Бич Божий

Глава 15 КУВШИН ДЛЯ ВИНА

Я очнулся в тёмном, душном месте, и надо мной склонился то ли гном, то ли инкуб, по-видимому желавший полакомиться моей больной плотью или отнести куда-нибудь поглубже. Рёв толпы гуннов стих, сменившись негромким перезвоном. Илана предала меня и скрылась в тумане. Я знал, что совершил огромную, непоправимую ошибку, но не мог вспомнить, какую именно. Дьявол наклонился ещё ниже.

— Ради всего святого, ты что, намерен спать целую вечность? У меня есть дела поважнее.

Голос был писклявый, язвительный и знакомый. Зерко. Я заморгал, и передо мной проплыли полосы белого света. От нового и более острого приступа боли я спутал явь с лихорадочными видениями. Гул толпы был просто звоном в моих ушах, возникшим оттого, что я слишком плотно прижал голову к складкам шерстяного одеяла. Ошибка, о которой я горько сожалел, означала отъезд из Константинополя и связь с женщиной. Я попытался сесть.

— Не стоит, ещё рано. — Карлик вновь уложил меня. — Просыпайся, но лежи и не двигайся.

Кто-то положил мне на плечо нечто горячее.

— Ахх-ггг!

Жалящая боль походила на змеиный укус. А я-то мечтал о новых приключениях!

— Это поможет тебе излечиться, — прошептал голос.

Я сразу узнал его, и моя боль усилилась.

— Зачем ты спасла Скиллу?

— Чтобы спасти нас. И никто не должен умирать ради меня, это глупо.

— Мы сражались не ради тебя...

— Тише! Отдыхай.

— Что, по-твоему, ждало бы тебя в будущем, если бы ты зарезал племянника Эдеко? — добавил Зерко. — Позволь девушке вылечить тебя, и тогда ты сможешь спасти Рим.

Я подождал, пока пройдёт нахлынувшая волна тошноты и слабости, а затем постарался сосредоточиться. Невыносимый режущий свет померк, как только мои глаза привыкли к пламени свечи. На самом деле в комнате было довольно темно. Я лежал в хижине шута на старой кожаной кровати, и она чуть скрипнула, когда я повернулся на соломенном матрасе. Через дыру дымохода на крыше проглядывал кружок серого неба. Облачный, пасмурный день. Возможно, сейчас сумерки. Или рассвет.

— Который час?

— Первый час через три дня после того, как ты выщипал крылья этому молодому петуху, — ответил карлик.

— Три дня беспамятства! И я по-прежнему опустошён.

— Немудрено, если из тебя вышло столько крови, мочи и слюны. Юлия, у тебя всё готово?

В комнате был третий человек. Я уже видел эту женщину, когда карлик сидел у неё на плечах.

— Выпей это.

Я отпил глоток. В чашу налили что-то горькое.

— Не отворачивай голову и выпей до дна! Господи, какой же ты непослушный пациент! Выпей, и тогда тебе дадут вино и воду. Они, конечно, приятнее на вкус, но от этого настоя тебе станет лучше.

Я подчинился и, скорчив гримасу, допил. Три дня! Я ничего не помнил, кроме своего обморока.

— Итак, я жив.

— И Скилла тоже, благодаря Илане. Теперь он, конечно, ненавидит тебя больше прежнего, особенно после того, как эта красавица принялась тебя лечить. Но надеется, что, как только она тебя исцелит, он снова сразится с тобой и уж тогда не промахнётся. Вот и молится языческим богам о твоём выздоровлении. Однако я предупредил гунна, что ты опять его перехитришь, и теперь он гадает, как тебе удалось это в первый раз.

Даже улыбаться было больно. Я повернулся к Илане.

— Ты испытываешь к нему какое-то чувство.

Это было обвинением. Я сражался за неё, а она не дала мне закончить поединок.

Девушка смутилась.

— Я обманывала его, обещая выйти за него замуж, Ионас. Я обманывала вас обоих, потому что женщины здесь так беспомощны. Но гордиться мне нечем. Ваш поединок привёл меня в отчаяние. Я больше не служу в доме Суекки, а скоро покину и эту хижину и оставлю вас в покое.

— Что ты хочешь сказать?

— У Скиллы есть ещё одна причина тебя ненавидеть, — весело пояснил Зерко. — Когда стало ясно, что ни один из вас не умрёт на поле боя, Аттила принял соломоново решение и потребовал отдать девушку ему.

— Ему?!

— Как рабыню, а не наложницу. Он даже сказал, что вы оба храбро сражались. Назвал Скиллу истинным гунном, но заявил, что отныне он в долгу перед римлянином. Итак, у вас обоих есть шанс сразиться за Аттилу, а отличившийся в новом поединке получит женщину.

Карлик усмехнулся.

— Ты должен восхищаться его способностью мотивировать поступки других людей.

— Сразиться? Но я хочу сражаться с Аттилой, а не за него. Он распял моего друга Рустиция. Он унизил моего наставника Максимина. Он...

— О, я вижу, Скилла вбил тебе в голову толику здравого смысла. Вот почему ты должен выздороветь. Пока ты суетился вокруг этой красотки, в мире произошли великие события, Ионас из Константинополя. Аттила не дремал, и мир в опасности. Что ты планируешь делать: проспать всю историю или помочь своей империи?

— О чём ты говоришь?

Мой взгляд затуманился, и я смутно различал окружавшие меня предметы. Юлия, по-видимому, дала мне снотворный настой. Зачем же они разбудили меня? Чтобы снова погрузить в сон?

— Мы говорим, что тебе нужно выспаться, а не слушать этого маленького дурачка — моего супруга, иначе ты никогда не поправишься, — успокоила меня Юлия. — Настой сделан из луговых трав. Отсыпайся, пока твоя плоть борется с болезнью. Впереди у тебя долгие годы, и ты ещё успеешь спасти мир.

— Нет, не успеет, — возразил Зерко.

Но в эту минуту я вновь забылся сном.

Никому не пожелаю быть раненным двумя стрелами.

В рассказах для детей описывалось, как смело и без жалоб переносили ранения и боль великие герои. Однако моя рука и плечо постоянно ныли от засевших в них обломков древков, и каждый приступ боли напоминал мне о том, что я смертен. Я не утратил мужества, но в нём уже не было прежней наивности. Тем не менее оставаться прикованным к постели в моем возрасте оказалось истинным мучением, и я постарался побыстрее выздороветь. На следующий вечер я уже сидел, хотя часы тянулись бесконечно долго и боль не унималась, а утром начал нетвёрдым шагом передвигаться по комнате. Неделю спустя вынужденный отдых подошёл к концу и можно было говорить об исцелении от ран. Конечно, они побаливали, но больше не выводили меня из строя.

— Когда выпадет первый снег, ты снова сможешь рубить дрова для костров, — пообещал карлик.

С Иланой мне удалось нормально побеседовать лишь однажды, тёмной ночью, когда карлик и его жена крепко спали, а я проснулся от приступа лихорадки. Она вытерла мне лоб и плечо и вздохнула:

— Уж лучше бы меня ранило этими стрелами.

— Не надо себя винить. Не ты, а Аттила назначил этот поединок.

— Я чувствую себя убийцей, но при этом совершенно беспомощна. Мне казалось, что смерть жениха и отца ожесточили меня, но я ошибалась. Я не могла спокойно смотреть на то, как вы схлестнулись в поединке, и сознавать, что была вашей наградой. Я не хочу выходить замуж за Скиллу, но неужели ты думаешь, что мне безразлично его внимание и я не испытываю никакой благодарности? Да, я хотела использовать тебя, чтобы освободиться из плена, но неужели я не замечала, как ты глядел на меня, как прикасался ко мне? Я ненавижу сражения. И теперь...

— Это было просто состязание...

Плана покачала головой.

— Я не позволю никому из вас убивать врагов Аттилы, чтобы лечь со мной в постель. Я не выйду замуж за Скиллу, но я не желаю обременять и тебя. Сделай вид, что ты сражаешься, а потом постарайся ускользнуть и скрыться. Не беспокойся ни обо мне, ни об империи. Мы уже стали для тебя проклятием.

— Неужели ты считаешь, что я такой дурак, что позволил бы тебе обвести себя вокруг пальца? Я бы и не пытался бежать, если бы ты меня не вдохновила, Илана. Это ты старалась меня спасти.

Она грустно улыбнулась.

— До чего же ты наивен со своей верой в добро! Тебе нужно вылечить душу и разум, а не только плоть. И лучше всего сделать это одному.

Илана поцеловала меня в лоб.

— Но мне надо...

Я опять впал в забытье, а когда очнулся, её уже не было рядом.

— Где Илана? — спросил я Зерко.

Он пожал плечами.

— Может быть, она устала от тебя. Может быть, она любит тебя. Может быть, она передала Аттиле, что ты жив, и он решил, что она тебе достаточно помогла и с неё хватит. А может быть, всего лишь может быть, я поручил ей заняться другими, куда более важными делами.

Он подмигнул, как заговорщик.

— Скажи мне, что происходит, Зерко.

— Конец света, как полагают прорицатели. Апокалипсис, которого боятся христиане. Гонцы разъезжают по миру. Воины точат копья. Ты знаком с греком Евдоксием?

— Я видел его во время поединка со Скиллой.

— Он привёз Аттиле немало новых сведений. Затем в лагере появился другой тайный посланец. Я попросил Илану быть начеку. Когда я развлекаю гостей в зале Аттилы, она сообщает мне то, что ей удалось узнать. Шепчет на ухо или подсовывает две-три записочки. Слава богу, мы грамотны, а большинство гуннов — нет!

— Что же она выяснила?

— О, в тебе взыграло любопытство! Похоже, он пошёл на поправку, как думаешь, Юлия?

— Но что ему любопытно — политика или женщина? — лукаво отозвалась жена карлика.

— Мне любопытно всё! — не выдержал я. — Господи, да я уже неделю томлюсь у вас в заточении, среди целебных настоев и глиняных горшков! Мне нужно знать, что творится в мире!

Они рассмеялись, и Зерко заглянул за плетёную дверь, желая убедиться, что нас никто не подслушивает.

— Евнух, кажется, опять вмешался в нашу жизнь.

— Хризафий! — Я опасался, что вновь услышу имя первого министра.

— Нет, другой, с Запада. Судя по описаниям, он мягче и любезнее вашего политика. И у него нежное имя — Гиацинт. Как у цветка.

— С Запада?

— Ты слышал о принцессе Гонории?

— Только сплетни, по пути из Константинополя. Это сестра императора Валентиниана, опозорившаяся после того, как её застали в постели с собственным слугой. Брат рассчитывает выдать её замуж.

— Но должно быть, ты не знаешь, что она отказалась от замужества и предпочла уединиться в своём дворце. Возможно, она не столь глупа, как принято утверждать.

Он усмехнулся, и Юлия легонько толкнула его.

— На самом деле этот Гиацинт — её слуга и посланец, и, возможно, она ещё глупее, чем кажется. В королевских покоях всё тайное сразу становится явным. Так вот, Илана слышала, будто он прибыл поздней ночью с секретным сообщением, адресованным Аттиле. Гиацинт привёз ему перстень Гонории с печаткой, а его рассказ изменил все замыслы и планы гуннов. До сих пор Аттилу интересовал Восток, который он нещадно грабил. Но сейчас он собрался в поход на Запад.

Эта новость не поразила меня, и я бы никак не назвал её дурной или тревожной. Аттила уже десять лет завоёвывал мою половину империи, так что можно будет с облегчением вздохнуть, если он устремится в другие края.

— Во всяком случае, это меня не касается. Моё положение связано с политикой Восточного Рима.

— Неужели? И ты думаешь, что вторая половина империи устоит, когда погибнет её сестра?

— Погибнет? Гунны просто совершают набеги...

— А этот гунн — завоеватель мира. Пока Запад крепко держался, Аттила не смел рисковать и не направлял свои войска к Константинополю. И пока Восток платил дань, он довольствовался угрозами и полученным золотом. Но теперь всё меняется на глазах, юный посол. Даже то скромное положение, которое у тебя было как у участника неудавшегося имперского посольства, утратило свою значимость две недели назад, когда до нас дошли новости о смерти восточного императора Феодосия. Он стал жертвой несчастного случая на скачках. И трон достался генералу Маркиану.

— Маркиану?! Он жестокий человек.

— О тебе и вовсе забыли, Ионас. Хризафий, который послал тебя в Хунугури и составил заговор, рассчитывая убить Аттилу, лишился своего поста. Этого потребовала Пульхерия, сестра покойного Феодосия. Ходят слухи, что Маркиан скоро расправится с врагами, начнутся казни, Бигиласа сошлют на галеры, а ты останешься просто дипломатическим недоразумением, не нужным ни одной из сторон. Более того, Маркиан объявил о том, что дни уплаты дани гуннам миновали и больше на север не пошлют ни одного солида. С Персией подписали договор, и войска вернулись в Константинополь. Требования Аттилы зашли слишком далеко.

— Значит, война неизбежна?

Сначала я обрадовался, решив, что сумею воспользоваться этим шансом и освобожусь, но вскоре понял, что Аттила угрожал мне казнью за не столь тяжкое преступление против его империи, и побледнел.

— Да, но с кем? — задал риторический вопрос Зерко, не заметив отчаяния на моем лице. — Говорят, отказ Маркиана платить дань привёл Аттилу в ярость. Его маленькие поросячьи глазки чуть не вылезли из орбит, словно его придушили. Он сжал кулаки и проклинал Маркиана на семи языках.

Кричал как безумный и до того рассвирепел, что упал на пол и катался, пока кровь не хлынула у него из носа на бороду вместе с клочьями пены изо рта, а зубы стали темно-красными. Я не преувеличиваю, ведь Плана всё это видела! Он задыхался, точно рыба на берегу, и свита боялась к нему приблизиться, поскольку придворным известны его приступы бешенства. Аттила кричал, что проучит Восток. Конечно проучит, но как? Он утверждал, что объединит все народы и племена Запада и поведёт покорное ему огромное войско к стенам Константинополя. Не знаю, что это — бравада, бред или хитрый расчёт? По словам Аттилы, его народ всегда побеждал врагов и миру не бывать, пока он не завоюет и Восток и Запад. Но начнёт с Запада.

— Потому что на Востоке императором стал Маркиан?

— Нет, потому что его попросила об этом римская принцесса. И предложение дурочки пришлось ему по вкусу. Евнух подарил Аттиле её кольцо с печаткой и передал, что его госпожа, Гонория, сестра западного императора Валентиниана, умоляет короля гуннов защитить её от происков брата. Аттила воспринял слова посланника как намерение принцессы вступить с ним в брак, а её приданым станет половина Запада, где он будет править. Если ему откажут в этом, гунны объявят войну. Как я уже сказал, и Востоку и Западу.

— Но чего он ждёт? Валентиниан ни за что не согласится со столь нелепым требованием. А Гонория — просто глупая потаскушка.

— Глупая или расчётливая? Порой эти качества совпадают. Разумеется, Валентиниан не согласится, если только не возникнет иная, более страшная угроза, нежели Аттила. И похоже, Евдоксий привёз известие о её существовании. Коварный предатель сделался ключевой фигурой.

— Беглый греческий лекарь?

— Самодовольный смутьян. Он побывал у короля вандалов Гейзериха в Северной Африке, и тот пообещал ему напасть на Западную империю с юга, если Аттила атакует её с севера. А военный союз гуннов и вандалов означает конец Рима.

— Возможно, Аттила безумен, но всё же не так глуп, чтобы выступить в поход на Запад, когда Маркиан угрожает ему на Востоке...

— Подожди, я ещё не всё рассказал. Ты видел франкского принца Клоду?

— Издалека, на приёме и на пиру, как очередного посланца варваров. Я же был рабом у Керки, если помнишь.

— Он не просто посланец. Франки спорили, кто станет править, и трон захватил брат Клоды, Ант. Клода просит Аттилу вернуть ему власть.

Я сел. От масштаба одновременно развернувшихся событий у меня закружилась голова. Максимин советовал мне ждать, полагая, что время и терпение часто решают проблемы в отношениях разных стран. Но теперь ожидание, похоже, лишь усложняло и запутывало их.

— Пророчество, — пробормотал я.

— Какое?

— Максимин однажды сказал мне: двенадцать хищных птиц, приснившихся Ромулу, означали, что Рим падёт через двенадцать веков. И до его конца осталось меньше трёх лет. Я уж не упоминаю о проповедях, а ведь священники думают, будто гунны и есть сбывшееся библейское пророчество. Гог и Магог, полчища Сатаны или нечто подобное.

— Ты понимаешь больше, чем я предполагал, молодой человек! — радостно воскликнул карлик. — И правда, судя по всем признакам, конец близок! Но теперь бояться должен Запад, а не Восток. Сам Эдеко признался мне, как поразили его тройные стены Константинополя, и он стал прикидывать, сумеют ли гунны пробиться внутрь города. Да и Аттиле не мешало бы подумать о западных королевствах. Они могут дать отпор гуннам, и с такими врагами трудно справиться. А вдруг германские племена объединятся с римлянами и не позволят Аттиле их покорить? Пока что ничего подобного не случалось. Но у Аттилы меч Марса. Он считает его знаком своей грядущей власти над миром. Однако кто знает, надолго ли он сохранит этот меч и эту власть...

— Нам не на что надеяться. До сих пор он всегда побеждал. Ни одного поражения.

— Только бы успеть предупредить Аэция. Тогда нашествие гуннов можно будет остановить, мой юный римский друг. А Запад соберётся с силами и выступит против Аттилы.

— Но кому удастся это сделать?

Зерко улыбнулся мне, совсем как сирийский торговец коврами.

— Тебе. У Иланы есть план.

За свою короткую жизнь я совершил уже два по-настоящему глупых поступка. Во-первых, наивно согласился стать посольским писцом и переводчиком, отправившись ко двору Аттилы. Во-вторых, столь же наивно согласился с отчаянным планом Иланы и Зерко не просто бежать из Хунугури, но и взять в свои руки историю, предопределив ход её событий.

Лишь надежда на близость с Иланой, на наш будущий союз заставила меня рискнуть. Наша дилемма была ясна. Я не собирался состязаться в солдатских доблестях со Скиллой, сражаясь в армии Аттилы и отвоёвывая для себя Илану, или же вновь устраивать с ним поединок. Однако возможность побега во время стравы оказалась упущена, а иного шанса могло и не представиться... если только мы не создадим его сами. Конечно, Плана была во многом виновата или растерялась, и всё же я вовсе не желал оставлять её во владениях Аттилы. Именно у неё родился восхитительно безрассудный план, до того безумный, что Зерко сразу назвал его гениальным. Он сказал, что для его успеха необходим лишь я. Рассчитывать на его успех не приходилось, но рабское положение и незажившие раны побуждали меня действовать. Я опасался, что Аттила вспомнит своё обещание и меня ждёт мучительная смерть. Естественно, мне не терпелось убежать из лагеря — я слишком долго протомился в этом чистилище, но в нём мы встретились с Иланой, и меня поглотила страсть к такой же гордой и бесправной узнице, такой же римлянке, как я сам. Это и оказалось определяющим, хотя я мечтал и о её гибком теле. Оно постоянно возникало перед моим мысленным взором. Что такое любовь? Настоящее сумасшествие, готовность бросить вызов любым опасностям, пусть даже иллюзорным. И чем так привлекла меня Илана? Почему я ни на минуту не мог о ней забыть? Мы виделись украдкой, обменивались парой фраз, мы почти ничего не знали друг о друге. Однако она притягивала меня к себе как магнит, и чувства к далёкой Оливии казались теперь по-детски наивными. Ради Иланы я был готов убить кого угодно.

Она предложила мне тайком пробраться на кухню в покоях Аттилы, а Юлия придумала, как это можно сделать. Меня принесут туда в глиняной амфоре, где хранилось награбленное вино.

— Вспомни, как Клеопатру принесли к Цезарю завёрнутой в ковёр. Вот и с тобой поступят таким же образом, — рассудила она.

— За исключением того, что египетская царица осталась сухой и её, несомненно, было легче нести, — съязвил её муж-карлик.

Я решил, что в простоте этого замысла есть своя прелесть, и, хотя ещё не был толком знаком с Юлией, отдал должное её практическому уму. Она относилась к разряду спокойных, мягких женщин, словно благословлённых свыше. Подобные люди обычно находят выход из самых сложных ситуаций, а не мечтают о несбыточном. Вот почему Юлия была счастлива со своим странным супругом. Куда счастливее сотен королей с тысячью жён.

Брак с карликом стал для неё способом избавления от рабства, однако жена шута вряд ли могла считаться всеми уважаемой, респектабельной особой. Их взаимное отчаяние и породило необычную, трогательную привязанность супругов. Эта форма любви чем-то напоминала моё отношение к Илане. Зерко с обожанием воспринял бы преданность любой, даже самой заурядной и некрасивой женщины. Однако Юлия была не просто хороша собой, а добродушна, сообразительна и предприимчива. Её верности крохотному мужу могли бы позавидовать многие мужчины. Она ухватилась за шутливое предложение Бледы, и семейная жизнь с Зерко стала образцом партнёрства и понимания. Юлия сумела оценить не только ум карлика и его стремление выжить, но и добровольное возвращение мужа к гуннам. Он не желал расставаться с ней и согласился на унизительные условия полуплена ради своей любимой жены. И его любовь не осталась безответной: она тоже полюбила карлика. Я не мог представить себе их сексуальную связь, но видел, как они целовались, и по вечерам Зерко свёртывался клубочком у неё на коленях, как довольный котёнок.

Странно, кому мы порой завидуем.

Итак, Юлия отправилась к мусорной яме у подножия холма, где распинали преступников, и отыскала там разбитую пополам глиняную амфору. Этот кувшин расширялся книзу, точно женские бёдра, и сужался кверху, как изящная шея. У него были две ручки по краям, а длина составляла две трети человеческого роста. Жене Зерко пришлось сходить за ним дважды, тайком, безлунными ночами, под заливистый собачий лай, и каждый раз она приносила в хижину по расколотой половине. Глина пропахла виноградом. Я, подобно Зерко, свернулся клубочком, чтобы разместиться в этом кувшине, как цыплёнок в яйце.

— Твои раны будут болеть, — предупредила она, — но от боли ты не уснёшь.

— А как же я из него выберусь?

— Мы дадим тебе короткий римский меч, и с его помощью ты проложишь себе путь.

— Ну а если они откроют кувшин, прежде чем я смогу скрыться?

— Я запечатаю его горлышко слоями воска и соломы и налью между ними немного вина, — пояснила она. — Мы просверлим внизу маленькую дырку, чтобы ты смог дышать, и прикроем тебя соломой.

Зерко радостно пробежал по хижине.

— Ну скажи, что она у меня умница!

Я поглядел на две расколотые части.

— Но ведь кувшин разбит, Юлия.

— Мы смажем края дёгтем и соединим их, склеив пылью от глины. Слуги приносят провизию по ночам, чтобы не мешать толпе собираться днём во внутреннем дворе и выслушивать приговоры Аттилы. Будет темно. Мы принесём тебя на винный склад, там кувшин погрузят в повозку, и ты сам не заметишь, как очутишься на кухне кагана.

Зерко хихикнул.

— Юлия, моя муза. Ей не в тягость любая обуза.

Я разрешил им заключить меня в грязные объятия кувшина, половинки которого склеили дёгтем и присыпали пылью со двора. Последовав указаниям Юлии, я укрепил внутренний шов куском верёвки. Она тоже была смазана дёгтем. Меня словно замуровали или возвратили в утробу матери, где я развивался, как зародыш. Я перестал ориентироваться и с трудом сдержал подступившую тошноту. Вскоре мне стало жарко, я начал задыхаться и от нехватки воздуха впал в забытье, снова очнувшись от резкого толчка, когда кувшин подняли и поставили в гуннскую повозку. Послышался звук хлыста, и повозка тронулась в путь.

Примерно через полчаса меня выгрузили во владениях Аттилы. Гортанные голоса что-то выкрикнули, а потом всё стихло. Должно быть, я попал туда глухой ночью, когда слуги крепко спали. Я вспомнил советы Юлии и воспользовался остриём меча, чтобы пробиться к запечатанному горлышку кувшина. На голову мне полились капли вина. Вонь чувствовалась здесь ещё сильнее, но от проникших в амфору струек воздуха у меня прибавилось сил. В помещении было темно, и я не услышал ничьих голосов. Судя по всему, на кухне было пусто. Затем я разрезал клейкую почерневшую верёвку, ослабив узлы у запечатанного горлышка, набрался храбрости, подтянулся и с силой оттолкнул обе половинки кувшина, словно скорлупу. Так я вылез наружу как вылупившийся цыплёнок и прополз мимо других кувшинов. У меня страшно разболелись раны и заныли мускулы.

Я спрыгнул на грязный пол кладовой и прислушался. Никого. Стражи Аттилы охраняли подступы к его дворцу, а не кухню.

Пришло время отыскать Илану и осуществить её безумный план спасения Рима и нашего побега.

Бараки рабов тянулись двумя линиями во внутреннем дворе владений Аттилы. Зерко напомнил мне, что женские бараки размещались на восточной стороне. Это значило, что их окна и двери выходили на запад и пленницам хватало света с утра до позднего вечера, чтобы ткать, плести корзины, чесать пряжу, вышивать, шить и полировать предметы роскоши своих гуннских хозяек. Конечно, каган отбирал самых молодых и красивых служанок. Их приятно было показывать гостям, и те, в свою очередь, любовались девушками и сплетничали о них. Аттила держал пленниц для работы и украшения своего дворца, а не для секса — он спал лишь с теми, на ком женился, во избежание политических осложнений с незаконными наследниками. Многие его браки — женитьба на Керке была первым и главным из них — заключались ради союзов, а не любви. Служанки также являлись ценным товаром. Через год или два службы у Аттилы их стоимость возрастала, и он продавал их гуннской знати, когда они ещё находились в расцвете красоты. Полученные за них деньги шли на нужды армии.

Илана рассказала Зерко о проходе между кухней и бараками, в который можно было проникнуть через потайную дверь кухни. Это давало возможность рабыням короля появляться в его покоях, не привлекая внимания посторонних. Тот же тайный ход не позволял им сталкиваться с мужчинами, что могло повлечь за собой неприятности. Теперь в этом проходе оказался я. Проскользнув мимо рядов с висящей дичью и глиняными кувшинами, я обнаружил сзади низкую дверь. Похоже, она была рассчитана на карлика вроде Зерко, и мне пришлось пригнуться. Но потом проход без окон сделался выше, и я пробрался по нему в темноте и даже не ударился головой о потолок. Остановившись у второй двери, я поднял щеколду и на цыпочках вошёл в комнату.

В спальню рабынь проникали лучи лунного света, слабо озарявшего очертания тел двух дюжин женщин, спавших на полу на матрасах. Их формы напоминали мне об округлых зелёных холмах Галатии, а комната пропахла сладким мускусом собравшихся вместе женщин. Распущенные волосы разметались по подушкам и блестели, как равнины под яркими звёздами. Где-то виднелись грудь и поднятая рука, а где-то бедро, похожее на прекрасную византийскую арку.

— Земной рай, — вздохнул я и начал продвигаться вдоль двойного ряда спящих женщин, безмолвно восторгаясь ими. Казалось, будто у озера в селении отдыхали красавицы на любой вкус. Вот блондинка из Ирландии, вот рыжеволосая родом с Кавказа, а около них чёрная нубийка. Все на диво хороши собой и все — пленницы. Нет, лучше уж не задерживаться и проскользнуть мимо, ограничившись лишь беглым осмотром, чтобы не растравить душу. Полностью удовлетворив любопытство, я обернулся назад и стал искать Плану. На сей раз я глядел пристальнее.

Кто-то легонько стукнул меня ступней по лодыжке.

Я наклонился. Её голова высунулась из-под одеяла, волосы растрепались, а глаза были совсем сонными. Она кивнула мне, ожидая, когда я направлюсь к выходу. Луна словно подчеркнула её невинность и робкую нежность, которую я прежде не замечал. В этот момент я понял, до чего же Илана была встревожена и издергана и как она мечтала о надёжном союзнике. На мгновение я увидел другую женщину, ещё более молодую и трепетную, являвшуюся мне во сне. Я опустился на колени и погладил её по щеке и плечам, не сознавая, что делаю. Просто меня восхитила эта женская красота.

— Не здесь, — прошептала она и вздрогнула, когда мои пальцы скользнули вниз. Илана сжала мою руку. — Ионас, остановись.

Она была права. Я отпрянул, и мы встали. Никто из девушек не шелохнулся. Мой взгляд блуждал по их телам, и я гадал, какая судьба ждёт остальных пленниц. Накажут ли их после побега Иланы? Нет, у гуннов есть своё, пусть грубое и дикое, представление о справедливости, и они поймут, что рабыни ни в чём не виноваты. Но ведь и Рустиций ни в чём не был виноват... Илана потянула меня за собой. Её глаза горели от нетерпения.

Мы поспешили к выходу, но тут же замерли на месте, поскольку загорелая скифка застонала и повернулась, а её руки на мгновение выгнулись, как лапы спящей собаки. Однако она тут же стихла. Я почувствовал, как Илана перевела дух.

Мы вышли наружу, и я в последний раз задумчиво посмотрел на барак.

Пока мы бежали в сторону кухни, я вновь и вновь задавал себе вопрос: не подняла ли голову одна из спящих пленниц?

Глава 16 ПОБЕГ

— Что тебя так задержало? — стала допытываться Илана, когда мы помедлили у двери кухни. — Я боялась, что тебя поймали. И волновалась всю ночь.

— Пока не уснула.

— Но сейчас почти светает!

— Я зависел от Зерко и Юлии, а потом ждал на кухне, пока всё смолкнет. — Я испытующе посмотрел на Плану. — Зря ты это затеяла. Мы не должны рисковать.

— Нет, должны. И не ради себя, а ради Рима.

Я осмелел от её решимости.

— Тогда поищем кувшины с маслом и сделаем всё по плану. Как задумали ты и карлик. А когда рассветёт, мы либо скроемся, либо погибнем.

Она видела, что поединок со Скиллой ожесточил меня, как в своё время ожесточил её захват и грабёж Аксиополя. Боль прочертила резкие линии на наших молодых жизнях, все попытки освободиться оказались безнадёжными, и мы отчаялись. Я заметил, что блеск моих глаз отразился в её глазах, и понял, что мы превратились в пару волков. В какой-то мере мы стали гуннами.

— Да, — откликнулась она. — Сегодня ночью всё это кончится. Так или иначе.

— Стой спокойно. Я сейчас разрежу твоё платье.

Она схватила меня за руку.

— Я не нуждаюсь в помощи и не желаю отвлекать внимание, пока ты будешь действовать.

— Но я с удовольствием тебе помогу.

Она фыркнула, отвернулась от меня и воспользовалась моим коротким мечом, а потом вновь отдала его мне.

Наш план был прост и груб. Я прополз вдоль стены и наконец услышал гул в тронном зале Аттилы. Задержал настороженный взгляд на охранниках, нёсших караул. Силуэты на башнях показались мне сонными: они застыли, глядя далеко вперёд. У задней двери зала стоял лишь один страж, усталый и неуклюжий. Я просигналил своей спутнице, обнажив короткий сверкающий меч.

Плана безмолвно пробежала по тёмному внутреннему двору, кувшины с маслом в её руках легонько раскачивались на ходу. Стражник выпрямился, озадаченный появлением женской фигуры. Плана споткнулась, поравнявшись с ним, запечатанный кувшин взлетел, словно мяч, и попал ему в лицо. Она обхватила колени стражника.

— Простите, пожалуйста!

Он растерянно взглянул вниз.

— Кто ты такая? Встань!

Но она нагнулась ещё ниже и притворилась плачущей.

— Он пытался преследовать меня, но я нахожусь в распоряжении Аттилы...

Стражник долго, пожалуй, слишком долго смотрел на неё. Я подошёл сзади и пырнул его мечом. Остриё вышло у него из живота. Правой рукой я рассёк кинжалом горло стражника. Хлынула кровь. Стражник не успел вскрикнуть и рухнул в грязь.

— Как легко вошли в него оба лезвия, — заметил я и невольно вздрогнул.

— Так же легко они войдут и в Аттилу. Возьми шлем и плащ этого стражника.

Зал был высоким, тёмным и пустым. Стол и скамьи сдвинули на одну сторону, а возвышение, где в тени стояла кровать Аттилы под балдахином, освещала лишь одна масляная лампа. Здесь вождь спал с той женой, которую выбрал вечером, и мы могли слышать его негромкий пьяный храп. На стене, как и в первый раз, когда я его увидел, висел огромный железный меч Марса. Его рукоять давно сгнила, оставив только стальное шероховатое основание. Неужели кража меча и впрямь остановит суеверных гуннов? Неужели она удержит их от будущих войн?

— Разлей масло, а я заберу меч, — прошептал я.

Плана покачала головой.

— Моя походка легче.

Она, точно танцуя, скользнула по полу, забралась на возвышение и потянулась за мечом. А я принялся разливать масло по деревянным половицам большого зала. На них лежали отблески слабого, мерцающего света. Масло пролилось мне на руки, глина сделалась скользкой, и, несмотря на прохладную ночь, я вспотел. Скоро ли другой стражник обнаружит мёртвого охранника? Я опустошил один кувшин и взял второй. Если наш план не сработает, нас ждёт мучительная смерть. Мне не хотелось представлять себе все её отталкивающие подробности...

Внезапно послышался тяжёлый гул, и я дёрнулся. Плана не смогла спуститься вниз с гигантским мечом, он выскользнул у неё из рук и упал, ударившись об пол. Я тоже разжал руки и выронил второй кувшин. Хлынул поток масла.

Мы застыли в оцепенении. Храп на мгновение прервался, сменившись бурчанием, однако балдахин кровати Аттилы так и остался опущенным.

Я слышал только шум крови в своих ушах. И вдруг храп стих.

Я затаил дыхание.

Илана наклонилась к тусклому лезвию, сжала его в ладони и подняла меч. Она осторожно двинулась с ним ко мне. Потом она принесёт лампу и разожжёт огонь...

— Римляне убивают Аттилу!

Мы подскочили от этого крика. Женский голос донёсся из внутреннего двора.

— На помощь! Римляне убили гунна!

Теперь балдахин кровати распахнулся.

— Это Гуэрнна, — с отвращением пояснила Илана и сплюнула.

Я перепрыгнул через лужу масла, чтобы выхватить у неё меч.

— Возьми лампу!

Я взвесил в руке оружие. Неудивительно, что она не сумела его удержать. Древний меч, казалось, весил вдвое или втрое больше обычного, как будто он и впрямь когда-то принадлежал богу. Где нашли его гунны? И кто его сделал? Затем мои ноги заскользили и разъехались на промасленных половицах, и я растянулся на них, проклиная себя за неловкость. В эту минуту тёмная фигура Аттилы рывком поднялась с кровати, и он схватил Илану за волосы, когда она только-только успела поднять масляную лампу.

Как это случилось и почему всё сорвалось?

Она бросила на меня отчаянный взгляд, когда я, карабкаясь, встал с пола и собрался пустить в ход старый меч, надеясь убить кагана прежде, чем сам буду убит. Однако когда Аттила сильным рывком пригнул голову Иланы и потянулся к лампе, она швырнула её.

Масло загорелось, и стена пламени с рёвом взлетела вверх, отгородив меня от девушки.

— Илана!

— Беги! Беги и постарайся спасти империю!

Борющаяся пара скрылась за огненной завесой. Я попытался отыскать путь сквозь пламя или как-то обойти его, но огненные языки уже охватили мои промасленные сапоги.

Мне пришлось опуститься на колени и прижать ноги к полу, чтобы потушить их, но пламя не унималось. Пожар разгорался всё сильнее, и я закашлялся от дыма.

— Плана!

Мне никто не ответил. Я видел лишь огонь, преградивший дорогу к задней двери, но затем заметил поодаль от неё Гуэрнну, наблюдавшую за мной сквозь пелену дыма. Я пригнулся и, заорав, бросился вперёд. Моя одежда загорелась, когда я словно пролетел сквозь бушующее пламя.

Германская девушка взвизгнула и скрылась.

Я кинулся к кровати Аттилы и был готов разрубить тирана пополам. Но ложе оказалось пустым. Я закружился, глядя по сторонам, и не увидел ни кагана, ни Планы.

Огонь добрался до деревянных стен. Жар переливался волнами, и они с пульсирующими толчками подкатывались ко мне. Я закашлялся.

— Плана!

Ответа по-прежнему не было. Кровать Аттилы вспыхнула, и пламя осветило дыру в полу, ведущую к подземному проходу, но как только я её обнаружил, туда перекинулся огонь.

Потолочные балки с треском заполыхали. Я должен был как-то выбраться из зала и снова нырнул в центр гигантского костра, продвигаясь к центральному входу. Пламя шипело, обжигая мои едва затянувшиеся раны, и я то падал, то поднимался, то катался по полу, корчась от боли. Наконец мне удалось приблизиться к двери в зал. От слабости я с трудом держался на ногах и по-прежнему кашлял. Снаружи раздавались крики и кто-то громко трубил в рог. Я тащил тяжеленный меч, и на мне был гуннский шлем. Что мне делать? Цель моего побега как будто исчезла в клубах дыма. Я потерял женщину, ради которой появился здесь, во дворце, и зачем мне этот меч? Однако Плана пожертвовала собой, чтобы дать мне время скрыться. «Постарайся спасти империю», — сказала она мне. То же самое говорил и Зерко.

У меня защемило сердце, когда я подумал о масштабе поставленной задачи. Я распахнул дверь и выкрикнул по-гуннски:

— Римляне напали на Аттилу!

Мимо меня ко входу промчались солдаты.

— Принесите воды, чтобы спасти кагана! — приказал я им.

В дыму и суматохе никто не заглянул под мой шлем и не обратил внимания на плащ.

— Он велел мне сохранить меч!

Дым продолжал валить из покоев Аттилы, и до меня донеслись одновременные выкрики сотен голосов. Я обернулся. Во внутреннем дворе царил хаос. Гунны неслись к воротам за помощью, и даже рабыни выбежали из бараков, надеясь отыскать убежище за стенами владений кагана. Я присоединился к этому потоку, прижав меч к груди. Он больно ударял меня на бегу. Затем я схватил поводья лошади, с которой только что спешился всадник, вскочил в седло и, обмотав меч петлёй аркана, повесил его на спину. Огонь объял уже весь дворец Аттилы. Плана бесследно исчезла. И каган тоже.

Мне некуда было возвращаться, и я галопом поскакал к Тисе. Моё сердце словно окаменело, в горле першило от дыма, и я не мог оправиться от шока. Как же мне не повезло! Сначала я лишился Рустиция, а сейчас — Планы. Хорошо, если она быстро и без мучений сгорела в огне, твердил я себе. А если они выжили и спустились в подземный переход? Что с ней сделает Аттила? Мне не хотелось даже думать об этом.

Весь лагерь гуннов пришёл в движение. Многие, увидев огонь, решили, что на них напали. Полуобнажённые воины выбежали из своих жилищ с мечами наперевес и полунатянутыми луками и принялись искать врагов. Матери выгнали из домов испуганных детей. Всадники сновали взад-вперёд диким галопом. Я затерялся в толпе обезумевших и разъярённых гуннов и без труда домчался до берега, так ни с кем и не столкнувшись. Затем я на всём скаку бросился в Тису — брызги воды забелели в лунном свете, как молоко, и течение отнесло меня с лошадью вниз, отдалив от ярко пылавшего огня. На другом берегу мой конь выпрямился и отряхнулся, а после вновь помчался галопом по мокрой от росы траве к кольцу тёмных деревьев, где, как предполагалось, нас поджидал карлик.

Я уже почти добрался до цели, когда украденный мною конь попятился, отпрянув от появившегося передо мной человека. Фигура двинулась ко мне с копьём в руках, и, прежде чем я успел хоть как-то отреагировать, копьё вонзилось лошади в грудь, а перевязанный арканом меч перевернулся и с грохотом упал на землю, больно задев мою ногу. Пойман! Огромный меч потащил меня за собой. Человек, атаковавший меня, замаячил над умирающей лошадью, а из-за дерева появился второй нападавший, похожий на маленького ребёнка, но с длинным ножом. Наверное, это даже к лучшему, подумал я, пускай убивают, если план всё равно провалился. Однако когда я напрягся, собираясь отразить удар, то понял, кто на меня набросился.

— Зерко! Это я! — воскликнул я по-латыни. — Юлия!

Карлик остановился, а его жена помедлила и с силой вырвала окровавленное копьё из моей гибнущей лошади. Она подняла его и была уже готова проткнуть меня насквозь, но вдруг опустила оружие и удивлённо спросила:

— Почему ты оделся как гунн? И где Илана? Мы так не планировали.

Я опустил голову и понизил голос:

— Я не смог её спасти. Аттила схватил её, когда мы разожгли огонь. — Слёзы выступили из глаз и полились по моим щекам.

— Он мёртв?

— Не знаю. Вряд ли.

Зерно ощупал меня.

— Но ты взял меч.

Я оттолкнул карлика.

— К чёрту этот проклятый меч!

Зерко вернулся и разрезал петлю аркана у меня на шее, высвободив мой трофей.

— Вот что важно, Ионас Алабанда. Это и украденное мной. Конечно, мне жаль твою женщину, но меч и моё «сокровище» спасут множество других женщин. Тысячи, десятки тысяч женщин.

— А что ты украл?

— Ты не единственный, кто был занят сегодня ночью. Я посетил греческого лекаря, который мог бы предать империю. А вернее, чуть не предал её. И он решил нас сопровождать. Мы связали его, как свинью.

— Мы берём с собой Евдоксия после того, как не сумели убить Аттилу?

Одно безумие громоздилось на другое.

— Наш обходной манёвр не удался!

— Если Гейзерих объединится с Аттилой, то мой хозяин, Аэций, должен об этом узнать. Пусть сам предатель передаст ему эту новость. Кроме того, отсутствие лекаря может поставить гуннов в тупик. Тогда они ещё больше растеряются. Вполне вероятно, что они сочтут его двойным изменником и тайным союзником Рима. А это затормозит планы Аттилы, если их ещё не уничтожил твой пожар.

Я мрачно покачал головой. Все события развивались вопреки моим ожиданиям. Освободившись от громоздкого оружия, я смог вынуть ноги из стремян мёртвого коня и спешиться. Чувствовал я себя ужасно: избитый, ободранный, обожжённый, весь в синяках от падений, утомлённый бессонной ночью в душном кувшине и опустошённый потерей Планы. В полумиле от нас бежали люди, освещённые языками пламени, вырывавшегося из дворца кагана.

— Но разве украденное нами стоит жизни Планы?

— Я надеюсь, что оно стоит жизни миллиона женщин.

Карлик взвалил меч себе на плечи, словно шест. Он был почти вдвое больше самого Зерко.

— В этом мече на Западе увидят Божий знак. И он поможет нам в пути. Мне понятна твоя скорбь, но у нас пока что есть шанс. Гунны в смятении, а Илана не знала, куда мы направимся. И если ей удастся выжить, наш меч может стать её единственной надеждой.

Внезапно до меня дошла суть его нового плана.

— Мы попробуем обменять его на неё!

Зерко покачал головой.

— Я имел в виду совсем другое. Не терзай себя подобными соблазнами. Меч достанется Аэцию.

— К чёрту Аэция! Кроме этого куска железа, Аттилу больше ничего не волнует. Гунны пойдут на всё, чтобы его вернуть!

— Как долго, по-твоему, сумеет прожить каждый из нас, включая Илану, если ты уже прервал переговоры с варварами? Неужели ты так ничему и не научился за эти месяцы?

Он был прав, но я заупрямился:

— У них есть свои представления о чести.

— И в соответствии с ними гунны должны отомстить за убийство или попытку убийства Аттилы. А ты хочешь возвратиться в их лагерь с украденным мечом?

Я открыл рот, чтобы возразить карлику, но тут же закрыл его. Да, Зерко был прав. Один лишь побег станет для них оскорблением, а мы рисковали куда большим, проникнув в покои Аттилы. Такое нельзя простить. Илана мужественно сыграла свою роль и бесследно пропала. Я её потерял.

— Если она жива, то наша единственная надежда — это гибель Аттилы, — продолжал карлик. — И наилучший способ добиться этого ясен. Нам надо передать меч Аэцию. Вперёд. Лошади нас заждались.

Зерко потащил меч к деревьям.

Я ощутил, что не в силах сдвинуться с места.

— Я не сумел её спасти, Зерко, — с горечью промолвил я.

Мой тон заставил карлика остановиться. В конце концов он вернулся и вручил мне меч.

— Попытайся исправить неудачу, Ионас. Подумай об Плане. Она совсем не хотела бы увидеть, как ты стоишь здесь, на лугу, и глупо озираешься по сторонам. Ведь тогда её жертва оказалась бы напрасной.

Небо начало розоветь. Мы оседлали лошадей и поскакали, желая как можно скорее покинуть окрестности лагеря и к полудню отъехать от них на несколько миль.

Евдоксий был привязан к седлу. Его рот заткнули кляпом, но глаза гневно сверкали и с ненавистью глядели на нас. Я рассчитывал, что Зерко украдёт мою кобылу Диану, однако карлик пояснил, что её пропажа вызвала бы у гуннов подозрения. А присутствие Дианы, напротив, собьёт их с толку, и они подумают, что я сгорел в огне. Поэтому он увёл из табуна арабских жеребцов. Юлия и Зерко устроились на одном коне, Евдоксий — на другом, а я — на третьем. Четвёртого нам пришлось отпустить, потому что с нами не было Планы.

Глава 17 ПОГОНЯ

«Просто поразительно, до чего права оказалась колдунья Ансила», — подумал Скилла. Судьба в конце концов дала ему очередной шанс.

После поединка с Ионасом гунн был так унижен, что хотел утопиться в Тисе. Римлянин превзошёл и едва не победил его, опозорив перед всеми гуннами. Но хуже всего было то, что его спасла женщина! Отсрочка означала, что другие воины станут относиться к нему как к призраку, отчего-то назойливо снующему среди живых, или как к напоминанию о редкой неудаче. Скилла сгорал от жажды мести и стремления восстановить свою честь, но Аттила не позволил бы повторить поединок. А простое убийство не избавит его от позора. Ударить в спину способен только трус. Это означало, что, пока не начнётся война, у него не появится возможности доказать, что ловкость и отвага не покинули его, а ведь она начнётся только через полгода. Каждое пробуждение превратилось для него в пытку, а каждый сон — в настоящий кошмар. Эти муки не прекращались с тех пор, как Ионас выздоровел, исцелённый заботливой Иланой. В итоге Скилла отправился к гуннской колдунье Ансиле, умоляя её сказать, что ему дальше делать. Как ему вернуться к прежней жизни и навсегда забыть о проклятом римлянине?

Казалось, Ансила жила вечно, и все гунны — молодые и старые — помнили её уже старухой. Она, точно зверь, обитала в пещере на берегу реки, устланной соломой и ветвями деревьев. Ансила не забывала прошлое и предвидела отдалённое будущее. Каждый воин одновременно и побаивался её, и старался подкупить, надеясь узнать, что его ждёт впереди. Уздечка с золотыми насечками и монеты, награбленные Скиллой в завоёванном Аксиополе, стали платой за её пророчество. Он явился к ней в полночь и мрачно присел рядом, пока она кипятила священный отвар, кидая в котёл травы и поглядывая на пар.

Довольно долгое время ничего не происходило, предсказательница неподвижно стояла около железного котелка, но затем её зрачки расширились, а руки задрожали. Колдунья речитативом, нараспев начала делиться с ним своим откровением, но смотрела не на Скиллу, а куда-то вдаль, на скрытые от его глаз предметы.

Ансила отодвинулась от пара, тяжело вздохнула и закрыла глаза. Скилла ждал от неё объяснений, но их не последовало. В этой тесной и низкой пещере у него закружилась голова.

— Что похитят, бабушка? И какой огонь? Я не понимаю.

Она уставилась на него, словно только что вспомнив, что он ещё здесь, и улыбнулась своим беззубым старушечьим ртом.

— Если бы ты понял жизнь, дурачок, то не смог бы жить. Ты бы не выдержал. Да и никто не выдержал бы, ни один мужчина. Будь благодарен, что ты ни о чём не ведаешь, точно козёл в поле, от этого ты счастливее. А теперь уходи, наберись терпения и приготовься к переменам.

Она отвернулась от него, дав понять, что разговор окончен, схватила уздечку с золотыми насечками и засеменила по пещере, чтобы спрятать её в сундук. Позднее она обменяет её на еду и одежду.

Скилла целую неделю был подавлен и смущён её пророчеством. Он ждал какого-нибудь явного знака. Неужели Ансила ошиблась и он зря подарил ей уздечку? Но потом Ионас поджёг дворец кагана, попытавшись убить Аттилу, а Илану поймали на месте преступления. За одну ночь пожара и смятения всё изменилось в лагере гуннов.

На развалинах дворца не нашли ничьих обгоревших трупов. Сам Аттила сумел скрыться с Иланой и своей третьей женой, Берел, делившей с ним постель в ту роковую ночь. Король втолкнул обеих женщин в дыру за его кроватью и провёл их по подземному проходу, специально выстроенному для него на случай покушения. Было слишком темно и дымно, но Гуэрнна сказала, что дворец поджёг молодой римлянин.

Избитая Аттилой Илана уверяла, что её похитил Ионас.

— Я пыталась спасти священный меч, пока вы спали, — пояснила она разъярённому кагану, только что оттаскавшему её за волосы. Аттила начал свой допрос пепельно-серым утром, и она не могла говорить без дрожи в голосе.

— Да, он хотел украсть и меч, и меня.

Ей никто не поверил, но её показания стали подходящим предлогом для последовавших событий. Военачальники Аттилы собрались на дымящихся развалинах, и некоторые из них шептали, что римскую девушку распнут на кресте или поступят с ней ещё хуже. Но королю пришла в голову иная мысль. Потеря меча сильно подействовала на его суеверную натуру. Это было своего рода послание, но какое именно? Заявить о своих дурных предчувствиях означало поколебать свою власть, но отказаться от любой возможности вернуть меч значило бросить вызов судьбе. Лучше воспользоваться утратой меча, чтобы воодушевить воинов, а пленной римлянке стоило сохранить жизнь до тех пор, пока он не получит назад украденное.

— Похоже, бог войны испытывает нас, — сказал он одному из приближённых. — Сначала он позволил нам найти меч в чистом поле, словно зная, что мы его там обнаружим, а потом столь же легко отнял его у нас. Заслуживаем ли мы его покровительства? Или мы сделались мягкими, как римляне?

Его полководцы растерянно переглянулись. Они много раз слышали грозные предупреждения Аттилы об упадке мужества и крахе империи. Неужели это был знак божественной немилости?

— Мы снова станем суровыми и беспощадными, — пообещал Эдеко. — Беспощадными, как Марс.

— Что вам известно? — спросил их Аттила. — И где сейчас римлянин?

— Его лошадь здесь.

— Это ничего не значит. — Он задумался. — Бог войны указывает нам точное направление. Он хочет, чтобы мы отправились вслед за мечом и забрали его.

— Но он может достаться римлянам! — воскликнул Онегез. — И они используют его против нас.

— Как они могут использовать то, что им непонятно? Это мой талисман, а не их.

Эдеко помрачнел.

— Лучше бы его у них не было.

— Пусть женщина скажет нам, куда уехал римлянин, — предложил Онегез.

Они посмотрели на неё. Илана ничего не ответила.

— Нет, — наконец произнёс Аттила. — Я не собираюсь обвинять эту женщину в сокрытии того, чего она, скорее всего, не знает. Её стоит использовать как наживку. Всем известно, как влюблён в неё римлянин, увёзший этот меч. Гуэрнна сказала, что он пробирался сквозь огонь, пытаясь её отыскать.

Король повернулся к Скилле и указал на него.

— Дай наш молодой сорвиголова тоже мечтает быть с нею рядом. Так что ничего не изменилось. Пожар во дворце означает, что гунны снова должны спать под открытым небом. Моё спасение — тоже знак свыше: Марс по-прежнему считает меня достойным победы. Любой меч, прошедший сквозь огонь, становится крепче. Нам нужен серьёзный план. Мы запрём девушку в клетку, а сорвиголова найдёт мой меч и возвратит его, или мы поймаем римлянина и обменяем женщину на меч.

Он пристально поглядел на Скиллу.

— Никакого обмена не будет, потому что я убью римлянина и привезу вам меч! — воскликнул Скилла.

Вдохновлённый сбывшимися предсказаниями Ансилы, он взял с собой тридцать воинов и помчался в погоню.

Скилла двинулся на юг по берегу Тисы, направившись в сторону Дуная, и добрался до него за два с половиной дня быстрой езды, но никаких следов Ионаса не обнаружил. Лодочники клялись, что не видели беглецов. Да и крестьяне не смогли сообщить им о каких-либо подозрительных странниках.

Скилла встревожился. Неужели его вновь решили оставить в дураках?

— Может быть, он едет медленно и мы успели его обогнать, — предположил близкий друг Скиллы, молодой воин, которого звали Татос.

— Не исключено, — сказал Скилла. — Кроме того, он мог переплыть реку, уцепившись за бревно, или на украденной лодке, или просто на своей лошадке. Вполне вероятно. И столь же вероятно, что он утонул.

«Тогда это будет просто идиотским поступком», — подумал он.

— Ладно, двое сейчас спустятся вниз по течению и тщательно обыщут берег. А пятеро, направившись к проходу Суцци, объедут равнину и расспросят всех встречных, предложив им за римлянина немалое вознаграждение. Однако он вряд ли выбрал этот путь. У него совсем другая цель.

— Какая же?

— Мне кажется, он двинулся в ином направлении.

— На восток? — спросил Татос.

— Нет, это увело бы слишком далеко от знакомых ему мест.

— Значит, на запад?

— Очевидно, да. Но не с самого начала, потому что тогда он столкнулся бы с нашими патрулями. По-моему, сперва он поехал на север, но рано или поздно свернёт или сделает крюк. Германцы ни за что не станут прятать его от нас, это всем известно. Да, я считаю, что его маршрут таков — на север, а затем на запад... на запад к Аэцию.

Скилла попытался вспомнить карту этих мест, которую когда-то видел. Гунны не умели составлять карты, но научились их читать. Как странно, что враги сообщают тебе путь в свои родные края!

— Если мы проследуем вдоль Дуная к старым римским провинциям Норик и Ретия[49], находящимся в придунайской долине, то сможем его догнать. Татос, возвращайся к Аттиле и передай ему, что мы намерены сделать. А заодно узнай, нет ли в лагере каких-нибудь новостей. Остальные поскачут на северо-запад, к большому изгибу Дуная. Я уже ездил с римлянами и знаю, как они медленно тащатся. Пока у нас есть время.

Они разделились и отправились по намеченным маршрутам. Через пять дней Татос вновь присоединился к ним и сообщил любопытную подробность:

— Карлик и его жена тоже исчезли.

— Карлик?

— Шут Зерко. Он сбежал.

Ну конечно. Шут не просто помогал лечить римлянина в своей хижине. Эта семейная пара возглавляла заговор. Лишь попав к ним, Ионас осмелился поджечь дворец Аттилы. Интересно, многое ли в развернувшихся событиях придумал шут?

— И ещё одна, совсем странная новость, Скилла. Грек Евдоксий исчез вместе с ними.

— Евдоксий? Но ведь он вовсе не друг Зерко.

— И не друг римлянина. Если только он не вёл всё время двойную игру.

Скилла задумался.

— Или же они взяли его в плен.

— Да, в качестве заложника, — согласился Татос — И они отдадут его римлянам — для пыток и казни.

— Тогда многое ясно. Они едут к прежнему хозяину Зерко — римскому генералу Аэцию. А мы поскачем вслед за ними и узнаем по пути, где сейчас Аэций. Все, кто их видел, запомнят карлика, женщину, римлянина и грека-лекаря. Их могут принять за бродячих циркачей.

Наша четвёрка беглецов продвигалась вглубь мира варваров. Согласно плану Зерко, мы описали в Германии огромную дугу, направившись сперва на северо-запад, а затем на юго-запад, и вновь подъехали к Дунаю где-то между Виндобоной[50] на востоке и Бойодурамом на западе. Он сказал, что мы пересечём реку в сравнительно безопасном Норике — римской провинции, расположенной к северу от Альп, всё ещё частично находящейся под римским контролем. Там мы сможем узнать, где нам найти Аэция, или же поедем в Италию.

Мы понимали, что нас способны обнаружить разъездные патрули гуннов или германцев, и старались держаться поодаль от проезжих дорог. Из-за этого двигаться приходилось довольно медленно. Когда мы останавливались передохнуть, то замечали, что дни сделались короче и осень уже вступила в свои права, но продолжали двигаться до поздней ночи и выезжали перед рассветом, крадучись, как олени во время охоты. К счастью, наш путь лежал вдалеке от больших рек или торговых маршрутов, а селений по дороге попадалось не много. На лесных просеках стояли низкие бревенчатые хижины — старые, как вечность. Дым от их очагов вился клубами и застилал небо густым туманом. Стволы деревьев были массивными, словно башни, а их ветви походили на распростёртые руки гигантов. Листья опадали, всё чаще шли дожди, и мы поёживались от холода. Мир становился темнее и темнее.

Эти края отличались от прочих, когда-либо виденных мною мест, они были не такими, как горы, по которым мы поднимались по пути в лагерь Аттилы. Среди густых лесов трудно было определить точное направление. Ночью мы замечали движущиеся тени, а однажды увидели сверкнувшие в лунном свете глаза животного, но я так и не понял, какого именно. Воздух был прохладным и влажным, а мы боялись зажигать костры — ведь нас могли выдать струйки дыма или запах гари — и оттого довольствовались холодной и безвкусной пищей. Меня утешало лишь одно: я не сомневался, что гуннам с их любовью к широким степям и шелестящим травам непроходимые леса понравятся ещё меньше, чем нам.

Наверное, один я бы смог скакать быстрее, но оставить моих спутников означало проявить полнейшее безрассудство, которое грозило печальным исходом. И меня, надо полагать, давно поймали бы гунны или германцы. Я рассчитывал, что бегство от Аттилы меня воодушевит, но чувствовал отнюдь не воодушевление, а неизбывную грусть от потери Иланы. Общество карлика и его жены утешало меня и немного смягчало моё мрачное настроение. Мне не нужно было принимать решения и выбирать: Зерко и Юлия избавили меня от подобного нелёгкого бремени. Они и сами знали, куда следует ехать, а видя мою замкнутость и нежелание вести долгие разговоры, старались меня не беспокоить. Лишь значительно позже я догадался их за это поблагодарить.

Юлия родилась в здешних местах и давала нам дельные советы относительно того, как устраиваться на ночлег в чащах и просеках. Зерко разъяснил мне хитросплетения имперской политики. Я чуть не запутался в этом обилии королей, союзов и предательств! Вражда тянулась веками, но, быть может, меч Марса сумеет хоть на время объединить давних противников.

Пленный Евдоксий постоянно вмешивался в разговоры и стал для нашей троицы тяжкой обузой. Как только ему вынули кляп изо рта, он стал жаловаться на всё на свете: на похищение, на погоду, еду, маршрут и жёсткую землю, на которой мы спали. А главное, его совсем не устраивала наша скромная компания.

— Я привык путешествовать с королями, а не с шутами, — хвастливо заявлял он. — И должен освободить мир от рабства. Я — Перикл[51]! Я — Спартак! Я — Гидеон! Я слышу сейчас стук копыт мчащихся за нами лошадей! Поймите, вы сами загнали себя в ловушку, взяв меня в заложники.

— Мы тоже все слышим, — отвечал ему Зерко. — Но не конский топот, а твои речи. Да и куда нам от них деться, если ты мычишь громче мула, а смысла в твоих словах не больше, чем в его мычании! С тобой одни только хлопоты.

— Отпустите меня, и никаких хлопот у вас не будет.

— А если перерезать тебе глотку, хлопот тоже не будет. Похоже, тебе не терпится остаться в лесу на корм зверям!

— Давайте прикончим его прямо здесь, — раздражённо предложил я.

— Он встречался с Гейзерихом, — устало отозвался карлик. — А это будет интересно Аэцию. Нам придётся потерпеть, и, уверяю тебя, такие сведения важнее всех его жалоб.

Зерко знал больше, чем я подозревал. Гунны относились к нему как к глупцу и позволяли бывать на своих совещаниях, полагая, что он разбирается в сути сказанного не лучше собаки. Они его попросту не замечали, и он успел немало выяснить о расселении варварских племён, о лучших дорогах на Запад и о том, где можно купить или украсть провизию. Карлик ехал верхом, сидя в седле перед своей женой, и напоминал крепко сбитого маленького мальчишку. Он часто подавался назад и клал голову ей на грудь. Карлик вёл нас по карте, сложившейся у него в уме. Он осторожно спешивался на необозначенных перекрёстках или рядом с навесами маркитантов, где можно было купить продовольствие, и мы ждали, пока он играл роль заблудившегося странника. После он вразвалочку возвращался и делился с нами хлебом и полученной информацией.

— Нам надо ехать вот туда, — объявлял он, понизив голос.

И мы снова трогались в путь. Скрытый от посторонних глаз огромный меч был завернут в тряпьё и висел у меня за спиной.

Путешествие оказалось тяжелее моей поездки к Аттиле. Мы скакали по узким дорогам, мокли под прохладными осенними дождями и дрожали под порывами пронизывающего ветра. Эта часть Германии была похожа на лабиринт низких холмов, окутанных дремучими лесами. Они простирались вдаль, теряясь из виду, и уходили за линию горизонта. Нам не удавалось выспаться, и у нас не было рабов, способных поставить и сложить палатки или приготовить обед. Мы спали, свернувшись клубочками, словно звери.

На четвёртую ночь нашего странствия Евдоксий попытался сбежать. Я связал пленнику руки за спиной, стреножил его, как лошадь, и, затянув один конец верёвки на лодыжке грека, привязал другой к своей ноге, так что малейший шорох смог бы меня разбудить. Но той ночью я чуть-чуть подвинулся и вытянул ногу, и тут до меня дошло, что путы ослабели. Я мгновенно проснулся. Кто-то двигался рядом, и я услышал тревожные вздохи.

Из-за клочковатых облаков выглянула ущербная луна, и я увидел, как над моим седлом нагнулся тёмный силуэт, пытавшийся дотянуться до огромного железного меча.

Я отреагировал не раздумывая, швырнул обрубок дерева и застиг Евдоксия врасплох. Он мгновенно отскочил, что-то пробурчал, а затем бросился бежать и скрылся за деревьями, оставив так и не украденный меч.

Я натянул тетиву гуннского лука, из которого уже научился метко стрелять, но Зерко, тоже успевший проснуться, схватил меня за руку.

— Не трогай грека. Он нужен Аэцию.

Я побежал за Евдоксием, и на сей раз меня выручили молодость и быстрые ноги. Как только до меня донеслось его паническое прерывистое дыхание, догнать неловкого лекаря не составило труда.

Я уже был готов наброситься на него и связать, но грек вывернулся и чуть не убил меня, пустив в ход острый нож, о котором я даже не подозревал. Похоже, он прятал его и сумел разрезать верёвки, когда я уснул! Ещё секунда, и Евдоксий воткнул бы его мне в бок, но я навалился на лекаря, точно разъярённый бык. Мы сцепились, и нож с лязгом упал на землю. Я принялся избивать Евдоксия, применив те же боксёрские приёмы, что и в драке со Скиллой. Не знаю, что разозлило меня сильнее — собственная расхлябанность, из-за которой я едва не упустил его, жадное стремление грека завладеть мечом или его попытка убить меня, но я исколошматил его с головы до пят. Время от времени он прекращал сопротивляться и свёртывался клубком.

— Умоляю, пощадите! Я лишь хотел вернуться к Аттиле!

Я остановился и отдышался.

— Откуда у тебя нож?

Он окинул меня беглым взглядом и ухмыльнулся.

— Я прятал его везде, где только мог.

Зерко приблизился к нам, заметил освещённый луной нож и поднял его.

— Будь он похрабрее, он мог бы прикончить всех нас, перерезав нам глотки во сне. — Карлик взялся за украшенную драгоценностями рукоятку. — Красивое лезвие, отменная работа. — Он присел на корточки. — Откуда он у тебя, лекарь?

— А какое тебе дело?

Зерко поднёс лезвие к шее грека.

— Посмотрим, хорошо ли наточено лезвие.

— Это подарок Гейзериха, — сквозь зубы выдавил Евдоксий. — А он отнял его у римского генерала и отправил Аттиле как подтверждение своих слов. Каган отдал его мне в награду.

Карлик вручил нож мне.

— Теперь ты подаришь его Ионасу, и мы будем связывать тебя по ночам, как свинью. — Он пнул распростёртого на земле лекаря. — Вот тебе за то, что разбудил меня. — Зерко снова пнул его. — А это за то, что нам пришлось слушать твоё нытье и хвастовство последние четверо суток.

— Я говорил правду.

— А я пну тебя ещё раз.

Мы продолжили путь. В этих краях не было римских мильных столбов или других отметок, позволявших судить, далеко ли мы продвинулись.

Новый мир выглядел бескрайним, как море. Грубые вырубки в лесах погубили старые деревья с их глубокими корнями, пущенными в землю задолго до рождения Ромула и Рема. Рим никогда не завоёвывал эти просторы и не стремился к этому, считая чужими безмолвные леса и долины с густыми тенями, серыми болотами и узкими тёмными ручьями. Солнце над Босфором казалось тут невообразимо далёким, а когда мы проезжали мимо селений, всем нам становилось тяжело на душе от их убогого состояния и жалкой жизни хозяев после гуннских набегов и грабежей. На развалинах Карнунта[52] нам встретилась небольшая группа гепидов, обитавших, подобно зверям, в углах разрушенных зданий. Как я мечтал о римской бане! Но тут даже бани превратились в руины, бассейны опустели, а баки для кипячения воды были выброшены за ненадобностью. Вода проходила лишь через сточные канавы заброшенного города, и в них несчастные варвары мылись и стирали одежду.

Мы накупили продовольствия и постарались побыстрее покинуть полумёртвый город.

Мне удалось побольше узнать о необычном браке Зерко и Юлии.

— Надо мной хотели посмеяться, предложив шута в мужья, — пояснила Юлия. — Я родом из племени скиров и в детстве попала в плен. Гунны продали меня гепиду, человеку в равной мере грубому и глупому. Он полагал, что сумеет пробудить во мне преданность ударами хлыста и хотел взять меня в жёны, когда мне исполнится тринадцать лет. Я рано созрела, и он не скрывал своей похоти, но был до того уродлив, что вызывал во мне только отвращение. Как-то ночью он заявил, что я уже взрослая и он готов лишить меня девственности, но я подложила ему в рагу протухшее мясо, и он провёл эту ночь в уборной, а не в моих объятиях. Соседи подняли его на смех. Он грозился меня убить, но гунны предупредили его, что он не вправе распоряжаться моей жизнью. И тогда он отправился к Бледе, требуя вернуть ему деньги. В ту пору Бледа не желал обижать гепидов и сам заплатил за меня деньгами, одолженными у его шута. А потом отдал меня Зерко, решив побольнее оскорбить и наказать меня за озорную проделку.

— А я вовсе не жалел о деньгах, которых мог больше никогда не увидеть, — дополнил её рассказ карлик. — Я не надеялся на ком-либо жениться, когда судьба подарила мне вдруг этого ангела. Должно быть, наш брак развеселил гуннов, так что на свадьбе не обошлось без разных потешных подарков.

— Они считали этот брак шуткой, а мы увидели в нём спасение, — сказала Юлия. — Зерко был первым добрым и ласковым человеком, встретившимся мне в жизни. Кроме того, у нас было нечто общее: страх перед гуннами и тревога за будущее. Аттила — паразит. Он высасывает все соки из порядочных людей.

— Он одержим двумя идеями. Они пугают его и не дают покоя, — добавил Зерко. — Во-первых, он боится, что награбленные трофеи развратят его народ и гунны утратят боевой дух.

— Что-то не похоже, — усомнился я — Весной они собираются в новый поход. А что во-вторых?

— Он боится потерпеть поражение. Ты только представь, что оно должно означать для тирана, привыкшего к слепому повиновению. Аттила никому не доверяет. Откуда ему знать, служат ли ему верой и правдой или по принуждению? Как он разберёт, любят ли его жёны или просто вынуждены спать с ним ради милостей кагана? Власть сделала его всемогущим, и она же заставила его во всём сомневаться. Он получает поддержку, лишь побеждая. А если удача изменит ему, всё может пойти прахом.

— И ты думаешь, что теперь, когда он лишился меча, ему изменит удача?

— Я на это надеюсь.

— Значит, Аттила отправил тебя к Аэцию, а тот вернул тебя гуннам, чтобы шпионить за ними?

— Да. Наш брак был предлогом послать Зерко к Аттиле, у которого я оказалась в плену, — продолжила Юлия. — Но тут мой карлик нашёл способ решить все возникшие проблемы.

— Какой же?

— Он не случайно послал тебя во дворец украсть меч. Его пропажа обессилит Аттилу и воодушевит Аэция. Если мы сможем добраться до римской армии, захваченный меч поможет ей выступить в поход. А если римляне победят, мы с Зерко станем жить в мире и согласии.

Она радостно кивнула, словно судьба всей Европы зависела только от меня и эта задача была мне по плечу.

Глава 18 ЛАВИНА

Очутившись вдали от родных мест, в пограничном регионе, не охраняемом как следует ни одной страной, гунны Скиллы почувствовали усталость. Некогда нерушимая северная граница Римской империи оголилась и сделалась лёгкой добычей для захватчиков. На дальнем юге, у Дуная, римляне по-прежнему удерживали свою власть и стерегли подходы к Италии. На дальнем севере преобладали германцы, жившие в дремучих лесах, недоступных для всех завоевателей. Но вдоль самого Дуная порядок нарушал разный сброд вроде якобы независимых правителей, полководцев и вождей, отхвативших себе немалые куски умирающей империи. Разумеется, большой, до зубов вооружённый и опасный отряд гуннов мог легко и сравнительно безопасно проехать по этим просторам, однако группа Скиллы решила не вторгаться вглубь владений местного царька или изменника-центуриона. К чему ненужные осложнения и стычки со здешней знатью или слухи о новой гуннской угрозе? У Скиллы и его спутников была ясная цель — отыскать меч и убить Ионаса, не провоцируя конфликтов с провинциальными мужланами. По этой причине они старались объезжать стороной поселения с высокими стенами и новые крепости на холмах и осторожно продвигались на запад, проклиная тьму густых лесов, крутые склоны и промозглую сырость. Тетивы их луков стали влажными и утратили прежнюю упругость, а мечи покрылись пятнами ржавчины. Вдобавок на юго-западе замаячили вершины Альп. Снег понемногу сползал со склонов.

Ключевой фигурой в их поисках был Зерко. Гуннам попадались по пути сотни гонцов, мелких торговцев, пилигримов, мистиков, наёмников и колдунов. Все они странствовали по разбитым дорогам, и выследить среди них одного беглеца вроде Ионаса казалось нелегко. Однако любой смог бы запомнить темнокожего карлика, ехавшего на одной лошади с женщиной обычного, среднего роста, а заодно обратить внимание на их спутников, тем более что один из них был связан по рукам и ногам. Такую странную процессию увидишь не каждый день, и она невольно возбуждала любопытство. Когда гунны проследовали вверх по течению реки, в сторону Лауриака[53], им наконец начали рассказывать о чудном квартете, пришедшем сюда из лесов на севере. Все четверо были грязны, оборваны и измождены, но карлик заплатил золотом нанятому гонцу за то, чтобы он отправился вверх по реке и передал важную весть. По слухам, эти новости предназначались самому Аэцию. Затем беглецы переправились на южный берег реки и поскакали к альпийским соляным копям, где до сих пор находились римские гарнизоны. У одного из них к спине был привязан необычный узел — продолговатый и длиной в человеческий рост.

Если беглецы получат мощный римский эскорт, их побег можно считать удачным.

Гунны во что бы то ни стало должны поймать их на подступах к Альпам.

Они галопом помчались к Лентии[54] и последнему уцелевшему мосту в той части Дуная. Его каменные быки растрескались и поросли мхом, а давно разрушенную работу римских плотников наскоро заменили деревянными пролётами. Однако по мосту можно было проехать. Около него обитали бандиты, взимавшие плату за проезд, и как только они услышали топот копыт, мост был перегорожен. Но когда до жадных хозяев моста донёсся столь характерный для гуннов едкий запах, похожий на запах дыма, они передумали и сняли заслон. Из-за деревьев появилась группа варваров и, точно стая степных волков, пронеслась по мосту. Некоторые скакали с натянутыми луками в руках, их смуглые лица были исполосованы шрамами. Мошенники спрятались, лишь увидев летящие из-под копыт комья грязи и услышав выкрики варваров. Гунны направились к югу.

Они проносились, как тёмное облако, и собирали по пути обрывки былей и небылиц. Где-то на подъёме к Юваву прохожие столкнулись с четвёркой усталых беглецов. Один из них говорил по-гречески.

Скилла понял, что думает об Илане больше, чем ему хотелось, несмотря на все связанные с нею унижения. Её поступки ставили его в тупик: сначала гордая римлянка отвергла его, а потом спасла от копья Ионаса. Он знал, что она осталась жива, и мысль о том, как он снова отвоюет её, не давала Скилле покоя. Почему она не дала Ионасу нанести последний удар? А если ей ненавистно убийство, то отчего она позднее пыталась сжечь Аттилу? Проще было бы убежать с Ионасом. Да, Плана сбивала его с толку, и её тайна не выходила у него из головы. Вплоть до своего отъезда он навещал пленницу, приносил ей пищу и надеялся, что она как-то намекнёт ему о беглецах. Короче говоря, Скилла разрывался между жалостью, чувством долга и гневом.

— Ничего бы не случилось, если бы ты пришла ко мне, — старался он убедить её.

— Ничего бы не случилось, если бы ты и твой народ остались в своих родных краях, в вашем океане травы, — возражала она. — И ничего бы не случилось, позволь я Ионасу выиграть поединок.

— Да. Так почему же ты этого не сделала, Илана?

— Я не подумала... Шум, кровь.

— Нет, неправда. Это потому, что ты любишь и меня. Ты влюблена в нас обоих.

Она закрыла глаза.

— Я римлянка, Скилла.

— Это в прошлом. Лучше подумай о нашем будущем.

— Отчего ты мучаешь меня?

— Я люблю тебя. Пойми, я хочу освободить тебя из этой клетки.

Она заговорила слабым, чуть слышным голосом, словно тяжелобольная.

— Оставь меня, Скилла. Моя жизнь кончена. Она кончилась ещё в Аксиополе, и лишь по какой-то чудовищной ошибке судьбы я стала свидетельницей происходящего здесь. Я уже давно мертва, и тебе нужно поискать другую жену. Энергичную, полную сил. Вроде тебя самого.

Но он не желал жены вроде него самого. Он хотел одну только Илану. И не верил, что её душа мертва. После того как он убьёт Ионаса, возвратит меч и отвоюет себе римлянку, всё станет простым и ясным. Они будут царапаться и шипеть, как дикие кошки, но, когда поженятся, каких сыновей она ему родит!

Местность делалась всё более гористой, напомнив ему о скачках наперегонки с Ионасом. Скилла чуял, что римлянин рядом, как он чуял спрятавшихся неподалёку оленей и коней, но лесистые горы как будто ослепили его. Он даже усомнился, не обогнали ли они беглецов, не потеряли ли бдительность в спешке? Но тут один из воинов окликнул его. Они натянули поводья, спешились и обнаружили невиданную находку: блестящее греческое кольцо, оставленное, словно сигнал, на развилке, ведущей к большой дороге. Евдоксий!

Гунны поднялись ещё до рассвета и бесшумно направились напрямик, заметив столб серого дыма. Неужели беглецы настолько глупы, что забыли об осторожности? Потом дым исчез, точно кто-то понял ошибку.

Гунны взобрались на горный кряж, откуда, по всей видимости, поднимался дым. Они спешились и повели своих лошадей под деревьями. Их окружала предрассветная мгла, в которой горы походили на мягкое олово, а деревья казались тёмным фоном. Скилла увидел трёх лошадей в ущелье.

Ну теперь-то он с ними расквитается! Однако у Скиллы не хватало опыта для того, чтобы командовать отрядом, да и его воины были молоды и нетерпеливы. Он не успел отдать приказ об атаке, а они уже ринулись с луками вперёд. Карлик и женщина! Тоже мне противники. Гунны с ними за минуту расправятся.

Выкрики воинов спасли Ионаса. Он вскочил и тоже закричал, когда посланные издалека первые стрелы взвились над его лагерем и упали на землю. Бывший писец схватил лошадь, оседлал её и потащил за собой какого-то человека — уж не грека ли? — держа его за шиворот. Женщина и карлик сели на другую лошадь, а третья поскакала навстречу нападавшим, и стрелы гуннов вонзились в её грудь. Стало ясно, что этой добычей нельзя будет воспользоваться: животное зашаталось и упало на землю. Беглецы взнуздали двух своих коней и помчались на них яростным галопом. Вокруг них летели стрелы, а они ехали безоружными. Гунны с ними сейчас разделаются! Но тут арабские кони рванули вперёд и скрылись за ветвями. Воины возбуждённо заорали и пустились в погоню. Их смутило, что они не сумели сразу окружить беглецов. Арабские скакуны набрались сил после ночного отдыха, а взмыленные от подъёма в горы гуннские лошади остались без сил. Стремительный захват превратился в тягостное преследование.

Скилла рассвирепел. Его воины как будто забыли тактику, которой их учили с детства, поскольку каждый надеялся прославиться, вернув Аттиле огромный меч. Они перессорились, громко обвиняя друг друга в промахах, а крепкие кони их будущих жертв обогнули тем временем горный пик и лишили гуннов малейшей возможности подстрелить их на ходу. Когда варвары забрались на вершину, беглецы уже ехали по равнине, где над пенистым потоком навис аркообразный римский мост.

— Мы ещё можем их догнать, — мрачно сказал один из гуннов.

— У них слишком много поклажи, — согласился с ним Татос.

Гуннские кони стали спускаться с горы изломанной линией, у воинов по-прежнему были натянуты тетивы луков, а мечи подпрыгивали на бёдрах. Варвары увидели, как римлянин, карлик, женщина и связанный грек немного помедлили у моста, словно собираясь разрушить его. Но потом беглецы отказались от подобных попыток, свернули с римской дороги, перескочили через небольшой овраг между деревьями у дальнего конца реки и вновь начали взбираться в гору. Теперь они отчаялись, догадался Скилла, и оставили проезжий путь, надеясь, что их преследователи заблудятся в заброшенном, пустынном краю. Это был просчёт, глупая и роковая ошибка, решил он. Гунны не станут медлить, они не привыкли медлить, когда запах добычи похож на след раненого оленя.

Им нужно проехать ещё по одному мосту, и беглецы у них в руках.

Нападение гуннов застигло нас врасплох, и мы, трое, были ошеломлены этой атакой. А вот наш пленник, коварный Евдоксий, отреагировал совсем иначе. Когда мы перебрались на ту сторону Дуная и поскакали на юг, к Альпам, то не сомневались, что петляющий маршрут собьёт гуннов со следа. А потому снизили скорость и дали нашим усталым коням немного передохнуть. Я не разводил костёр даже тогда, когда на горизонте обозначились дальние подступы к Италии, и соблюдал все меры предосторожности. Но как только Дунай остался позади, раздобыл уголь, разжёг огонь, и мы словно ожили от его жара. По-моему, риск был оправдан: уголь горел без дыма.

До этого утра мы ничего не боялись.

Евдоксий постоянно старался привлечь к себе внимание. Кляп во рту вызывал слишком много вопросов, и мы его вынули, решив, что он всё равно будет говорить по-гречески. Однако лекарь явно злоупотреблял представившейся возможностью и болтал без умолку, предлагая свою помощь и давая медицинские советы бесчисленным больным и калекам, попадавшимся нам по пути. Более того, он снимал с пальцев серебряные и золотые кольца, оставляя их на придорожных валунах или брёвнах, надеясь, что гунны увидят их и направятся вслед за нами. Лишь у подножия Альп Юлия с возмущением заметила, что его пальцы пусты. По ночам лекарь припадал ухом к земле и вслушивался, не гонятся ли за нами воины. По-моему, он не столько видел или слышал Скиллу, сколько чуял его, точно руку, протянутую тонущему в глубоких водах. И чем ближе мы подъезжали к Альпам, тем сильнее становилась его уверенность в спасении. Но вот я разжёг последний, роковой, костёр, мы разогрели обед, и я затоптал угли. Однако в кострище всё-таки осталось несколько остывших углей. Поздно ночью, когда усталую Юлию сморил сон, Евдоксий ослабил свои верёвки и дотянулся до сломанной еловой ветки. А на рассвете разворошил этой влажной от росы веткой тлеющие красноватые угли. Предательский дым выдал нас. Проснувшаяся Юлия тут же вскочила и вскрикнула, а Зерко с силой пихнул нашего пленника.

Увы, было уже слишком поздно, и через несколько секунд до нас донеслось гиканье скачущих гуннов.

Мы пришли в отчаяние. Поняв, что нам не удастся разрушить старый деревянный мост, мы свернули с римской дороги и начали пробираться между деревьями. Евдоксий подумал, что мы хотим спрятаться.

— Лучше сдайтесь, — посоветовал он, когда я схватил его, точно мешок пшеницы, и привязал поперёк к седлу, усевшись сзади.

Я, как и прежде, гадал, стоило ли нам брать его в плен и везти к Аэцию. Не ошибся ли Зерко и есть ли у этого предателя и авантюриста хоть какие-то ценные сведения о военных планах противника?

— Вы ведёте себя как дети. Закрываете глаза и полагаете, что вас никто не увидит. Вам не скрыться от гуннов, они всё равно вас поймают. Я видел, как они выстрелили в глаз оленю с двухсот шагов. Если я умру, то и ты тоже. Неизвестно, куда попадёт стрела, пока она не вонзится в грудь.

Я с размаху ударил его, и он громко выругался.

— Освободите меня и отдайте мне меч, тогда, быть может, гунны прекратят погоню, — принялся уговаривать меня Евдоксий. — И в обмен они сохранят вам жизнь.

— Я могу бросить меч на дороге, — сказал я. — И воспользоваться тобой как щитом.

Будь у нас время и оружие, а не этот старый железный меч, мы бы сумели вывести из строя мост. Похоже, что его давным-давно не ремонтировали и лишь наскоро заделали сгнившие доски. Мало кого из странников, перебиравшихся по нему на другой берег, заботило, не провалятся ли в реку идущие вслед за ними. Впрочем, пилигримы обычно обходили эти края стороной. В дырах виднелась белая пена горной реки. Не успел я толком обдумать, сможем ли мы выломать доски, как вниз по склону начала опускаться бурая лавина гуннов. Я поглядел вперёд, и увиденное вдохновило меня.

— Чёрт побери, куда ты нас ведёшь? — простонал Зерко, когда лошади стали взбираться по круче, а из-под их копыт полетел щебень.

— Двадцать или тридцать воинов непременно догонят нас, — ответил я. — И нам нужно их остановить.

— Но как? — воскликнула Юлия.

Гунны выпустили стрелу, но она, не долетев до цели, с треском упала между деревьями.

— Видите эти валуны на склоне и откос над мостом? Если мы сдвинем камни с места, то вниз обрушится лавина.

— И мы вместе с нею, — предсказал Зерко.

Но какой у нас был выбор?

Мы вышли из-за деревьев у подножия утёса, нависшего над ущельем и пенистым потоком, через который был переброшен мост, вскарабкались по откосу из валунов и добрались до плотных сланцевых пород, где уже ничего не росло. Лошади заскользили по ним, словно по льду. Внизу мы увидели гуннов, подъехавших к мосту.

— Зерко, свяжи этого проклятого лекаря, как жертвенного козла! Юлия, идём со мной!

Я поднял толстую сосновую палку, лежавшую среди валунов, и мы заскользили, передвигаясь зигзагами к участку прямо над мостом.

Сверху гунны походили на муравьёв, копошившихся на дне. Они указывали на склон, а значит, выследили нас. Один из них давал указания остальным, а его поза и фигура показались мне слишком знакомыми. Скилла! Неужели я никогда не избавлюсь от моего соперника?

Наконец я заметил то, что нам было нужно. Самый крупный обломок скалы соскользнул по скату и опасно накренился. Меньшие по размеру валуны удерживали его на месте. Я подсунул под него палку.

— Помоги мне его сдвинуть.

Юлия с силой навалилась на рычаг.

Гунны взяли своих лошадей под уздцы и начали движение по мосту.

— Не получается! — крикнула она.

— Надави на него всем телом.

— Хорошо!

По склону к нам слетел маленький сгусток энергии и подскочил к палке. Зерко! Участия карлика и его веса, помноженного на скорость, оказалось вполне достаточно. Когда рычаг треснул, обломок скалы всё же высоко подпрыгнул и понёсся вперёд, а за ним сорвались с мест другие валуны и заскользили, точно поток, прорвавший плотину.

Зерко чуть не свалился вместе с ними, но жена поймала его за край туники. На мгновение она тоже закачалась и с трудом удержалась на узкой кромке.

Я подтянул их к себе, подавшись назад.

— Мы должны отойти подальше от камнепада!

Теперь склон горы с грохотом пополз к мосту. Мы залезли в проход между утёсами, ухватились за более прочную скалу и обернулись. Ну и зрелище!

Наше вмешательство вдохнуло жизнь в огромную лавину. Падающие камни разрушили хрупкое равновесие гор. Пыль с шипением взвивалась вверх, точно струи гейзера. Грохот всё нарастал: сперва он не был слышен находившимся внизу гуннам, но затем сделался таким громким, что перекрыл шум воды. Варвары оцепенело посмотрели вверх на утёс. Каменные брызги разлетались в разные стороны.

Гунны повернули лошадей и побежали.

Сотни тонн горной породы бежали по ущелью, как водопад из щебня, и когда они с силой ударили по мосту, он развалился. Доски подскочили, словно катапульты, а старые балки не выдержали и раскололись в щепки. Лавина смяла мост, словно лист бумаги, а затем подхватила и повлекла за собой двух гуннов и их лошадей. Громадные булыжники с гулом падали в воду, а течение унесло обломки моста.

Мы вскарабкались на вершину склона, где остался Евдоксий, и взглянули вниз. Я ликовал. Как будто гигант превратил гору в груду обвалившихся камней. В воздухе повисло облако пыли. Моста не стало.

Уцелевшие гунны собрались у дальнего берега реки и вновь смотрели вверх, созерцая разрушение.

— Им понадобится несколько дней, чтобы найти иной, окольный путь, — скорее с надеждой, чем с уверенностью, произнёс я. — Или по меньшей мере часов.

Я похлопал Зерко по плечу.

— Давай помолимся, чтобы твоя весть поскорее дошла до Аэция.

Глава 19 РИМСКАЯ! БАШНЯ

Окна сторожевой башни в Ампеле выходили на перекрёсток двух старых римских дорог. Одна из них тянулась на запад, к соляным копям вокруг Ювава и Кукуллаи, а другая — на юг к Ад Понтем и горному перевалу. Башня была круглой, её высота составляла пятьдесят футов, на самом верху находилась амбразура, а на крыше высился котёл на треножнике, в котором загоралось масло, посылая сигналы другим отдалённым башням. Огонь приходилось зажигать много раз, а помощь прибывала далеко не всегда, что со всей очевидностью показывало, насколько подорваны были имперские ресурсы. Поэтому этот гарнизон в Ампеле, подобно многим другим, научился полагаться лишь на собственные силы. Рим напоминал луну: был вечен и недоступен.

Башню окружали каменные стены восьми футов в высоту, огораживающие внутренний двор с его конюшнями, кладовыми и мастерскими. Дюжина служивших в Ампеле римских солдат спали и ели в самой башне, выживая в суровых условиях в первую очередь за счёт коров, которых держали в стойлах на территории укрепления. Коровы не только кормили и поили весь гарнизон, но и согревали помещение, а их животное тепло дополняли жаровни на углях, от которых в воздухе висел едкий дым. За несколько столетий он успел изрядно закоптить потолочные балки.

Назвать гарнизон римским значило бы расширить исторический смысл этого определения. Те времена, когда легионы состояли преимущественно из латинян, маршировавших к пограничным постам прямо из Италии, давно миновали. Теперь армия сделалась одной из главных объединяющих сил империи: солдат набирали из числа завоёванных народов, обучая их на общем для всех языке. Постепенно универсальность языка, обычаев и вооружения стала исчезать, и сейчас в башне служила пёстрая смесь из крестьянских парней с гор и завербованных бродяг, а командовал ими грубоватый декурион[55] по имени Силас родом с фризийских болот. Один солдат был греком, другой — итальянцем, третий — африканцем. Трое были германскими остготами, ещё один — гепидом, а остальные пятеро ни разу не осмелились отъехать более чем на двадцать миль от крепости. Они просто-напросто родились и жили в Норике. Формально все они служили Риму и давали присягу ему на верность, но, в сущности, охраняли лишь самих себя плюс несколько селений в окрестных долинах, где добывали продовольствие и кое-какие деньги, собирая налоги. Дань взималась и со странников, проходивших по перекрёстку.

Когда чиновники из Равенны слишком сильно настаивали на выплатах, гарнизон делился собранными налогами с центральным правительством. Солдаты не рассчитывали хоть что-нибудь получить взамен, да ничего и не получали. Они сами доставали пищу, одежду, оружие и любые материалы, нужные для ремонта сторожевой башни. А наградой им служило разрешение собирать налоги с местного населения.

Тем не менее эти люди воплощали главную идею Рима — идею порядка и цивилизации, и я надеялся, что они предоставят нам кров. Разрушенный нами мост, находившийся в нескольких милях от башни, задержал, но вовсе не остановил гуннов. Однако римский гарнизон мог заставить Скиллу отказаться от дальнейшей погони и вернуться домой.

— А это ещё кто такие, чёрт возьми? — поинтересовался командир-декурион Силас, подошедший к воротам. Он пристально посмотрел на наш квартет, уместившийся на двух загнанных конягах, но его внимание привлёк только Зерко. — И кто он?

— Важный союзник и помощник генерала Аэция, — пояснил я, решив, что нам стоит чуть-чуть приукрасить истину.

— Ты шутишь?

— Его мудрость столь же велика, сколь мал его рост.

— И что за мешок с зерном болтается у твоего седла?

Он перевёл взгляд на связанного Евдоксия с кляпом во рту, который злобно извивался и хотел что-то сказать.

— Предатель Рима. Аэций желает допросить его.

— Союзник, предатель? — Декурион указал на женщину. — А она кто, египетская королева?

— Послушайте. Мы должны сообщить генералу важную информацию, но нам нужна помощь. Нас преследует отряд гуннов.

— Гуннов? Это уж точно шутка. Гунны так далеко на востоке?

— А почему тогда мы едем на двух конях, а третий погиб от гуннских стрел? — воскликнул Зерко писклявым голосом.

Он спешился и вразвалочку приблизился к римскому капитану, не отрывая от него глаз.

— Как по-вашему, остановился бы столь большой человек вроде меня в вашем свинарнике, если бы не смертельная опасность?

— Зерко, не оскорбляй нашего нового друга, — вмешалась Юлия.

Она тоже спешилась.

— Простите ему эту грубость. За нами по пятам гнались люди Аттилы, декурион, и лишь обрушенный мост спас нас от плена. И сейчас мы просим у вас защиты.

— Обрушенный мост?

— Мы вывели его из строя.

Декурион недоверчиво уставился на нас. Очевидно, мы ему не понравились.

— А это твой муж? — спросил командир Юлию, указав на меня.

— Нет, мой муж — вот этот грубиян. — Она положила руку на плечо Зерко. — Он шут, но порой его остроты не кажутся другим смешными. Прошу вас, не обращайте на это внимания. Ведь его душа возвышеннее, чем у людей, вдвое больше его ростом. И он действительно служит великому Аэцию. Вы не знаете, где находится генерал?

Солдат громко расхохотался.

— Да вы поглядите по сторонам!

Башня заросла мхом, стены растрескались, двор был весь в грязи, а животные в стойлах отощали.

— Вряд ли я когда-нибудь увижу Аэция, как, впрочем, и Аттилу. Нам докладывали, что он был в Риме, или в Равенне, или на Рейне, и даже сообщили, будто он выехал в нашу сторону, как сообщили о единороге в Юваве и о драконе в Кукуллаи. К тому же он нигде долго не задерживается. А зимой может удалиться в Августа Треверорум[56] или в Медиолан. Если хотите до него добраться, вам нужно поторопиться, а не то дороги и перевалы заметёт снегом.

— В таком случае нам понадобятся пища, корм для лошадей и ещё один конь, — заявил я.

— А это значит, что мне понадобятся солиды, солиды и ещё раз солиды, — откликнулся Силас. — Ну-ка, покажите мне ваши кошельки, путники.

— У нас больше нет денег! Мы бежали из лагеря Аттилы. Пожалуйста, помогите. Мы должны передать Аэцию важные сведения. Разве правительство не присылает вам снаряжение?

— Я ничего не могу получить из Рима.

Он с подозрением взглянул на наши убогие пожитки.

— Что это у тебя на спине?

— Старый меч, — ответил я.

— Дай-ка посмотреть. Возможно, вы обменяете его на кров и стол.

На мгновение я заколебался, но затем спешился и развернул его. Чёрный и ржавый, он казался вывалянным в грязи. Да так оно и было. Впечатление производил лишь его размер.

— Это не меч, а якорь, — пробурчал Силас. — Им даже сыр не нарежешь. И он слишком велик для сражений. Зачем ты привёз этот хлам?

— Это дорогая мне фамильная ценность. — Я снова завернул меч. — Талисман наших предков.

— Разве твои предки были такими высокими? Чуть ли не десяти футов ростом? Чушь какая-то.

— Послушайте, если вы не желаете нас кормить, то хоть позвольте переночевать. Мы уже несколько недель не спали под крышей.

Он посмотрел на Юлию.

— Ты умеешь готовить?

— Лучше вашей матери.

Силас усмехнулся.

— В этом я сомневаюсь, но уж наверняка лучше, чем готовит наш никчёмный Луций. Тут и спорить незачем. Так вот, ты приготовишь нам ужин, ты — принесёшь воду, а ты, малыш, сходи за хворостом. А вашего пленника мы привяжем к столбу на башне, вынем у него изо рта кляп и дадим немного поболтать. Агенты Аэция! Да гарнизон в Вируне меня на смех поднимет, если я им об этом расскажу. Ладно, ладно, поешьте до отвала, набейте себе брюхо, я вам разрешаю, и можете выспаться в моем форте. Но завтра ступайте отсюда с утра пораньше. Это как-никак военный пост, а не гостиница.

Если декурион вёл себя не слишком гостеприимно, то его скучающие солдаты были куда дружелюбнее и подумали, что мы сможем их развлечь. Юлия сварила горячий и ароматный суп, Зерно спел им похабные песенки, а я рассказал о Константинополе, который казался солдатам таким же далёким и недоступным, как Рим или Александрия. Евдоксию вынули кляп изо рта, и он стал убеждать солдат, что является гуннским принцем. Лекарь обещал подарить им всем слитки золота, если они освободят его и вернут на родину. Он насмешил солдат не меньше Зерко. Они уверяли нас, что никогда не видели гуннов и что варвары не добирались до здешних мест, а уж если и заезжали, то теперь наверняка повернули назад, к родным степям. Здешние форты располагались поодаль друг от друга, и до каждого нужно было скакать почти целый день. Все они охраняли подступы к Италии, и мы могли бы путешествовать от одного к другому.

— Спите спокойно, — сказал нам Луций. — И знайте, что мы не позволим варварам проникнуть в верхний Норик.

В серой слякоти рассвета силуэты часовых темнели на фоне чуть посветлевшего неба: лишь двое римлян не спали в этой маленькой крепости.

Они умерли мгновенно, один за другим.

Первый, Симон, стоял у ворот и смотрел на сонный, унылый спуск в долину. Он надеялся, что успеет до завтрака заняться любовью с местной молочницей Ульрикой, и мечтал о её груди, большой, как коровье вымя, круглой, как дыня, и твёрдой, как мех для вина. В этот момент из полутьмы рысью выехал конь. Симону не хватило доли секунды, чтобы окликнуть других солдат, предупредив их об опасности. Гуннская стрела с силой вонзилась ему в горло. Он поперхнулся и безмолвно упал, недоумевая, что же, чёрт возьми, с ним произошло и что случится с Ульрикой. Часто замечают, что у мёртвых, как правило, бывает удивлённое выражение лица.

Второй солдат, Кассий, находился наверху, на башне, и расхаживал взад-вперёд, желая согреться. Его насторожило странное жужжание, и он выглянул в бойницу, перед тем как внизу, точно порыв ветра, просвистела дюжина стрел. Четыре из них попали в цель, а остальные, словно град, посыпались на крышу башни. Эти звуки и гулкий удар от падения тела разбудили и нас, и солдат.

— Гунны! — воскликнул я.

— Вам, наверное, приснилось, — проворчал полусонный Силас.

Стрела засвистела, влетев в узкое окно спальни, и ударилась о каменную стену.

Мы услышали топот копыт и увидели, как отряд Скиллы галопом помчался к стене укрепления. Гунны забрались на спины своих лошадей, подтянулись, перелезли через стену и хлынули вниз, словно зыбкие тени. Очевидно, они запомнили вчерашний урок и не издавали ни звука.

Варвары бесшумно спустились во внутренний двор. Тишину нарушил только собачий лай, но пса тут же закололи. Потом пронзительно взвыл осёл, и его зарубили топором. Гунны быстро обследовали кухню, кладовые и конюшни, обежав их с опущенными мечами.

Они выяснили, что мы все находимся в башне, начали ломиться в дверь и обнаружили, что она заперта. Римляне высунули головы из бойниц башни и подняли тревогу. Первым нанёс удар Силас, швырнувший копьё из бойницы на третьем этаже. Он метнул его с такой силой, что оно пронзило какого-то гунна, точно колышек ткань упавшей палатки.

— Просыпайтесь! — заорал декурион. — Скорее берите свои мечи, а не сандалии. Слышите, вы, олухи! На нас напали!

Он тут же отступил в сторону, потому что в амбразуру со свистом ворвалась следующая стрела и вонзилась в перекрытие.

Я скатился с матраса в набедренной повязке, держа короткий римский меч, которым убил стражника Аттилы. У Юлии было копьё. Таким образом, не считая кинжала, взятого мной у Евдоксия, мы, беглецы, были практически не вооружены. Более того, я до сих пор не считал себя умелым стрелком из лука. Что же делать? Я бросился к стойке с дротиками, схватил один из них и выглянул наружу. Свет только начал пробиваться сквозь сероватую полумглу, и гунны сновали по двору, как пауки. Какой-то гунн помедлил, глядя наверх, и я метнул дротик. Он заметил моё движение и увернулся. Его повадка показалась мне знакомой. Неужели это Скилла?

Остальные римляне тоже взяли дротики или принялись заряжать самострелы, в то время как стрелы гуннов щёлкали и отлетали рикошетом от каменной башни.

— Какой же дьявол посмел на нас напасть? — стал допытываться Силас.

— Те самые гунны, которые, по вашим словам, сейчас скачут в родные степи, — отпарировал я.

— Мы никогда не ссорились с гуннами!

— Похоже, что они поссорились с вами.

— Это вы виноваты. И ваш пленник, не так ли?

— Да, он и ржавый меч, который вы назвали якорем.

— Меч?

— В нём таится магическая сила. Если меч вновь достанется Аттиле, он завоюет весь мир.

Силас изумлённо посмотрел на меня, как и прежде не зная, можно ли мне верить.

— Юлия, разогрей суп! — крикнул Зерко, кивнув на горшок с говядиной и похлёбку из проса, ещё не остывшую в железном котелке. Затем коротышка взбежал по лестнице на верх башни, громко стуча башмаками.

Разогреть суп? Но после я понял, что имел в виду карлик. Юлия оживилась и стала подбрасывать угли в очаг, а я тем временем глядел в окно, выискивая новую мишень. Наконец один из гуннов рванулся к двери у подвала башни. Напомнив себе о поединке со Скиллой, я подождал, пока стрела ударится о каменную кладку, а потом наклонился и метнул дротик. Оружие было подобно молнии, и убитый гунн упал на полпути к двери.

Я удовлетворённо улыбнулся. Набравшись опыта, я превратился из робкого юноши в воина.

Римляне проснулись и были в полном сборе, а первые лучи восходящего солнца, рассеявшие мглу, прибавили нам уверенности. Однако гарнизон продолжал нести потери: двое солдат погибли от стрел, кого-то ранило, и наши силы оставались неравны — более двух к одному. Ещё одно обстоятельство могло сыграть поистине роковую роль: гунны сорвали навес с конюшни, сбросили черепичные покровы со столбов и собрались вокруг них. Намерения варваров были очевидны. Они хотели использовать крышу как щит и проникнуть в башню. Остальные гунны подобрали во дворе солому и деревянные брусья и начали поджигать дверь.

Обе стороны приготовились к схватке, и поток стрел ослабел, наглядно показав, что воинам надоело бесполезно тратить силы. По-видимому, гунны устали. А нам нужно было сохранить скудные запасы оружия. Ругань на латыни, германском и гуннском языках эхом разносилась по залитому кровью двору.

— Отдайте нам наших рабов! — по-гуннски выкрикнул Скилла.

Никто из солдат римского гарнизона не понял смысла его требования.

Зерко кубарем слетел по лестнице, его глаза сверкали от волнения. Он не покидал пределов крепости, но считал себя равным другим бойцам, а возможно, обладал и кое-какими преимуществами — ведь ему не надо было нагибаться и приседать, увёртываясь от стрел.

— Я зажёг сигнальный огонь. А потом Луций и я вытащили несколько камней из кладки наверху и сбросили на гуннов, когда они ломились в дверь. Ну как, суп согрелся?

— Начинает закипать, — ответила Юлия.

— Возьми Ионаса, чтобы он помог тебе вылить его. Когда их самодельная крыша разрушится, плесните наш обед кому-нибудь на голову.

— А если я проголодаюсь? — попытался пошутить один солдат.

— Если ты не сможешь добраться до кухонь во дворе, когда у тебя заурчит в животе, считай, что ты уже мёртв, — ответил карлик и опять поднялся по лестнице на крышу.

Снаружи донёсся шум, и вверх снова взметнулись стрелы. Многие из них попадали в бойницы.

— Не высовывайтесь, пока наши друзья бросают камни! — распорядился Силас. — А когда гунны побегут в укрытия, стреляйте из арбалетов!

Я наблюдал за происходящим из узкой продолговатой бойницы. Отделившаяся крыша конюшни внезапно приподнялась и слегка изогнулась, а гунны выстроились, готовясь отнести её к воротам в башню. Они потащили крышу вперёд к гуннам, стоявшим с факелами и горючим для поджога. Нас обескуражила частота вылетавших из луков гуннских стрел, и мы никак не могли нанести удар по варварам, подступившим к воротам. Мне всякий раз приходилось уклоняться, когда очередная стрела залетала сквозь узкую амбразуру.

И вот крыша с грохотом ударилась о башню, а затем гунны с гортанными выкриками бросились, держа в руках факелы, пучки соломы, сена и хворост.

— Начинайте! — послышался сверху пронзительный голос Зерко.

На гуннов со свистом полетели камни. Снизу доносились резкий треск, крики и проклятия. Тяжёлые камни пробили крышу конюшни, и она развалилась на части.

— Лавку! — скомандовал я.

Солдат выставил из бойницы лавку и наклонил её вниз, чтобы суп не расплескался по стенам. Мы с Юлией обернули руки тряпками, сняли чёрный котёл с жаркого огня, направились с ним к амбразуре и вылили варево вниз, но сделали это довольно неловко, поэтому галлон-другой доброй еды разлился по комнате. Поток с шипением выплеснулся на гуннов. Внизу раздались крики и проклятия.

Наш манёвр сбил варваров с толку, они развернулись и отступили. А мы, римляне, прильнули к бойницам, стреляя из арбалетов и бросая копья. Два врага упали, не пробежав и нескольких шагов. Ещё двое лишились чувств или умерли, когда обвалилась крыша, а многие бродили по двору прихрамывая или шатаясь.

Мы приободрились, пока клубы дыма не заволокли фасад башни. Я рискнул и высунулся из бойницы, но тут же отпрянул. Стрела чуть не угодила мне в ухо.

— Обломки дерева и хворост загорелись прямо напротив двери в башню, — сообщил я. — Нам нужна вода, чтобы их потушить.

— Воды нет, — огрызнулся Силас. — У нас её едва хватит на день. Я уж не говорю об осаде.

— Но если дверь сгорит...

— Будем молиться, что этого не произойдёт, или убьём их на лестнице. Нам нужно дождаться помощи.

— Какой помощи?

— Ваш маленький приятель зажёг сигнальный огонь. Нам остаётся только молиться, что ваш Аэций или сам Бог заметят этот сигнал.

Гунны увидели, что языки пламени добрались до двери, и возбуждённо зашумели. Один из них метнулся по двору с охапкой соломы и хвороста, швырнув их в запылавший костёр, а потом отскочил в сторону, чтобы избежать атаки римлян из башни. Вслед за ним тот же трюк проделал второй гунн, затем третий. Четвёртый был убит, однако огонь трещал, и костёр вовсю горел. За едкой пеленой дыма никак не удавалось что-либо различить. Силасу и мне пришлось спуститься на первый этаж и посмотреть, как развиваются события, из нижних окон. Запертые в подвале коровы бились в панике, а их глаза закатились, когда они стали отчаянно дёргать за привязи. Дым проникал через каждую щель в двери и взвивался вверх. Я услышал, как закашлялись находившиеся на верхних этажах римские солдаты. Жар нарастал.

Сверху донёсся вопль. Стрела попала ещё в одного римлянина.

— Выпустите меня! — закричал Евдоксий, привязанный к столбу. — Ведь они хотят меня освободить! Если вы отдадите меня гуннам, я попрошу их вас пощадить. Да и кому нужна ваша ничтожная жизнь!

— Не слушайте его! — заорал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— Когда станет совсем плохо, мы выпустим скот, — шепнул мне Силас. — Юлий и Луций будут поджидать гуннов с самострелами. Нам надо убить побольше врагов, и тогда уцелевшие устанут от этой игры.

— Цельтесь в их вожака, если сможете, — посоветовал я солдатам с самострелами. — Это он не позволяет им сдаться.

Гунны запели песню смерти, предназначенную нам. Теперь каждый третий с обеих сторон был убит или ранен.

Скилла выжидал целый час, пока языки огня уничтожали дверь снаружи, а его воины выбивали из потолка кухни тяжёлую перекладину. Гунны воспользовались колунами, чтобы заточить её туповатый конец, а затем просверлили дырки и приделали ручки.

Прежде я не замечал у кочевников подобной технической смётки. Эта перекладина должна стать тараном. В сражениях они проявляли изобретательность, а вот к хозяйству и земледелию были совершенно равнодушны.

Наконец огонь начал гаснуть. Дверь ещё держалась на петлях, но покоробилась и потемнела от копоти. В небо взлетела новая стая стрел. Она обеспечивала прикрытие, пока гунны раскачивали таран. Перекладина с грохотом ударялась в дверь снова и снова. И в конце концов пробила её.

— Вперёд, — воскликнул Скилла.

Гунны швырнули перекладину внутрь и обнажили мечи.

Однако внезапно дверной проем заполнили рога и копыта, а мы выстроились на флангах. Скот вклинился в ряды устремившихся в крепость гуннов подобно карфагенским слонам. Гунны старались отпихнуть коров и пробраться вперёд, но преимущество оставалось за нами. Рога изгибались и пронзали варваров, а копыта давили упавших. В этот момент, вызвав новое смятение в отряде гуннов, вниз полетели камни и дротики. Ещё два воина пали в водовороте битвы. У нападавших хватило ума пропустить к выходу ревущее стадо, но скорость уже была утрачена. Когда уцелевшие гунны вновь столпились у двери, решив прорвать оборону, мы смогли встретить их во всеоружии.

Щёлкнули спусковые крючки самострелов, и очередная пара гуннов упала, обливаясь кровью. Они придавили стоявших за ними и разрушили линию обороны. Чёрт побери, среди них не было Скиллы! Преимущество, бывшее у воинов-всадников в обычном бою, исчезло в тесном, замкнутом пространстве. И я понял, что неудачи разъярили противников. Если мы проиграем, они нас не пощадят.

Солдаты Силаса отчаянно пытались перезарядить свои самострелы, поднимаясь по лестнице, а гунны просто натягивали тетивы луков и выпускали стрелы.

Луций и Юлий скатились вниз со ступеней.

Гунны всё же прорвались наверх, и теперь на них обрушился наш железный котёл для супа, сбив атакующих с ног. Копья и дротики пролетели мимо гуннов, так и не поразив цель. Одно копьё ударило мимо, а второе перехватили и отшвырнули в сторону. Мы изо всех сил оборонялись на лестнице. Скилла увидел меня среди римлян, преграждавших путь варварам. И пока я с мрачной решимостью пронзал неприятелей мечом, я уловил выражение его глаз, словно говоривших: «Ну сейчас-то я тебя прикончу!»

Вдруг кто-то, стоявший за нами, окликнул воинов по-гуннски знакомым раздражённым голосом:

— Я министр Аттилы, и вы мне за всё ответите! Сражайтесь смелее! Где ваши мечи?

Евдоксий!

— Как же он смог освободиться? Кто его развязал? — гневно воскликнул я.

— Один солдат по глупости отпустил его, подумав, что он сумеет договориться с гуннами, — пояснила Юлия. Она находилась со мной рядом и передавала дротики, которые можно было метнуть. — А грек тут же перерезал горло своему благодетелю и выпрыгнул из окна.

— Подожгите центральные балки, и башня рухнет! — посоветовал Евдоксий.

— Эй, возьмите ещё один самострел! — скомандовал Силас и ударил щитом какого-то гунна. Он был ранен, истекал кровью, и никто не откликнулся на его приказ.

Гунны одолевали одну ступеньку за другой и с ворчанием оттесняли нас наверх. Римлян осталось слишком мало. Я швырнул вниз скамью, при помощи которой мы вылили на неприятеля кипящий суп. Варвары с рёвом отбросили её. Они уже заняли первый этаж, и мы принялись передвигать мебель, чтобы заблокировать проход на второй. В нас опять полетели стрелы.

— Сожгите их, сожгите их! — вопил Евдоксий.

И вдруг с высоты до меня донёсся пронзительный, писклявый голос карлика:

— Конница! Конница!

Вдалеке послышалось пение римских рожков, и поднимавшиеся вслед за нами гунны недоумённо переглянулись. Неужели сюда прибыло подкрепление? Уцелевшие римляне приободрились.

Скилла воспользовался маленьким столиком и стал обороняться им как щитом от падавших сверху предметов. Я заметил, как он колебался, не решаясь сделать выбор. Его враг и меч Аттилы были совсем рядом! Но если гунны окажутся взаперти в этой крепости, а к нам придут на помощь свежие силы римской кавалерии, он проиграет.

Ещё один, последний, рывок нападавших!

— Татос! Что случилось? — с беспокойством выкрикнул Скилла.

— Сюда скачут римляне! Их много, и у них отличные кони!

— У нас пока есть время перебить всех в крепости!

Скилла поднял столик.

Я схватил самострел и выстрелил. Вырвавшийся снаряд чуть не попал в Скиллу. Он успел отдёрнуть голову. А когда обернулся, увидел, что его отряд ощутимо уменьшился.

— Нам надо бежать!

— Меч! Меч! — умоляюще взывал Евдоксий.

Скилла по-прежнему колебался.

Я отчаянно уклонялся от ударов.

Наконец Скилла ринулся вниз, и я снова выстрелил, но промахнулся на несколько пядей. Гунн выбежал через расшатавшуюся дверь, кровь от его ран оставила следы на ступенях. Тяжелораненых варваров оставили на милость римского правосудия, а уцелевшие воины оседлали своих коней и галопом выехали за стены гарнизона. Скилла спрыгнул с парапета, ловко вскочил на коня и хлестнул его поводьями. Когда мы, дружно крича, праздновали победу, гунны уже скрылись из виду.

Я высунулся из окна и поглядел вдаль. Броня римских всадников сверкала в ярких лучах полуденного солнца. Хорошо вооружённая римская конница в полном обмундировании начала огибать подножие холма на юге, там, где высилась горная гряда. Скилла, то и дело подгоняя коня, помчался на север, откуда и отправились в свой путь гунны. Он отступил, спустившись на равнину. Никто из солдат какой-либо армии не умел заметать следы лучше лёгкой кавалерии Людей утренней зари. Когда римская конница с грохотом ворвалась в осаждённую крепость, гунны успели проехать целую милю. Они пронеслись стремительным галопом и рассеялись, чтобы после опять перегруппироваться.

Сражение кончилось столь же внезапно, как и началось.

Мы изумлённо посмотрели на появившихся римлян. Командующий подкреплением въехал в крепость на снежно-белом жеребце. Он был в красной мантии и шлеме с гребнем старого образца, а его кирасу украшало плетение из золота и серебра. На мгновение мне представилось, будто сам Аполлон спустился с взошедшего солнца. Он галопом пронёсся через ворота форта и проскакал по двору к разбитой двери центральной башни. За ним следовала кавалерийская турма[57]. Они остановились, натянули поводья и удивлённо уставились на царивший во дворе хаос, а мы, защитники, бросились им навстречу. Интересно, что он может подумать, увидев нашу троицу — женщину со слипшимися волосами, мрачного карлика и меня, державшего обеими руками огромный железный меч, едва ли не больше меня самого.

Военачальник подмигнул, узнав карлика.

— Зерко!

Если вновь прибывший и изумился, то коротышка тем более: от неожиданности он даже раскрыл рот, а затем опустился на одно колено. Зерко никогда не оказывал Аттиле подобных почестей.

— Генерал! Аэций!

— Аэций?

Окровавленный и ликующий Силас недоверчиво поглядел на генерала, как будто и впрямь столкнулся с легендарным единорогом.

— Так значит, этот шут сказал нам правду?

Генерал улыбнулся.

— Сомневаюсь. Насколько я помню, он очень хитёр. Ответь мне, Зерко, во имя Небес и Ада, что ты здесь делаешь? Я получил твои вести, но отыскать тебя...

Аэций был красивым и сильным человеком, довольно крепким для своих пятидесяти лет. Груз забот и ответственности оставил чёткие следы на его лице, а седые волосы отливали стальным блеском.

— Мы увидели сигнальный огонь. Ты всегда умел попадать в неприятные истории.

— Я искал вас, мой господин, — проговорил карлик. — Так как снова решил поменять хозяев, потому что Аттила устал от моего общества. На этот раз я привёз с собой жену.

Юлия поклонилась.

— Что ж, и святым известно, что в опасные времена вроде нынешних полезно смеяться. Однако не похоже, что ты шутил, дурак.

Аэций с мрачным удовлетворением оглядел место битвы с её кровавыми следами.

— Итак, ты уже начал осуществлять наш план, а я даже не надеюсь его завершить. Приняв во внимание твои предупреждения об угрозе войны, я сейчас инспектирую наши альпийские посты. Ты говоришь, что Аттила готов выступить в поход и добраться до Италии. Твоя весточка о бегстве пришла к нам два дня назад.

— Это не предупреждение, а нечто большее, генерал. Я привёз вам ужасные новости из лагеря Аттилы. И приехал с новым спутником, римлянином из Константинополя, который чуть было не убил самого кагана.

Зерко повернулся.

— У тебя есть подарок для Аэция, не так ли, Ионас Алабанда?

Я был рад избавиться от ноши.

— Это правда, — ответил я и приблизился с мечом к лошади генерала.

— Ты пытался убить Аттилу?

— Я пытался его сжечь, но ему дьявольски повезло. А моей удачей стал вот этот талисман. — Я поднял изрытый ржавчиной древний меч. — Таков дар бога войны, генерал Аэций.

Глава 20 БАРАБАНЫ АТТИЛЫ

451 г. н. э.

Выпал снег, и мир, казалось, погрузился в сон. Тем не менее сотни гонцов отправились из столицы Аттилы на замерзших равнинах Хунугури в тысячи варварских крепостей, селений и лагерей. Они не упоминали о пропаже легендарного меча. Вместо этого Аттила вспомнил об иных предзнаменованиях и сообщил своим сторонникам, что сами римские пророки предсказали скорый конец империи. Все исторические потоки — мольба Гонории, обещание Гейзериха, неповиновение Маркиана и просьба Клоды помочь ему завоевать трон франков — слились в одну могучую реку судьбы. Во всём мире не было земель краше, зеленее, богаче и плодороднее, чем края на дальнем западе континента с их мягким климатом: Галлия, Испания и Италия. Каждый гунн должен был подготовиться к последней великой битве, а каждый союзник и вассал — подтвердить свою верность. Каждому противнику давалась последняя возможность: присоединиться к варварам или быть стёртым с лица земли. Весной Аттила соберёт самую грозную армию, какую когда-либо видел мир. И как только он это сделает, старый век завершится.

Гонцы привезли штандарты из конских волос, флаги и священные атрибуты племён — знаки верности вассалов. Полководцам разрешат забрать их назад, когда они присоединятся к Аттиле со своими войсками. В досках просверлили дырки, водрузили на них шесты с эмблемами племён и выставили их в заново перестроенном большом зале, обшитом ещё сырыми деревянными панелями. К концу зимы, когда зазеленела трава и солнце вновь взошло на ярко-голубом небе Хунугури, в зале было уже полно штандартов, а Аттила встретился с полководцами и вождями племён в поле, за дворцом.

Плана наблюдала за ними. Её выпустили после двух месяцев заточения в деревянной клетке и постоянных угроз убийства. Теперь она спала в углу кухни, питалась объедками и расхаживала на цепи, прикованной к одной из лодыжек. Гуэрнну радовала рабская участь гордой молодой римлянки, и время от времени ей хотелось надавать ей пинков. Но когда она в первый раз попыталась лягнуть Плану, та больно ударила её в ответ, и с тех пор Гуэрнна держалась от неё подальше. Ожоги и синяки Планы зажили, а в душе по-прежнему теплилась отчаянная надежда. Вернулся Скилла с вестью о том, что Ионас ещё жив.

Вместе с гуннами в лагерь приехал грек Евдоксий, но вот меч им не достался. Скилла был непривычно тих и сдержан. Он возмужал, помрачнел и даже не навестил её. По слухам, он храбро сражался, но молодой римлянин снова выиграл бой. Несмотря на неудачную попытку, Эдеко стал относиться к нему с уважением и обещал, что всё так или иначе решится весной. Аттила, напротив, словно не замечал Скиллу, и этот безмолвный упрёк постоянно тревожил молодого воина.

Трава выросла, и начали распускаться первые цветы. Животные нагуляли жир перед убоем, а кормов было в избытке.

В такое время можно накормить идущую в поход армию, а следовательно, оно вполне подходило для начала войны. Аттила оповестил о своих намерениях, устроив собрание в старой римской крепости Аквинк[58], расположенной рядом с большой излучиной Дуная. Здесь, около бараков без крыш и заросших сорняками полей, гунны будут готовиться к удару. Аттила объявил, что его попросили спасти принцессу Гонорию, сестру римского императора. Он женится на ней и станет королём Рима.

Гуннские вожди собрались в разрушенной крепости, съехавшись со всех концов света. Эта толпа состояла не только из сотен гуннских племён, но и из их варварских союзников. Сюда прискакали или добрались строевым маршем, разбив неподалёку свои лагеря, остготы, гепиды, руги, скиры и тюринги[59], а также представительный отряд вандалов из Африки, беглецы-багауды из Галлии и племена, обитавшие в холодных, промерзших землях вдоль балтийского побережья. Кто-то прибыл в прочной военной броне, а кто-то в лохмотьях, одни предпочитали копья, а другие — топоры, одни были умелыми лучниками, а другие отлично владели мечами, но все чувствовали, что Рим ещё никогда не сталкивался с подобным нашествием. Растущая армия стала прибежищем для беглых рабов, прячущихся воров, политиков в изгнании, запятнавших себя аристократов, безработных наёмников и старых солдат, скучавших в отставке. Многие привезли с собой жён и детей, чтобы те помогли им нести трофеи. Там были шлюхи, фокусники, чародеи, прорицатели, священники, пророки, купцы, лошадиные барышники, оружейники, дубильщики, сапожники, колёсные мастера, плотники, инженеры, знавшие толк в осаде городов и крепостей, маркитанты, торговцы золотом и римские дезертиры. Палаточный город беспрестанно рос, траву втоптали в весеннюю грязь, и треть армии вскоре разболелась. Аттила начал высылать вперёд, к Дунаю, отряды кавалерии для пополнения гигантских лагерных запасов. Всякий раз, когда воины отправлялись на запад, каган заставлял их проходить маршем через одни из разрушенных ворот Аквинка, словно через триумфальную арку.

— Весь мир пришёл в движение, — шепнул Скилла своему дяде, когда они наблюдали за новыми отрядами, шагающими к западу. С востока в это время прибывали другие войска.

— Я и не знал, что на свете столько людей.

Эдеко мрачно усмехнулся.

— К осени их станет вдвое меньше.

Когда поздней весной настала пора новолуния, Аттила созвал главных вождей и полководцев перед огромным пирамидальным костром на заключительное совещание. Ему представилась возможность в последний раз обратиться к каждому из них по имени и вновь покорить их сердца своей незабываемой харизмой. Когда они разойдутся и хлынут на запад, точно поднявшаяся волна, он сможет общаться с ними, лишь посылая гонцов, пока они вновь не сойдутся для битвы. Каган опять оделся с намеренной простотой и был в обычной военной броне, с непокрытой головой и чуть ли не в лохмотьях. Его единственным украшением стала золотая брошь в форме оленя, скреплявшая накидку. Готы надели клятвенные кольца — символы верности, а гепиды — разноцветные пояса своих кланов. Аттила зорко следил за всеми, как будто держа в кулаке.

— Люди утренней зари, — начал он. — Нам суждено отправиться далеко на запад вслед за восходящим солнцем. Это наш удел, и он будет таким до тех пор, пока белый олень не остановится за тысячи миль от наших родных мест.

Собравшиеся гунны дружно закивали.

— Мы промчимся по бескрайним травам к бескрайнему океану, которого никто из нас ещё не видел. Все объединятся вокруг нас, и у каждого из вас появится своя свита из сотен женщин и тысячи рабов.

Послышался глухой рокот затаённого ожидания.

— Предстоящий поход будет нелёгким. — Аттила смерил полководцев суровым взглядом. — Император Западного Рима — глупец, и это всем известно. Но его генералы отнюдь не глупы, и Аэций — а я хорошо с ним знаком — делает всё, что в его силах, и будет мне противостоять. В детстве мы были лучшими друзьями, но в зрелости превратились в заклятых врагов. Так и должно было случиться, ибо мы слишком похожи и оба хотим одного и того же — империи.

Снова раздался жужжащий шёпот.

— Принцесса Гонория умоляла меня спасти её от своего ничтожного брата. Как величайший король в мире, я не мог остаться равнодушным к её мольбе. Она мечтает о моей постели, и кто осмелится её в этом обвинить?

Полководцы расхохотались.

— Кроме того, я смог связаться с нашими братьями-вандалами. Их король Гейзерих сказал, что, если мы обрушим наш удар на Запад, он нас поддержит. Клода приведёт к нам своих франков. Да и сами римские прорицатели предсказывают нам победу.

Собравшиеся опять важно закивали. Все знали, что удача была на стороне гуннов.

— Вот что должно произойти. Наша цель — не набег на Запад. Мы намерены его завоевать и остаться там до тех пор, пока все до единого не поклянутся в верности Людям утренней зари. Наша цель — разрушить Запад и проникнуть в его сердце — Галлию. Мы разгромим римлян, завербуем их германских союзников, доберёмся до Италии и Испании и станем там хозяйничать. А потом я женюсь на Гонории, и она родит мне сына, нового Аттилу, — усмехнулся он.

Все в едином порыве застучали ногами и громко закричали:

— Аттила! Аттила!

Нахмурились только его старшие сыновья.

— Затем, когда весь Запад перейдёт под моё знамя, я уничтожу Маркиана и Восток.

— Аттила! — по-прежнему восклицали вожди и полководцы. Они рычали, как собаки, и клекотали, как орлы. Выли, скулили и гаркали. Топали ногами и барабанили по земле кончиками копий с такой силой, что целый лагерь мог слышать их восторженные крики.

Аттила поднял руки, дав знак успокоиться.

— Да, гунны победят, и вот почему. Потому что они, в отличие от римлян, не изнежены. Гуннам не нужна крыша над головой, хотя они могут ею обзавестись. Им не нужны рабы, хотя они могут их завоевать. Гунн привык спать в седле, умываться в ручье и укрываться в тени под деревом. Люди утренней зари победят не оттого, что их много, а оттого, что их мало. Ведь наша армия совсем невелика, и каждая битва доказывала это. В городах мужчины слабеют. Наши женщины запоют, когда мы превратим города наших врагов в пепел.

Теперь собравшиеся отозвались уже не столь уверенно. Эти мужчины полюбили уют домашних очагов и тепло горячих бань. Им нравились драгоценности и сверкающие мечи.

— Послушайте меня, все вы! Мы намерены сделать сложное простым. Я хочу очистить мир огнём. Хочу видеть вокруг чистую степь. Не оставить и камня на камне. Не оставить ни одной нетронутой крыши. Не оставить ничего, кроме пепла нового рождения, и, клянусь вам всеми богами, которых вы почитаете, — победа будет за нами. Ведь этого хотят боги!

— Аттила! — разнёсся гул голосов.

Он кивнул с мрачным удовлетворением, хотя знал, какова натура большинства его сторонников и к чему они стремятся.

— Сделайте это, — пообещал он им, — и вы станете богаты, поскольку вся добыча достанется вам.

Подобно грому, объявляющему о будущей грозе, слухи о собрании гуннов дошли до Аэция. Он остался на зиму в Августа Тревероруме в долине верхнего Мозеля, некогда славном городе, но столь же обнищавшем в настоящее время, как и его разорённая армия. В прошлом Августа Треверорум был императорской резиденцией, но его успели разграбить, а после перестроили и окружили новыми стенами. Дворец Константина превратили в церковь, потому что на севере больше не появлялась ни одна имперская делегация. Бани закрылись, а вновь прибывшие франки и белги[60] сделали из них жилые помещения, разделив деревянными перекрытиями прежние залы с высокими арками. Здесь больше не устраивали игр, и арена стала рыночной площадью.

Однако Тревер оставался самым неприступным и стратегически важным римским городом в регионе. Отсюда Аэций отправлялся на судах по Рейну, путешествуя по реке то вверх, то вниз. Он с беспокойством осматривал крепости и другие оборонные пункты, требовал их укрепить и быть готовыми сжечь мосты через реку, когда придёт пора. Генерал посылал сообщения аланам, бургундам, франкам, арморикам[61] и саксам, предупреждая их о нашествии гуннов. Аэций объяснял, что цель варваров — уничтожить Запад и превратить их всех в своих вассалов. Они смогут выстоять, лишь объединившись, неустанно повторял он, надеясь, что варварские королевства последуют его совету.

Но они откликались осторожно и нерешительно. Многие спрашивали об огромном мече, наслушавшись о нём разных небылиц. Тот ли это меч Марса, который Аэций сумел добыть у Аттилы? Существует ли он на самом деле? И какой силой обладает?

— Приезжайте ко мне весной, и вы увидите его своими глазами, — отвечал им Аэций.

А тем временем лазутчики Аттилы добрались до дворов этих королевств и стали уговаривать их правителей капитулировать и подчиниться, уверяя, что для их племён это единственная возможность выжить. Они не выдержат будущего вторжения гуннов, предупреждали лазутчики, а союз с разлагающейся Римской империей — просто глупость.

Ключевой фигурой и для Аэция, и для колеблющихся племён был король вестготов Теодорих — наиболее могущественный из варварских полководцев. Если он присоединится к римлянам, то у Аэция и его союзников появится хоть какой-то шанс на победу. А если сохранит нейтралитет или примкнёт к Аттиле, всё будет потеряно.

Теодорих хорошо сознавал свою важную стратегическую роль и настороженно относился к уловкам Аэция. Генерал уже столько раз манипулировал германскими племенами. В ответ на каждое официальное послание и каждое льстивое обращение он словно отстранялся от Аэция.

Я не ссорился ни с Аттилой, ни с вами, — писал он римскому генералу. — Сейчас зима, и люди должны отдыхать. Весной вестготы примут решение, руководствуясь нашими интересами, а не вашими.

Император Валентиниан всё так же оставлял без внимания будущую угрозу. В ответ на требования Аэция прислать ему больше солдат, оружия и припасов он присылал полководцу пространные письма с жалобами на неумелых сборщиков налогов, на жалкие пожертвования богачей, нечестность бюрократов, предательский заговор своей сестры и эгоизм военных с их планами. Разве армия не способна оценить всю сложность проблем императорского двора? Неужели Аэций не понимает, что император делает всё, что может?

Я подозреваю, что Ваши лазутчики дезинформировали Вас относительно намерений Аттилы. Должно быть, Вы не уяснили, что Маркиан приостановил выплату дани, которую Восток неизменно отправлял гуннам, и отозвал свои войска из Персии. Разве это не свидетельствует, что гнев Аттилы, скорее всего, обрушится на Константинополь? И разве Аттила не один из Ваших самых старых друзей? Разве гунны не служили в Ваших войсках и не были смелыми наёмниками в периоды Ваших кампаний? И разве моя половина империи не беднее, чем у Маркиана? Почему же Аттила пойдёт на нас войной? Ваши страхи преувеличены, генерал...

Это похоже на лепет ноющей и жалеющей себя жены, с горечью думал Аэций. Он знал, что Валентиниан расходовал немалые средства на цирки, церкви, дворцы и банкеты. Новые императоры отказывались признать, что они уже не могут жить, как жили в былые времена. Легионы набирались лишь наполовину. Вербовщики были подкуплены. Обмундирование и вооружение оставляло желать лучшего. Может быть, прорицатели правы, размышлял генерал. Может быть, Риму пора умереть. И мне тоже. Но всё-таки...

Он поглядел на зелёный Мозель, разлившийся от весенних дождей. Эта река давно уже перестала быть мощной транспортной артерией для императорской торговли, но сохранила своё значение для римского сельского хозяйства и коммерции в северных областях Галлии. Варвары могли смотреть на Рим свысока, но при этом копировали его на свой манер, смешно и как-то по-детски. Их церкви были неуклюжими, а дома грубыми, пища простой, животные неухоженными, а их презрение к письменности не поддавалось разумному объяснению. Однако они подражали римлянам, прихорашивались, надевая награбленную одежду, и обитали в полуразрушенных виллах так, как могут жить обезьяны в храме. Они старались готовить на анисовом и рыбном масле. Некоторые мужчины коротко стригли волосы по римскому обычаю, а некоторые женщины обменивали свои башмаки на сандалии в римском стиле и ходили в них, несмотря на грязь.

В этом что-то было. И если Аттила победит, исчезнет даже такая мимикрия. В будущем мир ждёт возврат к первобытной дикости, забудутся любые познания, философия и ремесла, для всех настанет пора заката, а христианскую церковь уничтожат. Неужели эти дураки не видят, что миру угрожает катастрофа? Но один дурак и шут всё ясно видел: Зерко. Не странно, что этот карлик сделался любимым спутником генерала. Он был не просто забавен — он был проницателен. И вернулся с информацией не только о силах Аттилы, но и о самом гунне. О его страхе перед развращающей цивилизацией. И это вопреки тому, что Аэций помнил Аттилу как самого спокойного, тихого и угрюмого из всех гуннов, с которыми близко познакомился, став заложником в их лагере. Аэций задумался над тем, был ли действительно так прост этот несчастный человек с его тайными душевными ранами.

Разумеется, он вовсе не был прост. Напротив, хитёр и предприимчив. Пока гуннские полководцы расхаживали в награбленных одеяниях и хвастались одержанными победами, Аттила заключал секретные союзы, умело пользуясь своей незаметной, но огромной магнетической силой. Он доказал, что является отменным тактиком и на поле боя, и в дипломатии. Пока остальные задирали носы, он поднимался всё выше, убеждал, находил сторонников и убивал. Гуннские всадники, совершавшие некогда набеги, напоминавшие эпидемии чумы, стали при Аттиле чем-то гораздо худшим: ордой будущих завоевателей мира, желавших вернуть его в блаженное состояние животной примитивности.

Всё это Зерко и пытался объяснить, однако он заметил и кое-что другое, не менее важное: основное ядро гуннской армии было невелико, варвары часто ссорились и грызлись, как собаки из-за куска мяса, а их настроение быстро менялось, если преимущество оказывалось не на их стороне.

— Они победят, только если Запад поверит, что они должны победить, — утверждал карлик. — Сразитесь с ними, мой господин, и они разбегутся, точно шакалы в поисках лёгкой добычи.

— Мои союзники опасаются выступать против них. Гунны сумели запугать мир.

— Однако часто именно бык бывает самым слабым и трусливым.

Молодой человек, которого привёз с собой Зерко, этот Ионас из Константинополя, тоже был смел и неглуп. Он влюбился в гуннскую пленницу — в его годы страсть способна поглотить человека, — однако облако этой страсти не заволокло его рассудок. Ионас оказался неплохим дипломатом и секретарём, несмотря на все мечты об освобождении и мести. Правда, юношу тяготили его обязанности писца, и он нередко заявлял, что хочет сражаться, но был слишком нужен и полезен на своём месте, и делать из него простого солдата явно не стоило. Аэций решил, что Ионас человек яркий и интересный, совсем как Зерко, и у него большое будущее. Как ловко он уклонялся от стрел своего соперника на поединке! Да ещё уверял, что Рим мог бы последовать его примеру. Генералу это понравилось. Когда стемнело и в воздухе повеяло мартовской прохладой, Аэций приказал зажечь огонь и пригласил к себе двух друзей.

Листья начали распускаться, а как только вырастет трава и её можно будет скормить лошадям, гунны поскачут на запад. Каждый союзник на этой стороне Рейна станет наблюдать за тем, сколько племён сумеет объединить под своими знамёнами римский генерал. Если он не проявит твёрдости, армия развалится.

— У меня есть поручения для вас обоих, — сказал Аэций.

Византиец оживился.

— Я бы хотел служить в вашей коннице и попрактиковаться.

— В своё время ты в ней ещё послужишь. Но сейчас у тебя более важная и срочная задача.

Молодой человек нетерпеливо наклонился к нему, весь превратившись в слух.

— Сперва ты, Зерко. — Генерал повернулся к карлику. — Я намерен послать тебя в Аурелию к епископу Аниану.

— В Аурелию?

— Это столица племени аланов, и новые правители исказили её название на свой лад, говоря «Орлеан» или что-то в этом роде. Этот город — ворота к богатейшей галльской равнине на реке Луаре, и его можно считать стратегическим центром всей провинции.

Карлик поднялся и, словно посмеиваясь над самим собой, проговорил:

— Я уверен, что остановлю Аттилу, если он зайдёт так далеко, генерал. — Он подмигнул. — И буду очень рад, если он этого не сделает.

Аэций улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты слушал и говорил, а не сражался. Я отправлю тебя к Аниану как символ дружбы. И одна из твоих задач — в самом деле подружиться с ним. Мне говорили, что он весьма набожный и благочестивый римлянин. Аланы прониклись к нему глубоким уважением. Они считают его святым и верят, будто общение с ним сулит удачу. Когда там появятся гунны, народ станет следить за его действиями. Так вот, ты должен убедить его принять нашу сторону и возглавить народное движение.

— Но почему вы выбрали для этой цели меня, шута и карлика? — возразил Зерко. — Тут нужен другой человек — величественный и достойный.

— А ещё тебе надо будет понаблюдать за Сангибаном, королём племени аланов, и проникнуть в его окружение. До меня дошли вести, что Сангибан начал прислушиваться к гуннским эмиссарам. Он боится Аттилы и хочет сохранить своё положение. Прошу тебя, сыграй ещё раз роль шута и проказника при его дворе и передай мне, на чью сторону он готов склониться. Ведь твои суждения всегда верны и справедливы. Если он сдаст Аурелию Аттиле, то откроет гуннским захватчикам ворота в Галлию. А если устоит, то у нас ещё будет время для того, чтобы подготовиться к битве и победить.

— Я изучу его разум и душу лучше, чем он сам их знает! — пообещал Зерко.

— А если там составили предательский заговор, то я попытаюсь его разоблачить и пресечь на корню. И буду сражаться в Аурелии, — вмешался в разговор Ионас.

Аэций повернулся к нему.

— Нет. Принёсший меч, ты туда не поедешь. У тебя другое задание, и оно важнее и труднее, чем у Зерно. Я отправлю тебя в Толозу.

— В Толозу?!

Город находился на юге Галлии, и добираться до него нужно было две недели.

— Короля Теодориха необходимо убедить примкнуть к нам. Любой ценой. Я спорил, приводил разумные доводы и умолял его стать нашим союзником. Сколько писем я послал ему за последние месяцы! Но он до сих пор не сделал выбор. Иногда один визит стоит больше сотни подобных писем, так что теперь ты мой личный представитель. Мне безразлично, как ты этого добьёшься, но ты обязан привести вестготов под наши знамёна.

— Но как?

— Ты знаешь Аттилу. Открой Теодориху своё сердце.

В то время как Зерко и Юлия отправились в Аурелию, я поплыл на лодке по Рейну. От зелёной долины веяло тишиной и спокойствием, и война могла показаться в здешних краях странным, далёким видением. Однако перемены словно витали в воздухе. По старым римским дорогам с топотом проносились отряды конницы, а это значило, что к нашествию гуннов уже начали готовиться. Когда наша большая лодка останавливалась, чтобы выгрузить товары, передать вести или запастись продовольствием, я чувствовал напряжённую атмосферу в прибрежных селениях и римских фортах. Там нависло мрачное и тревожное ожидание. По вечерам мужчины точили оружие, а женщины коптили мясо и укладывали в мешки остатки зерна на случай бегства из родных мест. Все они слышали страшные рассказы о двинувшейся с востока орде. А некоторые — их было, правда, совсем немного — даже видели гуннов. Ночуя на постоялых дворах, я предупреждал здешних жителей о жестокости варваров. В фортах я выполнял поручения Аэция и наблюдал за римскими солдатами и их командирами.

Генерал попросил меня сделать крюк и посетить крепость легионеров в Сумилосенне.

— Некогда я приказал трибуну Стенису превратить своих солдат в ос, — припомнил Аэций. — Я хочу, чтобы ты посмотрел, как ему это удалось, и написал мне о результатах.

Когда я приблизился к невысокой крепости, она не произвела на меня особого впечатления. Одна башня была разрушена, а краска на ней давно облезла. Однако, оказавшись в двух шагах от форта, я изумился до глубины души и долго разглядывал его стены и внутренний двор. Канавы очистили от сорняков и кустарников. Изгородь из деревянных кольев поставили около выстроенных рядами самострелов, для того чтобы предотвратить осаду башен и сокрушить вражеский таран. Старые стены укрепили новыми камнями. Наёмники-крестьяне деловито трудились во дворе.

— Мы — крепкие орешки, и, возможно, Аттила не сумеет нас расколоть. Или не захочет, — гордо заявил Стенис, и меня подкупила его дружелюбная интонация. — Год назад наш аванпост мог бы захватить даже маленький мальчишка, и Аэций сразу обнаружил это. Как видите, мы не сидели сложа руки. Хотел бы я посмотреть, что станут делать гунны с нашей крепостью. Пусть попробуют её взять. Теперь у нас двадцать новых катапульт, сотня самострелов, и мы набрали семьдесят пять солдат.

— Я доложу об этом генералу, — отозвался я, решив не сообщать командиру о численности войск Аттилы.

— Просто передайте ему, что я готов ужалить варваров.

Я продолжил путешествие по Рейну, направившись на юго-запад, и спустился на барже вниз по течению, в сторону Средиземного моря. На юге солнце светило ярче, а плодородная земля наливалась соками. Это был прекрасный край, ещё более зелёный, чем моя далёкая Византия, и я принялся гадать, каково здесь жить. Смогу ли я когда-нибудь поселиться в этом райском уголке? Приход весны обострил мои чувства. Дни как будто пролетали, и я сам начал торопиться. По всей видимости, Аттила тоже торопился выступить в поход. И как я смогу убедить Теодориха?

Я сошёл на берег близ устья реки, купил коня и поскакал по центральной римской дороге на запад, к Толозе и вестготам, время от времени замечая вдали сверкающее море. Как же далеко я заехал! От дома. От Планы. От видений, похожих на ночные кошмары.

Я прибыл в вестготскую столицу на исходе апреля и очутился в старом римском городе с его главной башней, возвышавшейся над красными черепичными крышами. Помедлив минуту-другую у серых каменных стен, я вновь задумался о том, удастся ли мне уговорить этих полудиких варваров стать союзниками империи, которую они наполовину покорили, но по-прежнему презирали и опасались. Вестготы завидовали Риму. А мне предстояло напугать Теодориха рассказами об Аттиле! Моя миссия была нелепа.

Однако у судьбы есть свои тайные слуги. Один из них уже был начеку. Он ждал и тайком наблюдал за моим въездом в город из узкого окна на вершине башни.

Глава 21 БИЧ БОЖИЙ

Войска Аттилы были слишком многочисленны для того, чтобы продвигаться по одной дороге или тропе. Поэтому они поднялись по придунайской равнине несколькими потоками и, словно волна, перекатились через древнюю границу между Римом и Германией. Гуннская конница скакала впереди, подобно наконечнику стрелы, и легко, не прилагая особых усилий, расправлялась со слабыми гарнизонами, у которых не было времени подготовиться к атаке. Следом за нею двигалась более тяжёлая кавалерия остготов — их крупные кони, массивные щиты и длинные пики уничтожали любую линию обороны. Если бы солдаты попытались укрыться в башне, форте, монастыре или церкви, их всё равно настигла бы мощная волна пехоты с её пёстрой смесью наёмников и инженеров, умевших строить катапульты, осаждать крепости и пробивать таранами стены. Чёрные столбы дыма обозначали места прорванного сопротивления.

Гунны ещё ни разу не собирали столь могучую армию, и запасы её вооружения ещё никогда не были столь велики. Варвары опустошали землю, как саранча. Спрятавшиеся были обречены на голод и скитания по выжженным просторам. Равнина у верхнего Дуная превратилась в пустошь. Все дома были сожжены. Все амбары пусты. Виноградники и плодовые деревья вырублены. Это был не столько победный захват земель, сколько уничтожение их жителей. Гунны убивали мужчин, насиловали женщин, а их конница с особым рвением истребляла детей и беременных женщин. Способное отомстить новое поколение было уничтожено. Немногие уцелевшие дети-сироты прятались в лесах, точно звери. Брошенные собаки одичали и питались трупами своих бывших хозяев.

Аванпосты цивилизации один за другим превращались в развалины. Астура, Августиана, Фавиана, Лауриак, Лентия, Бойодур, Кастра Батава, Кастра Августа, Кастра Регина — все они были повергнуты в прах и вычеркнуты из истории. Земля как будто поглотила цивилизацию. Вместо аромата цветущих яблонь в воздухе витал пепел, и от каждого разрушенного дома пахло горелым деревом, гнилью и сыростью. Засохшая кровь покрывала мостовые затейливой мозаикой. Настенные фрески были забрызганы мозгами обитателей домов, которые умерли, глядя на них. Пророки были правы: это нашествие предвещало конец цивилизации. Пройдёт тысяча лет, а Европа не забудет о нём. Зло прискакало на лохматых степных лошадях, и ангелы улетели. Той весной померк дневной свет.

Аттила был доволен.

Как-то в полдень он остановился перекусить в разрушенной римской крепости под названием Сумилосенна. Её гарнизон был истреблён с особой жестокостью, потому что солдаты смело сражались с противниками и сопротивлялись до последнего. Аттила поставил ноги в кованых сапогах на грудь убитого трибуна, которого, как он слышал, звали Стенис. Туника воина была закреплена у ворота золотой застёжкой в форме осы. Король нагнулся и сорвал застёжку. Прежде он не видел подобного украшения и поэтому обязательно подарит его Керке.

— Владелец этой застёжки умел больно жалить, — скажет ей Аттила.

Никакие военачальники не обучали его боевым искусствам. Никакие придворные не прививали ему хороших манер. Никакой певец не просил его дотронуться грубыми, заскорузлыми пальцами до арфы или лиры. Ни одна женщина не смягчала его частые порывы гнева, а ярость вскипала в нём ещё с детских лет, когда его били и сурово тренировали, а затем, уже в зрелости, гнев Аттилы только усилился из-за предательств и войн. Ни один священник не объяснил ему, отчего он появился на свет, и не удовлетворил его любопытство. И ни один прорицатель не осмелился предположить, что он может проиграть битву. Он был первородной стихийной силой, присланной, чтобы очистить мир.

Он считал, что гунны отличались от других людей, и столь сильно, что были уже не людьми, а богами. Или, возможно, его люди вторглись в мир, населённый низшими существами, сотворёнными из грязи. Разумеется, смерть каких-то римлян ничего не значила для него. Их образ жизни был ему глубоко чужд, а обычаи казались необъяснимыми. Он понимал, что жизнь — это борьба, и повседневные, простые и мирные, радости некоторых людей сбивали его с толку. Человек может быть либо убийцей, либо жертвой. Эта вера в безжалостность жизни окрашивала все поступки Аттилы.

Он был готов вести своих гуннов к победе, но никому не доверял. Он никого не любил и ни на кого не рассчитывал. Он знал, что никогда не станет отдыхать, ибо отдых означал смерть. Ведь когда он уснул, эта римская ведьма чуть не сожгла его заживо! Как она его проучила! И теперь он спал лишь урывками, заметно постарел и не мог избавиться от навязчивых видений. Но так и должно быть. Убийство — это суть жизни. Только разрушение сулит безопасность.

Аттила не был стратегом. Он не представлял себе земли, которые собирался завоевать. Их красота, плодородие или, напротив, скудость были для него почти нематериальны. Но он знал, что такое страх, и жаждал катастрофы, но такой катастрофы, которой станет падение Аэция. Пусть на каждого убитого римского воина придутся два, а то и три дезертира, которые посеют панику, подобную чуме. Пусть с каждым новым рассказом очевидцев его всадники станут казаться ещё уродливее, их цель — ещё опаснее, их вонь — ещё омерзительнее, а их жадность — ещё ненасытнее. Врагов нужно сначала запугать. Конечно, его орда огромна, но в сравнении с многими миллионами римлян она ничтожно мала. Её сила в том, что армию гуннов считают непобедимой. Они никогда не проигрывали сражений, не проигрывали оттого, что никто не верил, будто они могут проиграть.

Он не знал, что Аэций начал перехватывать по пути десятки тысяч беженцев. Римский генерал как будто ловил их в сети, вербовал мужчин в свою армию и посылал женщин и детей на помощь крестьянам.

Аттила вовсе не собирался вступать в бой с Аэцием, если бы его не вынуждала необходимость: римлянин был слишком хорошим солдатом. Но если им придётся сойтись в сражении, он выберет момент, когда Аэций останется почти один, его союзники перессорятся между собой, его города будут пылать в огне, бездомные похитят запасы его продовольствия, легионеры ослабеют и утратят боевой дух, император начнёт колебаться, а военачальники изменят ему. Аттила никогда не проигрывал битвы ещё и потому, что никогда не воевал честно, по правилам. Неожиданность, обман, предательство, количественное превосходство, страх и уловки позволяли ему побеждать в любой схватке, в любом поединке — начиная от убийства родного брата и кончая разграблением и уничтожением восточных провинций. Только потеря старого меча втайне тревожила его. Он знал, что это был всего лишь талисман с хитро сочинённой им самим историей, но приближённые Аттилы поверили в его магическую силу. Ведь лидерство основано на вере. Никто не говорил об исчезновении меча, однако оно посеяло семя страха.

Победы должны возместить утрату символа. Варвар привёл свою свиту из полководцев и гонцов на травянистый склон, спускавшийся к придунайской равнине. Войска выстроились длинными колоннами, и атакующие силы растянулись до линии горизонта. Всадники отдыхали на крепких низкорослых лошадях, жевавших траву. Но Аттила никогда не расслаблялся. Он понимал: стоит ему расслабиться, как эти шакалы восстанут против него. Его полководцев можно было держать в узде только за счёт награбленной добычи, этих трофеев, развращавших гуннскую знать. Чем больше они брали, тем больше им хотелось взять, а чем больше им хотелось взять, тем сильнее они делались похожими на римлян. Аттила не знал, как решить эту дилемму, и не видел иного пути, кроме всеобщего разрушения. Он считал, что выжженная земля станет спасением для гуннов.

Он жаждал пустоты.

Он сожжёт Илану на костре, как только ему вернут меч.

Это закон вселенной, и этот цикл никогда не сможет завершиться.

Илана стала экспонатом диковинного зоопарка Аттилы. Она сопровождала армию вместе с жёнами гуннского короля и девушками-рабынями. Но ехала не в уютной повозке с коврами и мягким балдахином. Теперь её домом была клетка на колёсах с деревянными шестами и сетчатой крышей, открытой для дождя и солнца. Эту клетку включили в состав из дюжин повозок, где рядом с Иланой ехали медведи на цепях, лев, найденный на римской вилле, мечущийся волк, три пленных римских генерала, втиснутых ещё в одну железную клетку, и любимые животные Аттилы — визжащие барсуки. Прежде такие повозки с клетками использовались как загоны для рабов и заключённых, но всех римских рабов заставили служить в огромной армии Аттилы, а освобождавшихся преступников просто казнили. Вот Аттила и решил загрузить свой «транспорт» диковинками, в том числе женщиной, пытавшейся его сжечь. Её по не выясненным до конца причинам согласились оставить в живых.

Однако временная милость обернулась настоящей пыткой. Жизнь Планы свелась к животному существованию взаперти, в тесной клетке, и она уныло сидела в трясущейся повозке среди огромной пыльной армии, над отрядами которой кружились мухи. Её одежда стала грязной, она ни на минуту не могла уединиться и чувствовала себя бесконечно униженной. Днём ей было жарко, а по ночам — холодно. Ей давали лишь несколько глотков воды, а о ванне или простом умывании не стоило даже говорить. За Иланой надзирала Гуэрнна и с удовольствием насмехалась над римлянкой, держась от неё на расстоянии.

— Я уверена, что он вот-вот появится и освободит тебя, — шептала германская девушка, принося ей жалкие объедки. — Он проберётся сквозь полумиллионный строй солдат с этим украденным мечом.

— Он ждёт нас обеих, Гуэрнна, — отвечала Плана с большим пылом, чем чувствовала на самом деле. — Он и тебя освободит. Перед началом битвы у нас будет возможность убежать к римлянам.

— Ты думаешь, что тогда останется хоть один римлянин, Плана? Эдеко говорит, что у нас самая большая армия в мире.

Плана ей поверила. Однажды их повозка увязла в заболоченной колее у подножия холма. Когда дюжина гепидов-пехотинцев вытащили и очистили её, девушка смогла обернуться назад и с изумлением увидела огромное войско, растянувшееся до линии горизонта. Копья раскачивались, как колосья пшеницы на ветру, а конские табуны вздымали клубы пыли. Повозки, груженные палатками и трофеями, ползли по лугам, точно слоны.

— У Аэция и Ионаса тоже будет огромная армия.

Гуэрнна засмеялась.

— Мы тут всё гадаем, Плана, что же в конце концов с тобой сделает Аттила. Многие женщины думают, что он сожжёт тебя на костре. Ведь ты сама чуть было не спалила его. А кое-кто считает, что тебя распнут на кресте или отдадут изнасиловать остготам или, быть может, животным. Кто-то полагает, будто с тебя сдерут кожу, а кому-то кажется, что Аттила подождёт, пока у него накопится римское золото, и зальёт им твою глотку. Сожжёт твои внутренности и сделает из тебя чучело.

— Как забавно, должно быть, строить все эти догадки. А что думаешь ты, Гуэрнна?

— Мне кажется, он изобретёт такую хитроумную казнь, до которой ещё никто не додумался!

Когда она размышляла, её глаза бегали из стороны в сторону. Гуэрнна не могла похвалиться богатой фантазией, но восхищалась ею в других.

— И ты ему поможешь?

Гуэрнна с укоризной посмотрела на неё.

— Плана! Только я одна и кормлю тебя. Ты совершила ошибку, набросившись на своего хозяина, однако я приношу тебе воду для питья и убираю твои нечистоты. Чего ещё ты от меня хочешь?

— Ты сама знаешь, что лучше этого может быть удар копьём между рёбер. И я вправе его от тебя ожидать. Ведь ты уже предала меня, когда мы пытались бежать той ночью.

Гуэрнна засмеялась.

— Да, убийство, безусловно, упрочит нашу связь. Но я должна подумать и о других женщинах, моя милая Плана.

Следить за пытками — волнующее зрелище. Это повод для разговоров, и мы действительно хотим услышать, как ты будешь визжать.

Аэций планировал сжечь рейнские мосты, но гуннская конница появилась на три дня раньше, чем рассчитывали оборонявшиеся полки. Варвары примчались в полночь, их стрелы вонзились в инженеров, готовивших диверсию, и они пересекли Рейн с такой лёгкостью, словно широкого речного барьера здесь не было и в помине. Сам Аттила прибыл через два дня и стал с интересом наблюдать за тем, как поток выносил к верховьям реки раздувшиеся в воде трупы, пронзённые гуннскими стрелами. Да, его солдаты неплохо поработали. Армия Аэция расположилась в Аргенторате[62], в ста милях к югу от Рейна, и гунны собирались ударить по ней с флангов, пробравшись через лесистые предгорья Северо-Восточной Галлии, а затем двинуться на восток к Луттии. Вслед за тем конница могла бы помчаться к югу через плодородные равнины, занять стратегические перекрёстки дорог Аурелии и удержать центр Запада.

Аттила ехал по направлению к задымлённым горизонтам, оставляя за собой облака пепла. Столбы дыма отмечали, сколько городов и селений разрушила его армия на своём пути. Никто не сопротивлялся его войскам. Франки отступили, а другие племена колебались. Если гунны нанесут мощный и быстрый удар, они уничтожат Аэция прежде, чем он успеет собрать внушительные силы. Города опустели, варвары захватили оружие, акведуки намеренно разрушили, а амбары с зерном разграбили. Вороны так разжирели, питаясь трупами, что больше не летали, а, точно пьяницы, вразвалочку бродили по римским дорогам.

К войскам Аттилы присоединились тысячи соглашателей, предателей и трусов: перепуганные вожди племён, беглые рабы и жадные наёмники. Кто-то бежал от незадавшейся семейной жизни, сердечных неурядиц и долгов. Их оказалось меньше, чем ожидал гуннский король, но вновь вступившие в его армию убивали с каким-то истерическим пылом. Никакие правила не соблюдались, как будто им пришёл конец и ад одержал победу над раем. Анархия и грабежи давали возможность свести старые счёты и отомстить богачам. Отныне ничего не стоило насильно увести девушку, отвергавшую назойливых поклонников. Когда нарушался один закон, нетрудно было обойти и другой. Разболтанность, презрение к порядку проникли в гуннскую армию, где ссоры быстро перерастали в убийства. Полководцы разнимали дерущихся солдат, словно рычащих псов. Им удавалось восстановить некое подобие дисциплины лишь ударами хлыста и прочими суровыми наказаниями. Однако армия была так велика, а её фланги столь удалены друг от друга, что наводить порядок удавалось с трудом.

Аттила понимал, что скачет в самый водоворот событий. Но он и был богом ураганов.

На лесной поляне в Галлии он встретился с римским святым отшельником, и тот дал ему другое имя. Гуннский патруль поймал этого христианского аскета, который, по-видимому, был до того глуп, что направился прямо в самое сердце армии Аттилы. Он уже не раз попадался на глаза всадникам, они смеялись над ним, а отшельник лишь отходил подальше и скрывался из виду. Теперь он кричал, словно стараясь приблизить собственную мученическую смерть.

— Радуйтесь вашим победам, ибо ваши дни сочтены! Слышите, вы, сатанинские отродья! — пошатываясь, выкрикнул по-гуннски старик. — В пророчествах предсказана ваша гибель!

Это заинтересовало Аттилу, верившего в судьбу. Гуннский король с давних пор разбрасывал кости и гадал по внутренностям. Как-то раз в припадке слепой ярости он велел убить нескольких прорицателей, и с тех пор его пророки научились говорить только то, что он хотел слышать. Так случалось из года в год, и однообразные посулы успели ему надоесть. Этот отшельник увидел его будущее совсем в ином свете. И Аттила приказал гуннским солдатам спешиться и привести к нему римского аскета.

— Ты говоришь на нашем языке, старик.

— Бог даровал мне способность предупреждать проклятых.

Отшельник был оборван, грязен и бос.

— И каково же твоё пророчество?

— Тебя сразит твой собственный меч! А ночной мрак предвещает утреннюю зарю!

Некоторые полководцы недовольно зашептались, когда он упомянул про меч, и Аттила нахмурился.

— Мы и есть Люди утренней зари, отшельник.

Старик насмешливо поглядел на Аттилу, как будто с трудом мог поверить в подобную нелепость.

— Нет. Вы приходите в облаках пыли и уходите в клубах дыма, заслоняя собой солнце. Вы ночные твари, выскочившие из-под земли.

— Мы возрождаем землю. Не режем её плугами. И не рубим её.

— Но ты устилаешь её трупами людей, которые жнут, сеют и пашут, старый воин! Какую чушь болтают эти гунны! Будь здесь Аттила, он бы посмеялся над вашей глупостью!

Гунны расхохотались и повеселели от его немудрёной шутки.

— А как по-твоему, где сейчас Аттила, старик? — любезно осведомился король.

— Откуда мне знать? Может, спит со своей тысячной женой или изводит расспросами святого странника, вместо того чтобы смело встретиться в бою с великим Флавием Аэцием. Да оно и легче — схватить беззащитного и набожного, чем сразиться с вооружённым противником!

Аттила помрачнел.

— Я скоро встречусь с Аэцием.

Отшельник поглядел на всадника пристальнее прежнего.

— Значит, это ты — Аттила? Ты?

— Да, я.

— Но ты одет просто и небогато.

— Мне не нужны богатые одежды.

— И у тебя нет никаких знаков отличия.

— Все, кроме тебя, знают, кто я такой.

Святой старец кивнул.

— Я тоже не ношу никаких знаков отличия. И всемогущий Господь знает, кто я такой.

— И кто же ты?

— Его посланец.

Аттила рассмеялся.

— Связанный и беспомощный? И что же у тебя за бог?

— А каков твой бог, варвар?

— Гунн Аттила верит в себя.

Его пленник указал на столб дыма.

— Ты приказал это сделать?

— Я отдаю приказы всему миру.

— А невинные, которых ты уничтожил! Младенцы, которых ты сделал сиротами!

— Я не собираюсь просить прощения за эту войну. Я прибыл сюда, чтобы спасти сестру императора.

Отшельник расхохотался пронзительным, лающим смехом, и в его глазах засверкали искры понимания. Он поднял палец и указал на Аттилу.

— Да, теперь и я понял, кто ты такой. Я узнал тебя, чудовище! Чума! Плеть, присланная с Востока, чтобы наказать нас за наши грехи. Ты — Бич Божий!

Король озадаченно взглянул на него и переспросил:

— Бич Божий?

— Это единственное объяснение. Ты — божественное орудие, жуткая кара, столь же страшная, как Всемирный потоп или Десять казней египетских[63]. Ты — Ваал и Вельзевул[64], Ашрон и Плутон. Ты появился, чтобы погубить нас, ты — Божья кара!

Гунны ждали, что Аттила убьёт обезумевшего старца, но вместо этого он задумчиво посмотрел вдаль.

— Бич Божий. Это новый титул, не правда ли, Эдеко?

— В дополнение к тысяче прочих. Можем ли мы убить его, каган?

Аттила медленно улыбнулся.

— Нет... Бич Божий. Он объяснил меня, понимаешь? Он оправдал меня в глазах каждого встреченного нами христианина. Нет, мне нравится этот отшельник. Пусть себе идёт... Да, я его отпускаю и даю ему осла и золотую монету. Я хочу, чтобы он отправился вперёд, в город Аурелию. Ты знаешь, где он находится, старик?

Связанный отшельник покосился на верёвки.

— Я в нём родился.

— Ладно. Мне пришлось по душе твоё обидное прозвище, и я приму его как мой новый титул. Ступай в свою родную Аурелию, отшельник, и скажи горожанам, что Аттила скоро явится к ним. Передай им, что я приду, чтобы смыть их грехи кровью, как истинный Бич Божий. Ха! Это я — Его посланец, а не ты, — снова расхохотался он. — Я, Аттила! Божественное орудие!

Глава 22 ДОЧЬ ТЕОДОРИХА

Толоза была кельтским, затем римским городом, а сейчас стала резиденцией вестготских королей. Новые правители сделали для своей столицы совсем немного — они просто заняли старые, пришедшие в упадок здания, поскольку их прославленные боевые успехи не сочетались с какими-либо архитектурными познаниями. Стратегически важный город на берегах Гарумны[65] долгое время считался центральным в Юго-Западной Галлии, и когда вестготский король Атаульф согласился покинуть Иберию и отослал римскую принцессу Галлу Плацидию назад, в Рим, в обмен на новые земли в Аквитании[66], Толоза, естественно, сделалась его столицей. Варвары прорыли рвы перед старыми римскими стенами и поставили дамбы, но внутри города всё выглядело так, будто бедная семья перебралась в прекрасный дом и привезла туда свои безвкусные дешёвые украшения. Каменная и кирпичная кладка не обновлялась, а лишь наскоро залатывалась оказавшимися под рукой камнями, на мостовых то и дело попадались пробоины, которые чинили кое-как, если вообще чинили. Облупившаяся краска была старше жильцов, а к мраморным фасадам, некогда украшавшим город, добавились фасады из дерева, глины или просто соломы.

Однако в пору царствования великого короля варваров Теодориха, который правил так долго — целых тридцать шесть лет, — что многие его подданные и не видели на своём веку другого короля, Толоза пробудилась к жизни и активной деятельности. Если прежде пласт римской культуры наложился на кельтскую, то теперь германская племенная культура наложилась на римскую. В результате этого своеобразного слияния традиций и обычаев языческих ремесленников, имперских бюрократов и варваров-завоевателей город обрёл энергию, не виданную им сотни лет. На людных рынках торговцы перекрикивались с крестьянскими жёнами на полудюжине языков. Арианские священники выступали с проповедями перед толпами неграмотных сородичей, а дети дразнили друг друга, сотнями бегая по улицам. Такого количества детей не помнил никто из ныне живущих.

Вестготы по-прежнему отличались жестоким, воинственным нравом, и Аэций надеялся, что мне как-то удастся обуздать их и направить в нужное ему русло. Они были высокомерны, как гунны, и царственны, как греки. Вестготы прославились своими длинными копьями и тяжёлой конницей не меньше, чем воины Аттилы своими луками. Стражи во дворце походили на бородатых великанов в кольчугах, их светлые глаза сверкали из-под надвинутых на брови шлемов, как яркие драгоценные камни, но взгляды были настороженными и полными подозрения. Ноги этих стражников напоминали стволы деревьев, а руки были толстыми, словно ляжки. Когда концы их длинных мечей покоились на мраморном полу, то рукоятки доходили до груди. Нет, такие люди не испугаются гуннов. Но почему же они до сих пор не присоединились к нам и не стали союзниками на поле боя?

Возможно, они колебались оттого, что их предки тремя поколениями ранее бежали от наступавших гуннов. Неужели вестготы прошли через всю Европу лишь затем, чтобы вновь столкнуться с той же угрозой? Сделают ли они наконец свой выбор? Или станут вассалами Аттилы? Я должен был убедить Теодориха, что только союз с Аэцием и ненавистными ему римлянами поможет вестготам выжить.

Моё появление предварили письма Аэция, и меня, как и было обещано, приняли при дворе. Вестготский капитан помог отвести мою лошадь в стойло, угостил меня водянистым вином, утолившим жажду, и наконец сопроводил к Теодориху. Во дворце был внутренний двор, вполне обычный, за исключением того, что его фонтан пересох, а у вестготов не нашлось мастера, способного его починить. Растения рядом с ним погибли, поскольку никто из варваров не заботился о них. Мы вошли в прямоугольный зал для приёмов. Разумеется, старые римские штандарты и символы власти давно исчезли, и сейчас колонны были увешаны яркими щитами и закреплёнными крест-накрест копьями готов. Знамёна и захваченные у врагов гобелены оживляли своими красками поблекшую роспись на стенах, а мраморные полы покрывал тростник, впитывающий грязь с сапог варваров. Лучи света проникали в зал через высокие окна и перекрещивались в центре. Знать столпилась за высокой перегородкой, отделявшей резной деревянный трон Теодориха от явившихся с жалобами подданных и придворных. Слуга, стоявший у трона, что-то записывал — однако умел ли читать пятидесятишестилетний король? Короной монарху служил обруч из простой стали. У Теодориха были длинные волосы, седая борода, крючковатый нос и постоянно хмурый вид. Этот человек привык говорить «нет».

Теодорих подозвал меня, я прошёл за перегородку и встал с ним рядом, чтобы мы могли спокойно разговаривать, не опасаясь быть подслушанными. Я поклонился, стараясь вспомнить манеры своего наставника в дипломатии, Максимина, и изумляясь, куда привела меня моя долгая одиссея.

— Я передаю вам привет от вашего друга и союзника Флавия Аэция, король Теодорих. Мир сотрясают великие события, и мы нуждаемся в великих деяниях.

— Генерал Аэций уже сотни раз за эту зиму передавал мне свои приветы и поздравления во всевозможных посланиях, — отозвался варвар голосом истинного скептика. — Приветы всегда поступают с новостями, а новости — с просьбами. — Он повернулся к своему писцу. — Не так ли, Хаган?

— Римлянин хочет, чтобы мы сражались в его битве, — проговорил писец. — То есть чтобы мы сражались для него.

— Не для него, а вместе с ним, — поправил его я. — Аттила движется на Запад, и если мы не объединимся, то все пропадём по отдельности, испуганные и одинокие.

— Я уже слышал эти речи от Аэция, — заявил король. — Он умеет нагонять страх на других. Большой мастер запугивать. Всегда обнаруживается какая-нибудь страшная опасность, требующая от нас, чтобы мы помогали Риму и проливали нашу кровь за империю. И даже когда он умоляет нас о помощи, то не сообщает, сколько легионов станет сражаться или какие другие племена присоединятся к нему. Аэций не может объяснить, почему Аттила должен быть моим врагом. Я не ссорился с гуннами.

Мне было трудно ему возразить.

— Мир меняется, господин.

Я рассказал обо всём, что уже знал Теодорих: о просьбе Гонории, о новом императоре Маркиане на востоке и о требованиях франкского принца Клоды на севере. Он раздражённо выслушал меня.

— Есть ещё одна проблема, и она связана с греческим лекарем Евдоксием, — попытался дополнить я.

— С кем?

Король с любопытством повернулся к Хагану.

— По-моему, он упоминает человека, поднявшего восстание багаудов на севере, — пояснил писец. — Умника, который повёл за собой всякий сброд.

— Но Аэций подавил этот бунт несколько лет назад, — прибавил я.

— Да, теперь я вспомнил этого грека. Ну и что с ним? — спросил Теодорих.

— Он сбежал к Аттиле.

— И что же?

— Он убедил Аттилу отправить его послом в Карфаген, к Гейзериху. И когда Евдоксий вернулся от вандалов, гунны решили двинуться на запад.

При этих словах что-то шевельнулось в тени, как будто вздрогнув от изумления. Мне показалось, что это была человеческая фигура, укутанная с головы до ног. Кто-то подслушивал нас, стоя в нише. Кто это был?

— Гейзерих? — Глаза Теодориха сузились, как только я упомянул о короле вандалов. — Почему Аттила ведёт переговоры с вандалами?

— Неизбежно возникает другой вопрос: почему вандалы ведут переговоры с гуннами?

Наконец-то я задел Теодориха за живое. Аттила находился далеко, римский император Валентиниан был бессилен, но Гейзериха и его надменных вандалов вестготы по-настоящему опасались. Это могущественное племя германского происхождения, как и они сами, ныне обосновалось в Африке и, несомненно, стремилось завоевать Аквитанию. Я увидел, что новость произвела на короля сильное впечатление, и вспомнил слухи о том, что вандалы больно обидели вестготов, отвергнув и искалечив дочь Теодориха.

— Гейзерих отправляется в поход вместе с гуннами? — спросил он.

— Возможно. Нам неизвестно. Мы только знаем, что ждать и ничего не делать — глупо.

Теодорих откинулся назад и погрузился в размышления, забарабанив пальцами по подлокотникам трона. Гейзерих, воины которого не уступали его собственным. Гейзерих, единственный ровесник Теодориха, столь же долго правивший своим народом и одержавший немало кровавых побед. Гейзерих, опозоривший его перед всем миром и покрывший шрамами лицо Берты, его любимой дочери. Он покосился на меня, стоявшего перед ним молодого римлянина.

— Чем ты можешь доказать правоту сказанного тобой?

— Словом Аэция и милостью Бога.

— Милостью Бога?

— А как ещё я могу объяснить, что стал обладателем меча Марса? Вы слышали об этом древнем оружии? Я украл его у самого Аттилы и привёз Аэцию. Его называют мечом богов, и Аттила пользовался им, чтобы воодушевить свой народ. А теперь им воспользуется Аэций и сплотит Запад.

Теодорих с недоверием посмотрел на меня.

— Этот меч вот здесь, у тебя на поясе?

Я улыбнулся. У меня появилась возможность показать ещё одно свидетельство, и я достал нож, отнятый у Евдоксия.

— Этот кинжал я взял у грека. А что касается меча, то представьте себе предмет в сто раз больше ножа.

— Хмм.

Он покачал головой. Фигура в плаще с капюшоном, стоявшая в тени, успела скрыться.

— Гунны собираются напасть на Аэция, а не на вестготов, — продолжал настаивать Теодорих. — Допустим, вандалы тоже намерены воевать, но какие у тебя доказательства? Я хочу узнать о вандалах, а не о гуннах.

Я заколебался.

— Сам Евдоксий говорил мне, будто Гейзерих умолял его убедить Аттилу начать войну. И считал, что гунны и вандалы — это одно целое. Гейзерих надеется, что Аттила разобьёт вас в бою и уничтожит.

— И как же ты об этом узнал?

— Мы взяли лекаря в плен. Я тоже был пленником в гуннском лагере, но когда мы похитили меч, то забрали с собой и грека.

— Значит, этот грек может сам рассказать мне о вандалах.

Я опустил голову.

— Нет. Гунны погнались за нами, и мы сражались в римской крепости. А он сбежал.

Король вестготов засмеялся.

— Вот видите, какова цена всех утверждений Аэция!

Его секретарь Хаган с презрением усмехнулся.

— Вся империя и мир в опасности! — воскликнул я. — Разве это не доказательство? С вами Аэций может победить. Без вас...

— Какие у тебя доказательства? — спокойно и мягко спросил Теодорих.

Моя челюсть болезненно сжалась, и я с трудом выдавил из себя:

— Моё слово.

Король долго и бесстрастно глядел на меня и наконец немного смягчился.

— Я не знаю, кто ты такой, молодой человек, но ты хорошо говорил и отстаивал интересы своего хозяина, а он печально известен своей уклончивостью. Меня расстроил не ты, а Аэций, с которым я слишком хорошо знаком. Иди, и пусть мои слуги покажут тебе твои покои, а я подумаю над тем, что ты мне сказал. Я не доверяю Аэцию. Стану ли я доверять тебе? Отвечу лишь одно: если вестготы вступят в войну и поскачут на поле боя, то по своим, вестготским, соображениям, а не по римским.

Я был подавлен. Слабая похвала Теодориха, очевидно, предвещала провал моей миссии. Казалось, прошла целая вечность с того счастливого момента, когда отец впервые объявил, что я могу сопровождать посольство к Аттиле. Я надеялся, что эта поездка сулит мне удачу и известность в будущем, но сейчас моё будущее было затянуто тучами. Наши дипломатические переговоры с гуннами обернулись катастрофой и так ни к чему и не привели. Здесь, в Толозе, я снова стал новоиспечённым дипломатом, но единственное доказательство, способное убедить вестготов — клятвенное признание Евдоксия, — было утрачено мной в башне в пылу сражения. А значит, это посольство вряд ли окажется плодороднее того, первого. Мне пришла в голову горькая мысль: я ведь ещё никого не сумел уговорить, начиная с прелестной Оливии в Константинополе и кончая этим варварским королём. Какой из меня посланник? Смех, да и только.

Я мог бы ждать развития событий тут, в Толозе. Моё присутствие мало повлияет на несчастную армию Аэция, а Аттиле ещё понадобится время, чтобы сюда добраться. Или я мог бы вернуться и броситься в самую гущу битвы, и тогда всё завершится ещё быстрее. Таким станет мой конец и конец прежнего мира. Сплотиться против гуннов и достичь единства не удалось: Рим слишком стар и слишком устал. Нам предстоит лишь безнадёжная битва, огонь, забвение...

В дверь моей спальни постучали. Я не желал откликаться, но стук настойчиво повторялся снова и снова. Наконец я открыл дверь и увидел служанку с подносом, на котором лежали сушёные фрукты и мясо. Я не рассчитывал на подобное гостеприимство. Фигура была в длинном одеянии с капюшоном на голове.

— Подкрепитесь после вашего путешествия, посол, — произнёс женский голос.

— Спасибо, я не голоден.

— Даже за компанию?

Я насторожился.

— Что вы предлагаете?

— Хочу услышать побольше из того, что вам известно.

Услышать побольше? Кто же это подслушал мой негромкий разговор с Теодорихом? Затем я вспомнил.

— Вы прятались в тени у колонны, за троном.

— Я слишком хорошо поняла суть ваших предупреждений. Наверное, даже лучше, чем вы.

— Но кто вы?

— Скорее впустите меня и закройте дверь. — Она говорила в нос. — Мне запрещено появляться в мужских покоях.

И я впустил её. К моему удивлению, она не стала снимать капюшон и открывать лицо. Оно так и осталось для меня подобием тёмного провала. Женщина поставила поднос на маленький столик у кровати и встала чуть поодаль.

— Я хочу увидеть, как вы едите.

— Что?

— Я вам потом объясню.

Я с сомнением поглядел на еду.

— Она не отравлена.

Я взял на пробу сушёное яблоко, а затем сделал несколько глотков из кувшина с водой и не заметил ничего особенного. Тогда я достал кинжал и отрезал им кусок мяса.

— Да. — Её дыхание стало свистящим. — Откуда у вас этот нож?

Вопрос был резким, точно удар.

Я опустил взгляд, внезапно сообразив, что её так заинтересовало.

— От Евдоксия, греческого лекаря. Я отобрал у него нож, когда он пытался сбежать. Он меня им чуть не зарезал.

— А откуда он взял этот нож?

Я пристально посмотрел на оружие и вновь обратил внимание на изящную резьбу его рукоятки из слоновой кости, украшенной рубинами, и на сверкающее лезвие.

— Я не знаю.

— А я знаю.

Я изумлённо взглянул на неё.

— Теперь вы, должно быть, поняли, кто я такая. Всему миру известно о позоре Берты.

Она выпрямилась и опустила капюшон, точно занавес.

Я невольно застонал от ужаса.

Да, передо мной была женщина, но женщина, чудовищно изуродованная розовыми и алыми шрамами, собравшимися складками на её лице. Одно ухо у неё почти отсутствовало, а второе было столь сильно разрезано, что две его части заканчивались сморщенными полосками. Губы, рассечённые крест-накрест, превращали улыбку в гримасу. Но хуже всего выглядел нос с отрубленным кончиком. Его уцелевшая часть до того сплющилась, что ноздри выпятились, как у свиньи.

— Ну как, вы меня узнали?

У меня громко забилось сердце.

— Принцесса, я не мог себе представить...

— Ни один мужчина не может себе представить моего позора и унижения моего отца. Из моих покоев убрали все зеркала. Да и король не в силах на меня смотреть. Он держит меня взаперти и выпускает, лишь когда я закрываю голову или надеваю маску на лицо. Я прячусь в тени этого дворца и двигаюсь, словно призрак, словно нежеланное напоминание о жестокости вандалов.

— Вы были женой вандала Лохнара, — с жалостью проговорил я.

— И невесткой самого великого Гейзериха. А ещё я была символом единства двух наших народов. Как я гордилась этим в день свадьбы! По пути к Карфагену выстроились вооружённые отряды готов и вандалов, а Гейзерих немало заплатил за приданое моему отцу! И всё же когда Валентиниан предложил в жёны Лохнару римскую принцессу, обо мне сразу забыли.

— Но почему... — начал я, поражённый её уродством.

— Лохнар потребовал развода, чтобы он смог жениться на римской христианке, но дочь Теодориха нельзя так просто убрать с дороги. И мой отец ему отказал. Тогда Гейзерих, мой свёкор, в припадке пьяного гнева, раздражённый нашей неуступчивостью и нежеланием дать его сыну развод, чтобы тот мог стать союзником Рима, превратил меня в чудовище. Лучше бы он меня убил.

— А почему вы спросили про мой кинжал?

— Потому что я знаю, кто был его владельцем. — Она с горечью поглядела на оружие. — Мне было известно о вашей миссии, и я видела из верхнего окна башни, как вы приехали в город. Я узнала Гейзериха столь же хорошо, как вы узнали Аттилу. И предупреждала отца, что они — два сапога пара. А затем вы вошли в наши покои, и я чуть не упала в обморок, увидев у вас рукоятку ножа. Этим... — она запнулась, — лезвием изрезал меня Гейзерих.

Я выронил нож, точно он раскалился от огня.

— Я даже понятия не имел! Пожалуйста, простите меня! Евдоксий пытался зарезать меня, и я вырвал у него нож!

— Разумеется, вы ничего не знали.

Её тон смягчился, она приблизилась ко мне и приподняла дрожащей рукой нож.

— Ни смельчак, ни последний глупец не принёс бы его в дом моего отца, если бы знал его историю. Лишь кто-нибудь совсем несведущий мог сделать такое.

— Должно быть, Евдоксий получил его от Гейзериха...

— Чтобы показать Аттиле. — Она понизила голос, но в нём по-прежнему улавливалась горечь. — А Гейзерих хотел избавиться от напоминания о своём грехе. Вам известно, что он мне сказал? «Ты больше никому не достанешься, ни одному мужчине, из-за своей упрямой гордыни, а твоим лицом станут пугать детей и молодых возлюбленных». Он пожелал мне прожить сто лет и каждый день вспоминать о своей глупости. О том, как я осмелилась пренебречь просьбой принца вандалов.

— Госпожа, он совершил чудовищное преступление!

— Можете ли вы вообразить мою ненависть? Можете ли вы вообразить мою пламенную жажду мести? Однако мой отец так растерян, что сидит в оцепенении в этом старом дворце и боится бросить вызов Гейзериху. И он слишком горд, чтобы просить о помощи римлян. Но сейчас сами римляне просят его помочь! А мой заклятый враг вот-вот станет союзником вашего врага.

В её глазах вспыхнул огонь.

— Вы — дар Божий, Ионас Алабанда, посол, отправленный как архангел, чтобы встряхнуть моего отца и вывести его из оцепенения. Пусть он ещё сомневается, но у меня не осталось ни тени сомнений, как только я увидела ваш кинжал. Вы привезли символ вызова вандалам, хотя сами и не подозревали об этом.

Я понял, что надежда наконец забрезжила.

— Тогда вы должны убедить вашего отца, что всё сказанное мной — правда!

— Я потребую справедливости, к которой вправе взывать любая женщина из племени вестготов. Аттила думает, что союз с Гейзерихом гарантирует ему победу. Но я вижу, что всякий человек, заключивший сделку с нечестивыми вандалами, проклят судьбой, и Аттила тоже будет проклят. — Она сжала нож, костяшки её пальцев побелели, а кулак дрогнул. — Я клянусь этим лезвием, положившим конец моему счастью, что мой народ двинется на помощь Аэцию и Риму, ибо, объединившись с ними, мы нанесём сокрушительный удар гуннам и вандалам... раз и навсегда!

Загорелись сигнальные огни, и звуки протрубивших рогов разнеслись от горных вершин до плоских равнин. Вся Аквитания пробудилась к жизни — от берегов великого западного океана до пиков главного горного массива. Король созывал вестготов на войну! Стрелы, заточенные долгими тёмными зимними днями, связывали пучками и стягивали ремнями; длинные мечи германцев обматывали промасленной тканью, а массивные копья с их похожими на листья серебряными концами затачивали заново. Огромные щиты взваливали на плечи, броню укрепляли, а шлемы полировали до блеска. Для военной кампании отобрали юных восторженных парней, почти подростков, а их горько плачущим младшим братьям поручили заботиться о доме по крайней мере на протяжении ещё одного сезона. Помрачневшие жёны упаковывали в сумки высушенное мясо и зерно, а дочери шили военное обмундирование и плакали, предвидя гибель отцов и братьев. Вестготы отправлялись на войну. Промаслили сёдла, подновили сапоги, туго завязали ремни и надели походные плащи. Вскоре собравшихся на войну мужчин можно будет увидеть издалека: они спустятся с дюжины холмов в каждое селение, а из дюжин селений — в каждый город, ручьи превратятся в потоки, а потоки станут реками.

Слово достигло своей цели. Наконец-то вестготы отомстят за Берту!

В Толозе тысячи рыцарей оседлали коней и ждали приказа своего короля. Кони были огромны, с мощными копытами, их хвосты были перевязаны лентами, а гривы украшены монетами.

Острый верх вестготских шлемов дополняли разноцветные пышные перья. Воины гарцевали на конях, держа овальные щиты, а их пики вздымались до крыш. Я ждал вместе с ними, взволнованный этим зрелищем.

И вот наконец в старом римском портике появился высокий и блистательный король Теодорих в золочёной кольчуге и со щитом из яркой узорчатой бронзы. Его сыновья — Торисмонд и Теодорих-младший — вышли вместе с ним в сверкающей военной броне. Они не скрывали своей гордости. Увидев их, собравшиеся воины столь громогласно прокричали приветствия, что я вздрогнул и съёжился.

Их король говорил с глубоким чувством, но спокойно и тихо, а его слова повторялись, расходясь, словно волны, по морю толпы.

— Наши отцы обосновались на этой богатой земле. Теперь настал наш черёд её защитить. Гунны и вандалы объединились в военный союз, и, если они победят, нашему миру придёт конец. Моя дочь взывает к мести. Так слушайте меня, мои воины! Мы должны отомстить за неё на поле боя!

Тысяча копий поднялись, ударившись о тысячи щитов. Вестготов воодушевила речь их короля. Затем Теодорих оседлал коня и взмахнул рукой, дав знак замолчать. Армия тронулась в путь. Мощное войско направилось по улицам Толозы к величественным римским воротам. Войска двигались, гремя снаряжением, а на полях и в ближайших рощах к ним присоединились отряды из соседних племён.

Скоро тысячи превратятся в десятки тысяч, а эти десятки тысяч — в стотысячную армию. Король вестготов станет союзником Аэция, и они сплотят весь Запад.

Хватит ли у них сил, чтобы остановить Аттилу?

Я обогнал вестготское войско и помчался галопом, желая как можно быстрее передать Аэцию отрадные новости, но всё же оглянулся на башню, из окна которой за нами наблюдала Берта. Теперь за неё отомстят.