Без покаяния

11

А вот и столовая! Двери широкие, двустворчатые. Та половина, что открывается, — на пружине.

С трудом одолел Ленька пружину, а вошел все-таки. Попер прямиком между столов, чего стесняться? Телогрейка на нем мазутная, так он с детства — рабочий человек. А молодым везде у нас дорога, старикам, само собой, почет. И за столом никто у нас не лишний, едрена феня!

Народу много, самый обед. Хорошо. Тарелок на столе до хрена.

Вспомнил про официантку Раю. Забился в угол, за фикус, и высматривает оттуда.

Официанток штуки четыре, и все здоровые, все откормленные, все красивые, сучки! Какая ж!.. Какую отозвать?

Тут седой гражданин в брезентовом плаще, надетом поверх кожуха, недоеденный суп брезгливо от себя отодвинул (видно, желудок у него кислую капусту не принимает), за гуляш принялся. Ленька этот супец незаметно к себе потянул и ложку длинной рукой достал.

Гражданин на него исподлобья глянул, ничего не сказал. Теперь это не в редкость и в вольной столовке. Да и гражданин сам, если судить по обветренной физии, недавно из зоны. Может, свою десятку на прошлой неделе отбухал. Тут все население — либо из вохры, либо из бывших. Ну, этот дядя на лагерного железного прораба смахивает.

Зачистил Ленька и тарелку после него. Стал опять присматриваться к официанткам. Две — совсем девчонки, две постарше. И одна из них — плотных, грудастых — самая резвая, горластая, на всех покрикивает — не иначе, какая-нибудь активистка из ихнего профсоюза, а может, и партийная, хрен ее знает. Короче, подходить страшно. Другая — явно не по шоферу, старовата.

Подстерег Ленька одну из молодых, что в соломенных кудряшках — не девка, а пряник с маслом. Она как раз мимо пустые тарелки высокой стопкой несла.

— Мне бы тетю Раю… Бело-бо-ро… Не вы? — громко шепнул Ленька и осекся на полуслове, только теперь уяснив фамилию, названную ему шофером: Белобородова…

Как заорет официантка на всю столовую:

— Раиса Трофимовна, вас!!

Да не надо бы так орать, зануда грешная! Ничего они не понимают, эти вольняшки!

Но Рая-то… Бело-боро-дова, значит? Вот дела-а! Может, штаны-то на Леньке помкомвзводовы? Он ведь, точно, в самом городе и живет!

А вот и прет к нему через всю столовую та самая горластая активистка. Между столов, как ледокол между льдин, продвигается, бедрами играет и подозрительно смотрит. Сама вроде грузновата, лицо молодое, молочное — укусил бы с тоски за розовое ушко! А глаза-то, глаза! И строгие, и бархатные — умнющие такие бабьи глаза!

(Как бы не заметила на нем мужнины гали, а то мало ли чего подумает!)

— Вам — что?

— Я, это самое… От Николы я…

— Да что нужно-то?! — орет активистка, а грудь у нее тяжелая, как наковальня, колыхается. Упыхалась за день, видать, на ответственной работе.

— Каши бы малость… Похавать, а? Никола сказал — тетю Раю…

Повернулась она молча, как заведенная, и — на кухню. Чисто работает, без лишних слов, сразу видно, что идейная баба.

Ленька сзади ее оглядел привычным и сметливым взглядом. Спокойно оценил, что ничего себе выбрал Никола забаву. В общем, неплохой марки машина!

А эта, Рая-то, уже примчалась. Катанула по столу миску, как по льду, а в ней — не поверите! — целая гора каши.

Не тарелку, а миску — малированную! С маслом!

Тьфу, черт! Не спишь ли ты, Сенюткин? Ты же Мороз, ты же Синицын, ты же брянский волк? На четверых приперла эта красивая полуторка. Сейчас погужуемся!

Только ткнул он ложкой в масляное пятно, как осенило его.

Чудик ты, Сенюткин! И на кой ляд тебе воровать в будущем? Выйдешь на волю через два года, перво-наперво наберись кое-какой силенки, а потом заводи себе такую вот Раю Белобородову и жри бесплатно кашу от пуза! Сроду в тюрягу не поволокут, и жизнь для тебя будет, как в той блатной песне: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно тянет продавец…»

Но каша как каша. Тот же магар, что и в зоне. Такое мелкое просо, какое до войны только птице скармливали… Только с маслом горчичным и — много. Не только на язык, но и за обе щеки хватает. Запихивает ее в рот Ленька, жует с жадностью, а все еще в миске остается. Не жизнь, а сказка! И облизывать пустые миски не приходится. Не так воспитаны, едрена вошь!

А ведь и шоферу, видать, Ленька по душе пришелся. Чудно! Всем он нравится как человек, с кем жизнь сталкивает. Наверное, и жив поэтому до сих пор.

Короче, осилил Ленька порцию. Поглядел на Раю сытыми, маслеными глазами, вроде спасибо молча сказал.

Так вон, значит, какая ты… умная, ладная да красивая Райка-шофериха! Молодца! Хвалю, девка! Не упускай своего, пока там Белобородов с вохровскими овчарками целуется!

А чего же тут удивительного? Жизнь, она известная каждому! Намаялась такая красивая девка в каком-нибудь колхозе по завязку, наглоталась бесплатных трудодней, а тут этот жиловатый Белобородов в отпуск заглянул в родное село — с петлицами, с выправкой, с разными идейными словами. Подумала-подумала — и очертя голову была не была! Пропади ты пропадом! — кинулась за ним на Север, чтобы жизнь повидать, а заодно и от пустых трудодней избавиться. Приехала… Ни кола ни двора, одни портянки мужнины да лохматые елки в окне. Правда, мужиков настоящих — хоть пруд пруди! На любой скус, как говорится. Тут тебе инженеры бесконвойные, и кремлевские врачи, и крупные воры-медвежатники, специалисты по несгораемым шкафам, и, конечно, наша родимая шоферня!.. Ну, поначалу-то она совестилась, конечно, а только ведь любовь-синицу никуда не спрячешь: глядь, и запела! А Белобородова по целым суткам не бывает дома, он за десять километров служит. И вот в этот самый момент и подкинул Никола-шофер дровишки к дому… К тому еще и такой порядок в лагере: заключенному за какую-нибудь хозяйственную услугу деньгами платить нельзя. Даже и запрещено. Надо его, стало быть, в комнату или там на кухню позвать, горячим борщом угостить с морозу, спасибо сказать — он и тем доволен. А он, этот зэк, земляком оказался, с одного району, а то и сельсовету… И грудь у него широкая, и рубаха нараспашку, и чубчик хотя и коротковатый, но кудрявенький… Слово за слово, поглядка на поглядку с прищуром, а там и голос дрогнет у бабочки: «Погоди, не спеши, миленький… Счас токо покрывало с койки сдерну… Й-ех, разудалая моя головушка!..»

И так бывает иной раз при бесконвойной жизни…

Смотрит Ленька на Раю из-за фикуса, длинными ресницами подмаргивает: правильно, мол! Не теряйся и не теряй минуты! А она уже на него с прибором положила, отвязался, и ладно. Дела впереди еще много, рабочий люд только с вахты идет…

Ну и хрен с ней, теперь он с волей в расчете — наелся!

Хотел было миски еще пошуровать, но лень одолела. Кабы отдохнуть малость, тогда бы можно… Облокотился за фикусом, голову свесил на подставленный кулачок, на сон потянуло. Даже клюнул два раза.

А только слышит вдруг какой-то посторонний металлический звук. Мелкий тихий звон, будто кто гвозди из ладони в ладонь пересыпает да встряхивает…

А?

Лупнул глазами и обмер. Прямо перед ним стрелок в зеленом бушлате под ремень, а на цепи — здоровенный серый барбос, шерсть дыбом, и на Леньку порывается! И цепка в руках проводника натянута крепко, а свободный конец той цепки позванивает мелко, тревожно, так что мороз по коже…

И люди со всех сторон на Леньку смотрят.

— Г-гав! — подал голос серый кобель.

— Ага. Ты еще лизни меня в ж…, — сказал Ленька вяло-усталым, но спокойным голосом. — Лизни, падло.

По всей столовке — шумок. Что за безобразие, дескать! Кругом воспитанность сплошная, а тут такой жаргон!

— Документы! — тоже спокойно, однако и со строгостью сказал стрелок. И кобеля попускает.

Нет уж, хрен тебе! Кобелем тут не стравишь, это тебе не в лесу. Тут народ смотрит, при народе нельзя. Да и я ведь никуда не бегу, сижу на месте, а на неподвижного человека даже и злая собака не кидается…

— Документы! — повысил голос стрелок. А кобель хозяйскую душу чует, рвется и тяжело дышит распяленным ртом. Зубы — как у молодого волка!

— Ну, скоро?

— Да иди ты! — вяло и обидчиво сказал Ленька, поднимаясь. — Какие тебе документы? Нашел и веди куда надо. А кобеля покороче возьми, не побегу. Некуда бежать, браток…

— Молчать! Руки назад!

Ну, взял Ленька руки назад. Дело привычное.

Короче, пошли.