Безжалостное обольщение

Глава 22

Стоял сильный мороз, и заледеневшая трава острыми шипами прокалывала бальные атласные туфельки Женевьевы, перебегавшей лужайку позади дома Полански. Тонкий луч света, падавший из комнаты, в которой остались четверо игроков, освещал впереди узкую полоску. Весь сад тонул в кромешной тьме, населенной призрачными тенями деревьев и кустов. У себя за спиной она слышала неумолимые шаги капера. Женевьева оглянулась в надежде вступить с ним хоть в какой-то диалог — и немедленно раздался свист и щелчок кнута.

— Куда мы идем? — отчаянно выдохнула она у ворот, сделанных в высокой каменной стене.

— Домой, — последовал короткий ответ.

— Но наша карета на Карнтнерштрассе, — возопила Женевьева, задыхаясь.

— Ты не поедешь, ты побежишь. — И Доминик подкрепил свои слова еще одним щелчком кнута.

— Будь ты проклят, Доминик Делакруа!

Проклятия были единственным оружием, которое она могла противопоставить куда более грозной силе, имевшейся в его распоряжении, и все же, как это ни нелепо, ощущение комичности этой чудовищной ситуации почти пересиливало ее страх и гнев. Дьявол Делакруа с кнутом в руке собирался прогнать ее по укромным улочкам Вены. Пока Женевьева бежит, кнут будет подниматься и опускаться, не причиняя ей никакого вреда. Сказать, что бы случилось, если бы она остановилась и тем самым бросила дьяволу вызов, Женевьева не могла.

Она дважды ударила Делакруа по лицу на виду у всех гостей, подвергла оскорбительному публичному унижению и в глубине души понимала, что пока еще легко отделалась.

Этот их, мягко выражаясь, необычный пробег по пустынным мощеным венским улицам, обтекавшим собор, не видел никто, кроме четверых картежников, вдруг сообразила она. Они, конечно же, поделятся столь необычной сплетней с другими. Из головы никак не шла мысль о последствиях, которые это будет иметь. Морозный воздух в сочетании с шампанским производили странный эффект: голова была как в тумане, ноги не слушались, но Женевьева продолжала бежать, потому что о другом не смела и помыслить.

Наконец они свернули на тихую Домгассе, и Женевьева, буквально упав на тяжелую деревянную дверь в их дом, застучала кулаками. Протянув руку поверх ее плеча, Доминик дернул бронзовый молоточек, и она едва успела отступить назад, так как Сайлас открыл дверь, как всегда, немедленно. Но ведь ему полагалось ждать в карете на Карнтнерштрассе, не так ли? Спотыкаясь, Женевьева прошла мимо слуги в благодатное тепло вестибюля. Ну разумеется, Доминик, должно быть, отослал его домой до того, как отправился на ее поиски по дому Полански. Возможно, и кнут-то он взял у Сайласа.

— Наверх! — Доминик ткнул ее между лопаток серебряным наконечником кнута, и она, шатаясь, побрела по широкой лестнице.

Проходя мимо Сайласа, несчастная заметила его изумление. В спальне, которая, что удивило Женевьеву, выглядела точно так, как тогда, когда они ее покинули, Доминик бросил кнут в угол и прошел прямиком в свою комнату для переодевания, с треском захлопнув за собой дверь.

Сайлас, собирая разбросанные повсюду вещи, сердито спросил:

— Вы в порядке?

Женевьева не так хорошо знала Сайласа, чтобы под сердитой интонацией распознать искреннюю заботу. Она кивнула, усаживаясь в кресло подле огня.

— Он меня не ударил ни разу. Хотя, видит Бог, основания для этого были. — Она с облегчением освободилась от своих замызганных бальных туфель и долго растирала пальцы на ногах через шелковые чулки, прежде чем призналась шокированному и осуждающему матросу в том, как провинилась перед Домиником:

— Я дважды ударила его по лицу, Сайлас, на виду у всех, посреди бального зала.

Сайлас застыл от изумления.

— И вы еще здесь?! — Он недоверчиво покачал головой. — Я принесу вам воды с горчицей, чтобы погреть ноги.

— Неразборчиво, но с явной горячностью ругаясь себе под нос, он вышел.

Женевьева нервно посмотрела на закрытую дверь в гардеробную Доминика. У нее страшно болели ноги, раскалывалась голова, и все тело тянулось к уютному комфорту постели, но она знала, что ночь еще далеко не окончена. Она устало стянула нижнюю юбку, развязала подвязки и, скатав, сняла чулки с израненных замерзших ног.

— Сайлас сообразил принести тебе что-нибудь для ног? — внезапно раздался с порога голос Доминика.

Женевьева подняла голову. Он переоделся в длинный парчовый халат, и, к невыразимому своему облегчению, Женевьева заметила, что дьявол, которого она в нем пробудила, исчез, отбыл снова в свои мрачные глубины, где бы они ни находились. Нельзя сказать, что у капера было хорошее настроение, но он уже взял себя в руки.

— Да, — ответила Женевьева хриплым голосом, неожиданно начав дрожать и протянув к огню замерзшие руки. — Мне очень жаль, что я ударила тебя. Это непростительно, я знаю, но ты не имел права говорить мне такие вещи… после всего того, через что я прошла, обвинять меня в распутстве… и в том, что мне это нравится… — Она содрогнулась от воспоминания. — Это было невыносимо, и я потеряла рассудок. — Голос у Женевьевы по-прежнему был хриплым, она не сводила глаз с огня.

Прежде чем Доминик успел что-либо ответить, снова появился Сайлас. Он взглянул на обоих, шмыгнул носом, поставил перед Женевьевой таз и наполнил его горячей душистой водой из кувшина.

— Вы бы лучше дали ей немного бренди, месье, — предложил он. — Сейчас слишком холодно, чтобы бегать по улицам в таких плохоньких одежках. — Это был первый раз, когда Женевьева услышала в голосе Сайласа пусть и едва уловимый, но намек на неодобрение, адресованное месье Делакруа.

— Оставь нас, — резко оборвал его Доминик, но совету последовал и налил в бокал бренди.

Женевьева, скривившись от отвращения, замотала головой:

— Не могу. Я и так ужасно себя чувствую.

— Не так ужасно, как почувствуешь себя утром, — с грубой прямотой пообещал Доминик. — Но зато впредь будешь поосторожнее с шампанским.

Слезы навернулись у нее на глаза, но Женевьева ничего не ответила, только осторожно опустила ноги в воду и тут же почувствовала невероятное облегчение.

— Можешь объяснить, что ты только что имела в виду? — Доминик говорил спокойно, словно предмет не представлял для него большого интереса. — Что ты имела в виду подо всем, через что ты прошла?

«Конечно, теперь можно рассказать ему всю идиотскую правду, — уныло подумала Женевьева. — Что в конце концов изменится по сравнению с тем, как Доминик уже относится ко мне после сегодняшнего?»

— Можешь смеяться надо мной, если хочешь. Кажется, это уже больше не имеет никакого значения, но выяснилось, что из меня получится никудышный шпион: какие-то вещи я никогда не могу сделать, несмотря на то что это самый лучший способ достичь цели. Авантюристка из меня явно не получилась — мне нужно было остаться в Новом Орлеане и выйти замуж за Николаса.

Доминик долго смотрел на нее: тонкая, склонившаяся вперед шея, вздрагивающие и вспыхивающие искорками в отблесках каминного огня локоны, маленькие руки, впившиеся в колени, нелепый контраст голых ног в тазу с роскошью бального платья и драгоценностей.

— Прошу прощения, Женевьева, но, наверное, я абсолютный тупица. Какие такие вещи ты не можешь делать?

Женевьева шмыгнула носом и поморщилась: голова у нее готова была вот-вот взорваться.

— Распутничать. — Слово это вырвалось у нее с каким-то злобным шипением. — Что бы ты там ни думал, я не могу ложиться в постель с этими мужчинами. Я могу только притворяться, будто мне этого хочется.

На мгновение Доминику показалось, что земля повернулась вокруг своей оси, а затем медленно-медленно встала на место.

— Что же ты тогда делала во время этих свиданий?

— Играла в пике, — призналась Женевьева, разминая пальцы в теплой воде. — Ставила на себя. Если бы проиграла, тогда… — Она пожала плечами. — Поэтому мне нужно во что бы то ни было выигрывать.

Доминик стоял как громом пораженный.

— Но эти четверо — самые лучшие в Вене игроки! Женевьева снова лишь пожала плечами. Несколько минут он в недоумении шагал по комнате, потом подошел, встал напротив, взял ее за подбородок и поднял голову. Женевьева вынуждена была встретить его взгляд.

— Ты говоришь правду?

— Ну вот, теперь ты обвиняешь меня во лжи! — Женевьева заплакала. — Сначала я была распутницей, теперь — врунья.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, фея, — осторожно сказал Доминик. — Просто хочу убедиться, что на сей раз все правильно понял. Ты добывала информацию, играя в карты и обещая партнерам себя в случае их победы? Так?

— В двух словах — да. Может, и не слишком хорошо продуманный план, но… Только теперь я поняла, что они обменялись информацией и, наверное, поняли, что я не та, за кого они меня принимали. Вот я и пыталась усыпить их подозрения сегодня вечером.

Доминик нахмурился:

— Но это не все, что ты сделала, Женевьева.

— Нет. — Она вздохнула. — Но ты так рассердил меня своими инсинуациями и придирками. Конечно, ты не знал, скольких нервов стоило мне все это, а я не могла довериться тебе, потому что ты сказал бы, что я проявляю дурацкую щепетильность…

— Что, черт возьми, заставило тебя так думать? — перебил Доминик, соображая, встряхнуть ли ее как следует, прежде чем обнять.

— Ну, ты ведь думал, что это такой простой план и что для меня было вполне естественно предложить его… Только, когда я говорила о нем, я не понимала еще… — Пальцы ее лежавших на коленях рук сцепились в какой-то немыслимый узел. — В тот момент мне казалось, что это все такая чепуха и… и что это так вписывается в наше приключение. Ведь мы действительно лишь участники одного общего приключения, не то что уважаемые люди, и не принадлежим друг другу.

Доминик размышлял: сколько времени понадобится, чтобы убедить ее в том, что в их отношениях, быть может, есть и нечто другое — самое главное. Но Женевьева была так уверена в том, что говорила! Однако эту проблему он отложил на потом и вернулся к более насущной.

— Не понимаю, почему ты не доверяешь мне настолько, что не могла сказать: «Этого я делать не хочу»? — мягко спросил он. — Тебе пришлось выдержать такое нервное напряжение, намеренно заставляя меня думать совсем другое, в результате чего я не только не помог, но и усугубил твои проблемы. Сколького можно было бы избежать, если бы ты доверилась мне.

— Но откуда я могла знать, что ты поймешь? — Женевьева впервые за все это время посмотрела на него. — Ты принял мой план с такой готовностью, а, когда я возвращалась домой, вел себя так, словно ничего необычного не произошло…

— Было безумием с моей стороны то, что я согласился, — резко перебил Доминик. — Но ты выглядела такой, черт возьми, самоуверенной, знающей, что делаешь. Я считал, что не имею права тебе мешать. А кроме того, казалось, что у тебя так здорово все получается, ты приносила столько нужной информации. Будь я проклят, Женевьева, ты нарочно заставляла меня верить, что тебе все это очень нравится! Меня терзала самая постыдная, мучительная ревность. Женевьева Латур. Самое опустошающее чувство из всех. Я никогда прежде его не испытывал и не был готов к нему. А ты подливала масла в огонь.

— Ревность? — пробормотала удивленная Женевьева, вынимая ноги из таза. — У тебя? Ко мне? — Это было самое неожиданное открытие; на миг оно заслонило собой все ее телесные недуги и душевные раны.

— Именно! — горько усмехаясь над собой, подтвердил Доминик. — Ревность из-за флирта, в которые играл этот маленький фонтанчик женственности. Немедленно дай мне самую торжественную клятву, что никогда больше не будешь скрывать от меня ничего, что мне интересно и касается меня. — Бирюзовые глаза смотрели строго.

— Если бы ты сказал мне, что чувствуешь, я бы призналась, — не стала спорить Женевьева, решив, что, судя по всему, от нее больше не требуют взять всю вину за случившееся на себя. — Ты ничего не сделал для того, чтобы я сказала тебе правду, наоборот. — Наклонившись, она вытерла ноги полотенцем, которое оставил Сайлас. — У меня так болит голова, Доминик. Может быть, продолжим утром?

— Мне нужно твое твердое обещание. — Подхватив под мышки, Доминик поднял ее на ноги, и в этот момент раздался громкий стук бронзового молоточка о входную дверь, разнесшийся по всему дому. — Кого еще черт…

Отпустив Женевьеву, Доминик вышел и, перегнувшись через перила, посмотрел в вестибюль. Женевьева тихо подошла, встала рядом и тоже заглянула вниз. Сайлас уже спешил к двери, в которую продолжали стучать. А когда он открыл, месье Фуше бесцеремонно прошел мимо.

— Где месье Делакруа, приятель? Мне нужно немедленно переговорить с ним.

— Что за неотложное дело, Фуше? — нарочито беспечно прокричал сверху Доминик.

— А, Делакруа! — Посетитель приветственно поднял руку и, перескакивая через ступеньку, стал быстро подниматься по лестнице. — Простите за столь необычное появление. Мадам Делакруа, к вашим услугам, — несмотря на явную спешку, он галантно поклонился босоногой Женевьеве.

— Мы очень рады видеть вас, месье, — сказала она, отступая в открытую дверь спальни.

К ее удивлению, француз воспринял это как приглашение и вслед за ней вошел в неубранную комнату: чулки и туфли валялись на полу рядом с тазом и мокрым полотенцем. Женевьева беспомощно посмотрела на Доминика. Тот позвал Сайласа.

— Что случилось, Фуше? — прямо спросил он, протягивая нежданному гостю бренди, который чуть раньше налил для Женевьевы.

— Я… э-э… слышал… э-э… о кое-каких впечатляющих событиях на балу у Полански, — с необычным смущением произнес Фуше, — и счел, что мне не следует терять времени, поскольку ваше пребывание в Вене, очевидно, подходит к концу.

— Очевидно, — согласился Доминик со своей обычной сухой улыбочкой. — Не думаю, что нас теперь будут где-нибудь принимать.

— Конечно. — Фуше отпил глоток бренди и подождал, пока Сайлас унесет таз и соберет разбросанные вещи Женевьевы.

— Мадам пора в постель, — позволил себе, выходя из комнаты, заметить Сайлас и закрыл дверь с весьма решительным стуком.

"Фуше, похоже, нисколько не смутило то, что матрос с серьгой и «конским хвостиком» служит горничной у дамы, — подумала Женевьева, — ведь Фуше уже давно подозревает, что Делакруа — не совсем обычная супружеская пара».

— Сегодня никому из нас не придется спать, — сообщил Фуше, — если, конечно, мне удастся уговорить вас объединить паши усилия.

Женевьева, почувствовав, что ко всем ее несчастьям добавилось головокружение и возобновились тошнотворные позывы в желудке, снова села в кресло. Если бы не это, и у нее, как у Доминика, загорелись бы глаза и лицо стало бы настороженным. Но сегодня она выжата эмоционально и физически и к стыду своему готова в любой момент расплакаться, подпирая рукой раскалывающуюся голову. Только себя следовало ей винить в том, что выпила слишком много шампанского, и, конечно, она не могла не понимать, что в значительной мере именно из-за этого произошли бурные события сегодняшнего вечера. Но вынужденная пробежка по улицам и напряженный длительный разговор, в ходе которого ей пришлось выложить все правду и который, как она догадывалась, еще не закончен, лишили Женевьеву последних сил. На данный момент Наполеон Бонапарт был ей в высшей степени безразличен.

— Фуше, мы продолжим внизу, если, не возражаете, — предложил Доминик, снова открывая дверь. — Сайлас проводит вас в гостиную. Я немедленно присоединюсь к вам.

Фуше поймал взгляд Доминика и, казалось, впервые увидел, как плохо выглядит Женевьева.

— Согласен, — так же отрывисто ответил он. — Очень сожалею, что нарушил ваш покой, мадам. — И, чуть щелкнув каблуками, удалился.

— Я не знаю, сколько времени тебе придется отдохнуть, но лучше немного, чем ничего, — сказал Доминик. — Пойдем, я помогу тебе раздеться.

— Но раз мы партнеры, разве я не должна участвовать во всех твоих планах, чего бы они ни касались, — чисто символически воспротивилась она, разрешая поднять себя на ноги.

— В настоящий момент, дитя мое, ты не годишься в партнеры и цыпленку, — уговаривал Доминик, расстегивая на ней платье.

Он уложил ее в кровать за несколько минут, и, как только раскалывающаяся от боли голова коснулась прохладной подушки, глаза у Женевьевы моментально закрылись. Наклонившись, Доминик убрал ей волосы со лба и нежно поцеловал:

— С разговором о нас с тобой, боюсь, придется немного повременить. Но не очень долго, фея.

Ее ресницы вздрогнули в ответ, что он расценил как согласие, и, задув свечи, Доминик вышел.

— Итак, Фуше, здесь нам никто не помешает. — И Делакруа подошел к камину и встал спиной к огню.

— Вы заинтересованы в том, чтобы помочь Бонапарту бежать с Эльбы? — По форме реплика его была вопросительна, но оба хорошо знали, что это не вопрос, а утверждение, поэтому Доминик лишь слегка наклонил голову в знак согласия. — Сейчас как раз настал подходящий для этого момент, — продолжил Фуше, — но Наполеону нужно будет обойти французские и британские суда, патрулирующие пролив. У вас есть опыт в подобных делах, не так ли?

Разлетающиеся брови Доминика вопросительно выгнулись:

— Так значит, вы знаете, кто я?

— О да, мой друг. Уже три дня. — Пожилой царедворец тихо хмыкнул. — У меня тоже в Америке есть свои люди, как вам, должно быть, известно.

Доминик сокрушенно покачал головой:

— Конечно, мне следовало это знать. Как мне связываться с Наполеоном: через Бартолуччи в Легорне или через Феша в Риме?

— С домашним заданием вы справились, — похвалил Фуше.

— Это Женевьева, — уточнил Доминик, и глаза его потемнели.

Фуше оттопырил нижнюю губу:

— Очень находчивая дама ваша жена. Поздравляю вас, Делакруа. — Секунду он задумчиво смотрел на огонь, затем вернулся к теме:

— У Наполеона на Эльбе недостаточно судов, чтобы перевезти тысячу двести человек, даже если ему удастся под недремлющим оком Нила Кэмпбела мобилизовать их всех. Так что придется приобрести на материке еще пару кораблей. И укомплектовать их командами.

Доминик понимающе кивнул:

— В Легорне уже стоит мой собственный корабль с командой и есть достаточное количество людей, чтобы составить команду сокращенной численности на еще одном крупном судне.

Ну а приобрести торговый корабль в таком большом порту не составит труда.

— Отлично. — Фуше решительно кивнул — с этим покончено. — Бартолуччи представит вас Бонапарту, который постоянно принимает посетителей. Не вижу причин, почему бы вам и мадам не присоединиться к сонму любопытствующих. Когда увидите его, скажите, что я собираюсь вместо нашего мракобеса посадить на трон Луи Филиппа. Это подтолкнет его. — Хитрый старый лис хмыкнул. — Народ взывает к нему. Стоит Наполеону сделать шаг на французскую землю — и он окажется на гребне волны народного энтузиазма. Но если Бонапарт промедлит, то у французов будет еще меньше причин желать его возвращения.

— А вы это планируете? — спросил Доминик.

— Если Наполеон не поторопится… — Искусный интриган Фуше грустно усмехнулся. — Так, как сейчас, больше продолжаться не может.

— Значит, мы не должны терять времени, — воскликнул Доминик! с полным пониманием этой непростой ситуации. — Я должен поговорить с Бонапартом, выяснить состояние его флота, затем приобрести все, что требуется, и выработать план обхода кораблей, блокирующих… — Он обернулся к Фуше с доверительной и спокойной улыбкой пирата, готового действовать.

— Это все нелегкие задачи, мой друг, — ответил Фуше, будто об этом нужно было напоминать. — Но я нисколько не сомневаюсь в том, что вы выполните их во имя благоденствия Франции. — Доминик при этих словах удивленно поднял бровь, и Фуше хмыкнул:

— Впрочем, благоденствие Франции не ваша забота, не так ли?

— Я торговец, Фуше, — чуть передернув плечом констатировал, Доминик. — Мне хорошо заплатили за работу, и я ее хорошо выполню.

— Это более надежный мотив, чем лояльность и слепой патриотизм, — безо всякой иронии констатировал Фуше. — Я тоже в некотором роде торговец, только получаю не деньгами, а властью.

— Они идут рука об руку, — добавил Доминик, и оба на прощание рассмеялись, почувствовав на мгновение родство между интригой и пиратством, между властью и деньгами.

Доминик еще полчаса совещался на кухне с Сайласом, который и не думал спать, отлично понимая, что события этого вечера незамедлительно повлекут за собой перемены в их жизни. Слуга получил распоряжение закрыть дом, расплатиться за аренду и следовать за месье в Легорн как можно скорее вместе с матросами, которые помогали прислуживать в венском доме. Там они должны присоединиться к команде «Танцовщицы» и ждать дальнейших распоряжений.

Доминик отправился наверх, ему предстояла неблагодарная роль — прервать слишком короткий сон Женевьевы. Но когда он зажег свечу и увидел ее, забывшуюся глубоким сном, решимость пирата поколебалась. Женевьева была в ужасном состоянии, уже когда они вернулись домой, а долгое путешествие в карете по разбитым дорогам итальянского побережья только усугубит его. Хватит ли у Женевьевы сил более двух суток путешествовать в таких условиях?

Можно, разумеется, оставить ее здесь и велеть Сайласу привезти позже. Доминик улыбнулся, представив себе, что сказала бы Женевьева, узнай о сомнениях Доминика. Его фея до конца без колебаний разделила с ним это рискованное дело и не потерпит даже мысли о том, чтобы остаться, она будет яростно, отрицать любое предположение, будто ей не под силу ехать. Ну что ж, на стороне Женевьевы молодость и здоровье. А он постарается, насколько возможно, облегчить ее страдания, пока природа не возьмет свое и Женевьева окончательно не оправится от пережитого. Но до тех пор мадемуазель Женевьеве придется потерпеть. «Правда, нельзя быть уверенным, что терпеть она будет молча», — грустно подумал Доминик, опуская свечу на столик рядом с кроватью. Однако можно дать ей поспать еще чуть-чуть, пока он сам будет одеваться и собирать вещи. Доминик разбудит ее в самый последний момент.

Предрассветный час грозил перейти в утро, когда Доминик решил, что ждать больше нельзя. Саквояж уже привязан на крыше экипажа. Доминик тепло оделся: плотные бриджи, сапоги и сюртук; па стуле был приготовлен толстый шерстяной плащ. Женевьеве Доминик подобрал бархатный костюм для верховой езды на теплой подкладке, сапожки, плащ и муфту.

Женевьева стряхивала с плеча тяжелую руку и, казалось, не слышала, как Доминик настойчиво будит, повторяя се имя. Она пыталась спрятать голову под подушку, чтобы не мешал спать раздражающий свет лампы, но конец был неизбежен. Как только сознание вернулось к ней, неумолимо вернулись и неразлучные спутники похмелья: тошнота, барабанный бой в висках и сухость во рту. Она со стоном перекатилась на спину.

— Имей жалость, уйди и дай поспать.

— Тебе придется немедленно встать, — твердо сказал Доминик, срывая одеяло, — одеться и выпить кофе.

При одной мысли об этом Женевьева почувствовала себя так, словно кто-то вытягивает из нее кишки. Она не могла понять, почему Доминик столь безжалостно с ней обращается. Снова застонав, Женевьева повернулась спиной к свету и свернулась в клубок.

Несмотря на сочувствие к ее страданиям, которые каперу были хорошо памятны по дням юности, он не отступил. Доминик приподнял Женевьеву, и поставил на ноги, на которых она держалась весьма нетвердо и при этом все время трясла головой, отказываясь помогать ему.

— Ты ведь не хочешь, чтобы я оставил тебя здесь, Женевьева?

— Оставил? — Желто-карие глаза с трудом открылись.

— Да, здесь, — резко ответил он, стягивая с нее ночную рубашку. — Я еду в Легорн. Ты со мной?

— Меня сейчас стошнит, — простонала она и задрожала от холода.

— О Боже, — пробормотал Доминик, — да тебе еще хуже, чем я думал. Сколько же шампанского ты выпила?

При слове «шампанское» Женевьева споткнулась и, налетев на комод, вцепилась в него.

Доминик подошел к двери:

— Сайлас, мне нужна одна из твоих дьявольских смесей! Женевьева заковыляла обратно к кровати и заползла под одеяло.

— L — Если я сейчас умру, — сказала она, — так лучше уж умереть здесь.

— Не умрешь. Ты будешь спать в карете, а уже к вечеру снова станешь человеком. У Сайласа есть средство против тошноты, но от головной боли оно, боюсь, не поможет.

Сайлас появился, неся поднос, на котором стоял большой стакан отвратительно пахнущей жидкости. Он поставил его рядом с кроватью, бросив понимающий взгляд на скрючившуюся Женевьеву.

— Единственное средство от похмелья — это выспаться, — прокомментировал он уже в дверях.

— В данном случае это не для нее, Сайлас. — Доминик взял в руку стакан. — Ну давай, Женевьева. Выпей. Обещаю, от этого ты почувствуешь себя лучше. А если сможешь выпить все залпом, будет не так уж и противно. — Он ободряюще улыбнулся ей.

Женевьева, которая никогда в жизни не была в столь ужасном состоянии и даже не выходила на улицу в такую холодную погоду, жалобно посмотрела на него, закрыла глаза и залпом выпила содержимое. Пока горькая жидкость прожигала ей готовый вывернуться наизнанку желудок, она, дергаясь и извиваясь, молила о смерти. Из глаз ее катились слезы, она хватала воздух ртом, словно выброшенная из воды рыба. А потом произошло чудо. Буря в животе стихла, кислотное жжение прошло, и она поняла, что ее больше не тошнит.

— Это суровое лекарство, я знаю. — Доминик ласково погладил ее но спине. — Я бы не дал его тебе, если бы не чрезвычайные обстоятельства. Мы должны быть в пути еще до восхода.

Женевьева кивнула, как ей казалось, весьма энергично, и от этого боль в висках усилилась. Она решила, что впредь движения нужно делать только медленные и осторожные. Именно так, медленно и осторожно, свесила ноги, села на край кровати и, наклонившись, потянулась за чулками. В затылке громко забухало, поэтому она постаралась подтянуть ноги к рукам, а не наоборот.

Доминик не удержался от улыбки, наблюдая за тем, как Женевьева пытается обмануть свое похмелье. Губы у нее были сурово и решительно сжаты, глаза широко открыты, словно ее веки приклеились к бровям.

— Давай-ка я помогу тебе, — сказал Доминик. — Ложись в постель.

Женевьева со стоном облегчения вновь опрокинулась на спину.

Он надел ей чулки, аккуратно разгладив и тщательно завязав подвязки. Женевьева тихо вздохнула, и Доминик бросил на нее свирепый взгляд. Казалось, прошло много времени с тех пор, когда они последний раз предавались любви весело и свободно — как в начале, — и это стройное тело вновь показалось ему бесконечно желанным.

С некоторым удивлением Доминик заметил, что, пока он разглядывал Женевьеву, она снова уснула. Между тем заря уже занималась над горизонтом.

Спохватившись, Доминик быстро начал одевать Женевьеву.

Не прошло и получаса, как он укутал ее в плащ, дал в руки муфту и усадил в карету.

Следующие шестьдесят часов остались самым страшным воспоминанием в жизни Женевьевы. Они останавливались, только чтобы сменить лошадей и поесть. Большую часть первого дня она проспала на плече у Доминика. Но ночью Женевьева проснулась, и чувствовала она себя еще хуже, чем раньше, ко всем ее мучениям добавились еще и тряска в карете по разбитым дорогам. Гостиницы, в которых они останавливались, представляли собой обыкновенные постоялые дворы. Просьбу принести воды, чтобы умыться, здесь встречали с полным недоумением, еду, которую подавали, Женевьева находила совершенно несъедобным варевом.

Доминик оставался абсолютно невозмутимым, все эти мелочи его нисколько не трогали, а когда спутница сердилась, или жаловалась, или, как это было не раз, начинала плакать от холода, грязи и прочих неудобств, он лишь гладил и похлопывал ее по плечу, как капризного малого ребенка. И надо сказать, что такое обращение оказывало желаемое действие: Женевьева сразу чувствовала себя виноватой, извинялась, заставляла себя сидеть прямо и с интересом смотреть в окно.

К концу третьего дня карета перевалила через холм, и путники увидели порт Легорн на берегу моря, простиравшегося до французского берега. Когда спустились в белый опрятный городок, Женевьева безошибочно угадала в изящном абрисе корабля, покачивавшегося на рейде, «Танцовщицу», и сердце радостно забилось.

"Танцовщица» была единственным домом, который у нее теперь остался, а никогда еще Женевьева не нуждалась в домашнем уюте, покое и безопасности так, как сейчас.