Без покаяния. Книга первая

НЬЮ-ДЕЛИ, ИНДИЯ 23 августа 1985 года

Элиот Брюстер лежал в постели, слушая пение птиц и шум уличного движения с бульвара, находящегося за сотню ярдов [1] отсюда. Когда ветер дул справа, до него доносился запах дыма и гари из старого города. Но чаще по утрам он просыпался среди более экзотических ароматов — сандалового дерева и шафрана. Уставившись в потолок, он сожалел о своем пробуждении, ибо ему только что снился прелестный парижский сон. Проснулся он весьма далеко от Парижа — в Дели, а рядом лежала Моник.

Зной уже вступал в свои права, и на лбу Элиота проступили капельки пота. Скоро он встанет, закроет окна и включит кондиционер. Пусть Моник спокойно спит и дальше, даже когда зной и духота наберут полную силу.

Элиот посмотрел на жену, но лицо ее почти полностью скрывалось под темными волосами. Покрывало наполовину сползло, обнажив грудь. Он не мог смотреть на нее без того, чтобы не возбуждаться, но испытывал в то же время и печаль. Моник не любила Индию, не любила их бунгало, да и его, как подсказывало ему сердце, она не любила тоже. Ведь ненавидеть его гораздо легче и менее разрушительно, чем ненавидеть себя. Так, во всяком случае, объяснил ему доктор Ферелли, психиатр. Излишняя информация, Элиот уже и сам догадался что к чему.

Он смотрел в потолок, где вращался вентилятор, издавая еле слышное жужжание. Больше всего он хотел бы вернуться в убежище своих сновидений…

Вновь посмотрев на обнаженное тело Моник, он возжелал его, презирая в то же время саму женщину. Как случилось, что их брак пришел к такому концу? А это действительно конец, сомнений у Элиота уже не было, как и надежды что-нибудь поправить. Общего у них оставалось совсем немного, в том числе — секс. Не любовь, не привязанность, не чувства, а голый секс; взаимная необходимость, принуждавшая его брать, а ее — отдаваться. Они оказывали друг другу эти услуги, но всегда с негодованием, яростью и каждый — жалея себя.

Услышав скребущий звук, доносившийся снаружи, из сада, Элиот сел, опустил ноги на пол. В голове мутилось от водки с тоником, выпитой вчера вечером, — в последнее время он позволял себе это все чаще и чаще. Весьма дурная наклонность. Моник на пьянство смотрела сквозь пальцы, и скоро, если он сам не остановится, у него не останется больше причин жаловаться на ее собственную невоздержанность.

Скребущий звук не исчезал, и Элиот посмотрел в сторону открытых окон, за которыми находился огороженный стеной сад, полный манговых деревьев, но ничего не увидел. Пришлось встать и по кафельному полу пройти к выходящей в сад двери веранды, занавешенной, как и окна, жалюзи.

Джамна, их слуга, подметал внизу, у лестницы, облаченный в свою обычную одежду: набедренную повязку, белую хлопчатобумажную рубашку и сандалии. Завидев Элиота, он уважительно поклонился, а тот в ответ кивнул ему и, прислонившись к дверному косяку, наблюдал, как человек работает в косых лучах утреннего солнца. Этот тощий, но здоровый и энергичный парень, хоть и работал с почти религиозным усердием, раздражал Элиота, чему, пожалуй, не было иных причин, кроме того, что слуга выказывал особую преданность Моник.

Парень ее обожал. Раньше она жаловалась, что он всегда крутится поблизости, надеясь подсмотреть, как она переодевается или принимает ванну. Элиот поговорил с ним, и малый на время стал вести себя скромнее, но вскоре взялся за прежнее. Элиот сердился на слугу, но Моник решила не обращать внимания, возможно потому, что Джамна являл такую изумительную преданность. В последние месяцы Моник взяла за обычай называть его Рэксом, ибо, по ее мнению, в нем больше от сторожевого пса, чем от человека. Будучи в хорошем расположении духа, она, хоть и относилась к малому весьма пренебрежительно, все же дарила ему всякие безделушки, как бы компенсируя свою грубость.

Пару раз она даже соблаговолила пройтись перед ним по дому нагишом, находя, очевидно, что исполненный любви собачий взгляд ничем не может ей повредить, разве что пес станет служить еще более преданно. Всем, кроме Джамны, вызывающее поведение Моник показалось бы грубым, но тот был настолько покорен ею, что ей оставалось только удивляться.

В настоящий момент слуга старательно мел землю — не метлой, а веником с короткой ручкой, что заставляло его сгибаться в три погибели. Его стараниями от земли поднималось облако пыли, оседая на пол веранды. Элиот не понимал, почему Джамна не сменит этот веник на обычную метлу, но эта мысль не настолько занимала его, чтобы он попытался донести ее до глупого мальчишки.

Индийцы в большинстве своем люди упрямые. Не то что безмятежные китайцы или обманчиво уступчивые арабы, с улыбкой кивающие вам и поступающие по-своему. С индийцами, как он раз и навсегда понял, не стоило впадать в нравоучительство, толку все равно никакого не будет.

Элиот очень ценил комфорт и спокойствие. Но он хорошо понимал природу жизни в Индии и довольствовался лишь тем, что она могла предоставить, не требуя невозможного. Местные условия заставляли во многом себя ограничивать, однако в отличие от многих проживающих здесь иностранцев он привык относиться к этому спокойно. Да и вообще Индия немало дала ему, включая пришедшее понимание происходящего в их с Моник браке. Как говаривал доктор Ферелли, места, подобные здешним, укрепляют хорошие браки и разрушают слабые…

Чувствуя потребность смыть с себя все вчерашнее, Элиот отправился бриться и принимать душ. После завтрака, приготовленного Джамной, надо идти в посольство.

День обещал быть весьма загруженным. Он испросил несколько минут для разговора с послом, это во-первых. Потом несколько важных деловых встреч. А в довершение всего предстоит нахлебаться пыли по дороге в аэропорт — встречать Энтони с его новой женой.

Честно говоря, Элиот не ожидал, что отчим нагрянет к ним с визитом. Моник и без того редко проявляла симпатию к его семейству, а уж Энтони вообще ненавидела с самого начала, сведя родственные связи к минимуму, если не сказать — к нулю. Но все же приглашение, пусть и сделанное из вежливости, едва ли возможно теперь отменить, хотя Моник с самого начала возражала против этого.

Элиот не смог присутствовать на бракосочетании отчима, Моник заявила, что декабрьские праздники хочет провести дома, в Нью-Йорке, а это не давало возможности использовать отпуск летом и хотя бы ненадолго съездить в Вашингтон. Потом выяснилось, что и в декабре он никуда не поедет: посол собирался не меньше чем на неделю покинуть страну. Так или иначе, когда Энтони написал, что они с Бритт собираются провести медовый месяц в Восточной Африке и решили, что неплохо бы заодно совершить кругосветное путешествие, Элиот почувствовал себя обязанным оказать им гостеприимство.

Бреясь, он порезался и с отвращением отбросил бритву. Пришлось залеплять порезы антисептическим пластырем. Нет, день для него явно не задался!..

После душа Элиот вернулся в спальню. Покрывало совсем съехало со спящей Моник, и она предстала во всей красе своей наготы. Джамна подметал теперь на веранде, его стриженая голова маячила за открытыми полосками жалюзи. Первым импульсивным желанием Элиота было затворить жалюзи, чтобы слуга не мог заглядывать в спальню. Но с тех пор, как Моник перестала обращать внимание на любопытство мальчишки, он не видел причин, почему бы и ему не махнуть на это рукой.

Стоя перед зеркалом, он заканчивал возиться с галстуком, когда Моник перевернулась и застонала — обычный показатель се пробуждения.

— Как ты себя чувствуешь?

Моник откашлялась и проворчала:

— Как поколоченная. Как еще?

— Я-то надеялся, что ты будешь в хорошем настроении, дорогая. Ведь у нас сегодня гости, не забыла?

— Какие там еще гости?

— Энтони и Бритт прилетают из Найроби.

— Ох, проклятье! Что, правда сегодня?

— И ужин в посольстве. Я же тебе вчера оставил записку, не помнишь? Может, ты ее не заметила?

— Меня же целый день не было дома, — сказала она, потирая лоб.

— И всю ночь, кажется.

— Господи, Элиот, ну что ты с утра начинаешь давить на меня! — Она села. — Бога ради, ведь Энтони тебе не папаша. Между вами нет ничего общего, так какого черта ты пригласил это дерьмо?

— У меня из родни никого, кроме Энтони, нет. Что я скажу ему? Езжай откуда приехал? Я пригласил их. И потом, они уже едут, тут ничего не поделаешь.

— Скажи уж, что ты просто хочешь посмотреть на эту маленькую сучку, на которой женился твой отчим, вот и все. Тебе не терпится узнать, какого сорта эта девка, что согласилась выйти замуж за пердуна вдвое старше ее. — Моник засмеялась. — Да, твоя мачеха, если хочешь знать, может оказаться моложе тебя, Элиот. И это тебя бесит, не так ли? А вдруг окажется, что Энтони раздобыл себе сладенькую девственную крошку, а бедному Элиоту приходится довольствоваться бабой, ненавистной ему до самых кишок.

— Моник, в своем монологе ты ухитрилась облить грязью всех — и меня, и Энтони, и Бритт, и даже себя.

— Ну и провались ты со всем этим!

Он поглядел на нее с сардонической улыбкой.

— Знаю, знаю, прелесть моя, что по утрам у тебя всегда плохое настроение, но был бы весьма признателен, если бы ты попыталась взять себя в руки. Ну хотя бы на пару дней, что они здесь пробудут. Потом можешь опять приниматься за все свои штучки. Я не часто прошу тебя, но уж это-то постарайся для меня сделать.

— Хочешь, скажу, в чем твоя проблема? Ты эгоистически не хочешь признавать правду. Ты просто не способен признать тот факт, что наш брак развалился.

— Даже если и так, пока Энтони здесь, не обязательно показывать ему это. Разве трудно, Моник?

— Значит, все бросить и начать прибирать дом для приема твоей долбаной родни? Так, что ли? Хорошенькое пробуждение! Не успеешь глаза продрать, и сразу такие радостные новости!

С этими словами Моник встала и подошла к шкафчику с нижним бельем. Джамна прильнул к жалюзи, продолжая старательно делать вид, что подметает. Элиот видел, что Моник не придает никакого значения присутствию слуги, и готов был убить ее за это. Она же спокойно прошествовала в ванную, предоставив ему, а заодно и Джамне, возможность проводить ее вожделенными взглядами.

У Моник было великолепное тело, она сохранила всю обольстительность юной девушки. Грудь полная, бедра приятно округлые, живот плоский. А как ему всегда нравилась ее восхитительная попка!

— Какого черта ты тут натворил? — донесся из ванной ее голос. — Ты что, вены себе резал?

— Да нет, милая моя, я и хотел было перерезать их, но по ошибке задел подбородок.

— Плохо дело.

Элиот нехотя улыбнулся. Еще случалось, что они могли вместе посмеяться над чем-то, но все реже. Веселье в их семействе умерло вместе с любовью. Может быть, он действительно любил ее когда-то, хотя по прошествии времени это казалось скорее каким-то исступлением. Единственное, что оставалось у них от прошлого, это физическое влечение. Привычное желание и удовлетворение его в одно и то же привычное время — в общем-то совершенно безрадостный секс.

Элиот подошел к кровати, откуда мог видеть ее стоящей возле ванны. И здесь он заметил огромный синяк у нее на ноге сзади. Откуда? В теннис играть она не ходила, он точно знал. Моник всегда любила грубый секс. Не раз вонзала она свои ногти ему в плечи, и его заставляя в ответ причинять ей боль, всегда старалась сыграть на темных сторонах его сексуальности. Но этот синяк — не его работа. Вспышка ревности пронзила его, что было, конечно, смешно, и он сразу же усмехнулся. Возможно, у нее кто-то был…

Эта мысль не оставляла его последние несколько месяцев. Он никогда не спрашивал ее об этом — главным образом потому, что не хотел знать реальное положение дел. Придет время, и она бросит это ему в лицо. Но не сейчас, не здесь. Он удивился бы, если бы такое случилось в Индии.

Говорить с Моник вообще трудно. Не женщина, а комок противоречий. Красивая, благовоспитанная, начитанная, мыслящая… Но это совершенство в минуту может превратиться в неприятную, грубую, сквернословящую и примитивно пошлую бабу. Снимая одежду, она становилась животным с одной-единственной мыслью — завоевать или быть побежденной.

Раньше в их любовных играх соблюдались приличия и определенно присутствовал такт. Они могли изнасиловать друг друга, посмеяться над этим и пойти в театр или, чуть не в полночь, отправиться ужинать, все равно куда — в Джорджтаун или Ист-Гемптон, Айл Сент-Луис или Гросвенор-сквэр. Он никогда не был уверен, нравится ли ей, ибо она отказывалась удовлетворить его любознательность в этом вопросе. Так что первые годы их брака ушли на изучение друг друга, на выяснение средств, возбуждающих чувственность, на некое соперничество и открытое неповиновение одного другому. В сфере интимной жизни все это их подбадривало, но психике обоих наносило непоправимый вред. Чем больше он давал ей наслаждения, тем глубже, казалось, становилось ее отвращение к нему.

Моник чистила зубы, время от времени поглядывая на него в зеркало. Потом она наклонилась к раковине сплюнуть воду, пренебрежительно выставив перед ним свой роскошный зад.

— Что с твоей ногой? — Элиот знал, что она прекрасно его слышит, но она вытирала лицо полотенцем, проигнорировав прозвучавший вопрос. — Моник?

Она продолжала молчать. Джамна метался по веранде, продолжая беспорядочно, как сумасшедший, скрести веником пол. Покраснев от ярости, Элиот встал и подошел к двери ванной.

— Джамна и я, мы оба хотели бы знать, откуда у тебя синяк.

Моник, приблизив лицо к зеркалу, исследовала состояние кожи.

— Передай Джамне, что это не его собачье дело.

— Так и передать? Именно в этих словах?

— Делай, что хочешь, только отвяжись от меня.

Он стоял в дверном проеме и не собирался отступать.

— Может, хотя бы мне скажешь, где ты обзавелась таким украшением?

Моник повернулась, сложив руки под своими пышными грудями.

— А может, это и не твое долбаное дело?

— Тебе видней.

— Ну и пошел к черту!

Она уже начала отворачиваться, но Элиот шагнул к ней и схватил за руку, Моник вырвалась, и, когда он снова схватил руку, глаза ее вспыхнули, и он получил жесткую пощечину, отвешенную ее свободной рукой. Элиот вернул ей пощечину, и тоже жестко.

Она схватилась рукой за челюсть.

— Ты сукин сын!

— Скажи, кто тебя поимел? Я его знаю или ты подцепила его на улице?

Глаза ее сузилась.

— Ох, ну конечно, я подцепила его на улице.

Она прошла мимо него и вернулась в спальню.

Моник, несомненно, видела переволновавшегося Джамну, усердно изображающего, что он трудится. И все же она позволила себе в самом центре комнаты произвести некий пируэт, повернувшись лицом к Элиоту.

— Мне сегодня чертовски везет. Все только и делают, что любуются на меня в голом виде. — Элиот стоял и свирепо смотрел на нее. — Что ты об этом думаешь, Элиот? Каковы ощущения мужа, знающего, что его жена держит таких слуг, которые счастливы только тогда, когда она голой болтается по комнатам? Это не возбуждает тебя? Ну, скажи, господин мой и повелитель, не возбуждает?

Она ухмыльнулась и пошла к нему, дико возбуждая его своими неторопливыми движениями. Бедра ее, на радость слуге, покачивались, а на губах играла издевательская улыбка. Элиот ненавидел ее так сильно, как только мужчина может ненавидеть женщину, и все же она была права — он вожделел ее так, как никогда ни одну женщину из всех, кого знал.

— Я начинаю беспокоиться насчет тебя, — сказала она, зажав в ладонь его галстук. — И огорчилась бы, если бы ты это утратил.

Она коснулась прохладной рукой его шеи, потом легонько проскребла ногтями по подбородку. Он не шевельнулся, но по всему его телу прошла волна дрожи. Моник придвинулась ближе. Он видел за ее плечом, как Джамна уставился в окно. Моник гладила его грудь обеими руками.

— Так что вы решили, сэр? Могу я что-нибудь сделать для вас?

Элиот видел, что она затеяла свое представление не только для него, но и для Джамны тоже. Вероятно, это еще один способ выразить презрение.

— Проститутки не отказываются обслуживать тебя, Элиот? — Рука ее поползла вниз. — Кажется, они именно так делают, разве нет? А что это за бугор появился у тебя в штанах? — И она начала поглаживать его, наслаждаясь тем, как растет его возбуждение. Джамна, забыв все веники на свете, окаменел за окном. Элиот ненавидел его. Он ненавидел себя за то, что хотел эту женщину. — Ну, давай же, Элиот, придумаем что-нибудь, как в добрые старые времена, — мурлыкала она. — Ну? У тебя есть свежие идеи? Придумай какой-нибудь остроумный способ потрахаться, натяни меня как-нибудь по-новому.

Элиот понимал, что должен резко прервать весь этот спектакль, но в то же время не хотел его прерывать. Он понимал: это ее месть. И боролся с вожделением, говоря себе, что она презренна, что она недостойна… В конце концов он схватил ее руку и отстранил от себя.

— Ох, ох, ох! — сказала она. — Он пытается расхотеть меня. Может, ты хочешь посмотреть, как меня будет трахать Джамна? Кажется, это именно то, о чем ты думаешь, разве нет? Вообще-то наблюдать, наверное, гораздо приятнее.

— Ты тошнотворна.

— Ну да, я тошнотворна, зато ты у нас весьма аппетитненький. Скажи, сколько ты поимел проституток? А-а? Они делали тебе так? — Рот ее округлился. — Никогда не думала об этом способе. А ты?

Элиот приказал себе уйти, но презрение не пересиливало желания, несмотря на то что намного превосходило его. Моник заглянула ему в глаза, чувствуя, что всецело овладела им. И он знал, что она знает это. Тем временем Моник принялась за его ширинку, медленно расстегнула молнию, вскоре брюки его свалились на пол…

В какой-то момент она отстранилась и отступила к кровати, не забыв при этом взглянуть в окно, проверяя, не покинул ли Джамна зрительного зала. Затем легла на спину, расставила ноги и начал ласкать свою грудь.

— Достаточно ли ты мужик, чтобы трахнуть меня при Рэксе?

Сняв трусы, Элиот подошел к ней, видя, как жадно она на него смотрит.

— Надеюсь, ты не будешь возражать, если я закрою глаза и буду воображать себе кого-то другого, — сказала она. — Не обижайся, но этот прием мне очень нравится. Только еще не придумала — кого.

Холод бешенства пронизал его. Моник, наблюдая, рассмеялась. Вдруг она вскочила, бросилась к нему, обхватила его голову и неистово начала целовать. Задев зубами его губу, она ранила его до крови. Затем увлекла с собой на постель и сквозь зубы проговорила:

— Трахни же меня, ты, сучий сын!

Ноги ее охватили его, ногти царапали его плечи, а голову она откинула в сторону, закрыв глаза. Она изнемогала от желания, и он легко проскользнул в ее влажную глубину, заставив ее застонать.

Он трамбовал ее с тупостью гидравлического пресса, пока она не начала вскрикивать, а лицо ее не исказилось от боли. Кровь капала с его губы ей на грудь. Она принимала его мстительное наказание, руки ее свалились с его плеч и упали рядом с телом. Но он знал, что ни о ком другом она, конечно, не думает…

Взглянув в окно, Элиот увидел Джамну, вылупившегося на них без всякой утайки.

— Пошел вон отсюда! — крикнул он.

Джамна мгновенно исчез, а Моник рассмеялась.

— Ты просто не хочешь ни с кем поделиться мною, правда, дорогой?

Через минуту они оба пришли к завершению. Элиот обмяк, лежа на ней. Она немного потерпела его тяжесть, а потом сказала:

— Давай, слазь с меня.

Элиот встал. И сразу же подошел к окну, чтобы убедиться, что Джамна действительно исчез. Потом оглянулся на жену. Тело ее влажно поблескивало, щеки все еще горели. С отвращением глядя на него, она сказала:

— Говорила и буду говорить: катись к черту!

Затем встала и удалилась в ванную.

По потному телу Элиота были размазаны пятна крови. Он потрогал губу тыльной стороной ладони и вытер ее галстуком. Потом расстегнул и снял перепачканную рубашку и достал из шкафа свежую.

Из ванной доносился шум душа и блаженный стон Моник, вступившей под тугие прохладные струи воды. Триумф ли она переживает? Нет, вряд ли. Элиот склонен был думать, что она охвачена иными чувствами. Ну а он сам? В какой-то момент он чувствовал себя триумфатором, но почти сразу же осознал, что опять потерпел поражение.

Элиот вошел в ванную, мечтая только о душе. Но прежде посмотрел на себя в зеркало. Между бритвенными принадлежностями и зубными щетками лицо его выглядело ничуть не лучше, чем лицо солдата, только что вышедшего из жестокого сражения.

После душа он остановил кровотечение, залепив ранки пластырем, вернулся в спальню и заново оделся. Заканчивая завязывать галстук, он услышал раздраженный голос Моник:

— Ты все еще здесь?

— Не злись, я сейчас ухожу.

Под ненавидящим взглядом Моник Элиот поплелся на кухню завтракать. Она никогда не завтракала вместе с ним. Никогда.

ИНДИЙСКИЙ ОКЕАН

Бритт Мэтленд прижалась лицом к стеклу иллюминатора. Сквозь разорванные клочья облаков, медленно проплывающих мимо, она видела бескрайние водные пространства, отражающие солнце; появиться земле, как она знала, еще не настало время. Они летели от одного континента до другого, от Африки до Индии, и все это были места, в которых раньше она и не мечтала побывать. Самое большое путешествие в ее жизни из Маунт Айви в Атланту казалось ей невероятным приключением. А теперь — перелет через Индийский океан!

Да, в странствиях Бритт была неофитом, и все еще, как иронично думала она о себе ради сохранения самоуважения, старалась делать каждый новый шаг с видом бывалого путешественника. Но она не выносила притворства, особенно с Энтони. Она была предельно искренна с ним, что придавало их отношениям особую прелесть. Бритт знала, он любит ее такой, как она есть. И ничего важнее этого для нее не существовало.

Она взглянула на мужа, спящего в кресле рядом, его серебряная голова склонилась на грудь, а вся поза говорила о неудобстве такого отдыха. Но все-таки он отдыхал, ее бедный возлюбленный. Эта бацилла, подхваченная им в Танзании, совсем его измотала, он побледнел, осунулся и выглядел гораздо старше своих пятидесяти пяти. Несмотря на ее уверения, что это не имеет значения, он страшно огорчался, что разболелся именно в их медовый месяц. Милый Энтони! За прошедший год, или около того, она многому научилась у него. Это был особый человек, из породы тех, чья мудрость и доброта не подавляют других, а, напротив, возвышают.

Поскольку Бритт недавно исполнилось двадцать два года, Вашингтон принял их брак как нечто скандальное. Она не стала делать вид, что ее мало заботит людское мнение, но была достаточно взрослой, чтобы понимать: для Энтони все это действительно не имеет значения. Так что очень скоро она и сама перестала обращать внимание на толки и пересуды.

Благодарение судьбе, она не была девственницей, что имело свои преимущества. А если Энтони и думал иначе, то никогда не говорил об этом. Он вообще никогда не делал ничего, что могло бы огорчить или смутить ее, ни разу не дал ей почувствовать, что она не вполне соответствует общепринятым стандартам. В этом смысле и сам брак с ней был его вызовом, брошенным обществу. И это его отношение она старалась перенять.

Бритт вздохнула и в тысячный раз сказала себе, что их разное социальное положение не имеет значения. За спиной у Энтони долгий брак и карьера, позволившая ему взойти на вершину американской юриспруденции, еще у него имелся пасынок, старше Бритт на двенадцать лет. А она… она смогла окончить Джорджтаунский университет, получить ученую степень, но факт оставался фактом — она бедная девушка с холмов северной Джорджии. Ее родня — простые деревенские жители, среди которых не было ни хорошо образованных, ни особо состоятельных людей.

Вашингтон твердо знал одно — и не стеснялся высказываться на этот счет, — что она совсем не пара для члена Верховного суда Соединенных Штатов, что на эту роль скорее подошла бы энергичная девушка, добившаяся престижной работы на Капитолийском холме. Вашингтонцы считали, что их уважения заслуживают лишь те, что сумел достигнуть власти и положения, обойдя других на поле битвы. Бритт не отрицала, что это отчасти справедливо, но очень страдала от тех уколов, которые претерпевал из-за нее Энтони.

Некая Сильвия Куинн, публикующаяся в «Вашингтон пост», была особенно недоброй в неделю их бракосочетания. Она позволяла себе прозрачно намекать, что Энтони переживает возрастной кризис, а потому, мол, Бритт, возможно, просто сумела весьма своевременно воспользоваться им для восхождения по социальной лестнице. Но хуже всего выглядели намеки на то, что Энтони завоеван ею обещаниями восстановить твердость его плоти.

Энтони лишь смеялся над всем этим, но Бритт понимала, что подобные вещи не могут не задеть мужчину. Она, конечно, старалась не вешать голову, не позволяла досаде одолевать себя, в чем Энтони очень ее поддерживал. Она вообще старалась привыкнуть к жизни в высокомерном вашингтонском мирке. И даже несколько преуспела в этом.

Африка давала бесценную передышку от Вашингтона. Уже первые дни в «Маунт Кения Сафари клаб» буквально оживили их. Они бездумно тратили время на игру в теннис, прогулки, на открытие чудес дикой природы. Никто не знал их, никого не волновало, почему они здесь. И они целиком посвятили себя друг другу. Это больше походило не на жизнь, а на некое идеальное представление о том, какой должна быть жизнь…

Бритт, положив руку на спящего мужа, откинулась на спинку кресла и прислушивалась к ровному гудению авиамоторов. Энтони спал бесшумно, и она в который раз пожалела возлюбленного, которому в последние дни никак не удавалось нормально отдохнуть. Ее пальцы, охватившие его запястье, осязали наметившуюся дряблость кожи.

Энтони был по-настоящему красивым человеком, прекрасно сохранившимся и выглядящим гораздо моложе своих лет. Но в чувстве к нему физическое восприятие было для нее вторичным, прежде всего она ценила в нем интеллект и высочайшую нравственность. Она любила его за духовность и не раз говорила ему об этом. А он смеялся:

— Духовность! Бог мой, да ты прямо в святого меня превращаешь. А мне не то что далеко до святого, я и думать как святой не умею.

Скромность Энтони тоже ценилась ею как одно из наиболее положительных качеств. Но вот среди достоинств его брата, Харрисона Мэтленда, младшего сенатора от штата Мэриленд, могущественного в своей сфере человека, подобного качества не наблюдалось. Вообще редко можно встретить двух более несхожих братьев, чем Энтони и Харрисон, — это касалось как особенностей темперамента и характера, так и внешности.

Сенатор ниже ростом, но более основательного сложения, а его грубые волосы, что называется, соль с перцем, не шли ни в какое сравнение с благородной серебряной сединой брата. И если Энтони сдержан и аристократичен, то Харрисон, всегда свежий и румяный, по его собственному выражению, выглядит этаким свойским парнем. Он острил направо и налево и вообще держался в стиле политика, открытого простым людям. Но Бритт сразу поняла, что это лишь привычная маска, надеваемая даже без нужды завоевать доверие.

У братьев, пожалуй, было и нечто общее — прирожденная доброта. А самым большим достоянием Харрисона явно была жена. Бритт быстро сблизилась с Эвелин, а та сразу стала ей покровительницей и подругой. Конечно, большая разница в возрасте делала их похожими скорее на мать и дочь, но они относились друг к другу как сестры.

Харрисон и Эвелин были единственными членами семьи мужа, с которыми Бритт познакомилась. Потому она испытывала смешанные чувства при мысли о поездке в Индию. Неведомый, но реальный мир ожидал ее там, — не только новая страна и общественные события, происходящие в жизни посольства, но Элиот с женой тоже. Она опасалась этой встречи даже больше, чем могла себе признаться. И хотя старалась не думать о том, но знала, что ее обязательно будут сравнивать с Кэтрин. Такова участь вторых жен.

Она знала: только смерть смогла разлучить Энтони с Кэтрин. Он и сам говорил ей об этом, но, правда, добавляя, что от этого его любовь к Бритт не становится меньше. Она ему безоговорочно поверила…

Звук моторов изменил тональность, и Бритт посмотрела в окно. Затем услышала легкий стон Энтони. Он проснулся и одарил ее слабой улыбкой.

— Доброе утро, милый! Ты хорошо поспал?

Энтони взял ее руку.

— Ты мое солнышко, Кэтрин. Что бы я без тебя делал? — Он не заметил своей оговорки, а Бритт постаралась не обижаться в надежде, что Энтони просто обмолвился спросонья. — Мы все еще над океаном?

Бритт опять выглянула в окно. Освещенное солнцем серо-голубое море потеснилось, уступив часть пространства блеклой коричневато-зеленой земле.

— Нет, мы над сушей! — радостно провозгласила она.

— Прекрасно. Я уже представляю себе гостиничную постель.

— Как животик? Не беспокоит?

— Думаю, мне пора навестить одно из предоставляемых пассажирам «удобств». Я скоро вернусь.

Пошатываясь на занемевших ногах, Энтони пошел по проходу. Бритт откинула голову на спинку кресла и вздохнула. Она понимала, его оговорка случайна, Кэтрин больше не занимала центрального места в его сердце. Теперь она, Бритт, — миссис Энтони Мэтленд. Все прочее не имеет значения.

НЬЮ-ДЕЛИ

Элиот Брюстер прибыл на территорию неуклюже расползшегося посольства и въехал в ворота. Для него, американца, это был маленький кусочек Штатов. Здесь располагался комиссариат, кинотеатр, теннисные корты, школа, больница, плавательный бассейн и даже местный филиал бейсбольной лиги.

Он припарковался у здания посольства и сразу направился в кабинет посла. Юджин Вэлти, нынешний посол, посещал в свое время лекции старейших университетов Новой Англии. Здесь, вдали от родины, он являл собой и душу Америки. Элиота не раздражала его уверенность в себе. Юджин был старше его лет на двадцать пять, и Элиот нередко прибегал к его советам, как к «скорой помощи». Вэлти, надо сказать, вполне заслуживал такого доверия.

Индия — последняя должность Вэлти перед отставкой. Один из людей Сая Вэнса [2], он был послан в Дели, проработав в команде Рейгана два года. И теперь радовался, что ему не надо больше томиться в комитетах Капитолийского холма — там изнывают новенькие.

Когда Элиот вошел в приемную посла, Дороти, давнишняя секретарша Вэлти, сообщила, что босс сейчас разговаривает с Вашингтоном, и указала ему на журнальный столик:

— Последний номер «Тайма».

Элиот сел, но журнала не взял, радуясь тому, что получил минуту передышки. Он решил обдумать предстоящий разговор с Юджи. Его трудности с Моник, к сожалению, не представляли здесь большого секрета. Многие сотрудники посольства подчас бросали в его сторону весьма выразительные сочувственные взгляды, и он догадывался, что они не хуже его знают о ее пристрастии к алкоголю и любовным интрижкам. Элиот однажды случайно услышал, как одна почтенная дама удивлялась, что Моник так долго замужем за одним и тем же мужчиной, ведь она принадлежит к тому типу женщин, которым необходимо менять мужчин чаще, чем перчатки.

Хуже и выдумать трудно… Элиот почувствовал, что ранка на губе опять кровоточит, и вытащил платок, чтобы остановить кровь. Он знал, что выглядит хуже черта. Раны, нанесенные им самим и противной стороной, наверняка вызовут массу вопросов. А история, объясняющая их происхождение, еще не выдумана, но, может, его осенит в тот самый миг, когда понадобится отвечать на вопрос…

— Иисусе Христе! Элиот, что с вами приключилось? — Подняв глаза, он увидел Юджина Вэлти, стоящего на пороге своего кабинета. Элиот нахмурился, сделав вид, что не понимает вопроса. — Ваше лицо! Такое впечатление, что вы побывали в бою.

— Да нет, Юджи, просто я сегодня слишком близко подошел к своей бритве, — сказал Элиот, ощупывая подбородок. — А тут еще мы столкнулись с Моник. Ванная-то у меня в бунгало тесная, двоим никак не разойтись. — Он встал и забрал свой пиджак с ручки кресла.

— Мы с Эдриэнн тоже постоянно имеем дело с этой проблемой, то лбами стукнемся, пытаясь дотянуться до зубной щетки, то еще чего, — весело сказал посол. — Как-то раз, помнится, я даже получил дикое сотрясение мозга.

— Брак таит в себе много опасностей.

Вэлти улыбнулся и сделал приглашающий жест.

— Прошу, Элиот, заходите.

Элиот вошел в просторный угловой кабинет, меблированный не без вкуса, однако довольно причудливо. Эдриэнн Вэлти явно приложила здесь руку, что особенно заметно по обилию старинных офортов. В этой обстановке Юджин Вэлти, среднего роста и упитанности, производил впечатление человека свежего и современного.

— Мы предусмотрели предстоящий сегодня вечером визит господина судьи и миссис Мэтленд, — сказал он, приглаживая зачесанные назад волосы непроизвольно повторяющимся жестом. — Эдриэнн волнуется уже два дня. Это ее первая в жизни встреча с членом Верховного суда.

— Боюсь, Энтони ей покажется совсем не похожим на то, какой обычно бывает вся эта публика, — посмеиваясь, ответил Элиот.

— Да уж, должен отметить, их путешествие не из тех, что принято предпринимать в кругах вашингтонской верхушки, — согласился Юджин, предлагая Элиоту сесть.

Элиот повесил пиджак на спинку стула и тяжело сел.

— Вам Энтони наверняка понравится. Умница, много всего знает. Правда, не уверен, что он изучал историю Индии, но не удивлюсь, если перед поездкой он основательно проштудировал географические справочники.

— Мне нравится это в людях. Уверен, нам удастся хорошо их принять. — Вэлти сложил руки и с приязнью посмотрел на Элиота. — Вы ведь впервые, если не ошибаюсь, встретитесь с миссис Мэтленд?

— Да. Когда я последний раз виделся с Энтони, они еще не были женаты.

— Она ведь, кажется, служила в его штате? Или нет?

— Не совсем так. Энтони содействовал ее обучению через финансово-вспомогательную программу для студентов Джорджтауна. Они стали друзьями, а за последний ее год в колледже дружба переросла в более романтические чувства. Нередкий в общем-то случай брака профессора со своей ученицей.

— Значит, она совсем молоденькая?

— В июне кончила колледж.

— Ну?! А я и не знал. Мы, правда, слышали, что разница в возрасте есть, но чтобы настолько… — Вэлти улыбнулся. — Приятно посмотреть на человека своего поколения с юной женушкой. Говорят, молодая жена делает человека моложе. Вы сами разве не чувствуете себя моложе, Элиот?

— Кажется, я начинаю чувствовать себя все старее.

— Вы об этом собирались со мной поговорить?

— Ну… Что-то вроде этого… — Элиот глубоко вздохнул. — Думаю, Моник пора вывозить из Индии. Она плохо себя ведет. Я уж не говорю, что моя карьера может пострадать из-за этого, если уже не пострадала. — По реакции Юджина Элиот мог догадаться, что восприятие его истории другими, может быть, даже хуже, чем он полагал. — Естественно, — продолжал он, — вы ключевая фигура при решении подобных вопросов, вот почему я и решил сначала обсудить все с вами.

— А сама Моник хочет уехать? Это вопрос принципиальный.

Элиот какое-то время колебался, затем спросил:

— Юджи, могу я быть с вами искренним?

— Конечно.

— Не хотелось бы нагружать вас своими проблемами, но у меня некоторые сомнения насчет того, хотим ли мы с Моник вообще оставаться вместе.

Вэлти это сообщение явно не удивило.

— Я чувствовал, что у вас не все ладно, но не думал, что так далеко зашло… Вы считаете, перемена окружающей обстановки чему-то поможет? Но кто знает, куда они решат вас заслать.

— Все это я понимаю, но недавно пришел к заключению, что жить так, как живу сейчас, больше не смогу.

— Может, вы просто отошлете Моник домой на какое-то время? Иногда женщине просто нужно развеяться, съездить домой… Пусть поживет в Штатах, обретет почву под ногами. Это помогало и при более сложных ситуациях.

— Не думаю, что нам это поможет, не тот случай, — сказал Элиот. — Но я поговорю с ней об этом.

— Будем надеяться, что визит родственников взбодрит ваши души, — с надеждой проговорил Вэлти. — Надеюсь, Моник появится вечером на приеме?

— Я ее предупредил, но она непредсказуема, как вы знаете. А насчет бодрящего души фамильного ангела, тут я не оптимист. Так что вряд ли огорчусь, если она не придет.

Вэлти явно хотел что-то спросить, но лишь сказал:

— Ну, поступайте как считаете нужным. А я, со своей стороны, обещаю вам, что история не выйдет наружу.

— Буду весьма признателен, Юджи. Больше всего я опасаюсь крушения карьеры, впрочем, и развода не хотелось бы, но это, увы, зависит не от меня.

— Уверен, что вам удастся справиться с этим, — сказал Вэлти.

Элиот встал, стаскивая свой пиджак со спинки стула…

— Пойду, мне еще нужно подготовиться к совещанию, да и вам, как я понимаю, тоже. Если понадоблюсь, я у себя.

Вэлти встал, обошел стол и, положив руку на плечо Элиота, проводил его до двери.

— Мои симпатии, Элиот, целиком на вашей стороне.

Элиот понял, что не сможет поехать в аэропорт — совещание затягивалось. Ему удалось только организовать отправку посольской машины для встречи гостей и через свою секретаршу передать для четы Мэтлендов сообщение, что ближе к вечеру он заедет за ними в отель, чтобы отвезти на прием в посольство.

Уверенности, что днем удастся связаться с Моник не было. И вообще он сомневался, что дипломатический прием — подходящее место для ее встречи с его отчимом. Поведение ее непредсказуемо, все может пройти хорошо, а может — просто безобразно, смотря по настроению его благоверной. В конце концов, решил он, как она захочет, так пусть и будет. Уговаривать ее, во всяком случае, он не намерен.

Что до Энтони и Бритт, то они, возможно, тоже не мечтают встретить Моник на приеме. Во всяком случае, будь Элиот на их месте, он бы об этом не мечтал, как и вообще об ужине в посольстве. К чему им это? Его собственное присутствие на приеме вызвано служебной необходимостью, а что интересного там найдут путешествующие молодожены? Гораздо интереснее им может показаться экскурсия в Агру или Джайпур [3].

Когда совещание наконец закончилось и Элиот вернулся в свой кабинет, его секретарша Джоан Хэммонд передала ему, что звонила Моник.

— Она просила передать, что встретится с вами в посольской резиденции не раньше восьми. А до этого будет занята.

Слова вполне невинные, но в Элиоте проснулись прежние подозрения.

— А она не сказала, чем занята?

— Что-то вроде арт-шоу, или выставки, точно не скажу.

— В министерстве культуры?

— Ох, ну да, я вспомнила. Она именно так и сказала.

Во время совещания Роберт Фэрренс, атташе по культуре, говорил что-то насчет сегодняшнего открытия выставки в министерстве культуры. Элиот вспомнил, что этот человек намеревался писать с Моник портрет. Он не считал, что на такие глупости стоит тратить время, но Моник относилась к этому иначе. К тому же Элиот, хоть и плохо знал Фэрренса, совсем недавно объявившегося в посольстве, с первого взгляда оценил его определенным образом.

— Когда она звонила? — спросил он.

— Недавно. Минут пятнадцать назад.

Джоан не давала себе труда скрывать антипатию, испытываемую к Моник, и Элиот едва ли мог осудить ее за это. Подчас Моник проявляла по отношению к сотрудникам посольства неприкрытую грубость. Из этого не раздувалось истории, все понимали, что Элиоту нечего сказать в оправдание супруги, но ситуация была крайне затруднительна и неприятна для всех.

Забрав подготовленную Джоан папку с письмами, Элиот прошел в свой кабинет и уселся за стол. Этот Фэрренс никак не шел у него из головы. Иисусе Христе! Почему она выбрала именно его?

Новый атташе не казался особенно заметной фигурой, серое на сером, ничего примечательного. В свои тридцать пять выглядел он лет на десять старше. Вдовец, получивший первое серьезное назначение после смерти жены и нескольких лет, проведенных за служебным столом в Вашингтоне. Как множество людей в сфере культуры, он был из племени несостоявшихся художников. Элиот и за человека его не считал. Теперь, если окажется, что его подозрения верны… Господи Боже! Этот сукин сын всегда приветствовал его с улыбкой, а сам тайно трахал его жену. При одной мысли об этом кровь закипает в жилах. Он понимал теперь, что прежде умышленно закрывал глаза на то, что другие, возможно, видели уже давно.

В горле стоял комок, и он никак не мог проглотить его, что мешало ему думать. А думать необходимо. Его отношения с Моник за последние несколько месяцев резко ухудшились. Но когда это началось? Когда прибыл Фэрренс? Да, все совпадает. Он заметил перемену в ней примерно в тот же месяц, когда Фэрренс приехал в Дели. Но они, черт возьми, были осторожны!..

Элиот потряс головой и, поразмыслив, пришел к выводу, что в выборе Моник есть своя логика. Этот выродок наверняка из тех протяженно страдающих, утомленных жизнью типов, что и агонизируют с определенным шармом. К тому же он пьяница. Здесь, в Дели, поговаривали об этом, когда он прибыл. Действительно, он и Моник — прекрасная парочка. Оба беспокойные, оба любят выпить и склонны к беспутной жизни. В самом деле, кого же еще ей выбрать, как не этого малого? И притом еще весьма досадить мужу, взяв в любовники именно такого типа, которого он если не презирал, то почитал за ничто.

Что ж, теперь, по крайней мере, он знает правду. Но вот вопрос: что с ними делать? Разоблачение, праведное возмущение едва ли подходящее средство. Он даже не мог упрекнуть ее в том, что она разрушила его любовь, — он не любил ее, а лишь владел ею. Практически он уже выскользнул из адского котла брака, так что его претензии к ней можно свести к нулю. Тем более, что и он — не ангел. Элиот вспомнил свое приключение в Джакарте, когда Элиз Морган, жена австралийского посла в Индонезии, захомутала его на коктейль-приеме. Все это так, но если Моник трахается с Фэрренсом, он вмешается. На карту поставлены две карьеры. Если эта дрянь не желает подумать о муже, подумала бы хоть о любовнике!

Элиот позвонил домой. Моник ответила только на седьмой звонок.

— Я только что вошла, Элиот.

Он старался говорить как можно более спокойно.

— Джоан передала, что ты идешь на выставку.

— Да, но на ужине я появлюсь, не огорчайся.

— Я не смогу встретить Энтони и Бритт, тут возникли непредвиденные обстоятельства, так что я подумал уйти пораньше и заехать к ним в отель.

— Делай как знаешь.

— Думаю, было бы хорошо, если бы мы поехали к ним вместе.

— Элиот, у меня другие планы. Потому я и звонила тебе, так что ради Бога… Или ты хочешь потерзать меня еще немного?

Он понимал, что уговоры тут бесполезны, а если у него и есть к ней вопросы, то это не для телефона. Обсуждать ее поведение и порицать за наплевательское отношение к его карьере он должен, глядя ей в глаза.

— Нет, Моник, я ни на чем не настаиваю, иди. Порадуй себя выставкой.

Бритт опять подошла к конторке, вопросительно глядя на служащего аэропорта.

— Виноват, мэм, но я ничего здесь не могу поделать, — сказал тот, поправляя съехавшие на нос очки в роговой оправе. — Я дважды смотрел, но ничего нет.

— Видите ли, мой муж болен, — продолжала Бритт бессмысленные уговоры, — и нам просто необходимы наши чемоданы. Пожалуйста, сделайте что-нибудь.

Служащий, сухопарый смуглый человек, сказал, что он попробует связаться с Найроби и спросить, не остался ли их багаж в Кении, и предложил ей посидеть и подождать. У стены тесной багажной конторы стояло с полдюжины стульев, и Бритт села рядом с беззубым маленьким человеком в тюрбане. Она была близка к тому, чтобы разрыдаться. Энтони чувствовал себя очень плохо, ей с трудом удалось устроить его в комнату ожидания для высокопоставленных лиц, где красивая молодая женщина в сари взяла его под свою опеку и предложила чаю.

Приземлились они раньше времени, так что Элиота среди встречающих не оказалось. Но Бритт опасалась, что история с багажом к его появлению не закончится. Мало ей перелета с больным мужем, так теперь еще и багаж потерялся. Хорошо еще, что она догадалась положить свои драгоценности в сумочку — их стоимость во много раз превосходила стоимость всего багажа.

Маленький человек рядом с ней, шамкая губами, жевал что-то. Бритт взглянула на него и улыбнулась. Он кивнул ей. Она не представляла, что привело его в багажное отделение, но, как бы там ни было, он сидел здесь и терпеливо чего-то ждал. С возрастом, очевидно, приходит и терпение…

Служащий наконец вернулся.

— Пожалуйста, миссис Мэтленд.

Бритт встала и подошла к конторке.

— Ну что, вы нашли наш багаж?

Он покачал головой.

— Нет. Простите, его нет и в Найроби.

— Однако где-то он должен находиться, как вы считаете?

— Это определенно выяснится, — сказал служащий. — Я распорядился о повторных поисках. Мы предполагаем, мэм, что ваши вещи могли случайно попасть на один из других рейсов, — я выясню, какие и куда отбывали в то время, когда вы прибыли.

— И долго вы будете все это узнавать?

— Некоторое время, боюсь, это займет. Полагаю, вы можете поехать в отель. Мы свяжемся с вами сразу же, как только багаж будет найден.

Бритт поняла, продолжать разговор бессмысленно. Она сообщила служащему, что они остановятся в отеле «Тадж-Махал», поблагодарила за хлопоты и отправилась в зал ожидания для привилегированных особ. Там ей сообщили, что Энтони в туалете. Бедняга, с этой экзотической африканской болезнью он вот уже несколько дней живет между постелью и туалетом.

— Могу я предложить вам чашку чая? — спросила ее красавица в сари.

— Да, пожалуй, одну бы я выпила. Благодарю вас.

Хозяйка, грациозно поправив на плече конец сари, удалилась. Бритт вздохнула. В зальчике было тихо, уютно и малолюдно. Она поблагодарила судьбу за передышку, осмотрелась вокруг и заметила за столиком в углу двух индийских бизнесменов, пивших чай и беседовавших. Завидев появившуюся белую женщину, они прервали разговор и с восхищением взирали на нее, продолжив прерванную беседу, лишь когда она уселась за столик.

Мягкая мелодия, наигрываемая на ситаре [4], доносилась откуда-то снизу. Девушка в сари с улыбкой поставила на стол поднос с чайными принадлежностями, и Бритт сразу же взяла чашку. Молоко и сахар добавлять в чай она не стала. Кондиционеры здесь работали хорошо, в помещении было прохладно, а чай отменно вкусен. Отпив несколько глотков, она опять осмотрелась вокруг, ожидая появления Энтони. Но его все не было.

Часть их путешествия, пришедшаяся на Индию, определенно не очень хорошо началась. Бритт подумала о своем красивом черном вечернем платье, в котором она собиралась появиться сегодня на приеме в посольстве, а теперь оно летит где-то над океаном, если, конечно, не попало уже в воровские руки. С грустью подумалось, что придется идти на прием в чем есть. Можно попросить что-нибудь у Моник, мелькнула у нее мысль, но тотчас была отвергнута.

Вещей, конечно, жалко, а потеря некоторых переживалась ею особенно болезненно. Как она радовалась, собрав себе приданое! Сначала, правда, огорчалась, думая, что это может оказаться неразрешимой проблемой, из-за скудости ее финансов. Но Эвелин заделала эту брешь. В июне она выразила желание помочь Бритт с планированием свадебного путешествия…

Приятный теплый день. Мягкий воздух Джорджтауна напоен ароматом цветов. Они сидят за столом в патио, перед ними небольшой сад, все вокруг исполнено спокойного изящества, присущего Эвелин Мэтленд, — уотфордская ваза, наполненная желтыми розами, старинное английское серебро и старинный севрский фарфор.

— Позвольте мне высказать свою точку зрения, дорогая, — проговорила Эвелин в своей мягкой аристократичной манере. Она улыбнулась, ее голубые глаза были нежны и полны теплоты. — Как жена члена Верховного суда вы должны иметь соответствующее приданое. Мы должны серьезно обсудить с вами ваш будущий гардероб.

Упоминание об одежде заставило Бритт замкнуться. Она и так переживала, что у нее недостаточно средств для обновления гардероба, а тут и совсем почувствовала себя неуютно. Живя на студенческую стипендию, не особенно разгуляешься. Тетя Леони пыталась время от времени предложить ей немного денег, но Бритт знала, что Уоллесы сами во многом нуждаются, и категорически отказывалась от помощи.

— Я понимаю, кое-что мне придется купить, — сказала она, стараясь не уронить своего достоинства.

Эвелин тихонько похлопала ее по руке.

— Не сомневаюсь, Энтони впоследствии выделит вам какие-то деньги на личные расходы, но я хочу, чтобы вы позволили мне купить вам приданое, так как он этого для вас сделать не может.

Бритт была и удивлена и растрогана.

— Нет, Эвелин, я не могу вам этого позволить.

— Почему? Приведите хоть одну серьезную причину, по которой вы отказываете мне.

Бритт вздохнула и ничего не ответила.

— A у меня — несколько причин, — продолжала Эвелин. — Но хватит и одной: это доставит мне радость.

— Простите, Эвелин, но у меня есть своя гордость.

— Но ведь мы с вами члены одной семьи, дорогая. А гордость хороша для посторонних. Пожалуйста, Бритт, позвольте мне сделать это.

Бритт в замешательстве молчала, испытывая благодарность и вместе смущение. Кэтрин в свое время наверняка пришла к Энтони с полным гардеробом, у нее был прекрасно меблированный дом, и серебро, и фарфор, и что там еще… У Бритт ничего этого нет. Ничего, кроме любви. Эвелин все понимает и не хочет, чтобы Бритт из-за этого страдала.

— Вы так добры ко мне, — наконец сказала она, — но я не хочу быть вашей должницей.

— Но я же не жертву приношу. Поверьте, я действительно делаю это из эгоистических соображений. Просто в свое время мы с мамой вместе собирали мое приданое. И я знаю, сколько радости это ей доставило, возможно, это было самое счастливое наше с ней время. У меня, к сожалению, нет дочери, Бритт, но я хочу испытать то же приятное волнение. Так доставьте мне это маленькое удовольствие.

Бритт вздохнула, испытывая глубокую благодарность.

— Боюсь, это доставит вам помимо расходов еще и массу хлопот.

— Я же сказала, у меня чисто эгоистические соображения. А вы — мой единственный шанс, дорогая.

Против искренности Эвелин устоять было невозможно, уж такой она человек. И вот они принялись за дело, объехали вместе множество магазинов, что потребовало и времени и сил, но обе ни того, ни другого не жалели. И обе вдохновенно играли в дочки-матери, так как в жизни ни у той, ни у другой этого не было. О, дорогая, милая Эвелин…

В это время дверь зала открылась и появился крайне встревоженный чем-то индиец. Осмотревшись и увидев Бритт, он тотчас направился к ней.

— Простите, вы миссис Мэтленд?

— Да.

— Тысячу извинений, мэм. Я Бхагвант Кумари из американского посольства. Только что узнал, что вы прилетели раньше. Мы, конечно, пытались выяснить время прибытия, но эти люди никогда ничего не скажут вам точно. Это вам не «Даллас Интернэшнл», как вы понимаете. Надеюсь, вы не испытали слишком больших неудобств?

Только проговорив все это, индиец перевел дыхание.

Бритт сочла за лучшее не выказывать удивления.

— Вы с мистером Брюстером?

— Нет. Простите, мэм, что сразу не сказал. Мистер Брюстер не смог встретить вас, его задержали дела в посольстве. Он просил меня доставить вас в отель.

— Понимаю. Ну, вам придется немного подождать, мистер Кумари. Муж ненадолго отошел.

— Может, я пока схожу получу багаж, мэм?

— Багаж наш, кажется, здесь потеряли. Они обещали поискать его и о результатах сообщить в отель.

Кумари кивнул.

— Теперь вы понимаете, мэм, почему я сказал, что это вам не «Даллас». — Он улыбнулся и добавил: — Сам-то я американец, потому и знаю, о чем говорю.

Наконец появился Энтони. Бритт представила ему Бхагванта Кумари и поведала о состоянии дел с багажом и причине отсутствия Элиота. Они решили, что лучшего им не придумать, как отправиться в отель.

Кумари подхватил их ручную кладь, Бритт взяла под руку Энтони, который выглядел слабым и явно нездоровым. Пока они шли по зданию аэропорта, их шофер говорил без умолку. Энтони вступил с ним в разговор, и они вместе удивленно порадовались тому, как мал мир, когда выяснилось, что брат Кумари живет в Истоне, на востоке штата Мэриленд, неподалеку от дома семейства Мэтлендов.

— Я и Оксфорд, господин, знаю, да! — радостно сообщал Кумари. — И Тред Эйвон Ривер тоже. Брат брал меня с собой туда на парусной шлюпке, когда я три года назад навещал его. Да, да! Я знаю это очень хорошо. — Энтони внимательно слушал. — А вы, должно быть, жили в тех шикарных особняках на реке, господин, — предположил Кумари. — Там много прекрасных дворцов. Я видел. С лодки, конечно, когда мы проплывали мимо.

— Ну, дворец — слишком сильно сказано, — ответил Энтони, улыбнувшись.

Бритт тоже, конечно, улыбнулась, разделяя иронию мужа, хотя «Роузмаунт» и ей казался дворцом, особенно в первое время. Огромный, старый, кирпичный, двухэтажный особняк располагался над обширным травяным откосом, спускающимся прямо к воде. Четыре поколения Мэтлендов владели этим домом, а теперь владеют Энтони и Харрисон.

Бритт и думать никогда не думала, что окажется одной из владелиц столь баснословного поместья. Кроме того, у Энтони был еще дом в Чеви-Чейзе, и Бритт никак не могла привыкнуть к мысли, что в ее распоряжении не один, а целых два дома, и оба такие красивые. Их свадебный прием состоялся на террасе «Роузмаунта», и с тех пор это место заняло особое место в ее сердце. Здесь она вошла в родовую историю рода Мэтлендов, что переполняло ее гордостью.

Посольский лимузин находился неподалеку от выхода из здания аэропорта. Кумари и Бритт помогли Энтони устроиться на заднем сиденье. То, как ему трудно было забраться в машину, подсказало ей, что выздоровление, пожалуй, придет не так скоро, как они оба поначалу надеялись. Она села рядом с ним и нежно поцеловала в щеку.

Бхагвант Кумари уселся на свое место, разместив немногие их вещи на сиденье рядом с собой. Бритт спросила, далеко ли им ехать.

— Не волнуйтесь, мэм, — сказал Кумари, обернувшись. — Я вас довезу до «Тадж-Махала» очень быстро.

Бритт нервничала, ей казалось, что их лимузин чуть не задевает своими блестящими боками снующих вокруг животных, велосипедистов и вообще все, что движется. Особенно ее беспокоило, что Кумари, беседуя с Энтони, мало смотрел на дорогу, считая гораздо более важным вежливо оборачиваться к собеседнику.

До отеля, однако, добрались без приключений.

Элиот сидел за письменным столом, читал документы, делал кое-какие пометки, открывал и закрывал папки, но не особенно осознавал, чем именно занят. В мыслях его бродило с полдюжины вариантов того, что он скажет Моник; он пытался хладнокровно подготовиться к решительному разговору, который надо провести не без сарказма и с определенной степенью жесткости, которая не даст ей возможности оправдаться. Да, настал час полного объяснения. Настал час, хуже которого для них не будет.

Он воображал и свои действия в отношении Роберта Фэрренса, изобрел фразы, которые не просто обидят соперника, но и унизят его. У него нет другого оружия, кроме презрения.

Однако что бы он ни придумывал, ничто не казалось ему достаточно едким. Он с удовольствием устроил бы этой парочке сюрприз, выставив их на публичное осмеяние. Но прекрасно понимал, что сам будет выглядеть гораздо нелепее и смешнее их. И вообще, во всей этой истории он первый идиот. Рогоносец. Этим все сказано!

Посмотрев на часы, Элиот решил, что пора отправиться в отель для встречи с Энтони и Бритт. Сложив одни папки в стопку на углу стола, а другие приготовив для секретарши, он натянул пиджак и вышел из кабинета. Передавая папки Джоан, сказал, что направляется в «Тадж-Махал».

— А как быть с политическим обзором? — спросила она. — Вы не хотите, чтобы я допечатала его сегодня?

— Допечатаете утром. Я еще кое-что должен подправить.

Она взглянула на него и сказала:

— Но когда же утром, Элиот? Посол хотел получить его к десяти.

— Я приду пораньше, Джоан, так что у вас будет время, — ответил он. По правде говоря, у него этот чертов обзор совершенно вылетел из головы.

Проходя по коридору, он воображал, что за каждым дружелюбным взглядом и приветствием коллег скрывается знание обстоятельств его личной жизни. Сделать его объектом насмешек — реальных или только воображаемых им — было худшей частью греха Моник. И он подозревал, что она прекрасно это понимает.

Отель «Тадж-Махад», как и другие подобные места, был еще одним островком для избранных. Привратники в униформе, являя в замедленных жестах всю свою величественность, отворили перед ним дверь. Бородатый швейцар огромного роста, в раззолоченной ливрее, дополненной тюрбаном, поприветствовав Элиота поклоном, принял чаевые. Брюстеру нравился безукоризненный сервис этого отеля, да и убранство его, пожалуй, тоже, но сейчас не то настроение, чтобы получать от чего бы то ни было удовольствие.

Элиот подошел к бюро и спросил дежурного о чете Мэтлендов.

— Я позвоню им, сэр.

Сообщив Мэтлендам о госте, он распорядился, чтобы посыльный сопроводил Элиота к лифтам. У лифта на нужном этаже его встретил коридорный, довел до номера и даже постучал в дверь, после чего замер, как бы ожидая дальнейших указаний. Элиот вручил ему несколько рупий и жестом разрешил удалиться.

Дверь номера открылась. Совсем не то, что он ожидал увидеть.

Бритт тоже смотрела на него с удивлением. Затем, просияв, сказала:

— Элиот, наконец-то мы встретились!

Он знал, что она только что окончила колледж, но в ее мягкой замедленной речи, слегка неправильной — или ему показалось? — было очарование, присущее обычно более зрелым женщинам. Она протянула ему руку, предлагая рукопожатие открыто и искренне.

— Рад наконец познакомиться, и добро пожаловать в Индию.

Жестом пригласив его войти, Бритт закрыла дверь.

Элиот заглянул ей в глаза. В них была неподдельность ее натуры, это он отметил сразу. Опыт подсказывал ему, что нельзя торопиться со столь тонким делом, как оценка людей. Но он напомнил себе, что перед ним новобрачная, а значит, она заслуживает, чтобы он на время милостиво отложил все сомнения.

— А где же Энтони? — спросил он, оглядывая гостиную.

— Боюсь, придется вас огорчить…

— Неужели вы потеряли его по дороге из аэропорта?

— Нет, но он подцепил мерзкую бациллу.

— Как! Уже? Дели обычно награждает кишечной дрянью на второй-третий день.

— Да, но у него кенийские колики, если это не одно и то же. Ему нездоровится большую часть недели. Я говорила, что совершать перелет в таком состоянии — авантюра, но он и слышать ничего не хотел, поверьте мне, Элиот.

— Он в постели?

— Прилег вздремнуть.

— Весьма огорчен, что он так расхворался. Путешествие не лучшее время для болезни, особенно свадебное.

— В этом, полагаю, Энтони с вами согласился бы, — сказала Бритт. — Он действительно чувствует себя виноватым, можете себе вообразить. Я уж говорила ему: хорошо, что он один заболел, а не мы оба. Милое утешение, не правда ли? Да вы проходите, Элиот, присаживайтесь. Бедняге только теперь удалось заснуть, так что, если не возражаете, я не стану его беспокоить.

Проходя мимо нее, он уловил легкий аромат лилий и удивился, как этой тонкой струйке аромата удалось сохранить себя в терпком тяжелом запахе сандалового дерева. Когда она усаживалась на диван, он мельком удовлетворил свое любопытство насчет ее фигурки. Бритт была в рыжевато-коричневом платье сафари. Юбка достаточно короткая, чтобы показать стройность ног, и узкая, чтобы подчеркнуть приятную округлость бедер.

Элиот сел в кресло напротив нее. Она ему тепло улыбнулась.

— Болезнь Энтони — не единственная неприятность, — сказала она. — Эта чертова авиалиния потеряла наш багаж. Я уже представляла себе наши вещи выставленными на продажу в магазинах Бангкока или где-нибудь еще, но в конце концов это оказалось ложной тревогой. Они позвонили вскоре после того, как мы прибыли в отель. Просто какой-то идиот оставил наши вещи в багажной тележке.

— Перед рассветом всегда особенно темно, — сказал Элиот. Он посмотрел на ее скрещенные ноги и подумал, какая ирония заложена в том, что он находит ее весьма привлекательной. Он знал, конечно, что она хорошенькая. Эвелин в одном из писем прислала газетную вырезку, но газетные фотографии немного могут сказать о человеке. Во всяком случае, этой женщине газетные фотографы не сумели воздать должное. Разницу он почувствовал, увидев оригинал.

Вокруг нее распространялась некая аура; присутствие духа, интеллект, физическое совершенство — все элементы прекрасного сошлись в ней. Безупречная кожа, изящество, хрупкость без намека на хилость. Гладкие золотистые волосы отвесно падают на плечи, хотя у нее привычка заправлять их за уши, жест, который она сделала уже пару раз.

Пока он смотрел на нее, она опять повторила это движение, обнажив шею. Его взгляд с золотых сережек перешел на ее ясные, серо-голубые глаза. Бритт казалась смущенной столь долгим ее осмотром.

— Итак, — заговорил он, решив, что хочет он или нет, а поддерживать беседу обязан. — Вы, конечно, не ожидали, что «в болезни и здравии» наступит так скоро?

Она рассмеялась.

— Мы с Энтони уже шутили по этому поводу. Он думает, что мне следовало бы осуществить свое право на гарантированный возврат денег, но я сказала, что поскольку все деньги были его, то я, как всегда, останусь с носом.

— Приятно видеть вас в таком хорошем расположении духа.

— Ну, я ведь не какая-нибудь угрюмая сиделка. Правда, в чем-то я лучше сиделки. Энтони подтвердит.

Ну почему такое милосердие жены являют лишь в начале брачной жизни? Что заставляет млеко человеческой доброты неизбежно скисать? Впрочем, неизбежно ли? Ведь бывают же пары, знающие, как избежать семейных раздоров, пары, которые счастливы вместе. Но это такая редкость…

— Когда я смогу встретиться с Моник? — спросила Бритт. — Я надеялась, что она придет с вами.

— Да, я тоже надеялся, но, увы, у нее оказались неотложные дела. Вечером она будет на посольском приеме.

Меньше всего ему хотелось бы вселять в сознание своей юной мачехи излишне радужные ожидания относительно Моник. Слишком вероятна возможность, что безобразная склока разразится еще до того, как Энтони и Бритт покинут Индию. Но не зная сам, как и когда скандал просочится наружу, он чувствовал, что благоразумнее ничего не говорить.

— Мы с Энтони не уверены, что сможем пойти на прием, — сказала Бритт. — Наверное, нам придется сидеть в отеле до тех пор, пока Энтони не избавится от этой бациллы. Весьма любезно было со стороны посла, мистера Вэлти, пригласить нас, но увы…

Элиот испытывал некоторую настороженность по отношению к ней, уж слишком она прекрасна и слишком в этом новом семействе все хорошо, чтобы быть правдой. Но эти ощущения объясняются, вероятно, его собственным болезненным положением. Бритт, решил он, молода и неопытна, так что трудно заподозрить ее в какой-то корысти. Правда, в ней несмотря на юность заметны некоторые едва уловимые признаки нервозности. С первого взгляда она показалась ему уравновешенной и даже безмятежной, но, присмотревшись повнимательнее, он заметил едва приметную дрожь се рук, а в голосе уловил проскользнувшие нотки тревоги.

— Элиот, у вас сейчас такое забавное выражение, — заговорила она. — О чем вы думаете?

Он смущенно улыбнулся, как мальчишка, пойманный на шалости.

— О вас. Вы меня весьма заинтересовали.

— В каком смысле?

Он ничего не ответил, опасаясь честности. Причина, по которой дипломаты лгут с особой осторожностью.

— Мне любопытно, что скрывается под всем этим юным шармом, — бойко ответил он. — Уверен, что из-за одного шарма Энтони не женился бы на вас, не тот он человек.

Замечание, казалось, смутило ее.

— Уж не знаю, за комплимент это принять или обидеться.

— О нет, только не обижайтесь, — сказал он быстро. — Это разрушит наши отношения, которые только начинают складываться, и внесет разлад в семейную идиллию.

Она посмотрела на него довольно строго.

— Никак не пойму, вы действительно хотите меня понять или это просто цинизм?

— Ох, цинизм, Бритт. Признаюсь…

— И это тоже дипломатический ход? Или такова ваша натура?

— С вашего позволения, это моя работа. Дипломаты, увы, бывают циничны.

Его ответ развеселил ее, но она пыталась сохранить серьезный вид.

— Говорят, профессионализм дипломата заключается в умении лгать. А как в частной жизни, Элиот? Могу ли я принимать ваши слова за чистую монету?

Ирония вопроса наступала на пятки его собственным мыслям о лживости дипломатов.

— Правда вещь весьма деликатная. Я не считаю разумным слишком легко доверять другому, — сказал Элиот.

— Как грустно.

— Лучше сначала погрустить, чем потом раскаиваться в излишней доверчивости.

— Подозреваю, что это самообман.

Здорово она его поддела. Да, видно, под ее красотой действительно таится незаурядный ум. Очевидно, это и привлекло в ней Энтони, что и понятно, ведь он и сам умница. Элиоту нравится ее интеллект, ее воинственная честность. Но, может быть, общаясь со столь разумненьким созданием, он рискует разоблачить себя?

— Вижу, вы способны точно указать на неоспоримую истину.

Его замечание, казалось, доставило ей удовольствие, но она с самым серьезным видом спросила:

— Надеюсь, вы не сочтете это моим недостатком?

— Нет, что вы!

Они сидели, рассматривая друг друга, когда раздался стук в дверь, и Бритт встала.

— Я заказала чай сразу же, как только мне сообщили, что вы здесь.

Он смотрел, как она идет к двери, восхищаясь стройностью и в то же время округлостью ее бедер. Она была более женщиной, чем он ожидал. Вкус никогда не изменял Энтони, не изменил и на этот раз. Надо обязательно сказать ему, что он сделал правильный выбор.

Официант вкатил тележку и, по указанию Бритт, начал сервировать для чая столик, стоящий рядом с диваном. Здесь были крошечные сандвичи, печенье, восточные сладости и фруктовые пирожные. Когда человек ушел, она спросила, какой он предпочитает чай.

— Черный лучше всего.

Бритт налила чаю, передала ему чашку и придвинула сахарницу.

— Вы решили избрать себе профессию жены, не так ли? — спросил он.

— Что вы имеете в виду?

— Вы кажетесь такой умелой, опытной хозяйкой. Да и слова «мы с Энтони» то и дело скатываются с вашего языка, будто вы говорили это уже много лет. А судя по тому, как вы передаете чашку, можно решить, будто вы с давних времен только этим и занимались.

— Ну, я же стараюсь, мне не хотелось бы разочаровать вас, Элиот, — сказала она, наливая себе чай. — Но я немножко нервничаю, как на последнем экзамене в июне. Вы мой первый официальный родственник, с которым я знакомлюсь после свадьбы, так что должны понимать.

Он понимал ее искреннее желание понравиться.

— Как недипломатично с вашей стороны признаваться в таких вещах.

— Так я же не дипломат, да и житейского цинизма еще не нажила… Все еще остаюсь прямой и открытой. — Она отпила чаю. — А что касается умения разливать чай, то я вам скажу: натренировавшись на щербатых облупленных глиняных кружках, вполне можно справиться и с тончайшим фарфором. Моя тетя, вырастившая меня, простая женщина, но не без грации. Кроме того, года два я имела возможность очень близко наблюдать Эвелин.

— У некоторых моих коллег есть дочери вашего возраста, и должен заметить, что они далеко не так хорошо воспитаны.

— Это комплимент, мистер Брюстер, или одна из ваших дипломатических уловок?

— Комплимент. И очень искренний.

— Тогда благодарю вас, приятно слышать. Я решила для себя, что моему мужу, зрелому человеку, с положением в обществе, просто не годится иметь дурно воспитанную жену.

Элиот отпил несколько глотков чая, наблюдая за ней. Какая обезоруживающая проницательность! Но что-то во всем этом беспокоило его. Впрочем, он тут же понял причину своего беспокойства. Его отчим не принадлежал к сорту людей, способных оценить такую живость и такую тонкость. Это, конечно, не в осуждение Энтони. Просто тот всегда был человеком, на первое место ставящим разум. Если он и нуждается в чем, так это в чувстве юмора. Ну хорошо, а ее-то чем так привлек Энтони, что она даже согласилась стать его женой? Неужели ее могла впечатлить его моральная чистота и занудство?..

— Не хотите ли что-нибудь съесть? — спросила Бритт, разряжая затянувшееся молчание.

— Пожалуй.

Бритт осмотрела содержимое подноса, выбирая для него что повкуснее. Когда она передавала ему тарелку с сандвичем и салфетку, он обратил внимание на ее тонкие, музыкальные пальцы.

— Скажите мне, Бритт, — заговорил он, — каким образом Энтони удалось заполучить вас в жены?

Она усмехнулась.

— На самом деле вам хотелось бы знать, как мне удалось женить его на себе?

— Нет, Бритт. Даже если бы я и думал так грубо, то никогда не позволил бы себе высказать это. Конечно, мы, дипломаты, циничны, лживы и способны еще на всякие пакости, но одного у нас не отнять — мы никогда не позволим себе грубость. Вежливость, кстати, часто бывает обратной стороной цинизма.

— Хорошо, пусть так. Тогда я просто и честно отвечу на ваш вопрос: мы с Энтони любим друг друга.

— В этом я не сомневался ни минуты.

Она посмотрела на него скептически.

— И все же, если вы думаете, что я вышла замуж потому, что во многих отношениях мне этот брак выгоден, то вы ошибаетесь. Преднамеренное устройство брака не в моем вкусе, тем более с таким человеком, как Энтони. Он замечательный человек. Потому я и вышла замуж. Иногда мне и самой не верится, что я стала частью его жизни.

— Если бы я мог позволить себе передохнуть от цинизма и попробовать хоть раз сказать правду, то знаете, что я сказал бы вам? Энтони удивительно повезло, что он встретил вас, Бритт.

— Именно от вас мне это особенно приятно слышать. Благодарю, Элиот. — Она отпила немного чая, глядя на него поверх чашки. — Не значит ли это, что мы теперь друзья?

— Полагаю, подобное соглашение нам ничем не грозит.

— Вот и прекрасно.

— Это так нужно для вас? — спросил он.

— Мне говорили, что вы в семейном стаде почитаетесь за паршивую овцу. Но я не желаю думать о вас как о неудачнике. К тому же, полагаю, лишний друг еще никому не повредил.

Он даже присвистнул.

— Я вижу, вы готовы совершать благородные поступки.

Дверь из спальни отворилась.

— Не здесь ли раздают бесплатный чай? — Это был Энтони в пижаме и шелковом халате, покроем напоминающем мантию.

— О, больной шутит, — поднимаясь ему навстречу, сказал Элиот, — значит, будет жить!

— Приветствую тебя, Элиот!

Они сошлись в центре гостиной и обменялись рукопожатием. Элиот испытывал ту обычную неловкость, что сопровождала все их встречи.

— Ты хорошо выглядишь, мальчик, — сказал Энтони.

— И вы тоже, Энтони. Как вы себя чувствуете?

Юрист показал рукой на живот.

— Я не был уверен, что перелечу Индийский океан за один присест, если уж ты хочешь знать правду.

— Иди сюда, Энтони, посиди с нами, — позвала Бритт.

Энтони приблизился к ней. Бритт обняла его и поцеловала. Он повернулся к Элиоту.

— Рад, что вы наконец познакомились. Знаешь, Элиот, ведь в этой женщине вся радость моей жизни.

— Догадываюсь. Мне показалось, что и она думает о вас, как о радости своей жизни.

— Звучит как романс, не правда ли, Элиот? — Энтони, несмотря на недомогание, выглядел весьма бодрым. — А что, Моник не смогла прийти?

— Да, у нее оказались срочные дела.

— Ну, думаю, мы еще успеем увидеться.

— Заранее трудно сказать, но я тоже надеюсь на это.

Энтони взял чашку, переданную ему Бритт.

— Как Моник? — обратился он к Элиоту.

— Вы, наверное, хотели спросить, как у нас с Моник?

Юрист нехотя кивнул.

— Полагаю этот вопрос уместным, — сказал Элиот, взглянув на Бритт. Он знал, что наступит момент, когда придется сказать правду. Но пока достаточно лишь намекнуть на нее. — В последнее время мы не особенно с ней ладим.

— Я искренне огорчен, — сказал Энтони.

— Но это не тема для обсуждения в настоящий момент. Начало брака много счастливее, чем конец оного, а Бритт сказала мне, что вы хорошо стартовали. Не хотелось бы омрачать ваши светлые дни.

Энтони улыбнулся и обнял Бритт. Она покраснела, и сразу стало заметно, как, в сущности, она молода. Элиот видел, что они оба совершенно открыты друг другу. Счастливая парочка.

Он так же не нуждался в сиянии, излучаемом ими, как они не испытывали нужды в лицезрении источаемого его душой мрака. Чувствуя себя лишним, он решил раскланяться.

— Так вы придете на прием к послу? — спросил он Энтони.

— Я бы и хотел, да только не знаю… Приступы все время повторяются. Полет я перенес ужасно тяжело, но, правда, успел вздремнуть. Сейчас чувствую небольшую слабость, но к вечеру, возможно, приободрюсь. Твердо могу сказать только одно, если я не смогу пойти, то хотел бы, чтобы Бритт пошла обязательно. Пусть немного развеется.

— Ну нет, мой милый, — сказала она. — Без тебя я никуда не пойду.

Энтони погладил ее по щеке.

— Дорогая, что за старческие причуды в столь раннем возрасте? Я ведь не на смертном одре.

— Предпочитаю остаться с тобой, вот и все.

— Ну хорошо, мы посмотрим, как я буду себя чувствовать. Но если неважно, то обещай мне, что пойдешь без меня. Элиот, скажи ей, что ты тоже настаиваешь.

Единственное, что хотел Элиот, так это поскорее убраться отсюда. А Энтони собирается переложить на него свою ношу.

— Нет, Энтони, увольте. Тут вы босс, а не я.

— Ну вот! Теперь боссом вплотную занялся клятый микроорганизм, так что… — Он поставил чашку и встал. — Извините, мэм, вы не подскажете, туалет тут платный? А вы, Элиот, уговорите все же ее пойти на прием. Я рассчитываю на вас. Надо же мне наконец отдохнуть от этой женщины.

Элиот и Бритт обменялись улыбками.

— Внешне такой симпатичный человек, а какая бесцеремонная настырность, — сказала Бритт. Энтони рассмеялся и направился в ванную. Они проводили его взглядом до дверей, и Бритт задумчиво проговорила: — Ох, и достается бедняге. Удивляюсь, как это еще ему удается шутить и проявлять великодушие к другим.

— Да, он такой, — сказал Элиот, вставая. — Так я пойду, пожалуй, Бритт.

— Жаль, я с удовольствием поболтала бы с вами еще.

— Да и я бы рад. Но мы поболтаем позже. Если не сегодня вечером, так в другой раз.

Бритт тоже встала.

— Чувствую, что вам не терпится уйти, и не смею задерживать. Но мне хотелось бы только спросить, можем ли мы вам чем-то помочь.

— В чем?

— С Моник. Ведь это одна из причин, почему Энтони так хотел заехать в эту часть света. Он надеялся как-то сгладить острые углы… Нам обоим неприятно думать, что здесь у вас не все ладно.

— Я преисполнен благодарности, Бритт. Это действительно так. Но Моник и мои проблемы не имеют отношения ни к Энтони, ни к тому факту, что он сюда приехал.

— Может, она просто не хочет встретиться с нами?

— Я знаю, то, что я скажу, звучит жестко, но грустная правда состоит в том, что она ни черта не хочет — ни вас, ни кого-то другого. Не думайте о ней. — Бритт выглядела потерянной. — Что касается сегодняшнего вечера, — продолжал он, — то сделаем, как вам лучше. Не чувствуйте себя обязанной присутствовать там. Если вы действительно предпочитаете остаться с Энтони, я позвоню и скажу им, чтобы машину за вами не присылали.

— Конечно, лучше бы мне остаться с ним, но он страшно рассердится, если я не пойду. Мы женаты всего лишь пару недель, но я уже поняла, что, когда он упрется, его не сдвинешь.

— Не могу не считаться с мнением столь многоопытной супруги.

Он направился к двери. Бритт последовала за ним, слегка улыбнулась и подала руку.

— Я рада, что мы наконец познакомились, пусть даже при не совсем благоприятных обстоятельствах.

Элиот взял ее руку, ощутив ее прохладу и тонкость, заглянул в ее теплые глаза и неожиданно почувствовал возбуждение.

— Всегда приятно приветствовать кого-то нового, входящего в твое семейство, — сказал он. — Добро пожаловать в нашу семью, Бритт!

Она оценила его доброту.

— К прибытию авто я буду готова и вся — в предвкушении приема.

Элиот кивнул и наконец выпустил ее руку.

— Да, я тоже весь буду в предвкушении…

Он вышел из номера, искренне полагая, что его последние слова просто забавно-вежливо завершают состоявшуюся встречу. Но тут же понял, что это не так: впервые за долгое время он чувствовал себя так, будто увидел что-то впереди.

Энтони, обложенный подушками, сидел в постели и наблюдал, как Бритт в ванной наносит на лицо косметику.

— Ты знаешь, Бритт, — сказал он, — говорят, что здесь, в Индии, есть такой обычай: когда мужья болеют, жены с головы до пяток обволакиваются во что-то вроде плаща. Считается, что так бедный малый скорее окрепнет.

Она с улыбкой повернулась к нему.

— Я существо слишком непристойное для тебя, дорогой? Если хочешь, я прикрою дверь.

— Небеса! Она хочет прикрыть дверь! И не вздумай! Я и так страдаю, что лишен радостей жизни.

Закончив макияж, Бритт вошла в спальню, присела на кровать и поцеловала мужа в губы.

— Может, ты не так уж и плохо чувствуешь себя? — проворчала она. — Может, тебе и самому хочется пойти со мной на этот прием? — Она опять поцеловала его. — В самом деле, если ты чувствуешь себя лучше, почему бы нам не пойти на этот дурацкий прием вместе?

И она, глядя на него, лукаво усмехнулась. Энтони нежно погладил ее по лицу.

— Что я должен сделать, чтобы стать достойным тебя, Бритт?

— То же самое я хотела спросить у тебя.

— Наш медовый месяц проходил безупречно, пока я не подцепил эту идиотскую бактерию.

— Он и сейчас безупречен. — Она посмотрела на часы. — Ой, надо поторапливаться, скоро машина придет, а я еще не одета.

Энтони смотрел, как она вернулась в ванную. Она была гораздо более изысканна, чем он заслуживал. Идя с ней рука об руку, он всегда испытывал ужасную гордость, но в то же время и некоторый стыд. Он прекрасно знал: большинство людей думают, что именно ее красота, и только, привлекла его. Но это не вся правда. Конечно, он находил ее неотразимой, все так, но она очаровывала его и множеством других своих черт. Бритт обладала зрелым интеллектом и глубоким характером, что необычайно сильно его вдохновляло. Кэтрин была умна, хорошо образованна и воспитанна. Они делились важными вещами, даже тем, что касалось его работы. Но столь высокой степени понимания он впервые достиг только с Бритт.

Однако решение создать новую семью далось ему нелегко. И не последнее место среди аргументов против занимало отношение к его браку со стороны близких ему людей, особенно брата…

Прежде чем сделать Бритт предложение, он пришел к Харрисону и Эвелин, чтобы обсудить с ними свои планы и как бы испросить их родственное благословение на этот брак. Они, конечно, знали о его отношениях с Бритт, но вряд ли думали, что все так серьезно. Встреча произошла в одно из январских воскресений. В этот день разыгрывался воскресный Кубок кубков, Энтони не знал этого, пока не прибыл в Джорджтаун, в дом своего брата, и не нашел его в кабинете уткнувшимся в телеэкран.

Энтони не хотелось отрывать брата от зрелища. Оба они были страстными болельщиками и недурными спортсменами. В Иельском университете Энтони играл в теннис и немного фехтовал. Харрисон предпочитал более жесткие виды спорта — регби, особенно борьбу. Борьбой он продолжил бы заниматься и после окончания университета, если бы не пожалел своих ушей, начавших терять форму.

Вот почему Энтони оставил брата болеть за «Дельфинов» и отправился на поиски Эвелин. Это даже лучше, сначала он поговорит с ней. Он нашел ее в гостиной, она вязала.

— Энтони! Я так рада за тебя! — воскликнула она, когда он сказал ей о своем намерении жениться. — Лучшая новость, которую ты мог бы принести! Это просто прекрасно!

— Ты действительно так считаешь?

— Конечно. И Бритт, должно быть, наверху блаженства.

— Я еще не делал официального предложения, но мы с ней кое-что обсудили…

Он нисколько не удивился реакции Эвелин. Она всегда была самой великодушной и добросердечной женщиной из всех, кого он знал. Когда умерла Кэтрин, она все время была рядом с ним, они тогда очень сблизились. И вот прошли годы, и однажды он осознал, что она стала ему гораздо ближе, чем Харрисон.

— Знаешь, Эвелин, я немного смущен тем, что мы с Бритт так увлечены друг другом, что не способны достаточно трезво посмотреть на этот брак.

— О чем ты говоришь?

— Ну, ведь я на тридцать три года старше ее.

— Полагаю, Бритт об этом догадывается. Так что если бы это пугало ее, уверена, ты бы об этом уже знал. С другой стороны, разве человек может предвидеть будущее? Возьми хоть нас с Харрисоном, мы оба знакомы с юных лет и уже столько лет вместе, но это определенно не гарантирует нам продолжения духовной близости. Иногда я с удивлением спрашиваю себя, а не было ли горечи в нашей жизни гораздо больше, чем радостей. — Энтони промолчал, и она перебила себя: — Что ж это я? Ты ведь пришел не затем, чтобы выслушать о горестях чужого брака.

— Разве наши отношения, Эви, не должны быть подобны улице с двусторонним движением?

— Да, конечно, и ты всегда был очень внимателен. Лучшего деверя женщине и не сыскать. Но сегодня мы говорим о тебе. — Она улыбнулась. — Знаешь, Энтони, счастье просто написано у тебя на лице.

— Я люблю Бритт и хочу жениться на ней.

— Так в чем проблема?

— Не хотелось бы воспользоваться ее неопытностью…

— Поговори с ней откровенно.

— Я говорил. Подробно. И не сомневаюсь в ее искренности. — Энтони как-то самоуничижительно улыбнулся. — Но иногда, просыпаясь утром, я спрашиваю себя, имею ли право на столь огромное счастье. Мне кажется, я просто боюсь посмотреть в глаза реальности.

— Какой реальности? — Она похлопала его по руке. — С твоего позволения, дорогой мой, скажу тебе, что я думаю. Я вижу, ты занимаешься обычным самокопанием, и не оригинален в этом, — тем же занят любой мужчина, собирающийся просить женщину стать его женой. Мы, женщины, тоже задаемся разными вопросами, и у нас бывают сомнения.

— Ты права, конечно.

Эвелин оценивающе посмотрела на него.

— Думаю, вы составите великолепную пару.

Энтони откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно, на заиндевелые ветви деревьев. Задумчиво потирая подбородок, он проговорил:

— Я очень дорожу твоим мнением, Эви. Признаться, я никогда ни к кому не испытывал подобных чувств, какие испытываю к Бритт. Даже к Кэтрин, упокой, Господи, ее душу. Я любил ее, но это было совсем, совсем другое. Бритт перевернула меня вверх тормашками, как выражаются в простонародье.

— Я понимаю, — сказала Эвелин и, немного поколебавшись, продолжила: — Как-то мы говорили с Кэтрин, за месяц примерно до ее смерти. Раньше я не говорила тебе об этом, потому что не видела в том особой нужды. Но теперь дело иное. Кэтрин сильно огорчало, что когда ты останешься вдовцом, то не предпримешь никаких попыток найти счастье с кем-нибудь еще. Она просила меня ободрить тебя, если ты подобным образом замкнешься на горе утраты.

— Кэтрин так сказала?

— Да. Меня так тронуло ее благородство и великодушие! И она была права, Энтони, я разделяла ее опасения насчет тебя. Но понимала: если ты не встретишь кого-то совершенно особенного, все мои попытки ободрить тебя в смысле второй женитьбы будут обречены на провал.

— Ну вот, я ее и встретил, — проговорил он, и глаза его мерцали.

— Да, ты встретил ее…

— Прекра-асно! Пока я там, в своем логове болею за «Дельфинов», они тут, у меня в гостиной, вовсю амурничают.

— Ты сам не знаешь, Харри, какое сокровище твоя жена, — сказал Энтони.

— Ну вот, пожалуйста! Я долгие годы потратил на воспитание в этой женщине скромности, а тут заявляется мой драгоценный братец и начинает так расхваливать ее, что все мои труды насмарку.

Энтони и Эвелин рассмеялись.

— Ну как там, игра закончилась? — спросила она.

— Лучше скажите, во что вы здесь играете?

— Энтони пришел с превосходными новостями.

— Новости? И какого рода эти новости? Мне выслушать их стоя или можно сесть?

— О, конечно, садись, Харрисон, и поговори с братом, — сказала Эвелин, вставая. — А я пока схожу в винный погреб и принесу бутылку шампанского.

— О Боже! Значит, дело дошло до шампанского! Ну и ну…

Эвелин удалилась, а Харрисон расположился на диване. Энтони сразу приступил к делу и сообщил брату о своих намерениях. Харрисон нахмурился, но постарался взять себя в руки, и явное раздражение сменилось на его лице неопределенно выраженной досадой.

— Ради Христа! — сказал он. — Ты что, хочешь жениться на ней? Почему бы тебе просто не трахать ее, как делают все нормальные люди, вошедшие в известный возраст? В твои-то годы пора уже видеть разницу между любовью и похотью.

Энтони не считал Харрисона законченным циником, просто понимал, что тот слишком ошеломлен и не справляется со своими эмоциями.

— Речь идет не о сексуальных забавах, а о чем-то гораздо более для меня существенном. Я люблю ее, Харрисон, — сказал Энтони, и краска проступила на его лице, что случалось с ним крайне редко.

— Ради Бога, Энтони! Ты член Верховного суда! Допускаю, что ты никогда не трахал своих штатных девочек, но ты ведь и не женился на них, ведь так? Да ты просто смешон с этой своей идеей. Ты хоть подумал, что о тебе будут говорить люди?

— Меня не заботит, что они будут говорить.

Харрисон покачал головой.

— Ну да, конечно, ты влюбился, и весь остальной мир может провалиться хоть в тартарары.

— Харрисон, чего ты так переполошился? — спокойно спросил Энтони. — Тебя что-то смущает в этом деле? Чего ты боишься? Что это как-то отразится на тебе?

— Я понимаю, что интересы семьи для тебя стоят в этом отношении на втором месте. И допускаю, что мое мнение не может сыграть существенной роли в твоем решении. Другое удивляет меня: неужели человек твоего возраста и положения способен втрескаться до такой степени, что может позволить себе проигнорировать обширнейшие связи — и служебные, и товарищеские?

— Оставим в покое мои связи, говори о своем отношении…

— Господи, Энтони, да она тебе в дочки годится! Я понимаю, это весьма заманчиво. Поверь мне, я и сам пережил подобное. Что я, не человек? Силы небесные, представь себе только: куколка в мини-юбочке чуть не в первый день знакомства засовывает руку прямо тебе в штаны. И где, Энтони, где? В лифте! А это не какая-нибудь дешевая шлюха, а референт депутата, моего коллеги. Каково это, а-а?

Энтони, покраснев, отвернулся.

— Это вещи совсем иного рода.

Харрисон встал и подошел к окну.

— Ну это тебе только поначалу так кажется, а с третьей-четвертой куколкой ты уже начинаешь понимать, что все эти твои моральные соображения ничего не стоят. Поверь мне, Энтони, уж я-то знаю, о чем говорю.

— Но ты не знаешь об одном. Меня не интересует секс.

Харрисон резко повернулся и уставился на брата.

— Так зачем тебе в таком случае жена? Уйди в себя, займись чем-нибудь, мало ли… Книгу напиши.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Харрисон вернулся на диван.

— Не понимаю, как это жить с девочкой и не заниматься сексом. Разговоры разговаривать? Разве их этим удержишь? Для нее-то секс существует или как? Чушь все это. Натяни пару-тройку других, тогда уж и решай, жениться ли тебе на первой.

Энтони старался сдержаться, но возмущение захлестнуло его, и он гневно сказал брату:

— Я не могу поступать подобным образом, и ты это прекрасно знаешь.

Харрисон застонал.

Их позиции в отношении многих вещей совершенно расходились. Харрисон не верил в святость супружеских уз, поскольку, хоть и был тоже католиком, но не относился к вере так серьезно, как Энтони. Еще подростками они были несхожи — мальчик, поющий в церковном хоре, и уличный хулиган. Харрисон дразнил Энтони, говорил, что тому надо было бы пойти в духовную семинарию, а не в правоведческую школу. Потом пришло понимание, что такие отношения невыгодны обоим, и большую часть жизни они сосуществовали по принципу «живи и дай жить другому».

Вот и сейчас Энтони примирительно сказал Харрисону:

— Не думаю, что кто-то из нас двоих выиграет от того, что мы поссоримся. Я знаю, ты не хотел сказать ничего худого, не хотел задеть меня, в тебе говорила забота и желание помочь. Но я буду просить Бритт выйти за меня замуж. И если она примет мое предложение, женюсь на ней, потому что для этого у меня достаточно причин.

— Что ж, это твоя жизнь.

— Буду весьма рад, если ты одобришь мое решение, — сказал Энтони. — Но если нет, мне бы хотелось верить, что ты на меня не обиделся.

Харрисон посмотрел на него.

— Что ты этим хочешь сказать? Уж не подозреваешь ли меня в том, что я ревную?

— Ревность, Харри, в данном случае по моей части. У тебя у самого прекрасная жена, и я всегда чувствовал, что ты недостаточно высоко оцениваешь этот факт.

— Черт возьми, Энтони, уж не собираешься ли ты прочитать мне лекцию о любви и браке?

— Нет. Я просто хочу, чтоб ты знал: если Бритт станет мне такой же хорошей женой, какой Эви — тебе, то я буду считать себя счастливейшим человеком. И еще вот что. Я люблю Бритт за то, что она личность, а не за то, что у нее свежее юное тело, которое заставит меня опять ощутить себя мальчиком.

Харрисон сардонически улыбнулся.

— Ну хорошо. Тебе, видно, позарез нужно мое благословение, так считай, что ты его получил. А теперь, если здесь еще кому-нибудь захочется поговорить, пусть знает: для меня наступило время выпивки. Так что оставим все разговоры.

— Принято.

Харрисон повернулся в сторону дверей и крикнул:

— Эвелин! Тебя что, черт там за юбку держит?

— Иду! — послышался голос Эвелин, а минуту спустя она и сама появилась в гостиной, неся поднос с бокалами и бутылкой шампанского в ведерке со льдом. — Когда я проходила мимо твоего кабинета, то слышала финальный счет. Тридцать восемь — шестнадцать, Сан-Франциско.

— Вот уж удружила! — воскликнул Харрисон. — Значит, на этом деле я потерял сотню баксов.

Эвелин поставила поднос на стол.

— Ну, если не за выигрыш, так за семейное событие мы определенно можем выпить. Энтони наконец нашел невесту.

— Как же, как же… — сказал Харрисон. — Хоть до весны еще далеко, любовь так и витает в воздухе…

Они подняли бокалы, и Харрисон больше ни словом не затронул брачную тему. Однако и ни о чем другом не говорил, пребывая в угрюмом молчании.

Энтони подозревал, что его отношения с Бритт гораздо болезненнее задели Харрисона, чем тот старался показать. Его брат имел репутацию бабника. Весь Вашингтон знал об этом. И он не допускал мысли, что его старший брат, «семинарист», может его так обскакать. Бедняжка Эвелин…

— Энтони, у тебя такое серьезное лицо, — сказала Бритт, возвращая его к действительности. — О чем ты задумался?

Она стояла возле выдвинутого ящика комода, доставая белье и новую пару колготок.

— О том, дорогая, как я счастлив, что ты моя жена.

— Правда?

— Ты и сама прекрасно знаешь.

— Нет, я имела в виду, правда ли, что ты думал именно об этом?

— Я вспоминал те месяцы, что предшествовали нашей свадьбе.

— Но ты ведь совсем не романтичен, разве не так?

— Я просто счастливый мужчина.

Бритт повернулась к кровати, потом подошла к нему, присела рядом и, просунув руку за отворот пижамы, погладила его по груди.

— Ну а я счастливая женщина.

— Столько счастья сразу! Это грозит тем, что ты опоздаешь.

— Энтони Мэтленд! Не пытайтесь запугать меня тем, чего я совсем не боюсь, и не обещайте того, что не способны выполнить.

Он улыбнулся и прижал ее голову к своей, чувствуя все тепло любви и счастья. Минутой позже Бритт встала, пора заканчивать наконец с одеванием. Энтони смотрел, как она надевала белье и натягивала колготки. Кэтрин была крайне застенчивой женщиной и редко одевалась перед ним. Бритт не только другая натура, но и человек другого поколения. Она открыта и постоянно обращена к нему, даже если это всего лишь просьба застегнуть молнию или что-то поправить в костюме.

Большая разница между его первым и вторым браками относилась и к религии, которую он исповедовал. Кэтрин приняла католичество, а Бритт отказалась, объясняя свое решение их принадлежностью к разным поколениям. Он не делал из этого истории. С Бритт он стал более терпимым и более свободным в общении.

Бритт стояла в гостиной так, что Энтони хорошо видел ее из спальни. Он осмотрел ее с головы до ног. Тонкие темные колготки как бы окутывали ее стройные ноги серой дымкой. Он с удовлетворением отметил, как ловко сидит на ней черное шелковое вечернее платье, в котором она собиралась предстать на приеме. Да и сама она казалась весьма довольной тем, как выглядит. Правда, на ней нет никаких украшений.

— А разве ты не наденешь жемчуга? — удивленно спросил он.

Она взглянула на него несколько растерянно.

— Тебе не кажется, что Элиот будет задет? Ведь их носила его мать.

— Даже если он и помнит их, то прекрасно знает, что эти перлы — принадлежность семьи Мэтлендов, дорогая. И потом, я не думаю, что сыновняя ревность может возникнуть у пасынка по отношению ко второй жене отчима.

— Возможно, ты прав. Мне просто не хотелось бы сделать ложный шаг.

Она широко улыбнулась мужу, затем присела на край кровати спиной к нему и попросила застегнуть молнию на платье.

Когда он справился с этим, она пошла, достала жемчужное ожерелье и, стоя перед зеркалом, надела его вкупе с прекрасными серьгами — двумя крупными жемчужинами, обрамленными бриллиантами. Внеся это приятное дополнение в свой наряд, она обернулась к нему:

— Смотрится даже лучше, чем я предполагала, — сказала она.

— Я рад, что тебе нравится.

Бритт опять повернулась к зеркалу, но тотчас оглянулась через плечо и посмотрела на него каким-то детским взглядом.

— Пожалуйста, скажи мне, Энтони, ты не думал о ней, когда увидел их, эти жемчуга?

Он покачал головой.

— Теперь я думаю только о тебе.

Бритт заглянула ему в глаза и нашла там успокоение, в котором нуждалась. Затем посмотрела в зеркало. Волосы она подобрала кверху, скрутив их во французский узел, как любила делать в пути.

— Ну как, гожусь я на роль твоей личной посланницы, направляющейся на прием к послу Штатов?

Энтони засмеялся.

— Ты просто великолепна, дорогая. Самая красивая жена в мире.

— Может, мне поскорее уйти, чтобы ты не начал расточать свои невообразимые комплименты, в которые невозможно поверить? К чему тут весь мир? Достаточно уж того, что я нравлюсь тебе.

— Как скажешь, дорогая. Как скажешь…

Она взяла сумочку, проверила ее содержимое, затем подошла к нему, поцеловала на прощание и погладила прохладными пальцами по щеке.

— Тебе уже намного лучше, дорогой. Скоро ты совсем поправишься.

— Постараюсь, милая.

Бритт подошла к двери.

— Ох, как бы мне хотелось, чтобы ты пошел со мной.

— Сделай, что можешь, для Элиота. Он действительно страдает.

Она кивнула, послала ему воздушный поцелуй и вышла из номера.

Вечер выдался на редкость приятным, без обычной духоты, и Элиот спустился вниз — встретить Моник или посольскую машину, отправленную за Бритт, смотря по тому, которая из них прибудет первой. Всю вторую половину дня его мысль металась от Бритт к жене и обратно, и от любопытства он переходил к отчаянию, от очарованности новым знакомством — к глухому ощущению несчастья.

Но что же все-таки делать с Моник? Он понимал, что необходимо как-то решить проблему отношений с женой, от этого никуда не деться, час пробил. А Бритт… Неужели она исчезнет из его жизни? Она существовала на острие его сознания — ее глаза, запах ее духов, ее длинные ноги. И перекрестный огонь их интеллектов, в котором он, к собственному удивлению, не давал ей поблажки.

Возможно, это способ компенсировать урон, нанесенный ему семейным позором, — смотреть на красоту, когда мир вокруг кишит всяческим безобразием и уродством. Чистота и совершенство Бритт, ее счастье — все это так контрастировало с его собственной, утопающей в пучине страстей жизнью. По его лицу бродила неясная улыбка, он жалел себя, что, в общем-то, не было ему присуще. Да, нервы не на шутку расходились. Надо постараться взять себя в руки.

Элиот отошел в пятнистую тень деревьев, растущих возле входа в посольство. Он глубоко дышал и хотел одного — ничего не чувствовать, думать о чем-то постороннем, приятном. Он вспомнил о работе, о разговоре с Юджином Вэлти, о предполагаемом новом назначении. Перемена места действия — неплохой ключ к разрешению сложной ситуации. Он понимал, что из Индии ему надо убираться, и чем скорее, тем лучше.

От своей квартиры, расположенной на Территории посольства, к нему приближалась Дороти Хагес, секретарша Юджина. На подобных мероприятиях она всегда была одна. Незамужняя женщина лет сорока пяти, посвященная во все тайны и тонкости дипломатической жизни, высоко квалифицированная и уже подумывающая об отставке, Дороти была неизменной принадлежностью посольства. Нечто неопределенно печальное таилось в ее облике. Возможно, какая-то давняя грустная история, витая вокруг нее, порождала эту печальную ауру.

— Привет, Элиот, — тихо сказала она, поравнявшись с ним.

Он ощутил терпкий аромат ее духов.

— Привет, Дороти.

Элиот был в смокинге, полуофициальной униформе для подобного рода приемов. У Эдриэнн Вэлти, как и у ее мужа, до сих пор сохранялась в крови память об английском господстве в Индии, что не позволяло им расслабиться по части официозности посольских приемов.

Когда двери посольства, пропуская Дороти, открылись, до Элиота донеслись мягкие звуки ситара. Эдриэнн, как всегда, пригласила на вечер свою любимую делийскую группу — трио, исполняющее традиционные индийские мелодии, а подчас и нечто вроде современного джаза. Но вот дверь закрылась, и музыки не стало. Элиот продолжал стоять, укрывшись в густой тени.

Посольские приемы давно уже потеряли для него свое очарование. Когда они только приехали в Индию, ему очень нравилось бывать на приемах. А еще больше — Моник. Она постоянно сидела дома одна и, конечно, нуждалась в людском обществе. Очевидно, именно эта тяга к обществу и довела ее до крайности.

Теперь Моник нередко появлялась дома лишь под утро, когда он уже собирался уходить. Ее супружеская неверность заявляла о себе слишком громко, она не делала ни малейшей попытки скрыть ее. Но он не затевал свары, откладывал все это на бесконечно далекое и неопределенное потом. Просто он понимал, что если подобный разговор состоится, то его завершением может быть лишь окончательный разрыв. А Моник такая жизнь, как видно, вполне устраивала.

Поймав себя на том, что снова думает о жене, Элиот попытался переключиться на Бритт. Ее образ так прекрасен и необычен, что не идет ни в какое сравнение с Моник. Но увы — вспомнив о ее семейном положении, он почувствовал лишь досаду и тревогу. Бритт Мэтленд для него не просто женщина, а жена его отчима, его мачеха. Да, это кажется абсурдом, но остается непреложным фактом. И еще одно Элиот четко понял: он действительно ревнует. И завидует тому, что у Энтони столь картинно-совершенная жена, к тому же еще и удивительно умненькая.

Днем, покинув «Тадж-Махал», он размышлял об этой парочке и решил, что они заблуждаются относительно друг друга. Он не сомневался, что их блаженство в один прекрасный день даст трещину, а они сами будут выброшены в реальность. Сейчас, в эти минуты, Элиот вдруг осознал, что те его дневные циничные предположения — следствие зависти человека, который сам счастлив быть уже не может.

Единственное, чем он мог утешиться, это тем, что любовь Бритт к Энтони слишком уж отдает сахарином, а потому подозрительна. Улыбка вновь появилась на его лице. Неужели он не способен терпеливо переносить свои несчастья, не впутывая в это Бритт? Зачем он все усложняет, усугубляя и без того скверное свое положение нелепой навязчивой идеей?..

Гости все прибывали. С некоторыми Элиот обменивался краткими приветствиями. Саломея Хагент, ливанская жена его ближайшего друга в миссии, чмокнула Элиота в щеку и сказала, что он сегодня сокрушительно красив. Саломея — миловидная женщина с оливкового цвета кожей, мать четырех детей и любящая супруга, вопреки всему сумела сохранить в душе девичий, если не сказать детский, романтизм. К счастью, Фрэд понимал ее, и Саломея имела свободу, ограниченную лишь общепринятыми правилами приличия.

— Вы что, назначены сегодня встречать гостей? — спросил его Фрэд, когда все прошли мимо.

— Да нет, просто вечер сегодня удивительный, вот я и вышел подышать.

Фрэд, человек пятидесяти лет с лаконичной манерой речи, окликнул жену и сказал, что немного задержится здесь. Он вытащил сигарету, прикурил, посмотрел на луну и грустно вздохнул.

— Вечер сегодня и вправду прекрасный.

— Да. — Элиот засунул руки в карманы. — Кажется, наш посол засобирался в отставку. Слышно что-нибудь утешительное о новом кормчем?

— Ни слова, кроме того, что он был крайне щедрым жертвователем президентской кампании, а про Индию знает только то, что Дели — ее столица.

— Жаль. Я-то надеялся, что на смену прежнему появится такой же крепкий профессионал.

Хагент вздохнул.

— Не везет. Впрочем, это не все плохие новости. Говорят, часть посольского персонала пойдет на повышение, а другая будет уволена.

Они стояли под деревьями, слушая симфонию лягушек и насекомых.

— Моник уже там? — спросил Хагент.

— Нет, она еще не приехала.

— Ты разговаривал с ней после обеда?

Элиот заглянул в лицо Хагента.

— Нет. А что такое?

— Не знаю, стоит ли говорить, это достаточно неприятно, но мне звонил Ранджит Бенирджи, мой приятель из министерства культуры. Ну, знаешь, разговор в духе пресловутою: думаю-вам-будет-интересно-узнать…

Элиот почувствовал, что на него накатывается очередной ком грязи, у него даже кишки свело.

— Что она сделала?

Хагент глубоко затянулся, стряхнул пепел и только после этого заговорил:

— Вроде того, что она в присутствии нескольких человек назвала одну из министерских жен дешевой проституткой.

— Вот дерьмо!

— Я толком не понял, где это произошло, вроде на какой-то выставке, знаю только, что она там была с Робертом Фэрренсом, Ему пришлось спешно ее оттуда выволакивать.

Сердце Элиота дало сбой. Она была с Фэрренсом. Еще одно доказательство. Она устроила скандал, и они вынуждены были вдвоем бежать оттуда. А ему пришлось выслушивать все это от коллеги. Фрэд, конечно, не будет этого распространять, но там хватало других людей, и у них нет никаких причин держать рог на замке.

— Вижу, придется мне поговорить с ней, — сказал Элиот, почти не способный скрыть своего стыда. — И, может быть, с этой индийской парой…

— А что, неплохая идея поговорить с леди и ее министерским супругом. Он там советник, кажется, или что-то в этом роде. Думаю, они не откажутся выслушать тебя.

— Надеюсь.

— Имен мне не сказали, но я раздобуду их, не волнуйся. В понедельник они будут у тебя на столе.

— Спасибо, Фрэд.

Хагент бросил окурок на тротуар, наступил на него, поднял и бросил в урну. Затем, похлопав Элиота по плечу, вошел в посольство. Несколько минут тот стоял, глубоко вдыхая бальзамический воздух, чтобы хоть как-то блокировать приступ дикого раздражения. Если бы Моник сейчас появилась здесь, он мог ее убить…

Тут Элиот увидел подъезжавшую посольскую машину. Кроме водителя, в ней сидел лишь один человек. Он отступил поглубже в тень, с удивлением подумав, что Энтони приехал без жены. В глубине души он надеялся на это, но когда машина остановилась, в свете, исходящем от посольства, он увидел профиль Бритт Мэтленд. И сердце его, вздрогнув, забилось сильнее.

Элиот подошел к автомобилю, открыл дверцу и предложил ей руку.

— Добрый вечер, миссис Мэтленд.

— Ну и ну! — с улыбкой сказала она. — Ваш долг перед дядюшкой Сэмом заключается в том, чтобы открывать двери автомобилей?

— Хороши все способы продвижения по службе, в том числе и этот. Дипломатия в век электроники стала уж совсем не та, что прежде.

Она вышла из машины, сделала глубокий вдох и осмотрелась вокруг, ища ту индийскую экзотику, о которой наверняка много слышала. Элиот тем временем успел осмотреть ее саму. Она была в облегающем черном платье и вызывающе коротком жакете. Волосы зачесаны вверх и стянуты в узел. В ушах серьги — две огромные жемчужины в гнездах из бриллиантов. На точеной шее — жемчужное ожерелье из фамильных драгоценностей Мэтлендов.

— Я вижу, юстиция не почтила своим присутствием дипломатию.

— Да, — сказала Бритт. — Я оставила ему миску супа и кружку чаю.

Она подошла к кусту роз и вдыхала их аромат — по очереди склоняясь к каждому цветку. И он успел рассмотреть ее губы.

— В третьем мире нет ничего хуже бациллы, разве что инфляция.

Бритт рассмеялась и посмотрела ему в глаза. Она выглядела такой счастливой. А по его венам все еще курсировал адреналин, ворвавшийся туда с сообщением о выходке Моник. Все же Элиот сумел скрыть свой гнев и растерянность. Он предложил ей руку, она положила свою на сгиб его локтя, и они направились к парадному входу.

— А Моник здесь? — спросила Бритт.

— Нет. Боюсь, она опоздает, это у нее в обычае.

Слуга-индиец открыл перед ними двери зала, где проходил прием. Там их встретила разноголосица, музыка, аромат еды и восточных благовоний. Бритт взглянула на него, лицо ее сияло от счастья.

— Я впервые на дипломатическом приеме, — созналась она. — Немножко нервничаю.

Ему понравилось, что она способна так открыто признаться в своей небольшой слабости.

— Сделайте два глубоких вздоха, расслабьтесь и держите ровную улыбку. Управитесь с этим — будете иметь успех.

— Вас послушать, так все это очень легко.

— Ну, не труднее, во всяком случае, чем упасть с велосипеда.

— Скажете мне, если я что-нибудь буду делать не так, ладно? Я решила воспользоваться подходящим случаем и немного поточить зубки, прежде чем появиться в вашингтонском обществе.

Элиот был весьма доволен тем, что будет сопровождать ее весь вечер, — как член семейства, которому она может доверять. Насколько она может ему доверять, он не думал. Главное сейчас, пожалуй, то, что он хоть на время выкинет из головы Моник.

Когда они приблизились к Эдриэнн Вэлти и послу, Элиот представил ее. Эдриэнн тотчас куда-то уволокла Бритт, и Элиот пал духом. Он заказал порцию двойной водки с тоником и следил за развитием действия издали.

Его мачеха выглядела и вела себя очень хорошо. Ее улыбка ни разу не показалась искусственной, речь звучала чисто, искренне и очень мелодично. Он видел, что она мгновенно усвоила его маленький урок. Что ж, это для нее действительно хорошая подготовка к выходу в вашингтонский свет. Минут через десять она очаровала всех гостей, что, казалось, доставило ей немалое удовольствие. Он не без удивления подумал: где же таилось прежде все то, что так пышно начало расцветать в ней сегодня?

С таким умом роль жены-товарища, жены-помощницы не может удовлетворять ее долее, чем полгода. Моник и столько не продержалась. Трагедия этого создания, его жены, в том, что она не способна логически мыслить. Ей показалось мало быть просто женой, но и конструктивной альтернативы этому она не находила. Отсюда пьянство, неразборчивые интрижки. Отсюда и Фэрренс… Элиот вообразил себе картинку: Моник повышенным голосом, так, что ее слышат все, обзывает несчастную индианку дешевой проституткой, отчего у злосчастного Фэрренса отвисает челюсть.

Черт ее задери совсем!

А ему бы не на приеме сейчас быть, а мчаться приносить извинения оскорбленной женщине. Слушок насчет выходки Моник уже наверняка дошел и сюда. У многих сотрудников миссии есть приятели в правительстве. Правда, Эдриэнн Вэлти, если и знала, виду не показывала, но на то она и жена посла. Даже если бы Юджин сообщил ей о разразившейся только что ядерной катастрофе, она и глазом бы не моргнула, дабы не вызвать панику среди гостей.

Элиот направился к столику с закусками, но его перехватила Саломея Хагент, прижавшись обширной грудью к его руке — верный признак того, что она желает поговорить с глазу на глаз.

— Что за очаровательная девочка эта миссис Мэтленд, просто восторг!

— Да, она прелесть, — сказал он, отхлебывая добрый глоток своей выпивки и радуясь уже хотя бы тому, что разговор не коснулся Моник.

— И такая смышленая. Подозреваю, что она вскоре окажется в Верховном суде, рядом со своим мужем.

— Почему это?

— Она хочет стать адвокатом. Разве вы не знали? Она сказала мне, что через месяц поступает в школу правоведения.

Элиот посмотрел в сторону Бритт. Вокруг той собралось с полдюжины задорных петушков из посольского штата, включая Юджина Вэлти.

— Ну вот, Саломея, а я и не знал столь значительного факта. Впрочем, ваше сообщение меня не особенно удивляет, она действительно умница.

Саломея повернулась и, глядя на Бритт, сказала:

— Удивительная девочка. Жаль, что этот судейский разболелся и не смог прийти. Я бы с удовольствием на него посмотрела.

— Энтони солидный и весьма представительный человек.

— Он, должно быть, и мужик хороший, раз положил глаз на такую роскошную девочку и она от него не отвернулась. — Проговорив это, Саломея подцепила с подноса канапе и, отправив его в рот, величественно удалилась.

Элиот продолжал стоять и смотреть в сторону Бритт. Весь ее вид вдруг страшно взволновал его. Он попытался представить, как у них с Энтони обстоит в сексуальном плане, но что-то в нем сопротивлялось этому. Он никак не мог разобраться, что беспокоит его, — ассоциации, связанные с его матерью, или банальная ревность. К Энтони он всегда относился несколько двойственно — с уважением и неясным ощущением вины, скорее всего потому, что не испытывал к отчиму особенно добрых чувств. Возможно, сейчас старинная неприязнь вылезла наружу лишь из-за того, что на сцене появилась Бритт? Ах, опять эта зависть!

Элиот почувствовал, что кто-то подошел к нему, обернулся и увидел мажордома Вэлти, сикха внушительного роста по имени Рами. И хотя всем своим видом — ростом, камзолом, тюрбаном и бородой — он производил на присутствующих весьма грозное впечатление, на самом деле был очень внимательным и всегда готовым улыбнуться человеком, а его глаз улыбка не покидала вовсе.

— Добрый вечер, мистер Брюстер.

— Рами! Ну как вы?

— Превосходно, сэр. Благодарю.

— Веселенький вечер. Вам, наверное, достается…

— И в самом деле, сэр, дел хватает.

В это время Бритт сказала что-то, заставившее ее окружение рассмеяться, а всех остальных — обернуться к ним.

— Сегодня, сэр, я вижу, здесь у нас объявилось новое сокровище, — меланхолично заметил Рами.

— Да, супруга члена Верховного суда.

— Его превосходительство тоже здесь?

— Нет, Рами. Сегодня честь сопровождать эту даму выпала мне.

Они немного поговорили о том, что, с точки зрения Рами, представляло интерес для обоих. Но Элиот легко читал его мысли и чувства. Они оба продолжали восхищаться и любоваться супругой его превосходительства Верховного судьи.

— Скажите, Рами, сюда сегодня не звонила миссис Брюстер? — спросил Элиот.

— Нет, сэр.

— А Роберт Фэрренс еще не появлялся?

— Нет, сэр.

Моник и Фэрренс не могли быть темой их обсуждения, даже если бы Элиот того и захотел. Но это не значило, что мажордом пребывает в неведении. Рами знал больше, чем кто-либо еще в Дели. Когда Элиот отставил пустой стакан, Рами сделал знак официанту, и тот мгновенно принес новую порцию водки с тоником, что говорило о безупречно налаженном ведении домашнего хозяйства посла. В этот момент Рами, кивнув в сторону двери, сказал:

— Вы спрашивали о мистере Фэрренсе, сэр. Я вижу, он прибыл.

Элиот поднял глаза и увидел Роберта Фэрренса, остановившегося у входа и обозревающего публику. Их глаза встретились, и Фэрренс быстро отвел свои. Элиот продолжал следить за ним, чувствуя скорее презрение, чем ревность. Несмотря на мрачный, рассеянный от многих лет пьянства взгляд, Роберт Фэрренс внешне был привлекателен и даже изыскан. Этот человек любил все величественное и красивое и носил в себе свое страдание, как иные носят цветок в петлице. Некоторые женщины — и Моник в их числе — находили его весьма интересным. Элиот не понимал этого, но, впрочем, он ведь не женщина.

Среднего роста, темный шатен с темными проникновенными глазами, Фэрренс, чья подтянутость и ухоженность иногда сочетались с небрежностью, больше напоминал праздного богатея, чем дипломата. Сегодня, кстати, он явился на прием в несколько более встрепанном, чем обычно, виде. Элиоту показалось, что с той минуты, как появился Фэрренс, люди стали осторожно поглядывать в его сторону.

Элиот имел репутацию человека, подающего большие надежды в сфере дипломатических служб. Ему, несмотря на молодость, прочили должность посла. И вот он стал объектом насмешек. Моник определенно знала, чем его побольнее задеть. Кто-то из великих сказал, что характер закаляется трудностями. Теперь, видно, и для него наступил момент, когда трудности загнали его в угол и заставляют проявить характер.

Эдриэнн Вэлти заметила Элиота, стоящего в одиночестве, и жестом подозвала его к себе. Он подчинился, понимая, что не может весь вечер находиться в подвешенном состоянии. Натянув на лицо одну их своих наиболее обаятельных улыбок, он подошел к Эдриэнн и нескольким окружавшим ее женщинам. Они все встретили его весьма приветливо, но он чувствовал под этим всем радушием тщательно скрываемое сочувствие.

Слушая привычно бессодержательную светскую болтовню и привычно отвечая на реплики стандартными фразами, Элиот в то же время продолжал исступленно думать, как все же выйти из ситуации, созданной Моник. Развод казался неизбежным. Тем более что это последнее прибежище рогоносца…

Через несколько минут беседы он решил проявить инициативу, увильнул от любезно-пустых дам и предпринял дипломатический круг по залу, из последних сил обмениваясь приветствиями и улыбками, пока не наткнулся на Фэрренса. Но в это время всех попросили к столу.

Эдриэнн усадила Бритт между Элиотом и послом. Гостей было много, и кучка молодых людей, вившихся вокруг нее весь вечер, оказалась оттесненной в патио, где было накрыто еще несколько столов.

Фэрренс с приема смылся. До того как пройти к столу, Элиот видел, как тот что-то говорил Эдриэнн, но не расслышал, что именно. Однако, судя по тому, что Эдриэнн попрощалась с ним, он объяснял причину своего ухода и приносил извинения…

Юджин Вэлти, находившийся сегодня в особом ударе, увлеченно излагал Бритт самые лучшие истории о своей дипломатической карьере. Та была прелестна, естественна, держалась вполне уверенно. Вэлти на минутку отвлекся, это дало Бритт возможность обратиться к Элиоту, чем она и воспользовалась.

— Элиот, со мной все в порядке? — шепотом спросила она. — Может, я слишком развязна или еще что?..

Абсолютно покоренный ее доверительной естественностью, он сказал:

— Вы все делаете правильно, детка, так держать!

— Я боялась совершить какой-нибудь промах, а мне так не хотелось бы хоть в чем-то уронить достоинство Энтони.

— Уверен, он будет вами гордиться.

Благодарение Небу, прием подошел к концу. Элиоту оставалось только проводить Бритт. Они попрощались с гостями и вышли на улицу к ожидавшему ее автомобилю. Шофер выскочил из машины, открыл дверь, но Элиот жестом попросил его вернуться на водительское место. Может быть, она захочет прогуляться?

— Здесь всегда такие прекрасные вечера? — после недолгого молчания спросила Бритт. — Почти как у меня дома в сумерки. Воздух такой ароматный.

Ее лицо в лунном свете светилось какой-то неземной красотой. Он не мог оторвать от нее взгляд. Ее губы, скулы, глаза, даже четкая линия подбородка — все полно счастья и такой чистоты, что он даже пальцем не посмел бы к ней прикоснуться. В ее радости светилась сама душа. Это было нечто им доселе невиданное.

Потом выражение ее лица вдруг переменилось.

— Я искренне сочувствую вам, — сказала она.

— Почему?

— Просто вижу, что вы страдаете. Мне кажется, Моник… Вы ведь расстроились из-за того, что она не пришла?

— Моник вольна делать что хочет.

Бритт в нерешительности молчала, но наконец спросила:

— Я могу вам чем-то помочь?

Элиот удивился и ответил тоже не сразу:

— Здесь ничего уже не поделаешь…

— Я могу хотя бы выслушать вас, от этого вам наверняка станет легче… Если, конечно, вы захотите рассказывать.

Элиот с минуту подумал, затем огляделся вокруг.

— Хотите немного пройтись? В Дели нет более спокойного уголка, чем здесь, в окрестностях посольства.

— Да, с удовольствием.

Элиот сказал шоферу, что они скоро вернутся, закрыл дверцу, и они пошли по тротуару. Невдалеке медленно двигалась группа гостей с приема, тоже, видно, решившая прогуляться в этот восхитительно свежий вечер. На стоянке оставалось несколько авто, в том числе машина, которая отвезет Бритт в отель.

— Какая экзотика, какая волшебная страна! — Бритт застенчиво взглянула на него. — О, конечно, к Африке это относится тоже. Простите за пафос, вам-то тут все, наверное, привычно.

— Индия и в самом деле сказочна, — сказал Элиот. — Одна из колыбелей цивилизации. Источник, из которого мы все вышли. Материнское млеко, которым вскормлено современное умопомешательство.

Она удивленно улыбнулась.

— Почему такая суровая оценка?

— И сам не знаю. Такое уж настроение. Простите меня. Не слушайте, что я говорю.

— Но вы хотели рассказать о себе. Скажите, что заставляет вас так страдать?

— Страдать?

— Вас выдают глаза, Элиот.

— Хм… Вообще говоря, может, идея прогуляться не так уж хороша.

— Я не хотела вас задеть или расстроить.

— Не беспокойтесь, со мной все в порядке.

Он сопротивлялся желанию рассказать ей правду. Более всего препятствовала тому его гордость, но уже и прошедший прием стал для него как бы репетицией спектакля под названием «Жизнь в унижении». Наверное, следовало бы рассказать ей все. Без гнусных подробностей, конечно… И потом, Бритт и Энтони как члены семьи должны же хоть в общих чертах представлять себе ситуацию.

— Буду краток, Бритт, поскольку не хочу слишком перегружать вас и Энтони своими проблемами. Просто я осознаю, что своим поведением создал необходимость как-то объясниться с вами. Очевидно, вы уже достаточно хорошо поняли, что Моник и я находимся на грани разрыва.

— О, Элиот, как все это грустно.

— Не сегодня это началось, поверьте мне. Не подумайте, что это просто размолвка, случившаяся на днях. Просто то, что до поры до времени можно было утаить в потемках семейной жизни, именно сегодня вышло наружу. И теперь не только касается наших личных отношений, но и задевает меня в профессиональном плане, грозит поломать мне карьеру. Не буду входить в подробности, но должен поставить вас обоих в известность, что нахожусь в весьма неприятной и крайне щекотливой ситуации.

— Да, Элиот, самое время было свалиться на вашу голову еще и родственникам из-за океана.

— Время и впрямь не совсем подходящее, но если быть до конца честным, то я рад вашему появлению, оно как-то отвлекло меня, развеяло мрак. Это всегда помогает, когда ты можешь хоть ненадолго отдохнуть от своих собственных проблем.

— Определенно, вы храбритесь, говоря так.

— Нет, не храбрюсь. Так оно и есть, поверьте. Но хватит обо мне. Я бы с гораздо большим удовольствием поговорил о вас.

— Обо мне? Ну, эта тема едва ли кому интересна.

— Я ничего не знаю о вас, Бритт. Раз уж мы принадлежим к одному семейству, хотелось бы получше узнать о новой родственнице.

Она улыбнулась.

— Рассказывать-то особенно нечего. Пока, во всяком случае. Пройдет несколько лет, и тогда, возможно…

— Бритт, я узнал, что вы собираетесь поступать в школу правоведения, — сказал он, пытаясь ее разговорить.

— Да.

— Что вас заставило прийти к такому решению?

Она сложила ладони перед собой и стала смотреть на луну так, будто видела там свое будущее. Наконец сказала:

— Вы действительно хотите это знать?

— Ведь я же спросил, разве нет?

— Обещайте, что не будете смеяться?

— Бритт, вы не забыли, что я дипломат? Можете смело посвящать меня в самые важные государственные тайны, и я бровью не поведу.

— Ну, это я так, для собственного спокойствия. Только не смейтесь.

— Ни в коем случае, обещаю.

— Я подумываю, не стать ли мне президентом.

Элиот выслушал эту фразу и медленно несколько раз кивнул, будто обдумывая услышанное. Она смотрела на него, ожидая.

— Ну?

— Должен вам честно признаться, что подобное намерение не кажется мне слишком возвышенным.

Она шутя ударила его кулачком по плечу.

— Вы дразните меня, Элиот. Это нехорошо.

— Да нет же, я просто подавлен вашими амбициями. Но объясните мне, почему вы хотите стать президентом.

— Да не обязательно президентом, просто я так сказала… Я имела в виду, что сделаю что-нибудь замечательное, из ряда вон выходящее. Черт, ну не знаю… Ну стану, например, членом Верховного суда, как Энтони, — если, конечно, мне удастся получить высшее юридическое образование — или сенатором, как Харрисон, или членом Палаты представителей американского конгресса, или знаменитым сыщиком, если мне хватит на это способностей. Просто я чувствую, что способна на что-то выдающееся. И поймите, не сам по себе пост для меня имеет значение, а возможность, используя его, сделать что-то по-настоящему важное и нужное людям.

— Я восхищен. У меня нет слов.

Она улыбнулась.

— Спасибо, что не смеетесь. Я ведь прекрасно понимаю, все это звучит как похвальба пятнадцатилетнего, перехваленного родителями прыщавого вундеркинда. Но вы задали серьезный вопрос, вот я и пыталась серьезно вам на него ответить.

— Я вижу, замужество ввергло вас в весьма подходящее семейство. Харрисон вхож повсюду, вплоть до Овального кабинета [5]. Да и Энтони… Даже не представляю, что он для вас может сделать. Ведь у законников нет более высокой должности, чем та, которую занимает он.

— Ну, а вы наш семейный дипломат, — добавила она. — Мы приберем к рукам все ветви власти, если вы хорошенько все обмозгуете.

— Боюсь, что я слишком мелкая сошка.

— Но вы еще молоды. Тридцать… Сколько?

— Тридцать четыре.

— Так вы только на десять лет перегнали меня? — Бритт рассмеялась.

Элиот не мог не восхищаться ею. Ему нравилось ее стремление оставаться самой собой, говорить от чистого сердца. Ему нравилось в ней все. Она взяла его под руку.

— Итак, я посвятила вас в тайну своих амбиций. А каковы ваши? Вы хотите стать министром иностранных дел? Послом? Кем?

— В настоящее время я пытаюсь сообразить, как подостойнее завершить свою деятельность на нынешнем поприще.

— Это дипломатическая отговорка. Лучше скажите мне честно, как и я вам сказала, чего вы хотели бы в этой жизни добиться.

— Знаете, а ведь Моник никогда не спрашивала о том, какие замыслы таятся у меня в душе.

— Ну, я же не Моник.

Он усмехнулся. Нет, она определенно ему нравится.

— Хорошо, я скажу вам. Для начала неплохо бы стать министром иностранных дел. Вот я и выговорил это вслух.

Она улыбнулась.

— Это прекрасно! Но сказано как-то не очень уверенно, ведь так?

— Да, пожалуй…

— Как вы полагаете, когда это произойдет?

— То есть когда стану министром иностранных дел? Не думаю, что это будет следующим постом, на который меня назначат. Сначала, вероятно, придется перебраться в Белый дом, на какую-нибудь политическую работу. Это первый шаг.

— Не значит ли сказанное вами, что вы демократ?

— Тсс… Не так громко. На дипломатической службе не рекомендуется иметь политические пристрастия. — Он подмигнул ей. — Всегда найдется дерьмо, которое тебя заложит. Простите, как говорится, мой французский.

— Ничего, Элиот, я и сама иногда люблю пустить крепкое словцо. Правда, не в присутствии Энтони.

Элиот собрался было ответить, но решил промолчать. Не стоило комментировать, все и так понятно. Он сам, будучи подростком, следил при отчиме за своим языком. Энтони нетерпимо относился к грубым словам. Но, выходит, она не может свободно себя чувствовать рядом с мужем и пользоваться языком по собственному усмотрению. Хотя, может, это и неплохо, Бог его знает. У них с Моник в этом смысле слишком свободно.

— Знаете, я рада, что вы демократ, — сказала она. — Меня немного смущало, что я единственная демократка в семейном клане республиканцев. А как вышло, что вы демократ?

— Так я ведь условный член семейства, если вы помните. Вошел туда как приложение к мамочке. Она стала членом семьи Мэтленд, а я нет.

— Прекрасно, Элиот, теперь я хотя бы знаю, что вы не смотрите на меня только как сын Кэтрин. Я очень боялась этого до того, как нам встретиться.

— Да уж, прекрасно понимаю, почему такие вещи могут страшить. Но в нашем случае вам нечего бояться.

— Надеюсь, что так.

Прогулка продолжалась. Бритт была прекрасна в лунном свете. Он поглядывал на нее и думал, что Энтони вряд ли часто прогуливается с женой при луне, если вообще прогуливается. Она, улыбаясь, осматривала все вокруг, и хоть держала его под руку, присутствия его будто не помнила. Элиот ее присутствие ощущал весьма сильно. Ощущал как мужчина… Вдруг, будто очнувшись, он осознал, как все это ужасно глупо, и страшно разозлился, что сам себя подвергает такой пытке.

— Может, нам вернуться? — спросил он.

— Если хотите. Я с удовольствием прогулялась, но пора и домой.

Она повернулась, и они отправились в обратный путь. Некоторое время шли молча. Элиот кое-как привел себя в чувство и теперь испытывал неловкость, хотя знал, что Бритт ничего не заметила.

— Какие у вас планы насчет экскурсий?

— Когда Энтони встанет, мы хотели бы осмотреть Тадж-Махал, другие достопримечательности, дворец магараджи Джайпура в том числе.

— Надеюсь, Энтони сможет выдержать длительную автомобильную поездку? — спросил он.

— Думаю, что да. Только не завтра. Господин Вэлти сказал, что завтра хочет пригласить его в свой клуб. И Энтони, мне кажется, примет приглашение. Не помню, как этот клуб называется…

— «Джимканэ»?

— Да, вот именно.

— Юджи тайный империалист, скрывающийся под маской американского популиста. Обожает свой клуб, изображая там из себя этакого старого британца, попивающего розовый джин.

— Какого сорта это заведение?

— Ну, это один из старейших в Индии клубов, устроенных по принципу «здесь наша маленькая Британия».

— Звучит колоритно.

— Заведение вполне респектабельное, Энтони должно понравиться.

Увидев посольский автомобиль, они слегка замедлили шаг. Элиот к этому времени успокоился, правда, на душе у него оставался осадок неясного беспокойства, если не вины.

— Моник и я не хотели быть невежливыми, но так сложилось, — сказал он. — Надеюсь, вы с Энтони поймете нас и не будете сердиться.

— Конечно. Не беспокойтесь об этом, вам и без того сейчас нелегко.

— Я действительно теперь немного не в себе, но с удовольствием поужинал бы с вами и Энтони перед тем, как вам уезжать.

— Это было бы хорошо, но прошу вас, не связывайте себя обязательствами. Мы действительно все поймем. Поверьте.

Они подошли к авто, он открыл дверцу, и она, повернувшись к нему, сказала:

— Благодарю вас, Элиот, за прекрасный вечер. Спасибо, что присмотрели за мной. Я знаю, Энтони тоже будет вам весьма признателен.

— Рад, что вам понравилось, Бритт. — Он улыбнулся и протянул ей руку, она взяла ее. Рукопожатия не было, просто они держались за руки. — Передайте Энтони, я что-нибудь придумаю, и мы втроем обязательно встретимся.

— Бедный мой возлюбленный, и угораздило же его подхватить эту кенийскую заразу, но думаю, он вот-вот поправится. — Она вздохнула. — Я припугнула его, что, если он не одумается, ему придется устраивать мне второй медовый месяц, но это, кажется, не особенно его напугало.

Они улыбнулись друг другу. Ее золотистые волосы блестели в лунном свете. Она взглянула ему прямо в глаза.

— Ух… Ну и наболтала я вам сегодня… Элиот, можно вас попросить об одной вещи?

— Конечно.

— Пусть этот разговор о президентстве останется нашей тайной. Некоторые вещи, сказанные по дружбе, для посторонних ушей звучат подчас просто нелепо.

— Бритт, ваш секрет останется при мне, не сомневайтесь. Я не выдам его даже Энтони.

Она улыбнулась и проскользнула на заднее сиденье машины.

— Спасибо вам, — сказала она, выглянув, и лунный свет упал на ее лицо. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, Бритт.

Он закрыл дверцу и постучал по крыше машины костяшками пальцев. Мотор ожил, и машина тронулась с места, оставив его одного в ароматах индийской ночи. Когда огоньки машины скрылись из виду, Элиот подумал о том, в какой ужас он сам превратил свою жизнь. Ведь если бы он не женился в свое время на Моник, то мог бы надеяться встретить такую девушку, как Бритт.

Джамна, открывая Элиоту ворота, кланялся и ухмылялся в свете фар. Элиот поставил машину в гараж и вышел во дворик. Слуга ждал его у лестницы, чтобы сопроводить до двери. В доме было темно.

— А что, миссис Брюстер нет дома?

— Нет, сахиб, — сказал Джамна, огорченно качая головой. — И весь день не было.

— Она звонила?

— Нет, сэр. Ни разу.

Элиот молча поднялся по лестнице. Джамна открыл перед ним дверь, и они вошли, сначала хозяин, потом слуга. Когда Джамна оставался один, он не зажигал в доме света, сидел в своей конурке с одиноко горящей свечкой. Элиот включил свет в гостиной и осмотрелся, будто надеясь обнаружить кого-то, затаившегося во тьме, но здесь все было так, как он оставил. Выключив свет, он пожелал слуге спокойной ночи и через темный дом отправился в супружескую спальню.

Здесь тоже все оставалось без изменений. Элиот сел на кровать и в который раз попытался разгадать бессмысленную загадку: во что превратилась его жизнь? Усталость навалилась на него, он наскоро стащил с себя все и завалился в постель. Но сон не шел. В каком-то тупом оцепенении он слушал ночные звуки — и думал, думал…

Моник делала все, чтобы ускорить конец, не оставляя ему ни малейшего шанса. Теперь просто нет другого исхода. Финал неизбежен. Несмотря на все усиливающееся раздражение, Моник ушла наконец из его сознания, а вместо нее возникла и заполнила мысли Бритт. Он вспоминал ее прекрасное лицо в лунном свете. Вспоминал ее на приеме, в окружении восхищенных ею людей. Он почти слышал то воодушевление в ее голосе, с которым она говорила об Энтони и их счастье… Что же, в конце концов, хуже — испытывать презрение к женщине, которая тебе принадлежит, или с восторгом думать о той, что принадлежит другому? Вот вопрос.

Пролежав два часа без сна, он встал и как был, в одних трусах, вышел в переднюю. Джамна закрыл дверь на задвижки, но Элиот отодвинул их и вышел. Сад был погружен в тепло и лунный свет. За тропической растительностью и железной решеткой калитки виднелась часть улицы. Вдали, у бульвара, едва выделялись на фоне черного неба смутные очертания огромного белоколонного особняка, построенного еще при британском правлении, а теперь занятого послом Малайзии.

Элиот вдруг решил, что Моник не вернется домой. Раньше она всегда, хоть и поздно, но возвращалась. Он начал подумывать, не обратиться ли ему в полицию, может, с ней что случилось… Но сначала надо позвонить Фэрренсу, определенно. Поиски лучше начать с него.

Джамна, услышав шаги в саду, выглядывал теперь из темноты своей конурки сквозь щель занавесок, любопытствуя, что происходит. Элиот сделал вид, что не видит его, но в душе негодовал — слуга второй раз присутствует при его унижении. Однако, похоже, Джамна не менее расстроен, чем он сам. И он тоже, как и хозяин, не спит, оба ожидают возвращения Моник. Спустя некоторое время Джамна, устав, очевидно, ждать, задернул свои занавески. Элиот тоже решил, что ждать бесполезно. Но как только он это подумал, в конце улицы послышался шум мотора и шуршание шин. Через минуту у калитки остановилось такси. Слуга снова раздвинул занавески и появился в окне.

Смех Моник достигал дома. Дверь машины открылась, и показались ее кремовые ноги. Белая юбка, когда она вылезала, задралась чуть не до пупа. Из темноты машины ее окликнул мужской голос. Она повернулась и снова опустилась на сиденье. Чья-то рука скользнула по ее обнаженной спине. Элиот видел лишь силуэт, но голос явно принадлежал Роберту Фэрренсу. Моник вышла из такси и, сильно шатаясь, направилась к калитке.

Джамна уже появился в дверях. Прежде чем направиться к калитке, чтобы встретить свою госпожу, он посмотрел на Элиота.

— Детка, ты уверена, что доберешься сама? — прозвучал ей вслед голос из автомобиля.

— Да, Роберт, не беспокойся. Верный Рэкс уже встречает меня. Он присмотрит, чтобы я точно попала в дверь, не стукнувшись лбом о косяк и не шмякнувшись задом на землю.

Когда Джамна достиг калитки и открыл ее, машина уже отъехала. Элиот стоял в тени и наблюдал, как слуга, приблизившись к своей госпоже, предоставил свое тело в ее распоряжение в качестве ходячей подставки. Когда они поднимались по ступенькам, Моник все еще хихикала. На пороге она остановилась и приложила палец к губам:

— Ш-ш-ш! Не разбудить бы нам сахиба!

— Сахиб все равно не спит, мэм, — отозвался Элиот из темноты своего укрытия.

Моник повернулась на звук голоса и заметила в сплетении теней темный силуэт мужа.

— Ну и ну! Я смотрю, все чертово семейство выползло меня встречать.

— И все чертово семейство испытывает отвращение.

— С чего это вдруг? Неужели только потому, что я больше не нуждаюсь в тебе, когда мне хочется себя порадовать?

Моник сняла свою руку с плеча Джамны и сделала пару нетвердых шагов в сторону Элиота. Слуга удалился.

Элиот успел приблизиться к ней в тот момент, когда она уже начала падать, и грубо схватил ее за руку.

Все время, что он тащил ее за собой через весь дом к спальне, она кричала. Запыхавшись, она вынуждена была следовать за ним, пока он не впихнул ее в спальню, вытолкнув на середину комнаты. Когда он закрыл дверь, она повернулась и лампа осветила пятна пьяного румянца на все еще безумно красивом лице.

— Чего ты от меня хочешь, сукин ты сын? — прошептала она.

— Прекратить разврат, который ты разнузданно позволяешь себе везде и повсюду, куда только соизволишь явиться.

— Ох, пошел ты к черту!

— Фэрренс притащился на прием к Вэлти хотя бы под конец вечера. А где, к черту, тебя носило?

— Не твое раздолбанное дело, черт тебя возьми! — сказала она, с трудом удерживаясь на ногах.

— Черт здесь ни при чем. Я хочу сказать тебе только одно, Моник. Твое поведение довело меня до точки. Ты уже стала крутить с моими сотрудниками. Когда протрезвеешь, поищи себе пристанище. А лучше я сам найду, так скорее будет. Отсюда тебе придется съехать.

— Черта с два я отсюда съеду!

— Ты сама — черт и съедешь отсюда со всеми своими чертями. А тогда делай все, что тебе заблагорассудится.

— Что это с тобой приключилось, Элиот? Хочешь устроить тут гарем и трахать девок? Или слугу? Ты что, не можешь объяснить мне, что ты тут собираешься делать?

— Моник, ты слишком пьяна, чтобы понять то, что я тебе говорю.

— Брехня! Я знаю, чего ты ждешь от меня. Ты хочешь, чтобы я с утра до ночи обслуживала тебя и не вылезала из дома! Хочешь, чтобы я стала как этот клятый Рэкс! Может, ты еще хочешь, чтобы я тебя в зад поцеловала? Вот сейчас прям побегу и поцелую тебя в зад только потому, что тебе этого хочется. Тебе хочется такую послушную жену, которая будет раздвигать для тебя ножки каждый раз, как тебе приспичит. Ну? Я ничего не упустила?

— Было бы очень хорошо, если бы на публике ты держала свой поганый рот закрытым. Ты хоть помнишь, что ты сказала супруге министерского советника? А мне теперь надо идти извиняться, и еще неизвестно…

— Плевать я хотела на тебя и на нее, — качаясь, излагала Моник. — Она, шлюха, позволяла себе такое! Чуть в штаны Роберту не влезла.

— Ты омерзительна, — с трудом выдавил из себя Элиот.

— Не омерзительнее тебя. Я ненавижу тебя и проклинаю тот день, когда вышла за тебя! Ты на себя посмотри! На себя!

Он угрожающе сделал шаг к ней, но она не испугалась. Он остановился. Адреналин бурлил в его венах, руки чесались ударить ее, но он сдержался. Моник стояла перед ним в надменной позе. Ее темные волосы были разлохмачены, по подбородку размазана губная помада, белое платье в беспорядке. Все это превращало ее вызывающую сексуальность в нечто противоположное. Он почти зримо видел, как сквозь этот прекрасный фасад явственно проступает животное — животное столь же скандальное и коварное, как сука в течке. Тоска в нелепом соединении с желанием охватила его.

— Почему ты продолжаешь пить? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

— Да потому, что мне нравится это.

— Ты разрушаешь себя, ты падаешь и меня тащишь за собой. Неужели ты получаешь от этого садистское удовольствие?

— Не пойму, о чем ты мне здесь толкуешь. — Она покачнулась.

— Все, что ты делаешь, Моник, направлено на то, чтобы разрушить меня.

Пьяный смех, которым она разразилась, не сразу дал ей заговорить. Наконец она выговорила:

— Разрушить тебя! Значит, ты думаешь, что я только об этом и забочусь? Ты дурак, Элиот! Кроме своего собственного пупа, ничего не хочешь видеть. А тебе не приходит в голову, что я просто пытаюсь найти свое собственное счастье? И тебя не волнует, что, женившись на мне, ты превратил меня в несчастнейшее существо? И что каждый день, проведенный с тобой в браке, потихоньку убивает меня?

— Какого же черта ты вышла за меня замуж? И какого черта продолжаешь со мной жить?

— Не воображай, что я не думала об этом. И не воображай, что я не пытаюсь найти выход.

— Ты уже, кажется, нашла выход, он ведет прямо на панель или в сточную канаву.

— Если это касается Роберта, то ты сильно ошибаешься. Ты не знаешь его. Если бы не он, я бы вообще лишилась разума. Роберт стоит трех таких, как ты! Он любит меня. Обожает! И я люблю его. Люблю так же сильно, как ненавижу тебя! Если бы я могла тебя убить, Элиот, клянусь, я бы так и сделала, но просто знаю, что мне тебя не одолеть.

Он понимал, что она пьяна, но дело было не только в алкоголе. В ней говорила вся ненависть и безнадежность, накопленная за годы их супружества. Алкоголь лишь развязал язык.

— Я чувствую, что виноват перед тобой и весьма сожалею… — пробормотал он.

— Ох, только избавь меня от твоего сочувствия. Лучше засунь свое сожаление себе в задницу! — Когда она посмотрела на него и увидела на его лице отвращение, ее злоба переросла в бешенство. — Я ненавижу тебя! Ненавижу! — закричала она и набросилась на него с кулаками.

Он схватил ее за запястья.

Она пыталась освободиться, но тщетно.

— Убери от меня свои руки!

Элиот, оказавшись так близко к ней, увидел у нее на шее и плече следы засосов. Заглянув в низкий вырез платья, он увидел те же отметины и на ее пышных грудях.

Испытывая отвращение, он в то же время ощущал и боль. Когда-то он любил эту женщину, или ему казалось, что он ее любит. Как могло случиться, что он столь ужасно ошибся? Моник заметила, что его лицо вдруг стало горестным, а руки ослабли, и, улыбнувшись, отошла от него и приблизилась к зеркалу, где, пьяно покачиваясь, начала разглядывать свое отражение.

— Тебе нравится это платье? — спросила она и, не дождавшись ответа, продолжала: — Мне нравится. Я уж давно заметила, что стоит мужикам увидеть меня в нем, как у них всех сразу встает…

Элиот не клюнул на эту приманку. Он молча смотрел на ее лицо, отраженное в зеркале. Моник начала пританцовывать, дразня его разнообразными телодвижениями и скольжением рук от грудей вниз, к паху. Он смотрел на все это совершенно бесстрастно. Он понял, что даже то, утреннее, смешанное с презрением вожделение, повториться уже не сможет.

Когда она повернулась к нему, на губах ее еще оставался след улыбки.

— Послушай, Элиот, каково это знать, что твоя жена держит только таких слуг, которые обожают подглядывать за ней? Что ты при этом чувствуешь.

— Больше я ничего не чувствую.

Она ухмыльнулась.

— Ох, я так и думала. Ты просто не хотел признаваться, но это правда. — Она обошла вокруг него, задорно поглядывая из-под ресниц. — И что? Совсем-совсем ничего не чувствуешь? Даже когда пользуешь меня как самую дешевую проститутку? Выходит, тебя уже и впрямь ничто не бодрит? — Она помолчала, покачиваясь и дразня его своей улыбкой. — Ты знаешь, я начинаю беспокоиться о тебе, — продолжила она. — Я опасаюсь, как бы ты совсем не утратил свои мужские способности.

Ее прохладная рука коснулась его груди. Он не пошевельнулся. Она легонько поскребла ногтями по его плечу.

— Мы используем доброе старое средство, как в старые дни. Ты что, и сейчас ничего не чувствуешь?

Элиот испытывал одно желание: дать ей пощечину.

— Я даже не уверена, осталось ли в тебе что-нибудь мужское, — сказала она, и ее рука скользнула вниз, к резинке его трусов. Рот ее искривился в глумливой улыбке. — Не каждый мужик способен трахнуть проститутку. Особенно если знает, что она только что вылезла из-под другого.

Элиот взорвался, он схватил ее за ворот платья и дернул так сильно, что оно разорвалось донизу. Моник едва не упала на пол, но, шатаясь, удержалась на ногах. Сначала она мертвенно побледнела, но вскоре опять заулыбалась, слегка повела плечами и останки платья соскользнули на пол, явив ее тело, на котором, оказывается, ничего, кроме этого платья, не было.

— Да, хороша же ты была, если даже не помнишь, где обронила свои трусики. Сколько же ты выпила?

В глазах ее разгорелась ярость. Она ударила его по щеке так сильно, как только могла. Он вернул ей пощечину. Моник истерично вскрикнула и ногтями нацелилась ему в глаза. Элиот ударил ее еще раз, да так сильно, что она упала на кровать. Он подошел к ней с желанием еще ударить, и еще ударить. Но прежде чем он что-нибудь успел сделать, Моник быстро подняла ногу и, нацелившись, ударила его в мошонку, потом второй раз. Сразу же после этого она хотела вскочить на ноги, но он перехватил ее и снова швырнул на постель, упав на нее сверху.

Она попыталась расцарапать ему лицо, но он сжал ее запястья и подмял под себя. Они лежали, тяжело дыша, отвернувшись друг от друга.

— Отпусти меня, ты, выродок!

Он не ответил. Моник изо всех сил старалась выскользнуть из-под него, но не смогла. Она попыталась укусить его, но он успел отпрянуть. Тогда она плюнула ему в лицо.

— Ты шлюха, Моник, это точно, — тихо сказал он. — Шлюха, и в этом твое призвание, у тебя это получается.

Она вырывалась из последних сил, но он ее не отпускал. После двух-трех минут борьбы ее лицо и шея покраснели, волосы слиплись от пота, и она, обессилев, полушепотом пробормотала:

— Я ненавижу тебя. Ненавижу…

Элиот по опыту знал, что припадок неистовства кончился. Он выпустил ее запястья и встал. Она не шевельнулась. Только смотрела на него. А он смотрел на ее обессиленное тело, стирая тыльной стороной ладони капли пота со своего лба и щек. Под его взглядом ноги ее чуть раздвинулись. Он знал, что такие схватки возбуждают ее, он и сам всегда от них заводился.

— Трахни меня, Элиот, — наконец выговорила Моник. Но он не сомневался, что в этот момент она могла адресоваться к кому угодно. — Трахни, черт тебя подери! Пожалуйста.

Он смотрел, как она ласкает себя, и, злясь на весь мир, чувствовал, что возбуждается. Но изо всех сил старался подавить в себе желание, даже мускулы его напряглись от этой внутренней борьбы.

— Элиот, я хочу тебя, — прошептала она.

Он покачал головой.

— Раньше я тоже хотел тебя, Моник. Но это было раньше.

Отвернувшись от нее, он подошел к окну, открыл жалюзи и стал смотреть в темный ночной сад. Огромная луна висела низко, ее зыбкие серебристые лучи отражались от листвы. Глубоко вдохнув, он ощутил вкус тяжелого от пряных ароматов воздуха. Сзади до него доносились всхлипывания Моник. Затем он услышал, как она встала с кровати и, мягко ступая, удалилась в ванную, как захлопнулась за ней дверь и скрипнула задвижка, которой обычно они никогда не пользовались.

Прошла минута, прежде чем раздался первый пронзительный крик. Крик, от которого задребезжало стекло. Потом другие ужасные крики. И какие-то глухие удары, будто она по чему-то била, возможно, по своему телу. В ее голосе звучали ярость и ужас, и еще что-то, чего он никогда раньше не слышал. Сумасшествие?..

Когда Бритт вошла в спальню, все здесь было погружено во тьму. Энтони спал. Слышалось только легкое шуршание кондиционера и дыхание спящего человека — тяжелое, с каким-то присвистом. Ее огорчило, что он не проснулся. А ей так хотелось рассказать ему о сегодняшнем вечере.

Она присела рядом с ним на край кровати, случайно его задев. Он поднял голову от подушки и, полуосознанно улыбнувшись ей, сразу же снова заснул. Бедняга, как его изнурила болезнь.

Бритт погладила его по серебряной гриве, испытывая к мужу почти материнские чувства. Тетя Леони как-то сказала ей перед свадьбой, что женитьба для мужчины — это способ обрести в себе маленького мальчика. И тут не имеет никакого значения, что он член Верховного суда и в два раза старше ее. Мужчина есть мужчина, и какая-то часть в нем навсегда остается маленьким мальчиком.

Она, правда, не слишком часто обнаруживала подтверждение того, что и в Энтони этот мальчик все еще жив. Он не искал в ней ничего материнского, хотя, казалось, нашел в ней прилежную сиделку. Впрочем, она не сомневалась, что, если она заболеет, он тоже будет заботливо ухаживать за ней, и маленькая девочка, затаившаяся в самом дальнем уголке ее души, наверняка будет рада этому.

Бритт наклонилась и поцеловала его в висок, отчего он даже не пошевельнулся. Ей показалось это обидным, она так надеялась, что он проснется, она хотела его любви, его ласк.

Может, он еще сам проснется, подумала она и, встав с постели, потихоньку начала раздеваться в темноте. Снимая украшения, платье и белье, она смотрела на неподвижное тело мужа. Она старалась не часто показываться мужу полностью обнаженной, но сегодня тот случай, когда ей хотелось этого. Она хорошо запомнила одну ночь, которую они провели в Кении, в самый разгар сафари. После долгого дня ходьбы, фотографирования и прочего они, еще две пары туристов и старый проводник Лайонел Эллис сидели в лагере, расположившись кружком у костра, и попивали джин с тоником, когда она почувствовала сильное желание уединиться с мужем.

Она взяла его за руку, и они удалились в свою палатку, стоящую на дальнем конце лагеря. Вот тогда-то она впервые и разделась перед ним донага. Затем, поцеловав его, начала расстегивать его рубашку и шорты, и они любили друг друга. Потом, лежа в его объятиях, она спросила, не смутила ли его своим незамысловатым стриптизом, и он сказал, что нет, не смутила, но признался, что это впечатление для него довольно свежее, если не сказать вообще новое.

Бритт подумала, что, скользнув в постель нагой и уютно прижавшись к Энтони, можно, конечно, разбудить его, но вряд ли в таком состоянии он сумеет оказаться на высоте. Ну что ж, будут и другие ночи, когда все у них пойдет прекрасно.

Она отправилась в ванную, умылась, почистила зубы и, исследовав свое отражение в зеркале, облачилась в белую кружевную ночную рубашку, подаренную ей Энтони в первую неделю медового месяца. Затем, приведя в порядок волосы, она вернулась в спальню и спокойно легла спать. Энтони тихонько застонал и положил свою руку на нее, хоть и бессознательно, но проявив внимание. Бритт поцеловала его руку и вздохнула.

Она лежала и думала, что обрела огромное счастье, став миссис Энтони Мэтленд. Гораздо большее счастье, чем могла ожидать. Перед самой идеей брака она испытывала особый трепет. И даже дав согласие, уже во время помолвки немного беспокоилась относительно физиологической части их будущих супружеских отношений. И если до свадьбы они переспали только три раза, то лишь потому, что Энтони находил внебрачный секс не совсем пристойным. Бритт, однако, считала, что секс является значительной частью брака, а потому не хотела бы в столь существенном деле сыграть в русскую рулетку. Она понимала, что идет на определенный риск, настаивая на добрачной близости, поскольку затрагивала этим религиозные и моральные устои Энтони, но все же настояла на своем и не пожалела об этом.

Вскоре после их помолвки он пригласил ее на Восточное побережье, в свой фамильный дом «Роузмаунт». И там в заснеженный зимний вечер они впервые сблизились. Все прошло прекрасно. Энтони оказался нежным и внимательным любовником, весьма искусным как в самом процессе, так и в его жарком завершении.

Второй раз они любили друг друга в апреле, в ее квартире, после чего она угостила его собственноручно приготовленными кушаньями и домашним вином. В тот раз, если она и соблазнила его, то это произошло легко, ей даже не пришлось проявлять особой изобретательности, Энтони сам пошел на сближение, и она восприняла это как добрый знак.

А в его семейном доме на Чеви-Чейз они почти суеверно не занимались сексом, пока не наступил июль, и до свадьбы остался месяц. В тот день они устроили себе во внутреннем дворике дома довольно забавный праздничный обед, состоящий из гамбургеров и пива, после которого Бритт, лежа на солнышке в бикини и шортах, почувствовала возбуждение. Когда Энтони сел напротив нее в шезлонг, она потихоньку начала склонять его к любовной игре, и это ей удалось.

Они поднялись в спальню, и он впервые овладел ею на брачном ложе, которое столько лет делил с Кэтрин. И если в этот раз все прошло не вполне удачно, то лишь потому, что Бритт испытывала чувство вины. Конечно, это была подсознательная реакция, но вполне объяснимая. Энтони потом как-то признался ей, что испытывал то же самое.

Их первая брачная ночь, проведенная в нью-йоркском отеле «Уолдорф», прошла, как и предшествующие, в нежной любви и близости. Но на этот раз она более, чем всегда, ощутила родство душ, почувствовала, что узы, связывающие их, неразрывны. Большего Бритт не могла и желать.

Лежа теперь рядом с мужем, она по-новому услышала его знакомый, ставший таким родным запах. Всего за две недели они достигли такой степени близости, какой она никогда прежде не знала ни с кем другим, даже с Дрейком Крофтом, первым ее мужчиной, курсантом военно-морского училища, в которого, как ей казалось, она была влюблена до безумия.

Бритт сблизилась с Дрейком, когда впервые приехала на север Штатов, и какое-то время не сомневалась, что они поженятся. Всякий раз, когда он получал увольнительную, она доезжала на автобусе до Аннаполиса или он приезжал в Вашингтон, они снимали номер в какой-нибудь недорогой гостинице или мотеле. Их сексуальная жизнь всегда была полна энтузиазма, но насчет утонченности, которая может существовать в подобного рода занятиях, Дрейк не сумел дать ей ни малейшего представления, очевидно, и сам, по молодости лет, еще не догадываясь о существовании оной.

Она, правда, ясно помнила ту встречу, когда впервые испытала оргазм. Это было ранней весной, к тому времени она прожила в Вашингтоне уже несколько месяцев. Они с Дрейком провели целый день в маленьком мотеле на окраине Аннаполиса. Всю вторую половину дня шли обильные грозовые дожди. Дрейк выходил под ливень, чтобы купить пиццу, которую они жадно слопали прямо в постели. Время от времени они под звук телевизора занимались любовью. Но оргазм она испытала только в полночь.

Она проснулась от его ласк и очень быстро возбудилась. В тот раз все было так восхитительно, как никогда прежде. Возможно, как она думала потом, это произошло потому, что она не до конца проснулась.

Само воспоминание об этом возбудило ее теперь, и она отодвинулась от мужа, пока возбуждение не достигло крайней точки. Для Энтони сейчас самое главное поправиться, а уж потом они вволю позанимаются любовью. Индианки, в сущности, правы: закутаться в плащ и дразнить заболевшего мужа своей недоступностью, — тогда он скорее поправится.

Бритт смотрела в темный потолок, слишком возбужденная, чтобы заснуть. Физическая усталость, конечно, давала себя знать — сегодняшний день, начавшись в Африке, длился, как ей казалось, бесконечно, — но разум ее был взбудоражен и переполнен мыслями и образами. События последних недель проходили в сознании одно за другим, но постепенно их вытеснили более свежие впечатления — воспоминания о прошедшем вечере и о беседе с Элиотом, когда они прогуливались возле посольства.

Да, она сочувствовала ему, понимала его боль и сказала ему об этом. Но теперь, вспоминая подробности их сегодняшнего расставания, она подумала, что было в его глазах нечто, совсем не похожее на огорчение. Она отчетливо помнила, как он держал ее руку. Они говорили о семействе, о дружбе, делились вполне невинными секретами, но за всем этим, как она теперь осознала, стояло иное: они говорили о себе двоих. И она содрогнулась, представив, о чем именно мог он в те минуты думать. Все же Бритт надеялась, что Элиот правильно истолковал возникшие между ними дружеские отношения. Несомненно, он понимал, что все ее действия вызваны только сочувствием к нему. Конечно, конечно, он понимал это, ведь не дурак же он. Ведь он прекрасно знает, что она жена его отчима. Просто в столь трудный момент жизни ему приятно было встретить доброжелательность и отзывчивость новоявленной родственницы. Скоро он и думать об этом забудет. А она сделала что могла, постаралась если не утешить, то хоть немного ободрить его…

Наконец она начала погружаться в сон, но тут же, как ей показалось, раздался телефонный звонок. Она подняла голову и увидела, что бледный свет раннего утра просачивается сквозь щель между шторами. Очевидно, она проспала больше, чем ей показалось. А телефон продолжал звонить, разбудив и Энтони. Он пробормотал что-то спросонья, сел и никак не мог понять, что происходит.

— Телефон, Энтони, — сказала она. — Думаю, лучше тебе ответить.

Он окончательно проснулся, зажег ночник и взял трубку телефона, стоящего на столике с его стороны.

— Да?

До слуха Бритт доносилось бормотание на том конце провода.

— Насколько это серьезно? — спросил Энтони упавшим голосом. — Да, да… Я понял. — Выслушав то, что ему говорили, он сказал: — Где она?.. — Еще одна пауза. — Я думаю, мы сможем поймать такси. Наверное, так будет быстрее всего… Хорошо… Да. Мы будем так скоро, как только сможем.

Когда он положил трубку, Бритт спросила:

— Что случилось?

— Это звонила жена посла, миссис Вэлти. Она решила, что мы должны знать… Моник. Ее доставили в посольскую больницу.

— Что с ней?

— Что-то вроде нервного истощения. Кажется, она пыталась вскрыть вены. Все там переполошились. Элиот с ней. Я думаю, нам тоже надо ехать.

— Конечно, — сказала она, отбрасывая одеяло.

Энтони уже был на ногах и направлялся в сторону ванной. Бритт села, пытаясь собраться с мыслями. Бедная Моник! Она вспомнила человека, который прогуливался с ней после посольского приема, его печаль, потом их разговор о будущем, шутки и даже смех. Ей казалось, что он немного отошел от своих тревог. И вот, пожалуйста, как повернулась жизнь!