Без СССР: «Ближнее зарубежье» новой России и «задний двор» США

«Вечный мир» и вечные угрозы ему

Массовый пацифизм и неистовый поиск компромисса с теми, кто угрожает миру, — роскошь и болезнь исключительно послевоенного североамериканско-европейского мира, еще вчера стоявшего на грани вечности, за которой, казалось, бесконечное самосовершенствование либерализма и «конец истории». Миролюбивая риторика здесь всегда больше зависела от массовой психологии, чем от любых деклараций и философских построений.

С конца 1940-х до начала 1990-х годов средний европейский обыватель видел военное насилие лишь издалека: во Вьетнаме, Алжире, Корее (исключениями были только не вполне масштабные с военной точки зрения акты подавления оппозиции в странах «народной демократии» в 1950–60-х годах). В позднеколониальном мире наилучшим способом излечения от проблем казалась деколонизация. Эвакуировавшись из Алжира, два миллиона алжирских французов сразу попали в разряд пораженных в культурных правах провинциалов. Убежав от вьетнамских коммунистов, граждане «сайгоновского режима» населили изолированные кварталы на восточном побережье США, на периферии внимания. Даже американские ветераны, демобилизовавшись с вьетнамской войны, вынуждены были создать целую художественную традицию, чтобы рассказать массовому обывателю, что они есть, что их опыт переживания фронтового и партизанского насилия важен.

Миролюбивый обыватель и его политический класс воспитывались на риторике невмешательства, парадоксальным образом впитавшей в себя и консервативный самоизоляционизм, и левый интернационализм 1968 года. Обыватель не хотел видеть и не видел угроз, не сводимых к апокалиптическим сценариям «третьей мировой», столь же ужасным, сколь и далеким от ежедневного сознания. Никто не верил в реальность угроз здесь и сейчас, себе лично, своему дому, своим детям. Показанная в телевизионном онлайн-режиме, дистанционная, почти игровая Война в Заливе только укрепила массовое представление о том, что с угрозой можно разобраться издалека, ценой любого, «пропорционального» или «непропорционального» применения силы на чужой территории; любого сговора за столом переговоров, «пропорционального» или «непропорционального» влиянию противника. Грубая, террористическая, финансируемая мафиозным наркотрафиком, борьба косовских албанцев за отделение от Сербии-Югославии была признана Европой легитимной и хирургически навязана Сербии. Главное — чтобы тень угрозы, распространявшейся по Европе вместе с «беженцами», не нарушала «вечного мира». Косово добилось независимости. Этнические чистки против сербов близки к концу. Однако 35 тысяч албанских беженцев в Сербии и 130 тысяч в Германии возвращаться в Косово не хотят. «Вечный мир» терпеливо продолжает не видеть угрозы.

Даже совершенно незначительная, вялотекущая террористическая деятельность ольстерских, корсиканских или баскских сепаратистов, которую любой «старый режим» просто игнорировал бы, относя к уголовной статистике, вызывала миролюбивые усилия целых государств, уступки, политическую легализацию террористов в качестве легитимной стороны переговоров. Стоит ли напоминать, что ни один из таких компромиссов не привел к умиротворению ирландцев, корсиканцев и басков. Они малой кровью добивались всё большего, и недалек день, когда добьются независимости. «Вечный мир» готов оставить в прошлом ценность централизованных и даже федерализованных национальных государств. Он готов создать новые государства и отдать их в руки европейской наднациональной и самозаконной бюрократии, поместив в рамки «компромиссного» Европейского Союза. В проклятом послевоенном прошлом осталась нерушимость границ, в непредсказуемом будущем — независимые новые члены ЕС: респектабельная Шотландия, депрессивное Косово, сезонная Корсика, этнически озабоченная Баскония, промышленные гиганты Каталония и Ломбардия… Пусть будет больше новых государств, хороших и разных, лишь бы грубая материя национального освобождения канализировалась в их свободолюбивый пафос. Пусть против плохого Саддама возникнет хороший Курдистан, а против негибкой Индии — гибкий Кашмир. Лишь бы в дом обывателя не входила война.

Телевизионное переживание перемен закончилось. «Цивилизованные» верхушки новых айсбергов, «политические крылья», использующие терроризм своих подпольных единомышленников для публичного торга и государственного шантажа, как Арафат — Хезболлу, Масхадов — Басаева, — всего лишь телевизионные псевдонимы тех подспудных масс, которые пришли в движение и набирают слепую, разрушительную скорость. Именно в интенсивном политическом торге, в активности международной бюрократии, становящейся все более детальной и изобретательной, созревают угрозы, перед которыми бессильны государственный аппарат и право. Легитимация сепаратизма, отказ от нерушимости границ, «прагматическое» сосуществование с терроризмом — это новая эпоха передела, новая мировая война, лишь по случайности остававшаяся на периферии массового сознания и политического масскульта.

11 сентября 2001 года и 23 октября 2002 года война пришла в национальные центры, в прямой эфир, где обыватель и политик могли наблюдать себя в качестве непосредственных мишеней. Этой угрозе уже нельзя определить место на окраине, локализовать ее в рамках географических, этнических или социальных «меньшинств». Она внутри ежедневной политической риторики. Она уже часть современного языка. Ориентация общества в современности уже немыслима без самоопределения в контексте растущего числа политических, этнических, религиозных, территориальных сепаратизмов. Для них теперь самозаконная воля даже самой малой группы активистов выше свободы личности и национального «общего блага». Для человека девяностых слово «партизаны», прежде однозначно позитивно и героически окрашенное, уже не обозначает акт вневойсковой самозащиты от иноземных оккупантов и не отсылает к 1812 году или белорусским и брянским лесам 1942-го. Оно именует десятилетиями длящееся восстание подпольных кланов, тесно связанное с наркобаронами, пытками, заложничеством, терактами, марксистским и религиозным фанатизмом. Неизбежной жертвой партизан становятся поверившие послевоенному «вечному миру» обыватели, институты их центральной и национальной власти. Гвардия партизан — меньшинства, управляемые мафиозными и этническими кланами. Среднеевропейским «цивилизованным» хуторским, кулацким, инженерско-учительским, соседским и дачным сообществам эти кланы противопоставляют новые «железные батальоны» этнических, батрацких, бандитских сообществ.

Защищаясь от нашествия кланов, дробящего стабильную обывательскую среду, личность стремится под покров постимперской власти — будь то бюрократическая «партия власти» или политкорректная «единственная супердержава». Но бюрократическая и политкорректная власть гнется под нашествием кланов, выбирая из них те, с которыми можно было бы договориться. Договориться нельзя. И вновь близок день, когда очередной прирученный Римской империей варвар захочет стать императором Рима.

Как с этим может бороться государство? По каким линиям каких границ оно хочет строить «бетонные» стены и полосы безопасности? Как бы ни была опасна агрессия бандитских групп с сопредельных территорий, главная угроза исходит от самих территорий: от слабости их центральной власти, от непрекращающегося потока трудовой миграции, от традиционной транснациональной этнической мафиозной инфраструктуры, от приграничного бизнеса (контрабанды, оружия, наркотиков, беженцев), коррумпирующего местные органы власти на сотни километров в глубь национальной территории, от формального и неформального шпионажа и т. п.

В 2002 году порт Диксон, расположенный на российском побережье Северного Ледовитого океана, на западной оконечности полуострова Таймыр, отметил юбилей, способный послужить свежей темой для читателей-писателей, любящих сюжеты выживания малых сообществ, изолированных от Большой земли (будь то занесенный снегом графский замок, дальний остров или Луна). В 2002 году Диксон отметил шестидесятилетие обороны от фашистского флота, проникшего в эту ледяную глубь за тысячи километров не только от фронта, но и от какого бы то ни было жилья.

Не будет большим преувеличением сказать, что и поныне все полярное побережье России по-прежнему находится в состоянии изолированного выживания и еще более уязвимо перед военной и разведывательной деятельностью других государств. Хорошо, если разведка эта пока ограничивается сугубо военными целями и, следовательно, использовать ее выводы на практике потенциальному противнику пока затруднительно.

Но что может противопоставить условный российский северный Диксон любой коммерческой разведке: геологической, нефтегазовой, рыболовной — готовой балансировать близ территориальных вод, имеющей среди инструментов конкурентной борьбы затяжные территориальные споры и международную экологическую бюрократию, способной жестко ограничить свободу России даже в этом безжизненном регионе?

Еще более уязвимыми становятся пустынные российские Крайний Север и Дальний Восток на границах с сопредельными территориями — на Чукотке и на Курилах. Сколь бы интенсивно ни развивался сейчас Сахалин благодаря нефтеносному шельфу, одного его явно не хватит для устойчивости российских экономических, военных и политических границ. Когда Южные Курилы так или иначе попадут в зону прямого влияния Японии — энергодефицитные, изолированные, нищие и малонаселенные российские Колыма, Сахалин и Камчатка получат «образцовый», интенсивно развиваемый, окормляемый американскими базами японский клин. Ныне рассеянная по портам Южного Сахалина и Приморья деловая японская и корейская сеть получит еще одну опору для экономического доминирования.

До сего дня нет ответа на перспективы демографического и инфраструктурного доминирования Кореи и Китая в Приморском и Хабаровском краях, Амурской области. Слава Богу, абсолютный экономический и демографический перевес Китая в этом регионе в ближайшие десятилетия будет находиться в рациональном управлении китайских властей. Но неотвратимо приближающийся коллапс Северной Кореи (который реформы в этой стране только ускорят) делает Приморье заложником этой социально-экономической катастрофы. Голод, смута и предполагаемая резня затронут не только Китай и Южную Корею, но и Россию, которая не справится с их гуманитарными последствиями и вряд ли будет готова к лобовому столкновению с интенсивной военной и разведывательной активностью США, в значительной степени «фильтруемой» сегодня суверенной территорией Северной Кореи. Поглощение КНДР Южной Кореей, конечно, в ближайшее десятилетие не оставит воссоединенной стране сил для экспансии в Приморье. Но можно прогнозировать, что, фактически уже экстерриториальные, северокорейские фактории на российском Дальнем Востоке превратятся в сеть неподконтрольных российским властям военно-экономических баз экс-коммунистической корейской элиты, способной к существенному политическому влиянию. Так, в дополнение к китайскому бизнесу, уже способному к косвенному влиянию на региональные выборы в приграничных субъектах РФ, возникнет не сдерживаемое коммунистической секретностью корейское влияние. Спешно достраиваемый в этой части России космодром «Свободный», таким образом, окажется в положении режимного анклава. Однако реальная вовлеченность местного населения в деловые отношения с китайцами делает «Свободный» фактически беззащитным перед военноразведывательной деятельностью Китая. Не исключено, что в ближайшие годы Китай из «экологических» соображений потребует закрытия космодрома. В любом случае, Дальний Восток экономически и инфраструктурно уже гораздо более зависим от Китая, чем от федерального центра. Перед лицом нового корейского кризиса эта часть России будет вовлечена США, Японией и Китаем в «гуманитарно-политическое» посредничество на территории объединенной Кореи. В контексте тяжелых социальных последствий объединения часть затронутой кризисом территории России фактически окажется объектом китайского «гуманитарного» попечения.

Можно сказать, что корейский кризис может подчинить Дальний Восток не только экономическому, но и политическому доминированию Китая. В таком случае судьба военной инфраструктуры России в этом регионе непредсказуема. С распадом СССР и независимостью стран Средней (Центральной) Азии Бог, казалось, миловал Россию от разрушительной встречи здесь с китайскими интересами. Но не исчезла экспансия Китая, вызванная длительной экспансией Российской империи в китайском, но населенном мусульманами Синцзяне, который для сталинского СССР даже стал проектом марионеточной Восточно-Туркестанской республики. Сюда вот уже пятьдесят лет направляются централизаторские усилия Китая, выстраивающего в этой бедной и малонаселенной местности мощную военноадминистративную инфраструктуру. От нее традиционно бежали в Киргизию и Казахстан китайские уйгуры, а теперь переносят туда же свои базы исламские сепаратисты и радикалы. В ближайшей перспективе сохранение Киргизии как самостоятельного государства могло бы целиком зависеть от доброй взаимно сбалансированной воли России и Китая, если бы страна не подвергалась еще большей опасности со стороны узбекских и афганских исламистов. Растущая российская собственность и значительная интегрированность в русский культурный контекст городского киргизско-русского населения этой страны вынуждает Россию к постоянному вмешательству и обременению себя всеми угрозами, с которыми стакивается Киргизия. Даже если через десять или двадцать лет всё славянское и часть киргизского городского населения будут эвакуированы в Россию, то России придется — к удовлетворению российского обывателя — поддерживать вдалеке от своих границ доминирующее военно-политическое присутствие в Киргизии, как и в Таджикистане и Армении. Вопрос лишь в том, каких новых уступок и сделок с Китаем это может потребовать. Выживет ли Киргизия даже под китайским протекторатом «после Акаева» — большой и грустный вопрос.

Фактический уход России из Казахстана был предопределен невозможностью обеспечения интересов российского бизнеса и русскоязычного населения в Казахстане. Последними казахстанская власть неизменно жертвовала все постсоветские годы во имя интересов этнических и «семейных» казахских кланов, несмотря на всю свою евразийскую риторику и поголовное русскоязычие населения. Казахстан сегодня — лидер по эмиграции в Россию. Демографически это даже выгодно России. Но это не может компенсировать того обстоятельства, что после истощения эмиграционного потенциала и «после Назарбаева» мы имеем дело с многотысячекилометровой границей, фактически условно проведенной по неконтролируемой степи в непосредственной близости от «внутренних» российских регионов, до сих пор беззащитных перед этнической казахской сельской экспансией, влекомой в Россию (вслед за русскими) сугубо экономическими причинами, — за естественным рынком сбыта и труда. Таким образом, проходящая близ экономического, коммуникационного и географического хребта России — близ Астрахани, Волгограда, Саратова, Самары, Оренбурга, Магнитогорска, Челябинска, Тюмени, Омска — казахская граница, Казахстан — главная внутренняя угроза России. Россия может уйти и уходит с Байконура. Она может закрыть глаза на преследования русской общественности в Казахстане. Но она не может и никогда не сможет выстроить здесь границу или отгородиться от казахской миграции, от тяжелого наркотического и идеологического дыхания Ирана, Афганистана и Пакистана. При этом со времен уральского и семиреченского казачества никакой существенной военной инфраструктуры здесь не строилось и попросту нет. Как это было очевидно еще в XVIII веке, за Волгой у России границ нет — только бесконечное дикое поле до монгольской пустыни Гоби. Можно призвать США охранять южные рубежи этого поля, как раньше это делала Британская империя, но охранять страну от этих охранников здесь некому.

О Кавказе «после Алиева», «при Шеварднадзе», «после Шеварднадзе», «без Шеварднадзе» умолчим. По крайней мере, пусть ценой тяжкого опыта, на этом направлении выстраивается система безопасности. Но какова будет её цена, когда России — под ревнивым наблюдением Европы и США — придется взять на себя ответственность за Закавказье, — Бог весть. Одно лишь очевидно уже сейчас: огромные и влиятельные грузинская, армянская, азербайджанская общины в России в этом деле ей не помощники. Они могут, но не хотят и не будут укреплять лояльность своих соплеменников к России. Словно лояльность к своей России для них — нечто стыдное, а антироссийская отвязанность далекого уже Закавказья — нечто в высшей степени дорогое и интимное. Словно эти общины, приютив на своей даче душевнобольного родственника, сами не могут ни жить там, ни как-либо влиять на его болезнь, но всячески сердятся на возмущенных буйством соседей. Больной родственник тем временем исправно поглощает их заработки, ведет коммунальные войны и пишет в ООН. С недавних пор признан американцами.

Как бы ни были травматичны для России развод с Украиной и небрак с Белоруссией, на этом направлении ей угрожают отнюдь не психологические драмы. Конечно, белорусская собственность еще не скуплена так, как украинская, но гипотетический переход власти на Украине и в Белоруссии в руки проамериканских националистов в равной степени опасен. Неэффективные, идеалистические действия современной российской власти в отношении Украины, столь же неэффективные и хулиганские действия в отношении Белоруссии — порождают серьезные сомнения в том, что «пятая колонна» в этих странах сможет заблокировать неприятные антироссийские поступки проамериканских администраций. Ни разу не использовав способы законного экономического давления на Украину, Россия почему-то надеется, что само наличие газовой трубы не позволит украинцам разместить военную инфраструктуру НАТО близ Харькова и Донецка. Когда эти надежды рухнут, тогда даже шёпот в коридорах российского Белого дома станет предметом онлайн-мониторинга CNN. Что станет тогда с Калининградом, чья оторванность от России до сих пор подсознательно отсчитывается не от Пскова — Смоленска, а от белорусско-польской границы? Понятно, что риторика любви и дружбы так же мало поможет эффективному вмешательству России, когда в украинском Крыму крымские татары перестанут быть униженным меньшинством и станут униженным большинством, со всеми вытекающими из этой перемены боснийско-косовскими последствиями.

Итак…

Крайний Север и Дальний Восток России — перед угрозой американо-японской и китайско-корейской экономической, политической и военной экспансии. Пятьсот лет назад перед Ермаком Тимофеевичем, двигавшимся сюда «навстречу солнцу», лежала почти неспособная к сопротивлению пустыня. Теперь — перед тремя лидерами мировой экономики — с востока Россия так же пустынна и почти беззащитна. Западная Сибирь, Южный Урал и Нижняя Волга — экономически состоятельны, населены и потому еще более уязвимы перед паразитирующей Средней Азией, в которой, может быть, единственный фактор стабильности — Узбекистан. Что будет здесь «после Акаева», «после Назарбаева», «после Каримова» — страшно себе представить.

Наш Северный Кавказ обречен на прифронтовое существование, а Россия — на тяжелую, неизлечимую, не дающую никакого влияния, грозящую только убытками вовлеченность во внутренние дела: грузин России и Грузии, армян России и Армении, азербайджанцев России и Азербайджана. Закавказье всегда будет входить в Россию, как к себе в дом.

Граница с Белоруссией и Украиной может стать восточной границей НАТО. Смоленская, Брянская, Курская, Белгородская, Воронежская, Ростовская области и Краснодарский край к этому не готовы. Калининград — тем более.

Отечественный бизнес и ответственный политический класс приветствуют переориентацию грузовых потоков с портов Прибалтики на порты Санкт-Петербурга и Ленинградской области. Заслужат ли Балтийский флот и отечественная дипломатия такое же признание через несколько лет, когда вступившие в НАТО Литва, Латвия и Эстония вдруг обнаружат, что русский транзит переориентирован и больше не составляет значительной части доходов их бюджетов? Обнаружат — и вместе со всей финско-датской Европой вдруг забеспокоятся о судьбе Балтийского моря, экологии петербургских портов и чрезмерных их грузопотоках, мешающих перелетам птиц. Еще в начале 1990-х Литва Ландсбергиса очень радовалась нефтяным месторождениям близ Куршской косы как залогу независимости, а теперь уже вместе с Европой крайне беспокоится об экологии этих месторождений — ибо часть их оказалась на российской территории и разрабатывается ЛУКОЙЛом…

Один властный интеллектуал как-то сказал в частном разговоре: «С чего это все взяли, что с Путиным наступила стабильность? С чего это все вдруг так успокоились? Ведь нас ждет целая эпоха войн по всему периметру наших границ.» Кажется, что все-таки пока не войн, но то, что это будет целая эпоха комбинированных, ползучих, непоправимых угроз, — очевидно. Вот к чему пришел послевоенный «вечный мир», разжигаемый в вечную смуту. Вот о каких присущих ему угрозах приходится рассуждать. Есть глубокие сомнения, что на эти угрозы нам есть что ответить. Но есть надежда, что российскую армию не оставят в одиночестве, когда настанет момент отвечать.

Ноябрь 2002