Без Веры…

Глава 3 ГГ перестаёт рефлексировать и начинает действовать

Дверь чёрного хода закрылась за служанкой, и я, выждав для верности несколько минут, вышел в гостиную. С Фросей у нас что-то вроде холодной войны, только что односторонней в силу травоядного характера младшего Альтер-Эго. Не любит она меня, и крепко не любит…

Я же воспринимал это несколько отстранённо, и пожалуй даже, как нечто заслуженное. Не всегда замечая её отношение, но принимая с неизменной покорностью, за что презираем как сёстрами, так и служанкой. Папенька иногда одёргивает её, но в целом, Фрося воспринимает моё непротивление со злобным торжеством мелкой, подлой душонки, уверяясь в своём праве на такое ко мне отношение.

– А ведь с этим что-то придётся делать, – высказался я вслух, обойдя квартиру и подёргав ручки входных дверей, – Я… хм, другой отныне, и терпеть такое отношение не намерен. А что там придёт в голову глупой и злобной бабе, когда всё сделанное и сказанное начнёт возвращаться к ней бумерангом, предугадать почти невозможно. Тем более, Фроська твёрдо уверена, что она "Право имеет".

Проблема, на самом деле, более чем серьёзная. Подгадить она мне может – будь здоров, и это даже не переходя черту. Вариантов, на самом-то деле – масса!

Она может ежедневно раскачивать мне психику десятками мелочей, каждый из которых в общем-то несущественен.

– Хм… – память тут же подкинула мне фактов, на которые ранее я просто не обращал внимания. Чуть пересоленный суп… у всех или персонально в моей тарелке? Брюки, которые внезапно, всего-то после выходных становились тесными и лопались по шву в паху. Благо, произошло это событие не в гимназии, а когда я обувался в прихожей, шнуруя ботинки. Я тогда изрядно опоздал на первый урок, получил запись в кондуит и был оставлен после занятий на два часа. Мелочь? А ведь это только самое яркое, выпуклое!

Таких пакостей, на самом-то деле, ох как много… Возможно, я пристрастен, и не ко всем домашним неурядицам приложила руку служанка. Сестрички у меня тоже… не ангелы. Не думаю, что шестнадцатилетняя Люба будет так мелко пакостить, а вот Нине одиннадцать лет исполнится только в начале августа. Возраст этот, как я помню по себе, весьма пакостливый и дурной.

Есть ещё и повседневные мелочи, которые изрядно раздражают, осложняя жизнь и раскрашивая её в чёрно-серые тона. Все эти поджатые при виде меня губы, неоправданно резкий голос, мелочные придирки и попытки саботирования любых просьб. Ежедневное, едва ли не ежечасное напоминание, что в мире Фроси мне нет места.

А если она пойдёт в разнос? Я ведь не травоядное… характерец у меня, несмотря на сеансы у психотерапевта и несколько лет посещения психолога, не самый простой.

Нарвётся ведь! Укорот я ей дам, и притом быстро. Фактов, фактиков и домыслов в копилке моей памяти предостаточно. Не о своих обидах речь поведу, а вскрою тему небрежения по поводу сестёр, к примеру.

Пусть не сразу… но непременно вспомнят всё сказанное мной и сделанное служанкой – так, что обычная бабья лень вперемешку с дуростью, засунется под микроскоп переходного возраста и амбиций моих сестёр. А на самом ли деле Фрося плохо ухаживает за их одеждой от того, что завидует их молодости и… хм, красоте, или просто она наглая и ленивая особь с руками из жопы, не суть важно. Вдвоём они её с костями сожрут! Сёстры у меня те ещё… щучки.

Или "сердечную симпатию" открою, то бишь приказчика из москательной[8] лавки. Папенька, даром что сам блядун известный и регулярно навещает бордели, к женским изменам относится крайне нервно.

Поймав себя на мысли, что начал уже продумывать обвинительную речь и выстраивать в уме как общие тезисы для такой беседы, так и манеру поведения, усмехнулся.

– А впрочем… – достав тетрадь, я скорописью и понятными только мне сокращениями сделал несколько пометок, пока не забыл. Пусть даже планы у меня и несколько иные, но как пойдут дела, предсказать невозможно. А Фрося… на самом деле проблема может резко стать куда как более острой, чем кажется на первый взгляд.

Интеллектом она не блещет, и это мягко сказано. Но считает притом, что "Право имеет", да и психика у неё расшатана смутными обещаниями папеньки. Видит себя "госпожой Пыжовой"… а это, как по мне – диагноз!

На что может решиться неуравновешенная дурная баба, я лично предсказать не возьмусь. От неё можно ожидать как заявления на "совратителя", до мышьяка или цианида в пирожных, поданных в воскресенье к чаю для всей семьи.

А пока… отложив тетрадь, я разделся и встал перед большим зеркалом в прихожей, пристально рассматривая своё тщедушное тельце, не забывая прислушиваться, не начала ли открываться входная дверь. Не дай Бог, кто-то из домашних застанет меня в таком виде!

– Н-да… – только и сказал я, качнув пальцем болтающийся между худых ног писюн. До наименования "членом" ему ещё и расти и расти, а насколько я помню, поллюций у меня ещё не было, – Надеюсь, в зрелом возрасте картина будет не столь печальной.

Ноги худые, костлявые, но – стройные, от чего я не то чтобы испытал радость, но некоторое удовлетворение всё ж таки получил. Хоть и небольшой, а плюсик… и признаков рахита нет, что очень и очень радует. Чёрт его знает, почему, но вот ожидалось… А-а! Точно… в моём детстве таких дрищеватых ребят во дворе рахитами почему-то дразнили!

– Телосложение, близкое к швабре, – удручённо бормочу я, без особого удовольствия глядя в зеркало. Не то, чтобы я не знал этого раньше, но… вот честно, считаю такой интерес совершенно естественным!

Не в эстетике и не в любопытстве дело, или точнее, не только в них. Это немаловажно, но важнее оценить заготовку, с которой предстоит работать. Тренерский опыт, пусть и небольшой, у меня имеется, и я считаю, что нужно изначально здраво оценить свои возможности.

Судя по быстрой утомляемости и общей "дохлости" организма, второго Поддубного из меня не выйдет, даже если наизнанку вывернусь. Обидно… вот до слёз, реально до слёз!

Несколько дней субьективного времени назад я ходил на маршруты повышенной сложности с тяжёлым рюкзаком, жал на тренировках полтораста (притом, что никогда не увлекался железом!), и без особых на то усилий выглядел так, что все мои подруги норовили меня потискать, укусить или лизнуть. А сейчас…

– Шкилетик, – констатировал я, поворачиваясь боком и без труда диагностируя у себя ещё и сколиоз, – обнять и плакать!

– Хотя… – я внимательней глянул на свою физиономию в зеркале и скривился, – обнимать как-то не тянет. Н-да… подозреваю, в будущем мне придётся завоёвывать симпатии женщин умом и деньгами, раз уж с внешностью такой напряг. Ну и обаянием, если получится, и если таковое вообще проклюнется в будущем.

Физиономия у меня не то чтобы вовсе некрасивая. Черты лица соразмерны и симметричны, вполне укладываясь в "золотое сечение". Но вот детали… Нос чуточку крупноват, что в общем-то не страшно. Однако же он костист и хрящеват, а кончик носа нависает над губой этакой сливой. Не сильно, но…

… такие же хрящеватые, костистые уши, ломаная линия скул и подбородка, слишком высокий лоб. Не урод, нет… просто откровенно некрасивый при всей правильности черт, и вот ну ни капельки обаяния!

– Н-да, – одевался я как в армии, перекрыв все нормативы, и что-то подсказывает мне, что ещё не скоро захочу повторить этот несомненно полезный, но не слишком-то эстетичный опыт.

Настроение уверенно поползло вниз, и как бы я не напоминал себе, что "мужчина должен быть чуть красивее обезьяны", самовнушение ни черта не помогало! Это как пересесть с новёхонького "Мерседеса" представительского класса в "Ладу-Гранту" от бывшего таксиста, и уверять себя, что "Автомобиль не роскошь, а средство передвижения".

Ладно бы только внешность, но и здоровье под стать! Утомляемость ещё туда-сюда, но вот мигрени… До появления качественной фармакологии ещё мно-ого лет! А пока, насколько я помню, сифилис лечат препаратами ртути… и иногда даже помогает. Говорят.

Мигрени, если мне не изменяет память, маменька лечила лекарствами с кокаином, н-да… Не она одна, впрочем. Здесь добрая половина лекарств – кокаин, героин, морфий, ртуть… детям прописывают, не подозревая о последствиях. Ну и ромашка с подорожником и корой дуба для публики попроще.

Папенька кокаин не уважает, но – пьёт. Крепко. И дедушка пил, и прадедушка… Хорошая у меня наследственность. Аристократическая.

Всё промотали! Всё, что предки брали на саблю в Диком Поле. Всё, что удерживали не одно столетие. Всё, подаренное царями и императорами, приумноженное взяточничеством на службе государевой. Три поколения вырожденцев, скатывающихся ниже, и ниже… и я как итог. Белая кость, голубая кровь, потомок старинного рода московских бояр. Даже фамильного серебра не сохранилось!

Врать не буду, жалко. Даже зная, что это неправедные, кровавые деньги, всё равно жалко. Даже зная, что приближающаяся Революция разорит большую часть аристократии, оставив от былых состояний крохи, да и те в эмиграции утекут сквозь пальцы.

В голове возникли параллели между власть имущими в этом времени, и их идейными наследниками в будущем, и я непроизвольно рассмеялся. Действительно, очень похоже!

– Н-да… кто бы мог подумать? И ведь уже не так жалко былого состояния предков… Так, Алексей Юрьевич? Так, так… себе врать – последнее дело. Есть злорадство, есть! А с другой стороны – карма у меня чистая, как хлоркой оттёрли!

Утешение, впрочем, помогло слабо. С деньгами возможностей как-то больше, притом при любой власти. А кровавые они там или нет, не то чтобы вовсе неважно, но будь у нас… у меня какие-то средства, гораздо проще было бы эвакуироваться из раздираемой на части Российской Империи.

А с другой стороны, при наличии пьющего папеньки и моём несовершеннолетии… пожалуй, нет никакой разницы, есть ли у меня деньги. Пробираться же самостоятельно через пол страны, зашив в подкладку какие-то ценности – бред! Рожа у меня не рабоче-крестьянская даже издали, и первые же "социально близкие" разуют-разденут-обыщут просто ради удовольствия.

Да и господа-офицеры, они всякие бывают. После нескольких лет в окопах, сознание, как мне кажется, упрощается очень сильно – в сторону выживания. Дворянская среда, она и так… больше разговоров о Чести. А после – "Бога нет, царя не надо, губернатора убьем. Платить подати не будем, во солдаты не пойдем" шприцем с морфином влетело в вены тем, кто ещё держался за былое.

Зато воспоминание об опиуме и героине всколыхнуло давно забытые ужасы зубных клиник в глухой российской провинции.

С помощью зеркальца проверил зубы, и выдохнул облегчённо. Ну хоть с этим проблем нет! Пока нет. Вроде как даже и не болели ни разу, что вовсе уж диво-дивное.

Посидев немного, нашёл в себе силы перебороть дрянное настроение и накатившее желание лечь и просто лежать, не думая ни о чём, занялся тестированием организма. Не физкультура, куда уж мне с отбитой башкой!

Осторожничал я сверх меры, и как выяснилось, не зря. Вестибулярный аппарат у меня оказался ниже всякой критики, и вот гадай – я по жизни такой неудачник, или это последствия травмы?

– Счёт к Парахину становится всё весомей, – запалённо пробормотал я, усаживаясь на покрытый половиком пол и морщась от медленно отступающей головной боли.

По-хорошему, мне ещё денька три-четыре двигаться в режиме эстонской улитки, но чёртов эскулап дал мне на выздоровление недостаточно времени. И как я уже хорошо осознаю, никто в гимназии не будет делать скидки на то, что ещё недавно валялся в постели.

Педагогов я опасаюсь, но не слишком. Я взрослый… пусть даже отчасти взрослый мужчина, и многие вещи, о которых переживают дети и подростки, мне совершенно побоку.

Больше всего переживаю, что просто не сдержусь, когда меня начнут распекать с переходом на личности, или как здесь принято – хватать за уши и за волосья. Это не то чтобы поощряется, но и жаловаться бесполезно. Знаю случаи, когда ребятам надрывали уши или выдирали буквально клоки волос так, что на голове проступала кровь, и ничего!

"– Сильный педагог" – говорят родители, умудрёно кивая головами, – "Как ещё с ними обращаться"?

Права ребёнка здесь – пустой звук, и даже в интеллигентных семьях, глава которой под рюмочку рассуждает о "Слезинке ребёнка", лупят порой так, что чадо валяется в горячке. Это, конечно, скорее исключение, но субботняя порка по итогам накопившихся за неделю действительных и мнимых грехов – норма во многих семьях. Ну и в промежутке…

Тестирование показало, что я хоть и дохлый, но шустрый. Даже сейчас, даже с больной башкой, я заметно быстрее себя-прежнего. Даже для легковеса у меня более чем достойные результаты, а если учесть, что я в принципе не тренировался в этой жизни, то и вовсе!

– А это открывает некоторые перспективы, – пробормотал я, потирая ноющий локоть и пытаясь унять плохо склеенные корометражки в моей голове, в которых я лихо резал противных супостатов красивым (почему-то непременно булатным) ножом и затыкивал их вытянутым из трости итальянским стилетом. Может и придётся… но сильно не факт, что я вообще смогу убить человека – тем более ножом. Не каждый сможет нажать на курок, а уж вот так, вблизи…

– Быстрый и гибкий, – подытожил я пятнадцать минут спустя, окончательно вымотавшись, – Очень быстрый и очень гибкий. Но дохлый… и запястья слабые. А ещё пару лет назад медик поставил мне диагноз "Привычный вывих лодыжки".

Как с эти справиться, я в общем-то знаю. Проблема в том, что результаты будут не ранее чем через полгода, и это самый оптимистичный вариант. По-хорошему, со скидкой на неизбежные в процессе тренировок травмы, мигрени и общую дохлость организма, рассчитывать нужно скорее года на полтора.

– Хреново… – я озабоченно потёр запястье, не вполне понимая, как не выбил их в драке с Денисом, если они заныли уже после простейших тестовых упражнений. Чудо? А может, остаточная матрица меня-взрослого… то есть всё равно чудо.

– Бинтовать запястья здесь не принято. Хотя… – взгляд мой упал на чистый носовой платок, – Хм…

Расправив его, повертел в руке, и после нескольких попыток достаточно крепко обмотал запястье. Подвигал, прислушиваясь к ощущениям… и сморщился.

– Эрзац! – сморщился ещё сильней и постановил:

– А деваться всё равно некуда, Алексей Юрьевич! Ведь придётся, точно придётся драться!

Настроение сразу же испортилось. Я вообще не вижу в сложившейся ситуации ничего положительного. Драться с подростком… увольте, мероприятие более чем сомнительное для взрослого человека.

С другой стороны, этот сукин сын не первый год осложняет мне жизнь. Издёвки, щипки, тычки, подзатыльники и плюс-минус раз в месяц – избиение, замаскированное под "поединок". По здешним нелепым гимназическим правилам, отказаться от вызова на драку без серьёзных последствий просто невозможно.

Собственно, есть только два варианта, если человек не хочет или не может драться. Первый, и самый распространённый, это просто терпеть. Засунуть язык в жопу, пореже выходить из класса на перемены и пытаться делать вид, что щипок с подвывертом, от которого потом остаются багровые синяки, это такая дружеская шутка. Ха-ха! А подзатыльники, от которых гудит потом голова, уколы булавкой и пинки, это знаки несомненной симпатии и приязни.

Второй вариант, это найти себе покровителя, или на здешнем гимназическом жаргоне – сюзерена. Ну и далее терпеть унижения только от одного человека, довольствуясь ролью шакала Табаки. Здесь как повезёт. Иногда "вассалитет" перерастает в дружбу или хотя бы приятельские отношения, пусть даже с оттенком покровительства.

В моём случае всё осложнялось богатым воображением, начитанность и низким уровнем социального взаимодействия с окружающим. Ну и хорошо развитой мимикой… что не всегда хорошо. Отсюда, к слову, и нелюбовь многих педагогов.

Осторожные попытки встроиться в систему я перестал предпринимать к концу второго класса, потому как – ну полная безнадёга! Сложно показывать уважение к кому-то, если в глубине души считаешь его не то чтобы недалёким человеком, а скорее – заготовкой человекообразного! Причём по делу…

И мимические мышцы, предатели, очень уверенно это отношение показывают… и к педагогам это тоже относится.

Ещё один момент – социальный статус. Когда "прогибается" под сюзерена мещанин Струков, это никому неинтересно и не вызывает удивления. А вот когда ищет покровителя отпрыск боярского рода, интерес окружающих на порядок выше… и не сказать, чтобы этот интерес был благожелательным.

Повертев сложившуюся ситуацию так и этак, я окончательно испортил себе настроение. По-хорошему, мне бы продержаться пару недель до конца занятий, не высовываясь и не показывая изменений. Потом, на летних каникулах, дожать дражайшего родителя и перейти в экстернат.

Но… не выйдет. Дело даже не в гордыне, а в ином психотипе. Там, где Алексей замыкался во внутреннем мире, как улитка в раковине, я действовал. Да и по башке лишний раз получать не охота.

– Бить подростка… – я сморщился, но память вовремя подкинула, что сейчас я и сам – ребёнок! Не подросток даже, а ребёнок, а разница почти в три года в таком возрасте – это не просто размах рук и весовые категории, как у взрослых мужиков, а куда серьёзней.

… а потом всплыло в памяти, что в ноябре-феврале Парахин настолько довёл меня, что я всерьёз раздумывал о самоубийстве. Притом, как я могу оценить с позиции человека, знакомого с психологией не понаслышке, доводил он меня вполне целенаправленно. Не думаю, что он имел в виду моё самоубийство, но это была именно травля, а не просто дурная прихоть подростка, не вполне научившегося понимать, что такое хорошо, и что такое плохо.

Не то чтобы другие мои недруги не доводили меня, но… сейчас я могу сказать, что в большинстве своём они делали это походя. Либо не имея в виду именно меня, а просто выцеливая как первого попавшегося аутсайдера, либо вполне искренне считая себя весёлыми шутниками.

А Парахин… вот хоть убейте, он меня врагом воспринимает! Понятия не имею, где и когда я ему дорогу перешёл, но Дениса я раздражаю самим фактом существования, притом давно уже.

– Н-да… – я покрутил головой, пока архивы моей памяти распаковывали соответствующую информацию, – однако!

Удержался я тогда от самоубийства каким-то чудом, да может быть тем ещё, что заболел тогда воспалением лёгких и слёг в постель почти на месяц. Физического здоровья мне это не прибавило, но мысли о самоубийстве отступили на время. Потом моральных сил давали приближающиеся летние каникулы, да отчаянная надежда, что после них всё чудесным образом переменится.

Воспоминания о желании покончить с собой чудесным образом перевели почти неизбежную драку из статуса мероприятия сомнительного в ранг едва ли не воздаяния. По крайней мере, детская часть меня пылала жаждой мщения и справедливости, отстаивая самый решительный и жёсткий вариант.

Не без сомнений обкатав мысленно все эти жесточи, я пришёл таки к выводу, что данном случае, действительно, действовать придётся крайне жёстко. Не потому даже, что воздаяние и прочее, а просто из опасения, что Парахин в этот раз будет настроен более серьёзно, и по башке мне может прилететь очень конкретно.

– Ну, ладно… – кивнул я зеркалу, в котором отразился тощий мальчишка с бледным, но решительным лицом. Следующие полчаса я пытался втиснуть в это тело навыки рукопашного боя, но получалось неважно.

Уклон, нырок, локтевая защита, стопорящий удар ногой… и он же, но с другого ракурса. И снова, и снова, и снова…

Медленно, очень медленно, едва ли не гипнотизируя сам себя в попытках втиснуть, впихнуть в тщедушное тельце навыки, на отработку которых в нормальной ситуации уходит несколько недель в режиме нон-стоп. Я прекрасно понимаю, что и как надо делать, но тело… тело никак не хочет уразуметь.

Сюда же добавились неожиданные проблемы перехода из одного тела в другое. Привыкнув, что габаритами и физической силой превосхожу подавляющее большинство противников, я и действовал соответственно. Много чисто силовых решений, которые в нынешней тушке напрочь противопоказаны.

Когда в замке заскрежетал ключ, я быстро вернулся в свою комнату, улёгшись на кровать. Минутой позже Фрося проинспектировала меня, привнеся с собой запах москательной лавки, и… не поручусь, но кажется – запах секса.

Спрятав удовлетворённую улыбку, мысленно потёр руки. Не показалось!

– Фрося! – кричу, выйдя в зал, – Я мыться собрался!

– Вот ещё, Алексей Юрьевич, – зазудела та недовольно, – одни траты от вас!

– Доктор велел, – выложил я из рукава козырь, смущённо улыбаясь и как бы стесняясь, что затрудняю служанку работой. Фыркнув, та ушла на кухню за дровами, и через несколько минут титан в ванной комнате загудел, нагреваясь.

Повесив полотенце и чистую одежду на крючки, я медленно разделся и по шею погрузился в горячую воду, раскинув руки по бортикам чугунно ванны. Ноги не достают противоположной стенки… и только сейчас до меня дошло, какой же я на самом деле маленький!

Двенадцать, пусть даже почти тринадцать лет – да в эпоху, когда об акслерации не слышали, а средний рост был заметно пониже, это… мало. Точно не помню, но явно меньше ста сорока сантиметров.

– Н-да… – досадливо заключил я, окончательно распрощавшись с былыми богатырскими статями и пытаясь примириться с унылой действительностью. Отмокнув несколько минут, намылился и встал, проводив взглядом таракана, выползшего совершить моцион на кафельную стену над умывальником. Пробку из ванной я вытаскивал зачем-то ногой, потратив на это немало времени, и только затем ополоснулся под душем.

На выходе из ванной Фрося всячески показала, как тяжело ей далась растопка титана, и какой я безжалостный эксплуататор. Практически коварный тиран!

"– Ничего, – мысленно пообещал я служанке, – скоро моя тирания закончится, и мы расстанемся!"

В тот вечер папенька торжественно открыл книжный шкаф, и Свет Божий увидели мои учебники и тетради.

– Илларион Фёдорович с этого дня разрешил, – сказал он, обдав меня запахом табака и алкоголя, и вручая стопку лично в руки, слегка придержав её и выразительно глянув в глаза. Почему он решил обставить это торжественно… Впрочем, действия алкоголиков и наркоманов не всегда стоит даже пытаться понять.

Семейный ужин не задался, но собственно – как и всегда, когда на нём присутствует папенька. Обедаем мы в гостиной, размеры которой отнюдь не велики, так и что и за столом может поместиться не более полудюжины человек, да притом локоть к локтю.

Для четверых места хватает, но… Юрий Сергеевич изволит смердеть. Неизменный запах алкоголя, перегара, табака, больных зубов и нездорового от излишеств желудка окутывает сперва его, а потом и всех нас удушливым ядовитым облаком.

На работе он употребляет мятные пастилки, а дома, по его разумению, это не обязательно. Говорить об этом… я даже не пытаюсь, а Люба иногда заводит безнадёжные разговоры, но господин Пыжов изволит обижаться и несколько дней демонстрировать своё неудовольствие.

– Кхе! – солидно кашлянул папенька, не прикрываясь рукой, – Кхе-кхе…

Поковырявшись без особой охоты в тарелке, папенька потянулся к графинчику и налил себе стопочку. Выдохнул… выпил, задержал дыхание и снова выдохнул.

… мы трое дружно задержали дыхание.

– Хороша! – благодушно сказал он, улыбаясь в усы и показывая дрянные зубы. Хм… для его утробы, мне кажется, всё хорошо! Всё, что горит, льётся и пьётся.

Из-за стола мы встали так быстро, как только позволили правила приличия, даже чуть раньше. Впрочем, как и почти всегда, когда обедаем с отцом.

… по комнатам расходились, не оглядываясь друг на друга. Такая вот у нас ячейка общества. Дворянское гнездо.

Женская гимназия в доме Кошелева на Мясницкой, в которой учатся сёстры, не слишком близко от нашей квартиры, и в непогоду отец вынужден давать дочкам деньги на извозчика, чем он не слишком доволен. В обычное же время Люба и Нина добираются туда своим ходом, выходя из дома минут на двадцать раньше меня.

Мы не слишком-то пересекаемся в обычное время, но с утра я частенько выхожу в прихожую проводить их. Сёстры на это фыркают, но не гонят, вроде как дозволяют любить себя, покуда я им не слишком докучаю.

Сейчас хоть и середина мая, но по утрам достаточно свежо, так что поверх гимназической формы девочки одевают лёгкие плащи, наподобие пыльников. Называются они как-то иначе, но это очень женское "иначе", а по факту – обычный пыльник, защищающий гимназическую форму от московской грязи и пыли.

– Погоди! – я остановил Нину, подавшую старшей сестре плащ, – дай отряхну хоть.

Отряхнув одежду платяной щёткой, я помог одеться Нине и также отряхнул её. Сёстры восприняли помощь как должное, но всё ж таки (гимназическое воспитание!) поблагодарили кивками.

– Я вчера рано заснул, – говорю неловко и замолкаю, смущаясь. Сами додумают! А я потом ещё подброшу… додумок.

Проводив сестёр, сходил "на дорожку" в туалет, и подхватив ранец, вышел из дома. Рановато, но… вот не могу сидеть!

Вроде бы и взрослое сознание, но нет – волнуюсь так, что вспотел, не успев одеться. Это разум у меня взрослый, а тело и сознание – детское!

Мне страшно. Просто страшно. Парахин, одноклассники, учителя, эта чёртова гимназия…

Хочется, чтобы всё было как раньше. Я – взрослый, состоявшийся мужик, уверенно идущий по жизни.

А сейчас… будто и не было всего этого. Хочется просто вернуться домой, сказаться больным, и проболеть, имитируя мигрени, до конца каникул.

Останавливает даже не гордыня взрослого (разумом и только разумом!) человека, боящегося схлестнуться с подростком, а скорее понимание подводных камней.

Болящего автоматически освобождают от экзаменов, перенося их на конец лета. Какие бы ни были обстоятельства у гимназиста, но во время переэкзаменовки его спрашивают максимально пристрастно, а затем ещё и снижают балл.

В личное дело ставится соответствующая пометка… и чёрт его знает, почему, но это сказывается при поступлении в университет или на госслужбу, а впоследствии заметно затрудняя карьеру. В свете грядущей Революции и Гражданской – мелочь, не стоящая внимания. Но… в таком случае и перевод на экстернат осложняется настолько, что из рядового события превращается в мероприятие, требующее созыва Высокой комиссии. А зная моего папеньку и его нежелание утруждаться…

… безнадёжно. Он и пальцем для этого не пошевелит.

– Morituri te salutatnt[9], – с тоской сказал, с преогромным трудом заставляя себя идти в ненавистную гимназию.

От волнения меня натурально подташнивает – так, что к горлу подступает желчь и приходиться, морщась, украдкой сплёвывать эту едкую дрянь. Опыт взрослого человека, спортсмена и не самого скверного уличного бойца не слишком-то помогает справляться с подступающей паникой, водопадом льющейся из подсознания зашуганного мальчишки.

– Чёрт! – проходящая мимо дородная одышливая дама почтенного вида, чрезмерно затянутая в корсет, аж подпрыгнула и дико покосилась на меня, но по-видимому, сочла, что это ей послышалось. Нервно подобрав поводок собачки, она ещё раз оглянулась на меня и прошла мимо.

Опыт взрослого человека, как ни странно, плохо помогает справляться со страхом. Хотя я заранее прокачал несколько вариантов развития событий, включая наихудшие для меня, верх постоянно берут детские переживания. Взрослый опыт и огрубелость чувств остались где-то там, а сейчас короста отвалилась, и болезненные, оголённые эмоции книжного ребёнка безоговорочно победили.

Раз уж тело у меня детское и наши сознания слились воедино, то похоже, именно детское и доминирует! В спокойном состоянии я могу использовать опыт и знания взрослого человека, опираясь на немалый багаж знаний и вбитые в подсознании психологические костыли.

"– А ножичек булатный, – услужливо, и так не ко времени подкинула память, – которым ты, Алексей Юрьевич, собрался утыкивать страшных врагов?! А финты с утыкиванием в твоём воображении? Чистая китайщина, которая в реальной жизни не работает в принципе!"

Ничего нового я для себя не открыл, но осознание, что я не взрослый в теле ребёнка, а скорее – ребёнок с воспоминаниями и знаниями взрослого, стало для меня холодным душем. Но как ни странно – помогло. Я принял себя – такого, какой есть… Пусть даже опыт говорит, что это только самое начало, но любой путь начинает с первого шага!

– Ряба! – ввинтился в уши радостный фальцет Федьки, машущего рукой от угла соседнего дома и спешащего навстречу. Н-да, вот уже беззаботное создание…

Кольнула зависть, напомнившая, что у Янчевского в нашей гимназии два старших брата, да парочка родственников более отдалённых, а это – козырь! Есть причины для беззаботности и определённой независимости. Кольнула, и прошла…

Я ответно махнул рукой, хотя и без особого энтузиазма. Катарсис[10], так и не начавшись толком, схлынул, оставив после себя звенящую пустоту в душе, но заодно смыв и липкий, постыдный страх.

– Здорово! – подлетев, он хлопнул меня по плечу, улыбаясь так радостно, будто встретил давно невиданного лучшего друга, – Ну как, выздоровел? А я тут…

Ответа он не дожидался, но впрочем, как и всегда. Не потому, что ему всё равно, а просто человек он такой, не способный удержать в себя слова и эмоции, и разом вываливая их на собеседника. По его глубочайшему убеждению, если ты постоянно не затыкаешь собеседника, вываливая своё, то это не элементарная воспитанность, а тебе просто интересно его слушать!

На душе немного потеплело. Другом его не назвать даже с большой натяжкой, но пожалуй, приятель… уже немало. Ещё человек пять в классе, с которыми у меня неплохие отношения. Получается так, что в социальном смысле я не безнадёжен, и выстраивал какие-то дружественные связи, даже пребывая в депрессивно-подавленном состоянии?

Федька шёл рядом, размахивая руками и весьма образно повествуя о событиях в гимназии за те несколько дней, что мне не было. А потом, так же внезапно…

– Лев! Ерёмин! – прервавшись на полуслове, замахал руками одному из многочисленных приятелей, и умчался, даже не оглянувшись. Настроение сразу стало тусклым, и мнительность принялась нашёптывать мне разные разности.

"– Не хочет, чтобы видели вместе" – шептало подсознание. И хотя я понимал, что это просто характер у Феди такой, но… у меня тоже – характер! Несколько лет депрессивного состояния так просто не вылечить.

В ворота гимназии я вошёл с колотящимся сердцем, бухающим в грудную клетку с силой кузнечного молота, плющащего на наковальне раскалённую болванку. Стараясь дышать размеренно и спокойно, встретил несколько взглядов, стараясь помнить, что большинству из присутствующих нет до меня никакого дела, и что насмешка в их глазах мне только кажется.

Помогает плохо, приходится всё время заниматься аутотренингом, а обстановка для этого не самая благоприятная. До начала занятий есть ещё минут пятнадцать, и в классы почти никто не торопится. Гимназисты, зайдя на школьный двор, тут же сбиваются в группы, спеша пообщаться в неформальной обстановке или затевая весёлую толкотню.

Кое-где виднеются фигуры педагогов в форменных мундирах. Большинство из них спешат в учительскую, не обращая никакого внимания на гимназистов, но есть среди них и те, кто считает своим долгом окинуть пристальным взглядом это броуновское движение, высматривая всякий непорядок.

Отдельно – фигура гимназического педеля, самого ненавидимого и презираемого существа в гимназии. Говорят, что есть среди этой публики люди относительно порядочные, которые своим призванием видят устранение всяческой несправедливости и не замечающие вовсе уж мелких шалостей учеников.

Они могут сделать устное предупреждение, не унижая ученика и не занося его в Кондуит по всякому поводу. Могут пройти мимо, демонстративно не заметив его, гуляющему с родителями в неположенном месте или в неположенное время.

Говорят… но никто из нас не встречал таких педелей, и только ходят смутные слухи, что в одной из гимназий Киева такое существо всё ж таки есть. Да один из гимназистов, приехавший из Сибири и снимающий комнату в пансионе мадам Синцовой, клятвенно уверяет, что в Иркутске таких аж два. Вралю этому никто, разумеется, не верит.

О нашем Иоганне Фёдоровиче тоже многое что говорят. Например, что родился он с каиновой печатью на теле, и многие свято уверены в этом. Единственное, в чём расходятся мнения, так это в размерах, формах и месте печати. Но и правда, сволочь он первостатейная, даже для этой своеобразной братии.

Он из тех людей, что находят в унижении других болезненное удовольствие. Притом великовозрастных хулиганов он побаивается, будучи не раз битым, да и с теми, чьи родители имеют определённое влияние, и не стесняются этим влиянием пользоваться, Иоганн Фёдорович старается не связываться. Отыгрывается он на существах безответных, мастерски измываясь и наслаждаясь этим.

– Ряба! – меня болезненно ударили по спине, прервав медитацию, – Вот ты где!

– Ну как? – цепкие руки Струкова развернули меня за отворот гимназической блузы, притягивая к себе, – Головка не бо-то?

– Руки… – отвечаю внешне спокойно, отмечая собирающихся зрителей из тех, что готовы радоваться любому событию, но пуще всего чужому унижению и боли.

– Чево-о? – тянет он, ещё крепче ухватив меня за ворот и глядя предельно глумливо, наклонив вперёд лицо и брызгая слюной, как мне кажется – нарочито, – Никак наша курочка Рябя говорить по-человечески научилась? Не ко-ко-ко, а…

Положив свою руку поверх его, я хорошо зафиксировался и резко вывернул кисть наружу, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не порвать ему связки. И признаться, двигало мной в том момент не человеколюбие, а избыточное число свидетелей!

– Ай! – по-бабьи взвизгнул он, отшатываясь прочь и хватаясь за повреждённую конечность, – Ряба, тебе конец!

– Надо же, – вслух удивился я, – мартышка, а говорит по-человечески! Скажи ещё что-нибудь Мартышок!

Смешки стали громче, и Струков, ожёгши меня ненавидящим взглядом, поспешил удалиться прочь. Он не трус… подлец, но не трус. По крайней мере не больший, чем добрая половина одноклассников. Просто начинать драку на глазах учителей, это верное исключение из гимназии!

… а жаль. Одной проблемой было бы меньше.

Первым уроком у нас география, которую ведёт Анисим Павлович Завойский, ранее служивший штурманом сперва в РИФ, а потом и в коммерческом флоте. Знающий географию прекрасно и отнюдь не только теоретически, большой строгостью он не отличается, а уроки ведёт просто замечательно.

Обычно его слушают, затаив дыхание, потому как уроки отставной моряк щедро разбавляет собственным жизненным опытом, и слушать его необыкновенно вкусно. Однако же сегодня даже он был вынужден сделать замечание Струкову, который начал рассказывать что-то Парахину, ёрзать на лавке и поворачиваться назад, кидая на меня грозные взгляды.

– Молодой человек, – сказал ему Анисим Павлович, прервавшись, – если вам неинтересно меня слушать, я могу написать записку директору, что разрешаю вам не посещать мои уроки, если вы обязуетесь сдавать экзамены по географии самостоятельно.

– Простите, Анисим Павлович! – вскочил Струков, пошедший пятнами, – Виноват!

– То-то, что виноват, – успокаиваясь, пробурчал педагог, и сделав для порядка паузу, дабы все всё осознали, продолжил рассказ о Мадагаскаре.

Струков же с Парахиным замолкли, но стоило педагогу отвернуться, поворачивались и корчили мне страшные рожи, сопровождаемые соответствующими жестами. Неделей раньше я бы сам накрутил себя так, что не смог бы поднять руки и просто покорно стоял бы, пока мясистые кулаки великовозрастного второгодника месили мою рожу.

Сейчас же… нет, не сильно легче! Состояние такое, будто я оппозиционер, вышедший на митинг и осознающий неизбежную встречу с полицией.

Меня натурально колотит мелкой дрожью, но я уже знаю, что выйду на драку и буду драться! А каковы будут последствия… кто знает. Но ведь нельзя терпеть вечно эти постоянные побои и унижения.

После первого урока перемена длится всего пять минут, и этого времени едва хватает, чтобы дойти до другого класса, заскочив по дороге в туалет. Вторая перемена длится десять минут, третья тридцать и четвёртая снова десять. Так что драки почти всегда происходят либо на третьей перемене, либо после уроков, за пределами гимназического двора. Но как водится, во всяком правиле есть исключение, и если озлобление очень уж велико, или агрессор силён в своих силах, подраться могут и в классе, пока не зашёл учитель, и в туалете, и даже в коридоре.

Прозвенел звонок, и поток учеников, гомоня, начал выливаться из класса. Я тоже не стал медлить, и подхватив ранец с учебниками, поднялся с лавки, настороженный и готовый реагировать крайне резко. Как выяснилось, не зря.

Уже в коридоре Струков попытался ударить меня ранцем по голове, причём размах был нешуточный. Я увернулся, и удар достался долговязому и весьма решительному Ваньке Бескудникову, который мигом вычислил виновного и наградил агрессора сперва изрядной оплеухой, а после, в свою очередь, шарахнул Стручка его же ранцем по голове. Оба раза, что характерно, попал, чему я откровенно позлорадствовал.

– Тебе конец! Понял! – сходу начал Струков, едва войдя в класс и тыча меня пальцем в грудь. Почти тут же, ещё до звонка, вошёл учитель Закона Божьего, и Мартышок, умолкнув, провёл ладонью по своему горлу, весьма убедительно выпятив язык.

На большее он не решился и очень удивился ответному оскалу… Наверное, оскал мой выглядел со стороны совершенно жалко. Увы и ах, но брутальности у меня ровно столько же, сколько и обаяния, то есть – ноль! Но сам факт…

Протоиререй[11] Малицикий[12], как и всегда, урок вёл крайне нудно и нафталинно. Я вообще человек не религиозный, но в молодости, за невозможностью иметь собственное мнение, был человеком вынужденно воцерковлённым и даже алтарщиком[13].

Позже, уже в Европе, интересовался католицизмом, протестантизмом и даже иудаизмом. Последнее, правда, уже на излёте богоискательства, а скорее – из-за друга, отец которого был раввином, хотя и реформаторского направления.

Как у них кормили… собственно, поэтому я любил бывать у них и слушать разглагольствования отца семейства. Ещё, пожалуй, интересны были своеобразные взгляды раввина на исторические события.

Имея возможность сравнивать, думать и вести беседы, а не просто "веровать", стал со временем то ли агностиком, то ли атеистом[14]. В богословии я понимаю по верхам, быстро потеряв интерес к подобным беседам, но – действительно понимаю, а ещё – знаю "узкие" места любой из этих религий…

… и терпеть не могу, когда человек, который должен быть профессионалом в этом деле, таковым не является! Поставив локти на парту, я прикрыл лицо и принялся ловить протоиерея на разного рода ошибках и несуразицах, мысленно ведя с ним богословский спор. Развлечение более чем сомнительное, но под нравоучительные цитаты думать о чём-то отвлечённом затруднительно.

Едва успел прозвенеть звонок, преподобный выкатился из класса, оборвав свою речь на половине. Вытаскивая на ходу брегет, он озабоченно глянул на него и ускорил шаг.

Почти тут же Стурков выскочил из-за парты и подскочил мне, хватая за грудки и добела сжимая кулаки.

– Ты… – начал он, брызгая слюной, а я…

… просто врезал локтем по удачно подставленной челюсти. Не сильно, потому как откуда силы в этом сколиозном шкилетике, но – резко и очень, очень точно.

Струков начал падать, но почему-то не сразу разжав руки и потянув меня за собой. Попытавшись было разжать его руки, я потерпел неудачу, и озлившись, упёрся ему подошвой в грудь и оттолкнул падающего противника на пол.

Класс загудел встревоженным ульем, а Парахин ринулся ко мне, расталкивая одноклассников. С колотящимся сердцем и мигом вспотев, я задом запрыгнул на парту и соскочил назад, толкнув кого-то невзначай.

– На следующей перемене – ты, жирный, – срывающимся голосом выкрикнул я и лязгнул зубами, заходясь несколько истерическим смехом, – я тебе нос откушу!

Драку прямо в классе нам устроить не дали, но я, собственно, и не очень-то рвался. Нокаутированного Струкова подняли и помогли привести себя в порядок, хлопая по щекам с такой силой, что моталась голова.

Он бодрился и пытался угрожать мне, но я видел, что он если и не сломлен окончательно, то уже боится. Даже если ситуация с Парахиным не разрешится в мою пользу, его верный клеврет заречётся размахивать руками возле моей физиономии!

Как я высидел следующий урок у нашего требовательного и занудного латиниста, даже не могу сказать. Не помню! Что-то писал, отвечал и даже получил пятёрку. Всё машинально, на автомате.

А впрочем, было бы удивительно, если бы я получил оценку более низкую. Я хоть и не успел получить степень бакалавра, но по моим прикидкам, латынь я знаю если и хуже нашего педагога, то очень незначительно.

Пока в гимназии не кончатся уроки, учеников не выпускают за ограду без записки учителя, что такому-то стало плохо, или что он уходит про неотложному делу. Причём записка считается действительной, только если ученик имеет хоть сколько-нибудь положительную репутацию, а её подделка – страшным грехом в глазах гимназического начальства.

Это не значит, что ученики сидят за оградой от звонка до звонка! Вот уж нет… заборы освоены хорошо, а некоторые сорви-головы на приличном уровне владеют зачатками паркура, натренированные набегами на чужие сады.

В качестве тренеров выступают сторожа с берданками, а в качестве допинга – соль в патронах, и соли там помещается ну о-очень много… Так же неплохим стимулом является родительский ремень или розги, когда чадо приводится за ухо. Причём сам факт набега большим грехом в глазах окружающих не является, а вот попасться, это да…

Гимназию мы покидали по всем правилам военного искусства, слаженно перебираясь через заборы и окружными путями, дабы не попасться на глаза выглядывающим из окон педагогам, перебирались через Малую Лубянку в один из соседних дворов с полудюжиной флигелей. Здесь нас не то чтобы привечают, но и не особо гонят.

Драться договорились за одним из флигелей, отведённым под проживание прислуги. Любопытствующие лакейские рожи сразу повысовывались из окон, вполне приятельски общаясь с гимназистами.

– Цирк, – оперевшись локтями на подоконник второго этажа, довольно ухнул какой-то разбитной малый лет двадцати, похожий ухватками на полового из трактира.

Я чувствовал себя каким-то гладиатором на минималках. Колизей, в котором мне предстоит выступать, это небольшой дворик перед флигелем, сараи и забор. Зрителей человек под семьдесят, что по гимназическим меркам далеко не аншлаг. Некоторые драки собирают без малого всю гимназию…

– Ну что, жирный, – громко сказал я, – готовься!

… и зубами – клац-клац! Не знаю, чего мне стоило произнести эту фразу, да ещё и соответствующим видом, но надеюсь…

– В землю вобью, – раздувая ноздри, посулил Парахин, отдавая кому-то из толпы верхнюю одежду и закатывая рукава. С трудом подавив страх, я пренебрежительно сплюнул, и плевок мой немногим не долетел до его ботинка.

– Молись, – надтреснутым голосом сказал Денис, отводя руку назад и бросаясь вперёд.

"– Кабан!" – мелькнула у меня дурацкая мысль, влезшая в голову совершенно не ко времени. Увернувшись с трудом, я оказался чуть позади, но слишком далеко для хорошего удара. Не сразу это поняв и неверно оценив дистанцию, я всё-таки попытался садануть его носком ботинка по ноге, но в итоге получился скорее поджопник.

Зрители заржали, оценив ситуацию, а Парахин, развернувшись на месте, махнул рукой наотмашь. И снова, и снова…

Я увернулся раз, другой. А потом, улучив момент, шагнул под удар, скручиваясь вперёд-вправо – так, что кулак едва не чирканул меня по уху, и навстречу – ногой по голени!

Попал не слишком удачно, но – попал, и Парахин сбился. А я, развивая успех, саданул ещё раз по голени, но в этот раз вышло куда как удачней!

– Ах ты ж… – согнувшись, взвыл он белугой, обложив меня по матушке.

"– Это он зря… – мелькнула мысль, – но вообще – удачно для меня!"

Не теряя времени, прошёл под правую руку и снова ударил ногой, но в этот раз – не по голени, а по колену. Со всей силой!

Ахнув, Денис начал заваливаться на землю, белый как мел от болевого шок. А я, пока он ещё стоит, подскочил и продублировал удар. Явственно хрустнуло…

… а потом я бил ногами по голове – быстро, сильно, целясь носком ботинка по зубам. Пока не оттащили.