Бесы в Париже

Глава 13

Завтрак, который Рольф Хемминг приготовил себе сам в воскресенье, был достаточно скромным — немного копченой лососины с картофельным салатом, полбутылки хорошего шабли. Воскресные номера газет, как правило, не содержат ничего для него интересного, он раскрыл лежавшую рядом с тарелкой «Теорию восстаний» Эмилио Луссу — книгу, которая заслуживала внимания настолько, что он даже подчеркивал карандашом отдельные места. На десерт съел персик, предварительно вымыв его. У черного слуги был выходной, так что и кофе пришлось сварить самому. Но он любил иногда повозиться в кухне — не готовить, конечно, всерьез, а так, слегка: сделать кофе по-турецки или подогреть что-нибудь.

Он принес кофе в маленькую гостиную, где до этого завтракал, и закурил «корону». Отложив книгу, посмотрел на часы. Половина второго. Через десять минут выходить. Затягиваясь сигарой, он прикинул в уме все, что следует сегодня обсудить. Потом отнес в кухню кофейную чашку, книгу поставил на полку и вышел, заперев за собой дверь на двойной замок.

Как обычно, Хемминг дошел до авеню Шарль де Голль и взял такси до аэровокзала на площади Порт Майо. Счетчик показывал всего четырнадцать франков, но он дал водителю двадцать.

— Подождите, пока на счетчике будет шестнадцать, — сказал он. — Отвезете меня в аэропорт, если я вернусь, — неплохая для вас поездка. Но если я не вернусь, значит, планы мои переменились и тогда вы свободны, а сдачу оставьте себе.

Сотрудник ДСТ, который вел слежку, увидев, что такси не отъезжает, решил, что Хемминг сейчас вернется, — на что тот и рассчитывал. Предоставив водителю и агенту ждать хоть до посинения, он вошел в здание аэровокзала и тут же быстро вышел через боковую дверь на другую улицу. Сотрудник ДСТ, который следил за Хеммингом с той минуты, как тот покинул такси, этого не заметил, мгновенно потеряв преследуемого в многолюдье аэровокзала. А тот, оглядевшись и убедившись, что никто его не преследует, взял другое такси — до парка Монсо, и был таков.

Обоим агентам понадобилось время, чтобы уяснить тот факт, что птичка упорхнула. Еще дольше их коллеги свыкались с мыслью, что сегодняшняя вылазка в Булонский лес абсолютно бесполезна: свидание на лесной поляне не состоялось.

Подъехав к парку Монсо, Хемминг направился в условленное место — одно из тех, которых избегали мамаши с детьми, потому что там проводили свой послеобеденный отдых целые компании пьяниц. Вот и сейчас на скамьях расположились два неприглядных старика и еще более старая и еще менее приглядная старуха. Рене в своем воскресном, то есть женском, обличье уже был тут. Рука об руку они начали прогуливаться по гравиевой дорожке, петлявшей меж пыльных кустов, переговариваясь негромко, проясняя все детали предстоящих акций и повторяя по нескольку раз наиболее важные детали, чтобы поточнее запомнить. Свидание длилось ровно двадцать минут, — затем Рене укатил в своем белом фургоне, а Рольф на такси доехал до места, откуда за десять минут пешком дошел до дому и с удовольствием продолжил изучение суховатого, но полезного произведения Эмилио Луссу.

Рене же пересек весь Париж, поставил машину у станции метро Порт Жавель и отправился на «Марию Луизу». Там он пересказал все, о чем говорилось на свидании с Феликсом, и час спустя, около пяти вечера, снова вышел на набережную, поднялся по ступенькам у моста Мирабо, перегнал свою машину на противоположную сторону шоссе и, развернувшись, остановился на перекрестке. Вклиниться в густой поток машин, несущихся по авеню Эмиль Золя, было делом непростым. Внимательно следя, не образуется ли где просвет, он не заметил справа от себя двух полицейских на мотоциклах. Они оказались там случайно: их делом было следить за уличным движением в тот час, когда парижане возвращаются в город после выходного дня. На минуту остановились, чтобы покурить, и как раз собирались вернуться на свой пост. Перекур распорядком их службы предусмотрен не был. По правде сказать, им совершенно нечего было делать на авеню Эмиль Золя. У одного из них оказалась хорошая память.

— Слушай, а вот этот фургон, — сказал он напарнику. — Помнишь, что-то насчет такого говорили. Смотри-ка, и номер тот же!

— Да ну его! Если мы им займемся, придется начальству объяснять, почему это мы здесь оказались, — нам же положено быть на мосту!

— Нет, знаешь, насчет него ведь специально звонили, это наверняка что-то важное. Может, нам больше будет пользы, чем вреда. Поехали!

Фургон как раз в этот момент тронулся с места и влился в поток движущихся машин. Мотоциклисты бросились в погоню, но им на это понадобилось несколько секунд. Выключив сирены и мигалки, оба развили максимальную скорость и догнали белую машину, когда она пересекла мост и поворачивала вправо. Расстояние между мотоциклами составляло в этот момент метров сто. Тот, у которого была хорошая память, посигналил второму: задерживаем? Он кивнул в ответ.

Моторы мотоциклов взревели, и они мгновенно поравнялись с фургоном, включив при этом сирены. Один обогнал его и дал сигнал остановиться, второй держался рядом слева. Слабосильному фургончику не под силу было вступать в соревнование с двумя мощными мотоциклами, но нервы у Рене оказались крепкими. Он резко бросил машину на того, что мчался слева, и, не будь ездок специально тренирован, он вылетел бы из седла прямо на дорогу. Однако он удержался, хотя едва не разбился о перегородку, разделяющую в этом месте два потока машин.

Тот, что был впереди, увидел эту сцену в зеркале и понял, что призыв остановиться выполнен не будет и водитель сейчас постарается сбить и его. Рванув вперед, он вызвал по рации подмогу. Напарник теперь двигался вслед за фургоном. Свернуть с шоссе было невозможно: поворотов здесь нет.

— Куда направлять машину? — спросила дежурная, выслушав сообщение и просьбу.

— Не знаю пока. Пожалуй, к мосту Альма, но я еще уточню. — В голосе говорившего не было уверенности.

Фургон на своей предельной для него скорости — шестьдесят — двигался вдоль реки, сзади и спереди держались мотоциклы. Через несколько минут возле подземного перехода у моста Альма полицейским повезло во второй раз: впереди оказалась пробка, на пути к центру застряли десятки машин. Фургону оставалось либо затормозить, либо попытаться куда-нибудь свернуть. Тому, что ехал впереди, было ясно: водитель готов на все. Опасный преступник, и скорее всего вооружен. С тяжелого мотоцикла на ходу особо не постреляешь. Он нажал на газ, стиснув машину коленями, будто норовистую лошадь, в момент оказался там, где недвижно стояли попавшие в пробку машины, и резко, с визгом, затормозил. Вытаскивая пистолет из кобуры и спрыгивая на землю, он предоставил своему коню валиться наземь и повернулся лицом к приближающемуся фургону, который уже сбавлял скорость из-за массы машин впереди. Полицейский держал пистолет обеими руками, целясь в водителя, готовый выстрелить, если тот попытается выйти. Но Рене, уже на малой скорости, резко вывернул влево, на центральную полосу — если бы ему удалось ее пересечь, он мог бы пуститься наутек в противоположном направлении.

Полицейский выстрелил дважды по покрышке переднего колеса, того, что было ближе к нему, и еще дважды по ветровому стеклу. Второй выстрел пробил шину, третий — стекло в углу, и от отверстия мгновенно разбежалась сеть мелких трещин. Фургон остановился прямо на центральной полосе, там, где растет трава. Рене выскочил и бросился бежать, сжимая в руке пистолет.

Второй преследователь тоже спрыгнул с мотоцикла, его оружие было наготове. Держа пистолет обеими руками на уровне глаз, он прицелился и выстрелил по бегущему. Рене упал, хватаясь руками за парапет набережной, к которому бежал, видя в нем спасение. Пуля вошла под правое колено и раздробила коленную чашечку. Он рухнул сразу, пистолет ударился об асфальт. Через секунду полицейские уже заламывали ему руки за спину.

— Произведен арест, — сообщил один из них по рации. — Вот теперь присылай машину, дорогая, да побыстрей, а то пить жутко хочется. Привет!

Час спустя о происшествии узнал Руассе — ему позвонили из префектуры девятого округа. И через пять минут после этого зазвонил телефон у Альфреда Баума.

— Насчет фургона, которым вы интересовались. Мои люди его отыскали. Водитель задержан. — Он сообщил подробности.

— Отлично, господин Руассе, вы очень нам помогли. Где он?

— В префектуре девятого округа.

— Можно устроить, чтобы его передали нам?

— Я уже распорядился.

— И машину его заодно.

— Мне сказали, что ее уже доставили в полицейский гараж. Можете ее тоже забрать.

— Спасибо. Постараюсь это сделать побыстрее. Если удастся сегодня кого-нибудь найти.

— Мы их можем подержать до завтра, если хотите.

— Посмотрим. Задержанного мне бы хотелось заполучить еще сегодня.

Баум тут же перезвонил дежурному на улицу Соссэ.

— Надо немедленно забрать человека, который арестован сегодня и находится в данный момент в префектуре девятого округа. Говорят, он ранен — полицейский его подстрелил где-то в районе набережной Нью-Йорк. Необходимо заполучить его прямо сейчас, пока полиция не передумала. Позвони мне, как только его доставят. Да, еще пошли кого-нибудь в их гараж, за его машиной — белый «рено», фургон. Если он не на ходу, все равно тащите. Сам решай, как это лучше сделать. И торопись!

В распоряжении дежурного было двое сотрудников и машина. Вскоре они уже были в префектуре девятого округа. Рене приволокли из камеры двое дюжих полицейских, раненая нога висела плетью. Он был бледен и, видимо, испытывал сильную боль. Его отнесли к машине и запихнули на заднее сиденье, не обращая особого внимания на рану. Он ведь чуть не убил одного из их товарищей, так что ребята решили приберечь сочувствие для кого-нибудь другого.

Как только машина ДСТ скрылась из виду, к окружной префектуре с воплем сирены подкатил полицейский фургон, и в дежурке появились четверо — двое в форме и двое в штатском.

— Из городской префектуры, — сообщил старший чином. — Приказано забрать у вас водителя, который задержан сегодня на набережной, во время инцидента со стрельбой.

— Кем приказано?

— Самим префектом.

— Господи, чего это он всем сразу понадобился? Да кто он такой, этот малый?

— Понятия не имею. Мы только выполняем приказ. Давайте его сюда.

Дежурный покачал головой:

— Сожалею, но это невозможно. Его нет.

— Как это нет?

— Уже увезли. Я же говорю — он всем нужен.

— Кто увез?

— Контрразведка. Он сейчас катит по направлению к улице Соссэ. — Дежурный язвительно улыбнулся. — Эти ваши междоусобицы нас не касаются.

Посетитель пожал плечами.

— Я сделал все, что мог, пусть другие сделают лучше. Пока.

Дежурный с любопытством посмотрел вслед уходящим. Надо же, день был такой спокойный, пока этого малого не привезли. Не хватает только, чтобы армейский патруль за ним явился. Наверно, какой-нибудь крупный мафиози. Хотя по виду не скажешь.

И сел писать рапорт по поводу всех этих событий.

А с улицы Соссэ тем временем уже звонили Бауму домой.

— Шеф, мы его привезли. Похоже, врач нужен: колено у него прострелено. В футбол ему больше не играть — это точно.

— Смотри сам. Устрой его как-нибудь поудобнее, но запри получше. Если кто-нибудь попытается его увезти, хоть сам президент, — стой стеной, не отдавай. Ясно?

— Разумеется, шеф.

— Отпечатки пальцев снимите, проверьте на компьютере. Данные мне понадобятся завтра ровно в восемь утра. Про машину не забудьте, она тоже нужна.

Однако когда сотрудник ДСТ явился за белым «рено», выяснилось, что его увезли в неизвестном направлении. На все вопросы отвечали только выразительным пожатием плеч:

— Собирались к вам его переправить. Но водителю транспортировки откуда-то позвонили и велели изменить адрес. Вроде какое-то начальство из городской префектуры. А куда его отправили — Бог весть.

— Черт! — подосадовал приехавший.

— Что за машина, чего ради эта суета?

— А хрен ее знает, мне приказали — и все. Ну, я пошел. Пока.

Согласно показаниям компьютера тот, кого называли Рене, на самом деле был Люсьен Хаан, уроженец Эльзаса, двадцати двух лет, студент, изучающий в Париже международное право. Сведения о Хаане оказались в компьютере из-за того, что в течение двух лет он состоял в крайне правой экстремистской политической организации. Отпечатки пальцев попали в картотеку во время одного инцидента — несколько членов этой организации ворвались в помещение Франко-израильского общества, молодчики перемазали стены экскрементами, которые для этой цели принесли с собой, перепугали персонал и разбили все, что билось. Люсьена Хаана в числе четверых других задержали при выходе из здания, но впоследствии отпустили — судья сослался на юношескую горячность и патриотическую экзальтацию, которую, мол, можно понять.

Прочитав эти скудные сведения за утренним кофе, Баум усмехнулся.

— Ну вот, — обратился он к инспектору Алламбо, — а говорили, будто это «Красные бригады». Подгоняли вопрос под ответ. «Красные бригады» бьют по социальным мишеням, эти тоже, вывод — значит, эти тоже левые. Но на примере Люсьена Хаана, как и в случае с нашим приятелем Жан-Полем Масэ из иностранного легиона, видно, что мы имеем дело с самыми что ни на есть правыми — с маньяками из их числа. Это вносит в дело политическую ясность.

— Что с ним делать? — задал вопрос Алламбо.

— На этот раз, — проговорил Баум медленно, как если бы ему что-то мешало, — на этот раз придется играть всерьез, этого уже не избежишь. Джентльменов изображать не будем. В нашем распоряжении шесть дней — столько осталось до парада голлистов. Если мы это дело не раскрутим, снова пострадают ни в чем не повинные люди. Так что я не считаю возможным церемониться с этим молодым человеком. Просто не вижу такой возможности. — Кому его поручить?

Баум с несчастным видом пожал плечами.

— Эта свинья Ассар, что ли, пусть займется. Кому же еще…

— Вы его сами проинструктируете или мне это сделать?

— Лучше ты. У меня и без него неприятностей куча. Теперь слушай внимательно распоряжения на сегодня. Первое — допроси этого парня сам, прямо сейчас. Как уж ты этого добьешься — твое дело, но сегодня к вечеру он должен выложить нам все, что знает. Если упрется, предупреди его, какие приключения он навлекает на свою задницу, и передавай его Ассару. Насчет этого типа и его методов так: пусть делает что хочет, но при всех обстоятельствах малый должен остаться в живых. С другой стороны — дать показания он должен. И времени у нас в обрез. До завтра, только до завтра!

— Он может оказаться крепким орешком. Так сразу не расколется.

— Я слыхал, у Ассара раскалываются быстро. Пусть и на этот раз постарается, у него более важного дела еще никогда не было.

Алламбо поднялся.

— Я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Будем надеяться, что у этого Хаана есть хоть немного здравого смысла.

— Фанатик, — мрачно отозвался Баум. — Мы живем в век возрождения фанатизма. Одних идеология сводит с ума. А других, которым хотелось бы считать себя цивилизованными, вынуждает действовать нецивилизованными методами. Что уж тут хорошего, когда твой долг гражданина, обязанного защищать общество от преступников, заставляет тебя поступать в точности, как эти самые преступники.

…У Люсьена Хаана, он же Рене, здравого смысла, как выяснилось, не было вовсе. Он сидел, сгорбившись, на стуле перед инспектором Алламбо, положив искалеченную ногу на другой стул, и упорно отказывался отвечать на вопросы. Только к полудню, когда его приперли к стене фотографией из архива, он признался, что его имя Люсьен Хаан, но отрицал, что участвовал в нападении на помещение Франко-израильского общества. Не признавался он и в том, что хотел сбить полицейского вчера днем на набережной Нью-Йорк.

Где он живет? Он не собирается отвечать. Откуда он взял этот белый фургон? Ответа нет. Что он делал возле Порт Жавель и куда намеревался ехать, когда полиция его задержала? Ответа нет. Является ли он членом террористической организации? Ответа нет. Состоял ли в организации раньше? Снова молчание.

— Глупо ты себя ведешь, парень, — устало произнес инспектор Алламбо, когда из коридора раздались звуки, возвещавшие конец рабочего дня для рядовых сотрудников отдела. — Я ведь тебя с самого начала предупредил, что будет, если откажешься отвечать мне. Повторю подробно. Ты, видишь ли, в контрразведке. Наша цель — безопасность страны. Не существует более высокой цели, поскольку благополучие всех граждан зависит от безопасности государства. И мы не можем уклониться от исполнения своего долга даже во имя благородных, но второстепенных понятий. Таких, скажем, как гуманность. У нас есть основания предполагать, что ты и твои товарищи уже убили многих людей и планируете эту свою деятельность продолжать. Ваши жертвы — по большей части ни в чем не повинные граждане, далекие от той политической арены, на которой, как вам кажется, вы орудуете. И наш долг — положить этому конец. Главное, мы должны быть уверены, что у власти не окажутся такие, как ты и твои приятели, те, для кого их цели оправдывают любые средства. Я еще помню насчет гестапо и милиции — не хотелось бы участвовать в подобных играх. Но уж если ты сам вынуждаешь нас пользоваться их методами — это твоя проблема. Тут мы не дрогнем — лучше пусть они будут редким исключением в деятельности контрразведки, чем нормой по всей стране, как это было при фашистах.

Произнеся эту речь, инспектор утер вспотевший лоб.

— Теперь, — продолжал он, — исполню неприятный долг и расскажу об этих методах подробнее. На практике познакомишься с ними сразу, как выйдешь из этой комнаты.

Он старался расписать пытки пострашнее, подобно тому как во времена инквизиции узникам заранее показывали пыточные орудия, — он все еще надеялся, что сидящий перед ним молодой человек, чей разум будто блокирован фанатической идеей, опомнится и даст показания. Но Рене все больше охватывала лихорадка самопожертвования. Нет, он не заговорит, что бы они с ним ни делали. Ничего не скажет. Он станет первым мучеником великого патриотического дела — антикоммунизма, очищения Европы от чуждых элементов — евреев, негров, арабов — и возрождения ясных и чистых североевропейских добродетелей, за которые боролись в свое время национал-социалисты — и почти добились, почти завоевали для своей Германии принадлежащее ей по праву место европейского лидера. По праву ее генетических преимуществ, ее культуры, ее воли к лидерству…

Пока инспектор говорил, Рене мысленно отдалялся от него и почти не слушал, поглощенный мыслью о мученичестве. Может быть, его убьют. Ну и пусть, он умрет как герой. В один прекрасный день об этом станет известно, и он займет свое место в почетном списке убитых на войне. Говорят, будто только среди левых есть герои. Он докажет, что своих героев имеют и правые…

Инспектор Алламбо как раз перечислял испытания, которые ему предстоит вынести.

— Давай решай, приятель, — закончил он с невеселой улыбкой. — Надежды для тебя никакой, если ты только прямо сейчас не передумаешь. Никакой надежды, пойми. Никто и никогда не узнает, что с тобой случилось. Стоит ли хорохориться? Ведь это зря, абсолютно напрасно.

Он подождал ответа, но напрасно — Рене только сплюнул на пол. Алламбо вздохнул и снял трубку внутреннего телефона:

— Отведите в шестую комнату, и пусть туда идет Ассар. Пусть начинает сразу же — он в курсе.

Многие из тех, кто подвергался пыткам, рассказывали: существует некая грань, за которой приходит сознание, что ты можешь выдержать все, что ты не заговоришь, как бы ни старались твои палачи. Точка отсчета для всех разная, ее появление зависит от множества факторов, среди которых самые главные — методика пыток, и превыше всего — моральное состояние узника. В данном случае методы, которые применял Ассар, были, возможно, самыми изощренными и профессиональными из тех, что применяются в современных службах безопасности. В основе их не лежали сложные психологические манипуляции — на них всегда требуется время, они воздействуют на допрашиваемого постепенно. Ассар же сочетал жестокие, научно обоснованные болевые приемы с использованием специальных препаратов, которые расслабляют волю и разум допрашиваемого и приводят его в состояние, когда он способен высказать все, что намеревался скрыть.

Несмотря на чудовищные муки и на смутные мечтания о будущей славе, которые намертво врезались в его сознание, Рене старался найти какую-то спасительную формулу, чтобы предотвратить пытку, как-нибудь — как угодно! — облегчить свои муки, добиться хоть крохотной отсрочки и при этом не сказать того, что у него пытаются выведать. Ложью он мог бы выиграть время, но расстроенное сознание подсовывало ему правду — ее легче оказывалось вспомнить, чем заранее подготовленную ложь. Каждый раз, когда он соглашался говорить и его переставали мучить, он обнаруживал, что не может вспомнить тех фальшивых имен и адресов, тех выдуманных акций, с помощью которых он рассчитывал приостановить свои страдания.

Но тот, кто допрашивал его, отлично знал приметы этой внутренней борьбы и политику маленьких уступок. Передышки между болевыми приемами становились все короче, пока Рене наконец не понял, что времени он больше выиграть не может, нет у него на это шансов.

«Имена тех, с кем ты связан.

С кем из них ты встречаешься?

Кто главный?

Чьи приказы выполняешь?

Где встречаешься с этим человеком?

Где встречаетесь все вместе?

Имена тех, с кем ты связан.

С кем из них ты встречаешься?..»

В три часа ночи он назвал несколько имен — тех, под которыми скрывались его сподвижники: Бруно, Ингрид, Феликс. Он сам не понял, каким образом выдал их. Он хотел назвать другие, выдуманные, но не смог их вспомнить.

Да, он получал приказы от Феликса. Где? В парке. В каком парке? Забыл. Всегда в одном и том же парке? Нет, иногда в Булонском лесу. А кто этот Феликс? Ему неизвестно. Хоть режьте на куски — он не знает. Подлинных имен этих людей он не знает — хоть режьте…

Перешли к выяснению места встреч. Так где они все встречаются? Ответа нет. «Где вы все встречаетесь?» — «В одном месте… Где-то… не помню… в одном месте». — «Где вы все встречаетесь?» — «Это место… Мария Луиза… Мария Луиза…»

В четыре он снова потерял сознание.

— Вот упрямая скотина! — пожаловался Ассар напарнику. — Давай передохнем. Его велели целехоньким сохранить. Сходим поспим хоть часок.

Они оставили узника лежащим на спине, грудь его тяжко вздымалась. Минут за десять до их возвращения его вырвало, рвота залила лицо, попала в легкие — он все еще был без сознания и перевернуться не мог. К их приходу Люсьен Хаан, он же Рене, был мертв — захлебнулся блевотиной.