Без демократии не получится. Сборник статей, 1988–2009

Контекст

Основные реформаторские мероприятия Гайдар и его команда провели к середине 1992 года: либерализация цен, внешней и внутренней торговли, начавшиеся приватизация и упорядочение финансовой системы и бюджета стали основой для формирования рынка.

Однако дальше начались компромиссы, которые приостановили борьбу с инфляцией и необходимые структурные преобразования в экономике. Гайдар столкнулся с теми же проблемами, о которых он предупреждал в статьях предыдущего раздела: слабое правительство оказывается неспособным обеспечить стабилизацию после либерализации и тем самым усугубляет проблемы. В сентябре 1993-го Ельцин позвал Гайдара в правительство первым вице-премьером. В этом кабинете министров премьером был бывший подчиненный главного реформатора Виктор Черномырдин. Пребывание Гайдара в правительстве оказалось коротким: сначала был мятеж октября 1993-го, затем по-настоящему свободные выборы в парламент, где у реформаторов оказалась самая большая фракция, но лучший электоральный результат при низкой явке показал популист Владимир Жириновский. Потом, чувствуя себя заблокированным политико-бюрократическими ограничениями, Гайдар принял решение уйти из правительства и до конца этого «короткого парламента», до 1995 года, сосредоточился на работе в Думе.

Это был период, когда в своих статьях он пытался разъяснить логику реформ, причем объяснял в основном массовому слою интеллигенции, прилежным читателям газеты «Известия», ставшей в то время для Гайдара важной, если не основной трибуной. И читателям, и себе он растолковывал смысл событий 1991-го, 1992-го и 1993-го и делал уже обобщающие выводы, иной раз очень тревожные, по поводу того, какие развилки, вызовы и испытания ожидают Россию, если реформы — как экономические, так и политические — не будут завершены и не окажутся последовательными.

Слияние власти и собственности ему представлялось одним из главных вызовов, а эмансипация общества от государства — необходимым условием дальнейшего нормального развития. В понятие «стабильность» он вкладывал совершенно иной смысл, нежели это представляется сегодня. Для него это было завершенное состояние свободного, основанного на четких правилах рынка и политической свободы индивида и общества в целом при снижении, точнее — упорядочении, роли государства. В противном случае происходит следующее: «Возрождение государственного регулирования обогащает богатых и разоряет бедных».

Как и всегда в своих работах, не только в книгах, но и в статьях, Гайдар помещает текущую ситуацию в широкий историософский контекст: «Беда русских реформ была в том, что, столкнувшись с очередной необходимостью немедленно ответить на вызов времени, лидеры страны шли, казалось бы, единственно возможным путем: напрягали мускулы государства. Через сверхусилия государства стремились быстро вытянуть страну… Страна не может долго стоять „на дыбах“. Сверхусилия государства даются дорогой ценой — ценой истощения общества».

Многие полагали, что Гайдар сложен для понимания широкими массами, но что же тут сложного и невнятного: «Идеология реформы, которую мы начали в 1991 году, была совершенно противоположной. Поднять страну не за счет напряжения всей мускулатуры государства, а как раз наоборот — благодаря расслаблению государственной узды, свертыванию государственных структур. Отход государства должен освободить пространство для органического развития экономики. Государство не высасывает силы из общества, а отдает ему часть своих сил». И далее тревожный диагноз текущего состояния государства и общества: «Усиление роли государства ради возможности спешного обогащения за счет государства. Это и всегда было — но как вспомогательная цель. Сегодня она становится основной. В государстве новейшие практики-государственники видят не Медного всадника, а огромную дойную корову».

Возникновение, по определению Гайдара, «паразитической буржуазии» в политическом смысле сопровождается выходом на сцену националистов и популистов, спекулирующих другим товаром — «обнищанием масс», утратой социальных гарантий, кознями Запада: «Перспектива в самом мирном случае — полуколониальная Россия, впрочем, при вполне русских правителях и предпринимателях. Страна полуколониальная в экономическом, социальном, культурном аспекте, но с глобальными военно-имперскими амбициями». Пишет Гайдар и о самоубийственной для нации опасности комплекса имперской обиды и национальной ущемленности, «интерференции социальной и национальной злобы», причем говорил он об этом как о серьезной угрозе три десятка лет тому назад.

Корни этих явлений Егор Тимурович искал в парадоксах исторического сознания: «…пример неразделимого, трагического противоречия русской истории — лозунг „За Родину, за Сталина“. Ведь „в развернутом виде“ это значит: „За Родину, за ее палача Сталина…“». Гайдар ищет истоки проблем в переплетении политики, идеологии, истории и экономики, где фундаментально важным является право частной собственности. Гайдар — не экономический детерминист, и угрозу развитию он видел не в специфически экономических проблемах: «Избрав государственно-бюрократический вариант, практически обреченный на застой, не имеющий сил для самодвижения, отделенный высокой стеной коррупции от подавляющего большинства населения, мы действительно обрекаем Россию на отставание от мира, на колониально-сырьевую роль, на вечную консервацию этой роли. Вот вам и „заговор“ против России — „заговор“, участниками которого являются отнюдь не „масоны“, а бюрократическая элита, гордо именующая себя „государственниками“. Колониальные государственники…»

Гайдар показывает, что государственник не тот, кто сакрализует государство, уповает на его силу и насилие, а тот, кто строит «демократический капитализм»: «Если не путать государство с Держимордой, то мы — государственники».

Гайдару казались тревожными тренды зарождения имперской политики, основанной на продаже мнимых угроз с Запада и на оборонном сознании, и опасность милитаризации экономики («военный паровоз ездит по кругу»). И даже вероятность войны, которая привела бы к «конвульсивному сжатию политической демократии» и «конвульсивному расширению государственного регулирования экономики». Россию же — развивающуюся и мирную — он видел не как «жандарма Европы, а как форпост демократии в Евразии».

Россия и реформы

Год с небольшим назад, в июле 1991 года, я начал работать над книгой о проблемах постсоциалистической экономики. Когда-нибудь, надеюсь, удастся ее закончить. В ней будет много графиков, таблиц, ссылок на первоисточники. Там можно будет спокойно разобраться, какие гипотезы оказались точными, а какие — не прошли проверку практикой. Где ошибки и просчеты увеличили социальную цену преобразований. Как смотрятся сами базовые постулаты современной экономической теории на фоне накапливаемого нетривиального опыта.

Пока время для такого спокойного разговора малоподходящее. Мы в разгаре очередного раунда политической борьбы вокруг будущего российских реформ. Оппозиция проводимому курсу активизируется. Очередь желающих поруководить российскими государственными органами, почти растаявшая к осени прошлого года, теперь, когда многим кажется, что самая неприятная часть работы уже сделана, вновь стала шумной и многолюдной. Соответственно, возросла и температура обвинений в адрес правительства.

На протяжении нескольких месяцев старался по возможности воздерживаться от публичной полемики. Однако сейчас настала пора объясниться по существу. Отбросив экономические детали, профессиональные споры, хочу поделиться видением сути того, что же, собственно, произошло за истекший после августовского переворота год, объяснить, почему действовали именно так, а не иначе.

Даже люди, с симпатией относящиеся к нашему правительству, справедливо обращают внимание на серьезные недостатки в разъяснении необходимости принимаемых решений. Именно на этом фоне в общественное сознание старались внедрить образ правительства «чикагских мальчиков», пытающихся по стандартным западным рецептам перестроить экономику России и в результате разваливших более-менее нормально работавший хозяйственный механизм.

Со сформировавшимся образом трудно спорить. Что толку доказывать, что ни я, ни мои коллеги-единомышленники, при глубоком уважении к классическим работам чикагской школы, никогда идеологически к ней не принадлежали. Больше того, на протяжении второй половины восьмидесятых годов мы в основном занимались исследованием специфики действия финансово-денежных регуляторов именно в социалистических и постсоциалистических экономиках, их отличий от стандартных канонов. Впрочем, это детали. Главное же, с чем категорически не могу согласиться, — миф о возможности выйти из кризиса, спасти Россию без радикальных рыночных реформ.

Есть две группы регуляторов, способных обеспечить жизнедеятельность общества: эффективные деньги и эффективные приказы.

В середине 1980-х годов, когда с началом перестройки из жизни общества сначала медленно, потом быстрее стал уходить страх перед начальником, вся громоздкая машина государственного управления начала давать очевидные сбои. К сожалению, рубль и рынок не включаются автоматически, как только райком партии утрачивает былую власть. Возникает институциональный вакуум, угрожающий самому существованию народного хозяйства.

У государства уже нет сил заставить колхозы и совхозы отдать зерно и еще нет возможности заинтересовать в его продаже. Никто не слушает директивных указаний, но и слабые деньги тоже не работают.

В Советском Союзе эта картина нарастающего хаоса и безвластия с 1990 года усугублялась конфронтацией органов власти Союза и республик. Предприятия, регионы получили широчайшие возможности выполнять лишь те решения, которые кажутся им привлекательными. Нескоординированные действия в финансово-кредитной области приводят к развалу денежной системы. Летом 1991 года экономика Советского Союза была неуправляемой, находилась в состоянии свободного падения, без каких бы то ни было надежд на стабилизацию. Впрямую встали вопросы, будут ли в городах зимой продукты питания, топливо, не развалится ли энергосистема, не остановится ли транспорт; короче — о выживании общества.

19 августа заговорщики попытались разрубить туго завязавшийся узел социально-политических проблем, взяв курс назад, к дисциплине приказа, палки, лагеря. Нельзя отказать им в последовательности. Если не готовы твердо и быстро идти к рынку, запустить основанный на заинтересованности механизм жизнеобеспечения, то чрезвычайное положение — единственный выход.

Распад Союза стал дорогой платой за неудавшуюся попытку повернуть историю вспять.

Победа в августе, разом возложившая на российские органы ответственность за все, что происходит в стране, лишившая их приятных преимуществ оппозиционности, сама по себе лишь усугубила кризис власти. Активность союзных органов в осенние месяцы, последовавшая за попыткой переворота, сосредоточилась в основном на создании уютных мест в коммерческих структурах, переводе туда средств и имущества. Республиканские органы, традиционно слабые, игравшие во многом декоративную роль, не имели адекватных систем управления деятельностью крупных социально-экономических блоков. Дискредитация партийного аппарата подорвала его влияние на местном уровне, даже в тех регионах, где до августа он сохранял сильные позиции. Все это вместе складывалось в картину нарастающего хаоса в стране. Вот характерные газетные цитаты октября 1991 года: «Фарс минувшего лета может стать трагедией будущей весны…», «Хаос и неуправляемость в условиях новой еще не сложившейся парадигмы власти грозят новыми путчами и взрывами народного недовольства…».

В общественных настроениях царили апокалипсические прогнозы по поводу будущего России. Газеты писали о возможности нанесения Россией «ядерного удара по Украине», сокрушались о неминуемом «разрушении России».

Пожалуй, самое тяжелое воспоминание в моей жизни — многочасовые московские очереди конца 1991 года. К этому времени я хорошо знал, что почти остановился поток продовольствия в Москву из других регионов, понимал, как ненадежны перспективы залатать тоненькими стежками импорта огромные дыры продовольственного баланса, видел, как скудеют вычерпанные почти до дна ресурсы государственных резервов.

Круг экономической безысходности надо было разорвать во что бы то ни стало. Речь шла о более важном, чем реформы, — о выживании страны, ее граждан. О том, чтобы избежать ситуации, когда все попытки людей хоть как-то защититься от надвигающегося хаоса окажутся бесплодными. И они останутся один на один со своими бедами, отданные в руки тех, кто на этом наживался и рассчитывает наживаться дальше.

Когда напоминают, чего не хватало России к концу прошлого года для создания эффективной рыночной экономики, мне хочется не спорить, а лишь дополнять список. Да, не было развитого, устоявшегося частного сектора и четких правил, определяющих взаимоотношения государственных предприятий и их собственника — государства. Не хватало конкурентной демонополизированной рыночной среды. Не было системы финансовых институтов, обеспечивающих эффективное перераспределение ресурсов. Не было развитого рынка труда, трудовая мобильность сдерживалась традициями и рецидивами административных ограничений. У России не было своей банковской и денежной системы, своих границ, своей таможни. Но не было, абсолютно не было и времени, чтобы дожидаться формирования всех этих предпосылок.

Альтернатива была предельно жесткой: либо российские власти немедленно запустят даже несовершенный, неотлаженный, неподготовленный рыночный механизм, поставят интерес на место неработающего приказа, либо — чрезвычайное положение, попытка силой навести порядок в экономике страны.

В высших органах власти России были люди, отстаивавшие второе решение. Чрезвычайное положение, военные комиссары на заводах, директивные плановые задания, жесткие санкции за их невыполнение. И только потом, когда-нибудь, после стабилизации положения — демократия и рынок.

Будучи практиками и реалистами, они справедливо отмечали то, сколь невелика надежда обеспечить в условиях кризиса запуск принципиально нового для страны механизма регулирования, как опасно ставить ее будущее в зависимость от успеха или неудачи реформ. Но они категорически отказывались видеть и понимать другое: сколь слабы формирующиеся российские силовые структуры, призрачны надежды военной силой обеспечить «порядок» в регионах, в какой мере не приспособлена вся молодая российская государственность для подобных политических экспериментов. Унизительная неудача с введением чрезвычайного положения в крохотной Чечне это убедительно доказала, хотя ничему их не научила.

Убежден, попытка силой выбить из регионов ресурсы для центра кончилась бы развалом России и хаосом. Осенью 1991 года речь шла не о соревновании красивых долгосрочных программ и выборах безболезненного пути реформ, а о судьбе страны, ее целостности и будущем. Чтобы сохранить их, необходимо было заставить рынок работать.

Важнейшая проблема осени 1991 года — выбор меры координации реформы в России и в других республиках Советского Союза. Наши экономики настолько тесно переплетены, что любые попытки хирургически обрезать эти связи неизбежно и больно бьют по всем. Идею, что Россия может обогащаться и жить припеваючи просто за счет перераспределения в свою пользу ресурсов, ранее направлявшихся в республики, лучше и не пытаться воплотить на практике — рикошет будет слишком болезненным. При едином денежном обращении, прозрачных границах четкая и эффективная координация экономических реформ была бы оптимальным решением. О таком можно было бы только мечтать. Отсюда привлекательность идей Межгосударственного экономического комитета, «Союза ради реформы». К сожалению, эти прекрасные мечты имели мало общего с реальными отношениями республиканских органов после провала августовского переворота.

На заседаниях МЭКа долго и со страстью обсуждались вопросы раздела активов бывшего СССР. Достигнутые в мучительных дискуссиях соглашения подписывались с оговорками, а затем не выполнялись. Обстановка требовала предельно быстрых, четких и ответственных решений, а на межреспубликанском уровне все тонуло в дискуссиях. Законы сжимающейся бартерной экономики заставляли республики под любыми предлогами придерживать ресурсы, ограничивать вывоз, формировать таможни. Нужно было время, чтобы прошла эйфория суверенитета, чтобы была осознана тяжесть стоящих перед всеми проблем, чтобы преодолеть взаимную подозрительность. А как раз времени тогда и не было. Жизнь страны не может остановиться, пока республики в мучительных дискуссиях согласовывают стратегию реформ. В этой ситуации у российского правительства не оставалось выбора. Оно обязано было выступить инициатором старта преобразований, предложить другим следовать параллельным курсом, принять на себя бремя ответственности за нелегкие, но неизбежные решения.

Мы хорошо понимали, конечно, что либерализация цен сама по себе не обеспечивает даже минимально необходимых предпосылок, чтобы рынок заработал. Для этого нужно как минимум еще одно принципиальное условие: деньги должны обрести реальную покупательную силу.

Опасность гиперинфляции — одной из самых тяжелых болезней рыночной экономики — не в показателях месячных темпов роста цен, надолго зашкаливающих за 50 процентов (в конце концов, это арифметика), а в том, что общество теряет веру в деньги, они становятся ненужными, перестают работать. Паралич народного хозяйства, следующий за развалом денежной системы, становится прологом социально-политических катаклизмов. От нежелания деревни поставлять продукты в города за стремительно обесценивающиеся деньги — к кризису снабжения, хаосу и социальным катаклизмам. Таков разрушительный потенциал гиперинфляции.

В российской истории кровавая связь высокой инфляции и продовольственно-закупочного кризиса отпечаталась трагедиями продразверстки и раскулачивания.

В наших условиях (накопленные финансовые диспропорции и недоверие к рублю, устойчивые слухи о денежной реформе, укоренившиеся стереотипы дефицитной экономики) риск того, что рубль просто не будет работать, а его бессилие лишит государство каких-либо возможностей воздействовать на экономические процессы, был серьезным.

Подавляющее большинство предпринимателей, директоров заводов, обычных людей, стоявших в очередях, были глубоко убеждены в том, что дефицит, распределение — навечно, что ни при какой политике и ни при каких ценах просто за деньги — без лимитов, фондов, знакомств, взяток — приобрести необходимые товары все равно будет невозможно.

Приведу еще несколько характерных газетных цитат, на этот раз начала нынешнего года, сразу же после либерализации цен: «До весны еще два месяца. Перезимуем?», «Без руля и без рубля», «Катастрофа ожидается в феврале»… И опасения не были безосновательными. Следствием либерализации цен вполне могло стать массовое бегство от денег, резкое и последовательное ускорение месячных и недельных темпов инфляции, при котором для денег просто не остается места в регулировании хозяйственных процессов. В этом случае попытка прыгнуть в рынок становится лишь прологом все того же чрезвычайного положения.

Именно осознание вероятности такого развития событий, а отнюдь не святая вера в непогрешимость стандартных рецептов из макроэкономического учебника, заставило сделать укрепление рубля главным приоритетом первого этапа реформы, до предела выжать тормоза финансовой стабилизации.

В демократической стране правительство имеет лишь ограниченную свободу маневра, вынуждено считаться с мощными интересами, стоящими за тем или иным решением. Трудность стабилизационной политики в том, что, будучи необходимой, чтобы отстоять долгосрочные интересы общества и государства, она вместе с тем больно бьет по краткосрочным приоритетам каждой отдельной социальной группы. Общие интересы приходят в противоречие с частными (причем практически со всеми из них), долгосрочные — с краткосрочными. Правительство, вынужденное проводить такую политику, предельно уязвимо для популистской демагогии.

Военно-промышленный комплекс, аграрное лобби, объединения отраслей, требующих субсидий и таможенной защиты, вкладывают слишком много усилий, денег, времени в обеспечение своей доли средств налогоплательщиков, чтобы их можно было так просто оттеснить от государственного пирога. В начале работы свобода маневра у правительства обычно больше. Потом она сокращается под грузом ответственности за непопулярные решения, компромиссов, выбитых обещаний. Вот почему в январе — марте мы пытались в полной мере использовать отпущенное политическое время, чтобы сделать деньги работающими и дефицитными, сцепить шестеренки рыночного механизма.

Вопрос о том, в какой мере российская экономика оказалась восприимчива к финансовому регулированию, просто обречен стать предметом многолетней дискуссии специалистов. Не вступая сейчас в профессиональную полемику, выскажу лишь свою точку зрения.

Реакция, ослабленная многолетним отсутствием рыночного опыта, стойкостью стереотипов дефицитной экономики, была замедленной, а иногда аномальной. Ценовой скачок января существенно превзошел уровень, который можно было прогнозировать из финансовых соображений. Даже в условиях нарастающей ограниченности спроса мощное влияние на развитие событий оказывала инфляция затрат. Предприятия, обеспечивая экспансию взаимных кредитов, поддерживали темпы роста цен, существенно превышающие прогнозные.

И все же в принципиальных моментах народное хозяйство отреагировало адекватно. Резкий скачок цен в январе с февраля сменился последовательным падением месячных темпов их роста. Раньше всего со спросовыми ограничениями столкнулись предприятия, выпускающие потребительскую продукцию. Затем по цепочке проблемы с реализацией пошли вниз, охватывая базовые отрасли. К лету даже для гордых металлургов — распорядителей дефицитнейшего ресурса, еще зимой всерьез грозившего заменить собой деньги в производственном обороте, — проблема реализации становится доминирующей. Круг распределяемых ресурсов быстро и без видимых усилий сжимается, а весь широчайший спектр требований к правительству постепенно сменяется одним, зато предельно настойчивым: дай денег!

Жалобы и сетования на всеобщий дефицит мягко, как бы сами собой переходят в стоны по поводу затоваривания. На смену ресурсоограниченной, командной, бартерной экономике приходит все еще крайне неэффективное, опутанное традициями иждивенчества, все еще огосударствленное и монополизированное, но уже денежное в своих основах хозяйство.

Нет больше проблем ни со строительными мощностями, ни с материальными мощностями, ни с техникой. Чтобы реализовать любые экономические проекты, не хватает сущей безделицы, того, о чем раньше и говорить-то всерьез не приходилось, — рублей. Подавляющее большинство директоров промышленных предприятий, будучи квалифицированными, неглупыми людьми, не могут не понимать, что, если поддаться этому давлению, щедрой рукой закачать миллиарды рублей в народное хозяйство в меру аппетитов всех и каждого предприятия, сразу снова не окажется ни мощностей, ни материалов, ни техники. Но это в общем, а каждый требует для себя, для своего предприятия, коллектива, отрасли, задыхающихся от безденежья. И тут опять частное приходит в противоречие с общим. Дать деньги каждому — значит убить деньги всех.

Экономический кризис имеет свою логику развития. Чтобы затормозить инфляцию, укрепить рубль, приходится свертывать военные заказы, централизованные капитальные вложения. Падает спрос на потребляемые в оборонных и инвестиционных отраслях ресурсы. Они медленно, постепенно перераспределяются на другие нужды.

Спросовые ограничители в такой огромной и инерционной экономике, как российская, действуют с известным временным лагом. Они стали все сильнее сказываться на динамике производства летом, когда многие оборонные предприятия, выработав за первые месяцы годовой заказ, отправили рабочих в вынужденные отпуска. Оказались забитыми склады производителей машиностроительной продукции.

Руководители предприятий, выпускающих потребительские товары, хором жалуются на нарастающие проблемы со сбытом. Запасы в торговле и промышленности возросли в несколько раз. Проблемы сбыта для тех, кто не может их решить, оборачиваются свертыванием производства и занятости.

Безработица пока растет медленно. Но не стоит обольщаться: ее потенциал накапливается, и с осени усугубление проблем занятости неизбежно. Сам характер забот, доминирующих в общественном сознании, явно меняется. В списке жизненных приоритетов россиян место товарного дефицита, невозможности достать продукты постепенно занимает неуверенность в сохранении своего рабочего места. Для руководителей предприятий главной заботой становится неуверенность в реализации продукции, а значит, в сохранении производства.

В декабре 1991 года после долгих и мучительных споров в Министерстве торговли о том, какую долю дефицитнейшей продукции разрешать оставить на свободную реализацию, ко мне пришел директор большого завода. На его взгляд, чтобы выжить, заводу нужно было лишь одно — гарантия права самому ею распоряжаться. Получив твердое обещание решить этот вопрос в ходе начинающейся реформы, горячо поблагодарил, а уходя, посмотрел на меня с жалостью, как на обиженного богом и явно не представляющего себе, как на самом деле устроен этот мир. К марту его завод с трудом справлялся с недостатком спроса.

Заработавший рубль резко повысил степень управляемости экономики. Подавляющее большинство локальных проблем оказываются решаемыми. Выяснилось: чтобы завезти овощи в Москву или строительные материалы в Тюмень, не нужно проводить массовые накачки, вызывать на ковер провинившихся директоров и местных руководителей, биться в административном экстазе — достаточно оперативно выделить финансовые ресурсы.

Постепенно Россия обретает набор инструментов, позволяющих ей проводить осмысленную экономическую политику.

Самым сложным было установление контроля над денежным обращением. Потребовалось по меньшей мере полгода, чтобы ввести в банковскую систему изменения, позволяющие предотвратить хаотический выброс эмитированных в других республиках безналичных рублей на российский рынок. Сейчас такой механизм наконец вчерне сформирован, он открывает широкие возможности маневра — от создания эффективного и тесного банковского союза с теми, кто этого пожелает, до цивилизованного развода денежных систем.

Стабилизация рубля, при том что контроль за денежным обращением остается в руках центральных органов, укрепила позицию Федерации в отношениях с регионами. Именно рубль стал главным тараном, пробившим бреши во внутрироссийских межобластных таможенных барьерах, грозивших полностью парализовать товаропотоки. Центробежные силы, которые осенью прошлого года, казалось, вот-вот разорвут Россию на части, постепенно стали сменяться центростремительными. Постепенное преодоление вызванного крахом союзных структур кризиса легитимности, овладение новыми рычагами экономического управления, формирование и организационное укрепление республиканских силовых структур — от таможни до армии — позволило России выйти из тупика политического бессилия, шаг за шагом занять позицию влиятельного арбитра в делах ближнего зарубежья. На смену осенним неудачам приходят успехи в стабилизации положения в Южной Осетии, Приднестровье.

Сейчас не боюсь катастрофы. При сохраняющихся серьезнейших экономических и социальных проблемах страна управляема, рынок заработал, голод не предвидится. Начавшийся процесс структурной перестройки будет болезненным, но через него все равно придется пройти. Механизм приватизации запущен — задействованы мощные интересы, теперь трудно повернуть назад. Центр тяжести в выборе путей развития смещается со вчерашнего вопроса о том, идти ли в рынок (думаю, даже наши серьезные оппоненты не заинтересованы в том, чтобы безудержной кредитной эмиссией вновь разломать рыночный механизм и вернуться в хаос конца 1991 года), к альтернативе завтрашней: куда с рынком?

Известна закономерность: страны, пережившие период военных поражений и революций, зачастую резко ускоряют темп экономического роста. Социальные и политические катаклизмы парализуют активность влиятельных групп, использующих государственную власть для защиты архаичных, застойных структур, тормозящих экономическое развитие. Их устранение открывает путь высокоэффективному перераспределению ресурсов, формированию новых, динамичных секторов экономики.

В нашей стране на основе ее ресурсов и потенциала сформировалась уникальная производственная структура, ориентированная на что угодно, только не на человека. Мы жили в экономике, которая, потребляя в промышленности больше электроэнергии, чем американская, на нужды людей направляла ее в десять раз меньше. Именно попытки расширенного воспроизводства этого расточительного монстра иссушили силы страны, проложили дорогу нынешнему кризису. Сегодня можно, разработав и реализовав на практике активную, наступательную, открытую, обращенную в будущее структурную политику, сформировать конкурентоспособные производства, на равных войти в сообщество развитых стран мира, преодолеть наконец унизительную отсталость и второсортность. Но силы инерции, влияние частных интересов все настойчивее тянут страну в прошлое, в глухую оборону и самоизоляцию за высокими таможенными заборами, ко все тем же обильным финансовым вливаниям в воспроизводство неэффективности. Первый путь вывел послевоенную Японию в мировые экономические сверхдержавы. Второй бросил Аргентину — одну из богатейших стран начала XX века — в объятия слаборазвитости.

У меня нет иллюзий. Только в условиях острейшего социально-экономического кризиса, когда рычаги управления государством оказались лишенными каких-либо приводных ремней и пришла пора платить за перебитые горшки, наше правительство могло прийти к власти. Сейчас, когда после тяжелого шторма государственный корабль вновь обретает хотя бы минимальную остойчивость и стал слушаться руля, когда в казне призывно зазвучал благородный металл открываемых кредитов, руки представителей традиционной властной элиты снова потянулись к штурвалу. Они уже готовы опять вычерпывать широкими горстями из небогатого народного кошелька средства на непосильные военные ассигнования, многомиллиардные бесплодные инвестиционные проекты, субсидии и дотации, покрывающие бесхозяйственность.

Раскол в отношении к реформе проходит сегодня не по границам традиционных социальных групп, он рассекает каждую группу. Нет единого фронта противников реформы среди директоров оборонных предприятий, как нет его и среди аграриев или промышленных рабочих.

И партнеры у реформаторов могут быть по самым разным социальным азимутам. Реальная политика — это всегда компромисс, а не заупокойное «не могу поступиться принципами». К сожалению, упорно лепятся мифы. То о правительстве как секте пуритан от либерализма, самодовольных и напрочь отметающих любое сотрудничество, любое соглашение. То, наоборот, как о пляшущем под чью-то дудку, сдавшем все свои приоритеты.

Политика — это не та область, где нужно встать насмерть и твердить, что не пойдем ни на какие уступки. Но, идя на них, нужно быть упорным до предела. Надо уступить ровно столько, сколько нельзя не уступить. И ни грана больше.

Трудно, шаг за шагом человек из инфантильно преданного или инфантильно капризного подданного всемогущего государства становится ответственным хозяином своей судьбы. В каждой группе, отрасли, регионе, профессии есть те, кто ищет и находит новые возможности, резервы, источники заработка, пути экономии, рынки сбыта, умело пользуется предоставленной свободой. Они делают дело, и поэтому их голос не столь громко звучит в сегодняшних дискуссиях. Но именно с ними, а не с крикунами — плакальщиками по былому имперскому величию, — связаны надежды на возрождение страны.

В том, чтобы дать тем, кто хочет и умеет работать, хоть немного подняться, окрепнуть, защитить их от мертвящего воздействия сил регресса, на мой взгляд, состоит сейчас важнейшая задача правительства. Сумеют ли они, осознав угрозу социального реванша, объединиться, выработать и отстоять свою обращенную в будущее стратегию развития — от этого, а не от скоротечных колебаний политической конъюнктуры и не от персональных перемен в высших органах управления зависит: куда пойдет Россия.

Новый курс. Возрождение государственного регулирования обогащает богатых и разоряет бедных

Прошло два месяца после выборов 12 декабря. Время достаточное, чтобы и политики, и общество успели осмыслить новую ситуацию, сделать свои выводы. Сказанное ниже выражает мою личную точку зрения, хотя к этим выводам я пришел во многом в результате консультаций с коллегами по «Выбору России».

Первая мысль, которая постоянно повторяется всеми анализирующими ситуацию: закончен «героический период» российской реформы, начатый в конце 1991 года. «Выборы красноречиво (дальше некуда) подтвердили исчерпанность курса радикального реформизма». С этим как будто согласны все: и сторонники, и противники «Выбора России», и оппозиция, и правительство, и жители России, и иностранные наблюдатели.

Спорить не приходится — политическое отступление налицо. Неудача на выборах, уход из правительства. Все это факты бесспорные.

Что же, в этом не было бы ничего скверного. Вполне нормальны и перемены политического и экономического курса, и соответствующие персональные замены. Глупее всего занимать позицию непримиримого доктринера, у которого осталась лишь одна фраза: «Не могу поступиться принципами». «Ничего не забыли и ничего не поняли» — очень надеюсь, что это не наша позиция.

Смена курса оправданна в двух случаях. Когда поставленные задачи выполнены, ситуация в стране улучшилась и стабилизировалась настолько, что курс исчерпан, можно переходить к новой тактике для решения новых задач. В этом случае избиратели часто «благодарят» победившее «жесткое» руководство, проваливая его на выборах. Пожалуй, самый яркий пример такого рода — поражение У. Черчилля на выборах после победоносного завершения войны в Европе. Самый свежий — поражение правительства Х. Сухоцкой[3] в Польше после того, как восстановление здесь экономического роста стало очевидной реальностью.

Противоположный случай — курс меняют ввиду его очевидного провала, когда ситуация в стране ухудшилась, дестабилизировалась, стала неуправляемой настолько, что необходимо срочно менять тактику, чтобы не получить национальную катастрофу. Здесь можно вспомнить конец 1991 года, когда пришлось срочно менять правительство И. Силаева.

В обоих случаях проводившийся курс исчерпал себя, пришел к логическому завершению — или победе, или поражению.

У нас ситуация существенно иная. Задачи, поставленные в конце 1991 года, решены, но лишь частично, — сделаны только первые шаги. Да, появились товары в магазинах, хотя и цены, и выбор оставляют желать лучшего. Удалось удержаться на краю гиперинфляции, но лихорадка инфляции продолжает «трепать» нашу экономику. Изменилась ситуация в области внешней торговли, экспорт значительно превысил импорт, но структура и того и другого нас глубоко не удовлетворяет. Увеличились валютные резервы: казна была практически пуста, а к концу 1993 года валютные резервы страны составили свыше 4,5 миллиарда долларов, — но для такой страны, как наша, этого явно недостаточно. Проделана громадная работа по приватизации, но избранный вариант не является самым экономически разумным, мы вынуждены были на него пойти под давлением Верховного Совета, и в ближайшее время здесь возможны значительные потрясения. Перебирать можно долго, но общий баланс ясен: сделано полшага. Из абсолютного тупика ноября 1991 года выйти удалось, не свалившись ни в экономический коллапс, ни в гражданскую войну, ни в диктатуру. В этом смысле стратегия и тактика реформ показали свою эффективность, экономика избежала летального исхода, более чем возможного в 1991 году. Но не удалось создать серьезный задел для решения главной задачи — структурной перестройки всей экономики, массированных инвестиций, обновления технической базы, роста производства, возникновения здорового среднего класса. Реформы не исчерпали себя, их просто прервали.

Может быть, однако, найден более эффективный курс? Этого не утверждают, кажется, даже наши оппоненты. Беда в том, что пока никакой курс взамен вообще не предложен. Единственное теоретическое новшество, пожалуй, заключается в демонстративном отказе вообще от «теоретических мудрствований», в установке на «практику», практический опыт. Сама идея «команды», объединенной экономической идеологией, отброшена. Г. Явлинский назвал новое правительство «типично советским». С фактической стороны это утверждение не вполне верно: например, как раз первое «советское» правительство 1917 года было единой командой, объединенной жесткой идеологией (другое дело — какой именно идеологией). Однако пафос Явлинского ясен, и, если не вдаваться в исторические детали, с ним можно согласиться. Нет правительства единой идеи, единой логики. Есть собрание руководителей разных ведомств, озабоченных судьбой своих ведомств. Если же нет центральной экономической идеи, то очень трудно, почти психологически невозможно противостоять идущим отовсюду лоббистским требованиям, требованиям субсидий, льготных кредитов и т. д. Министр, внутренне считающий, «что хорошо для моей отрасли, то хорошо и для России», и знающий, что его отрасли сегодня нужны деньги, просто не может постоянно насиловать себя, проводя — во имя каких-то там абстракций! — антиинфляционистскую политику. Так и работает практик, «хорошо знающий производство»: пытается ежедневно удерживать производство на плаву.

Однако отсутствие ясно отрефлексированной идеологии вовсе не значит, что нет вообще никакой идеологии. Идеология есть. Эта идеология банальна: «пусть идет как идет». Идеология мелких колебаний. Теоретически неплохая в определенных ситуациях (например, в условиях роста производства, финансовой стабильности), в переживаемых нами экстремальных обстоятельствах она опасна для страны. Реально «пусть идет как идет» оборачивается «пусть валится как валится». Сиюминутное спасение производства путем бумажных инвестиций есть помощь конкретным руководителям отрасли ценой ограбления России. Нет и не будет при экстремально высокой инфляции настоящих, в твердой валюте инвестиций. Нет и не будет при инфляции структурной перестройки экономики. Нет и не будет при инфляции технологического перевооружения промышленности. Нет и не будет при инфляции среднего класса — он размывается в точном соответствии с обесценением рубля. Иначе говоря, в ситуации инфляции невозможно решение тех главных, фундаментальных задач, от которых наше общество прячет голову в песок, как страус, вот уже более двадцати лет.

Перестройка 1985 года возникла не как результат чьей-то прихоти. Отставание от передовых стран — технологическое, структурное, экономическое — накапливалось в течение десятилетий и приобрело к тому моменту угрожающий характер. СССР был на краю современной цивилизации, был абсолютно не готов войти в цивилизацию XXI века. С тех пор прошло девять лет — и ни одна задача из числа технико-экономических задач, которые и вызвали перестройку, по-прежнему не решена. XXI век подошел вплотную, а мы стали еще дальше от него. О проблемах технологического, экономического отставания от Запада даже и упоминать перестали, все думают лишь о том, как выжить в обозримые три-четыре месяца. Но ведь если о проблеме молчат, она от этого не исчезла, она лишь усугубилась.

Глобальная проблема России — ответить на вызов времени, войти в число современных в технологическом, экономическом, социальном смысле держав. Это действительно историческая проблема, которую пытались решать все реформаторы, великие и малые, кровавые и мирные: Петр и Ленин, Александр II и Столыпин, Сперанский и Витте, Сталин и Горбачев. Бег России к мировой цивилизации напоминает погоню Ахиллеса за черепахой — огромными сверхусилиями удавалось «догнать и перегнать», особенно в военной технологии. А затем мир «незаметно», но непрерывно уходил вперед, и опять после позорных и мучительных поражений страна «группировалась к прыжку», совершала новый рывок — и все повторялось… Трагический, «рваный, квантованный» цикл русской истории, истории рывков и стагнации. Только считаные годы были отведены для органического развития экономики (конец XIX — начало XX века), но результаты оказались замечательными. Промышленность, хотя и не до конца освобожденная, но все же максимально свободная за всю историю страны, начала быстро сокращать технологическое отставание от Запада. Я убежден: несмотря на последующие трагические десятилетия, потенциал «русского чуда» сохранился и сегодня, надо только дать ему нормальные стартовые условия.

Беда русских реформ была в том, что, столкнувшись с очередной необходимостью немедленно ответить на вызов времени, лидеры страны шли, казалось бы, единственно возможным путем: напрягали мускулы государства. Через сверхусилия государства стремились быстро вытянуть страну. От Петра Великого до Сталина — Берии мы имели возможность экспериментально проверить правильность такой «самоочевидной» тактики.

Идеологию такой реформы выразил в своем пророческом произведении, квинтэссенции русской истории, А. С. Пушкин:

Пушкина восхищала и ужасала грозная сила этой «сверхдержавной реформы». Но опыт показал: за рывком неизбежна стагнация и (или) обвал. Страна не может долго стоять «на дыбах». Сверхусилия государства даются дорогой ценой — ценой истощения общества. Решая проблемы модернизации, Российская (а затем советская) империя только с одной стороны боролась с внешним миром. С другой стороны имперское государство боролось со своим обществом. Каждый раз в экстремальной ситуации государство насиловало общество, обкладывало его разорительной данью. В результате задача военно-технической модернизации решалась на время, но зажатое общество не могло устойчиво экономически развиваться, не было социальной структуры, внутри которой человек чувствовал бы себя комфортно, мог бы реализоваться. «Узда железная» быстро ржавела и становилась цепью, впившейся в живое мясо страны. В длинные периоды стагнации общество тихонько старалось стащить с себя эту цепь, вылезти из-под непомерной тяжести государства. Классический образец — брежневский период, эта постсталинская стагнация, когда все живые силы страны существовали, противостоя государству, — будь то диссиденты, андеграунд в искусстве или теневая экономика. Но пока шла эта «холодная война» между обществом и государством, страна в целом опять отставала от свободно дышащего мира, опять переживала неизбежную стагнацию. И значит, вновь ставилась перед необходимостью новой модернизации, нового прыжка…

Идеология реформы, которую мы начали в 1991 году, была совершенно противоположной. Поднять страну не за счет напряжения всей мускулатуры государства, а как раз наоборот — благодаря расслаблению государственной узды, свертыванию государственных структур. Отход государства должен освободить пространство для органического развития экономики. Государство не высасывает силы из общества, а отдает ему часть своих сил.

Это была очень рискованная попытка. Если бы она сорвалась, то альтернатива была очевидна: военное положение, а возможно, и череда военных переворотов по принципу падающего домино. Но это была не какая-то безумная храбрость за счет общества. Мы исходили из фундаментальных законов экономического поведения человека разумного. И оказалось, что эти законы работают в России, при всей нашей специфике, как работают и в Аргентине, Корее, Чехии и Словакии или Австралии. Освобождение цен наполняет магазины продуктами, финансовая дисциплина меняет экономическое поведение — производители начинают гоняться не за бартером, а за деньгами. Повышается общая трудовая активность населения и т. д.

Тогда, в те первые месяцы 1992 года, был сделан серьезный шаг. Но особенно важно, что это был «методологически новый» рывок в русской истории: не государство опять пришпорило народ, а государство отпустило вожжи, и действительно «невидимая рука рынка» потянула телегу из грязи.

Надо было сделать следующий шаг: на основе стабилизации финансов начать структурную перестройку во всем объеме. Необходимо было привлечение массированных инвестиций, которые одни могут обновить всю нашу дряхлеющую технологическую базу. Нужны тут и мобилизация внутренних ресурсов, и иностранные инвестиции. То есть первый прорыв был сделан, теперь должны были втянуться в него главные силы.

Как известно, этого не произошло. Уже через несколько месяцев наша политика начала буксовать. Под давлением лоббистских групп, в частности в бывшем Верховном Совете (ВС), твердая линия бюджетной и денежной политики была сломана. Все силы мы тратили на то, чтобы противостоять давлению с требованием тех или иных финансовых льгот. В результате рост цен удавалось удерживать «на цепи», но добиться настоящего прекращения инфляции (до 2–3 процентов в месяц) нам не удалось.

Разбухание денежной массы (за 1992 год в 7,4 раза, за 1993-й — в 4,8 раза) не помогло производству. Оно обеспечило замедление, а в 1993 году — фактическую стагнацию реформ. Огромные деньги были заработаны коммерческими банками, через которые проходили льготные кредиты. Но эти деньги, нажитые на инфляции, естественно, никто и не думает в условиях инфляции инвестировать в российскую промышленность. В стране — тяжелейший кризис, а зарубежные вклады российских граждан и компаний за последние два года уже измеряются десятками миллиардов долларов и быстро возрастают. Вот куда в конечном счете после «переработки и обогащения» и впадают инфляционные реки Центробанка — в зарубежные коммерческие банки. Вот реальный экономический подтекст того, что часто именуется «поддержкой производства», «спасением сельского хозяйства», «социальной ориентацией реформ». Несомненно, инфляция социально ориентирована, и столь же очевидно, на какие именно социальные группы.

Инфляция — самая выгодная коммерческая операция нашего времени. Она необходима паразитической буржуазии, плотно сращенной с коррумпированной чиновничьей и политической элитой. Прикрывается же это расхищение национального богатства, естественно, национальной и социальной демагогией, изготовленной по старому рецепту «чем невероятнее ложь, тем больше веры в нее». Неимущим внушают, что жесткая финансовая дисциплина направлена против них, а инфляция им помогает. Это очень похоже на объяснения наркоману, что ему исключительно ради его пользы дают очередной раз уколоться.

Итак, в 1992–1993 годах российское руководство (с себя я, естественно, ответственности не снимаю) не смогло удержаться на изначально занятой позиции. Слишком многое сплелось: корыстные интересы разных слоев элиты, почти автоматическое сопротивление государственного аппарата, не желавшего терять свои полномочия, политическая демагогия «непримиримой оппозиции», борьба за власть между президентом и ВС, недоверие серьезного западного бизнеса, боявшегося вкладывать значительные суммы в нашу экономику. Все это вместе остановило реформу после первого же шага и заставило буксовать, а затем постепенно начался и откат назад. Разумеется, речь не шла и не идет ни о каком возврате к социализму — строю, слишком невыгодному для новейшей коммерческо-политической элиты. Реально им нужен лишь такой темп инфляции, такое медленное кружение экономики на месте, которое позволяет, не доводя дело до коллапса и взрыва, извлекать максимальные прибыли, максимально эффективно «приватизировать» государственные средства.

Сейчас, после переформирования правительства, «новый курс» получает легитимность. Монетаристские упрямцы ушли, инфляции открыта широкая дорога. Усилятся обе ветви власти — и бюрократия, быстро приобретающая свои «классические» формы, и связанная с ней часть предпринимателей.

У сегодняшних «государственников» особая идеология. Идеология циничного бюрократического декаданса. Они не ставят перед собой глобальных государственных задач, которыми некогда вдохновлялась российско-советская бюрократия, — задач геополитических, военно-технических, даже полицейских (я уже не говорю всерьез о декларируемых «социальных приоритетах»). Задачи стоят иного, сугубо приватного характера. Усиление роли государства ради возможности спешного обогащения за счет государства. Это и всегда было — но как вспомогательная цель. Сегодня она становится основной. В государстве новейшие практики-государственники видят не Медного всадника, а огромную дойную корову. Я далек от каких-либо персональных намеков, более того — уверен в личной честности многих, особенно из числа высших руководителей. Но большой государственной идеи нет — ни реалистичной, ни даже утопичной. Латание дыр, коррекция курса реформ в интересах бюрократии — не более того. Чем же в этой ситуации может вдохновляться огромная масса бюрократии? Нет крупных целей, дисциплина ослаблена, ситуация нестабильна, возможности обогащения грандиозны. Естественно, что именно по этой логике идут и будут идти широкие бюрократические массы. И это проблема не криминальная, а социальная, глобально-политическая, если хотите — историческая. Коррупция становится не побочным продуктом, а детерминантой (по меньшей мере — одной из детерминант) политического процесса.

Иногда этот процесс называют «первоначальным накоплением». Оно всегда и везде было грязным, грабительским, через этот этап надо пройти и нам и т. д. Здесь есть некая логика. Беда лишь в том, что в норме первоначальное накопление шло на развитие своей страны, а не сводилось к перекачиванию триллионов и десятков триллионов рублей в западные банки. Та форма «накопления в Швейцарии», которую мы имеем, напоминает только колониальный, полуколониальный, компрадорский режим. Нет, не расой, не национальностью, не языком предпринимателя определяется то, какой капитал он представляет — «национальный» или «компрадорский». Главный критерий иной: инвестирует ли он средства в стране, тем самым действительно обогащая ее, делая «первоначальное накопление» национальным накоплением страны, или же спешит вывезти деньги из страны, рассматривая страну лишь как средство, как источник своего обогащения.

Развитие такого капитала для страны — дорога в никуда.

В нашей стране сегодня представлен и «национальный», и «компрадорский» капитал. Их соотношение определяется в конечном счете не субъективными, культурными, этическими и т. д. факторами, а объективными законами. В условиях нестабильности, инфляции, экономического диктата государства (и, следовательно, коррупции) доминировать будет «хищнический», «компрадорский» капитал, реально использующий страну как колонию под прикрытием ультранационалистических лозунгов. В ситуации политической и финансовой стабильности, уменьшения роли государства открываются более выгодные условия для созидательного, «национального» капитала.

Так выстраиваются два «новых курса».

Стратегия отсутствия стратегии. Формальное сохранение статус-кво, топтание на месте, инфляция и обогащение коррумпированной элиты при абсолютном господстве бюрократии. Политически — опора на громкий социально-националистический популизм, вплоть до использования заведомых шарлатанов и авантюристов. Перспектива в самом мирном случае — полуколониальная Россия, впрочем, при вполне русских правителях и предпринимателях. Страна полуколониальная в экономическом, социальном, культурном аспекте, но с глобальными военно-имперскими амбициями.

Чтобы понять, как это выглядит на практике, послушаем не члена «ДемРоссии», не сторонника «Выбора России», а вчерашнего кумира наших националистов, боевого генерала и честного человека Александра Лебедя. Вот как он описывает ситуацию в Приднестровской республике, республике, которой так сильно восхищаются «русские националисты» от газеты «День» до Жириновского. «В здешних магазинах пусто, на продовольственных рынках — астрономические цены, нет лекарств, учителя разбегаются. Полный развал и хаос. Я называю правительство ПМР преступным… Получив кредиты, эти ребята, радостно взвизгивая, затыкают несколько дыр в бюджете, а половину денег рассовывают по карманам».

Представьте себе это не в масштабах крохотной ПМР, а в масштабе России — и вы получаете картину России под властью правительства «национального спасения».

Стратегия ответа на вызов времени: радикальное изменение финансовой ситуации. Максимально возможное уменьшение государственного командования экономикой, хотя надо ясно понимать, что в наших реальных условиях роль государства в экономике все равно будет выше, чем в Японии или Корее, которым нас призывают подражать. Как следствие — начало настоящих инвестиций, внутренних и внешних. Если «патриоты» считают нормальным, когда десятки миллиардов долларов уходят из страны в западные банки, то мы считаем нормальным иное — когда десятки миллиардов долларов идут с Запада в нашу экономику. Это означает единственную возможность мирно преодолеть кризис российской цивилизации, обеспечить не просто экономический, технологический, социальный подъем, но создать иное качество российской цивилизации, войти в число передовых стран XXI века.

Обильные государственные расходы, запретительно высокие, но все равно не поспевающие за ними налоги, дорогое коррумпированное государство, бремя содержания которого парализует инициативу общества, его способности к саморазвитию, или последовательный отказ от бюрократических излишеств, освобождение простора частной инициативы и предпринимательства, сокращение неэффективных государственных расходов и опирающееся на него снижение реального налогового бремени — вот суть выбора, перед которым сегодня оказалась Россия.

Исходя из этих соображений, я и вижу нашу политическую стратегию. Мы обязаны возобновить реформы — даже не с того места, где они остановились сегодня, а с того, где они начали буксовать в середине 1992 года. Это не упрямство — просто, увы, нет альтернативы. Надо добиться тех целей, ради которых реформы затевались, — целей и необходимых, и достижимых.

Однако было бы действительно верхом догматического доктринерства этим и ограничиться. Реформы забуксовали в силу абсолютно серьезных объективных причин. Если мы не извлечем урока из всей долгой истории 1992–1993 годов (за которую в «мирных» условиях можно отдать добрых десять лет), то мы опровергнем поговорку, что за битого двух небитых дают.

Уступки мощному напору отраслевых лоббистов привели к тому, что бремя экономических преобразований в значительной мере оказалось переложенным на те группы населения, которые являются естественной социальной опорой реформаторов. Когда бюджетные деньги в крупных масштабах тратятся на поддержку неэффективных предприятий, их всегда не хватает на нужды образования, здравоохранения, науки, культуры — тех сфер, где занята основная масса среднего класса современного общества.

Бюрократическая расточительность прокладывает дорогу высоким налогам, стягивающим удавку на шее мелких и средних предпринимателей.

Возник замкнутый, порочный социально-политический круг. Отсутствие сильного, политически организованного, поддерживающего снизу правительство реформ (и давящего на это правительство!) среднего класса понижало сопротивляемость правительства к требованиям бюрократических лоббистов. А уступки их требованиям, в свою очередь, били по среднему классу, размывали его, отчуждали его от правительства.

Разорвать этот круг мы не смогли.

Еще одна проблема, справедливо пугающая и возмущающая наших потенциальных сторонников, — преступность. Рэкет, внеэкономическое принуждение, стал чуть ли не главным экономическим рычагом в нашем больном социуме. Я надеюсь, что наша фракция «Выбор России» будет самым жестким, самым последовательным образом добиваться расширения прав граждан на индивидуальную и коллективную самооборону от преступников, ужесточения наказаний за насильственные преступления, за участие в организованной преступности. Когда страна находится в таком положении, гуманизм к преступникам за счет их жертв по крайней мере неуместен. Я имею в виду, в частности, и указ об амнистии. Общество воспримет такой указ как вызов — и будет право.

Но если преступность пугает, то беспредел коррупции глубоко оскорбляет. Главные причины провала демократической власти, убежден, связаны не с тем, что люди стали жить намного хуже (или демагоги сумели им внушить, что страна «катится в пропасть»), а с глубоким разочарованием избирателя в «демократии воров».

Здесь смешиваются несколько обстоятельств. Несомненно, часть демократических чиновников и депутатов с жадностью бедняков «дорвалась» до кормушки — и гнев тех, кто их избрал, вполне оправдан.

Однако в целом удельный вес «новых людей» среди руководящих чиновников, среди тех, кто просто мог брать взятки, совсем не так велик. Номенклатура, особенно на местах, в огромной мере осталась прежней — зато вот сделать себе громоотвод из «демократов» сумела превосходно. «Линкольны» и «мерседесы», обдающие грязью нормального российского пешехода, как правило, не принадлежат представителям демократической власти, но ассоциируются именно с ними.

Что реально здесь можно изменить?

Да, именно наша фракция подняла в Думе вопрос об излишних материальных возможностях, предоставляемых депутатам. И именно «друзья народа» из фракций коммунистов и жириновцев дружно проголосовали за депутатские привилегии. Но это, в сущности, незначительный эпизод. Не борьба с привилегиями, тем более не малоаппетитные популистские крики на эту тему нужны. Нужно главное — разрушение объективной основы коррупции, монопольной власти государства над собственностью.

Сегодня в России острый дефицит политических идей. В 1987–1991 годах на рынок было выброшено все, что создано человечеством, — от «Дороги к рабству» фон Хайека до «Майн кампф», от «Протоколов сионских мудрецов» до «1984». Все слова сказаны. Жизнь для многих стала хуже. И наступило великое разочарование.

Когда говорят про выборы 12 декабря, обычно сосредоточиваются на трагикомической фигурке «победителя». Для меня куда важнее другое: почти 50 процентов вообще не пришли голосовать. Не пришли на первые истинно свободные выборы. И сам успех «героя нашего безвременья» — это ведь тоже не знак доверия к его бредовым речам, а прежде всего — глубокого разочарования. Разочарования в тех, кто считается серьезными, ответственными политиками.

Отсюда суетливые попытки соревноваться в раздаче пустопорожних обещаний, а то и в агрессивной националистической риторике. Жириновские второй свежести с демократическим прошлым шансов на успех не имеют, хотя и могут подсобить оригиналу.

Убежден, у тех, кто действительно готов бороться за достойное будущее России, есть лишь одно оружие — оружие правды и здравого смысла. От неумелого, неловкого использования в последнее время оно сильно притупилось. Но другого все равно не будет.

Да, волшебного слова не существует. Но если искать слово, в котором полнее всего выражаются надежды и желания общества, большинства жителей России, то я бы назвал слово «стабильность». Люди устали от изматывающего, как температура при гриппе, роста цен. Люди устали от бесконечных политических шатаний, устали бояться — гражданской войны, переворота, фашизма. Люди устали от страха перед преступниками. И как спасения от всего этого измученное общество ждет наконец стабильности.

Но стабильность не имеет ничего общего с фиксацией статус-кво, с консервацией существующего положения вещей. Такая консервация означает нечто прямо противоположное — сохранение нестабильности, вечного броуновского движения бюрократии. Мелкого движения мелких бюрократов, которое, перейдя за какую-то критическую отметку, вызовет глобальный обвал в России. Стабильность — это вовсе не пассивное принятие того, что есть. В лозунге «К стабильности!» заключен мощный волевой импульс, заряд политической воли. Надо приложить много сил и терпения, чтобы выйти на плато стабильности, но зато есть понятная и необходимая цель. Стабильность — лозунг политического действия, партия стабильности — партия стратегического движения, а не мелких интриг и демагогии.

Прежде всего, необходимы финансовая стабильность, прекращение инфляции, роста цен. Об этом уже много сказано выше. Такая стабильность не просто приносит резкое психологическое облегчение человеку, делает его жизнь предсказуемой, дает возможность строить долговременные планы и т. д. — она является ключевой для всей вообще стабильности в стране.

Из этого следует начало экономического оживления — первые инвестиции в производство. Начало экономической стабилизации, в свою очередь, создает предпосылки для политической стабильности. Если убиты вирусы инфляции, если началось оживление экономики, начинают лопаться воздушные шары шовинизма, социальной и национальной ненависти, имперского тщеславия.

Политическая стабилизация — это уже мощный импульс для настоящих инвестиций в производстве, инвестиций, по масштабу России, измеряемых десятками миллиардов долларов. Так к финансовой стабильности добавляется и главное — экономическая стабильность, стабильный рост производства.

Политическая стабильность включает в себя и геополитическую. Мы должны знать наконец, в какой стране мы живем, с ее твердыми границами. Наша страна — не «осколок империи», не временное образование, мы не мечтаем вновь объединить — за свой счет — все республики бывшего Союза. Наша страна — великая Российская республика, в ее нынешних нерушимых границах. Страна, как и любая нормальная, живущая не химерами и имперскими галлюцинациями, а своими интересами, живущая ради себя, не собирающаяся никого присоединять, покорять и уж меньше всего помышляющая о «последних бросках» головой вниз на юг.

И самое главное, наша конечная цель — социальная стабильность. Да, общество должно быть открытым, обществом действительно «равных возможностей». Людям должны быть созданы условия для занятий бизнесом и т. д. Но 90 процентов людей ни в какой стране не собираются ни менять профессию, ни тем более идти в торговлю, бизнес и т. д. Нормальное, стабильное общество — то, где человеку предоставляется возможность нормально, достойно, без нищеты, унижения и страха жить, занимаясь своей профессией всю жизнь, — будь то маляр, инженер, врач или помощник режиссера.

Для работы по созданию такого общества, общества стабильности, нужна прежде всего политическая воля. Мобилизовать эту волю россиян сегодня абсолютно необходимо.

Фашизм и бюрократия

После «безумного» 1993 года, закончившегося 4 октября, наступило ли пусть хрупкое, пусть временное, но спокойствие? Или мы можем ожидать масштабного политического кризиса в ближайшие месяцы? Если этот кризис произойдет, то куда повернется дрожащая магнитная стрелка российского политического компаса, кто получит дивиденды от кризиса?

Я никогда не давал политических прогнозов, не буду нарушать эту традицию и сейчас. Но как бы политологи ни выстраивали свои схемы, в них все сильнее входит новый и очень мрачный «коричневый» фактор. Если пользоваться той же метафорой, как будто под российский политический компас подложен тяжелый топор нацистских штурмовиков, и стрелку все время сносит в эту сторону. Если бы этого фактора, этой угрозы не было, то к любым потенциальным политическим кризисам общество могло бы относиться значительно спокойнее: в конце концов, за вычетом этого фактора политический процесс едва ли может привести общество к летальному исходу. А вот нацизм, фашизм (жесткий или мягкий, коричневый или красно-коричневый) сегодня для России означал бы смерть, национальную катастрофу, имеющую в нашей истории один аналог — 1917 год. Второй такой «геологический разлом» наша земля может просто не выдержать…

Но не заражаем ли мы себя «фашистофобией», своего рода манией преследования? Ведь сегодня на российской политической сцене нацизм кажется каким-то призраком. Этот призрак бродит по страницам газет, верно, но где он в своей грозной реальности? Массовой нацистской партии нет. Конечно, можно указать на Жириновского, но его популярность по всем опросам падает — непрерывные пустые скандалы утомили избирателей. Можно надеяться, что пик своей популярности он прошел в декабре, но нет ощущения, что давление фашистской угрозы, пусть не слишком оформившейся, уменьшается. Напротив, кажется, что эта угроза — безотносительно к фигуре Жириновского — растет.

Но кто же тогда? Откровенные нацисты, бандиты-баркашовцы? Самих по себе их нельзя считать политической силой — это все еще из разряда уголовной хроники. Их «фюрер» умело использовал 3–4 октября для кровавой рекламы себя и своего движения, но в «большую политику» пока не вошел[4].

Что же заставляет всерьез говорить об этой «угрозе без лица», об этих коричневых испарениях, встающих над политическим болотом?

Для меня «звонком» стало 3–4 октября. При всем, что мы знали о Хасбулатове, Руцком, ВС, не верилось, что они внутренне уничтожили дистанцию между собой и нацистами и широко протянут им руку, да еще вложив в эту руку автомат. Однако протянули. В переломный момент легитимная политическая оппозиция сделала выбор: ради завоевания власти можно идти рядом с нацистами, можно принять их помощь, их методы. Вот главный, решающе важный политический урок тех дней. Россия, наверное, единственная в цивилизованном мире страна, где политик, оставаясь серьезным, легитимным политиком, открыто заключает союз с нацистами.

И не отказывается от этого союза, когда «горячка битвы» прошла. Слов в осуждение тех же баркашовцев и своего «сердечного согласия» с ними не нашлось в запасе ни у бывшего вице-президента России, ни у бывшего председателя ВС, ни у активно действующих сегодня в Думе экс-депутатов Верховного Совета и партий, поддерживавших ВС.

Последний пример — 12 мая (1994 года. — Прим. ред.), вечер газеты «Завтра» (этакого «центрального органа» непримиримой оппозиции). Приветствие Баркашова встретили аплодисментами те же Руцкой, Зорькин, Бабурин… Баркашова с успехом заменил генерал Макашов[5], прорычавший следующее: «Боже, помоги выкинуть из Кремля и из России всех жуликов, проституток, воров, освободи нас от этой нечисти. А если тебе некогда, я это сделаю со своими товарищами. (Аплодисменты.) Служу Советскому Союзу». К известной всем характеристике Макашова это ничего, конечно, не добавляет, но ведь ему исступленно хлопали отнюдь не только маргиналы, а определенная часть политического истэблишмента, вполне влиятельные политики. Фотографии для истории: Ачалов, Руцкой, Макашов, Проханов, Константинов, Чикин, Анпилов, Бабурин, Невзоров, Зорькин, Зюганов, Романов, Стародубцев[6].

Руцкой, Зорькин, лидер КПРФ Зюганов, едва не ставший председателем Федерального собрания Романов — бок о бок с Анпиловым, Макашовым. Вот мелкое, но прямое доказательство «смычки» легитимных политиков, всерьез претендующих на власть, и околонацистских маргиналов. Не зря этот замечательный «вечер спевки» назывался «Согласие во имя России». Согласие с нацистами во имя России. Или согласие во имя нацизма в России? Аналога такому единому фронту в современной мировой политике, пожалуй, не подберешь. Зато аналогия есть в прошлом — так называемый «Гарцбургский фронт», созданный в октябре 1931 года в Германии реакционными генералами, националистическими политиками, королями ВПК и нацистами. Фронт этот просуществовал недолго и стал лишь питательной средой, бульоном для размножения нацистских бактерий, пожравших своих легитимных попутчиков. Гитлер и не скрывал своего к ним презрения. Но ведь и российские ученики фюрера пишут все в той же газете «Завтра» о своих союзниках: «Каждый, кто имеет совесть, обязан отдать должное именно „баркашовцам“. Именно им сегодня принадлежит право „морального“ первенства в оппозиции. Им, а не трусоватым „прагматикам“ из КПРФ или уклончивым, будто объевшимся сметаны лидерам российского общенационального союза… „Патриоты“ в Думе — это отбросы оппозиции, пролезшие в декоративный ельцинский балаган по трупам и крови своих павших товарищей… Но как бы то ни было, новым депутатам следует помнить: предавая РНЕ (партия Баркашова), вы предаете русское сопротивление, предаете павших, предаете Россию. А это вам так просто не пройдет».

Вот такие (и не такие еще) угрозы и плевки сносят от своих «крутых союзников» официальные лидеры оппозиции, не смеющие, разумеется, ответить хоть чем-нибудь подобным. Да, поистине: «моральное» первенство в этой компании захватили не вице-президенты, спикеры, депутаты, а никому (пока) не ведомые «мальчики-баркашовцы». Они диктуют «союзникам» свою мораль, заставляют их играть по своим, бандитским, правилам. Вот такое согласие во имя России. И это при том, что у нацистских маргиналов нет известного, сильного лидера. Появись он — и мгновенно вся объединенная оппозиция превратится в машину, обслуживающую такого лидера, превратится в систему рычагов и приводных ремней, помогающую такому лидеру идти к власти.

Но даже если нацистский фюрер в обозримом будущем не вылупится, все равно давление нацистов будет «разворачивать» Руцкого, других «легитимных» лидеров, превращая их в «агентов влияния» нацистской политики.

Как же это может быть? «Чистые» нацисты имеют малый политический вес. Казалось бы, в союзе с известными националистическими политиками они заведомо слабая сторона, «меньшие братья», ведомые. А на проверку они оказываются ведущими. Чем этот парадокс объяснить?

Полнейшей идейной нищетой «легитимных» националистов.

Сколько бы они ни произносили заклинания про «просвещенный патриотизм», им так ни разу не удалось объяснить, что это такое. Их «просвещенный патриотизм» остался какой-то мертвой оберткой, внутри которой или пустота, или все та же конфета с красно-коричневым ромом. У нацистов есть идеология, есть лозунги — преступные, глупые, алогичные, но четкие, ясные, определенные. Национал-патриоты выработать свои лозунги оказались не способны.

При полной собственной идейной невнятности, при отсутствии всякого «табу» на нацизм, насилие, террор, — что они могут противопоставить воплям того же Макашова? «Даешь Советскую народную власть! Даешь народное русское правительство! Даешь русскую экономику, русскую культуру, русскую армию!» (Особенно хорош макашизм в культуре. Впрочем, все остальное обещает быть ничуть не хуже…) И в ответ на весь этот бред юристы и депутаты, профессора и писатели-патриоты покорно кричат: «Даешь!» Нашли национальный перевод для «хайль». Да, постыдная картина полной идейной капитуляции «национально мыслящей элиты», которая без всякого трения совершает свой «полет на коленях» прямо к начищенным сапогам макашовых-баркашовых.

Идеология нацизма, фашизма — злокачественная мутация национализма, национализм, превратившийся в свое отрицание, несущий гибель нации. Этот путь вверх по лестнице, ведущей вниз, точно описал В. Соловьев: «Национальное самосознание — национальное самодовольство — национальное самообожание — национальное самоуничтожение». Чтобы устоять на первой ступени, абсолютно необходимой всякой нации, но не заскользить дальше, нужна интеллектуальная и моральная самодисциплина, которой и в помине нет у национал-патриотов.

Национальный эгоизм почти так же свойствен человеку, как эгоизм личный. Озлобленный, агрессивный характер он приобретает, когда к нему добавляется жгучее чувство национальной обиды, несправедливости. У больших наций после развала империи это чувство практически неизбежно. Классический пример — та же Веймарская Германия. В России синдром «имперской обиды» тоже есть, правда, он смягчается несколькими обстоятельствами. Тут и традиционное ощущение огромности страны, почти не изменившееся после гибели СССР, и очень распространенное чувство глубокого отчуждения от государства (оборотная сторона насильственной государственной дисциплины). Проблема «жизненного пространства» никогда не жила в душе русского человека, а разговоры о том, что правящий режим — оккупационный, управляемый из США, никем, кроме пациентов психиатрических клиник, вполне всерьез не воспринимаются.

Воинствующий национализм, комплекс обиды и национальной ущемленности, пожалуй, питаются другим.

После гибели коммунистической идеологии (одновременно с этим, ввиду исчезновения объекта для борьбы, во многом утратил привлекательность и антикоммунизм) наступил глубочайший идеологический вакуум. Ценности чисто «потребительского общества» его заполнить не могут. К тому же эти ценности в жизни огромной массы людей воспринимаются как издевательство, как реклама недоступных товаров. Вот здесь в дело вступает национализм. Личная обида «замещается», «облагораживается» обидой национальной, превращается уже в идеологию, в ориентир и опору в жизни. В этом «национализме обиды и нищеты» имплицитно содержатся не только (не столько) собственно национальные, но и переплавленные в национальную форму социальные мотивы. Бедность, эксплуатация, несправедливые привилегии, неоправданное расслоение общества — все это вдруг приобретает национальную окраску, видится в коричневом свете. Так возникает интерференция социальной и национальной злобы, известная как «национал-социализм».

Подобного развития событий боялись во всех посткоммунистических странах. Ждали мутации: из коммунизма — в нацизм. Однако страхи пока не подтверждаются ни в Восточной Европе, ни в Прибалтике. Ближе всех к красно-коричневой полосе подошли мы.

На бытовом уровне — разговоры, что «все скупили кавказцы», «в своем доме не дают прохода русскому человеку», «от них вся преступность». На идейном уровне — идея «всемирного заговора» против России с целью превратить ее в колонию международного, западного (американского, сионистского) капитала. Это является поистине идефикс национал-патриотической оппозиции. В обоих случаях мы видим отнюдь не чисто расовые (вообще абсолютно чуждые России), а национально-социальные предрассудки.

Сразу оговорюсь, рискуя вызвать протест иных своих коллег: за всем этим злым бредом, увы, стоит немало реальных проблем. Существует в нашей стране и мафия, собранная по этническому признаку, как есть она во всем мире; например, в США в том числе есть и «русская» мафия. Это не вся мафия, но вполне реальная ее часть. Существует и жесткая борьба на мировых рынках, в том числе финансовых, и там мало желающих бескорыстно помогать России, как и любой другой стране, тем более пропускать ее «вне очереди». В определенных финансово-политических кругах есть и недоброжелательное отношение к России, и желание ее изолировать. И в этом нет ничего ни ужасного, ни странного. В мировом сообществе нет идиллии «всемирного братства». Например, во многих странах жив антиамериканизм. Идет конкуренция, однако прогресс заключается в том, что она ведется твердыми, но корректными, «гражданскими» методами. Раздувание же национал-социалистического психоза отнюдь не способствует успеху в этой конкурентной борьбе.

Но почему же именно общественный организм России оказался наиболее податливым к действию красно-коричневых бактерий-убийц?

Таковы, увы, генетика и структура нашего общества.

В общем виде ответ заключен в одном слове — «тоталитаризм». Восточной Европе этот строй был навязан нашими танками. Ушли танки — рухнул строй. В нашей стране все сложнее. Да, когда ослабло насилие, этот строй зашатался и упал и у нас в стране — значит, разговоры о безусловной приверженности России к тоталитарному строю, к насилию и несвободе являются ложью. Но верно и другое: этот строй не был нам навязан извне, он в каком-то смысле хотя и насилием и обманом, но пришел к власти изнутри самой России, ее истории.

Подробное обсуждение этого, в сущности, основного вопроса российской истории и философии здесь, конечно, неуместно. Ясно одно: порыв к свободе и «бегство от свободы» трагически, подчас неразрывно переплелись в нашем прошлом. Так, большевистский тоталитаризм, разумеется, уничтожал, отрицал самодержавие, но вместе с тем был его законным продолжателем, наследником, который довел самодержавие до логического предела. ЧК расстреливала черносотенцев — и была их духовной дочерью, лишь превзошедшей родителей в беспощадном насилии. Другой пример неразделимого, трагического противоречия русской истории — лозунг «За Родину, за Сталина». Ведь «в развернутом виде» это значит: «За Родину, за ее палача Сталина…»

Как бы то ни было, тоталитарное сознание глубоко уходит в толщу нашей истории, где были войны (как в истории любой страны), но не было гражданского общества. Оборонное мышление, ксенофобия, ставка на силу, «сила власти», измеряемая мерой ее насилия по отношению к народу, — все это у нас не заемное. Конечно, это страшно уродует национальную память, не дает возможности появиться разумному, умеренному консерватизму. Какие традиции может охранять наш консерватизм? Гражданское общество? Независимость личности от Государства? Частную собственность? Да, все эти традиции у нас были — но лишь в зародыше, в потенции. Невольно консерватизм начинает возвращаться к действительно доминировавшим традициям — «необходимости самовластья и прелести кнута». А если отделить от этих традиций феодально-сословную честь, которая была совершенно вытоптана, то получается «самодержавие толпы», уже пограничное с нацистской идеологией…

Между тем как раз консерватизм является важнейшей частью здорового общественного сознания — тормозом, который помогает удержаться в рамках разумного национализма, удержаться на уровне национального самосознания, не скатываясь к саморазрушительному национальному самодовольству. Этот здоровый русский национализм, основанный на гражданских правах русского человека, на его твердом праве на частную собственность, еще предстоит формировать — если для того будут объективные социальные условия.

Еще важнее психологических традиций объективная структура общества.

Тоталитарное общество не разрушено. Оно надломлено — это и определяет специфику настоящего момента нашей истории.

Милитаризованная экономика. Экономическая и политическая власть бюрократической олигархии. Постоянные тенденции к окончательному бюрократическому реваншу — к восстановлению бюрократической машины в том виде, в каком она существовала в стране (и душила страну) до 1991 года. Вот картина общественного организма, которую мы наблюдаем.

Основа основ — отношения собственности. Сейчас без барабанного боя и, что трагично, практически без осознания обществом решается поистине исторический для России вопрос. Капитализм практически уже остановить нельзя. Дилемма в следующем: бюрократический (номенклатурный, государственный) капитализм — или демократический (гражданский, открытый). Если брать известную историческую аналогию: пойдем мы «прусским» или «американским» путем. Вот фокус всей социально-политической борьбы сегодняшних дней. Вот что стоит за всеми законами, указами, прениями, выстрелами и пресс-конференциями. Если говорить более корректно: каким будет соотношение того и другого элементов в нашем строящемся обществе.

Избрав государственно-бюрократический вариант, практически обреченный на застой, не имеющий сил для самодвижения, отделенный высокой стеной коррупции от подавляющего большинства населения, мы действительно обрекаем Россию на отставание от мира, на колониально-сырьевую роль, на вечную консервацию этой роли. Вот вам и «заговор» против России — «заговор», участниками которого являются отнюдь не «масоны», а бюрократическая элита, гордо именующая себя «государственниками». Колониальные государственники…

Сегодня интересы этих групп (сохранивших — особенно на местах — всю полноту власти), очевидно, чисто охранительные. Их идеология едва-едва просматривается — людям не до того, они заняты практической деятельностью по своему обогащению. Как все богатые люди, они осторожны, крайности их пугают. Однако на всякий случай нацистов они могут подкармливать.

Возможна ли ситуация, когда правящая бюрократия пойдет на альянс с нацистами, «наймет бандитов», действительно повторив в России «веймарскую катастрофу»?

Во всяком случае, эту болевую точку надо постоянно отслеживать, помня, что только союз с наиболее агрессивной частью бюрократической буржуазии может открыть нацистам дорогу к власти. Никаких реальных, тем более легитимных путей, чтобы одни нацистские маргиналы захватили власть, сегодня нет. Опасно иное: легитимная политическая, бюрократическая элита сама может двинуться в сторону нацизма, переродиться, «изнутри» прорасти «коричневым загаром». Пример такого перерождения перед глазами — Руцкой, Хасбулатов, ВС. Это была модель. Теперь представьте подобное перерождение в большем масштабе — и сами оцените масштаб возможной катастрофы.

В 1930-е годы бытовала формула о фашизме как открытой террористической диктатуре наиболее агрессивных слоев буржуазии. Эта формула точно описывала как раз сталинский фашизм, была в некотором смысле его «бессознательной рефлексией»: надо лишь вместо «буржуазия» поставить «бюрократия». Сегодня такая формула еще ближе к истине; фашизм у нас возможен лишь как диктатура самых агрессивных слоев «буржуазной бюрократии», номенклатурного, паразитического капитала.

Союз бюрократии, буржуазии и нацистов — вот та главная опасность, которую мы должны перед собой видеть. Исходя из этого и строить свою политику.

Из сказанного, думается, абсолютно ясна моя позиция по модному ныне вопросу «просвещенного авторитаризма». Убежден: «хорошая диктатура» может быть только для тех, кто и «плохой» будет рад. Если же кто-то всерьез надеется защититься от нацизма, выстроив вокруг себя клетку «демократической диктатуры», то он горько ошибается, кидается из огня да в полымя. Диктатуру всегда выстроят без нас, против нас — здесь мы можем не тратить силы понапрасну. Как бы ни была принята сегодняшняя конституция, она дает как раз оптимальное (с учетом традиции, реального баланса сил) соотношение авторитарного и демократического векторов в нашей политической системе. Не усиливать авторитарность, а превращать написанную конституцию в действующую — вот задача.

Мы должны противопоставить союзу бюрократии и нацистов свою политическую конструкцию: союз демократии и либеральной буржуазии при нейтралитете (и, соответственно, соблюдении интересов) самых влиятельных отрядов бюрократии.

Стратегически наши интересы противоположны интересам бюрократии: мы — за уменьшение влияния государства в экономике, за демократический путь развития рыночной экономики, вне контроля бюрократической олигархии.

Но мы — по своему менталитету, по социальной группе поддержки — не приемлем «борьбы на уничтожение». Такая борьба — и то, разумеется, только политическая, идеологическая — для нас возможна и неизбежна лишь с нацистами.

С бюрократией, связанной с ней буржуазией мы можем и будем всегда искать компромиссы, проводить свою политику так, чтобы не прижимать их к стене, чтобы обеспечивать им «мирное врастание» в открытый, демократический капитализм. Самое главное — ни при каких условиях не допустить союза правящей бюрократии с нацистами как с «меньшим злом». Бюрократическая олигархия должна все время ясно понимать: лучше «потерять» с демократами, чем «найти» с нацистами. И, не надеясь на «понятливость» бюрократии, мы постоянно должны ей это объяснять.

Если союза бюрократических «верхов» и нацистских «низов» удастся не допустить, нацистская угроза для нашей страны так и останется лишь угрозой.

Говоря о чисто политических условиях, при которых реальна опасность переворота, весь опыт российской истории учит, что главное условие — два параллельных центра власти. Так было в 1917-м, в августе 1991, в октябре 1993 года. «Третья сила» всегда рвется наверх по спине одной из ветвей власти. Поэтому важная задача демократических сил — не допускать опасной конфронтации высших властных структур. Только так можно сохранить стабильность, целостность государства.

Лозунги государственников и националистов сегодня в цене. Нам нет нужды лгать и примерять чужую шкуру. Не из-за конъюнктуры, а по существу мы были и остаемся государственниками. Наша цель — эффективное, не самоедское государство. Конечно, мы не считаем, что чем наглее бюрократия, тем сильнее государство. Если не путать государство с Держимордой, то очевидно, что мы — государственники.

Мы измеряем свою приверженность российским национальным интересам тем, что удается сделать для нормальной, достойной человеческой жизни русского человека, всякого гражданина России. Те, кого у нас называют «националистами», измеряют свой национализм иначе, мерой своей ненависти к «инородцам», а то и просто — циркулем для измерения неарийских черепов. С нашей точки зрения, они реальные русофобы, потому что, стараясь заразить ядом своей злобы Россию, губят ее, надеются превратить в больную страну. Такую же больную, как они сами…

Нам не надо ни лукавить, ни умалчивать о своей позиции, ни отрекаться от своих слов. Мы ясно и просто можем объяснить, почему мы — государственники и патриоты. Надо только верить в разум людей и говорить им правду. Будем помнить чудесные слова: наше достоинство — в разуме. А на свету разума исчезают призраки. В том числе и призрак нацизма, пугающий нашу Родину.

Красная осень 1993-го

16 сентября 1993 года, буквально сразу после моего звонка о согласии вернуться в правительство, президент объявил о предстоящем назначении. Вообще-то предполагалось, что он сделает это на запланированной ранее встрече с финансистами, но она по каким-то причинам не состоялась, вместо этого Борис Николаевич поехал в дивизию имени Дзержинского, объявил там. Получилось весьма воинственно.

Тем не менее указа еще не было, а я в тот вечер должен был улететь из Москвы на пару дней в регионы по делам избирательного блока «Выбор России». Решил до официального назначения поездку не отменять. В Ростове и Воронеже уже ждали люди.

18 сентября, довольно поздно вечером позвонил глава администрации президента Сергей Александрович Филатов, сказал, что указ подписан, попросил срочно вернуться в Москву и по возможности сразу повидаться.

Часам к двенадцати воскресного утра приехал к нему на дачу и здесь узнал, что президент принял решение приостановить работу Верховного Совета, объявить новые выборы и провести референдум по конституции. Филатову поручено продумать политический сценарий предстоящих событий. Сергей Александрович сказал, что все это вызывает у него серьезное беспокойство. Спросил, какова моя точка зрения.

После того как Верховный Совет открыто проигнорировал ясно выраженную апрельским референдумом волю народа к продолжению реформ и отверг одну за другой все попытки найти между двумя ветвями власти разумный компромисс, неизбежность подобного решения была очевидной. Но выбранный момент не казался подходящим.

Важный фактор внезапности, неожиданности уже отсутствовал, и создать его в сложившейся ситуации не представлялось возможным. Именно такого шага лидеры «непримиримой оппозиции» от Ельцина ждали, к нему готовились. Более того — явно на него провоцировали. Ведь невозможно иначе как сознательную провокацию, причем весьма точно учитывающую особенности характера Бориса Николаевича, расценить выходку Хасбулатова, который буквально накануне перед миллионами телезрителей лично оскорбил президента. Хасбулатов сознательно хочет вывести Ельцина из равновесия.

Так я и сказал Филатову: хотя решение и принято, с моей точки зрения, полезнее повременить, подержать команду Хасбулатова в напряжении, заставить нервничать. Вряд ли стоит делать именно то, что ожидает противник, и в тот момент, когда он максимально приготовился.

К тому же ясно, что занять сейчас, сразу, здание Белого дома, а значит, реально приостановить работу Верховного Совета, что является важнейшей предпосылкой успеха, — невозможно.

Филатов попросил меня позвонить Борису Николаевичу, встретиться с ним, поговорить на эту тему. По всему было видно, что и он разделяет мои сомнения.

Ехал домой с нелегкими мыслями. Прямое столкновение, неизбежность которого давно вырисовывалась из общих соображений, из нехитрого анализа сложившейся ситуации, готово было вот-вот превратиться в суровую реальность.

Идеологических сомнений, колебаний, раздумий о том, можно ли распускать наш парламент, к этому времени у меня уже не было. Очень долго, на протяжении всего 1992 года, я решительно отвергал любые идеи конфронтационного, силового разрешения противоречий с парламентской оппозицией. Но за 1993 год твердо убедился: нынешнее большинство в Верховном Совете совершенно беспрекословно подчиняется манипуляциям, а люди, которые этим большинством управляют, не связаны никакими этическими границами, демократическими нормами и чрезвычайно опасны для страны. Речь идет о том случае, когда демократически избранный парламент сам становится максимальной угрозой для демократии. Такое, как широко известно, в истории уже случалось.

Планировавшийся президентом выход из конституционного тупика вовсе не предполагал отмену демократии.

Его ключевая идея, главная цель — новые свободные выборы, незамедлительное проведение которых более чем логично, коль скоро политическая линия парламента столь явно разошлась с выраженной на референдуме волей народа.

Хорошо зная президента, был убежден в том, что он не тот человек, который в случае победы воспользуется ситуацией, поведет наступление на свободу слова, вообще откажется проводить выборы, установит авторитарный режим. Нет, за судьбу свободы и демократии, если будет достигнут успех, я не опасался.

Вот только будет ли он? Вступив на путь прямой, открытой конфронтации, надо быть готовым при необходимости применить силу. А вот поведение силовых структур предсказать непросто. Причем далеко не все зависит от высшего эшелона командования. В подобной ситуации вдруг чрезвычайное, судьбоносное для огромной страны значение может получить то, как поведет себя какой-либо неизвестный майор, как воспримет приказ старший лейтенант, что сделают сержанты… Предсказать это, опираясь даже на тщательно проработанные, умные политические построения, невозможно.

Утром следующего дня, 20 сентября, в понедельник, после оперативного совещания В. Черномырдин попросил меня задержаться, поделился со мной примерно той же информацией, что и С. Филатов, попросил высказать свое отношение. Ответил, что мотивы принятого решения понимаю, вижу высокий уровень мобилизации «непримиримых», но выбор момента считаю неудачным.

Виктор Степанович явно обрадовался. Мне показалось, что он ожидал другого ответа. Спросил, не поговорил ли я уже по этому вопросу с Ельциным, а если нет, то не собираюсь ли. Условились, что сейчас же буду звонить, просить срочного приема.

С президентом удалось соединиться практически сразу. Он сказал, что готов принять меня в 16.00.

Какие бы ни были переживания, в любой политической ситуации правительство должно не мельтешить и нервничать, а работать. Запросил отчет по реализации плана действий правительства, информацию о нормативных документах, находящихся в работе, и тех, что застряли в аппарате. Данные о финансах. Начал приглашать министров, чтобы войти в курс ситуации в их системах, понять, где она наиболее тяжелая. Незадолго до назначенного срока мне позвонили от президента, сказали: встреча перенесена на завтрашний день.

Утром 21-го узнал от Виктора Степановича Черномырдина, что он сам имел вчера долгий, трудный разговор с президентом, убеждал отложить реализацию плана, ссылался на мое мнение. Но президент принял окончательное решение: указ будет оглашен сегодня вечером.

Почти сразу же позвонил президент, извинился, что не сможет принять меня и сегодня. Было ясно, что он знает, о чем я собираюсь вести речь, не хочет тратить время на обсуждение решенного им вопроса. Все же я счел себя обязанным высказать свое мнение, привести аргументы. В какой-то момент мне показалось, что он заколебался, помолчал, еще раз взвешивая все известные ему «за» и «против», потом сказал: «Нет, все. Решение принято. Обратного хода нет».

Итак, до обнародования указа оставались считаные часы, развитие событий вступало в стадию форсажа. Теперь очень многое зависело от организации, координации действий. К сожалению, надежды, что они окажутся на должном уровне, у меня не было.

Дело ведь не только в организаторских способностях того или иного человека. Чрезвычайна сама ситуация, которая неизбежно наложит свой отпечаток на все, в том числе и на способности людей. Слишком многие захотят уйти от ответственности, избежать необходимости принять решение, исчезнуть, заболеть, не сделать, не понять и т. д. И это будет происходить в самое трудное время, причем на всех уровнях, на всех ступенях государственной машины. И ее затрясет так, что взвоет мотор и руль будет рваться из рук, будто песок сыпанули в масляный картер.

Приближается время, когда президент появится на экранах телевизоров. Ясно, что силовыми структурами займется он сам. Есть, однако, множество иных вопросов, которые могут оказаться весьма важными. Пригласил В. Шумейко, С. Шахрая, А. Чубайса, А. Козырева, Ю. Ярова[7]. Набрасываем план первоочередных действий. Настроение тревожное, но рабочее. Несколько подавлен С. Шахрай, его мучают тяжелые предчувствия: Верховный Совет останется в Белом доме, значит — продолжит работу, значит — неминуемое поражение.

Общие контуры ситуации на ближайшие часы были легкопредсказуемы. Верховный Совет отказывается разойтись, Конституционный суд признает указ президента незаконным. Срочно собирается съезд, кворума, видимо, не будет, но вне зависимости от этого он признает себя правомочным, приведет к присяге А. Руцкого, утвердит нового премьера, силовых министров, они попытаются перехватить управление, перетянуть на свою сторону регионы.

В ближайшие часы принципиально важно ограничить связь, перекрыть созданный еще после августа 1991 года канал прямого, неконтролируемого выхода из Белого дома в телеэфир, жестко пресекать любые проявления неповиновения в региональных администрациях, сохранить управляемость в федеральных системах.

Стратегия: избегать силовых столкновений, провокаций, сохранять спокойствие и порядок и как можно быстрее разворачивать избирательную кампанию: формирование окружных и участковых комиссий, выдвижение кандидатов. Есть надежда, что многие из изолированных в Белом доме депутатов просто не выдержат, рванутся в свои округа, вступят в предвыборную борьбу.

Можно догадаться, что постараются противопоставить такому развитию событий лидеры «непримиримой оппозиции». Выборов они боятся как черт ладана, идти на них не хотят. Если нам для победы нужны порядок и стабильность, им — напряженность, драка, очень желательно — кровь. Значит, главная их надежда — сделать противостояние максимально острым, решение вопроса — чисто силовым. Массовые беспорядки, хаос, анархия — вот шанс оппозиции на победу. При такой обстановке, заданной реальным раскладом сил, ясно, что в Верховном Совете с каждым днем, точнее, с каждым часом самое крайнее, экстремистское крыло будет получать все больший и больший вес, окончательно подминая остатки умеренных и «центристов».

Зашел к Черномырдину, показал набросанный нами план чрезвычайных действий. Он его поддержал, временно отказавшись лишь от команды отключить связь в Белом доме: рано, ведь тогда придется отключить много жилых домов.

Получаем первые сведения о действиях парламента. Все как прогнозировали. Руцкой — «президент». Он выступает с горячей речью, принимает на себя ответственность за страну. Им назначены новые министры силовых ведомств: В. Ачалов, А. Дунаев, В. Баранников. Расчет понятен: у всех у них в этих ведомствах свои люди, десятки или сотни ниточек связывают их с лично преданными им людьми в армии, в МВД, в КГБ. Неожиданно осталась вакантной должность нового премьера. Доходит непроверенная информация, что А. Руцкой хотел предложить ее Ю. Скокову, который в апреле был смещен с поста секретаря Совета безопасности. Однако Скоков вроде залег на дно.

Узнав о решении Верховного Совета ввести смертную казнь для «особо опасных пособников» президента, Виктор Степанович пересматривает свое решение по поводу задержки с отключением в Белом доме телефонов.

Приносят заявление министра внешнеэкономических связей С. Глазьева. Он подает в отставку. Для меня лично — неожиданный и неприятный удар. То, что В. Баранников при случае изменит президенту, честно говоря, ожидал давно. Даже когда он считался в окружении Ельцина одним из самых надежных и преданных. В его обращении с президентом всегда можно было подметить элемент «избыточной услужливости», вызывающий инстинктивное недоверие. Но Сергей Глазьев! Парень нашего поколения, в общем-то толковый экономист, давний член команды… Совсем недавно, перед самым началом реформ, в подмосковном Архангельском набрасывал контуры будущих действий… Правда, в рамках возможного в нашем кругу спектра мнений он всегда по вопросам о роли государства в управлении экономикой занимал более «дирижерскую» позицию, в то время как С. Васильев или А. Илларионов — более либеральную. Ему нравились, например, идеи активной промышленной политики, государственного отбора победителей, знаменитый опыт японского Министерства промышленности и торговли, который он надеялся использовать у себя, в Министерстве внешних экономических связей, куда в ноябре 1991 года был назначен первым заместителем министра. После отставки П. Авена в декабре 1992 года я был рад, что именно Глазьев занял это место. Конечно, уже давно можно было приметить, что А. Руцкой оказывает Глазьеву особое внимание, приглашает с собой чуть ли не во все свои зарубежные поездки, после которых обязательно хвалит этого министра мне, говоря, что в нашей команде попадаются отличные ребята.

Совсем недавно, в августе 1993-го, когда развернулся очередной раунд перепалки с взаимным обвинением в коррупции, которое на этот раз коснулось и Глазьева, мы вместе с А. Чубайсом и Б. Федоровым, ни в малой мере не сомневаясь в его личной честности, сделали все, чтобы его защитить.

Еще вчера, 21-го, в середине дня приглашал его вместе с рядом других министров для обсуждения экономического положения. Говорили о проекте нового импортного тарифа, о давно назревшем снижении экспортных пошлин и сокращении списка квотируемых товаров. И вот теперь, ночью, перебежал во вражеский лагерь.

Что же… Чужая душа — потемки… Да и то сказать, здесь, на нашей стороне волей судьбы немало молодых, умных, образованных специалистов. Неизвестно, как сложится судьба. Может, и останется если не на седьмом, так на четвертом месте. А там, у Руцкого, у Хасбулатова со специалистами ой как не густо. Причем победа их сейчас весьма вероятна. Так кто же, как не он, Глазьев, лучше других подойдет на роль премьера?

Хотел бы ошибиться, но, к сожалению, не исключаю, что именно такой немудреный ход мыслей увел его в противоположный лагерь, а затем, после декабрьских выборов 1993 года, выдвинул на роль одного из лидеров коммуно-националистического блока в Думе…

Кроме С. Глазьева, все министры продолжают нормально работать. Контроль за федеральными системами сохранен. Срочно отозванный из отпуска мой коллега, первый вице-премьер О. Сосковец, возглавляет работу оперативного штаба правительства.

Штаб заседает ежедневно два раза — утром и вечером. Общая картина развития ситуации в первые дни достаточно благоприятна. Указы Руцкого производят скорее комичное впечатление. Попытки вновь назначенных министров давать указания малоэффективны. После дня колебаний подавляющее большинство местных администраций демонстрирует лояльность правительству. Общество в целом воспринимает произошедшее без энтузиазма, с определенной тревогой, но и с пониманием. Теперь нужно развивать успех, главное — втягивать оппозицию в процесс новых выборов.

К сожалению, спустя несколько дней ясно: ощущение относительного спокойствия — кажущееся. Положение начинает быстро осложняться. Белый дом не занят, сохранен как мощный центр сосредоточения оппозиции, и она с максимальной энергией начинает осуществлять свой сценарий: непрерывными и нарастающими по масштабу провокациями дестабилизировать обстановку и как можно скорее добиться, чтобы пролилась кровь. Чем больше — тем лучше.

В Белом доме — большое количество оружия. Его раздают щедро, кому попало, но прежде всего, конечно, стягивающимся сюда из различных концов страны боевикам.

И вот наконец желанная цель отчасти достигнута, первая кровь пролита. Попытка захвата штаба Объединенных вооруженных сил СНГ на Ленинградском проспекте. Двое убитых, есть раненые.

Правительство вынуждено принимать контрмеры, усиливать оцепление вокруг ставшего теперь предельно опасным Белого дома, подтягивать дополнительные силы ОМОНа и милиции. Вынужденная днем и ночью мокнуть под дождем в оцеплении милиция — прекрасный объект и для работы агитаторов оппозиции, и для провокаций.

Теперь правительство — в положении обороняющегося: вынуждено менять войска, обеспечивать порядок… Пока нет возможности активными действиями переломить ситуацию в свою пользу.

На заседаниях правительственного оперативного штаба заместитель министра внутренних дел докладывает, что его люди устали, среди них оппозицией активно ведется агитация. Необходимы свежие силы. Представители Министерства безопасности, от которых в первую очередь ждем информацию о том, что происходит в Белом доме, о возможных провокациях, рассказывают, как вчера во столько-то часов и минут к кольцу оцепления подошли два агента иностранной разведки и что один из шведских дипломатов сказал дипломату французскому…

Оппозиция организует митинги, демонстрации. Они не слишком многочисленны, зато очень агрессивны.

Во вторник, 28 сентября, возникла идея: представителям президента и правительства провести на местах межрегиональные совещания глав администрации и председателей Советов. Ознакомиться с обстановкой, настроениями, ободрить, успокоить. Дать ориентиры. Мне — Дальневосточный регион. 30 сентября вылетаю в Хабаровск.

Общее ощущение: все ждут, чем закончится дело в Москве. Сейчас считают, что президент сильнее, и сохраняют по отношению к нему лояльность. Областные советы пока что вряд ли готовы ввязаться в решительное противостояние, они, скорее, нейтральны. Недавно избранный глава администрации одной из дальневосточных областей, присягнувший 22-го на верность Руцкому, кружит возле меня, заглядывает в лицо, говорит, что оклеветали…

В целом серьезной поддержки в регионах, на которую могло бы опереться парламентское большинство, нет. Вопреки повторяющемуся почти во всех комментариях утверждению о том, что «исход противостояния решится в регионах», укрепляюсь в своем убеждении: в России судьба выборов и войн действительно решается в регионах, но судьба революций и переворотов — в столице. Залетев в Комсомольск-на-Амуре, побывав на оборонных предприятиях, расхлебывающих плоды недальновидной политики нынешнего года, широких обещаний и скудного финансирования, — 2 октября возвращаюсь в Москву. Узнаю, что здесь ситуация продолжает обостряться.

Соглашение о подключении Белому дому воды, электроэнергии и связи и одновременной сдаче находящегося там оружия парламентом дезавуировано. Но, как уже не раз бывало, сам факт достижения такого соглашения воодушевил оппозицию. Она, воспринимая это как признак слабости президентской стороны, воспряла духом, наращивает требования. Попытки переговоров при посредничестве патриарха — в тупике. На Смоленском бульваре — баррикады.

Все равно не вижу иной разумной тактики, кроме той, которая избрана с самого начала: избегать провокаций, втягивать оппозицию в выборы. Но наполненное оружием и боевиками здание Верховного Совета похоже на заложенную в центре страны гигантскую мину, способную разрушить государство. Из отрывочных сведений складывается картина, что теперь именно боевики, а не официальные парламентские руководители, — ключевая сила в Белом доме.

В воскресенье, 3 октября, утром — совещание у президента. Присутствуют В. Черномырдин, С. Филатов, О. Сосковец, В. Шумейко, О. Лобов, С. Шахрай, П. Грачев, В. Ерин[8], еще несколько человек. Обсуждаем итоги выездов в регионы, откуда многие только что вернулись.

Разговор довольно спокойный. Примерное резюме всех сообщений: пока контроль над основными федеральными структурами сохранен, масштабных акций неповиновения, беспорядков в регионах не организовать, региональные власти будут лояльны, выборы проведут.

Ситуация в Москве конкретно не обсуждается. Информацией о том, что оппозиция именно на сегодня запланировала переход к активным действиям, Министерство безопасности или не владеет, или решило с президентом и правительством не делиться.

После совещания поехал из Кремля к себе на Старую площадь. Часов примерно в 16 позвонил Алексей Головков, в 1992 году — моя правая рука, руководитель аппарата правительства, а теперь — один из главных организаторов «Выбора России». Только от него, а не от служб получил информацию о крупных беспорядках в Москве, о прорыве оцепления, о разоружении части милиции, о начале штурма мэрии.

То, чего так опасались, случилось. Оппозиции все же удалось перевести ситуацию противостояния в открытую борьбу, в форсированное, чисто силовое русло. Значит, время политических маневров кончилось. Теперь все решат собранность, организованность, воля к действию, натиск. Сполохи новой гражданской войны, казалось, уже лизали небо над столицей России.

Позвонил В. Брагин, председатель телерадиокомпании «Останкино», сказал, что, по его сведениям, колонна грузовиков и автобусов с боевиками мчится от Белого дома к телецентру. Просит организовать оборону.

На этот раз моя сфера в правительстве — только экономика. Находящиеся в моем распоряжении вооруженные силы — трое пареньков, три охранника, работавшие со мной еще во время премьерства. Четвертый, их только что назначенный новый начальник, уже с середины дня как сквозь землю провалился. Вмешиваться в управление войсками у меня нет полномочий. Да и сообразить нетрудно: сегодня даже приказы прямых начальников если и будут выполняться, то в лучшем случае как в замедленной киносъемке.

А между тем телефон буквально раскалился. От меня требуют действий, помощи, защиты. Звоню В. Ерину, передаю просьбу Брагина о поддержке. Виктор Федорович заверяет, что команда уже дана, силы направлены, все будет в порядке. Связываюсь с президентом, спрашиваю, готов ли Указ о введении чрезвычайного положения. Выяснил — готовится, над текстом работает Сергей Шахрай.

Снова в телефонной трубке тревожный голос Брагина: где же обещанные войска, тех, что имеются, явно мало, неадекватно ситуации… Выходит на связь О. Попцов, руководитель Российской телерадиокомпании: «Сейчас возьмутся и за нас, а здесь, возле Белорусского и на Шаболовке, вообще никакой защиты…»

Чтобы иметь независимый канал информации, нахожу Александра Долгалева, одного из руководителей организации защитников Белого дома «Живое кольцо». Его ребята традиционно располагают приличными сведениями о происходящем в Москве. Прошу, во-первых, начать срочный сбор его людей, во-вторых, регулярно, раз в полчаса докладывать о развитии ситуации.

Из данных, которые теперь начинают поступать по разным каналам, складывается тяжелая картина. При искренних и настойчивых усилиях министра внутренних дел, явно пытающегося сделать все возможное и невозможное, его команды пока не дают ощутимых результатов. Мэрия сдана, ОМОН деморализован, милиции в городе не видно. Боевики оппозиции действуют нахраписто и решительно, все увереннее овладевая ситуацией.

Не могу дозвониться до Грачева, связываюсь с его первым заместителем. Общее ощущение хаоса и нерешительности только усиливается. Прекрасно понимаю, насколько трудно в сложившейся ситуации задействовать армию. На протяжении последних лет мы много раз повторяли, что армия вне политики, ее нельзя привлекать для решения внутриполитических целей. Это стало в некотором смысле символом веры, убедительно подтвержденным в августе 1991 года и с тех пор приобретшим особую прочность. Никто из нас никогда и не обсуждал возможность использовать армию во внутриполитической борьбе. При любых, самых крайних вариантах мог обсуждаться только вопрос о привлечении внутренних войск, милиции, управления охраны… Развитие событий 3 числа, когда стало ясно: деморализованная милиция и внутренние войска не способны отстоять порядок в Москве, а вооруженная сила, выставленная оппозицией, вот-вот проложит безответственным и опасным экстремистам дорогу к власти в России, — такая ситуация поставила во весь рост вопрос о необходимости поднять армейские части.

Но дойдут ли теперь приказы, будут ли они выполнены, не получится ли, что, как в августе 1991 года, армейская машина просто откажется сдвинуться с места, будут лишь рапорты и показная активность? Уверенно ответить на такой вопрос не мог тогда никто, думаю, не исключая министра обороны и президента.

Оппозиция метко выбрала точку главного удара. Ее лидеры правильно оценили потенциал телевидения — самого, пожалуй, мощного в складывающейся обстановке силового ведомства. Захват «Останкина», обращение с телеэкрана Руцкого создали бы атмосферу, в которой колеблющиеся и в Москве, и в регионах могли поспешить присягнуть победителю. И от всего страшного для России, что могло произойти вслед за этим, Россию отделяла лишь горстка бойцов еринского «Витязя».

И вот телеэкран «Останкина» гаснет. Значит, дела совсем плохи.

…На 19.30 Черномырдин назначил заседание правительства. Но оно почему-то никак не начнется. Министры переминаются с ноги на ногу около дверей малого зала на пятом этаже, вполголоса обмениваются информацией. Или, может, теперь слухами? Вот, говорят, что вроде занят Дом радио возле Смоленской площади. И еще — что-то у министра связи захватили… И какой-то объект у министра топлива и энергетики… Невольно представляется знакомая до сих пор лишь по мемуарам атмосфера последнего заседания Временного правительства 25 октября 1917 года.

Больше всего удивился сообщению о захвате Государственного таможенного комитета. Подумал: это зачем? Неужели так торопятся повыписывать себе лицензии на вывоз нефти? Только позже узнал о «списке Руцкого». Именно на таможенников он возлагал задачу задержать на границе членов правительства, которые, по его представлению, конечно же, должны были вот-вот рвануть за рубеж. Арестовать и немедленно доставить на суд и расправу в Белый дом. Впрочем, хотя список возглавлялся председателем Совета министров, был весьма обширным и включал в себя многих мало-мальски заметных деятелей, фамилии президента, министра обороны и моя в нем не значились. Видимо, эту троицу везти далеко и не предполагалось.

Кажется, заседание еще так и не началось, когда на экране телевизора появился Юрий Лужков. Призвал москвичей к порядку и спокойствию. По-моему, сказал совершенно не то, что требовала ситуация. Кто, собственно говоря, должен соблюдать порядок и спокойствие? Боевики, продолжающие штурм телецентра? Или граждане России, у которых в эту ночь вновь похищают свободу?

К порядку и спокойствию можно было бы призывать, если известно, что верные присяге войска есть, идут, выполнят приказ… Ну а сейчас, когда в Москве решается судьба страны, нельзя уговаривать мужиков, как малых детишек, лечь в постели, чтобы они под одеялами смирненько дождались той власти, под которой им суждено проснуться. Нужно опереться на поддержку своего народа, уже дважды, в августе 1991-го и в апреле 1993-го, ясно показавшего, что он выбрал свободу.

Ситуация на 20 часов. Штурм «Останкина» продолжается, боевики оппозиции захватывают объекты, силы МВД деморализованы, армейские части на помощь не подходят, активности президентской стороны нет. Оппозиции почти удалось создать впечатление массовости своего движения, изоляции президента, отсутствия у него сторонников. Все это начинает морально разоружать тех, кто готов прийти на помощь.

Принимаю решение о необходимости обратиться к москвичам за поддержкой.

В первую очередь звоню Сергею Шойгу, председателю Комитета по чрезвычайным ситуациям. Знакомы с 1992 года, вместе тогда бывали в горячих точках, знаю его как смелого, решительного человека, на которого можно опереться в такую минуту. Прошу доложить, какое оружие в подведомственной ему системе гражданской обороны имеется в районе Москвы, и, на случай крайней необходимости, срочно подготовить к выдаче 1000 автоматов с боезапасом. По голосу чувствую: переживает, прекрасно понимает огромную ответственность. Вместе с тем ясно: поручение правительства выполнит.

Связываюсь с Виктором Ериным. Говорю: если не призовем народ, дело, по-моему, кончится плохо. Он согласен, обещает помочь всем, чем будет в состоянии.

Звоню президенту, советуюсь. Он тоже согласен. Нужна организующая сила, те, кого в первую очередь придется вооружить, если действительно дело дойдет до крайности. Даю команду А. Долгалеву сосредоточить своих дружинников к Моссовету. Прошу крупных предпринимателей, имеющих свои охранные структуры, по мере сил поддержать обученными людьми.

Иду в кабинет премьера, рядом, по коридорам самого начальственного, обычно чинного пятого этажа, бегают растерянные работники аппарата. Один подскакивает ко мне: «Вы же понимаете, что все кончено! В течение часа они захватят здание!»

Виктор Степанович спокоен, держится хорошо. Просит на случай блокады здания правительства получить наличные в Центральном банке. Поручаю это первому заместителю министра финансов А. Вавилову, а сам информирую премьера, что отправляюсь на Российское телевидение, буду просить о поддержке, потом поеду к Моссовету.

До отъезда успеваю в своем кабинете записать на пленку небольшое выступление по радио для «Эха Москвы», беру с собой Аркадия Мурашова, коллегу по «Выбору России», бывшего начальника московской милиции. Пригодится.

Москва — пустая, ни милиции, ни войск, ни прохожих. В машине слушаем по радио победные реляции оппозиции: побеждаем, точнее, уже победили, теперь никаких компромиссов, никаких нулевых вариантов, пришел последний час ельциноидов…

Подъезжаем к Российскому телевидению. Вход забаррикадирован. После долгих и настороженных переговоров моей охраны и охраны телевидения нас наконец пропускают. Попцов очень нервничает. После штурма «Останкина» ждет нападения боевиков. Не может понять, почему не присылают реальных сил для защиты. Ведь здесь больше нескольких минут не продержаться. Пока разговариваем, проходит информация, что оппозиция заняла здание ИТАР-ТАСС.

Еще раз связываюсь с Ериным, прошу хоть кем-нибудь прикрыть Российское телевидение. Теперь и сам вижу, что обороны никакой; обещает что-нибудь подбросить.

Перед выступлением уже перед объективом телекамеры попросил на минутку оставить меня в студии одного. Как-то вдруг схлынула горячка и навалилась на душу тоска и тревога за тех, кого вот сейчас позову из тихих квартир на московские улицы. И все же выхода нет. Ведь кто-то обязан сделать это и принять ответственность на свои плечи.

После телеобращения — к Моссовету. Еще недавно мы проезжали мимо — у подъезда стояла маленькая кучка дружинников. Теперь набухающими людскими ручейками, а вскоре и потоками сверху от Пушкинской, снизу от гостиницы «Москва» площадь заполняется народом. Вот они — здесь! И уже строят баррикады, уже разжигают — ночь холодна — костры. Знают, что происходит в городе, только что видели на экранах телевизоров бой у «Останкина». Костерят власть, демократов, наверное, и меня в том числе, ругают за то, что не сумели, как положено, не подвергая людей опасности, не отрывая их от семьи и тепла, сами справиться с угрозой. Справедливо ругают. Но идут и идут к Моссовету.

Шойгу выполнил поручение. Новенькие автоматы скоро подвезут, и офицерские десятки, готовые в случае нужды взять их в руки, уже строятся возле памятника Долгорукому… Но это — на крайний случай.

Выступаю от памятника Долгорукому, сообщаю, что от «Останкина» боевики отброшены, стоять нужно здесь, большой массой, не рассредоточиваясь пока по Москве, необходимо сразу начать организовываться, формировать дружины, которые при необходимости смогут поддержать верные президенту силы…

Главный вход в Моссовет закрыт. С трудом, в обход, перелезая через баррикады, пробираемся в здание. Прошу Мурашова наладить связь между нашими дружинниками и милицией. Еще недавно дом частично контролировала оппозиция. Группа депутатов Моссовета пыталась организовать здесь один из ее штабов, но теперь оно очищено людьми Ю. Лужкова. Сам он оживлен, возбужден, даже весел. Говорит о необходимости решительных действий, которые позволили бы уже ночью переломить ситуацию. Видно, что Моссовет теперь надежно прикрыт. Отсюда нас так легко, как из мэрии, не выбьешь.

Созваниваюсь с В. Черномырдиным, рассказываю об обстановке в центре столицы, спрашиваю, что известно о подходе войск. В целом картина неопределенно-тягучая, но порыв оппозиции, кажется, начинает выдыхаться.

Еще раз выступаю у Моссовета и на машине — к Спасской башне. Здесь настроение более тревожное: темно, почти нет организованных людей. Ко мне подходит полковник в отставке, представляется, просит указаний, помощи. Там, у Моссовета, — сплочение. Здесь — пожалуй, наше уязвимое место. Выступаю, потом принимаю меры, чтобы прикрыть собравшихся у Спасской башни.

…У меня в кабинете А. Чубайс, Б. Салтыков, Э. Памфилова, С. Васильев, А. Улюкаев[9] и многие другие. Жадно расспрашиваю их, какие новости, что произошло за время моего отсутствия. Но информации до обидного мало. Прошу министров отправиться на митинги, выступить, поддержать настроение москвичей.

Около полуночи ситуация в городе наконец начала меняться. Сторонники президента выходят из состояния оцепенения и растерянности, приступают к действиям.

К этому времени абсолютно уверен, что власть в России в руки анпиловцев и баркашовцев не отдадим. Даже если к утру руководству МВД не удастся привести в порядок свои силы, а армия останется пассивной. Тогда раздадим оружие демократическим дружинникам и будем решать вопрос сами. В том, что сможем это сделать, сомнений нет. Но это, конечно, вариант самый нежелательный и тяжелый.

Около часа ночи звоню президенту.

Говорю, что, по моему мнению, ему стоило бы встретиться с военными. Они должны его видеть, лично от него получить приказ. В противном случае остается риск, что армия так и не начнет действовать.

В половине шестого утра президент перезвонил, сказал, что с военными встретился.

5 октября радикальная оппозиция сокрушена. Порядок в Москве восстановлен, регионы демонстрируют подчеркнутую лояльность, угрозы гражданской войны больше нет. Но политические проблемы отнюдь не решены, больше того, по ряду направлений они усугубились.

Да, «они» не прошли. Но эта история не кончилась. Хорошо, что принята новая Конституция, которая наконец-то четко разделила полномочия властей. Хорошо, что после ликвидации путча полностью сохранены все политические и гражданские права. Но «они» и сейчас не успокоились.

16 сентября (1994 года. — Прим. ред.) лидеры «непримиримых» собрались в Калининграде. Хотели выбрать единого лидера — из этой затеи, ясно, ничего не вышло.

Зато обсудили, как «отметить» годовщину 3–4 октября. Конечно, каяться перед Россией, москвичами, да и своими сторонниками, которых они как пушечное мясо гнали на убой (напомню, погибли 150 человек, но, по счастью, ни один депутат не пострадал и ни один не покаялся), не намерены. И в голову не приходит.

Зато авторы «расстрельного указа» Бабурин, Руцкой, Проханов и К° торжественно призывают кого-то «принять меры по предотвращению 4 октября любых провокаций, столкновений и массовых беспорядков». Если они обращаются к самим себе — что ж, лучше поздно, чем никогда.

Но вот беда — в том же номере газеты «Завтра», где это напечатано, опубликована беседа Проханова с «древнерусским витязем, бесстрашным офицером» Руцким. И вот что говорит этот герой, а ныне миротворец: мы виноваты в том, что «чрезмерно увлеклись „парламентскими“ формами, бездумным повторением заклинании типа „наша главная сила в законе“, забыв о том, что реальная оппозиция должна в первую очередь опираться на массы и только на них… Мы не сумели в решающий момент обеспечить эффективного сочетания парламентских методов с массовыми выступлениями за стенами Дома Советов не только в Москве, но и по всей России, не смогли направить вырвавшуюся на московские улицы энергию стихийного возмущения людей в регулируемое, тщательно выверенное и наиболее эффективное русло».

Не смогли эффективно организовать гражданскую войну — в Москве и по всей России! Вот о чем сегодня скорбит генерал. «Я уже убежден в справедливости старой истины: „Отказ от борьбы деморализует больше, чем поражение“… Нам надо было более решительно, целеустремленно и энергично выступить».

До тех пор, пока в нашем общественном сознании не произойдут перемены, пока мы не поймем, как легко безответственность и популизм могут перейти в национальную катастрофу, — до тех пор нельзя считать, что кровавая октябрьская страница перевернута окончательно.

Россия XXI века. Не мировой жандарм, а форпост демократии в Евразии

Один из распространенных упреков в адрес «Выбора России», других демократических партий состоит в том, что у нас нет внешнеполитической концепции, или, точнее, нет концепции национальных интересов России в мире. Упрек справедлив лишь в одном: мы действительно внятно не излагаем эту концепцию.

Внешнеполитические, геополитические концепции не бывают самоценными. Они всегда производны от общей политической философии, общей картины видения мира. В сущности, в русской истории доминировала реально всегда одна внешнеполитическая концепция — имперская. Ее очень точно сформулировал бывший министр иностранных дел СССР Молотов: «Хорошо, что русские цари навоевали нам столько земли. И нам теперь легче с капитализмом бороться». Здесь показана и четкая преемственность между царем и теми, кто его убил, — преемственность политического мышления. Максимальное расширение границ империи — с какой целью? «С капитализмом бороться». Но этого классово-идеологического оправдания, разумеется, не было у царей, душевное родство с которыми демонстрирует Молотов. Однако родство, общий менталитет имели место:

Имперское, экспансионистское мышление, конечно же, не составляло какой-то особенности России. На определенных этапах (и очень длительных) оно было характерно для всех «великих государств», для всех империй — от Римской до Британской.

Как раз в 1914 году, когда Ленин писал о триумфе в мировом масштабе империалистической политики, империалистической психологии, эта политика, эта психология пришли к краху. Традиционная имперская психология великих государств привела их на грань гибели в бессмысленной мировой бойне. Эта война, эта пиррова победа сломали имперскую политику демократических государств — США, Англии, Франции. Разгром 1945 года сломал самую «крутую» в новой истории великодержавную, имперскую политическую психологию — германскую. Тогда же была подведена и принципиальная черта под крупными войнами — с появлением термоядерного оружия стало очевидно: на Большую Войну отныне наложено табу, если человечество не хочет покончить с собой.

СССР остался — благодаря нашему непреодоленному тоталитарному устройству — после 1945 года последней империей, последним великим государством, политическая философия лидеров которого осталась вся в XIX и более ранних веках. И как бы ни было обидно, но приходится признать: Запад боялся нас, бедных, агрессивных, закрытых, с полным основанием. Если можно говорить о великих исторических заслугах Горбачева, то они в том, что он сумел сделать интеллектуальный скачок. В условиях проигранной Советским Союзом холодной войны он смог отказаться от химер и галлюцинаций имперского мышления.

Аксиома этого мышления не только в том, что Большая Война абсолютно невозможна, но и в том, что она абсолютно не нужна. Не только нет целей, за которые стоило бы уплатить такую цену (цену жизни собственного народа!), но и вообще нет разумных целей у войны с точки зрения демократического политика и государства.

Война означает:

а) конвульсивное сжатие политической демократии,

б) конвульсивное расширение государственного регулирования экономики.

И то и другое разрушает саму ткань гражданского общества. Если цель — «назло надменному соседу» расширять территории и укреплять личную (или олигархическую) диктатуру внутри страны, то война в принципе вполне осмысленна, надо лишь считать, по силам ли она режиму. Если же цель политики — сохранять демократические свободы и повышать уровень жизни населения, то любая война (в том числе и победоносная) есть война против этой политики. Словом, в классическое определение надо внести дополнение. Война есть продолжение, логическое развитие имперской политики иными средствами, и война есть гарантированное разрушение, уничтожение демократической политики неадекватными для нее средствами.

В принципе с этим сегодня согласятся многие. Сделать выводы до конца захотят немногие.

Демократический Запад боится России, боится и по традиции, и потому, что у нас действительно неустоявшаяся демократия. Но России нет никаких причин бояться — по крайней мере в военном отношении — Запада. Если у нас возник бы опять тоталитарный строй, то мы бы действительно представляли для них опасность. Но «они», США и Европа, для нас военной опасности не представляют в принципе, потому что они ради удовольствия напасть на нас не захотят уничтожить свою демократию, уничтожить весь свой образ жизни и менталитет.

Здесь есть определенная психологическая ловушка, идущая от давних традиций. Вот два вопроса. Первый: можем ли мы спокойно смотреть, как НАТО расширяется до наших границ? Можем ли мы так же равнодушно — или даже поощрительно! — смотреть на усиление американской военной мощи, как это делают Германия, Япония и др.? Ответ огромного большинства наших граждан: более или менее энергичное «Нет!». А наши уважаемые оппоненты просто радостно вскричат: а, сбросили наконец-то маску, г-н Гайдар и К°, агенты влияния! Очень хорошо. Тогда зададим второй вопрос: могут на нас напасть с Запада, напасть США, Европа? Ответ, надеюсь, не менее дружный и энергичный: «Конечно, нет!» Но нет ли между двумя этими «нет» противоречия?

Разумеется, оно есть. Его легко признать интеллектуально, но не эмоционально. Однако признать все равно придется.

У демократических стран есть экономические интересы, есть экономическое соревнование. США проиграли его Японии во многом потому, что Япония избавила себя от бремени непосильных военных расходов. Так поступила гордая самурайская Страна восходящего солнца, населенная народом никак не менее патриотичным, чем мы. Мы — помимо прочих причин — проиграли и продолжаем проигрывать это экономическое соревнование именно потому, что тащили и тащим непосильное бремя военных расходов. Причем самое интересное и печальное состоит в том, что этот ракетно-ядерный щит является дырявым решетом, когда речь идет о национальных интересах страны. Сгибаясь под безмерной тяжестью этого щита, СССР (а затем и Россия) «благополучно» превратился в сырьевой придаток «потенциального противника». Империалисты нападут на нас, чтобы превратить в свою сырьевую базу! — кричат товарищи профессиональные патриоты. Но это нападение — с чековыми книжками наперевес — давным-давно, десятилетия назад уже произошло, цель вполне успешно достигается в тени грозных ракет.

Выкачивать нефть и газ ради того, чтобы тратить на гонку вооружений под предлогом… защиты от разрушительного влияния западных монополий? Если есть более абсурдная политика, то представить ее во всяком случае нелегко. Разумная политика ясна: вкладывать деньги (в том числе и полученные от экспорта сырья) не в топку военного паровоза, который ездит по кругу, а в развитие инфраструктуры, которая могла бы обеспечить стране быстрый экономический рост, дала бы возможность успешно конкурировать с западными странами на единственно реальном экономическом, мирном поле. Чтобы признать это и начать соответственно действовать, надо сделать свое политическое сознание действительно открытым, рациональным, надо вылечиться от паранойи «оборонного сознания». От экспансии демократических стран надо «обороняться» только в одной, понятной им сфере — экономической.

Конечно, все это легко признать «в общем». Куда тяжелее практические выводы. Вот некоторые: нет никаких причин рассматривать усиление НАТО как угрозу интересам России. Напротив, Россия имеет все основания наладить тесные, союзнические отношения с НАТО. Нам жизненно необходимы хорошие отношения с Японией. И ради них необходимо восстановить справедливость — сделать в двусторонних отношениях то, что СССР пообещал еще добрых сорок лет назад.

Той же меркой, какой мы мерили свои отношения с Западом, будем мерить и отношения с Востоком. Только здесь все разворачивается наоборот: в принципе у нас есть основания бояться бедных, недемократических стран, по сравнению с которыми мы и богаче, и более открыты, предсказуемы. Есть определенные причины бояться того самого «Юга», на который когда-то — в последний раз — хотел броситься один известный своим либерализмом демократ.

«Бросаться» нам туда невозможно, незачем. Наша главная задача — помогать там упрочению неопасных для нас, открытых, стабильных, демократических режимов. Разумеется, речь не идет о навязывании кому-то модели демократии. Каждая страна сама выбирает свой строй. Но в стабильных и неагрессивных, по возможности успешно решающих свои проблемы на экономическом фронте государствах на Востоке и на Юге мы, конечно, кровно заинтересованы — примерно так же, как США и Европа заинтересованы в аналогичном развитии в нашей стране.

Здесь, кстати, мы можем и «самоопределиться». Наша реальная ситуация четко показывает: мы больше не являемся сверхдержавой, мировым коммунистическим жандармом. Но мы являемся и всегда будем оставаться великой региональной евразийской державой. Державой, от которой зависит стабильность всего Евразийского материка. Давайте теперь кратко пройдемся по нашим границам.

В 1960–1970-х годах все в нашей стране были всерьез запуганы возможностью войны с Китаем. Этот страх получил очень сильное художественное воплощение в «Зеркале» Тарковского, о нем писал Солженицын. Страхи оказались преувеличенными, преждевременными, но едва ли беспочвенными. К сожалению, Солженицын ошибся — он считал тогда, что причина нашей конфронтации с Китаем идеологическая, спор вокруг цитат из Ленина и Сталина. Нет, причина куда серьезнее. У нас плотность населения на прилегающих к Китаю территориях раз в сто меньше, чем у китайцев. Население Китая в восемь раз превышает население России.

Все меры, которые принимает китайское руководство для ограничения рождаемости, не дают нужного эффекта. Мы всячески приветствуем экономические успехи Китая, заинтересованы в его демократизации, но должны отдавать себе отчет, что, к сожалению, Китай в ближайшие годы не станет стабильной, процветающей рыночной демократией. Мы своей слабостью, огромными, никак не освоенными территориями Дальнего Востока провоцируем угрозу. Не надо провоцировать. Надо резко усилить всю инфраструктуру, всю экономику Дальнего Востока, Сибири. Дальневосточный регион, по многим прогнозам, станет экономическим сердцем мира в XXI веке. И здесь нам нужны союзники. Один из них — Япония. О том, какую цену надо платить за создание такого союза, я уже сказал. Полагаю, что с учетом реального значения хороших отношений с Японией для развития экономики Дальнего Востока это небольшая цена. Конечно, если ставить перед собой долговременные государственные цели.

Далее. Необходимо и укрепить военный союз с Западом, и переключить наш потенциал сдерживания на Дальний Восток. Традиционно там всегда были сосредоточены достаточные военные ресурсы. Вот их и необходимо поддерживать на должном уровне, как бы тяжело ни было.

Теперь — Юг. Я считаю просто провокационными разговоры о «мусульманской угрозе», об «исламской угрозе» России. Это относится и к странам дальнего зарубежья, и тем более к странам СНГ. Нет религий и наций «плохих», «непримиримых». Тот, кто утверждает обратное, или недоучка, или провокатор. На Ближнем Востоке есть самые разные режимы, в том числе и стабильные, экономически успешные. Разумеется, в большинстве из них нет и не будет в обозримом будущем демократии в западном понимании. Но «экспорта демократии» не бывает, во всяком случае, не нам этим заниматься и вмешиваться в их внутриполитические дела. А вот развивать отношения с этими странами надо, хотя здесь, конечно, вполне возможны конфликты интересов с нашими западными партнерами, в том числе с США. Но кто сказал, что наша дипломатия должна сводиться к одной фразе «чего изволите?». Стратегическое партнерство с США — и вполне возможная тактическая конкуренция в целом ряде зон влияния, конкуренция в той мере, в какой у нас для нее сегодня есть силы. Больше того. Здесь надо излечиться еще от одной иллюзии. Иллюзия же эта заключается в следующем: мол, пока мы соперники США, они с нами больше считаются, чем если бы мы были их союзниками, готовы идти на бо́льшие уступки, в том числе и в торговых вопросах. Нет ничего более странного, чем такое мнение, которое иногда высказывают — особенно в кулуарах — наши «стратеги». Так вот. Если бы США поверили в то, что мы действительно надежные их стратегические союзники, единственные из всех их союзников с такой военной мощью, с таким геостратегическим положением, поистине ключевым для современного мира, то в этом случае, конечно, они бы делали все возможное, чтобы оберегать наш союз с ними, чтобы этот союз был для нас выгоден. Американцы умеют враждовать — это показала холодная война. Но они умеют и дружить — это показала Вторая мировая война. Да и современная политика — скажем, при введении санкций против Ливии США долго и бережно утрясали все детали со своими союзниками, например с Францией. А вот затронут ли эти санкции интересы России, их почему-то интересовало куда меньше.

Итак. У нас нет никаких — ни идеологических, ни геополитических — противопоказаний к прочному военно-политическому союзу с крупными демократическими странами. Этот союз выгоден нам в военном, экономическом, геополитическом плане. Он мог бы быть одним из важных залогов прочности всей сложившейся в посткоммунистическом мире системы отношений. Система таких союзов демократических стран явилась бы и хорошей опорой для ООН, и одним из элементов коллективной безопасности — против международного терроризма, против нестабильных и тоталитарных режимов. В рамках подобных союзов можно реализовывать и крупные стратегические программы, которые не по силам отдельным странам.

Такими видятся мне приоритеты нашей внешней политики на обозримое будущее. Здесь нужно действительно закончить переход к новому мышлению, с новой системой приоритетов. Внешняя политика должна стать элементом не имперской, а демократической политики, инструментом поддержания демократического общества в нашей стране.

Детские болезни постсоциализма[10]

Польским реформаторам из правительства Мазовецкого — Бальцеровича было трудно именно потому, что они были первыми. Опыта выхода из развитого индустриального социализма, формирования на его базе полноценной рыночной экономики не было ни у кого. Масштабы порожденных переходными процессами экономических и социальных проблем, проверка адекватности теоретического аппарата, выработанного для устойчивых рыночных экономик, в условиях постсоциалистического наследия — с этим на практике предстояло столкнуться впервые. И все же я всегда завидовал нашим коллегам из польского правительства реформ. Тащить из социалистического болота Польшу или Россию — согласитесь, большая разница.

В Польше социализм никогда не был единой, всепроникающей системой. Сохранялись элементы гражданского общества, частное сельское хозяйство, влиятельная католическая церковь. Сам социализм не вырос из внутренних противоречий общества, кровавой революции и гражданской войны, как в России, а был принесен на советских штыках оккупационным режимом и никогда не имел подлинной легитимности в обществе. Да и протяженность социалистического периода была почти вдвое короче. Реформы 1970–1980-х, непоследовательные и неудачные, все же создали зачатки рыночных механизмов. Унаследованная от довоенной Польши правовая структура создавала базу защиты частной собственности, ее надо было лишь полноценно задействовать.

Польша — мононациональная страна. Она не знала проблем, подобных доставшимся нам в наследие от СССР, — ни пятнадцати банков, печатающих общую валюту, ни специфических противоречий несимметричной федерации, ни сложных перипетий переговоров с Татарстаном и Якутией, не говоря уже о чеченской войне.

Политические предпосылки к началу рыночных преобразований также складывались максимально благоприятно. Последнее коммунистическое правительство М. Раковского сделало польским реформаторам поистине царский подарок, разморозив летом 1989 года цены и приняв политическую ответственность за этот непопулярный шаг. Последнее коммунистическое правительство СССР во главе с В. Павловым нам таких подарков не заготовило. Лидирующая роль Польши в реформах привлекла внимание всего мира, обеспечила ей беспрецедентную поддержку. Списание половины накопленных коммунистическим режимом долгов и предоставление с самого начала реформ кредита на формирование фонда стабилизации злотого резко повысили доверие к прокламированной правительством Мазовецкого — Бальцеровича программе, способствовали снижению инфляционных ожиданий.

Порядочнейший умница Лешек Бальцерович имел 800 дней работы в правительстве и твердую поддержку в парламенте, чтобы пройти самый тяжелый период реформ. У нас времени было меньше, а о полноценной поддержке в парламенте нельзя было и мечтать.

Польские коллеги сумели удачно распорядиться своими преимуществами. Два года энергичных и последовательных реформ позволили сформировать основы устойчивой рыночной экономики и создать предпосылки восстановления экономического роста. Неизбежный при выходе из высокоиндустриального социализма период падения производства оказался здесь самым коротким в Восточной Европе. С самого начала реформ в польской экономике идут позитивные структурные сдвиги, а с 1992 года вновь начинает расти валовой внутренний продукт. Сегодня Польша по уровню ВВП и реальным доходам на душу населения оставила далеко позади социалистические рекорды и продолжает демонстрировать устойчиво высокие темпы роста (1997 год: рост ВВП — 7 процентов, рост промышленного производства — 8 процентов). Показатели дифференциации доходов населения и доли социальных расходов в валовом внутреннем продукте сближают Польшу с развитыми европейскими рыночными экономиками. Продолжительность жизни растет, детская смертность устойчиво снижается.

За исторически кратчайшие сроки полякам удалось добиться многого из того, о чем мы, начиная реформы, могли только мечтать. И все же нынешнее состояние польского общественного сознания отражает характерная цитата из книги Яцека Куроня и Яцека Жаковского: «В ушах не переставая звучат слова, что „при коммуне было лучше“, что „поляки никогда еще так не страдали“, что „происходит биологическое истребление народа“, что „в Польше устроили новый холокост“, что „мы морим голодом“ пенсионеров, врачей, деревенских детей». Все это поразительно похоже на современную Россию.

Когда все это применительно к России я слышал у нас, когда читал о том, что «дальше так продолжаться не может», что «демократов надо перевешать», что «они ограбили народ», «разорили», когда очаровательная телеведущая, получающая зарплату в несколько тысяч долларов в месяц, со слезою в голосе говорила «о нашем ужасном времени», я думал, что виной тому реальные неудачи в экономической политике, вечные колебания правительства Черномырдина; многолетняя пробуксовка реформ, оборачивающаяся длительным периодом падения производства, невыплатами заработных плат и пенсий; неуместное роскошество власти на фоне непростых социальных проблем. Но когда я читаю подобное про Польшу, где экономика быстро развивается, зарплаты и пенсии платят вовремя, причем приличные и растущие, а власть ведет себя, по нашим меркам, вполне скромно, вынужден признать: экономического объяснения для такого состояния общественного сознания явно недостаточно.

Одна из генетических черт современной западной цивилизации — рациональное отношение к государству. Английский налогоплательщик XVII века знал, что государство ничего не делает даром. Он был убежден в том, что король должен жить за свой счет, а если требуются чрезвычайные расходы, то на это есть парламент — собрание представителей налогоплательщиков, — который и решит, стоит ли такие расходы предусматривать и если да, то из каких налогов их надо оплатить. Знал он и то, что баловать короля деньгами не следует, а то еще затеется с никому не нужными завоевательными походами. Его отношение к государству — это отношение взрослого человека к очень уважаемому, хорошо оплачиваемому наемнику-телохранителю; в нем почти нет патерналистских элементов.

Американским колонистам XVIII века еще до революции и Войны за независимость казалось совершенно естественным поставить представителей королевской администрации под жесточайший, иногда просто унизительный для короны финансовый контроль — с тем чтобы собранные с них налоги не расходовались без согласия избранных налогоплательщиками органов. Представление о государстве как о строгом, но справедливом отце, который может по своему усмотрению карать и миловать, отнимать и давать, здесь плохо накладывается на историческую традицию. По своей природе западная цивилизация — общество самостоятельных, ответственных за себя и свои семьи граждан-налогоплательщиков.

Напротив, социализм — как общество, выросшее из последовательного отрицания западных институтов и ценностей, — несет в себе семейное, патерналистское отношение к государству. Представление о государстве как об институте, созданном налогоплательщиками для решения общих проблем, глубоко чуждо социалистическому общественному сознанию. Социалистическое государство — это одновременно и суровый отец, и добрая мать, хорошо знающие, что делать многочисленным детям и как им себя вести, награждающие послушных и готовые строго наказать шалунов. Вспомним стилистику отношений власти и общества в характерных идеологических штампах социалистической эпохи: «Материнская забота родной коммунистической партии о тружениках села», «Нас вырастил Сталин», «Партия Ленина — сила народная — нас к торжеству коммунизма ведет», — все они проникнуты отношением добрых родителей к хорошим, но еще неразумным детям. Общество прекрасно знает: давать или не давать игрушки и сладости, карать или миловать — это право родителей.

Вообще слово «давать» применительно к отношению власти и общества — стержневое для социализма. Обратите внимание, как недовольные рынком поляки обосновывают преимущества социализма: «При коммуне было хорошо. Моей сестре дали квартиру, а мне — путевки на курорт в Болгарию». При социализме люди не зарабатывают и не покупают, это власть дает. Дает сапоги в соседнем магазине, праздничные заказы с колбасой, талоны на покупку спального гарнитура, путевку в дом отдыха. Менее возвышенное, чем в официальной пропаганде, но зато искреннее отношение общества к коммунистической власти хорошо передает частушка советского периода: «Обижается народ: мало партия дает. Наша партия не б…, чтобы каждому давать!» Идея о том, что власть сама по себе ничего не создает и не имеет, что это инструмент перераспределения ресурсов, что, прежде чем кому-нибудь что-то дать, она сама должна отобрать, кажется совершенно оторванной от жизни.

Все это, разумеется, не случайно. Социализм — это общество, в котором власть сознательно культивирует социальный инфантилизм в своих подданных, приучая их к детскому восприятию мира. Модель отношений мудрых и добрых родителей (власть) и неразумных, но послушных и благодарных детей (народ) неплохо работает в условиях устойчивого социализма. Но в ней таятся и встроенные факторы риска. Чуть повзрослев, дети могут решить, что им недодают игрушек и карманных денег, начать дерзить взрослым, а то и просто своевольничать. Тем более если у них, как у поляков, есть разбросанные по всему миру родственники и поэтому они точно знают: там, в капиталистической загранице, в чужих домах, и игрушки лучше, и сладостей дают больше.

Разумеется, в польском освободительном движении 1970–1980-х было много достойнейших, зрелых людей, готовых отдать свою жизнь за свободу и свержение ненавистного репрессивного режима. Но многое было в этом движении и от ребенка, взбунтовавшегося против родителей. «Давайте повышение зарплаты, социальных выплат, не трогайте розничные цены, а откуда вы возьмете деньги на все это — ваше дело, вы же власть». Власть на опыте убеждается, что обсуждать с вышедшим из послушания дитятей нереализуемость его требований — бессмысленно. Это не его заботы, он точно знает: у родителей есть, просто надо заставить их раскошелиться.

На этапе заката социализма отношения власти и общества остаются патерналистскими, но их характер меняется. Теперь власть — это не строгий, но справедливый отец, а отчим, жадный, но слабый и трусливый. На него надо прикрикнуть хорошенько, припугнуть, прижать к стенке — и он все даст, куда денется. Отсюда и в СССР, и в Польше конца 1980-х — экономика популизма, слабеющая власть, выдающая под напором общества все новые и новые нереализуемые обещания и принимающая необоснованные расходные программы, развал государственных финансов, исчезающие с прилавков товары. Чем больше популистских решений, тем хуже дела в экономике. Чем хуже дела в экономике, тем мощнее напор на власть. Запоздалые попытки привлечь ребенка к обсуждению дел в семейном бюджете, объяснить, что там давно гуляет ветер, бессмысленны и беспредметны. К тому же для детского эгоцентрического мышления характерно нарушение законов сохранения. Ребенок часто действительно не способен понять: как это «нет», когда очень хочется.

Общественное сознание периода заката социализма — по-прежнему детское, насквозь мифологическое, но теперь в нем доминируют иные мифы. «Социализм плох, неэффективен, а капиталистические страны — богатые. Там люди хорошо живут, а безработные получают больше нашего профессора. Нам больше не нужен социализм, у нас будет рыночная экономика, а значит — всего будет вдоволь, как за границей». Понимание того, что крах социализма отнюдь не означает немедленного появления эффективной рыночной экономики, что за социалистический эксперимент придется долго и дорого платить, что сам по себе постсоциалистический рынок — отнюдь не веселый детский праздник с подарками, а система, в рамках которой резко возрастает ответственность каждого за себя, свою семью, ее благосостояние, что придется приспосабливаться к новым социальным реалиям, — далеко за гранью массового обсуждения. В моде розовые сказки о том, как за 500 дней, даром построить эффективную рыночную экономику и зажить богато и счастливо.

Яцек Куронь обращает внимание на известный феномен революционного сознания: «Чаяния участников революции никогда не сбываются сразу после ее свершения… Ведь ни одна их мечта не сбылась, если не считать свержения прежнего режима. Власть они передали в другие руки (должен же кто-то управлять государством), но у них по-прежнему нет хрустальных замков, они живут едва ли не в лачугах, по-прежнему каждый день вскакивают чуть свет, чтобы успеть к шести на работу, и по-прежнему каждый месяц не хватает денег дотянуть до зарплаты. А терпение иссякает. Проходят более или менее долгие медовые месяцы революции, появляется чувство разочарования, неудовлетворенности. Со временем разочарование усиливается, неудовлетворенность усугубляется и возникает послереволюционная агрессивность». Но он сам же и отвергает связь состояния польского общественного сознания с послереволюционной агрессией, аргументируя это пассивным участием большей части польского общества в революции: «Потому и нелегко понять, откуда эта всеобщая неудовлетворенность. А уж ненависть, агрессия, крик, вне всяких сомнений, непропорциональны степени участия кричащих в свержении предыдущего режима».

Здесь я не могу с ним согласиться. На мой взгляд, послереволюционное разочарование вообще не имеет никакого отношения к вовлеченности в свержение предшествующего режима. Не думаю, чтобы Сергей Ковалев или Валерия Новодворская ждали, что на месте рухнувшего социализма разом появятся райские кущи. А вот миллионы социалистических бездельников, обсуждая на работе в конце 1980-х между чаем и походом в магазин происходящее в стране, были твердо убеждены, что рынок — это когда они по-прежнему будут на работе пить чай и болтать, но только платить им будут как в Америке. Именно они, а отнюдь не идейные борцы против социалистического режима сегодня громче всех кричат об обманутых надеждах и преданной революции.

Если перечитать сегодня публицистику конца 1980-х и вычленить в ней самые розовые, приторно-сладкие материалы, обещавшие легкую и счастливую дорогу из социализма к рынку, вы без труда узнаете в их авторах строгих критиков пройденного в последние годы пути. Это и понятно: труднее всего простить другим собственные заблуждения и иллюзии.

И в Польше, и в России к моменту краха коммунистического режима экономическая ситуация была вполне катастрофична. Полностью разрушенные финансы, парализованное снабжение, быстро растущие цены на фоне всеобщего дефицита. Старая, социалистическая система уже отказала, рыночная еще не заработала. И там, и там необходимо было срочно принимать решительные меры по формированию механизмов рыночного хозяйства, финансовой и денежной стабилизации, «открытию» экономики. И каждому мало-мальски сведущему в экономике человеку было ясно, что результаты этих необходимых действий, даже при наиболее благоприятном развитии событий, будут бесконечно далеки от розовой картинки всеобщего рыночного счастья. Разумеется, не случайно Вальдемар Кучинский, которому Лех Валенса поручил найти польского Эрхарда, раз за разом получал от возможных кандидатов отрицательные ответы. Судьба Лешека Бальцеровича, оказавшегося одним из самых эффективных реформаторов, заложившего основы сегодняшнего бурного роста польской экономики и вынужденного до сих пор регулярно выслушивать по своему адресу «Вор!», «Убийца!», «Грабитель!», позволяет хорошо понять — почему.

Линия водораздела после социализма проходит между теми, кто нашел себе место в новом рыночном мире, и теми, кто не нашел. Подавляющее большинство из тех, кто преуспел, твердо уверены, что этим они обязаны себе, своему уму, разворотливости, умению работать и использовать обстоятельства. Те же, кто не сумел приспособиться, твердо убеждены, что это, разумеется, не потому, что они безрукие, бестолковые и ленивые, — просто антинародный курс правительства не оставил им никаких шансов. Поэтому как те, так и другие отнюдь не спешат начинать сбор средств на заслуженный памятник Бальцеровичу.

Фундаментальная проблема постсоциалистической политики — безмерно завышенные детские ожидания поздней социалистической эпохи. Разрыв между ними и реально достижимыми на протяжении пяти-семи лет результатами остается огромным даже при впечатляющих успехах экономического развития. Папа привел вас на соревнования по легкой атлетике, и вы твердо уверены, что спортсмены добросят копье до Луны. Даже если после этого здесь установят мировой рекорд, вы почувствуете себя разочарованным и обманутым. Примерно то же после социализма происходит с экономическими ожиданиями. Говорят, что экономический рост есть, а счастья нет. Денег до получки не хватает, в Америке родственники живут куда лучше, а тут еще мерзавец сосед купил себе новую машину. Ну разве можно это вынести? Социалистический ребенок, с кулаками наступая на власть, надеялся, что его возьмут в богатый дом, где вкусно кормят новые ласковые папа с мамой. А его выгнали за дверь, сказали, что он теперь взрослый, должен сам зарабатывать и распоряжаться своей судьбой. Что же удивляться, услышав от него: «Поляки никогда так не страдали», «При коммуне было лучше», «Прекратите геноцид нашего народа».

Сами по себе крики не так страшны. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Гораздо опаснее другое — когда этот крик начинает оказывать серьезное влияние на реально проводимую экономическую политику. Путь от развалившегося социализма к устойчивому экономическому росту — трудное плавание, где надо идти круто к ветру. Чуть ослабишь руки на штурвале — снесет далеко назад, потом будешь годами наверстывать упущенное. На таком маршруте страшнее всего паника у капитана и дрожащие руки у рулевого. Но попробуйте сохранить спокойствие и твердость, когда вокруг шквал истерики обманутых детских ожиданий.

Яцек Куронь обращает к себе и своим коллегам по правительству упреки в том, что они мало объясняли логику собственных экономических действий. Я тоже неоднократно говорил и писал, что слабость разъяснительной работы была, возможно, самой серьезной ошибкой первого правительства реформ в России. Думаю, однако, что Куронь излишне самокритичен. Он сам талантливый пропагандист с огромным стажем, умеющий работать с общественным мнением. И он, и Адам Михник пытались немало сделать для объяснения сути происходящего. Мне кажется, проблема здесь не в недостатке усилий объясняющих, а в нежелании слушать объяснения. Постсоциалистическому ребенку плохо, он чувствует себя обиженным, капризничает, а вы к нему со своими занудными объяснениями и поучениями.

Люди с инфантильным сознанием составляют большую часть избирателей в молодых постсоциалистических государствах. Их политическое поведение иногда до боли напоминает семейные игры в демократию, где дети регулярно голосуют за новую порцию мороженого. Большинство участников политического процесса твердо уверены, что государство может и обязано давать, а если не дает, то исключительно по злобе и жадности. Обороты типа «Почему государство не заботится о…», «Государство обязано найти средства на…», «Государство пытается решить эти проблемы за счет народа» доминируют в политических дискуссиях. Использующим эти обороты политикам и журналистам совершенно неинтересно, что государство если и может о чем-то позаботиться, то исключительно за счет народа, у него просто нет никакого другого счета.

Плаксивый тон большинства средств массовой информации, считающийся почти столь же обязательным, как бодрые рапорты периода развитого социализма, и дежурные формулировки типа «сейчас, в это ужасное время» или «в условиях углубляющегося кризиса» — отнюдь не результат сознательной манипуляции общественным сознанием. Постсоциалистический ребенок хочет, чтобы его пожалели, поплакали с ним вместе над разбитыми иллюзиями и трудностями адаптации к взрослой жизни, — пресса лишь выполняет социальный заказ. Общественное сознание предъявляет спрос на политические силы, готовые быть ретранслятором обид и разочарований, способные покарать обидчиков («Обманщики», «Воры», «Геноцид»), пообещать конфетку («Мы не дадим переносить эти проблемы на плечи народа») и, главное, пожалеть, вместе погоревать над «несчастной, украденной Польшей». Тому, кто умеет это делать громче и артистичнее других, обеспечено голосование инфантильного электората, а значит, и победа на выборах.

Однако попытки на практике осуществить радикальный поворот в экономической политике и начать массовую раздачу подарков быстро приводят к стандартным и тяжелым последствиям. Поэтому в большинстве случаев новое правительство, приходящее на волне яростной критики проводимого курса и обещаний щедрых раздач, первым делом присягает на верность курсу реформ и отказывается от своих обещаний. В Польше это происходило неоднократно, и самый яркий пример тому — конечно, Лех Валенса, выигравший президентские выборы на волне критики грабительской политики Бальцеровича и первым делом пригласивший его продолжить работу в качестве вице-премьера и министра финансов. Череда выборов, в ходе которых политики приходят к власти под антиреформаторскими лозунгами, а затем немедленно отрекаются от них, конечно, может породить в обществе глубокое разочарование и политический цинизм. Но не хотело ли само общество быть обманутым? «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад». Неоднократно в ходе российских избирательных кампаний 1993 и 1995 годов я слышал обращенные ко мне упреки симпатизировавших «Выбору России» избирателей: «Ну что же вы нам почти ничего хорошего не обещаете, ну хоть соврите немножко, а то ведь вас не выберут!»

Ответ на вопрос о том, до какой степени постсоциалистическое общество хочет обманываться, на мой взгляд, дали президентские выборы 1996 года в России. Очень здорово клеймить власть, рассуждать об общих страданиях, о том, что «при социализме было лучше». Но когда речь всерьез пошла уже не о том, чтобы высказать свое недовольство властью, а о новом коммунистическом эксперименте, то — несмотря на неизмеримо более трудный путь к рынку, в высшей степени скромные успехи в экономике и вполне серьезные основания для претензий к проводимой политике — российское общество проявило завидную адекватность и твердо ответило «нет».

Именно то, что в Польше экономические реформы были успешными, позволяет ясно увидеть принципиальные проблемы эволюции постсоциалистического общественного сознания, очищенные от наслоений, порожденных российскими хозяйственными проблемами, многолетней бестолковщиной и неразберихой, частыми сменами курса в экономической политике. Прочитав главы из книги «Семилетка, или Кто украл Польшу», я куда яснее понял, что даже если бы у нашего правительства было больше времени и поддержки, если бы удалось достигнуть того, к чему мы стремились, и позади сегодня были бы уже три с лишним года динамичного экономического роста, а проблемы задержек с выплатами зарплат и пенсий давно отошли бы в историю, то все равно в адрес реформаторов мы слышали бы поток оскорблений.

Конечно, есть стандартный рецепт от детского постсоциалистического синдрома: реализовать на практике все то, чего ребенок так хочет. Предоставить возможность потакающим ему политикам начать массовую раздачу сладостей и игрушек. Итоги такого эксперимента можно видеть на примере политики болгарских социалистов в 1996 году. Терапевтические результаты будут быстрыми и сильными. Последствия детям категорически не понравятся, они срочно начнут звать на помощь дядюшку из МВФ, есть шанс, что даже повзрослеют. Но уж больно жестоко такое лечение.

Если же не применять столь радикальных средств, есть только одно лекарство — время. Уходят в прошлое социалистические реалии с их культивировавшимся инфантилизмом, и — хочешь не хочешь — нужно учиться взрослой жизни, ответственности. Приходит молодое, вовсе не обремененное социалистическим наследием поколение, среди представителей которого куда больше тех, кто понимает, что надо не ждать подачек от государства, а зарабатывать и отстаивать свое место в жизни. Сегодня самый большой процент социально взрослых, самостоятельных людей — именно среди молодежи. Общество еще по инерции считает, что государство что-то обязано «дать», но все больше начинает понимать, что «не даст». А отсюда всего один шаг к взрослому пониманию, что само по себе оно дать ничего не может и не обязано и что вообще оно не злой или добрый папа, а просто наемный работник, которого мы сами пригласили, чтобы он помог нам решить определенные проблемы.

Беда в том, что путь к рациональным взаимоотношениям общества и государства, который старые демократии проходили столетиями, нам надо пройти за годы. А пока можно включить телевизор и послушать: «Антинародный курс», «Грабительская приватизация», «Государство пытается переложить эти проблемы на плечи народа». Что ж, ребенку еще надо повзрослеть, пока его утешают, рассказывают сказки.