Безграничная

ГЛАВА 18. ТЫ УВИДИШЬ МЕНЯ СНОВА

В какой-то момент во второй половине дня мне кажется, что мне нечего делать, кроме того, как ждать ночи. Я смотрю на часы. У меня есть несколько часов, прежде чем я отправлюсь в путешествие на железнодорожную станцию.

Прежде, чем я отправлюсь в ад.

Думаю, мне нужно сделать что-то легкомысленное. Веселое. Прокатиться на американских горках. Съесть тонну мороженого. Купить в кредит что-то смехотворное. Это могут быть мои последние часы на земле.

Что я должна сделать? Чего мне будет больше всего не хватать, когда все изменится?

Ответ пришел ко мне, как песня на ветру.

Я должна полетать.

В Биг-Бейсин³³ не спокойно. Я поднимаюсь быстро и легко, мои нервы придают мне больше скорости, чем обычно, и я занимаю свое место на вершине скалы «Биззардс Руст», ноги свешены с края, смотрю сквозь сине-черные клубы облаков, которые тяжело лежат над долиной.

Не лучшие летные условия. Я кратко рассматриваю варианты, куда отправиться дальше, может быть на Титон, чтобы пересечь его. Это наше место для размышлений — мое и мамино, так что я сижу здесь и думаю. Я пытаюсь быть в мире со всем, что происходит.

Я возвращаюсь в день, когда мама впервые привела меня сюда, когда она ошеломила меня новостью, что во мне текла ангельская кровь. Ты особенная, продолжала говорить она, и когда я посмеялась над ней и назвала сумасшедшей, отрицая, что я была быстрее, сильнее или умнее, чем любая другая совершенно нормальная девушка, которую я знала, она сказала: «Часто мы делаем лишь то, чего от нас ожидают, когда мы способны на гораздо большее».

Одобрила бы она то, что я собираюсь сделать — прыжок, который я собираюсь совершить? Сказала бы она, что я сошла с ума, думая, что могу сделать невозможное? Или, если бы она была здесь, сказала бы, чтобы я была храброй? Будь храброй, моя дорогая. Ты сильнее, чем думаешь.

Мне надо придумать историю, которую я расскажу Семъйязе, напоминаю я себе. Это моя оплата. История о маме.

Но какую историю?

Я думаю ту, что покажет мою маму с лучшей стороны: живую, красивую и веселую, то, что Семъйяза больше всего любил в ней. Это должно быть хорошо.

Я закрываю глаза. Я думаю о домашних фильмах, которые мы смотрели до того, как она умерла, все эти моменты связались вместе как лоскутное одеяло воспоминаний: мама носит шапку Санты рождественским утром, мама вопит на трибунах во время первой футбольной игры Джеффри, мама наклоняется, чтобы найти круглого, идеального морского ежа на пляже Санта Крус, или когда на Хэллоуин мы отправились в Таинственный Дом Винчестеров³⁴, в конечном итоге, она была более напугана, чем мы, и мы дразнили ее — о, боже, мы дразнили ее — а, она смеялась, вцепившись в наши руки, в руку Джеффри с одной стороны, а в мою — с другой, и повторяла: «Давайте пойдем домой. Я хочу забраться в кровать и натянуть одеяло на голову и притвориться, что в этом мире нет ничего страшного».

Миллион воспоминаний. Бесчисленные улыбки, смех и поцелуи, то, как она все время говорила, что любит меня, каждую ночь перед тем, как я забиралась в кровать. То, как она всегда верила в меня, будь это тест по математике, балетное выступление или выяснение своего предназначения на этой земле.

Но это ведь не та история, которую захочет Семъйяза? Может то, что я расскажу ему, будет не достаточно хорошо. Может быть, я расскажу ему, а он все время будет смеяться и, в конце концов, не возьмет меня в ад.

Я могу провалиться, даже не начав.

Я чувствую головокружение и открываю глаза, неустойчиво шатаясь на краю скалы. Впервые в своей жизни, я чувствую, что тут слишком высоко. Я могу упасть.

Я отползаю от края, сердце колотится в груди.

Вау. Думаю, слишком много давления. Я тру глаза. Этого слишком много.

Порыв ветра ударяет меня, теплый и настойчивый у моего лица; мои волосы выбрали этот момент, чтобы выбиться из хвостика и кружиться вокруг меня, в моих глазах. Я кашляю и убираю их. Целые две секунды, я мечтаю о том, чтобы у меня были ножницы. Я бы все отрезала. Может так и сделаю, если или когда вернусь из ада. Новой мне понадобится радикальная смена внешности.

Я с тоской смотрю в небо, затем задерживаю дыхание, когда по-настоящему вглядываюсь в него. Облака рассеиваются, только несколько клочков белого висят в отдалении. Небо чистое. Солнце медленно снижается над океаном, выглядывая из-за верхушек деревьев золотым пламенем.

Что случилось? Подумала я с изумлением. Это сделала я? Я как-то разогнала шторм? Я знаю, что Билли может контролировать погоду, и иногда погодные условия становятся искаженными, когда она слишком эмоциональна, но я никогда не думала, что смогу сделать это сама.

Я встаю. Независимо от причины, это хорошо. Сейчас я могу летать, даже если это на несколько минут. Это как подарок. Я снимаю толстовку, вытянув руки над головой и приготавливаюсь, чтобы призвать свои крылья.

Именно тогда я слышу шуршание позади себя, затем безошибочный звук кроссовок по скале, маленькое ворчание, когда кто-то поднимается в горку. Кто-то идет.

Облом. Раньше я здесь никого не встречала. Это общественная тропа и каждый может ходить здесь, предполагаю я, но, как правило, здесь пустынно. Это трудный подъем. Я всегда рассчитывала на то, что у меня будет место, где я могу побыть одна.

Ну, думаю, полет отменяется.

Думаю, это кто-то глупый. Найдите собственное место для размышлений.

Но затем чьи-то глупые ладони появляются на краю скалы, после чего виднеются руки, затем лицо, и это не кто-то глупый.

Это моя мама.

— О, привет, — говорит она. — Не знала, что здесь кто-то есть.

Она не знает меня. Ее голубые глаза распахиваются, когда она видит меня, но это не узнавание. Удивление. Она тоже никогда здесь ни с кем не сталкивалась.

Моя первая мысль: она красивая и моложе, чем я когда-либо видела ее. Ее волосы завиты в локоны и пушатся, и я бы дразнила ее, если бы увидела такой на фотографии. На ней светлые джинсы и голубая рубашка, которая собирается на плечах, что напоминает мне о том случае, когда она заставила меня смотреть «Танец-вспышка»³⁵ по кабельному. Она девушка с постера из восьмидесятых, и она выглядит такой здоровой, такой взволнованной жизнью. В горле образовывается ком. Я хочу обнять ее и никогда не отпускать.

Она неловко смотрит в сторону. Я пялюсь.

Я закрываю рот.

— Привет, — выдавливаю я. — Как ты? Прекрасный день, не так ли?

Сейчас она смотрит на мою одежду: на мои узкие джинсы и черную майку, на мои болтающиеся, развивающиеся волосы. Ее глаза настороженные, но любопытные, она поворачивается и смотрит со мной на долину.

— Да. Прекрасная погода.

Я протягиваю руку.

— Я Клара, — говорю я, как образец дружелюбия.

— Мэгги, — отвечает она, принимая мою руку, качая ее, но, не сжимая, и я получаю представление о том, что происходит внутри ее. Она раздражена. Это ее место. Она хотела побыть одна.

Я улыбаюсь.

— Часто сюда приходишь?

— Это мое место для того, чтобы подумать, — отвечает она, таким тоном, который тонко сообщает мне, что сейчас ее очередь, и я должна уходить.

Я никуда не собираюсь.

— Мое тоже. — Я сажусь на свой валун, это не то, чего она хотела, и я почти смеюсь вслух.

Она решает подождать, пока я уйду. Она садится на другую сторону от валуна и вытягивает перед собой ноги, капаясь в сумке, чтобы найти пару солнцезащитных очков полицейского образца, и надевает их, откидывая голову назад, будто загорает. Она сидит в этой позе несколько мгновений, ее глаза закрыты, пока я больше не могу терпеть. Я должна с ней поговорить.

— Так ты живешь поблизости? — спрашиваю я.

Она хмурится. Ее глаза открыты, и я чувствую, как ее раздражение уступает место настороженности. Она не любит людей, которые задают слишком много вопросов, которые появляются из ниоткуда в неожиданных местах и которые слишком дружелюбны. Раньше у нее были попытки общения с такими людьми, и ни одна из них хорошо не закончилась.

— Я заканчиваю первый курс в Стэнфорде, — болтаю я. — Я до сих пор новенькая в здешних местах, так что всегда травлю местных жителей вопросами о том, где лучше поесть, куда сходить и так далее.

Выражение ее лица смягчается.

— Я окончила Стэнфорд, — говорит она. — Какая у тебя специальность?

— Биология, — отвечаю я, нервно ожидая увидеть, что она подумает об этом. — Программа обучения на подготовительных медицинских курсах.

— У меня степень по медсестринскому делу, — отвечает она. — Иногда это трудный путь: делать людей лучше, восстанавливать их, но так же это награждает.

Я почти забыла об этой ее стороне. Медсестра.

Мы немного разговариваем: о соперничестве Стэнфорда-Беркли³⁶, о Калифорнии, о том какие пляжи лучше для сёрфинга и о программе подготовительных курсов. Через пять минут она стала намного дружелюбнее, отчасти все еще желая, чтобы я ушла, чтобы она смогла сосредоточиться и принять решение, за которым пришла сюда, но так же позабавлена моими шутками, ей любопытно, она очарована. Могу сказать, что я ей нравлюсь. Мама любила меня, даже если не знает, что должна любить меня. Я рада.

— Ты когда-нибудь была в Стэнфордской Мемориальной Церкви?— спрашиваю я ее, когда в разговоре образуется затишье.

Она качает головой.

— Как правило, я не хожу в церковь.

Интересно. Не то, чтобы мама фанатела от церкви, но пока я росла у меня всегда было впечатление, что ей там нравилось. Мы перестали ходить туда только тогда, когда я стала подростком, может потому что она думала, что я сделаю в церкви что-то, что разоблачит нашу семью.

— Почему нет? — спрашиваю я. — Что не так с церковью?

— Они всегда говорят вам, что надо делать, — отвечает она. — А я не люблю выполнять приказы.

— Даже от Бога?

Она рассматривает меня, один уголок ее глаза приподнимается в улыбке.

— Особенно от Бога.

Очень интересно. Может, мне слишком нравится этот разговор. Может, я должна рассказать ей, кто я напрямую, но как можно вывалить на кого-то, что ее еще-даже-не-зачатый-ребенок, пришел навестить ее из будущего? Я не хочу свести ее с ума.

— И так, — говорит она через минуту. — О чем ты пришла сюда подумать?

Как это сказать?

— Я собираюсь отправиться в… поездку, помочь подруге, которая оказалась в плохом месте.

Она кивает:

— И ты не хочешь ехать.

— Я хочу. Она нуждается во мне. Но у меня такое чувство, что если я поеду, то у меня не будет возможности вернуться. Все изменится. Ты понимаешь?

— Ох, — она всматривается в мое лицо, что-то замечая там. — И ты оставляешь парня позади.

Поверьте, она ничего не упускает, даже сейчас.

— Что-то типа того.

— Любовь — это великолепная вещь… — отвечает она, — … и заноза в заднице.

Я удивленно смеюсь. Она ругается. Я никогда раньше не слышала, чтобы она ругалась. Молодые девушки, всегда говорила она мне, никогда не ругаются. Это не солидно.

— Звучит как голос опыта, — дразню я ее. — Об этом ты пришла сюда подумать? О мужчине?

Я наблюдаю, как она тщательно формулирует слова, прежде чем произносит их. — Предложение.

— Вау! — восклицаю я, и она хихикает. — Это серьезно.

— Да, — бормочет она. — Это так.

— Значит, он спросил тебя? — Святое дерьмо. Должно быть, она говорит о папе. Она поднялась сюда, чтобы решить, выходить за него или нет.

Она кивает, ее глаза затуманены, будто она вспоминает что-то горькое.

— Прошлой ночью.

— И ты сказала…

— Сказала, что должна подумать об этом. Он сказал, что если я хочу выйти за него, должна встретиться с ним сегодня. На закате.

Я присвистываю, и она страдальчески улыбается. Не могу ничего поделать. — Так ты склоняешься больше к «да» или «нет»?

— Думаю, к «нет».

— Ты не… любишь парня? — спрашиваю я, задыхаясь. Мы здесь говорим о моем будущем, вся моя жизнь на кону, и она склоняется к «нет»?

Она смотрит на свои руки, на безымянный палец, где нет очень заметного шикарного обручального кольца.

— Не то, что я не люблю его. Но не думаю, что он сделал мне предложение по обоснованным причинам.

— Дай угадаю. Ты при деньгах, и он хочет жениться на тебе ради денег.

Она фыркает:

— Нет. Он хочет жениться на мне, потому что хочет, чтобы я родила ему ребенка.

Ребенка, в единственном числе. Потому что она не знает, что в плане есть и Джеффри.

— Ты не хочешь детей? — спрашиваю я, мой голос немного выше, чем обычно.

Она качает головой:

— Я люблю детей, но не думаю, что хочу собственных. Я слишком сильно беспокоюсь. Не хочу любить кого-то так сильно, чтобы потом его отобрали. — Она осматривает долину, смущенная тем, как много рассказала о себе. — Не знаю, смогу ли я быть счастливой в этой жизни. Домохозяйкой. Матерью. Это не для меня.

Тишина окутывает нас на минуту, пока я стараюсь придумать что-то умное, чтобы ответить, и чудесным образом, я придумываю.

— Может быть, ты не должна смотреть на это с такой точки зрения, будешь ты или нет счастлива, когда станешь женой этого парня, но подумаешь о том, если ты будешь его женой, станешь ли ты тем человеком, которым хочешь быть. Мы думаем о счастье и о том, сможем ли принять его. Но обычно, это происходит от того, что мы довольствуемся тем, что имеем и принимаем сами себя.

В конце концов, класс «счастья» пригодился.

Она внимательно смотрит на меня:

— Скажи снова, сколько тебе лет?

— Восемнадцать. Вроде. Сколько тебе? — спрашиваю я с усмешкой, потому что уже знаю ответ. Я подсчитала. Когда папа попросил ее выйти за него замуж, ей было девяносто девять.

Она краснеет.

— Старше, — вздыхает она. — Я не хочу стать кем-то другим лишь потому, что этого ожидают от меня.

— Так не меняйся. Будь выше этого, — отвечаю я.

— Что ты сказала? — спрашивает она.

— Будь выше того, чего от тебя ожидают. Смотри выше. Выбери собственные цели.

На слове цели, ее глаза сужаются на моем лице.

— Кто ты?

— Клара, — отвечаю я. — Я говорила тебе.

— Нет.— Она встает, подходя к краю скалы. — Кто ты на самом деле?

Я встаю и смотрю на нее, встречаясь с ней взглядом. Я сглатываю.

— Я твоя дочь, — говорю я. — Да, и это странно, видеть тебя, — продолжаю я, пока ее лицо становится белым как полотно. — В любом случае, какая сегодня дата? Я умираю, как хочу узнать об этом с тех самых пор, как увидела твою одежду.

— Десятое июля, — отвечает она с изумлением. — Тысяча девятьсот восемьдесят девятого. Во что ты играешь? Кто послал тебя?

— Никто. Думаю, я скучала по тебе и затем случайно прошла сквозь время. Папа сказал, что я снова увижу тебя, когда это будет нужно мне больше всего. Думаю, это то, что он имел в виду. — Я делаю шаг назад. — Я, правда, твоя дочь.

Она качает головой:

— Перестань говорить это. Это невозможно.

Я поднимаю руки, пожимая плечами.

— И все же я здесь.

— Нет, — говорит она, но я вижу, как она совершенно по-другому и внимательно рассматривает мое лицо: видит мой нос, как свой нос, форму моего лица, мои брови, мои уши. Неопределенность мерцает в ее глазах. Затем паника. Я начинаю беспокоиться, что она может спрыгнуть со скалы и улететь от меня.

— Это трюк, — говорит она.

— О да? И как я пытаюсь тебя обмануть?

— Ты хочешь, чтобы я…

— Вышла за папу? — продолжаю я. — Ты думаешь, что он — Майкл, мой отец, ангел Господень хочет заманить тебя в брак, в котором ты не хочешь быть? — я вздыхаю. — Слушай, я знаю, это нереально. Для меня это странно, будто в любую минуту я могу исчезнуть, будто никогда и не рождалась, и это будет полным обломом, если ты понимаешь, что я имею в виду. Но, правда, мне все равно. Я так рада видеть тебя. Я скучала по тебе. Так сильно. Мы не можем просто… поговорить об этом? Я появлюсь на свет двадцатого июня тысяча девятьсот девяносто четвертого года. — Я делаю маленький шаг к ней.

— Не надо, — резко отвечает она.

— Я не знаю, как убедить тебя. — Я останавливаюсь и говорю об этом. Затем я поднимаю руки. — У нас одинаковые руки, — говорю я. — Смотри. Одинаковые. Видишь, как твой безымянный палец немного длиннее, чем указательный? Мой тоже. Ты всегда шутила, что это отличительный знак огромного интеллигента. И у меня есть большая вена, которая проходит горизонтально правой, я думаю, это странно, но у тебя то же самое. Так что думаю, мы странные вместе.

Она уставилась на свои руки.

— Думаю, я должна сесть? — говорит она и тяжело опускается на камень.

Я приседаю рядом с ней.

— Клара, — шепчет она. — Какая у тебя фамилия?

— Гарднер. Думаю, это был выбор папы — земная фамилия, но вообще-то, я не уверена. Клара, между прочим, было самым популярным женским именем в тысяча девятьсот десятом, но с тех пор не очень. Спасибо за это.

Она вымучивает улыбку.

— Мне нравится имя Клара.

— Хочешь, чтобы я сказала тебе свое второе имя, или ты придумаешь его сама?

Она прикладывает пальцы к губам и недоверчиво качает головой.

— И так, — говорю я, потому что солнце сейчас движется к горизонту, и скоро ей надо будет уходить.— Я не хочу давить на тебя, но думаю, ты должна выйти за него.

Она слабо смеется.

— Он любит тебя. Не из-за меня. Или потому что Бог сказал ему. Из-за тебя.

— Но я не знаю, как быть мамой, — бормочет она. — Ты знаешь, я выросла в детском доме. У меня никогда не было матери. Я хороша в этом?

— Ты лучшая. Серьезно, и я не просто пытаюсь здесь сделать свое дело, но ты лучшая мама. Все мои друзья супер завидуют тому, какая ты потрясающая. Ты всех мам заставляла стыдиться.

Выражение ее лица все еще затуманено.

— Но я умерла раньше, чем ты выросла.

— Да. И это отстойно. Но я бы не променяла тебя ни на кого, кто жил бы тысячу лет.

— Меня не будет там для тебя.

Я кладу свою руку на ее.

— Ты сейчас здесь.

Она слегка кивает головой, сглатывая. Она переворачивает мою руку в своей и рассматривает ее.

— Потрясающе, — выдыхает она.

— Я знаю, верно?

Мы сидим некоторое время. Затем она говорит:

— Расскажи мне о своей жизни. Расскажи об этом путешествие, в которое ты собираешься.

Я прикусываю губу. Беспокоюсь, если расскажу ей слишком много о будущем, это нарушит пространственно-временной континуум или нечто подобное, и уничтожит вселенную. Когда я ей об этом рассказываю, она смеется.

— Я видела будущее всю свою жизнь, — говорит она. — Это, как правило, работает как парадокс, по моему опыту. Ты узнаешь, что что-то должно произойти, затем ты делаешь это, потому что знаешь, что произойдет. Это сценарий в стиле курица-или-яйцо.

Достаточно хорошо для меня. Я рассказываю ей все, на что у меня есть время. Рассказываю о своих видениях, о Кристиане и пожаре, кладбище и поцелуе. Рассказываю ей о Джеффри, что шокирует ее, потому что она никогда не считала, что у нее может быть больше одного ребенка.

— Сын, — выдыхает она. — Какой он?

— Очень сильно похож на папу. Высокий и сильный, одержим спортом. И очень напоминает тебя. Упрямый. И упрямый.

Она улыбается, и я чувствую в ней проблеск счастья от идеи о Джеффри, о сыне, который выглядит как папа. Я болтаю о том, как видение Джеффри все перепутало и как он сбежал, жил в нашем старом доме, как встречался с плохим Триплом, и что сейчас я не могу найти его, и это приводит ее в чувства.

И, наконец, я рассказываю ей об Анжеле и Пене, и Вебе, о том, что случилось в «….Подвязке», и как я начала верить, что Анжела была моей настоящей целью.

— Так что же тебе надо делать,— спрашивает она, — чтобы спасти ее?

— Я заключила сделку с дьяволом, так сказать.

— Каким дьяволом?

— Семъйязой.

Она вздрагивает, будто я ударила ее.

— Ты знаешь Семъйязу?

— Он считает себя членом семьи.

— Чего он хочет? — спрашивает она мрачно.

— Историю. О тебе. Правда, я не знаю, зачем. Он одержим тобой.

Она слегка прикусывает свой большой палец, созерцая.

— Какую историю?

— Воспоминание. Что-то, где он сможет представить тебя живой, как новая подвеска на твоем браслете. — Она выглядит удивленной. — Которую ты отдала мне, и я передала ему, в день твоих похорон. Это запутанно. Мне нужна история. Но я не могу припомнить ничего достаточно хорошего.

Ее глаза задумчивы.

— Я дам тебе историю, — говорит она. — То, что он захочет услышать.

Она делает глубокий вдох и смотрит на деревья расположенные ниже нас.

— Как я и сказала раньше, однажды я была медсестрой, во время первой мировой войны, работала в госпитале во Франции, и однажды встретила журналиста.

— В пруду, — добавила я. — В твоем нижнем белье.

Она удивленно поднимает голову.

— Он тоже рассказывал мне эту историю.

Она оскорблена от этой мысли, но продолжает.

— Мы стали друзьями. Больше чем друзьями. Сначала я думала, для него это лишь игра, увидеть, сможет ли он покорить меня, но с течением времени все стало… больше. Для нас двоих.

Она замолкает, ее глаза сканируют горизонт, будто ищет что-то, но не находят.

— В одну ночь госпиталь бомбили. — Ее губы сжимаются. — Все было в огне. Все были… — Она закрывает глаза на мгновение, и снова открывает их. — Мертвы. Я пробивала себе путь наружу, и был лишь огонь, огонь везде, затем Сэм въехал на коне и кричал мое имя, протянув мне руку, и я приняла ее, он усадил меня позади себя. Он вытащил меня оттуда. Мы провели ночь в старом каменном сарае рядом с «Saint-Céré». Он накачал немного воды и заставил меня сесть, смыв сажу и кровь с моего лица. И он поцеловал меня.

Поцелуй в сарае. Должно быть, это что-то генетическое.

Но я понимаю, эта история не обрывается на этом. Семъйяза уже знает ее.

— Он целовал меня раньше, — продолжает мама. — Но после той ночи все было как-то по-другому. Вещи изменились. Мы разговаривали до тех пор, пока не поднялось солнце. Наконец, он признался мне, кем он был. Я уже догадалась, что он был ангелом. Я почувствовала это, когда впервые встретила его. В то время я не хотела иметь ничего общего с ангелами, так что я пыталась игнорировать его.

— Верно, — улыбнулась я. — Ангелы могут быть занозой в заднице.

Ее губы искривляются в улыбку, а глаза мгновение мерцают, прежде чем она снова становится серьезной.

— Но он не был лишь ангелом. Он рассказал мне, как пал и почему. Показал мне свои черные крылья. И он признался, что пытался соблазнить меня, потому что Наблюдатели хотят потомство ангельской крови.

— Вау. Он просто признался в этом?

— Я была в ярости, — отвечает она. — Я всю свою жизнь бежала именно от этого. Я ударила его. Он поймал мою кисть и просил простить его. Сказал, что любит меня. Спросил, смоги ли я полюбить его в ответ.

Она снова замолкает. Я ошеломлена ее историей. Я могу видеть это, образы изливаются с ее чувствами в мой мозг. Его глаза, искренние, полные печали и любви, мольбы. Его голос, мягкий, когда он говорит с ней, я знаю, я подлая: «Возможно ли, что ты когда-нибудь меня полюбишь?»

Я задыхаюсь:

— Ты солгала.

— Я солгала. Сказала, что никогда не заботилась о нем. Сказала, что больше никогда не хочу его видеть. Он долго смотрел на меня, а затем пропал. Просто так. Я никому не рассказывала об этом ночи. Я думаю, Майкл знает, кажется, он знает все. Но до сих пор я никогда не говорила об этом. — Она выдыхает через губы, будто только что высказала что-то тяжелое. — Вот твоя история. Я солгала.

— Ты заботилась о нем, — сказала я осторожно.

— Я любила его, — шепчет она. — Он был моим солнцем и луной. Я с ума сходила по нему.

Думаю, теперь он сходит с ума по тебе. Акцент на «с ума».

Она прочищает горло:

— Это было очень давно.

И все же мы обе знаем, что время — хитрая штука.

— Тебе, наверное, неудобно слышать, — говорит она, заметив, что я хмурюсь. — Я говорю, что любила мужчину, который не является твоим отцом.

— Но я знаю, ты любишь папу. — Я помню маму и папу вместе в ее последние дни, какой очевидно была между ними любовь, какой чистой. Я улыбнулась ей, ударила плечом по ее плечу. — Ты люююююбишь его. Это точно.

Она смеется, отодвигаясь от меня.

— Хорошо, хорошо, я выйду за него. Сейчас я не могу ему отказать, ведь так?

Вдруг она вздыхает:

— Я должна идти, — говорит она, подскакивая как Золушка, опаздывающая на бал. — Я должна встретиться с ним.

— На пляже Санта-Круз, — говорю я.

— Я рассказала тебе об этом? — спрашивает она. — Что я ему сказала?

— Ты просто поцеловала его, — отвечаю я. — Теперь иди, прежде чем ты опоздаешь, и я перестану существовать.

Она подходит к краю скалы и распускает крылья. Я поражена тем, какие они серые, когда обычно, когда я знала ее лучше, они были пронзительно белые. Они все еще прекрасные, но серые. Нерешительность. Сомнения. Она колеблется.

— Иди, — говорю я.

В ее глазах слезы. — «Я не хочу покидать тебя», — говорит она в моей голове.

— «Не переживай, мам», — отвечаю я, называя ее мамой впервые с тех пор, как пришла сюда. — «Ты увидишь меня снова».

Она улыбается и ласкает мою щеку, затем поворачивается и улетает. Ветер от ее крыльев раздувает мои волосы, и скользит в сторону океана. В сторону пляжа, где ждет мой отец.

Я вытираю глаза. И когда снова осматриваюсь, я возвращаюсь в настоящее, будто весь этот день был прекрасной мечтой.