Без переводчика

Пассажир с матрешкой

Румяная, чернобровая, ростом чуть ли не в метр, матрешка, буквально царила в оживленном зале аэропорта. Ее нежно прижимал к себе крупный полнощекий мужчина в богатырской пышной шапке-ушанке.

Он говорил с кем-то по-французски, но на особый манер — твердо и без гортанного парижского «р».

В самолете я оказался рядом с ним.

— Я вижу, вы путешествуете с семьей, — сказал я.

— О да! — ответил он, — Тут их пятнадцать штук, у нее внутри. Все девочки. Ни одного мальчика.

— Не беда, — утешил его я.

Матрешка лежала на коленях у моего соседа. Она покровительственно улыбалась мне.

Беседа, начатая шуткой, катится легко. Но тут властно вмешались реактивные двигатели, и я невольно приумолк перед прыжком за облака.

К бытию в воздухе вы привыкаете не сразу. Вы напрягаете силы вместе с самолетом, который пробивает грязно-серую муть, кажущуюся вам враждебной. Вам хочется к солнцу. Но фантастический пейзаж за стеклом гол и неуютен. Существо земное, вы ищете в воздушной оболочке планеты земные черты, пусть даже призрачные: снежные степи, ледники, скованные морозом реки…

Впрочем, для моего соседа полеты, как видно, дело обыденное. Он все еще посмеивается, укачивая и теребя матрешку.

Мы возобновили беседу где-то над Латвией. Жак Эйвенс — так зовут моего спутника — бельгиец, по профессии инженер. К нам он летал с группой промышленников. Побывал в Москве и в Горьком на автозаводах.

— С вами хорошо вести дела. Партнер солидный — целое государство. А что касается автомобилей… Вы не любитель, нет? Видите ли, они бывают разные. Один вроде капризного, изнеженного франта за обедом — это ему вредно, а то слишком грубо. Ваши автомобили, может быть, не так модно одеты, но зато они надежны. Для среднего покупателя это самое важное. Вашей машине любая дорога по вкусу.

Я прямо заслушался — с таким воодушевлением он расхваливал наши автомашины.

«Волги» и «москвичи» популярны в Бельгии. Не первый год собирают их бельгийские рабочие из деталей, поставляемых Советским Союзом, Это выгоднее, чем покупать готовые машины.

— У вас большой запас прочности. Во всем, что вы делаете. Это мне нравится.

Он постучал кулаком по матрешке, словно и ее приводил в пример.

— Запас прочности, — повторил он вдруг по-русски.

Тут разговор оборвался снова. Стюардесса принесла подносы с завтраком. Жак принялся за еду и сосредоточенно молчал. Воздушные километры коротки. До южного конца Швеции их добрых шесть сотен, но мы едва успели расправиться с закусками, жарким и чаем.

Мы уже оставили позади Балтику, когда Жак начал рассказывать о себе. Он учился в Кишиневе, в русской гимназии. Ничего удивительного! Отец Жака тоже инженер. А где только не побывали бельгийские инженеры! Они ведь известны далеко за пределами своей небольшой страны. Отцу Жака привелось строить в Румынии нефтеперегонные заводы.

— Отец сказал мне: «Это большая удача, что ты поступил в русскую гимназию. Ты не пожалеешь, Жак, если будешь знать русский. Он тебе пригодится в жизни». У отца было… как это… предвидение. А теперь мой сын занимается русским языком. В прошлом году я брал его к вам. Когда он приехал в Ленинград… О, были белые ночи!

Миновав Данию, самолет чуть ли не сразу стал снижаться. Внезапно пелену облаков разрезали лучи солнца. Страшно далеко внизу, как на дне пропасти, всплыл кусок Голландии. Плоский, густо усеянный крышами, вдоль и поперек исполосованный бесчисленными каналами. Они стянуты юным ледком, ослепительно сверкающим на солнце. А выбелить землю зима еще не успела, и каналы рисуют на зелени морозный узор. Самолет поворачивает, и из-под крыла появляется широкая река. Неподвижные пароходы тянут к нам мачты и грузовые стрелы. Потом в круг иллюминатора как будто вдвинулся новый цветной кадр: открылся Амстердам, многобашенный, темный, ноздреватый, похожий на куски пены, затвердевшие у края суши. Кратеры площадей окружены старыми, зубчатыми утесами — фасадами. Каналов уже не видно. Они исчезли в каменной толще города. Но вот они высвободились и опять сплелись, засверкали. Наконец их паутинный рисунок раскалывается, игрушечные красные домики под нами становятся большими, настоящими, земля выравнивается и принимает нас.

Принимает ненадолго, всего на часок. Выйти в город пассажиры не рискуют: мало времени. Они гуляют по торговым рядам, подходят то к меховщику, то к бакалейщику, разглядывают «витрину» Голландии. За окнами, точнее, за стеклянными стенами аэропорта все будто нарочитое: яркие вагончики, самолеты голландской авиакомпании с голубыми пижамными полосками на хвостах, неправдоподобно зеленый газон вдали, влажный от растаявшего инея и будто покрытый лаком.

Жак Эйвенс накупил газет. Вернувшись в кабину, он полистал их и отбросил с гримасой.

— У вас я отвык от этого, — сказал он со смехом. — «Она споткнулась на лестнице…» Ах, событие!

В газете помещены крупные фотографии кинозвезды и молодого человека, который оказался рядом и ее поддержал. Завязалось знакомство. Не вспыхнет ли роман? Другая кинозвезда на протяжении целой страницы переживает неверность возлюбленного. Третья звезда…

— Амстердам — красивый город. Острова, каналы… Я бы показал вам, если бы было время. Но ваш Ленинград!.. Нигде нет таких набережных. Мой сын совершенно влюбился в них. Знаете, он даже посвятил им стихи. Маленькое подражание Пушкину. По-фламандски написал. По-русски он еще так не может…

— Ваш сын поэт?

— Нет, его страсть — электричество. Да, он инженер, как отец, как дедушка. Ведь можно быть и инженером, и поэтом, правда? Я думаю, это очень хорошо. Значит, он настоящий бельгиец. Мы такие люди, как бы это перевести на русский язык… У бельгийца ноги на земле, а голова в облаках.

Увы, нашей беседе приходит конец. От Амстердама до Брюсселя всего двадцать пять летных минут. Погода изменилась, Бельгию заволокло облаками, но приборы нашего ТУ-104 уже почуяли аэропорт. Нам велят застегнуть ремни. До чего коротки воздушные пути!

Я простился с Жаком Эйвенсом на брюссельской улице. В шапке-ушанке, с огромной необычной матрешкой, подаренной ему на горьковском автозаводе, он выглядел очень экзотично в бесснежном городе, среди людей, одетых в курточки, свитеры и легкие пальто.

У подножия Атомиума

В холодном, вязком декабрьском тумане, затопившем Брюссель, он напоминает что-то живое. Он похож на великана, который похваляется силой, жонглируя тяжеленными ядрами.

Подходишь ближе — и из тумана все четче выступают стальные штанги и шары, крепко сваренные между собой. Высота всего сооружения — сто десять метров.

В одном из шаров ресторан. Вы можете заказать там пулярку по-брюссельски: ее варят в масле, она прямо тает во рту. Возьмут за нее дороже, чем в городе, но зато вы сможете похвастаться, что пообедали внутри атома. Да, атома! Ведь Атомиум — это не что иное, как молекула железа, увеличенная в двести миллиардов раз. Состоит молекула, как известно, из атомов. Скульптор ничуть не нарушил их расположение, он только увеличил их и соединил шары-атомы полыми трубами, по которым снуют скоростные лифты и ползут эскалаторы.

Есть шар, отведенный под выставку. Диаграммы и фотографии рассказывают здесь о мирном применении атомной энергии. Об этом и мечтал скульптор, проектируя свои гостеприимные атомы.

Задуманный как эмблема нашей эпохи, Атомиум был сооружен к открытию Всемирной выставки 1958 года. Он был ее главным аттракционом и молчаливым ее председателем. Павильоны выставки давно разобраны, а он остался, сросся со столицей.

— Ну, красоты я тут не вижу! — раздается рядом со мной по-итальянски из группы туристов. Там заспорили.

Красив ли Атомиум? Трудно ответить сразу. В нем есть величие, в нем пропорции самой природы. По форме монумент необычен. Что ж, жизнь ломает привычки. Художник вряд ли должен обходить вниманием то, что открывает нам наука: новые формы, краски…

Одно достоинство Атомиума бесспорно: он выразительно напоминает о грозном могуществе нашей активной современницы — атомной энергии. И заставляет думать…

Бельгийцы гордятся тем, что их атомный реактор уже подключен в сеть и дает одиннадцать тысяч пятьсот киловатт. Но если бы атомы работали только для мира!

Огромные средства — много миллионов франков в день — идут в Бельгии на вооружение. По Атлантическому пакту Бельгия обязана строить военные гавани и аэродромы, принимать в свои воды военные суда, снаряжать соединения самолетов.

Да, вот что вспомнилось мне, когда я шел от Атомиума к центру. Улица плавно спускалась с холма куда-то в туман, прожигаемый язычками рекламы. И тут я почувствовал странную власть улицы, упорное ее стремление развеять мои мысли.

Не угодно ли развлечься в кино? Внимание: «секси». Это английское слово, завезенное вместе с заграничными фильмами, то и дело красуется на вывеске или в витрине над подборкой пикантных фотографий. Иной раз оно дополняется надписью: «Самые характерные фотографии из этой картины не могли быть выставлены». Значит, здесь уж секса через край…

Вы устояли против соблазнов кино. Но еще несколько шагов — и перед вами россыпь газет и журналов.

Броско иллюстрированная газета, издающаяся для широкой публики, стремится начисто лишить вас всяких мыслей. Вас встретит улыбка мадемуазель Волдерс, демонстрирующей платья в доме моделей. Познакомьтесь, это «мисс манекен», победительница местного и, так сказать, отраслевого конкурса красоты. Хотите знать, о чем она мечтает? О домике в деревне в стиле «рюстик», то есть старокрестьянском. Что она любит? Детективные фильмы и вежливое обхождение. Что ненавидит больше всего на свете? Мыть посуду.

Тут вы могли бы подумать хотя бы об идеалах мадемуазель, но вас отвлекают другие лица: брюсселец, задушивший жену, англичанка, уснувшая летаргическим сном, и опять кинозвезда или «старлетт», то есть звездочка, — французское уменьшительное от английского слова «star» (звезда).

Нет, нельзя утверждать, что вся печать такова. В том же киоске я купил скромную, весьма благопристойную «Ле Суар» — газету для интеллигентных читателей. Она напомнила мне о юбилее Джузеппе Верди, посвятила ему интересную статью. «Ле Суар» не терпит у себя старлетт и гангстеров.

Есть печать и передовой общественности, озабоченной судьбами страны в атомный век. Но обступает вас, кричит вам в уши самая дешевая, самая многотиражная газетная продукция Брюсселя и Парижа. Именно ее языком разговаривает с вами улица.

«Марлон Брандо покидает Голливуд, так как шесть женщин требуют с него алименты».

«Чтобы не раздавить черную кошку на шоссе, три английских автомобилиста потерпели страшную аварию. Только кошка осталась невредимой».

Среди ярких обложек в газетном киоске вы заметите журнал «Гороскоп». Астрология опять в моде, предсказания звездочетов публикуются — притом без улыбки — во многих газетах и журналах. Даже в журналах, посвященных кулинарии, кройке и шитью и животноводству. Небесные светила советуют вам:

«Будьте осторожны в выборе знакомых, так как ваш успех в эти дни зависит от ваших связей. А вокруг вас есть люди, лишь притворяющиеся друзьями». Или: «Не поддавайтесь чужим влияниям, они могут помешать вам довести до конца дело, обещающее выгоды».

Однако не довольно ли? Идем дальше! И попробуем откинуть завесу печатной и рекламной мишуры, которая так мешает нам по-настоящему увидеть Брюссель и брюссельцев.

Да, идем дальше! Бросим только последний взгляд на Атомиум. Он еще виден, стальной великан. Определенно, есть что-то очень значительное, даже грозное в его величавом облике.

Цветы Брюсселя

На Большой площади, на заиндевелых плитках мостовой, в корзинах и железных чанах стоят цветы: красные и желтые тюльпаны, розы, крупная махровая гвоздика. Широкие зонты защищают их от студеного ветра.

На площади ничем не торгуют, кроме цветов. Сюда нет доступа рекламе. Даже «Стелла Артуа» — вездесущая марка пива, даже фирма аперитивов «Ганчия» и те не осмеливаются закрыть своими плакатами хотя бы один лепной стебелек на фасаде домов Большой площади.

Ей нужны только цветы. Круглый год они здесь, и живые цветы издавна сдружились со сказочными зарослями на старинных зданиях, с гирляндами и гроздьями цветов вечных садов Возрождения.

Нет, холодный термин путеводителя — «памятник архитектуры» — никак не приложим к этому мирку прошлого, на диво уютному и приветливому при всей своей сказочной декоративности. Живым теплом дышит старинная таверна, там и сейчас стучат пивными кружками.

Главенствует на площади ратуша. Она вся в кружевном мраморе. Внизу проемы аркады, а выше, между окнами, пилястры с тончайшей резьбой. Мрамор и сегодня свеж и юн. Не верится, что строительные леса сняты в 1454 году. Над пышным порталом тянутся вверх острые башенки и, как бы вырастая одна из другой, образуют мощный ствол, который силится достать до неба. Редко так буйно и смело проявлялась фантазия зодчих. Не ограничиваясь традиционной готикой, они использовали и формы ренессанса, и даже мотивы Арабского Востока.

Справа от ратуши дворец графов Брабанта, слева и напротив — дома гильдий, кичащиеся своим богатством. Узкие окна дворца с тревогой взирают на соперников. А гильдейские дома словно купцы, одетые в самое парадное, назло вельможам. Так на площади длится молчаливый спор, давно прекращенный историей.

Однако вас пленяет не суровый дворец, а сооружения Брюсселя плебейского: их поразительная легкость при изобилии отделки, загадочные, овеянные легендами эмблемы ремесел.

Дом корабельщиков отличается форштевнем, выпирающим из фронтона; ниже извиваются лоснящиеся тела существ подводного царства. Дом галантерейщиков охраняет лиса, дом корпорации лучников — волчица. Дом голубя, дом павлина, дом летучего оленя…

Никто не скажет точно, что было когда-то на месте этих зданий. Наверно, под мостовой смешались с почвой остатки поселения бельгов — кельтского племени, упоминаемого в записках Юлия Цезаря.

Только в X веке поселение стало городом — цветущим и знатным. Совершили это превращение ремесленники, основавшие свои мастерские на перекрестке торговых дорог от Кельна и От Парижа к морю.

Это они, ткачи, кузнецы, корабельщики, создали Брюссель и всю Бельгию, издавна прозванную страной городов — так рано и так бурно развилось здесь ремесло.

Большая площадь — шедевр, который создало несколько поколений.

И вот что еще поражает: чудо Большой площади сотворено в пору непрерывных сражений. Брюссель, Гент, Брюгге первыми в Европе начали борьбу с феодалами. Еще в 1302 году, в «день золотых шпор», отборная рать французских рыцарей пала под ударами простолюдин нов. Но короли, графы снова и снова угрожали отнять городские вольности.

В XVI веке у народа новый враг. Испанский король Филипп, могущество которого в это время распространилось даже за океаны, посылает против непокорных войска и многопушечные корабли, инквизиторов и палачей.

На Большой площади резиденция герцога Альбы, Человек без дарований, но фанатически исполнительный, полный презрения к черни, идеальный слуга деспота, он гордится тем, что погубил больше ста тысяч людей. Палачи орудуют и под окнами ратуши. На железных остриях торчат головы казненных патриотов Эгмонта и Горна.

Фламандцы, валлонцы, голландцы не складывают оружия перед Испанией. Враги презрительно называют повстанцев гезами, то есть нищими бродягами.

Восстание не принесло полной победы. Маленький народ еще долго бьется в тисках, сдавленный сильными соседями.

Наместники Испании уступают место наместникам Австрии. Позже Большую площадь топчут гренадеры Наполеона, сказавшего как-то раз небрежно: «Вся эта страна не что иное, как наносы песка из французских рек».

Но вот рескрипты Наполеона сорваны казачьими пиками. Однако на пути к независимости, теперь уже недалекой, встала Голландия. Все земли фламандцев и валлонцев по решению Венского конгресса предоставлены ей.

Лишь в 1830 году, в жаркие августовские дни, на Большую площадь хлынули радостные толпы, провозглашавшие рождение нового государства.

Наступил мир. И надолго…

Но угроза на западе росла. В нашем веке мрамор ратуши дробили и пятнали войска кайзера Вильгельма и, наконец, гитлеровцы.

С болью представляешь себе флаг со свастикой над этой площадью — святыней нации, — часовых в грязнозеленых шинелях, гестаповские мотоциклы…

Продавец цветов, седой толстяк в картузе, наверно, помнит то время. Возможно, он участник Сопротивления. Я расспросил бы его, но ему не до меня, так как цветы сейчас нарасхват.

В подъезде ратуши показались новобрачные. Это для них цветы на площади. Для них и мраморное кружево портала — чудесная рамка для первого семейного портрета. Щелкают фотоаппараты. Еще минутку! Еще! Молодым полагается не замечать мороза, но подвенечное платье все же слишком тонко. Молодая изо всех сил старается унять дрожь…

Площадь не затихает и вечером. Уходит день, загораются невидимые, ловко спрятанные прожекторы. Сияние обнимает фасады прозрачной дымкой. Сквозь нее белеет ратуша, каскадами плещет золото гильдий.

Я знаю, что приду сюда еще. И перед отъездом из Бельгии брошу, по обычаю путешественников, монетку на мостовую Большой площади, чтобы когда-нибудь вернуться.

Знаменитый малыш

От Большой площади совсем недалеко до перекрестка улиц Дубовой и Банной, где стоит знаменитый Маннекен Пис. Это все еще старый центр Брюсселя; о современности здесь напомнит лишь автомат с жевательными резинками, прибитый к стене, да иногда щегольская машина, заплутавшаяся в кривых улочках и брезгливо фыркающая на подъеме.

Сюда не проникает шум городских магистралей, и в тишине вы ясно слышите звон воды. И только потом вы замечаете малыша, пускающего струйку. Он стоит в нише голенький, выпятив свой полненький бронзовый животик, усердно занятый своим неотложным делом. Вот уже триста лет, как звенит струйка.

Скульптор, придумавший этот озорной фонтан, вряд ли предвидел будущее дитяти.

В близком соседстве с ним, на старых домах, водружены фигуры девы Марии и святых, но ни одно из этих изваяний не пользуется и сотой долей того почета, какой достался Маннекену Пису.

Рассказывают, что некогда враги обступили замок графа Брабантского, охранявший дорогу на Брюссель. Защитники уже теряли надежду отбиться, когда из внутренних покоев выбежала нянька. Опять малыш, сын графа, намочил кроватку! «Маннекен пист!» — крикнула она графу. Воины расхохотались — до того это было неожиданно, трогательно неуместно. И, смеясь, со свежими силами, с криком «Маннекен пист!» кинулись в бой и отбросили врагов. Так, утверждает легенда, Маннекен спас Брюссель.

Никто, впрочем, не поручится, что скульптор знал эту легенду. Ее могли сочинить и позднее в оправдание дерзкой скульптуре.

Фанатики проклинали озорника, грозили разбить. Но его усыновили тысячи горожан. Пусть льет свою струйку, пусть издевается над ханжами!

Легче подавить бунт, чем погасить смех. А здесь, в Брюсселе, хлесткий галльский юмор соединился с суровой насмешливостью фламандцев. Люди смеялись, читая о похождениях Гаргантюа и Пантагрюэля — потешных героев Рабле, бичевавшего святош, крючкотворов, обманщиков в рясах. Смеялись, читая «Похвалу глупости» — язвительную сатиру Эразма Роттердамского, отца гуманистов. Он сам жил некоторое время в брюссельском пригороде Андерлехт, и ветер заносил в его окно дым от костров инквизиции…

Нет, ни огонь, ни бедствия непрерывных войн, ни пытки не могли отучить людей смеяться.

Однако я, может быть, слишком серьезно представляю читателям Маннекена Писа — бронзового малыша. Что такое Маннекен Пис? Всего-навсего уличная шутка!

Да, шутка! Но попробуйте сосчитать, сколько разящих острот, сколько острых песенок подсказал Маннекен Пис, любимец брюссельской улицы!

Именитые заискивали перед ним. Людовик XV подарил ему шитый золотом костюм маркиза. Наполеон III прислал трехцветную ленту. Поток лукавых подарков не прекратился и в наши дни. Недавно, например, малышу преподнесли форму американского военного моряка…

Но куда больше он получил даров от простого люда, от чистого сердца. В бурные дни 1830 года Маннекена одели в блузу ополченца. Зайдите в музей города, там находится весь гардероб мальчишки — около двухсот разных спецовок и форменных одежд. В день пожарников — в Бельгии со средних веков сохранили цеховые праздники — на кудрявой головке пострела сверкает медная каска. В день почтовиков он в черной куртке, фуражке и с сумкой на ремне.

Когда студенты справляют день святого Верхагена, Маннекен с ними. И он носит кепку с эмблемой праздника (медаль, на которой изображена нога, дающая пинка толстому кюре). В списке преподобных угодников Верхаген, понятно, не числится: это святой пародийный, сотворенный студентами. Верхаген был основателем университета.

Маннекен в нахлобученной кепке стоит важно, словно принимая парад. Мимо него шагают студенты в шутовских рясах, несут плакаты с карикатурами на духовенство, кружищи для подаяний «на мессу в честь Верхагена» и лихо распевают:

Вот где раздолье Маннекену! Он в песне, на плакате, он участвует во всех проделках.

Как-то раз ниша над бассейном вдруг опустела, Маннекен исчез. Забили тревогу. Полиция пустилась на розыски. Недели две горожане волновались за судьбу озорника. Нашли его в Антверпене: тамошние студенты приревновали Маннекена к брюссельцам, приехали ночью и увезли его.

Нет, нельзя отнять Маннекена у Брюсселя! Тут он в своей семье.

Лучше всего навещать его в будни, когда улицы малолюдны. Удивительно по-домашнему выглядит Маннекен в такое время! Этот милый и ладный парнишка как будто спрыгнул с фриза на Большой площади или сошел с полотна фламандского живописца и выбежал на улицу поиграть.

Маннекен Пис — любимый сынишка Брюсселя, вечный малыш, которого одно поколение нежно передает другому.

Улица, каких много

Времени всегда в обрез, особенно у приезжего, который топчется на перекрестке с планом города в руках.

Мне хочется и побродить по городу и посидеть в кафе, побеседовать с брюссельцами, притом все немедленно. Я собираюсь найти участников Сопротивления. Стремлюсь увидеть, как брюссельцы развлекаются, как живут. Вообще мне много, страшно много хочется узнать.

Между тем я не видел еще и половины того, что положено приезжему. Это скверно. Я чувствую себя приблизительно так, как неподготовившийся ученик перед экзаменом. Вдруг спросят, был ли я у «Дворца юстиции»?

— Э, да вы не видели Брюсселя! — воскликнет мой бывалый знакомый.

Что может быть ужаснее!

Решено: кафе может подождать до вечера, а я отправляюсь к «Дворцу юстиции», благо туман несколько рассеялся.

Купол «Дворца» виден издалека. Говорят, что в Европе из всех построек прошлого столетия нет ни одной хотя бы равной по величине «Дворцу юстиции». Красотой он, однако, не отличается — слишком тяжел. Сооружали его, должно быть, с намерением поразить соседей — французов и немцев. И напрасно! «Дворец юстиции» явно велик для бельгийской столицы.

Идти сюда все же стоило, хотя бы ради панорамы, открывающейся с площадки у подножия «Дворца». Здесь обрывистый край Верхнего города, то есть холмистой юго-восточной части Брюсселя. За вашей спиной лезет в гору улица От, что значит «Высокая». Что-то мне рассказывали о ней… Ах да, ведь именно там распространен курьезный говор, смесь фламандского и валлонского. Жители этой улицы составляют как бы особую народность в городе. В день святого Верхагена рабочие парни с улицы От задирают студентов, затевают состязания в юморе, дружеские потасовки…

Перед вами гребнистое море крыш, прорезанное шпилями. Вы узнаете белую башню ратуши. Взгляд охватывает почти весь центр столицы, который лишь в одном месте раздвинут ворсистым черным ковриком, — то парк у королевского дворца. Воды совсем не видно. Единственная речка Брюсселя — узенькая Сенн — протекает за пределами центра. Речка не столь живописная, сколь деловая, обросшая портовыми кранами: ведь она соединяет столицу с сетью бельгийских каналов и с морем.

Без рек и каналов городу трудно быть красивым. Но бельгийцы постарались возместить этот изъян. Весь центр окружают и пересекают бульвары — Большие бульвары, как их неофициально окрестили бельгийцы, бросив вызов Парижу. Но там мы опять окажемся под огнем рекламы и у барьеров с кричащими обложками. Нет, чтобы понять, в чем обаяние Брюсселя, лучше всего выбрать улицу более скромную, улицу, каких много.

Ну, хотя бы эту… Она неширока. По ней изредка пробегают маленькие, желтые, старомодные трамваи. Дома солидные, осанистые, им верных пятьдесят, а то и больше.

В отделке зданий нет южной пышности, но нет и холодной сдержанности севера. Орнамент не назойлив, сделан с хорошим вкусом. Гладкостенные небоскребы американского типа не вторглись сюда. Их вообще немного в Брюсселе.

То и дело попадаются укромные «брассери» — пивные и кафе, где, впрочем, тоже пьют пиво. Шесть-семь столиков — вот и все заведение. Обстановка традиционная: темные, отделанные деревом стены, угловые диванчики, ветеран-буфет с дедовской кофейной мельницей. И радиола-автомат, которая за монетку негромко сыграет вам старинный фокстрот.

В Брюсселе ценят тишину. Ценят и прохожие, и водители. Трамваи скользят почти бесшумно.

Витрины бесхитростны, как лоток на сельском рынке. Они показывают товар лицом, без всяких затей. Все натуральное, никакой бутафории. Самый лучший окорок, самый сочный паштет на витрине, на цветной бумаге с махрами.

Кое-где заметишь автомат, отпускающий яйца, расфасованное масло. Это особенно кстати в воскресенье, когда все магазины закрыты.

Мы непременно постоим у зоомагазина. За стеклом на соломке весело возятся щенки. Клиент не спешит покупать: он сперва насмотрится, узнает, как щенок бегает, как он ест, какую прыть обещает в будущем.

Улица не торопит вас…

Вас не преследует назойливый городской шум, хотя вы находитесь в городе с полуторамиллионным населением, в столице передовой, индустриальной страны. Брюссель как-то сумел сохранить атмосферу домовитости и уюта.

А вот совсем уж что-то домашнее — облако пара над уличной плитой, запах сельдерея и еще чего-то. В кастрюле варятся с разными специями «мули» — черные раковины с моллюсками. Это, конечно, не пулярка по-брюссельски, зато дешево.

Тут же вы можете отведать «эскарго». Это большие морские улитки в раковинах, похожих на чалму. Извлекают улитку длиннозубой вилкой, держа раковину особыми щипцами.

А там, под тентом, жарятся ломтики картофеля — «фриты». Без них тоже немыслима брюссельская улица.

«Фриты» любят все. Это еда национальная. «Фритами» закусывают, «фритами» лакомятся, как конфетами. В дни забастовки, когда рабочему туже приходится затягивать живот, целлофановый мешочек «фритов» для него обед.

Людей на улице немного. Говорят, бельгийцы домоседы. И вот кого уж тут не встретишь, так это ребят школьного возраста, шатающихся без дела. Пробегут утром в школу, потом домой, только их и видели! По морозцу в коротких штанишках и гольфах. Синие от холода коленки привели бы в ужас некоторых наших мамаш…

Спускается вечер, тянет за собой мглу, поредевшую было за день. Движение становится оживленнее, машины цугом бегут за трамвайчиком, прямо по линии. Желтые фары пробивают зимний туман.

За витринами зажигаются елочки — маленькие, не очень яркие. Вспыхнула реклама банка. Молодая пара — оба красивые и веселые — катаются на роликах. Веселые потому, что знают, куда класть деньги. «Смотрите, как легко нам делать сбережения!» Так же легко, как скользить на роликах. Если верить плакату…

На роликах и без роликов

Бесшумно катается на роликах веселая пара. Но никто не смеется ей в ответ. Не у всех ведь есть волшебные ролики.

Приезжий не сразу уловит заботы и тревоги этой улицы, очень чистой и на вид зажиточной.

Правда, Бельгия слывет в Европе богачкой. Сюда и теперь еще текут сокровища Конго. Бельгийцам редко приходится оставлять родину в поисках работы. Бывает, инженер едет за границу по приглашению. Это другое дело. А рабочих — итальянцев, испанцев, греков, даже французов — Бельгия сама с давних пор принимает со стороны. Сейчас обстановка неплохая, черный день как будто отодвинулся.

Но все-таки не исчез из вида…

Трудно представить себе, какая скрупулезная, жестокая экономия скрыта за опрятными фасадами. На стойку брассери редко когда упадет десятифранковая монета, в просторечии «тюнн», не учтенная заранее в статье расходов.

Все это улица открыла мне не сразу, а лишь через несколько дней, когда я близко познакомился с ней и прислушался к ее языку, Сейчас я еще новичок в Брюсселе. Я разглядываю толпу, освещенные витрины, на которых выведены белой краской деды-морозы, рождественские поздравления покупателям и обещания сюрпризов.

Молодая женщина в модных сапожках, с нейлоновой сеткой для покупок задержалась у витрины. Сюрприз, кажется, заинтриговал ее. Она потянула за рукав своего спутника, и оба вошли в магазин. За ними вошел и я. Вот он, сюрприз, — бумажная скатерть с узором. И цена подходящая. Столовое полотно надо поберечь…

Затем супруги заходят в кондитерскую и покупают фигурку святого Николая из медового теста. В эти дни, перед рождеством, из каждой сетки торчит божий апостол. Есть Николя огромные, с ребенка, есть и маленькие, с ладошку.

Пара, за которой я увязался, понукаемый застарелым репортерским азартом, одета отнюдь не бедно. Молодая женщина в щегольских сапожках, мужчина в модном коротком пальто. Он внимательно пересчитывает сдачу, аккуратно прячет монетки в карманчики портмоне!

А что, если заговорить с ними? Да, заговорить, откинув стеснительность иностранца! В конце концов это обычный корреспондентский прием, очень распространенный теперь: интервью с «человеком на улице».

И я решаюсь.

Оба очень приветливы. Узнав, что я русский, мужчина радушно улыбается.

— Значит, наш союзник!

Впоследствии я не раз слышал это. Русские были союзниками бельгийцев не только в последней войне, но и в первой мировой. И еще раньше, во времена Наполеона. То было очень давно, но народ ничего не забывает.

Женщина говорит:

— Вот где, наверное, великолепные рождественские елки — у вас в России! Не правда ли?

— У них есть и пальмы, — вставил муж.

— Конечно, Поль, разве я утверждаю, что одни елки! У вас холоднее, чем здесь, мсье?

Мне кажется, она была разочарована, когда я сказал, что в день моего отъезда из Москвы температура была приблизительно такая же, как здесь.

Мы стояли на улице. Я боялся, что супруги озябнут, и совесть покусывала меня. Смущение мое усилилось, когда они пригласили меня к себе.

Я оказался в небольшой квартире на четвертом этаже. Изрядную часть стены занимал большой камин, слишком громоздкий для скромного жилья.

— Видали древность? — бросил хозяин.

Это относилось, впрочем, не только к камину, в котором уже давно не пылал огонь, но и к железной печке, придвинутой к его дымоходу.

Однако и печка ест уголь с аппетитом. Накормить ее стоит четыре тысячи франков в год, — это больше половины месячного заработка Поля. О, он сейчас же возьмет карандаш и набросает семейный бюджет! Очень хорошо, что советский путешественник интересуется житьем-бытьем рабочих людей. А то ведь иностранцам обычно что нужно? Рестораны на бульваре Анспах, бельгийская кухня. Про них много рассказывают смешного, про иностранцев.

— Вообразите мсье, — сказала Мари, — один турист спрашивал у меня, как пройти к собору Парижской богоматери. Это в Брюсселе-то! Я, ей-богу, не вру.

За дверью кто-то хихикнул.

— Симона, не отвлекайся! — крикнула Мари.

Между тем Поль уже начал подсчитывать. Сейчас-то работа есть! Поль — электромеханик в гараже. Прежде он работал в семье один. Теперь и жена смогла получить место. Мари преподает в школе кройки и шитья. Правда, зарплаты хватает только на то, чтобы ей одеться, но все-таки подспорье. Всего Мари и Поль зарабатывают около десяти тысяч франков в месяц. Это неплохо — вдвое выше средней зарплаты бельгийского рабочего.

Я спрашиваю Поля, чего и сколько можно купить на эти деньги. Он смеется. Странный вопрос!

— Ах, мсье, у нас прежде всего откладывают, а потом покупают! На то, что остается.

В семье на учете каждый франк. Кто знает, надолго ли поправилась конъюнктура! Ведь и сейчас полная занятость не во всех отраслях производства. Объявлено же официально: пособия по безработице получают сто тысяч человек.

Значит, надо иметь сбережения на случай безработицы — это раз. На случай болезни, визита к врачу, на лечение, на лекарства, а они ох как дороги! — это два. На квартиру получше — это три. Не вечно же возиться с углем и мерзнуть! Понятно, квартира с центральным отоплением и побольше, с комнатой для дочери отнимет уже не пятую часть заработка Поля, как эта, а, наверно, треть. Имеет смысл снять квартиру за городом, километрах в двадцати: там жилье гораздо дешевле. Но транспорт дорог. Придется купить автомобиль. Нет, не новый, конечно. Старый, подержанный…

А накопить деньги разве легко? Как на роликах? О-ля-ля! Хорошо бы так! Цены растут, особенно на продовольствие. Кило говядины или свинины каждый год дорожает на десять франков.

— Горячее едим раз в день, мясо на столе — три раза в неделю, — говорит Поль.

Чтобы купить себе платье, многие на этой улице ждут, когда в витрине магазина появится табличка: «Реализасьон». Это распродажа по сниженным ценам. Не новинок моды, понятно!

— А дочку не оденешь кое-как! Невеста уже! Мари у себя на работе тоже обязана держать фасон. Вот и выкручиваемся!

Однако на покупку телевизора средства нашлись? Но Поль снова берет карандаш. Простой расчет! Два билета в кино, на приличные места — это дороже, чем килограмм масла.

— Телевизор у нас скоро окупится. Правда, зато сидим дома, как в норе, не ходим ни в кино, ни в театр, ни на стадион…

Все же как ни экономили, а дочку в университет не смогли послать. Симона мечтала стать ботаником… Увы!

Через год она будет работать. Где? В ателье мод. Конечно, если конъюнктура не подведет…

Поль считает, а из соседней комнаты доносится что-то вроде мелодекламации. Голос стал громче, потом Симона принялась барабанить по стулу.

— Прекрати! — крикнула Мари, — Боже мой! Она переломает мебель со своими английскими глаголами.

— Мама! Я иначе не запомню!

— Запомнишь. Выйди-ка и поздоровайся, у нас мсье из России.

Дверь отворилась. Черные, чуть подрисованные глаза Симоны воззрились на меня с любопытством.

— Здравствуйте, мсье, — сказала она. — Я не могу выйти, меня в это время не выпускают.

— Ладно уж, входи, — разрешила мать.

— Не могу, — вздохнула Симона, — Я еще не добила глаголы. От них можно лопнуть.

Знание английского поможет Симоне устроиться в Дом моделей. Чтобы она лучше усвоила язык, родители намерены послать Симону в Англию. О нет, не туристкой! Просто-напросто прислугой в какую-нибудь семью.

— Жаль, она не любит готовить, — сетует Мари. — А в Англии потребуют…

— Еще бы! — подхватил Поль, — Бельгийская кухня!

— Симона! — крикнула Мари, — Не думай, что я тебя отпущу в кино. Это ужас, мсье, как она помешана на кино! Мы в ее возрасте…

— Труба-а! — прервал ее возглас за дверью.

— Ох, заладила! Все твоя вина, Поль, — обратилась Мари к мужу.

Как это понять? Корреспондентским нюхом я почуял что-то занятное.

— Видите ли, мсье, я рассказал ей как-то одну историю из своего детства, — сказал Поль, смутившись. С тех пор как только мы начнем толковать Симоне, — он понизил голос, — какие мы были паиньки, она сразу… А дело было так. В пятом классе учитель велел нам написать, кем мы хотим быть. Ну, моей страстью всегда было электричество. Но я написал другое… Чепуху написал, из озорства. Мечтаю, мол, всю жизнь играть на трубе. Меня чуть не выгнали из школы. Учитель сам играл на трубе. Играл отвратительно, над ним все в городе потешались.

— А что написали другие? — спросил я.

— Больше всего было желающих стать торговцами. Некоторых привлекала профессия врача: врачи ведь порядочно берут за визит. Между прочим, учитель был очень доволен сочинениями.

— Кроме твоего, — подала голос Симона и фыркнула.

Я посмотрел на Поля. Он на миг ушел в воспоминания, и лицо его стало иным. Я увидел шалуна-школьника, мастера на выдумки. Я подумал, что ему, наверно, нелегко было привыкать копить деньги, подсчитывать гроши…

Когда я простился с хозяевами и вышел из подъезда, улица уже затихла. Гасли витрины, окна. Скрылись в темноте веселые супруги на роликах, те, что играючи откладывают деньги. Было четверть десятого — позднее время для обычной трудовой улицы Брюсселя.

Улицы, каких много.

На бульваре Анспах

Есть улицы беднее, чем та, на которой мы только что были, есть уголки, где ютится и форменная нищета. Она показывает свои прорехи на Блошином рынке, огромном торжище старья, она посылает своих ходоков в центр города собирать пожертвования к празднику.

У подъезда универмага под табличкой «Рождество для бедных» играет на старой-престарой фисгармонии суровая старуха в толстом жакете с высокими плечами.

На шумном перекрестке, у входа в кафе, стоит скрипач в темных очках. Он аккомпанирует девочке лет десяти. Тоненький, срывающийся детский голосок едва слышен…

Есть улицы и богатые. Вообще в Брюсселе по адресу человека можно судить о его доходе. Известно, например, что самые дорогие квартиры на авеню Луизы. Просторная, отороченная газонами, с гаражами в нижних этажах домов, она тянется от кольца бульваров на юг, к вековым липам и букам парка Суань.

Впрочем, есть лица, имеющие по многу адресов. Например, граф де Линь, у которого чуть ли не все фермеры области Брабант арендуют землю. Или барон Ампэн, в чьей собственности находился даже пригород Каира — Гелиополис. Интересы таких господ простираются и дальше — к урановым рудникам Конго.

Они обижаются, когда их называют колониалистами. Фи, не модно! К тому же у черных свое правительство, свой флаг. Но не отдавать же им рудники! Нет, рудники, капиталы в Африке брюссельские господа удерживают любой ценой. Огромные богатства текут из Конго в сейфы Акционерного рудного общества Верхней Катанги. Среди фирм оно на первом месте по прибылям. Хозяев катангской руды пытаются догнать хозяева машиностроения, текстиля, угля.

Блики от сверкающих реклам этих акционерных обществ падают на улицы Брюсселя. И прежде всего, конечно, на бульвар Анспах.

Это главная улица. Начинается она у Биржи. Здесь, на площади, каруселью крутятся грузовички и «пикапы» универмагов и разных фирм, трамваи, легковушки. Все они как будто совершают ритуальный круг у храма коммерции, у темно-бронзовой его колоннады.

Здания на главной улице — современники бургомистра Анспаха, при котором в прошлом веке на месте городских укреплений сделали бульвары. Потемневшие фасады в тонах бронзы и меди, гигантский зал «брассери» человек на пятьсот, в котором сохранились рогатые вешалки, сделанные, верно, еще для цилиндров, — все это от старого Брюсселя. Брюсселя времен Шарля де Костера, молодого Верхарна…

Совсем рядом, на параллельной улице, знаменитый театр «де ля Моннэ», сыгравший немаловажную роль в рождении Бельгии. Театр, в котором каждая вольнолюбивая оперная ария, каждая сцена восстания некогда вызывали взрывы патриотических чувств. В историю вошло представление «Немой из Портичи» 25 августа 1830 года. Происходящее на сцене — бунт сицилийских рыбаков — зажгло публику до такой степени, что в тот же вечер со стен Брюсселя полетели голландские гербы.

Что же на главной улице от века нынешнего? Срублены деревья, чтобы дать дорогу машинам. А построено немного: два-три универмага да один небоскреб с конторами, похожий на столб для рекламы. Тем резче ощущаешь то наносное, что ниспослано бизнесом.

«Брюссель — сердце Европы, здесь перекрещиваются пути тысяч отпускников из разных стран», — возглашают в эти дни новогодних торжеств газеты и радио. «Центр Брюсселя сейчас — волшебная сказка для детей и взрослых, царство праздничных подарков. Вашу безопасность в этом царстве будут охранять полицейские из Франции, Англии, Люксембурга…»

Действительно, на праздники в Брюссель приглашаются иностранные регулировщики помогать бельгийским, а по сути для той же рекламы, чтобы поддерживать звание «перекрестка отпускников».

Нет, я не возражаю против столь мирного использования полицейских сил. И не намерен порицать вообще всякую рекламу. Я могу лишь полюбоваться веселыми гирляндами лампочек, перекинутыми через улицу.

Однако с первых же шагов по бульвару Анспах мне показалось, что дома смущенно прячутся в тень, что пышные титулы, сочиненные к празднику, не очень-то их радуют…

Я только что был в книжном отделе универмага. На вопрос, можно ли купить популярный роман бельгийского автора, услышал откровенное и решительное «Нет!». А бывают ли вообще в продаже книги бельгийских писателей? «Бывают, мсье, но их что-то давно у нас не было…»

Я иду по бульвару и читаю афиши кинотеатров. Есть ли хоть один бельгийский фильм? Ни одного… В нашей стране зрители запомнили глубоко человечную, трагическую картину «Чайки умирают в гавани». Значит, есть в Бельгии талантливые люди и в кино. Между тем мне сказали, что бельгийских картин месяцами не видно на экране. Часто слышишь: «Где нам тягаться с издательствами Парижа, с киностудиями Франции, Италии, Соединенных Штатов!»

Детективные фильмы теперь явно на втором месте. Ведь они, как-никак, требуют сюжетной изобретательности. Зато от многих умственных забот освобождает «секси» — часто попросту серия обнажений, связанных скорее конферансом, чем драматическим действием.

Реклама зовет в кинотеатр посмотреть «Всемирный сверхспектакль» — так озаглавила свое представление итальянская фирма. В нем участвуют звезды стриптиза Рима, Нью-Йорка, Лондона, Гонконга, Парижа… Француженка Жанетта раздевается, держа перед собой маску в виде мертвой головы. Должно быть, уже вся эстрадная бутафория перерыта в поисках будоражащей новинки.

Великолепная техника, прекрасная операторская работа, балетная выучка многих «старлетт» — все для демонстрации неаппетитной, нездоровой чувственности. Все для того, чтобы «содрать покровы» и «подразнить»: ведь таков перевод американского слова «стриптиз».

Если кто и получает от этого пользу, так только хозяин ночного клуба, занимающего подвал недалеко от кинотеатра. Нанятый зазывала без стеснения входит прямо в кинозал, благо входить и выходить во время сеанса разрешается.

— Очень интимное заведение, мсье! — доверительно сообщает зазывала, протискиваясь по рядам.

Ночных клубов на главной улице много, и большинство из них, судя по ценам на афише, рассчитано на таких «отпускников», которые могут отдыхать хоть круглый год.

Но вот еще кинотеатр. Нет, здесь не «секси», a «terror», что значит «ужас». Не кто иной, как Альфред Хичкок, известный фабрикант киноужасов, прислал Брюсселю свой последний боевик! Надо отдать ему должное: пугать он умеет. Зрители закрывают лица, кто-то кричит от страха. На экране птицы объявили войну людям. Огромные, фантастические птицы нападают на детей, идущих в школу, влетают в окна домов… Потоки крови, вопли жертв. К счастью, двери зала кинотеатра всегда открыты, можно спастись бегством.

Приходит в голову сопоставление, вполне уместное тут, в столице Бельгии, — «Синяя птица» Метерлинка, зовущая к добру, и кровожадные, взбесившиеся птицы Хичкока…

«Синяя птица», увы, забыта на ее родине! В старейший, священный для бельгийцев театр «де ля Моннэ» проник жанр «ужасов». На афише, правда, «Веселая вдова», оперетта Легара, ставшая классической. Но постановка… Режиссер заставил веселую вдову петь под аккомпанемент орудийной канонады, среди развалин и трупов.

Одна газета утверждала, что со дня исторического спектакля «Немая из Портичи» в зрительном зале еще ни разу не было такого шума. Привычная ко всему, публика на этот раз дружно возмутилась, а композиторы и драматурги Брюсселя прямо потребовали прекратить расправу над наследием Легара.

Власть таких владык, как Хичкок, прочна. У них нет пушек, как некогда у короля Голландии, но они все же могущественны.

Их колонии на бульваре Анспах и на многих других улицах мира. Империи кино, зрелищ, ротационных машин завлекают зрителя не только первоклассной техникой, но и талантами. Да, недооценивать противника глупо и опасно. Тот же Хичкок по-своему талантлив. Он изощрен, изобретателен и упорен в своем стремлении показать, что человек отвратителен, зол, что он не способен жить в ладу ни с ближними, ни с природой.

Зритель, дергающийся в кресле, как на электрическом стуле, не хочет этому верить, но положение у него трудное. Свободный выбор, якобы неограниченный для человека Запада, на самом деле и в этой области узок. Конечно, и в Бельгии есть подлинные самоцветы искусства, и немало. Однако они даже нам известны лучше, чем у себя на родине. Ведь о них реклама не кричит.

Цветистых фальшивок такая масса, что газетный критик, обладающий вкусом, часто вынужден просто указывать: «Из многих зол экрана это все же меньшее». Или: «Если сравнить с грубыми поделками, можно сказать, что картина только слегка аморальна».

Что и говорить, мало утешительного для зрителя! Что же он-то думает об этой духовной пище? Не будем гадать, гораздо проще опять спросить «человека на улице».

Беседа завязалась в кафе, за круглым столиком, на котором красовалась огромная фирменная пепельница марки «Пьебеф». Мой визави — интеллигентный на вид мужчина средних лет.

— Я хожу главным образом на симфонические концерты, — сообщил он, — К кино у людей мыслящих отношение ээ… несколько ироническое. Но многие, знаете, привыкли к дешевке, к этим примитивным раздражениям…

Помолчав, он прибавил:

— У нас ведь большое влияние имеет мода. Посмотрите, как одета молодежь! На голове — ничего! Я врач и часто предупреждаю: зимой без головного убора выходить рискованно. Это грозит разными заболеваниями… Нет, как же можно? Мода! Позвольте, мода-то эта явилась из южных мест! В Париже и то теплее, чем у нас, не говоря уже об Италии. Бесполезно, слушать не хотят!

Переход от искусства к головным уборам показался мне слишком резким, но только в первую минуту.

— Нет, я не против моды… Но вспомните: разве когда-нибудь мода так командовала, как теперь? Да, это царица, коронованная нашей цивилизацией…

В самом деле, мода, которой некогда следовали лишь богатые или знатные, в наше время имеет миллионы подданных: ей подчиняются одежда, кинофильмы — все решительно.

Давайте познакомимся с царицей поближе, тем более что бульвар Анспах — ее главная резиденция.

Нет, я тоже не против моды. Но здесь мода — инструмент бизнеса. А он очень ловко использует естественное человеческое стремление к новому.

На главной улице лучше, чем где-либо еще, можно видеть, как мода помогает фирмам сбывать свои изделия.

Обыкновенного «человека на улице» нельзя не пожалеть: он шагает сквозь строй соблазнов.

Новинка! Спешите купить! Вот шерстяная рубашка. Она отличается от вашей только пуговками на кончиках воротника. А цена вдвое выше. За новинку надо платить.

Чем сильнее изменен фасон, тем выше цена. На многие новинки цена повышается в пять и даже в десять раз. Если фирмы и теряют часть барыша на распродажах удешевленных вещей, то на новинках моды они отыгрываются с лихвой.

Далеко не всякий имеет возможность одеваться по последней моде. Вот юноша в нейлоновой курточке, стеганой ромбиками. А вот брюсселец постарше в пальто неопределенной эпохи, в широкополой шляпе, в башмаках с тупыми носами. Кажется, что манекены в витринах взирают на него с презрением. Видно, ему не под силу вносить тяжелую дань, налагаемую владычицей-модой.

Прохожий заворачивает в «брассери». Что выбрать? Из витрины яркой рекламой его еще издали звала «Ган-чия». Надо отведать наконец модного аперитива! И тут мода настигает его, получает свою дань.

Человек, подошедший к стойке, возможно, и не подозревает, как велика эта мзда. Чего доброго, он склонен еще пожалеть предпринимателя, пишущего неоном и светящейся краской на тысячах фасадах, во всех городах и селениях. Сколько он тратит денег! Да, сумма солидная. Но ведь реклама создает моду. А оплачивает рекламу покупатель. Ведь расходы на нее включаются в стоимость товара. Они составляют до сорока процентов цены!

Вот огромное новое здание, к которому всегда возят туристов. Эффектная алюминиево-стеклянная призма в двадцать три этажа возведена страховой фирмой. Разве фирме было тесно в прежней конторе? Нет, не в этом дело. Что же тут: щедрый размах богачей, бескорыстное желание украсить город? Пусть клиенты так и считают. Фирме важно показать, что она богата. Расчет психологически точен. Люди, которых с детских лет приучали уважать деньги, потянутся к богатой фирме, захотят именно в этом роскошном здании застраховать свою жизнь и имущество. Уж здесь-то не подведут!

Одиннадцать часов. Одна реклама живет на пустой улице. Ее время кончается через час-другой. А пока она бушует в городе, бьется в уснувшие окна. Будто хочет поджечь столицу своим холодным огнем.

И странно… Мне все кажется, что на бульваре Анспах, на «перекрестке отпускников», подлинная Бельгия отодвинулась в тень…

О многом заставляют поразмыслить огни столицы, многоцветные жертвенные огни у алтаря коммерции.

«Генерал Мими»

Приезжий иностранец совершенно беззаботно может жить в своем отеле, не задумываясь ни о чем решительно. Автобус туристской фирмы промчит его от одной достопримечательности Брюсселя к другой. А после сытного обеда ноги донесут ленивца разве что до ближайшего универмага.

Обедает турист по существу два раза: ведь второй завтрак тоже состоит из трех-четырех блюд. Бельгийская кухня великолепна, здешние туристские фирмы, как и все фирмы мира, помнят хорошую поговорку: «Путь к сердцу иностранца лежит через желудок».

Иной приезжий, пожалуй, напишет в дневнике: «Бельгийцы питаются волованами — хрустящими слоеными корзиночками с курятиной, а также мясом под соусом из шампиньонов и свежими помидорами, начиненными креветками и еще чем-то очень вкусным».

В ресторане отеля меня обслуживает невысокий, очень ловкий официант валлонец в белом кителе с погонами. На его худом подвижном лице выделяются черные лукавые глаза и длинный нос.

Двигаясь с молниеносной быстротой, он без малейшей задержки обслуживает человек тридцать. Правда, ему помогает полный краснощекий мальчуган в коротких штанишках, лет тринадцати. Официант гоняет его, сверкая глазами, не дает мальцу ни отдыха, ни срока.

— Чей это мальчик? — спросил я, когда обеденная страда подошла к концу.

— Сын патрона, — услышал я.

«Видимо, хозяин приучает парня к делу, — подумал я. — Готовит преемника». Но я ошибся.

— Нет, к делу он уже приставил старшего сына, — и официант посмотрел на меня с удивлением, — Разве плохо для ребенка побегать вот так? Илеру полезно согнать жир.

Сейчас погончики на кителе — блестящие, с узором из толстых золотистых шнурков — совсем близко. Я спросил, не патрон ли придумал столь импозантную, прямо-таки генеральскую форму.

— О, мсье! — официант вдруг захлебнулся от смеха. — О, мсье, представьте себе, я ведь генерал! Да, меня так и звали — генерал Мими.

— Кто?

— Мои товарищи на войне…

Так исполнилась моя мечта встретить участника Сопротивления. Я почему-то не ожидал, что им окажется наш Мишель. Мне не сразу удалось представить себе его щуплую фигуру в настоящей военной форме.

— А почему прозвали? Я постоянно сочинял разные планы, как уничтожить всех немцев тут, в Брюсселе. Планы один нелепее другого. И просился в бой. А меня держали… Ну, про меня не стоит, мсье. У меня были товарищи в типографии. Они смешную устроили штуку.

Он рассказывал, не переставая фыркать, словно и в самом деле все было только смешно и не было ни смертельной опасности, ни бессонных ночей в душном и тесном подвале, где работала партизанская типография.

— Намюрские ворота знаете? На бульваре, рядом с дворцом Эгмонта, трамвайная остановка и киоск. Помните? Там и тогда был киоск. Ох и отмочили же мы! Вы видели, как развозят газету «Ле Суар»? Машина не останавливается у киоска, она только замедляет ход, служащий соскакивает и бросает тюк газетчику. Ну и тогда так же делали… Потеха! Вы послушайте: киоск открыт, публика уже выстроилась в очередь, ждут газету. Подлетает машина… Точь-в-точь такая же машина, ребята раскрасили ее как нужно. Тюк сброшен, началась торговля, и вдруг у людей вот такие глаза! На фото самолет, врезавшийся в землю. А на нем свастика… Я вам разве не сказал, что это было в сорок четвертом году? Ох, надорваться можно! Заголовок — «Сводка верховного командования германской армии», а под ним о том, как советские войска бьют немцев, вся правда начистоту… Пока немцы хватились, ребята киосков двадцать снабдили. И так быстро все это провернули, что ни один, представьте, ни один тогда не попался.

— Не вы ли бросали связки? — спросил я Мишеля.

— Нет, мсье, о нет! Почему вы решили? Нет, мне не удалось совершить ничего замечательного, — и он коротко вздохнул. — Нет, генерал Мими не вошел в историю, мсье. Врать не стану. Знаете, что мне сказал командир, когда мы прощались? Он сказал: «Ты служил честно, Мишель. Ты здорово нас смешил, генерал Мими». Это вы можете записать, мсье.

И тут Мишель рассмеялся громко, очень искренне, от всей души.

Когда я поднялся из-за стола, он задержал меня.

— Вы не скучаете у нас, мсье? А то тут есть одно место, совсем рядом. Славная ночная коробка. Вам ведь хочется что-то попроще, типично бельгийского? Я угадал, мсье! — вскричал он с восторгом. — Великолепно, мсье! Тогда это как раз то, что вам нужно.

Что же, посмотрим!

Любимое кабаре Мишеля я нашел в полутемном кривом переулке. Широковещательной рекламой оно не удостоено, и я не попал бы сюда, если бы не «генерал Мими».

Тусклые лампочки над ступенями, ведущими в подвал, и вывеска с рождественским дедом не сулят, кажется, ничего необычайного. Однако, когда входишь…

Приезжий, побывавший у витрин центра, чувствует себя в этом скромном кабаре, как бы в другом Брюсселе — коренном, истинно бельгийском. Кругом: по стенам, за стеклом — пейзажи Бельгии, ее прославленные в прошлом крепости. Все это сооружено из дерева и картона, так же как у нас делают макеты спектаклей для театральных фойе. Под низким потолком флажки, гербы городов и провинций Бельгии и елочная мишура, елочный «дождь». На эстраде небольшой оркестр, а рядом площадка, которая то заполняется танцующими, то дает место артистам.

Славные девушки с деревенским румянцем робко, боясь перепутать па, изображают акробаток на канате и наездниц. Нехитрые пантомимы словно перенесены из залатанных шатров старого бродячего цирка. Придирчивый зритель заметит и недостаток школы, и бедность костюмов. Но люди за столиками, пожилые и молодые, хлопают артисткам, хлопают сердечно, как дочерям, как сестрам. Нет, придираться тут так же неуместно, как на семейной вечеринке.

Входной билет сюда стоит всего двадцать франков — рекорд дешевизны! Закажите еще напиток хотя бы на десять франков, и место на всю ночь ваше.

Я огляделся. Редко где стоит бутылка вина — чаще пиво, а еще чаще лимонад или минеральная вода из источников Спа. Или чашечка кофе. И, несмотря на это, в зале царит непосредственное, заражающее веселье.

Музыка собирает на площадке всех без различия возраста. И каждый танцует как умеет. Молодежь старательно отрабатывает новейшие коленца твиста, а рядом дедушка и бабушка, раскрасневшиеся, довольные, исполняют нечто допотопное, известное только им.

Спасибо «генералу Мими»! Мне стало и веселее, и как-то теплее в Брюсселе благодаря ему и его любимому кабаре в полутемном кривом переулке.

Один большой город…

Кажется, мы за городом.

К самому шоссе подбежало поле, покрытое корочкой инея. Обыкновенное ровное поле, обязанное родить пшеницу, сахарную свеклу или, может быть, цикорий. Тот цикорий, что кладут в кофе, и другой, типично бельгийский, очень популярный здесь салатный цикорий.

Сельский пейзаж нарушается, пожалуй, только трамвайной линией, бегущей параллельно шоссе. Туман не позволяет видеть далеко. Но вот еще минута — и его прожгли алые буквы: «Куин Мэри». Мы увидели стену, на которой светящейся краской было написано название лучшего английского виски. Из тумана потянулись навстречу двух- и трехэтажные дома, точь-в-точь такие, как на окраине Брюсселя.

Снова город?

Приезжий готов ко всему. Накануне выезда из столицы он, естественно, изучал карты и рыскал по справочникам.

Бельгия, говорят нам справочники, — это в сущности один большой город с населением более чем девять миллионов человек. Плотность населения здесь очень велика, местами до девятисот человек на квадратный километр. В сельском хозяйстве занято лишь восемь процентов работающих.

На карте промышленности некоторые условные знаки встречаются чаще других. Они обозначают самые важные отрасли страны. Вот шестеренка металлиста. Руды в Бельгии мало, ее ввозят из других стран, но есть свой уголь. Вагонетки с углем — обозначения месторождений — полосой тянутся на карте с юго-запада на северо-восток. Металлурги и машиностроители составляют большую часть всех рабочих Бельгии. Их двести шестьдесят тысяч. На втором месте химики. Колбы химиков, бобины текстильщиков рассыпаны чуть ли не по всей Бельгии.

Итак, Бельгия — страна-город. Но есть и другое определение Бельгии, как будто несовместимое с первым. Говорят еще, что Бельгия — это Западная Европа в миниатюре. Здесь встречаются самые различные ландшафты. На севере каналы и плоские прибрежные равнины, занесенные песком, делают ее схожей с Голландией, виноградники на юге напоминают Бургундию. Раскидистые дубы над бархатным лугом словно с полотен английских художников. Хвойные заросли на холмах напоминают ~ Среднюю Швецию, а глубокие речные излучины, опушенные лесом, сходны с долиной Рейна.

Да, и разнообразие природы, и городская теснота… Так какая же она все-таки, Бельгия? Эх, некстати этот несносный, неотвязный туман!

Солнце, должно быть, уже высоко, небо наверху заголубело. Мы как будто на дне кувшина с белыми стенками и голубой крышкой. Если не смотреть на шоссе, то иногда кажется, что мы не движемся.

А на белом фоне какая-то волшебная сила рисует и стирает то острый конус церкви, то фабричную трубу, то заправочную станцию.

Кое-где крыши розовеют. Непонятно откуда, через какие-то проталины в тумане добралось к ним солнце. Приезжий уже не досадует, он находит даже своеобразную прелесть в этой пастельной картине бельгийской зимы.

От Брюсселя нас отделяет уже двадцать километров, но трамвайная линия не кончилась, она нанизывает городок за городком. Или это селения? Бельгиец скажет вам, что, если в группе домов всего одна церковь, тогда это наверняка деревня. Город здесь иногда не так просто отличить от села. В Бельгии есть города просто крохотные; один из них насчитывает триста с небольшим обитателей.

Деревня имеет свои кафе, свои автоматы с жевательной резинкой и конфетами.

Но вот у самого шоссе то, чего не увидишь в городе, — скворечница. Она висит непривычно низко, на коротком шесте, и вообще выглядит несколько странно среди камня и подстриженных кустиков.

С городской теснотой мы расстаемся ненадолго. Поле, обещающее простор, снова исчезает за крышами, дома смыкаются. Улица выводит нас на площадь. Здесь ратуша — обычно готическая, с острой башней, отель, «брассери», универмаг фирмы «Инновасьон», то есть «Нововведение». По всем статьям это город. Он бережет для услады путешествующих руины средневекового замка, соборный алтарь работы знаменитого мастера и кое-какие приятные мелочи. Например, старинный рецепт сидра или местные сувениры — изделия гончаров, медников или столяров.

Вы спрашиваете, читатель, куда мы с вами едем, в какую сторону от столицы? Догадайтесь сами. Вспомните карту: такие, как здесь, плоские равнины отличают северную, приморскую, часть Бельгии. Да и пучок сосенок у шоссе — кривых, с ветвями лишь на одной стороне — жалуется на море, посылающее ветры.

Вывески все реже говорят с нами по-французски, все чаще — по-фламандски. Мы во Фландрии, на родине Тиля Уленшпигеля. Кстати, вот вам еще характерная черта Западной Европы в миниатюре. Два народа, два языка — один романской, другой германской ветви — составляют Бельгию. Явление редкое, не раз ставившее в тупик историков и лингвистов.

Языковая граница делит страну на две равные части: в северной живут фламандцы, в южной — валлонцы.

Фландрия лишь диалектом отличается от соседней Голландии, литературный же язык у них один. А история давно разделила эти страны. Католическая Фландрия избавилась от владычества Испании гораздо позднее протестантов голландцев. В 1930 году рубеж еще больше углубили снаряды, рвавшиеся в Бельгии по приказу из Амстердама.

И все же история не могла бы «замесить» нацию без той крепкой закваски, какая образовалась в городах. Ведь ворота городов принимали всех желавших воли — и фламандцев, и валлонцев. В городах, в ремесленных гильдиях они братались, давали боевую клятву…

Трамвайная линия вильнула в сторону и пропала. Ее отодвинул большой, дымящий завод. А дальше, будто состязаясь с трубами, вырастают звонницы. Уже час, как мы выехали из Брюсселя. За это время мы миновали что-то около десятка городов.

В памяти они сливаются. Да, Бельгия и в самом деле один большой город, по крайней мере здесь, во Фландрии.

Нам предстоит совершить несколько поездок из столицы во все концы Бельгии. Сегодня мы увидим город, который запомнится надолго. Город, в котором создалась бельгийская нация, город, некогда второй по величине в Европе после Флоренции и величайший когда-то на севере порт. Город, которому на роду было написано стать столицей и который, верно, стал бы ею, если бы не коварство моря.

Колокола Брюгге

На центральной площади Брюгге, в квадрате узких старинных фасадов, высится колокольня. Ей пятьсот лет. Это необычная, светская, колокольня. Она венчает не собор, а рыночный квартал с его торговыми рядами и складами. Сколько дней в году, столько и ступеней до ее верха, где висят сорок семь колоколов.

Однажды туда поднялся молодой американец Лонгфелло. Потом, вспоминая час, проведенный над острыми крышами, над каналами, на солоноватом ветру, он написал одно из лучших своих стихотворений.

Поэту слышались звуки набата всей Фландрии. Колоколам Брюгге вторили, казалось, колокола соседнего Гента. Ведь именно там знаменитый колокол Роланд, на котором высечено: «Когда я бью тревожно — в стране пожар, когда я торжествую — в стране победа».

Меня звон колоколов настиг внезапно — на набережной Зеркал, у мостика, выгнувшего свою спину над застывшим каналом, недалеко от памятника великому бельгийскому живописцу Яну Ван Эйку. Колокола не гремели набатно, их голоса певуче сливались в мелодию. Рождаясь где-то высоко в небе, она неслась ко мне сквозь туман, одевший старинный город.

Посылает эту массу звуков один человек. Да, один человек, сидящий в звоннице перед клавиатурой из железных рычагов. Руками, обвязанными кожей, он заставляет звучать весь хор колоколов, в котором поют и великаны, и гномы. Есть ли где в мире музыкальный инструмент более грандиозный, чем этот, созданный мастеровыми и музыкантами эпохи Возрождения! Карийон — глашатай гордых городов… Голоса колоколов так же юны, как сотни лет назад.

На набережной Зеркал в тумане я представил себе картины былого Брюгге.

На Большом рынке, Серебряной улице, на Монетной, Шерстяной суетится торговый люд, а в мастерских стучат ткацкие станки, грохочут кузницы. Колокола по утрам зовут на работу, а вечером, прежде чем ударить шабаш, вызванивают предупреждение, чтобы матери не забыли позвать домой детей, пока не хлынула толпа мастеровых…

У причалов парусники из Англии, из немецких и шведских портов, из далекой Руси. Сгружают тюки английской шерсти, укладывают в просмоленные трюмы знаменитое брюггское сукно. Запахи матросских таверн, бубен бродячего скомороха, пение монахов, выпрашивающих милостыню…

Однако как могли добраться сюда корабли? Зеркальная поверхность канала, затянутого льдом, узка. Летом только лодки и легкие катера плавают здесь, развозя туристов.

Да, залив Цвин, на берегу которого когда-то стоял Брюгге, уже давно занесен песком. А бывало, сотни судов бросали тут якоря.

Тогда, более шести веков назад, здесь жили два друга: косоглазый, щуплый, язвительный Питер де Конинк и медлительный, спокойный Ян Брейдель. Первый — старшина ткацкой гильдии, второй — глава мясников. Ныне их бронзовые фигуры стоят на одном постаменте. Конинк зажигал горожан пламенными речами, а Брейдель спокойно их вооружал, формировал отряды. На бой против феодалов вслед за Брюгге встают Гент, Ипр, Куртре. Главная сила армии народа — «синие ногти». Такова кличка мастеровых, делающих цветные сукна.

И бот колокола славят победу. Презираемые знатью, «синие ногти» опускают на каменный пол храма редкостный трофей — семьсот золотых шпор, снятых с побежденных рыцарей.

Полвека спустя, в 1351 году, король Франции принимает у себя граждан Брюгге как гостей. Правда, они в свите графа Фландрского. И хоть чем-нибудь, да надо унизить простолюдинов! Поставить им голые скамьи! Не класть подушек! Молча сбрасывают гильдейские старшины свои богатые, расшитые меховые плащи и небрежно садятся на них.

Пир окончен, гости встают. Смятые плащи остались лежать, и мажордом громко окликает старшин. Господа, верно, забыли… «Имею честь доложить, — отчеканивает Эртике, бургомистр Брюгге, — у нас нет обыкновения уносить с собой подушки».

Даже королю пришлось выслушать урок вежливости, преподанный могучим городом Брюгге.

А богатства Брюгге… Королева Франции, оглядев приехавших разнаряженных жен и дочерей купцов и членов магистрата, воскликнула: «Я думала, я одна тут королева!»

Мало было в Европе мест, столь благодатных для расцвета искусства, как города Фландрии с их бурно развивающейся культурой.

В Брюгге жили братья Ван Эйк — Ян и Губерт, основоположники реалистического искусства в Нидерландах.

Наиболее известен Ян, хотя трудно сказать, насколько это справедливо. Предполагают, что это он расписал алтарь в Генте, изумивший в 1432 году современников. Впервые со стены церкви глянули не высушенные средневековой схоластикой обескровленные лики, а крепкие, полнотелые фламандцы и фламандки. Условный мир библейских образов вдруг оказался низведенным на грешную землю. И одежда, и дома — все как на берегах Цвина.

А как реалистичны картины художника, изображающие родную природу! Говорят, ботаники определили десятки видов растений на пейзажах, созданных кистью Яна Ван Эйка…

Один из современников художника, итальянец Фациус, восхваляя Яна Ван Эйка, отмечал характерные для его картин «скрупулузную точность, красоту ландшафта, достоверность портретов, а главное, игру света и тени».

В искусстве Возрождения, в этом солнечном потоке, ворвавшемся даже в густой мрак соборов, живопись ранних фламандцев блещет особенным светом. Это не лазурь Италии, в которой как бы парят романтические видения художников венецианцев. На севере, во Фландрии, писали проще, грубее. Здесь на полотнах все осязаемо, с картин фламандцев на вас смотрят люди, дышащие здоровьем и силой. Это и понятно: ведь чем скупее природа, тем больше радует добытое, тем жарче и веселее пылает простой очаг.

Искусство, расцветшее у портовых причалов, у складов, набитых шерстью, у станков и плавильных печей, небывало проникновенно обратилось к человеку с его желаниями и муками. Не в грезах, а в живом, реальном обнаружило оно источники поэзии.

Первые живописцы Фландрии подготовили путь Рубенсу. Мы встретим его в Антверпене.

А пока что мы в Брюгге, в Брюгге XV века. Если судить по живописи, по древним строениям, по замечательной резьбе деревянных амвонов в церквях, могущество и богатство Брюгге в это время было в самом расцвете. Однако беда уже надвигается. Кораблям становится все труднее входить в Брюгге из-за песчаных отмелей. Все чаще товар переваливают на плоскодонки. Решено прорыть канал от Цвина к реке Шельде. В начале XVI века он закончен. Однако бури разрушают его, лопаты землекопов лишь ненадолго отсрочили падение «Северной Венеции».

Лансело Блондель, художник, скульптор, архитектор и инженер, позже предложил другой проект канала — от Брюгге прямо к открытому морю. Этот проект был осуществлен лишь через три с половиной столетия!

Сегодня по каналу Блонделя идут самоходные баржи. Брюгге снова порт, он отправляет металлы и уголь, делает ткани, машины, химические вещества. Район Брюгге стал очагом разнообразной промышленности. Но этого не замечаешь здесь, в старых границах Брюгге, ныне города-музея.

Вот снова поют в тумане колокола… Во Фландрии десятки карийонов, но слушать волшебный звон лучше всего в Брюгге, у горбатых мостов, на узких улицах. И в соседнем Дамме, где отражается в канале старинная ветряная мельница — последняя, сохраненная для приезжих.

Дамме… Что говорит вам это название? Наверное, вы недолго будете рыться в памяти.

Сова и зеркало

«В городе Дамме, во Фландрии, в ясный майский день, когда распустились белые цветы боярышника, родился Уленшпигель, сын Клааса».

Мне сдается, когда Шарль Де Костер писал эти строки, в воздухе плыли звуки карийона. Так раздольно, певуче начинается книга. Да, колокола Брюгге, наверно, помогли писателю представить себе живого Тиля — человека-легенду, которого оспаривают у Бельгии голландцы и немцы.

Сова и зеркало — вот что значит Уленшпигель. На старом могильном камне в Дамме буквы давно стерлись, но говорят, еще долго можно было различить глубоко врезанные изображения совы и зеркала. Однако ведь и в городе Мёльне, на германской земле Шлезвиг, есть такой камень…

Был ли Уленшпигель?

Сова — птица мудрости, зеркало — символ комедии… Как знать, быть может Уленшпигель — актерский псевдоним, спасший не одного бродячего комедианта от костра инквизиции или от стражников разгневанного сеньора.

Где же Де Костер нашел своего Тиля? Среди источников писатель называл старинную фламандскую лубочную книжку «Земная жизнь Тиля Уленшпигеля», Но Де Костеру были известны и другие Тили — герои безымянных сочинений, печатавшихся в Амстердаме, в Страсбурге.

Литературоведы нашли таких же озорных подмастерьев в народных лубках Франции, Австрии, Польши, Чехии. Черты, родственные Уленшпигелю, узнаются в русском Ваньке Каине.

Во Фландрии при короле Филиппе и герцоге Альбе книга об Уленшпигеле была под запретом, за чтение наказывали кнутом и ссылкой. И понятно почему: Уленшпигель вел себя дерзко, издевался над властями, над служителями церкви, осмеливался даже бунтовать.

Возможно, прообразом Уленшпигеля был какой-нибудь подлинный Тиль — портной, корабельщик или ткач. Ведь удалой парень этот — исконный горожанин. Не случайно, что именно во Фландрии, в крае непокорных мастеровых, Уленшпигеля изобразили могучим рыцарем простонародья, вожаком гезов.

Невозможно представить себе Тиля без его верного друга Ламме Гоодзака — добродушного обжоры, который тоже с давних пор живет в побасенках и прибаутках.

«Легенда о Тиле Уленшпигеле» Шарля Де Костера вобрала в себя лучшее из сказаний и песен Бельгии, самые драматические события прошлого. Она дала бельгийцам национального витязя.

Молодая нация нуждалась в своем собственном героическом эпосе. Русские уже давно знали своих богатырей, французы и итальянцы — рыцаря Ролланда, немцы — Зигфрида.

Вполне понятно, что эпос Бельгии, страны городов, складывался как антирыцарский, антидворянский; он был враждебен и сеньорам церковным. Эпос Бельгии появился лишь в шестидесятых годах XIX века, то есть гораздо позже, чем такого рода произведения в других странах. Поэтому он стоит дальше от устных и лубочных предтеч. Шарль Де Костер возвысил Уленшпигеля над его временем, добавил в сердце геза и свой гнев, и свои мечты свободолюбца. Поэтому его Уленшпигель так великолепен, так независим от канонов и предрассудков.

Трудная предстояла ему судьба. Появись он в начале XIX века, он сражался бы на баррикадах 1830 года, сбрасывал бы с подъездов голландские королевские гербы. А его автор был бы, возможно, любимцем восставших, как в революционной Венгрии 1848 года Шарль Петефи.

Но книга Де Костера вышла в свет, когда пора революций в Европе кончилась. Против бунтаря, святотатца Тиля в тихой Бельгии ополчились церковники. Шарль Де Костер умер в бедности, так и не дождавшись славы.

Народ, однако, принял своего Тиля. И не только и Бельгии, а далеко за ее рубежами.

Ромен Роллан очень тонко подметил в «Легенде» чи-* то фламандскую, простую обнаженность страстей, пламенную тяжеловесную стихийность, родственную бурям, ветрам, туманам». Он сравнил эту особенность книги с контрастными, сочными красками фламандской живописи.

Как и она, Тиль бессмертен.

Народ не забыл его и отзывался на его боевой клич всякий раз, когда нации угрожал враг. В годы борьбы против Гитлера Уленшпигель вдохновлял борцов бельгийского Сопротивления. Здесь, в Брюгге, среди них была храбрая фламандка

Кружевница Амелия

Человек, поведавший мне о ней, плохо говорил по-французски. К тому же он сам никогда не видел Амелию и передавал то, что слышал о ней от других. Правда, речь свою он дополнял пальцами, а они были на редкость выразительны у этого кряжистого фламандца. Все же за точность деталей я поручиться не могу.

По его словам, Амелия родилась и провела всю жизнь в Брюгге. Ее дом стоял на Северной Песчаной улице, в том месте, где она выходит на Пятничный рынок. И мать и бабушка Амелии были кружевницами. Тут мой собеседник сложил пальцы щепоткой, потер и подул на них, показывая, какие тонкие, прямо-таки воздушные кружева плела Амелия.

Ходили слухи, что она одна в городе знала секрет плетения старых брюссельских кружев, тех вечных кружев, неподдающихся износу, которых мастерица может сделать не больше тридцати шести сантиметров в год.

В Генте есть портрет Марии Терезы, которая изображена в платье из таких кружев. Портрет был прислан в награду тысячам фламандок, создавшим необычайный наряд. Надменная императрица, окутанная сказочным облаком, как бы возносится над подданными.

В наше время это искусство захирело. Амелия плела кружевные салфетки, повторяя одни и те же узоры — звезды и цветы. Ничего другого не требовал от нее магазин на главной улице, расположенный возле отеля «На дюнах». Однако кое-что она плела не по заказу, а для души, и те, кто видели эти изделия, восхищались умением и фантазией мастерицы.

Говорят, когда-то у Амелии был муж. Одна из барж, прибывших из дальних краев, принесла ей красивого, смуглого парня. Свадьбу сыграли на барже в пригожий майский день четырнадцатого года. Лишь раза два муж наведывался к Амелии. А потом разразилась война.

Амелия так и состарилась вдовой. Большую часть времени она проводила в кресле над своей работой. Как все кружевницы, она ставила на стол… Тут фламандец сблизил ладони, словно обнимая хрупкий сосуд. Да, на стол ставится стеклянный шар с водой. Он смягчает свет и собирает его в один луч, который направляют прямо на плетение.

Все же работа для глаз тяжела. Некоторое облегчение доставляют ясные летние дни, когда кружевницы выходят на свежий воздух. Они сидят у своих домов в креслах, с подушечками на коленях. Туристам нравится смотреть, как на фоне темного бархата возникают нитяные звезды.

Так сидела и Амелия у своего дома, недалеко от Пятничного рынка. Грянула вторая война, городом снова завладели оккупанты, но Амелия не пряталась, ее видели на том же месте. Мимо нее катились немецкие орудия и танки. Болтали тогда про Амелию всякое. Будто ей нечего бояться немцев: она, мол, с ними в дружбе, мастерит кружева для полковниц и генеральш…

Амелия действительно имела клиентов в «высоких сферах», но мало кто знал, зачем ей это было нужно и чем заняты ее мысли, когда она сидит на улице или у окна, быстро двигая клюшками.

По Северной Песчаной войска двигались часто. Улица выводила к автостраде Брюссель — Остенде. Амелия могла плести почти не глядя, глаза ее были устремлены на тусклые каски, на броню цвета подгнившей травы.

Даже в солнечные дни для нее все было будто в тумане, потому что старая кружевница начала слепнуть. Нередко она лишь по звуку гусениц и колес отличала тяжелые орудия от легких. По слуху она научилась определять марки танков, подсчитывать число мерно гудящих грузовиков с пехотой. И все, что ей удавалось узнать, она сообщала партизанам.

Нередко темнота взрывалась пламенем мести. На автостраде лопались мины, разнося машины с солдатами, рушился мост под гитлеровскими танками…

В сорок пятом, ранней весной, незадолго до конца войны, Амелия исчезла. Ее кто-то выдал. Возможно, фламандский фашист, один из тех оголтелых, что и сегодня почитают Гитлера как пророка германской расы…

Шпики переворошили весь скарб Амелии. Ее кружева, те, которые она делала не по заказу, а для души, С тех пор пропали.

Теперь не увидишь таких кружев. В магазине, хотя бы вот тут, рядом с отелем, много салфеток и покрывал, но это все не то. Вот если бы отыскать где-нибудь кружева Амелии… Говорят, что никакая фабрика не смогла бы состязаться с ней. Узор у нее, правда, был в общих чертах не новый, но он как бы излучал свет.

Так говорят в Брюгге…

Мой случайный собеседник больше ничего не мог прибавить о кружевнице Амелии.

Мы сидели в гостиной отеля «На дюнах». За окном по тихой улице ветер гнал снежную пыль. Зябко жались друг к другу старцы дома, спешили к теплу прохожие. Наступал вечер, но огня еще не зажигали, в гостиной был полумрак. Иногда лучи от фар автомашин пробегали по стене, по кольчугам и лицам воинов на старинных картинах.

Туманы Брюгге

Декабрь не сезон для туристов. Тем лучше: нет суеты, стрекотания кинокамер и никто не мешает смотреть и думать. В эту пору Брюгге не охорашивается перед приезжими, не расхваливает себя голосами гидов.

Туман словно дыхание города, уснувшего давным давно… И кажется, никакие ветры никогда не проникали за церковные ограды, где белеют гипсовые фигуры святого семейства, поставленные по случаю рождества.

Каким хрупким выглядит гипс рядом с тяжелой кладкой собора, заложенного тысячу лет назад! Это самое крупное здание в городе. Его украшало несколько поколений зодчих, художников, резчиков, многие из которых известны всей Европе. Как осязаемо здесь прошлое!

Сперва вы чувствуете себя в Брюгге, как в огромном музее. На старинные постройки вы смотрите как на памятники искусства, истории. Однако вы узнаете, что древние здания не мертвы.

Каждый год по улицам Брюгге движется крестный ход. Из собора выносят реликвию — сосуд с «кровью Христовой». Восемьсот лет назад рыцарь-крестоносец Тьерри привез этот сосуд из Палестины и подарил собору.

У озера Любви желтеют стены Бегинажа. Эта обитель была основана в годы крестовых походов для одиноких женщин, проводивших своих мужей на войну за «святую землю». Орден Бегинок существует и сейчас. В кельях женщины — молодые и старые — плетут кружева, шьют, вышивают. Орден полумонашеский: он обязывает лишь посещать мессы и уважать «старшую даму» — настоятельницу. Связи с внешним миром не запрещены, ворота всегда открыты.

Бегинаж энергично сбывает свои изделия, дает женщинам заработок.

В обществе, где человек одинок, церкви нетрудно «улавливать» души своими призывами вступить в «благочестивую семью» и видимостью сердечного участия к судьбе каждого.

Оказывается, средневековье живуче. Правда, костры инквизиции погасли, но…

В соборе, под росписью великого художника, прибито небольшое объявление — список книг и кинофильмов, осужденных духовенством. Возможно, я не заметил бы этого списка, если бы не один случай.

Как-то раз я зашел в магазин сувениров, приютившийся возле собора. Что взять на память о Фландрии? Конечно, фигурку Тиля Уленшпигеля! Из металла, из дерева — все равно. Однако моя просьба крайне удивила хозяйку магазина.

— Уленшпигель? Кто этот господин?

Тут настала моя очередь удивляться. Во Фландрии не знают Уленшпигеля? Хозяйка растерялась, позвала кого-то. Из-за перегородки вышел мужчина средних лет, видимо ее сын.

— Уленшпигель? Да, да, я слышал. Есть такая книга… Но я не читал.

И это здесь, на родине Тиля! Не хотелось верить… Вот тогда я и узнал о черных списках. Времена инквизиции как будто давно прошли, но церковники не простили Уленшпигеля. Особенно пекутся они о том, чтобы книга не попала в руки детям.

Официально духовной цензуры в Бельгии нет. Но фактически она существует. И левая печать постоянно протестует против нее.

Отцы церкви с величайшей оперативностью благословляют все то, что можно выгодно для себя использовать. В одном городке рыбаки справляют церемонию, зародившуюся еще в языческие времена. Это в сущности умилостивление духов моря. И священники всегда во главе торжества.

В Бельгии множество таких местных празднеств с ряжеными, с играми, плясками. Идут ли в процессии мушкетеры или стрелки из лука, движутся ли чудовища и идолы из дохристианского пантеона — все равно без церковников не обойдется. Они стараются «окрестить» все традиционные народные гулянья и развлечения.

Цеховые праздники, как и в средние века, начинаются мессой в честь святого патрона, то есть покровителя той или иной профессии. Однако как быть с профессиями новейшего времени? Что ж, и для них установлены «дни ангела». Католическая церковь уже назначила патрона автотранспорта, патрона журналистики…

Может быть, в «свободном мире» отношение к церкви — личное дело каждого? Наивное представление! Студентам, тем легко смеяться над «чернолобыми» в день Верхагена. А у взрослого человека жена, дети… Нет, его не заставляют ходить на мессу. Но лучше не ссориться с кюре. Ведь детям надо учиться, а половина школ в Бельгии католические, в руках церкви. В государственных школах часто не хватает мест, к тому же и в них без кюре не обходится. Кюре участвуют в школьных советах, преподают, дают рекомендации учителям… От кюре зависит устройство ребенка в летний лагерь: ведь у церкви есть свои католические детские лагеря и площадки. Она же руководит отрядами католических бойскаутов.

— Наш кюре, — сказал мне знакомый, — пожелал узнать, как прихожане проводят отпуск. Один врач хотел купить путевку в Советский Союз. Кюре это не понравилось, и он отговорил-таки его, убедил ехать в Италию…

Он прибавил, что врач не верит ни в бога, ни в черта, но… церковь требует подчинения. Не поладишь с кюре — не досчитаешься многих клиентов.

Все это относится вовсе не к одному Брюгге и не только к Бельгии.

Но Брюгге — «готический оплот традиций». Так назвал его бельгийский писатель Даниель Жиллес, с которым я познакомился во время своей поездки.

Знамя Де Костера

До поездки в Бельгию я узнавал эту страну по книгам Жиллеса. И поэтому я с особым удовольствием пожал его крупную, сильную руку.

Жиллес плечист, темноволос, глаза у него черные, очень молодые, в них играет огонек, как бы вызывающий вас на спор. Я представил себе его на студенческом празднике в день Верхагена запевающим хлесткую песню. Не выпуская мою руку, Жиллес сказал:

— Я немного умею по-русски… Нет, не говорю, только немножко читаю.

Между тем русским языком он владеет настолько, что свободно читает и наши романы, и солиднейшие труды наших литературоведов. Его книга о Льве Толстом, имевшая большой успех у читателей, показывает, как тонко понял Жиллес мысли и стиль великого русского писателя. На очереди книга о Чехове. Особенно большой известностью пользуются романы Жиллеса. Их переводят и у нас.

«Туманы Брюгге» — так называется новый роман Жиллеса. Из всех его книг я больше всего люблю эту, — может быть оттого, что Брюгге поразил меня своей вечной красотой… Писатель распахивает двери старинного, богатого особняка ван Беверов — потомственных дельцов. Старый циник Макс ван Бевер и его Худосочный, никчемный отпрыск Ги замышляют жульнические аферы, силясь удержать родовую вывеску.

В затхлую атмосферу особняка попадает хорошая, душевная женщина. Выходя замуж за Ги, Даниела надеялась вырвать мужа из его мирка. Но напрасно! Даниеле надо спасать себя. К счастью, она встречает человека, который любит ее и также ненавидит среду ван Беверов…

Как истинный бельгиец, Жиллес лишен сентиментальности. Он контрастно, резкими мазками очерчивает характеры. Ничего не сглажено! Даниела пошла против ван Беверов, а такие жестоко мстят тем, кто не подчиняется их уставу. У ван Беверов есть сильная союзница — церковь.

Развод в Бельгии труден, процедура длится годами, суд четыре раза вызывает мужа и жену. Но добро бы только это! Респектабельное общество в ужасе. Развод! У нас в Брюгге! Даниелу преследует клевета, ее засыпают анонимными письмами и наконец выживают из города.

Жиллес поместил своих героев в Брюгге, так как это «готический оплот традиций». Но конечно, писатель мог избрать любой другой город.

Жиллесу требовалось мужество, чтобы написать и опубликовать такую книгу. «Туманы Брюгге» выпущены в Париже. На родине трудно было бы найти издателя.

Стоит книга дорого, покупают ее немногие. Гонорар автора зависит от числа проданных экземпляров. Жиллес выпускает каждый год по книге и все-таки литературного заработка на жизнь не хватает.

— Да и кто у нас кормится своим пером? Один-два человека, не больше, — говорит Жиллес. — Я встаю рано утром, пишу, потом отправляюсь в банк. Да, я служу в банке.

Должно быть, он заметил на моем лице сочувствие и засмеялся.

— Что, скажете скучное занятие для писателя? Нет, ничего, я привык. Мы, бельгийцы, такие: ноги шагают по земле…

— А голова в облаках, — подхватил я.

— О, вы уже знаете! Да, в облаках. Это для головы не вредно. Лишь бы не в тумане…

Смеясь, он крепко сжал мне руку. Встреча наша была короткой, но из памяти она не исчезнет.

«Туманы Брюгге» стоят сейчас на полке, рядом с моими любимыми книгами.

Шкипер «Луары»

Право, путешественнику мало одних карт и сухих справочников! Помню, как, бывало, стихи Шандора Петефи открывали мне Венгрию. А на берегу Шельды, текущей к Северному морю, моими спутниками были строки Верхарна о веселом малом на палубе, о плавучем его доме.

А сколько песен сложено в честь этого славного шкипера и его барки, что бороздит реки и каналы!

Впрочем, теперь это уже не барка, а стальная самоходная баржа. Сын того веселого малого стоит на мостике и поворачивает штурвал. Но, как и прежде, судно — дом для шкипера. На нем он родился, сюда привел жену, здесь растут его дети.

— Вы бы послушали, мсье, — обращается он ко мне, — как я записывал ребенка в мэрии. Меня спрашивают место рождения Гектора. Говорю: у семнадцатого шлюза. Ну да, у семнадцатого! По случаю родов задержали на три дня груз сахара… Да нет, говорят, причем тут сахар! Какой там ближайший город? Извините, забыл, как он называется…

Шкипер попался разговорчивый, но, увы, мне не везет: «Луара» пристала к берегу ненадолго, только запастись продуктами. Я успеваю, однако, заглянуть в кубрик. Хозяин с гордостью показывает холодильник, купленный в рассрочку. Правда, тесновато и без него, но вещь необходимая. На полочке школьные учебники, на стене детские рисунки, приколотые кнопками.

На холодильнике портрет Жана Марэ. Коренастый, молодцеватый хозяин сам чем-то похож на знаменитого артиста.

За штурвалом его подменяет жена, а иногда и пятнадцатилетняя дочь. Сынишка еще мал. Будет время, и он станет шкипером.

— Для цыганят ведь устроена плавучая школа… Да, мсье, мы речные цыгане, у нас кличка такая…

Жаль, пора прощаться. Уже скрипнула «рука» — горизонтальный брус, прикрепленный к вертящемуся столбу. Тереза, дочка шкипера, перевесилась через брус, оттолкнулась ногами от берега и спрыгнула на палубу.

Она принесла маргарин, мясной фарш и лук для неизменного французского лукового супа. Рослая, крепкая девица вся в отца.

«Луара» тотчас снимается. Время дорого. Шкипер старается не потерять ни минуты на длинном, извилистом, густо шлюзованном пути между Парижем и Антверпеном.

Взглянем на карту. Из Сены баржа вошла в Уазу, затем по каналу в реку Эн, из нее по Арденнскому каналу в Маас и через Льеж опять каналами в Шельду.

К Шельде сходятся водные пути и от Рейна. Неширокая река в плоских, низких берегах, сегодня по-декабрьски серая, стала теперь столбовой дорогой для самоходных барж, идущих под флагами Бельгии, Франции, Западной Германии, Голландии, Люксембурга и даже Швейцарии.

Водные дороги сплетаются у Антверпена в сетку, частую как фламандское кружево. Голубые жилки дополняют черную сеть железных дорог Бельгии, кстати сказать, самую густую в мире. Десятки тысяч судов, еще больше самоходных барж на воде, почти не замерзающей…

Бельгийские сталь, уголь, машины, французские сахар и ткани — все притягивает к себе Шельда и передает портовым кранам Антверпена. Сюда же приходит уголь из Рура, сталь из Люксембурга.

Берега Шельды однообразны. Лишь изредка равнина вспухает песчаным холмом. То и дело под колесами автобуса выгибается мост, а за бетонным откосом чернеют ворота шлюза. Мы пересекаем край шлюзов, едва ли не самых древних в Северной Европе: ведь здесь еще в XI веке начали регулировать течение рек.

С востока очень близко подходит Голландия. Ее приближение уже чувствуется. До сих пор мы проезжали городки, в которых преобладали строения желтоватых тонов. Теперь дорога вносит нас на улицу с домами красно-кирпичными, в белых полосках, проведенных по диагонали. И конечно, то и дело нам на глаза попадаются оранжереи с тюльпанами, сверкающие, как хрустальные люстры. И что уж вовсе необычно для Бельгии — почти все на велосипедах: и взрослые, и дети.

Туман впереди все темнеет, смешиваясь с дыханием заводов. Полям все теснее, дома все чаще сбегаются в плотные ряды. Скоро Антверпен — один из крупнейших сгустков большого города-Бельгии.

Великан на Шельде

Мы хорошо сделали, что въехали в Антверпен берегом Шельды, иначе, право, трудно по-настоящему понять этот город. Он — логическое завершение пейзажа, плоского, как песчаный пляж, и словно устремленного к морю. Антверпен — будто каменный прибой, вынесшийся к морю навстречу. Устье Шельды, правда, севернее города, уже в границах Голландии, но башни Антверпена издали салютуют морю и зовут к себе корабли.

У города столичная стать. Здания в центре, пожалуй, повыше брюссельских, проспекты прямые и широкие, тротуары здесь еще старательнее моют шваброй, как судовую палубу. Главная улица гудит от соленого ветра, хлещущего по лицу. Она выводит нас к Шельде, к пристани.

В теплую пору антверпенцы валом валят к Шельде: гуляют, кормят чаек, отдыхают на скамейках, поставленных в несколько рядов, как в зеленом театре. Сценой служит гладь Шельды, по которой торжественно, подталкиваемые крошками буксирами, движутся высокобортные иноземные суда.

Лучшими номерами в здешних гостиницах считаются те, окна которых выходят на Шельду и на порт.

Антверпен — это город, рожденный Шельдой и морем. А точнее, огромный, раскинувшийся на десятки километров порт, к которому пристроен город. Самое название его — Антверпен — означает «у порта».

«Антверпен получил от бога Шельду, а все остальное — от Шельды» — такую поговорку давным-давно пустили здешние гордецы.

Их легко представить себе, разодетых в бархат купцов и старшин, когда стоишь на Большой площади, перед зданиями, построенными в эпоху Возрождения. Это они перехватили корабли у Брюгге, когда песок задушил Цвин. Это их поэт ван ден Вондель писал, что Антверпен сияет в мире, как алмаз на перстне.

Брюгге был портом европейского севера, Антверпен стал портом атлантическим.

XVI век смотрит из окон гильдейских домов, украшенных эмблемами судоходства и торговли, век дальних морских походов и завоеваний. Америка уже открыта. Кортес вторгся в Мексику. На причалах Антверпена громоздятся товары, которых почти не видел Брюгге: гвоздика, корица, ваниль и… зерна какао — новинка, еще не вошедшая в обиход. Гранильщик шлифует заморские алмазы. Ростовщик получает в уплату долга золото ацтеков.

Город привлекает зодчих, художников, ученых. Из Франции сюда переселяется молодой печатник Кристоф Плантэн. Недалеко от Большой площади он открывает типографию и, чтобы привлечь заказчиков, вешает у входа печатный лист своей работы с труднейшим текстом. Кто отыщет хоть одну ошибку, тому награда! Говорят, никто не обнаружил изъяна в шедевре.

Плантэна прозвали потом «принцем печатников». Он опубликовал полторы тысячи разных сочинений: восьмитомную Библию на пяти древних языках, романы, хроники, ноты, альбомы превосходных гравюр, анатомические атласы… И конечно, карты и учебники для мореходов.

Тогда же прославился картограф Гергард Меркатор. Меркатор путем теоретических выкладок отыскал магнитный полюс земного шара. Проекция Меркатора, его принцип составления карт применяется в морской картографии и поныне.

Недалеко от Большой площади дом Рубенса. Но о нем после. Мы еще не были в замке Стеен. А пойти туда надо: там, как нигде, ощущаешь морскую душу города.

Замок небольшой, с точеными башенками и мостиком через ров — будто из сказки. В его кладке первые камни города, положенные еще в VII веке.

Мореходы приплывали сюда в долбленых ладьях. А в замке, говорят, жил злой великан и собирал с приезжих тяжелую дань. Злодея одолел витязь Брабо. Отлитый из бронзы витязь высится на Большой площади.

При испанцах в замке была штаб-квартира инквизиторов и самого герцога Альбы. Судовые пушки морских гезов посылали сюда свои ядра.

Внутри замка, в музее судоходства, кажется, и сейчас пахнут порохом и солью штормов узорчатые рули, резные клотики, бушприт с девой моря, отчаянно раскинувшей голые руки. Это остатки кораблей, давно погибших в бою или источенных временем.

Лежат под стеклом немые участники походов: компасы и подзорные трубы времен Магеллана, лоция с поэтичным заглавием «Маленький морской светильник», напечатанная еще в 1686 году.

А вот разрисованная филигранная лодка. Даже на лопастях весел плещутся и скалят зубы фантастические водяные твари. В такой лодке возили Наполеона. Он весьма интересовался Антверпеном, намереваясь использовать его как «пистолет, направленный в сердце Англии».

По приказу Наполеона здесь вырыли первые искусственные бассейны. Ведь появились большие суда и для них Антверпен был доступен только в часы прилива. В бассейнах эти суда спокойно стояли, запертые шлюзами, и по высокой воде уходили.

Теперь в порту много бассейнов. И к тому же есть шлюзы, регулирующие уровень самой Шельды.

В музее есть модели и новейших лайнеров. Здесь демонстрируются материалы по десятилетнему плану развития порта, который начали претворять в жизнь в 1956 году.

Кроме новых бассейнов в плане новый шлюз: надо еще выше поднять уровень Шельды, чтобы дать дорогу огромным супертанкерам. На очереди углубление бельгийских каналов для приема новых большегрузных барж.

Кстати сказать, работы подвигаются медленно. Тормозит их другая статья расхода в бюджете Бельгии, как мы знаем, очень крупная — на вооружение…

Я подошел к окну музея. За стеклом — живое продолжение экспозиции. Холодная, встревоженная ветром Шельда, заиндевевшие скаты пакгаузов, вереница пароходов, словно примерзшая к бетонной окантовке берега.

Иногда мимо замка, совсем близко, проплывает океанский пароход, кажущийся великаном на неширокой Шельде. Он заглядывает в залы музея, в чащу карликовых труб и мачт, будто ищет своего предка.

Антверпен фламандский

Уже стало смеркаться, когда я вышел из замка Стеен. Матросские кабачки плеснули на улицу пульсирующий свет вывесок и механическую музыку радиол. Вьюжный ветер загоняет меня в узкий, зигзагообразный переулок, и я шагаю куда глаза глядят, без всякой цели. Дома словно ощупью бредут в полумраке, держа старинные, тяжелые фонари.

На углу, справа, подмигивает неоном «Приют моряков», а напротив яростно рассыпает рубиновые искры его конкурентка «Калифорния». До меня еще долго доносятся голоса стертых пластинок и разноязычный гомон, сочащиеся из баров. В один из них я забежал на минутку. Тесно, жарко, стены обклеены рекламой и портретами розовых кинокрасавиц.

Я заглянул в маленький дворик старого дома и был вознагражден. Вот Здесь все истинно бельгийское. У крылец пудовые табуретки, на стене дома высохший дикий виноград и огромная трехэтажная скворечница, какую встретишь только во Фландрии.

Наутро я продолжил изучение фламандского быта в доме гильдии мясников, превращенном в музей.

Мое внимание тотчас привлек большой добротный макет богатого фермерского дома. В первом этаже кухня, настоящий храм обжорства. Огромный очаг с вертелами и крючьями, чтобы жарить целые туши. Полки прогнулись под тяжестью тарелок. Сияют медные кастрюли, ножи длиной с добрую саблю и прочие доспехи рыцарей обеденного стола. А на втором этаже две кровати для супругов, каждая двухспальной ширины.

Должно быть, из такого дома попала в музей народная, лубочная аляповатая картинка. По ступенькам поднимается человек. С каждой ступенькой он становится старше, постепенно обрастая усами и бородой. Надписи поясняют, что в тридцать лет для него только-только кончилась юность. Если к этому времени он успел скопить деньги — пусть женится, хотя такой брак следует считать очень ранним. Полная зрелость наступает лишь в пятьдесят лет…

Букет цветов, полученный невестой в день свадьбы, было принято хранить на стене под стеклом, так же как пряди волос умерших родственников. По воскресеньям, собираясь в церковь, надевали сюртуки из плотного сукна, пышные платья, отделанные «вечными» брюссельскими кружевами.

По деревням разъезжал на лошадях театр марионеток. Вот его крупные, грубо вырезанные куклы со свирепыми, большеротыми физиономиями. А вот игрушка, сделанная для домашней забавы, — сундучок в виде гроба. Видишь такую сценку: к сундучку подталкивают оторопевшего гостя, предлагают открыть… Крышка откидывается, и из гроба выскакивает жуткая голова, разодранная смехом от уха до уха. Это выдумка здоровяка фламандца, захотевшего поиздеваться над смертью…

Выходя из музея, вы возвращаетесь из прошлого века в нынешний, на главную улицу с ее рекламами, универмагами и фильмами «секси». Но под привозным и стандартным вы все-таки отыщете черты Антверпена фламандского.

Смотрите, в сквере на карусели катаются дети. Кружатся удивительно спокойно, без крика, без визга. Маленькие антверпенцы сидят в лодочках неподвижно, прямо, даже чуточку надменно…

Спокойная, неторопливая толпа на улицах. Светофоры здесь — полные хозяева. Пускай свободна от машин безукоризненно чистая плиточная мостовая, никто и шага не сделает с тротуара перед красным сигналом.

И вот еще чисто фламандское — бычьи туши, вывешенные в витрине ресторана напоказ, для аппетита. Клиент может сам выбрать себе приглянувшуюся часть.

Среди прохожих я невольно искал фламандский тип, вспоминая могучие тела на классических полотнах. И нашел… Формы Рубенса двигались прямо мне навстречу, по-солдатски отбивая шаг. То были три толстые, красные от холода монахини в черных одеждах и в сапогах гармошкой. Они помахивали объемистыми портфелями и говорили о чем-то громко и весело, перебивая друг друга. Что там, в портфелях? Может быть, протоколы духовного синклита, запретившего Тиля Уленшпигеля?

Зато «секси», как видно, процветает. Нет, Антверпен ни в чем не хочет отставать от столицы. Главная улица демонстрирует сокровища ювелиров. Вот они, знаменитые граненые бриллианты, шедевры здешних гранильщиков.

А там, в просторном и высоком зале «брассери», на столиках, среди разбросанных газет, блещут грани сотен, а может, и тысяч огромных пивных кружек.

«Столица Фландрии» — так назовет вам свой город антверпенец. Он а гордостью покажет вам грузное, напоминающее сундук здание, известное как дворец наместника. Есть неписаная традиция, обязывающая короля Бельгии переночевать здесь хоть один раз в году.

Антверпен гордится тем, что еще в двадцатых годах построил первый в Европе небоскреб, в котором разместились частные конторы и фермерская кооперация; гордится двумя туннелями под Шельдой — для автомобилей и для пешеходов; гордится новым универмагом «Супермаркет» (сверхрынок), куда покупатель может въехать на машине. Прямо в машине он может подняться на пятый этаж, где расположен гараж.

А вот еще одна гордость Антверпена. В музее хранится алмазная песчинка, едва видная на ладони. Гранильщики сумели нанести на песчинку пятьдесят семь граней.

В гостях у Рубенса

На главной улице, в сквере, возле «Супермаркета», стоит памятник Рубенсу. Памятник неудачный. Рубенс, в парадном камзоле и мантии, стоит в позе придворного, собравшегося отвесить поклон. Задерживаться тут незачем: ведь в Антверпене можно пойти в гости к Рубенсу, в его дом.

Спасибо антверпенцам, они отлично сберегли это творение великого мастера! Да, тут Рубенс проявил себя как зодчий. Дом, купленный им в 1611 году, был полностью перестроен по его чертежам. Как видно, вычурности барокко не устраивали Рубенса. Орнамент фасада изящен, не назойлив. Справа и слева от входа, в небольших нишах, стоят бюсты великих людей античного мира, которыми Рубенс так восторгался.

Внешне здание напоминает дворец вельможи, хотя и скромный по размерам. Внутри же это уютное, без пышности жилище обычного горожанина. Гость почти сразу попадает в истинно фламандскую кухню-столовую. Здесь очаг-исполин, вертел, поставцы, набитые посудой…

Служба надолго отрывала Рубенса от дома, от любимого занятия — живописи. По поручению мадридского двора он вел переговоры с Англией, Францией, с королевствами Севера, не раз улаживал споры, отдалял войны. Дипломатические послания, составленные Рубенсом, читаешь с наслаждением. Любое из них — шедевр ума и стиля. С одинаковой свободой он владел испанским, французским, итальянским и латинскими языками.

В гостиной хранится золотая цепь с медальоном — подарок короля Дании. Это одна из многих наград, которые заслужил Рубенс-дипломат. Однако царедворцем, любителем чинов он все же не стал.

В одном из писем к другу он признается, что «возненавидел дворы». А в другом его письме читаем: «Для себя я хотел бы, чтобы весь мир был в мире и мы могли бы жить в веке золотом, а не железном».

Я стою у очага возле круглого стола, за которым когда-то собирались друзья Рубенса: среди них ближайший его поверенный археолог Пейреск, бургомистр Рококс, многие из сотен художников Антверпена — тогда подлинной столицы искусств. Угощала гостей молодая жена Рубенса — белокурая, пышная фламандка Елена Фоурмен.

Рубенс никогда не заискивал перед владыками, даже самыми могущественными. Без всякого снисхождения передал он черты властности и жадности на портрете Марии Медичи. Зато каким сочувствием согрета его «Камеристка»! Простая девушка, попавшая во дворец, милая умница, чуточку насмешливая… Ее давит кружевной воротник, ей душно среди спесивцев и лицемеров. И вы ловите себя на странном чувстве. Кажется, вы тоже вот-вот увидите то, что заметили сейчас ее внимательные глаза. Губы пытаются улыбнуться, а глаза невеселые. И вам тревожно за нее…

Впрочем, портретная живопись не главное для Рубенса, хотя он умел читать самое сокровенное в человеке. С еще большей страстью он пишет крупные полотна, стремясь отразить на них красоту и разнообразие жизни. У него хватает и красок, и широты зрения, чтобы создать картину «Головы негров», удивительно современную, даже пророческую, говорящую о нарастающей силе Африканского континента. Его аллегория «Ужасы войны» — многоликая, полная беспощадного грозного движения, — дышит гневом.

Упорный труженик жил в этом доме. Рядом с кухней комната, где печатались гравюры. Рукоятка пресса до блеска отполирована руками Рубенса и его помощников. Рабочий день Рубенса начинался рано: художник вставал в пять часов утра, чтобы скорее взяться за кисть. Он часто звал позировать Елену. Мы узнаем ее на многих полотнах мастера. Он, не таясь, всему миру, всем векам рассказал о своей любви.

Я думаю о предках Рубенса — зачинателях фламандской живописи, наследие которых он принял и умножил. И о потомках Рубенса… Какое исполинское, разветвленное, многовековое дерево искусства выросло во Фландрии, туманной Фландрии, не избалованной солнцем, но жаркой от человеческих страстей.

Предки и потомки

Скульптор Константин Менье родился в Валлонии, И все-таки я вспоминаю о нем в Антверпене. На это есть причины, и первая из них та, что в Антверпене находится одна из самых блестящих, на мой взгляд, работ Менье — «Грузчик».

Редко встретишь скульптуру с таким выразительным лицом. И вот что еще интересно: хотя на постаменте только одна фигура, создается впечатление, что грузчик не один, что он стоит во главе целой артели. Стоит, уперев руку в бок и выставив вперед ногу, с выражением вызова на мужественном открытом лице. Похоже, грузчик разговаривает с хозяином или с его приказчиком, что-то требует от них. На лице его нет и тени сомнения или страха. Нет, грузчик уверен в своей правоте и силе. Его противники возражают, но это жалкий лепет. Грузчик слушает их со снисходительной усмешкой.

Кажется, я где-то видел такого грузчика. Вспомнил: в Антверпенском порту. Там и теперь немало таких крепких, храбрых парней. И кого-то он еще напоминает… Да ведь он из семьи, нам хорошо знакомой, — из семьи Уленшпигелей! Те же озорные глаза, так и кажется, что сейчас он бросит хлесткую шутку.

Всю свою жизнь, а она была «ясной, словно солнечный пейзаж», как сказал писатель Камилл Лемонье, Менье стремился передать красоту простых людей, красоту человека в труде.

Страна Рубенса с давних пор провозгласила величие человека. Традиции гуманизма, традиции простой жизненной правды, не погибли в искусстве Бельгии. Константин Менье — человек, который воплотил их по-новому, в новом веке. Он родился в 1831 году, то есть через год после рождения бельгийского государства.

В 1885 году Менье и его друг Камилл Лемонье совершают поездку по «черной Бельгии»: по шахтам, городам и поселкам угольного бассейна.

«Я был поражен этой трагической красотой» — так выразил Менье свои впечатления. После этой поездки Менье решает, какому делу посвятит он свою жизнь. Скульптор увидел пролетария, начавшего сознавать свою силу. И высек его черты.

Вот оно перед нами, дело его жизни!

Вот молотобоец, размахнувшийся тяжелой кувалдой. Он отвел ее назад, чтобы сильнее ударить, и все его тело, каждый мускул в напряжении.

Молчаливый, понурый рыбак верхом на лошади. Он словно окаменел в седле под непрерывным ветром. Лошадь тянет на берег невод с рыбешкой и морскими ракушками — «мулями». Нерадостный труд, небогатый улов…

Старые фламандские мастера лишь мечтали о величии человека. А Менье сам наблюдает его расцвет. Человек велик в труде! Ему очень тяжело, его гнетет бедность, но он преодолевает все. Сил у него хватит…

Менье умер в 1905 году. Есть ли у него ученики?

Картина современного искусства Бельгии пестра и противоречива. Есть художники, отказавшиеся от всякого родства. Родина с ее традициями для них пустой звук. Они ни к чему и ни к кому не привязаны, никому не служат.

А на поверку служат! Пустышками своими, кляксами все-таки служат, идут против человека…

Впрочем, я делаю не обзор искусства, а пишу всего-навсего путевые заметки. Пока что мы в Антверпене. Мне не хочется покидать этот город, не вспомнив славного антверпенца художника-графика Франса Мазерееля. Мазереель — наш современник. Он откликается на все события жизни. На его картинах зарево печей Освенцима и вспышка атомного взрыва, огни рекламы на главной улице и мерцание красного фонаря в припортовом переулке.

Большинство его рисунков зовет к борьбе. Их легко представить на плакатах, над колонной демонстрантов. Он мастер резких обобщений, часто символических. Вспомните его серию картин «Идея». Все силы старого мира ополчились против Идеи: в нее стреляют, ее пытаются сжечь пламенем аутодафе. Напрасно! Чистая, белая фигура Идеи неистребима, она взлетает над костром черных, обуглившихся книг. Черное и белое — никакого компромисса между этими двумя красками…

В них «вся яркость света и вся густота тени» — так говорил о гравюрах Мазерееля Ромен Роллан. Он увидел в них родство с произведениями свободолюбца Шарля Де Костера.

Если Менье опасался сделать своих героев грубее, чем они есть, и даже порой смягчал их облик, побуждаемый вкусами времени и, может быть, своим галльским лиризмом, то Мазереель, напротив, все заостряет. Техника гравюры на дереве, эта старинная, простая техника, не ведающая нюансов, оказалась для него как нельзя более подходящей. Графика Мазерееля напоминает народный лубок. Она угловата, в ней есть тяжеловатая фламандская шутка.

У подъемного моста

Я решил посвятить несколько часов прогулке по Антверпенскому порту. Возможно, на эту мысль меня натолкнул грузчик Менье.

Погода была не очень подходящая для прогулки. Ветер молотил по крышам пакгаузов, рвал флаги с мачт. Он дул прямо в лицо. По мостовой, покрытой укатанным снегом, трудно было идти.

Пешеходов почти не было. Ветер как будто сдул все живое. По улице между двумя рядами пакгаузов двигались только машины. Вернее сказать, мчались. Они неслись на самой полной скорости, спеша доставить куда-то груз, извлеченный из пароходных трюмов: тюки, мешки, бочки, закутанные в брезент станки. Ветер беспощадно выстуживал ящики с африканскими бананами, палестинскими апельсинами.

Водители не замечали того, что вытворял ветер. Им не было дела и до прохожего, скользящего на мостовой. Впрочем, сидит ли там, за стеклом кабины, за баранкой, человек? Было что-то неживое в этом бешеном равномерном движении.

Здесь не было светофоров, которые следят за вами в городе: вежливо просят остановиться, вежливо разрешают перейти улицу. Не проложен даже тротуар для пешеходов. Улица была полностью во власти машин.

Я давно миновал док Бонапарта — старейший искусственный бассейн, открытую бетонную коробку, густо заставленную судами. Где-то слева, за складами, текла Шельда, впереди виднелся мост. И вдруг вереница грузовиков и автоцистерн остановилась: мост встал на дыбы.

Машины ворчали, злились на задержку, а наперерез им по воде хлынули самоходные баржи.

Они пришли сюда по каналу Альберта со стороны Льежа, и спешили войти в Шельду, чтобы отдать причалам груз или проплыть дальше, в Голландию. Похоже, они долго стояли и истомились ожиданием. Проход у моста суживается, баржи торопят друг друга. Шкиперам помогают жены, сыновья, дочери. Они стоят на палубах и жестами показывают, когда надо ускользнуть от чужого борта, смягчить удар, ускорить или замедлить ход. Я вижу, как баржи с необыкновенной ловкостью проскальзывают в узкое горлышко, не теряя ни секунды. Ни крика, ни возгласа, ни единого слова, только хриплое дыхание дизелей и шлепки мелкой волны по бетонной стенке.

Молчат и водители грузовиков. Теперь мне видны их руки, лежащие на баранках, их напряженные в ожидании лица.

Но вот кто-то невидимый опускает мост, и лавина грузовиков тотчас же трогается с места.

Рядом со мной постукивает каблучками молодая женщина в легкой синевато-стальной нейлоновой курточке. Она поглядывает на часы. Ей надо перейти улицу, но поток машин бесконечен. От них рябит в глазах. Кажется, по какому-то кругу бесцельно носятся все одни и те же машины…

Ветер насквозь продувает легкую курточку моей соседки, и мне жаль ее.

— Разве нельзя остановить их, мадам? — спрашиваю я.

Женщина обернулась.

— Наверно, мсье, если очень нужно, — произнесла она, глядя на меня с удивлением.

Сумка с покупками оттянула ей плечо, она опустила ношу, расправила пальцы и подышала на них.

— Парни рады, что есть работа, — сказала она, помолчав. — Гонят что есть мочи.

По ее тону я почувствовал: она закоченеет тут, но не решится поднять руку, не осмелится задержать этих парней, среди которых, быть может, ее муж или брат…

А грузовики все мчались и мчались. И водителям даже некогда было кинуть взгляд на хрупкую женщину в курточке, дрожащую от холода.

Еще минут десять топтались мы у подъемного моста. На память приходило все, что я слышал о житье-бытьé здешних портовиков. Да, работа есть, но хозяева не простят и ничтожного опоздания. Скорее, скорее! Из-за спешки здесь часто бывают несчастные случаи.

Я наблюдал за работой образцового порта — слаженной, быстрой. Меня приводил в восхищение подлинно виртуозный труд многих людей. Но тем не менее это зрелище оставило в душе осадок грусти. Почему? Я подумал, что эти люди должны чувствовать себя страшно одинокими, потерянными в гигантском кипучем порту. Человек тут должен рассчитывать только на свои силы, никому до него нет дела…

А грузовики все неслись и неслись, мелькали названия фирм, фамилии владельцев, а мне становилось все больше не по себе.

Это ощущение не сгладилось, не забылось. Оно оживает всякий раз, когда я вспоминаю минуты, проведенные у подъемного моста в студеный ветреный день.

Бельгийское приморье

Из Антверпена я проехал, огибая границу Голландии, к Северному морю.

Вокруг широко раскинулась низменность, земля, отвоеванная у моря. И каналы, каналы… Так же как в Голландии, эти равнины называются польдерами. Высота их не больше трех-четырех метров над уровнем моря. Ветер и песок воздвигли на берегу цепь дюн.

Здешние бельгийцы — это племя укротителей моря. Море смоет твой дом, если ты вовремя не расчистишь канал. Далекие, очень далекие предки жителей побережья еще в VII веке начали воздвигать земляные валы и отводить приливные волны в каналы.

Песок и ветер мстят человеку за своевольство. Песчаные бури совершают набеги на поля, гнут и ломают защитные стены тополей.

Но люди густо заселили этот край: илистые почвы плодородны, дождей достаточно.

Летом равнина покрывается золотом пшеницы, зеленью сахарной свеклы. У самого моря красок меньше. Желтый пляж и серое море… Лишь кустарник на дюнах (прибежище зайцев) ненадолго покрывается желтыми и лиловыми цветочками.

Кое-где на бугристой цепи дюн попадаются остатки блиндажей, под бровью зарослей зияют отверстия-входы. Тут можно наткнуться на помятую каску, на коробку от противогаза, а то и на мину, сохранившую свой смертоносный заряд с последней, а то еще и с первой мировой войны.

Здесь гитлеровцы надеялись оградить свои завоевания укреплениями и батареями «Атлантического вала».

«Сюда, студенты!» — чернеет на стенке дота, должно быть укрывавшего летом компанию молодежи…

Если по берегу Шельды нас вел поэт, то здесь нам мог бы сопутствовать художник, художник очень своеобразный, уроженец здешних мест, влюбленный в родное побережье.

Я говорю о Константине Пермеке. Его картины спорны, критики находили в них и грубый биологический натурализм, и много других «измов». Как и его родина, Пермеке был открыт всем ветрам. Одни его полотна вызывают протест, другие поражают достоверностью и простотой.

Пермеке не терпел сентиментальности, нарочитой красивости, пестроты. Он лаконично и без всяких прикрас изображал простой пейзаж, обыкновенного фермера, рыбака, рабочего. Часто художник впадал в крайность: как бы в пылу полемики он огрублял и даже уродовал свои живые модели. И тогда вместо человека на холсте появлялась топорная, примитивная кукла.

Но пока художник не теряет связи с родной почвой, у него не могут быть одни неудачи. А Пермеке всегда был преданным сыном бельгийского приморья. Свои сюжеты он искал среди дюн, на промысловом судне, у небогатого очага.

Глядя на взморье, я будто вижу пейзаж Пермеке — две-три краски, положенные резкими, широкими мазками. Вода, берег, небо, одна-две скупые детали. И все-таки в пейзаже чувствуется динамика — ветер, готовый брызнуть дождь. Вот он, суровый край тяжелого труда, родина выносливых и отважных! Иногда художник сгущает краски? Но это от любви к родному краю, от уважения к нему.

Удач у Пермеке немало. И всем лучшим, что он написал, он обязан отчему дому возле дюн, суровому морю, друзьям-рыбакам и еще, разумеется, реалистическим традициям великих фламандцев.

Сейчас в доме Пермеке, возле Остенде, открыт музей. В окна бьет ветер, кидает песок. Посетителей мало: теперь не сезон… Но сам Пермеке, наверно, любил эту студеную пору, когда можно один на один беседовать с морем, с ветром.

Снежный вихрь несется по широким прямым улицам Остенде. Город ютится на мысу, полукруг его набережной лишен заслона из деревьев, все окна высоких, узких домов с вывесками отелей как будто с надеждой всматриваются в безбрежную даль. Впрочем, говорят, иногда вдали проступают белые скалы Англии.

Летом к пристани по мелководью осторожно подходит паром с лондонским поездом, который выплескивает толпы курортников.

Остенде — столица курортов, полосой рассыпанных по всему побережью Бельгии. В Остенде самые дорогие отели, рулетка. Сюда приезжает отдыхать аристократия.

Автобус быстро катит по тихому, словно заброшенному городу. «Бал мертвой крысы», — взывает афиша на витрине пустого ресторана.

Оранжереи с морозным узором на стеклах, водолечебницы, садки для макрели и для ценимых гастрономами лягушек — все в зимней спячке, все в ожидании лета…

Вскоре я простился с морем. Автобус повернул в глубь страны, на юг, к Валлонии.

В Валлонии

Фландрия позади. Все вывески, все надписи заговорили по-французски. Одна вывеска рассмешила весь наш автобус истинно галльским каламбуром:

«ЗДЕСЬ ИСПРАВЛЯЮТ ДУРНЫЕ ГОЛОВЫ».

Речь идет, к сожалению, только о головках кукол: каламбур украшает мастерскую, где чинят игрушки.

Дома фермеров здесь поменьше, чем во Фландрии. И не так охорашиваются, не так усердно соревнуются в аккуратности и чистоте. Реже попадаются подстриженные кустики и ровные квадраты газонов. Здесь охотнее засадят весь участок фруктовыми деревьями. Селения беднее, чем на илистых польдерах. В жилище пахнет не воском для натирки полов, а чаще всего «джосом» — простым блюдом из рубленой капусты с салом.

Автобус обгоняет повозки. Гулко трамбуют мостовую здоровенные брабантские битюги. Фермеры везут на продажу сельдерей, спаржу, свежий салат, маленькие темно-зеленые кочешки брюссельской капусты, без которой редко обходится бельгийский обед.

Клубы пара вырываются из ноздрей лошади, Ни дать ни взять конь Баяр из валлонских легенд.

Мне довелось увидеть Баяра в Намюре. С высокого берега Мааса, на котором высится старинная кладка цитадели, взгляд едва различал в тумане реку и город с острокрышими домами на другой стороне. И вдруг я увидел Баяра. Кажется, будто он только что оттолкнулся от обрыва и взлетел над рекой. Лишь потом я разглядел опору, вбитую в дно Мааса.

Металлический Баяр — работа современного скульптора — явно противоречит учебнику анатомии лошади, но это, пожалуй, не беда. Ведь Баяр — конь-сказка. На спине его четверо ребятишек — дети графа Брабантского. Как говорит легенда, Баяр спас их, вынес из осажденного города на другой берег реки.

В некоторых местах Южной Бельгии показывают след Баяра — какую-нибудь ложбину необычного вида. Говорят, он еще ходит по земле и есть будто город, где он по ночам скачет по улицам при свете луны.

Кто же он такой, этот бессмертный конь? Верно, тотем, божество забытого историей племени, кочевавшего когда-то с табунами лошадей по Европе…

В валлонском фольклоре много общего с фольклором Фландрии. Как и во Фландрии, здесь в декабре выбирают «бобового короля». Вы видели картину фламандца Иорданса? За столом в кругу семьи сидит счастливец, которому достался боб, запеченный в пирог.

С короной, с бородой из пакли, бобовый король и теперь принимает шуточные поздравления, верховодит весельем.

…Наш автобус катится по волнистой равнине. Радио зовет приезжих в намюрское казино, открытое и зимой, попытать счастья за рулеткой. Мелькают за деревьями серые и красные крыши хуторов. Верно, когда великаны сдвигали тут постройки в города, эти дома проскользнули между их пальцами, застряли в ложбинах, у опушек редких рощиц.

На остановке в маленьком городке меня озадачило объявление у входа в церковь. Слова были в общем французские, но как будто оборванные на согласных звуках. Таков диалект валлонцев. Они говорят по-северному твердо, не грассируют, звонко чокают.

Церковь приглашает прихожан на ночные рождественские службы. Других, светских, надписей на валлонском языке я не видел. Нынче, кажется, одни вездесущие кюре поддерживают полузабытую письменность.

А было время, когда валлонский диалект считался вполне литературным. Перед войной умер последний крупный здешний поэт — «валлонский Мистраль» Анри Симон. По звучности и образной силе стиха он не уступает Мистралю — певцу Прованса. Симон много грустил о прошлом; даже стихотворение, воспевающее родную природу, кстати сказать одно из лучших, называется «Смерть дерева».

Валлонский театр существует и сейчас, но пьесы идут на французском языке.

…Радио в автобусе передает сводку погоды. Туманам и холодам конца не предвидится. Поле, взбирающееся на пологий холм, белело от инея. Инеем покрылись бензостанция, руины замка, карусели, брусья, шведские стенки детской площадки для игр и гимнастики.

Крупные поселения стали встречаться реже. Сдается, большой город-Бельгия здесь не так плотен. Саженые лесочки становятся все гуще, поля — все шире.

На дорогах Бельгии валлонской со мной были стихи поэта Мориса Карэма.

Карэму шестьдесят пять лет. При нем писали символами Фрейда, лепетали псевдоребячьим языком дадаистов. Десятки модных течений прошумели и исчезли, а он словно и не заметил их. «Я слушаюсь только своего сердца, — говорит он. — Поэзия не лабораторный опыт и не игра в кубики, — она должна волновать».

Говорят, он один в Бельгии может жить литературным трудом. Его стихи охотно читают. Их издают не только в Париже, но и в Брюсселе. Строки его просты, трогательны, как песня над полями. Валлонцы любят петь. «Человек у нас без песни не вырастет, не станет взрослым», — пишет Карэм.

Так обращается поэт к родному Брабанту.

Нежно любят Карэма дети. Я живо представляю поэта в его саду в кольце ребят. О каких только чудесах он не рассказывает в своих стихах на радость маленьким бланшеттам и пьерам. Ласточки у него учатся арифметике, считая капельки росы на паутинке; улитки эскарго отправляются путешествовать за море; а там, в перелеске, чу, скачет белый конь, богатырский конь валлонских легенд. Обо всем этом я прочитал в книге Карэма «Мачта с призами». Рисунки к этой книге сделаны его юными друзьями.

В поэтическом саду Карэма есть цветы для друзей и есть колючки для алчных, для злых, для тех, кто лицемерит, кто требует наживы и крови.

Заботы фермера

На остановке за обедом я разговорился с коренастым господином в дорожной куртке из плащевой ткани. Он ел тушеного зайца и запивал пивом.

— Калинка! — произнес он, узнав, что я русский.

«Калинка» и «березка» — самые известные русские слова в Бельгии после «спутника». Русская пляска тут не раз покоряла зрителей. Мой собеседник добросовестно попытался еще выговорить «полюшко-поле».

Оказалось, что он агроном. Репортерская фортуна, значит, от меня не отвернулась.

— Что волнует деревню? О, масса вещей! Если бы еще земля была своя, а то… Ведь в здешних местах только пятая часть фермеров хозяйствует на своей земле, остальные — арендаторы. Да, как их деды и прадеды. У кого арендуют? У помещиков или монастырей.

Я вспомнил статьи буржуазных экономистов, в которых они уверяют, что крестьянину выгоднее взять землю в аренду, чем приобрести ее в собственность. Так он-де более свободен как предприниматель. У него остаются деньги на машины, на модернизацию хозяйства. А не понравился участок, не отвечает новым требованиям — возьми другой. Только плати аккуратно хозяину.

— Легко сказать «плати», — усмехнулся агроном. — А свобода предпринимательства — это вообще чепуха, фикция. Возьмите вы это кафе, в котором мы с вами сидим. Думаете, владелец свободен? Думаете, он может поставить лишний стол, не спросив согласия у патрона? Вряд ли! Какой патрон? Скажем, фирма «Пьебеф».

Он щелкнул по только что осушенной бутылке пива и отставил ее.

— Фирма выдала ему деньги на ремонт, на новую мебель, на посуду, и он в ее власти. Мало того, что он ей должен, — он обязан поить клиентов только пивом «Пьебеф». У него еще договор с винодельческой фирмой. В общем куриная гузка остается от свободы.

Что касается фермера, то у него положение тоже шаткое. Цены меняются, ими управляет конъюнктура. Разорился — уходи.

На своей земле все-таки не так страшно. На своей-то он как-нибудь прокормится… Но и собственная земля не гарантия от бед. Какие будут цены, предугадать невозможно. Устами фирмы, закупающей продукцию фермеров, распоряжается конъюнктура. Часть, впрочем, они продают сами. Чтобы не платить посреднику, несколько фермеров сообща открывают продовольственную лавку в ближайшем городе. Изо всех сил стараются обойтись без батраков, трудом своей семьи. А это возможно только в том случае, если хозяйство механизировать. Покупаются в рассрочку автопоилки, овощерезки, доильные аппараты.

— Есть у меня знакомый фермер. Работников — он да жена, а держит шестьдесят коров, семьдесят свиней. Рычаги, кнопки, конвейеры… Словом, маленькая фабрика. Батраков нанимают только в самое горячее время, когда поспевает люцерна или пришло время убирать корнеплоды. Но долгов за этой фермой… И за автомашину надо вносить, и богатому фермеру платить за пользование трактором, молотилкой, и банку для погашения ссуды. Трудно, конечно! Богатому фермеру, тому легче: ведь чем крупнее механизированное предприятие, тем оно доходнее. А им… Хорошо, сейчас наш салатный цикорий берут за границей. Ну, засадили они порядочный кусок земли. А вдруг зря? Небольшая встряска на бирже, и все полетит к черту. А жаль было бы: хозяйство у них — чудо! Мой зять — человек толковый.

— Зять?

— Ну да, разве я вам не сказал? Два года, как увел у меня дочь, проказник, утащил в деревню.

— Не скучно ей?

— Привыкает. Город рядом, пятнадцать минут на автобусе… Да ведь скотину не бросишь. Ну ничего, она училась на агрономическом, ей нравится заниматься хозяйством.

Он прибавил, что в округе почти все фермеры со средним сельскохозяйственным образованием, а некоторые даже с высшим. Иначе с хозяйством не справишься. Современная ферма — штука сложная. Каждый крестьянин мечтает и сына своего сделать специалистом по сельскому хозяйству.

Сельским трудом занято всего около восьми процентов работающих Бельгии, но это все люди, знающие свое дело. Они на четыре пятых обеспечивают свою страну питанием.

— Зять тоже учился в институте, но до диплома не дотянул. Ладно, парень смышленый. Работают оба зверски. Телевизор завели, а смотреть некогда. Ну, по воскресеньям в церковь. Кюре у них в деревне такой, что… Заехал я как-то к дочке, а она мне рассказывает. Приходил, говорит, к нам кюре. Заметил, что я на прошлой мессе не была, пожурил. Потом расспрашивал, как живем, почему холодильника нет, почему мебель старая. Денег не хватает? Так церковь поможет. Поможет, если, конечно… Ну, и прямо поставил условие: посещать мессы, а на выборах голосовать за католическую партию. Да! А вы как думали?

Мой разговорчивый собеседник вспомнил, как в свое время женщины добивались права голоса. В числе их союзников была церковь. Ничего удивительного, что авторитет у нее среди женщин большой, особенно в деревне. Католическая партия немало выиграла…

— Ого! — агроном оглядел батарею пустых бутылок с маркой «Пьебеф», выросшую как-то незаметно. — Вот это напрасно! От пива зимой что за радость! Оно же холодит, верно?

Не дав мне ответить, он махнул рукой.

— Все равно! Люблю пиво, черт меня унеси! Я даже у них тут в соревновании «питейном» участвовал… За это меня угощают в кредит. Ты не забыл, Шарло? — спросил он у хозяина кафе, сухонького седого старичка с лохматыми бровями.

— Бог с тобой, мальчик! — ответил тот.

Прощаясь, агроном задержал мою руку.

— Я сейчас к ним еду, к моим ребятам… Вам бы интересно было побывать у них на ферме. Но понимаете, им сейчас не до гостей. Мари на днях родила… Да, произвели на свет нового фермера.

— Желаю ему счастья, — сказал я.

— Спасибо, я им передам. Калинка! — вспомнил он и засмеялся, — Очень хорошо!

В Арденнах

За Намюром валлонская земля движется навстречу волнами. Покрытые зеленой пеной хвойных лесов, они напоминают океанскую зыбь. Чем дальше, тем выше эти волны — след давно минувшей геологической бури. И вот на горизонте вырисовывается цепь невысоких гор, сглаженная временем, сплошь заросшая густым лесом.

Мы въезжаем в арденнский лес.

Карта покажет нам, что зеленые волны затопили весь юго-восточный угол Бельгии и часть Великого герцогства Люксембург. Они ворвались и в Саарский бассейн Западной Германии, и во Французскую Лотарингию.

Карта бельгийских Арденн усеяна значками, изображающими срезы сосны: это эмблема лесной и лесохимической промышленности. Часто попадается и кирка горняка: Арденны дают железо.

Однако, попав в этот край, мы чувствовали себя в настоящей глуши. Крупные поселения встречались все реже. Перегоны между ними увеличились до десяти-пятнадцати километров. Мы словно попали в другую страну. Правду говорят про Бельгию, что это Западная Европа в миниатюре!

Арденны — единственный край, где еще возможны романтические походы с рюкзаком за спиной, с палаткой и где еще могут побродить охотники.

На севере страны разве что постреляешь зайцев, расселившихся по дюнам, в кустарниках. Кое-где там попадаются еще фазан да дикая утка. Когда фламандский барон приглашает гостей на охоту, его егеря выпускают из сетей дичь, наловленную заранее, прямо под ружья. Здесь же, в Арденнах, настоящее приволье! Просто глазам не веришь, когда видишь вдруг дорожный знак, предупреждающий: ОСТОРОЖНО, ДИКИЕ ОЛЕНИ!

В этих местах на обед вам предлагают жареную оленину или кусок кабаньего окорока. В маленьких городках хозяева мясных лавок у самого входа развешивают закупленные у охотников трофеи: огнистых фазанов, пестрых тетеревов…

В арденнских речках водится форель. «Царство форелей» — так называется пансион для рыболовов, разместившийся в уютной старой ферме, возле окруженной ивами водяной мельницы. Вообще все эти пансионы, «шалаши» и таверны очень приветливы. Тут не видно ни гипсовой пловчихи, ни монументальных урн в стиле барокко, ни территории, обнесенной стеной крепостного типа. Нет ни парадной арки со стандартным приветствием, ни надписей, указывающих задачи и обязанности отдыхающего.

Любители совершать восхождения не отыщут в Арденнах высоты более семисот метров. Однако и туристам, и будущим покорителям Альп интересно здесь просто полазить по скалам из песчаника и сланца. Но надо быть очень осторожным: песчаник местами предательски осыпается. Это погубило многих смельчаков, и в том числе народного героя Бельгии — короля Альберта.

Здесь есть водопады и пещеры, а одна из речек, блуждающих по Арденнам, уходит под землю, а потом вновь выбегает на поверхность. Есть минеральные источники, например знаменитые воды Спа. А как разнообразен здесь климат! В горах он суров, а на равнине мягок. Из хвойной чащи можно спуститься на поле, засеянное табаком…

…Из долинки, где приютился пансион рыбаков, дорога взлетает на гору, где построен «шалаш» для лыжников. Вокруг сосны, ели и вдруг — ватага молоденьких березок! А вот ложбинка, сплошь поросшая белыми березами. Знакомый, буквально среднерусский пейзаж.

На развилке дорог мы увидели ярко-желтую машину технической помощи. Если вы член туристского клуба и исправно платите взносы, то помощь вам будет оказана бесплатно.

Говорят, до войны ездили меньше. Теперь в туристских клубах Бельгии десятки тысяч людей. Туризм — массовая страсть в наш нервный, дымный век…

Есть в Арденнах место и для путешествия самого рискованного. Отрезок дороги, петляющей по холмам, отведен для автомобильных гонок. Победитель получает приз. Да, как в Монте-Карло! Норма — три тысячи километров за двадцать четыре часа! Кто скорее? Крупные выигрыши будоражат, гонки каждый год добавляют несколько аварий в хронику дорожных происшествий.

В нашем автобусе оживление: среди пассажиров оказался победитель в таком состязании — белокурый молодой человек с рассеченным подбородком.

— Жена не знала, куда я ездил. Сказал, что проведать родителей… Иначе ни за что бы не отпустила! Ну, собрались мы… Сначала месса в честь святого Христофора, патрона шоферского. И началось… Был один момент, на повороте… Непонятно, как уцелел. Обошлось хорошо, на премию мы квартиру обставили.

Водитель автобуса, розовый, смешливый толстяк Лоран, фыркнул и спросил:

— Не ваша там машина? Вон та, со смятым капотом и без фар?

За обочиной шоссе я увидел нечто похожее на кладбище автомашин.

Гоночная, на которую показал водитель, выглядела почти целой рядом с другими автомобилями, охромевшими, а то и вовсе бесколесыми. Тут были и остовы машин древнейших марок, и зловещие, искромсанные жертвы каких-то фантастических аварий. Однако над всей этой массой истерзанной техники возвышалась вывеска торгового заведения. Оказывается, здесь не кладбище машин, а продажа!

— Тут вы можете найти машину за пять-шесть тысяч франков, — сказал гонщик, — Ну конечно, к ней надо еще подобрать недостающие части, починить, покрасить… Все это тоже стоит денег. И немало труда, разумеется. Ну, вложите вы еще пять тысяч. Так ведь новая-то стоит семьдесят тысяч. Разница!

Я уже слышал: очень многие рабочие снимают квартиры за городом, где жилье гораздо дешевле. Но немалые средства отнимает езда в автобусе. Купить машину прямой расчет.

— Один мой знакомый, — сказал водитель, — приобрел вот такое старье. Вскоре он куда-то отправился да по дороге нечаянно подставил кому-то бок… И пожалуйста: десять тысяч получил страховых.

Чего бы ни коснулся разговор, у Лорана всегда находится подходящая к случаю история. А в антрактах он включает радио. Песенка парижского шансонье звучала в глубине Арденн как голос далекой цивилизации, отброшенной куда-то волной леса.

— Смотрите! — вдруг восклицает наш водитель. — Авария!

Я невольно вздрогнул: впереди, чуть ли не на самой обочине шоссе, я увидел самолет, врезавшийся по самые крылья.

Лоран фыркнул. Через минуту я убедился, что это попросту реклама очередной таверны. Вон три легковушки, уже попавшиеся на приманку. Расчет верный. Ошеломленный проезжающий остановится, оглядит фанерный самолетик, а потом заметит и витрину «убежища», уставленную бочонками и бутылками. И зайдет…

Однако что-то мешает мне смеяться. Лоран тоже сделался серьезным. Все мы притихли. На всех нахлынули воспоминания не очень давнего прошлого…

— Деревня Банд, — говорит Лоран, — Здесь нацисты взяли тридцать пять заложников. И расстреляли… Только один как-то спасся…

В Арденнах пылал огонь партизанской войны. Гитлеровцы ничем не могли его погасить — ни казнями заложников, ни карательными экспедициями. Отряды арденнских маки были созданы в первые же дни оккупации и сражались, не давая немцам передышки. Правда, и в других местах Бельгии взлетали на воздух мосты, паровозы, падали сраженные пулей предатели — фламандские и валлонские фашисты. Но не было в Бельгии более удобного места для сбора мстителей, лучшего укрытия, чем арденнский лес. Он стал в сущности партизанским краем, ибо многие долины и холмы годами оставались во власти маки.

Бойцам здесь помогали лесорубы, фермеры, жители горняцких поселков и городов. У маки повсюду были друзья: на почте, на телеграфе, за стойкой кабачка, в домике дорожного мастера…

Только всенародными усилиями можно было проложить и героическую «линию Комета», или, другими словами, маршрут для спасения солдат и офицеров, бежавших из гитлеровских концлагерей. В Арденнах беглецов одевали, лечили. «Комета» имела агентов по всей Бельгии. Летчики союзной авиации запоминали их адреса на случай вынужденного приземления. Да, около восьмисот одних только летчиков переправила «Комета» на родину.

В Арденнах к бельгийским маки присоединилось немало пленных советских воинов. Бельгия не забыла их. Живой легендой стал сержант Дмитрий Соколов — командир партизанской бригады. В Антверпене среди бела дня Соколов и горсточка его товарищей напали на немецкий конвой и освободили трех арестованных бельгийских коммунистов.

Когда оккупанты уходили из Бельгии, советские бойцы из маки захватили мосты у Лимбурга и спасли от уничтожения три города. Это только один из подвигов отряда «За Родину», составленного из советских военнопленных. У многих из них начало боевого пути в Арденнах.

…Сейчас мы в самом сердце бельгийских Арденн. Дорога снова пошла на подъем, хвойная чаща становилась все гуще и темнее. Я вижу корявые, лохматые ели, изуродованные артиллерийским обстрелом… Ведь это же здесь зимой 1944 года гитлеровцы нанесли неожиданный контрудар.

Мы приближаемся к небольшому городу, охваченному со всех сторон лесом.

И вот мы уже едем по прямым улицам Бастони, вставшей после войны из развалин. Теперь это скорее поселок из коттеджей, чем город. За окраиной — пантеон в честь американцев, павших в Арденнах.

Битва в Арденнах была самой тяжелой для армии США. Только наступление советских войск, отвлекшее гитлеровцев на восток, спасло наших союзников от полного разгрома.

Пантеон прост и величав. Сводом ему служит небо. Стены сплошь исписаны именами убитых.

Вокруг пантеона еще не совсем заросшие рвы и траншеи. Застыл на постаменте стальной танк.

Кажется, из самой земли Арденн исходит проклятие войне.

Сын угля и железа

Я совершил еще одну поездку. На этот раз я отправился из столицы на юго-запад, в Льеж.

Черная земля, черное дымное небо. Островерхие халды. Баржи у причалов. Ветхая, вросшая в землю цитадель на вершине высокого холма, а по крутым его склонам — трущобы городской бедноты с гирляндами застиранного белья, облезлыми кошками, песнями-жалобами. Итальянская, либо испанская, или греческая речь. Спокойное серо-стальное зеркало Мааса, в которое смотрятся стекло-бетонные корпуса университета, темная готическая церковь и шеренга портовых кранов.

Словно приезжий щеголь, стоит на центральной площади нарядный Оперный театр. На гостей похожи и улицы пригородов со своими маленькими гостиницами и особнячками. Они напоминают старомодных и аккуратных провинциалов, которые никак не могут привыкнуть к шумному, черному, очень занятому Льежу.

Льеж стоит в пределах угольного пояса, пересекающего всю страну с востока на запад. Уголь — главное богатство Бельгии.

Говорят, некогда здесь, в угольных недрах, находилось государство добрых и трудолюбивых гномов. Даже король, самый высокий из них, был всего с локоток ростом. Но силен же он был — палица его весила пятьсот фунтов! Гномы и научили людей пользоваться углем. Как-то пожалели они нищую вдову, замерзавшую в своей лачуге, и принесли ей черные камни, которые загорелись в печке, как дрова.

Та вдова, продолжает легенда, была первой жительницей Льежа. Чудесные камни привлекли потом многих, и сам граф, владелец соседнего замка, заинтересовался подземными сокровищами. Только не понравился гномам жадный, жестокий граф, и ушли они неизвестно куда…

Что здесь правда? То, что об угле в Льеже узнали давным-давно и плавкой металла занимаются тут искони. Еще в средние века, когда Брюгге славился ткачеством, Намюр — стеклом, Динан — изделиями из меди, Льеж был городом железа. Он вооружал воинов копьями, алебардами и мечами.

Уже тогда Маас давал выход товарам, нес их в плоскодонных ладьях к морю. Впрочем, где теперь Маас? Попробуйте найти на карте, где он впадает в море, очертить его бассейн. География изменилась, часть воды Мааса отведена в канал Альберта, поворачивающий к Антверпену, а сам Маас, попадая на голландскую землю, словно теряется в сплетении каналов. За Роттердамом он меняет свое имя. Там его называют «Ваттервег» — водная дорога.

Осмотр Льежа обычно начинают с цитадели. В ее казематах застоялся тюремный холод. Когда-то там раздавались стоны истязаемых. Под решетками окон штабельки кольев. К ним привязывали выведенных на расстрел.

«Не забывайте моих детей», — просто и трогательно написано на памятнике жертвам фашизма, стоящем у каземата.

С цитадели видно далеко. В ясную погоду можно различить шпили и крыши не только голландского Маастрихта, но даже немецкого Аахена. Внизу, у подножия, раскинулся город, лохматый от дыма, смешавшегося с туманом. На набережных Мааса шевелятся краны.

Я пытаюсь отыскать границы Льежа за халдами, за вокзалом. Бесполезно! Льеж, как и Антверпен, и многие другие города страны, лишь сгусток большого города Бельгии. Сейчас он насчитывает около полумиллиона людей. В него уже давно вошли загородные замки, уже застроен виноградник, когда-то поивший льежцев вином.

Чего только не делает Льеж! Здесь плавят сталь, выпускают прокат и машины, шерстяные ткани, обувь, консервы. На скалистых утесах, обрывающихся к Маасу, добывают цемент.

Таков Льеж, сын угля и железа.

Куда же направиться теперь с цитадели? Куда приведет нас лестница в четыреста с лишним ступеней, сброшенная с бастиона в самую гущу города? Видимо, мы попадем прямо в центр Льежа.

Так оно и есть, мы в центре. Узкие улочки залиты пульсирующими потоками машин и озабоченных спешащих пешеходов.

В Льеже мне повезло: нашлась очень знающая и любезная спутница.

Сердце Гретри

Мадам Кольпэн предложила мне идти пешком. Она ведет меня в сторону от центра, через голый бетонный мост, в район Льежа, который по-русски можно было бы назвать Замаасьем.

Невысокая пожилая женщина сосредоточенна и немногословна.

Мадам Кольпэн — активистка местного отделения Общества Бельгия — Советский Союз, вдова героя Сопротивления. Ее муж служил на железной дороге. Прямо под носом у гитлеровцев задерживал составы с оружием, учинял «пробки», переправлял в поездах партизан и беглецов из концлагерей, добывал для них железнодорожную форму.

Мадам Кольпэн битый час обзванивала по телефону льежские музеи. Многие из них сейчас закрыты, туристский сезон кончился.

И вот мы идем улицами «Замаасья» — тихими и сравнительно мало закопченными. Здесь особый Льеж. Как некогда в Замоскворечье, за Маасом берегут традиции города.

В Николин день здесь бывает крестный ход, который, как и всюду, вобрал в себя местный фольклор. Например, у врат церкви танцоры в красных валлонских костюмах исполняют старинный танец «тюрюферс».

На площади, в четырехугольнике трехэтажных домиков, стоит своеобразный монумент: бронзовая женщина держит в поднятой руке марионетку — комичного, носатого дядьку…

— Чанчес, — говорит мадам Кольпэн.

Так вот он, Чанчес, персонаж марионеточного театра! Представления теперь даются редко. Остался один старый режиссер-энтузиаст, может быть последний… Однако бронзовый Чанчес окружен почти таким же вниманием, как в Брюсселе Маннекен Пис. И Чанчес участвует в цеховых празднествах, и у Чанчеса много всяких одежд и униформ, которые хранятся в музее.

Этот район Льежа и внешне своеобразен. Мадам Кольпэн показывает мне «поталы». Это ниши, а иногда и балкончики со статуями девы Марии или какого-нибудь святого. Сейчас, перед рождеством, в «поталах» стоят свечи, а на богородице новенькое кружевное платье и чепец, все в валлонском стиле.

Мы сворачиваем в сонную улочку. Скромные, неяркие жестяные флажки вывесок, невысокая церквушка. А вот дом, сразу бросающийся в глаза, — самый большой тут и самый старый.

— Дом Гретри, — говорит мадам Кольпэн.

Мы входим к Гретри, о котором я еще ничего не знаю, но ощущение у меня такое же, как в доме Рубенса в Антверпене. Где-то здесь живой хозяин, сам Гретри. Наверное, это он смотрит на нас из рамки — молодой человек в парике, с лицом нежным и мечтательным.

Газовый огонь гудит в старинной печке, покрытой изразцами-картинками. Чья рука затопила ее?

Раздаются быстрые шаги. Я вижу доброе старческое лицо, голубые, как васильки, глаза и высокий, стерильно свежий крахмальный воротник, надетый, вероятно, к нашему приходу.

— Мсье Дюбуа, — говорит мадам Кольпэн.

— Вы находитесь в доме, — начинает Дюбуа, — где в тысяча семьсот сорок первом году родился наш знаменитый композитор… Он, верно, с детства слышал валлонские песни и пылкую музыку «тюрюферса». Она летела в эти окна: площадь ведь рядом, веселая площадь ярмарок, гуляний, марионеток и бродячих циркачей.

Валлонию можно назвать краем музыкантов. Известны имена Цезаря Франка — видного валлонского композитора прошлого века, выдающегося скрипача Изаи, именем которого названы конкурсы исполнителей, проходящие в Брюсселе.

Андре Гретри — первый крупный композитор Валлонии.

Льеж почти не видел прославленного Гретри. По совету Вольтера композитор поселился в Париже. Там он сблизился с Жан Жаком Руссо. Сердцем, умом, музыкой своей Гретри был с теми, кто штурмовал Бастилию, свергал монархию.

Под стеклом разложены произведения композитора. Их множество. Его опера «Земир и Азор» недавно шла в Бельгии по телевидению. Особенно часто исполняется симфония Гретри «Сельский праздник», написанная на народные валлонские темы.

О, он не забывал своей родины, своего родного города. Он завещал Льежу свое сердце. Но родственник композитора, человек тупой и жадный, заявил, что завещание Гретри нехристианское. Сердце человека может-де принадлежать только церкви. Этот негодяй решил нажить деньги! Он сговорился с парижским кюре и решил выставить сердце Гретри в часовне, чтобы привлечь верующих и, конечно, собрать подаяния…

Тяжба из-за сердца Гретри, беспримерная по ханжеству и лицемерию, тянулась пятнадцать лет. В конце концов адвокаты Льежа победили.

— Вы видели памятник композитору на площади перед нашим Оперным театром? В постаменте есть оконце, и там горит свет. Оно там, сердце нашего Гретри.

Осмотр дома-музея окончен. Мсье Дюбуа выключает газ в изразцовой печке. Он устал и часто поправляет крахмальный воротник. Мы горячо благодарим его и выходим на улицу. Я забрасываю мадам Кольпэн вопросами.

Да, Дюбуа хранитель музея. Он и директор, и гид, и консьерж. Когда-то он играл в оркестре театра. Уволившись по старости, он стал работать в музее. Дюбуа и сейчас еще — а ему уже восемьдесят девять — роется в библиотеках, в архивах, добивается пожертвований на покупку экспонатов. Ведь город дает гроши… Старику помогает только его жена. Им предоставлена бесплатная квартира при музее. Оба получают крошечную пенсию.

— Вот и все, — заканчивает мадам Кольпэн. — Никакого жалованья.

Уже темнеет. Мадам Кольпэн ведет меня к памятнику Гретри. Падает снег. Он ложится на верха автомашин, заполнивших узкую центральную улицу почти сплошь. Их поток становится белым, контрастно белым в сумрачном городе.

Длинный, с позументом сюртук Гретри опушен мокрым снегом. Чуть наклонив голову в буклях, композитор приподнял руку, отбивая такт. Сердце его замуровано в кладке постамента. Оттуда, через маленькое оконце, льется красноватый свет.

Я не вижу ни огней рекламы, ни лучей от автомобильных фар, я вижу только, как пылает сердце Гретри.

Мысленно я еще не простился с домом на тихой улочке за Маасом. Как хорошо, что на свете есть люди, чьи сердца всегда светят другим!

Спор о прекрасном

Спор разгорелся интересный и горячий. Аргументы были под рукой, точнее, их можно было брать со стен. Спорили мы в галерее живописи, у картин современных художников. Спорили о прекрасном…

Трудно было бы, пожалуй, найти лучшее место для спора! ведь льежское собрание новой и новейшей живописи считается после музеев Парижа самым крупным в Западной Европе.

Я пришел сюда с группой наших писателей. Нас встретил Поль Ренотт — художник, профессор Льежской академии. Он приехал специально для того, чтобы поговорить с нами и показать нам свои работы.

Это живой, энергичный человек средних лет. Он относится к нам с дружеским интересом. Ренотт — член Общества Бельгия — СССР.

По залам он водит нас как хозяин: ведь многие экспозиции — дело его рук. Он разыскивал, приобретал картины для галереи, не раз реставрировал полотна, пострадавшие во время войны.

Его собственные картины стояли, прислоненные к стене. Их еще не успели повесить. Это были его самые последние работы.

Ренотт повернул одну картину к нам, повернул с трудом, так как это было не полотно, а квадратный лист металла.

— Я ищу новые способы изображения, — сказал художник. — Все меняется, не правда ли? И живопись тоже…

На тусклый металл набросаны перистые мазки — рыжеватые, серебристые, почти белые. Узор в декоративном отношении интересный, но…

Первым нарушил молчание самый неразговорчивый из нас, эстонец Ааду Хинт.

— Что это такое? — спросил он прямо.

— Абстракция, — сказал Ренотт. — Видите ли, я применил совершенно новую технику. На поверхность металла накладываются синтетические краски, а также аппликации, то есть тонкие срезы других металлов. Затем картина обжигается в печи, подобно тому как поступают с изделиями из керамики.

Он проговорил все это очень деловито, тоном инженера, объясняющего рабочий чертеж.

— Все-таки что это такое? — настойчиво повторил Ааду Хинт.

— Я могу вам сказать, но зрителям это знать, конечно, не обязательно, — сказал Ренотт. — Это симфония Вагнера.

Симфония?! Этого никто из нас не ожидал. Мне вспомнился Театр граммзаписи в Праге. Там концерты пробовали сопровождать игрой красок на экране.

Мы добросовестно старались найти в картине Ренот-та хоть что-нибудь общее по настроению с музыкой Вагнера, такой сложной и сдержанной. Но тщетно. Не ясно, причем тут Вагнер?

— Название можете подобрать сами, — сказал вдруг Ренотт. — Разве в этом дело? Каждый видит то, что ему представляется. Бывает, вас привлечет даже трещина в стене или пятно.

Вот тут и разгорелся спор. Что же, пятно, комок грязи могут заменить картину? Тогда, выходит, можно обойтись без художника. В сущности художник как активная, мыслящая, чувствующая личность перестает существовать. Нам обидно за Ренотта. Человек даровитый, труженик, наш друг — и вдруг так упорно зачеркивает самого себя!

Ренотт возражает. Недавно льежский комсомол обратился к нему с просьбой написать плакат, призывающий к единению с борющейся Африкой. Ренотта тронуло доверие молодежи, увлекла тема…

Он достает из портфеля репродукцию плаката и показывает нам: на ней две обнявшиеся фигуры. Изображены они в символической манере, но все-таки их видишь, эти сплетенные фигуры, образовавшие как бы одно тело.

Да, появились цель, идея — и творчество художника вырвалось из мертвящего плена, из безликого ничто. Так бывает всегда, когда художник чувствует необходимость сказать современникам что-то значительное.

Мы вошли в зал абстрактной живописи. Преобладающие тона на картинах серые, мертвенные. Лишь кое-где заметишь ловкий цветовой трюк или интересное сочетание геометрических форм. Но и только!

Испытываешь облегчение, когда покидаешь мрачную территорию абстракции. Лишь за ее пределами видишь подлинное, живое разнообразие.

Много картин художников-импрессионистов. Тут и наш знакомый сдержанный Пермеке, и чуткий к людским невзгодам Ван де Вестин. Я вспомнил его замечательных «Бродяг». Они присели отдохнуть у железной дороги. У меня до сих пор перед глазами их натруженные, усталые, подчеркнуто огромные ноги.

Здесь я увидел его «Слепого скрипача». Картина производит потрясающее впечатление, хотя лица человека не видно: он стоит вполоборота к зрителю, повернувшись к окну, из которого, может быть, бросят подаяние.

Современного художника Лерманса я знал по его «Буре» — пейзажу, полному трагизма и суровости. Те же резкие контрасты света и тени, та же монументальность, весомость изображаемого в картине Лерманса «Беженцы». По чужой голой дороге бредут люди, гонимые войной.

Многие картины спорят между собой: истинная живопись протестует против примитивной фотографии и приторного украшательства.

На картинах современных бельгийцев видишь, как своеобразно претворяются традиции фламандской классики: ее лаконизм, горячая человечность и жизнелюбие. Отречься от нее — значит отказаться от своей родины, от своего национального характера.

Льеж беспокойный

В газетах, по радио, в парламентских дебатах Льеж чаще всего называют беспокойным.

Откуда у него такой характер — понять нетрудно.

Льеж — крупнейший промышленный центр.

— Вам повезло, мсье, — сказал мне швейцар гостиницы, — Вы приехали в спокойное время. Видите, свет не выключили, трамваи и автобусы ходят, магазины все открыты, — значит, никто не бастует…

Больше всего в районе Льежа угольщиков и металлистов, а это самые организованные и энергичные отряды рабочего класса. Но не всегда они выступают вместе. Нынче фаворитка конъюнктуры — сталь, и, следовательно, металлистам жить стало полегче. Недавно пущен большой металлургический комбинат в Шертале. Он рекламируется как шедевр бельгийской техники. У литейщиков, у машиностроителей сейчас есть работа, к тому же они отвоевали себе прибавку к зарплате.

Совсем другое положение на шахтах. Даже нынешнее улучшение конъюнктуры не поправило здоровье бельгийской угольной промышленности. Уже много лет, как она тяжело больна.

Мне не довелось побывать в шахтерских городах Шарлеруа, Монсе, в той «черной Бельгии», которая некогда вдохновляла скульптора Менье. Иностранцы там — нежелательные гости; маршруты, начертанные для них туристскими фирмами, обходят шахтерский край. Ведь с шахтами дело плохо. Из ста тысяч людей, получающих в стране пособия по безработице, большинство живет там, в угольном бассейне. Добыча угля в последние годы сократилась на одну треть.

В чем же дело? Может быть, исчерпаны залежи? Нет, «черное золото» Бельгии, главное ее природное богатство, далеко не истощилось. Геологи находят все новые месторождения. Но бельгийский уголь слишком дорог, он не выдерживает конкуренции с западногерманским. Дело дошло до того, что Бельгия ввозит уголь из-за границы.

Где же выход? Коммунисты рекомендуют испытанное средство — национализацию шахт. Только силами государства можно обновить крайне устаревшую технику, ввести новые методы добычи. Но хозяева мертвой хваткой вцепились в свои владения. Статьи в буржуазных газетах, посвященные угольной проблеме, проникнуты одной заботой: как бы избежать национализации! А аварий на шахтах тем временем все больше и больше. Памятен подземный пожар в Марсинеле на глубине тысяча с лишним метров. Устаревшая техника безопасности не сработала, и люди не смогли выбраться на поверхность. Погибло двести шестьдесят три человека.

Временами недовольство простых людей достигает такой силы, что заглушает голоса соглашателей всех толков, ломает рамки узкоцеховых интересов. В такие дни весьма возрастает авторитет коммунистической партии и левого крыла социалистов. Ведь в битве быстро распознаются и храбрецы, и трусы, друзья фальшивые и настоящие…

Не изгладилась из памяти льежцев всеобщая забастовка, вспыхнувшая в декабре 1960 года. Возмущение было вызвано «законом нищеты» — так окрестил народ меры, намеченные правительством. Закон предусматривал: ограничение права на пособие по безработице, рост отчислений от зарплаты на социальное страхование, новые налоги на товары широкого потребления. Продиктовали все это монополисты и заокеанские военные советники — подстрекатели гонки вооружений.

Призыв к забастовке бросили коммунисты. Льеж откликнулся одним из первых.

Все же закон был принят парламентом. Но всеобщая забастовка напугала правителей и хозяев. Были сделаны кое-какие уступки.

Итак, сегодня в Льеже спокойно… Швейцар гостиницы, тот, который заверил меня, что свет в моем номере не погаснет и трамваи не откажут, подумал и прибавил:

— Вот только врачи бунтуют…

Чем же они-то недовольны? Из всех «свободных профессий» профессия врача самая выгодная. Я расспросил льежских друзей. Они мне рассказали историю не совсем обычную, но очень характерную для нынешнего европейского Запада.

Известно, что бельгиец откладывает деньги из получки, во-первых, на случай безработицы, а во-вторых, на случай болезни. Вызов врача на дом обходится до пятисот франков. Это десятая часть среднего месячного заработка рабочего. За операцию, даже такую несложную, как удаление аппендикса, надо заплатить не меньше двух тысяч франков.

Дороговизна медицинской помощи давно вызывает возмущение народа. Правительство вынуждено считаться с этим, но «национализировать» медицину, сделать врачей государственными служащими оно не решается. Нашли компромисс. По новому закону профессия врача остается «свободной», однако врач должен лечить больных по государственной таксе.

За визит врач получит от клиента не больше ста франков да еще тридцать восемь — из больничной кассы, куда рабочие и служащие отчисляют специальные взносы на лечение. Словом, произволу конец, вводятся твердые ставки.

И тут реформа, проводимая под напором масс, столкнулась с интересами «частной инициативы». Очень многие врачи действительно взбунтовались. Их профессиональный центр высказался против закона. По всей стране собирались митинги протеста, особенно бурные в Льеже и других местах черного пояса. В Льеже врачи пригрозили уйти в подполье. Да, отказаться от договоров, предусмотренных новым законом, и тайно принимать больных.

Зашевелились группы неофашистов. Они сочли, что судьба наконец даровала им поддержку, и вышли на демонстрацию против «красного», «коммунистического» закона.

Вылазка таких союзников заставила многих врачей задуматься. Число медиков, согласившихся подписать договоры, стало заметно возрастать. Должно быть, заговорила человеческая совесть. Однако борьба против закона не кончилась. Все еще слышатся вопли по поводу «покушения на личные свободы». И снова лезет в драку фашистская нечисть, не потерявшая надежды поправить свои дела с помощью врачей. Разумеется, народ единодушно поддерживает закон. Рабочие заявили, что они готовы защищать его от любых покушений.

Правосудие и его дворец

Я воспользовался небастовавшим транспортом Льежа и постарался проехать по всем маршрутам, рекомендованным приезжему. Я осмотрел «перрон» — своеобразный обелиск в честь городских вольностей, памятник Зенобу Грамму — изобретателю динамомашины постоянного тока, прекрасное новое здание для конгрессов и выставок, расположенное на острове, между рекой и каналом. Но дольше всего я задержался у дворца принцев-епископов.

В средние века область Льежа была епископством. Власть духовная и светская объединялась в одном лице. Заложили дворец в тысячном году. Пять веков спустя он сгорел и был отстроен почти заново, о чем ясно свидетельствуют огромные итальянские окна и многоколонные галереи в стиле Возрождения. Фасад украшен бюстами выдающихся валлонцев, начиная с Амбиорикса — блестящего военачальника варваров, державшего в страхе легионы Рима.

Сейчас это суровое, пропитанное копотью здание льежцы называют «Дворцом правосудия». За точеными колоннами мелькают черные мантии и белые жабо юристов. В коридорах, вымощенных каменными плитами, людно. В залах, отделанных дубом, с резными кафедрами времен принцев-епископов заседают суды.

Кого же и за что судят?

— Очень выросла преступность среди малолетних и молодежи, — сказал мне знакомый адвокат. — Увы, Бельгия уже не может похвастаться образцовыми нравами. Родительский авторитет ослабел, а на улице много опасных соблазнов. Обвиняют гангстерские кинофильмы, бульварные книжонки, и, по-моему справедливо…

Горожанин может не опасаться, что кто-нибудь стащит бутылку молока или пачку масла, оставленные у парадной рассыльным из магазина. Редко-редко залезут в карман. Преступники всех возрастов нынче объединяются и затевают дела покрупнее. Недавно, например, была раскрыта воровская организация, имевшая свои филиалы по всей стране.

Горожане Льежа зорко следят за тем, как судят во «Дворце правосудия». В беспокойном Льеже это место — одно из самых беспокойных. Не раз слушались здесь дела забастовщиков и демонстрантов, оказавших сопротивление полиции. И конечно, рабочий Льеж не оставлял своих парней в одиночестве, с глазу на глаз с судьями…

От «Дворца» не близко до рабочей окраины. Но окраина сама идет ко «Дворцу», судьи волей-неволей слышат ее голос.

«Чаша Орфея»

Мы получили приглашение на теплоход «Голуа». Для прогулки по Маасу? Нет, «Голуа» стоит у набережной на приколе. Зимой нет охотников кататься по реке.

На «Голуа», у входа, висит плакат. На нем изображен огромный пузатый бокал, в котором играют на скрипках и трубах, танцуют, борются карикатурные человечки. На судне до навигации обосновался культурно-просветительный и дискуссионный клуб студентов «Чаша Орфея».

В одном пассажирском помещении, на корме, — выставка любительских рисунков. В другом, на носу, — кафе, служащее и залом для собраний. За стойкой огненно-рыжий юноша управляет кофейным агрегатом. Все места за столиками, все боковые диванчики сегодня заняты: клуб посвятил этот вечер нам, советским писателям. Мы ловим взгляды — любопытные, задорные, вызывающие на разговор, на споры.

Студентов в Льеже много. Кроме университета здесь есть еще политехнический институт, имеющий европейскую славу.

И в Льеже, как и в Брюсселе, справляют шумный, веселый студенческий праздник. Только здесь это день святого тэрэ. По-валлонски «тэрэ» значит «бык». У входа в городской парк на пьедестале стоит могучий свирепый бык, отлитый из бронзы. Это и есть «тэрэ», возведенный студентами в ранг святого. В Льеже, как в Брюсселе, студенты тоже выходят на улицы, издеваются над ханжами, клеймят поджигателей войны.

Кроме студентов на «Голуа» пришли юноши и девушки из рабочих просветительных союзов и члены Общества Бельгия — СССР. Я вижу мою вчерашнюю спутницу — мадам Кольпэн. Оглушенная шумом, она застенчиво притулилась у стенки.

Шумно стало потому, что каждая компания за столиком уже залучила к себе кого-нибудь из нас. Официально вечер еще не открыт, а дискуссия с советскими гостями уже началась. Слишком велико нетерпение!

Против меня за бутылкой воды «Спа» сидят влюбленные: смуглый юноша итальянского типа и беленькая розовощекая бельгийка. Руки их крепко сплетены, но это не мешает им засыпать меня вопросами. Прежде всего они хотят знать, правда ли, что советская литература переживает упадок. Они услышали это на лекции в университете и очень обеспокоены.

Я как мог утешил их. Затем юноша спросил, занимается ли у нас кто-нибудь с начинающими поэтами и прозаиками.

— У нас никто не занимается, — сказал он с досадой и метнул на меня пытливый взгляд — Они предоставлены самим себе…

Девушке надо было выяснить, есть ли у нас «бульварная» литература.

— Понимаете, книжки только для коммерции, для прибыли? Ну, разные «секси» и похождения бандитов? Нет? Я так и думала… Вы бы знали, о, вы бы знали, мсье, какую ерунду у нас читают. Мне приходится ездить в электричке на занятия, и я вижу… Изрубленные трупы, кровь, драки.

Я знаю, о чем идет речь. Тоненькая брошюрка с комиксами стоит шесть франков — столько же, сколько трамвайный билет. Яркая обложка, интригующе непонятное название, например «Копакабана» — в честь пляжа в Рио-де-Жанейро. Внутри — историйки в картинках, часто донельзя примитивные, пошлые да еще иногда с расистским душком. Это импортная продукция, обычно американская.

Жаль покидать милых влюбленных, но меня зовут к микрофону. Сейчас он в руках у совсем юного паренька. Вопросов у него накопилось масса, и бросает он их с веселой, лукавой ухмылкой, словно загадки загадывает.

— Есть ли у вас научно-фантастические книги?

— А то как же! — отвечаю я. — Только их трудно писать: наши космонавты то и дело обгоняют писателей.

Мне захлопали. Здесь любят ответы краткие, броские и с улыбкой. Мина нарочито серьезная, хмурая выдает догматика. А серую скуку догматизма тут ненавидят всей душой.

— У вас, верно, выпускают увлекательную фантастику, — говорит паренек и подмигивает. — Прислали бы нам!

Он собирается задать еще вопрос, но его перебивает студент с огненной шевелюрой, — сегодняшний клубный бармен.

— Я люблю Маяковского, — заявляет он, — И мне интересно, развивают ли его традиции нынешние ваши поэты?

Я передаю микрофон поэтессе Юлии Друниной.

Кто-то поддает жару, просит объяснить, что такое социалистический реализм и допускает ли он, например, романтику. И не означает ли инструкцию с параграфами «от сих до сих»…

По тону ясно, что спрашивающий и не верит в существование такой инструкции, просто он стремится вызвать товарищей на разговор.

Алексей Яковлевич Каплер рассказал о новинках нашего кино. Тут помнят картины «Летят журавли», «Баллада о солдате». И вдруг раздается довольно странный вопрос: нужно ли вообще показывать на экране войну? Не приносят ли батальные сцены на экране, в книгах, на сцене больше вреда, чем пользы? Не возбуждают ли они жестокость, жажду убийства?

Разгорается дискуссия. Тревогу нашего молодого друга понять нетрудно: в бельгийских кино постоянно демонстрируются разные заокеанские и европейские «супермены», бесчинствующие в разных частях земного шара. События второй мировой войны очень часто преподносятся в милитаристском, а то и в фашистском духе. Но такие картины, как «Баллада о солдате», разве могут возбудить «жажду убийства»?

Большинство соглашается с нами. Нет, зачеркнуть тему войны, забыть преступления гитлеровцев нельзя.

Когда мы прощались, было уже одиннадцать часов, время по-здешнему очень позднее. От имени всех нас я поблагодарил собравшихся за внимание и сказал, что наша встреча на «Голуа» в своем роде символична: ведь в нынешний атомный век все человечество словно на одном корабле.

Уходя, я получил на память несколько номеров клубной многотиражки. Называется она «Литературный канкан». Опять улыбка, лукавая улыбка назло ханжам и педантам. Чему посвящена газета? Кажется, всему на свете. Я прочел горячие строки в защиту революционной Кубы, затем искреннюю, трогательную исповедь юноши, усомнившегося в святости церкви и авторитете церковников. Авторы рассуждают и о современном джазе, и о модных певцах, отстаивают национальную культуру Бельгии.

Они очень молоды, авторы «Канкана», но не верьте заглавию: жизнь не позволяет им безумно резвиться. Все они дети своего века, занятые поисками будущего.

Так юный поэт изображает страну своих грез. Он и сам готов идти вслед за своей мечтой.

В «Канкане» участвуют люди с разными взглядами, страницы его всегда дискуссионны. Но вот что важно: молодежь не хочет оставаться пассивной в атомный век. Никто не хочет лживых, дурманящих пустышек ни в искусстве, ни в человеческих отношениях. Всем нужна правда.

Я не забуду, как нам сказал один студент просто и очень горячо:

— Приезжайте к нам! Приезжайте поговорить!

Было радостно чувствовать, что это не только радушие, не только любопытство, но искренний интерес к тому, что мы делаем на своей земле, что думаем о нашем времени, о себе и о других.

Да, надо говорить, надо спорить! И как важно делать это без предвзятости и без звонких фраз, с доверием к собеседникам. И с улыбкой, — это тоже немаловажно.

…Позади нас гасит огни неподвижный, прижавшийся к бетону набережной «Голуа».

Последний день в Брюсселе

Завтра мы уезжаем.

Зима в разгаре, на улицах бело, струйка Маннекена Писа вот-вот замерзнет. Термометр показывает минус девять. Это очень холодно для Брюсселя. На остановках трамвая, автобуса в железных печурках пылают угли. Чтобы согреться, приплясывают у стендов газетчики.

Ротационные машины выбросили на улицы очередной ворох новостей.

«Тайна Голливуда! Вот уже три дня как молодая, красивая артистка лежит со слабыми признаками жизни на своей окровавленной постели».

Однако есть и другие известия.

Бастуют металлисты Гента. Они требуют повысить заработную плату.

Военный бюджет значительно возрастает, так как Бельгия обязалась модернизировать свои танковые войска.

Телеграф города Брюгге отказался принять телеграмму из Кнокке Зута на том основании, что она написана по-французски. Бургомистр Кнокке Зута, хотя и сам фламандец, заявил в печати протест…

Я воспринимаю все это иначе, чем в начале, когда я только что приехал в Бельгию. У меня появились здесь друзья, и, может быть, поэтому мне многое стало ближе, понятнее.

Свой последний вечер в Бельгии я провожу у преподавателя университета Жана Бланкова.

В его небольшой квартире полно сувениров из нашей страны: виды Москвы, ковши, сделанные мастерами Палеха, и прялка на стене — старинная резная русская прялка, подаренная Жану где-то под Вологдой.

На столе у Бланкова его новая книга о древнерусской живописи. Это результат его научной командировки к нам и многолетних исследований. Публиковать подобные труды здесь может только настоящий энтузиаст: ведь книга очень дорогая, раскупят ее не скоро, а гонорар автору платят лишь по мере распродажи тиража.

В университете Бланков читает курс истории русской литературы. Кроме того, он преподает русский язык студентам, а также молодым ученым, которым необходимо читать научную советскую литературу.

Когда-то Россия звала к себе бельгийских специалистов, чтобы учиться у них. Теперь Бельгия, исконная страна инженеров, присматривается к опыту нашей страны.

Разговор у нас с Жаном курьезный. Он с восторгом вспоминает старые русские города — Владимир, Звенигород, Суздаль, достает фотографии и убеждает меня побывать там. Ну конечно! Непременно! А я рассказываю ему о живописных уголках арденнского леса, и он смущенно признается:

— А я ведь там не был…

— Да ну? — удивляюсь я, — Обязательно поезжайте!

И каждый радуется тому, что нашел друга, что страны наши так близко лежат на тесной планете, где все народы нынче соседи.