Битва у Триполи

Первый ответ

Я хотел дать на столбцах «L’Intransigeant» обширное и подробное описание битвы 26-го октября, битвы получившей название Триполийской; я хотел это сделать потому, что эта битва, самая грандиозная и имевшая самое решительное значение, была также единственной из наших побед, которая, благодаря ряду специальных обстоятельств и ложных толкований, оспаривалась турецкой прессой и европейскими газетами, которые являются ее пристрастным эхом.

Турецкий генерал-аншеф атаковал в тот день наши траншеи с исключительными силами: две тысячи турок и почти шестнадцать тысяч арабов, из которых он потерял треть в бою и после поражения не смог сохранить в строю остальных.

У него был чрезвычайно искусный стратегический план, основанный на ненадежности наших аванпостов, рассеянных по фронту на восемнадцать километров. Его семнадцать или восемнадцать тысяч должны были, по теории вероятности, опрокинуть четыре тысячи человек восемьдесят четвертого пехотного полка, который, однако, выдерживал это нападение в продолжение четырех часов.

Воистину футуристическая доблесть наших офицеров и точность нашей морской артиллерии дали нам эту восхитительную победу, за которую мы особенно держимся, так как это единственный случай, когда турки пытались серьезно и с некоторыми данными для победы овладеть Триполи и отбросить нас к морю.

Потери врага исчисляются почти в пять тысяч человек. Наши были бы совсем ничтожными, если бы нам не приходилось сожалеть о смерти нескольких офицеров, павших в главном заходном движении.

На другой день после этой победы, генерал-аншеф Канева, резюмируя рапорты своих офицеров и совершив кропотливый осмотр траншей, счел свои силы еще недостаточными для того, чтобы покрыть фронт в восемнадцать километров, и приказал тотчас же эвакуировать Шара-Шат, предпочитая укрепиться на километр сзади, около могил Караманли.

Это не было оставление позиций врагу, который ведь был обращен в полное бегство.

Г-н Андрэ, из «Matin», который провел со мной первые ноябрьские ночи в этих новых траншеях, занятых славным Леонским батальоном 63-го пехотного полка, может подтвердить, что в наши многочисленные вылазки со взводом лейтенанта Вичинанца мы совершенно не встречали врага и нам попадались лишь незначительные самостоятельные группы арабов, которые бежали от нас, выстрелив пару раз.

Бунту оазиса был дан, в самом деле, решительный мат. Тем не менее, генерал-аншеф Канева решил, что, принимая во внимание запутанность и кривизну разбитых дорог, будет трудно разместить быстро войска во время боя, чтобы подкрепить часть фронта, атакованного неприятелем. Он предпочел подождать новые силы, которые шли из Италии, и сохранить за собой более сжатую, но более прочную линию траншей.

Победа 26-го октября побудила бы менее умного и хладнокровного генерала сделать блестящий и смелый жест. Совсем наоборот, со спокойствием великого полководца, генерал Канева укрепился на непоколебимых позициях, совершено не обращая внимания на европейские пересуды. Таким образом, не прослушав в турецких университетах курса bluff а, он преподнес очаровательный трамплин шумливым константинопольским уткам.

Те утешились после поражения, крича через Босфор, что они взяли в плен итальянского короля на его яхте, отобрали Триполи, вырезали часть итальянцев и бросили остальных в море. Очевидно, меня забыли при этом утоплении, потому что я совершенно не помню этой холодной ванны!..

Гамбургская итальянская колония ответила на эти глупости, повесив афиши на каждом углу, что восставший итальянский народ, с Соннино во главе, штурмовал здание министерства внутренних дел, чтобы расстрелять Джиолитти, и что итальянский флот должен был укрыться в Кунео. Гамбургские газеты, которые лучше, чем другие, знали порты Средиземного моря, поспешили серьезно воспроизвести эту сенсационную новость!..

Но довольно шуток. Кажется, некоторые французские газеты также объявили о битве 26-го октября, как о турецкой победе. Это произошло потому, что они были плохо осведомлены.

На поле сражения было очень незначительное количество итальянских корреспондентов, а также тот восхитительный редактор «Daily Mirror», который, охваченный ужасом при кратковременном возвращении холеры, оправдывал свое бегство, симулируя глубокое негодование по поводу наших мнимых жестокостей.

Эти журналисты-италофобы никогда не были ни в траншеях, ни в оазисе. Тем не менее, не видав решительно ничего, они описали все, окопавшись в надежном месте; описали для того, чтобы наполнить глупостями газеты Гамбурга и Франкфурта.

Что касается их добросовестности, то вот вам эпизод достаточно убедительный.

Был между ними некто, по имени Вейбель, корреспондент «Frankfurter Zeitung», близкий друг прославленного Локова, который позднее был изгнан немецким консулом за то, что явно подготовлял и поддерживал восстание арабов. Тот имел, по-видимому, коммерческие интересы, которые оправдывали его антиитальянские происки. Но как оправдать журналиста г. Вейбеля в том маленьком, незначительном ночном приключении, о котором я вам сейчас расскажу?!..

Это произошло 24-го октября, в 9 часов вечера, на другой день после засады Шара-Шат.

В городе Триполи царил самый строгий порядок. Тем не менее, в еврейском и турецком кварталах говорили о предстоящем восстании и о большой резне, которая должна была произойти в полночь.

Мы возвращались из Военного кружка, мой друг Джулио де-Френци из «Giornale d’ltalia» и я, по темным улицам.

Только что мы прошли почту и направились к отелю Минерва, как, под аркадой, замыкающей улицу, в ста шагах перед нами, раздался выстрел. Это, очевидно, был револьверный выстрел. Ему почти тотчас же ответили три других выстрела из окон над нашими головами, и пули расплющились около нас на мостовой.

В глубине улицы, откуда раздался первый выстрел, был виден неясно освещенный фонарем кружок стрелков, которые жались вокруг двух жестикулирующих силуэтов.

Приблизившись, мы их опознали. Это были вышеназванный Вейбель и его товарищ Кауфман, другой немецкий журналист.

Капитан, которому мы сделали соответствующее заявление, ответил мне с суровой и взволнованной иронией:

— О! Это пустяки! Этот господин невинно забавляется, охотясь с револьвером за кошками!

Если немец Вейбель и не получил в этот вечер то, что заслуживал, т. е. пулю в лоб, то это только потому, что мы союзники Германии!..

Известно, что позднее корреспондент газеты «Frankfurter Zeitung» был жестоко выведен на свежую воду и изгнан из Триполи, благодаря настойчивой дерзости моего друга, де-Френци.

Эти немецкие информаторы не могли объяснить изменение линии нашего аванпоста иначе, как следствием огромного поражения. Для этого им пришлось, вероятно, заткнуть рот от вони костей мертвецов: от вони, которая шла от пустыни, и воздержаться от такой прогулки, какую сделали мы 26-го октября, в день битвы, перед виллой Джамиль-бея, стены которой словно поддерживались грудами арабских трупов.

Директор юридического факультета в Константинополе, г-н Ферерра, в своем письме в «L’Intransigeant», видел нас, вероятно, во сне, дрожащими и осаждаемыми в течение нескольких дней в кругу арабских полков. Это он намекал, конечно, на дрожь нескольких пальм, которые на самом деле были встряхнуты шрапнелями одной турецкой батареи. Она действительно иногда располагалась очень осторожно в трехстах метрах от нас, угощая нас безвредным свинцовым кофе. Эта батарея, впоследствии захваченная в плен у Айн-Зара, абсолютно не мешала нам и нашим артиллеристам отдыхать после обеда в траншеях и позволила мне написать длинную поэму, которую я сочинял, так сказать, под ее диктовку, между двумя итальянскими пушками, немыми и полными презрения, в Сиди-Мессри.

Мы так тряслись от страху, и блокада Фети-бея была так могущественна, что я делал ежедневно длинные прогулки, тихим галопом, вдоль траншей, с моим дорогим и милым другом Жаном Каррэром и с другими журналистами, как-то: Сигэле, Коррадини, Грэй, Кастеллини и пр. Мы удалялись на много километров от Бумелианы, вглубь пустыни, которую мы всегда находили совершенно безлюдной.

Короче говоря: преследуя математически точный план войны и не обращая внимания на бахвальство турецкой и немецкой прессы, генерал Канева двинул вперед наши полки, когда счел, что настало время, и занял через пару часов форт Гамидие, позже Генни и Шара-Шат и, наконец, овладел Айн-Зара, штабом турецких войск, которые были вынуждены отступить на пять километров от Триполи к возвышенностям Гариан.

Генерал Канева — достойный начальник этого удивительного полковника Спинелли, победителя битвы у Триполи, и этого второго героя, стойкого и непоколебимого полковника Фара, из 11-го Берсальерского полка.

Он, как и они, был любимый и обожаемый начальник своих солдат, привыкший, как и они, к самым ужасным засадам, к которым он всегда бывал готов.

Прекрасная гарибальдическая фуга, обузданная и управляемая непоколебимой дисциплиной, стратегическими познаниями генералов, усовершенствованной артиллерией, пятью десятками отважных авиаторов, великолепно летающих на своих французских крыльях, — вот что делает опасной нашу армию и совершенно смешной турецкую наглость, лукаво укрывшуюся за племенами арабов, из которых она сделала полезное пушечное мясо.

Французские читатели легко поймут, что армия, подобная нашей, легко могла подавить мятеж и восстановить порядок в Триполи, не прибегая к зверствам, которые, впрочем, были коренным образом опровергнуты добросовестной и беспристрастной прессой.

Второй ответ

Действительно, константинопольские утки возвестили не только о поражениях, понесенных нашими полками, но также и об ужасных зверствах, которые будто бы были совершены нами с чисто садистической развязностью над женщинами, детьми и невинными арабами.

Для того, чтобы лучше разжалобить Европу и выпросить ее покровительство, турецкие газеты избрали систему лжехромцов в Андалузии, выставляя напоказ, как червивые раны, фотографии резни, которые они предварительно подделали. Эти фотографии, которые идут не только из Константинополя, но также и из Франкфурта и Лондона, очень легко разложимы на две-три другие фотографии, сделанные в разное время в разных городах Африки и, конечно, похожие друг на друга.

На той, что у меня перед глазами, как почти на всех других, неизбежный сценарий из минаретов и арабских переулков, схваченных арками.

Верхняя часть, представляющая берсальера, наводящего ружье, идет, вероятно, из Триполи. Нижняя часть, изображающая стонущую женщину в лохмотьях и детей, ни капельки не испуганных, может с таким же успехом быть египетского, мароккского или алжирского происхождения.

Все вместе должно убеждать ротозеев в обильности избиений невинных, избиений, которые производили берсальеры.

Что касается фотографий, опубликованных журналом «Daily Mirror», — они меня ничуть не удивили.

Я говорю об иллюстрированном журнале, который не любит оттенков, убежденный, по всей вероятности, в том, что у читателей должны быть кошмары от ужасных и потрясающих снимков.

Вовсе не надо истории, черт возьми! — надо только живо заинтересовать свою публику.

Мне, например, случилось ранить в руку известного литератора на одной парижской дуэли, наделавшей два года тому назад немного шума. А через неделю я увидел себя на первой странице «Daily Mirror» наклонившимся над своим противником, у которого была пронзена насквозь моей шпагой грудь.

Впрочем, как я могу хранить злобу на «Daily Mirror», который был так мил, что, давая мою фотографию своим читателям, покрыл мою почти д’Аннунциовскую лысину чудеснейшими черными волосами?.. Очевидно, одна и та же изумительная промывка фотографий послужила к проявлению моей шевелюры, зверства итальянских офицеров и, скажем, задора журнала, о котором идет речь!

К счастью, вся Европа знает теперь о знаменитом Саде Пыток, который на моих глазах открыли в Генни: сотни трупов итальянских солдат, из которых почти все были с содранной кожей, были погребены заживо; у одних были скальпированы черепа или сшиты губы; у других вбиты в рот оторванные от них самих куски мяса.

Отныне установлено, что авторов этих очаровательных хирургических операций кормили и им помогали наши же офицеры и солдаты, которые убивали свое послеобеденное время, в период до восстания тем, что ухаживали за старыми калеками и детьми, из которых почти все были заражены гнойным воспалением глаз.

Зато никто до сих пор не доказал и не сумеет доказать, что сомнительная прелесть арабских женщин могла бы хоть раз заставить наших отлично дисциплинированных солдат обойти строгость генерала Канева, гораздо более сурового на этот счет, чем в каком бы то ни было другом отношении.

Кроме того, пора сдать в архив, с ворохом романтической поэзии, все старые клише, восхищающиеся великолепием арабского типа, который мы, к несчастью, встречали почти всюду, на берегу Средиземного моря, лишенным своей античной изваянности и элегантности и сильно попорченным ужасающим разнообразием неизлечимых эпидемий.

Что же касается роковых женщин оазиса, которых будто бы изнасиловали наши солдаты, поговорим о них, если хотите…

У наименее отвратительных гнойные или косые глаза и целые колонии мух, вставленные, как изумруды, в углы губ или на лбу, в оправу гноящейся раны. Все они с пятнадцати лет небрежно стягивают поясом груди, падающие ниже пупка… Попробуйте-ка, если сможете, подышать вонью их грязного белья, которое, в потоках заразительного пота, содержит богатейшие гноящиеся культуры холеры, проказы и сифилиса…

Вы сами поймете, как и я, что наши солдаты могли приближаться к ним только в порыве сострадания, только для того, чтобы утолить их голод или облегчить их болезни.

Действительно, было дело до любви или любовных похищений в ужасном лазарете с переулками, вымощенными экскрементами, каким стал Триполи под владычеством турок.

Я родился в Египте и там я провел свое отрочество и часть юности. Я жил среди арабов и достаточно хорошо говорю на их языке. Поэтому я могу утверждать с полным знанием дела, что мы подверглись роковому влиянию нашего гуманитарного колониализма.

Никто не может заподозрить в патриотическом преувеличении эти разъяснения, которые, признаюсь, причиняют некоторую тревогу моей футуристической душе.

В самом деле, констатируя тот факт, что наша футуристическая агитация в пользу войны, единственной гигиены мира, и милитаризма, против мирной и утилитарной трусости, приготовила с одной стороны великолепную воинственную атмосферу, охватившую Италию в настоящий момент, — с другой стороны я принужден сознаться, что эта пропаганда еще не искоренила из итальянской души прошлые пороки, которые именуются: сентиментализм, болезненное участие и любовь к калекам.

Если, благодаря нашим отчаянным усилиям, у итальянских студентов, наконец, есть идеал повседневного героизма и горячая страсть ко всем видам опасности, если наша артиллерия мудро усовершенствована, если наши военные летчики и наши берсальеры любят играть со смертью, — от этого не менее грустной правдой является, к сожалению, то обстоятельство, что мы все еще подвержены сердечной нежности и почти женской чувствительности, которую я называю чисто итальянской.

Вот вам пример, взятый из ряда бесчисленных военных подвигов, которые имели место на дороге Шара-Шат, в славный, знаменитый день 28-го октября!

Около трех часов дня, я ехал с моими друзьями Е.М. Грей и Федерико де-Мариа, стараясь достигнуть одного пункта, там, в трех километрах, где трещала оглушительная пальба.

Позже мы узнали, что 11-й Берсальерский полк устоял здесь, не дрогнув, весь день, повинуясь поднятой шпаге полковника Фара; берсальеры стояли, окруженные ордами арабов, из которых половина устлала матрацем трупов прилегающие фруктовые сады, а другие рассеялись в ужасе от того, что им приходилось сражаться с каре из молний и громов, построенных к сражению.

Мы ехали верхом, между двумя откосами розовой глины, топорщившихся от колоссальных кактусов. Наши лошади громко фыркали и нервно нюхали кривые корни оливковых деревьев, кости и атлетические бицепсы которых продирались сквозь рыжую пыль и грязь дороги.

Внезапно мы увидали молодого лейтенанта Кварта, который приближался в сопровождении десяти солдат и нескольких моряков.

Один из них крикнул мне:

— Не видали ли вы проходившую вооруженную шайку?

Другой моряк, уже взобравшийся на стену, ответил ему за меня:

— Вон они! Вон там, в той вилле, возле волчьей ямы, сзади оливковых деревьев!

— Туда, туда! — закричал Кварта.

Но сначала пришлось ударами палок проделать отверстие между кактусов. Кварта, окровавив руки, прошел…

Все солдаты ринулись за ним. Мы пришпорили лошадей и последовали за солдатами, держа в руках револьверы, в прямоугольную ограду пальм…

Вдруг, вилла приветствовала нас хлещущим градом свинца, и немедленно один юнга, лет шестнадцати, упал, сраженный пулей в рот; упал, выхаркивая кровь.

Инстинктивно я наклонился к нему. Но лейтенант Кварта, настолько же осторожный, насколько и смелый, знал, как и всякий фехтовальщик, что иной раз секунда промедления равносильна поражению.

Утонув с головой в траве впереди меня, он крикнул мне:

— Вперед, вперед! Не теряйте времени!

Я взял в руки карабин убитого моряка, и мы все двинулись вперед, пробираясь от пальмы к пальме, целясь в три окна виллы, в эти пасмурные, угрюмые и темные зрачки с дикими взглядами, бросаемыми из-под длинных ресниц дыма…

Через пять минут, один из трех закрылся. Два солдата, схватив бревно, начали пробивать дверь, ломая ее наискось, чтобы укрыться от пуль.

Она еще противостояла этим удвоенным ударам, и вот, вдруг, мы увидели, что Кварта появился, стоя на срубе колодца, совсем возле виллы. Прыжок — и вот лейтенант уже на террасе…

— Скорей, скорей! Влезайте!

Это был парад гимнастов, которые карабкались на стены, влезали один на другого и прятались от ружейных пуль.

Все устремились на большой четырехугольный двор виллы. Мы стреляли сверху вниз в арабов, скучившихся в углу и целивших наискось, в наши внезапно выныривающие головы.

Но терраса недостаточно высока. Кварта не остался там, фьють! — прыжок; он стремительно кинулся вниз, направив револьверное дуло в нос арабам.

Те бросили оружие и подняли руки вверх. Вокруг них валялись тринадцать трупов и дюжина раненых…

Мы вышибали двери, чтобы стрелять снаружи в толпу отвратительных, вызывающих тошноту, женщин, которые кричали, как проститутки.

У них у всех были спереди их «галабие», нечто вроде передника, набитые патронами. Кто-то предложил отвести этих женщин в Триполи, а мужчин расстрелять в поле.

Но надо торопиться… Слева приближается ночь, с запахом кислой и приторной гнили, приближается в шумящем и огненном воздухе. Моряк, оставленный на страже на террасе, уже отстреливался из ружья в ответ на пули, летящие из соседнего дома, прямо в нас…

И вот, под напев стрельбы, лейтенант Кварта, оглядев нас своими, словно извиняющимися за свою доброту, глазами, произнес эти незабываемые слова:

— Я отлично понимаю и знаю, что их непременно надо расстрелять… Но я — католик, и я не хочу иметь на своей совести смерть хотя бы одного безоружного араба!.. Свяжите их всех этими веревками и следуйте за мною!

При выходе наш маленький отряд должен был несколько раз замедлять шаги под проливным огнем; мы замедляли шаги из-за раненых, которых надо было тащить или нести на руках!..