыли? Поверь мне: драгоценный и всемогущий не сотворил шайтана сильнее миража в пустыне. Именно этот, и никто кроме него, внушил несчастным бедуинам мысль о скрытом мире, обещав им некий несуществующий Вау, чтобы они слепо следовали за ним и ему поклонялись. Вот и ты тут, развертываешь передо мной целую историю этого несчастного блужданья и говоришь о тысячелетиях! А что такое мираж пустыни, как не тот проклятый шайтан, о котором ты рассказываешь легенды, говоришь, будто явится он в одеянии мудрого странника, чтобы соблазнять народ играми своими, блеском и пиршествами, а затем бросить их в темную пропасть?

— А не ты ли это приглашаешь на пиршество и распространяешь игры всякие? Не является ли сам султан обетованным странником? Разве это не ты втискиваешь нас всех в темницу, покупаешь нас за пропитание и угощения? Не видно, что ли, что все жители твоего оазиса заложили тебе свои души в обмен на пригоршню крупы?

— Подожди! Среди этих самых жителей не так уж мало сегодня твоих кровных соплеменников. Очень у многих глаза открылись, мираж рассеялся, люди за ум взялись и перебрались внутрь стен.

— Во всяком племени есть малодушные. Во всяком племени найдутся такие, кого безделье манит, кто согласится цепями себя опутать, а не труды кочевья принимать. И я вовсе не претендую на то, что в моих силах убедить каждого, кто променял товарищество и решил, что не по пути ему с теми, кто надеется обрести Вау. Это судьбой предназначено совсем немногим. Тем, кто отказывается принять милостыню, подаяние, дары из рук султана, потому что знают, что в чаше проса змея пригрелась, так и обнимет за шею, сразу как только рука потянется развязать мешочек. Кто ломоть избрал, тот оковы напялил. Ломоть подати — враг Сахары, враг тех, кто избрал кочевье своей судьбой. И я тебе искренне советую, принимать на жительство в твой город людей, привыкших жить в оазисах, если не хочешь потом жаловаться на характеры упрямых сахарцев, что не повинуются и бунтуют, не живут мирно.

— Мирно. Лучше бы ты сказал «спокойно». Я ведь покой им дарую — вместо усталости, скитаний на чужбине и верной гибели. Да еще ко всему этому, конечно, я им по «мешку крупы» дам, по «ломтю». Они долг земле отдадут, чтобы корни пустить, сельским хозяйством займутся или за торговлю примутся, женятся на молодых девушках, детей наплодят. Они напрочь избавятся от той гибели, которой им угрожает каждый день Сахара, они заживут счастливо. Я же, прости ты меня, не знаю, чего еще может желать рожденный в Сахаре, если не счастливой жизни, — жить да поживать в покое и благополучии, не думая о смерти.

— Ты в речах своих постоянно норовишь перепутать эти два вида покоя, так же как недавно ты спутал жизнь покорную и жизнь спокойную. Так вот, покой зиждется на отравленном ломте, это покой рабов. Иной покой вырастает из простора, свежего ветра и капель дождя, и вольного странствия по просторам Сахары, это тот самый покой, что обещан нам в небесном Вау. Это древний покой, который посеял Создатель небес и Сахары в сознании первого из прадедов, когда лишил он его своей близости и устроил ему клочок земли, чтобы тот назвал ее своей родиной, и спустил на нее с небес. Вот и получается, что путать эти два покоя значит не только в заблуждение людей вводить, но и на веру покушаться.

— Отравленный ломоть! Вот уж никогда не мог я себе представить, что муж, во всем Азгере, да и во всей Сахаре известный, тот самый, что палку власти всегда посередке держал, что этот муж способен такое странное, жестокое выражение употребить!

— Погоди, господин султан, погоди! Ты опять пытаешься попутать просо с соломой! Не торопи меня, позволь объяснить тебе, что это значит — отравленный ломоть. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что он дважды отравлен. Во-первых, потому что готовил его человек, чтобы подловить брата своего — человека. А во-вторых, он отравлен, потому что за него заплачена цена той валютой, которой владеют жители Идинана. Мы против обращения среди людей этого металла, как то нам завещано нашими предками. Только джинны не боятся вероломно любые клятвы нарушать. А мы с тех пор, как глаза на мир распахнули, жизнь и Сахару увидели, мы знаем повеление священного завета — оно печатью на каждом слитке золота отпечатано: «Кто сим металлом владеет, тем и мы овладеем». В этой печати свернулось проклятье. Не подобает султану не ведать такого секрета, коли уж решил он захватить себе равнину с помощью оружия детей преисподней.

Султан в гневе обернулся на шейха. Ключ на его груди сверкнул на свету, и он прокричал разгневанно:

— Это доводы твои отравлены! Твои доводы отравили мозги паломникам, что решили положить конец своим мытарствам и покинуть тебя ради Вау. Ты мне позволь… позволь мне…

Он задохнулся, передохнул, подавил возбуждение, а затем продолжал, глядя в пустоту, в луч света, лившийся из окна.

— Это ты положил предел нашей хлеб-соли. Ты сам избрал такой путь.

Он бросил на вождя быстрый взгляд и загадочно произнес:

— Ты меня понял?

Вождь намек понял с полуслова. Он печально улыбнулся и опустил голову. Молчание воцарилось надолго. Затем шейх собрался и ответил:

— Думаю, что я понял тебя. Понял прежде, чем явиться в твой дом, прежде чем ты речь свою завел, чтобы закончить ее вопросом.

Султан повернул голову и спросил с любопытством в голосе:

— Действительно? Хотелось бы мне не ошибиться в истинном содержании твоей мудрости.

— Большой мудрости не требуется, чтобы распознать намерения соперника, дорогой мой господин султан!

Это ты о соперничестве помыслил, прежде чем что-то начать. Что же, признаешь?

— Соперничество не нынче началось. Соперничество родилось тогда, когда ты договор нарушил и за закрытыми вратами кузнецов посадил, чтобы ковали тебе изделия золотые в полной тайне в переулке крытом. Я сплетням не верил, поручил здравомыслящим разобраться, с этим вопросом в стародавние, да нет, во все времена так поступали, ну а если опрометчивость вышла, так теперь ее плоды наши мудрецы пожинают. А себе я изгнание присудил еще в тот день.

— Изгнание?! Что же, опять ты наказание избрал.

— Это не я себе наказание избрал, господин мой султан, голый разум тут суд свой выносит — всегда безоружный, всегда угнетенный. Вполне естественно, что при таких обстоятельствах невооруженной стороне посторониться придется, уйти с поля. Рассудок в состоянии указать на такой выход, хотя он уже и не в силах постоять за себя.

Султан хлопнул в ладоши.

— Признаюсь, твое рыцарство выше, чем я ожидал. Признаюсь, твоя проницательность намного выше, чем у того проклятого прорицателя из Аира — троекратно. Не меньше. Я никогда не ожидал, что ты придешь ко мне с готовой расплатой, потому что я свое решение только по окончании нашей беседы принял. Ты меня опередил. Я клянусь тебе…

— Красная Хамада — моя родина. Сад мой. Вау небесный. Он мне и раньше с голоду не давал помереть и приютил меня в пору хитрого шейха братства. Изгнание — удел сахарца, который отказался принять мешок крупы, а готовность к пути — его кредо. Сахарец не ждет милостей ни от кого.

Они обменялись взглядами. Тишину никто не нарушил. Явилась наложница-эфиопка с кувшином воды. Кувшин тоже был из золота, богато изукрашенный.

Султан произнес с новой интонацией в голосе:

— Я не хочу, чтобы ты что-нибудь потерял. Я не поскуплюсь ни на что — рабов тебе, вассалов дам. Я пошлю к тебе караваны припасов. Я знаю, что Хамада накормит старого своего любовника, от голода его избавит, однако, засуха последних лет охватил и Хамаду тоже. Не забывай об этом.

— Мы договорились: кредо постоянной полной готовности туарега не позволяет ему принимать милости. Да кроме того, я никогда не буду нуждаться в тех вещах, без которых безвольные жители оазисов, как они себе в головы вбили, совсем жить не могут.

— Это — упрямство гордецов.

— Но убеждение кочевников.

— Да простит тебя господь!

— Наш господь всех простит!

Хозяин проводил гостя до дверей, прощаясь с ним, и полоска его лисама спала с груди, обнажив блестящий ключ от казны.

— А знает ли господин наш султан, — сказал вождь на прощанье, — почему человек не дает вести себя в рай на цепях? Потому что рай перестает быть раем просто потому, что в него надо человека втаскивать закованным в цепи. Весь секрет — в оковах, а риск — в пренебрежении правом выбора. Овечка вперед идет по доброй воле, а только ее за шею схватят и потащат туда насильно — сразу начнет сопротивляться ноги в землю упрет баран упрямый, силу свою против силы применять будет. Смотри, не пожалей, остерегись: в цепочке все дело!

Султан улыбнулся, и ключ еще раз блеснул у него на груди.

Конец первого тома

Обари (Ливийская пустыня) — Триполи — Лимасол — Москва — Сирт

20.12.1989 — 22.07.1990