Безбилетный пассажир

IX

Странный день. Его все время преследовало ощущение, что он барахтается в чем-то вязком и теплом, как муха в патоке. Нужно было хорошенько порыться в памяти, чтобы припомнить, когда еще у него была такая же сухость во рту. Хотя что они делали накануне? Ничего. Сидели в темноте на террасе, бесконечно говорили об одном и том же, как два старика, какие, они и есть в действительности.

У Оуэна осталось неприятное чувство, что он рассказывал о том, о чем следовало бы промолчать…

Он не помнил подробностей, но ему стало жалко себя и доктора, потому что оба одиноки, оба имеют пристрастие к спиртному и другие слабости. Наверное, он говорил об одиночестве, о том, что они оба никому не нужны…

Он одевался неторопливо, с достоинством. Из-за этой проклятой сухости во рту он держался с большим достоинством, чем обычно, поскольку приходилось рассчитывать каждое движение.

— Он убьет меня? А дальше что? На что я еще могу надеяться?

Действительно ли он произнес вчера эти слова? Наверное, произнес, потому что конец фразы застрял у него в памяти. Это он сказал в ответ на какую-то реплику доктора, не менее пьяного, чем он сам. Доктора тоже мучили навязчивые мысли.

— Если бы люди не считали, что они хитрее других, а по-хорошему пришли бы ко мне и сказали: «Доктор…»

Люди относились к нему скептически из-за его безалаберной жизни, из-за того, что он даже не пытался хотя бы слегка лицемерить…

— Я «оканальиваюсь»… Я уже «оканальился»… А дальше что? Именно поэтому мне все ясно… Все, что происходит с ними, уже было со мной, понимаете? Они приезжают сюда, полагая, что их убогие истории — в новинку. Представьте себе священника, отягощенного всеми смертными грехами. Ничего себе, исповедник! А врач, переболевший всеми болезнями!

Должно быть, они проявили снисходительность друг к другу при свете луны — оба седые, с брюшком, с багровыми лицами, — а Мариэтт в нетерпении ходила вокруг их столика, потому что ей хотелось спать…

— Эта тоже не понимает. Считает меня старым развратником… Как будто через мои руки не проходило по два десятка девушек на день покрасивее, чем она… Вы, майор (позже он стал обращаться к нему на «ты»), когда я вас увидел, то сразу же понял — вы будете нашим… Кажется, я вам уже это говорил… Будете, хотите вы того или нет! А вот Мужен — никогда. Проживи он здесь хоть двадцать лет, он все равно останется чужаком… Опасайтесь его, майор… Между вами теперь борьба не на жизнь, а на смерть…

Оуэн предпочел бы не вспоминать об этом. Они оба выглядели смешно. Наверное, доктору бессознательно нравилось запугивать майора.

— Если бы сейчас кто-то из темноты всадил бы вам пулю в лоб, я бы не удивился… За сколько он убивал в Панаме? Он же сказал вам — за ерунду… А теперь речь идет даже не о миллионах, о миллиардах… Можно считать, что вас уже нет в живых… Не будь я старой размазней, я бы заставил вас замолчать! Даже знать историю про вашего Джоакима и его завещание — и то опасно.

Он посоветовал ему поменьше гулять, не уходить с оживленных улиц.

Напоследок их разговор стал настолько бессвязным, что Оуэну было противно даже вспоминать… Однако, когда он спустился в холл, намереваясь отправиться на полуостров, он все-таки подумал о том, что было бы лучше взять кого-нибудь в сопровождающие. Он себя оправдывал тем, что устал, у него раскалывалась голова и он боялся вести машину в таком состоянии.

Не мог же он просить доктора поехать с ним, после того как тот перечислил ему все опасности, которые его подстерегают! Мак-Лин предупреждал, что присутствие слуги из бара может повредить ему в глазах пастора.

Он не стал есть, выпил крепкого кофе в саду, пронизанном светом, подошел к мсье Руа, выделявшемуся светлым пятном на темном фоне зелени. Может быть, мсье Руа все еще сердится на него за то, что он пьет не в гостиничном баре?

— Вы, случайно, никого не знаете, кто согласился бы поехать со мной на полуостров? Лучше кто-то, кто умеет водить…

Хозяин поразмыслил, пошел посоветоваться с женой, затем крикнул в сторону кухни:

— Тетуа!

Это был один из рассыльных, высокий, неизменно улыбчивый туземец. Тетуа очень хотелось поехать. Потом он что-то вспомнил, вернулся и спросил, не может ли он прихватить с собой еще одного человека?

— Это его подружка, — объяснил мсье Руа. — Работает через два дома отсюда. Она родом из последней перед полуостровом деревни. Для нее — удачная возможность навестить родственников.

На том и порешили. Тетуа поднялся к себе в комнату, чтобы переодеться. Сходили предупредить девушку, потом ее нужно будет подождать возле дома, где она работает.

Мсье Руа посоветовал майору прихватить с собой еду и сам, насильно, поставил в машину небольшую корзинку. Перед отъездом Оуэн выпил в баре стаканчик, потому что виски — лучшее лекарство от виски…

Наконец они тронулись в путь: англичанин сзади, парочка впереди, для них это была чудесная прогулка. Через четверть часа они уже радостно смеялись по любому поводу. Смеялись, глядя друг на друга, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы. Смеялись, проезжая мимо какого-нибудь дома, мимо выходивших из школы детей. Их постоянный смех сливался со звуками, долетавшими извне, как пенье птиц — с журчаньем ручейка.

Оуэн дремал, прикрыв глаза, и по мере того как они удалялись от города, он все больше проникался окружающей атмосферой. Изредка он оборачивался, чтобы убедиться, что за ними никто не едет. Через час ему захотелось пить, но он напрасно хлопал себя по карманам — забыл положить фляжку с коньяком.

Им навстречу попалась одна из черных повозок на высоких колесах, запряженных чахлой клячей; на таких повозках китайцы торгуют в розницу по деревням. Два китайца, сидевшие на этой повозке, были одеты во все черное и прятались от солнца под огромным черным зонтиком — издали они напоминали трудолюбивых насекомых.

Тетуа и его подружка смеялись. Их смех звучал непрерывно, как шум мотора. Когда на дороге появлялся прохожий, Тетуа делал вид, что собирается его задавить. Он выкрикивал свои шутки навстречу домам, деревьям.

Они проехали мимо дома, где жили две женщины с корабля. Как их фамилия? Мансель. Тетка и племянница. Он увидел их на ослепительно белом песчаном берегу. Вернее, догадался, что это они, потому что женщины находились далеко; тетка, по всей вероятности, голая, лежала, растянувшись на животе. Племянница сидела, обнажив грудь. Даже издали было видно, что груди у нее большие и отвислые, на коленях — гитара.

Оуэну все больше хотелось пить. Он мог бы вскрыть кокосовый орех — они росли вдоль всей дороги, и молоко в них всегда свежее, даже на солнце. Но разве Оуэну пристало пить кокосовое молоко?

Наконец машина остановилась неподалеку от песчаной полоски, соединявшей остров с полуостровом. Молодая туземка спрыгнула на землю. В дверях дома показалась низенькая толстуха, у ее ног — черный поросенок, заменявший сторожевого пса. Увидев дочь, приехавшую на красивой машине, женщина тоже начала смеяться. Они смеялись от всей души, и смех клокотал у них глубоко в горле.

— Можно чего-нибудь выпить? — спросил Оуэн у Тетуа.

— Ты хочешь пить? Пойдем со мной, господин…

И он с гордостью повел его в дом, хозяином которого уже себя чувствовал. Он открыл шкаф, достал оттуда стаканы, бутылку рома, принес зеленые лимоны. Он не переставая что-то говорил на местном наречии. Он был красив: в белом костюме, белоснежной рубахе, фиолетовом галстуке, ботинках из тонкой кожи и в белой кепке. Он ловко манипулировал стаканами, бутылкой, солнечными лучами, самим Оуэном, двумя женщинами, восторженно глядевшими на него, и даже черным поросенком, которого шутливо отпихивал ногой, чтобы тот похрюкал.

— Твое здоровье, майор.

Он чокнулся, приготовил еще два пунша, а женщины восхищенно смотрели, как мужчины пьют.

— Сколько я должен?

— Главное, господин, не вздумай заговорить о деньгах, ты их обидишь…

Когда Тетуа снова сел за руль, теперь уже без подружки, он изредка оборачивался, чтобы улыбнуться или подмигнуть Оуэну.

Они проехали дом, где скрывался радист. Затем показалась церковь, своими белыми стенами, красной кровлей и тонким шпилем она походила на игрушечную. Или можно было подумать, что старательный ребенок нарисовал ее на голубой странице неба, а у подножья стен положили ярко-красные цветы.

— Здесь, господин…

Деревня — несколько сбившихся в кучу домиков, на улочках розовые и черные поросята, палисадники, живые изгороди, кусты и цветы, визжащая ребятня…

Оуэн вышел из машины, обогнул церковь, а малыши, в большинстве своем нагишом, следовали за ним на некотором расстоянии. Тетуа остался возле машины, он стоял в величественной и гордой позе, положив руку на крышу.

У пологого спуска плескалось море. На песке были разложены деревянные бруски, незаконченные пироги. На этой деревенской верфи работал мужчина в белых брюках и широкополой соломенной шляпе, лента которой была отделана ракушками.

Он казался очень высоким. Его плотное, чуть полноватое тело создавало ощущение мощи. Склонившись над пирогой, он затачивал нос стамеской, и белые стружки вились вокруг него, блестящие, как снег. Он спокойно, без удивления посмотрел на Оуэна.

— Здравствуй, — произнес он.

— Здравствуйте! — ответил майор. — Вы пастор?

— Я. Ты пришел ко мне?

Если он жил в Европе, то должен был знать, что французы называют друг друга на «ты», только когда знакомы достаточно близко. Но вернувшись на родину, он снова перенял это обращение, звучащее в устах туземцев так просто и благородно.

Это не было ни наивностью, ни неведением, как у африканских негров. Это было нарочито и означало, что чужеземца встречают здесь как друга, приглашая войти в семью.

Слышал ли пастор об Оуэне? Вероятно, нет. Он смотрел на него ясно и доверчиво. Его дом находился тут же, возле церкви — красивый дом, тоже белый с красной крышей, просторной верандой, окруженной зарослями зелени.

— Хочешь отойти в тень?

Сам он — загорелый, мускулистый — работал весь день под палящим солнцем, а его глаза уже привыкли к мерцанию воды.

Он вел гостя за собой. Внутри дом походил на европейские дома — вощеная мебель, вышитые салфетки на столах и буфете.

— Вы, кажется, знаете Ренэ Марешаля?..

Если можно употребить слово «недоверчивость», то именно тень недоверчивости промелькнула в глазах маори.

— Я его хорошо знаю, — ответил он. — Ты его родственник? Ты ведь приехал недавно, правда? Наверное, с последним пароходом…

Как майор почувствовал эту недоверчивость? Она была явной. Даже для белого, как доктор.

— Я не родственник, но специально приехал из Европы, чтобы повидать его…

Было слышно, как в соседней комнате суетились невидимые женщины.

По-французски он говорил правильно. У него даже не было явного акцента… Обаяние его речи придавал голос — глубокий, сильный, идущий из глубин существа, как смех женщин. Легко представить себе его проповеди, наверное, они походят на гимн…

— Мне сказали, что он вернется не раньше, чем через три недели или две…

— Через две… Ты хочешь пить?

Он набрал воды из каменной цистерны, она была чистой, словно из источника. Стакан запотел. Пастор не добавил ни рома, ни виски. Сам он пил с удовольствием, даже с наслаждением.

— Ты хорошо знаешь Ренэ Марешаля?

— Я ни разу его не видел…

— Ты знаешь его семью?

— Я знал его отца…

— А Ренэ отца не знал…

— Да, я слышал об этом.

— Его мать умерла.

— Знаю.

— Ренэ не всегда был счастлив, но здесь он обрел счастье… Ты видел его дом?

— Нет…

— Если хочешь, я тебе покажу… Он построил его своими руками… Он ловит рыбу гарпуном не хуже, чем мой сын…

Через окно он указал на пирогу, качавшуюся на волнах. На корме с гарпуном в руке стоял мужчина, готовый преследовать свою добычу даже в зарослях кораллов.

— Это мой сын… У меня еще четыре дочери.

Этот человек был обезоруживающе открыт. Неужели с ним можно было хитрить?

— Мне говорили, что одна из твоих дочерей — на шхуне вместе с Марешалем…

— Это верно… Правду не нужно скрывать… Ренэ знает только Таити… А я родился на Маркизских островах, но приехал сюда еще ребенком. Мараэ, моя дочь, ни разу не бывала на Маркизских островах. А ты там бывал? Ты должен туда поехать… Это очень красиво. Природа более дикая, чем здесь… Скалистое побережье, как в Бретани, и чудесные деревья. Я строю свои пироги из деревьев, растущих на Маркизских островах… Когда они поженились…

Оуэн вздрогнул, нахмурился, не уверенный, что правильно понял.

— …я посоветовал им совершить поездку по островам на «Астролябии».

— Ренэ Марешаль женился на вашей дочери?

— Да… За два дня до отъезда… Я их обвенчал…

— Ренэ методист?

— Стал им.

Речь текла просто. Образы были простыми, как картинки в детской книжке — яркие, солнечные.

— Видишь ли, я не знаю, чего хочет от него семья, но я уверен, что здесь Ренэ счастлив.

— Его отец умер.

— Для Ренэ он всегда был мертв.

— Он завещал ему значительное состояние… Он был одним из самых богатых людей в Европе…

— Ренэ никогда не был богатым. Не думаю, что он хотел бы им стать…

В его голосе послышалось легкое беспокойство.

— Идем со мной…

Он шел впереди, достал из кармана ключ и открыл дверь своего храма. Скамьи из светлого дерева были вытесаны его руками. Кафедра, едва возвышавшаяся над скамьями, во время служб, должно быть, создавала ощущение какой-то патриархальности.

— Здесь я обвенчал Ренэ и Мараэ… Посмотри…

Он достал старую книгу и бережно перелистал страницы. Последняя запись была сделана о Марешале. Здесь было имя его матери, дата рождения, место, где он родился: Париж, XIV округ…

Монпарнас! Маленькая Арлетт, которую майор видел в «Куполе» с большим животом…

— Подожди…

Из того же шкафа он извлек ларец, обитый внутри синим бархатом, там лежал серебряный кубок, темный от патины, на котором с трудом можно было разобрать выгравированные буквы.

Однако он прочел одно слово: Стивенсон. Он удивленно посмотрел на пастора, тот улыбался.

— Это наше сокровище, — сказал он. — Роберт-Льюис Стивенсон. Ты о нем знаешь, не так ли? Он был англичанин и написал много книг… Однажды он приехал сюда на пароходе, это было давно, еще до моего рождения… Он жил на полуострове… В те времена здесь уже был пастор, тоже англичанин… Но он подарил этот кубок на память жителям… Здесь написано:

Он продолжил путешествие. Остался на островах… Не захотел уехать оттуда и там и умер. Я думаю, что Ренэ тоже захочет жить и умереть здесь.

От волнения пальцы его слегка дрожали и металл запотел. Он вытер его носовым платком и положил кубок обратно в ларец.

— Есть и другие… Они приезжают, уезжают…

Он запер шкаф, положил туда книгу, вышел из церкви и на мгновенье застыл на пороге, глядя на свой дом, свою верфь, на море, где ловил рыбу его сын.

Оуэн шел за ним как во сне. Он пытался вспомнить, когда еще ему случалось ощутить нечто подобное. Он увидел монастырь с колоннами, длинными тенистыми коридорами, камнями, отшлифованными столетиями и ногами многих поколений монахов, косые лучи солнца, пронизывающие аллею, где пели птицы.

Это было в Муассаке. Он попал туда случайно ранним утром. Он вошел в аббатство, оказавшись единственным посетителем, и присел на монастырский камень; ему показалось, что время обтекает его, как вода, и что лучше не двигаться, остаться здесь навсегда.

— Хочешь посмотреть его дом?

Они увидели, что дети обступили машину, а шофер хохочет вместе с ними.

— Сначала он снимал хижину, как все, кто приезжает сюда. Он часто приходил, бродил неподалеку, смотрел, как я работаю. Он почти не говорил… Он стеснялся… Однажды предложил помочь мне. Он поранил палец. Я привел его к нам в дом, жена сделала перевязку, она умеет…

У него была легкая походка, а тело вблизи казалось еще более мощным, от него исходила какая-то спокойная, неколебимая мощь…

— Вы ему помогали?

— Немного… В основном мой сын.

И слово «сын» в его устах обретало особое значение. Разумеется, он любил дочерей, но о сыне, на которого изредка поглядывал, повернувшись к синеве лагуны, он говорил иначе, другим голосом.

— Сколько ему лет?

— Пятнадцать… Он почти не уступает мне по силе. Ренэ тоже стал сильным.

Они шли друг за другом по узкой тропинке, петлявшей среди густых зарослей, источавших удивительный аромат, а под ногами у них то и дело сновали ящерицы.

— Не бойся… Здесь на острове опасные звери не водятся…

Внезапно они оказались перед домом. Вода почти достигала его стен. Дом был выкрашен охрой, а крыша была не красной, а зеленой, точно выгоревшей на солнце. Пастор толкнул незапертую дверь. Внутри покрытые лаком стены наводили на мысль о каюте корабля.

Все было просто и великолепно. Огромное окно выходило прямо на море. Мебель была простой, тоже покрытой лаком. В каждой детали чувствовался мастер. В углу были аккуратно составлены гарпуны всех размеров, на полках — удочки, приспособления, которые майор видел впервые.

Над камином — фотография. Он подошел и узнал Арлетт, Арлетт в молодости, наверное, в Париже: свежее, чуть усталое личико, открытый и в то же время испуганный взгляд…

— Это его мать.

— Знаю…

— Ты был с ней знаком?

— Очень давно…

— Она была несчастлива…

Наверное, Марешаль ему все рассказал.

— Когда они вернутся, они будут жить здесь вдвоем… Дом достаточно большой, пока не появятся дети…

Он нахмурился.

— Если только Ренэ не захочет поехать с тобой в Европу. Ведь ты приехал за ним, так?

Майор не посмел отрицать. Он не смог бы солгать Тамасену.

— Он поступит так, как сочтет нужным… Такова будет воля божья…

Майор первый раз почувствовал, что перед ним — священник.

— Неужели ты считаешь, что эти деньги когда-нибудь смогут создать ему такую жизнь, как здесь?

Оуэну было почти стыдно, что он так взволнован. Еще секунда, и его глаза увлажнились бы… А может быть, это из-за сухости в горле? Это он-то, старый пьяница! А вчера их было двое — два старых пьяницы, умничающих под луной.

— Ты поговоришь с ним. Скажешь все, что собирался ему сказать.

Здесь ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить вульгарную физиономию Мужена, вспомнить его слова, его угрожающий взгляд. Все это казалось таким далеким…

Неужели человек, приехавший из Панамы, и в самом деле нанял шхуну, чтобы плыть навстречу Марешалю? Неужели девушка, которую, как ему казалось, он любил в горячке жизни в Колоне, бросится ему на шею, чтобы сказать ему:

— Я тебя люблю…

Это казалось невозможным. Даже Лондон с миллионами крохотных черных существ, копошащихся среди каменных глыб, Лондон с господами Хэгом, Хэгом и Добсоном, ждущими в своей мрачной конторе неизвестно существующего ли сына Арлетт Марешаль, тоже утратил свою реальность.

Может быть, как и в Муассаке, Оуэну захочется присесть на камень и остаться здесь навсегда?

Нет. Его мучила жажда. Его всегда мучит жажда. Он уже подумывал о прохладном «Английском баре», о заговорщическом взгляде Мак-Лина, наливающего ему двойное виски.

Он был всего лишь старой развалиной, насквозь пропитанной алкоголем, как доктор, и поэтому на глаза у него наворачивались слезы.

Они вышли из дома, и пастор размял в пальцах листья ароматного растения, вьющегося по стене.

— Ваниль, — объявил он. — Ваниль с островов самая пахучая в мире… Иди сюда!

Он снова пригласил его войти в дом. Шофер где-то отыскал гитару и играл, окруженный кольцом ребятишек.

Зачем заходить в дом? Оуэну было нечего сказать. Несмотря на все свое достоинство, ему казалось, что ему не место среди них, он ощущал себя страшным грешником.

Пожимая сильную руку Тамасена, он прошептал:

— Я сделаю все зависящее от меня, чтобы…

Чтобы что? Чтобы Марешаль остался на Таити? Чтобы они удержали своего Ренэ?

Он чувствовал необходимость опять окунуться в реальность, снова увидеть все в истинном свете, а не в виде наивных картинок, изображающих земной рай.

— Возвращайся, когда захочешь… Ты всегда будешь дорогим гостем…

Он поселил в них тревогу. Когда машина отъехала, он обернулся и увидел, что пастор, слегка ссутулившись, вернулся на свою верфь и стал собирать инструменты.

Он вовсе не ощутил неловкости, когда, заехав за подружкой, Тетуа, подмигнув, предложил ему выпить. Тетуа его знал. У туземцев при виде белых срабатывает интуиция, и они сразу же определяют их достоинства и недостатки.

Он выпил. А почему бы и нет? Разве это он жил по соседству с церковью, ловил рыбу гарпуном и обвенчался с дочерью пастора?

Смех на переднем сиденье возобновился. Неожиданно машина остановилась там, где водопад, срываясь с утеса, образовывал чистое холодное озеро справа от дороги.

— Подождешь пять минут, господин?

Парочка выскочила из машины. Тетуа снял свой роскошный белый костюм и остался смуглый и гладкий, как бронзовое изваяние, в трусах, выделявшихся белым пятном на его темном теле. Девушка с той же непосредственностью сняла через голову платье в красную полоску. У нее были уже налитые груди, на бедрах — узкие трусики.

Они кинулись к воде, как молодые животные, погрузились в нее, взбивая вокруг пену, и принялись гоняться друг за другом.

«Нет, мсье Альфред…»

Что с ним? Неужели он опять будет произносить свои бесконечные монологи?

«Я совсем не такой, каким вы злобно пытались меня представить… Я старая развалина… Я прекрасно это понимаю… Но видите ли…»

Молодые люди, не обсохнув, натянули одежду, и машина рванулась вперед. Снова проехали мимо дома Мансель, дамы уже не принимали солнечные ванны — их не было видно на пляже…

«Честно говоря, доктор…»

Чего он ждет? А что произойдет, если, как это с некоторым садизмом предсказал Бенедикт с пьяных глаз, Альфреду удастся избавиться от Оуэна?

Утром шхуна еще стояла в порту. Мак-Лин сказал, что она сможет выйти в море не раньше, чем через несколько дней. Так ли это?

Теперь он испугался, что, когда вернется, шхуны уже не будет. Мужен ничего не знал о женитьбе Ренэ. Он еще верил в лоттины чары.

Нет! Он слишком хитер, чтобы полагаться на это средство. Подставной Марешаль — куда удобнее, чем настоящий! И чтобы сделать возможным появление этого лже-Марешаля, нужно убрать настоящего…

— Быстрее, Тетуа…

Тетуа, изнемогая от смеха, с радостью жал на газ. Это была игра. Для них все превращалось в игру… Машина подъезжала к городу. Над крышами возвышались две мачты шхуны.

— К почте!

— К почте? — удивился Тетуа.

— Да. Нет, сперва остановись на минутку возле бара.

Он толкнул решетчатую дверь. Наверное, на лице у него появилось какое-то новое выражение, потому что Мак-Лин смотрел на него с изумлением. Было три часа дня, мертвое время, когда майор обычно отдыхал. Он ничего не ел, даже не открыл корзинку мсье Руа…

— Двойное виски.

Это была его судьба. И он любовно оглядывал бар, и в его взгляде промелькнул оттенок иронии.

— Вы ездили туда, сэр?

— Ездил, Мак.

— Ну и…

Ничего. Ему нечего было сказать. Это касалось его одного.

— Мужен дважды приходил утром, это не в его привычках… Мне показалось, что он искал вас…

— А!

— Он нанял кучу людей на ремонт шхуны. Один понимающий человек сказал, что они смогут выйти в море уже сегодня ночью…

— Не думаю, что они выйдут в море.

— Есть новости, сэр?

— Побыстрее, Мак. Еще двойное виски. Если придет доктор, передайте ему, что я вернусь через полчаса.

На почту! Должно быть, он разбудил служащего, дремавшего за окошком.

— Я хотел бы послать телеграмму в Лондон.

— Вот бланки…

Он много раз писал, зачеркивал и наконец аккуратно переписал текст набело.

— Это будет дорого стоить, мсье.

— Неважно… Пожалуйста, распишитесь, что телеграмма принята, вот здесь, на черновике.

— Как хотите.

— В Папеэте есть английский консул?

— Вице-консул, господин Дженкинс… Ему принадлежат магазины напротив порта.

Там продавалось все на свете: бакалея, вино, сельскохозяйственные машины, запасные части для автомобилей и лодок, мужская и женская одежда.

— Мсье Дженкинс…

— Он только что вышел. По личному делу? Подождите минутку.

У дверей магазина мужчина в белом костюме садился в машину.

— Мсье Дженкинс! Мсье Дженкинс! С вами хотят поговорить…

Уютный, прохладный кабинет, где жужжали три больших вентилятора, сдувая со стола бумаги.

Майор говорил около десяти минут. Его собеседник, не скрывая удивления, медленно переписывал текст телеграммы.

— Я все понял, майор. Я сделаю то, что вы просите. Отправлю телеграмму сегодня же…

Он проводил Оуэна до самых дверей магазина.

— А вам совсем не страшно?

Оуэн едва заметно пожал плечами.

— И все-таки будьте осторожнее.

В баре доктор еще не появлялся. Наверное, отсыпался после вчерашних возлияний. Молоденькая туземка исчезла. Тетуа с гордым видом сидел за рулем.

— Мне нужно как можно быстрее увидеть Мужена, Мак.

— Может быть, я ошибаюсь… Но, по-моему, он в городе. Скорее всего вы найдете его на борту шхуны.

«Нет, мсье Альфред…»

Он едва заметно улыбнулся. Пора кончать с этой песней! Какое теперь имеет значение то, что думает о нем Мужен?

Он сел рядом с водителем. Ему даже захотелось посмеяться вместе с ним, как только что беспечно хохотала девушка в полосатом платье. А почему бы и нет? Разве он не сыграл с ними со всеми отменную шутку? А значит, и с Муженом!

— Послушайте, майор! Это скоро кончится… Лишь бы Мужен оказался на борту…

Он был там. Майор увидел его еще с пристани — рядом с мсье Оскаром и другими белыми. Солнце нещадно палило. Почти голые туземцы то и дело взбегали по трапу, неся на голове тяжелый груз. Трап вибрировал. Это напоминало танец.

Он тоже вступил на трап, и люди на борту с удивлением смотрели, как он поднимался.

Когда он перешагнул через поручни, Мужен не пошевелился, не сводя с него тяжелого взгляда, как тогда, когда он произносил свои угрозы.

— Мне кажется, вам бессмысленно ехать, Мужен, — произнес он с ходу.

Пауза. Они по-прежнему смотрели на него, и ему показалось, что он стоит один — против всех.

— Вы хотите, чтобы я говорил при этих людях?

Почти машинально Альфред двинулся на нос шхуны мимо груды снастей и парусов. Он остановился под одной из мачт, и майор взглянул наверх, откуда доносился шум. Там наверху двое матросов прикрепляли парус, и он подумал, что рискует получить удар по голове.

— Я только что послал в Лондон телеграмму, содержание которой должно быть вам небезынтересно, возможно, от этого даже изменятся ваши планы…

Ему не было страшно, хотя он сознавал, что рискует. Поблизости находились только туземцы, снующие на берег и обратно, да друзья Мужена, следившие за ними издалека. Больше — ни души. Он рисковал получить удар, а ударов он боялся…

Не спеша Оуэн достал телеграмму из бумажника и протянул ее Мужену.

Глаза майора излучали смех, как глаза туземцев. Мужен дважды перечитал текст и медленно поднял глаза на Оуэна.

— Вы это сделали? — глухо произнес он.

Оуэн приготовился к удару, даже закрыл глаза.

«Нет, мсье Альфред!» — хотелось закричать ему во все горло.

Черновик телеграммы медленно упал на палубу, и Оуэн наклонился, чтобы его поднять. Тогда Мужен поддал бумагу ногой и она отлетела далеко в сторону, едва задев руку англичанина.

Мужен еще раз пристально посмотрел ему в глаза. Потом удалился к своим спутникам, делая вид, что ему нет дела до майора.

Это было все. Оуэн вернулся к машине. Когда он садился, белые на шхуне о чем-то горячо спорили.

— В бар…

Перед тем как толкнуть дверь, Оуэн немного выждал, как актер перед выходом на сцену, с такой же наигранной улыбкой. Вся разница заключалась в том, что он играл эту комедию сам для себя. Медленно, осторожно он коснулся наконец двери так же бережно, как пастор Таиарапу утром открывал дверь своего храма.

А может быть, это и был теперь его храм?

— Приветствую вас, доктор.

Тот нахмурился, думая, что майор уже пьян.

— Вы были правы… Полагаю, что вы можете записать меня в постоянные члены «Колониального клуба».

Мак-Лин и Бенедикт еще не понимали, что произошло. Машинально бывший жокей наполнил ему стакан.

— Только при условии, что вы не будете так ревниво к этому относиться и время от времени будете позволять мне пополнять финансы в «Яхт-клубе»… Не волнуйтесь… Я не стану чересчур усердствовать… Здесь на жизнь много не понадобится…

Он улыбался. У него были большие глаза, крупное лицо. Он увидел свое отражение в зеркале между бутылками, и ему стало неловко, что он так взволнован.

— Мне тоже хочется «оканальиться», доктор…

Разве он мог поступить иначе?

Шхуна никуда не ушла. «Астролябия» вернулась в порт двенадцать дней спустя, и Мужен с Лоттой находились среди толпы встречающих.

На берег сошел высокий худой загорелый парень, голый до пояса, в сопровождении пухленькой туземки: ее лицо и пылкое, здоровое тело излучали радость.

Пастор двинулся им навстречу. Они обменялись несколькими фразами на причале чуть в стороне от толпы. Ренэ Марешаль неуклюже и настороженно подошел к Оуэну, на которого ему указали.

— Мсье? — сказал он вопросительно.

— Это я дал телеграмму на место вашей последней стоянки. Джоаким Хилман оставил вам все свое состояние…

— Благодарю вас, — ответил парень сдержанно. — Я полагаю, что не обязан наследовать ему?

— Разумеется…

— Вы возвращаетесь в Европу?

— Я остаюсь на Таити…

Вот и все. Марешаль даже не заметил Лотту в толпе. Он с женой и пастор сели в такси и уехали на полуостров.

«Арамис» подошел к берегу через несколько дней. Губернатор проводил на борт мсье Фрера, инспектора по колониям, поддерживая его под локоть.

По таитянскому обычаю друзья уезжающих дарят им на прощанье цветочные гирлянды, которые обязательно нужно повесить себе на шею.

Похудевший и загоревший мсье Фрер, который к тому же постриг себе бородку клинышком, с гирляндой на шее походил на Дон-Кихота в брыжах.

Стюард Ли слегка испугался, увидев, что на борт поднимается американец. Бармен уже потянулся за бутылкой виски, но Уилтон С. Уиггинс, которого теперь можно было принять за туземца, так он загорел, потребовал пива.

Комиссар полиции проводил в одну из кают лже-Массона, бывшего секретаря суда и весельчака, а бывшие друзья смотрели, как он уезжает. Капитану было дано указание высадить его в Панаме, от греха подальше…

Мужен и Лотта с гирляндами на шее облокотились о поручни верхней палубы, неподалеку от спасательной шлюпки, в которой молодая женщина совершила путешествие на Таити.

— Пойдем, выпьем по стаканчику, — вздохнул доктор, обращаясь к спутнику. — Такова традиция…

Капитан Магр подошел к ним и пожал руки.

— Возвращаетесь с нами, майор?

— Я оставляю майора у себя, — отрезал Бенедикт. — Вы разве не заметили, что он уже изменился? Когда вы придете на Таити в следующий раз, увидите, он станет совсем своим… Он созрел для этого… Мне — перно, виски — майору, Боб, и покрепче…

«Нет, доктор, я не…»

Хватит! Это превращалось в манию… Неужели у Оуэна войдет в привычку разговаривать самому с собой? Однако доктор ошибался. Все было не совсем так.

«Нет, доктор, я не созрел… Или не был готов к этому. Только…»

Только что? Неужели он будет говорить о Ренэ? О Ренэ, которого не знал и имя которого теперь произносил с той же интонацией, как пастор из Таиарапу?

Не созрел… Не совсем созрел… Это придет… Но придет только потому, что он сам этого захотел…

«Вы чувствуете разницу, доктор?»

Он не скажет ему об этом. Никогда не скажет. И они будут все больше и больше походить друг на друга…

— Ваше здоровье, майор!

— Ваше здоровье, доктор!

— За процветание «Колониального клуба»!

И если потребуется, они останутся его двумя последними членами.

Так же, как они остались вдвоем на опустевшей пристани, глядя, как удаляется «Арамис».

Перевод М. Е. Таймановой