Безбилетный пассажир

VIII

«Нет, мсье Альфред… Я прекрасно понимаю, что на первый взгляд как будто правы вы… Но положа руку на сердце, я должен вам сказать…»

Он был один у себя в комнате. Лежал на кровати, а вокруг в лучах солнца плавала теплая пыль. Наступил час полуденного отдыха. Лицо майора сегодня выглядело более красным, чем обычно. Когда он пришел на обед, мадам Руа внимательно оглядела его и тут же заметила, что он почти ничего не ест.

Да, вот скажем, мадам Руа… Действительно ли она изменила свое отношение к нему или Оуэну это просто показалось?

Большинство старых клиентов, друзья называли ее: «Добрейшая мадам Руа…»

Майор не строил иллюзий на ее счет. На своем веку он повидал немало женщин ее возраста, таких же пухленьких и улыбчивых, тоже содержащих гостиницы, чьи мужья также заправляли на кухне, но он прекрасно знал, что если с хорошими клиентами такие женщины были сама любезность, то едва их деньгам что-то угрожало, в их голосе тотчас же появлялись металлические нотки…

Она пристально посмотрела на Оуэна. Сказала ему:

— Вы должны следить за собой.

Теперь ему показалось, что ее тон не соответствовал совету, точнее, что в ее голосе в любую минуту могут зазвучать эти самые металлические нотки…

В общем, она выжидала, боясь проявить излишнюю любезность, но и не осмеливаясь принять сторону недоброжелателей.

«Нет, мадам Руа…»

Мысли у него путались. Голова была тяжелой, полной солнечной пыли, как и вся комната. Он дышал медленно, глубоко, так дышат во сне; иногда он похрапывал, но все равно его сознание ни на миг не отключалось. Он все время помнил, где находится. Он очень четко ориентировался в пространстве, прислушивался к звукам, доносившимся из сада, с улицы, к далекому шуму города.

В какую-то минуту он обнаружил, что дышит в унисон этим звукам. Потому что город тоже дышал. Этот теплый, плотный воздух, облекавший красную землю, деревья, дома, обтекавший прохожих, создавая нечто наподобие нимба над их головами, трепетал не только от звуков и света, но медленно и лениво колыхался сам по себе. Когда Оуэну случалось дремать после обеда на борту «Арамиса» или на другом корабле, он тоже чувствовал дыхание океана, старался слиться с его ритмом.

«На первый взгляд правы вы, мсье Мужен, но на самом деле вы допустили много ошибок. Ваша первая ошибка — грубость…»

Ему до сих пор было не по себе. Он ненавидел грубость во всех ее проявлениях, а Мужен вел себя с ним грубо, разумеется, на словах — но разве это не худшая из грубостей?

«Вы заметили, что я не пытаюсь возразить вам… Из этого вы заключили, что вы сильнее и хитрее меня, что правда на вашей стороне… Нет, мсье Альфред».

Это становилось просто наваждением, навязчивой идеей, которая зрела помимо его воли.

«Прежде всего, я совсем не похож на Джо Хилла… Мы заказывали костюмы у одного портного, останавливались в тех же отелях, ходили в одни и те же казино, для вас эти места недоступны, вы только с завистью поглядываете на них издали, и потому вам кажется, что все, кто там бывают, принадлежат к одной породе… Я прекрасно понимаю вас, мсье Альфред… Сегодня утром я, как ни странно, едва не поверил вам, и потому мне было стыдно… Вам хотелось выставить меня на посмешище перед этой девчонкой, которая с таким безразличием смотрела на меня. Господи, с каким безразличием! Словно перед ней было большое насекомое. Может быть, иногда в ее взгляде проскальзывала тень любопытства… Так умеют смотреть только женщины, а некоторые глупцы еще уверяют, что именно женщинам свойственно сострадание!.. Видите, мсье Альфред…»

Под окнами проехал велосипед, потом еще несколько — наверное, девушки-туземки в светлых платьях. И над всем этим — синий купол Папеэте, неясный звуковой фон, шум неспешной жизни, и Оуэн ощущал, как эта жизнь постепенно проникает в его плоть.

На втором этаже заведения Мариуса красивые девушки-маори из «Моаны» и «Лафайет» спали в своих убогих комнатках: все двери нараспашку, рука — на голом животе, и изредка одна из них начинала чесаться или стонать во сне или что-то бормотать, не просыпаясь.

Весь город отдыхал. За кисейными занавесками в кроватях лежали люди, на пороге прикорнули полуголые дети, сморенные сном.

«Да, вы прожженный тип, мсье Альфред, крепкий орешек… Вы часто с удовольствием это повторяете… Вы горды собой… Вы готовы глотку перегрызть тому, кто посмел бы назвать вас размазней или слюнтяем…

Ну, а вот я — размазня… Все твердое, крепкое причиняет мне боль… Даже соприкосновение с металлом… Я, скажем, не смог бы пользоваться с такой небрежностью, как вы сегодня утром, опасной бритвой… Я испытываю почти физическую боль при виде молотка, я из тех, кто ударяет себе по пальцам, когда нужно вбить гвоздь… Я такой с детства… Я боялся упасть, потому что тротуары ужасно твердые… Когда двое приятелей тузили друг друга, каждый удар кулаком отзывался в моем теле…

Многие смеялись надо мной, дразнили девчонкой… У меня была нежная кожа и тонкие черты лица, как у девочки…

Видите ли, если я говорю, что вы допустили ошибку, значит, так оно и есть. Вы причинили мне сильную боль, наверное, сами того не зная, потому что это в вашем характере, а может быть, еще и потому, что в глубине души вы вынуждены от меня защищаться…

А если я признаюсь, что едва не поверил вам, что почти стыдился самого себя, возвращаясь в Папеэте, что у меня пропал аппетит и я почти ничего не ел?»

Во дворе под окном чистили овощи, и он слышал, как картофелины, одна за другой, падают в эмалированное ведро. С него тек пот. Подушка была влажной. Он с удовольствием ощущал запах собственного тела. Еще мальчишкой он потихоньку нюхал свою кожу, особенно в жаркие дни.

«А почему бы мне тоже не рассказать вам одну историю? Вы упомянули о своей матери, о том, что она продавала газеты… Моя газет не продавала… Ее отец был богатым человеком, то что мы называем «фермер-джентльмен»… Вы видели таких на английских гравюрах, особенно на тех, где изображена охота, — в красном сюртуке и маленькой бархатной фуражке. Это было во времена моего деда Лендбэри, баронета… Его называли «сэр». Вы сразу же возненавидите его, правда?.. Говорят, я похож на него, он тоже был мягкосердечным и слегка рыхлым, как я, а в лице у него сохранилось что-то детское… Он любил лошадей и собак, мог достойно и компетентно председательствовать на сельскохозяйственном конкурсе, прочитал несколько романов Вальтера Скотта и ежедневно уделял несколько минут чтению Библии. Вам не понять, мсье Альфред… Не обижайтесь… Это был славный человек, вполне достойный, — в полном смысле этого слова, — и он надлежащим образом воспитал своих семерых дочерей…

Его жена умерла, рожая ему восьмую, а ему тогда было всего 36 лет. Он был моложе, чем я теперь. Он всегда останется моложе меня, потому что умер в 50…

Я дал вам высказаться, не так ли? Теперь дайте договорить мне… Так вот, представьте, овдовев, он вбил себе в голову, что должен стать членом парламента… И ради этого стал встречаться с политическими деятелями… Те ввели его в финансовые круги… Тогда он забыл о лошадях, собаках и дочерях… Часто ездил в Лондон, и, поскольку его расходы увеличились, он рискнул попытать счастья, когда новые друзья научили его, что можно получить много денег, играя на бирже. Да, он для этого как раз созрел… Вы называете таких лопухами, мсье Альфред…

Через пять лет мой дед так и не стал членом парламента, но лишился большей части своего состояния… Остальное у него тоже забрали… В дело все сгодится… Ему оставили лишь дочерей, и когда он вдруг понял, что довел их до нищеты, он умер, хотя это ничего не меняло…

Моя мать практически выросла в благотворительных заведениях и с радостью вышла замуж за скромного офицера индийской армии… Я не застал своего деда Лендбэри, но мне столько о нем рассказывали, что я вижу его, как живого, так же ясно, как, скажем, вас… И его замок в графстве Сарри, куда меня возили… И всех моих бедных тетушек — шестерых дочерей, оставшихся старыми девами…

Из-за сэра Лендбэри, мсье Альфред, я, честно говоря, вырос не таким, как мои товарищи… Например, в Оксфорде я жил бок о бок с внуком одного из тех, кто разорил мою семью… Он меня и научил играть в карты и, если потребуется, подстегивать удачу…

Нет, я вовсе не бунтарь и не прожженный тип… Вам хотелось дать мне понять, что я трус, уверяю вас, вы ошибаетесь…

Что я мог сделать, скажите?»

На лестнице раздались шаги. В дверь постучали. Ему не хотелось отвечать. Это пришел слуга-туземец.

— Тебя к телефону, господин.

Он быстро оделся, провел гребнем по волосам, увидел в зеркале свое опухшее лицо, мутные глаза…

— Алло!

Что он мог еще делать в этой жизни? Стать мелким служащим на Флит-стрит?

— Это вы, майор? Это Жорж Вейль… Придете вечером в «Яхт-клуб»? Да нет же… Мы на вас рассчитываем… Вы должны дать нам отыграться…

Что это, проявление симпатии или ловушка?

— Если вы настаиваете… Я очень устал…

— В девять в баре? Если я туда не загляну, идите прямо в клуб, вы теперь знаете дорогу…

В гостиничном баре было пусто. Через приоткрытую дверь он увидел, что бармен сидит на кухне. Ему нравилось попадать таким образом за кулисы отелей в неурочный час. Бармен дремал.

— Виски…

Было уже слишком поздно, чтобы снова ложиться. Тогда он приступил к ежедневному ритуалу: поднялся в номер, принял душ, оделся, не прерывая разговор с невидимым Муженом.

«…Вы слышали о Жорже Вейле, которого друзья называют Тиоти… Это он разыскал меня… Да и раньше меня тоже всегда находили другие… Очень богатые люди испытывали потребность, чтобы их окружало много народу… Меня приглашали на уик-энды, на лето… Один приятель, владелец яхты, умолял меня сопровождать его в плаванье… Говорят, я был остроумным собеседником, мсье Альфред. Именно таким образом, как близкий друг богачей, которые проводят зиму на юге, я попал на Лазурный берег…

В противоположность вам, я не возненавидел их за то, что они богаты… Но я и не восхищался ими, потому что знал, как приобретают богатство… Я не испытывал никакого почтения к деньгам… Но мне их часто не хватало, почти всегда. Хотя я имел стол и крышу над головой, оставались мои собственные нужды… И тогда я начал сам зарабатывать на то, чего мне недоставало, вы знаете, каким образом… Я вносил в это занятие известную долю изящества… Это гораздо труднее, чем вам кажется… Это требует ежедневной тренировки, такта, живости суждений… Без шуток, это превратилось для меня в своего рода игру…

Теперь вы поняли, что я не являюсь и никогда не был человеком из породы Джоакима?

Я был свободен… Принимал жизнь такой, как она есть… Спокойно переходил из особняка на Елисейских полях в дешевый отель в Латинском квартале…

Мать умерла… Вскоре погиб отец, упав с лошади в Симле.

Кроме своего гардероба, мне не о чем было заботиться.

Я тихо старел, год за годом, не замечая к тому же, что одинок…»

Он спустился, сел за руль машины. Наступило время «Английского бара», когда Мак-Лин появлялся за стойкой, как чертик из коробочки.

А может быть, он уже надоел бывшему жокею? Или тот опасался, что Оуэн навлечет на него неприятности?

«Нет, мсье Альфред…»

Нужно свести счеты всерьез. Все сказанное утром врезалось ему в память. Пора с этим кончать.

«Когда я познакомился с Джоакимом, я жил так себе, серединка наполовинку… Не в особняке, но и не в дешевых меблированных комнатах… Хороший отель на Монпарнасе. Тогда бедным был Джоаким.

Вы его не знали, мсье Альфред, и вы неправильно его себе представляете… Маленького роста, очень худой, подвижный, как ртуть, с огненно-рыжими взлохмаченными волосами… Дьявол да и только! Бармен из «Купола» так и называл его — «Дьявол»… Он никогда не садился, чтобы выпить аперитив… Проглатывал его, стоя, при этом расплачиваясь с барменом, тут же вскакивал в такси или влезал в телефонную будку… Это был расцвет кино, и Джоаким, бросивший родительский кров, как впрочем он бросил бы любое место, где его пытались бы удержать, бегал со студии на студию, помогал режиссерам и монтажерам, даже сам снимался… Мне доводилось давать ему взаймы… Неважно… На Монпарнасе деньги не имеют большой цены…

Часто вместо обеда он перехватывал рогалик и чашку кофе с молоком, но в ту пору у него уже завелась подружка — совсем девочка, белокурая, пухленькая, с большими наивными глазами: двадцатилетняя Арлетт Марешаль. Она терпеливо ждала его часами на террасе кафе… Когда он появлялся, она повисала у него на руке… Отважно слушала серьезные разговоры, которые совсем не понимала».

— Виски, сэр?

Бледный жокей возник за стойкой с грустной механической улыбкой на губах.

— Виски…

«Даже не знаю, жили ли они вместе… Думаю, да… Наверное, в меблированных комнатах. В то время Джоаким стал каким-то возбужденным, напускал на себя таинственный вид…

— В один прекрасный день, — охотно вещал он с наглой самоуверенностью, — все продюсеры будут умолять меня сотрудничать, а режиссеры…

Он выстаивал часами, чтобы попасть на прием к банкирам, к деловым людям… Он не замечал своей бедности, не тяготился ею… У него не было особых потребностей, его не волновали ни мягкая постель, ни хорошая сигара, ни вкусный обед… Ему вечно не хватало времени… Должно быть, у него не было времени и на ласки для Арлетт.

Однажды он исчез из поля зрения. Одни утверждали, что он уехал в Голливуд, другие — что, отчаявшись из-за неудач, решил продолжить дело отца. Я точно не помню… Но когда я встретил Арлетт через несколько недель, а может быть, и месяцев, она шла с каким-то арабом и талия у нее заметно округлилась…

Кажется, она действительно поехала за ним в Египет и уже гораздо позже осела в Центральной Америке…

Вы по-прежнему считаете, что Джо Хилл и я — одной породы? Не в большей степени, чем если бы я сказал, что он — сродни вам… Он бы никогда не стал брать за горло… Он не умел ненавидеть, завидовать… То, что мы называем удовольствием, ему было чуждо… Позже он жил в роскоши. Имел особняк в Гайд-парке, но чаще находился в «Савойе», где снимал на год номер-квартиру… У него всегда стоял накрытый стол для гостей, он заказывал в Гаване сигары со своими инициалами, имел собственный самолет и пилота…

Все это было ему не нужно, не отвечало его вкусам… Это являлось лишь символом, символом его власти, понимаете? Я не удивился бы, узнай, что он терпеть не мог сигары…

Он тоже был крепкий орешек, но иной породы, чем вы, мсье Альфред… Вы любите задираться, потому что у самого крепкая шкура… Он-то был непримиримым и к себе, и к другим… Несгибаемым… Иначе бы он не смог достичь цели… А он ее достиг… К концу жизни почти все кинозалы Соединенного Королевства принадлежали ему… Кроме того, кинотеатры в Канаде, в Индии… Ставить фильмы он не хотел. Слава его не манила. Он мог бы стать первоклассным режиссером, но ему больше нравилось обходиться с продюсерами и режиссерами, как со слугами… А вы еще утверждали, что я похож на него… Наверное, он знал, что у него ребенок от Арлетт. Наверняка знал, раз упомянул его в завещании… Это его не волновало… Он не мог взвалить на себя заботы о женщине и ребенке, когда все поставил на карту… В этом проявилась его несгибаемость…

Вы, наверное, не знаете, как он умер, потому что не читаете английские газеты… К тому же в газетах — не вся правда…

Несколько лет назад, когда он уже был баснословно богат, он встретил девушку из самой что ни на есть простой семьи… Про таких говорят — славные люди, потому что больше сказать нечего. Отец — кассир в банке или что-то в этом роде. Он женился на ней, потому что только так мог ее добиться, и очень скоро понял, что она тоже хочет сниматься в кино.

Ирония судьбы, не правда ли? Он, запускавший конвейер звезд и презиравший их, был вынужден делать звезду из собственной жены!

Видимо, он по-настоящему ее любил, раз пошел на это… Вы знаете ее имя, его знают все… Теперь она живет в Голливуде. Но перед этим, удовлетворив свое тщеславие, она спокойно объявила Джоакиму, что не любит его, что любит другого, и потребовала развода… Она и трех лет с ним не прожила… Для человека, располагавшего всеми существующими средствами, этого времени оказалось достаточно, чтобы сделать звезду…

Он пытался удержать ее. Месяцами ходил за ней по пятам, говорят, даже стоял на коленях перед ее дверью и рыдал…

Через положенный срок она вышла замуж за актера, которого любила.

А он, осмеянный всеми, еще снимал ее в фильмах своих компаний, чтобы удержать в Англии, сохранить зыбкую связь между ними…

Во время съемок он смотрел на нее, прячась среди декораций… Он был уже болен, потому что жил на износ… Пошаливало сердце…

Как-то вечером он сидел в ночном ресторане один: она должна была придти туда с мужем. Она вернулась из длительного путешествия, и он уже много недель не видел ее…

Когда она вошла, с ним случился сердечный приступ, он рухнул на пол возле ведерка с шампанским…

Он задыхался, а она прошла мимо, не остановившись. Он видел ее вечерние туфли в нескольких сантиметрах от своего лица…

Официанты, метрдотели бросились к нему… Вызывали «скорую помощь». Он умер в больнице на следующее утро…

Согласитесь, мсье Альфред, ни вы, ни я не принадлежим к этой породе людей.

Как вы говорили? Ах, да, что я представляю семейство со стороны отца…

А вы — со стороны матери, со стороны Арлетт, разумеется.

Это неверно, абсолютно неверно».

— Еще виски, Мак.

Он выпил очень много за последние сутки. Что правда, то правда — он много пил всю жизнь. Поэтому бросать сейчас уже не имело смысла. Ведь алкоголик, бросающий пить, — конченый человек…

— Есть новости о шхуне, сэр? Кажется, они договорились…

— Когда они отплывают?

— Не сразу. Им еще придется несколько дней заниматься ремонтом.

Забавно. Теперь ему даже было смешно, как смотрят на него окружающие… Все они, и Мак в том числе, одновременно испытывали к нему симпатию и недоверие. Можно было подумать, что он представляет для них загадку…

— Знаешь, Мак, мне звонил адвокат Вейль… Приглашает вечером в клуб.

— Поступайте, как считаете нужным.

— А ты бы как поступил?

— Я никогда не играл в карты, сэр… Правда, все мои неприятности начались из-за лошади, которой я дал допинг, потому что мне посулили крупную сумму… Я делал это и раньше, между нами говоря, но на сей раз, не знаю почему, колебался… Вспыхнул жуткий скандал, мне навсегда запретили участвовать в скачках…

— Тебе здесь плохо?

— Я не жалуюсь, сэр. Но даже здесь нужно суметь удержаться…

— Ты никогда не пьешь?

— Никогда, сэр… Мне приходится так много наливать…

Появился доктор, поколебавшись, подошел к бару и, повернувшись к Оуэну, приветствовал его, правда, без особой сердечности.

— Здравствуйте, майор.

Оуэну захотелось продолжить свой монолог для него.

«Нет, доктор… Вы неверно судите обо мне… Впрочем, из всех, кто мне встретился здесь, именно вы больше всех на меня похожи и должны лучше других понимать меня…

Прежде всего, вы пьете… Самое забавное, что Мак-Лин, который весь день подает нам спиртное, нас же за это и презирает. Тоже пуританин в своем роде… Он, наверное, жульничает, но не в игре, в чем-то другом… Если содержишь бар, без махинаций не обойтись… Правда, собственные комбинации кажутся ему пустяком, нас же он судит по всей строгости — вас и меня… С детства в его памяти сохранился образ врача, весьма отличный от того, что являете собой вы… Что же касается меня, то, наверное, он задает себе вопрос: достоин ли я еще звания джентльмена…

А знаете, когда я начал пить? Трудно сказать… Точную дату не вспомнишь…

Как я уже говорил мсье Альфреду, стареть я начал незаметно. Не знаю, как стареют другие… Для тех, у кого есть семья, профессия, честолюбие, это происходит иначе, чем для одиноких, как вы и я, для которых все дни похожи один на другой…

Как-то утром, бреясь… Ужасно, что приходится четверть часа глядеться в зеркало… Сперва я заметил, что лицо у меня как-то обрюзгло, стало одутловатым… Иногда май breakfast[8] имел неприятный привкус… Вы будете смеяться, я стал очищать желудок, принимал порошки, пилюли.

Конечно, дело было не в этом… Эти необъяснимые перемены заключались не во мне самом, а где-то вне меня… Словно я перемещался в какой-то зыбкой, непрочной среде, понимаете?

Мужен до этого еще не дошел. Не знаю, произойдет ли с ним подобное. Может быть, он раньше сломает себе шею? Утром он сказал мне ужасную вещь… Не помню точные слова… Даже не совсем понимаю, что он хотел этим сказать… Он упомянул о других возможностях.

Я сейчас вспомню… Сначала я должен свести счеты с ним, с собой…

Представьте себе, что во время нашего разговора были минуты, когда мне становилось стыдно… В конце концов он сумел сделать так, что я возненавидел самого себя…

В общем, я стал пить, чтобы увереннее себя чувствовать. Тогда окружающее постепенно теряет свою реальность…

Что ж, доктор, скажем прямо — мы пьем от одиночества, а в определенном возрасте это трудно переносить… Поэтому, когда я прочел заметку в «Таймс»… Ах, вы не в курсе… Неважно…»

Он продолжал свой внутренний монолог, рассеянно прислушиваясь к разговору, который вели вполголоса доктор и Мак-Лин.

Вероятно, Бенедикт тоже приходил к бывшему жокею, чтобы получить новую информацию.

— Вы не знаете, Мак, сколько заплатил Оскар за шхуну?

— Говорят, двадцать пять тысяч наличными за месяц.

— А неизвестно, что он собирается предпринять?

Мак взглянул на майора и промолчал.

— Некоторые утверждают, что это связано с «Астролябией»… Он справлялся о некоем Ренэ Марешале, который находится там, на борту…

Еще один неопределенный жест. Казалось, бармен хотел сказать Оуэну: «Видите, я не болтаю лишнего».

Тогда доктор повернулся к англичанину. Любопытство взяло верх над обидой.

— Скажите, майор, говорят, что сегодня утром вы ездили к этому мерзавцу Мужену?

— Абсолютно верно, доктор.

— О вас ходит много слухов. Когда приезжаешь на такой остров, как наш, нужно быть к этому готовым… Все интересуются, что вы здесь собираетесь делать, и предполагают самое невероятное… Видите, я говорю с вами начистоту… Мне-то все равно, что вы предпочтете — «Яхт-клуб» или «Колониальный клуб», компанию Тиоти и его дружков или мою…

— Знаю…

— Наверное, есть причины, верно? Вы все-таки ездили на полуостров и привезли, назад радиста… Признайтесь, что вам известно больше, чем вы говорите, о Ренэ Марешале…

Оуэн ответил, не раздумывая:

— Это так, доктор.

— Заметьте, я вас ни о чем не спрашиваю… В конце концов все станет известно. Когда люди начинают суетиться, они мне напоминают микробов… Почти неощутимое вначале, возбуждение перерастает затем в настоящий хаос… Знаете, как в медицине: кожа вспухает, натягивается, лоснится, и внезапно нарыв прорывается… Я увижу, как прорвется нарыв, майор… И я подозреваю, что вся эта сумятица возникла из-за Ренэ Марешаля… Кстати, я могу доказать, что не обижен на вас…

Неужели ему тоже недоставало общества майора и он счел, что два дня, проведенные в одиночестве, — слишком дорогая цена за обиду?

— Многие не знают об одном нюансе… На борту «Астролябии» — пятнадцать пассажиров… Как обычно, два или три жандарма, один миссионер… На маленьких островах архипелага только эти люди и пользуются авторитетом… Кроме них, туземцы с Маркизских островов и с Паумоту, приезжавшие посмотреть Папеэте, для них это крупный город — светоч разума, а теперь они возвращаются к себе… А еще с ними находится одна женщина-маори, она никуда не едет…

Одна туземка, приходившая утром ко мне на прием, сказала, что на самом деле эта женщина сопровождает Марешаля.

— Вы уверены?

— Почти…

— Вы знаете, где она живет?

— Это дочь пастора-методиста из Таиарапу… Помимо основной деятельности, которая не приносит ему большого дохода, он строит пироги… Он делает самые легкие и самые быстроходные пироги из особой породы деревьев… Ежегодно 14 июля они выигрывают все заплывы… Хижина Марешаля всего в трехстах метрах от дома пастора, и, по-моему, в последнее время Марешаль ходил в церковь на службы…

Я вас ни о чем не спрашиваю, майор, но сам рассказал все, что мне известно. Ну а если вечером вы надумаете поужинать со мной в «Колониальном клубе»…

Тем хуже для Вейля и его друзей. Забавно — Мак напряженно ждал, что ответит майор.

— Я пойду с вами, доктор. С большим удовольствием, поверьте мне…

— Я уже почти на вас не сержусь. Виски?

— Виски…

Он должен позвонить Вейлю. Он сделал это после ухода доктора. Мак слушал так же внимательно — узколицый, с грустными глазами.

«Ну конечно, мсье Мужен… Ну конечно, мсье Альфред… Я тут сделал одно умозаключение, раньше мне это в голову не приходило, но минуту назад, когда я снял трубку и встретился взглядом с Мак-Лином, я подумал об этом… Если у таких, как я, одиноких людей входит в привычку пить, то бармены как бы становятся членами их семьи, а бары заменяют дом… Наверное, поэтому английские бары — одинаковые во всем мире, даже в мелочах… Для того чтобы мне подобные чувствовали там себя, как дома…»

— Алло, Вейль?

Он попросил прощения, долго объяснял причины отказа, пообещал придти в «Яхт-клуб» на следующий вечер.

— Мне очень неловко, но когда мы с вами говорили, я только что проснулся и потому забыл о данном обещании…

— Доктор?

— Господи, ну конечно, он…

— Приятного времяпрепровождения, майор… До завтра, если угодно…

Теперь обиделся этот. Уже взрослые или даже пожилые люди, а ведут себя не по возрасту, обидчивы, как дети или как совсем юные девицы.

— Разозлился? — лаконично спросил Мак.

— Да уж пожалуй…

— Поедете туда?

Майор понял, что он имеет в виду полуостров и семью пастора.

— Он говорит по-французски, по-английски?

— По-французски свободно и немного по-английски… Он долго жил в Европе. Здесь он — влиятельный человек, власти с ним считаются, потому что он пользуется большим авторитетом среди местного населения… Он — внучатый племянник королевы Помаре. Мне кажется, что лучше идти к нему одному, без моего слуги. Тамасен не любит бары и туземцев, которые там работают. Вы увидите церковь с красной крышей и серебристым шпилем, это в двух-трех милях от дома Мамма Руа, куда вы ездили за радистом…

Машина, красная земля. Она кажется еще ярче в лучах заходящего солнца. Ароматы, изливающиеся из садов, гроздья цветов, деревья, венки на девичьих головах.

«Я уже ответил вам отрицательно, мсье Альфред, и теперь, надеюсь, вы поняли… Я не ошибся на ваш счет. Согласитесь, я никогда не относился к вам враждебно. Я не питаю к вам неприязни. Не презираю вас… Вы — крепкий орешек, видите, я даже не говорю о том, что вы злой и неумолимый, такое встречается иногда среди зверей. Вы идете прямо к цели, стиснув зубы, готовый к бою. Как Джоаким, который спокойно бросил женщину и ребенка, потому что считал, что иначе не добьется цели, так и вы, не моргнув глазом, убиваете человека.

Я всего лишь старая размазня, и мне еще нужно кое-что вам сказать. Вы тоже намекали на это. Ментор, помните? Вы произнесли слово «Ментор», точно не зная, что оно означает… А надо было бы употребить кличку: «Медор»…

Да, я чувствую себя усталым, порой у меня не хватало сил продолжить ежедневную игру… Я начинал думать о будущем, когда у меня так будут дрожать руки, что я не смогу держать карты…

И вот, когда я прочел объявление в «Таймс», я вспомнил об Арлетт. Я понял, что произошло. Джоаким был слишком горд, чтобы оставить свое состояние, свою власть деловым людям, таким, как он сам, тем, кто не так преуспел… Он вспомнил о женщине и о сыне, который, кажется, у него был… Нет, это нельзя назвать угрызениями совести. Я в этом уверен. В своем завещании он не требует предпринимать активные поиски. Он просто написал:

В противном случае все отходит государству и учреждается несколько фондов, носящих имя Джо Хилла.

Оставалось всего четыре месяца. Никто не стал поднимать на ноги все службы, чтобы разыскать молодого человека, которого очень многим было невыгодно вводить в курс дел, приносящих им немалую прибыль…

«Вам ясно, мсье Альфред? Заботливо отвезти его в Лондон, слегка обтесать, давать советы, помогать в меру возможности… Роль старой, умной собаки… Потому-то я и говорю: Медор».

Он пошел переодеться. Он всегда переодевался к ужину. Тщательно привел себя в порядок, даже чтобы провести вечер в компании неряшливого доктора.

В десять вечера они пили на террасе «Колониального клуба» лицом к подернутой рябью лагуне, они начинали говорить чуть бессвязно, повторять одни и те же фразы, когда майор перебил собеседника.

— Он намекал на другую возможность, я только сейчас, понял, что он имел в виду. Не волнуйтесь, доктор… Я не пьян… Эти слова поразили меня. Особенно то, как зло он посмотрел мне в глаза, произнося их… Представьте себе, что Марешаль разлюбил Лотту. Представьте себе, что он откажется иметь дело с таким типом, как Мужен… Другая возможность? Подставной Марешаль, черт возьми! Кто в Лондоне знает настоящего? Если господам Хэгу, Хэгу и Добсону представить кого-то вместо Марешаля, но с настоящими документами, как они тогда поступят? Найти молодого человека, отвечающего предлагаемым условиям, совсем не трудно. А он будет делать то, что от него потребуют… Послушайте, доктор, я действительно начинаю бояться… Нельзя предсказать, что может произойти.

Он с опаской вглядывался в темноту сада.

— Закажите выпить, ладно? Пусть принесут бутылку и больше нас не беспокоят.

И он начал говорить. Говорил и пил. Доктор проводил его до отеля. Потом он проводил доктора — у того не было машины. В конце концов в два часа ночи муж официантки Мариэтт сам сел за руль и доставил Оуэна до дверей отеля.