Битва бессмертных

Глава II

— Шлем Воина Белки! — выдохнул сайгад, сам испугался своей наглости и втянул голову в плечи. — Это еще что такое?

— Шлем.

— Я понял, что шлем, а не кувшин с ослиной мочой! — рявкнул варвар. — Какой шлем? Кто этот Белка? Говори все толком, а не то я уйду — только теперь ты уже не вернешь меня нытьем и слезами.

— Я скажу, скажу, конечно… История недолгая, ты успеешь выпить пару кубков — а я уже подойду к концу ее… Но с чего бы начать?

— С начала. — Киммериец взял в руку кубок и доверху наполнил его аргосским, как бы намереваясь проверить обещание Кумбара.

— Я лучше начну с середины. — Сайгад ухнул, передавая вздохом сим тяжелый труд рассказчика, но глазки его блеснули предовольно: варвар согласился выслушать его, а это значило, что половина дела завершена. — Итак — слышал ли ты об Ордене Бессмертных, иначе именуемом Орденом Воинов? Нет? Я так и думал. Он состоит всего-то из четырех человек, трое из которых — юные воины — меняются каждые двенадцать лет. Четвертый — старец Исидор, их наставник, не покидает пределы замка никогда. Правда ли, нет ли, но я слышал сам от известного тебе Мишрака, что достойный муж сей в далеком прошлом был знаменитым на весь мир бойцом-манниганом и…

— Постой, — Конан едва не поперхнулся аргосским, чем обидел бы хозяина смертельно. — Манниганы — это те самые парни, что владеют всеми боевыми искусствами? Это их еще кличут Бессмертными? Тогда ты врешь, приятель. Они жили в то время, когда и дед твой еще не родился. Бродили по свету, дрались, пили пиво, но на одном месте не задерживались, а потому и потомства но оставили… Так что этот Исидор никак не может быть манниганом.

— Да, все они давно на Серых Равнинах, — подтвердил Кумбар, нисколько не смутившись. — Боги никогда не были благосклонны к ним, ибо те слишком дерзки и горды… Ты знаешь, конечно, о колдунах Белой Руки, отвратительных тварях, которые проживают в Гиперборее? Вот — первейшие враги манниганов. Они уничтожали их последовательно и изощренно — пока не перебили всех. Война эта получила название Битвы Бессмертных…

В общем, старец Исидор — единственный оставшийся ныне манниган. Уж не знаю, каким образом, но он живет на земле едва не триста лет; он всегда печален, молчалив, даже скорбен, ибо… гм-м-м… легко ли нести на плечах своих, пусть и весьма еще крепких, силу всех тех воинов, чьи души бродят давно по Серым Равнинам… Конечно, он силу эту передает другим: раз в двенадцать лет берет мальчиков-пятилеток в свой замок Дамира-Ланга, который находится далеко за морем Запада, в маленькой и нищей стране Саул.

Он обучает их всему, что знает сам; их мощь, равная, наверное, только мощи вымуштрованной армии, растет вместе со стихией огня — сие есть символ и талисман Ордена Воинов; перед тем как Исидор отправляет их в мир, они берут этот огонь в свое сердце, и тогда-то становятся непобедимыми… Так должно быть. Но — это но так.

Ты помнишь, что злейшими врагами манниганов всегда были колдуны из шайки, именующей себя Белой Рукой? Поскольку ученики старца Исидора в какой-то степени и есть манниганы, они также погибают — никто, кроме их наставника да еще самих колдунов, не знает, как именно и где; ясно одно: ни разу причиной их смерти не был огонь. Но прочие стихии, по всей видимости, участвуют в их гибели в полной мере… Какой-то злой рок преследует несчастных…

Первая тройка воинов — Олень, Сова и Гепард — исчезли с лица земли на следующий же день после того, как покинули замок Исидора и пошли в мир с тем, чтобы вершить славные дела, помогая нуждающимся, защищая их… Вторая тройка — Рысь, Орел и Вепрь — продержались немногим больше и погибли — один спустя луну, второй через половину года после него, а третий через год после второго. К счастью, двое последних успели-таки истребить банду жутких разбойников — истинных монстров, что вырезали целые деревни вблизи иранистанского города Хамри, а еще кхитайского змея из озера Тай-Фо и зембабвейского шамана Бдхаамбайа, жестокосердого полусумасшедшего убийцу.

Третья тройка — Медведь, Лев и Белка — погибли всего год тому назад. Ладно, не стану утомлять тебя подробностями. Перейду к главному. Дело в том, что старец Исидор в первый же день знакомства с учениками даровал каждому какой-либо воинский атрибут. Например, Медведю достался меч, Льву — щит, а Белке — шлем. По мере того, как мальчики росли и мужали, их личная вещь наполнялась тем же духом огня и тою же силой и в конце концов становилась для них отличной защитой от любого посягательства на их жизнь. Увы, любого человеческого… На колдовство сие не распространялось…

Так вот что я поведаю тебе, Конан. Твари из Белой Руки жаждут присвоить себе сии талисманы. Думаю, что за меч Медведя они отдали бы несметные богатства… Но — с гибелью воина его атрибут мгновенно превращается в ничтожный и никому не нужный прах — это единственное, чем Исидор сумел защитить мир от страшного оружия в руках проклятых чудовищ. А оставить воина в живых колдуны тоже не могут — тогда он рано или поздно (а скорее всего именно рано) вырвется из плена и перебьет врагов своих. Так что члены Белой Руки жертвуют свое желание обладать талисманом за другое желание, видимо, более сильное — изничтожить Орден Воинов.

А сейчас я начну шептать. Напряги слух, не пропусти ни одного слова! Дело в том, что Воин Белка все-таки не погиб. Вот уже две луны он лежит, придавленный каменной плитой, в пятистах шагах от южного берега моря Вилайет. Там находятся Хальские пещеры — лабиринт глубоких нор, в которых можно заплутать даже в светлое время. К тому же они окружены зыбучими песками, вязкими и топкими, как болото. Никто не рискует гулять п этих местах. А ты — рискнешь!

— Еще чего! — Конан метко плюнул в пустую бутыль, стоящую возле стола.

— Дело стоит того! Я получу шлем, ты — золото. Я отдам тебе все, что у меня есть. Вижу, в Пунте ты порядком поизносился, так что пара кошелей, набитых монетами, тебе не помешает.

— Не помешает, — задумчиво согласился киммериец. — А зачем тебе шлем?

— О-о-о… Шлем Воина Белки — очень полезная штука. Коротко: он возвращает силу молодости, то есть именно то, чего мне сейчас не хватает. Я не стану, конечно, юным и красивым, как много лет назад, но энергия, воля, живость ума — все ко мне вернется. Румянец стыда вот-вот окрасит мои щеки, но я признаюсь тебе… Я ничего не хочу больше — только изгнать собаку Гухула из дворца, а заодно и вычистить отсюда всю дрянь… Знал бы ты… Да тут во всех углах одни подонки! Тьфу!

— А что будет с Белкой?

— Ничего. — Царедворец проникновенно посмотрел в синие, неподвижные сейчас глаза варвара. — Пусть остается под плитой. Он должен быть живой, чтобы его шлем мог действовать, но и выпускать парня оттуда не в наших интересах.

— Не в твоих, — уточнил Конан. — А по мне так лучше помочь воину, чем толстому, старому и подлому верблюду.

— Это ты про меня? Это я верблюд? — опешил сайгад, бледнея.

— Толстый, старый и подлый, — напомнил киммериец. — Цель твоя ясна. Ты возмечтал снова занять свое теплое место возле императорских коленей, вот и все. Не думал я, что ты, приятель, за восемь лет всего из человека превратишься в…

— Нет! — старый солдат протестующе поднял обе — Нет, Конан! Эрликом клянусь, пророком Таримом клянусь — нет! Хочешь, я вовсе уйду из дворца? Позволь только сначала выкинуть цирюльнишку и его прихлебатели, и я сам вернусь к Белке, освобожу его и отдам ему шлем!

— Вздор. За всю твою байку я не дам и глотка кислого пива — один только вздор поведал ты мне, сайгад. И если б я не знал тебя прежде, то не медлил бы и вздоха: снес бы твою дурную башку с плеч долой…

Киммериец говорил медленно, словно лениво, но за этим спокойным тоном его Кумбар чувствовал раздражение и злость. Пожалуй, Конан и впрямь готов был отправить старого приятеля на Серые Равнины; синие глаза его потемнели и тускло мерцали в свете пламени фиолетовым и красным; взгляд их вовсе не перемещался в течение последнего времени, а был уставлен в одну только точку на стене над головой сайгада — так, будто малейшее движение зрачков могло выпустить на волю яростную волну первобытных дремучих чувств, способную затопить всю комнату и старого солдата тоже. Кумбар поежился. Он и раньше, восемь лет назад, имея всю возможную в Аграпуре власть, опасался разозлить этого парня — тогда простого наемника; теперь же и вовсе не знал, чего от него ожидать. То ли он по прошествии времени научился обуздывать свой горячий нрав, то ли наоборот, разогревал его до предела… Сайгад откашлялся и попробовал все же объясниться.

— Конан… Долго был я скорбен телесно…

— Что? — Взгляд варвара наконец сдвинулся с той мертвой точки и обнаружил Кумбара.

— Болел я долго, — пояснил сайгад. — Головою и душой одновременно. И за срок сей понял твердо: Туран — моя родина. Я хочу, чтоб здесь мог дышать и нобиль и простолюдин. А Гухул, собака…

— Не продолжай, — махнул рукой киммериец. — Я согласен пойти за этим шлемом. Но… Но!

Кумбар мелко закивал, в восторге от благополучного исхода столь тяжелой беседы.

— Но с одним условием.

— Опять условие?

Старый солдат сразу сник, припомнив, что и в первый раз, восемь лет назад, варвар также помог ему с условием Слава Эрлику, тогда ему пришлось всего лишь ублажить грудастую красотку Кику, а что Конан потребует на раз…

— На сей раз все будет еще проще. — Киммериец словно прочел в глазах Кумбара его мысли. — Ты отправишься со мной. И там — там я посмотрю, как ты возьмешь шлем и оставишь парня подыхать, как пса…

— О, варвар… — простонал сайгад, ужасаясь условию. Для него не могло быть испытания страшнее. Он-то рассчитывал, что возьмет шлем и оставит Белку под плитой как раз таки Конан, но хитроумный киммериец и тут угадал его тайные мысли. — Я не смогу» право, я не смогу…

Он жалобно уставился в холодные синие глаза старо приятеля, но — напрасно. Ухмыляясь, тот попивал остатки аргосского, вполне, кажется, удовлетворенный собственно справедливостью. Тогда Кумбар вздохнул тяжело, преисполненный печали и страха, и обреченно кивнул. Будь что будет. Он пойдет с Конаном.

— Будь что будет… — пискнул он, отводя взгляд от Конановых глаз, — Я пойду с тобой, Конан…

— А мои кошели с золотыми? — сурово вопросил варвар, оглядывая все снаряжение сайгада. — Или забыл, свинская рожа?

— О-о-о-о… Как можно… Вот они! — Кумбар поднял над головой два туго набитых кошеля. — Договор наш остается в силе. Найдем Белку — они твои.

— И не найдем — тоже мои. — Конан запихал в дорожный мешок большой кувшин с пивом, — Ты платишь мил Белку, а за совместный путь. Клянусь Кромом, и целого мешка золота мало за такой труд.

— Я буду тих и печален, — поспешил успокоить приятеля сайгад. — Ты и слова лишнего от меня не услышишь.

Конан хмыкнул, но ничего не ответил. Близился рассвет — самое прекрасное время в жарком Туране, когда розовело черное небо, свежий воздух паром поднимался от остывшей за ночь земли, а ночная угрюмая тишина становилась нежной и внимательной к любому, едва рожденному звуку.

Птицы чирикнули несколько раз и затихли, словно проверяли голос перед утренним пением; Кумбар мечтательно посмотрел в окно, в ту даль, что вскоре станет его дорогой; там пока было темно, хотя уже взрастал общий для всей земли свет — тот самый розовый, воспетый неоднократно и поэтом и просто романтиком. Старый солдат, конечно, не был ни тем ни другим, но его душа, в последнее время ослабшая, ежемоментно готовая к слезам и участию во всем происходящем, сразу откликнулась. Забыв о суровом варваре, Кумбар прислонился лбом к стеклу и тихонько запел, соединяясь сейчас с природой в одно целое. Тонкий и довольно противный голос его постепенно набирал силу и вот-вот зазвенел бы на весь дворец, если б разъяренный киммериец не хватил приятеля огромным кулаком по толстой мягкой спине. Сайгад вякнул и заткнулся.

— Прах и пепел! Что ты воешь, как голодная собака!

— Пора в путь? — деловито осведомился Кумбар, оправляясь от только что пережитого шока так же легко, как ящерица переживает потерю хвоста.

— Давно пора!

Конан сердито отвернулся от сайгада, проклиная свою уступчивость. Он ни за что не согласился бы участвовать в этом странном походе, если б не одно обстоятельство: его приятель, иранистанец Гассан, будучи в Пунте проводником варвара, умудрился крепко повздорить с деревенским шаманом, так что теперь ему приходилось спасаться бегством от преследований его посланников, вызванных магией из царства мрака. То же и Конан: приняв участие в первой длительной схватке, он невольно взял на себя добрую половину новых врагов Гассана, кои оказались не столько агрессивны» сколько назойливыми упрямы. И днем и ночью они с тоскливыми вздохами толклись где-нибудь поблизости, выжидая удобного момента, дабы впиться в полные сил и крови тела и переправить их туда, откуда явились сами.

Немногие в Пунте, да и в Кешане, и в Зембабве, умели использовать в качестве собственного войска мертвецов. Шаман обладал натуральными колдовскими способностями и порою достигал настоящего мастерства. Так, в соседнем племени он истребил весь скот (причем не из мести или по заказу, а просто из вредности), не видя в глаза ни единой овцы. На расстоянии же уничтожил он и вождя со всем его семейством, а также постепенно все мужское население, словно в насмешку оставив в живых только древнего старика да безногого юношу, на коего сейчас же свалились обязанности общего мужа, отчего он в скором времени благополучно скончался.

Издалека наблюдая за такими безобразиями, Гассан решил поправить положение несчастных дикарей, что не жалели для него и его приятеля, синеглазого киммерийца, фигурок из слоновой кости и золотых слитков. Держа в одной руке иранистанскую саблю» а в другой веревку, он пришел к хижине шамана, выудил оттуда хозяина, связал ему ноги, и, закрепив клинок прямо у шеи его, удалился. Теперь, стоило несчастному дернуться или даже открыть рот, чтобы позвать на помощь, и сабля тотчас рассекла бы его артерию. А поскольку колдуна знала и безумно боялась вся округа, то почти луну никто не посещал его — он так бы и отошел в мир иной, если б не случайность: заболел единственный сын вождя его племени, и тот срочно послал за шаманом.

Тогда-то киммерийцу и Гассану и пришлось испытать на себе гнев чернокожего колдуна. Два дня и две ночи они отбивались от зомби, что восстали из земли с одной только целью: отправить на Серые Равнины чужестранцев; затем, когда силы уже были на исходе, они предпочли скрыться из Пунта вообще, зная, что на чужой территории эти бездушные и безмозглые твари ориентируются много хуже, чем на родине предков.

Так пришел Конан в Туран, по дороге растеряв все, что ушел взять у щедрых дикарей. Один мешок со слоновой костью у него похитила дева из кабака на окраине Кутхемеса, другой — с золотом — он отдал сам: давняя его подруга из Самарры по злой воле местного нобиля безвинно попала в темницу, и, не имея времени заняться ее освобождением, Конан просто заплатил за нее всю сумму тюремщикам, и те выпустили бедную женщину на волю тайно, ночью. Сам же варвар снова двинулся в путь, освобожденный от богатства, но отягощенный заботой, ибо зомби и вне Пунта, хотя и не так активно, продолжали его преследовать.

Он чувствовал их присутствие даже сейчас, несмотря на то, что только накануне прибыл в Аграпур. Отличить оживленного колдуном мертвеца от обычного человека было непросто, особенно в темноте; меч и всякое другое оружие для них опасности не представляли; двигались они бесшумно и быстро — все эти обстоятельства делали почти невозможным избавление от преследования зомби, так что Конан ощущал не то что постоянную уже усталость, но и нечто похожее на обреченность. Правда, последнее чувство посещало его все больше в ночное время — во сне и перед ним. Взбешенный, варвар просыпался, клял всех богов, начиная всегда со своего Крома, а заканчивая мелочью вроде Бела и Золотого Павлина Саббатеи, проверял наличие и неразрывность черного круга из просмоленной веревки (только это средство могло остановить зомби), в коем теперь всегда спал, и вновь погружался в тяжелый, полуобморочный бредовый сон.

Кумбару знать о том было вовсе не обязательно, тем более что мертвецы двигались целенаправленно — за одним Конаном (а вторая их часть за одним Гассаном, который шел в Вендию), не трогая по пути никого. Пока киммериец, раздраженный более нелепостью этой погони, чем действительной опасностью, не представлял себе, каким образом можно избавиться от посланцев тьмы; с другой стороны, особенно они его не беспокоили — агрессивность их возрастала только тогда, когда Конан оставался один, а в остальное время они только крутились поблизости да тяжко вздыхали — вот как Кумбар сейчас.

— Сколько лет не оставлял я скромной обители своей! — навздыхавшись, воскликнул он, рукою обводя роскошные хоромы, заваленные дорогими коврами, изящными вазами кхитайского тонкого стекла, золотыми и серебряными кубками, изукрашенными самоцветами, горами богатого платья, — О, как привык я горевать в этих стенах в полном одиночестве, брошенный и друзьями и неверными девицами, что клялись в любви, но…

— Не скули! — грубо оборвал его варвар, вскидывая мешок на спину.

— Не буду, — тотчас согласился Кумбар. И он поднял мешок, бывший чуть ли не вдвое тяжелее Конанова, взвалил его на плечи, потом лишь прицепил к поясу меч и кинжал, кои взял в руки впервые лет за пять.

Устав страдать, сайгад подмигнул киммерийцу, сумрачно глядевшему на него, и ударом ноги распахнул дверь. Обленившаяся душа его наконец воспряла и приготовилась к дальней дороге; дрожь, охватившая сейчас тучное тело, была непонятного свойства: то ли старый солдат слишком оброс жирами и теперь они тряслись при энергичных движениях, то ли и в самом деле сердце, принимая токи пробудившейся души, сообщало волнение всем членам царедворца.

— В путь! — громко и визгливо сказал он, уже шагая по длинному коридору дворца. — В путь, мой верный друг!

Конан сплюнул. Кажется, в их походе сайгад собрался руководить… Что ж, посмотрим… Варвар еще раз сплюнул и не спеша, большими шагами, двинулся следом за Кумбаром.

Белка застонал и попробовал повернуться набок. Благодарение Митре, великому светлому богу, что в голове у воина до сих пор было пусто и темно, иначе ужас непременно сковал бы его сердце, обратил в камень, источил душу… Воз еды и воды он мог продержаться очень долго: шлем ого был с ним, и за это тоже следовало бы благодарить благого Митру — следовало бы, если б Белка понимал, что происходит. Словно окутанный туманом, мозг его улавливал самую малость в нынешней жизни: боль — тупую, ноющую, а с ней странные воспоминания, больше похожие на сон или бред.

Тонкое лицо, иссеченное морщинами, твердый пристальный взгляд, крепкие, хотя и худые руки — наставник… Затем огромный рыжий парень — брат или друг — и второй, русоволосый, мускулистый, стройный — тоже брат. Или друг… Вот негасимый огонь в треноге, что стоит посредине его комнаты. Наставник зажег его в тот день, когда Белка, тогда еще пятилетний мальчик по имени Гинфано, пришел о замок. Потом, двенадцать лет спустя, он соединил его огонь с огнем Медведя и огнем Льва, потом… Что было потом, он помнил плохо…

Виски Белки снова сдавила боль. Так бывало всегда, когда в голове начинало появляться что-то кроме привычной уже пустоты… Он вздохнул глубоко, медленно, стараясь распределить поступление воздуха в легкие таким образом, чтобы не резало грудь, и снова попытался повернуться набок.

Как будто тысячи крошечных игл вонзились во все его тело, затекшее за то время, что он лежал здесь. Каменная плита, рухнувшая на него две луны назад, не сдвинулась и на волос. Проклятие колдунов… Отчего вышло так, что он остался жив?.. Не память, но тело его помнило еще, как трещали кости и рвалась плоть под страшной тяжестью камня, а мозг дышал — дышал и жил, пусть вяло и почти бессмысленно, но жил… Белка открыл рот, выдыхая нечто темное, чужое, поглотившее половину его существа, всхлипнул… Отчего вышло так, что он остался жив?..

Только мелькнув, эта мысль сразу растворилась в теплой волне забвения; черты знакомых лиц расплылись и стерлись, прекрасная пустота заполнила пространство, предназначенное Создателем для накопления знаний и образов; Белка скривил в улыбке тонкие губы и провалился в спасительный сон… Проклятие колдунов? Что это?

Половина солнца, ослепительно яркого, желтого, еще совсем не горячего, показалась из-за горизонта, одним только светом согревая землю. Легкий теплый ветерок носился где-то меж верхушек деревьев, играя с листьями, время от времени падал вниз и снова взмывал в голубую высь, к равнодушно „скользящим по небу облачкам, пухлым и белым, словно раскормленные северянки.

Кумбар ликовал. Первый раз за много лет выехал он за пределы Аграпура и теперь вовсю наслаждался буйной природой родной страны, удивляясь ей неустанно, восхищаясь и гордясь. Конечно, в Киммерии не было, да и не могло быть, так зелено и пышно, но Конану его горы, сопки, болота и серое влажное небо нравились ничуть не меньше, чем сайгаду его отечество-сад. Поначалу, когда царедворец в экстазе попытался привлечь и его к любованию красотой природы, он огрызнулся, но затем отвлекся своими мыслями и более уже приятеля не слушал. Иногда, правда, восторженные вопли, издаваемые сайгадом, сбивали его с толку, но браниться со старым, выжившим из ума солдатом по этому поводу он не желал — бесполезно. Если бы тот мог замолчать, то давно бы уже замолчал…

«Хо! Ха! Ого-го! У-y-y-y!.» Бурные чувства Кумбара так и рвались на волю. Оглядываясь на варвара, что, угрюмо хмурясь, ехал на полшага позади, он искренне жалел его, чья родина знала лишь дожди да туман, полагая, что только из упрямства Конан не желает признать великолепие Турана. «Хо-хо-хо! P-p-pa! Ух!..» Сайгад вертелся на своей буланой крепкой кобылке так активно, словно его поджаривали снизу. И то сказать, он впервые увидел родные края, а сие всегда приятно…

— Посмотри, о варвар, впереди горы Ильбарс — олицетворение могущества моей державы! — выспренно заявил царедворец, махая пухлой дланью перед лицом Конана, который любые горы — и Ильбарс в том числе — считал всего лишь досадной ошибкой богов, что при сотворении мира забыли разровнять некоторые земляные насыпи. — Перед ними стройные ряды дерев, словно суровые стражи выстроились в караул! А еще раньше… О, какая прелесть, ты посмотри, — Кумбар вытер слезу умиления, — кучка добрых землепашцев! Они бороздят чернозем своей родины для того, чтоб я и другие могли есть хлеб и рис и…

— Это не землепашцы, — пробурчал Конан, вытягивая и а ножен меч и критически осматривая два дня нечищеный клинок. — Это разбойники.

— Нет, не разбойники, — сварливо ответил сайгад. — Видишь, в их натруженных руках блестят мотыги…

— Мотыги не блестят. — Киммериец раздраженно сплюнул на воспетый Кумбаром чернозем. — А это — мечи или сабли, я отсюда не могу разглядеть. Клянусь бородой Кроме, старый ты дурень, они заметили нас прежде, чем ты их, и сейчас наверняка собираются покрошить нас прямо у подножия твоих вонючих гор!

— О-о-о… О, варвар, как ты недоверчив… Разбойники, говоришь? Ну-ка, поглядим!

И он понесся вперед так резво, что Конан не успел и моргнуть, как широкая, закрывавшая ему дорогу фигура старого приятеля превратилась в жирную точку, что размахивала руками, привлекая к себе внимание бандитов.

Фальшивые землепашцы, кои и впрямь деловито копошились у самого строя деревьев, заметив отважного царедворца, насторожились, замерли, но — только на миг. Сразу затем они пришли в движение, поняв, что из засады ничего не выйдет, и туша, несущаяся на буланой и издающая пронзительные визги, направляется именно к ним — непонятно, правда, с какой целью…

Выругавшись, киммериец пустил вороного вскачь, в надежде если не догнать Кумбара, то хотя бы грозным видом своим отпугнуть от него бандитов — в том, что это были все-таки бандиты, Конан не сомневался.

Он мчался по равнине во весь опор, на ходу выхватив из ножен меч и держа его чуть в стороне, так, что лезвие сверкало на новорожденном солнце и слепило глаза. Твердые губы его напряглись и сжались в узкую полоску, брови сдвинулись у переносицы, а в зрачках вспыхнул злобный и радостный огонь. Варвар никогда не был против хорошей драки, особенно если чувствовал себя вполне правым, а эта драка обещала быть жаркой — разбойников он насчитал с десяток, и вроде бы за деревьями мелькали еще чьи-то тени, числом пока неизвестные… Он рыкнул — негромко, дабы не выпустить из себя пыл, который уже согрел сердце и погнал по жилам кровь, и сильнее вонзил пятки в лошадиные горячие бока. Вороной всхрапнул, длинные ноги начали резче рассекать воздух, и…

В этот момент душераздирающий вопль словно стрелой пронзил грудь варвара.