Библиотека литературы Древней Руси. Том 11 (XVI век)

ОРИГИНАЛ

Много кратъ ото многихъ светлыхъ мужей вопрошаемъ бых с великимъ стужаниемъ, откуды сия приключишася такъ прежде доброму и нарочитому царю, многожды за отечество и о здравии своемъ не радящу, и в военныхъ вещах сопротивъ враговъ креста Христова труды тяжкие и беды, и безчисленные поты претерпевающу, и прежде от всехъ добрую славу имущему. И многожды умолчахъ со воздыханиемъ и слезами, не восхотехъ отвещати. Последи же, частыхъ ради вопрошений, принужденъ былъ нечто рещи отчасти о случаехъ приключшихся таковыхъ. И отвещахъ имъ: «Аще бы из начала и по ряду рехъ, много бы о том писати, яко в предобрый рускихъ князей род всеял диявол злые нравы, наипаче же женами ихъ злыми и чародеицами. Яко и во исраилтескихъ царехъ, паче же которых поимовали от иноплеменниковъ».[716] Но сия вся оставя, нечто изреку о том самом настоящемъ.

Яко глаголютъ многие премудрые: «Доброму началу и конецъ бывает добръ», такожде и сопротив — злое злым скончевается. А наипаче от самовластнаго человеческаго естества, злым произволением и по всему супротивныхъ, против Божиихъ заповедей дерзати. Князь великий Василий Московский ко многимъ злымъ и сопротив закона Божия деломъ своим и сие приложил. Иже и писати, и исчитати, краткости ради книжицы сея, невместно, а яже достоитъ воспомянути, зело вкратце напишемъ по силе.

Живши со женою своею первою Соломаниею[717] двадесятъ и шесть летъ, остриг ея во мнишество, не хотящу и ни мыслящу о том, и заточил в далечайшъ монастырь, от Москвы болши двусотъ миль, в земли Каргопольскии лежащъ. И затворити казалъ ребро свое в темницу, зело нужную и уныния исполненую, сииречь жену, ему Богомъ данную, святую и неповинную. И понял себе Елену, дщерь Глинского, аще и возбраняющу ему сего беззакония многимъ святым и преподобным не токмо мнихом, но и сигклитом его. От нихъже единъ, Васьян-постынник,[718] сродникъ ему сущъ по матери своей, а по отце внук княжати литовского, Патрикиев, и оставя мирскую славу, в пустыню вселился, и так жестоко и свято житие препровожал во мнишестве, подобне великому и славному древнему Антонию. Да не зазрите хто дерзостне рещи, Иоанну Крестителю ревностию уподобился, бо и оный о законопреступном браку царю возбранял, беззаконие творящу. Он в моисейском, сей же во евангелском беззаконовал.

А от мирских сигклитовъ возбранял ему Семен, реченный Курбский,[719] с роду княжатъ смоленскихъ и ярославскихъ. О немже и о святом жителстве его не токмо тамо Руская земля ведома, но и Герберштейн,[720] нарочитый муж цесарский и великий посол, на Москве был и уведал, и в «Кроице» своей свидетельствуетъ, латинским языком, в Медиолане, в славном граде будучи, написал.[721]

Он же, предреченный Василий, великий, паче же в прегордости и в лютости, князь, не токмо ихъ не послушал, такъ великихъ и нарочитыхъ мужей, но онаго блаженного Васьяна, по плоти сродника своего, изымав, заточити повелел, и связана святаго мужа, аки злодея, в прегорчайшую темницу, к подобнымъ к себе, в злости презлыхъ осифляном,[722] в монастырь ихъ отослал и скорою смертию уморити повелелъ. Они же, яко лютости его скорые послушницы и во всех злыхъ потаковницы, паче же еще и подражатели, умориша его вскоре. И других святыхъ мужей, овыхъ заточил на смерть (от нихъже единъ Максимъ Философ,[723] о немже напреди повемъ), а другихъ погубити повелелъ, ихъже имена зде оставляю. А князя Семена ото очей своихъ отогналъ даже до смерти его.

Тогда зачался нынешний Иоанъ нашъ, и родилася в законопреступлению и во сладострастию лютость, яко рече Иоаннъ Златоустый во Слове о жене злой,[724] емуже начало: «Днесь намъ Иоанново преподобие и Иродова лютость егда возвещалась, смутились и внутренние, сердца вострепетали, зракъ помрачился, разумъ притупился, слухъ скутался» и прочие. И аще святые великие учители ужасалися, пишуще, от мучителей на святыхъ дерзаемые, колми паче намъ, грешным, подобаетъ ужасатися, таковую трагедию возвещати! Но послушание все преодолеваетъ, паче же стужения, або докучания ради вашего частого.

Но и сие к тому злому началу еще возмогло, понеже остался отца своего зело млад, аки дву летъ. По немногихъ же летех и мати ему умре. Потом питаша его велицые гордые паны — по ихъ языку боярове, — его на свою и детей своихъ беду, ретящеся друг пред другом, ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию. Егда же начал приходити в возрастъ, аки лет в дванадесятъ, — и впредь что творил, умолчю иные и иные, обаче же возвещу сие — начал первие безсловесных крови проливати, с стремнинъ высокихъ мечюще ихъ — а по ихъ языку с крылецъ, або с теремовъ, — тако же и иные многие неподобные дела творити, являющи хотящее быти немилосердое произволение в себе (яко Соломон глаголетъ: «Мудрый, рече, милуетъ души скотовъ своихъ, тако жь и безумный биетъ ихъ нещадно»),[725] а пестуномъ ласкающим, попущающе сие и хваляще, на свое горшее отрока учаще. Егда же уже приходяще к пятомунадесять лету и вящей, тогда началъ человековъ ураняти и, собравши четы юныхъ около себя детей и сродныхъ оныхъ предреченныхъ сигклитов, по стогнам и по торжищамъ начал на конехъ с ними ездити и всенародныхъ человековъ, мужей и жен, бити и грабити, скачюще и бегающе всюду неблагочинне. И воистинну, дела разбойнические самые творяше и иные злые исполняше, ихъже не токмо глаголати излишно, но и срамно, ласкателем же всем таковое на свою беду восхваляющим: «О, храбръ, — глаголюще, — будет сей царь и мужественъ!»

Егда прииде к седмомунадесять лету, тогда те же прегордые сингклитове начаша подущати его и мстити имъ свои недружбы, единъ против другаго. И первие убиша мужа пресилного, зело храброго стратига и великороднаго, иже был с роду княжатъ литовскихъ, единоколененъ кролеви полскому Ягайлу, именем князь Иванъ Белский,[726] иже не токмо был мужественъ, но и в разуме многъ, и Священных Писаниихъ в некоторыхъ искусенъ.

По мале же времени онъ же самъ повелел убити такожде благородное едино княжа именем Андрея Шуйского,[727] с роду княжатъ суждалских. Потом, аки по двухъ летехъ, убилъ трех великородныхъ мужей: единаго ближняго сродника своего, рожденнаго с сестры отца его, князя Иоанна Кубенского, яже был у отца его великимъ земским морщалкомъ. А был роду княжатъ смоленскихъ и ярославскихъ, и муж зело разумный и тихий, в совершенныхъ уже летехъ. И вкупе побиени с нимъ предреченные мужие Феодоръ и Василий Воронцовы, родомъ от немецка языка, а с племяни княжат решских. И тогда же убиен Феодоръ, глаголемый Невежа, зацный и богатый землянин. А мало пред темъ, аки за два лета, удавленъ от него князя Богдана сынъ Трубецкого, в пятинадесяти летехъ младенецъ, Михаил именемъ, с роду княжатъ литовскихъ. И потом, памата ми ся, того же лета убиени от него благородные княжата: князь Иоаннъ Дорогобужский, с роду великих княжатъ тверскихъ, и Феодоръ, единочадный сынъ князя Иоанна, глаголемаго Овчины, с роду княжатъ торуских и оболенских, — яко агнцы неповинно заколены еще в самом наусии.

Потомъ, егда началъ всякими безчисленными злостьми превосходити, тогда Господь, усмиряюща лютость его, посетил град великий Москву презелным огнемъ, и такъ явственне гневъ свой навел, аще бы по ряду писати, могла бы повесть целая быти або книжица. А пред темъ, еще во младости его, безчисленными плененми варварскими — ово от царя перекопского, ово от татар нагайскихъ, сииречь заволскихъ, а наипаче и горше всехъ от царя казанского, силнаго и можнаго мучителя христианского (яже подо властию своею имел шесть языковъ различныхъ), — имиже безчисленное, неисповедимое пленение и кровопролитие учинил, так, иже уже было все пусто за осмьнадесять миль до Московского места. Такоже и от перекопского або от крымского царя и от нагай вся Рязанская земля, аже по самую Оку-реку спустошено, а внутрь человекоугодником со царемъ младым, пустошащим и воюющим нещадно отечество.

Тогда же случилось, после того предреченнаго пожару презелнаго и воистинну зело страшнаго, о немже никтоже сумнитца рещи «явственный гнев Божий», — а что же тогда бысть? Бысть возмущение великое всему народу,[728] яко и самому царю утещи от града со своим двором его. И в том возмущении убиенъ (...) вой его, князь Юрий Глинский от всего народа, и домъ его весь разграбленъ. Другие же вой его, князь Михаилъ Глинский, которой был всему злому началникъ, утече, и другие человекоугодницы, сущие с нимъ, разбегошася. И в то время дивне неяко Богъ руку помощи подал отдохнути земле христианской образомъ симъ. Тогда убо, тогда, глаголю, прииде к нему един муж, презвитеръ чином, именем Селивестръ,[729] пришлецъ от Новаграда Великого, претяще ему от Бога Священными Писанми и срозе[730] заклинающе его страшным Божиимъ именем, еще ктому и чюдеса и аки бы явление от Бога поведающе ему — не вемъ, аще истинные, або такъ ужасновение пущающе, буйства его ради и для детскихъ неистовых его нравов умыслил был собе сие. Яко многажды и отцы повелевают слугамъ детей ужасати мечтателными страхи, и от излишнихъ игор презлых сверсников. Сице, мню, блаженный малую присовокупляетъ благокознению, еюже великое зло целити умыслил. Яко и врачеве делают, поневоле согнившие гагрины стружуще и режуще железом, або дикое мясо, возрастающее на ране, обрезающе аже до живаго мяса. А ему негли подобно и он блаженный, лстецъ истиннъ, умыслил, яко и последовало дело, иже душу его от прокаженныхъ ран исцелил и очистилъ был и развращенный умъ исправил, темъ и овым наставляюще на стезю правую.

С нимже соединяетца во общение единъ благородный тогда юноша ко доброму и полезному общему, имянем Алексей Адашев. Цареви же той Алексей в то время зело любимъ был и согласенъ; и был он общей вещи зело полезен, и отчасти в некоторых нравехъ ангелом подобенъ. И аще бы вся по ряду изъявил о немъ, воистинну вере неподобно было бы пред грубыми и мирскими человеки. И аще же возримъ, яко благодать Святаго Духа верныхъ в Новем завете украшает не по делом нашимъ, но по преизообилности щедрот Христа нашего, иже не токмо не дивно будетъ, ино удобно, понеже и крови своее Сотворител всяческих не жаловал за нас излияти. Но, прекративъ сие, до предреченныхъ паки возвратимся.

Что же сие мужие два творят полезное земле оной, спустошеной уже воистинну и зело бедне сокрушеной? Приклони же уже уши и слушай со прилежаниемъ! Сие творятъ, сие делаютъ — главную доброту начинаютъ: утвержаютъ царя! И якого царя? Юнаго, и во злострастиях и в самоволствии без отца воспитанного, и преизлище прелютого, и крови уже напившися всякие, не токмо всехъ животных, но и человеческия! Паче же и согласных его на зло прежде бывшихъ овых отделяют от него (яжъ быша зело люты), овых же уздают и воздержатъ страхом Бога живаго. И что же еще по сем придаютъ? Наказуют опасне благочестию — молитвам же прилежным ко Богу и постомъ, и воздержанию внимати со прилежанием. Завещеваетъ оной презвитеръ и отгоняетъ от него оных предреченныхъ прелютейших зверей (сииречь ласкателей и человекъугодников, над нихъже ничтоже можетъ быти поветреннейшаго во царстве) и отсылаетъ, и отделяетъ от него всяку нечистоту и скверну, прежде ему приключшуюся от Сатаны. И подвижетъ на то и присовокупляетъ себе в помощь архиерея оного великого града, и ктому всехъ предобрыхъ и преподобных мужей, презвитерством почтенных. И возбуждают царя к покаянию, и исчистив сосуд его внутренный, яко подобаетъ, ко Богу приводят и святыхъ, непорочных Христа нашего тайн сподобляютъ, и в сицевую высоту онаго, прежде бывшаго окаянного, возводятъ, яко и многимъ окрестным языком дивитися обращению его и благочестию. И ктому еще и сие прилогаютъ: собирают к нему советников, мужей разумныхъ и совершенныхъ, во старости мастите сущих, благочестием и страхом Божиимъ украшенныхъ, других же, аще и во среднемъ веку, тако же предобрыхъ и храбрых, и тех и онехъ в военныхъ и в земских вещах по всему искусных. И сице ему ихъ в приязнь и в дружбу усвояютъ, яко безъ ихъ совету ничесоже устроити или мыслити, воистинну по премудрому Соломону, глаголющему: «Царь, рече, добрыми советники, яко град претвердыми столпы утвержены».[731] И паки: «Любяй, рече, совет, хранитъ свою душу, а не любяй его совсем изчезнетъ». Понеже яко безсловесным есть належитъ чювством по естеству управлятися, сице всем словесным советом и разсуждением.

И нарицалися тогда оные советницы у него избранная рада.[732] Воистинну, по деломъ и наречение имели, понеже все избранное и нарочитое советы своими производили, сииречь суд праведный, нелицеприятен яко богатому такъ и убогому, еже бываетъ во царствие наилепшее, и ктому воевод искусных и храбрыхъ мужей сопротивъ врагов избираютъ и стратилацкие чины устрояют, яко над езными, такъ и над пешими. И аще кто явитца мужественнымъ в битвах и окровил руку во крови вражии, сего дарованми почитано, яко движными вещи, так и недвижными. Некоторые же от нихъ, искуснейшие, того ради и на вышние степени возводились. А парозитовъ или тунеядцовъ, сииречъ подобедовъ или товарищей трапезам, яже блазенством или шутками питаются и кормы хают, не токмо тогда не дарованно, но и отгоняемо вкупе с скомрахи и со иными прелукавыми и презлыми таковыми роды. Но токмо на мужество человековъ подвизаемо и на храбрость всякими роды даровъ или мздовоздаянми, кождому по достоянию.

И абие за помощию Божиею сопротив супостатов возмогоша воинство християнское. И против якихъ сопостатов? Такъ великого и грознаго измаилтескаго языка, от негоже некогда и вселенная трепетала, и не токмо трепетала, но и спустошена была! И не против единаго царя ополчашеся, но абие против трех великих и силныхъ, сииречъ сопротив перекопскаго царя и казанского, и сопротив княжатъ нагайских. И за благодатию и помощию Христа Бога нашего, абие от того времяни всемъ трем возражаше нахождение, частыми преодоленми преодолеваху и преславными победами украшахуся, о нихъже по ряду писати сия краткая повесть не вместит. Но вкратце рекши, по толику спустошению руские земли бе от них, не по толику, но множайше пределы християнские разширишася за малые лета. Идеже были прежде в спустошенных краехъ руских отзимовища татарские, тамо грады и места сооружишася. И не токмо (...) кони рускихъ сынов во Азии с текущих рекъ напишася — с Танаиса и Куалы[733] и с протчихъ, но и грады тамо поставишася.

Видев же таковые неизреченны Божия щедроты, такъ вскоре бываемыя, и сам царь возвревновал ревностию, начал противъ врагов самъ ополчатися своею главою и собирати себе воинство множайшее и храбрейшее. И не хотяше покою наслажатися, в прекрасных полатахъ затворяся пребывати, яко есть нынешним западнымъ царемъ обычай (все целые нощи истребляти, нат карты седяще и над прочими бесовскими бреднями), но подвигся многожды самъ, не щадечи здравия своего, на сопротивнаго и горшаго своего супостата — царя казанского. Единова в лютую зиму,[734] аще и не взял места оного главнаго, сииречь Казани града, и со тщетою немалою атойде, но всяко не сокрушилося ему сердце и воинство его храброе, укрепляющу Богу оными советники его. И разсмотрив тамо положения места, и аки по лете единомъ или дву, град тамо превеликий, зело прекрасен абие поставити повелел на реце Свиязе, от Волги за четверть мили, а от великаго Казанского места аки миль пять, — такъ близу приближился!

[735]И того же лета, выправя пушки великие стенобитные рекою Волгою, а сам сухим путем хотяще абие поити. И прииде ему весть, иже царь перекопский с великими силами на него идет, возбраняюще хождение ему на Казань. Он же, аще и войска великие прежде, града поставления ради, послал, тако же и при делахъ множество воинов, но обаче того ради на Казань хождение на мало время отложил. И еще аки бы з большою частью войска иде сопротив предреченнаго оного врага Христова и самъ стал на Оке-реке, ожидающе его ко сражению брани во едином месте. А другие войска разложил по другим градом, яжь лежать при той же реце, и выведыватися велел о немъ, бо неведомо еще было, на которое место итти мел. Онъ же, егда услышал, иже великий князь стоит с войскомъ против его, готов над надежду его (бо певне сподевался,[736] иже уже на Казань пошел), тогда возвратился и облегъ место великое мурованное[737] Тулу, аки во штина-десяти милях от места Коломны, идеже царь християнский лежал с войском, ждуще его. А нас тогда послалъ со другими о немъ выведыватися и земли от взгонов бронити. И было с нами тогда войска аки пятьнадесятъ тысящей. Мы же, преплавяся чрез великую Оку-реку со многимъ потщаниемъ того дня, зело скоро устремишася и преехаша аки тринадесять миль. И положишася к нощи на едином потоце близу стражи царя перекопского, от града же Тулы аки за пол-2 мили, под нимъже сам царь стояше. Стража татарская утече ко царю и поведа ему о множестве войска христианского, и мняще, иже сам князь великий прииде со всемъ своим воинством. И тое нощи царь татарский от града утече аки миль осмь в поле дикое, за три реки препроводившися. И пушки, и дела некоторые, и кули потопил, и порохов, и верблюдов отбеже, и войско в войне оставил (бо три дни хотяще воевати, а два дни точию под градом стоял, а против третьяго дня побежал).

Наутро же мы, воставши рано, поидохом ко граду и положихомся с войскомъ, идеже шатры его стояли. Войска же татарского аки третина або вящей остала была в загонехъ, и шли ко граду, надеющеся царя ихъ стояща. Егда же разсмотриша и уведаша о насъ, ополчишася противу насъ. Мы же абие сразившеся с ними, и пребывала битва аки на пол-2 годины. Потом помогъ Богъ намъ, християномъ, над босурманы и толико избиша ихъ, яко зело мало ихъ осталося и едва весть в Орду возвратилася. На той-то битве и сам аз тяшкие раны на телеси отнесох, яко на главе, такъ и на другихъ составехъ.

Егда же возвратихомся ко цареви нашему со пресветлым одолениемъ, он же тогда повелелъ опочивати оному утружденному войску аки 8 дней. И по осми дняхъ самъ поиде с воинствомъ х Казани на место великое, глаголемое Муром, еже лежитъ от поля уже крайнее х казанским пределом. И оттуду, чрез поле дикое, аки месяцъ шел ко оному предреченному новому граду, поставленному на Свиязе, идеже воинство его ждало с великими делы и со многими запасы, яжъ приплыша Волгою, рекою великою. А нас тогда послал со тремянадесять тысящей люду чрез Резанскую землю и потом чрезъ Мещерскую, идеже есть мордовский языкъ. Потом, препроводяся аки за три дни мордовские лесы, изыдохомъ на великое дикое поле и идохомъ от него по правой руце, аки в пяти днях конем езду. Понеже мы заслонихом его темъ войском, еже с нами шло, от заволских татар (бояше бо ся он, да не приидутъ на него безвестно те княжата нагайские). И аки бы по пяти неделях, со гладом и с нуждою многою, доидохом Суры, реки великие, на устья Борыша-речки, идеже и он в том же дни с войски великими прииде. И того дни хлеба сухаго наядохомся со многою сладостию и благодарениемъ, ово зело дорого купующе, ово позычающе[738] от сродных и приятел, и другов: бо нам было не стало аки бы на 9 дней. И Господь Богъ препитал насъ и войско ово рыбами, ово иными зверми, бо в пустых тех полях зело много в реках рыб.

Егда же преплавишася Суру-реку, тогда и черемиса горняя,[739] а по их чуваша зовомые, языкъ особливый, начаша встречати по пяти сотъ и по тысяще ихъ, аки бы радующеся цареву пришествию (понеже въ ихъ земле поставлен онъ предреченный град на Свиязе). И от тое реки шли есма войском 8 дней полями дикими и дубровами, негде же и лесами, а селъ со живущими зело мало, понеже у нихъ села при великих крепостях ставлены и незримы, аще и поблизку ходящимъ. И ту уже намъ привожено и, по сторонам ездя, добывано купити хлеба и скотов, аще и зело дорого плачено, но нам было, яко изнемоглым от гладу, благодарно (а малмазии и любимыхъ трунков[740] з марцыпаны тамо не воспоминай, черемийский же хлебъ сладостнейший паче драгоценных колачей обретеся!). И наипаче же сего ради, иже подвызахомся за отечество правовернаго християнства сопротив врагов креста Христова, паче же вкупъ со царемъ своимъ, сие было всего благодарнейшии и радостнейшии. И не чюлося ни единые нужды, друг передругом к добрым подвигом ретящеся, наипаче же сам Господь Богъ помогал нам.

Егда же приидохомъ близу новопоставленого града, воистинну зело прекрасного, тогда выехаша во стретение царя гетмана они — яко градскии, такъ которые и з делы приидоша — с немалыми вои, по чину благочинне устроени полки имущи. С ними же конного войска тысящ пятнадесят изыдоша во стретение, тако же и пеших множество много, к тому и гуфов[741] оных варваръскихъ, новопокорившихся царю, немало, аки четыре тысящи, ихъже обитания и села близу града оного быша (яже, хотяще и не хотяще, покоришася). И бысть там радость немала о здравии пришествия царева со множествы воевъ, тако же и о победе предреченной, яже на крымского пса одержахомъ (бо зело трепетахом о прихождении и помощи его Казани), и о поставлению града оного превеликаго. И тамо х тому приехали есмо воистинну яко во свои домы от того долгова и зело нужнаго пути, понеже привезено нам множество от домов нашихъ Волгою, мало не кождому, в великих в галияхъ запасу. Такоже и купцов безчисленное множество с различными живностьми и со многими иными товары приплыша, идеже бяше всего достатокъ, чего бы душа восхотела (точию нечистоты тамо купить не обрящешь). И опочинув тамо войско аки три дни, начаша великую реку Волгу превозитися, и превезошася все войско аки за два дни.

И на третей же день двигнушася в путь, и преидохомъ четыре мили аки за 3 дни, бо тамо немало рекъ, еже впадаютъ в Волгу, препровожашеся чрез мосты и гати, которые были пред нами показили[742] казанцы. И на четвертый день изыдохом сопротив града Казанского на великие и пространные, и гладкие, зело веселые луги, и положися тамо все войско подле реки Волги. А лугов оных до места аки миля зело велика, бо стоит онъ град и место не на Волзе, но река под нимъ, Казань реченная, от неяже и наречен. И положение его на великой горе, а наипаче от приходу Волги сице зритца, а от нагайской стороны, от Камы-реки, от реченного Арского поля, равно приити к нему. Опочинувши же аки день единъ, паки дела некоторые с кораблей выложены, яже пред полками хождаше. На другий же день рано по Божиихъ литоргияхъ, воздвижеся войско от станов со царемъ своимъ и, развивши хоругви християнские, со многимъ благочиниемъ и устроениемъ полков поидоша ко граду сопостатов. Град же видехом аки пустъ стоящ, иже а ни человекъ, а ни глас человечь ни единъ отнуд слышашеся в нем, яко многимъ неискуснымъ радоватися о семъ и глаголати, яко избегоша царь и все воинство в лесы, от страха великого войска.

Егда же приидохом близу места Казанского, яже в великой крепости лежитъ, с востоку от него идетъ Казань-река,[743] а з западу Булакъ-речка, зело тиновата и непреходима. Под самое место течетъ и впадаетъ под уголную вежу[744] в Казан-реку. А течетъ изь езера, Кабана глаголемаго, немалого, которое езеро кончится аки полверсты от места. И якъ преправитися тую нужную речку, тогда между озеромъ и местом лежитъ с Арскаго поля гора зело прикрая[745] и ко восхождению нужная. А от тое реки около места ров копан зело глубокий, аже до езерка, реченнаго Поганога, еже лежитъ подле самую Казань-реку. А от Казани-реки гора так высока, иже окомъ возрити прикро. На нейже град стоитъ и полаты царские, и мечиты зело высокие, мурованные, идеже ихъ умершие царие клались. Числом, памята ми ся, пять ихъ.

Егда же начаша обступати место оное бусурманское, и войско християнское повелено итти тремя полкамъ чрез предреченную речку Булакъ. Егда же первие препровадился, направя[746] мостки чрез нее, предний полкъ, а тамо обыкли его звати яртаул, в немже бе войска избранного аки седмь тысящей, а над ними стратилаты два — княжа Пронский Юрей и княжа Феодоръ Лвов с роду княжат ярославскихъ, юноши зело храбрые. И прииде[747] имъ итти с нуждою прямо на оную гору, на Арское поле, между места и Кабана, предреченнаго озера, от вратъ градскихъ аки два стреляния лучныхъ. Другий же великий полкъ начаша толко преправожатися чрез оную речку по мостом, царь же казанский выпустилъ войска коннаго из места аки пят тысещь, а пешихъ от десять тысящъ на первый предреченный полкъ, конные татаровя с копьи, а пешие со стрелами. И абие удариша посреди полка христианского аки в полгоры оные и прерваша его, дондеже поправишася оные стратилатове, бо уже аки со двемя тысящами и вящей взошли было на оную гору. И сразишася с ними крепце, и бысть сеча немала между ими. Потом поспешишася другия стратилаты с пешими нашими ручничными стрелцы и сопроша бусурмановъ яко конныхъ, такъ и пеших, и гониша ихъ, биюще, аже до самых врат грацких, и несколко живыхъ поимаша. Той же час вкупе во сражение оное и стрелбу огненную со града изьявиша яко со вежъ высоких, такъ еще и с стены меские на войско християнское стреляюще, но ничтоже, за Божиею благодатию, тщеты сотвориша.

И абие в той день обступихом место и град бусурманский полки християнскими и отняхом ото всехъ странъ пути и проезды ко граду: не возмогли они никакоже ни из града, ни во град преходити. Таже стратилатове, а по-ихъ воеводы полковъ — передовый полкъ, который ходитъ у нихъ за яртаулом, прииде на Арское поле и еще другий полкъ, в немъже бе царь Шигалей[748] — и другие великие стратилатове залегоша тамо пути, яже от Нагайские страны ко граду лежатъ.

Мне же тогда со другимъ моимъ товарыщем правый рогъ, а по-ихъ — правая рука поручена была устрояти. Аще ми и во младыхъ летехъ сущу — бо еще мне тогда летъ было аки двадесятъ и четыре от рождения, — но всяко, за благодатию Христа моего, приидох к тому достоинству не туне, но по степенемъ военным взыдохъ. И было в нашемъ полку вящей, нежели двенадесять тысящей, и пеших стрелцов, и казаков[749] аки шесть тысящей. И повелено намъ итти за Казан-реку. И прострошася войско полка нашего аж до Казани-реки, яже выше града, а другий конецъ до мосту, яже по Галицкой дороге,[750] и до тое же реки, яже ниже града. И залегохомъ пути ото всея луговыя черемисы, яже ко граду лежитъ. И случилася намъ стояти на месте в равнине, на лугу между великими блаты. Граду же с нашие страны на превеликой горе стояшу, и сего ради зело нам, паче всех нужно было от огненныя стрелбы со града, а ззади, с лесовъ — от частого наезжания черемиского. Другия же полки сташа между Булаком и Казанию объ сю страну от Волги. Сам же царь с валным гуфомъ,[751] або со множеством воевъ стал от Казани аки за версту або мало болши от града с приходу своего от Волги на месте на погористом. И сицевым чином месты и грады бусурманские облегоша.

Царь же казанский затворися во граде со тремядесят тысящей избранных своихъ воиновъ и со всеми карачи[752] духовными ихъ и мирскими и з двором своимъ. А другую половину войска оставил вне города на лесехъ, такоже и те людие, яже нагайский улубий[753] прислал на помощь ему, а было их аки две тысящи и колко сотъ. И по трех днях начаша близу места шанцы ставити. Того бусурманы зело возбраняше, ово биюще со града, ово, вытекающе, вручь секошася. И нападаху со обою стран множество люду, но обаче вяще бусурманов, нежели християн. И сего ради знак Божия милосердия являшеся християном и духъ храбрости нашимъ прискоряшеся.

Егда же добре и крепце заточиша шанцы и стрелцы со стратилаты ихъ закопашася в землю, аки уже безстрашны от стрелбы меские и от вытечек мнящеся, тогда привлекоша великие дела и средние, и огненные близу града и места, имиже вверх стреляютъ. А памята ми ся, всех было аки полтораста и великихъ, и среднихъ за всеми шанцами ото всехъ стран града и места поставлены, а и мнейшие было по полторы сажени. Окроме того были полные[754] многие около царскихъ шатров. Егда же начаша быти со всехъ стран по стенамъ града, и уже очистиша стрелбу великую на граде, сииречь не даша имъ стреляти с великихъ делъ на войско християнское, точию гаковничныя и ручничния не могоша отняти, еюже много тщеты делали войску християнскому в людехъ и конехъ.

И еще ктому тогда иную хитрость изобрете царь казанский против нас. — Яковую же? Молю, повеждь ми. — Исте таковую, но слухай прилежне, раздрочены воине! Ибо уложил онъ таковой советъ со своими, с тем войском, ихъже оставил вне града на лесехъ, и положилъ с ними таковое знамение, а по ихъ языку — ясакъ:[755] егда изнесутъ на высокую вежу, або иногда на град, на высочайшее месце хоругов ихъ зело великую бусурманскую и начнутъ ею махать, тогда, глаголю, — понеже далося нам знати — ударять со всех стран с лесов зело грозно и прутко во устроению полковъ бусурманы на полки християнские. А от града во все врата вытекали в тот же часъ на наши шанцы и такъ зело жестоце и храбре натекали, яко и вере не подобно. И единова изыдоша сами карачи з двором царевымъ, и с ними аки десять тысящей войска на те шанцы, идеже быша дела великие заточены, и такъ сотвориша сечу злую и жестокую бусурманы на християн, уже всехъ нашихъ долеко от дел отогнали было. И за помощию Божиею приспеша шляхта муромского повету, бо негде ту близу станы ихъ были. И межи рускими та шляхта зело храбры и мужественны мужие сущие, стародавные в родех рускихъ. Тогда абие взопроша карачей со всеми силами ихъ, аже принудишася от нихъ подати тыл, а они аж до вратъ мескихъ секоша, биюще ихъ, и не такъ множество посекоша, яко во вратехъ подавишася тесноты ради. Множество же и живыхъ поимаше. В той же час и на другие врата вытекаше, но не такъ крепце бишася.

И воистинну, на всякий день аки три недели тое беды было, яко и брашна намъ оного зело нужнаго не дали приимати многожды. Но сице намъ Богъ помогахъ, ово храбре за помощию Божиею сражахуся с ними — пешие с пешими, от града исходящими, конники же с конники, с леса наезжающими, а к тому и дела великие, яже суть з железными кулями, оброщающе от града, стреляюще на те полки бусурманские, яже отовне града с лесов наезжали. А горее всехъ было от ихъ наезжания тем християньским полкамъ, яже стояли на Арском поле, яко и намъ з Галицкие дороги, яже суть от луговые черемисы. А которое стояло войско наше под градом за Булаком — на которой стране царь нашъ стоял, от Волги, — те ото внейшаго нахождения бусурманского в покою пребывали, точию из града частые вытечки те мели, яко же ближайше стояли под стенами града при делехъ. А что бы поведал, яковую нам тщету в людехъ и в конехъ делали, которые слуги наши добывали травы, ездяще на кони наши, аки ротмистры, стрегуще с полки своими, не могуще везде обраняти ихъ, злохитровства ради бусурманского и наглаго, внезапнаго, пруткаго ихъ наезжания? Воистинно, и пишучи, не исписал бы по ряду, колко бы бито ихъ и поранено.

Видев же царь казанский, яко уже изнемогло было зело войско християнское, но и паче тое, яже близу стен мескихъ пришанцовався лежало — ово от частых вытечекъ и наезжания ихъ с лесовъ, ово от скудости пищи (бе зело уже драго куповано всякие брашна; в войску за неиспокоемъ, яко рехом, не дано и сухаго хлеба наястися), а ктому мало не все нощи пребывах без сна, храняще дел паче же живота и чести своей, — егда же, яко рех, уразумел сие яко царь ихъ, такъ и вне града бусурманские воеводове утружение войска нашего, тогда тем силнее и частейше отовнее наезжали и из града исходили. Царь же нашъ со всеми сигклиты и стратилаты вниде в совет о семъ и совет в конецъ добръ, благодати ради Божии, произведе: разделити повелелъ войско все надвое, аки половину его под градом при делехъ оставя, части же ни малой здравия своего стрещи повелел при шатрехъ своихъ, а тридесят тысящей конников устроя и розделивъ на полки по чину рыцарскому, и поставя над каждом полкомъ по два, негде и по три стратилатовъ храбрыхъ, в богатырских вещах свидетелствованныхъ; тако же и пеших, аки пятнадесятъ тысящей, изведе стрелцов и казаков, и такоже розделиша на гуфы по устроениемъ стратилатским, и поставя надо всеми ими гетмана великого княжа Суждалского Александра, нареченного Горбатого,[756] мужа зело разумного и статечнаго, и в военныхъ вещах свидетелствованного. И повелел ждати, закрыв все войско христианское за горами, егда же изыдутъ бусурманы с лесов по обычаю своему, тогда повеленно сразитися с ними.

Во утрии же, аки на третии године дня, изыдоша на великое поле, глаголемое Арское, от лесовъ полки бусурманские и первые удариша на ротмистров, яже на стражех въ полцехъ стояще, коимъ было заповедано уступити имъ, уклоняющеся аже до шанцовъ. Они же, уповающе, аки, боящеся, христиане побегоша, гнаша за ними. Егда же втиснуша ихъ уже в обоз, тогда начаша под шанцами круги водити и герцовати, стреляюще из луковъ подобию частости дождя. Овы же, во устроению мноземъ, помалу полки грядуще конные и пешие, аки уже християнъ пожрети хотяще. Тогда убо, тогда, глаголю, изыдоша абие гетманъ с войскомъ християнским, такожде во устроению мноземъ, и приближишася со тщаниемъ ко сражению. Видевше же, бусурманы и ради бы назад к лесу, но не возмогоша, уже бо далеко отъехали от него на поле, но обаче, хотяще и не хотяще, дали битву и крепце сразишася со первыми полки. Егда же надспел великий полкъ, в немже сам бяше гетман, такоже и пешие полки приближишася, обходяще ихъ, наипаче от лесу, тогда абие в бегство обратишася все полки ихъ. Христианское же воинство гониша за ними, биюще ихъ, и яко на пол-2 мили трупия бусурманского множество лежаше, и ктому аки тысечю живыхъ поимаше. Тогда за Божиею помощию таковую пресветлую победу христиане над босурманы одержаше.

Егда же приведоша живых вязней оныхъ ко царю нашему, тогда повелел, пред шанцы выведши, привезати ихъ х колью, да во граде сущихъ своихъ молятъ и напоминаютъ, да подадут Казанское место цареви християнскому. Такожде и наши, ездяше, напоминали ихъ, обещевающе имъ живот и свободу, яко тем вязнемъ, такъ и сущим во граде, от царя нашего. Они же, сихъ словес выслухав тихо, абие начаша стреляти с стенъ града не так по наших, яко по своихъ, глаголюще: «Лутче, рече, увидим вас мертвыхъ от рукъ нашихъ бусурманскихъ, нежели бы посекли васъ кгауры необрезанные!» И иные словеса отрыгающе хулные сь яростию многою, яко и всем нам дивитися, зреще.

И по сем аки по трех днехъ повелел царь нашъ итти тому княжати Александру Суздалскому с тем же войском на засеку, яже были бусурманы сооружили стену между великими блаты на горе единой аки две мили от места. Идеже паки по розбежанию ономъ собрашася множество ихъ. И умыслиша оттуду, аки из града единаго выезжаючи, паки ударяти на войско християнское. И ктому еще, к ойному предреченному гетману придано другаго гетмана, а по-ихъ — великого воеводу, с полки его, именем князя Семена Микулинского, с роду великихъ княжат тверских, мужа зело храбраго и в богатырниих вещах искуснаго. И дано имъ повеление таково: аще имъ бы Богъ помоглъ оную стену проломити, да идутъ всем войскомъ аже до Арского города, который лежитъ от Казани дванадесять мил великих. Егда же приидоша ко оной стене, опрошася бусурманы и начаша бранитися крепце, аки на две годины биющеся. Потом за Божиею помощию одолеша ихъ наши яко огненною стрелбою, такъ ручною. И побегоша бусурманы, наши же гонили ихъ. Егда же препроводишася все войско великое за оную стену, и оттуду цареви нашему с сеунчем послали. А тамо наше воинство об нощь пребыло и обретоша в шатрех и в станехъ бусурманскихъ немало корыстей. И приидоша аки за два дни до оного предреченного града Арского и обретоша его пустъ, покинен, от страха бо избежаша из него все страха ради в далечайшие лесы. И плениша тамо в земли оной аки 10 дней, понеже в земле той поля великие и зело преизобилные, и гобзующе на всякие плоды, такожде и дворы княжат ихъ и велможей зело прекрасны и воистинну удивлению достойни. И села часты, хлебов же всякихъ такое там множество, воистинну вере ко исповеданию неподобно — аки бы наподобие множества звездъ небесныхъ! Такъже и скотов различных стад безчисленныя множества, и корыстей драгоценных, наипаче от различных зверей, в той земли бывающихъ: бо тамо радятца куны дорогие и белки, и прочие зверие ко одеждам и ко едению потребны. А мало за тем далей — соболей множество, такожде и медовъ, не вем, где бы под солнцем болши было! И по десяти днехъ со бесчисленными корыстми и со множеством плену бусурманскихъ жен и детей возвратишася к нам здраво. Такожде и своихъ, древле заведенныхъ многихъ от бусурманъ, свободиша от многолетныя работы. И бысть тогда в воинстве християнском велия радость, и благодарение ко Богу воспевали. И такъ было таней[757] в войску нашемъ всякие живности, иже краву куповано за десят денегъ московскихъ, а вола великаго за десят аспръ.[758]

Скоро по возвращению онаго войска потомъ, аки по четырехъ дняхъ, собралося черемисы луговыя немало, и ударили на наши станы задние з Галицкие дороги, и немало стадъ коней нашихъ отгромили. Мы же абие послали в погоню за ними трехъ ротмистровъ, и за ними другихъ посылочные полки во устроению засады ради. И угонено ихъ в трех або в четырехъ миляхъ, и овыхъ избиша, другихъ живыхъ поимаша.

А естли бы писал по ряду, яко тамо под градом на кождый день деялося, того бы целая книга была. Но вкратце сице воспомянути достоит, яко они на войско християнское чары творили и великую плювию[759] наводили: яко скоро по облежанию града, яко солнце начнет восходити, взыдут на град, всем нам зрящим, ово престаревшияся ихъ мужи, ово бабы и начнутъ вопияти сатанинския словеса, машуще одеждами своими на войско наше и вертящеся неблагочинне. Тогда абие востанетъ ветръ и сочинятся облаки, аще бы и день ясенъ зело начинался, и будетъ такий дождь, и сухие места в блато обратятся и мокроты исполнятся. И сие точию было над войскомъ, а по сторонам несть, — не точию по естеству аера случашеся. Видевше же сие, абие советоваше цареви послати по древо спасенное до Москвы, яже во крестъ вделано, который всегда при царском венце лежитъ. И збегано за Божиею помощию зело скоро: водою до Новаграда Нижняго аки в три, або четыре дни вяцкими, зело скоро плывающими кораблецы, а от Новаграда аже до Москвы прудкошественными подводами. Егда же привезенъ честный крестъ, в немъже частка вделана спасенного древа, на немже Господь нашъ Иисусъ Христосъ плотию страдал за человеки, тогда прозвитеры соборне со церемониями[760] християнскими обхождение творяху и по обычаю церковному освятиша имъ воды, и силою животворящаго креста абие от того часа ищезоша и без вести быша чары оные поганские.

И в то же время у нихъ подкопомъ воду отнято за 2 або за 3 недели до взятья: бо ся тамо под вежу великую и под тайнники подкопано, откуду они на вес град воду брали, и порохов подставлено аки двадесят бочек великихъ, и вырвало. И къ тому у нас вежу[761] над обычай великую и высокую за две недели уроблено потаемне за полмили от града, и единыя нощи близу рва мескаго поставлено и на нея взношенно стрелбы десят дел и пятдесят гаковниць. И зело великую шкоду в месте и во граде на всякъ день чинено с нее: бо до взятья градскаго побито люду бусурманского военного, кроме женъ и детей, близу десяти тысящей со всехъ стран — и з дел на вытечках ихъ, и с тое-то вежи. А яко е ставлено, и яковым обычаемъ и иные различные стенобитные хитрости творено, сие оставляю краткости ради истории, бо широце в летописной руской книзе[762] о том писано. Толико о взятию града мало воспомянем, елико можем вспамятати, вкратце опишем. Понеже не токмо Богъ разумъ и даръ духа храбрости тогда подавал, но явления некоторыя достойным и чистыя совести мужем в нощных видениях изъявилъ о взятию града бусурманского, к сему подвижуще воинство, яко мню, отомщающе бесчисленное и многолетное разлияния крови християнские, а оставльшихся еще тамо живых избавляюще от многолетныя работы.

Егда же по скончанию седми недель от обложения града заповедано намъ еще в дни утренной зари ждати до востока солнца и повелено уготовлятися со всехъ стран ко штурму[763] и дана таково знамение: егда взорвутъ стену порохи, яже в подкопе, — бо было в другий раз подкопано и засажено 48 бочекъ пороху под стеною мескою. И болшую половину войска пешаго ко штурму послано, аки же третина войска всего або мало болши на полю осташася, паче же стрегуще здравия царева. Мы же, по повеленному, рано к сему уготовавшеся, аки за две годины еще до зори. Бо аз тогда послан был к нижайшим вратамъ, сверху Казани-реки приступати, а со мною было дванадесять тысящей войска. Ото всехъ же четырехъ странъ такожде устроено присылныхъ и храбрых мужей, некоторыхъ и з болшими почты. Царь же сие казанский и сенатыри его уведали о сем и такоже на нас уготовились, яко же и мы на нихъ.

Пред самым же солнычнымъ восходом, або мало что уже нача солнцу являтися, взорвало подкопъ, войско же християнское абие ударило со всех странъ на место. Да свидетелствуетъ кождый о себе, аз же, что пред очима тогда имехъ и делахъ, повемъ истинну вкратце. Разрядихъ войско мое дванадесят тысещей под устроениемъ стратилатов, потекохом ко грацким стенам и к той великой башне, яже пред враты стояла на горе. Егда же еще быхом подалече от стенъ, ни из единые ручницы або стрелою на нас стрелено, егда же уже близу быхом, тогда первие многоогненный бой на нас пущен с стен из башен. Тогда стрел густость такая, яко частость дожда, тогда камения множество безчисленное, яко и воздуха не видети! Егда же близу стену подбихомся с великою нуждою и бедою, тогда вары кипящими начаша на нас лити и целыми бревны метати. Всяко же Божия помощь помогаше намъ темъ, еже храбрость и крепость, и запамятания смерти дароваше. И воистинну с поощрениемъ сердца и со радостию бишася з босурманы за православное християнство и аки бы за полгодины отбиша ихъ от окон стрелами и ручницами. А ктому и дела из-за шанцовъ нашихъ помогаше намъ, стреляюще на нихъ: бо они явственно уже стояще на башне оной великой и на стенах града, не хранящеся, яко прежде, но крепце с нами и обличне вручь бьющеся. И абие могли бы ихъ избити, но много нас ко штурму поидоша, а мало под стены градные приидоша, некоторые возвращающеся, множество лежаще и творяшесь побиты и ранены.

Затемъ Богъ поможе нам. Первый братъ мой родный[764] на стену града взыде по лествице, и другие воини храбрые с нимъ. А овые, секущеся и колющеся з босурманы, во окна оные великие башни влезже, а из башни сметавшись во врата великие градные. Бусурманы же абие тыл подаша, стены градные оставив, побегоша на великую гору ко двору цареву: бо бе зело крепокъ, между полатъ и мечетей каменныхъ оплотом великимъ обточен. Мы же за ними ко двору цареву, аще и утружденныи во зброях, а многие храбрые мужие на телесахъ радны уже имуще. И зело нас мало осталося биющихся с ними. А войско наше, яже было оттамо, вне града, яко увидели, иже мы уже во граде, а татаровя с стенъ побегоша, все во град ринулося, и лежащся глаголемые раненые воскочиша, и творящияся мертвыя воскресоша. И со всехъ стран не токмо те, но и с становъ, и кашевары, и яже были у конех оставлены, и друзии, яже и с куплею приехаша, — все збегошася во град не ратного ради дела, но на корысть многую. Бо то место воистинну полно было дражайших корыстей — златом и сребром, и камениемъ драгоценным, и соболми кипело, и другими великими богатствы. Татаровя же запрошася с нашу сторону на цареве дворе, а долную часть места покинули, елико ихъ могло утещи. А з другую сторону, яже с Арского поля, откуду подкопъ взорвало, и царь казанский з дворомъ своимъ, уступя аки в половину места, застоновился на Тезицком рве, по-нашему — на Купецком, биющеся крепце со християны. Бо того места две части, аки на равнине, на горе стоятъ, а третия часть зело удолна, аки в пропасти. А поперегъ, аки в половину места, от стены Булака аже до долные части места — ров немалый. А место оно немало, мало что от Виленского мнейше.

И бысть сее предреченные битвы аки на четыре годины и вящей, памята ми ся, ото всехъ стран добывания на стены и во граде сечи. И якъ видевше бусурманы, иже християнского войска мало оставляет, мало не все на корысти падоша — мнози, яко глаголютъ, по два кратъ и по три в станы отхождаху с корыстми и паки возвращахуся, храбрии же воини без престани бьющеся, — видев же сие бусурманы, иже утрудишася уже воины храбрые, и начаша крепце налегати, ополчающеся на нихъ. Корыстовники же оные предреченные, егда увидели, что наши по нужде уступаютъ помалу, бранящеся бусурманомъ, в таковое абие бегство вдашеся, яко и во врата многие не попали, но множайшие и с корыстми чрез стену металися, а иные и корысти повергоша, толко вопиюще: «Секут! Секут!» Но за благодатию Божиею храбрыхъ сердцемъ не сокрушили. Бо и с нашу сторону зело было тяжко от належания бусурмановъ — в то время, отнележе во град внидоша и изодоша, в моем полку девяносто и осмь храбрыхъ мужей убито, кроме раненых, — но обаче благодати ради Божия устояхомъ на нашей стороне сопротив ихъ неподвижны. Со оныя же предреченныя страны мало что поступиша, яко рекохомъ, великого ради множества належания ихъ. И доша о собе ведати цареви нашему и всемъ советником, окрестъ его в тот час бывшимъ, яко и самому ему зрящу бегство из града оных предреченных бегунов, и зело ему не токмо лице изменяшеся, но и сердце сокрушися, уповая, иже все войско уже християнское бусурманы из града изгнаша. Видевше же сицевое, мудрые и искусные сигклитове его повелеша херугов великую християнскую близу вратъ градцкихъ, нареченных Царскихъ, подвинути, и самого царя, хотяща и не хотяща, за бразды коня взяв, близу хоругови поставиша: понеже были нецыи между сниглицы оными мужие веку еще отцов нашихъ, состаревшиеся в добродетелях и во всяких искуствах ратныхъ. Полку же царскому великому, в котором было вящей нежели двадесят тысящей воинов избранных, абие повелено сойти с коней аки половине, тамо же не токмо детем своим, — сроднымъ повелеша, но и самих ихъ половина, сшедши с коней, потекоша во град на помощь утружденнымъ оным воиномъ.

Егда же приидоша во град внезапу такъ много воинства свежего, в пресветлые зброи оболченнаго, абие царь казанский со всемъ воинством начаша уступовати назад, обаче браняшеся крепце. Наши же по них неотступно крепцей находяще, секущеся с ними. Егда же погнаша ихъ аже до мечетей, яже близу царева двора стоят, абие изыдоша во стретение нашихъ обызы ихъ, сеиты,[765] молбы пред великим бискупом ихъ, а по-ихъ с великимъ анарыи, або амиром, именем Кулшерифмуллою, и сразишась с нашими такъ крепце, аже до единаго избиша их. Царь же со всеми остатними затворился в дворе своемъ, нача бронитися крепце, аки еще на полторы годины биющеся. Егда же видев, яко не возможе уже помощи собе, тогда на едину сторону отобраша женъ и детей своихъ в прекрасныхъ и в преиспрещренныхъ одеждахъ, околко десят тысещей, и сташа на единой стране великого предреченнаго двора царева, уповающе, иже прелстятся войско християнское на красату ихъ и живити ихъ будутъ. Сами же татаровя со царемъ ихъ отобрашеся во единъ угол и умыслиша не датися живым в руки, точию бы царя живаго соблюсти. И поидоша от царева двора на долную сторону места к нижайшимъ вратом, идеже аз сопротив ихъ у царева двора стоях. И не остало уже было со мною полутораста воиновъ, а ихъ еще было о десять тысещей, обаче тесноты ради улицы бронилися есма имъ, отходяще и опирающеся крепце. Наше же войско великое з горы оные да потиснуша ихъ зело, паче же задний конецъ татарского полку, секуще и бьюще. Тогда едва с великою нуждою за Божиею помощию изыдохом из вратъ градцких. Наши же с великие горы крепце належаще, тиснуша ихъ, нам же об ону страну стоящем во вратехъ биющеся, не пущающе ихъ из града. Уже бо нам на помощь два полка християнские приспеша. Имъже так тиснушася неволею великаго ради належания з горы, иже с вежею высокою равно, яже надо враты бяше, полно трупия ихъ лежаше, среднимъ же и заднимъ людемъ аже по людем своим идуще на град и на вежу. Егда же возведоша царя своего на вежу, тогда начаша вопияти, просяще малого времяни на розмову,[766] мы же мало утишився, послушаще прошения ихъ. Они же абие сице реша, глаголюще: «Поки, речи, юртъ стояше (юртъ исмаилтеским языком обыче нарицатися царство, само в себе стояще) и место главное, идеже престолъ царевъ был, потыя же до смерти браняхуся за царя и отечество. А ныне царя вам отдаем здрава, ведете его ко царю своему, а остаток нас исходимъ на широкое поле испити с вами последную чашу». И отдаша нам царя своего со единым корачом,[767] што наиболшим их, и со двемя имилдеши.[768] Царю ихъ было имя бусурманское Идигеръ, а князю оному Зиниешь. И отдав намъ царя здрава, по нас абие стрелами, а мы по нихъ. И не поидоша на нас во врата, но абие поидоша с стены просто чрез Казань-реку и хотяще пробитися прямо противъ моего стану на шанцы теми дирами, идеже шесть дел великих стояло.

И абие по нихъ ударено иза всехъ тех дел. Они же воздвигошася оттуды и поидоша налево вниз, водле Казань-реку, берегомъ, аки три перестрелы лучныхъ и по конецъ шанецъ нашихъ, тамо сташа и начаша лехчитися и метати с себя зброи и розувати собя ко бредению реки. Еще бо бе ихъ остал полкъ, аки шесть тысещей або мало мнейше. Мы же, видевши сие, мало нас нечто добыша собе коней от своихъ станов из-за реки, и так, седши на свои кони, устремишася скоро сопротивъ ихъ и заступиша имъ пут, имъже хотяху поити. И обретоша еще ихъ не прешедших чрез реку, и собрашася нас сопротив ихъ мало что болши дву сот коней: бо зело вскоре сия случишася, понеже что остало войска столко об ону сторону места, при царе было, паче же мало не все во граде уже. Абие жь они, предбредши реку (бо мелка была в том месте, по ихъ сщастью), зжидатися начаша на самом брегу, ополчающеся, готови суще ко сражению, с различными бронми, паче же мало не все со стрелами, и уже на тетивахъ луков стрелы имуще. И абие начаша мало от берегу подвигатися, учиня чело немалое, а за ними всем идущим вкупе зело густо и долго, аки два стреляния намалые лучных, по примете. Християнского же войска множество безчисленное на стене града, такоже с полатъ царскимъ зрящим, а помощи нам, стремнины для великия и зело прикрые горы, никакоже возмогоша подати.

Мы же, отпустя ихъ мало что от брегу, бо еще самому концу остатному из реки не явившуся, тогда удариша на нихъ, хотяще их прервати и устроенные полки ихъ разсторгнути. Молюся, да не возмнитъ мя хто безумна, сам себя хваляща! Правду воистинну глаголю, и дарования духа храбрости, от Бога данна ми, не таю; к тому и коня зело быстра и добра имехъ. И всех первие вразихся во весь полкъ он бусурманский и памятую то, иже, секущеся, три разы в нихъ конь мой оперся, и в четвертый разъ зело раненъ повалился в средине ихъ со мною. И уже от великих ранъ не памятаю вяще. Очхнув же ся уже потом, аки по мале године, видехъ, аки над мертвецом, плачющимъ и рыдающим двема слугам моимъ, надо мною стоящимъ, и другимъ двема воином царскимъ. Азъ же видехъ себя обноженна лежаща, многими ранама учащенна, а животъ цел понеже на мне збройка была праотеческая зело крепка, паче же благодать Христа моего такъ благоволила, иже ангеломъ своимъ заповедал сохранити мя, недостойнаго, во всехъ путехъ. Последи же, потом уже уведахъ, иже те все благородные, ихъже уже собралось было аки со триста, яже обещалися, устремилися и были со мною вкупе, и на них ударили, да погладили возле полка ихъ, не сразився с ними. Подобно для того, иже преднихъ ихъ некоторыхъ зело поранили, близу собя припустя ихъ, или негли убоящеся толщи ради полку. Возвратився паки, ззади оного бусурманского полку сещи начаша, наезжаючи и топчючи ихъ. Чело же ихъ иде невозбранно чрез широкий лугъ великому блату, идеже конемъ невозможно, а тамо уже за блатом великий лес.

Потом, глаголютъ, приспел он мой братъ предреченный, иже первие на стену градскую взыде. Аки бы среди оного лугу еще застал ихъ, и в самое чело ихъ зело быстро, всеми уздами роспустя коня, вразився в нихъ такъ мужественно, такъ храбро, иже вере неподобно. Яко всем свидетелствовати, аки двакротъ проехал посреди ихъ, секуще ихъ и обращающе конем посреде ихъ. Егда уже в третий разъ вразился въ них, поможе ему некоторый благородный воинъ, помогающе ему, вкупе бьюще бусурманов. Всем же со града зрящим и дивящимся, которые же не ведяще о цареве отданию, мняще царя Казанского между ихъ ездяща. И такъ его уранили, иже по пяти стрел в ногахъ ему было, кроме иныхъ ран. Но животъ сохраненъ был Божиею благодатию, понеже зброю на собе зело крепку имел. И такого был мужественнаго сердца, егда же уже той конь под ним ураниша такъ, иже с места не може двигнутися, другаго коня обрел, просто водяща у единого дворянина царева брата, и испрося его, и забывши, паче же не радящи такъ о прелютых своих ранахъ, угонивъ паки полкъ бусурманский, секуще ихъ со другими воины, аже до самого блата. И воистинну имехъ таковаго брата храбра и мужественна, и добранравна, и ктому зело разумна, иже во всем войску християнском не обреташеся храбрейший и лутши паче его. Аще бы обрелся хто, Господи Боже, да таков же бы был! Паче же мне зело былъ превозлюбленъ, и воистинну мел бы за него душу свою положити и животом своим здравие его откупити, понеже умре потом на другое лето, подобно от тех лютых ран.[769]Сие конецъ краткого писания о Казанского великого града бусурманского взятию.

По оной же преславной победе, аки бы на третий день, царь нашъ отрыгнул нечто неблагодарно вместо благодарения, воеводам и ко всему воинству своему — на единаго разгневался, таковое слово реклъ: «Ныне, рече, обронил мя Богъ от вас!» Аки бы реклъ: «Не возмоглъ есма вас мучити, паки Казань стояла сама во собе, бо ми есть потребны были всячески, а ныне уже волно мне всякую злость и мучителство над вами показывати». О, слово сатанинское, являемое неизреченную лютость человеческому роду! О, наполнения меры кровопийства отческого! Паче к нам, християном, достоило рещи ото всего сердца человекови сицевое слово между благодарными глаголы ко Богу всемогущему: «Благодарю тя, Господи, иже ныне оборонил еси насъ ото врагов нашихъ!» Приявши же Сатана человеческий скверный языкъ яко орудие, сице похвалился губити роды християнские со своимъ стаиникомъ, аки бы мстяще християнскому войску, иже воином его скверныхъ измаилтянъ мужеством храбрости своей, Богу имъ помогающу, побили.

Царь же вниде в советъ о устроению града нововзятого. И советовавше ему все мудрые и разумные, иже бы ту пребыл зиму ажь до весны со всемъ воинством: бо запасовъ было всякихъ множество съ Руския земли кгалиями направажено, якоже и в той земле бесчисленное богатство всякихъ достатков. И до конца выгубил бы воинство бусурманское и царство оное себе покорив и усмирил землю навеки, бо кроме татарска языка в том царстве пять различных языков: мордовский, чювашский, черемиский, воитецкий або арски, пятый башкирский; те живут башкирцы вверхъ великие реки Камы в лесах, яже в Волгу впадает ниже Казани дванадесят миль. Онъ же совета мудрыхъ воевод своих не послушал, послушал же совета шурьи своихъ,[770] они бо шептаху ему во уши, да споспешитца ко царице своей, сестре ихъ, а и других ласкателей направили съ попами.

Онъ же стояв неделю и, оставя часть воинства в месте и огненные стрелбы с потребу, и вседши в суды, ехал к Новугороду Нижнему, еже есть крайнее место великое руское, которое лежит от Казани шездесят миль. А кони наши все послал не тою доброю дорогою, еюже сам шел х Казани, но водле Волгу зело притрудными стезями, по великим горам лежащими, на нихже чювашский языкъ обитает, и того ради погубил у всего воинства своего кони тогда: бо у кого было сто або двесте коней, едва два або три вышли. Се сия первая дума человекоугодницы! Егда же приехал в Новгород Нижний и пребывал тамо три дни, и распустил по домам воинство все, сам же пустился на подводах сто миль до главнаго места соего Москвы: бо уродился ему был тогда сынъ Димитрий, егоже своимъ безумьемъ погубил, яко напреди вкратце о сем повем. Приехавъ же до Москвы аки по двухъ месяцахъ или по трехъ, разболелся зело тяжкимъ огненнымъ недугомъ такъ, иже никтоже уже ему жити надеялся.[771] По немалых же днях помалу оздравляти почалъ.

Егда же уже оздравел, обещался, скоро по недузе оном, и умыслил ехати сто миль от Москвы до единаго монастыря, глаголемаго Кирилова. После же великого дня Воскресения Христова, аки на третьей или на четвертой неделе, поехал первие в монастырь Троицы живоначалные, глаголемый Сергиев, яже лежитъ от Москвы двадесять миль на великой дорозе, которая идет к Студеному морю. Поехал же не один, но со царицею своею и с новорожденном отрочатем на такъ долги путь. И пребыл в Сергиеве монастыре аки три дни, опочиваючи собе, бо еще был не зело оздравелъ.

А в том тогда монастырю обитал Максимъ преподобный, мнихъ святые горы Афонские, Ватапеда монастыря, грекъ родом, муж зело мудрый и не токмо в ритарском искустве многъ, но и филосов искусен. И уже въ летехъ превосходные старости умащен и по Бозе в терпению исповедническомъ украшенъ. Много бо претерпел от отца его многолетных и тяжкихъ оков и многолетнаго заточения в прегорчайшихъ темницах, и других родов мученей искусил неповинне по зависти Даниила митрополита, прегордаго и лютаго и ото вселукавых мнихов, глаголемых осифлянских. А он был его из заточения свободил по совету некоторых синглитовъ своихъ, исповедающих ему, иже отнюдь неповинне страждетъ таковый блаженный мужь. Тогда предреченный мнихъ Максим начал советывати ему, да не едетъ на такъ далекий путь, но и паче же со женою и с новорожденным отрочатем.

«Аще, — рече, — и обещался еси тамо ехати, подвижуще святаго Кирилу на молитву ко Богу, но обеты таковые с разумом не согласуютъ. А то сего ради: егда доставал еси так прегордаго и силнаго бусурманского царства, тогда и воинства християнского храброго тамо немало от поганов падоша, яже брашася с ними крепце по Бозе за православие. И техъ избиенных жены и дети осиротели и матери обнищадели, во слезах многих и в скорбехъ пребываютъ. И далеко, — рече, — лучше те тобе пожаловати и устроити, утешающе ихъ от таковыхъ бед и сокрбей, собравше ихъ ко своему царственнейшему граду, нежели те обещания не по разуму исполняти. А Богъ, — рече, — везде сый, все исполняетъ и всюды зритъ недреманнымъ своимъ окомъ, яко пророкъ рече: "Сей не воздремлет, ни уснетъ, храняще Исраиля".[772] И другий пророкъ: "У негоже, — рече, — очи седмь кратъ солнца светлейше"[773] Тем же не токмо святый Кирилъ духомъ, но и все первородныхъ праведных духи, написанные на небесех, иже предстоятъ ныне у престола Господня, имуще очи духовные острозрителнейше, паче с высоты (нежели богатый во аде) и молятся Христу за всех человеков, на земном кругу обитающих, паче же за кающихся грехов и волею обращающихся от беззаконий своихъ ко Богу, понеже Богъ и святые его не по месту объятия молитвам нашимъ внимаютъ, но по доброй воле нашей и по самовластию. И аще, — рече, — послушаеши мене, здравъ будеши и многолетен со женою и отрочатем».

И иными словесы множайшими наказуя его, воистинну сладчайшими, паче меда, каплющаго ото усть его преподобных. Онъ же, яко гордый человекъ, упрямяся, толико: «Ехати да ехати, — рече, — ко святому Кирилу». Ктому ласкающе его и поджигающе миролюбцом и любоименным мнихом и похваляюще умиление царево, аки богоугодное обещание. Бо те мнихи боготолюбные не зрят богоугоднаго, а ни советуют по разуму духовному, чему были должны суще паче в мире живущих человеков, но всячески со прилежанием слухают, чтобы угодно было царю и властем, сииречь чем бы угодно бы выманити имения к монастырем или богатство многое и жити в сладострастиях скверных яко свиньям питающеся, а не глаголю, в кале валяющеся. Прочее же умолчим, да не речем чего горшаго и сквернейшаго и ко предреченным возвратимся, о оном добром совете глаголюще.

[774]Егда видевъ преподобный Максим, иже презрел его советъ и ко еханию безгодному устремился царь, исполнився духа пророческаго, начал прорицати ему: «Аще, — рече, — не послушаеши мене, по Бозе советующаго, и забудеши крови оных мучеников, избиенных от поганов за правоверие, и презриши слезы сиротъ оных и вдовицъ, и поедеши со упрямством, ведай о сем, иже сынъ твой умрет и не возвратится оттуды жив. Аще же послушаеши, и возвратишися, здрав будеши яко сам, так и сынъ твой». И сия словеса приказал ему четырмя нами: первый — исповедникъ его, презвитер Андрей Протопоповъ,[775] другий — Иоаннъ, княжа Мстиславский, а третей — Алексей Адашев,[776] ложничей его, четвертым — мною. И те слова слышав от святаго, исповедахом ему по ряду. Онъ же не радяще о сем, и поехал оттуды до града, глаголемаго Дмитрова, и оттуды до монастыря единаго, реченнаго «на Песочне»,[777] яже лежитъ при реце Яхроме: туто имел суды уготованы ко плаванию.

Ту ми зри со прилежанием, что враг нашъ непримирителный, Диавол, умышляет и к чему человека окоянного приводит и на что подвижет, влагающе ему аки благочестие ложное и обещание ко Богу, сопротивное разуму! И аки бы стрелою по примете царемъ стрелилъ до того монастыря, идеже епископъ, уже престаревшися во днех мнозех, пребывал. Прежде был мних от осифлянские оные лукавые четы,[778] яже был великий похлебникъ отца его, и вкупе со прегордым и проклятым Даниломъ митрополитомъ, предреченныхъ оныхъ мужей многими лжесшиванми оклеветаше и велико гонение на нихъ воздвигоша. Той-то митрополитъ Силвана преподобнаго,[779] Максимова ученика, обоего любомудрия внешняго и духовнаго искуснаго мужа, во своем епископством дому злою смертию за малые дни уморил. И скоро по смерти князя великаго Василия яко митрополита московскаго, так того коломенского епископа, не токмо по совету всехъ сигклитов, но и всенародне изгнано от престолов ихъ явственныя ради злости.

Что же тогда приключишася? Тако (...) воистинну: иже приходитъ царь до оного старца в келью и, ведая, яже отцу его единосоветникъ был и во всемъ угоденъ и согласенъ, вопрошает его: «Како бы моглъ добре царствовати и великихъ и силныхъ своихъ въ послушестве имети?» И подобало рещи ему: «Самому царю достоит быти яко главе и любити мудрыхъ советников своих, яко свои уды», и иными множайшими словесы от Священных Писаней ему подобало о сем советывати и наказати царя християнскаго. Яко достоило епископу некогда бывшу, паче же престаревшемуся уже в летехъ доволныхъ. Онъ же что рече? Абие началъ шептали ему во ухо, по древней своей обыкновенной злости, яко и отцу его древле ложное сиковацие[780] шепталъ и таково слово реклъ: «И аще хощеши самодержецъ быти, не держи собе советника ни единаго мудрейшаго собя, понеже самъ еси всехъ лутчши. Тако будеши твердъ на царстве и всехъ имети будеши в рукахъ своихъ. И аще будеши иметь мудрейшихъ близу собя, по нужде будеши послушенъ имъ». И сице соплете силлогизмъ[781] сотанинский. Царь же абие руку его поцеловалъ и рече: «О, аще и отецъ былъ бы ми живъ, таковаго глагола полезнаго не поведалъ бы ми!»

Ту ми разсмотри прилежно, яко согласуетъ древний гласъ отечь с новымъ гласомъ сына! Искони отецъ, прежде бывшей Офорос,[782] глаголетъ, видевъ себя пресветла и силна и надо многими полки ангелскими чиноначальником от Бога поставлена, и забывъ, иже сотворение есть, рече себе: «Погублю землю и море и поставлю престолъ мой выше облакъ небесныхъ и буду равенъ Превышнему!» Аки бы реклъ: «И могу сопротивитися ему!» И абие денница низпаде восходящая заутра, и низпаде аже в преисподние: возгордевъ бо и не сохранив своего чина, яко писано есть: и отъ Осфора Сатана нареченъ, сиречь отступникъ. Тому древнему отступнику и сынъ гласъ подобенъ провещалъ, паче же онъ самъ, точию действовалъ устнами престаревшимись старца, и рече: «Ты лутчи всех, и недостоит ти никого имети мудраго». Аки бы реклъ: «Понеже еси Богу равенъ».

О, глас воистинну дияволи, всякие злости и презорства, и забвения преполонъ! Забыл ли еси, епископе, во Второмъ царстве реченнаго? Егда советовалъ Давыдъ со синглиты своими, хотяще считати людей исраилтескихъ, яко речено: советоваша ему все синглитове, да не сочитаетъ, понеже умножил Господь людъ Исраилевъ по обещанию своему ко Аврааму, аки песокъ морский. И превозможе, рече, глаголъ царевъ, сиречь не послушал советников своих и повелел считати людъ дани ради болшие. Забылъ ли еси, что принесло непослушание синглитскаго совета, и яковую беду навел Богъ сего ради? Мало весь Исраиль не погибе, аще бы царь покаяниемъ и слезами многими не предварил! Запомнил ли еси, что гордость и советъ юныхъ о презрение старейших совету Ровоаму безумному[783] принесло? И иные все безчисленные во Священных Писанияхъ о семъ учащие оставя, вместо техъ шептанный пребеззаконный глаголъ царю християнскому, покаяниемъ очищену сущу, во уши всеялъ еси.

Подобно ленился еси прочести златыми усты вещающаго о семъ во слове о Духу Святом, емужь начало: «Вчера от насъ, любимицы»,[784] тако же и во другомъ слове, в последней похвале о святомъ Павле, сиречь во 9, емуже начало: «Обличили насъ друзи некоторые»,[785] яко он похваляет, нарицающе даръ Духа советъ от Бога данный. Идеже в них разсуждаетъ о различных дарованияхъ духа, яко мертвыхъ воскрещати и предивные чюдеса творити и различными языки глаголати — дары Духа нарицает, тако жъ и советовати полезные на прибыль царства дар совета нарицает, и свидетелство на то приводитъ не худаго мужа, ни незнаемаго, но самаго славнаго Моисея, со Богомъ беседовавшаго, моря разделителя и фараонова бога и преселныхъ амалехитовъ потребителя, и предивных чюдесъ делателя, а дара совета не имеща, яко писано: но принял, рече, советъ ото окромнаго, сиречь от чюжеземца або отъ страннаго человека, от тестя своего, и не токмо, рече, Богъ советъ Рагуила, тестя его, похвалил, но и в законъ написалъ, яко пространнее в предреченныхъ его словесах зрится.

Царь, аще и почтенъ царствомъ, а даровании, которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советниковъ, но и у всеродныхъ человекъ, понеже дар духа даетца не по богатеству внешнему и по силе царства, но по правости душевной, ибо не зрит Богъ на могутство и гордость, но на правость сердечную и даетъ дары, сиречь елико хто вместит добрымъ произволениемъ.[786] Ты же, все сие забывъ, отрыгнулъ же еси вместо благоухания смрад! И еще ктому: что, запамятал еси или не веси, иже все безсловесные душевные естеством несутся, або принуждаются, и чювством правятца, а словесные — не токмо человецы плотные, но и самые безтелесные силы, сиречь святые аггели, советомъ и разумомъ управляютца, яко Дионисий Ареопагитъ[787] и другий великий учитель пишутъ о семъ?

А что древных оныхъ блаженныхъ ликъ исчитал бы! Иже всемъ еще тамо во устехъ обносится, о томъ мало достоитъ воспомянути, сиречь деда того царя, Иоанна, князя великаго, такъ далече границы свои разширивши. И ктому еще дивнейшаго, у негоже в неволе былъ, великаго царя ордынского изгнал и юртъ его разарилъ, не кровопиянства ради своего и любимаго для грабления, — не буди! — но воистинну многаго его совета ради с мудрыми и мужественными сигклиты его. Бо зело, глаголютъ, его любосоветна быти и ничтоже починати без глубочайшаго и многаго совета. Ты же, аки сопротив всехъ оныхъ, не токмо древнихъ оныхъ великих святыхъ предреченныхъ, но и новаго того славнаго вашего сопротивъ сталъ, понеже все те согласне вещаютъ: «Любяй советъ, любитъ свою душу»,[788] а ты рече: «Не держи советниковъ мудрейшии собя!»[789]

О, сыну Диаволь! Про что человеческаго естества, вкратце рещи, жилы пресеклъ еси и, всю крепость разрушити отъяти хотящи, таковую искру безбожную в сердце царя християнскаго всеялъ, отъ неяже во всей святой Руской земли таков пожар лютъ возгорелся, о немже свидетелсвовати словесы мню не потреба? Понеже деломъ сия прелютейшая злость произвелася, якова никогдаже в нашемъ языце бывала, от тебя беды начало приемше, яко напреди нами плодъ твоих прелютых делъ вкратце изъявитца! Воистинну мало по наречению твоему и дело твое показася, бо наречение ти Топорковъ, а ты не топоркомъ, сиречь малою секеркою, воистинну великою и широкою, и самымъ оскордомъ благородныхъ и славных мужей во великой Руси постиналъ еси.[790] Ктому яко многое воинство, такъ безчисленное множество всенародныхъ человековъ ни от кого прежде, по добромъ покаянию своему, толко от тебя, Васьяна Топоркова, царь будучи прелютостию наквашенъ, всехъ техъ предреченныхъ различными смерти погубил. И сие оставя, да предреченных возвратимся.

Напившися царь христианский от православнаго епископа таковаго смертоноснаго яду, поплыл в путь свой Яхромою-рекою аже до Волги, Волгою жъ плылъ колко десять миль до Шексны-реки великие, и Шексною вверхъ аже до езера великаго Белаго, на немже место и градъ стоитъ. И не доезжаючи монастыря Кирилова, еще Шексною-рекою плывучи, сынъ ему, по пророчеству святаго, умре.[791] Се первая радость за молитвами оного предреченнаго епископа! Се полученная мзда за обещания не по разуму, паче же не богоугодныхъ! И оттуду приехалъ до оного Кирилова монастыря в печали мнозе и въ тузе, и возвратился тощими руками во мнозей скорби до Москвы.

Ктому и то достоит вкратце воспомянути — перваго ради презрения совета добраго, — яже, еще в Казани будуще, советовали ему синглитове и не исходити оттуды, дондеже до конца искоренит от земли оные бусурманских властелей, яко прежде написахом. Что же, смиряюще его гордость, попущаетъ Богъ? Паки ополчаются противъ его оставшие князи казанские, вкупе со предреченными прочими языки поганскими, и воюютъ зелне, не токмо на градъ на Казанский приходяще с великих лесовъ, но и на землю Муромскую и Новаграда Нижняго наезжаютъ и пленятъ. Того было безпрестанне аки шесть летъ после взятия места Казанскаго, иже во оной земле грады новопоставленные, некоторые же и Руской земле, в осаде были от нихъ. И свели тогда битву съ гетманом его, мужемъ нарочитымъ, емуже имя было Борисъ Морозовъ, глаголемый Салтыков, и падоша полки христианские от погановъ и самъ же гетман поиманъ. И держаша его жива аки два лета и потом убиша его: не хотеша его а ни на откуп, о ни на отмену своихъ дати. И в тую шесть летъ битвы многие быша с ними и воевания, и толикое множество в то время погибе войска християнскаго, биющеся и воюющеся с ними безпрестанно, иже вере неподобно.

И по шестомъ лете собра войска немало царь нашъ, вящей нежели от тридесятъ тысящей, и поставилъ над ними воеводъ трех: Иоанна Шереметева, мужа зело мудраго и острозрителнаго и от младости своея во богатырскихъ вещах искуснаго, и предреченнаго князя Симеона Микулинскаго, и меня, и с нами немало стратилатов, светлых и храбрыхъ, и великородныхъ мужей. Мы же, пришедше в Казанъ и опочинувъ мало воинству, поидохомъ въ пределы оныя далеко, идеже князие казанские с воинствы бусурманскими и другими поганскими ополчашеся. И было ихъ во ополчению вящей, нежели пятнадесять тысящей. И поставляху битвы с нами и со предними полки нашими, сражашеся мало не двадесять кратъ, памяти ми ся. Бо имъ удобне бываше яко знаемым во своей ихъ земле, паче же с лесовъ прихождаху, сопротивляющии же ся намъ крепце, и везде, за благодатию Божиею, поражаеми были от християнъ. И ктому погодное время Богъ далъ намъ на них, понеже зело в тую зиму снеги были великие без северов, и того ради мало что ихъ осталося. Понеже хождаху за ними месяцъ целый, а предние полки наши гоняху за ними аже за Уржумъ и Метъ-реку,[792] за лесы великие, и оттуду аже до башкирска языка, яже по Каме-реке вверхъ ко Сибири протязается. И что ихъ было осталося, те покоришася намъ. И воистинну, было что писати по ряду о оных сражанияхъ съ бусурманы, да краткости ради оставляется, бо тогда болши десяти тысящей воинства бусурманскаго погубихом со атаманы ихъ, тогда же славных кровопийцовъ христианскихъ, Янчуру Измаилтянина и Алеку Черемисина, и других князей ихъ немало погубихомъ. И возвратихомся[793] за Божиею благодатию во отечество со пресветлою победою и со множайшими корыстьми. И оттуды начало усмирятися и покарятися Казанская земля цареви нашему.

И потом того же лета прииде весть ко царю нашему, иже царь перекопский со всеми силами своими, препроводясь чрез проливы морския, пошелъ воевати землю черкасовъ пятигорскихъ. И сего ради послалъ царь нашъ войска на Перекопъ аки тринадесят тысящей, над нимиже поставил гетманом Иоанна Шереметева и другихъ с нимъ стратилатовъ. Егда же наши поидоша чрез поле великое к Перекопи дорогою лежащею, глаголемою «на Изюмъ-курганъ».[794] Царемъ же бусурманским яко есть обычай издавна — инуды лукъ потянутъ, а инуды стрелятъ, сиречь на иную страну славу пустят, аки бы хотяще воевати, а инуды поидутъ. И возвративши войска от Черкаские земли, поиде на Русь дорогою, глаголемою «на Великий перевоз», от тое дороги — иже лежитъ на Изюмъ-курганъ, аки день езду конем, и не ведяще о християнскому войску. Иоаннъ же, яко мужъразумный, имяше стражу со обоихъ боковъ зело прилежную и подъезды под шляхи. И уведевше о цареве хождению на Руску землю, и абие послал весть ко царю нашему до Москвы, иже грядетъ недругъ его на него в силе тяжестей, а самъ заиде ему созади, хотяше на него ударити в то время, егда в Руской земле войско распуститъ. Потомъ уведалъ о коше царя перекопскаго, послалъ на него аки третину войска, бо от шляху былъ, имже Иоаннъ идяше, аки полднища в стране. А обычай есть всегда перекопскаго царя днищъ са пятъ, або за шесть, оставляти половину коней всего воинства своего, пригоды ради.

Писари же наши руския, имже князь великий зело веритъ, а избираетъ ихъ не от шляхецкаго роду, ни от благородна, но паче от поповичевъ, или от простаго всенародства, а то ненавидячи творит вельможей своих, подобно по пророку глаголющему, «хотяще единъ вселитися на земли»,[795] — что же тые сотворили писари? То воистинну: что было таити, сие всемъ велегласно проповедали. «Се, рекше, исчезнетъ убо царь перекопский со всеми силами своими! Царь нашъ грядет со множеством воинства против его, а Иоаннъ Шереметев над главою его идетъ за хрептом». И то во все украины написали, проповедающе. Царь же перекопский, до самых рускихъ пределовъ прешедши, ни о чемъ же не ведяше, но такъ был Богъ далъ, иже ни единаго человека не возможе нигде обрести. И о том зело тружашеся, тамо и овамо по странам имуще языка. Последи же, по несчастию, наиде дву, един же ему вся по ряду исповеда, муки не претерпевъ, еже написали мудрые наши писари. И первие тогда, глаголютъ, во велице ужасе тогда былъ и в недоумению со всеми своими, и абие возвратился шляхом своимъ к Орде. И по дву днях встретился с войскомъ нашим, и то не со всемъ, понеже еще не пришла была оная предреченная часть войска, яже на кошъ была послана. И снидошася оба войска ополудни в среду, и битва пребывала аже до самыя нощи. И такъ было перваго дня посчастил Богъ над босурманы, иже множество побито ихъ, во християнском же войску зело мало шкоды быша. И по излишнему смелству вразишася некоторые наши в полки бусурманские, и убитъ единъ зацнаго отца сынъ, а два шляхтича изимано живых, от татар приведено ихъ пред царю. Царь же нача со прещениемъ и муками пытати ихъ. Единъ же поведалъ ему то, яко достоило храброму воину и благородному, а другий, безумный, устрашился мукъ, поведал ему по ряду, иже, рече, малый людъ, и того вящей — четвертая часть на кошъ твой послано.

Царь же татарский, аще и хотяше нощию тою отойти и бежати во Орду, зело бо бояшеся съзади войска християнскаго и самаго князя великаго, но онъ его, предреченный безумникъ, во всемъ утвердилъ, и сего ради задержался. Наутро же, четвергъ, дню свитающу, паки битва начашася и пребывала аже до полудня. Такъ бишася крепце и мужественне теми малыми людми, иже все были полки татарския розогнали. Царь же единъ остался между янычары (бо было с нимъ аки тысяща с ручницами и делъ немало). И по грехом нашимъ в том часу самъ гетман войска християнскаго зелне ранен, и ктому коня застрелиша под ним, иже еще ктому збилъ его с себя, яко обычай раненым конемъ. И оброниша его храбрые воины некоторые едва жива и наполы мертва. Татаровя же, видевше царя своего между янычары при делехъ, паки обратишася, а нашимъ уже справа без гетмана помешалась: аще и были другие воеводы, но не были такъ храбры и справны. Потом еще трвала битва мала не на две годины, яко глаголютъ пословицу: «Аще бы и львов стадо было, без добраго пастыря неспоро». И большую половину войска християнскаго разогнаша татаровя, овыхъ побиша, храбрыхъ же мужей немало же и живых поимано, а другая часть — аки две тысящи и вящей — в байраку единомъ обсекошася. К нимже царь со всемъ войском своим три краты того же дни приступалъ, добывающе ихъ, и отбишась от него, и поиде от нихъ пред солнечнымъ заходомъ со великою тщетою. Поиде же скоро ко Орде своей, бояше бо ся сзади нашего войска за собою. И приехаша те все съ стратилатами и с воями здравии ко царю нашему.

Царь же нашъ, егда о поражению своихъ не ведяше, скоро шелъ и со великим потщаниемъ сопротив царю перекопскому, ибо егда пришел от Москвы ко Оке-реце, не стоялъ тамо, идеже обычай бывал издавна застоновлятися християнскому войску против царей татарских, но превезшеся за великую Оку-реку, пошел оттуду к месту Туле: хотяше с ним битву великую свести. Егде же аки половину отъиде от Оки до Тулы, прииде ему весть, иже пораженно войско християнское от царя перекопскаго, потомъ, аки по године, раненые наши воины нецыи усретошася. Цареви жъ нашему и многимъ советником его абие мысль отмениша. И начаша иноко, советоваша ему, сиречь, да идешъ паки за Оку, а оттуды к Москве; нецыи мужественнейшии укрепляюще его и глаголюще, да не дастъ хрепта врагу своему и да не посрамитъ прежние славы своея добрые и лицо всехъ храбрыхъ своих, и да грядетъ мужественне супротивъ врага креста Христова. И рече: «Аще онъ и выигралъ за грехи християнские битву, но обаче уже утруженно войско имеетъ, тако же множество раненых и побитыхъ: бо бранъ крепкая с нашими пребывала два дни». Ибо сице ему добрый и полезный советъ подающе, понеже еще того не ведуще, иже царь пошел уже к Орде, не чающе его что час пришествия. Царь же нашъ абие совета храбрых послушав, а советъ страшливых отвергъ: иде к Туле-месту, хотящи сразитися съ бусурманы за православное християнство. Се таков нашъ царь былъ, поки любилъ окола себя добрых и правду советующих, а не презлых ласкателей, над нихже губителнейшаго и горшаго во царстве ничтоже может быти! Егда же приехал на Тулу, тогда сьехашася к нему немало разогнаннаго войска, и оные предреченные приехаша со своими стротилаты, яже от царя отбишася, аки 2000 ихъ, и поведаша: уже аки третий день царь поиде ко Орде.

Потом паки, аки бы в покаяние вниде, и немало летъ царствовал добре, ужаснулся бо о наказании оных от Бога, ово перекопским царем, ово казанским возмущением о нихже мало пред темъ рекох. Понеже такъ уже, глаголютъ, было от техъ казанцов изнемогло воинство християнское и в нищету пришло, иже уже у множайших нас и последних стяжаней не стало. Ктому болезни различные и моры частые бывали тамо, яко многим уже советовати со вопиянием, да покинет место Казанские и град, и вонство християнское сведет оттуду. А рада[796] то была богатых и ленивых мнихов и мирских, яко глаголютъ пословицу: «Добре бывает: кому родити, тому и кормити младенца», или попечение о нем имети, сиречь: хто тружался зело и болезновал о сем, тому достойно и советовати о таковых.

А потом взяла было черемиса луговая царя себе с Нагайския орды, броняшеся христианом и воююще. Бо тот черемиский язык не мал есть и зело кровопийствен, а обирается ихъ, глаголютъ, вящей двадесятъ тысящей войска. Потом же, егда разсмотривши, иже мало имъ прибыли с того царя, убиша его и сущихъ с ним татаръ аки триста и главу ему отсекоша и на высокое древо вззотинули, и глаголали: «Мы было взяли тебя того ради на царство з дворомъ твоимъ, да обороняеши нас; а ты и сущие с тобою не сотворилъ намъ помощи столько, сколько воловъ и коров наших поелъ. А ныне глава твоя да царствует на высокомъ коле!» Потомъ, избравше себе своих атаманов, бьющеся и воююще с нами крепце аки два лета, и паки потомъ ово примиряхуся, ово паки брань начинаху. Но иные оставя, в те лета бывшые, х краткости исторейки тое зряще, но се воспомянемъ.

[797]В тех же летех премирие минуло[798] с Лифлянскою землею, и приехаша послове от нихъ, просяще миру. Царь же нашъ началъ упоминатися дани, яже еще дед его в привилью воспомянулъ об ней, и от того времяни аки пятдесятъ летъ не плачено было от нихъ. А немцы не хотяще ему дани дати оныя, и затемъ война зачалася. И послалъ тогда насъ[799] трех великихъ воевод и с нами другихъ стратилатов, и войска аки четыредесять тысящей и вящей, не градовъ и местъ добывати, но землю ихъ воевати. И воевахомъ ее месяцъ целый, и нигдеже опрошася намъ битвою. Точию со единаго града изошли сопротивъ посылакъ нашихъ и тамо поражено ихъ. И шли есмя ихъ землею, ваююще вдоль вяще четыредесять миль. И изыдохомъ бо в землю Фифлянскую с великого места Пскова, а вышли есми совсемъ здраво съ ихъ земли, аже на Иванград, вколо ихъ землею ходяще. И изнесоша с собою множество различныхъ корыстей, понеже тамъ земля зело была богатая и жители в ней быша так горды зело, иже и веры християнские отступили, и обычаевъ, и делъ добрыхъ праотецъ своих, но удалилися и ринулися все ко широкому и пространному пути, сиречь ко пьянству многому и невоздержанию, и ко долгому спанию и ленивству, к неправдамъ и кровопроливанию междоусобному, яко есть обычай, презлых ради догматов таковым и деламъ последовати. И сихъ ради, мню, и не попустилъ имъ Богъ быти в покою и в долготу дней владети отчизнами своими.

Потом же они упросили были премирья на полроку, хотяще себе взяти о той предреченной дани на размышление и, сами упросивши, не пребыли в том дву месяцей. Сице, разрушили тое премирье:[800] яко всемъ есть ведомо, иже немецкое место, глаголемое Нарви[801] и руское Иван-град об едину реку стоятъ, а оба два града и места немалые, паче же той русии многонароден. И на самый день, в онже Господь нашъ Иисусъ Христос за человеческий род плотию пострадалъ, и в той день, ему по силе своей кождый християнинъ подобяся, страстемъ его терпитъ, в посте и в воздержанию пребывающе, — а ихъ милость немцы,[802] велеможные и гордые, сами себе новое имя изобретши, нарекшеся Евангилики, в начале еще дня того ужравшися и упившися, над надежду всехъ из великих делъ стреляти на место руское начали. И побиша люду немало християнского со женами и детками, и пролияша кровь християнскую в такие великие и святые дни: бо безпрестани били три дни, и на самый день Христова Воскресения не унелися, будучи в премирию, присягами утверженномъ. А на Иванеграде воевода, не смеючи без царева ведома премирья нарушити, и далъ скоро до Москвы знаки. Царь же вниде в советъ о том и по совете на томъ положилъ, иже, по нужде за их початкомъ, повелелъ бранитися и стреляти з делъ на их град и место. Бо уже бы и великих делъ с Москвы припроважено тамо немало, и ктому послалъ стратилатов и повелелъ двема пятинам новгородскимъ воинству збиратися к ним. Наши же, егда заточиша дела великие на место их и начаша бити по граду и по полатомъ их, такоже и верхними делы стреляти кулями каменными великими, они же, яко отнюд тому неискусные, живше множество летъ в покою, гордость отложа, абие начаша просити премирья аки на 4 недели, беручи себе на размышление о поданию места и града. И выправили до Москвы ко царю нашему двух бурмистровъ своихъ, ктому жъ трехъ мужей богатыхъ, обещевающи за четыре недели место и град подати. Ко маистру же лифлянскому[803] и ко другимъ властемъ немецкимъ послаша, просяще помощь: «Аще ли, рече, не дадите помощи, мы от такой великие стрелбы не можемъ терпети, подадимъ град и место». Маистръ же абие далъ имъ помощь — антипата фелинскаго,[804] другаго с Ревля[805] и с ними четыре тысящи люду немецкого, и конных, и пешихъ.

Егда же приидоша войско немецкое во град аки во дву неделях потомъ, наши же не начинающи брани, дондеже минет оный месяцъ премирью. Они же не престаша обыкновения своего, сиречь пиянства многаго и ругания над догъматы християнскими: и обретше икону пречистые Богородицы, у неяже на руку написан по плоти превечный младенецъ, Господь нашъ Иисус Христос, в коморах оныхъ, идеже купцы руские у них некогда обитали, возревше на нее господинъ дому с некоторыми новопришедшими немцы, начаша ругатися, глаголюще: «Сей болванъ поставленъ былъ купцов ради руских, а намъ уже ныне не потребенъ, приидемъ и истребимъ его». Яко пророк некогда рече о таковых безумных: «Сечивомъ и теслою разрушающе, и огнемъ зажигающе святило Божие».[806] Сему подобно и те безумные южики сотвориша — и взявше образ со стены и пришедше к великому огню, игдеже потребные питья свои в котле варяще, и ввергше абие во огнь. О Христе! Неизреченные силы чюдес твоих, имже обличаеши хотящих дерзати и на имя твое беззаконновавших! Абие паче пращи и прутко летящие, або из якого великого дела, весь огнь он ис-пот котла ударил вверхъ — воистинну яко при халдейской пещи,[807] и не обретеся ничтоже огня тамо, идеже образ ввержен, и абие вверху полаты загорелося. Сия же быша аки по третей године в день неделный. Аеру чисту бывшу и тиху, и абие внезапу прииде буря великая, и загорелося место так скоро, же за малый час все место обьяло.

Людие же немецкие все от места избегоша во град от огня великого и не возмогоша нимало помощи себе. Народи же руские, видевше, иже стены меские пусты, абие устремишася чрез реку — овии в кораблецех различных, овии на дщицах, овии же врата вымающе от домов своих, и поплыша. Потомъ и воинство устремилося, аще и воеводамъ крепце возбраняющимъ имъ о семъ, премирья ради, они же, не послушав, видевше явственный Божий гневъ, на них пущенный, а нашимъ подающе помощь. И абие розламавши врата железные и проломавши стены, внидоша в место, бе бо буря она зелная от места на град возбуряше огнь. Егда же приидоша с места ко граду войско наше, тогда начаша немцы противитися имъ, изходяще из вратъ вышеградцкихъ, и бишася с нами аки на две годины. И взявшви наши дела, яже в вратехъ места немецкого и которые на стенах стояли, и начаша на них стреляти из делъ оныхъ. Потомъ приспеша стрелцы руские съ стратилаты их, такоже и стрел множество от наших вкупе с ручничною стрелбою пущаемо на них. Абие встиснуша ихъ во вышград, и ово от великого духа огня, ово от стрелбы, яже из ихъ делъ на них по вратомъ вышеградскимъ стреляно, ово от великого множества народу, бо онъ вышеград былъ тесенъ, начаша абие просити, да поволено будетъ имъ размовити. Егда же утишишася с обоих стран войска, изыдоша из града и начаша постанавляти с нашими, да дадутъ имъ волное изхождение и да пустятъ здравых со всемъ. И на томъ постанавили: пустили их со оружиемъ, яже точию при бедрах, новопришедших во град воинство их, а тутошних жителей со женами и з детьми токмо, а богатество и стяжания во граде оставили. А нецыи произволиша ту в домехъ своих остати, то пущено на волю их.

Се такова мзда ругателей, яже уподобляютъ Христовъ образ, по плоти написан, и рождшие его, болваном поганских богов! Се икономахом[808] воздаяние! Абие, яко за четыре годины або за пять, ото всехъ отчин и от превысоких полат и домов златописанныхъ лишени и премногих богатествъ и стежаней обнажены, со уничижениемъ и постыдениемъ, и со многою срамотою отоидоша, аки нази: воистинну знамения суда прежде суда на них изъявлено, да прочее накажутся и убоятся не хулити святыни. Сице первое место немецкое вкупе со градомъ взято. О образе же ономъ того же дня исповедано стратилатом нашим. Егда же до конца погашен огнь в той нощи, обретен образ Пречистые в пепеле, идеже былъ вверженъ, наутрии целъ, ничемъ же не рушенъ Божия ради благодати. Потомъ в новосозданной великой церкви поставлен, и по днес всеми зримъ.

Потомъ, аки неделя едина, взятъ град другий немецкий, оттуду шесть миль, Сыренецъ глаголемый, яже стоитъ на реке Нарве, идеже она исходитъ из великого озера Чюцкого. Та есть река немала, еюже от места Пскова портъ, аже до местъ оных предреченных. И били з дел по нем толко три дни и подали его немцы нашимъ. Мы же ото Пскова поидоша под немецкий град, нарицаемый Новый, яже лежит от границы псковские аки полторы мили. Стояхом же под нимъ вящей, нежели месяцъ, заточивши дела великие, едва возмогохомъ взяти его, бо зело твердъ былъ. Маистръ же лифлянский, со всеми бискупы и властели земли оные, повель ко граду тому на помощь сопротив нас, имеюще войска немецкого с собою вящей, нежели осмь тысящей. И не доходя, от нас сталъ аки за пять миль, за великими крепостьми блатъ и за рекою единою. К нам же дале не пошелъ, подобно боялся, бо на единомъ месте стоялъ, окопався, четыре недели обозомъ. Егда же послышал, иже стены града розбиты и град уже взятъ, поиде назад к месту своему Кеси, а бискупово войско ко Юрьеву-граду, и не допущено ихъ до места и поражено. За маистромъ же сами мы поидохомъ, и отоиде от нас.

Мы же возвратихомся оттуды и поидохомъ до великого места немецкого, глаголемаго Дерпта,[809] в немъже бискупъ самъ затворился со бурмистры великими и со жители града, и ктому аки две тысящи заморских немецъ, еже к нимъ приидоша за пенези. И стояли есмо под темъ великимъ местомъ и градомъ две недели, пришанцовався и заточа дела и все место тое облегши, от негоже не могоша уже ни изходити, ни вгодити в него. И бишася с нами крепце, броняще града и место, яко огненою стрелбою, тако частые вытечки творяще на войско наше, воистинну яко достоит рыцерским мужемъ. Егда же уже мы стены меские из великих делъ розбихомъ, также из верхнихъ делъ стреляюще ово огнистыми кулями, ово каменными, немалую тщету в людех сотворихомъ, тогда они начали роковати[810] с нами и выезжали к намъ из града о поставлению четыре кратъ дня единого, о немже бы долго писати, но вкратце рещи — здали место и град. И оставленъ кождый при домехъ своих и при всехъ стажанияхъ, токмо бискупу выехавъ из места до кляштора своего, аки бы миля велика отъ места[811] Дерпта и пребылъ тамо до повеления царя нашего, и потомъ поехалъ к Москве и тамо былъ дан ему уделъ до живота его, сиречь град единъ со великою властию.

И таго лета взяхомъ градовъ немецких с месты близу двадесяти числом, и пребыхомъ в той земле аже до самаго первозимия и возвратихомся ко царю нашему с великою и светлою победою, бо и по взятью града, где и сопротивляшеся немецкое войско к намъ, везде поражаху ихъ от нас посланными на то ротмистры. И скоро по отшествию нашемъ, аки во дву неделяхъ, собравшися, маистръ сотворилъ немалую шкоду во псковских властех, и оттуды пошелъ к Дерпту и, не доходя места великого, облегъ единъ градок, по иговскому языку[812] зовут его Рылдехъ, аки за четыре мили от места Дерпта. И стоялъ, его облегши, аки три дни, и выбивъ стену, припустилъ штурмъ, и за третьимъ приступомъ взялъ. И которого ротмистра на немъ взялъ с тремасты воины, техъ мало не всех во презлых темницах гладомъ и зимою поморил. А помощи дати тому граду не возмогохомъ для далечайшаго путя, презлые ради первозимние дороги, бо от Москвы-места до Дерпта миль сто и осмьдесятъ есть, и войско было уже зело утружденно. И ктому тое земы пошелъ былъ царь перекопский со всею ордою на князя великого, бо дана была с Москвы от татар весть, аки бы князь великими со всеми силами своими на Лифлянты к месту Ризе пошелъ. Егда же пришел до Украины аки за полтара днища, тогда взялъ на поле, на ловех рыбных и бобровых, казаков нашихъ и доведался, иже князь великий на Москве есть и войско от Лифлянские земли возратилося здраво, взявше немецкое место великое Дерптъ и других о двадесятъ градовъ. Он же не повоевал, оттуды возвратился к Орде со всеми силами своими, со великою тщетою и срамом, бо та зима зело была студена и снеги великие, и того ради кони собе все погубили, и множество их от зимы и самых померло. Ктому и наши за ними гоняли аже до реки до Донца, глаголемаго Северского, и тамо, по зимовищамъ ихъ обретая, губили. Паки на тую же зиму царь нашъ послалъ с войскомъ своимъ немалымъ гетманов своих — Ивана, княжа Мстиславское, и Петра Шуйского с роду княжат суздалских. И взяли, вшедше, единъ град зело прекрасенъ; стоитъ среди немалого озера на таковой выспе,[813] яко велико местечко и град, а зовутъ его иговским языкомъ Алыстъ, а по-немецки Наримъ-бурхъ.

[814]В те же-то лета, яко прежде воспомянухомъ, иже былъ царь нашъ смирился и добре царствовалъ, и по пути Господня закона шествовалъ, тогда «ни о чесомже», яко рече пророкъ, «враги его смирилъ» и на наступающих языков народу християнскому возлагалъ руку свою. И произволение человеческое Господь прещедрый паче добротою наводит и утвержаетъ, нежели казнию, аще ли же уже зело жестоко и непокориво обращутся, тогда прещениемъ, с милосердиемъ смешеннымъ, наказуетъ, егда же уже неисцелно будетъ, тогда казни на образ хотящимъ беззаконновати. Приложил же еще и другое милосердие, яко рехоми, дарующе и утешающе в покояния суща царя християнского.

Въ тех же летех, аки мало пред темъ, даровалъ ему х Казанскому другое царство — Астраханское, а се вкратце извещу о семъ. Послалъ тридесятъ тысящей войска в кгалиях рекою Волгою на царя астраханского, а над ними поставилъ стратига, Юрья имянемъ, с роду княжат Пронских, яко рехомъ прежде о немъ (о казанскомъ взятье пишучи), и к нему прилучилъ другаго мужа — Игнатья, реченнаго Вешнякова, ложничего[815] своего, мужа воистинну храброго и нарочитого. Они же, шедши, взяша оное царство, лежащие близу Каспиского моря. Царь же утече пред ними, а царицъ его и детей побрали и со скарбы царскими и все людие, яже во царьстве ономъ, ему покорили и возратишася со светлою победою, здравы со всемъ воинствомъ.

Потомъ в тех же летех мор пущенъ былъ от Бога на Нагайскую орду, сиречь на заволских татар, и сице наведе его: пустилъ на них такъ зиму зело люте студеную, же и весь скотъ ихъ помер, яко стада конские, такъ и другихъ скотовъ, а на лето и сами изчезоша, такъ бо они живятся млекомъ точию от стад различных скотов своих, а хлеб тамо а ни именуется. Видевше же остатные, иже явственне на них гневъ Божий пущенъ, поидоша препитания ради до Перекопские орды. Господь же и тамо поражаше их такъ: от горения солнечнаго наведе сухоту и безводие — идеже реки текли, тамъ не токмо вода обретеся, но и капавши три сажени в землю, едва негде мало что обреташеся. И такъ того народу измаилтескаго мало за Волгою осталося, едва пять тысещей военныхъ людей, егоже было число подобно песку морскому. Но и с Перекопи тех нагайскихъ татар выгнано, такоже мало что их осташась, понеже и тамо глад былъ и мор великий. Некоторые самовидцы наши, тамо мужие бывше, свидетельствовали, иже и в той орде Перекопской десяти тысящей коней от тое язвы не осталося. Тогда время было над бусурманы християнскимъ царемъ мститися за многолетную кров християнскую, безпрестанне проливаему от них, и успокоитися собя и отечества свое вечне, ибо ничего ради другаго, но точию того ради и помазаны бываютъ, еже прямо судити и царства, врученные имъ от Бога, оброняти от нахождения варваров. Понеже и нашему тогда цареви советницы некоторые, мужие храбрые и мужественные, советавали и стужали, да подвигнется самъ с своею главою, со великими войски на перекопского, времяни на то зовущу и Богу на се подвижущу и помощь на сие истое хотящу подати, аки самымъ перстомъ показующе погубити врагов своих старовечных, християнских кровопивцовъ, и избавити пленных множайших от древле заведеныя работы, яко от самых адских пропастей. И аще бы на свой санъ помазания царьского памятал и послушал добрых и мужественных стратиговъ совету, яко премногая бы похвала и на семъ свете была, но паче тмами кратъ премножайше во ономъ веце у самаго создателя Христа Бога, иже надрожащее крови своея не пощадил за человеческий погибающий род излияти. Аще бо и души наши случилося положити за плененных многими леты бедных християн, воистинну всехъ добродетелей сия добродетель любви высшии пред нимъ обрела бы ся, яко самъ рече: «Болши сея добродетели ничтоже есть, аще кто душу свою положитъ за други своя».[816]

Добро бы, и паки реку, зело добро избавити в Орде плененных от многолетныя работы и разрешити окованных от претехчайшие неволи! Но нашъ царь о семъ тогда мало радяще, аще и едва послалъ с пять тысящей всего воинства с Вишневецкимъ Дмитромъ Днепромъ-рекою на Перекопскую орду, а на другое лето з Даниломъ Адашевымъ[817] и з другими стратилаты со осмь тысящей такоже водою посла. Они же выплыша Днепром на море и, над надежду татарскую, немалу тщету учиниша во Орде: яко самых побиша, такоже женъ и детей ихъ немало поплениша, и христианских людей от работы свободили немало и возвратишася восвояси здравы. Мы же паки о сем, и паки ко царю стужали и советовали: или бы сам потщился итъти, или бы войско великое послалъ в то время на Орду. Онъ же не послушал, прешкаждающе нам сие, и помогающе ему ласкателие, добрые и верные товарыщы трапез и купковъ и различных наслажденей друзи. А подобно уже на своих сродныхъ и единоколенных остроту оружия паче, нежели поганомъ, готовал, крыюще въ себе оное семя въсеянное от пререченнаго епископа, глаголемаго Топорка.

А здешнему было кролеви и зело ближайше, да подобна, его кролевская высота и величество не к тому обращалося умом, но паче в различныя плясания много и в преиспещренныя мошкары.[818] Такоже и властели земли тоя драгоценные калачи со безчисленнымъ проторы гортань и чрево с марцыпаны натыкающе и яко бы в утлые дельвы дражайшие различные вина безмерне льюще и с печенеги вкупе высоко скачюще и воздухъ биюще, и так прехвалне и прегорде другъ друга пьяни восхваляюще, иже не токмо Москву або Константинопол, но аще бы и на небе былъ турокъ, совлещи его со другими неприятелми своими обещевающе. Егда же возлягутъ на одрехъ своихъ между толстыми перинами, тогда, едва пополудню проспавшися, со связанными головами с похмелья едва живы, и выочутяся, востанутъ, на прочие дни паки гнусны и ленивы, многолетнаго ради обыкновения. И сего ради забыли таковаго благополучнаго времени на бусурманы и не радяще, горши предреченных техъ, о своем отечестве, не токмо о оныхъ заведеныхъ, о нихже выше мало прежде рекохъ, во многолетной работе сущих, но на кождое лето пред очима ихъ женъ и детокъ, такоже и подручных во плен множество веденных, не пекущеся о них, но паче же те-то предреченные печенеги они обраняюще их. Но, аще и срама ради великаго и нарекания многаслезнаго от народу, аки бы выедутъ, ополчатся, грядуще издалека воследъ полков бусурманскихъ, боящеся наступити и ударити на враги креста Христова, и пошедчи за ними два дни або три, паки возвратятся восвояси, а что было остало от татар або сохраненно убогих християнъ на лесехъ нечто со стяжанием яковым, або скотов, — все поядятъ, а последнее разграбят, и ничтоже бедным и окаянным оставляюще оных слезных остатков.

А издавна ли тые народы и тые люди нерадивии и немилосердыи такъ зело о ихъ языце и о своих сродных? Но воистинну не издавна, но новои: первие в них обретахусь мужие храбры и чюйны[819] о своемъ отечестве. Но что ныне таково есть и чего ради имъ таковая приключишася? Заисте,[820] того ради: егда беша о вере христианской и въ церковныхъ догметехъ утверженны и в делехъ житейских мерне и воздержне хранящеся, тогда яко едины человецы наилепшие во всех пребывающе, себя и отечество броняще. Внегда же путь Господень оставили и веру церковную отринули, многаго ради преизлишняго покоя, и возлюбивша же и ринушася во пространный и широкий путь, сиречь въ пропасть ереси люторские и других различных сектъ, паче же пребогатейшие ихъ властели на сие непреподобие дерзнуша, — тогда от того имъ приключишася. Паче же нецыи и велможи ихъ богатые, въ великих властех постановленные у них, на сие самовластие умъ свой обратиша. На них же зряще, не токмо подрученныя ихъ, но братия их мнейшая произволение естественное самоизволне на таковыя слабости, не по преподобне и неразсудне, устремиша. Яко глаголют мудрыя пословицу: идеже началницы произволяютъ, тамо и всенародства воля несется, або устремляется. А что еще и горшаго видех от сихъ сладострастей приключившихся имъ: ибо много от них — не токмо зацные их некоторые и княжата, такъ боязливы и раздраченны от женъ своих, яко послышатъ варварское нахождение, такъ забьются въ претвердые грады и — воистинну смеху достойно, — вооружившися в зброи, сядутъ за столом за кубками, да баютъ фабулы[821] с пияными бабами своими, а ни из врат градскихъ изыти хотяще, аще и пред самымъ местомъ або под градом сеча от бусурманъ на християны была. Сие воистинудивное сам очима своима видех не во едином от градов, но и во других некоторыхъ.

Во едином же граде случилося намъ таково видети: идеже была пятерица великородных з дворы ихъ, кътому два ротмистра с полки своими, и ту жь под самым местом яко некоторых воинов, такъ человеков всенародных биющихся немало с мимо шедшым полком татарскимъ, яже уже со пленом из земли шолъ. И поражаеми суть и гоними не единократъ от бусурман християне, а оные предреченныя властели ни един от града изыде на помощь им: седящи жъ ихъ в то время, глаголютъ, и пиющихъ великими полными алевастры. О пирование, зело непохвалное! О алавастръ, не вина, ни меду сладкаго, но самые крови християнские налиянны! И при конце битвы тоя, аще бы не Волынский полкъ, прутко гонящий за оными поганы, приспелъ, и всех бы до конца избили. Но егда видевше бусурманы за ними скоро грядущь полкъ грядущий християнский, посекши часть болшую плену, а других живых пометали и, все оставя, въ бегство обратишася. Такоже и въ другихъ градехъ, яко мало вышши рехомъ, очима своима богатых и благородных, вооруженныхъ в зброях видехъ, а не токмо сопротивъ врагов хотящих исходити, а ни вослед ихъ гонити хотяще, или, подобно, и следу ихъ боящеся, понеже а ни лакотъ единъ которые велможи вооруженные дерзнули изыти из градов.

Се таковое — ужаснослышателные, паче же смеху достойные, от роскошей и от презлыхъ различныхъ веръ приключаются християнским предстателемъ. И прежде бывшимъ храбрым и мужественным славнымъ воином женовидные и боязни исполненные случаются. А о техъ волынцахъ не токмо въ крайникахъ мужество их описуется,[822] но и новыми повестьми храбрость ихъ свидетелствуется, яко мало прежде и о других рехом: егда быша въ вере православной и пребывающе во обычаехъ мерных, и кътому имеюще над собою гетмана храбраго и славнаго Константина, въ правоверныхъ догматахъ светлаго и во всякомъ благочестии сияющаго, яко славний и похвалний в делехъ ратныхъ явишася, отечество свое оброняюще, ни единова, ни дважды, но многажды показашеся нарочиты. Но впала сия повесть, мнит ми ся, произлишие, а сего ради оставя сию, ко предреченным возвратимся.

Преминувшу ми много о Лифлянской войне, мало нечто вкратце о битвахъ некоторых и взятью градов оных воспомянем, к сокращению истории и къ концу зряще. И яко напреди воспомянухомъ оных о дву добрых мужехъ — исповедника царскаго, другаго же — ложничего, которые достойны нарещись друзи его и советницы духовные, яко сам Господь рече: «Идеже два или три собрани о имени моемъ, ту есм и азъ посреди ихъ».[823] И воистинну был Господь посреди, сиречь многая помощь Божия, когда было сердца и душа техъ едина, и ктому советницы оные мудрые и мужественные близ царя со искусными и мужественными стратилаты и храброе воинство цело и весело было. Тогда, глаголю, царь всюду прославляем был и земля руская доброю славою цвела, и грады предтвердыя аламанския[824] разбивахуся, и пределы християнския разширяхуся, и на диких полях древле плененыя грады от Батыя безбожнаго и паки воздвизахуся, и сопротивники царевы и врази креста Христова падаху, а другии покаряхуся, нецыи же от них и ко благочестию обращахуся, огласився и научився от клириков верою, Христу присвояхуся, от лютых варваров, от кровеядных зверей в кротость овчю прелагахуся и ко Христове чреде присовокупляхуся.

Потом же, аки на четвертое лето па Дерпском взятью, последняя власть Лифлянская разрушилася, понеже оставшая часть ихъ кралеви полскому, ко великому княжеству Литовскому поддашася, зане Кесъ, столечный свой град, новоизбранный свой маистръ отдал и забежал, подобно, от страха за Двину-реку, упрося себя у краля Курлянскую землю. И протчие грады, яко рекох, сие с Кесью все оставилъ, яже обою страну отсюду Двины-реки великие, а другие швецкому королю поддашася, яко великое место Ревль, а другие дунскому. А в месте, реченном Вильяне, а по-немецку Филине, маистръ старый Фиштемъ-берклъ остал, и при немъ кортуны великие, ихже многою ценою из-за моря, з Любка, места великаго, от германов своихъ достали было, и вся стрелба огненная многая.

На тот же Филинъ князь великий войско свое с нами великое послалъ, а первые, до того аки за два месяца еще, в самую весну, пришелъ азъ в Дерптъ, посланъ от царя того ради, понеже было у воинства его зело сердце сокрушенно от немецъ. Зане егда обращали искусныхъ воевод и стратилатов своихъ сопротив царя перекопскаго, храняще пределов своих, а вместо техъ случилося посылати въ вифлянские городы неискусных и необыкновенныхъ в полку устроенияхъ, и того ради многажды были поражени от немецъ, не токмо от равных полков, но уже и от малых людей великие бегали. Но сего ради «введе мя царь в ложницу свою» и глагола ми словесами, милосердиемъ растворенными и зело любовными, и ктому со обещанми многими: «Принужденъ быхъ, — рече, — от оныыхъ прибегшихъ воевод моихъ, або самъ итти сопротив лифляндов, або тебя, любимаго моего, послати. Да охрабрится паки воинство мое, Богу помогающу ти. Сего ради иди и послужи ми верне». Азъ же со потщаниемъ поидохъ: послушливъ былъ, яко верный слуга, повелению царя моего.

И тогда въ те два месяца, нежели пришли другие стратиги, азъ ходилъ два кратъ: первие — под Белый Камень,[825] от Дерпта осмьнадесят миль, на зело богатые волости. И тамо поразих гуфецъ немецкий под самым градом, яже был на стражи и доведахся от техъ вязней о маистре и о другихъ ротмистрех немецкихъ, еже стояли во ополчению немалом оттуду аки в осми милях за великими блаты. Азъ же, со пленом отпустя къ Дерпту и избрав войско, поидохом к ним в нощи и приидохом во утрии ко оным великим блатом. И препровожахомся легкимъ войском день целый чрез нихъ. А аще бы ту встретились с нами, поразили бы нас, аще бы и трикратно было нашего войска, а со мною невеликое тогда было воинство, аки пят тысяч было. Но они, яко гордыя, стояли на широком поле от техъ блатъ, ждуще нас, аки две мили, ко сражению. Но мы, яко рехомъ, препроводясь те нужные места, починути дали аки годину едину конемъ, пред солнечным захождениемъ аки за годину поидохом ко сражению, и уже приидохомъ к нимъ аки в половину нощи — нощь же бе лунна, а наиначе близ моря тамо светлы нощи бывают, нежели где инде — и сразихомся с ными. На широкомъ поле первие предние гуфцы сражахуся. И пребыла битва аки на полторы годины. И не такъ в нощи возмогла имъ огненная стрелба, яко наши стрелы ко блистанию огней ихъ. Егда же прииде помощь полка, тогда сразишася с ними вруч и сопроша ихъ наши. А потом на бегство германи устремишася, и гнаша ихъ наши аки милю до единые реки, на нейже бе мостъ. Егда же прибегоша на мостъ, къ тому несчастию ихъ еще под ними мостъ подломился и тамо погибоша до конца. Егда же возвратихомся от сечи и уже возсиявшу солнцу, тогда на том предреченномъ поле, идеже битва была, обретохом пеших ихъ кнегтов, по житомъ и инде расховавшихся лежащих, бо было ихъ четыре полки конных, а пять пеших. Тогда, кроме побиенных, взяхом ихъ живых сто семдесят нарочитых воинов, а наших убиенных особ шляхты шестьнадесят, кроме служащих ихъ.

И оттуду возвратихомся паки к Дерпту. И опочивши войско аки 10 дней, ктому своею охотою, не посланных, на то к нам прибыло аки 2000 войска, або и вящей, паки поидохом к Фелину, идеже бе маистръ старый предреченный. И укравши все войско, послахом един полкъ татарский аки предместия жещи. Онъ же, мняще малый люд, выехалъ самъ бронити со всеми людми, яже бе во граде. И поразихом его засадою, едва самъ утече. И воевахъ потомъ тыждень[826] целый и возвратихомся съ великими богатствы и корыстьми. И вкратце рещи, седмь або осем кратъ того лета битвъ имехомъ великихъ и малыхъ, и везде, за Божиею помощию, одоление получихомъ. А срам бы ми было самому о своихъ делехъ вся сия по ряду писати, а сего ради множайшие оставляю, яко о татарских битвахъ, яже во младости моей бывали с казанцы и перекопцы, такъ и со другими языки. Бо вемъ сие добре, иже подвиги християнских воиновъ не суть забвенни, а ни малейшии пред Богомъ не токмо подвизи, по Бозе за правоверие со доброю ревностию производимыя, или сопротивъ чювственныхъ врагов, или мысленных, но и власы на главах нашихъ изочтени суть,[827] яко самъ Господь рече.

Егда же приидоша гетмани со другим великимъ войскомъ къ нам, к Дерпту, с нимиже было воинства вящей тридесят тысящь коннаго и пешихъ 10000 стрелцовъ и казаковъ, и дел великих четыредесятъ, такожь и других делъ аки 50, имиже огненной былъ бой съ стенъ збиваютъ, а и мнейшие по полторы сажени, и повеление прииде от царя намъ итти под Фелинъ. Мы же, взявши ведомость, иже маистръ хощетъ выпроводити картуны великие предреченны и другие дела и скарбы свои во град Гупсалъ,[828] иже на самомъ море стоитъ, тогда абие послахомъ 12000 съ стратилаты, да обгонят Фелин, а сами поидохомъ зъ другою частию войска иным путем, а дела все препроводихом Имбеком-рекою вверхъ, и оттуды езеромъ, аже за две мили от Фелина выкладахомъ ихъ на берегъ з кгалей.

А оные стратилаты, прежде посланныя от нас къ Фелину, идяху путем поблиз града немецка Армуса аки за милю. Филипъ же, ленсъмаршалок, муж храбрый и въ военныхъ вещахъ искусный, мающе с собою аки 500 человекъ райтаров немцовъ и аки бы другую 500 або 400 пешихъ, не ведяше о такомъ великомъ люду, мнящи мои посылки, ажь не единъ кратъ посылалъ воевати под той град прежде, да иже великое еще войско пришло со предреченными стратиги — и изыде на них со дерзновениемъ скоро, а наипаче яко немцы мало бываютъ в день трезвы, взявши от бегающих в осаду ведомость, а не выведавшися совершение, яковое войско грядетъ. Наши же, аще и ведали о нем, но не надеялися, иже такъ малым людом дерзнетъ ударити на такъ неравное собе войско. И пред полуднем, на опочивании, ударили на едину часть, смешавшися со стражею наших, потомъ пришли до коней нашихъ, и битва сточися. Стратилаты же другие, видевши со полки своими, имеюще вожей добрых, ведомых о месцахъ, обыдоша чрез лесы вкол и поразиша их такъ, иже едва колко ихъ убеже з битвы, и самаго онаго храбраго мужа и славнаго вь их языцехъ, иже воистинну последняго и защитника и надежду лифлянского народу, Алексея Адашева пахоликъ[829] жива поимал и с нимъ единнатцат кунтуровъ[830] живыхъ взято и сто двадесят шляхтичей немецкихъ кроме другихъ. Мы же, о сем не ведавше, приидохомъ под место Фелинъ и тамо обретохъ наших стратилатов не токмо здравых, но и пресветлою победою здравыхъ, и славнаго началника лифлянскаго, храбраго мужа Филиппа, ленсъмаршалка, со единнатцама кунторы и со другими въ рукахъ имуща.

Егда же повелехомъ привести его и поставити пред нами и начаша о некоторыхъ вещахъ вопрошати его, яко есть обычай, тогда же онъ мужъ светлымъ и веселым лицемъ (мнился яко пострадавшей за отечество), нимало ужаснувся, началъ со дерзновениемъ отвещевати нам. Бе бо мужь, яко разсмотрихомъ его добре, не токмо мужественный и храбрый, но и словества полонъ, и остръ разумомъ, и добру память имущь. Иные ответы к намъ его, разумомъ раствореные, оставлю, но сие точию едино, яже в память ми приходятъ, оплакователное его вещание о Лифлянской земли, воспомяну. Седящему ему у нас некогда на обеде (бо аще и звязнемъ случилося ему быти, но обаче в почести его имехомъ, яко достоило светлого рода мужу) и между иными беседованьми, яко обычай бываетъ при столехъ, начал вещати нам:[831]

«Согласяся все кролеве западные вкупе съ самымъ папою римскою и з самымъ цесарем християнскимъ, выправивши множество воиновъ крестоносныхъ, — овыхъ земли пустошеные християнские от нахождения срацынскаго помощи ради, овыхъ въ земли варварские поседания ради и научения для и познания веры, яже во Христа (яко и ныне соделоваемо кролемъ ишпанскимъ и потукгалскимъ во Индии). Тогда оное предреченное войско разделиша по три гетмана и пустишася моремъ — едино къ полудню, а два къ полунощи. И яже къ полудню пловущие приплыша к Родису,[832] спустошенному от предреченныхъ срацынъ несогласия ради безумныхъ греков. Тогда, обретше его въконецъ спустошенъ, обновиша его со прочими грады и месты другими; и укрепивъ ихъ и осадя, обладаше тамо со остатными живущими обладати. А яже къ полунощи пловущие, приплыша единъ, идеже бе прусы и тамо живущими обладали. А третьи в тую землю, и обретоша тутъ языцы зело жестоки и непокорныхъ варваровъ и заложиша град и место первое Ригу, потомъ Ревль. И бишася много со живущими ту оными предреченными варвары и едва возмогоша ими обладати и наклонити ихъ немалыми леты ко познанию християнские веры. Егда же усвоиша тую землю ко Христову наречению, тогда обещашася возложение Господеви и похвалу имяни пречистые его Богоматере. Внегдаже пребывахомъ въ каталицкой[833] вере и жителствовахом мерне[834] и целомудренне, тогда Господь нашъ зде живущихъ везде покрывалъ ото враговъ нашихъ и помогалъ намъ во всем яко от руских княжатъ, находящихъ на землю сию, такъ и от литовскихъ. Другие оставя, едину же исповем, иже зело крепку битву имехомъ[835] со великимъ княжатемъ литовским Витовтом, иже у нас во един день шесть маистровъ было поставлено, и един по единому побиты. И такъ крепце срожахомся, яже нощь темная розвела битву[836] ту. Такоже и недавными леты (яко лутчи, мню, вамъ ведомо есть сие) князь великий Иоанъ Московский, дед того настоящего, умыслилъ былъ тую землю взяти и крепце бронихомся, яко и со гетманом его Диниломъ сведохом колко битвъ и две одержахомъ. Но обаче, еликими-нибудь абычеи, ублагахом оных предреченыхъ силныхъ, Богу тогда, яко рехомъ, помогающу праотцемъ нашим, и при своих отчинах устояли. Ныне же, егда отступихом от веры церковные и дерзнухом, и опровергохом законы и уставы святые, и прияхом веру новоизообретенную, и за тем в невоздержание ко широкому и пространному пути вдахомся, вводящему в погибель, и явственно ныне обличающу Господу грехи наши и казнящу насъ за безакония наши, предалъ насъ в руки вамъ, врагомъ нашимъ. И яже сооружили были прародители наши намъ: грады высокие и места твердыя, полаты и дворы пресветлы, — вы, о томъ не трудившусь, ни проторов многихъ налагающе, внидоша в нихъ. Садов же и виноградов нашихъ не насадивше, наслаждаетесь, и другихъ таковых устроеней нашихъ домовыхъ ко житию потребныхъ.

А что глаголю о васъ, яже аки бы мните, зане уже вы аки бы мечемъ побрасте? Другие же без меча в наши богатества и стяжание туне внидоша, нимало ни в чесомъже трудившесь, обещевающе намъ помощь и обронение. Се, добра ихъ помощь, иже стоимъ пред враги связаны! О, кол жалосны ми и зело скорбно, но воспоминаю, иже пред очима нашими все сие лютые быша за грехи наши веденны и милое отечество разорено суще! И сего ради не мните, иже вы силою своею намъ таковые сотвориша, но вся сия Богу на нас попущающу за преступление наше, иже предал насъ в руки врагом нашим!»

И сие ему со текущими слезами к нам глаголющу, яко и нам всемъ слез исполнитися, на него зрящимъ и таковая от него слышащим. По семъ же, утерши слезы, радостнымъ лицемъ провеща: «Но обаче благодарю Бога и радуюся, иже связанъ быхъ и стражу за любимое отечество. Аще ми за него и умрети случится, воистину драга ми сия смерть будет и прелюбезна». Сие ему изрекшу, умолчал. Мы же все удивишася разуму мужа и словеству, и держахом в почести его за стражею. Потомъ послахомъ ево до царя нашего и со протчими властели лифлянскими к Москве и молихом царя много чрез епистолию, да не кажетъ, сииречь да не повелит погубити его. И аще бы послушал насъ, моглъ бы всю землю Лифлянскую по нем мети, понеже имяху его все лифлянты яко отца. Но егда же приведен былъ пред царя и вопрошаемъ жестоце, отвещал: «Иже, — рече, — неправдою и кровопиством отечество наше посядаешь, а не яко достоит царю християнскому». Он же, розгоревся гневом, повелел абие погубити его, понеже уже лютъ и бесчеловеченъ начал быти.

И тогда пот темъ Фелиномъ стояхом, памята ми ся, три недели и вяще, заточа шанцы и биюще по граду из делъ великих. И яже аз тогда ходихъ к Кеси, имех три битвы, и единого поразихъ новаго лелсъморщалка[837] под Волморемъ-градом, на того места избраннаго, и яко прешедши пот Кесь, ротмистры, посланные на насъ от Еранима Хоткевича,[838] пораженни, и яко стояще под Кесю, посылахом к Ризе войну, и яко, слышечи Еронимъ о порожению своих, и ужаснувся, поиде скоро из земли Лифлянские, аже за Двину-реку великую от насъ, — сие премину и оставлю по ряду писати, сокращения ради истории, ко предреченному же о Фелинскомъ взятью возвращаюся.

Егда же уже розбихомъ стены меские, еще крепце сопротивляющеся намъ немцы. Тогда в ночи стреляюще огненными кулями, и едина куля упаде в самое яблоко церковное, яже вверху великие церкови их бе, и другие кули инде и инде, и абие загорелося место. Тогда начаша суще во граде и маистръ просити времяни а постоновлению, обещевающе градъ и место подати и прошаща волнаго проезду со всеми сущими во граде и скарбы своими. Мы же такъ не поволяше, а на томъ стало: желнерей всехъ выпустити волно и жителей грацких, елицы хотеша, а его не выпущали со скарбы, милость ему обещевающе от царя, — яко и даде ему град на Москве до живота его, и скарбы оные его, елицы были взяты, возвращенны ему потомъ. И сице взяша градъ и место, и огнь в месте угасихом. А ктому тогда взяхомъ два або три грады, в нихже быша намесники того маистра Фирштемъберкга.

Егда же внидохом в место и во градъ Филинъ, тогда узрехом от места стояще еще три вышеграды, и такъ крепки и от предтвердых каменей сооружени, и рвы глубоки у них, иже вере неподобно, бо и рвы оные зело глубокие каменми глаткими тесаными выведены. И обретохом в немъ великихъ дел стенобитныхъ осмонадесят, и под теми великихъ и малыхъ всехъ полпятаста на граде и месте, и запасов и всехъ достатков множество. А в самом граде вышнем не токмо церков, или полаты, или самъ град, но и кухня и стани толстыми оловяными тщицами были крысти. И тую всю кровлю абие князь великий повелелъ сняти и в то место кровлю от древа сотворити.

[839]Что же по сем царь нашъ начинает? Егда же уже обронился Божиею помощию, храбрыми своими ото окресных враговъ его, тогда воздаетъ имъ: тогда платитъ презлыми за предобрешие, прелютыми за превозлюбленнейшее, лукавствы и хитролествы за прастые и верные ихъ службы. А якоже сие начинаетъ?[840] Сице: первие отгоняетъ дву мужей оныхъ от себя предреченых, Силивестра, глаголю, пресвитера, и Алексея предреченного, Адашева,[841] туне и ни в чемже пред нимъ согрешихших, отворивши оба ухи свои презлымъ ласкателемъ (над нихже, уже яко многожды рехом, ни единъ прыщъ смертны во царствие поветренейши быти (...) может), яже ему уже клеветаша и сикованции во уши шептаху заочне на оныхъ святых мужей, паче же шурья его и другие с ними нечестивые губители всего тамошнего царства. А чего же ради сие творяху? Того ради воистину, да не будетъ обличенна злость ихъ и да невозбранно будетъ имъ всеми нами владети и, суд превращающе, посулы грабити и другие злости плодити, скверные пожитки свои умножающе. Что же клевещут и шепчютъ во ухо? Тогда цареви жена умре, они же реша, аки бы счеравали ее оные мужи. Подобно, чему сами искусны и во что веруютъ, сие на святыхъ мужей и добрыхъ возлагали. Царь же, буйства исполнився, абие имъ веры ялъ. Услышавше же сие, Силиверстъ и Алексей начаша молити, ово епистолиями посылающе, ово чрез митрополита руского, да будетъ очевистное глаголанные с ними. «Не отрицаемся, рече, аще повинни будемъ смерти, но да будет суд явственны пред тобой и предо всемъ сенатом твоим».

Презлые же к сему что умышляютъ! Епистолей не допущают до царя, епископу старому запрещаютъ и грозят, цареви же глаголют; «Аще, рече, припустишъ ихъ к себе на очи, очаруютъ тебя и детей твоихъ. А ктому, любяще ихъ все твое воинство и народ нежели тобя самого, побиют тебя и нас камением. Аще ли и сего не будет, обвяжут тя паки и покорят тя аки в неволю себе. Так худые люди и ничемуже годные чаровницы тебя, государя, такъ великого и славного и мудрого, благовенчанного царя, держали пред темъ аки во оковахъ, повелевающе тебе в меру ясти и пити и со царицею жити, не дающе тебе ни в чесомже своей воли а ни в мале, а не в великомъ, а ни людей своихъ миловати, а ни царством твоим владети. И аще бы не они были при тебе, такъ при государе мужественном и храбромъ и приселномъ и тебя не держали аки уздою, уже бы еси мало не всею вселенною обладал. А что творили они своими чаровствы: аки очи тебе закрывающе, не дали ни на что же зрети, хотяще сами царствовати и нами всеми владети. И аще на очи присътупишъ ихъ, паки тя, очаровавши, осляпятъ. Ныне же, егда отогналъ еси ихъ, воистинну образумился еси, сиречь во свой разумъ пришел и отворил еси себе очи, зряще уже свободно на все свое царство яко помазанецъ Божий, и никтоже ин, точию самъ един тое управляюще и имъ владеюще».

И инымъ таковыми множайшими и бесчесленными лжесчивалцы, соглася со отцемъ своимъ, Дияволом — паче же рещи, воистину языкъ ему и уста самому глаголанию бываютъ на пагубу роду християнскому, — сице подходят ласкательными глаголы мужа, и сице опровергаютъ царя християнского душу, добре живущего и в покоянию сущего, и сице растерзают пленицу оную, Богомъ соплетенную в любовь духовную — яко же сам Господь рече: «Идеже собрани два или три во имя мое, ту азъ посреде ихъ»,[842] — ис посреди Бога отгоняют оные проклятые, и паки реку — сицевыми прелестными глаголы царя християнского губяще, добраго бывшего много лет, покоянием украшенного и ко Богу усвоенного, в воздержанию всякомъ и в чистоте пребывающа. О злые и всякие презлости и лукавства исполнения, своего отечества губители, — паче же рещи — всего святорускаго царства! Что вамъ принесетъ сие за полезное? Вмале узрите над собою деломъ исполняемо и над чады своими, и услышите от грядущихъ родов проклятие всегдашное!

Царь же, напився от окоянныхъ со сладостным ласканиемъ смешанного смертоносного яду и самъ лукавства, паче же глупости, наполнився, похваляет советъ и любитъ и усвояетъ ихъ в дружбу и присягами себе и ихъ обвязуетъ, вооружающесь на святых неповинныхъ, ктому и на всехъ добрыхъ и добро хотящихъ ему и душу за него полагающихъ, аки на врагов своихъ[843] и собравъ, и учинивъ уже окрестъ себя яко пресилны и великий полкъ сотонински. И что же еще ктому первие начинаетъ и делает? Собираетъ соборище — не токмо весь сенатъ свой мирский, но и духовныхъ всехъ, сиречь житрополита и градскихъ епископовъ призывает, и ктому присовокупляетъ прелукавыхъ некоторыхъ мнихов — Мисаила, глаголемаго Сукина, издавна преславного в злостях, и Васьяна Беснаго, поистинне реченного, неистоваго, и другихъ с ними таковыхъ тем подобныхъ, исполненыхъ лицемерия и всякого безстыдия дияволя и дерзости. И посаждаетъ их близу себя, благодарне послушающе ихъ, вещающихъ и клевещущихъ ложное на святых и глаголющихъ на праведных безакония со премногою гордынею и уничижением. Что же на том соборище производят? Чтут, пописавши, вины оныхъ мужей заочне. Яко и митрополит тогда пред всеми реклъ: «Подобаетъ, — рече, — приведеным имъ быти зде пред насъ, да очевисте на них клеветы будут, и намъ убо слышети воистинну достоит, что они на то отвещают». И всемъ ему добрымъ согласующе, такоже рекшим, губителнейшие еже ласкатели вкупе со царемъ возопиша: «Не подобаетъ, рече, о епископе! Понеже ведомые сие злодеи и чаровницы велицы, ачаруют царя и насъ погубятъ, аще придут!» И тако осудиша ихъ зоочне. О смеху достойное, паче же беды исполненое усуждение прелщенного от ласкателей царя!

Заточень бывает от него Селивестръ-пресвитеръ, исповедникъ его, аже на острове, яже на Студеномъ море, въ монастырь Соловецкий, край корелска языка, в лопи дикой лежаш. А Олексей отгоняется от очей его без суда в нововзятый град от насъ Фелинъ, и тамо антипатъ бываетъ на мало время. Егда же услышели презлые, иже и тамо Богъ помогает ему — понеже немало градовъ вифлянскихъ, еще не взятыхъ, хотяще податись ему, его ради доброты, ибо и в беде будуще положенъ, служаше царю своему верне, — они же паки клеветы клеветам, шаптание к шептанию, лжесщивание ко лжесщиванием цареви прелагаютъ на мужа оного и праведного, и доброго. И абие повелелъ оттуду свести в Дерптъ[844] и держанъ быти под стражею. И по дву месяцехъ потомъ в недуг огненый впаде, исповедався и взявъ святые Христа Бога нашего тайны, к нему отъиде. Егда же о смерти его услышавше, клеветницы возопиша цареви: «Се твой изменикъ самъ себе здалъ ядь смертоносный и умре».[845]

А той Селиверстръ-пресвитеръ, еже преже даже не изгнанъ былъ, видев его, иже уже не по Бозе всякие вещи начинаетъ, претивъ ему и наказуя много, да во страсе Божии пребывает и (...) в воздержанию жительствуетъ, и иными множайшими словесы божествеными поучая и наказуя много. Он же отнютъ того не внимаше и ко ласкателем умъ свой и уши приклонил. Расмотрив же вся сия, пресвитеръ, иже уже лице свое от него отвратил, отшелъ былъ в монастырь, сто милъ от Москвы лежащъ, и тамо во мнишестве будуще, нарочитое и чистое свое жителство препровожал. Клеветницы же, слышавше, иже и тамо в чести имеют оныя мниси его, сего ради завистию разседаеми, ово завидяще мужу славы, ово боящися, да не услышит царь о семъ и паки да не возвратит его к собе и да не обличатся ихъ неправды и превращение судов, и многовзимателныя, любимыя издавна обыкновения ихъ, посулы и новоначатые пиянства и нечистоты паки не присекутца от оного святого, — и оттуды похватиша его и завезоша на Соловки, и аже преже рехомъ, идеже бы и слухъ ево не обрелся, похваляющися, аки бы то соборне осудиша его, мужа нарочитого и готоваго отвещати на клеветы.

Где таковъ суд слышан под солнцемъ без очевистного вещания? Яко и Златоусты пишет во епистоли своей ко Инокентию,[846] папе римскому, нарекающе на Феофила и на царицу и на все соборище его о неправедном изгнанию своемъ, емуже начало: «Первие, нежели отдани суть епистоли наши, мню, благочестие твое слышавше, яковъ зде мятеж творити дерзнула неправда». И паки и при конце в той же: «И аще противники обрели, иже такъ презрени сотворили, и еще замышляют ложные клеветы, понеже насъ безвинне изгнали, не давше намъ о ни преписей, а ни книжецъ, о ни объявивша клеветниковъ имети и оброняти, и мы сутъ будемъ и покажемъ оных самых, а не нас, быти винными, и что на нас воскладают, понеже неповинны есмя. И сопротив же они сотворили? Сопротивъ всех правилом, сопротивъ всемъ церковнымъ каноном. И что глаголю канономъ церковнымъ? А не в поганских судехъ, а ни в варварскихъ престолехъ таковые когда случилися, а ни скифы, а ни сармацыи, когда судили суть повелети единей стране заочне (...) оклеветанныхъ», и прочие, темъ подобные, яко в томъ ево посланию лучше, читающе, разсмотрится. Сей соборный царя нашего християнского таковъ суд! Се, декрет[847] знамените произведенъ от вселукаваго сонмища ласкателей, грядущим родом на срамоту вечныя памяти и уничежения рускому языку, понеже у нихъ в земли уродилися таковые лукавые, презлые, ехеднины отроды! Уже у матери свое чрево прогрызли, сиречь земли святоруские, яже породила ихъ и воспитала, воистину на свою беду и спостошенье!

Что же по сихъ за плод от преславныхъ ласкателей, паче же презлых губителей, возрастает? И во что вещи оброщаются? И что царь от нихъ преобретает и получаетъ? Абие с ними Дияволъ умышляет первы вход ко злости, сопротив уского и мерного путя Христова, по преславномъ и широкомъ пути свободное хождение.[848] А яко же сие начинаютъ и како царева жития прежнею мерность[849] разоряют, еже нарицали неволею обьвязана? Начинаютъ пиры частые со многими пьянствы, от нихже всякие нечистоты родятся. И что еще к тому прилагают? Чашии великия, воистину Дьяволу обещанные! И чаши таковые: наложивши в нихъ зело пьяного питья, и советуютъ первую цареви выпити, потомъ всемъ сущимъ пирующи с нимъ. И аще ли теми да обоумертвия, паче же до неистовства, не упиются, они другие и третие прилагаютъ и не хотящихъ ихъ пити и таковая беззакония творити заклинают со великими прещенми, цареви же вопиют: «Се, рече, онсица и онъсица, имя рекше, не хощетъ на твоемъ пиру веселъ быти, подобно тебя и насъ осуждаетъ и насмевает, аки пьяницъ, являющъ праведны лицемериемъ. И подобно твои сут недоброхоты, иже с тобою не согласуютъ и тебя не слушают, и еще Селивестров или и Алексеевъ духъ, сииречъ обычей, не вышелъ из нихъ!» И иными словесы бесовскими множайшеми нежели тех, многихъ трезвыхъ мужей и мерныхъ в жителстве добромъ и во нравех, наругаютъ и посрамощаютъ, льюще на нихъ чашии оные проклятые, имиже не хотяще упиватися, убо отнюдъ не могуще и ктому имъ смерти и различными муками претяще, яко и мало последи многихъ того ради погубиша. О воистину новое идолослужение и обещание, и приношение не балвану Аполонову и прочим, но сомому Сатоне и бесомъ его: не жертвы воловъ и козловъ приносяще, влекомые носилием на заколение, но самые души свои и телеса самовластию волею, сребролюбия ради и славы мира сего ослепше, сия творяще! И сице первие царское чесное и воздержанное жителство разоряютъ, презлые и окоянные!

Се, царю, получилъ еси от шепчющихъ ти во уши любимыхъ твоих ласкателей: вместо святаго поста твоего и воздержания прежнего — пиянство губителное со обещанными Дияволими чашами, и вместо целомудренного и святаго жителства твоего — нечистоты, всяких сквернъ исполненыя, вместо же крепости и суда твоего царского — на лютость и бесчеловечие подвигоша, вместо же молитвъ тихих и кроткихъ, имиже ко Богу твоему беседовалъ еси — лености и долгому спанию научиша тя и во сне зиянию, главоболию с похмелия и другимъ злостямъ неизмеримым и несповедимым. А еже восхваляше тя и возношаше, и глаголаше тя царя велика, непобедима и храбра, и воистину таковъ былъ еси, егда во страсе Божии жителствовалъ. Егда же надутъ от нихъ и прелщенъ, что получилъ еси? Вместо мужества твоего и храбрасти — бегунъ пред врагомъ и храняка: царь велики християнски пред бусурманскимъ волкомъ, яже прежъ пред нами места не нашел и на диком поле бегая! А за советомъ любимыхъ твоихъ ласкателей и за молитъвами чюдовского Левки[850] и протчих всехъ лукавыхъ мниховъ, что добраго и полезного, и похвалного, и Богу угодного приобрел еси? Разве спустошение земли твоея, ово от тебя самого с кромешники твоими, ово от предреченнаго пса бусурманского и ктому злую славу от окресныхъ суседовъ и проклятие, и нарекание слезъное ото всего народу. И что еще прегоршего и срамотнейшего, и ко слушанию притехчайшего — самое отечество твое, превеликое место и многонародное, град Москву, во вселены славны, созжен и потреблен со бесчислеными народы християнъскими внезапу. О беда претехчайшая и ко слышанию жалостна! Али не часъ было образумитися и покаетися ко Богу, яко Манасия,[851] и отклонити волю естественного самовластия по естеству ко своему сотворителю, искупившему насъ надражайшего кровию своею, нежели то самовластие со произволениемъ самоволнымъ покоряти чрез естеством супостату человеческому и внимати верным слугамъ его, глаголю, презлымъ ласкателемъ его?

Еще ли ся не расмотришъ, о царю, к чему тя привели человекоугодницы и чемъ тя сотворили любимыя маньяки твои, и яковъ опровергли и опроказили прежде святую и многоденую, покаяниемъ украшенъную совесть души твоей? И аще намъ не веришъ, нарицающе насъ туне изменниками прелукавыми, да прочтетъ величество твое во слове, златовещателными устнами изреченному, о Ироде, емуже начало: «Днесь намъ Иоанново преподобие, Иродова лютость егда возвещалася, смутилися внутреные, сердца вострепетали, зракъ помрачился, разумъ притупился». Или что твердо в чювствах человеческих, егда погубляетъ добродетелей величество злостей множество? И паки мало пониже: «Достойне убо смущалися внутреные, сердца трепетали, понеже Ирод осквернил церковь, иерейство отнял (яко ты: аще не Иоанъна Крестителя, но Филиппа архиепископа со другими святыми смутил), чинъ скверно соделолъ, царство сокрушилъ. Что было благочестия, что правилъ, что жития, что обычаевъ, что веры, что наказания — погубилъ и смесилъ. Ирод, — рече, — мучитель, гражан, воиновъ разбойник (...), друговъ спустошитель». Твоего же величества произобилие злости, иже не токмо друговъ, но и всея святоруские земли с кромешники твоими спустошения, домовых грабитель и убийца сыновъ! От сего Боже сохрани тебя и не попусти тому быти, Господи, царю векомъ! Бо уже и то аки на острию сабли виситъ, понеже аще не сыновъ, но соплемянныхъ и ближнихъ в роде братию уже погубилъ еси, наполняюще меру кровопицевъ — отца своего и матери твое и деда.[852] Яко отецъ твой и мати, — иже всемъ ведомо, колико погубили. Такоже и дед твой со гречкою, бабою твоею, сына предобраго Иоанна от первые жены своея, от тверские княжны, святые Марии рожденна, наимужественнешего и преславного в богатырскихъ исправлениях, и от него рожденнаго боговенчанного внука своего, царя Димитрия[853] с материю его святою Еленою, ового смертоноснымъ ядом, а того многолетнымъ заключениемъ темничнымъ, последи же удавлением погубиша, отрекшись и забывши любови и сродства. И не удовлевся тем! Ктому брата единаутробного, Андрея Углецкого, мужа зело разумного и мудраго, тяжкими веригами в темнице за малыя дни удавил, и двухъ сыновъ ево (...), от сосецъ матернихъ оторъвашихъ — о умиленно ко услышанию и тяжко ко изречению, человеческа злость в толикую презлость превозрастаемо, паче жъ от християнскихъ началниковъ! — многолетнымъ заключениемъ темничным нещадно поморилъ! Князя Симиона же, глаголемаго Ряполовского, мужа зело пресилного и разумного, влекомого от роду великого Владимера, главным посечениемъ убилъ. И другихъ братию свою, ближних ему в роде, овыхъ розгнал до чюждых земель, яко Верейскаго Михаила и Василия Ярославича, а других, во отроческом веку еще сущих, тамо же темничным заключением, на скверно и проклято заветной грамоте — о увы, о беда ко слышанию тяжка! — заклинающе сына своего Василия, повелелъ неповинных погубити неотрочне.

Такоже сотворили и инымъ многимъ, ихъже долготы ради писания зде остовляется. Ко предреченному Златоустову возвращаяся, о Ироде пишущу: «Окрестныхъ, рече, мужеубийца, напояюще землю кровию, в жажде крове содержался,» — сия Златоусты о Ироде во слове своемъ рече, и прочие.

О царю, прежде зело любимы от насъ! Не хотел бы малыя сея части презлости твоей изрещи, но преодоленъ быхъ и принужденъ любовию Христа моего, и ревностию любви распаляхся по мученицехъ, от тебя избиеныхъ неповинне братияхъ нашихъ! Яко и от тебя самого не токмо слышехъ, но и видехъ и деломъ исполняемо. И о семъ еще аки хвалящеся глаголалъ еси: «Азъ, рече, избиеныхъ ото отца и деда моего одеваю гробы ихъ драгоценными оксамиты и украшаю раки неповинне избиеныхъ праведныхъ». Се, Господне слово збылося на тебя, к жидам реченное: «А сего ради, — рече, — согласуете и соблаговоляете, наполняюще меру делы презлыми, убивство презлости отцовъ вашихъ, и показуете сами себе, сиречь свидетелствуете сами о себе, иже есте сынове убицовъ, исповедающеся».[854] А от тебя и от твоих кромешниковъ, твоижъ повелением бесчисленых убиеныхъ мучениковъ кто будетъ украшати гробы и позлощати раки ихъ? О воистину смеху достойно, со многимъ плачемъ смешеным, и непотребное сие отнюдъ, аще бы было то от сыновъ твоихъ действуемо, которые бы хотели, от чего, Боже, сохрани, меру твою сохраняти! Но яко а ни Богъ, а ни те избиеные от человекоубийцовъ древнихъ того не жеугали, иже бы неповине избиени были, такъ и от сыновъ, произволением злым согласующих отцемъ своим, не желают сего по смерти, не токмо гробомъ и ракомъ украшаемым и позлащаемым быти, но и самим величаемымъ и похваляемымъ. Но праведные от праведныхъ, мученики от кроткихъ и по закону Божию жителствующихъ похваляеми и почитаеми быти достоят.

А сему уже и конецъ положимъ, понеже и сие краткое сего ради произволихом написати, да не отнюд в забвение предут. Ибо того ради славные и нарочитые исправление великихъ мужей от мудрыхъ человековъ историями описавшеся, да ревнуютъ им грядущие роды, а презлых и лукавых пагубные и скверные дела того ради написаны, иже бы стреглись и соблюдались от них человецы, яко от смертоносныхъ ядовъ или поветрия, не токмо телесного, но и душевнаго. Такоже и мы вкратце написахом малую часть, яко прежде многожды рекохом, все оставляюще Божию суду нелицеприятному, хотящему воздати и «сокрушати главы враговъ своихъ, аже и до влас приходящих во прегрешенияхъ своих»,[855] сиречь отомстить и намалейшую обиду убогихъ своихъ от пресилныхъ. И паки той же: «Озлобления ради нищих и воздыхания убогихъ ныне воскресну, — глаголетъ Господь, — положуся во спасение и не обинуюся о немъ».[856] Яко инде тем же пророком реклъ: «Помыслилъ еси, — рече, — беззакония, аки был бы тебе подобен. Обличю тя и поставлю пред лицемъ твоим грехи твоя»,[857] — аки бы реклъ: «Аще не покаетеся о неправдах своихъ и о обидах убогих Закхеевым покаянием».

А ктому да наилепше памяти тамо живущим оставляю, понеже азъ еще во среду беды тое призелные отъидохъ отечества моего. А уже и тогда виденнаго и слышенного о токовыхъ злостях и гонениях не могль бы на целу книгу написати, яко вмале и вкратце воспомянух о семъ в предисловию, от нас написанномъ на книгу словес Златоустовых, глаголемую «Новы Маргаритъ»,[858] емуже начала: «В лето осмыя тысечи веку звериного, яко глаголет во святой Апоколепси» и прочие. Но достоит ми убиеныхъ оныхъ бес правды благородныхъ и светлых мужей — светлых, глаголю, не токмо в родех, но и во обычаехъ, — воспомянути, колико памят ми снесеть, паче же благодать Святаго Духа подастъ, уже во старости немощным теломъ сущу, бывшу ми паче же бедами и напастми от ту живущихъ человековъ и всякими ненавистьми обьяту.

[859]Аще что и забудется, да оставитца ми, молю, от острозрителныхъ в разуме и в памяти должайше и неутруждено сущихъ. Се уже, по возможности моей, начну исчитати имена благородныхъ мужей и юношъ, паче же достоитъ со дерзновениемъ нарицати ихъ страдалцовъ а новых мучениковъ, неповиныхъ сущихъ избиеныхъ.

Скоро по Алексееве смерти и по Селивестрове изгнанию воскурилося гонение великое и пожаръ лютости в земле руской возгорелся. И гонение воистину таковое неслыханное не токмо в русской земле никогдаже бывало, а не у древнихъ поганскихъ царей: бо и при нечестивыхъ мучетелех християня, исповедующие веровати Христу и богом поганскимъ ругающися, имаеми и мучими были, а неисповедающихъ и крыемыхъ внутрь себя веру, аще и ту стоящихъ, аще и знаемыхъ, аще и братию и сродниковъ не имано, а ни мучено. А нашъ новоявленный зверь первие началъ сродников Алексеевых и Силивестровых писати имена, и не токмо сродныхъ, но о комъ послышел от техъ же клеветниковъ своих и друзей, и соседовъ знаемыхъ, аще и мало знаемыхъ, многих же отнюдъ и не знаемыхъ, ихъ богатествъ ради и стяжания оклеветаемо от техъ. Многих имати повелелъ и мучити различными муками, а другихъ множайшихъ ото именей ихъ и от домовъ изгоняти в далные грады. А про что же техъ мучилъ неповиных? Про то, понеже земля возопияла о техъ праведных в неповином изгнанию, нарекающе и кленуще тех предреченныхъ ласкателей, соблазнившихъ царя. Он же вкупе с ними, ово аки оправдаяся предо всемя, ово яко стрегущесь чаровста, не вемъ якого, мучити повелел оныхъ — ни единого, ни дву, но народ целъ, ихъже имянъ техъ неповинныхъ, яже в тех мукахъ помроша, множества ради исписати невозможно.

Тогда-то убиенна Мария преподобная, нарицаемая Могдалыня, с пятми сынами своими, понеже была родом ляховица, потом исправилася в правоверие и была великая и превосходная постница, многажды в годъ единова в седмицу вкушающа, и такъ во святом вдовстве провозсиящия, яко на преподобномъ теле ея носити ей вериги тяжкие железные, тело поробащающе, да духу покорит его. И прочих святыхъ дел ея и добродетей исписати тамо живущимъ оставляютъ. Оклеветанна же пред царем, аки бо то была черовница и Алексеева согласница, того ради ее погубити повелел и со чады ея, и многихъ другихъ с нею. Понеже той былъ Алексей[860] не токмо самъ добродетелен, но другъ и причастникъ, яко Давыдъ рече, всемъ боящимся Господа и сообщникъ всемъ хранящим заповеди его.[861] И колко десят имел прокаженных в дому своемъ, тайне питающа и обмывающа ихъ, многожды самъ руками своими гной их отирающа.

То тогда же убиенъ в томъ гонению един мужъ Иоанъ, нареченны Шишкинъ,[862] со женою и з детками. Сродникъ былъ Алексеевъ и муж воистину праведны и зело разумны, в роде благороденъ и богатъ. Потом, после тех двухъ або трехъ, убиени благородные мужие: Данило, братъ единоутробны Алексеев и с сыном Тархомъ,[863] яже был еще во младенческомъ веку, лет аки двунадесять, и тесть Даниловъ оного, Петръ Туровъ, и Федоръ, и Алексей, и Андрей Сатины, ихже была сестра за Алексеемъ предреченымъ, и другихъ с ними. А Петру оному аки за месяцъ пред смертию видение божественное дивное явилось, проповедающее смерть мученическую, — яже мне самъ исповедал, которые ту, краткости ради писания, оставляютъ.

Паки убитъ от него тогда князь Дмитрей Овчининъ,[864] егоже отецъ зде много лет страдал за него, умре ту. Сие выслужилъ на сына, бо еще во юношескомъ веку, аки лет двадесяти или мало боле, закланъ от самаго его руки!

Тогда же убиенъ от него князь Михайла, глаголемы Репнинъ,[865] уже в сигклитском сану сущъ. А за что же убиенъ и за якую вину? Началъ пити с некоторыми любимыми ласкатели своими оными предреченными великими, обещаными Дьяволу чашами, идеже и онъ по прилучаю призванъ былъ: хотяще бо ево темъ аки в дружбу себе присвоити. И упившися, началъ искоморохами в машкарахъ[866] плесати, и сущие пирующие с нимъ. Видев же сие бесчиние, он муж нарочиты и благородны началъ плакати и глаголати ему, иже не достоитъ ти, о царю християнский, таковыхъ творити. Онъ же начал нудити его, глаголюще: «Веселись и играй с нами», и взявши машкару,[867] класти началъ на лице его. Он же отверже ю и потопта, и рече: «Не буди ми се безумие и бесчиние сотворити, в советническомъ чину сущу мужу!» Царь же, ярости исполнився, отогналъ его ото очей своихъ, и по неколикихъ днях по томъ, в день неделный, на всенощном бъдению стоящу ему въ церкви, в часъ чтения евангелского, повелелъ воиномъ бесчеловечнымъ и лютымъ заклати его, близу самого алтаря стояще, аки агнца Божия неповинного.

И тое же нощи убити повелел сниглита своего князя Юрья, глаголемаго Кашина, такоже ко церкви грядуща на молитву утреньнюю. И закланъ на самом празе церковном, и наполниша помость церковны весь кровию его святою.

Потом убиенъ того Юрья братъ, князь Иоан. И сродникъ ихъ князь Дмитрей,[868] глаголимы Шовыревъ, на колко посаженъ. И глаголють его день быти жива и аки не чювши муки тоя лютыя: на коле, яко на престоле седящъ, воспевал кононъ изо устъ Господу нашему Исусу Христу, и други канонъ благодарственный пречистой Богородицы, с ними же вкупе правило немалое, глаголемое акафистъ, еже в немъ замыкается все плотъское Божие смотрение. И по скончанию пения оного духъ свой предалъ Господеви.

И тогда же и другихъ княжат немало того же роду побито. А стрыя тех княжат Дмитрия, глаголемаго Курлетева,[869] постричи во мнихи повеле, — неслыханное беззаконие! — силою повеле, всеродне, сиречь со женою и сущими малыми детками, плачющихъ, вопиющихъ. А по коликихъ летех подавлено ихъ всехъ. А сей был князь Дмитрей муж совершенъный и нарочиты в разуме синклитъ, избранны в роде.

Потомъ убьенъ от него Петръ Оболенский, глаголеми Сребреный,[870] сниклицкимъ саномъ украшен и муж нарочитъ в воинстве и богатъ. Потом того же роду княжат побиенно Александра Ерославово и князя Владимера Курлетова,[871] сыновца оного Дмитрия. И были те оба, паче же Александръ, мужие воистину ангелом подобные жителством и разумом, бо были так искусны в книжномъ разуме православных догмат, иже все Священыя Писания во устех имели. Ктому и в военых делех светлы и нарочиты. По роду влекомы от великого Владимера, от пленицы великого князя Михаила Черниговского, яже убиенъ от безбожного Батыя за то, иже боги его насмевал и Христа Бога пред мучителем такъ силнымъ и грознымъ со дерзновением проповедалъ. Но и те сродницы его, кровию венчавшеяся, преложени суть, пострадавшия неповинне, к пострадавшему за Христа, и представлени мученики к мученику.

Тогда же убиенъ от него княжа сусдолское Александръ, глаголемый Горбаты, со единочадным своимъ сыном Петромъ, в первом цвете возвроста, аки в седминадесяти летех. И того жъ дня убиенъ с нимъ шуринъ его Петръ Ховринъ, муж гредцкого роду, зело благородного и богатого, сынъ подскарбия земского, а потомъ и братъ его Михаилъ Петровичь.[872] О томъ-то Александре Горбатомъ воспомянух, пишучи повесть о взятью Казанскомъ. Бо те княжата суздолские влекомы от роду великого Владимера, и была на них власть старшая руская между всеми княжаты боле дву сот лет. И владелъ от нихъ единъ Андрей, княжа суздолское,[873] Волгою-рекою аже до моря Каспиского.[874] От негоже, памята ми ся, и великая княжата тверские изыдоша, яко лутче о семь знаменует в летописной книге руской.[875] Но и то былъ новоубиенны Александръ муж глубокаго разума и искусный зело в военыхъ вещахъ, и ктому последователь тшаливо Священых Писани. Яко и при самой смертии ихъ радостны и надежны быша, и неповине от него посечении, яко агнцы Бога живаго. И глаголют о них при томъ бывшия и на то зрящие, егда уже приведены к самому посещению, тогда, глаголютъ, сына его первие со потщанием приклонивша выю к мечю, отецъ же возбранивъ ему и рече: «О чадо превозлюбленый и единородны сыне мой! Да не зрят очи мои отсечения главы твоея!» И первие самъ княжа усечен. Младенецъ же оный храбрьш, взявъ мученическую честную главу отца своего, и поцеловав, и возревъ на небо, рече: «Благодарю тя, о царю векомъ, Иисусе Христе, Боже нашъ, царствующий со Отцемъ и Святымъ Духом, иже сподобилъ еси насъ неповиным убиенным быти, яко и самъ от богоборныхъ жидовъ закланъ еси, неповинный агнче! А сего ради приими души наши в живодателные руце твои, Господи!» И, сие изрекши, приклонився под одскордъ ко усечению главы своя святые. Со таковымъ упованиемъ и со многою верою ко Христу своему отоидоша.

Тогда, в те же лета або пред темъ еще мало, убитъ за повелением сего княжа Ряполовское Дмитрей,[876] муж въ разуме много и зело храбръ, искусенъ же и свидетелствованъ от младости своей в богатырскихъ вещах, бо немало, яко всемъ тамо ведомо, выиграл битвъ над безбожными измаилтяны, аже на дикое поле за ними далеко ходяще. Се, выслужилъ! Главою заплатил! От жены и детокъ оторвалъ и внезапу смерти предати повелел.

Паки побиени от него того же лета княжата ростовские Семен, Андрей и Василей,[877] и друзи с ними. Паки потом тех же княжат ростовских, иже и здесь страдал за него, Василей Темкин и сыном своимъ разсеканы от кромешниковъ его, катов[878] изобраных, за повелениемъ его.

Паки убиенъ княжа Петръ, глаголемы Щенятевъ,[879] внукъ княжати литовского Патрикея. Муж зело благородны былъ и богаты, и оставя все богатство и многое стяжание, мнишествовати былъ произволил и нестяжателное, христоподражателное жителство возлюбилъ. Но и тамо мучитель мучити его повеле, на железной сковороде огнемъ разженной жещи и за нохти иглы бити. И в сицевых мукахъ скончался. Такоже и единоколеныхъ братию его Петра, Иоана,[880] княжат нарочитыхъ погубилъ.

Въ те же леты побиты братия мои, княжата ярославские, влекомые от роду княжати смоленского, святаго Феодора Ростиславича, правнука великого Владимира Мономаха. Имена ихъ были: князь Феодоръ Лвовъ муж зело храбры и святого жителства, и от младости своей аже до четыредесятного лета служилъ ему верне, многожды над поганскими языки светлыя одоления поставлял, крововяще руку свою, паче же освящающе во крови бусурманской сущихъ враговъ креста Христова; другого князя Феодора,[881] внука славного князя Феодора Романовича, яже прадеду того царя, губителя нашего, в Орде будучи, — даже еще в неволи были княжата руские у ординского царя и от его руки власти приимовали, — помогъ, и за его попечением на государство свое возведенъ быстъ. Се, такъ службы и доброхотствования прародителей нашихъ ко своим прародителем воспомянул и заплатил! Княжата нашии ярославские никогдаже от его прородителей не были отступни в бедах и в напастех, иже яко верные и доброхотные братия сущая, по роду влекомы от единого славного и блаженного Владимера Манамаха. За тем-то князем Феодором была сестра его, за двухъ рожденная, тщи князя Михаила Глинского, славного рыцаря, егоже погубила неповине мати его, сущаго стрыя своего, обличающе ее за безаконие. Такоже и другихъ тое же пленицы княжат немало погубилъ. Единого от нихъ своею рукою булавою насмерть убилъ на Невле-месте, идучи къ Полотцу, реченного Иоанна Шаховского.[882] И потом Василия, и Александра, и Михаила княжат, глаголемых Прозоровских,[883] и другихъ княжат того же роду, Ушатыхъ нареченныхъ, сродныхъ братий ихъ, сущих тех же княжат ярославских роду, погубилъ всеродне, понеже, имели отчины великие, мню, негли ис того их погубилъ.

Потомъ Иоанна, княжа Пронское,[884] от роду великихъ князей резанскихъ мужа престаревшагося уже во днехъ и от младости ево служаща не токмо ему, еще и отцу его много лет и многожды гетманомъ великимъ бывша и сигклицкимъ саном почтенного. Последи же мнишество возлюбилъ и в монастыре остриже власы и отрекшеся всеа суеты мира сего, Христа своего ради. Он же такъ мужа престаревшаго во днехъ мнозехъ и во старости мастите от чреды спасенныя извлече и в реце утопити повелелъ. И другаго княжа Пронское Василий,[885] глаголемого Рыбина, погубилъ.

Въ той же день и иных немало благородныхъ мужей, нарочитыхъ воинъ, аки двести избиены, а нецы глаголют и вящей.

Тогда же убилъ Владимера, стрыечного брата своего,[886] с матерью того Ефросиньею, княжною Хаванскою, яже беша от роду князя великого литовского Олгерда, отца Ягола, короля полского, и воистину святую испосницу великую, во святом вдовстве и во мнишестве провосиявшую.

Тогда же растреляти с ручницъ повелелъ жену брата своего Евдокию, княжну Одоевскую, такоже воистину святую и зело кроткую, и Священыхъ Писаней искусную, и пения божественного всего навыкшую, и дву младенцов, сыновъ брата своего, от тое святые рожденых: единому было имя Василий, аки в десяти летех, а други мнейши. Запамятах уже, яко было имя его, но лутчи в книгах животныхъ написан, приснопамянутых на небесех у самого Христа Бога нашего. Иныи мнозии слузи ихъ верныхъ избиены, ни токмо мужи и юноши благородные, но и жены и девицы светлых родовъ и благородныхъ шляхецкихъ.

Потомъ убиены славный между княжаты рускими Михаилъ Воротынской и Микита, княжа Одоевской,[887] сродны его, со младенчики и детками своими, единъ аки седми лет, а други мнейший, и со женою его. Всеродне погубленно ихъ, глаголютъ. Его же была сестра, предреченная Евдокия святая, за братомъ царевым Владимеромъ. А что же сему за вина была княжати Воротынскому? Негли тая точию: егда по сожжению великого славного места Московского многонародного от перекопского царя и по спустошению умиленомъ и жалостномъ ко слышанию руские земли от безбожныхъ варъваровъ, аки год единъ спустя той же царь перекопский, хотяще уже до конца спустошити землю оную и самого того князя великого выгнати из царства его, и поиде яко левъ-кровоядецъ, рыкаетъ, розиня лютую пащену[888] на пожрение християнъ со всеми силами своими бусурманскими. Услышав же сие, наше чюдо забежалъ пред нимъ сто и двадесят миль с Москвы аже в Новъгород Великий, а того Михаила Воротынского поставил с войском и, яко могучи, земли оныя спустошения и окоянныя[889] бронити повелел. Онъ же, яко муж крепки и мужестъвеной, в полкоустроениях зело искусны, с тем такъ силнымъ зверемъ бусурманскимъ битву великую сведе. Не далъ ему распростертися, а не на мне воевати убогихъ християнъ, но бияшеся крепце зело с нимъ, и глаголютъ, колко дней бран она пребывала. И поможе Богъ християномъ благоумного мужа полкоустроением, и падоша от воинства християнского бусурманские полки, и самого царя сынове два, глаголютъ, убиени, адин живъ изыманъ на той-то битве, царь же сам едва в Орду утече, а хоругвей великихъ бусурманъскихъ и шатровъ своихъ отбежал в нощи. На той же битве и гетмана его, славного кровопийцу християнского, Дивую-мурзу изымано жива. И всехъ техъ, яко гетмана и сына царева, тако и хоруговъ царскую и шатры его послал до нашего хороняки и бегуна, храбраго же и прелютаго на своихъ единоплемянныхъ и единоязычныхъ, не противящихся ему.

Что же воздалъ за сию ему службу? Послушай, молю, прилежно пригорчайшия тоя и жалостные ко слышанию трагедии.[890] Аки лето едино потом спустя, оного победоносца и обранителя своего и всеа руские земли изымати и связанна привести и предъ собою поставити повелел. И обретши единого раба его, окрадшего того господина своего, — а мню, наученъ от него, бо еще те княжата были на своихъ уделехъ и велия отчины под собою имели, околико тысящъ с нихъ по чту воинства было слугъ ихъ, имже онъ, зазречи, того ради губилъ ихъ — и рече ему: «Се, на тя свидетелствуетъ слуга твой, иже мя еси хотелъ счеровати и добывал еси на меня бабъ шепчющихъ». Онъ же, яко княжа от младости своея святы, отвещал: «Не научихся, о царю, и не навыкохъ от прородителей своих чароватъ и в бесовство верити, но Бога единого хвалити и в Троице славимаго, и тебе, цареви, государю своему, служити верне. А сей клеветъникъ мой есть рабъ и утече от меня, окравши мя. Не подобаетъ ти сему верити и не свидетелства от такова принимати, яко от злодея и от предателя моего, лжеклевещущаго на мя». Онъ же абие повеле связана, положа на древо между двемя огни, жещи мужа в роде по сих же, в разуме и в делехъ насветлейшего. И притекша глаголютъ самого, яко началного када к катом, мучищамъ победоносца и подгребающе углие горяще жезломъ своимъ проклятым пот тело (...) его святое.

Такожде и предреченного Одоевского Никиту мучити различне повелел, ово срачицу его, пронзанувши в перси его,[891] тамо и овамо торгати; той же в таковыхъ абия мученияхъ скончался. Оного же преодолетеля славного; смучена и изжена огнемъ неповине, наполы мертва и едва дышуща, в темницу на Белое озеро повести повелелъ. И отвезенъ аки три мили, с того прелютаго пути на путь прохладны и радостны небесного возхождения — ко Христу своему отиде. О мужу налепший и накрепчайши и многого разума исполнены! Велия и преславная суть память твоя блаженная! Аще негли недостаточна во оной, глаголю, варварской земле, в томъ нашемъ неблагородномъ отечестве, но зде и везде, мню, в чюждих странахъ паче, нежели тамо, преславнешая, не токмо во християнскихъ пределехъ, но у главныхъ бусурмановъ, сиречь у турковъ, понеже немало от турецкого войска на той-то предреченой битве тогда быша. Наипаче же ат Магмета-паши[892] великого двора мнози быша на помощъ послани перекопскому цареви, и за твоим благоразумиемъ все изчезоша, и не возвратился, глаголютъ, ни единъ в Констянтинополь. И что глаголю о отвоей славе, на земли сущей? Но и на небеси, у ангелского царя, преславна быша память твоя, яко сущаго мученика и победоносца, яко за оную пресветлую победу надъ бусурманы, еяже произвел еси и поставил мужеством храбрости своея, победу, обраняющи християнски род. Но и паче же сподобился еси мзду премногую получити, еже пострадал еси неповинне от оного кровопийцы, и сподобился еси со всеми оными великими мученики венцовъ от Христа Бога нашего во царьствию его, яже за его овцы, супротив волку бусурманскому, много от младости своей храбровствовал, аже без малы до шездесятого лета.

Те два сице блиско сродныя между себя от мучителя вкупе пострадали, бо и те княжата Воротынские и Одоевские — от роду мученика князя Михаила Черниговского, закланного ото внешнего врага церковнаго — Батыя безбожного. Такоже и сей Михайло, победоносецъ тезоимениты и оному сродникъ, созженъ ото внутренняго дракона церковного, губителя християнского, боящегося чаровъ. Бо отецъ его Василей со оною предреченною законопреступною женою, юною сущею, сам старъ будущи, искалъ черовников презлых отовсюду, да помогут ему ко плодотворению, не хотяще бо властеля быти брата его по нем. Бо имелъ брата Юрья зело мужественного и добронравного, яко и повелел, заповедающе жене своей и окояным советником своимъ, скоро по смерти своей убити его; яко убиенъ есть. О чаровницах же оных так печашесь, посылашеся по нихъ тамо и овамо, аже до Корелы, еже есть Филя (сидит на великихъ горахъ подле Студеного моря), и оттуду провожаху ихъ к нимъ летущихъ оныхъ и презлыхъ советниковъ сатанинскихъ. И за помощию ихъ от прескверныхъ семян, по преизволению презлому, а не по естеству, от Бога вложенному, уродилися ему два сына. Един таковы прелюты и кровопийца, и погубитель отечества, иже не токмо в руской земле такова чюда и дива не слыхано, но воистину нигдеже никогдаже, мню, зане и Нерона презлаго превзыде лютостию и различными нисповедимыми сквернами. Паче же не внешни непримирителны врагъ и гонитель церкви Божии бысть, но внутреный змий ядовиты, жруще и разтерзающе рабовъ Божиихъ. А други былъ без ума и бес памяти и безсловесенъ, такоже аки дивъ якой родился.

Ту ми зрите и прилежно созерцайте християнскии родове, яже держаютъ непреподобне приводити себе на помощь и к деткам своимъ, мужемъ презлыхъ чаровниковъ и бабъ, смывалей и шептуней, и иными различными чары чарующихъ, общующе со Дияволом и призывающе его на помощь, что за полезную и якову помощъ от того имеете в предреченной неслыханой лютости, разсмотрите! Мнози бо, яко слышахом многожды, за мало сие себе важетъ,[893] смеющесь, глаголютъ: «Мал сей грехъ и удобне покаянием исправитца». Аз же глаголю: «Не малъ и воистину превеликъ зело». Понеже тем Божию заповедь великую во обетованию разоряетъ, бо Господь глаголет: «Да не убоишися никогоже, а не послужишись», сиречь: «Ни у когоже помощи не имаши разве меня, а ни небеси горе, а ни на земли низу, а и не под безнами».[894] Паки аще: «Кто отвержется мене пред человеки, отвергусь и азъ его пред Отцемъ моимъ небесным».[895] И вы, забывше таковые страшные заповеди Господа нашего, течете ко Дияволу, просяще его чрез чаровники! А чары, яко всемъ есть ведомо, без отверъжения Божия и бес согласия со Дияволомъ не бываютъ. Воистину, яко мню, и сей неисцелимый грехъ есть тем, еже внимаютъ имъ и ко покаянию неудобенъ: неисцелный того ради, зане за малы его собе мните, неудобен же ко покаянию, понеже без отвержения Июдина, чары и относы, и смывание прежнее ради купели и стирания солью мира ради святого помазания, шептания же скверные, явственыхъ ради обещаней ко Христу на святомъ крещение, и относы приношения ради на святомъ жертовнице у пречистаго агнца и бес согласия, сиречь без обещания Дияволу и без отъвержения Христова, яко рехомъ, чаровницъ сихъ не могутъ действовати. Но всяко Дияволом тех ради всехъ от предреченыхе презлыхъ человековъ, согласниковъ дияволихъ, умышлено. Но Господь Богъ нашъ премногия ради благодати своея да избавитъ всехъ правоверныхъ от таковых! Аще же кто таковымъ не внимает, тому и боятись не подобаетъ, понеже яко дым от знамения честнаго креста исчезаютъ и от простых людей, верующихъ во Христа, не токмо ото искусныхъ християнъ, доброю совестью живущихъ, у которыхъ бываютъ на сердцахъ скрыжалей плотяныхъ написаны заповедей Христовыхъ евангелские слова. О сем бо и самъ Богъ-Слово свидетелствует в молитве оной, еюже научалъ ученики своя молитися, при конце глаголюще: «Яко твое есть царство и сила»[896] и протчие. Блаженны жъ Златустъ ясно толкует в беседе 19, еже от Матвея Евангелие, иже несть царьство, а ни сила иная, а ни боятись кого достоит християном разве единого Бога. Аще и Дияволъ негде на нас возмогаетъ мученми, и сие Богу попущающу. А онъ безъ воли Божии, аще и злорадны и прелюты, и непримиретелны врагъ нашъ, не токмо на насъ, человековъ, не возмогаеть, ни на свиниях, ни на воловых стадахъ, а ни на другихъ скотех без Божии воли. И вси и свидетелствуетъся и во Евангели. А лепей прочитаючи, узрите во ином священом толкованию златого языка.

Сихъ, еликихъ памятью моглъ объяти, написахъ о княжецкихъ родехъ.

О великихъ же пановъ родехъ, а по их о боярских, аще елико Господь памяти подастъ, покушуся написати.

Убилъ мужа в роде светла, Иоанна Петровича,[898] уже в совершенномъ веку бывша, и жену его Марью, воистину святую, погубилъ, у неяже прежде еще во младости своей единочадного возлюбленного сына, от недръ оторвавши, усекнулъ — Иоанна, княжа Дорогобужского, с роду великихъ князей тверскихъ. Его былъ отецъ от татаръ казанскихъ на битве убитъ, а тот отрочатко остался у сосцу единъ у матери. Она жь во святомъ вдовстве своем питала его до осмиинадесяти летъ. О егоже убиению мало прежде воспомянухъ, в кройнице пишучи, иже вкупе убиени суть со нарочитым юношею, стрыечным братом своимъ, с князем Феодоромъ Овчининымъ. И такъ на того Иоанна розгневался, иже не токмо слугъ ево, шляхетныхъ мужей, всеродне погубилъ и различными муками помучелъ, но и места и села — бо зело много отчины имел — все пожег, самъ ездя с коромешники своими, елико где обрелись со женами и детками их, ссущихъ от сосцовъ матерних, не пощадилъ, наконецъ, глаголютъ, а ни скота единого, живити повелел.

В начале же мучителства своего мудрого советника своего Иоанна, глаголюше Шереметева, о немже многожды в кройнеце воспомянух, мучилъ такою презлою ускою темницею, острымъ помостом приправлену, иже вере не подобно. И оковал тяжкими веригами и по вые, по рукомъ и по ногам, и ктому еще и по чреслам обручь толстый железны, и к тому обручю десять пудов железа привесити повелелъ и в таковой беде аки день и нощъ мучилъ. Потом пришелъ глаголати с нимъ, ему же, наполы мертву сущу и едва дышущу, в таковых тяжкихъ оковахъ и на таковом остром помосте лежащу повержену. Началъ между иными вопросы о семъ пытати его: «Где, рече, многи скорбии[900] твои? Скажи ми. Вем бо, яко богатъ еси зело, бо не обретохъ ихъ, ихъже надеялся в сокровищницах твоихъ обрести». Отвещалъ Иоанъ: «Целы, рече, сокровены лежат, идеже уже не можешь достати ихъ». Онъ же рече: «Скажи ми о нихъ, аще ли не, муки к мукам приложутъ». Иоан же отвеща: «Твори, еже хощеши. Уже бо ми близъ пристанище». Царь же рече: «Повежд ми, прошу тя, о скарбех твоих». Иоанъ отвеща: «Аще бы исповедал ти о них, яко уже рех, но не можешь ихъ держати: прынесохъ бо ихъ убогихъ руками в небесное сокровище, ко Христу моему». И другие ответы зело премудрыя, яко единъ премудрейши филосовъ или учитель великий отвещевалъ ему тогда. Онъ же, умилився мало, повелелъ от тех тяжкихъ узовъ разрешити его и отвести в лехчайшую темницу. И обаче того дня повелелъ удавити брата его Никиту, уже в сигклитскомъ сану почтенна суща, мужа храбраго и на телеси от варворскихъ рукъ немало ранъ имуща. Иоан же потом — сокрушено же тело насилиемъ — колико лет поживе при немъ, оставя все последне стяжание свое, паче же во убогихъ и во страныхъ в духовную лихву и мздовоздоятелю Христу Богу вдав. Во единъ от монастырей изыде, во святы и мнишески образъ облечеся. И не вем, аще и там не повелелъ ли уморяти его.

Потом убиенъ от него братъ стрыечны жены его, Семенъ Яковлевичъ,[901] муж благородны и богаты; такоже и сынъ его еще во отроческом веку удавлен.

Паки убиени от него мужи: грецка рода именем Хозяинъ,[902] наречены Тютинъ, муж зело богаты и еже былъ у него подскарбиемъ земскимъ, и погубленъ всеродно, сиречь со женою и з детками, и со другими южики, такоже и другие мужие нарочитые и богатыхъ, ихже именъ невмесно писати широкости ради, бо околико тысячъ их не токмо в месте Московском великом, но и во другихъ великихъ местехъ и во градех побито.

Потомъ розграбилъ синглита своего скарбы великие, от праотецъ его еще собраны. Емуже было имя Иоанъ, по наречению Хабаровъ,[903] роду старожитного, яже нарицалися Добрынские. Онъ же муж мало родяще о техъ своихъ сокровищахъ, утешашеся Богомъ, понеже былъ муж наполы в книжном разуме искусенъ. По трех же летехъ убити его повелел со единочадным сыномъ его из отчизны, понеже великии вотчины имелъ во многихъ поветехъ.[904]

В тех же летехъ убилъ светлаго рода мужа Михаила Матвеевича Лыкова[905] и с нимъ ближняго сродника его, юношу зело прекрасного, в самомъ наусию, яже былъ послан на науку за моря, во Германию. И тамо наукъ добре аляманскому языку и писанию, бо там пребывал, учась, немало летъ и обьездилъ всю землю немецкую. И возвратился былъ к нам во отечество, и по коликихъ летехъ смерть вкусил от мучителя неповинне. А той-то Матвей Лыковъ, отецъ Михайловъ, блаженные памяти, созженъ. Пострадал за отечество тогда, когда возвратишася от Стародуба войско ляцъкое и литовское со гетманомъ своимъ, тогда немало градовъ северскихъ разориша. Матвей же то виделъ, иже не можетъ избавлен быти градъ его, первие выпустилъ жену и детки свои во пленъ, потомъ, не хотяше самъ видети взятье града от супостатовъ, и потоль браняше стен грацкихъ вкупе съ народомъ, иже произволилъ созженъ быти с ними, нежели супостатом град здати. Жена же и дети его отведены быша, яко пленики, до короля Старого Сигизмунда.[906] Крол же, воистину яко сущи святы християнский, повелелъ ихъ питати не яко плениковъ, но яко своихъ сущихъ, не токмо питати во своихъ царскихъ полатах, но и доктором своим повелелъ ихъ научити шляшетскихъ наукъ и языку римскому. Потом по коликихъ летехъ послы московские великие Василей Морозовъ и Федоръ Воронинъ в Кракове упрасиша ихъ у кроля во отечество, глаголю воистину неблагодарное и недостойное ученых мужей, в землю лютых варваровъ, идеже единъ от нихъ, Иоан именемъ, изыманъ живъ на битве и уморенъ от маистра лифлянского въ прелютой темнице — яко достоило мужу ученному, пострадал за отечество; а други той, предреченны Михаилъ, был остался и былъ воеводою в Ругодиве, там убиенъ, яко рехом, от оного мучителя варварского, царя. Такъ убо онъ, грубы и прелюты варваръ, не памятуючи отеческихъ и братскихъ служеб, воздает своимъ, светлыми делы украшеным, верным служащим ему мужем!

Потомъ погубилъ род Колычовых,[907] такоже мужей светлых и нарочитых в роде, единоплемяныхъ сущихъ Шереметевыхъ, бо прародитель их, муж светлый и знаменитый, от немецкие земли выехал. Емуже имя было Михалъ, глаголют его быти с роду княжатъ решкихъ. А побилъ ихъ тое ради вины, иже разгневался зело на стрыя ихъ, Филиппа архиепископа, обличающа его за презлые безокония, о немже вкратце последи повемъ. И бысть тогда знамения не худо от Бога явлено над единым от техъ, емуже имя было Иоанъ Борисовичъ Колычевъ. Чюдо же воистину такова, яко слышах (...) от самовитца, при том зрящего.

Егда зело возъярился, паче же рещи, неистовился от неприятного врага человеческого, бесовские сожителницы раждеженъ, яко прежде рекохъ, ездилъ, полилъ места и веси, и дворы оного Иоанна Петровича со живущими в нихъ, тогда обрел храмину, глаголютъ, зело высоку, по их же обыкновенному слову нарицаютъ ее повалоша. В самых верхних коморахъ привязати повелел крепко оного предреченного мужа, и якъ пот тою-то храмину, тако и по-другие, близу тое стоящие, в нихже бяше полно человековъ нагнано и затворенно, неколко бочекъ пороховъ повелелъ поставити и сам сталъ издалече в полкоустроенияхъ, иже под супостатнымъ градом, ожидающе, егда взорветъ храмину. Егда же уже взорвало и розметало не токмо тую храмину, но и другие близъ стоящие, тогда онъ со всеми кромешними своими, яко воистину бесной с неистовящимися, со всемъ онымъ полкомъ дияволскимъ, все велегласно возопивьше, яко на брани супостатов, и аки пресветлое одоление получиша, всеми уздами конскою скоростию расторганыхъ телесъ християнскихъ зрети поскочиша. Бо бе множество в техъ храминах, под нихже порохи подставлены быша, повязаны и затворени быше. Тогда же потом, далече на поле, обретено того Иоанна, единою рукою привязана ко великому бревну, на земли цела седяша, а ничемже нимало вредима, прославляюще Господа, творяще чюдеса, а тамо былъ ростягнены, связан рукама и ногама. Егда же сие исповедано кромешникомъ его, тогда единъ бесчеловечны и прелюты устремился и прибеже прутко на коне первие к нему и видехъ его здрава и псалмы благодарные Господеви поюща, абие отсече ему саблею главу и принесе ее, аки даръ многоцены, подобному лютостию цареви своему. Онъ же абие повелел в кожаны мех зашити и послал ее ко стрыю его, архиепископу предреченному, заточенному в темницу, глаголюще: «Се, сродного твоего глава! Не помогли ему твои чары!»

Тех же Колычовых околко десять роду: в нихже беша нецы мужие храбрые и нарочитые, некоторые же от нихъ и сниглитским саном почтенны, а нецы стратилаты быша. А порублени суть всеродне.

Потом убиенъ от него муж зело храбры и разумны, и ктому священныхъ Писаней последователь, Василей, глаголемы Разладинъ,[908] роду славного Иоанна Родионовича, нареченного Квашни. А глаголютъ и матерь его Феодосию пострадавшу, от мучителя многими муками мучиму, вдовицу старую сущую, многолетную, неповинне терпящу. Толко три сыны у ней были, мужи зело храбры: единъ предреченны Василей, а други Иоаннъ, третий Никифоръ убиени на битвахъ еще во юношескомъ веку от германовъ (но всякъ тогда пороженыи суть германи). Мужие зело быша храбрые и мужественные, и не токмо телесы благолепны, но воистину нравы благими и душами преукрашенны быша.

Тогда же убиенъ от него Дмитрей, по наречению Пушкин,[909] такоже муж разумны и храбры, и уже в совершеныхъ летехъ. Единоплемянне же бе Челяднымъ.

Потом убиен от него стратилатъ славный, Крикъ Тыртовъ[910] по наречению, муж не токмо храбры, мужествены и священыхъ Писаней последователь, но воистине и в разуме многъ, ктому кротокъ и тих был зело, всякими благими нравы преукрашен и обычайми добрыми прелюбезенъ. И ктому — что еще ноилепшаго и дивнейшего? — от порождения матери своей чистъ и непороченъ. В воинстве християнскомъ знаменитъ и славим, понеже многие раки на телеси имел, на многихъ битвах от различныхъ варваровъ. Младу же еще ему сущу, храбре юношествовал в Казанское взятье, и око единого пострадал презелного ради и крепкого мужества. Но и таковаго мучитель кровопивственнъ не пощадил!

Тогда же убо мало пред тем убиен от него муж благоверны Андрей,[911] внукъ славного и силного рыцаря Дмитрия, глаголемого Шеина, с роду Морозовых, яже еще вышли от немцъ вкупе с Рюриком, прародитель руских княжат, седмь мужей храбрыхъ и благородных, той-то былъ Мисса Морозовъ, единъ от нихъ. А и Дмитрей онъ[912] венецъ принял мученичиски от казанского царя Магмедеминя, подвизающеся за правоверие.

В те же лета убиени от него мужие того же роду Морозовыхъ, сниглитскимъ саном почтены: Владимеръ[913] единому имя было, — много лет темницею от него мученъ, а потом и погубилъ его, — а другому имя было Левъ,[914] по наречению Салтыковъ, с четырмя або с пятма сынама, еще во юношескомъ веку цветущими. Ныне, последи, слышах о Петре Морозове,[915] аки живъ есть, такоже и Лвовы дети не все погублены, нецыи стали живы, глаголютъ.

Тогда же побиени Игнатей Заболоцки, Богданъ и Федоси,[916] и другия братия их, стратилаты нарочитые и юноши в роде благородны. Глаголютъ, иже и со единоплемянными их всеродне погублено.

И паки побиени Василей и другия братния[917] его со единоплемянными своими, Буторлины глаголемые, мужие светли в родех своихъ. Сродницы же бяше оному предреченному Иоанну Петровичю.

Паки убиенъ от него Иоаннъ Воронцовъ,[918] оного Феодора сынъ. Яже во младости своей еще убилъ отца его Феодора со другими оными мужи, ихже въ кройнице пишуще воспомянух.

Потом убиенъ от него муж велика роду и храбры зело со женою и со единочаднымъ сыном своимъ, еще во отроческому веку, аки в пяти или в шести летех, младенческом. А былъ той человекъ роду великих Сабуровыхъ,[919] а наречение ему было Замятня. Его-то отца сестра единоутробная была за отцом его, Саломанида, преподобная мученица, о нейже первие в книжице сей воспомянух.

Побиени же от него стратилати, або ротмистры, мнози мужие храбрые и искусные в военых вещах: Андрей, глаголемы Кашкаровъ, муж славны в знамянитых своихъ заслугахъ, и братъ его, Азарий[920] именемъ, такоже муж разумны и во Священых Писаниях искусный, з детками погубленъ и братиею ихъ, Василей и Григорей, глаголемы Тетерины.[921] И другихъ стрыевъ и братии их немало всеродне погубити повелел со женами и з детками их.

Такожде и от резанские шляхты благородныхъ мужей, зацных в родехъ, мужественых же и храбрых и славными заслугами украшеных, Данила Чюлкова[922] и другихъ некоторыхъ искусных поляницъ и воеводителей, вкратце же рещи пагубниковъ бусурманскихъ а обронителей краин христианских, и ротмистра, нарочитова в мужестве Феодора Булгакова со братиями ихъ и со другими многими единоплемянными их всеродне погубленно того жь лета и того единого дня в новопоставленомъ граде на самом Танаисе, посланными от него прелютыми кромешники. У нихже былъ воевъ демонскихъ воевода, любовникъ его, Федор Басманов, яже последи зарезалъ рукою своею отца своего Алексея,[923] преславного похлебника, а по их языку маняка, и губителя своего и святоруские земли. О Боже праведны, коль праведенъ еси, Господи, и праведны судьбы твои! Что братиям готовал, то воскоре и самъ вкусил.

Тогда же и того дня онъ убилъ предреченного славного в доброте и пресветлаго княжа в роде Владимера Курлетева. И тогда же онъ вкупе заклал с нимъ Григорея Степанова,[924] сына Сидорова, с роду великихъ сниглитовъ резанскихъ. А той-то былъ Степан, отецъ его, муж славны в добродетелехъ и в богатырскихъ вещахъ искусенъ. Служаще много лет, аже до осмидесяти лет, верне и трудолепне зело империи святоруской. Потом же, аки седмица едина преиде, нападоша на той же новопоставлены град поганы измаилтеские со царевичи своими аки в десяти тысячахъ. Християнския же воини сопрошашася с нимъ крепце, бранящася града и убогихъ християн, при том граде живущихъ, от наглаго нахождения поганского. И в том обранению подвизающеся храбре, овы зело уранены, овы же, до смерти подвизающеся, посечени от погановъ. И абие по той битве, аки по трехъ днях — предивно и ужасно не токмо ко изречению, но и ко слышанию! — случилося тяжко и изумено нечто: абие внезапу нападаша от того прелютаго зверя и святоруские земли губителя, от того антихристова сына и стаиника предреченные кромешники его на оставших християнскихъ воиновъ, которые они непщевани были еще остати от заклания их и ото измаилтеска избиения. Прибегших их глаголют во град, вопиющих, яко беснующихся, по домох или станех рыщущих или обтекающихъ: «Где есть онсица князь Андрей Мещерски и князь Никита, братъ его, и Григорей Иоановъ, сынъ Сидорова[925] (предреченному стрыечный)?» Слуги же их, показующе им телеса мученические, ото измаилтян новоизбиеные, они же яко неистовые, уповающе еще их живых, вскочиша в домы их резати с мучителскими орудии уготованымъ. Видевше же уже их мертвых, абие поскочиша со позтыдением ко зверю сеунчевати сие.

Такоже случишася подобно и брату моему единоплемянному, княжати ярославскому, емуже имя было Андрей, по наречению Аленкинъ,[926] внукъ предреченного княжати преславного Феодора Романовича. Ибо случилося ему бранити единаго места или града северскихъ градовъ от нахождения наглаго супостатовъ, и застреленъ былъ ис праща огненнаго и умре на завтрее. А по третьемъ дни прискойчиша от мучителя кромешника заклати и его и обретоша уже его мертва, и поскочиша ко зверю сеунчевати. Зверь же кровоядны и ненасытимы по смерти святого подвижника отчизну того и все стяжание от жены и детков отнялъ, иже преселивше их в дальную землю от их отечества и тамо, глаголютъ, всеродне тоскою погубилъ всех.

Сабуровых же других, глаголемых Долгихъ, а воистину великих в мужестве и храбрости, и другихъ, Сарыхозиныхъ,[927] всеродне погубити повелел. Абие ведено их, глаголютъ, вкупе осемдесятъ душъ со женами и з детми, яко и младенцы, у сосцовъ сущие, в немотующиим еще веку, на матерних руках играющеся, ко посечению носими.

В тех же летехъ или мало пред тем погубил зацного землянина имянемъ Никиту, по наречению Казаринова, и с сыном единородным Феодором, во цветущемъ возврасте сущего, служащаго много лет верне империи святоруской.[928] А погубилъ его таковымъ образомъ: егда избранных катовъ послал изымати его, онъ же, видевъ ихъ, уехал былъ пред нимъ во един монастырь, на Оке-реке лежащъ, и тамо принял на ся великий ангелский образъ. Егда же посланные от мучителя кромешники начаша пытатыся о немъ, он же, последующе Христу своему, уготовався, сиречь принявши святые тайны, изыде во сретение симъ и рече со дерзновения: «Аз есми, егоже ищите!» Они же яша и приведоша его связана пред него во кровопиствены градъ, глаголемою Слободу. Зверь же словесны, егда узрел его во ангелскомъ чину, абие возопил, яко сущей ругатель тайнамъ християнскимъ: «Онъ, рече, ангелъ: подобаетъ ему на небо возлетети!» И абие бочку пороху або две подъ единъ струбецъ повелелъ поставити и, привязавши тамо мужа, взорвати. Воистину злым произволениемъ согласяся со отцемъ своимъ, с сотоною, неволею правду провещалъ еси прелукавыми усты! Яко древле Коияфа, бесящеся на Христа, неволителне пророчествующе, такоже и ты зде, окоянны, реклъ еси о восхождению небесному верующимъ во Христа, паче же мученикомъ, понеже Христосъ страстию своею, излияниемъ надражайшие крови своей небо вернымъ отворилъ ко возлетению или восхождению небесному.

И что излишне глаголю? Аще бы писалъ по родом и по имяномъ ихъ, ихже памятую добре, мужей оныхъ храбрыхъ и нарочитыхъ, благородныхъ в родехъ, и в книгу пишучи не вместилъ бы. А что реку о тех, ихже памятью, немощи ради человеческие, не бояхся и забвение уже погрузило? Но имяна ихъ в книгахъ животныхъ лутше есть приснопомянуты, а ни намнейшие их страдания не забвени пред Богомъ, мздовоздаятелемъ благимъ и сердцевитцемъ, тайныхъ всехъ испытателемъ.

По тех же всехъ, уже предреченыхъ, убиенъ от него же муж в роде славны, егоже был сниглит избранные ради, Михаилъ Морозовъ[929] с сыномъ Иоанномъ, аки в осмидесяти летех, с младенцом и со другим юнейшимъ, емуже имя забыхъ, и са женою его Евдокиею, яже была дщерь князя Дмитрея Белского, ближняго сродника Ягайла короля. И воистину, глаголют ее во святом жителстве пребывающе, якоже последи и мученическихъ венцемъ с мужемъ своимъ и со возлюблеными своими вкупе украсилася, понеже вкупе пострадаша от мучителя.

Не небезбедно же ми, мню, умолчати о священомученикахъ, от него пострадавшихъ, но достоит, яко возможно вкратце притещи, оставляюще паче тамо живущимъ, сведомшим и ближайшимъ, паче же мудрейшимъ и разумнейшимъ, рекше моего недостатка грубство наполнити, елика достоитъ исправлению от нас написанныхъ о страдалцехъ, исправити и мученическия подвиги преукрасити и облаголепити, нежели от насъ в гонении крыющихся въ дальныхъ землях сущих[930] В недостатцехъ или в погрешеных молимся просити.

По умертви митрополита московского Афонасия,[931] или по исшествию его волею от престола, возведенъ бысть Филиппъ, с Соловецкова острова игуменъ на архиепископский престолъ руские митрополыы. Муж, яко рехом, славна и велика рода и от младости своея волною мнишескою нищетою и священолепным жителствомъ украшенъ, в разуме жъ крепокъ и мужественнейшъ. Егда же уже епископъ поставленъ, тогда епископскими делы начатъ украшатися, паче же апостолско и по Бозе ревновати. Видев оного царя не по Бозе ходяща, всяческими кровми христианскими невинными обливаемы, всякие неподобные и скверные дела исполняюще, началъ первие молити благовременне, яко апостолъ великий рече, и безвременне належати,[932] потомъ претити страшнымъ судомъ Христовымъ, заклинающе по данной ему от Бога епископской власти, и глаголати не стыдяся о свиденихъ Господнихъ такъ прегордому и прелютому, бесчеловечному царю. Онъ же многу с нимъ брань воздвиже и на потварии[933] презлыя и сикованцы абие устремился. О неслыханныя вещи, ко изглаголанию тяжки! Посылаетъ по своей тамо Руской земле ласкателей своихъ скверных, тамо и овамо рещуще и обтичюще, аки волцы-разтерзатели от прелютейшаго зверя послани, ищуще и набывающе на святого епископа изметных вещей, лжесвидетелей же многими дарми и с великихъ властей обещанми где бы обрести могли, тамо и овамо обзирающе, со прилежанием изыскуютъ.

О беды привеликия от неслыханные и претяжчайшие дерзности бесовские! О замышления человеческая, безстудиемъ дияволимъ поджигаеми! Кто слыхалъ где епископа от мирскихъ судима и испытуема? Яко пишетъ Григори Богослов во Слове о похвале Афонасия Великого, нарекающе на соборъ безбожных агирян: «Иже, рече, посаждаху мирскихъ людей и привождаху прет техъ на испытаныя епископов и презвитеровъ, имже а ни края уха не достоило таковых послушати» и прочее. Где законы священые? Где правилы седмостолпные? Где уложения и уставы апостолские? Все попранны и наруганны от пресквернейшаго кровоятца-зверя и от пребезумнешихъ человековъ-угодников его, пагубниковъ отечества.

Что же по сихъ начинаетъ? На святителя дерзающе, не посылаетъ до потриарха констянтинаполского, под егожь судом руские митрополиты, аще бы были оклеветани от кого в чемъ, нигдеже инде, точию пред нимъ достойны о собе ответ дати. А ни спрошаетъ от престола патриаршеского егзарха во испытание епископъское. И воистину, бесясь на святаго архиепископа, негли забывъ еси повесть свежую или не зело давную, устнама твоима часто произносимую, о святомъ Петре сущую, рускомъ митрополите, на приключшуюся ему лжеклевету отверскихъ епископа прегордаго? Тогда, услышавше, вси велицы княжата руские не дерзнули разсмотряти между епископов или судити священиковъ. Бо абие послали ко патриарху костянтинополскому о ексарха, да росмотрит или расъсудитъ о семъ, яко пространейшие пишетъ в летописней книзе руской о семь. Або тебе не образъ сие былъ, о зверю кровопивствений, аще ли еси християнъ хотелъ быти?

Но собираетъ на святителя скверные свои соборища ереевъ Велзавелинихъ и проклятае сонмище согласниковъ Каияфиныхъ, и мируетъ с ними, яко Ирод со Пилатом. И приходят вкупе со зверемъ въ великую церковь, и садятся на месте святе — мерзость запустения со главою окружения ихъ и со трудомъ устенъ ихъ! — и повелеваютъ от смрадящие и проклятые власти привести пред ся епископа преподобнаго, во освященыхъ одеждахъ оболчена. И поставляютъ лжеклеветателей, мужей скверных, предателей своего спасения — о коль тяжко и умиленно ко изречению! — и абие обдираютъ спасителские одежды с него и катомъ[934] отдаютъ в руки святого мужа, от младости в добродетелехъ превозсиявшего. И нага влекут изъ церкви и посаждаютъ на вола опоко — окоянны и скверны! — и биютъ люте, нещадно тело, многими леты удрученъное от поста, ведяще по позорищам града и места. Он же, боритель храбрый, вся сия терпяще, яко не имуща тела, хвалами и песнми в таковыхъ мучениях Бога благодаряще, безчисленых же народовъ, плачющихъ горце и рыдающихъ, священномученическою десницею своею благословяще.

Согласующи же во всемъ злостию прелютый зверь прелютейшему древнему дракану,[935] губителю рода человеческого, еще не насытился крови священномученика, а ни удовился неслыханнымъ от векомъ бесчестием онымъ над преподобнымъ епископом. Ктому повелеваетъ его по рукам и ногамъ и по чресломъ претяжчайшими веригами оковати и воврещи во ускую и мрачную темницу мужа смученного, престаревшегося, во трудехъ мнозехъ удрученного и немощнаго уже тела суща, и темницу оную повелел твердыми заклепы и замки заключити, и согласниковъ своихъ в злости к темнице стражей приставилъ. Потомъ, аки день или два спустя, советниковъ своихъ неякихъ посылаетъ к темнице видети, аще ужъ умеръ. И глаголютъ их нецы вшедшихъ в темницу, аки бы обрели епископа от техъ тяжкихъ оковъ избавлена, на псалмопенияхъ божественыхъ воздевша руки стоявща; а оковы все кроме лежаще. Видевше же сие, посланые снигхлитове плачюще, рыдающе и припадающе х коленомъ его, возвратившися же скоро к жестокой и непокоривой оной прегордой власти, и паче же ко прелютому и ненасытимому кровоядцу оному зверю, вся подрядъ ему возвещая. Его же абие возопивша глаголют: «Чары, рече, чары онъ сотворилъ, неприятель мой и изменикъ!» Тех же советниковъ, видевши умилившихся о семъ, начатъ им претити и грозити различными муками и смертми. Потомъ медведя лютого, заморивши гладомъ, повелелъ ко епископу оному в темницу пустити и затворити — сие воистину слышахъ от достоверного самовитца, на то зрящего. Потомъ на утрие самъ приде и повелел отомкнути темницу, уповающе сьеденна его быти от зверя, епископа. И паки обретоша его, благодати ради Божия, цела, а нимало чемъ врежденна, такоже, якоже и прежде на молитве стояща, зверя же в кротость овчю преложившася, во едином угле темничномъ лежаща. Оле чюдо! Зверие, естеством люте бывше, чрезъ естество в кротость прелагаются,[936] человецы же, по естеству от Бога кротцы сотворены, от кротости в лютость и безчеловечие самовласно волею изменяются! Его же глаголютъ абие отходяща, глаголюща: «Чары, рече, творить епископъ». Воистину, некогда тое жъ древни о творящих чюдеса мученицы же глаголали.

Потом, глаголютъ, епископа от мучителя заведенна[937] во единъ монастырь, глаголемы Отрочь, во Тверской земле лежащий и тамъ глаголютъ его нецы пребывша мало не годъ целы и аки бы посылалъ до него и просилъ благословения его, да простит его, такоже и о возвращению на престолъ его. Он же, яко слышахомъ, отвещал ему: «Аще, рече, обещаешися покаятися о своихъ гресехъ и отгнати от себя оный полкъ сатанинский, собранны тобою на пагубу христианскую, сиречь кромешниковъ, або апришнилцовъ нарицаемых, аз, рече, благословлю тя и прощу, и на престол мой, послушав тебе, возвращуся. Аще ли же ни, да будеши проклетъ в сем вице и в будущемъ и с кромешники твоими кровоядными, и со всеми согласущими тебе во злостяхъ!» И овыи глаголютъ его в томъ монастыре удавлена быти за повелениемъ его от единого прелютаго и бесчеловечного кромешника, а друзии поведаютъ, аки бо во единомъ любимомъ его граду, глаголемъ Слободе,[938] еже кровми христианскими исполненъ, созжена быти на горящемъ углию. Аще ли же сице или сице, всяко священомученическимъ от Христа венцемъ венчанъ, егоже измлада возлюбилъ, за негоже и на страсть пострадалъ.

По убиении же митрополита не токмо многих кририковъ, но и нехиротонисанныхъ мужей благородныхъ околко сотъ помучено различными муками и погублено. Бо тамъ есть в той земле мнози мужие благородные, светлых родовъ имения маютъ, во время мирное архиепископом служат, а егда брань належитъ от супостатовъ окрестныхъ, тогда и в войску християнскомъ бывают. Которые не хиротонисанны.[939]

И прежде, даже оному Филиппу на митрополию еще не возведенну, умоленъ былъ от князя великого епископ казански именемъ Германъ, да будетъ архиепископомъ руские митрополии. Онъ же, аще и много возбраняшесь от тое вещи, такъ от него, яко и соборне, принужденъ к сему. И уже аки два дни в полатахъ церковных на митрополичье дворе бывша его глаголютъ, но абаче еще воспрещающася от оные тяготы великого пресвитерства, но и паче же пот такъ лютымъ и неразсудным царемъ быти в томъ сану не хотяше. Вдался с нимъ, глаголютъ, в беседования, тихими и кроткими словесы его наказующе, воспоминающе ему он Страшный судъ Божий и стязания нелицеприятное кождаго человека о делехъ, такъ царей, яко и простыхъ. По беседовании же оном отоиде царь от него во свои полаты, и абие советъ той духовны любимым своимъ ласкателемъ изъявил: уже бо слетешася к нему отовсюду вместо оные добрые избранные ради не токмо наветники презлые и поразиты[940] прелукавыя, и блазни,[941] но и татие воистину, и разбойницы, и всякихъ сквернъ нечистых исполнены человецы. Они жъ, боящеся, аще бы епископа послушал совета, абие бы паки были отогнаны от лица его и изчезли в свои пропасти и норы, егда услышавше сие от царя, отвещали яко едиными усты: «Боже, рече, сохрани тебя от таковаго совета! Паки ли и хощеши, о царю, быти в неволе у того епископа, аще горшей, нежели у Алексея и у Силивестра былъ еси пред темъ много летъ?» И моляще его со слезами, х коленомъ его припадающе, паче же единъ от нихъ, глаголемьш Алексей Басмановъ, с сыномъ своим. Онъ же, послушавъ ихъ, абие епископа съ полатъ церковныхъ изгнати повелелъ глаголюще: «Еще, рече, и на митрополию не возведенъ еси, а уже мя неволею обвязуешъ!» И по дву днехъ обретенъ во дворе своемъ мертвъ епископъ онъ казанский. Овы глаголютъ удушенна его тайне за повелениемъ его, овы же ядомъ смертоноснымъ уморенна. А былъ той Германъ[942] светла рода человекъ, яже Полевы нарицаются та шляхта по отчине. И бе он яко тела великого мужъ, такъ и разума многа, и мужъ чистого и воистину святаго жителства, и Священных Писаний последователь, и ревнитель по Бозе, и во отрудехъ духовныхъ многъ. Ктому и Максима Философа мало нечто отчасти учения причастенъ былъ. Аще же и от осифлянскихъ мнихов четы произыде, но отнють обычая лукаваго и обыкновенного ихъ лицемерия не причастенъ былъ, но человекъ простый, истиный и непоколебим в разуме, и великъ помошникъ былъ в напастех и в бедах объятым, такоже и ко убогимъ милостивъ зело.

Потомъ убилъ архиепископа Великого Новаграда Пимина.[943] Тот-то былъ Пиминъ чистаго и зело жестокого жителства, но в дивныхъ былъ обычаяхъ, бо глаголютъ его похлебовати мучителю и гонити вкупе на Филиппа митрополита. А мало последи и самъ смертную чашу испилъ от него: бо приехал самъ в Новъград Великий, в реце его утопити повелелъ.

И тогда же таковое гонение воздвигъ во ономъ месте великомъ, иже, глаголютъ, единого дня посещи и потопити, и пожещи, и другими различными муками помучити болши пятинадесяти тысячъ мужей единыхъ, кроме женъ и детей, повелелъ. В том же тогда прелютомъ пожаре убиен от него Андрей, глаголемы Тулуповъ,[944] с роду княжатъ Стародубскихъ, муж кротокъ и благонравенъ, в доволныхъ летехъ былъ. И други муж, Цыплетевъ, наречены Неудача, с роду княжат белозерскихъ, со женою и со детками погубленъ. Такоже былъ благонравенъ и искусенъ, и богатъ зело. А были тые даны на послужение великия церкви Софии, сиречь Премудрости Божия. И другие с ними благородные шляхетные мужи и юноши различные помучени и побиени.

И слышахомъ, иже великия, проклятые, кровавые богатства тогда приобрел, бо в томъ великомъ в старожителномъ месте, в Новеграде, род живетъ куплелюбенъ. Бо маютъ от самого места портъ[945] к морю, сего ради и богати зело бываютъ. Подобенъ, яко мню, великихъ ради богатствъ губилъ ихъ.

Потомъ поставлена другаго архиепископа[946] в того места, мужа, яко слышахом, нарочита и кротка. Но аки по дву летех и того повелелъ убити со двема опаты, сиречь игумены великими, або архимендриты.

И к тому же в то время множество презвитеровъ и мниховъ различне помучено и погублено. Тогда же убиенъ от него Корнили-игумен,[947] Печерского монастыря началникъ, мужъ святъ и во преподобию многъ и славенъ. Бо от младости своей во мнишескихъ трудех провозсиялъ, и монастырь онъ предречены воздвиже и его многими труды и молитвами к Богу. Идеже и бесчисленные чюдеса прежде истекали благодатию Христа Бога нашего и пречистыя его Матери молитвами, поколь было именей ко монастырю тому не взято и нестяжателно мниси пребывали. Егда же мниси стяжания почели любити, паче же недвижимыя вещи, сиречь села и веси, тогда угасоша божественыя чюдеса. И тогда вкупе убиенъ с нимъ другий мнихъ, ученикъ того Корнилия, Васьян именемъ,[948] по наречению Муромцов. Муж былъ ученый и искусный, и во Священыхъ Писанияхъ проследователь. И глаголютъ их вкупе во един день орудием мучителскимъ некаким раздавленных. Вкупе и телеса ихъ преподобномученическия погребены.

Потомъ место навеликое Иваняграда, яже близу моря стоит реце Нарви, выграбивъ все, сожещи повелел. Такоже и во Пскове великомъ и во иных многихъ градехъ многие безчисленые беды и тщеты, и кровопролития тогда быша, ихже по ряду исписати невозможно.

А всемъ темъ служители быша ласкатели его со оным прелютымъ варваром полкъ, нарицаемыхъ кромешников, яко и претъ темъ уже многожды о нихъ рехом. Вместо нарочитых, доброю совестию украшеных мужей, собралъ себе со всея тамошния Руские земли человеков скверныхъ и всякими злостми исполненыхъ. И ктому еще обвязалъ их клятвами страшными и принудилъ окоянных не знатися не токмо со друзи и братиями, а ни с самыми родители, но точию во всемъ ему угождати и скверное его и кровоядное повеление исполняти, и на таковыхъ и паче тех прелютых ко крестному целованию принуждаще окоянныхъ и безумныхъ.

О вселукаваго супостата человеческого умышление! О неслыханые презлости и беды, паче всехъ преступлений человеков в пропость поревающе! Кто слыхал от века таковые, иже Христовымъ знамением кленущесь на том, да Христосъ гонимъ будет и мучимъ?[949] И на том крестное знамение целовати, да церковь Христова растерзается различными муками? И клятись клятвами страшными на томъ, да любовь естественая, от сотворителя нашего в насъ всажденная, к родителемъ и ближнимъ, и другомъ, расторгнетца? Зде ми зри беды неслыханные! Зде заслепление человековъ оных, яко Дияволъ навел ихъ хитролесне Христа отрещись, первие прелстив царя, потомъ уже вкупе со царемъ техъ окоянныхъ вь якую пропость опроверглъ и навел от оныхъ обетовъ священыхъ, яже бывают самому Христу на святомъ крещению, отоврещись сице: еже Христовымъ именем кленущесь, евангелскихъ заповедей отрицатись.[950] А что глаголю: евангелскихъ? И естественых, яко рехъ: которые в поганских языцех соблюдаеми и сохраняеми, и сохранятися будут, и соблюдатися по впоенному в нас прирождению от Бога.[951] Бо Евангелие учитъ враговъ любити и гонящих благословляти[952] и прочие естественые внутрь всех человековъ без гласа вопиютъ и безъ языка учатъ к родителемъ покорениемъ, а ко сродным и другом любовь имети. А Диявол с клевретомъ своим полкъ кромешниковъ сопротивъ всехъ тех вооружил и клятвами очаровалъ. И воистину чары, всех чаров проклятие и сквернейшее, над человеческим бедънымъ родомъ стали от чаров зачатого царя. Господь заповедует не приимати имени своего туне, а ни малейшими отнють клятвами обвязаватись свободному естеству сущему, сиречь а ни небомъ, ни землею, а ни главою своею, и протчими не клятись.[953] А те предреченные кромешники, аки забыши, отрекши всех техъ, сопротивные пострадаше.

На что дивитеся, зде живущие издавна под свободами християнскихъ кролей, аки вере неподобны беды наши оные предреченые мняще? Воистину, паче вере неподобны бы обрелися, аще бы все по ряду исписал. А сие писал, к сокращению трагедии тое жалостные зряще, понеже и такъ едва от великие жалости сердце ми не росторглося.

В техъ же летехъ мужа погубилъ славного во преподобии и воистинну святого и премудраго, архимандрита саном, Феодорита именемъ. О немже и о жителстве его священом вкратце достоит воспомянути. Былъ он муж родом от места Ростова славного, отнюду же и святы Сергий провозрасте. И исшел такъ Феодорьит в третьеенадесять лето возрасту своего от дому родитель своихъ и поиде аже на Соловецки остров, в монастырь, иже лежитъ на Ледовомъ[954] море. И тамъ пребыл аки лето едино, в четвертое-же-надесять лето возрасту своего приял на ся мнишеский образ и вдался во святое послушание, яко есть обычай мнихом юным, единому презвитеру святу, премудру и многолетну сущу, Зосиме именемъ, тезоименитому ученику самого святого Зосимы Соловецкого. И послуживъ ему в послушанию духовному неотступно пятнадесят лет, там же навыче всякой духовной премудрости и взыде ко преподобию по степенем добродетелей. Потом хиротонисанъ былъ от архиепископа новгороцкого дияконом и потомъ, пребывше аки лето едино у старца своего, изыде ис того монастыря за благословением его, на созерцание ко славному и великому мужу, чюдотворцу сущу, Александру Свирскому, и пребывъ у него яко чисты у чистаго и непорочный у непорочного. Он же приялъ его со провидением вне монастыря, во стретение его изшедше, ибо никогдаже знаяше его, а ни слышав о нем, рече ему: «Сынъ Аврамль приде к нам, Феодорит диякон». И зело любяше его, покол поживе в монастыре ономъ.

Потом от Александра иде аже за Волгу-реку, в тамо сущие великие монастыри, и ищуще храбрыхъ воинов Христовых, яже воюютъ сопротивъ началъ властей темных, миродержцовъ века сего. И обходит те все обители, вселился в Кириловъ великий монастырь, понеже обрелъ там духовных мнихов — Сергия, глаголемаго Климина, и другихъ святых мужей. И тамо пребывъ аки два лета, ревнующи ихъ жестокому и святому жителству, умучая и покоряя плоть свою в порабащение и в послушание духа. И оттуду изыде в пустыни тамошние и обрете тамо блаженного Парфирия, исповедника и первамученика, бывша уже игумена Сергиевы обители, много страдавша мученми и тяжкими оковами от князя великого, отца того. А что тому страданию святаго Парфирия за вина была, достоитъ вкратце воспомянути.

Был той Парфири привлечен от пустыни насилиемъ за повелениемъ князя великого московского Василия на игуменство Сергиева монастыря. И случилася вещь в то время такова: сродника своего ближняго той-то прелюты князь Василей — яко обычай есть московскимъ князем издавна желати братей своихъ крови и губити ихъ убогихъ ради и окояныхъ отчизнъ, несытства ради своего — изымалъ тогда брата своего, во крови ближняго, княжа северского Василия, нареченного Шамятича, мужа славного и зело храбраго, и искусного в богатырских вещах, и поистине рещи, пагубу бусурмановъ, яже не токмо отчину свою Сиверу от частого нахождения безбожныхъ измаилтян оборонялъ, порожающе их многожды зело часто, но и на дикое поле под самую орду Перекопскую хотяще многожды и тамо пресветлыя одоления над ординскими цари поставляюще. Се, толь преславного мужа, воистину победоносца, той-то князь Василей предреченны, отъ чародеицы греческие рожденъ, заточил в темницу и тяжкими оковами вскоре уморити повелел.

В то время случилося ему во оны Сергиевъ монастырь приехати, на свято великого Пянтикостия (яко тамъ есть обычай московским князем на кождое лето того празника в томъ монастыре торжествовати: аки бы то духовне). Святый же игуменъ Парфири, яко муж обычаевъ простыхъ и во пустыне воспитанъ, началъ просити его и молити о предреченном же Шемятиче, да свободитъ брата от темницы и от такъ тяжкихъ оков. Мучитель же начал, дыхающе аки огнемъ, претити ему, старецъ же тихо отвещевавше и моляше: «Аще, рече, приехалъ еси ко храму безначалные Троицы от трисиянного Божества милости грехов своих просити, сам буди милосердъ над гонимыми от тебя бес правды. Аще ли, яко глаголеши, сромотяще нас, аки бы повинны были тобе и согрешили пред тобою, остави им долги малых динари, по Христову словеси, яко же и самъ от него желаешъ прощения многихъ талантов».[955] Мучитель же абие изгнати его из монастыря повелелъ, о немже молил — его удавити вскоре. Старец же, абие с радостию совлекшеся со одеждъ игуменских и отрясши прахъ от ногъ своихъ во свидетелство Божие на него,[956] и приявши свои пустыные одежды худые и раздранные, пеш аже во оную пустыню потече, от младости ему возжеленные. Мучитель же, не престая потом на святого яростию неиставатся, за оклеветанием некоторых любостяжателныхъ и вселукавых мнихов, сущих человекоугодниковъ прескверныхъ, паки святого мужа ис такъ далние пустыни, аже до Москвы привлещи повелелъ и, катом предавши, различными муками мучити.

Аз же, беды его и мучения все оставя, вкратце едино воспомяну, концу истории тое поспешающе, яже дивного сего мужа равноапостольское незлобие в память ми приходит. Егда же уже тогда святый зело был муками удрученъ, едва живъ отдан под стражу Пашку некоему, по-их истопнику или отвернику, еже мучителю был верной катъ или спекулаторь над полачи. Его же оковал он веригами тяжкими и ктому змученного мужа гладомъ удручаша, угождающи и веренъ показующися мучителю, хотящему вскоре смерть навести. Христос же, нашъ царь премилосерды, не оставляше раба своего в бедах, женою оного спекулатаря посещаще, яже к нему немалое человеколюбие показывала, тайне питаше и раны исцелеваше. И по немалых днех сохранила его на единомъ месте, хотяще его от уз свободити, яко да избегнути возможетъ от мучителских рукъ юзник Христовъ. И пришедша того глаголют мужа ее, и вопросилъ жены своей о узнику, порученному ему под стражу от мучителя, она же отвещала: «Избегнул, рече, вчера еще, и не вемъ». Мужъ же ея, убоявся князя прелютаго, яже поручилъ ему под стражу, извлече ножъ и хотяще сам себя абие заклати. Святы же и сокровенного места, яко Повел апостол древле стражу темничному, велегласно возопил: «Не убивай себя, о господине Павле (тако бо оному спекулаторю имя было)! Зде бо есмь цел, и твори со мною, еже хощешъ!»[957] Егда же прииде сия повесть к мучителю во уши, и устыдевся преподобномученика, разрешивши от узъ, и отпустити его повелелъ. Святы же паки с радостию, яко Христовъ победоносецъ, раны мученические, яко язвы Христовы, вместо цветовъ прекрасныхъ на телесии святемъ носяще, паки в пустыню свою отиде и тамо водворяяся, по пророку Давиду глаголющему: «Удаляясь от мирскихъ мятежей, ждуще Бога спосающего его».[958]

Яко рех, оставя другия страдания его тамо живущимъ о жити его и о преставлени писати, а мы, яко зде странны и пришелцы, ко предреченной краткой повести о преподобномъ Феодорите возвратимся.

И в той же пустыне живъшу ему с Порфирием, обрелъ Артемия, премудраго Иоасафа, глаголемого Белобаева, и другихъ немало пустыников, мужей святых некоторых и престаревшихся уже во днехъ. И там с ними и во трудех духовных подвизающеся вкупе, поживе аки четыре лета. Тогда же старецъ его, провидев свое отшествие к Богу, шлетъ к нему епистолию, просяще, да возвратится к нему. Он же с радостию, яко елень, потече пешъ, шествуя такъ должайший путь, вящей нежели о-триста миль, по великим и непроходимым пустыням, и прииде болезнеными ногами с таковым тщанием и с охотою. Ни во что же вменяше многих трудовъ и жестокого и долгого пути сопротив умышленному усердъному желанию. И возвращается, творя послушание, яко Тимофей к Павлу,[959] и объемлетъ многолетного святаго старца, и лобызающе и целующе пречестнейшие седины презвитерские, и пребываетъ при нем, служаще ему в немощахъ и в недузех его, аже до смерти старца, аки лето едино или мнее. По разлучению же от тела святые души его, тело прозвитера погребаетъ.

И вкусилъ и напился оные сладости пустынные, яко же глаголетъ премудры Метофрастъ,[960] пишучи историю и о святом Николаю, понеже пустыня покоя и ума почивание, наилутчая родителница и воспитателница, а клеврет и тишина мисли, и божественного зрения плодовиты корень, истиная содружебница з Богом сопряжения духовного. А сего ради розжегся желанием пустынного безмолвного жителства, отходит в далечайшую пустыню, въ языкъ глубокихъ варваров, лопарей диких, пловуще великою Колою-рекою, яже впадает своимъ устве в Ледоватое море. И тамо исходит ис короблеца и восходит на горы высокие, ихже наречет Святое Писание ребра северовы,[961] и вселяетца в тех лесех пустых оныхъ непроходимых. По коликих же месяцех обретает тамо единого старца-пустыника — памята ми ся, Митрофань бе имя ему, — пришедшего во оную пустыню пред нимъ аки за пять летъ. И пребывают вкупе в прегорчайшей пустыне, Богомъ храними, питающеся от жестокихъ зелей и корение, ихже тамо преизводит пустыня оная. Пребыв тамо со онымъ предреченым старцомъ аки двадесят лет во святом и непорочномъ жителстве, потомъ оба возвращаютца во вселеную и приходят до великого места Новаграда, и поставляется от Макария архиепископа Феодоритъ презвитером. Потом бывает и самому архиепископу духовником и приводит тамо немало светлых и богатых гражданъ к пути спасенному и, не бывше епископом, воистину светлого епископа дела исправляет. И вкратце рекше, целит недужных, очищает прокаженых, не телесы, но душами, возвращает заблудших, подъемлюще на рамена и приводяща ко Христу, первому пастырю, уловивши воистину от сетей дияволских. И исчистивъ покаянием, усвояет и приводит чистых к церкви Бога живаго.

Паки по дву летех потом, приемлетъ от богатых некоторыхъ немало сребра в возложение Господеви и возвращается ко оной пустыни, уже с некоторыми другими. И тамо, на устию предреченые Колы-реки, созидает монастырь и в нем поставляет церковь во имя пребезначалные Троицы. Собирает там среду мнишескую и правило им священное уставляет, заповедающе имъ обще и отнютъ нестежателно жителствовати, сиречь безъименно, своими руками пищу набывающе, яко рече великий апостолъ: «Аще кто не делаетъ, да не ястъ»,[962] и паки: «Руце мои послужиша ми и сущим со мною».[963] Потомъ приходящих к нему оныхъ глубокихъ варваровъ наказуетъ помалу и нудит на веру Христову, понеже искусенъ уже былъ языку ихъ. Произволившихъ же некоторых оглашаетъ к пути спасенному и потом присвещает святым крещением. Яко сам онъ поведал ми, иже той языкъ лопский, которые просветеся с святым крещениемъ, людие зело просты и кротцы и отнюдь всякого лукавства неискусны, ко спасенному же пути тщаливы и охочи зело, яко последи множества от нихъ мнишеское житие возлюбили за благодатию Христа нашего и за того священыми учени, понеже, науча ихъ писанию и молитвы некоторые привелъ им от словенъска въ их языкъ.

Потом же по летех немалехъ, егда распространяшеся в том языце проповед евангелская и явленны бысть чюдеса и знамения некоторыя, — яко глаголетъ божествены Повелъ, знамение, рече, не верующимъ, но безверников ради,[964] — тогда наученых от него и оглашеных лопянъ единаго дня крестишася яко две тысячи и со женами, и детми. Сице он блаженый, апостолом подобны мужъ, исправилъ во глубокихъ варварех за благодатию Христовою, труды своими!

Что же по сих начинаеца? Не терпит древни супостат человеческого рода, очима завистными зряще благочестие возрастаемо, разсядашася ненавистию. И что же творит? Подущаетъ на него новособраных монастыря мнихов, шепчюще невидимо во уши и глаголюще имъ во сердце: «Тяжекъ, рече, вамъ и неподъемъ. И никтоже можетъ от человеков претерпети уставом, вамъ преданнымъ от него. Како можете безъ именей жити, своими руками хлеба добывающе?» Понеже другую заповедь отецъ был Феодорит предал имъ уставу Соловецких Зосимы и Соватея: «Ктому не токмо женамъ, а ни скота единого отнюдъ женского полу не имети тамо», сего ради сложившеся со Дияволом, мниси оные взнеистовишася: имаютъ старца святого и биютъ нещадно, и не токмо из монастыря извлечают, но и от страны тое изгоняютъ, аки врага некоего. Он же поиде от тех пустынь по неволе во вселеную, и бываетъ игуменъ во едином маломъ монастыре в Новогратцкой земле лежащим и тамо аки два лета пребылъ. Потом возвестил о нем Артеми премудры[965] цареви, ибо тогда былъ игумен великим Сергиева монастыря. Царь же абие призывает к себе его и поставляется от архиепископа архимандритом Еуфимиеву монастырю, яже близу великого места Суздоля лежитъ. Там оное достоинство того великого монастыря управляет летъ четыре або пят. Понеже и тамъ обрелъ зело необнузданных мнихов и своеволно, не по уставом и святым правилом живущих, ихже уздает и востязает страхом Божиим, наказующим по Великому Василиеву уставу жителствовати. Ктому не токмо мнихов, но и самого епископа суждалского за сребролюбие и пиянство напоминает и обличает, понеже былъ мужъ не токмо в разуме и премудрости мног, но и от рождения своего чистъ и непороченъ, ктому и трезвость во вся дни живота своего храняще. И сихъ ради, яко глаголетъ Златоусты, сопротився правда неправде, милосердию лютость, воздержанию невоздержание, трезвости пьянство и прочие. Того ради, ненавидяще его яко мниси и такъ епископъ гратский.

В тех же тогда летех возврастоша плевелы между чистою пшеницею спания ради и опилства многаго пастырей нашихъ, сиречь отроды ересей люторскихъ: явишася лясфиму[966] на церковныя догматы. Митрополитъ же росиский за повелением царевым повелел оных ругателей везде имати, хотяще истязати ихъ о расколехъ ихъ, имиже церковь возмущали, и где елико аще обретенно их, везде иманно и привожено до места главного Московского, паче же от пустынь заволскихъ, бо и там прозябоша оная ругания. И началось было сие дело исперва добре, но в конецъ злыи проиде, сего ради, иже восторгающе плевелы[967] исторгали с ними и святую пшеницу, по Господню словеси. Ктому и техъ расколниковъ, яже были достойни исправлению пастырскому, сотвориша над ними немилосердие и прелютое мучение сице, яко мало напреди нами слово изъявит.

Егда видевше любостяжательные, всякого лукавства исполненыя мнихи приводимых от заволскихъ предреченыхъ пустынь и от инуды расколниковъ, тогда оклеветают преподобного и премудрого Артемия, — бывшего игумена Сергиева монастыря, иже бо онъ отшелъ в пустыню, и царя не послушав, от того великого монастыря, многого ради мятежу и любостяжателныхъ, издавна законопреступныхъ мниховъ, аки бы онъ причастенъ и согласникъ былъ в некоторыхъ люторскихъ расколохъ. Такожъ и на другихъ мниховъ, по Великого Василия уставу живущихъ нестяжателно, неповине лжеклевещут. Тогда абие царь нашъ и с преуродивыми епископы, отнют неискусными, уверилъ имъ и собралъ соборище, отовсюду совлече духовного чину тамошнихъ и повелелъ привести ис пустыни, оковавши, преподобного мужа Артемия, тако честного и премудрости исполненного, не поставя очевистя, а ни на суде еще бывша, и другого старца нарочита, в жителстве нестяжателномъ провозсиявша и Писаниемъ Священымъ искусного, Саву именемъ, по наречению Шахъ. Егда же собрано соборище оно и поставлены и истязаны расколницы о руганию ихъ на церковные догматы, тогда между ими Артемия истязано и вопрошенно. Онъ же, яко неповины, со всякою кротостию отвещеваша о своемъ правоверию. Лжеклеветников же, паче же реку сикованцовъ, вопрошено о доводе: они же подали свидетелей мужей скверных и презлых. Старецъ же Артемий отвещал, иже не суть достойны свидетелствовати. Они же паки подоли Федорита Соловецкого, архимандрита суща суздолского, и другаго старца славного во преподобию, Иоасафа Белобаева, аки бы те слыхали хулные словеса от Артемия. Егда же те нарочитые мужие на свидетелство поставлены, тогда обличиуш наветника главного Нектария, мниха ложне клевещущаго; Артемия же оправдаше, яко отнюдъ неповиного, паче же во всякомъ преподобию провозсиявшаго. Тогда епископъ суздолский онъ, пияны и сребролюбны, по ненависти первой, глагола: «Феодорит, рече, давны согласникъ и товарищъ Артемиевъ, негли и сам еретникъ есть, понеже с нимъ во единой пустыне немало лет пребылъ». Царь же нашъ, напамятуючи, иже Артемий зело похваляет Феодорита пред нимъ, абие уверивъ, яко пияный пияному и вредоумный вредоумному, понеже ктому и ненависть на него имелъ, иже не послушал его и не хотил болши быти на игуменстве в монастыре Сергиеве. Нецыи же епископи оправдавша его, ведуще его быти мужа нарочита. Тогда же царь с митрополитом своим, угождающе ему во всемъ, и со другами, яко рехъ, неискусными и пияными епископы, вместо исправления и духа кротости (...) оныхъ расколниковъ не наказуютъ любезно, но со всякою яростию и лютостию зверьскою в заточение, далнее грады, уские и темные темницы отсылаютъ окованыхъ. Такожде и преподобного, оковавши веригами железными, биютъ неповинного святога мужа, отсылаютъ аже на Солевецкий остров в вечное заточение аже до смерти. И того предреченного мниха Саву такоже в заточение на смерть отсылают к ростовскому владыце Никандру, въ пиянстве пограженному. И запровадивъши Артемия на Соловки, и вмещут зело в ускую келью, не повелевающе ему дати и ни малого утешения отнютъ. Гоняще бо на того епископа богатые и миролюбивые, такъ и оные вселукавые и любытяжателные мниси, иже бы не токмо не былъ в Руской земле онъ мужъ, но иже бы и имя его не именовалось. А то сего ради: прежде бо его царь зело любяше и многожды беседовавше, поучаяся от него, они жъ боящеся, да не паки в любовь ко царю приидетъ и укажетъ цареви, иже яко епископи, такъ и мниси с началники своими законопреступно и любостяжателно, не по правиломъ апостолскимъ и святыхъ отецъ живутъ. Сего ради всякия творяху, дерзающе и сполняюще такъ презлыя дела свои на святыхъ, да покроютъ злость свою и законопреступления. Понеже тогда и другихъ неповиныхъ мужей помучиша различными муками, научающе на Артемия клеветами, иже доброволне не возмогаша навести ихъ, негли и мукъ не претерпевши, нечто произнесут. Таковъ въ нынешнем веце, паче же во оной земле, презлый и любостяжателный, лукавства исполненъ мнишеский родъ! Воистину всяких катовъ[968] горши, понеже к лютости вселукавъ зело. Но ко предреченной повести о Феодорите возратимся.

Тогда же онъ блаженны мужъ неповинне пострадалъ ото лжесшивателей, наипаче же от того-то епископа суздолского, пьяного и сребролюбиваго, яже клеветаше вкупе на нь со мнихи монастыря Евфимиева, яко имуще на нь ненависти, предреченныя ради вины. Но аще и многия замыкаяху на нь сикованицы,[969] но не можаху ни единого приткнути, но абаче, яко они вселукавые мниси искусны тому, в неволю отослаша его в монастырь Кириловъ, в немже той епископъ сузъдолский прежде игуменомъ былъ до техъ, и ученицы его отомстятъ его прежнюю ненависть епископа. Онъ же егда тамъ завезенъ былъ, и видяще его тамо живущии мнисии, нарочитые и доброжителныя мужие, яже не суть ведомы о лукавомъ совете и о презломъ деле ихъ, вседушне ради ему бывше, видеще бо его мужа издавна во преподобию и святыни многа. И о семъ паче лукавыя мнихи и завестию разъседаеми были, видевше мужа от налепшихъ и святыхъ мниховъ почитаема, и вяща прилагаху ему ругание и бесчестие. И пребыль святый у нихъ аки полтора лета, в таковыхъ бедах притерпевающе.

Потомъ пишетъ к намъ, сыновомъ своимъ духовнымъ, изъявляющи намъ от техъ вселукавыхъ мниховъ нестерпимую скорбь свою. Мы жъ, колико насъ собравшеся, сниглитскимъ саномъ почтенныхъ, приходимъ с темъ ко архиепископу Макарию, сказующе ему сие по ряду. Онъ же, услышавъ и устыдевся яко нашего сана, такъ и мужа святости, понеже и ему (...) былъ онъ духовникъ, и даетъ скоро епистолии свои во онъ монастырь, повелевающе отпустити мужа и жителствовати ему свободне идеже хощетъ. Онъ же, изъ Кирилова изъшед, вселися в месте въ Ярославле, в монастыре великомъ, идеже лежитъ во своемъ месте князь Феодоръ Ростиславичъ Смоленский,[970] и тамо пребывъ аки лето едино или два.

И призываетъ его царь к себе яко мужа искусного и мудрого, посылающи его посломъ ко потриаръху констянтинополскому, просяще благословения о коронацию, и о таковомъ благословению и о величанию,[971] имже и яковым чиномъ цесари римские сущие христианские от папы и патриархов венчаеми были. Онъ же, повеления царева послушавъ, уже во старости и в немошномъ теле, обаче поиде с радостию на таковое посолство. И ходилъ тамо и семо вяще нежели годъ, многи на пути беды и труды подъялъ, тамо же и огненымъ недугомъ в Констянтинополю аки два месяца обьятъ былъ, но и ото всехъ сихъ благодатию Божиею изъбавленъ, возвратився здравъ и принесе со благословением соборнымъ послание от патриарха ко царского сана возведению великому князю нашему. А потомъ и книгу вскоре царского венчания всю патриархъ прислалъ к нему со своими послы до Москвы — с митрополитомъ единымъ и со мнихомъ-презвитерожъ противъпсаломъ,[972] яже ныне митрополитомъ Андреянополскимъ есть. Но ктому, глаголют, святому мужу оному самъ патриархъ удивлялся, яко преслухался речения и беседования его премудрого, такъ и жителства его умиренного и съвященнолепного.

Князь же великий, обрадовавшеся патриаршеского послания благословению, даритъ Феодорита тремяста сребреники великими и кожухомъ драгихъ соболей пот аксамитом и ктому якою властию духовною, аще бы он хотелъ. Он же, мало усмехнувся, рече: «Аз, царю, повеления твоего послушахъ и исполних, еже заповедал ми еси, не вменяя нимало во старостии моей трудовъ о семъ. Но доволство ми и се за мздовоздаяние, иже бо апостолского наместника, великого архиепископа, сиречь патриарха вселенского, благословения приях. А яко даровъ, такъ и власти не потребую о-твоего величества: даруй ихъ темъ, яже проситъ от тебе и потребуетъ. Азъ яко сребреникъ, такъ и драгоцеными одеждамии не обыкох наслаждатися, а ни ими украшатися. Паче же отрекохся всехъ таковыхъ в начале постражения власовъ моихъ. Но доброту душевную, благодати духа внутрь украшати тщуся. Но точию сего прошу, да с покоемъ и со безмолвиемъ в келье до изшествия моего да пребуду». Царь же нача молити его, да не обесчестит сану царского и да возметъ сие. Он же, повинувся мало, взял от трехъсотъ сребреникъ точию двадесять и пять, и поклонився по обычаю, и изыде от лица царева. Царь же повелелъ и кожухъ онъ послати за нимъ и положити во храмине, идеже он обиталъ тогда. Феодоритъ же кожухъ той продавъ, яко и пенези нищимъ абие разда. Потомъ полюбивъ жити в монастыре, яже близу великого града Вологды, егоже создалъ святый Димитри Прилуцкий.[973] А то место Вологда от Москвы лежит сто миль, на пути едучи ко Ледовому морю, на порту.

И забывши ненависть оныхъ нечеловеколюбных мнихов, с Вологды, такъ дални путь, не ленився посещати их в монастырю, от него созданному. Аже до дикие лопи два кротъ ездяше при мне, от Вологды до Колъмогор реками плавающе, а двесте миль (...) от Колмогор Двиною-рекою великою до моря, а моремъ до Печенги другою двести миль, яже нарицаются Мурманская земля, идеже живетъ лопски языкъ. Тамо же и Кола-река великая в море впадает, на еяже устье монастырь онъ созданъ от него.

Воистину сие удивлению достойно: в такой старости и такие неудобные и жестокие пути претерпел, летомъ плавающу ему по морю, зимою же на пруткошествелныхъ еленехъ ездяще по непроходнымъ пустыням, посещающе детей своих духовныхъ, яко мнихов оных, такъ и лопанов, наученых и крещенныхъ от него, пекущеся о спасению душъ их, в неверныхъ сеюще проповеть евангелскую и размножающе благочестие, врученны ему от Христа Бога талантъ, во языце оном глубоких и грубыхъ варваровъ, не щадяще ни старости и немощнаго тела, сокрушенного многими леты и великими труды. Зде ми зри, полуверне, лицемерный христианине, умягченны, раздрочены различными наслажденми, яко храбри еще обретаются старцы в православной християнской земле, во правоверныхъ догматех воспитаные: чемъ престареются и изнемогутъ телом, темъ храброство ревностию по благочестию полагают и острозрителнейшие и приятнейшие ко Богу бывают.

А яковое было бы о том предреченномъ святомъ Феодорите удивление, аще бы вся по ряду исписал добродетелныя его дела и предивные, ихже аз единъ елико могу памятати! Что возглаголю о том, яковые он имелъ дарования от Бога, сиречь дары Духа: и силы исцеления, даръ пророчествия, даръ мудрости, яко грешники и уловляти от презлыхъ делъ дияволихъ, и наводити на путь покаяния, и приводити от нечистия и многолетного древняго неверия въ веру Христову поганские народы? А что бы реклъ и яко бы изъглаголал о восхищению его в самые обители небесныя, и о виденияхъ его незреченныхъ, имъже Богъ посетил его? Понеже еще в телесии тленном суща, безтелесными и невесчествеными почтенъ достоинствы и аероплаветелными хождении. А яковую той мужъ тихость и кротость многою имелъ, и яковые наказания премудрыя, и в гоненияхъ предивные и насладчайшия беседования и полъзавателныя апостолоподобныя вещания, егда случилося ему беседовати сыновомъ духовнымъ! Ихъже некогда и азъ, недостойный, многожды причастенъ былъ, техъ священыхъ учений! Еще ктому немало ко удивлению, яко умелъ онъ, искусенъ былъ целити согънившия неисцелныя раны, сиречь презлыя дела в человецехъ обыкновеныя многими леты! Яко все мудрыя глаголютъ, иже многолетныя обыкновения, от младости утвердившися во человеческихъ душахъ, во естество обращаются и плохо, или неудоб заглажаеми бываютъ. Таковые онъ умелъ веткие гнусности и нечистыя злости расторгати и искореняти от душъ человеческихъ и нечистыхъ и скверныхъ сущихъ очищати и просвещати, и ко Господу усвояти и многимъ покояниемъ, и слезами, и самымъ Дияволомъ запрещати силою Святаго Духа по даной ему от Бога власти презвитерской, да ктому ни наступитъ, а ни дерзнетъ паки и осквернитъ покаявихся душъ человеческихъ. Сие воистинно не токмо от достоверныхъ мужей слышахъ, но и очима видехъ и над самимъ собою искусивъ бывшее и приключившися мне благодеяние многое от его святыни, понеже исповедникъ мне былъ и премногу зело любовь ко мне имелъ. Такоже и азъ к нему, многогрешный, по силе моей любовию и службою простирался. О мужу налепши и накрепчайши, мне превозлюбленейший и пренадсладчайши, отче мой и родителю духовный, кол ми люто и скорбно от зрения наичестнейшихъ сединъ твоихъ разлученну бывшу!

Что же таковы превосходны мужъ получилъ во отечестве своемъ неблагодарномъ от того лютого и безчеловечного царя? Той, нецы глаголютъ, аки бы воспомянул нечто о мне ему, онъ же, глаголютъ, восклехъталъ, яко дивий вепрь, и воскрежеталъ неистово зубами своими и абие повелел таковаго святого мужа в реце утопити. И сице приялъ мученичества венецъ и получилъ второе крещение, егоже и Господь нашъ Иисусъ Христос по крещению Иоаннове возжелелъ, яко самъ рче: «Коль, рече, желаю чашу сию пити и крещениемъ сим креститись!»[974] А нецы глаголютъ о скончанию его, приходящие ото оные земли, аки бы тихою и спокойною смертию о Господе почилъ онъ святы мужъ. Аз же истинне не мог достаточнее выведатися о смерти его, аще и со прилежаниемъ о томъ выведахся. Яко слышах от некоторыхъ, тако и написахъ, въ странстве будучи и долгимъ растояниемъ отлученны и туне отогнанъ ото оные земли любимаго отечества моего.

А еже техъ по ряду не написахъ о нем, яко выше рекохъ, ово ко краткости истории зряще, ово зде живущихъ в грубыхъ и в духовныхъ отнють неискусныхъ, ктому и маловерныхъ ради человеков. И аще Богъ поможетъ, и обрящемъ некоторыхъ духовных мужей, желающих сего, тогда мало нечто воспомянем о предивных видениях его, и о пророчествияхъ, и о чюдесех некоторыхъ, яко духовные духовным на ползу поведающе. Телесные бо, яко рече апостолъ, не приемлютъ еже от Духа,[975] понеже не вмещаютъ, затворяюще волею утробы свои. Глупство видется имъ, еже о духовныхъ глаголемое, понеже в телесныхъ вещахъ со прилежанием обращаются, а о духовныхъ не родятъ, паче же а ни разумети хотятъ.

И ныне, скончавающе и историю, новоизбиеныхъ мучеников да похвалимъ по силе нашей, елико можем. И кто бы, умъ здрав имеюще, возбранял ихъ похвалити? Развие бы кто гнусного, и лениваго, и лютого, и неистоваго ума был! Речет кто негли: «Мученики, царей нечестивых не послушав, и идолом не послужили, и пред лютымии мучители единого Бога исповедали, и сего ради различные муки претерпели и смерти срогие[976] подъяли, радующеся за Христа Бога». Сие воистину и аз вем, но и те новоизбиеные от лютаго и безчеловечного царя. Аще он Богу мнится и веровати и служити в Троице славиму, и крещениемъ просвещен былъ. Но Бога единого и Дияволи ведятъ, в Троице же славимого, и икономахи,[977] и други мучители исповедали. Но такоже и те множество мучеников, исповедников прелютыми мученьими получили за Христа. Бо былъ крещенъ и Фока-мучитель, и цесаремъ римскимъ и грецкимъ, но абаче, безъчеловечия его ради и мучитель нареченъ есть. Азъ же реку нечто поистинне деръзостнейши: положил бы некто два драконы ядовиитыхъ и виделъ ихъ единого вне, а другаго внутрь. Которого жъ бы удобнее было устрещися, внешнего или внутренняго? Кто прелъ, иже внешняго? Тако царие быша прежнии мучители и нечестивые идолослужители, болваномъ глухимъ и немымъ жертву приносящие и боящесь техъ боговъ новых, ихъже не подобаше боятися — по реченому: «Убояшася страха, идеже не бе страха»,[978] — и быша оные церкви Христовы явственыя и вниешние неприятелии. Но новый нашъ не внешной, но воистину внутренный драконъ, не болваномъ служити повелелъ, аки жертвы приносити имъ, но первие самъ самого Диявола волю исполнилъ, возненавиделъ уский и прискорбный путь, покаяниемъ ко спасению приводящъ, и потекъ с радостию по широкому и пространному пути, водящимъ в погибель. Яко и самымъ намъ многожды слышащимъ ото устъ его, егда уже былъ развратился, тогда во слухъ всемъ глаголал: «Едино, рече, пред себя взяти: или здешное, или тамошное», сииречь или Христовъ прискорбный путь, или Сатанинъ широкий.

О безумный и окаяный! Забыл еси прежде тебя царей царствовавшихъ, и в Новомъ, и в Ветхомъ завете, паче же прародителей твоихъ, княжат рускихъ святыхъ, ходящихъ по Христову ускому пути, сиречь мерне и воздержне живущихъ, но абаче царствующихъ блаженне, яко и ты самъ в покаянию был немало летъ и добре царствовалъ. А ныне, егда развратился еси и прелстился от ласкателей, тогда таковые словеса отрыгнулъ еси, избравши себе пространны Антихристовъ путь, и отринул от себя всехъ предобрыхъ и разумныхъ мужей, и собравший войско дияволе, сииречь похлебников, и отовсюды злодеев, по всемъ согласующимъ злостем своим, нарицающесь церковником, погнал церковъ Божию. И яко погналъ! И коль страшно и прелюто, иже рещи и выписати невозможно! Яко напреди мало рехом, но абаче мало нечто и отчасти и о томъ гонению в предреченныхъ изъявлено.

Не нудил жертвы приности болваном, но Дияволом вкупе с собою согласовати повелевалъ. Трезвымъ во пиянстве погружатися нудилъ, от негоже все злые возрастают. Не Крону жрети и дети закалати, но атрекшися естества, сиречь отца и матери, и братии, резати человеков по составом повелелъ, яко и Басманова Феодора принудилъ отца убити, и Никиту безумного Прозоровского — Василия, брата своего, и другихъ многихъ. Не пред Афродитевым болваномъ блудотворения и нечистоты плодити, но на яственнейшихъ своихъ скверныхъ пированиях присквернейшие глаголы со восклицаниемъ и со вопиянием отрыгати, а что потом последовали делы, исполняемые скверности и нечистоты, сие совести ихъ пущую лучше ведати. Не в Бахусову[979] звезду поставленному болвану пиянствующе и бесчинствующе, ни празникъ его во едино время и в год сие творя, но весь целый векъ свой, егда возненавиделъ воздержанное житие, тысячю кратъ горший, нежели и оные поганыи, Бахуса почитающе, пиянствующе и безчинъствующе, крови христианские на проклятыхъ пированияхъ проливающе, не хотящихъ согласовати ему в таковыхъ. Яко единъ мужъ храбры посредии пиру обличилъ его предо всеми, емуже было наречение Молчанъ Митковъ: егда нудимъ былъ от него предречеными и оными великими, Дияволу обещанными чашами пити, тогда велегласно возопивша глаголютъ его и рекша: «О царю, воистину яко самъ пиешъ, такъ и насъ принуждаешъ окояны медъ, кровию смешанный братии нашихъ, правоверныхъ християнъ, пити!» Он же абие возгоревся гневом великимъ, копьемъ, яже во проклятом жезле своемъ носяще, абие рукою своею пробилъ его и въне храмины лютымъ кремешником повелелъ изъвлещи его, едва дышуща, и добити. И сице исполнилъ помостъ полаты кровии посреди проклятого пиру. Едва ли сей муж не мученикъ воистину, светлы и знамениты победоносецъ?

Християнский, речешь, царь? И еще православный, — отвещаю ти: християновъ губилъ и от православныхъ человеков рожденыхъ и сосущихъ младенцовъ не пощадилъ! Обещалъ, рече, Христу на крещение отрекшеся Диявола и всех делъ и всехъ ангелъ его? Реку ти паки: поправши заповеди Христа своего и отвергшися законаположения евангелского, егда не явствено обещался Дияволу и ангеломъ его, собравши воинъство полковъ дияволскихъ и учинившии над ними стратилаты окояных своихъ лоскателей, и ведый волю Царя Небесного, произвел деломъ всю волю Сатанинскую, показующе лютость неслыханную, никогдаже бывшую в Русии, над церковью живаго Бога? Не боится, а ни ужасается новыхъ богов? Глаголю ти: аще не боится новыхъ, но боится чаровъ, сиречь стараго и древняго Велиара, научившися и ведуще, и иже знамением честнаго креста всеужасие попирающе и изгоняется. Ктому не яко ли у мучителей древних различнаго орудия мученей, такоже и у нашего новаго: не скаврады ли и пещи, не бичевания ли жестокое и ногти острые, не клещи ли раждеженые, торгания ради телесъ человеческихъ, не игол ли за ногти биение и резание по составомъ, не претрения ли вервми наполы не токмо муж, но и женъ благородныхъ, и другие бесчисленые и неслыханные роды мукъ, на неповиных произведенные от него? Еще ли не мучитель прелютый?

О окоянныи и вселукавые пагубники отечества и телесоядцы, и кровопицы сродницъ своихъ и единоязычных! Поколь маете[980] бестудствовати и оправдати такова человекарастерзателя? О преблаженны и достохвальные святые мученники, новоизъбиенные от внутреннего змия! За добрую совесть вашу пострадасте. И мало зде претерпевше и очистившеся прехвалнымъ симъ крещением, чисти к пречистейшему Христу отоидосте мзъды трудовъ восприяти! Еда ли те много не потрудишася? Еда ли те не добрые страдаша? Не токмо християнъ убогихъ от варваров в земле своей оброняюще, но и царства кровопивственые бусурманские целые мужеством храбрости своея разориша и самими цари ихъ безверными, и пределы разширяша царства христианского аже до Скапиского моря и окрестъ. И грады тамо христианские поставиша, и святые олтари воздвигоша, и многихъ неверныхъ к вере приведоша. И что возглаголю о разпространению границъ и на другие страны? Служащи царевии своему и общей вещии християнской верне, и яковую мзду зде получиша и от того лютого и безчеловечного царя! Еда ли Христосъ не воздастъ им и не украситъ венцы мученическими таковых, яже обещал и за чашу студеные воды отдати мзду? А сего ради, воистину, будут ездити или плавоти на облацех в стретение Господне в первом воскресению, яко рече Богослов во Апоколипсисе: «Блажен, рече, иже получить часть в первом воскресению»,[981] и Павел: «Яко бо о Адаме все умираютъ, тако и о Христе все оживутъ, кождо во своем чину. Начатокъ Христосъ»,[982] сиречь пострадавших: воскресе первый в нетленномъ телеси, началник воскресению за него пострадавшихъ. «Потом Христу веровавшие во пришествие его», сиречь во второе, егда со ангелы явитца. «Потом кончина», сиречь антихристово убиение и общее всехъ воскресение. «Тогда, — рече Соломанъ, — станетъ во дерзновении мнозе праведникъ пред лицемъ мучителя», рекше очевисте, с мучавшимъ его, або со обидевшим. Тогда, глаголю, и те последние мученики со древними страстотерпцы и победоносцы встретятъ Христа своего, посреди аера от превыспреннихъ небесъ грядущаго со всеми ангелы своими на избавление ихъ. Они же от земли многими и великими полки, яко небопарный Павел глаголетъ, «восхищенныи будутъ на облацехъ во стретение Господне на воздусехъ, и тако всегда з Господемъ будутъ».[983] Ихъ же и насъ да сподобитъ премногой благодати своей, а не по нашимъ деломъ, Господь нашъ Иисусъ Христосъ, истинный Богъ, емуже слава со безначалнымъ Отцемъ и со пресвятымъ, благимъ и животворящимъ Святымъ Духомъ, ныне и присно и во веки вековъ. Аминь.

ПЕРЕВОД

Много раз многие умные люди спрашивали меня с большой настойчивостью, как это могло случиться с таким прежде добрым и знаменитым царем, который столько раз ради отечества пренебрегал своим здоровьем, сносил беды, бесчисленные страдания и тяжелый труд в военных предприятиях против врагов Христова креста и пользовался прежде у всех доброй славой. И каждый раз со вздохами и слезами я отмалчивался и не хотел отвечать. В конце концов постоянные расспросы принудили меня кое-что рассказать о том, что же все-таки произошло. И я отвечал им: «Если бы рассказывал я с самого начала и все подробно, много бы пришлось писать о том, как посеял дьявол скверные навыки в добром роде русских князей прежде всего с помощью их злых жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израиля, особенно когда брали они жен из других племен». Впрочем, отложив все это, расскажу кое-что по существу дела.

Многие мудрецы говорят: «При хорошем начале хороший конец», точно так и напротив — зло оканчивается злом. В особенности это свойственно свободной природе человека восставать против Божеских заповедей своей свободной волей, злой и всему враждебной. Великий князь московский Василий и это прибавил ко многим скверным своим делам, враждебным Божеским заповедям. По краткости этой книги здесь не место описывать и перечислять их, но то, что необходимо упомянуть, изложим по возможности со всей краткостью.

Прожив с первой своей женой Соломонией двадцать шесть лет, он постриг ее в монашество, хотя она не помышляла об этом и не хотела этого, и заточил ее в самый дальний монастырь, находящийся за двести с лишним миль от Москвы, в Каргопольской земле. Итак, он распорядился ребро свое, то есть Богом данную святую и невинную жену, заключить в темницу, крайне тесную и наполненную мраком. А сам женился на Елене, дочери Глинского, хотя и препятствовали ему в этом беззаконии многие святые и добродетельные не только монахи, но и сенаторы его. Один из них был пустынник Вассиан Патрикеев, по матери родственник великому князю, а по отцу внук литовского князя, который, оставя славу мира сего, поселился в пустыне и проводил свою жизнь в монашестве с такой строгостью и святостью, как некогда знаменитый Антоний Великий. И не сочтет пусть никто за дерзость сказать, что в усердии своем он был подобен Иоанну Крестителю, ведь и тот препятствовал в непозволительном браке царю, совершавшему беззакония. Тот попирал законы Моисея, а этот — Евангелия.

А из мирских сановников препятствовал великому князю Семен, по прозванию Курбский, из рода князей смоленских и ярославских. О нем и святой жизни его не только там, в Русской земле, знают, но когда был в Москве, слышал и Герберштейн, знаменитый муж и великий посол императора, и рассказал в своей «Хронике», которую написал на латыни в славном городе Милане.

А вышеназванный князь Василий, великий в основном гордыней и жестокостью, не только не послушался этих великих и знатных людей, но и блаженного Вассиана, своего родственника по крови, приказал схватить и заточить, так что святого человека, связанного, как преступника, отправил в ужасающую темницу — монастырь преступных иосифлян, подобных ему в своей преступности, и велел умертвить немедленной смертью. И они, скорые исполнители его жестокости и потворщики ему во всех его преступлениях, пожалуй, еще и соперники в этом, немедленно умертвили того. А других святых людей — одних подверг он пожизненному заключению (один из них философ Максим, о котором я расскажу позже), других велел убить, их имена я здесь опускаю. А князя Семена навсегда прогнал с глаз долой.

Тогда зачат был наш теперешний Иван, и через попрание закона и похоть родилась жестокость, как сказал об этом Иоанн Златоуст в Слове о злой жене, начало которого: «Когда стали нам теперь известны праведность Иоанна и жестокость Ирода, потряслись утробы, вострепетали сердца, померкло зрение, притупился ум, ослабел слух» и так далее. И если великие святые учители ужасались, описывая то, что творили мучители со святыми, как нам, грешным, нужно ужасаться, сообщая о такой трагедии! Но все преодолевает повиновение, в особенности ради постоянной вашей настойчивости или неотступности.

И то еще оказало помощь злому началу, что совсем маленьким, лет двух, остался он без отца. Через несколько лет и мать его умерла. Воспитывали его потом важные и гордые паны — бояре, на их языке, — соревнуясь друг с другом, льстя и угождая ему в его сластолюбии и похоти, — себе и детям своим на беду. А когда начал он подрастать, лет в двенадцать, — что раньше вытворял, все опущу, сообщу лишь это: начал сначала проливать кровь животных, швыряя их с большой высоты — с крылец или теремов, как они говорят, — вытворять также и многие другие негодные вещи, выявляя будущее свое немилосердное своеволие (как говорит Соломон: «Мудрый, дескать, жалеет души скотов своих, а глупый их бьет без пощады»), а воспитатели льстили ему, позволяли это, расхваливали его, на свою беду научая ребенка. Когда же стало ему лет пятнадцать и больше, тогда начал он и людей бросать и, собрав вокруг себя толпы молодежи из детей и родственников названных сенаторов, стал разъезжать с ними на конях по улицам и площадям, скача повсюду и носясь неблагопристойно, бить и грабить простых людей, мужчин и женщин. Действительно, совершал он просто разбойничьи поступки, совершал другие преступления, о которых говорить не стоит, да и стыдно, а льстецы себе на беду все это расхваливали, говоря: «Вот это будет храбрый и мужественный царь!»

А когда исполнилось ему семнадцать лет, эти же надменные сенаторы один вперед другого стали науськивать его и использовать его для мести в своей вражде. Вначале убили они храбрейшего стратега, влиятельного человека благородного происхождения по имени князь Иван Бельский, который был из рода литовских князей и находился в родстве с польским королем Ягайлой. Был он не только мужествен, но и большого ума и имел неплохой опыт в Священном Писании.

Немного погодя он уже сам приказал убить другого благородного князя по имени Андрей Шуйский, из рода суздальских князей. Года через два после этого убил он трех благородных людей: одного близкого своего родственника, князя Ивана Кубенского, родившегося от сестры его отца и бывшего у его отца великим земским маршалом. Был он из рода князей смоленских и ярославских, очень умный и тихий человек пожилого уже возраста. Вместе с ним были убиты знатные Федор и Василий Воронцовы, происходившие из немцев, из рода имперских князей. Тогда же был убит Федор, по прозванию Невежа, шляхетный и богатый гражданин. А немного раньше, года на два, был удавлен пятнадцатилетний юноша, сын князя Богдана Трубецкого, по имени Михаил, из рода литовских князей. А после, помнится мне, в тот же год убиты были благородные князья: князь Иван Дорогобужский, из рода великих князей тверских, и Федор, единственный сын князя Ивана, по прозванию Овчины, из рода князей тарусских и оболенских, — как агнцы без вины зарезаны в самом младенчестве.

Но когда стал он потом превосходить меру в бесчисленных своих преступлениях, то Господь, смиряя его свирепость, послал на великий город Москву громадный пожар, так что с очевидностью проявил свой гнев, и если бы подробно писать, вышла бы целая повесть или книжка. А еще раньше, в годы его юности, с помощью многочисленных нашествий варваров — то крымского хана, то ногайских, то есть заволжских, татар, и в особенности и страшнее всего казанского царя, сильного и мощного мучителя христиан (который имел в своей власти шесть разных народов), — всеми ими устроил Господь несказанное кровопролитие и нашествие, так что на восемьдесят миль вокруг города Москвы все стало пусто. Вся Рязанская земля до самой Оки опустошена была перекопским, или крымским, ханом и ногаями, притом что внутри угождатели с молодым царем безжалостно опустошали и подвергали отечество бедствиям войны.

Но тогда, после упомянутого пожара, громадного и действительно очень страшного, о котором никто не усомнится сказать «очевидный Божий гнев», — что же было тогда? Было великое всенародное возмущение, так что самому царю пришлось бежать из города со всем своим двором. В этом возмущении толпой был убит из дядьев его князь Юрий Глинский, а дом его разграблен. Другой же его дядя, князь Михаил Глинский, который был голова всему злу, убежал, а угождатели, бывшие с ним, разбежались. В то время чудесно как-то и следующим образом подал Бог руку помощи, чтобы отдохнула христианская земля. Тогда, именно тогда, говорю я, пришел к нему один человек в сане священника, именем Сильвестр, выходец из великого Новгорода, усмиряя его божественным Священным Писанием, сурово заклиная его грозным именем Бога и вдобавок открывая ему чудеса и как бы знаменья от Бога, — не знаю, истинные ли, или так, чтоб запугать, он сам все это придумал, имея в виду буйство Ивана и по-детски неистовый его характер. Ведь часто и отцы приказывают слугам выдуманными страхами отпугивать детей от чрезмерных игр с дурными сверстниками. Так и блаженный, я полагаю, прибавил немного благих козней, которыми задумал исцелить большое зло. Так поступают и врачи, по необходимости скобля и разрезая железом гниющую гангрену, то есть вплоть до здорового тела срезают вырастающее на ране дикое мясо. Подобное этому придумал, видимо, и блаженный этот, хитрец ради истины, так что случилось то, что душу великого князя он исцелил было и очистил от ран проказы, а развращенный нрав поправил, наставляя то так, то этак на верный путь.

А с ним вступил тогда в союз на пользу и общее благо один благородный юноша по имени Алексей Адашев. Царь в то время очень любил этого Алексея и находился с ним в согласии; был Алексей очень полезен всему государству и даже некоторыми чертами характера подобен ангелу. Если бы я все подробно рассказал о нем, людям невежественным и житейским это, пожалуй, показалось бы невероятным. Но если мы обратим внимание на то, что благодать Святого Духа не за наши дела, но по изобилию щедрот Христа нашего украшает тех, кто верен Новому завету, то покажется это не чудесно, а только уместно, ибо Творец всего даже кровь свою не пожалел пролить за нас. Оставив это, однако, вновь вернемся к начатому.

Что же полезного делают эти два человека для той действительно опустошенной и весьма сильно разрушенной земли? Преклони же слух свой и прилежно слушай! Вот что совершают, вот что делают — самое хорошее начинают: укрепляют царя! И какого царя? Юного, воспитанного без отца в скверных страстях и самоволии, крайне жестокого, напившегося уже всякой крови — не только животных, но и людей! Прежде всего из бывших уже с ним в согласии одних они отстраняют от него (тех, кто был особенно жесток), других обуздывают и удерживают страхом Бога живого. А что же они к этому прибавляют? С осторожностью наставляют в благочестии — в прилежных молитвах к Богу, в прилежном соблюдении постов и воздержании. Иерей этот заклинает и изгоняет от него упомянутых жесточайших зверей (то есть льстецов и угождателей, — нет ничего в царстве заразней, чем они), отделяет и отводит от него всю нечисть и скверну, насланную прежде Сатаной. Он также подвигает на это и призывает на помощь себе архиерея того великого города, а также всех добрых и праведных людей, почтенных священством. Они настраивают царя на покаяние, и, очистив его внутренний сосуд, приводят, как положено, к Богу, и сподобляют принять святых непорочных тайн Христа нашего, и возводят его, прежде окаянного, на такую высоту, что многие соседние народы вынуждены удивляться его обращению и благочестию. А кроме того, вот что еще прибавляют они: собирают к нему советников, умных и совершенных людей, пребывающих в маститой старости, украшенных благочестием и страхом Божиим, иных же хотя и среднего возраста, но также весьма порядочных и отважных, притом что и те и другие вполне опытны в военных и гражданских вопросах. Они связывают советников с великим князем союзом и дружбой, так что без их совета ничего не предпринимать и не решать, вполне согласно с премудрым Соломоном, сказавшим: «Царь, дескать, хорошими советниками крепок, как город крепкими башнями». И еще он же сказал: «Любящий совет сохраняет жизнь, а нелюбящий его вконец гибнет». Ведь если бессловесные твари согласно своей природе руководствуются как должно чувствами, то все, кто наделен разумом, — советом и размышлением.

Назывались же тогда эти его советники избранной радой. Действительно, по делам и название им было, потому что все избранное и лучшее осуществляли они своими советами, то есть справедливый суд богатому и бедному, невзирая на лица, что служит к украшению царства, кроме того, умелых и храбрых людей они назначают воеводами против врага и ставят на стратегические должности над конницей и пехотой. И если кто проявит мужество в сражениях и омочит в крови врага руки, тот удостаивается наград как движимым, так и недвижимым имуществом. Согласно этому, самые опытные возводились на высшие ступени. А паразиты или тунеядцы, то есть прихлебатели или застольные дружки, которые живут фиглярством и шуточками, насмехаясь над пищей, не только не получали тогда наград, но изгонялись вместе со скоморохами и им подобными скверными и коварными людьми. Лишь только мужество и храбрость людей поощрялись различными пожалованиями или вознаграждениями, каждому по заслугам.

И тотчас с Божьей помощью превозмогло врагов войско христиан. И каких врагов? Великое и грозное измаильское племя, от которого трепетала некогда вселенная, не только трепетала, но и опустошалась! И не с одним царем воевали, но сразу с тремя великими и могучими царями, то есть с крымским, казанским и князьями ногайскими! С помощью и благодатью Христа, Бога нашего, как раз с той поры отражали набеги всех троих, во многих битвах разбивали, славными победами украшались, о которых, если писать подробно, недостанет этой краткой повести. Но если коротко сказать, за несколько лет владения христиан распространились не только на опустошенные русские земли, а гораздо дальше. Где прежде были в опустошенных русских областях татарские зимовья, построены крепости и города. Не только кони русских сынов напились из текущих по Азии рек — из Танаиса и Куалы и других, но и крепости там воздвиглись.

Видев эту несказанную, так скоро пришедшую щедрость Бога, сам царь исполнился усердием, сам и по собственному разумению начал вооружаться против врага и собирать многочисленные и храбрые войска. Он уже не хотел наслаждаться покоем, жить, затворясь в прекрасных хоромах, как в обыкновении у теперешних царей на западе (прожигать целые ночи, сидя за картами и другими бесовскими измышлениями), но сам поднимался не раз, не щадя своего здоровья, на враждебного и злейшего своего противника — казанского царя. И хоть не взял он в одну суровую зиму этого столичного города, то есть крепости Казани, и отступил без всякого успеха, вовсе не впали в уныние душа его и храбрая его воинственность, притом что Бог поддержал его через советников. И, оценив положение города, через год или два распорядился он построить немедля на реке Свияге большую превосходную крепость, за четверть мили от Волги и миль за пять от великого города Казани, — вот как близко уже подошел!

В тот же год отправив по Волге большие стенобитные пушки, сам он хотел тотчас пойти сухим путем. Но тут пришло известие, что крымский хан идет на него с большими силами, препятствуя походу на Казань. И хотя для постройки крепости он послал прежде большое войско, да и при пушках множество воинов, но по этому случаю ненадолго отсрочил поход на Казань. И вот вроде как с большей частью войска пошел он против названного врага Христова и встал в одном месте на реке Оке, поджидая его для сражения. Другие же войска расположил он по другим городам, которые стоят по этой реке, и распорядился собирать сведения о крымском хане, поскольку еще не было известно, на какой город тот хотел пойти. И когда тот узнал, что против его ожидания великий князь в готовности со своим войском (он-то был вполне уверен, что великий князь отправился против Казани), то повернул назад и осадил большой укрепленный стенами город Тулу, милях в шестнадцати от города Коломны, где располагался с войском христианский царь, дожидаясь его. А нас и других послали тогда собирать сведения о крымском хане и защищать от набегов земли. Было тогда у нас тысяч пятнадцать войска. В тот же день мы переправились с великой осторожностью через большую реку Оку, двинулись скорым походом и прошли миль тридцать. К ночи мы расположились на одной речке вблизи от сторожевых разъездов крымского хана, мили за полторы от города Тулы, под которым находился сам хан. Татарские разъезды прискакали к хану и сообщили ему о множестве христианского войска, полагая, что сам великий князь пришел со всеми своими силами. И в ту же ночь татарский царь отошел от города в степь миль на восемь, переправившись через три реки. Он утопил несколько пушек и орудий, ядра, порох и верблюдов растерял и часть войска оставил в разъездах (ведь он расположился на три дня и лишь два дня стоял у города, а на третий отступил).

Встав рано утром, мы пошли к городу и расположились с войском там, где стояли его шатры. Треть или больше татарского войска осталась в разъездах, и вот они возвратились к городу, думая, что там стоит их царь. И когда они разглядели и сообразили про нас, то изготовились к битве с нами. Мы тотчас вступили в сражение, и бой затянулся часа на полтора. Потом нам, христианам, помог Бог против басурман, и столько мы их перебили, и так мало их осталось, что едва дошло до Орды известие об этом. В том бою я сам получил тяжелые телесные ранения и в голову и в другие части тела.

Когда вернулись мы со славной победой к нашему царю, позволил он дней восемь отдохнуть нашему усталому войску. Через восемь дней выступил он сам с войсками к Казани вначале на большой город, называемый Муром, что стоит уже на границе степи у казанских владений. А оттуда примерно месяц двигался степью он к той упомянутой новой крепости, построенной на Свияге, где ждали его войска с большими пушками и запасами, которые были доставлены по большой реке Волге. А нас он послал тогда с тринадцатью тысячами через Рязанскую и Мещерскую земли, где живет мордва. Пройдя дня за три через мордовские леса, вышли мы в открытую степь и шли правее великого князя в пяти днях конной езды от него. Таким образом, мы прикрывали его тем войском, что было у нас, от заволжских татар (ведь он боялся, чтобы не напали на него внезапно ногайские князья). С великим трудом, изголодавшись, недель через пять добрались мы до Суры, большой реки при устье речки Барыша, куда и он пришел в тот же день с главными войсками. В тот день с большим удовольствием и благодарностью наелись мы сухого хлеба, либо купив по дорогой цене, либо взяв взаймы у родственников, друзей и знакомых: дней на девять недостало нам хлеба. Но прокормил Господь Бог нас и войско наше и рыбами и другими зверьми, ведь в степных реках там много рыбы.

Когда переправились мы через реку Суру, стали встречать нас, как бы радуясь приходу царя, по пятьсот, по тысяче человек верхних черемисов — особый народ, называемый по-русски чувашами (поскольку в их земле построена была упомянутая крепость на Свияге). И от той реки шли мы с войском восемь дней степью и дубравами, кое-где и лесами, а населенных мест там очень мало, поскольку расположены они у них при больших крепостях и незаметны даже тем, кто проходит близко. И тут уж нам добыли и навезли, отъезжая в стороны и скупая, хлеб и скот, хотя и по высокой цене, но мы, измученные голодом, были и этому рады (и не вспоминай про мальвазию и изысканные напитки с конфектами, черемисский хлеб показался слаще добрых калачей!). Но приятнее и радостнее всего было то, что сражались мы за отечество православного христианства против врагов креста Христова да еще вместе со своим царем. И не пугала нас никакая нужда, когда соревновались мы друг с другом в славных подвигах, к тому же и сам Господь Бог помогал нам.

А когда приблизились мы к новопостроенной крепости, действительно превосходной, тогда выехали навстречу царю гетманы — и те, что прибыли с пушками, и крепостные — с немалым войском, ведя полки, построенные как следует, в порядке. С ними и тысяч пятнадцать конницы вышло навстречу, и великое множество пехоты, а сверх того, несколько батальонов варваров, только что признавших власть царя (волей или неволей, а признали), числом до четырех тысяч: их селения и деревни были вблизи этой крепости. И было там великое торжество по случаю прихода царя с большим войском, и по случаю упомянутой победы, которую одержали мы над крымским псом (ведь мы очень опасались, что он придет и поможет Казани), и по случаю постройки этой важной крепости. И к тому же прибыли мы туда поистине как к себе домой после долгого и крайне трудного пути, поскольку на больших галерах было доставлено по Волге из домов наших почти каждому большое количество припасов. Приплыло также множество купцов с разной живностью и другими товарами, так что всего там было в достатке, чего душа желала (не ищи только купить там мерзости). И войска, отдохнув дня три, начали переправляться через великую Волгу-реку, и дня за два переправились все войска.

А на третий день двинулись мы в путь и четыре мили прошли дня за три, ибо немало там рек, которые впадают в Волгу, так что перебирались по мостам и гатям, а их казанцы попортили перед нами. На четвертый день вышли мы к крепости Казани на большие, просторные, гладкие и очень красивые луга и расположились там войском вдоль реки Волги. И тянутся те луга до города на милю с лишним, но стоят крепость и город не на Волге: река под ними названием Казань, по ней и город назван. Расположен он на большой горе, особенно если смотреть со стороны Волги, а с ногайской стороны, от реки Камы и так называемого Арского поля, к нему идешь по равнине. Отдохнув один день, выгрузили опять с кораблей пушки, которые прибыли прежде войска. На другой день рано после божественной службы поднялись войска со своим царем из стана и, развернув хоругви христианские, стройно и благочинно пошли полками к вражеской крепости. И казалось нам, что стоит крепость пустая, где нет людей, и даже ни один человеческий голос не раздался из нее, так что многие из неопытных радовались этому и говорили, что царь со своим воинством в страхе сбежал в леса от великого войска.

И вот подошли мы к городу Казани, который расположен на неприступном месте: восточнее его течет река Казань, а западнее — речка Булак, сильно заболоченная и непроходимая. Течет она у самого города и впадает у угловой вышки в реку Казань. А вытекает она из довольно большого озера по названию Кабан, это озеро с полверсты не доходит до города. А если перебраться через эту речку, неудобную для переправы, то между озером и городом со стороны Арского поля будет расположена гора, очень крутая и труднодоступная. И вокруг города от той реки и до озерка, по названию Поганое, что расположено у самой реки Казани, выкопан очень глубокий ров. А со стороны реки Казани гора так высока, что трудно охватить ее взглядом. На ней-то и находятся крепость и царский дворец и высокие каменные мечети, где положены их умершие цари. Помнится мне, что числом их пять.

И вот начали мы окружать этот басурманский город, и войску христианскому приказано было двигаться тремя группами через названную речку Булак. И вот, наведя мосты через нее, переправился вначале передний полк, который называют у них обычно ертаул, в составе его было около семи тысяч отборного войска с двумя полководцами, очень храбрыми юношами, — князем Юрием Пронским и князем Федором Львовым из рода князей Ярославских. Пришлось им с трудом взбираться прямо на эту гору, на Арское поле между городом и упомянутым озером Кабаном, примерно в двух полетах стрелы от крепостных ворот. А когда начал другой полк — большой — переходить по мостам через реку, царь казанский выпустил из города на первый упомянутый полк конницы около пяти тысяч, а пеших более десяти тысяч, конные татары с копьями, а пешие с луками. И тотчас ударили татары в середину полка христиан на половине горы и рассекли его, прежде чем перестроились полководцы, которые с двумя с лишним тысячами взошли уже было на гору. И наши крепко сразились с ними, и бой был немалый. Тут же подоспели другие стратеги с нашими пешими ружейными стрелками, и дали отпор и конным и пешим басурманам, и гнали их, избивая, до самых крепостных ворот, а нескольких взяли живьем. В то же время при этом бое начали татары пушечный обстрел из крепости, как с высоких башен, так и с городских стен, ведя огонь по войску христиан, но благодаря Богу никакого опустошения не произвели.

И как раз в тот день обступили мы христианскими полками басурманский город и крепость и перекрыли со всех сторон пути и подходы к крепости: казанцы никак не могли передвигаться ни из крепости, ни в крепость. Потом стратеги, а по-русски полковые воеводы — передовой полк, который идет у них за ертаулом, вышел на Арское поле и другой полк, где был царь Шигалей, — и другие важные стратеги закрыли пути, ведущие к крепости с Ногайской стороны.

А мне тогда с одним моим товарищем поручено было руководить правым флангом, по-русски — правой рукой. Хоть и был я тогда в молодых летах — от рождения мне было года двадцать четыре — но по благодати Христа моего, вероятно, не случайно достиг я этой должности, а взошел на нее по ступеням воинской службы. В нашем полку было больше двенадцати тысяч, а пеших стрелков и казаков тысяч около шести. Нам было приказано перейти реку Казань. Воинство нашего полка растянулось вплоть до реки Казани, выше крепости по течению, а другой край был у моста на Галицкой дороге, у той же реки, ниже крепости по течению. Так что перекрыли мы дороги, ведущие в крепость со стороны луговых черемисов. Стоять нам пришлось на ровном месте, на лугу между большими болотами. И так как по отношению к нам крепость была расположена на высокой горе, приходилось нам хуже всех от пушечной стрельбы из крепости, а с тылу — от частых набегов черемисов из лесов. А другие полки встали между Булаком и Казанью по эту сторону Волги. Сам же царь с великим батальоном, или со множеством воинов, стал на возвышенном месте примерно за версту или несколько больше от крепости Казани по ходу своего следования от Волги. Таким вот образом окружили басурманский город и крепость.

А казанский царь закрылся в крепости с тридцатью тысячами отборного войска, со всеми духовными и светскими боярами и со своим двором. Другую половину войска он оставил вне крепости в лесах вместе с теми, кого прислал ему на помощь ногайский улуг-бек, а их было две тысячи и несколько сот человек. Через три дня начали мы копать вокруг города шанцы. Басурманы изо всех сил препятствовали этому стрельбой из крепости или вылазками с рукопашным боем. С обеих сторон гибло много людей, но все-таки больше басурман, чем христиан. В этом, прибавляя нашим храбрости, являлся христианам знак Божественного милосердия.

Когда хорошо и прочно устроили шанцы и стрелки со своими стратегами окопались в земле, считая, что находятся в безопасности от городского обстрела и вылазок, тогда подвезли поближе к городу и крепости большие и средние пушки и мортиры, из которых стреляют вверх. Насколько я помню, всего вокруг крепости и города поставлено было в шанцах полтораста пушек больших и средних, причем и самые малые были по полторы сажени в длину. Кроме того, было много полевых орудий около царских шатров. Когда начали мы бить со всех сторон по крепостным стенам, тотчас сбили тяжелый бой в крепости, то есть воспрепятствовали им вести огонь из тяжелых орудий по христианскому войску, не смогли только подавить мушкетный и ружейный огонь, который в христианском войске вызывал большие потери в людях и лошадях.

И вот еще какую другую хитрость придумал тогда против нас царь казанский. — Какую же? Прошу, расскажи мне. — А именно такую, только слушай внимательно, изнеженный воин! Ведь он заключил такое условие со своими, с тем войском, которое оставил в лесах вне крепости, и назначил им такой знак или, как говорят они, ясак: когда вынесут на высокую башню или на какое другое высокое место в крепости их громадное басурманское знамя и начнут им махать, тогда, — поясняю я, поскольку мы на себе испытали это, — ударят басурманы боевым порядком со всех сторон из лесов со всей мощью и быстротой по христианским полкам. А в это же время из крепости через все ворота делались вылазки на наши шанцы, при этом так крепко они и храбро сражались, что трудно поверить. И однажды сделали вылазку на шанцы, где стояли в укрытии тяжелые орудия, сами бояре с царским двором, а с ними около десяти тысяч войска, и в такой вступили жестокий и крепкий бой против христиан, что всех наших отогнали было далеко от пушек. Но с Божьей помощью подоспело дворянство муромского воеводства, поскольку стан его располагался где-то поблизости. Между русскими это дворянство отличается настоящими храбрыми и мужественными мужами, происходящими из древних русских родов. И тотчас они опрокинули бояр со всеми их силами, так что те принуждены были показать тыл, а они их секли, избивая, до самых городских ворот, и не столько посекли, сколько задавлено было из-за тесноты в воротах. Довольно много было захвачено живьем. В это же время делались вылазки и из других ворот, но без таких жестоких сражений.

И действительно, ежедневно в течение трех недель происходило это несчастье, так что зачастую не давали нам употребить крайне скудное наше питание. Но так помогал нам Бог, что с Божьей помощью храбро сражались мы с ними — пешие с пешими, выходящими из крепости, конные с конными, выезжающими из лесов, а вдобавок отворачивали мы от крепости тяжелые орудия, что с железными ядрами, и стреляли по басурманским полкам, которые производили набеги не из крепости, а из лесов. Хуже всего от этих набегов было тем христианским полкам, которые, как мы, стояли на Арском поле у Галицкой дороги со стороны луговых черемисов. А то наше войско, что стояло под крепостью за Булаком у Волги — там и царь наш стоял, — оставалось в покое от басурманских набегов, страдали они только от частых вылазок из крепости, поскольку со своими пушками находились ближе всего к стенам крепости. А что бы рассказал я о том, какой урон наносили нам в людях и лошадях, когда ездили наши слуги добывать траву для лошадей, притом что командиры, охраняя их со своими отрядами, не всегда могли защитить их вследствие коварства басурман и стремительных, внезапных и быстрых их набегов? Действительно, если писать, не написать в подробностях, сколько их убито и ранено.

Царь казанский, убедившись, что уже как будто очень изнемогло христианское войско, в особенности то, что находилось в шанцах вблизи городских стен, — как от частых вылазок и набегов из лесов, так и от недостатка продовольствия (уж очень за дорого покупалась всякая пища, а войску, как мы уже сказали, из-за беспокойств не удавалось и сухого хлеба наесться), а кроме того, едва не всякую ночь пребывало без сна, охраняя пушки больше жизни и чести своей, — и вот, когда увидел, как я сказал, эти трудности нашего войска их царь, а также и басурманские военачальники за стенами города, тем сильнее и чаще стали совершать набеги извне и делать вылазки. А наш царь со всеми сенаторами и стратегами созвал совет и с Божьей помощью принял хорошее решение: распорядился разделить все войско на две части и примерно половину его оставить у крепости при пушках, порядочной части распорядился нести охрану своего благополучия при своих ставках, а тридцать тысяч конных упорядочил и распределил в полки по кавалерийскому уставу, поставив над каждым полком по два, а кое-где и по три храбрых стратега, отличившихся в героических предприятиях; наконец вывел тысяч пятнадцать пеших стрелков и казаков и также разделил их по стратегическому уставу на батальоны, поставив над всеми ними великим гетманом князя Александра Суздальского, по прозванию Горбатого, человека разумного, достойного и отличившегося в воинских предприятиях. Укрыв все христианское войско за горами, приказал он ожидать, когда басурманы выйдут, как обычно, из лесов, и тогда-то вступить с ними в сражение.

На другой день, часу в третьем, басурманские полки выехали из лесов на большое поле, называемое Арское, и вначале напали на командиров, которые несли охрану в полках и которым было отдано распоряжение, избегая схватки, отступать вплоть до шанцев. Те же, думая, что христиане отступили из страха, пустились за ними в погоню. И когда заперли их в обозах, начали кружить и гарцевать у шанцев, осыпая стрелами из луков, как проливным дождем. Тем временем в добром порядке медленно подходили другие пешие и конные полки, как будто собираясь принести христиан в жертву. И вот тогда, именно тогда, говорю я, вышел внезапно гетман с христианским войском, также в добром порядке и с осмотрительностью приблизился к полю боя. Увидев это, басурманы и рады бы назад к лесу, но это было невозможно, поскольку далеко уже отъехали они от него в поле, так что вольно или невольно приняли бой и крепко бились с первыми отрядами. Когда же подоспел большой полк, где был сам гетман, и приблизились пешие полки, отрезая их прежде всего от леса, тотчас тогда обратились они всеми полками в бегство. А христианское воинство преследовало их, избивая так, что трупы басурман лежали на полторы мили вокруг, а сверх того, еще почти тысячу взяли живьем. Такую пресветлую победу одержали тогда с Божьей помощью христиане над басурманами.

Когда же привели пленников к нашему царю, распорядился он вывести их и привязать к кольям перед шанцами, чтобы просили и убеждали своих, пребывающих в крепости, сдать город Казань нашему царю. И наши убеждали их, объезжая и обещая от нашего царя жизнь и свободу как самим пленникам, так и находящимся в крепости. А те, выслушав не прерывая эти речи, тут же начали стрелять с крепостных стен не столько по нашим, сколько по своим, и говорили: «Лучше, дескать, видеть вашу гибель от нашей басурманской руки, чем быть вам зарубленными необрезанными гяурами!» В великой ярости изрыгали они и другие ругательства, так что, видя это, мы все удивлялись.

После этого дня через три велел наш царь пойти тому князю Александру Суздальскому с тем же войском на заставу, где басурманы соорудили было стены на горе между большими болотами, в двух примерно милях от города. Там опять после бегства собралось их много. Они намеревались делать оттуда вылазки, как из крепости, и снова нападать на христианское войско. Кроме того, упомянутому гетману был подчинен со своими полками другой гетман — великий воевода, по-русски — именем князь Семен Микулинский, из рода князей тверских, человек очень храбрый и искусный в героических делах. А приказ им дан такой: если поможет Бог проломить те стены, то пусть идут со всем войском до самой Арской крепости, которая находится от Казани в двенадцати больших милях. Когда пришли они к этим стенам, басурманы оказали сопротивление и стали упорно защищаться, отбиваясь в течение двух примерно часов. Потом с Божьей помощью одолели их наши как пушечной, так и ружейной стрельбой. Басурманы побежали, а наши преследовали их. И вот все великое войско вошло в эти стены, и оттуда прислали нашему царю вестника. Наше войско провело там одну ночь и нашло в басурманских шатрах и ставках неплохую добычу. Затем дня за два дошло оно до названной Арской крепости и обнаружило, что она стоит пустая: со страху разбежались из нее все — страха ради в самые дальние леса. И застряло оно там, в той земле, дней на десять, потому что в земле той большие поля, чрезвычайно изобильные и щедрые на всякий плод, там прекрасны также и поистине достойны удивления дворы их князей и вельмож. Села часты, а хлеба всякого такое там множество, что поистине невозможно рассказать и поверить — сравнить, пожалуй, со множеством небесных звезд! Бесчисленны также множества стад разного скота и ценной добычи, прежде всего живущих в той земле разных зверей: ведь обитают там ценная куница и белка и другие звери, годные на одежду и в еду. А чуть подальше — множество соболей и медов, не знаю, где бы было больше под солнцем! Через десять дней благополучно возвратились они к нам с бесчисленной добычей, захватив в плен множество басурманских женщин и детей. Они освободили также от многолетнего рабства множество своих, прежде захваченных басурманами. И была тогда в христианском стане большая радость, и воспели благодарственные молитвы к Богу. И по такой дешевке шла в нашем войске всякая живность, что корову покупали за десять московских денег, а большого вола за десять аспр.

Вскоре после возвращения этого войска, дня через четыре, собралось немало луговых черемисов, и ударили они с тылу по нашим станам у Галицкой дороги и отбили довольно много наших конских табунов. Но мы тотчас послали в погоню за ними трех командиров, а за ними для засады других со снаряженными разъездными полками. Нагнали мы их в трех или четырех милях, одних перебили, других взяли живьем.

Но если бы писал я подробно, что происходило каждый день у крепости, вышла бы о том целая книга. Коротко стоит вспомнить лишь о том, как они наводили на христианское войско чары и посылали великий потоп, а именно: вскоре после начала осады крепости, как станет всходить солнце, на наших глазах выходят на стены то пожилые мужчины, то старухи и начинают выкрикивать сатанинские слова, непристойно кружась и размахивая своими одеждами в сторону нашего войска. Тотчас тогда поднимается ветер и собираются облака, хотя бы и вполне ясно начинался день, и начинается такой дождь, что сухие места наполняются сыростью и обращаются в болота. И это было как раз над войском, а в стороне не было, — происходило это не только от естественных атмосферных явлений. И при виде этого посоветовали царю немедля послать в Москву за спасительным древом: он вделано в крест, который находится всегда при царском венце. И с Божьей помощью очень быстро съездили: водою до Нижнего Новгорода дня в три либо четыре на вятских, весьма быстроходных лодках, а от Новгорода до самой Москвы на скороходных подводах. Когда доставлен был честной крест, в который вделана частица спасительного древа, на коем Господь наш Иисус Христос пострадал плотию за людей, тогда иереи соборно с христианскими церемониями сотворили крестный ход и по церковному обычаю освятили им воду, так что силою животворящего креста эти языческие чары тотчас исчезли и с тех пор не объявлялись.

А тем временем недели за две или за три до взятия с помощью подкопа лишили их воды: подкопали под большую башню и под тайники, откуда они брали воду на всю крепость, поставили около двадцати больших бочек пороха и взорвали. Кроме того, за две недели тайно в полумиле от крепости сделали мы необыкновенно большую и высокую вышку, поставили ее за одну ночь у городского рва и втащили на нее артиллерии десять пушек и пятьдесят мушкетов. Очень большой урон и городу, и крепости наносили мы с нее каждый день: с этой башни до взятия крепости убито вооруженных басурман около десяти тысяч со всех сторон — и из пушек при вылазках их, считая женщин и детей. А как строили ее, каким образом устроены и другие стенобитные изобретения, — все это я опущу для краткости этой истории, ибо пространно описано это в русской летописной книге. Вспомним только кое-что о взятии крепости, сколько сможем вспомнить, и кратко опишем. Между прочим, подавал тогда Бог не только разум и дар храброго духа, но людям достойным и чистой совести некоторыми явлениями в ночных видениях сообщил о взятии басурманской крепости, поощряя к этому воинство и, как я думаю, отмщая за бесчисленное и многолетнее пролитие христианской крови, избавляя от многолетнего рабства еще находящихся там живых.

И вот, когда кончились семь недель осады крепости, еще днем наказано было нам дожидаться утренней зари прежде восхода солнца и приказано было готовиться к штурму со всех сторон и дан такой знак: когда взорвут стену порохом, который в подкопе, — ибо был уже сделан другой подкоп и под городскую стену заложено сорок восемь бочек пороху. Большая часть нашего войска была назначена к штурму, а треть или немного больше оставалась в поле прежде всего для охраны благополучия царя. Мы же, согласно распоряжению, приготовились рано, часа за два до зари. Ведь меня тогда послали к самым нижним воротам наступать с верхнего течения реки Казани, а со мною было двенадцать тысяч войска. Так и на всех четырех сторонах построили могучих и храбрых мужей, некоторых с большими постами. Но царь казанский и сенаторы его узнали об этом, и как мы против них, так и они против нас приготовились.

И перед самым восходом солнца, чуть только стало оно появляться, подкоп был взорван, тотчас со всех сторон устремилось христианское войско на город. Пусть каждый свидетельствует за себя, я же коротко расскажу правду о том, что видел сам и что делал. Я распределил мои двенадцать тысяч войска в подчинение стратегам, и пустились мы к крепостным стенам и к той большой башне, что стояла на горе у ворот. Когда были мы еще далековато от стен, не было ни одного выстрела ни стрелою, ни из ружья, а когда приблизились мы, тогда уже впервые со стен и башен открыли сильную стрельбу. Так густы были тогда стрелы, как частый дождь, а камней столь бесчисленное множество, что и воздуха не видно! Когда же с большими трудами и потерями пробились мы к стенам, начали тогда лить на нас кипящий вар и бросать целые бревна. Безусловно, помощь Божья помогла нам тем, что даровала храбрость, упорство и забвение смерти. И действительно, с сердечным рвением и радостью бились мы с басурманами за православное христианство и уже через полчаса стрелами и ружьями отбили их от амбразур. Кроме того, и пушки из-за наших шанцев помогали нам своим огнем: ведь те уже не прячась, как прежде, а открыто стояли на большой башне и на крепостных стенах, сражаясь с нами упорно, лицом к лицу, врукопашную. Мы бы сразу могли их разбить, но на штурм нас пошло много, а под крепостные стены пришло мало, некоторые вернулись, а многие лежали и притворялись убитыми и ранеными.

Но тут Бог помог нам. Мой родной брат первым взошел по лестнице на крепостную стену, а с ним другие храбрые воины. А иные, рубя и коля басурман, влезли в амбразуры большой башни, а из башни пробрались к большим крепостным воротам. Тотчас басурманы показали тыл и, оставив крепостные стены, побежали на большую гору к царскому двору: обнесенный большим забором меж каменных мечетей и домов, был он очень крепок. А мы — за ними к царскому двору, хоть и были утомлены доспехами и ранами, которые были уже на теле многих храбрых мужей. И очень мало осталось нас в сражении. А наше войско, бывшее там, вне крепости, как увидело, что мы уже в крепости, а татары все со стен побежали, ринулись в крепость, так что лежавшие под именем раненых вскочили, а притворявшиеся мертвыми воскресли. И не только они со всех сторон, но и кашевары из станов, и те, кто был у коней оставлен, и те, кто с товарами приехал, — все сбежались в крепость не для бранного подвига, а за обильной добычей. И действительно, город был полон самой дорогой добычи — золота, серебра, драгоценных камней, кипел соболями и иным великим богатством. С нашей стороны татары, сколько могло их убежать, укрылись на царском дворе, а нижнюю часть города оставили. А с другой стороны, то есть с Арского поля, где был взорван подкоп, казанский царь со своим двором уступил примерно половину города и закрепился на Тезицком (по-нашему, купеческом) рве, упорно сражаясь с христианами. Ведь две части этого города расположены на горе, как на равнине, а третья часть, очень низменная, как в пропасти. А поперек, примерно на половину города от стены Булак и до самой нижней части города — довольно большой ров. Вообще же, город немалый, чуть меньше Вильны.

И помнится мне, что часа четыре или больше этой описываемой битвы ушло на захват стен со всех сторон и резню в крепости. А когда увидели басурманы, что мало осталось христианского войска, едва ли не все набросились на добычу — говорят, что многие по два и по три раза уходили в станы с добычей и возвращались снова, пока храбрые воины непрерывно сражались, — и когда увидели басурманы, что измучены уже храбрые воины, стали они упорно наступать, направляя удары против них. А когда увидели упомянутые корыстолюбцы, что, сражаясь с басурманами, наши вынужденно и шаг за шагом отступают, в такое тотчас ударились они бегство, что многие не нашли и ворот, и большинство вместе с добычей бросалось со стен, а иные побросали и добычу, крича: «Секут! Секут!» Но с Божьей благодатью не сокрушили татары храбрых сердцем. Хоть и было очень трудно на нашем краю от напора басурман — за время между нашим входом и выходом из крепости убито было в моем полку девяносто восемь храбрых мужей, не считая раненых, — но все же с Божьей благодатью выстояли мы на нашем краю против них недвижно. А на другом упомянутом краю наши продвинулись лишь чуть-чуть из-за весьма значительного, как мы говорили, напора неприятеля. Дали они о себе весть нашему царю и всем советникам, бывшим в тот час около него: ведь он сам видел бегство из города этих упомянутых беглецов, и не только лицом изменился, но и сердце у него сокрушилось при мысли, что все войско христианское басурманы изгнали уже из города. Мудрые и опытные его сенаторы, видя это, распорядились воздвигнуть большую христианскую хоругвь у городских ворот, называемых Царскими, и самого царя, взяв за узду коня его, — волей или неволей — у хоругви поставили: были ведь между теми сенаторами кое-какие мужи в возрасте наших отцов, состарившиеся в добрых делах и в военных предприятиях. И тотчас приказали они примерно половине большого царского полка, в котором было более двадцати тысяч отборных воинов, сойти с коней, то же приказали они не только детям своим и родственникам, но и самих их половина, сойдя с коней, устремилась в город на помощь усталым тем воинам.

И когда внезапно появилось в городе так много свежего войска, облаченного в сияющие доспехи, сразу начал отступать назад царь казанский со всем своим воинством, хотя оборонялись они упорно. А наши, наступая упорно и неотвратимо, рубились с ними. И когда загнали их к мечетям, которые стоят у царского двора, вышли тут навстречу их абазы и сеиды и муллы с главным их епископом, а на их языке великим ансари или эмиром, по имени Кулшерифмулла, и бились с нашими так упорно, что погибли все до одного. А царь со всеми уцелевшими заперся на своем дворе и стал упорно обороняться, сопротивляясь еще часа полтора. Видя, однако, что им не спастись, свели они в одну сторону своих жен и детей в красивых и нарядных одеждах, около десяти тысяч, и поставили их в одном краю большого царского двора, о котором уже была речь, надеясь, что польстится христианское войско на их красоту и оставит им жизнь. Сами же татары со своим царем собрались в другом углу и задумали не даться живыми в руки, только бы царя сохранить живым. И устремились они от царского двора в нижнюю часть города к самым нижним воротам, где я у царского двора стоял против них. Со мною уже не оставалось и полутораста воинов, а их было еще около десяти тысяч, но в узких улицах мы упорно сопротивлялись им, отступая и отбиваясь. А главное наше войско сильно теснило их с горы, в особенности задние ряды татарского полка, рубя и убивая. А мы с Божьей помощью едва тогда вышли с большим трудом из городских ворот. С большой горы упорно наступали наши и давили их, мы же стояли на другой стороне, сражались в воротах и не выпускали татар из города. Два христианских полка подоспели уже к нам на помощь. И при сильном напоре с горы так стиснулись татары в тесноте, что трупы их легли вровень с высокой башней, что была над воротами, так что идущие следом и сзади всходили на крепостную стену и на башню прямо по своим. И когда ввели они своего царя на башню, стали кричать и просить немного времени, чтобы потолковать, мы же, несколько притихнув, выслушали их просьбу. И вот что они тут сказали: «Пока, дескать, стоял юрт (юртом по-турецки обычно называется самостоятельное царство) и главный город, где был царский престол, до тех пор стояли мы насмерть за царя и отечество. Но теперь отдаем вам царя живым, ведите его к своему царю, а остатком выйдем мы в широкое поле испить с вами смертную чашу». И отдали они нам своего царя с одним корачем, самым большим у них, и с двумя имильдешами. Басурманское имя царю было Идигер, а тому князю — Зениеш. Отдали нам живого царя и тотчас в нас — стрелами, а мы — в них. Не пошли они воротами против нас, а тут же двинулись со стены прямо через реку Казань и хотели пробиться напротив моего стана через шанцы теми амбразурами, где стояли шесть больших пушек.

И тотчас ударили мы по ним из всех этих пушек. А они снялись оттуда и спустились берегом реки Казани вниз налево, на расстояние трех полетов стрелы к краю наших шанцев, остановились там и стали скидывать доспехи и разуваться, чтобы реку перейти. Оставалось их еще в полку тысяч шесть или немного меньше. Увидели мы это, и хоть было нас мало, добыли коней, за рекой у своих станов, и, сев на коней своих, быстро помчались на них и перерезали путь, которым хотели они уйти. Мы настигли их, когда не перешли они еще реку, но набралось нас мало против них, чуть больше двухсот коней: ведь очень быстро все это произошло, а все войско, что было по эту сторону города, было при царе, а почти все остальное было уже в городе. И вот они, перейдя вброд реку (а в том месте мелка была, на их счастье, река), стали строиться на самом берегу и облачаться в различные доспехи, уже готовые к битве; стрелы были почти у всякого и уже лежали на тетивах луков. И стали тут они уходить тихо от берега: построили чело немалое, за которым вместе двигались, густо столпившись и растянувшись, если прикинуть на глаз, на два больших полета стрелы. Смотрело с крепостной стены и с царского дворца бесчисленное множество христианского войска, а помощи нам оказать не могли из-за большой высоты и очень крутого берега.

Немного отпустили мы их от берега, еще и задний конец их не вышел из реки, и тогда ударили на них, собираясь разрезать и смешать построение их отрядов. Прошу я, пусть не подумают обо мне, что по безумию я сам себя хвалю! Истинную правду говорю я и не скрываю духа храбрости, данного и дарованного мне Богом; к тому же и конь у меня был очень резвый и добрый. Впереди всех врезался я в басурманский тот полк, и помню, что трижды во время сечи упирался во врагов мой конь, а в четвертый раз, тяжко раненный, повалился вместе со мною посреди них. И потом уже дальнейшего не помню из-за тяжелых ран. Очнулся я, видимо, скоро и увидел над собою двух слуг своих и двух каких-то воинов царских: стоят и плачут, и рыдают, как над мертвецом. Сам же я, вижу, лежу повержен, покрыт многими ранами, но жив, потому что был на мне праотеческий доспех очень прочный, но важнее, что благоволила ко мне благодать Христа моего, заповедавшего ангелам своим, чтоб охраняли меня, недостойного, на всех путях. Потом уже, позже, узнал я, что все эти благородные, которых собралось, было, сотни три и которые обещались и пошли, было, вместе со мною, чтоб напасть на врага, лишь потерлись слегка возле вражеского полка, а в бой не вступили. Потому вроде, что некоторых из передовых татары тяжело ранили, подпустив близко к себе, или, скорее, потому, что испугались глубины полка. Только возвратились они и, наезжая и топча, стали рубить с тылу басурманский полк. А чело полка беспрепятственно прошло широкий луг к большому болоту, где конным не пройти, а дальше, за болотом, большой лес.

Говорят, что после подоспел он, мой брат, о котором я говорил уже, что первым он взошел на крепостную стену. Вроде бы еще посреди луга застал он их и врезался в чело полка на всем скаку, отпустив конские поводья, так мужественно, так храбро, что и поверить трудно. Все говорили, что вроде как дважды проехал он посреди татар, рубя их и на коне крутясь посреди них. А когда в третий раз врезался он в них, помогал ему какой-то благородный воин, и вместе били они басурман. Все это видели со стен и удивлялись, а те, кто не знал о сдаче царя, думали, что то казанский царь между них ездит. Он был так изранен, что в ногах было по пяти стрел помимо других ран. Но благодатью Божьей жизнь его была сохранена, поскольку был на нем весьма крепкий доспех. И был он такого мужественного сердца, что когда изранили под ним коня так, что и двинуться тот не мог, увидел другого коня, шедшего в поводу у одного слуги царского брата, и выпросил его и, забыв, а вернее, пренебрегая жестокими ранами, снова нагнал басурманский полк и рубил его вместе с другими воинами до самого болота. Действительно, был у меня брат так храбр, мужествен, такого доброго нрава, кроме того, так умен, что во всем христианском войске не было храбрее и лучше его. А если бы нашелся кто, Господи Боже, был бы точно таков! И любил я его особенно и поистине хотел бы душу за него положить и жизнью своей заплатить за его здоровье: ведь умер он потом, на другой год, как кажется, от тех жестоких ран. Вот конец краткого описания взятия великой басурманской крепости Казани.

А на третий день после славной этой победы вместо благодарности воеводам и всему своему воинству изрыгнул наш царь неблагодарность — разгневался на всех до одного и такое слово произнес: «Теперь, дескать, защитил меня Бог от вас!» Словно сказал: «Не мог я мучить вас, пока Казань стояла сама по себе, ведь очень нужны вы мне были, а теперь уж свобода мне проявить на вас свою злобу и жестокость». О, сатанинское слово, являющее роду человеческому несказанное зверство! О, переполнение меры кровопийства отцов! Среди благодарственных речей к всемогущему Богу: «Благодарю тебя, Господи, что защитил ныне нас от наших врагов!» — достойно, чтобы человек сказал от всего сердца такое же слово и нам, христианам. А Сатана, приняв как орудие скверный человеческий язык, прямо похвалялся со своим тайным соучастником, что погубит христианский род, как бы отмщая христианскому воинству, что с Божьей помощью мужеством и храбростью своими погубили его воинов, скверных измаильтян.

И вошел царь в совет об устройстве нововзятого города. И советовали ему все мудрые и разумные, чтобы со всем воинством пробыл там зиму до самой весны: ведь из Русской земли доставлено было галерами много запасов, да и в той земле было бесчисленное количество продовольствия. Тем самым царь вконец уничтожил бы басурманское воинство, покорил бы себе царство, усмирил бы навеки землю, ибо кроме татар в царстве том пять различных народов: мордва, чуваши, черемисы, вотяки, или арцы, пятый — башкиры; те башкиры живут в лесах в верховьях большой реки Камы, которая впадает в Волгу в двенадцати милях ниже Казани. Но не послушал он совета мудрых своих воевод, послушал совета шуринов своих, а они нашептывали ему в уши, чтобы спешил к своей царице, их сестре, и других льстецов с попами подослали к нему.

Постоял он неделю и, оставив часть войска в городе с необходимым числом пушек, сел на суда и поехал к Нижнему Новгороду, большому окраинному русскому городу, находящемуся в шестидесяти милях от Казани. Конницу нашу отправил он не по той хорошей дороге, по которой сам шел к Казани, а вдоль Волги, скверными тропами, идущими по большим горам, где живут чуваши, чем погубил тогда всех коней у своего войска: если у кого было сто или двести коней, едва ли дошло два или три. Вот он, первый совет угождателей! А когда приехал он в Нижний Новгород, побыл там три дня и распустил по домам все войско, сам же пустился на подводах за сто миль к главному своему городу Москве: родился у него тогда сын Дмитрий, которого он погубил по своему безумию, как я коротко расскажу об этом потом. А приехав в Москву, месяца через два или три заболел он очень тяжело лихорадкой, так что никто уже не надеялся, что он выживет. Лишь через немалое время он стал потихоньку поправляться.

А когда поправился, задумал он ехать в монастырь, называемый Кириллов, за сто миль от Москвы, как дал обет сделать сразу по болезни своей. И после великого дня Воскресения Христова, на третьей или четвертой неделе поехал он вначале в монастырь живоначальной Троицы, называемый Сергиев, который расположен от Москвы в двадцати милях по большой дороге, ведущей к Ледовитому океану. В этот долгий путь он поехал не один, а со своей царицей и новорожденным дитятей. В Сергиеве монастыре пробыл он три дня, спал затворившись, потому что был не совсем еще здоров.

В монастыре том тогда обитал преподобный Максим, монах Ватопедского монастыря со святой горы Афона, родом грек, человек весьма мудрый, сведущ не только в риторике, но и искусный философ. Был он умащен летами почтенной старости и украшен в Боге терпеливостью исповедника. При отце царя много он пережил в долголетних и тяжких оковах, многолетнее заключение в самых скверных темницах, испытал и другие роды мучений по зависти гордого и жестокого митрополита Даниила и коварных монахов, называемых иосифлянами. Он же, царь, по совету некоторых сенаторов своих, объяснивших ему, что совершенно невинно страдает такой добродетельный человек, освободил его, было, из заключения. Начал тогда названный монах Максим советовать ему, чтобы не ехал в столь дальний путь, да еще с женой и новорожденным дитятей.

«Хоть, — сказал он, — дал бы обет ехать туда просить святого Кирилла о заступничестве перед Богом, но такие обеты не согласны с рассудком. И вот почему: когда добывал ты надменное и могучее басурманское царство, немало храбрых христианских воинов пало там от язычников, с которыми твердо боролись они за православие по Боге. Жены и дети погибших осиротели, матери нищенствуют и пребывают во многих скорбях и слезах. Будет гораздо лучше, — сказал он, — чтобы их ты наградил и устроил, собрав в свой царственный город и утешив в скорбях и бедах, чем исполнять неразумные обеты. А Бог, дескать, вездесущ, исполняет все и видит везде недремлющим своим оком, как сказал пророк: “Этот не задремлет, не уснет, охраняя Израиль”. А другой пророк сказал: “У него очи в семь раз светлее солнца”. Поэтому не только святого Кирилла душа, но души всех прежде бывших праведников, которые изображены на небесах и которые предстоят теперь Господнему престолу с очами духовными самого острого, особенно сверху, зрения (чем богатый в аду), молятся Христу о всех людях, живущих на земле, особенно о тех, кто раскаивается в грехах и по собственной воле отвращается от беззаконий своих к Богу, ведь Бог и святые его внимают молитвам нашим не по месту их творения, но по нашей доброй воле и по усмотрению. И если, — сказал он, — послушаешь меня, многие лета будешь благополучен с женою и младенцем».

Поучал он его и другими многими словами из своих добродетельных уст, поистине более сладкими, чем каплющий мед. А тот, как человек надменный, упрямясь, твердил одно: «Ехать да ехать ко святому Кириллу». И те из монахов, кто возлюбил этот мир и богатства, льстили ему, разжигали и расхваливали намерение царя как богоугодный обет. Такие сребролюбивые монахи не ищут богоугодного, но советуют по духовному разуму, что обязаны были бы делать, находясь среди мирских людей, но со всяким старанием слушают то, что желательно царю и властям, то есть чем можно было бы заполучить для монастырей имения или большие богатства, чтобы жить в скверных сладострастиях, как свиньи обжираясь и, лучше не говорить, в нечистотах валяясь. Об остальном умолчим, чтоб не сказать чего-нибудь худшего и сквернейшего, а возвратимся к повествованию и продолжим про добрый тот совет.

Когда увидел праведный Максим, что царь пренебрег его советом и стремится к неуместной поездке, исполнился он пророческого духа и начал прорицать: «Если, — сказал, — не послушаешь меня, Богом советующего тебе, предашь забвению кровь мучеников, убитых за православие язычниками, пренебрежешь слезами сирот и вдов и поедешь из упрямства, знай тогда, что сын твой умрет и живым оттуда не вернется. Если же послушаешься и возвратишься, и сам здоров будешь, и сын твой». Слова эти он передал ему через нас четверых: первого его исповедника пресвитера Андрея Протопопова, второго — Ивана, князя Мстиславского, третьего — его постельничего Алексея Адашева, а четвертого — через меня. Услышав от святого эти слова, мы подробно передали ему. А он не обратил на них внимания и поехал оттуда до города по названию Дмитров, а оттуда до одного монастыря, прозванного «на Песочне», который стоит при реке Яхроме: там были приготовленные к плаванию суда.

Следи теперь внимательно за мной, что замышляет Дьявол, непримиримый наш враг, к чему приводит он несчастного человека, на что толкает его, как благочестие влагая в него лживый и противный разуму обет Богу! Как в цель стрелою выстрелил Дьявол царем в тот монастырь, где епископ был состарившийся в глубоких летах. Был он прежде монах из той иосифлянской коварной общины, первый приживальщик царева отца, вместе с надменным и окаянным митрополитом Даниилом оклеветал он многими наветами тех мужей, о которых уже была речь, и подверг их большим гонениям. Этот самый митрополит в несколько дней предал злой смерти в своем епископском доме ученика праведного Максима, Селивана, мужа искусного в обеих философиях — светской и духовной. Вскоре по смерти великого князя Василия не только по совету всех сенаторов, но и по желанию всего народа московского митрополита и этого коломенского епископа прогнали с престолов за их очевидные преступления.

А что же произошло дальше? Вот что поистине: что приходит царь в келью к этому старцу и, зная, что был он единомышленник отцу его, во всем согласен и на все готов, спрашивает его: «Как мне быть, чтобы хорошо царствовать, а больших и сильных держать в послушании?» А тот должен был сказать так: «Царю должно быть головой и любить мудрых советников своих как члены своего тела», а потом многими высказываниями из Священных Писаний должен был это обосновать и научить христианского царя. Так должен был поступить тот, кто когда-то был епископом, к тому же и старик в преклонных годах. А что он сказал? Тотчас начал нашептывать ему на ухо по прежней привычной своей злобе, как и отцу его прежде лживые сикофантии нашептывал, и такую сказал речь: «Если хочешь ты быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника умнее себя, поскольку ты сам лучше всех. Через это будет крепка твоя власть, всех держать будешь в своих руках. Но если приблизишь тех, кто умнее тебя, поневоле будешь слушаться их». Вот как сплел сатанинский силлогизм! Тут же поцеловал ему руку царь и сказал: «Ну, хоть и отец был бы мой жив, не сказал бы мне столь полезного слова!»

Обрати внимание, как согласуется древний голос отца с новым голосом сына! Как известно, с самого начала отец, прежде бывший Люцифер, увидел, что он светел, что он силен и что Бог поставил его чиноначальником над многими полками ангелов, тогда сказал он себе, забыв, что сам есть творение: «Уничтожу землю и море, а престол свой поставлю над облаками неба и равен стану самому Превышнему!» Словно сказал: «И смогу противустать ему!» И тотчас упала заря, восходящая утром, и упала в самую преисподнюю: возгордился и не сберег своего сана, как написано: вместо Люцифера Сатаной назван, то есть отступником. Так и сын вещал голосом, подобным древнему этому отступнику; конечно, это он сам и сказал, только использовал уста престарелого старца: «Ты лучше всех, и не нужно тебе никого умного». Словно сказал: «Потому что равен ты Богу».

Поистине дьявольский голос, преисполненный всякой злобой, презрением и беспамятством! Забыл ты, епископ, что сказано в Книге вторых царств? Ведь сказано, что когда советовался Давид со своими сенаторами, собираясь вести перепись населения Израиля, все сенаторы советовали ему, чтобы не считал, поскольку умножил Господь, согласно своему обещанию Аврааму, население Израиля как морской песок. И сказано, что победило мнение царя, то есть не послушался он советников своих и велел считать население ради большей подати. Забыл ли ты, к чему привело неповиновение совету сенаторов и какое несчастье навел за это Бог? И если бы царь не поспешил с покаянием и обильными слезами, погиб бы весь Израиль! А помнишь ли, что принесли безрассудному Ровоаму гордыня и совет юных пренебречь советом старейших? И, оставив все другие бесчисленные места в Священном Писании, учащие этому, вложил ты вместо них в уши христианскому царю, очистившемуся покаянием, доносительное, законопреступное слово!

Точно так же поленился ты прочесть того, кто златыми устами говорит об этом в слове о Святом Духе, которому начало: «Вчера от нас, любимые», также и в другом слове, то есть в девятом, в последней похвале святому Павлу, начало которой: «Обличили нас некоторые из друзей», как хвалит он, называя совет, данный Богом, даром Духа. Вообще же, в этих словах рассуждает он о различных духовных дарованиях, а именно: называет духовным дарованием воскрешать мертвых, творить предивные чудеса, говорить различными языками, а также называет даром совета советовать полезное к выгоде царства и приводит свидетельство об этом не какого-нибудь низкого человека, не безвестного кого, а самого славного Моисея, собеседника Богу, разделителя моря, истребителя фараонова бога и кочевников амаликян, совершителя предивных чудес, но не обладавшего даром совета, как написано: а принял, дескать, совет от постороннего, то есть от чужеземца, или от иностранца, от своего тестя, а Бог не только, дескать, одобрил совет Рагуила, тестя его, но в законы вписал, как подробнее можно видеть в названных словах Иоанна Златоуста.

А царь, хоть и служит к его чести царство, а не получил какого-нибудь от Бога дара, должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у простых людей, потому что духовные дарования даются не по внешнему богатству, не по силе царства, но по душевной праведности, ибо не смотрит Бог на силу и гордость, но на правду сердца и так дары дает, то есть кто сколько примет в согласии с доброй волей. А ты, забыв все это, отрыгнул смрад вместо благоухания! И наконец, разве забыл ты или не знаешь, что все бессловесные одушевленные существа направляются или принуждаются природой, а управляются чувством, а словесные — и не только плотские люди, но и сами бесплотные силы, то есть святые ангелы, — управляются помыслом и рассудком, как пишут об этом Дионисий Ареопагит и другой великий учитель?

Да что перебирать собор древних благочестивых мужей! Нужно мимолетно вспомнить о том, кто живет еще там у всех на устах, то есть о деде этого царя, великом князе Иване, далеко раздвинувшем свои пределы. Но что удивительнее всего: великого царя ордынского, у которого был в рабстве, прогнал и юрт его разорил, и это не по своему кровопийству или любви к грабежам, — отнюдь нет! — но действительно благодаря совещаниям с мудрыми и мужественными сановниками. Говорят ведь, что он очень любил советы и не начинал ничего без глубокого и долгого совещания. А ты, как будто против всех их, не только названных древних святых, но и знаменитого вашего современника стал против, потому что все они в один голос говорят: «Кто любит совет, любит свою душу», а ты сказал: «Не держи советников умнее себя!»

О сын Диавола! Зачем рассек ты, так сказать, жилы человеческой природы и, восхотев разрушить и отнять всю крепость, всеял в сердце христианского царя эту безбожную искру, от которой во всей святой Русской земле загорелся столь жестокий пожар, что и говорить о нем словами невозможно? Ведь это жесточайшая несправедливость, какой не бывало никогда раньше в нашем народе, воплотилась в жизнь, приняв в тебе начало несчастиям, и далее мы кратко покажем плод жестоких твоих дел! Действительно, почти по прозванию твоему оказалось твое дело: прозвание тебе Топорков, но ты не топорком, то есть небольшим бердышом, а поистине большой и широкой — настоящей секирой благородных и славных мужей на Руси великой уничтожил. Кроме того, и множество воинов, и бесчисленное множество простых людей — всех их, вышеназванных, царь предал различной смерти, оказавшись после доброго покаяния своего только от тебя, Вассиана Топоркова, на крайней жестокости заквашен. Но, оставив это, вернемся к нашему рассказу.

Христианский царь, напившись у православного епископа этого смертельного яда, отправился в путь свой рекой Яхромой до Волги, около десяти миль плыл Волгою до большой реки Шексны, а Шексною вверх до самого Белого озера, где стоят город и крепость. Но не доехали они до Кириллова монастыря, а плыли еще по Шексне-реке, когда, по пророчеству святого, умер его сын. Вот первая радость от молитв вышеназванного епископа! Вот полученная награда за неразумные и даже небогоугодные обеты! Приехал он к тому Кириллову монастырю в большой печали и тоске, а в Москву вернулся с пустыми руками и многими скорбями.

Кроме того, нужно вспомнить и о том — первый случай отвержения доброго совета, — как еще в Казани советовали ему сенаторы не уходить оттуда, пока не искоренит полностью из той земли басурманских владык, как мы уже прежде писали. И что же разрешает Бог, смиряя гордость его? Снова вооружаются против него оставшиеся казанские князья вместе с другими названными языческими народами и, выходя из больших лесов, стремительно нападают не только на крепость Казань, но совершают набеги и берут пленных в землях Мурома и Нижнего Новгорода. И так продолжалось лет шесть без перерыва после взятия города Казани, что нововыстроенные крепости в той земле, как и некоторые в земле Русской, оказывались в осаде. С его гетманом, важным человеком, имя которому было Борис Морозов, по прозванию Салтыков, затеяли они тогда битву, и рассыпались христианские полки пред язычниками, а сам гетман был захвачен. Держали его живым года два, а потом убили его: не хотели ни выкуп за него взять, ни в обмен за своих отдать. Много битв и сражений произошло за эти шесть лет, и так много за это время погибло христианского войска, беспрестанно сражаясь и воюя, что поверить трудно.

На шестой год царь наш собрал немалое войско, больше тридцати тысяч, и поставил над ними трех воевод: Ивана Шереметева, человека умного и дальновидного, смолоду опытного в героических предприятиях, названного уже князя Семена Микулинского и меня, а с нами немало стратегов, светлых, храбрых и родовитых мужей. Придя в Казань и дав небольшой отдых войску, мы пошли в те дальние пределы, где казанские князья с басурманским воинством и другими язычниками вели подготовку к войне. В их ополчении было больше пятнадцати тысяч. Они вступали в сражения с нами и нашими передними полками, так что сражались мы, как я помню, чуть не двадцать раз. И хоть было им удобно как знакомым со своей землей, а особенно упорно сражались те, кто приходил из лесов, везде с помощью Божьей бывали они разбиты от христиан. Кроме того, дал нам Бог против них хорошую погоду, потому что в ту зиму без северных ветров снега были очень глубоки, а потом мало их (врагов) осталось. Ведь преследовали мы их целый месяц, а передние полки наши гонялись за ними даже за Уржум и за реку Мет, за большие леса, а там даже до башкир, которые растянулись по реке Каме вверх по направлению к Сибири. А те из них, что остались, покорились нам. И действительно, есть что написать поподробней о тех битвах с мусульманами, да оставим это для краткости: ведь тогда перебили мы больше десяти тысяч мусульманских воинов с их атаманами, тогда и знаменитых христианских кровопийц, Янчуру Измаильтянина и Алеку Черемисина, и других князей их немало мы побили. И с Божьей благодатью возвратились в свое отечество со светлой победой и богатой добычей. С тех пор стала Казанская земля смиряться и покоряться нашему царю.

А позже в тот год пришла к нашему царю весть, что крымский хан, переправившись со всеми своими силами через морские проливы, пошел войной на землю пятигорских черкасов. По этой причине послал наш царь на Перекоп тысяч тринадцать войска, над которым поставил гетманом Ивана Шереметева, а с ним и других стратегов. Пошли наши через великое поле дорогой, ведущей к Перекопу и называемой «на Изюм-курган». А у мусульманских царей издавна есть обычай — туда лук натянут, а туда стреляют, то есть пустят слух об одной стороне, что ее хотят завоевать, а пойдут на другую. Так что, возвратив войска из Черкасской земли, пошел крымский хан на Русь дорогой, называемой «на Великий перевоз», от нее до дороги на Изюм-курган день примерно езды конем, и не знали они о христианском войске. Иван как рассудительный человек имел с обеих сторон весьма прилежную охрану и разъезды на степных путях. Узнав, что хан идет на Русскую землю, он тотчас послал сообщение нашему царю в Москву, что идет на него враг с большой силой, а сам зашел ему с тыла, собираясь напасть на него тогда, когда распустит войско по Русской земле. Потом он узнал про обоз крымского хана и послал к нему примерно треть войска, а находился он от дороги, которой двигался Иван, на полдня пути в сторону. Известно, что у крымского хана обыкновение в пяти- или шестидневных переходах всегда оставлять на всякий случай половину коней своего войска.

А наши русские писари, которым великий князь очень верит и выбирает их не из дворянского рода, не из благородных, но больше из поповичей или из простонародья, а делает это из ненависти к своим вельможам, как будто по словам пророка, — «один хочет жить на земле», — так что же сделали эти писари? А вот что поистине: что следовало скрывать, то громогласно всем растолковали. «Вот, дескать, сгинет крымский хан со всей своей силой! Идет наш царь со множеством войска против него, а Иван Шереметев на плечах у него идет за спиной». И во все окраины написали, растолковывая это. А крымский хан, дойдя до самых русских пределов, не знал ни о чем, и так дал было Бог, что не мог нигде найти ни одного человека. И очень об этом он старался, разыскивая тут и там по сторонам языка. Наконец, к несчастью, нашел двух, и один из них, не вынеся пыток, все подробно рассказал, что написали наши мудрые писари. Говорят, что вначале он пришел в великий страх и растерянность со всеми своими и тотчас повернул на свою дорогу к Орде. Через два дня встретился он с нашим войском, да и то не со всем, потому что не вернулась еще та названная часть войска, которая была послана к обозу. Сошлись оба войска около полудня в среду, и битва продолжалась до самой ночи. И такую в первый день даровал было удачу Бог над басурманами, что было их убито множество, а войску христианскому совсем мало ущерба нанесено. По чрезмерной отваге, однако, врезались некоторые из наших в басурманские полки, и один был убит, аристократического отца сын, а двое дворян захвачено живьем и приведены татарами к хану. И стал хан допрашивать их под угрозами и пытками. Один сказал ему лишь то, что достойно храброго и благородного воина, другой, малодушный, испугался пыток и рассказал все подробно, что, дескать, мало войска, и более того, — что четвертая часть послана к обозу.

Татарский хан хотел было в ту ночь отступить и уйти в Орду, потому что очень опасался христианского войска в тылу с самим великим князем, но этот упомянутый малодушный воин очень обнадежил его, и поэтому он задержался. Наутро при рассвете в четверг снова началась битва и продолжалась до полудня. Так стойко и мужественно бились тем малым числом, что разогнали было все татарские полки. Один хан еще держался с янычарами (было их с ним около тысячи с ружьями, и пушек немало). И в то время, по грехам нашим, тяжело был ранен сам гетман христианского войска, к тому же и коня подстрелили под ним, и тот, как часто бывает с ранеными лошадьми, еще и сбросил его с себя. Несколько храбрых воинов спасло его, едва жива и полумертва. Увидели татары своего хана с янычарами при пушках и повернули назад, а у наших уже без гетмана порядок сломался: хоть были и другие военачальники, но не так храбры и толковы. Тянулась потом битва еще почти два часа, но, как говорится в пословице: «Без доброго пастуха и стая львов не помощь». Рассеяли татары большую часть христианского войска, многих убили, немало храбрых воинов взято живьем, а другая часть — тысячи две или больше — отбились в каком-то буераке. Трижды в тот день со всем своим войском нападал на них хан, добираясь до них, но отбились они от него, и перед заходом солнца отступил он с большими потерями. Он устремился в Орду, потому что боялся в тылу у себя нашего войска. И прибыли все те — и стратеги и воины — благополучно к нашему царю.

Еще не зная о поражении своих, скоро и без малейших задержек двигался наш царь вслед за крымским ханом, так что когда прибыл из Москвы на реку Оку, не задержался там, где издавна было в обыкновении останавливаться христианскому войску при походах против татарских ханов, но переправился он через Оку, большую реку, и пошел дальше к городу Туле: хотел он вступить в большое сражение с крымским ханом. Покрыл он уже полпути от Оки до Тулы, и пришло к нему известие о поражении христианского войска от крымского хана, потом, примерно через час, стали попадаться наши раненые воины. У нашего царя и многих советников тотчас изменился замысел. Начали все заново и советовали ему, чтобы он шел, дескать, за Оку, а потом к Москве, притом что кое-кто из самых мужественных вселял в царя твердость, говоря, чтобы не обращался к врагу тылом, чтобы не позорил прежнюю добрую славу свою и храбрых людей своих, чтобы мужественно шел против врага креста Христова. Говорили они также: «Хотя и выиграл он за христианские грехи битву, но теперь у него утомленное войско, много убитых и раненых: ведь два дня длилось упорное сражение с нашими». Подавая ему такой добрый и полезный совет, они еще не знали того, что хан направился к Орде, но каждый час ждали его появления. И тотчас наш царь послушался совета храбрых и отверг совет робких: пошел он к городу Туле, намереваясь сразиться с басурманами за православное христианство. Вот таков был наш царь, пока любил, чтобы его окружали добрые и советующие истину, а не порочные льстецы, хуже и погибельней которых в царстве ничего быть не может! А когда прибыл он в Тулу, собралось к нему немало рассеянного воинства, и те, упомянутые, которые отбились от хана, со своими стратегами приехали, тысячи две их, и сообщили, что уже третий день как хан направился к Орде.

И снова потом, как бы раскаявшись, несколько лет справедливо царствовал великий князь, видимо, испугался наказаний от Бога то крымским ханом, то казанским мятежом, о чем я только что рассказал. Ведь говорят же, что от этих казанцев христианское воинство совсем было изнемогло и пришло к разорению, так что у большинства из нас не стало и последнего имущества. Кроме того, случались там различные болезни и частые моры, так что многие уже с рыданиями советовали ему, чтобы бросил он крепость и город Казань и вызвал оттуда христианское войско. Исходила эта мысль от богатых и ленивых как монахов, так и мирян, как в пословице говорится: «Вот что добро: кому родить, тому и младенца кормить», то есть печься о нем, иначе говоря: кто много потрудился в каком деле, тот пусть и заботится и советует о нем.

А тут луговые черемисы, не прекращавшие стычек и войн с христианами, взяли было себе хана из Ногайской орды. Эти черемисы довольно многочисленны и очень кровожадны, говорят, что собирают они войска более двадцати тысяч. Но потом они увидели, что мало толку им от этого царя, убили его и бывших с ним татар человек триста, отрубили ему голову, воткнули на высокий кол и сказали: «Взяли мы тебя с двором твоим на царство, чтобы защищал ты нас; ты же со своими больше быков и коров поел, чем пользы принес. Так пусть теперь на высоком колу царствует твоя голова!» Избрали они потом себе атаманов из своих и с нами упорно сражались да воевали года два, а после то снова примирятся, то снова войну начнут. Впрочем, имея в виду краткость этой истории, оставим другие события тех лет и вспомним лишь об одном.

В те годы окончилось перемирие с Лифляндией, и оттуда приехали послы просить мира. Но наш царь стал вспоминать о дани, о которой упоминал еще его дед в привилегии и которая не была плачена уже пятьдесят лет. А поскольку немцы не хотели платить эту дань, началась война. Отправил тогда царь нас, трех главных военачальников, а с нами других стратегов с войском более сорока тысяч, разорять их землю, не беря городов и крепостей. Целый месяц ходили мы по ней, и нигде не дали они нам сражения. Из одной только крепости вышли против наших разъездов и тут же были разбиты. Прошли мы по их земле, разоряя ее, больше сорока миль. Вошли мы в Лифляндию из большого города Пскова и, обойдя вокруг, благополучно вышли из нее у Ивангорода. Вывезли мы с собою множество разной добычи, потому что страна там была очень богатая, а жители ее впали в такую гордыню, что отступили от христианской веры, от обычаев и добрых дел своих предков, от всего удалились и ринулись все на широкий и просторный путь, то есть в обильное пьянство и невоздержанность, долгий сон и лень, несправедливости и междоусобное кровопролитие, как обыкновенно и бывает, что скверные догматы приводят к совершению таких же дел. Вот из-за этого, думаю я, и не дал им Бог покоя и пожизненного владения вотчинами.

А потом они выпросили себе на полгода перемирия, чтобы иметь время поразмыслить об упомянутой дани, но, выпросивши, сами не сохранили его и двух месяцев. И вот как нарушили они это перемирие: всем известно, что немецкий город по названию Нарва и русский Ивангород стоят на одной реке, и обе крепости, и оба города довольно большие, особенно же многочисленно население русского города. Так вот, в тот самый день, когда Господь наш Иисус Христос пострадал плотию за род человеческий, в тот день, когда, уподобляясь ему, по мере сил каждый христианин терпит подобные ему страсти, пребывая в посте и воздержании, — в тот день их милость немцы, могущественные и гордые, придумавшие сами себе новое имя, назвавшись евангелистами, — еще с утра напившись и нажравшись, начали против всякого чаяния стрелять из больших пушек по русскому городу. Много побили они христиан с женами и детьми и пролили крови христианской в эти великие и святые дни: они, находясь в перемирии, подтвержденном клятвами, стреляли без перерыва три дня, не унялись даже в день Воскресения Христова. Но ивангородский воевода не решался нарушить перемирия без ведома царя и немедля послал в Москву сообщение. Вошел царь в совет с этим и после совета остановился на том, что приказал защищаться и стрелять из пушек по немецкому городу, раз уж сами они начали и принудили к тому. А было уже немало отправлено туда из Москвы больших пушек, вдобавок послал царь полководцев и приказал собраться к ним ратникам двух новгородских пятин. И когда установили наши большие пушки по местам и начали бить по крепости и по зданиям, а также обстреливать большими каменными ядрами из пушек верхнего боя, то непривычные к этому и много лет жившие в мире немцы тотчас отбросили гордость и стали просить перемирия, желая взять себе на размышление о сдаче города и крепости недели четыре. Отправили они к нашему царю в Москву двух своих бурмистров и с ними трех состоятельных лиц, обещая через четыре недели сдать город и крепость, а к лифляндскому магистру и к другим немецким властителям послали с просьбой о помощи: «Если не дадите, мол, помощи, мы не сможем устоять перед таким сильным обстрелом и сдадим крепость и город». И магистр тотчас послал им на помощь экзарха из Феллина, а другого из Ревеля и с ними четыре тысячи конных и пеших немцев.

И хотя недели через две после этого в крепость пришло немецкое войско, наши все не возобновляли войны, пока не пройдет месяц перемирия. А они не отступились от своих обычаев, то есть великого пьянства и оскорбления христианских догматов. И вот, найдя и увидев в тех комнатах, где когда-то жили у них русские купцы, икону пречистой Богородицы, у которой изображено на руках дитя ее по плоти прежде всех времен Господь наш, Иисус Христос, хозяин дома с некоторыми гостями-немцами начали поносить ее, говоря: «Этот идол был поставлен для русских купцов, а нам в нем теперь нет нужды, давайте возьмем и уничтожим его». Ведь и пророк сказал когда-то о таких безумных: «Секирой и топором разрушая, а огнем зажигая святыню Божию». Подобным образом вели себя и эти родственники по безумию — сняли они со стены образ и, приблизившись к большому огню, где варили в котле обычное свое питие, ввергли его тотчас в огонь. О Христос! Несказанна сила твоих чудес, которыми обличаешь тех, кто готов на предерзости и совершения беззаконий против имени твоего! Тотчас весь огонь, как из пращи быстрометной или как из большой какой пушки, из-под котла вверх ударил — действительно как при пещи халдейской, — так что совсем не оказалось огня там, куда повергнут был образ, а верх строения тут же загорелся. И было это в третьем часу в день воскресения. Воздух чист был и тих, но вдруг пришла внезапно великая буря, и загорелся город так скоро, что за короткое время весь был объят огнем.

Все немцы сбежались в крепость из города от большого пожара, не были они способны хоть чем-нибудь помочь себе. Увидело русское население, что пусты городские стены, и тотчас устремилось через реку — кто на разных лодках, кто на досках, кто снял ворота у своего дома и поплыл. Следом устремились и войска, хоть и настойчиво препятствовали этому по случаю перемирия их военачальники, но не слушались те, видя явный Божий гнев, обрушившийся на немцев, а нашим дающий помощь. Тотчас разломали они железные ворота, проломили стены и вошли в город, тогда как жестокая буря гнала огонь от города на крепость. А когда пришло от города к крепости наше войско, немцы стали оказывать сопротивление, делая вылазки из крепостных ворот, так что сражались они с нами часа два. А наши взяли пушки, которые стояли в воротах немецкого города и на стенах, и стали стрелять по немцам из этих пушек. Потом подоспели русские стрелки со своими стратегами, так что вместе с ружейным огнем обрушили на немцев множество стрел. Загнали тогда их в крепость, и вот то ли от большого жара, то ли от стрельбы, которая велась по крепостным воротам, то ли от большого множества народа, поскольку крепость тесна была, стали они снова просить, чтоб дали им начать переговоры. Когда успокоились с обеих сторон войска, вышли они из крепости и стали договариваться с нашими, чтобы дали им свободный выход и благополучно пропустили со всем имуществом. Но порешили на том: выпустили новопришедшее в крепость войско с оружием, только тем, что на поясе, местных жителей — только с женами и детьми, а ценности и имущество оставлены в крепости. Но иные захотели остаться здесь в своих домах, и это оставлено на их усмотрение.

Вот такова плата оскорбителям, которые приравнивают к идолам языческих богов образ Христа, изображенного во плоти, и родившей его! Вот воздаяние икономахам! Сразу же, часа за четыре или за пять, лишившись всех вотчин, высочайших хором и златоукрашенных домов и потеряв богатства и имущество, отбыли с унижением, стыдом и великим срамом, словно нагие: поистине явился на них знак суда еще до суда, чтобы другие научились и боялись бы хулить святыни. Это был первый немецкий город, взятый вместе с крепостью. А о том образе в тот же день было сообщено нашим стратегам. И когда за ночь полностью был погашен огонь, то нашелся утром в зале там, где был повержен, и образ Пречистой, целый, ничуть не испорченный по Божьей благодати. Был он помещен потом в новопристроенной большой церкви, где и сегодня все его видят.

Потом, через неделю, взят другой немецкий город, по названию Сыренск, что стоит за шесть миль оттуда на реке Нарве, где выходит она из большого Чудского озера. Река та немалая, по ней от города Пскова и до вышеназванных городов водный путь. Только три дня били из пушек по городу, и сдали его нашим немцы. А мы от Пскова пошли к немецкой крепости, называемой Новая, что стоит от псковской границы в полуторах милях. Стояли мы под ней больше месяца, разместив большие пушки, и едва смогли взять ее, настолько крепка она была. А лифляндский магистр со всеми епископами и властителями той земли пошел против нас этому городу на помощь, имея с собою немецкого войска больше восьми тысяч. Но, не дойдя до нас, стал он в милях пяти за рекой и большими непроходимыми болотами. А дальше на нас не пошел, вероятно, боялся, так что на одном месте и простоял, окопавшись, четыре недели обозом. А когда узнал, что разбиты стены крепости и сама она уже взята, пошел назад в свой город Кесь, а войска епископа — к крепости Юрьеву, но не дошли они до города и были разбиты. А за магистром мы пошли сами, но отступил он от нас.

Отошли мы оттуда и пошли к большому немецкому городу по названию Дерпт, где засел сам епископ с великими бургомистрами и жителями города, а сверх того еще тысячи две немцев из-за моря прибыли к ним за монеты. Стояли мы под этим большим городом и крепостью две недели, выкопав шанцы, разместив пушки и обложив весь город, так что нельзя было ни выйти, ни войти в него. И упорно бились с нами немцы, защищая крепость и город как пушечною стрельбою, так и совершая частые вылазки против наших войск поистине так, как надлежит рыцарям. Но когда разбили мы из больших пушек городские стены и нанесли немалые потери в людях, стреляя из пушек верхнего боя то пороховыми, то каменными ядрами, тогда они учинили трактаменты с нами и четырежды выезжали к нам из крепости для назначения определенного дня, о чем долго было бы писать, но сказать коротко — сдали они и город и крепость. И каждый оставлен в своем доме при своей собственности, только епископ выехал из города в свой монастырь примерно в большой миле от Дерпта и был там до распоряжения нашего царя, а потом поехал в Москву, где дали ему пожизненный удел, то есть город с большой волостью.

Взяли мы за лето около двадцати немецких крепостей с городами, а находились мы в той земле до начала зимы и возвратились к нашему царю с большой и светлой победой, потому что если где и сопротивлялось нам немецкое войско после занятия крепостей, везде разбивали его посылаемые нами командиры. Но вскоре по нашем уходе, недели через две, магистр собрал войско и нанес немалый ущерб псковским областям, а потом пошел к Дерпту, но, не дойдя до этого большого города, обложил осадой крепостицу, на эстонском языке называемую Рынгу, милях в четырех от Дерпта. Стоял он, обложив ее, дня три и, пробив стену, предпринял штурм и взял ее на третьем приступе. А командира с тремястами воинов, которых захватил при этом, всех почти уморил в ужасных темницах холодом и голодом. И не смогли мы оказать помощи этой крепости из-за дальности пути и скверной первозимней дороги, ведь от Москвы до Дерпта расстояние в сто восемьдесят миль, а войско было уже очень утомлено. Кроме того, в ту же зиму выступил было против великого князя крымский хан со всею Ордой, потому что послано ему было из Москвы от татар известие, что будто великий князь со всеми своими войсками пошел в Лифляндию к городу Риге. Но, не дойдя еще до окраинных пределов на полтора дневных перехода, захватил он в степи на рыбной ловле и бобровых ловах наших казаков и узнал от них, что великий князь находится в Москве, а войска возвратились из Лифляндии благополучно, взяв большой немецкий город Дерпт и почти двадцать других городов. Не начав военных действий, возвратился он со всеми своими силами к Орде с позором и большим уроном, потому что была та зима очень суровая и снега глубокие, так что погубили они всех своих лошадей, да и самих татар умерло множество от холодов. К тому же и наши преследовали их до самой реки Донца, называемого Северским, и там убивали их, настигая по зимовищам. Наконец в ту же зиму послал наш царь со своим порядочным войском своих гетманов — Ивана, князя Мстиславского, и Петра Шуйского из рода князей суздальских. Вторгшись, они захватили превосходную крепость: стоит посреди довольно большого озера на таком отоке, какова площадь городка и крепости, зовется эстонским языком Алуксне, а по-немецки Мариенбург.

И в те-то годы, как я уже говорил, когда был наш царь смирен и правильно царствовал и шел по пути закона Господня, тогда «ничем», как сказал пророк, «усмирил он врагов своих» и руку возложил на нападающие на христианский народ племена. А прещедрый Господь выводит и утверждает свободу человеческой воле скорее добротой, чем наказанием, и если уж очень упрямы и непокорны окажутся люди, тогда поучает он наказанием, смешанным с милосердием, и только если будет неизлечимо, — тогда казни в пример тем, кто готов совершать беззаконие. Прибавил Господь, как сказали мы, и еще милосердие, одаряя и утешая пребывающего в раскаянии христианского царя.

В те же годы или чуть раньше даровал Господь ему сверх Казанского другое царство — Астраханское, и вот об этом я коротко расскажу. Послал царь на астраханского хана рекою Волгою в галерах тридцатитысячное войско, поставил над ним стратега Юрия из роду князей Пронских, о котором мы уже говорили прежде (когда писали о взятии Казани), а к нему приставил другого мужа — Игнатия, по прозванию Вешнякова, своего спальника, человека поистине храброго и выдающегося. Пошли они и взяли это царство, находящееся близ Каспийского моря. Сам хан убежал до них, а ханш его и детей с ханским имуществом они захватили, все население этого царства привели в покорность и возвратились со светлой победой, благополучно и со всем войском.

Потом в те же годы послан был Богом мор на Ногайскую орду, то есть на татар заволжских, и вот как навел он его: послал им зиму с жесточайшими морозами, так что пал весь их скот, как конские стада, так и прочие, а летом сгинули и сами татары, потому что живут они только молоком от стад различного своего скота, а хлеба там и названия не знают. Оставшиеся увидели с очевидностью, что и точно послан на них Божий гнев, и пошли ради пропитания к Крымской орде. Но и тут поражал их Господь, наведя от солнечного жара засуху и безводие: где текли реки, там не только не было воды, но и на три сажени вглубь копая, едва можно было кое-где найти чуть-чуть. Так что мало за Волгой осталось от этого племени измаильтян, едва пять тысяч воинов, а было число их подобно песку морскому. Но из Крыма тоже выгнали этих ногайских татар, потому что и там был голод и великий мор, так что мало осталось их. Некоторые наши очевидцы, люди, бывшие там, свидетельствовали, что в той Крымской орде не осталось после того мора и десяти тысяч коней. Тогда настало время христианским царям отмстить басурманам за христианскую кровь, проливаемую много лет беспрестанно, и привести себя и отечество свое к покою, ведь не для чего другого, но для того только и бывают они помазаны, чтобы справедливо судить и защищать от нападения варваров царства, врученные им Богом. Поэтому некоторые из советников, храбрые и мужественные люди, советовали и нашему царю и настаивали, чтобы он поднялся сам и лично возглавил большое войско против крымского хана, пока способствует этому время и подталкивает Бог, желая оказать в этом деле действительную помощь и как бы перстом показывая, что нужно уничтожить своих извечных врагов, пьющих христианскую кровь, и спасти множество пленных от давно заведенного рабства, как из преисподней ада. Так что если бы помнил он о своем сане и помазании на царство, слушал советы хороших и мужественных стратегов, великая слава была бы ему уже на этом свете и в тысячу раз большая в иной жизни у самого творца Христа Бога, который не пожалел пролить за гибнущий человеческий род свою драгоценную кровь. Если бы голову пришлось нам сложить за пребывающих в многолетнем плене несчастных христиан, безусловно, это доброе деяние любви оказалось бы перед Богом выше всех других добрых деяний, ведь он сам сказал: «Ничего нет больше той добродетели, чтобы голову свою сложить за своих друзей».

Хорошо бы, повторяю, очень хорошо бы спасти от многолетнего рабства в Орде пленных и закованных освободить от самой тяжкой неволи! Но наш царь мало тогда беспокоился об этом, если и послал-то всего тысяч пять войска рекой Днепром в Крымскую орду во главе с Димитрием Вишневецким, а на другой год — с Даниилом Адашевым и другими стратегами тысяч восемь послал, и тоже водой. По Днепру они выплыли в море и неожиданно для татар нанесли Орде порядочный урон: и татар побили, и женщин с детьми немало захватили, немало и христиан освободили от рабства и домой возвратились благополучно. И опять и опять мы с этим к царю приступали и советовали, чтоб или сам постарался пойти, или же войско большое послал на Орду в это время. Но он не послушался и нам не позволил, и помогли ему в этом льстецы, товарищи добрые и верные по трапезам и кубкам, друзья по разнообразным удовольствиям. А похоже, что уж тогда готовил он против родных и единородных острие оружия больше, чем против язычников, скрывая еще в себе то семя, посеянное упомянутым епископом по прозванию Топорок.

Здешний же король был еще ближе, да кажется, что не на это обращало свой ум его королевское высочество и величество, а, скорее, на разные пляски, а также и на разукрашенные маскарады. Точно так и властелины этой страны с неисчетными издержками глотку и брюхо набивали дорогими калачами и конфетами, и всякие дорогие вина безо всякой меры вливали в себя, как в дырявые бочки, и вместе с прихлебателями скакали и воздух сотрясали, гордо и самодовольно друг перед другом пьяные похвалялись и клялись, что пусть бы не только в Москве или Константинополе, но хоть бы и на небе воссел турок, стащить его оттуда со всеми другими врагами. А как возлягут на ложах своих меж пышных перин, так за полдень едва живы встанут, едва проспавшись и в себя придя, с головами, с похмелья завязанными, ленивы и мерзки весь остаток дня по многолетней привычке. Вот почему упустили они это благоприятное для борьбы с басурманами время и еще меньше тревожились о своем отечестве, чем те, о которых уже сказано, и вовсе не заботились о тех захваченных, о которых я уже бегло упомянул, находящихся в многолетнем рабстве, а также и о тех женщинах, детях и подданных своих, которых во множестве каждый год уводили в плен, — больше, пожалуй, защищали их эти упомянутые прихлебатели. А если даже из-за великого стыда и многослезных народных упреков вооружатся и вроде как отправятся в поход, идя в отдалении по следам басурманских полков и боясь перейти в наступление и ударить по врагам креста Христова, то, два-три дня походя за ними, опять вернутся восвояси, а что осталось у бедных христиан от татар или сохранилось в лесах из имущества либо скота, — все съедят и последнее разграбят, ничего не оставив бедным и несчастным из слезных этих остатков.

И давно ли люди эти, эти существа так безжалостны и равнодушны к своему народу и своим родным? Нет, вовсе недавно, это что-то новое: вначале были у них люди храбрые, радящие об отечестве своем. А что же теперь такое и почему у них так получилось? Вот почему, конечно: когда пребывали тверды в христианской вере и церковных догматах, и в житейских делах держались умеренности и воздержанности, тогда везде все как один оказывались лучшие люди, защищая себя и отечество. А когда оставили путь Господень и отвергли христианскую веру для всегдашнего и чрезмерного покоя и возлюбили и устремились на просторный и широкий путь, иначе говоря, в бездну лютеранской и различных других сект — в особенности самые богатые их властелины осмелились на это безобразие, — тогда и потому это и случилось с ними. Особенно некоторые вельможи их и богачи, облеченные у них великой властью, обратили свой ум к этому самовольству. Глядя на них, не только помощники, но и меньшая их братия самовольно, безобразно и безрассудно устремилась ради естественной свободы к этим послаблениям. Как говорится у мудрых в пословице: куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит иль стремится. Но из этих роскошей, распространившихся у них, видел я и самое скверное: это то, что многие из них — и не только некоторые аристократы, но и князья — так трусливы и изнежены женами, что как услышат о нападении варваров, так и забьются в неприступные крепости и — действительно, смеха достойно, — облаченные в доспехи, восседают с кубками за столами да брешут байки с пьяными бабами своими, а из ворот крепостных выйти не желают, хотя бы у самого города или крепости было избиение христиан басурманами. И это чудо на самом деле видел я своими глазами не то чтобы в одной только крепости, но в нескольких.

Вот что пришлось нам увидеть в одной из крепостей: было там пятеро благородных со своими свитами и, кроме того, два командира со своими отрядами, а у города тут же несколько воинов и множество простых людей бились с проходящим татарским полком, который уже возвращался из страны с пленниками. Не раз уже были разбиты и разогнаны басурманами христиане, но ни один из названных властителей не вышел им на помощь из крепости: тем временем сидели они, говорят, и пили вино большими и полными кубками. О пир, весьма постыдный! О кубок, не вина или меду сладкого полный, но самой крови христианской! И если бы не подоспел к концу этой битвы Волынский полк, стремительно напавший на язычников, все бы до конца погибли. А когда увидели басурмане стремительно наступающий на них христианский полк, перебили они большую часть пленников, а других бросили живьем и обратились в бегство, оставив все. Точно так и в других крепостях, как чуть выше мы сказали, видел я своими глазами, что богатые и благородные вооружены в доспехи, а не только не желают выйти против врага, но и преследовать его не хотят, кажется, что и следов его боятся, поскольку ни один вооруженный вельможа не посмел выйти из крепости ни на шаг.

Вот что от роскоши и разных скверных верований происходит с защитниками христиан — и слышать страшно, а по сути и смехотворно. Будучи прежде храбрыми, мужественными и славными воинами, становятся они женоподобны и боязливы. А что касается волынцев, то мужество их описывается не только в хрониках, но засвидетельствована их храбрость и недавними рассказами, и как чуть выше говорили мы о других: когда держались веры православной, пребывали в умеренных нравах, а сверх того имели над собою храброго и славного гетмана Константина, светлого правоверными догматами и сияющего всяческим благочестием, тогда оказывались они славны и достойны хвалы в ратном деле и, защищая отечество не раз, не два, но многократно, замечательно проявили себя. Однако кажется мне, что рассказ этот впадает в излишества, так что, оставив его, возвратимся к тому, о чем шла речь.

Многое опустив в рассказе о Лифляндской войне, коротко вспомним кое-что о некоторых сражениях и взятии крепостей, не упуская из виду и краткость истории и ее окончание. И, как прежде, вспоминаем мы тех двух добрых мужей — царского исповедника и другого — постельничего, которые достойны называться друзьями и духовными советниками (царя), как сказал сам Господь: «Где соберутся двое или трое во имя мое, тут и я среди них». И действительно, посреди был Господь, то есть великая помощь от Бога, когда были сердца их и души едины, а при царе рядом с опытными и мужественными полководцами — мудрые и мужественные советники, а храброе воинство в целости и бодрости. Тогда, говорю я, всюду прославляем был царь, а Русская земля расцветала доброй славой, тогда твердые крепости германские сдавались, а пределы христиан расширялись, захваченные некогда безбожным Батыем крепости в степи снова воздвигались, а противники царя и враги креста Христова одни пали, а другие покорялись, иные же из них и к благочестию обращались, оглашенные и наставленные в вере клириками, ко Христу приближались, из жестоких варваров, из хищных зверей в овечью кротость превращались и к чреде Христовой присоединялись.

Года через четыре после взятия Дерпта пала последняя область в Лифляндии, поскольку оставшаяся ее часть в составе великого княжества Литовского приняла подданство польского короля, когда новоизбранный магистр отдал свой столичный город Кесь и сбежал, видимо от страха, за реку Двину, выпросив себе у короля Курляндию. Другие крепости, что по обе стороны большой реки Двины, он оставил вместе с Кесью, как я сказал, а другие приняли подданство шведского короля, например Ревель, большой город, а другие — датского. А в городе, называемом Вильянди, по-немецки Феллин, остался старый магистр Фирстенберг, а с ним большие картауны, которые по большой цене доставили из-за моря, из Любека, от своих германцев, и все множество пушек.

И к этому Феллину послал с нами великий князь большое войско, но прежде, еще месяца за два до того, в разгар весны прибыл я в Дерпт: царь послал меня потому, что в войсках его, сражающихся с немцами, пал боевой дух. Ведь поскольку опытных военачальников и полководцев отправляли против крымского хана охранять свои рубежи, а вместо них приходилось посылать против лифляндских крепостей неопытных и не привыкших к военному делу, постольку не раз наши были разбиты немцами, и не только равными отрядами, но уже от малого числа во многом числе убегали. Вот за этим-то и «ввел меня царь в покой свой» и вещал мне словами, насыщенными милосердием и весьма любезными, а сверх того, с посулами многими: «Принуждают меня, — сказал он, — сбежавшие военачальники мои или самому пойти на германцев, или тебя, любимца своего, послать. Да поможет тебе Бог, и вновь вернется мужество к моему воинству. Иди на это и послужи мне верно». И отправился я с усердием: как верный слуга был я послушен повелению царя моего.

И в эти два месяца тогда, пока не прибыли другие стратеги, совершил я два похода: первый — на Белый Камень, весьма богатую область в восемнадцати милях от Дерпта. Там разбил я немецкий отрядец, стоявший на страже под самой крепостью, и от пленников узнал о магистре и других немецких командирах, расположившихся с довольно большим войском за болотами в восьми милях оттуда. Я отобрал войско, отпустив остальных с пленниками в Дерпт, и пошли мы ночью, а утром пришли к этим большим болотам. Целый день переправлялись мы через них с легким войском. Если бы столкнулись они тут с нами, то разбили бы нас, хоть бы и втрое было нас больше, а было у меня тогда немного воинов, тысяч с пять. Но эти гордецы стояли на широком поле милях в двух от болот, поджидая нас к битве. Мы же переправились через те трудные места, как я сказал, примерно час дали отдохнуть коням, а за час до захода солнца мы выступили на битву и уже к полуночи подошли к ним — а ночь была лунная, там, особенно вблизи моря, ночи бывают светлы как нигде — и вступили в бой. Вначале на широком поле с нами сошлись передовые отряды. И продолжалась битва часа полтора. Но не так пригодились им ночью пушки, как нам стрелы на блеск их огней. А когда пришла нашим помощь от полка, тогда сошлись наши с ними врукопашную и опрокинули их. Тогда немцы обратились в бегство, а наши гнали их с милю до реки, через которую был мост. И когда взбежали они на мост, под ними на беду и мост провалился, так что все они погибли там. Уже при восходе солнца возвращались мы с битвы, и на названном поле, где было сражение, нашли пеших их рыцарей — ведь их было четыре полка конных, а пять пеших, — которые лежали, спрятавшись, в житах и других местах. Так что помимо убитых взяли мы живьем сто семьдесят знатных воинов, а у нас было убито шестнадцать персон из дворянства, не считая слуг.

Оттуда мы снова вернулись в Дерпт. Здесь войско отдохнуло дней десять, к тому же к нам прибавилось тысячи две или больше воинов, добровольцев, а не присланных, и мы снова выступили в поход — к Феллину, где был упомянутый прежний магистр. Войско мы укрыли и послали только один татарский полк как бы жечь предместья. Магистр же решил, что нас мало, и выехал на защиту сам со всеми своими, кто был в крепости. А мы из засады разгромили его, так что едва сам спасся. И потом целую седьмицу били мы их, а возвратились с большой добычей и богатством. Коротко сказать, в тот год семь или восемь раз сходились мы с ними в больших и малых сражениях и всякий раз с Божьей помощью одерживали верх. Было бы неприлично мне самому писать все подробно о своих делах, поэтому я опускаю большую часть того, что касается сражений с татарами, с казанцами и крымцами, которые бывали в молодости моей, так и сражений с другими народами. Ведь я твердо верю, что не преданы забвению подвиги христианских воинов, но самые малые перед Богом, и не только подвиги, совершенные с доброй ревностью по Боге за правоверие против ли телесных врагов или же духовных, но и волосы на голове у нас сочтены, как сказал сам Господь.

А когда прибыли к нам в Дерпт гетманы с другим большим войском, а в нем воинов было больше тридцати тысяч конных и десять тысяч пеших стрелков и казаков, сорок больших пушек, которыми подавляют пушечный огонь в крепости, из них самые маленькие по полторы сажени, других пушек около пятидесяти, тогда пришло и распоряжение царя идти нам на Феллин. А мы получили известие, что магистр хочет перевести большие упомянутые картауны и другие пушки и имущество свое в крепость Гапсаль, которая стоит у самого моря, и тотчас послали со стратегами, чтобы обложили Феллин, сами же мы пошли с другой частью войска иным путем, а пушки все отправили по реке Эмбах вверх, а дальше по озеру, так что всего за две мили от Феллина выгрузили их с галер.

Стратеги же, посланные нами уже к Феллину, проходили вблизи примерно в миле от немецкой крепости Эрмис. И ландмаршал Филипп, человек храбрый и опытный в военном деле, взяв с собою человек пятьсот немецких рейтаров и еще пятьсот или четыреста пеших, немедленно и отважно вышел против них (к тому же редко бывают немцы трезвы днем): не знал он о нашей большой численности, а думал, что это разъезд, какие не раз посылал я прежде для набега под эту крепость, прежде чем явилось это большое войско с помянутыми стратегами, — получил он сведения от пробравшихся в крепость, а не удостоверился вполне, какое движется войско. А наши хоть и знали о нем, но не допускали, что столь малым числом осмелится он напасть на столь неравное по силе войско. Но перед полуднем во время отдыха напали они на одну часть, перемешавшись с нашей охраной, потом дошли до наших коней, и бой закипел. Увидев это, другие стратеги взяли хороших проводников, сведущих в местности, прошли со своими полками наискось через лес и ударили по ним так, что едва несколько человек спаслись из боя, а храброго этого мужа, знаменитого в их народе, действительно последнего защитника и надежду народа Лифляндии живьем взял оруженосец Алексея Адашева, и с ним одиннадцать комендантов живьем взято и сто двадцать немецких дворян, не считая прочих. Мы же, не зная об этом, пришли к городу Феллину и обнаружили там, что наши полководцы не только в благополучии, но в благополучии от блестящей победы и держат в своих руках знаменитого лифляндского военачальника, храброго мужа — ландмаршала Филиппа, а с ним одиннадцать комендантов и других прочих.

А когда распорядились мы привести его и поставить перед нами и стали, как заведено, о некоторых предметах его спрашивать, то, ничуть не испугавшись, со светлым и спокойным лицом (думал о себе, что страдает за отечество) стал этот муж смело нам отвечать. Ведь был он человек, насколько мы поняли его, не только мужественный и храбрый, но красноречивый, умный и с прекрасной памятью. Я опущу его ответы нам, исполненные ума, которые приходят мне на память, напомню лишь этот один — скорбную речь его о Лифляндии. Сидя однажды у нас за обедом (хоть и был он пленником, тем не менее мы воздавали ему честь, какая подобает человеку блистательного рода), между прочими разговорами, как это обычно за столом, он сказал нам следующее:

«Все западные короли вместе с самим римским папою и самим христианнейшим императором пришли к согласию и снарядили множество крестоносцев — одних в опустошенные христианские земли для помощи от набегов сарацин, других в варварские земли для заселения и для научения и внедрения христианской веры (как и сейчас делается королем Испании и Португалии в Индии). Это названное войско разделилось тогда между трех гетманов и отправились морем — одна часть на юг, а две на север. И те, кто плыл на юг, доплыли до Родоса, опустошенного названными сарацинами из-за раздоров у неразумных греков. Они нашли его совершенно опустошенным и восстановили его наряду с другими крепостями и городами; а укрепив их и засев в них, владели ими вместе с живущими в них. А из тех, кто плыл на север, одни приплыли туда, где были пруссы, и овладели тамошними жителями, а другие в эту землю, где обнаружили весьма упорные и непокорные народы варваров и заложили крепость и город — сначала Ригу, потом Ревель. Долго они сражались с живущими тут упомянутыми варварами и лишь через много лет смогли ими овладеть и склонить к познанию христианской веры. А когда они сделали эту землю собственностью Христова имени, дали обет предать ее Господу и для прославления имени пречистой его Матери. И покуда находились мы в католической вере и жизнь вели в умеренности и целомудрии, тогда Господь наш всегда защищал здешних жителей от врагов и помогал во всем как от русских князей, нападающих на эту землю, так и от литовских. Прочее оставив, одно расскажу, а именно о весьма трудном сражении с великим князем литовским Витовтом, когда у нас за день шесть магистров было назначено и один за другим погибли. И так упорно мы сражались, что лишь темная ночь прервала эту битву. Да и в недавние годы (что лучше, думаю, известно вам) великий князь московский Иван, дед нынешнего, задумал было захватить эту землю, но мы упорно защищались и с гетманом его Даниилом сошлись в нескольких сражениях и два выиграли. Однако справлялись мы с сильными этими, о которых говорили, не столько какими-либо особыми приемами, а потому что Бог тогда, как уже сказали мы, помогал нашим предкам, так что и остались они при своих вотчинах. Теперь же, когда отступили мы от соборной веры и дерзнули ниспровергнуть святые законы и установления, приняли новопридуманную веру, а потом и вступили на широкий и просторный, ведущий к погибели путь невоздержанности, предал Господь нас вам, врагам нашим, в руки, воочию обличая ныне грехи наши и казня нас за беззакония наши. И все, что создали было нам предки наши: крепости высокие и города крепкие, дворцы и здания светлые, — вы вошли в них, не потрудившись для того, не понеся особых расходов. Наслаждаетесь вы, не насадивши, садами и виноградниками нашими, а также другими подобными устройствами наших жилищ, нужными для жизни.

Да что говорить о вас, которые вроде бы добыли все это, как вы полагаете, мечом? Другие даже и без меча, за так овладели нашим богатством и имуществом, ничуть ни в чем не потрудились, пообещав нам помощь и защиту. Вот как хороша их помощь, что стоим связанные перед врагами! Горько мне и весьма скорбно, как вспомню, что на глазах у нас все жестокости эти были посланы за грехи наши, а милая родина в разоренье! А потому не думайте, что сделали вы это нам своей силой, но предал нас в руки наших врагов Бог, допуская все это за наши преступления».

Все это сказал он нам, обливаясь слезами, так что и у нас проступили слезы, пока глядели мы на него и слушали это. А после, утерев слезы, сказал он со светлым лицом: «Но все же благодарю я Бога и радуюсь, что попал я в плен и страдаю за любимое отечество. Хоть придется и умереть мне за него, поистине дорога и желанна будет мне такая смерть». Сказал он это и замолк. Мы же дивились все уму и красноречию этого человека и в чести содержали его под стражею. Потом отправили мы его с другими владыками Лифляндии в Москву к нашему царю, а в послании очень просили царя, чтобы не распорядился, то есть не велел его убивать. Если бы послушал он нас, мог бы всю Лифляндию с ним взять, потому что глядели на него лифляндцы как на отца. Но когда привели его к царю и сурово допрашивали, он ответил, что, дескать: «Несправедливо и жестоко овладел ты отечеством нашим, а не как подобает христианскому царю». И тот вспыхнул яростью и тотчас велел умертвить его, поскольку становился уже жесток и бесчеловечен.

И стояли тогда мы под тем Феллином три недели с лишним, вырыв шанцы, обстреливая крепость из больших пушек. А то, что совершил я тогда поход к Кеси, и дал три сражения, и убил под крепостью Вольмаром нового ландмаршала, избранного вместо этого, и что командиры, посланные против нас Иеронимом Ходькевичем и пришедшие под Кесь, были разбиты, и что, стоя под Кесью, совершали мы набеги на Ригу, и что, узнав о поражении своих, Иероним пришел в ужас и немедленно отступил от нас из Лифляндии за Двину, большую реку, — все это опущу и подробно описывать я не буду ради краткости истории, но возвращусь к начатому о взятии Феллина.

И вот, когда разбили мы уже городские стены, немцы упорно еще сопротивлялись нам. Ночью стреляли мы тогда зажигательными бомбами, одна бомба попала в церковную луковицу, что была на кровле у их большой церкви, другие бомбы — тут и там, и тотчас загорелся город. Находящиеся в городе и магистр стали тогда просить время для переговоров, предлагая сдать крепость и город и испрашивая свободного выхода с имуществом всем, находящимся в городе. Мы же выбрали не это, а постановили так: всех солдат и городских жителей, кто хотел, свободно пропустить, а его вместе с имуществом не выпустили, обещая ему помилование от царя, — тот таки и дал ему пожизненно один из московских городов, а имущество его все, что было взято, потом ему возвращено. Вот так взяли крепость и город, а пожар в городе погасили. А кроме того, мы взяли тогда две или три крепости, в которых были наместники этого магистра Фирстенберга.

А когда вошли мы в город и в крепость Феллин, то увидели, что в городе стоят еще три детинца, — столь крепки, выстроены из прочного камня, около них глубокие рвы, так что трудно поверить: ведь и эти очень глубокие рвы выложены гладким тесаным камнем. Нашли мы тут восемьдесят больших стенобитных орудий, а сверх того, еще четыреста пятьдесят больших и малых как в городе, так и в крепости, множество запасов и всякого добра. А в самом верхнем детинце не только храм, дворец и сама крепость, но даже поварня и стойла были покрыты толстыми оловянными плитами. Великий князь тотчас тогда распорядился снять эту кровлю, а вместо нее сделать кровлю из дерева.

Что же после этого устраивает наш царь? Когда с Божьей помощью храбрецы защитили его от враждебных соседей, тогда он и воздал им: тогда самой злобой отплачивает он за самую доброту, самой жестокостью за самую преданность, коварством и хитростью за добрую и верную их службу. И как он за это принимается? Вот так: во-первых, отдаляет он от себя этих двух вышеназванных мужей, то есть иерея Сильвестра и вышеназванного Алексея Адашева, вовсе ни в чем перед ним не виноватых, открыв оба своих уха злобным льстецам (я уже не раз говорил, что ни от одной смертоносной язвы не может быть большего мора в царстве, чем от них), которые уже клеветали ему и за глаза, как сикофанты, нашептывали в уши на этих святых мужей, в особенности же его шурины, а с ними другие нечестивые губители всего того царства. Но ради чего делали они это? Ради того, поистине говоря, чтобы злоба их не была обличена и чтобы могли они беспрепятственно господствовать над нами и, извращая суды, вымогать посулы, плодить другие скверные преступления и умножать свою собственность. Что же нашептывают они в уши и клевещут? Умерла тогда жена царя, а они сказали, что якобы напустили на нее чары эти мужи. Всегда так: если сами в чем искусны и к чему расположены, то переносят это на святых и добрых. Придя в неистовство, царь тотчас им поверил. Узнав про это, Сильвестр и Алексей стали просить — то направляя послания, то через русского митрополита, — чтобы допустили их на очное собеседование. «Не отказываемся, дескать, если достойны будем смерти, но пусть состоится открытый суд при тебе и при всем твоем сенате».

Но что на это замышляют злодеи? Посланий к царю не пропускают, престарелому епископу препятствуют и угрожают, а царю говорят: «Если, дескать, допустишь их пред свои очи, околдуют они тебя и твоих детей. Кроме того, все твое войско и народ любят их больше, чем тебя самого, и побьют каменьями и тебя, и нас. Если даже и не случится этого, то они опять опутают тебя и приведут тебя в покорность себе, как в рабство. Столь скверные люди и бесполезные колдуны тебя, государя, столь великого, славного, мудрого, увенчанного благом царя, как в оковах содержали до сих пор, приказывая тебе есть и пить в меру, жить с царицей, ни в чем не давая тебе свободы — ни в малом, ни в великом, ни милости людям своим даровать, ни царством своим управлять. А если бы не было их при тебе, при столь мужественном, храбром и сильном государе, если бы не держали они тебя как в узде, ты бы уже владел едва ли не всей вселенной. Ведь что творили они своим колдовством: желая царствовать сами и господствовать над всеми нами, они вроде как закрывали тебе глаза и ни на что не давали смотреть. И если допустишь их на глаза, они снова, околдовав, ослепят тебя. А теперь, когда ты удалил их, ты действительно поумнел, то есть обрел собственный ум, раскрыл собственные глаза, свободно озирая свое царство, и никто другой, но только сам ты как Божий помазанник им управляешь и им владеешь».

И бесчисленным множеством наветов войдя в соглашение с Дьяволом, своим отцом, — прямо сказать, действительно его язык и уста одними только словами ведут к гибели христианский род, — так вот они обводят мужа льстивыми словами, так вот они ниспровергают христианскую душу царя, живущего порядочно и в покаянии, так вот они разрывают это соединение, сплетенное Богом в духовную любовь, и — как сказал сам Господь: «Где двое или трое собранных во имя мое, тут и я посреди них», — удаляют Бога проклятые эти из средины, губя — повторю снова — этими лживыми словами христианского царя, много лет бывшего порядочным, украшенного покаянием, приблизившегося к Богу, находящегося во всяческом воздержании и чистоте. О вы, злодеи, исполненные всякой злобы и коварства, губители своего отечества, а лучше сказать — всего царства святорусского! Что вам за пользу принесет это? Скоро увидите вы, как на деле исполнится это над вами и над детьми вашими, и услышите вечное проклятие грядущих поколений!

И царь, напившись от окаянных смертоносного яда, смешанного со сладкой лестью, а сам, наполнившись коварством, вернее же глупостью, расхваливает этот совет, любит и принимает их как друзей, связывает себя с ними клятвами, вооружившись как на своих врагов против святых и невинных, а потом против всех добрых, желающих ему добра и душу за него полагающих, собрав и построив вокруг себя сильный и большой прямо сатанинский полк. А что потом начинает он и делает тут же? Собирает он собраньем не только весь свой гражданский сенат, но и всех духовных, то есть митрополита призывает и епископов, из городов, а после прибавляет нескольких коварных монахов — Мисаила, по прозванию Сукина, давно прославившегося кознями, и неистового Вассиана Бесного, справедливо названного так, а с ними и других таких же и подобных, наполненных лицемерием, всяким дьявольским бесстыдством и дерзостью. Усаживает он их близ себя и с благодарностью прислушивается к ним, когда они клевещут и ложь изрекают на святых, с великой гордыней и презрением наговаривают на праведников несправедливости. Чем же занимаются на этом собрании? Расписав провинности этих мужей, заочно их исчисляют. Ведь и митрополит тогда сказал перед всеми: «Нужно, — сказал, — чтобы они были приведены сюда к нам, чтобы очевидны стали поклепы на них, а нам действительно нужно слышать, как они ответят на них». А когда порядочные все с ним согласились и то же сказали, погубители, то есть льстецы, завопили вместе с царем: «Не нужно, дескать, о епископ! Потому что если придут эти известные злодеи и колдуны, то царя околдуют и нас погубят!» Так что осудили их заочно. О смеха достойный, но бедствиями исполненный суд царя, обманутого льстецами!

Иерей Сильвестр, его духовник, оказывается в заточении в Соловецком монастыре, на дальнем острове, что лежит в Ледовитом океане, в земле карел, диких лопарей. Алексей же удаляется без суда с глаз его в только что взятый нами город Феллин, где пребывает некоторое время экзархом. Но когда узнали злодеи, что и там помогает ему Бог — поскольку немало не взятых еще крепостей в Лифляндии захотели покориться ему ради порядочности его, ибо, и в опале оказавшись, царю своему служил он верно, — то вновь несут они царю клеветы за клеветами, нашептывания за нашептываниями, измышления за измышлениями на этого честного и порядочного человека. Царь тотчас распорядился отправить его в Дерпт и держать под стражей. Через два месяца после этого он заболел горячкой, исповедался и, приняв святые дары Христа, Бога нашего, к нему отошел. А когда клеветники узнали о его смерти, то с воплями бросились к царю: «Вот изменник твой сам принял смертоносный яд и умер».

А иерей Сильвестр еще пока не был изгнан, заметив, что царь не по-божески уже начинает некоторые дела, препятствовал ему и часто наставлял, чтобы пребывал он в страхе Божьем, жил в воздержании, и другими многими божественными словами поучал и часто наставлял. А тот вовсе этого не слушал, но к льстецам склонил свое сердце и слух. Приняв все это во внимание и то, что царь отвернулся от него, пресвитер отбыл в монастырь, находящийся в ста милях от Москвы, и там, пребывая в монашестве, продолжал свою отменную и чистую жизнь. Но клеветники, узнав, что и там он окружен почетом от монахов, и потому, разрываясь от зависти, — то завидуя славному мужу, то опасаясь, чтобы не услышал о нем царь и не возвратил снова к себе, и чтобы не стали явны тогда их преступления и самоуправства в судах и издавна любимая их привычка к многочисленным взяткам, и чтобы вновь заведенные попойки и скверности снова не были пресечены этим святым, — извлекли они его оттуда и завезли на Соловки, как я уже раньше сказал, откуда бы и слух о нем не доходил, хвастаясь, будто бы на соборе осудили его, мужа отменного и готового ответить на клеветы.

Слыхано ли под солнцем о таком суде без очного говорения? Так и Иоанн Златоуст порицает Феофила и императрицу и весь собор за несправедливое свое изгнание и пишет в своем послании к Иннокентию, папе римскому, начало которому следующее: «Думаю, что еще до отправления моих посланий слышало твое благочестие, какую смуту осмелилась здесь затеять неправда». А в конце того послания следующее: «И если мы оказались перед врагами, которые поступили столь презренно и замышляют новые козни, поскольку изгнали нас несправедливо, не дав ни записей, ни книг, не назвав доносителей, то мы сами должны защищаться и править суд и докажем, что сами они виновны в том, что на нас возводят, мы же невинны. А вопреки чему они поступили? Вопреки всем правилам, вопреки всем церковным канонам. Да что говорю я о церковных канонах? Такого никогда не бывало ни в языческих судах, ни при варварских тронах, и ни скифы, ни сарматы никогда не решались вести суд, если одна сторона была заочно оклеветана», и так далее и тому подобное, как это хорошо видно при чтении в этом его послании. Вот каков соборный суд нашего христианского царя! Вот как замечательно изготовлен декрет коварным сонмом льстецов на вечной памяти позор для грядущих поколений и на унижение русского народа, потому что в его земле родились эти коварные, злобные отродья ехидны! Прогрызли они чрево у матери своей, святой русской земли, что породила и воспитала их поистине на беду свою и запустение!

Какой же после того плод возрастает от знаменитых льстецов, вернее же злобных губителей? Какой оборот принимают события? Что царь от этого приобретает и получает? Тотчас на этом готовит Дьявол прямой вход ко злобе: свободно передвижение на широком и знаменитом этом пути в отличие от узкого и соразмерного пути Христова. Но как же начинают они это и как разрушают прежнюю умеренность жизни царя, о котором говорили, что он повязан рабством? Начинают они частые пиршества с великим пьянством, от которых рождаются всякие скверности. И что же прибавляют к этому? Чаши — и великие, поистине посвященные Дьяволу! А чаши таковы: наполняют их особо хмельным напитком и первую предлагают выпить царю, а потом всем присутствующим на пиру с царем. И если этими чашами до полусмерти, вернее же до неистовства, не упьются, они другую и третью прибавляют, а не желающих пить и творить эти беззакония они с великими угрозами заставляют и к царю взывают: «Вот, дескать, такой-то и такой-то имярек, не желают они веселы быть на пиру твоем, вроде как тебя и нас осуждают и насмехаются, как над пьяницами, лицемерно выставляя себя праведниками. Кажется, что они недоброжелатели твои, потому что с тобой не согласны и тебя не слушаются: Сильвестров или Алексеев дух, то есть навык, не вышел еще из них!» И другими еще более пространными бесовскими речами срамят и ругают многих трезвых, умеренных в порядочной жизни и обычаях людей, выливают на них проклятые эти чаши, которыми не желают, хотя бы и могли, те упиваться, а сверх того угрожают им смертью и разными муками, так что из-за этого многих вскоре погубили. Поистине новое идолослужение и посвящение и приношение не кумиру Аполлона и подобным, но самому Сатане и его бесам: приносят в жертву не волов и козлов, насильно влекомых на убиение, но свободной волей души свои и тела, и совершают это в слепоте ради сребролюбия и славы мира сего! И так разрушают прежнюю честную и воздержанную жизнь царя, злобные и несчастные!

Вот что, царь, получил ты от наушничающих тебе, возлюбленных твоих льстецов: вместо прежнего твоего святого поста и воздержания — губительное пьянство с посвященными Дьяволу чашами, вместо святой и целомудренной жизни — мерзости, наполненные всякими сквернами, вместо твердости и царского твоего суда — к жесткости и бесчеловечию толкнули, вместо тихих и кротких молитв, с которыми обращался ты к своему Богу, — научили тебя лени и долгому сну, а после сна зевоте, головной боли с похмелья и другим безмерным и несказанным бедам. А то, что восхваляли тебя, возносили и говорили, что ты великий, непобедимый и храбрый царь, то действительно ты был такой, когда жил в Божьем страхе. Но, надменный и обольщенный ими, что ты получил? Вместо мужества твоего и храбрости — беглец от врага и трус: великий христианский царь бежит от басурманского волка, который сам раньше, от него убегая в степь, места себе не находил! Что доброго, полезного и похвального и Богу угодного приобрел ты по совету возлюбленных твоих льстецов и по молитвам чудовского Левки и всех других лукавых монахов? Разве что опустошение земли твоей — как от тебя самого с твоими опричниками, так и от помянутого пса басурманского, а сверх того, дурную славу у соседних народов, проклятие и слезные укоры от всего народа. А что еще хуже и постыдней и о чем слышать особенно тяжело — сама отчина твоя, великий и многолюдный город, славный во всей вселенной град Москва нежданно сожжен и истреблен с бесчисленным христианским населением. О самая тяжкая беда, о которой горько слышать! Уж не пора ль было образумиться и покаяться перед Богом, как Манассия, и самому творцу, искупившему нас драгоценной своей кровью, предаться волей врожденной по природе свободы, чем свободу эту по добровольному выбору отдать вопреки природе в рабство врагу человеческому, внимая верным его слугам, то есть злобным льстецам?

Все ли еще не разумеешь, о царь, к чему привели тебя угождатели и что сделали из тебя возлюбленные твои маниаки, и как низвергли и сделали прокаженной совесть твоей души, прежде святую и украшенную многодневным покаянием? А если не веришь нам, понапрасну именуя нас коварными изменниками, пусть твое величество прочтет в «Слове о Ироде», произнесенном златовещательными устами, начало которому: «Когда стали нам теперь известны праведность Иоанна, жестокость Ирода, потряслись утробы, вострепетали сердца, померкло зрение, притупился ум». Что из чувств человеческих останется крепким, когда множество пороков губят величие добродетели? И несколько ниже еще: «И стоило потрястися утробам, вострепетать сердцам, ибо Ирод осквернил церковь, пресек иерейство (так и ты: если не Иоанна Крестителя, то архиепископа Филиппа с прочими святителями смутил), осквернил порядок, сокрушил царство. Все, что касалось благочестия, правил жизни, нравов, веры, учения, — уничтожил и смешал. Ирод, — говорит, — тиран гражданам, насильник над воинами, губитель друзей». Но изобилие злобы твоего величества таково, что уничтожает не только друзей, но вместе с опричниками твоими всю святую землю русскую, разграбитель домов и убийца сыновей! Да сохранит тебя Бог от этого и не попустит быть этому Господь, царь веков! Ведь уже и то все как по лезвию ножа идет, потому что если не сыновей, то единокровных и близких по рождению братьев ты погубил, переполняя меру кровопийцев — отца твоего и матери твоей и деда. Ведь отец твой и мать — всем известно, сколько они убили. Точно так и дед твой, с бабкой твоей гречанкой, отрекшись и забывши любовь и родство, убил своего замечательного сына Ивана, мужественного и прославленного в геройских предприятиях, рожденного от его первой жены святой Марии, княжны тверской, а также родившегося от него своего боговенчанного внука царя Димитрия вместе с матерью, святой Еленой, — первого смертоносным ядом, а второго многолетним заключением в темнице, а потом удушением. Но этим он не удовлетворился! Сверх того, в малое время удушил он в темнице тяжкими веригами своего единоутробного брата Андрея Углицкого, человека весьма рассудительного и умного, а двух его сыновей, отнятых от материнской груди, — скорбно об этом слышать и тяжко говорить, когда до такой степени возрастает человеческая злоба, особенно у христианского владыки! — без жалости уморил долголетним тюремным заключением. И князя Симеона, по прозванию Ряполовского, происходящего из рода великого Владимира, человека мужественного и умного, убил через отсечение головы. А других своих братьев, близких ему по родству, одних разогнал по чужим землям, как Михаила Верейского и Василия Ярославича, а иных, пребывающих еще в отрочестве, велел без дальних рассуждений уничтожить неповинных через тюремное заключение, закляв сына своего Василия — увы, беда, и слышать тяжело! — на скверной и проклятой заветной грамоте.

То же самое сделали со многими другими, о которых здесь опущено, потому что долго писать. Возвращаясь к упомянутому Слову Златоуста, о Ироде написанном, — «Мужеубийца близких, напояя землю кровью, испытывал он жажду крови», — так сказал Иоанн Златоуст о Ироде в своей речи, и так далее.

О царь, любимый прежде нами! Не желал бы я рассказывать и этой малой части твоих преступлений, но заставила меня и принудила моя любовь к Христу, ревностию любви разгорелся я о мучениках, братьях наших, без вины перебитых тобою! Ведь и от тебя самого не только слышал я, но и видел, как исполнялось это на деле. И об этом еще говорил ты с похвальбой: «Я, дескать, — для убитых отцом и дедом моим, — облицую их могилы драгоценным аксамитом и украшу гробы без вины убитых праведников». Вот так сбылось на тебе слово Господне, сказанное к евреям: «Потому-то, — сказал он, — злыми делами наполняя меру, показываете вы свое согласие и единодушие с вашими отцами в злобном убийстве, чем свидетельствуете сами о себе, то есть признаетесь и обнаруживаете сами себя, что вы сыновья убийц». А кто же будет украшать могилы и золотить гробы бесчисленных мучеников, убитых тобою и твоими опричниками по твоему повелению? Вот поистине достойно смеха, смешанного с великим плачем, и весьма непотребно, если бы то же делали и твои сыновья, когда бы они захотели, от чего Боже сохрани, придерживаться той же меры! Но поскольку и ни Бог, и ни те, убитые прежними человекоубийцами, не желали быть убитыми безвинно, точно так не желают они, чтобы по их смерти сыновья, согласные в злой воле со своими отцами, не только украшали и позлащали их могилы и гробы, но и самих их величали и восхваляли. Ибо праведники праведниками, мученики мучениками, и живущими по Божьему закону должны восхваляться и почитаться.

Но закончим уже об этом, поскольку и это немногое решили мы написать только для того, чтобы не постигло их забвенье. Ведь мудрые люди описывали в историях славные и знаменитые поступки великих людей для того, чтобы грядущие поколения им подражали, а преступные и скверные деяния коварных и злодеев описывались для того, чтобы люди остерегались и береглись их как смертоносного яда или чумы не только телесной, но и душевной. Так вот и мы, как прежде не раз говорили, кратко описали малую часть, оставляя все на Божий нелицеприятный суд, который воздаст и «сокрушит головы своих врагов, глубже маковки погрузившихся в свои прегрешения», то есть отмстит он сильным и за самую малую обиду своих убогих. И еще тот же: «Ради страдания нищих и вздохов убогих восстану ныне, — говорит Господь, — положу себя на спасение и не отступлю от него». Так же и в другом месте сказал он через этого же пророка: «Понадеялся ты, — сказал, — в беззаконии, что буду я подобен тебе. Обличу тебя и поставлю грехи твои перед тобою», — как будто он сказал: «Если не покаетесь в своей неправде и в обидах убогим покаянием Закхея».

Кроме того, лучше предоставлю я это памяти тех, кто там живет, потому что я покинул мое отечество еще в середине этой ужасной беды. Но уже и тогда виденного и слышанного об этих преступлениях и преследованиях мне хватило бы на то, чтобы написать целую книгу, как мельком и кратко напомнил я об этом в предисловии, написанном для книги Слов Иоанна Златоуста под названием «Новый Маргарит», начало которому следующее: «В год восьмой тысячи звериного века, как сказано в святом Апокалипсисе», и так далее. Однако должно мне вспомнить несправедливо убитых тех благородных и светлых мужей — светлых, я имею в виду не только по роду, но и по поступкам, — насколько позволит мне память, а вернее, подаст благодать Святого Духа, потому что тело мое уже немощно от старости, но особенно потому, что окружен я бедами, напастями и недружелюбием здешних жителей.

Если же я о чем и забуду, то прошу дальнозорких по уму, с крепкой памятью и неугнетенных простить мне за это. Итак, начну по силе моей исчислять имена благородных мужей и юношей, вернее же, стоит осмелиться и назвать их страдальцами и новыми мучениками, безвинно убиенными.

Вскоре по смерти Алексея и по изгнании Сильвестра потянуло дымом великого гонения и разгорелся в земле русской пожар жестокости. И действительно, такого неслыханного гонения не бывало прежде не только в русской земле, но и у древних языческих царей: ведь и при этих нечестивых мучителях хватали христиан и мучили тех, кто исповедовал веру во Христа и нападал на языческих богов, но тех, кто не исповедовал и скрывал свою веру в себе, не хватали и не мучили, хоть и стояли они тут же, хоть и было о них известно, хоть и были схвачены их братья и родственники. Но наш новоявленный зверь тут же начал составлять списки имен родственников Алексея и Сильвестра, и не только родственников, но всех, о ком слышал от тех же своих клеветников, — и друзей, и знакомых соседей или даже и малознакомых, а многих и вовсе незнакомых, оклеветанных теми ради богатств их и имущества. Многих велел он хватать и подвергать различным мученьям, но других — таких еще больше — выгонять из домов и имений в дальние города. Но за что же мучил он этих невинных? За то, что земля возопила об этих праведниках в их беспричинном изгнании, обличая и кляня названных этих льстецов, соблазнивших царя. А он вместе с ними, то ли оправдываясь перед всеми, то ли оберегаясь от чар, неизвестно каких, велел их мучить — не одного, не двух, но весь народ, и имена этих невинных, что умерли в муках, и перечесть невозможно по множеству их.

Вот тогда убита преподобная Мария, по прозвищу Магдалина, с пятью своими сыновьями, потому что была она польского происхождения, потом перешла в православие и стала великая и значительная постница, много недель в году по одному разу ела, и так она воссияла в святом вдовстве, что носила на преподобном своем теле тяжелые железные вериги, порабощающие тело, чтобы покорить его духу. А другие святые дела ее и добродетели пусть остается описать тем, кто живет там. Она была оклеветана перед царем в том, что будто бы была колдуньей и единомышленницей Алексея, поэтому велел он убить ее с ее детьми, а с ней и многих других. Ведь Алексей этот был не только добродетелен сам, но друг и сотоварищ всем, боящимся Господа, и сообщник всех, хранящих заповеди его, как сказал Давид. В доме своем держал он несколько десятков прокаженных, питая и омывая их втайне, не раз собственными руками своими снимая с них гной.

И тогда же убит был в тех гонениях один человек — Иван, по прозванию Шишкин, с женой и детьми. Был он родственник Алексея и человек поистине праведный, весьма рассудительный, благородного происхождения и богат. Потом, после этих двух ли, трех, убиты благородные мужи: Данила, единоутробный брат Алексея, с сыном Тархом, который был еще в юном возрасте, лет двенадцати, тесть этого Данилы Петр Туров, а также Федор, Алексей и Андрей Сатины — их сестра была за вышеназванным Алексеем, — а с ними и другие. Этому Петру примерно за месяц до смерти было божественное видение, предсказавшее мученическую смерть, которое он сам мне рассказал, но здесь оно ради краткости не излагается.

И еще убит был им тогда князь Дмитрий Овчинин, отец которого много лет здесь мучился за него и умер здесь же. Вот что выслужил для сына, который еще в молодом возрасте, лет двадцати или чуть больше, убит собственной рукой царя!

Тогда же убит был им князь Михаил, по прозванию Репнин, бывший уже в достоинстве сенатора. Но за что же он убит, за какую вину? Царь с некоторыми возлюбленными своими прихлебателями стал пить из тех помянутых больших чаш, посвященных Дьяволу, куда и тот приглашен был по случаю: хотел было этим того вроде как другом себе сделать. А упившись, начал царь вместе со скоморохами плясать в маске, а с ним и бывшие на пиру. Увидев такое бесчинство, этот знатный и благородный человек стал плакать и говорить ему, что недостойно его, христианского царя, так поступать. А царь стал принуждать его, говоря: «Веселись и резвись с нами» и, взяв маску, стал возлагать тому на лицо. Но тот сорвал ее, растоптал и сказал: «Да не будет мне, человеку в чине советника, совершить это беззаконие и безумие!» И царь, полный ярости, прогнал того со своих очей, а через несколько дней после этого, в воскресенье, когда тот стоял на всенощном бдении в церкви, во время чтения Евангелия, велел бесчеловечным и жестоким воинам зарезать его, стоящего близ алтаря — как невинного агнца Божия.

И в ту же ночь он велел убить своего сенатора князя Юрия, по прозванию Кашина, когда тот также шел в церковь на утреннюю молитву. И зарезан был на самом пороге церкви, и залили весь церковный пол святою кровью.

Потом убит был брат этого Юрия, Иван. А родственник их, князь Дмитрий, по прозванию Шевырев, посажен на кол. Говорят, что он был жив в течение дня и как бы не чувствовал этой жестокой муки: сидя на колу, как на престоле, воспел он наизусть канон Господу нашему Иисусу Христу и другой благодарственный канон пречистой Богородице, а вместе с ними великое правило, называемое акафист, в котором заключено все Божественное устроение мира. А по окончании пения предал он Господу святую душу.

Перебито тогда немало и других князей из этого рода. А Дмитрия, по прозванию Курлятева, дядю этих князей, повелел — неслыханное беззаконие! — силой постричь в монахи со всей семьей, то есть с женою и малыми детками, — плачущих и рыдающих. А через несколько лет всех их удавили. А был этот князь Дмитрий человек совершенный, выдающийся по уму сенатор, лучший в роду.

Потом был им убит Петр Оболенский, по прозванию Серебряный, украшенный сенаторским саном, человек, отличавшийся богатством и своим военным искусством. Потом убиты князья этого же рода Александр Ярославов и князь Владимир Курлятев, племянники того Дмитрия. А были они оба, особенно Александр, поистине люди, подобные ангелам жизнью и умом, ведь так были они искусны в книжном смысле православных догматов, наизусть зная все Священное Писание. Сверх того, были они просвещены и опытны и в военном деле. Род их ведется от великого Владимира, от колена великого князя Михаила Черниговского, который был убит безбожным Батыем за то, что насмехался над его богами и дерзновенно исповедовал Бога Христа перед столь сильным и грозным мучителем. А эти его родственники, венчанные кровью, приложены как невинные страдальцы к страдальцу за Христа и прибавлены к мученику мученики.

Тогда же убит им князь Александр Суздальский, по прозванию Горбатый, со своим единственным сыном Петром, бывшим во цвете молодости, лет семнадцати. И в тот же день убит его шурин Петр Ховрин благородного и богатого греческого рода, сын земского подскарбия, а после и брат его, Михаил Петрович. Я вспоминал об этом Александре Горбатом, когда описывал взятие Казани. А эти князья суздальские происходят по роду от Владимира Великого, более двухсот лет принадлежало им старшинство между всеми русскими князьями. Один из них, князь Андрей Суздальский, владел рекой Волгой до самого Каспийского моря. От него, насколько я помню, произошли великие князья тверские, но точнее об этом говорится в русской летописной книге. А тот новоубиенный Александр был человек глубокого ума и весьма искусный в делах войны, сверх того, был он тонкий знаток Священного Писания. Были они и перед самой смертью радостны, и не оставляла их надежда, и без вины были перебиты царем как агнцы Бога живого. Рассказывают о них бывшие тогда и видевшие это, что когда привели их на казнь, то сын, говорят, первый с покорностью склонил шею перед мечом, но отец отстранил его и сказал: «О дитя, сын мой любимый и единственный! Да не увидят мои очи отсечения твоей главы!» И первым был убит князь. А отважный юноша поднял честную голову мученика, отца своего, поцеловал и сказал, подняв взор к небу: «Благодарю тебя, царь веков, Иисусе Христе Боже наш, царствующий со Отцом и Духом Святым, что сподобил нас быть убитыми невинно, как и сам ты, невинный агнец, заклан евреями-богоборцами! И сего ради прими души наши в свои живодательные руки, Господи!» И, сказав это, склонился под секиру на усечение святой своей главы. И отошел к Христу своему с таким упованием и с великой верою.

Тогда, в те же годы или немного раньше, по его повелению убит князь Дмитрий Ряполовский, муж великого разума и большой храбрости, смолоду искусный и опытный в геройских подвигах, ибо немало, как известно там всем, выиграл он битв у безбожных измаильтян, заходя за ними далеко в самую степь. И вот выслужил! Головой заплатил! Оторвал его от жены и детей и тотчас велел предать смерти.

Еще в тот год убиты им князья ростовские Семен, Андрей, Василий и другие с ними. А после из тех же князей ростовских еще Василий Темкин, который здесь за него страдал, с сыном своим по его повелению зарублены опричниками его, отборными катами.

Еще убит князь Петр, по прозванию Щенятев, внук князя литовского Патрикея. Был он человек весьма благородный и богатый, но, оставя все богатство и большое имущество, избрал монашество и возлюбил бескорыстную жизнь в подражание Христу. Однако и там велел мучитель мучить его, жарить на железной сковороде, раскаленной на огне, и втыкать иглы под ногти. И в таких мучениях тот скончался. Убил он также братьев его из того же рода, известных князей Петра и Ивана.

В эти же годы убиты мои братья князья ярославские, происходящие от князя смоленского святого Федора Ростиславича, правнука великого Владимира Мономаха. Их имена: князь Федор Львов, человек выдающейся храбрости и святой жизни, с молодости и до сорока лет служил он ему верно, не раз одерживал светлые победы над погаными, обагряя руки свои кровью, вернее же, освящая их кровью басурман, истинных врагов креста Христова; другой князь Федор, внук славного князя Федора Романовича, который помог его (Ивана Грозного) прадеду, находясь в Орде у хана, губителя нашего — были тогда князья русские в рабстве у ордынского хана и власть получали из его рук, — так что был тот возведен на трон с его помощью. Вот как вспомнил он и заплатил за службу и доброжелательство наших прародителей к его прародителям! Наши князья ярославские никогда не покидали в бедах и несчастьях его прародителей как истинно верные и доброжелательные братья, происходящие по роду от того же славного и блаженного Владимира Мономаха. За этим князем Федором была его двоюродная сестра, дочь князя Михаила Глинского, славного рыцаря, которого без вины погубила его (Ивана Грозного) мать: был он ей дядей и обличал ее в беззакониях. Погубил он (Иван Грозный) немало и других князей этого рода. Одного из них, Ивана Шаховского по имени, он убил собственноручно булавой в городе Невеле на пути в Полоцк. Потом князей Василия, Александра и Михаила Прозоровских по прозванию и других князей этого же рода, прозванных Ушатыми, этого же рода князей ярославских, братьев их родственных, всем родом уничтожил, потому что, думаю, были у них большие вотчины, верно, поэтому и уничтожил.

Потом Ивана, князя Пронского, из рода великих князей рязанских, человека престарелого возраста, с молодости служившего не только ему, но и отцу его еще много лет, не раз бывшего великим гетманом и удостоенного сенаторского звания. В конце он склонился к монашеству, постригся в монастыре и отрекся от всей суеты этого мира ради своего Христа. Но царь человека столь престарелого возраста и маститой старости извлек из чреды спасенных и велел утопить его в реке. И другого князя Пронского, Василия, по прозванию Рыбина, он убил.

В тот же день убито немало и других благородных мужей и отменных воинов, пожалуй, двести, другие говорят, что и больше.

Тогда же убил он двоюродного брата своего Владимира с его матерью Ефросиньей, княжной Хованской, которая была из роду великого князя литовского Ольгерда, отца польского короля Ягайлы, поистине святая и великая постница, просиявшая в святом вдовстве и монашестве.

Тогда же велел он расстрелять из ручных ружей жену брата своего княжну Одоевскую Евдокию, также поистине святую и весьма кроткую, искусную в Священном Писании, знавшую все божественное пение, и двух мальчиков, сыновей брата своего, рожденных этой святой: одному было имя Василий, лет десяти, а другой поменьше. Забыл я уже, как было имя его, зато в вечной памяти книги жизни на небесах у самого Христа, Бога нашего, он хорошо записан. Убиты и многие другие их верные слуги, не только благородные мужчины и юноши, но женщины и девицы светлых и благородных шляхетских родов.

Потом были убиты славный и между русскими князьями Михаил Воротынский и Никита, князь Одоевский, родственник его, с детками-младенцами — один лет семи, а другой поменьше — и с женой. Говорят, что весь род их погиб. Вышеназванная Евдокия, бывшая за братом царя Владимиром, сестра ему. А какая же была за ним вина, за князем Воротынским? Пожалуй, только эта: когда по сожжении великого, славного и многолюдного города Москвы крымским ханом и по печальном и грустном, когда слышишь, опустошении русской земли безбожными варварами примерно через год этот же крымский хан пошел как хищный лев с рычанием и разинутой свирепой пастью на пожрание христиан со всей своей басурманской силой, желая уже вконец опустошить эту землю и изгнать из его царства самого великого князя, то наше чудо, узнав об этом, убежал от него из Москвы за сто двадцать миль, аж в Великий Новгород, а этого Михаила Воротынского оставил с войском и велел оборонять, как сумеет, опустошенные и несчастные эти земли. И он как твердый и мужественный человек, весьма искусный полководец дал сражение этому столь сильному басурманскому зверю. Он не позволил ему развернуться и еще менее разорять беззащитных христиан, он бился с ним со всей твердостью, и говорят, что сражение длилось несколько дней. И помог христианам Бог полководческим даром благоразумного мужа, и пали басурманские полки перед воинством христианским, и говорят, что два ханских сына были убиты, а один взят живым в той битве, сам же хан едва достиг Орды, бросив ночью великие басурманские хоругви и свои шатры. В той же битве взят живым и славный ханский гетман, христианский кровопийца мурза Диве. Все это — и гетмана, и ханского сына, и ханскую хоругвь, и его шатры отправил он нашему трусу и беглецу, жестокому и храброму против своих соплеменников и соотечественников, не сопротивляющихся ему.

Чем же воздал царь ему за эту службу? Прошу, внимательно выслушай эту горькую и грустную, когда слышишь, трагедию. Спустя примерно год велел он схватить, связать, привести и поставить перед собой этого победоносца и защитника своего и всей земли русской. Найдя какого-то раба его, обокравшего своего господина, — я же думаю, что был тот подучен им: ведь тогда еще князья эти сидели на своих уделах и имели под собой большие вотчины, а с них, почитай, по несколько тысяч воинов было их слугами, а он им, князьям, завидовал и потому их губил, — царь сказал князю: «Вот, свидетельствует против тебя твой слуга, что хотел ты меня околдовать и искал для этого баб-ворожеек». Но тот, как князь чистый от молодости своей, отвечал: «Не привык я, царь, и не научился от предков своих колдовать и верить в бесовство, лишь хвалить Бога единого, в Троице славимого, и тебе, царю и государю моему, служить верой. Этот клеветник — раб мой, он убежал от меня, меня обокрав. Не подобает тебе верить ему и принимать от него свидетельства как от злодея и предателя, ложно на меня клевещущего». Но он тотчас повелел блистательнейшего родом, разумом и делами мужа, положив связанным на дерево, жечь между двух огней. Говорят, что и сам он явился как главный палач к палачам, терзающим победоносца, и подгребал под святое тело горящие угли своим проклятым жезлом.

Велел он также подвергнуть разным пыткам и вышеназванного Никиту Одоевского, например, пронзив его грудь, таскать туда и сюда <по ней> его сорочку, так что вскоре тот скончался в этих страданиях. А того прославленного победителя, без вины замученного и обгоревшего в огне, полумертвого и едва дышащего, велел он отвезти в темницу на Белоозере. Провезли его мили три, и отошел он с этого жестокого пути в путь приятный и радостный восхождения на небо к своему Христу. О самый лучший и твердый муж, исполненный великого разума! Велика и прославлена твоя блаженная память! Если недостаточна она, пожалуй, в той, можно сказать, варварской земле, в том неблагодарном нашем отечестве, то здесь, да и думаю, что везде в чужих странах, прославлена больше, чем там, не только в пределах христиан, но и у главных басурман, то есть у турок, потому что немало турецких воинов было тогда на той вышеупомянутой битве. В особенности много послано было в помощь крымскому хану от двора Махмета, великого паши, и все пропали по твоему благоусмотрению, ни один, говорят, не возвратился в Константинополь. Но что говорю я о земной твоей славе? Ведь и на небесах у царя ангелов славится память твоя как истинного мученика и победоносца как раз за ту пресветлую победу над басурманами, победу, которую ты одержал, защищая христиан, и утвердил мужеством своей храбрости. А особо сподобился ты получить великую мзду за то, что безвинно пострадал от этого кровопийцы, сподобился ты венца от Христа нашего Бога в его царствии со всеми великомучениками, потому что много ты геройствовал от молодости твоей до шестидесяти лет без малого за овец его против басурманского волка.

Оба они, близкие родственники друг другу, вместе претерпели страдания, ибо князья Воротынские и Одоевские — из рода мученика князя Михаила Черниговского, зарезанного Батыем безбожным, внешним врагом церкви. А этот Михаил-победоносец, родственник тому и тезка, пожжен внутренним драконом церкви, губителем христиан, боящимся чар. Ведь Василий, его отец, будучи стар, с упомянутой преступной и совсем молодой женой разыскивал повсюду злодейских колдунов, чтобы помогли ему в деторождении, не желая, чтобы властителем по нем был брат его. А был у него брат Юрий, весьма мужественный и доброго нрава, так что он велел и заповедал жене своей и окаянным советникам по своей смерти убить того без промедления; того и убили. А о колдунах этих так пеклись, рассылали за ними туда и сюда вплоть до самой Карелии, то есть Финляндии (находится она на больших горах у Ледовитого океана), и оттуда приводили их к нему, лядащих этих и злобных советников сатаны. И с их помощью от скверных семян по злому произволу, а не по природе, устроенной Богом, родились у него два сына. Один такой жестокий кровопийца и губитель отечества, что не только в русской земле о таком чуде и диве не слыхали, но думаю, что поистине нигде и никогда, потому что и злобного Нерона превзошел он жестокостью и разными несказанными мерзостями. Особенно ведь то, что не был он внешний непримиримый враг и гонитель церкви Божьей, но внутренний ядовитый змей, который терзал и пожирал рабов Божьих. А другой был безумен, без памяти, бессловесен, как будто родился диким зверем.

Вот, внимательно созерцайте и смотрите на таких христиан, что осмеливаются неподобающим образом приглашать на подмогу к себе, детям своим, мужьям злобных колдунов и баб, которые ворожат на воде и нашептывают и другими чарами колдуют, общаются с Дьяволом и призывают его на помощь, — разглядите в этой неслыханной жестокости, о которой говорилось, какую помощь и какую пользу имеете вы от этого! Мне не раз приходилось слышать, что многие считают это за малость и говорят со смехом: «Этот грех мал, он легко искупается покаянием». А я говорю: «Не мал, но поистине весьма велик». Потому что нарушает он важную Божью заповедь по завету, ибо говорит Господь: «Да не убоишься никого и никому не послужишь», то есть: «Ни от кого не получишь помощи, кроме меня, — ни вверху на небе, ни внизу на земле и ни в безднах». Еще об этом: «Кто пред людьми откажется от меня, от того и я откажусь пред Отцом моим небесным». А вы, забыв эти непреложные заповеди Господа нашего, спешите к Дьяволу, прося у него через колдунов! Но чары, как всем известно, без отвержения от Бога и без согласия с Дьяволом не бывают. Думаю я также, что в действительности грех этот неискупим для тех, кто им поддается, и не легок для покаяния: неискупим потому, что малым его воображаете, не легок потому, что без Иудина отступничества, и без договора, то есть обета, с Дьяволом, и без отступничества от Христа, как мы говорили, этих колдунов чары, и относы, и ворожба на воде вместо начальной купели, и натирание солью вместо святого помазания, скверные нашептывания вместо открытого обращения к Христу на святом крещении, относы вместо приношения на святой жертвенник пречистого агнца — не в состоянии действовать. А все это придумано Дьяволом ради дьявольских союзников среди вышеназванных преступных людей. Но да избавит всех православных от них Господь Бог наш по премногой своей благодати! И если кто не прислушивается к ним, тому и бояться нечего, потому что рассеиваются они как дым при знаке честного креста не только от умудренных христиан, но и от простых людей, верующих во Христа и с доброй совестью живущих, у которых на сердцах плотских скрижалей начертаны евангельские слова Христовых заповедей. Об этом свидетельствует и сам Бог-Слово в той молитве, которой в конце научил молиться учеников своих, сказав: «Яко твое есть царство и сила» и так далее. В девятнадцатой беседе на Евангелие от Матфея блаженный Златоуст хорошо объясняет, что не должен христианин бояться ни царства, ни другой силы, никого, кроме одного Бога. Если когда Дьявол порабощает нас муками, это Бог позволил. А сам он без воли Божьей, хоть и злорадный, и лютый, и непримиримый наш враг, не только нас, людей, не поработит, но даже и свиней или стад воловых или других скотов без воли Божьей. Все это засвидетельствовано в Евангелии. А лучше поймете, прочтя в другом священном толковании златого языка.

Тех, кого смог удержать в память, я перечислил среди княжеских родов.

Попробую теперь написать, насколько даст мне Господь память, о великопанских, а по-ихнему, боярских родах.

Убил он человека светлого родом Ивана Петровича, бывшего уже в преклонном возрасте, и жену его погубил Марию, действительно святую, у которой прежде, еще будучи молод, единственного возлюбленного сына оторвал от груди и голову ему отрубил — Ивана, князя Дорогобужского из рода великих князей тверских. Отец его был убит в битве с казанскими татарами, а младенец остался один на руках у матери. И она во святом вдовстве воспитала его до восемнадцати лет. О его смерти я вскользь упомянул, когда писал эту хронику, что убит он вместе со знатным юношей, двоюродным своим братом князем Федором Овчиной. И так разгорелся царь против этого Ивана, что не только слуг его, мужей-шляхтичей, различными пытками пытал и убил с семьями, но и города и села — а тот имел большую вотчину — все пожег, сам участвуя в набеге своих опричников, кого где нашел, ни жен, ни детей, сосущих при сосцах материнских, не пощадил, а в конце, говорят, велел ни одной скотины в живых не оставлять.

Мудрого своего советника Ивана, по прозванию Шереметева, о котором не раз упоминал я в хронике, еще в начале своих зверств подверг он такой злой пытке в узкой темнице с полом в остриях, что и поверить трудно. Сковал он ему тяжкими цепями шею, руки и ноги, а сверх того, толстым железным обручем поясницу, а к обручу велел привесить десять пудов железа, так что день и ночь мучил его в этом бедственном положении. Потом он пришел разговаривать с ним, а тот уже едва дышит и полумертв, оттого что в таких тяжких оковах лежит повержен на таком полу с остриями. Стал он у него среди других вопросов выпытывать и о следующем: «Где, дескать, великие капиталы твои? Отвечай мне. Знаю я, что очень ты богат, но не нашел того, что надеялся найти в твоих сокровищницах». Ответил Иван: «Целы, дескать, и скрыто лежат, где уже не достать их тебе». А он сказал: «Расскажи мне об этом, а если нет, прибавят к пыткам пытки». Ответил Иван: «Делай что хочешь. Близко уже мое избавление». А царь сказал: «Прошу тебя, расскажи мне о капиталах твоих». Ответил Иван: «Если и расскажу я тебе о них, не достать их тебе, как я сказал: перенес я их руками нищих в небесное хранилище к моему Христу». Дал он царю тогда и другие весьма мудрые ответы, как если был бы он из мудрых философов или великих учителей. И тот, слегка сжалившись, велел освободить его от тяжких уз и перевести в лучшую темницу. Но как раз в тот день царь приказал удушить его брата Никиту, с бесчисленными на теле ранами от варварских рук, человека храброго, удостоенного уже сенаторского звания. А Иван после того с телом, разрушенным насилием, несколько лет еще прожил при нем, раздав остатки своей собственности главным образом убогим и странникам, — дав их в духовный рост мздовоздаятелю Христу Богу. Он ушел в один из монастырей и облекся в святой монашеский образ. Уж не знаю, не велел ли и там умертвить его царь.

Потом убил он двоюродного брата своей жены Семена Яковлевича, человека благородного и богатого; сын его, еще отрок возрастом, также удушен.

Еще же убиты им мужи: по имени Хозяин, по прозванию Тютин, муж греческого происхождения и весьма богатый, он был у него подскарбием земским и уничтожен со всей семьей, то есть с женой, с детьми и другими близкими, а также другие богатые и известные мужи, имен которых из-за многочисленности невозможно написать, ведь несколько тысяч убито их и не только в городе Москве, а и в других больших городах и крепостях.

Потом разграбил он великое богатство своего сенатора, собранное еще предками того. Имя тому было Иван, по прозванию Хабаров, античного рода, что звались Добрынскими. Но этот человек мало заботился о своих сокровищах, утешителем служил ему Бог, потому как был он отчасти искусен в разумении книг. А через три года царь велел его убить вместе с единственным сыном ради вотчины, потому что имел он во многих поветах великие вотчины.

Тогда же убил он человека светлого рода Михаила Матвеевича Лыкова, а с ним ближнего родственника его, очень красивого юношу во цвете младости, который был послан за границу в Германию за наукой. Там он хорошо выучился немецкому языку и письму, ибо был он там в обучении немало лет и объездил всю немецкую землю. Возвратился он было к нам в отечество, а через несколько лет вкусил без вины смерть от тирана. А тот блаженной памяти Матвей Лыков, отец Михаила, сгорел. За отечество он пострадал: когда возвратились от Стародуба войска польское и литовское со своим гетманом, немало тогда разорили они северских городов. И тот Матвей видел, что не спасти ему его крепость, и пустил вперед жену с детьми своими в плен, а потом, не желая видеть захват крепости врагами, защищал вместе с народом крепостные стены, потому что предпочел сгореть с ними, но не сдать город врагам. Жена и дети его как пленники приведены были к королю Сигизмунду Старому. И король, как истинно настоящий святой христианский, велел кормить их не как пленников, но как своих, и не только кормить в царских своих покоях, но велел, чтобы доктора его научили их шляхетским наукам и латинскому языку. Потом через несколько лет великие послы московские в Кракове Василий Морозов и Федор Воронин выпросили их у короля на родину, по правде скажу, неблагодарную и недостойную ученых людей, в землю жестоких варваров, где один из них, по имени Иван, взят живым на битве и умерщвлен лифляндским магистром в суровой тюрьме — пострадал за отчество, как и подобает ученому человеку; а тот другой, уже названный Михаил, остался и был воеводой в Ругодиве, где и убит, как мы сказали, этим мучителем, царем-варваром. Вот так он, суровый и жестокий варвар, не помня заслуг отцов и братьев, воздает верным и служащим ему людям, украшенным светлыми своими делами!

Потом уничтожил он семейство Колычевых, также просвещенных и выдающихся в своем роду людей, единокровных Шереметевым, а прародитель этих просвещенных и знаменитых людей приехал из Германии. Имя его было Михаил, говорят, что был он из рода австрийских князей. А уничтожил он их по той причине, что очень рассвирепел на их дядю, архиепископа Филиппа, обличавшего его в преступных беззакониях, о чем коротко я расскажу позже. И было тогда знамение явлено от Бога над одним из них, по имени Иван Борисович Колычев. И вот как в действительности случилось это чудо, о чем слышал я от одного свидетеля, видевшего его.

Когда царь весьма разъярился, вернее же сказать, взбесился через неприятеля и врага человеческого, разожженный бесовскими сообщниками, и, как сказал я прежде, сжигал, разъезжая, этого Ивана Петровича городки, села и дворы с живущими в них, тогда наткнулся он, говорят, на очень высокое строение, на их бытовом языке называют его повалушей. В самых верхних покоях велел привязать он покрепче названного этого человека и как под это строение, так и под другие, стоявшие близ него, где было нагнано и заперто много людей, велел он поставить несколько бочек пороху, а сам стал вдалеке с воинским строем, как будто под вражеской крепостью, ожидая, когда взорвется строение. И когда взорвало и разметало не только эту постройку, но и другие, стоявшие поблизости, он со всеми своими опричниками, поистине как бешеный с неистовыми, со всем этим дьявольским полком выскочил во всю конскую прыть смотреть разорванные тела христиан, при этом все громогласно завопили, как при битве с врагами и как если бы самую светлую одержали победу. А в строениях этих, под которые заложен был порох, было множество связанных и запертых людей. А после того далеко в поле нашли этого Ивана: одна рука привязана к большому бревну, а сам цел сидит на земле, и ничуть нигде не поранен, и Господа славит, творящего чудеса, а прежде был распят и связан по рукам и ногам. Когда это стало известно царским опричникам, то один из них, бесчеловечный и жестокий, пустился и быстро прискакал на коне прямо к нему, увидел, что тот невредим и поет благодарственные псалмы Господу, тотчас отрубил ему саблей голову и как дар драгоценный принес ее столь же жестокому своему царю. И тот велел тут же зашить ее в кожаный мешок и послать ее к дяде Ивана, помянутому архиепископу, заключенному в тюрьме, со словами: «Вот родича твоего голова! Не помогли ему твои чары!»

Этих Колычевых в роду несколько десятков было: были среди них мужи храбрые и выдающиеся, иные из них удостоены были сенаторского звания, а иные были стратегами. И вырублены они всем родом.

Потом убил он очень храброго и разумного человека, знатока к тому же Священного Писания, Василия, по прозванию Разладина, из рода славного Ивана Родионовича, прозванного Квашней. Говорят, что и мать его Федосья, многолетняя престарелая вдова, вытерпела от мучителя многие муки, пострадав без вины. Всего у нее было трое сыновей; были они очень храбрые; один — помянутый Василий, другой — Иван, третий — Никифор, убитый еще в юности в сражении с немцами (однако немцы тогда были разбиты). Люди были они храбрые очень и мужественные, прекрасны не только телом, но поистине украшены были они добрыми нравами и душами.

И тогда же убит им был Дмитрий, называемый Пушкиным, также весьма разумный и храбрый человек уже зрелого возраста. Был он родственник Челядниных.

Потом убит им славный стратег Крик, по прозванию Тыртов, человек не только храбрый, мужественный и знаток Священного Писания, но поистине широк разумом, к тому же кроток он был и тих, весьма украшен всяческим благонравием и приятен добрыми навыками. Сверх того — что лучше еще и удивительней? — был он чист и непорочен, как родился от матери своей. Среди воинства христианского знаменит он был и прославлен, ибо много было у него на теле ран от многих сражений с разными варварами. Был он еще юн, когда храбро молодцевал при взятии Казани, где лишился одного глаза по великому и крепкому своему мужеству. И такого не пощадил кровопийца-тиран!

Тогда же или чуть раньше был им убит муж благоверный Андрей, внук славного и сильного рыцаря Дмитрия, по прозванию Шеина, из рода Морозовых, что прибыли от немцев вместе с Рюриком, пращуром русских князей, — семь храбрых и благородных мужей, среди них-то и был Мисса Морозов. А этот Дмитрий, сражаясь за православие, тоже принял мученический венец от казанского хана Махмет-Аминя.

В те же годы убиты им мужи из этого же рода Морозовых, удостоенные сенаторского звания: одному было имя Владимир, — много лет он томил его в темнице, а потом и уничтожил, — а другому было имя Лев, по прозванию Салтыков, с четырьмя или пятью сыновьями, цветущими еще цветом юности. Позже потом слышал я, что Петр Морозов жив, что и дети Льва уничтожены не все, некоторые, говорят, остались живы.

Тогда же перебиты Игнатий Заболоцкий, Богдан, Феодосий и другие их братья, выдающиеся стратеги и молодцы благородного происхождения. Говорят, что уничтожены они всем родом вместе с родственниками.

И еще перебиты Василий и братья его со своими родственниками, по прозванию Бутурлины, люди, блиставшие в своих родах. Они были в родстве с названным Иваном Петровичем.

Еще же убит им Иван Воронцов, сын того Федора. То, что в молодости своей убил царь этого отца Федора вместе с другими мужами, — я об этом упомянул, когда писал хронику.

Потом убит им муж знатного рода и весьма храбрый, с женою и единственным своим сыном отроческого еще возраста или детского, лет пяти или шести. А был человек этот из рода великих Сабуровых, и прозвание было ему Замятня. Единоутробная сестра его отца была за отцом царя — преподобная мученица Соломонида, о которой я прежде всего вспомнил в этой книжке.

Убиты им многие стратеги или командиры, люди храбрые и искусные в военном деле: Андрей, называемый Кашкаров, человек, прославившийся своими значительными заслугами, и брат его, по имени Азария, также человек разумный и искусный в Священном Писании, уничтожен с детишками, а также их братья Василий и Григорий, по прозванию Тетерины. Немало и других дядьев и братьев их с семьями, женами и детьми велел он уничтожить.

Также и из рязанской шляхты со всеми родами уничтожены благородные мужи аристократического происхождения, мужественные, храбрые, украшенные славными заслугами Даниил Чулков, командир выдающегося мужества Федор Булгаков и некоторые другие искусные богатыри и военачальники, короче говоря, разорители басурманских и защитники христианских пределов, вместе с братьями и многими другими родственниками — в тот же год и за один день в новой крепости на Дону посланными от царя свирепыми опричниками. А воеводой этих демонских воинов был любовник царя Федор Басманов, который после собственной рукой зарезал отца своего Алексея, знаменитого прихлебателя, маниака на их языке, и губителя своего и святой земли русской. О праведный Боже, сколь ты праведен, Господи, и праведны судьбы твои! Что приготавливал он братьям, то скоро вкусил и сам!

Тогда же и в тот же день убил он уже названного прославленного добротой и самого светлого в роду князя Владимира Курлятева. И тогда же вместе с ним зарезал он Григория Степанова, сына Сидора, из рода великих сенаторов рязанских. А тот-то Степан, отец Григория, был муж, прославившийся добродетелями и искусный в богатырских делах. Служил он много лет — годов до восьмидесяти — весьма верно и трудолюбиво святорусской империи. Потом прошло лишь около недели, напали на эту новую крепость поганые измаильтяне со своими царевичами, числом тысяч десять. Но христианские воины твердо противустали им, защищая от внезапного нападения поганых крепость и бедных христиан, живущих при крепости. И при этой обороне, храбро сражаясь, одни тяжело ранены, другие же, сражаясь до смерти, изрублены погаными. И вдруг после этой битвы, дня через три, — ужасно и удивительно не только говорить, но и слышать! — случилось нечто тягостное и бессмысленное: вдруг внезапно от этого свирепого зверя и губителя святой русской земли, от этого сына и сотоварища антихриста, напали вышеназванные опричники на оставшихся христианских воинов, которых они надеялись еще захватить после резни и измаильского побоища. Рассказывают, что прискакали они в город, вопя как бесноватые, рыская и кружа по домам или ставкам: «Где такой-то князь Андрей Мещерский и князь Никита, брат его, и Григорий Иванов, сын Сидора (двоюродного упомянутому)?» И хотя слуги показывали им тела мучеников, только что убитых измаильянами, они как безумные, надеясь, что те еще живы, вломились в их дома с приготовленными пыточными орудиями, чтобы резать. И, увидев их мертвыми, помчались тут же, посрамленные, к зверю, чтобы доложить об этом.

Подобное произошло и с одним моим братом, из нашего рода, князем ярославским, которому было имя Андрей, по прозванию Аленкин, внуком названного славного князя Федора Романовича. Ему пришлось оборонять один город или крепость из северских крепостей от внезапного нападения врага, и был он застрелен из огненной пращи и на другой день умер. А на третий день прискакали опричники от тирана, чтобы зарезать его, нашли его уже мертвым и поскакали к зверю докладывать. А кровожадный и ненасытный зверь после смерти святого подвижника отнял у жены и детишек вотчину и все имущество и, переселив их с их родины в дальние земли, там, говорят, всех всей семьей в притеснениях уничтожил.

И других Сабуровых, по прозванию Долгих, а на деле больших в мужестве и храбрости, и других, Сарыхозиных, приказал уничтожить целыми семьями. Рассказывают, что вели их сразу восемьдесят душ всего с женами и детьми, также и младенцев, сосущих грудь в бессловесном еще возрасте, играющих на руках матерей, несли на казнь.

В те же годы или несколько раньше умертвил он благорожденного жителя по имени Никиту, по прозванию Казаринова, долгие годы верно служившего святорусской империи, с единственным сыном Федором, бывшим во цвете лет. А умертвил он его таким образом: когда послал он за ним отборных палачей, чтобы схватить его, тот, увидев их, уехал было от него в монастырь, стоящий на реке Оке, и принял там на себя великий ангельский образ. А когда присланные тираном опричники стали допытываться о нем, то, подражая Христу своему и изготовившись, то есть приняв святые дары, вышел он им навстречу и бесстрашно сказал: «Я тот, кого вы ищете!» Схватили они его и связанного привели к царю в кровопийственный город, называемый Слобода. И когда увидел его во ангельском чине этот зверь, наделенный речью, тотчас вскричал как истинный оскорбитель христианских таинств: «Он, дескать, ангел: так следует ему на небо возлететь!» И тотчас велел поставить под сруб бочку пороха аль две и, привязав там мужа, взорвать. И действительно, по злой воле войдя в согласие с отцом своим, сатаной, поневоле произнес ты правду лукавыми устами! Как некогда Кайафа, ярясь на Христа, непроизвольно пророчествовал, так ты, несчастный, изрек здесь верующим во Христа, вернее же мученикам, о восхождении на небо, ибо Христос своим страданием и пролитием своей драгоценнейшей крови отворил для верных небо к небесному взлету или восхождению.

К чему говорить лишнее? Если бы писал я их по именам и родам, кого хорошо помню, этих храбрых, знаменитых и благородного происхождения мужей, не уложился бы, переписывая их, в книгу. Но что сказать о тех, кого по человеческому несовершенству не удержал я в памяти и кого поглотило забвение? Их имена навсегда занесены в книги жизни, так что и малое самое их страдание не забыто у Бога, благого мздовоздаятеля и сердцеведца, испытателя всего тайного.

После всех этих, уже названных, убит был им Михаил Морозов, муж славного рода лет восьмидесяти, был он сенатором избранной рады, со своим сыном Иваном, молодым человеком, и еще одним юношей, имя которого я забыл, и со своей женой Евдокией, была она дочь князя Дмитрия Бельского, близкого родича короля Ягайлы. Справедливо говорят, что вела она святую жизнь, потому что напоследок вместе с мужем своим и со своими возлюбленными украсилась мученическим венцом, ведь вместе претерпели они страдания от тирана.

Думаю, что нельзя мне умолчать о священномучениках, пострадавших от царя, хотя коснуться этого нужно по возможности кратко, оставив лучше тем, кто живет там, кто ближе и лучше осведомлен, в особенности кто мудрее и разумнее, насколько возможно подвергнуть восполнению невежество и несовершенство, так сказать, написанного нами о страдальцах, исправить, раскрасить и сделать благолепными подвиги мучеников сравнительно с тем, как это сделано у нас, скрывшихся от погони и находящихся в далеких странах. Просим извинить за недостатки или погрешности.

По смерти ли митрополита московского Афанасия, по добровольном ли оставлении им престола на архиепископский престол русской митрополии был возведен Филипп, игумен с Соловецкого острова. Как мы говорили, был он муж славного и великого рода, от молодости своей украшен добровольной монашеской нищетой и благолепной жизнью иерея, духом тверд и мужествен. Когда поставили его епископом, стал он украшаться епископскими делами, прежде всего по-апостольски ревновать о Боге. Видя, что царь поступает не по-божески, обливаясь невинной христианской кровью и совершая всякие неподобающие и скверные поступки, стал он вначале обращаться, в подходящее время, с просьбами, как сказал великий из апостолов, и настаивать во всякое время, потом угрожать страшным судом Христовым, препятствуя данной ему от Бога епископской властью, и говорить без стеснения о Господней воле столь гордому, свирепому и бесчеловечному царю. Царь же повел против него большую войну и тотчас пустился на злобные поклепы и сикофантии. Дело неслыханное и нелегкое, чтобы о нем рассказать! Рассылает он по тамошним своим русским пределам скверных своих прихлебателей: рыщут и пробегают они тут и там, как кровожадные волки, посланные свирепейшим зверем, ищут они и добывают подложные сведения против святого епископа, старательно разыскивают, зыркая тут и там, где только найти можно лжесвидетелей за большие подарки и поддержку высшей власти.

О, велика беда от неслыханной и тягчайшей бесовской дерзости! О, человеческие козни, разжигаемые дьявольским бесстыдством! Кто и где слыхал, чтобы епископа допрашивали и судили миряне? Как пишет Григорий Богослов в Слове о похвале Афанасия Великого, имея в виду собор безбожных агарян: «Которые сажали, дескать, мирских людей и приводили на испытание к ним епископов и пресвитеров, а ведь тем мирянам и краем уха не следовало таковых слушать», и так далее. Где священные законы? Где семистолпные правила? Где апостольские уложения и уставы? Все они попраны и поруганы самым скверным зверем-кровопийцей и безмозглыми людьми, угождателями ему, губителями отечества!

Что же он делает потом? Восставая против святителя, он не посылает, однако, к константинопольскому патриарху, перед судом которого русские митрополиты, если бы оказались кем в чем обвинены, — только перед ним обязаны давать о себе показания. Он не просит у патриаршего престола наместника, чтобы допросить епископа. И действительно, бесясь на святого архиепископа, забыл ты разве свежую или недавнюю историю, которую сам часто рассказывал, о святом Петре, митрополите русском, как был на него ложный донос от заносчивого тверского епископа? Ни один из русских князей, узнав об этом, не осмелился чинить разбор между епископами, то есть судить священников. Ведь они тотчас послали к константинопольскому патриарху за наместником, чтобы он разобрался и рассудил это, как подробно об этом написано в русской летописной книге. Иль не было тебе это за образец, о зверь-кровопийца, если бы хотел ты быть христианином?

И созывает он против святителя свои скверные соборища иереев Вельзевула и проклятый сонм союзников Кайафы, и вступает с ними в соглашение, как Ирод с Пилатом. И приходят они вместе со зверем в большую церковь и садятся на святое место — о мерзость запустения с главой окружения их и с трудом уст их! — и приказывают от зловонной и проклятой власти привести к себе преподобного епископа, облеченного в освященные одежды. И выставляют они скверных людей: лжесвидетелей, предателей своего спасения — тяжко и горестно говорить об этом! — и тотчас сдирают с него спасительские одежды, и в руки палачам отдают святого человека, смладу воссиявшего добродетелями. И обнаженного волокут его из церкви и сажают на быка задом наперед — окаянные и скверные! — и свирепо без пощады бьют его тело, утомленное многолетними постами, и возят по площадям крепости и города. А он, храбрый борец, терпит все это так, как если бы не было у него тела, среди этих мучений благодарит Бога в хвалах и песнях, священномученической десницей своей благословляет бесчисленные толпы горько плачущих и рыдающих.

Уподобившись во зле самому первому и самому лютому дракону, губителю рода человеческого, этот лютый зверь не сыт еще кровью священномученика и не доволен этим неслыханным от века бесчестьем над преподобным епископом. Велит он затем оковать его тягчайшими цепями по рукам и ногам и по бедрам, ввергнуть престарелого и измученного человека, утомленного великими трудами и с немощным уже телом, в тесную и мрачную темницу, темницу велит он закрыть крепкими затворами и замками и стражу ставит к темнице — своих единомышленников во зле. Потом, день-другой спустя, посылает он в тюрьму кого-то из своих советников посмотреть, не умер ли уже. Говорят, что когда вошли в темницу, то будто обнаружили, что епископ освобожден от тяжких оков и, воздев руки, занят божественным псалмопением, а оковы лежат рядом. Увидев это, восплакали, возрыдали и припали к коленям его посланные сенаторы, а вернувшись с поспешностью к жестокой, сумоуправной и надменной этой власти, вернее же сказать, к лютому и ненасытному хищному зверю, все подробно возвестили. Говорят, что он тут же вскричал: «Чары, дескать, чары он пустил, враг мой и изменник!» А советников, которые умилились увиденному, стал притеснять и запугивать разными смертными муками. Потом, изморив голодом свирепого медведя, велел впустить его к епископу в темницу и затворить, — это я действительно слышал от достоверного свидетеля, видевшего это. После того сам он наутро пришел и велел открыть темницу, полагая, что зверь сожрал епископа. Однако опять нашли его по Божьей благодати цела и ничуть не поранена, стоящего, как и прежде, на молитве, зверь же, сделавшись кротким, как овца, лежал в углу темницы. О чудо! Звери, свирепые по природе, изменяются вопреки природе у кротких, люди же, созданные Богом кроткими по природе, собственной волей из кротости в свирепость и бесчеловечность переходят! Рассказывают, что царь тут же вышел и сказал: «Чары, дескать, пускает епископ». Поистине то же самое говорили в древности мучители о творивших чудеса мучениках.

Рассказывают, что потом отвел мучитель епископа в один монастырь под названием Отрочий, находящийся в Тверской земле, и там пробыл он чуть не целый год, как утверждают некоторые, а царь якобы посылал к нему и благословения просил, чтобы простил его, а также о возвращении на престол. Но тот, как мы слышали, отвечал ему: «Если, дескать, обещаешь покаяться в своих грехах и удалить от себя этот дьявольский полк, собранный тобою на гибель христианам, то есть опричников, или так называемых кромешников, я благословлю, дескать, тебя и прощу, и на престол свой, послушавшись тебя, вернусь. Если же нет, да будешь ты проклят в этом веке и в будущем вместе со своими хищными опричниками и со всеми единомышленниками твоими по злу!» И одни рассказывают, что по повелению царя был он задушен в том монастыре свирепым и бесчеловечным опричником, а другие передают, что был он сожжен на горящих углях в одной из любимых крепостей царя, называемой Слободой, что наполнена христианской кровью. Так или иначе, но во всяком случае был он увенчан священномученическим венцом от Христа, которого он возлюбил смолоду и за которого претерпел страдания.

После убийства митрополита разными пытками замучено и уничтожено несколько сот клириков, а также нехиротонисанных благородных мужей. Ибо там, в той стране, многие благородные светлого рода мужи имеют собственность и в мирное время служат архиепископам, а когда случается война с соседними врагами, тогда входят они в христианское войско. Они не хиротонисаны.

Но раньше еще, чем этот Филипп был возведен на митрополию, великий князь упросил епископа казанского, по имени Герман, быть архиепископом русской митрополии. И хоть тот усиленно отказывался от этого дела, но как великий князь, так и собор принудили его к этому. Говорят, что дня два был он уже в церковных палатах на митрополичьем дворе, но все еще отказывался от тягот великого пресвитерства, особенно потому, что не хотел быть в этом сане при столь свирепом и безрассудном царе. Говорят, что пустился он с царем в беседы, поучая его тихими и кроткими словами, напоминая ему о Страшном суде Божьем и нелицеприятном испытании каждого человека в его делах — как царей, так и частных лиц. После этих бесед царь отправился в свои покои и тотчас передал своим любимым прихлебателям это духовное наставление: ведь уже слетелись к нему отовсюду эти доброй избранной рады не только злобные клеветники, лукавые паразиты и болтуны, но и настоящие воры и разбойники, люди, полные всех бесчестных мерзостей. И они, испугавшись, что если послушается он епископского наставления, тотчас прогонит их с глаз долой и сгинут они в своих пропастях и норах, как услышали про это от царя, ответили ему в один голос: «Боже сохрани тебя, дескать, от этого наставления! Разве, царь, желаешь ты снова быть в рабстве у этого епископа, еще более горьком, чем был ты прежде много лет у Алексея и Сильвестра?» И со слезами умоляли его, припадая к его ногам, особенно же один из них, по имени Алексей Басманов, со своим сыном. Послушал он их и тотчас велел изгнать епископа из церковных палат, сказав: «Еще ты, дескать, и на митрополию не возведен, а уже в рабство обращаешь меня!» А через два дня нашли мертвым этого казанского епископа у себя на дворе. Одни говорят, что тайно удавили его по повелению царя, другие же, что умертвили смертельным ядом. А принадлежал Герман к высокому роду Полевых, как называется эта шляхта по своей вотчине. Был он человек как крупного сложения, так и великого ума, человек чистой и поистине святой жизни, знаток Священного Писания, ревнитель о Боге и плодовит в духовных трудах. К тому же был он знаком отчасти с учением Максима Философа. Хоть и происходил он из среды монахов-иосифлян, но вовсе не были ему свойственны их лукавый нрав и обычное лицемерие, а был он человек добрый, справедливый, твердого духа, великий помощник тем, кто объят напастями и бедами, очень щедр также и к нищим.

Потом убил он Пимена, архиепископа Великого Новгорода. Этот Пимен вел чистую и очень суровую жизнь, но нравом был странный: говорят, что он прислуживался к тирану и вместе с ним участвовал в гонениях на митрополита Филиппа. Но чуть позже и сам испил он от царя смертную чашу: когда тот приехал в Великий Новгород, то приказал утопить его в реке.

А тогда царь такие преследования учинил в этом большом городе, что, говорят, за один день приказал изрубить, утопить, сжечь и замучить другими муками больше пятнадцати тысяч мужчин, не считая женщин и детей. И в этом свирепом пожаре убил он тогда Андрея, называемого Тулуповым, из рода князей Стародубских, человека кроткого и благонравного, пожилого возраста. А другой муж, Цыплятев, прозванный Неудачей, из рода князей белозерских, убит с женой и детишками. Был он тоже благонравен, опытен и очень богат. Были они оба поставлены на службу великому храму Софии, то есть Премудрости Божьей. С ними же замучены и убиты разные другие благородные шляхетные мужи и юноши.

Слышали мы, что приобрел он тогда великие кровавые и проклятые богатства, ибо в старинном этом и большом городе, в Новгороде, живет торговое население. В самом городе у них морской порт, потому и очень богаты. Похоже на то, как мне кажется, что ради этих великих богатств он и уничтожил их.

После поставили другого архиепископа на место того, как я слышал, человека кроткого и замечательного. Но года через два приказал он и этого убить с двумя аббатами, то есть большими игуменами, или архимандритами.

Сверх того, за это же время замучено им так или иначе и убито много священников и монахов. Убит им тогда игумен Корнилий, настоятель Печерского монастыря, человек святой, великий и прославленный своей добродетелью. Смолоду просиял он монашескими подвигами, воздвиг он названный монастырь великими трудами и молитвами к Богу. Там прежде, пока не было у монастыря имений и монахи пребывали в нестяжании, по благодати Христа, Бога нашего, и молитвами его пречистой Матери происходили бесчисленные чудеса. Но когда возлюбили монахи собственность, особенно же недвижимую, то есть деревни и села, померкли божественные чудеса. Вместе с ним убит был тогда другой монах, ученик этого Корнилия по имени Вассиан, по прозванию Муромцев. Был он ученый и сведущий человек, знаток Священного Писания. Говорят, что их вместе в один день задавили каким-то орудием пыток. Вместе погребены и преподобномученические их тела.

Потом он разграбил и приказал сжечь большой город Ивангород, что стоит вблизи моря на реке Нарве. Также и в Великом Пскове и в других многих городах были бесчисленные несчастья, опустошения и кровопролития, которые подробно описать невозможно.

Во всем этом служили ему его прихлебатели со свирепым полком варваров, называемых опричниками, я и прежде не раз говорил о них. На место выдающихся и украшенных доброй совестью мужей собрал он со всех своих русских земель людей скверных, наполненных всяким злом. Сверх того, еще связал он их страшными клятвами и принудил несчастных не водиться не только с друзьями и братьями, но даже и с родителями, а только во всем ему угождать и исполнять скверные и кровожадные его приказы, так что крестным целованием понуждал он этих несчастных и безрассудных на такие и еще более жестокие дела.

О, умыслы лукавого врага людей! О неслыханное зло и скверны, толкающие людей в пропасть сильнее, чем любые преступления! Слыхал ли кто когда, чтобы знаком Христа клялись в том, что будут преследовать и мучить Христа? И в том целовать знак креста, чтобы церковь Христову терзать различными муками? И страшными клятвами клясться в том, что будет расторгнута естественная любовь к родителям, родственникам и друзьям, всеянная в нас создателем? Здесь усматривай неслыханную скверну! Здесь ослепление этих людей, так как Дьявол хитростью заставил их отречься от Христа, сначала обольстив царя, потом уже вместе с царем в эту пропасть сверг и этих несчастных и так заставил отвратиться от тех священных обетов, которые при святом крещении даются самому Христу, чтобы клясться Христовым именем и отрекаться от евангельских заповедей. Но что говорю я: евангельских? И естественных, как я сказал: тех, что и у языческих народов хранятся и соблюдаются по воспитанному в нас Богом природному дару. Ведь Евангелие учит любить врагов и благословлять преследователей и так далее, внутренняя природа всех людей без голоса кричит и без языка научает иметь к родителям покорность, а к родственникам и друзьям любовь. Но Дьявол против всего этого вооружил со своим клевретом полк опричников и околдовал их клятвами. И действительно, чары, самые проклятые и скверные изо всех чар, простерлись над бедным человеческим родом от чарами зачатого царя. Господь заповедует не поминать имени своего всуе и, являясь свободными по природе, не связывать себя какими бы то ни было клятвами, то есть ни небом, ни землей, ни головой своей, ничем другим не клясться. Но эти упомянутые опричники как в забытьи отреклись от всего этого и исполнили обратное.

Чему вы удивляетесь, живя здесь от века в свободе под христианскими королями и считая, что нельзя верить этим названным нашим бедам? Действительно, нельзя бы, казалось, верить, если бы изложил я все подробно. А это написал я, стремясь сократить горестную эту трагедию, потому что и так едва не разрывается мое сердце от великой горести.

В те же годы погубил он прославленного добродетелями мужа, поистине святого и мудрого, архимандрита саном, именем Феодорит. О нем и о священной его жизни необходимо коротко вспомнить. Происходил он из славного города Ростова, откуда вышел и святой Сергий. На тринадцатом году жизни Феодорит ушел из родительского дома и добрался до самого Соловецкого острова, в монастырь, который расположен на Ледовитом океане. Пробыл он там один год, а на четырнадцатом году жизни принял монашеский образ и поступил в святое послушание, как это обычно у юных монахов, к одному святому, мудрому и престарелому иерею, по имени Зосима, тезке и ученику самого святого Зосимы Соловецкого. Послужив ему в непрерывном духовном послушании пятнадцать лет, приобрел он там всякую духовную премудрость и по ступеням добродетели взошел к преподобию. Был он потом рукоположен новгородским архиепископом во дьякона, а после, пробыв с год у своего старца, вышел из этого монастыря с его благословением, чтобы узреть славного и великого мужа, истинного чудотворца, Александра Свирского, и пребывал у него как чистый у чистого и непорочный у непорочного. А принял тот его по прозрению вне монастыря, выйдя ему навстречу, хотя никогда не знал его и не слыхал о нем, но сказал: «Сын Авраама пришел к нам, дьякон Феодорит». И пока жил он в этом монастыре, очень любил его.

Потом пошел он от Александра за реку Волгу в находящиеся там большие монастыри, отыскивая храбрых воинов Христовых, которые воюют против темного начала власти земных владык века сего. Обошел он там все обители и поселился в большом Кирилловом монастыре, потому что нашел там духовных монахов — Сергия, по прозванию Климина, и других святых мужей. Пробыл он там года два, подражая их суровой и святой жизни, изнуряя и покоряя плоть свою в рабство и повиновение духу. Оттуда он пошел в тамошние пустыни, а там встретил блаженного Порфирия, исповедника и первомученика, бывшего игумена Сергиевой обители, в тяжких оковах перенесшего много мук от великого князя, отца нынешнего. Стоит коротко вспомнить, что за причина была страданиям этим святого Порфирия.

По повелению великого князя московского Василия был Порфирий силой выведен из пустыни на игуменство в Сергиевом монастыре. А в это время произошло вот что: этот свирепый князь Василий — как это издавна принято у князей московских жаждать крови братьев своих и по алчности своей губить их из-за жалких и несчастных вотчин — захватил тогда близкого своего родственника, брата своего самого близкого по крови, Василия, князя северского, прозванного Шемячичем, человека прославленного и очень храброго, искусного в богатырских предприятиях, справедливо будет сказать — грозу басурман, который не только защищал свою вотчину Сиверу от частых набегов безбожных измаильтян, очень часто нанося им значительные поражения, но неоднократно углублялся в степь до самой Крымской орды и там одерживал над ханами Орды блистательные победы. И вот этот-то названный князь Василий, рожденный кудесницей-гречанкой, заключил в темницу столь славного мужа, поистине победоносца, и велел немедля умертвить его в тяжких оковах.

А тут пришлось ему приехать в этот Сергиев монастырь на празднество великой Пятидесятницы (потому как существует там у князей московских обыкновение справлять этот праздник ежегодно в этом монастыре: это якобы одухотворенно). И начал святой игумен Порфирий, как человек простого нрава, выросший в уединении, просить и молить за названного Шемячича, чтобы избавил он брата от темницы и столь тяжких оков. Стал мучитель возражать ему, как будто изрыгая пламя, а старец смиренно в ответ умолял: «Если, дескать, прибыл ты в храм безначальной Троицы просить у пресветлого Бога милости за грехи свои, будь сам милосердным к несправедливо преследуемым тобою. Если же, как говоришь ты, устыжая нас, виноваты они якобы перед тобой, прости им долг немногих динариев, по слову Христа, потому что ты сам ждешь от него прощения многих талантов». И тут же велел мучитель выгнать его из монастыря и того, за кого он молил, поскорей удушить. Немедля и с радостью освободившись от игуменских одежд, отрясши прах от ног своих по заповеди Божьей и приняв свою худую и рваную пустынническую одежду, отправился старец пешком в ту пустыню, что была с молодости вожделенна для него. Но тиран и после не переставая горел яростью против святого и по доносам некоторых корыстолюбивых и лукавых монахов, истинно скверных угождателей, велел снова приволочь святого человека из столь далекой пустыни в самую Москву и, отдав палачам, пытать различными пытками.

Спеша окончить эту историю, я опущу все беды его и муки и вспомню кратко лишь одно, что приходит мне на память, — апостольскую доброту этого удивительного человека. Когда святой был сильно истерзан пытками, то отдали его, едва живого, под надзор некоему Пашке, комнатному, или привратнику по-ихнему, который был у тирана верным катом и надзирателем при палачах. Заковал он того в тяжкие оковы, а сверх того, морил измученного человека голодом, чтобы угодить и проявить преданность тирану, желающему, чтоб поскорей наступила смерть. Но наш милосердный царь Христос не оставлял раба своего в беде, направляя свою заботу через жену надзирателя, которая проявила к нему великое человеколюбие, втайне снабжая его пищей и залечивая раны. А через какое-то время она спрятала его в одном месте и хотела освободить от уз, чтобы узник Христов смог избежать рук тирана. Говорят, что когда пришел ее муж и спросил у жены своей об узнике, отданном ему под надзор тираном, она ответила: «Еще вчера, дескать, сбежал он, и не знаю я о нем ничего». И муж ее, боясь свирепого князя, поручившего ему надзор, вынул нож, чтобы тотчас заколоться. А святой из тайного своего убежища, как некогда апостол Павел тюремному стражу, воскликнул громогласно: «Не убивай себя, господин Павел (таково было имя этого надзирателя)! Здесь я, в целости, делай со мной что хочешь!» Когда история эта достигла слуха тирана, он устыдился преподобномученика и велел, освободив от уз, отпустить его. И вновь святой с радостью отправился в свою пустыню как победоносец Христов, нося на святом своем теле вместо прекрасных цветов мученические раны, как язвы Христовы, и водворился там, по слову пророка Давида, «удаляясь от волнений света, ожидая спасителя своего, Бога».

Мы же, иностранцы и пришельцы здесь, оставив, как я уже говорил, тем, кто живет там, описать прочие страдания, жизнь его и кончину, вернемся к начатому краткому рассказу о преподобном Феодорите.

Когда жил он в той же пустыни с Порфирием, встретил он Артемия и премудрого Иоасафа, Белобаева по прозванию, и немало других пустынников, святых мужей, некоторых уже в престарелом возрасте. Подвизаясь вместе с ними в духовных трудах, прожил он там около четырех лет. Но тут старец его, предвидя свое отшествие к Богу, посылает к нему послание с просьбой вернуться к нему. И он с готовностью, как олень, отправился пешком, пройдя столь долгий путь, больше трехсот миль, по большим и непроходимым безлюдным местам, и прибыл с разбитыми от усердия и старания ногами. Но ни во что он не ставил великие труды, суровый и долгий путь в сравнении с возвышенным желанием сердца. Возвращается он, проявляя покорность, как Тимофей перед Павлом, обнимает древнего святого старца, целуя и лобзая честные священнические седины, и находится при нем с год или меньше до самой смерти старца, служа ему в немощах и недугах его. И после разлучения с телом святой души погребает он тело иерея.

Вкусил он и напился сладости пустыни, как говорит мудрейший Метафраст, описывая историю святого Николая, потому что пустынь — это отдохновение ума и покоя, лучшая родительница и воспитательница, соратник и безмолвие мысли, плодоносный корень божественного прозрения, истинная подруга духовного единения с Богом. И вот почему, зажегшись желанием безмолвного пустынножительства, отправляется он в самую удаленную пустынь — к диким лопарям, совершенно варварскому народу, и плывет по большой реке Коле, что устьем своим впадает в Ледовитый океан. Там выходит он из ладьи и восходит на высокие горы, которые Священное Писание называет ребрами севера, поселяется в диких и непроходимых лесах. А через несколько месяцев встречает он там одного старца — помнится мне, что имя ему было Митрофан, — пришедшего в эту пустынь лет за пять до того. И пребывают они вместе, хранимые Богом, в суровой пустыни, питаясь скудными травами и кореньями, которые произрастают в этой пустыни. Проведя там с этим названным старцем в святой и непорочной жизни около двадцати лет, они затем оба возвращаются к людям и приходят в большой город Новгород, где архиепископ Макарий возводит Феодорита во священника. Потом он оказывается духовником самого архиепископа, выводит на путь спасения немало знатных и богатых горожан и, не будучи епископом, дела совершает, по сути дела, просвещенного епископа. Коротко говоря, он исцеляет больных, очищает не телом, но душой прокаженных, выводит заблудших, поднимая их на плечи и приводя к Христу, главному пастырю, на деле спасая их от дьявольских сетей. Очистив их через покаяние, он присоединяет их и чистых вводит в церковь Бога живого.

А два года спустя он получает от некоторых богачей много денег для возложения Господу и возвращается в ту пустынь, но уже не один. Там, в устье названной реки Колы, он создает монастырь и в нем возводит церковь во имя безначальной Троицы. Там он собирает общество монахов и устанавливает для них священный закон, предписывая им общую и вполне нестяжательскую жизнь, то есть без имений, своими руками добывая себе пропитание, как сказал великий из апостолов: «Если кто не работает, тот не ест», и еще: «Руки мои послужили мне и тем, кто со мною». Затем он понемногу обучает приходящих к нему диких варваров и подводит их к вере Христовой, ведь тогда он уже знал их язык. Некоторых пожелавших он оглашает для пути спасения, а затем просвещает через святое крещение. Как рассказывал он мне сам, этот народ лопарей, просветившихся в святом крещении, люди очень добрые и кроткие; они не способны ни на какое лукавство, но расположены и склонны к пути спасения, так что впоследствии многие из них возлюбили монашескую жизнь по благодати нашего Христа и по священной науке Феодорита, потому что он научил их письму и перевел с церковно-славянского на их язык некоторые молитвы.

Много лет спустя, когда в этом народе распространилась евангельская проповедь и были явлены чудеса и знамения, — как говорит божественный Павел, что, дескать, знамение не для верующих, но для неверующих, — тогда за один день крестилось тысячи две обученных им и оглашенных лопарей с женами и детьми. Вот что совершил своими трудами для диких варваров этот блаженный, подобный апостолу человек!

Но что же случается после этого? Не может вытерпеть исконный враг рода человеческого, глядя завистливыми глазами на возрастание благочестия, и разрывается от ненависти. И что же он устраивает? Он натравливает на него собранных заново монахов монастыря, незримо нашептывая им в уши и говоря им в сердце: «Тяжек, дескать, он для вас и нестерпим. Никто из людей не в состоянии стерпеть устав, назначенный им для вас. Как можете жить вы без собственности, добывая хлеб своими руками?» А поскольку Феодорит ввел у них по уставу соловецких отцов Зосимы и Савватия еще одну заповедь: «Сверх того, не только женщин не допускать туда, но и скота женского пола», соединившись с Дьяволом, эти монахи впали в неистовство: хватают они святого старца, нещадно бьют и не только выволакивают из монастыря, но изгоняют из края, как какого-нибудь врага. И пошел он против воли из той пустыни к людям и оказался игуменом в одном небольшом монастыре, находящемся в Новгородской земле, и пробыл там года два. Затем премудрый Артемий, который был тогда великим игуменом Сергиева монастыря, сообщил о нем царю. И тотчас царь призывает его к себе, а архиепископ ставит его архимандритом Евфимиева монастыря, что находится поблизости от большого города Суздаля. Четыре или пять лет управлял он там достоянием этого большого монастыря. А так как и тут нашел он весьма необузданных монахов, живущих своевольно, не по уставу и святым правилам, он обуздывает их и усмиряет Божьим страхом, обучая их жить по уставу Василия Великого. Кроме того, он не только монахов, но и самого епископа суздальского вразумляет и обличает за сребролюбие и пьянство, потому что был он человек не только великого ума и мудрости, но чист и непорочен с самого рождения, соблюдая при этом трезвенность в течение всей жизни. Вот почему, как говорит Златоуст, восстала неправда на правду, жестокость на милосердие, невоздержанность на воздержание, пьянство на трезвость и так далее. Вот почему ненавидели его и монахи, и епископ города.

В те годы по лени и по великому пьянству наших пастырей между чистой пшеницей возросли тогда плевелы, то есть отпрыски лютеранских ересей, и обратились с бласфимией на догматы церкви. По царскому распоряжению митрополит российский велел хватать повсюду таких хулителей, желая извлечь их из их ересей, которыми смущали они церковь, и где только ни находили их, повсюду хватали и приводили в главный город Москву, особо из заволжских пустыней, потому что и там проросли эти хулы. Сперва началось было это дело хорошо, но конец получило плохой, потому что, исторгая плевелы, исторгали вместе с ними, по слову Господню, святую пшеницу. А кроме того, тех из еретиков, кого можно было по-пастырски исправить, подвергли немилосердной и жестокой муке, — чуть позже об этом пойдет речь.

Когда монахи-стяжатели, исполненные лукавства, увидели еретиков, приводимых из упомянутых заволжских пустыней и из других мест, тогда возводят они клевету на преподобного и мудрого Артемия — бывшего игумена Сергиева монастыря, который, не послушав царя, ушел в пустынь из этого большого монастыря из-за раздоров и корыстолюбивых, закоренелых в законопреступлениях монахов, — что будто бы он был участник и сторонник некоторых лютеранских ересей. Возводят они неосновательную клевету также и на других монахов, живущих без собственности по уставу Василия Великого. А наш царь с совершенно невежественными и юродивыми епископами, не выставив свидетеля и еще до суда, поверил им и тотчас тогда созвал собор, собрав отовсюду тамошних лиц духовного звания, и велел привести из пустыни в оковах преподобного мужа Артемия, столь честного и исполненного премудрости, и другого знаменитого старца, блиставшего своей бескорыстной жизнью и познаниями в Священном Писании, по имени Савва, по прозванию Шах. Когда собрали этот собор и когда представили и испытали еретиков в связи с хулой на догматы церкви, то среди них был испытан и допрошен Артемий. Ни в чем не виновный, вполне кротко изложил он свою правую веру. Спросили доказательств у доносчиков, а вернее сказать сикофантов, и они выставили свидетелями скверных и злобных людей. Но старец Артемий возразил, что они не способны быть свидетелями. Тогда они выставили Феодорита Соловецкого, бывшего суздальским архимандритом, и другого старца, известного своей добродетельностью, Иоасафа Белобаева, якобы те слыхали хулительные речи Артемия. И когда эти знаменитые мужи дали свое свидетельство, то обличили они главного наговорщика монаха Нектария за ложный донос, а Артемия оправдали как ни в чем не повинного, но напротив — воссиявшего всеми добродетелями. Тогда тот пьяный и корыстолюбивый епископ суздальский сказал из прежней ненависти: «Феодорит, дескать, старый союзник и товарищ Артемия, может, он и сам еретик, потому что пробыл с ним в одной пустыни много лет». А наш царь, помня, что Артемий очень расхваливал ему Феодорита, тотчас поверил, как пьяный пьяному и злонамеренный злонамеренному, к тому же была у него к Артемию ненависть, что не подчинился ему и не захотел больше быть на игуменстве в Сергиевом монастыре. Однако другие епископы оправдывали его, зная его как знаменитого человека. Тогда царь со своим митрополитом, угождающим ему во всем, и с другими невежественными и пьяными, как я уже говорил, епископами не поучает с любовью еретиков, но вместо исправления и духа кротости с яростью и зверской жестокостью ссылает их скованных в заключение в отдаленные крепости, в тесные и темные тюрьмы. Также и преподобного невинного святого мужа, сковав железными узами, бьют и ссылают на вечное до самой смерти заключение на Соловецкий остров. А упомянутого монаха Савву тоже ссылают в заключение до смерти к ростовскому владыке Никандру, погруженному в пьянство. И, доставив Артемия на Соловки, бросают его в очень тесную келью, не позволяя сделать ему ни малейшего облегчения. Преследовали его как богатые и любящие мирское епископы, так и эти лукавые и корыстолюбивые монахи, чтобы не только не было в русской земле этого человека, но даже бы и имя его не называлось. И вот почему это: раньше очень любил его царь и часто беседовал с ним, поучаясь от него, и они боялись, чтобы опять не полюбил его царь, а он не указал бы царю, что как епископы, так и монахи со своими настоятелями живут не по правилам апостолов и святых отцов, нарушают закон и любят имущество. Вот почему они творят все это, осмеливаясь совершать злобные действия против святых, чтобы скрыть свою злобу и преступления. Тогда ведь они и других невинных людей замучили разными муками, напуская их с клеветой на Артемия: может быть, тот, кто добровольно не захотел повторить ее, произнесет, не вытерпев мук. Таков-то в наше время в этой стране злобный, корыстолюбивый, исполненный коварства род монахов! Поистине хуже он всяких палачей, потому что сверх свирепости еще и очень лукав. Однако возвратимся к начатому рассказу о Феодорите.

Этот блаженный человек без вины пострадал тогда от сочинителей лжи, в особенности от того пьяного и корыстолюбивого суздальского епископа, который клеветал на него вместе с монахами Евфимиева монастыря, потому что относился к нему с ненавистью по названной уже причине. Но хоть и набрасывали на него много сикофантий, не могли ни одной зацепить, и все же, поскольку лукавые эти монахи в этом мастера, сослали его в заключение в Кириллов монастырь, в котором игуменом был раньше этот суздальский епископ, чтобы ученики того мстили ему по старой ненависти епископа. Но когда привезли его туда и увидели его жившие там порядочные монахи, мужи образцовой жизни, не знавшие о коварном умысле и о злобных происках лукавых монахов, они от всей души обрадовались ему, зная, что этот человек издавна велик добродетелями и святостью. Из-за этого лукавые монахи еще больше лопались от зависти, видя, что человека этого почитают самые лучшие и святые монахи, и еще больше надругивались над ним и бесчестили его. Терпя такие бедствия, пробыл у них святой года полтора.

Наконец пишет он нам, своим духовным сыновьям, и рассказывает о нестерпимых оскорблениях от лукавых монахов. А мы, сколько собралось нас, удостоенных сенаторского звания, приходим с этим к архиепископу Макарию и все подробно рассказываем ему. Услышав и устыдившись как нашего звания, так и святого мужа, который и ему был духовником, он немедля отправляет в этот монастырь свои послания, приказывая отпустить его, чтобы жил он свободно, где пожелает. И тот ушел из Кириллова и поселился в городе Ярославле, в большом монастыре, где лежит на месте своем князь Федор Ростиславич Смоленский, и пробыл там год или два.

И вот как искусного и мудрого человека призывает его к себе царь и отправляет послом к константинопольскому патриарху просить благословения на коронацию — такого благословения и венчания, которым и каким порядком истинно христианские императоры венчались папой и патриархами. И он, подчинившись царскому распоряжению, хотя и стар, и телом немощен, а с радостью отправился в это посольство. Более года ездил он туда и сюда, претерпел в пути многие беды и трудности, там, в Константинополе, месяца два был болен лихорадкой, но Божьей благодатью был спасен от всего этого, возвратился в здравии и доставил от патриарха нашему великому князю послание с соборным благословением на возведение его в царский сан. И вскоре после этого патриарх прислал ему в Москву со своими послами — митрополитом и иеромонахом противпсалом, который теперь митрополит адрианопольский, — книгу царского венчания. А кроме того, сам патриарх, говорят, удивлялся святому мужу, когда наслушался мудрых высказываний и речей его и услышал о смиренной и святой его жизни.

Обрадовавшись благословению патриаршего послания, великий князь одарил Феодорита тремя сотнями больших серебреников и шубой из дорогих соболей под аксамитом, а сверх того, такой духовной властью, какую только он пожелает. А он, усмехнувшись слегка, сказал: «Послушал я и исполнил твое повеление, царь, что отдал ты мне, ничуть не считаясь в моем возрасте с трудностями по нему. Достаточно мне и того в награду, что принял я благословение апостольского наместника, великого архиепископа, то есть вселенского патриарха. Но ни в дарах, ни во власти от твоего величества я не нуждаюсь: даруй их тем, кто просит у тебя и нуждается. Не привык я ни серебрениками, ни дорогими одеяниями наслаждаться или же украшаться. Более того, я отрекся от всего этого еще при пострижении моих волос. А стараюсь я украшаться изнутри душевной добротой и благодатью духовною. Одного я только прошу, чтобы до отшествия моего пребывать мне в келье в покое и безмолвии». Но царь стал просить его, чтобы не бесчестил он царского сана и принял это. И, повиновавшись отчасти, он взял из трехсот серебреников только двадцать пять и, по обычаю поклонившись, вышел от царя. Но царь велел отправить следом и шубу и положить ее в покое, где он тогда жил. Феодорит же продал шубу и тут же раздал монеты нищим. После того он предпочел поселиться в монастыре у большого города Вологды, который основал святой Димитрий Прилуцкий. А город этот Вологда лежит в ста милях от Москвы в направлении как ехать к Ледовитому океану, на водном пути.

Забыв о ненависти бесчеловечных монахов, он не ленился посещать их в основанном им монастыре — столь дальний от Вологды путь. При мне он дважды ездил в глухую Лапландию, плывя от Вологды до Холмогор двести миль по рекам, а от Холмогор до моря по Великой Двине и еще двести миль по морю до Печенги, которую зовут Мурманская земля, где и живет народ лопарей. Там же впадает в море большая река Кола, в устье которой основан им тот монастырь.

Поистине это достойно удивления: в таком возрасте переносил он столь трудный и суровый путь, летом плавая по морю, зимою же скача по непроходимым дебрям на быстроногих оленях, не щадя ни старости своей, ни немощного тела, сокрушенного долгими годами и великими трудами, чтобы посещать своих духовных детей, как этих монахов, так и лопарей, просвещенных и крещенных им, чтобы печься о спасении их душ, сеять евангельскую проповедь среди неверных, размножать благочестие — врученный ему от Бога талант — в этом народе диких и грубых варваров. Заметь себе это, полуверок, лицемерный христианин, размягченный, разнеженный различными наслаждениями, сколь храбрые есть еще старцы в православной стране, вскормленные на догматах правоверия: чем больше стареют и изнемогают телом, тем больше направляют храбрость в ревность по благочестию, тем больше взоры их обращены к Богу, тем ближе они к нему.

Как бы удивлялись этому названному святому Феодориту, если бы я описал подробно все его добродетельные и чудесные дела, из которых только один я сколько помню! Что сказать мне о том, какие были у него от Бога дарования, то есть дары Духа: сила исцелять, пророческий дар, дар мудрости, как уловлять грешников из дьявольских происков и выводить их на путь покаяния и приводить народы язычников от нечестивости и застарелого исконного безверия к вере Христовой? А что мне сказать и как поведать о том, как был он взят в обители неба, о несказанных его видениях, которыми одарил его Бог? Ведь хоть и пребывал он во бренном теле, но даны были ему бесплотные и нематериальные свойства и способность к воздухоплаванию. А как был тих и кроток этот человек, как мудро поучал, чудесно и сладко вел беседы, с пользой, подобно апостолу, говорил, когда приходилось ему беседовать с духовными детьми! Когда-то и я, недостойный, зачастую прикасался к нему, этому священному учению! Сверх того, весьма удивительно еще, как умел он и искусен был исцелять гниющие неисцелимые раны, вернее сказать, человеческие пороки, сделавшиеся привычными за долгие годы! Как утверждают все мудрые, долголетние привычки, смолоду укрепившись в человеческой душе, становятся природой и плохо, и с трудом поддаются исправлению. Он мог вырывать и искоренять из человеческих душ закоренелые мерзости и пороки, а нечистых и оскверненных очищать и просвещать и к Господу приводить через великое покаяние и слезы, а силой Святого Духа по данной ему Богом иерейской власти запрещать самому Дьяволу приступать к таковым и не сметь вновь осквернять покаявшиеся человеческие души. Поистине об этом я не только слышал от надежных людей, но видел своими глазами и сам на себе испытал великую благодать, сходившую на меня от его святости, потому что был он моим духовником и питал ко мне большую любовь. Точно так и я, многогрешный, по мере сил своих любовь и преданность приносил к нему. О муж, самый лучший и самый твердый, самый любимый мой и самый сладкий, отец мой и духовный родитель, как тяжко и скорбно не видеть мне честнейших твоих седин!

Что же получил этот превосходный человек в своем неблагодарном отечестве от этого свирепого и бесчеловечного царя? Кое-кто говорит, что он как будто упомянул тому как-то обо мне, и тот, говорят, захрипел как дикий вепрь и заскрежетал неистово зубами и тотчас велел этого святого человека утопить в реке. И так он принял мученический венец и прошел через второе крещение, которого пожелал и Господь наш Иисус Христос после крещения от Иоанна Предтечи, как сам он сказал: «Как, дескать, желаю я испить эту чашу и крещением этим креститься!» Но другие, придя из той страны, говорят о кончине его, что якобы тихой и спокойной смертью почил этот святой человек. И поистине не мог я подробней сведать о его смерти, хоть и старательно об этом разведывал. Что слышал я от людей, то и написал, находясь на чужбине, громадным пространством разлученный и без вины изгнанный из той земли любимого моего отечества.

А то, что всего подробно не написал я о нем, как сказал выше, так это как для краткости рассказа, так и из-за грубости, неопытности в духовных вопросах и к тому же малой религиозности живущих здесь людей. Но если поможет Бог и встретим мы людей духовных интересов, стремящихся к этому, тогда вспомним кое-что о его чудесных видениях, о некоторых чудесах, поведав как духовные на пользу духовным. Как сказал апостол, те, кто из плоти, не приемлют того, что от Духа, потому что не вмещают, добровольно закрывая свое нутро. Им кажется глупостью то, что говорится о духовных вещах, потому что они целиком обращены к плотским делам, а о духовных не заботятся и даже помыслить не желают.

И вот, заканчивая историю, восхвалим по мере сил, как сможем, новоубиенных мучеников. И кто бы, имея здравый смысл, не позволил восхвалить их? Разве что был бы он гнусного, ленивого, жестокого и неистового рассудка! Может, кто-нибудь скажет: «Не покорившись нечестивым царям, мученики и идолам не служили, и перед жестокими мучителями единого Бога исповедали, и за это различные муки претерпели, и лютую приняли смерть, радуясь о Христе Боге». Я и сам это знаю, но и эти недавно убиты царем жестоким и бесчеловечным. Пусть кажется, что он верует и служит Богу, в Троице славимому, и крещением просвещен. Но единого Бога, в Троице славимого, и Дьяволы знают, и икономахи, и другие мучители исповедали. Однако и они множество мучеников и исповедников жестокими муками замучили за Христа. Ведь и мучитель Фока крещен и был римский и греческий император, а все же назван мучителем за свое бесчеловечие. Но я, пожалуй, скажу еще смелее: пусть бы взял кто двух ядовитых драконов и увидел, что один из них снаружи, а другой внутри. Какого же скорее надо стеречься, внешнего или внутреннего? Кто будет доказывать, что внешнего? Таковы были прежние цари-мучители, нечестивые идолослужители, приносившие жертвы глухим и немым идолам и боявшиеся тех новых богов, которых не следовало бояться, — как сказано: «Боялся страха, где не было страха», — и были они церкви Христовой открытые и внешние враги. А новый наш дракон, не внешний, а поистине внутренний, идолам служить — вроде как жертвы проносить им — не велел, но вначале сам исполнил волю самого Дьявола, возненавидел тесный и трудный путь, ведущий к спасению через покаяние, и радостно пустился широким и просторным путем, ведущим к погибели. Ведь и мы сами не раз слыхали из его уст, как всем говорил он вслух, когда уже развратился: «Одно, дескать, можно получить: или здешнее, или тамошнее», то есть или трудный путь Христа, или широкий Сатаны.

О безумный и несчастный! Забыл ты о царях Нового и Ветхого завета, царствовавших раньше тебя, да и о предках твоих, святых князьях русских, шедших тесным путем Христа, то есть живших в умеренности и воздержании, а царствовавших при этом добродетельно, как и сам ты царствовал хорошо, пока немало лет пребывал в покаянии. Но теперь, когда развращен ты и соблазнен льстецами, такие ты слова изрыгнул, избрав себе широкий путь Антихриста, отбросил от себя всех порядочных и разумных людей и, собрав отовсюду дьявольское войско, то есть прихлебателей и злодеев, во всем поддерживающих твои преступления, и, назвавшись церковником, стал преследовать Божью церковь. А как преследуешь! Так страшно и свирепо, что нельзя ни сказать, ни написать! Говорили мы немного об этом выше, но лишь отчасти и немного сказано выше об этих преследованиях.

Не заставлял ты приносить жертвы идолам, но вместе с собой приказывал входить в согласие с Дьяволом. Трезвых заставлял ты утопать в пьянстве, из которого вырастает все зло. Не Крону жертвы приносить и закалывать детей, но, отрекшись от природы, то есть отца и матери, и братьев, приказал резать людей на части, как и Федора Басманова заставил отца убить и безумного Никиту Прозоровского — брата своего Василия и многих других. Не пред идолом Афродиты творить мерзости и блудодеяния, но на своих открытых скверных пирах изрыгать сквернословия с криками и воплями, а что потом следовали поступки, исполненные скверны и мерзости, пусть лучше о том ведает их совесть. Не пьянствовать и бесчинствовать у поставленного идола, когда зажжется звезда Бахуса, не праздновать его праздник в одно и то же время и час, но весь свой век целиком в тысячу раз хуже, чем те язычники, что почитают Бахуса, пьянствовать и бесчинствовать, возненавидев воздержанную жизнь, проливая на проклятых пирах кровь христиан, не желающих поддерживать его в этом. Это один храбрый человек по имени Молчан Митнев обличил его на пиру пред всеми: когда принуждали его пить из тех упомянутых больших чаш, посвященных Дьяволу, тогда, говорят, вскричал он громогласно и сказал: «О царь, поистине и сам ты пьешь, и нас принуждаешь пить проклятый мед, замешанный на крови братьев наших, правоверных христиан!» А тот великим гневом тут же вспыхнул и тут же своей рукой проткнул его копьем, которое было у него в проклятом его посохе, а свирепым опричникам своим приказал вытащить его, едва дышащего, из покоя и добить. И так среди проклятого пира залил кровью полы в палате. Разве не светлый мученик по существу, не знаменитый победоносец этот человек?

Скажешь, что христианский царь? Еще и православный, добавлю я: христиан губил и грудных младенцев, рожденных православными людьми, не пощадил. Обещал, скажешь, Христу при крещении отречься от Дьявола и всех дел его и всех слуг его? Снова добавлю я: поправ заповеди Христа своего и отвергнув законоположения Евангелия, разве не открыто посвятил он себя Дьяволу и слугам его, когда собрал воинство дьявольских полков и назначил над ними полководцами несчастных своих прихлебателей, когда, зная волю Царя Небесного, на деле исполнил во всем волю Сатаны, проявив над церковью Бога живого неслыханную свирепость, не бывавшую никогда на Руси? Не боится и не пугается новых богов? Скажу на это тебе: если не боится новых, то боится чар, то есть прежнего и древнего Велиара, хотя выучил и знает, что знамением честного креста попирают и изгоняют все ужасное. Кроме того, не так ли у нашего нового разные орудия пыток, как у древних мучителей: не сковороды ли и печи, не бичеванье ли жестокое и когти острые, не раскаленные ли клещи, чтобы рвать человеческое тело, не втыкание ли игл под ногти и рассечение по суставам, не перетирание ли веревками пополам не только мужчин, но и благородных женщин и другие бесчисленные и неслыханные виды пыток, произведенные им над невинными? Все ли еще он не свирепый мучитель?

О несчастные и лукавые губители отечества, плотоядцы и кровопийцы родственников своих и соотечественников! До каких пор намерены вы бесстыдно оправдывать этого человекотерзателя? О блаженные и достойные похвал святые мученики, новоубиенные внутренним змеем! Приняли вы страдания за вашу добрую совесть. Немного претерпев здесь и очистившись этим похвальным крещением, чистыми отошли вы к чистейшему Христу, чтобы принять мзду за труды. Разве мало они потрудились? Разве не достаточно они страдали? Не только на своей земле защищая от варваров убогих христиан, мужеством и храбростью своей они разгромили целые басурманские кровопийственные царства с неверными их царями и расширили пределы христианского царства до самого Каспийского моря и вокруг него. Они построили там христианские крепости, воздвигли святые алтари и многих неверных обратили в веру. А что сказать мне о расширении границ на другие стороны? Верой служа своему царю и христианскому обществу, какую плату получили они здесь от свирепого и бесчеловечного царя? Разве не воздаст им Христос, не украсит их мученическими венцами, когда обещал он заплатить и за чашу студеной воды? А потому, без сомнения, поедут они или поплывут на облаках навстречу Господу в первом воскресении, как сказал Иоанн Богослов в Апокалипсисе: «Блажен, дескать, тот, кто получит свою часть в первом воскресении», и Павел: «Как все в Адаме умирают, так все во Христе оживут, каждый в своем звании. Начало Христос», то есть пострадавшим: он первый воскрес в нетленном теле, он начало воскресения пострадавших за него. «Потом поверившие Христу в его пришествие», то есть во второе, когда он с ангелами явится. «Потом конец», то есть убиение Антихриста и всеобщее воскресение. «Тогда, — сказал Соломон, — встанет с великой смелостью праведник перед мучителем», то есть лицом к лицу с мучившим его или обидевшим. Тогда, думаю, и эти последние мученики с первыми страстотерпцами и победоносцами встретят своего Христа, идущего по воздуху с высочайших небес со всеми своими ангелами, чтобы спасти их. А они великими бесчисленными полками, как говорит парящий в небесах Павел, с земли «на облака подхвачены будут, чтобы в воздухе встретить Господа, и так всегда с Господом будут». Да сподобит и их, и нас по премногой благодати своей, а не за дела наши, Господь наш Иисус Христос, истинный Бог, которому слава со безначальным Отцом и с пресвятым, благим и животворящим Святым Духом ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

КОММЕНТАРИЙ

«История о великом князе Московском» — один из значительнейших памятников русской публицистики второй половины XVI в., а также важнейший источник для русской историографии эпохи царствования Ивана Грозного.

В жанровом отношении «История» неоднородна. В ее составе можно выделить несколько стилистически отличных друг от друга частей — прежде всего единое сюжетное повествование об Иване Грозном, которое сам Курбский назвал «кроникой», и мартиролог погибших от рук тирана мучеников. Внутри же этих двух основных частей обнаруживаются еще более мелкие повести (например о взятии Казани, о Ливонской войне, о Феодорите Кольском и др.). Жанрово-стилистическая неоднородность сочинения, скорее всего, свидетельствует о том, что в окончательном виде оно сложилось из написанных в разное время, фактически не зависимых друг от друга отдельных частей. Впрочем, объединяются эти части одной темой — царствованием Ивана Грозного, и одной задачей — развенчать царя-злодея. «Кроника» была написана, вероятно, вскоре после получения Курбским Первого послания Ивана Грозного. В ней заметно стремление автора обосновать необходимость и оправдать свой отъезд из Московского государства. Объясняя эту необходимость с рациональной точки зрения, Курбский одновременно объясняет рационально (или старается объяснить) происходящие в стране события. Вторая часть произведения, в которой повествуется «о побиении боярских родов», в сущности, представляет собой мартиролог «новоизбиенных мучеников». Стиль повествования Курбского в этой второй части становится более экспрессивным, а характеристики царя более резкими и однозначными. В первой части он старался ограничиться констатированием фактов, а если и позволял себе оценки, то уравновешенные и в какой-то мере объективные; во второй же части он обрушивается на царя с суровыми упреками и обвинениями, называет его «сыном Сатаны», «дивом», апокалиптическим «зверем». Такое резкое изменение отношения к царю можно объяснить, вероятно, тем, что вторая часть «Истории» была написана уже в разгар опричного террора и отразила реакцию Курбского на политику царя. В окончательном виде «История» сложилась, скорее всего, в первой половине 70-х гг. и, по мнению некоторых исследователей, имела целью дискредитировать Ивана Грозного как претендента на польский престол во время бескоролевья в Речи Посполитой в 1573 г.

Создавая свое сочинение, Курбский обнаруживает великолепное знание Священного Писания, сочинений древних отцов церкви (что особенно будет заметно в его переписке с многочисленными корреспондентами). Текст сочинения свидетельствует также о знакомстве Курбского с такими источниками, как «русские летописные книги» (имеется в виду, скорее всего, «Летописец начала царства»), космографии, «Хроника» Сигизмунда Герберштейна.

«История» является важным этапом в развитии русской историографии. Она одной из первых знаменует собой ее переход к тематическому принципу разделения повествования в отличие от традиционного погодного. Отказ от погодного разделения повествования был характерен и для других сочинений того времени (например тот же «Летописец начала царства», «Казанская история»), но «История о великом князе Московском» отличается от других сочинений тем, что она подчиняется единой цели. Курбский не столько писал историю царствования Ивана Грозного, сколько стремился объяснить превращение Ивана в кровожадного тирана.

«История о великом князе Московском» написана на московском варианте церковно-славянского языка и включает в себя при этом большое число полонизмов и западнорусизмов, известных в обиходе жителей западнорусских областей. Многие из них не были знакомы великорусскому читателю, так что, возможно, уже сам автор снабдил их переводами-синонимами в самом тексте или на полях рукописи (глоссами). Часть таких пояснений добавлена переписчиками «Истории».

Церковнославянский язык избегал всяких иноязычных заимствований, ограничиваясь теми грецизмами, какие попали в него в первоначальную эпоху славянской письменности при переводе с греческого основной массы христианских сочинений. Поэтому обильное включение полонизмов в текст «Истории», вызванное известными историческими обстоятельствами, придает стилю произведения несколько макаронический характер. В этом отношении «История» напоминает и как бы предсказывает сходные по стилистике произведения Петровской эпохи.

Стилистическое своеобразие «Истории» было учтено и в какой-то мере воспроизведено на современном русском литературном языке. Именно поэтому слово «скарбии» (пол. skarb) переведено не «богатство», а «капитал»; слово «старожитный» (пол. starozythy) переведено не «древний», а «античный»; слово «зацный» (пол. zacny) переведено не «благородный», а «аристократический» и т. п. Подобным же образом пришлось перевести некоторые вычурные грецизмы, почти не известные другим литературным произведениям эпохи: так, слово «стратилатъ» в языке XVI в. занимает такое же возвышенное положение, как слово «стратег» в современном языке.

Однако для многих подобных слов не удалось подобрать в современном литературном языке такие семантические соответствия, которые бы обладали при этом особой стилистической характеристикой, так что слово «печенегъ» из пол. pieczeniarz (от глагола piec — печь, стряпать) переведено «прихлебатель» («клиент» в данном случае было бы слишком большой натяжкой), «место» из пол. miasto переведено нейтрально «город» и т. п.

Известно более 70 списков «Истории», существующих в четырех редакциях: Полной, Сокращенной, Краткой и Компилятивной. Более половины всех известных списков относится к Полной, наиболее близкой архетипу редакции. Самые ранние списки датируются первой половиной XVII в. Текст «Истории» публикуется по списку Полной редакции первой трети XVII в. (ГПБ, собр. Погодина, 1494) с исправлением нескольких испорченных или явно ошибочных мест по изданию Г. 3. Кунцевича (Сочинения князя Курбского. Т. I. Сочинения оригинальные (РИБ. Т. XXXI). СПб., 1914). Глоссы, помещенные на полях рукописи, издаются в древнерусском тексте и в переводе в подстрочных примечаниях. Соответствующие места текста имеют цифровые обозначения.

ОТВЕТ О ПРАВОЙ ВЕРЕ

ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ ВАССИАНУ МУРОМЦЕВУ

ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ ВАССИАНУ МУРОМЦЕВУ

ТРЕТЬЕ ПОСЛАНИЕ ВАССИАНУ МУРОМЦЕВУ

ПОСЛАНИЕ МАРКУ САРЫХОЗИНУ

ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ КУЗЬМЕ МАМОНИЧУ

ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ КУЗЬМЕ МАМОНИЧУ

ПОСЛАНИЕ КОДИАНУ ЧАПЛИЧУ

ПОСЛАНИЕ КНЯГИНЕ ЧАРТОРЫЙСКОЙ

ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ КНЯЗЮ КОНСТАНТИНУ ОСТРОЖСКОМУ

ВТОРОЕ ПОСЛАНИЕ КНЯЗЮ КОНСТАНТИНУ ОСТРОЖСКОМУ

ТРЕТЬЕ ПОСЛАНИЕ КНЯЗЮ КОНСТАНТИНУ ОСТРОЖСКОМУ

ПОСЛАНИЕ СЕМЕНУ СЕДЛАРЮ

КОММЕНТАРИЙ

В настоящем издании представлены почти все наиболее значительные послания Андрея Курбского. Не публикуются лишь незначительные по объему и по содержанию послания волынского периода (Ответ восточных, два Послания Федору Бокею-Печихвостовскому, Послание Евстафию Воловичу и Послание Базилию Древинскому), которые не влияют сколько-нибудь значительным образом на общее представление о характере переписки князя.

Четыре первых Послания (из публикуемых здесь) хронологически обычно связывают со временем, непосредственно предшествовавшим его побегу в Литву или сразу же после него. Так или иначе и Ответ о правой вере, и три Послания старцу Псково-Печерского монастыря Вассиану Муромцеву прочно связываются с районом Печер и Юрьева — теми местами, в которых разворачивались основные события, сопутствующие побегу. Стилистика этих четырех посланий и их привязанность к району Печер позволяют рассматривать их в комплексе и отдельно от Посланий волынского периода. В рукописной традиции они бытуют, как правило, в составе так называемых «печерских сборников», сформировавшихся, скорее всего, в Псково-Печерском монастыре. Современное состояние исследований рукописной традиции этих посланий не позволяет, впрочем, говорить об этом с полной уверенностью. Кроме «печерских сборников» эти послания представлены также в «сборниках Курбского» (своего рода собраниях сочинений князя), в которые наряду с первыми четырьмя Посланиями входят Послания волынского периода, а также отрывки из его переводов и другие сочинения. Один из таких «сборников Курбского» положен в основу настоящего издания Посланий (Погод., 1494). Использованы также другие списки, что оговаривается отдельно в комментарии к каждому конкретному Посланию. Испорченные места и пропуски в рукописях восстанавливаются по изданию Г. 3. Кунцевича (Сочинения князя Курбского. Т. I. Сочинения оригинальные. РИБ. Т. XXXI. СПб., 1914).

Ответ о правой вере представляет собой в сущности краткую историю еретических учений, что позволяет поставить Курбского в один ряд с такими знатоками догматического богословия XVI в., как Иосиф Волоцкий и Зиновий Отенский. По мнению некоторых исследователей, полемический «Ответ о правой вере» был адресован известному в Юрьеве протестантскому проповеднику Иоганну Веттерману. Послание издается по рукописи Соловецкого монастыря 852/962.

Первое послание Вассиану Муромцеву, так же как и Ответ о правой вере, публикуется по рукописи Соловецкого монастыря 852/962. Заглавие в ней отсутствует, и оно восстанавливается по изданию Кунцевича. Ни в самом заглавии, ни в обращении нет точного указания адресата. Однако общая стилистика послания позволяет предположить, что адресат его тот же, что и в двух последующих посланиях. К тому же и во втором, и в третьем Посланиях также идет речь об апокрифическом Евангелии Никодима, которое представляет собой основную тему первого Послания.

Второе послание Вассиану Муромцеву издается по рукописи Соловецкого монастыря 852/962.

Текст этого Послания издается по рукописи Российской национальной библиотеки, Погод. 1567. В рукописи заглавие отсутствует, но перед началом Послания, которое начинается киноварным инициалом, помещена неболылая приписка, перед которой есть общее заглавие: «Курбскаго в Печерской монастырь». Текст приписки следующий: «Вымите, Бога ради, положено писание под печью, страха ради смертнаго. А писано в Печеры, одно в столбцехъ, а другое в тетратях. А положено под печью в ызбушке в моей в малой. Писано дело государьское. И вы то отошлите любо къ государю, а любо ко Пречистой в Печеры. Да осталися тетратки переплетеныя, кожа на нихъ не положена. И вы и техъ, Бога ради, не затеряйте». Название приводится по другим спискам.

Марк Сарыхозин, бежавший из России в Литву, жил при дворе князя Юрия Юрьевича Слуцкого, где в это же время жил и старец Артемий (см. коммент.). Текст Послания публикуется по рукописи Погод. 1494.

Кузьма Мамонич был одним из виднейших православных культурных деятелей Великого княжества Литовского. Активно участвовал в деятельности Виленского православного братства, а позже основал вместе с Петром Мстиславцем православную типографию в Вильне. В отличие от большинства других сочинений Курбского это послание, так же как и второе его послание Кузьме Мамоничу, посвящено полемике не с протестантами (еретиками), а с католиками, прежде всего с иезуитами.

Кодиан Чаплич, представитель волынского шляхетского рода Чапличей-Шпановских, принадлежал, как следует из текста письма, к той части волынской шляхты, которая оказалась затронутой реформационными веяниями. В своем имении он приютил бежавших из России вольнодумцев Феодосия Косого и Игнатия, проповедовавших антитринитаристские идеи. Обличительный пафос Курбского направлен прежде всего против них.

Чарторыйские были одним из наиболее могущественных родов Речи Посполитой. Принимали деятельнейшее участие в подписании Люблинской унии (1569 г.). Княгиня Иоанова Чарторыйская — жена или вдова князя Ивана Федоровича Чарторыйского, игравшего, как и его брат Александр, немаловажную роль в судьбах страны. Судьба сына Ивана Федоровича, князя Юрия Ивановича, о котором идет речь в послании, не напрасно вызывала тревогу у Курбского. Вероятно, не без влияния полученного в Вильне образования он впоследствии перешел в католицизм и был его ревностным поборником, оказывал сильное покровительство иезуитам.

Князь Константин Острожский (1526—1608), киевский воевода. Род князей Острожских был одним из самых могущественных в Речи Посполитой. Используя свой огромный авторитет и вес в обществе, содействовал развитию просвещения среди православного населения Речи Посполитой. Несмотря на свою верность православию, отличался веротерпимостью и принимал у себя при дворе представителей других конфессий, прежде всего протестантов, надеясь на их помощь в полемике с католиками. Курбский считал это недопустимым и критиковал князя Острожского за его связь с ними, и в частности с неким Мотовило, антитринитарием, о котором и идет речь во всех трех посланиях князю Острожскому.

ПРЕДИСЛОВИЕ К НОВОМУ МАРГАРИТУ

ПРЕДИСЛОВИЕ К "ДИАЛЕКТИКЕ" ИОАННА ДАМАСКИНА

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДАМ ЖИТИЙ СИМЕОНА МЕТАФРАСТА