Битва бессмертных

Глава I

Багровый шар краем уже коснулся горизонта, окрасив легкие облачка в нежный розовый цвет, а крыши дворцовых пристроек в красный. Чайки носились в голубой выси, сверкая белоснежным опереньем; меж и под ними кругами летали черные тушки ворон, коих в последнее время развелось в Аграпуре великое множество; ниже порхали прочие птицы — голуби, воробьи, стрижи — и все они оглашали воздух пронзительным сварливым карканьем, так что даже сами вороны, казалось, были весьма удивлены.

Такое разноцветье Кумбар Простак наблюдал из своего окна каждый день, по-стариковски умиляясь буйному течению общей жизни. Наблюдал и теперь, но — выцветшие редкие брови его, вопреки обыкновению, сурово топорщились, а маленькие черные глазки излучали неизбывную грусть. Прихлебывая из золотого кубка чудесное белое вино, привезенное лично для него из самого Аргоса, он часто и глубоко вздыхал, как бы весь охваченный ужасным страданием, которое навсегда лишило его всякого покоя.

Покосившись на свое отображение в оконном стекле, Кумбар сморщился: высокие чувства никоим образом не подходили к его красной свинячьей физиономии с коротким пятачком вместо носа и вислыми жирными щеками. Недаром придворная мелочь издевательски хрюкала за его спиной, скоро забыв и грозный взор, и тяжелый кулак старого солдата. Увы — власть, капризная, как девица, и столь же непостоянная, ныне принадлежала уж не ему. Цирюльник Гухул, давно пустивший корни у самого императорского трона, владел ею теперь: именно его тощей полосатой рукою третью луну подряд подписывались все «иконы и указы; именно его синюшными, как у покойника, губами говорил с подданными великий Илдиз Туранский. Его же бывшие фавориты повелителя вылетели из дворца за пару дней, и только Кумбар еще остался — видно, в память о прежних его заслугах.

Сам он, правда, предпочел бы вернуться в войско, где некогда служил в небольшом чине сайгада, но — снова увы: бледная поганка Гухул в ответ на нижайшую просьбу старого солдата фыркнул и заявил, что в казарме мест нет, чему свидетелем является не кто иной, как Эрлик. Почему-то более его отказа Кумбара возмутило то обстоятельство, что коварный цирюльник приплел к своим гнусностям Эрлика, у коего и без того хватало дел, хотя сказать об этом не посмел, а ограничился робким плевком на серебряную вязь двери приемного зала…

…Наконец, когда солнце уже наполовину осело за полосу горизонта, старый солдат очнулся, прогнал прочь невеселые воспоминания, потом задернул тяжелую темно-красную занавесь, отчего роскошные покои его погрузились в сплошной полумрак, и всем массивным телом своим развернулся к собеседнику.

— Вот так и вышло, Конан, что я… Хей, парень, никак ты спишь?

Он действительно спал, разметав по вытертому бархату кресла длинные волосы цвета воронова крыла, вытянув ножищи в добротных армейских сапогах и свесив до пола тяжелые мускулистые руки, загорелые до черноты под палящим солнцем Пунта. За восемь лет киммериец мало изменился — та же уверенность в движениях и жестах, та же суровость рубленых черт лица — разве что шрамов поприбавилось, да в густой синеве глаз сквозило странное нечто, доселе Кумбару незнакомое. Впрочем, судя по дворцовой швали, в глазах коей вообще не наблюдалось никаких чувств, кроме чувства голода, то было присущее всем странникам живое знание («… если ты не уверен, что это белое — обложи его черным…» — так говорилось в «Бламантине»). Но в чем заключалось сие знание, старый солдат еще не выяснил, ибо с самого момента нынешней встречи и до сих пор болтал без умолку, описывая свои несчастья, а гость его лишь слушал и пил вино, мешая белое аргосское с красным туранским…

В досаде Кумбар хватил себя кулаком в грудь, да так сильно, что чуть было не вывалился в окно. Дурень! Истинно выживший из ума дурень! За добрую половину дня не удосужился спросить друга, где и как прошли для него эти восемь лет!

Красная физиономия его налилась кровью до цвета розы с любимого куста императора, а крошечные тусклые глазки гневно блеснули. «Дурень! — шепотом повторил он, опять ударяя себя в грудь, но на сей раз осторожнее. — Истинно дурень!» Горестно нахмурившись, он вновь обратил взор на улицу, на птиц, что порхали в потемневших небесах, на грязно-желтый диск луны, сиротливо повисший между серых облаков, и тут вдруг вспомнил, что в запасе у него осталась по крайней мере дюжина бутылей аргосского и пара туранского, а вспомнив — развеселился, как ребенок.

Да, к счастью, нервы старого солдата, закаленного в боях и интригах, были крепки — мгновением позже приступ раскаяния прошел без следа. Живо подскочив к потайному шкафчику, вделанному в стену за тахтой, Кумбар отворил дверцу и выудил из черного пыльного чрева пузатую бутыль матового стекла. С искренней любовью всмотрелся он в ярко-красную муть, в коей плавали блики того жалкого лунного луча, что попадал в окно: вот где правда жизни и смысл ее! Надо только вытащить пробку, чтобы познать высокое назначение сущего в мире сем! Черные глазки Кумбара наполнились слезами восторга; он нежно прижал к своей могучей, поросшей слоями жира груди прохладный сосуд, погладил его по крутому боку, поцеловал узкое горлышко.

— Конан, проснись! — воззвал он, готовый поделиться радостью с другом. — Выпей еще туранского!

Огромная фигура, замершая в кресле, пошевелилась.

— Чего ж только туранского? — пробормотал гость низким, хриплым со сна голосом. — Можно и аргосского тоже…

Он поднял голову, отчего на лицо его сразу упало желтое лунное пятно, с усмешкой поглядел на темную в полумраке обширную тушу царедворца.

— А ты все такой же, сайгад. Разве жирнее стал, рыхлее… — С бульканьем винные остатки из кубка низверглись в бездонную глотку. — Клянусь Кромом, дикари в Зембабве за тебя лодку доверху самоцветами бы набили — такое мясо у них ценится.

— Где рыхлее? — обиделся Кумбар, ощупывая свои мягкие жиры. — Это все мышцы, Конан, ты в темноте не разобрал. Сейчас, погоди, я запалю жаровню…

Но, когда спустя несколько мгновений в треноге заплясало яркое пламя, старый солдат неожиданно смутился и не пожелал более возвращаться к обсуждению особенностей своей фигуры. Вместо этого он предложил другу иную тему, а именно:

— Гухул, собака!

— Нет, — решительно отказался киммериец. — Это дерьмо я уже слышал.

— Ты слышал о том, как он выкинул меня из Собрания Советников, — терпеливо пояснил сайгад, разливая вино из новой бутыли по кубкам. — И еще о том, как он обрюхатил четвертую супругу Великого и Несравненного. А также о том, как он объявил себя пророком Эрлика — наравне с Таримом, и о том…

— Проклятие! — Конан в раздражении сплюнул на дорогой ковер Кумбара. — Нергал меня дернул уйти из «Маленькой плутовки»…

— О, варвар! Неужто в кабаке тебе веселее, чем со старым другом? Ну, погоди чуть — в своем повествовании я спешу к сути, как мать спешит к оставленному дома дитя, как…

— Еще слово — и ты будешь спешить к сути в одиночестве, — мрачно предрек киммериец.

Кумбар сердито засопел, но смолк. В полной тишине он употребил еще два кубка красного туранского, растравляя свою обиду и наслаждаясь ею, отчего маленькие глазки его снова наполнились слезами — пьяными и сладкими, затем принялся за белое аргосское. Уже почти опустошив бутыль, он пришел к выводу, что гость его все же был прав, и надо срочно переходить к сути дела, потому как времени оставалось совсем немного и тратить сию драгоценность зря он не мог. Сейчас в нем проснулся тот самый старый солдат, который некогда славился в Аграпуре твердым, даже жестким нравом, удачно прикрытым маскою добродушия и беспечности. Всяк, кому пришлось испытать на себе вспышку его гнева или — еще того хуже — обыкновенную неприязнь, избавиться от коей вообще не представлялось возможным ни Кумбару, ни его жертве, потом проклинал и судьбу свою, и всех богов, начиная с Эрлика и кончая самим Нергалом.

Но — так бывало прежде. Ныне сайгад не находил в себе сил справиться не то что с сильным врагом вроде Гухула, но и с мелочью вроде повара, виночерпия и подметальщика дорожек в императорском саду… При мысли о наглом цирюльнике старому солдату снова стало дурно и гадостно на душе. Он резко повернулся к киммерийцу — при этом жирные обвисшие щеки его всколыхнулись — и, для пущей убедительности прижав к грудям толстые руки, сказал:

— Гухул, собака!

Конан пожал могучими плечами, встал и направился к двери.

— Погоди! — выкрикнул Кумбар в отчаянье. — Я же и говорю суть! Гухул, собака, замышляет ужасное преступление!

Конан остановился.

— Выпей еще туранского, варвар, — пролепетал облегченно сайгад, видя, что он таки возбудил интерес в этом суровом муже. — Выпей и послушай одну историю.

Вернувшись на свое место, киммериец вновь обратился к кубку с вином и приготовился внимать, ибо точно знал: теперь старый солдат выложит именно то, что надо. До полусмерти напуганный чем-то, а сейчас еще и перспективой остаться с этим самым чем-то наедине, он жаждал тайну свою разделить с другом и — подозревал Конан — в конечном итоге намеревался переложить ответственность на него же.

— Ты должен мне помочь, — немедленно подтвердил Кумбар подозрения сии. — Без тебя и я пропаду и… владыка Илдиз, и весь Туран, наверное…

— А Замора и Шем?

— Что Замора и Шем? — не понял сайгад.

— Они не пропадут без меня?

— О, нет, нет, — заверил друга старый солдат, не приметив иронии в хриплом голосе его. — О них не беспокойся, варвар. Не стоят они твоего многоценного внимания, — льстиво добавил он по гнусной дворцовой привычке сластить любую просьбу. — Но — тороплюсь начать мою печальную повесть, поскольку не люблю терять время зря — уж ты-то об этом знаешь!

Кумбар напыжился и мгновение молчал, то ли ожидая признания заслуги этой, то ли сам осмысливая возможность ее наличия в своем характере. Не придя к какому-либо определенному выводу, он вздохнул, потом отпил славного аргосского и приступил к рассказу.

— Дошли до меня сведения, о варвар, что обозначенный мною собакой Гухул замыслил черное дело… Прости меня, но с этого момента я буду говорить очень тихо, ибо стены тут не то что имеют уши, а и вовсе из них сделаны. Для достижения этой цели я придвинусь к тебе поближе и горячо надеюсь, что ты не воспримешь сие как посягательство на честь твою (варвар одарил собеседника злобным взором, с трудом заставив себя смолчать). Вот так… Ну, слушай.

Дружок мой поваренок, мальчишка пятнадцати лет, однажды умудрился из кореньев горькой травы каиссы сварить чудеснейший напиток, по вкусу весьма похожий на пиво, но не пиво. Горячит кровь он не хуже самого крепкого вендийского вина, голову не просто дурманит, а навевает в нее приятные мысли, ну и… Как бы выразиться… В общем, немощного старца делает снова мужчиной — правда, только на время. Ну, скажем, на вечер.

Гухул же с этим делом давно имеет большие проблемы — об этом я узнал уже из другого источника… Ах, ладно, не стану лукавить с тобой. То четвертая супруга венценосного Илдиза поведала мне: дитя было зачато ею от Гухула, но перед тем он совершил по крайней мере десяток неудачных попыток с нею и со служанкой ее… Ты понимаешь, о чем я…

— Так вот, поваренок… Признаюсь честно, он — мой единственный здесь друг. Как-то я защитил его от страстной любви начальника здешней охраны, и теперь мальчик предан мне как родному отцу… Хм-м… Вот сказал — и сомневаюсь. Тьфу! Проклятая жизнь!

Кумбар понурился. Только в последние годы он начал понимать, как был глуп и самонадеян, меняя службу в армии на служение императору. В казарме отношения были суровы и незатейливы и никак не предполагали ни подлости, ни сплетен, ни чего-либо в том же роде. А во дворце все вышеперечисленные радости присутствовали в полной мере, и даже с лихвой — сайгад неоднократно ловил себя на малоприятной мысли о том, что каждый его шаг моментально становится известен всей придворной шушере, которая не чает отправить его в подвал к палачу или, на худой конец, просто изгнать из дворца.

Он мешал тут многим — начиная от ублюдочного Гухула и кончая садовником, как-то раз в бессильной злобе нагадившим под его любимое кресло, уютно расположенное в тени развесистой яблони. Но ни один из них прежде не решался играть против него в открытую, зная о той благосклонности, что питал к старому солдату повелитель. Да и сам Кумбар тогда был в силе и уме. Увы — теперь Великий и Несравненный поверял нехитрые думы свои об устроении государства мерзкому цирюльнишке, отродью Нергала, бычьему хвосту, а сайгад потерял не только силу, но и ум. Нет, конечно, кое-что еще осталось и от того и от другого, но мало… Так мало!

— Ну? — Интонация Конана была верна и сразу привела к нужному результату: Кумбар очнулся и поторопился продолжить.

— Поваренок Мишлик… Его дар изготовлять всевозможные напитки давно привлек внимание недоноска Гухула, а когда он на себе испробовал поистине волшебные свойства того пива… О-о-о! Этот подлец ни за что не упустит своего! Он тут же положил мальчику небольшое жалованье (а ты знаешь, варвар, что низшая прислуга во дворце вовсе ничего не получает, кроме жратвы да побоев); он назначил его помощником самого главного повара; он повелел ему прислуживать за его личным столом! Последнее весьма порадовало меня тогда, ибо ублюдок не знал о моей дружбе с поваренком, а сие значило, что теперь у меня будут сведения обо всех его кознях — или почти обо всех.

Так и вышло. Мишлик докладывал мне в подробностях то, что слышал во время трапезы нергальей отрыжки Гухула. Поначалу я не очень-то был доволен: тупица цирюльник не умел сказать чего-либо умного или важного — все нес сплошную дребедень. Но потом… Потом…

В волнении Кумбар схватил бутыль и в несколько глотков ополовинил ее. Решив быть с Конаном откровенным и уже не раз за день воздав хвалу Эрлику за то, что варвар появился вдруг в Аграпуре, сайгад все же почувствовал странную слабость в членах, лишь только подойдя к тому моменту, когда надо было уже выкладывать суть. Но иного выхода он вообще себе не представлял. Он ничуть не лукавил, когда утверждал, что один киммериец сможет спасти и его и весь Туран. Так это было или нет — пока не определялось, но сам Кумбар считал именно так.

— Тьфу, хвост вонючей ящерицы… Представь, Конан, совсем я стал стар. Прежде не наблюдал в себе такого страха… Ну вот… Поваренок пришел ко мне как-то печальный и странно молчаливый. «Что с тобой нынче, мальчик?» — спросил я его ласково. «Знаешь, господин, — ответствовал он в задумчивости, — я никак не могу понять…» Тут он замолчал, замер, глядя в одну точку… Вот в эту! — Сайгад вскочил и показал варвару на дыру в занавеси.

— Ну?

— И я его спросил так же: «Ну?» Тогда он посмотрел на меня и сказал: «Кажется, Гухул хочет отравить нашего повелителя…» Вот и я поднял брови, как ты сейчас. Конечно, злобная собака сия способна на многие пакости, я всегда это знал. Но убить Илдиза… «С чего ты взял, мой юный дружок? — сурово осведомился я. — Неужто проклятый червь так откровенничает в твоем присутствии?» Мишлик виновато улыбнулся: «Что ты, господин! Дело проще: он пьян, как последний бродяга!»

До меня и прежде доходили слухи о том, что мерзкая тварь обожает нажраться до полусмерти лучшим туранским вином (именно туранским — таким образом он доказывает свой патриотизм), а потом валяться вонючей тряпкой на роскошном ложе, покрытом лучшими туранскими коврами. Теперь же я убедился в этом окончательно. «Он и раньше пил?» — спросил я у Мишлика. «Только тогда, когда Светлейший проводил утро у луноликих супруг своих, — засмеялся мальчик. — Потому что тогда у него было время напудриться…»

Тут и я расхохотался, представив покрытую слоем розовой пудры рожу старого гнусного недоноска. Вот почему я встречал его то румяным, то бледным — в первом случае он был с похмелья, а во втором бодр и трезв. Но суть моего рассказа, ясно, не в слабости собаки Гухула, а в его страшном замысле. Из его пьяного бормотания Мишлик разобрал лишь то, что подлец намерен подсыпать яд в кушанье владыки не позднее четвертой луны от первого весеннего дня. Поваренок, пока не успевший вникнуть во все тонкости дворцовой жизни, понятия не имел, почему — а я имел не только понятие, но и убежденность в своей правоте. Дело в том, Конан, что в эту самую луну император переписывает наследную грамоту, в коей содержится имя того, кто заменит его на престоле в случае безвременной смерти. Теперь ты понимаешь замысел дерзкого цирюльнишки?

— Вздор! — недоверчиво покачал головой варвар. — Есть прямые наследники или хотя бы кровные. С чего вдруг императорский трон займет безродный?

— Ну что ты! Конечно же не займет! Назначенный повелителем наследник лишь временный — он будет править в течение всего половины луны, то есть до тех пор, пока настоящий правитель (этот самый кровный родственничек императора) не разберется в делах государства. Таков закон… Хотя, конечно, не слишком-то сие умно… Пусть за ним и присматривает дюжина наблюдателей, но все-таки даже за короткий срок правления временщик может натворить столько худых и жутких дел!.. Например, отправить на Серые Равнины истинного наследника… Кажется, недоносок так и собирается сделать…

Конан помолчал. Все, поведанное сейчас Кумбаром, представлялось ему чём-то вроде бреда. Цирюльник, вздумавший отравить императора и занять престол Турана? Это настолько невероятно, что попросту не может быть осуществлено. А впрочем — он неожиданно понял для себя — вся эта история его вовсе не волнует. Ему наплевать и на собаку Гухула, и на Илдиза Туранского, и даже на Кумбара Простака. Его жизнь иная и в ином; путь его нигде не пересекается с их путем, а идет точно параллельно — так что пусть они сами варят свою кашу… Таковое соображение киммериец немедленно высказал сайгаду.

— Так тебе безразлична и моя участь? — вопросил Кумбар с печалью в голосе. — Прости… Я не знал…

Высокая трагедия, заявленная его тоном и видом, раздражила варвара безмерно. Он отлично помнил, как впервые имел счастье узреть сайгада в таверне «Слезы бедняжки Манхи» восемь лет назад. Тогда тот тоже плакал и жаловался, не умея выбрать из двенадцати прекрасных дев шестерых наипрекраснейших, предназначенных в супруги самому императору. Каждая казалась ему верхом совершенства, а потому необходимость выбора пугала царедворца чрезвычайно. Он потерял не только расположение повелителя, не только сон и покой, но и всякое желание видеть женщин, говорить с ними, иметь их. Прежде никогда не испытывал он подобного кошмара…

По Аграпуру уже поползли гадкие слухи о том, что Кумбар Простак был соблазнен однажды красивым мальчиком из свиты Илдиза, так что теперь не переносит другого пола совершенно (в самом деле, не мог же нормальный мужчина громко рыгать от ужаса и отвращения при виде местных пышнотелых красоток), но, конечно, истины в сем не было и на мелкую медную монету. Просто в один момент наступило вдруг пресыщение — так обжора устраивает себе разгрузочный день, потому что накануне объелся…

Благодарение Эрлику, в самый пик отчаяния Кумбар встретил в таверне «Слезы бедняжки Манхи» Конана, который тогда служил в туранской армии, и поведал ему обо всем, что с ним произошло. Киммериец не проявил печали по поводу несчастного положения сайгада, зато дал совет — простой и мудрый: чем бесконечно всматриваться в равно прекрасные лица, выискивая в каждом нечто особенное, лучше взять да и отобрать необходимую шестерку для императора наобум. Кумбар так и сделал, и в результате довольны остались все, кроме отвергнутых красавиц. Правда, потом половину невест поубивали, но зато оставшиеся с удвоенной силой любили Светлейшего и спустя год-другой принесли ему хилое, но многочисленное потомство.

— О своей участи позаботься сам, — отрезал варвар, швыряя пустую бутыль в угол комнаты, — Клянусь бородой Крома, ты и пальцем не шевельнул для того, чтобы зарыть этот кусок дерьма поглубже в землю.

— Какой кусок дерьма? — снова проявил несообразительность сайгад.

— Гухула. — Киммериец, на которого долгие беседы навевали сон, широко зевнул. — Что он, бессмертный?

— Вроде нет… Почему ты так думаешь? — встревожился Кумбар.

— Прах и пепел! Я так не думаю! Но ты — ты думаешь именно так! Какого Нергала ты тут разнылся? Пойди да удави его, вот и все дела!

— Как я его удавлю? — Сайгад недоуменно поднял редкие брови.

— Руками!

Конан рывком поднялся, сделал круг по комнате. Он отлично понимал причину всех бед старого солдата, но оформить свои ясные мысли не умел. Он вспомнил вдруг, восемь лет назад обнаружил в маленьких глазках Кумбара Простака, коего он до тех пор считал нытиком и занудой, насмешливый холодный огонек, свойственный, по его мнению, лишь бывалому воину. Сайгад и был таков; только круто замешанная на подлости и коварстве дворцовая жизнь заставила его нацепить дурацкий шутовской колпак, дабы не прогневать высокомерных лизоблюдов Илдиза. А они — сие знал даже последний служка — имеет власть едва ли не большую, чем сам император, и при случае могли расправиться с любым неугодным. Конан-то относился к ним и прочим обитателям дворца с презрением, но он и не зависел от них. Золотая клетка вовсе не прельщала его — ни в молодости, ни теперь. А сайгад, по всей видимости, уже не мог от нее отказаться…

— Ты заменил простое сложным, приятель, — наконец сказал киммериец, останавливаясь перед Кумбаром. — Наплюй на интригу, скажи Илдизу прямо о том, что замыслил ублюдок. Я знаю точно — любой твари можно заткнуть пасть, вот ты и сделай это. Или ты не держал в руках меча? Ими ты не свернул шею ни одному врагу?

— Так было, Конан, — уныло согласился сайгад. — А ныне все стало иначе, поверь. Я и сам думал одно время, что стоит мне только захотеть, и Гухул вместе с остальной сволочью вылетит из дворца, как бродяга из дорогого кабака, но… Ах, как противно было осознать однажды тщету и иллюзию… Тем не менее я осознал, и вот — ты видишь перед собой не воина, а старца без ума и силы… Я смирился…

— Ну и болван, — спокойно заметил Конан, снова усаживаясь в удобное глубокое кресло. — Зато вино у тебя хорошее.

По последней реплике Кумбар понял, что друг его предлагает завершить эту тему и перейти к другой.

— О, варвар… — пробормотал он, снова впадая в полу-транс. — Ну, пойду я к Илдизу… А в общем, я уж год его не видел. Мне не дозволяется… Написать записку? Так первым всю почту читает этот гад… Знаешь, друг, что я скажу тебе? Нелегко мне признаться, но Гухул — лишь одно несчастье Турана. Дворец забит дерьмом по крышу. Никто не делает своего дела без взятки, а со взяткой делает, но плохо; честь не в чести, и ум в изгнании; суд вершится неправедный, жестокий… Я часто вспоминал тебя — ты заставил меня освободить невиновного, хотя он был всего лишь ничтожным грязным евнухом. Ты, привыкший рубить головы на поле брани, не захотел осквернить душу свою убийством… Да, именно убийством, потому что война — это все же что-то другое… Помоги мне, Конан, прошу тебя…

— Хм-м… Ну, что ты от меня хочешь? Чтобы я прирезал цирюльника?

— Нет… Этого мне будет мало…

— Прах и пепел! — почти весело воскликнул Конан. — Да аппетит у тебя растет с каждым вздохом! Ладно, скажи, кто еще на очереди? Может быть, сам Илдиз?

— Эрлик свидетель, вовсе нет. Я… — Кумбар замялся, выискивая нужные слова, но, так и не найдя их, обратился к единственно верному способу смягчить варвара, — Выпей еще вина. Вон у меня его сколько!

— Выпью, — одобрил предложение Конан, — а ты не рассусоливай. Говори, что тебе надо?

— Шлем Воина Белки!