Бизерта. Последняя стоянка

Глава XV Бизерта двадцатых годов

Квартал Бижувиль все еще существует. Теперь я его обхожу, возвращаясь домой. Тротуары запружены прохожими и заставлены столиками многочисленных кафе, перед которыми часами сидят завсегдатаи; постоянная толпа ожидающих автобус, беспрерывная цепь автомобилей, так что трудно пересечь авеню Бургиба — все это так не похоже на Бижувиль 20-х годов!

Тогда было меньше движения и бесконечно больше жизни! Ремесленники работали на глазах у всех — сапожники, столяры, часовщики… Мелкие коммерсанты становились нашими друзьями — у мадам Микус можно было быстро найти все необходимое для шитья; часовых дел мастер Кемири ютился около отеля Дефос, где Бирилевы поначалу снимали комнату; бакалейная лавка Берн была для нас, детей, миром чудес — в просторном и довольно светлом помещении с многочисленными, заставленными товарами полками и большой витриной, перед которой всегда спал толстый кот, царила мадам Берн — полная и приветливая с сильным акцентом юга Франции. Не знаю почему, но ей никогда не удавалось отрезать кусок ветчины без помощи сына, который появлялся из глубины лавки. Она обращалась к нему: «Жорж, принеси ножик, чтобы отрезать ветчины для девочки». Мы потом, смеясь и подражая ее акценту, превращали эту фразу в «Жорж, принеси ножик, чтобы зарезать девочку».

Добродушная мадам Берн! Однажды она предложила нам три кило шоколада по очень низкой цене — плитки пересохшего «Матружен», пористого и рассыпчатого! Никогда я не ела шоколада вкуснее!

За менее изысканными продуктами мы бегали с нашей кредитной книжечкой к Джербиену. Маленькая лавочка была всегда открыта — будь то поздно вечером или рано утром. Если у него чего-нибудь не хватало, Джербиен посылал мальчишку к собрату за желаемым товаром.

Где они теперь эти Джербиены, о которых я сожалею! Может быть, можно найти их еще на самом острове Джерба? Говорят, что они еще активно торгуют в Париже!

У русских скоро появился свой булочник — кондитер, печь которого выходила на дорогу в Матер на месте теперешнего баскетбольного стадиона. Он пек нам на Пасху куличи!

«Деловой мир» — это была мадмуазель Пикэ, худая и бесцветная, которая со своим всегда озабоченным братом держала бюро «Веритас».

Красочная «Маленькая Сицилия» жила по традициям своей солнечной страны. В хорошую погоду старики всегда сидели на улице у порога открытой двери. В праздники разодетые семьи гуляли по городу; жених с невестой обязательно в сопровождении маленького брата. Мужчины ходили на рыбную ловлю или сидели в кафе, из которого часто доносились неаполитанские песни. В футбол молодежь играла только на стадионе. На улицах игры были более тихие: мальчики играли «в шарики» перед домом на тротуаре, а девочки играли «в классы».

Квартал Бижувиль! Улица Келими! Возвращаются забытые имена!

Мы не долго на ней прожили и вскоре переехали в домик немного побольше на улицу, обрамленную стеной монастырского сада, которая тогда называлась улицей Табарка. Эта не длинная, приятная улица с небольшими, одноэтажными домиками не имела ничего общего с «Маленькой Сицилией», которая по другую сторону дороги на Матер расстилалась пустырями.

Наш домишко состоял из двух комнат и кухни — одна комната следовала за другой; обе проходные — с улицы вход был прямо в столовую, за ней спальня и выход в кухню. Таким образом во второй комнате были две двери и ни одного окна. Говорить о «столовой» и «спальне» не совсем верно, так как даже если мы и ели только в первой комнате, то спать размешались в обеих. Что касается мебели, то, кроме кроватей, железного стола, скамеек и стульев, ничего другого не было. Я спала в комнате, выходящей на улицу, и папа отделил мою кровать от угла, где все собирались вокруг стола, перегородкой, украшенной гипсовыми узорами. Таким образом, у меня как бы была своя комната, что позволяло мне заканчивать классную работу, не беспокоя маму, запрещавшую мне «работать по ночам». Я гасила свет, делая вид, что ложусь спать, а сама, стоя под иконой на кровати с книжкой в руке, повторяла уроки при свете лампады.

Вставать утром всегда было трудно. Я была старшая, мама работала целый день, а иногда и по вечерам, и времени на домашние заботы нам не хватало. Часто просыпаясь утром, я вдруг испытывала порыв неудержимой паники перед тем, что мне предстояло сделать за день.

Как вымыть под краном холодной воды двух маленьких девочек в нашей узкой кухне, одновременно ванной и прачечной, куда через щели плохо прилаженных окон проникал холодный, зимний ветер? А эта ежедневная груда посуды, с которой надо было справиться! И все — в холодной воде распухшими, отмороженными пальцами!

Мама стирала на всю семью. Я все еще вижу эту удручающую картину: полное корыто белья, кусок зеленого мыла оставляет зеленые полосы, скользя по доске, струи воды текут по маминым рукам, когда она выжимает тяжелую простыню. Несмотря на все ее усилия, грубая бязь оставалась желтой и жесткой.

А как найти время, чтобы штопать белье?

Хорошие французские хозяйки посвящали этому один день в неделю. Говорят, что самые строгие давали штопать носки до стирки. Я тоже пыталась «зашивать дырки», но образовывался целый веер складок над пяткой.

Я думала о «достоинстве в нищете», про которое пишут в наших учебниках, и старалась понять, как его достичь? Вероятно, каждый «достойный бедняк» должен иметь много свободного времени и заниматься только сам собой!

Для меня обязанности старшей сестры облегчались тем, что девочки были очень послушные. При разнице в возрасте в 18 месяцев они жили в своем, особом мире, говорили на своем языке, который я одна понимала, но мир этот не был лишен интереса.

Ольга — Люша — была тихая и вдумчивая, Шура же без долгих раздумий всегда готова куда-то броситься. Обе они не отличались ни пассивностью, ни безразличием к окружающему. Они быстро познакомились с детьми наших близких соседей. Семья Ди Гаэтана была многочисленнее нашей, и жили они в домишке более скромном, чем наш. Отец чинил сапоги, сидя перед открытой дверью своей лавчонки, выходившей на дорогу в Матер. Мать и бабушка, очень прямые и очень худые, всегда в черных юбках до полу, постоянно выполняли одну и ту же домашнюю работу. Семья была удивительно тихая, несмотря на множество детей. Иногда кто-нибудь из них появлялся, чтобы попросить немного чернил — у нас было несколько флаконов «Ватермана», оставшихся от ликвидации школы на «Георгии». Мама подарила им одну из этих бутылок, которую они предусмотрительно припрятали «в дальний ящик», продолжая приходить за скромными займами чернил как можно реже.

Живущая немного подальше семья Моччи была шумнее; я узнавала их детей по круглым, смеющимся лицам. Когда папа нам сделал ходули, весь этот детский сад быстро научился с воодушевлением ими пользоваться.

Французское общество улицы Табарка было классом выше. Бездетная пара в возрасте занимала вместительный дом рядом с нами. Папе случалось делать им по заказу рамки и полочки из красного дерева, которые он с помощью мамы часами полировал вручную.

Я вижу, как под регулярным движением пропитанного льняным маслом полотняного тампона по, казалось бы, совсем иссохшей поверхности начинает переливаться цветами каштановый отблеск оживающего дерева, как заново зарождается в нем жизнь…

Как можно покрывать дерево искусственным лаком? Убивать его второй раз?

Папа все умел делать руками и работал с большим вкусом, но устанавливать цену было для него большой задачей. Наша соседка безусловно это поняла и оказалась в этом отношении безукоризненно корректной.

Две семьи, которые жили напротив, назывались Шабо и Боша [11], что позволяло шутнику почтальону объявлять о своем присутствии, мяукая под их окнами. Обе хозяйки, занимаясь уборкой по утрам, обменивались новостями. Отрывки разговоров долетали до нас. Так мы узнали, что сын Боша, солидный парень лет двадцати, полностью удовлетворял чаяния своих родителей, которые для него «жертвовали собой». Мать поверяла:

— Что вы хотите! Он достигает своей цели! С малолетства он хочет быть аджюдан-шефом [12], — и все признавали, что это действительно «прекрасная цель».

Это выражение осталось у нас в семье надолго, и «прекрасная цель» стала эталоном в измерении честолюбивых достижений.

В самом начале улицы, на перекрестке с дорогой в Матер, стояла вилла, окруженная садом, в которой жила семья авиатора. В конце 20-х — начале 30-х годов несчастные случаи на авиационных базах Карубы и Сиди-Ахмеда были редки. Несколько смертных случаев произошло с авиаторами, последовательно обитавшими в этой вилле, которая приобрела репутацию приносящей несчастье.

Теперь, когда я пишу эти строки, на ее месте стоит большое административное здание, и ничего уже не напоминает о легендах пережитых трагедий.

Ранее мне еще случалось пройти по этой тихой улице, которая внешне почти не изменилась. Двери виллы всегда были плотно закрыты, оконные занавески затянуты. Я никогда не видела новых обитателей, и давно ушедшие лица кажутся тем более живыми.

Мы, «русские», без сомнения должны были стать предметом удивления. Что мог знать маленький бизертский мирок о русской революции и о России вообще?

Те, которые могли поначалу иметь какие-нибудь предвзятые мысли, быстро успокоились. В повседневной жизни наша нищета лишала нас возможности общения с французской интеллигенцией, и наше окружение вовсе не было тому причиной. Тогда еще не велись разговоры об «исключении», об «интернировании», не говоря уже об «ответственности общества». Отчасти мы жили еще в мире, который навсегда покинули, и, возможно, что именно это помогло нам пережить первые годы изгнания. За горькой повседневностью действительности вставали облики милого прошлого. Новогодние и Пасхальные визиты, целование руки, страстные споры по вечерам о событиях, информация о которых доходила до нас с разных частей земли, — все это, конечно, удивляло наше окружение, но нисколько его не беспокоило, а, может даже, позволяло их воображению вырваться из строго установленного порядка. Среди людей, встречавшихся с нашими эмигрантскими кругами, многие с оттенком восхищения потом рассказывали, что они знали русскую принцессу или флигель-адъютанта императора. Для них, в их серой жизни, это являлось чем-то сказочным, в то время как для русских сочинителей стало долгожданным случаем нарядиться в «павлиньи перья». Я никогда в нашей среде принцесс не встречала, более того, всегда казалось подозрительным, если кто-то начинал распространяться о знатности своих предков. Мы это понимали уже детьми.

Однажды Александр Карлович Ланге услышал, как его племянник хвастался перед своим приятелем-французом, что его дедушка был генералом. Александр Карлович подал реплику:

— Правильно говоришь! Твой дед был генерал и даже известный генерал. Но ты? Ты ведь делаешь только глупости!

Хвалиться!.. Гордиться!.. Чтить!.. Трудно иногда найти границу.

Мы все знали слова Пушкина: «Жалок народ, который не чтит своих предков», а предками мы считали великих людей нашей Истории. Мы жили еще близким прошлым, почти более реальным, чем удручающее настоящее, что помогало самым неимущим не чувствовать себя полностью обездоленными.

Будущее не было для нас закрыто.

А пока надо было, чтобы дети учились, и нас без труда записали в французские школы. Люсе и Шуре было достаточно пересечь улицу, чтобы оказаться в классе. Мне было идти немного дальше, так как женская школа, называемая именем директрисы, Лякор находилась за католическим храмом, в наши дни переделанном в культурный центр. На этом месте все еще стоит школа, но все изменилось.

Вход был на углу здания — несколько ступенек, маленький вестибюль, дверь из которого направо вела в длинную галерею, где мы останавливались перед нашим классом, становясь в пары. Уже при входе в вестибюль за нами из своего бюро наблюдала мадам Лякор. За зданием школы был большой внутренний двор с одной стороны под крышей, где мы гуляли на переменах.

Перед началом учебного дня мы выстраивались во дворе под навесом по классам — каждый класс со своей учительницей. Мадам Лякор появлялась аккуратно по звонку, строго одетая, всегда в темном, с легкой шерстяной пелеринкой вокруг плеч.

Вместо молитвы, как это было на «Георгии», мы пели какой-нибудь героический напев, по-видимому, предназначенный воспламенить наше старание к работе. Помню слова одного из них:

Под предлогом того, что я не знаю французского языка, меня посадили в младший класс. Я выписывала палочки и страдала от безнадежной скуки. Маме удалось убедить администрацию, что французский можно выучить и в среднем классе. Через год я выдержала довольно сложный экзамен. Я могла бы провалиться по орфографии — диктовки давались сложные, и за пять ошибок полагался ноль — непроходной балл. Я сделала только одну ошибку. Со дня поступления во французскую школу я стала примерной ученицей. Вероятно, полная перемена обстановки пошла мне на пользу. Мне хочется подчеркнуть ту общую благожелательность, которая меня окружала с самого поступления в школу. Мне случалось слышать жалобы моих сверстников иностранного происхождения на притеснения, которые они испытывали во время обучения во Франции. Мне никогда не пришлось с этим столкнуться. Вероятно, моя фамилия звучала не так уж иностранно между Скаминачи, Спиццикино или Хадат. Вероятно, особая атмосфера протектората, которым был тогда Тунис, сыграла свою роль, но я знаю также, что особое внимание, которое проявили ко мне учительницы, вызывало у меня желание оправдать их доверие.

Все было для меня ново: просторный зал, картинки на стенах, цветы на столе учительницы и многочисленные девочки в черных передниках, совсем не похожие на будущих моряков.

Мою первую учительницу звали мадам Биде. Она подарила мне все принадлежности для занятий: тетрадь дневную и тетрадь вечернюю, обернутые синей бумагой с этикетками и надписанные ее рукой, розовую промокательную бумагу и широкий деревянный пенал, закрывающийся на ключ!

Это было время, когда еще следили за почерком; в пенале был большой выбор перьев — широкие «Гольуаз» и узкие и твердые «Сержан мажор».

К этому утилитарному набору учительница добавила немного роскоши — резинку «Елефан», толстую и упругую, — так и хотелось крепко сжать ее в руке. Мне оставалось только хорошо заниматься, что я и делала. Хорошо, но без увлечения.

Учить наизусть историю и географию, переписав несколько строчек с доски, было скучно. Преподавание географии особенно меня удивляло. В учебнике мы разглядывали рисунки гор, равнин, долин и рек, но все это находилось во Франции.

Никто не говорил о континентах! Никаких стран, кроме Франции, не существовало!

Как-то на уроке шитья одна из учениц читала вслух и проскользнуло название «Занзибар».

— Где находится Занзибар? — спросила учительница.

— Во Франции, — ответил весь класс.

Занзибар! Так хорошо знакомое мне имя. И вскоре вся школа узнала, что маленькая русская имеет необыкновенные знания по географии!

Я была старше своих одноклассниц. Я не понимала трудностей преподавания в младших классах и ужасно скучала, но я всегда испытывала глубокое уважение к моим учительницам. Я не забыла мадам Биде, спокойную и приветливую, небольшого роста, немного полную, с грудой тетрадей, которые она уносила для проверки домой. Говорили, что ее муж, как и она преподаватель, занимался политикой. Я видела его по тунисскому телевидению в начале 80-х годов — он прибыл в Тунис с официальным визитом из Франции и был представлен президенту Бургиба как «гуманист». Я смотрела на хорошо одетого, важного старика и думала о моей первой учительнице, уже давно умершей.

Кончался учебный 1925 год, когда заболела наша маленькая Маша. С началом летней жары дизентерия была очень опасной болезнью. В то время ни сульфамидов, ни антибиотиков еще не придумали. Кажется, доктор Монастырева сделала все, что она могла, но маленькое тельце слабело. Я была около Машеньки, когда она перестала дышать. Совсем еще маленький ребенок — ей не было и года!

Папа сам сделал Маше гробик. Он пилил доски около кровати, на которой она лежала, и слезы текли у него по лицу.

Отпевание, заупокойные молитвы, небо голубое и чистое над ее могилой в отдаленном углу кладбища, где уже лежало столько русских!..

Эпидемия унесла много младенцев. Это было печальное лето 1925 года.

Русская колония в Бизерте в конце 20-х годов была достаточно многочисленна, чтобы содержать священника. На Рю д'Ажу для отца Ионникия Полетаева сняли квартиру, где одна из комнат служила церковью.

По субботним вечерам мы ходили на всенощную, а в воскресенье утром — на литургию. Жизнь вокруг церкви нас очень объединяла. Алмазов читал часы, дамы пекли просфоры и вышивали церковные одеяния, дети по очереди прислуживали. Хор сорганизовался под управлением Веры Евгеньевны Зеленой. Скрытое соперничество существовало между ней и отцом Ионникием. Очень щепетильная относительно всего, что касалось ее хора, она плохо переносила, когда батюшка призывал народ петь, не ожидая ее указаний «Пойте все», — говорил он, обращаясь к прихожанам, в то время как она, размахивая камертоном, раздавала партитуры. По праздникам много людей приходило из окрестностей.

Пасху ожидали, готовились, праздновали все с той же торжественностью. Еще в течение многих лет жили традиции. Так обычаи, перенесенные из другого века, из другого мира, приспосабливались к скромным условиям нашего существования.

Очутившись в чужой стране, наши отцы в большинстве случаев сумели установить дружеские отношения. Конечно, в нас многое казалось любопытным, хотя бы это «хождение в гости» без всякого приглашения. Просто так решали пойти к Поповым и к Зубовичам, которые, в свою очередь, благодарили, что их не забывают!

Мама, работая целый день у чужих, кончала домашнюю работу по вечерам. У нас, детей, были школьные задания. Нам было трудно ходить по гостям, но и у нас всегда был народ. Люди не семейные часто приходили провести вечер; всегда были чашка чая и пламенные споры вокруг стола. Когда не было места разложить тетрадь на столе, я писала на стуле, сидя на подушке на полу, что совсем не мешало мне решать задачи. У меня на всю жизнь осталось убеждение, что одиночество и тишина не всегда и не для всех необходимы для работы, требующей сосредоточенности. Одним из постоянных посетителей был Михаил Юрьевич Гаршин, в свое время частный секретарь греческой королевы Ольги Константиновны. В 1926 году, после смерти королевы, найдя приют в Италии, он приехал в Бизерту, кажется по приглашению брата своей жены старшего лейтенанта Л. Фон дер Ропп. Еще в Японскую войну Гаршин был серьезно ранен. Королева Ольга Константиновна в один из своих визитов в госпиталь озаботилась судьбой молодого инвалида и обеспечила ему работу. Ольга Константиновна, дочь великого князя Константина, брата Александра II, пользовалась большим уважением у русских моряков.

Много видевший, много знавший, Гаршин был интересным собеседником, хотя снисходительностью он не отличался, и многие остерегались его остроумия.

У Гаршина были исключительные сюжеты-воспоминания, связанные со множеством значительных событий. Когда он рассказывал, забывалось его искалеченное лицо.

Воскресным визитером был наш старый Демиан Логинович Чмель. Он приходил сразу после обеда, чтобы попить чай со своим командиром. Для нас, детей, он приносил несколько пирожных. Чай пили из больших чашек; очень горячий и очень сладкий. Разговор всегда состоял из одних и тех же воспоминаний — взятие Очакова, эвакуация Одессы… Когда разговор замирал, на помощь приходила мама и переходили на неисчерпаемую тему снов. Сны Демиана Логиновича тоже были одни и те же. Главную роль в них играли Николай Угодник и Пресвятая Богородица. Каждый раз, произнося эти святые имена, он крестился и кланялся.

Так как мама сидела против него, неизвестно было к кому он обращался и кому он молился. Выходило приблизительно так: «И вот, Зоя Николаевна, Матерь Пресвятая Богородица…», поклон с крестным знамением в сторону мамы. Мы с Валей с трудом сдерживали смех. Пересказывание снов могло длиться часами. Мама подавала реплику. Папа умудрялся читать одним глазом, книга всегда была недалеко. Но когда под вечер старичок вставал, папа, казалось, ничего не пропустил: «Как, Демиан Логинович, уже уходите? Ну до следующего воскресенья!»

Мне было пятнадцать лет, когда Борис Конюс появился в церкви в одно из воскресений. Он отбывал воинскую повинность во французской армии и на этот срок был послан из Парижа в Бизерту. Каким-то сказочным миром веяло от его рассказов. Русская эмиграция в Париже, Волконские, Урусовы, Трубецкие, круги русской консерватории, где преподавал его отец, но также веселые случаи из его собственного опыта молодого шофера такси.

Высокий, сухощавый, что-то неопределенно элегантное в движениях, со светлыми волосами и смеющимися глазами, таким он останется для меня на всю жизнь.

Вместе мы пережили в один из пасмурных зимних дней смерть князя Андрея из «Войны и мира». Он мне читал Толстого, когда я лежала с температурой и упорно поворачивалась к стене, чтобы скрыть слезы. Вместе провели мы последний день, перед его отъездом. День полный солнца, полный моря и такой грустный для меня. Мы гуляли по длинному молу, и он говорил о загадочном, привлекательном будущем, о своем решении начать новую жизнь, жизнь, которая казалась нам бесконечной, богатой возможностями и успех которой зависел только от нас самих.

Позже из Парижа я получила длинное письмо, только одно, и в нем тепло говорилось о девушке в голубом на фоне голубого неба и синего моря.

Тогда мы только начинали жить. Какие выборы представятся нам в будущем, и к чему приведет нас жизнь? Что сможем мы на это ответить, когда ее проживем?

Моя жизнь будет тесно связана с развитием Бизерты, европейской части которой не было в те времена. Большая часть французского населения состояла из военного гарнизона, который возобновлялся каждые два или четыре года. Но было также много штатского населения: чиновников, докторов, фармацевтов, мелких коммерсантов… Все они обосновались «на веки вечные», все видели будущее семьи в стране Тунис. Русские тоже внесли свою долю в развитие города. Культурный уровень этой эмиграции, ее профессиональная добросовестность, умение довольствоваться скромными условиями, все это было оценено окружающим ее разнородным обществом. Эти качества первой русской эмиграции объясняют ее популярность у обездоленных классов тунисской деревни, где русские работали землемерами или надзирателями. Слово «русси» не было обидой на устах мусульманина, но скорей рекомендацией. Много лет спустя уже в независимом Тунисе президент Бургиба, обращаясь к представителю русской колонии, сказал, что она всегда может рассчитывать на его особую поддержку.

В Бизерте в конце 20-х годов русские не считались иностранцами. Их можно было встретить везде: на общественных работах и в морском ведомстве, в аптеке, в кондитерских, кассирами и счетоводами в бюро. На электрической станции было несколько русских. Когда случалось, что свет гас, всегда кто-нибудь говорил: «Ну что делает Купреев?» Ольга Рудольфовна Гутан сидела за кассой большого магазина «Венецианский Карнавал». Одна дама, не помню ее имени, проверяла билеты в кинематографе «Гарибальди» и давала нам с Валей время от времени по билету. Мы ходили на первый сеанс в воскресенье, и, так как мы отождествлялись в персонажах, фильм делался для нас сказочным приключением. В «Атлантиде» для нас не было подходящих героев, но в «Фанфан-тюльпане» Валя была веселой невестой Фанфана, а я переживала трагические события в лице маркизы — я была мадам Фавар.

Это были годы Рудольфо Валентино. И он играл Дубровского! Помню, как мне хотелось идти смотреть картину второй раз, так мне нравился Валентино, в блистательной форме при дворе Екатерины Второй! Мама огорчалась моим желанием смотреть два раза подряд «такую чушь». Она была возмущена «таким неуважением» к произведению Пушкина. Я тоже понимала, что это не полагается, но Валентино все можно было простить! Мама бы согласилась, если бы она только его увидела. Но мама в кинематограф никогда не ходила; работа оставляла ей очень мало свободного времени, но она никогда не переставала читать. Новых русских книг больше не было. Не владея свободно французским языком, она все же принялась за французские книги. Тремя первыми, говорила она, трудно было овладеть, но последующие она читала, уже не задумываясь на каком языке они написаны.

К счастью, с некоторых пор она уже не работала по хозяйству. Моя преподавательница математики, мадам Дотри, искала русскую даму, чтобы смотреть за новорожденным ребенком. Люи был тихим мальчиком и очень привязался к маме. По просьбе родителей она говорила с ним по-русски, и вскоре он говорил на двух языках, прекрасно зная, на каком языке он должен к каждому обращаться. В конце 20-х годов большинство русских дам смотрели за детьми или прирабатывали дома, вышивая мережки.

Мария Аполлоновна Кульстрем, вдова бывшего градоначальника Севастополя, ходила по домам штопать белье. Все ее дни были разобраны между французскими видными семьями города: Ануй, Лямбло, Февр-Шалон… Всегда очень строго одетая, черная бархотка вокруг шеи, сложная прическа не без помощи искусственных добавлений, очень точная, она усаживалась перед работой, не теряя ни минуты. Она пользовалась у всех большим уважением.

Конечно, все эти работы очень скромно оплачивались. Музыканты зарабатывали много лучше. Кто из бизертской молодежи этих годов не брал уроков музыки у русского преподавателя?! Я знала только одну француженку, мадам Бониар, которая давала уроки пианино. Фамилия мадам Плото, дочери генерала Кульстрема, живет еще в памяти. Худенькая и слабенькая на вид, она обладала исключительной энергией. Чтобы воспитать двух детей, она давала до 17 получасов уроков пианино. Каждый вечер и даже в воскресенье она играла в оркестре в кинотеатре. Тогда еще не было говорящих картин. В антрактах она засыпала на несколько минут на коврике за занавесью. Веревочка, привязанная к щиколотке, давала возможность Петру Леонидовичу Афанасьеву, игравшему на скрипке, ее будить, если, задерживаясь на тремоло, она засыпала над клавиатурой. Ей случалось об этом рассказывать со смехом много позже. Музыканты играли также по ночам на балах. В этом гарнизонном городе балы давались часто: бал преподавателей, бал бывших комбатантов, бал почтовых чиновников…

Музыкантам работы хватало так же, как и зубным врачам. Самыми известными в городе были С. И. Запольская и Е. Н. Хомиченко. Клиенты могли выбирать между двумя. Серафима Ивановна Запольская — дельная, точная, в строго обставленном кабинете, без снисхождения к самой себе, была также мало снисходительна к клиентам.

Елена Николаевна Хомиченко — так называемая «Леночка» — принадлежала к семье Поповых, единственной между нами имеющей валюту и драгоценности, которые они смогли каким-то чудом привезти из России в туго набитых чемоданах. Из принципа ничего не выбрасывалось. Таким образом, зубной кабинет был скопищем разнообразного хлама. На столике — подвенечная фотография «Леночки», в длинном платье с треном и венком из «fleurs d'oranger». На полочках подарки благодарных пациентов покрывались пылью. Занимаясь больным зубом, «Леночка» рассказывала совсем не относящиеся к делу истории, но умела остановиться вовремя и выбрать надлежащий момент. У нее была легкая рука, и ее поцелуи скорей успокаивали пациента, который никогда не доверится зубному врачу без внутреннего страха.

Таким образом, каждая из врачих имела свою клиентуру, что позволяло им жить гораздо богаче, чем окружающая их русская среда.

Семья инженера-механика, генерала Попова, вероятно, под влиянием генеральши Валентины Павловны Поповой, претендовала более или менее открыто на представительство русской колонии в Бизерте. У них была возможность принимать визитеров, что позволяло им отвечать на официальные приглашения. Многие об этом сожалели, считая, что Поповы не представляли нашу колонию в лучшем освещении. Как бы то ни было, они старались собрать всех русских в праздничные дни. Не пойти к ним — было бы незаслуженным оскорблением, так как вреда они никому не приносили и скорее приходили на помощь, хотя и очень осторожно. В результате на их приемах было всегда много народа, но публика была очень разнообразная. Собирались группами, размещались по возможности, пили чай, ели «понемножку» всего. Программа была известна годами: пели хором и Алмазов читал стихи… Была и проза; помню, что «Могилу Евгения Базарова» он читал с «душой».

Совсем другим был прием у Марии Аполлоновны Кульстрем. В день Марии Египетской она принимала только друзей в маленькой квартире над магазином Феликс Потен. Прекрасная хозяйка, она умела принять каждого, как самого почетного гостя. Смотря на ее простоту и заботу, невольно думалось о приеме в Севастополе Государя Николая II.

Супруга градоначальника, она сидела около императора, который обратился к ней по имени-отчеству: Мария Аполлоновна. У него была исключительная память. В тот день она принимала императора. Теперь она принимала нас все с тем же желанием угодить приглашенным.

Вера Евгеньевна Зеленая жила в мансардной комнате на террасе большого дома в центре города. Входя в ее одинокую комнатушку, гость попадал, совершенно неожиданно, в теплую, уютную обстановку. Все напоминало далекое прошлое. Портрет стройной, небольшого роста девушки — это она в Милане. Портрет человека в офицерской белой морской форме — это ее муж, пропавший без вести. Как переживала она свое одиночество на пороге старости, на этой высокой террасе, открытой зимним ветрам! Днем ее можно было не узнать: жалкая, на искривленных ногах фигура, сгорбленная под тяжестью корзинок, набитых «русским печеньем», которое она продавала, разнося по клиентам.

В день святой Ольги, святой Веры мы ходили поздравлять Ольгу Рудольфовну Гутан и ее маму Веру Августовну. У них бывали только друзья. У них тоже все напоминало прошлое. Вера Августовна была сестрой адмирала Эбергардта, который командовал в мировую войну Черноморским Флотом. Она тоже принимала когда-то в Морском Дворце в Севастополе…

Теперь жизнь ее сводилась к двум маленьким комнатам, окна которых выходили в сад монастыря. Она выходила только, чтобы покормить у подножия лестницы кошек, с которыми она говорила по-французски, потому что это были «французские кошки». Мы виделись каждый день, так как дом, в котором жили дамы Гутан, стоял против нашего.

Память о прошлом бережно хранилась, но никто не жаловался и не роптал. Мы жили в таких повседневных заботах, что для бесплотных сожалений не оставалось места. Русская пословица гласит, что, «потерявши голову, по волосам не плачут». Много позже я узнала, что у Веры Августовны самый молодой из сыновей остался в России. О нем она ничего не знала. Был ли он еще жив?

Как безразлично казалось все остальное!

Мы регулярно получали новости из Югославии. Бабушка с Анной Георгиевной жили теперь в Дубровнике. Они получали маленькую пенсию, вероятно, очень недостаточную, так как им пришлось продать американцам портрет Александра II с собственноручной подписью; ту фотографию, которая нас чуть не погубила при одном из обысков в Рубежном.

Мама старалась, как могла, им помочь, когда случилось совсем неожиданное событие: ее тетя Екатерина Фарке, которая была замужем за австрийцем и не все потеряла в России, оставила ей небольшое наследство. Бабушка снова ожила. Ее письма были полны проектов, один не реальнее другого, с далекими юношескими отголосками Смольного. Помню, что она мечтала построить на берегу Адриатического моря «Павильон искусств». Мы получили посылки: тонкое белье по моде XIX века, серебряные столовые ложки с инициалами «E.F.», золотые часы для Шуры — бабушкиной крестницы. Часы были с императорским гербом — это царский подарок, полученный бабой Муней. Конечно бабушка поехала в Париж, где с некоторых пор жили ее два сына — Ника и Иосиф. Ее встречали с цветами. Дамы, мужья которых служили под командой генерала Кононовича, ждали ее на вокзале. Она встретила много знакомых в гвардейских кругах.

Кажется, очень скоро от наследства ничего не осталось! Но тогда произошло другое неожиданное событие. Мы узнали, что сорок лет тому назад молодая Анастасия Александровна Насветевич встретила на выпускном балу Смольного молодого офицера и что жизнь ее могла сложиться по-другому. Почему осталась эта встреча только нежным воспоминанием? Как встретились они теперь? Далеко от Смольного, далеко от полно прожитой жизни, оба одинокие, они нашли в этой встрече обоюдное утешение. Так бабушка вышла замуж за Димитрия Розалион-Сошальского.

В 1928 году я смогла «попутешествовать». Я поехала в Тунис!

Уже восемь лет, что мы жили в Бизерте, у нас не было возможности никуда двинуться. Невероятно, когда думаешь о беспредельных пространствах, которые мы исколесили в моем детстве в России. Я поехала к Татьяне Степановне Ланге, которую не видела с того незабываемого дня, когда на Рождество она повезла меня на елку. Уже несколько лет, как ее муж Александр Карлович работал шофером в Тунисе у директора лесного склада «Morel et Livet» (Морель и Ливе). Он иногда заходил к нам, когда возил своего патрона в Бизерту. В начале лета 1928 года я уехала с ним в Тунис по приглашению Татьяны Степановны провести у них месяц.

Каким веселым городом был Тунис в конце 20-х годов! И не надо думать, что это мое старческое воображение в поисках моих шестнадцати лет!

Автомобиль уничтожил толпу. Для пешеходов город жил в коммерческих и заселенных кварталах, в прогулках под фикусами, на террасах кафе и кондитерских: «Ля Руаяль», «У негров», «Кафе де Пари», где назначались встречи, или у «Шилинга» на площади Пастер. Старые тунисцы подтвердят, что площадь Хальфауин никогда после войны не обрела того веселья, которое царило в те года, даже в месяц Рамадана.

Я провела благодаря Татьяне Степановне очень веселые каникулы. Она меня хотела побаловать, и для меня все было ново и, следовательно, полно интереса.

Ланге жили в маленькой квартире из трех комнат на улице Каира, 15, совсем близко к центру города, тогдашней авеню Жюль Фери. Татьяна Степановна превратила квартиру в модный салон. Ее карьера модистки началась очень скромно: не имея денег чтобы купить себе шляпу — тогда все носили шляпы, — она сама сшила себе из материи головной убор, потом подарила шляпку подруге, потом подругам подруги… Так зародилась ее слава модистки. Скопив необходимую для путешествия сумму, она поехала в Париж и прошла специальные курсы. Теперь известная модистка, она делала шляпы для мадам Люсьен Сен и для дам Генеральной резиденции. Ночью я спала в узкой комнатке, где днем примеряли шляпы. В довольно просторном ателье, столовой — днем, спальной — ночью, было всегда много народа: две или три русские дамы, склонившиеся над шитьем, но также неожиданные визитеры, которые устраивались на заваленном кусками материи диване в ожидании чая. В третьей комнате жила старая Ксения Ивановна, которую я хорошо знала по «Георгию», вернее хорошо знала ее худую фигуру, которая, как тень, мимоходом проскальзывала по Церковной палубе, как бы боясь, чтобы кто-нибудь с ней не заговорил. Очень редко выходила она из своей каюты с нотами в руке, направляясь в Адмиральское помещение, где она играла на пианино в часы, когда зала была пустая. Только десятками лет позже узнала я, что ее младший сын Владимир был убит в начале революции во время массовых убийств офицеров на Балтике, и я вспомнила тот далекий вечер в Ревеле, когда Александр Карлович ждал у нас новостей о брате. Как могла посмертная фотография мученика попасть в руки матери? Часами Ксения Ивановна неподвижно сидела с фотографией в руках. И однажды фотография исчезла. В маленькой квартире в Тунисе ей труднее было уединиться. Всегда прямая, всегда в черном, она много курила и говорила очень мало. Ее отчужденность тем более поражала, что ее невестка была центром деятельной жизни, которая кипела вокруг нее. Личное обаяние Татьяны Степановны? Она любила понравиться и умела нравиться, несмотря на то, что ее облик совсем не соответствовал моде тех лет. Я никогда ее не видела с глубоким декольте, ни с голыми руками, она даже не отстригла волосы. Похудеть она тоже не стремилась и скорее умела выбирать со вкусом то, что ей шло. Ее обаяние заключалось в ее манере быть самой собою: выразительное лицо, прямой взгляд, она привлекала с первого взгляда. Она умела принять посетителя. У нее было всегда много народа, и ей приходилось работать по ночам, так как дня ей не хватало. Чтобы не беспокоиться, она не носила часов и жила в полном неведении времени. Торопиться она тоже не любила. Когда она просила подождать ее «немножко», нельзя было удержаться от улыбки. Но она умела быть точной, если это касалось расписания церковных служб. Мы ходили на всенощную в субботу и на литургию в воскресенье утром. Был в Тунисе на улице Селиэ, № 60 большой арабский дом, многочисленные комнаты которого выходили на внутренний двор. Отец Константин Михайловский со своей многочисленной семьей занимал несколько комнат, все остальные были сданы русским жильцам. В самой большой из комнат находился алтарь. Когда места не хватало, люди молились во дворе. Духовная жизнь русской колонии оставалась долго связана с этим кварталом Туниса. Отец Константин олицетворял с большим достоинством моральные ценности русского православия, и матушка была ему доброй и разумной помощницей. Русскую церковь на авеню Мухамеда V построили только в 50-е годы. Большинство русских, прибывших с эскадрой, устроились в самом городе Тунис или в его окрестностях. В церкви я встречала много знакомых лиц с «Георгия». Иногда по воскресеньям мы ездили на пляж. Мы садились на маленький поезд: Тунис — Гулет — Марса и высаживались в Амилькаре. Счастливая эпоха, когда возможно устраивать пикник в Амилькаре! Море было чистое, пляж пустынный. Мы могли смеяться и петь, никому не мешая. Число моего возвращения домой приближалось, и я старалась уговорить Татьяну Степановну поехать со мной на несколько дней в Бизерту. Мне ни на секунду не приходила мысль, что у нас не было ни одного свободного угла, чтобы ее приютить! Она обещала приехать на мой день рождения. Они приехали с Александром Карловичем на целый день. Знаю еще, что это была среда. Один из молодых людей прислал из Туниса поздравительную открытку:

Среда, 5 сентября 1928 года. Мне 16 лет.

Среди подарков — маленький флакон духов «Quelgues Fleurs», которые по традиции можно дарить барышне. До 16 лет душиться не полагалось.

Учебный 1928/29 год начался 1 октября. Я готовилась к дипломному экзамену. Никогда я так много не занималась: все предметы сдавались письменно и устно, программы были перегружены и вопросы могли затрагивать три последних года. Экзамен держали в городе Тунис, в школе Поль Камбон. По оценкам я оказалась первой, а второй была моя подруга Эма Ситбон. Бизерта заняла первое место, и наши учителя были в почете. Они действительно были хорошие, школа все еще называлась Лякор, но директриса была уже новая.

Мадам Лякор с нами распрощалась в 1927 году. В последний день, после прощальной речи, она сказала несколько слов каждой из нас. Не помню дословно, как она выразилась, обращаясь ко мне, но речь шла о качествах ума и качествах сердца, которые всегда должны быть тесно связанными. Мне почему-то показалось, что она беспокоится насчет «сердечных качеств». Неприятная мысль: «Неужели так очевидно, что у меня их не хватает?» Новая директриса преподавала нам французский язык и литературу. С первого же урока мы стали свидетелями исключительной методики преподавания исключительно одаренного преподавателя. Прошло больше половины века, но я все еще под очарованием того необыкновенного урока. Фраза открывалась как цветок, где каждое слово в общей гармонии имело свой контур, свой цвет и свой запах. Мы были еще под обаянием прочитанного, когда, закрыв книгу, она потребовала, чтобы мы воспроизвели текст по памяти и без орфографических ошибок. К нашему большому удивлению, нам это удалось. Надо сказать, невыполнившие задания были так строго наказаны, что на следующих уроках слушали гораздо внимательнее. Для нашей группы 1930 год был последним годом в школе Лякор. Мы расставались навсегда. И сейчас в моей памяти встают, казалось бы, давно забытые лица с неожиданной живостью.

Ивет Жанти, умная, очень решительная, была очень хорошей ученицей. В течение нескольких лет мы возвращались из школы одной дорогой. Я останавливалась на улице Табарка, она продолжала путь на Матер. У Ивет был очень хороший голос. Она мечтала уехать во Францию и поступить в консерваторию.

Ивон Кузанса и я занимались вместе по четвергам — четверг был свободный от школы день. В их темноватой, но теплой квартире на улице Тунис мы все послеобеденное время решали задачи под благожелательным взором мамаши Кузанса. В 4 часа она приносила нам горячий шоколад с огромными ломтями хлеба с маслом, которые она отрезала от круглого, еще горячего хлеба. Я также дружила с Жозефиной Вив. Ее отец был военный, и они жили в казенной квартире над «Испанским Фортом». Мы проходили вдоль Старого порта, входили в Казбу и поднимались на городской вал. Кто мог бы подумать, что за этой зубчатой стеной находится просторный сад и уютный дом? Но настал день, когда Жозефина не пришла в школу. Она вообще перестала приходить. Она перестала учиться, она перестала говорить… Она ушла куда-то далеко! Я знала ее разумной, милой. Что с ней случилось? Какого недуга стала она невинной жертвой?

Мне было семнадцать лет, когда я начала давать частные уроки. Моей первой ученицей в Бизерте стала Марсель Гэона, родители которой держали «Большой Ориент-Отель». Я приходила к ним под вечер, после школы, чтобы заниматься с одиннадцатилетней девочкой. Надо было пересечь большой зал, где всегда бездельничало несколько матросов, потом внутренний двор, в глубине которого находилась их частная квартира на отлете от шумной жизни кафе, что позволяло ребенку жить своей прилежной жизнью. Видно было, что родители об этом беспокоились.

Евгения Сергеевна Плото приходила давать уроки музыки и нас всегда принимали с какой-то невысказанной благодарностью Марсель была очень старательной и послушной девочкой, и если я на нее иногда и сердилась, то только моя неопытность тому виной. Во время урока мне приносили большой стакан «Сар а' l'eau», что мне очень нравилось, хотя обыкновенно я никогда не пью спиртного. Очень скоро я приобрела других учеников; многие, переходя в следующий класс, просили меня продолжать следить за их учением. Так, постепенно, переходя с ними из класса в класс, я осваивалась со своей профессией. Много лет спустя, после инспекции в лицее, инспектор написал про меня в своем рапорте, что как «врожденный педагог», я обладаю «большим опытом». Этот опыт был, конечно, приобретен годами практики и, главным образом, тем, что поначалу я сама была в одно и то же время ученицей и преподавательницей. Я знала по собственному опыту, где находится затруднение. В течение долгих лет очень много учеников пройдут через мои руки.

Бизертяне хорошо знают мой адрес, и бывшие ученики посылали мне своих детей на учебу. Так, тридцать лет после начала моей карьеры с маленькой Марсель, я следила за занятиями ее сына и ее дочери. Часто их приводила ко мне бабушка. Озабоченная их успехами, она знала их отметки, говорила о латинских переводах, сокрушалась о неудачах. Ее праправнуки, которые живут теперь во Франции в благоприятных культурных условиях, знают ли они, что многим обязаны упорству небольшой, скромной женщины без большого образования, любовь и вера в будущее которой никогда ей не изменили.

Так, в 17 лет я начала немного подрабатывать. Я сама покупала книги, одевалась и даже начала собирать деньги, чтобы продолжать учиться в Европе. В те годы в Тунисе не было высшего образования. Зажиточные родители посылали детей учиться во Францию или Италию. Мне казалось очевидным, что в нужный момент я найду возможность поступить в университет. Но до этого надо было выдержать экзамен на аттестат зрелости в колледже «Стефен Пишон», директором которого был Фредерик Сенат. Учитывая хорошие результаты экзаменов по окончании школы Лякор, меня приняли в предпоследний класс колледжа.

Два года, проведенные мною в колледже, потребовали гораздо меньше усилий, чем я ожидала. Девочек было мало, и они держались в стороне от мальчиков, как это требовало в 30-е годы хорошее воспитание. Для меня, выросшей на свободе, это было ново. Очень быстро я подружилась и с одними и с другими, и это было принято как нечто нормальное — никто не знал, что можно ожидать от русских. Даже в окружении мадемуазель Роза, сестры директора, царившей над бельевой для пансионеров, где языки не умолкали, было только замечено без комментариев, что Роджер Казмажор всегда недалеко от маленькой русской. Что касается нашей дружбы с Жоржем Янцевичем, то все считали ее нормальной, так как мы оба были русскими. Мадемуазель Роза была обездоленное существо. Коротышка, полная, с резкими манерами, она хотела знать все, что происходит в колледже и не отдавала себе отчет, что ученики, чтобы над ней посмеяться, рассказывали ей самые невероятные истории. Надо заметить, что сплетни касались больше учительского персонала. Наш преподаватель математики был очень интересный мужчина, и, конечно, ему неизбежно приписывались различные авантюры. Он только начинал преподавать, но мог уже гордиться успехами своих учеников; его отношения с коллегами, к сожалению, носили характер нетерпимости. Учитель истории и географии Боньяр преподавал также немецкий язык: нас было очень мало, так как большинство выбирало английский первым языком. К сожалению, русский можно было держать только вторым языком. Мы учили с Жоржем биографии русских писателей, которые наши мамы для нас готовили. Роджер, который свободно говорил на арабском диалекте, учил, что было тогда редко, арабский литературный язык. Это ему помогло в его будущей дипломатической карьере. Его семья жила в Бежа, когда он чувствовал себя одиноким, то заходил к нам. Был всегда чай, иногда хлеб с маслом-сыром. Мы ходили с ним на лекции в кинематограф «Ампир», где выступали иногда известные писатели. Так, один раз мы слушали Клода Фарера. В классе он никогда не садился далеко, как бы желая дать понять, что я всегда могу на него рассчитывать — что я и делала! Когда я что-нибудь пропускала или забывала, я могла спросить у Роджера и была уверена, что получу ответ. Каждый раз, когда я вспоминаю Роджера нашей юности, передо мной встает, совершенно необъяснимо, увлекательный образ «Большого Мольна». Роджер такой уравновешенный, Роджер верный товарищ, на которого все друзья могли положиться, что было у него общего с героем Алэна Фурнье? Я не ищу объяснений! Я вижу чистое лицо юности, обоюдное доверие, пути, которые расходятся, дороги, которые, казалось, никуда не ведут… и все же приведут к боли и смерти. Но тогда еще все казалось возможным… Надо было только выдержать на степень бакалавра! Экзамен держали в городе Тунис в середине июня. С семи часов утра кандидаты с надлежащими бумагами собирались перед лицеем Карно, улица Сент Шарль. Я приехала накануне с Жоржем. Мы остановились у его отца в Монфлери. Чувствуя, что у меня много пробелов, я старалась до последней минуты их пополнить, в то время как Жорж придерживался принципа «отдых перед усилием». Он даже, чтобы позволить мне повторять, выгладил мою новую кофточку, синюю с красными горошками, предназначенную для этого дня.

Лицей Карно был в те времена единственным центром на всю страну, где сдавали экзамены на степень бакалавра. Перед входом царило необычайное оживление: кандидаты, инспектора, приехавшие из Алжира экзаменаторы и, конечно, администрация лицея. Организация была безупречной. Каждый кандидат мог без труда найти свой зал и свое место за столиком. Два надзирателя на класс: один впереди, другой сзади. В 8 утра принесли большой конверт с запечатанными сюжетами. Каждый кандидат с бьющимся сердцем ждал решающий момент: три сюжета на выбор.

С тех пор прошло много лет и было много других испытаний, но если мне случается видеть во сне, что я стою перед экзаменатором, то это всегда экзамен на степень бакалавра.

Помню мое отчаяние, когда я поняла, что неправильно решила задачу по математике. Мне казалось, что все потеряно и что нечего продолжать. В глубине души я знала, что это глупо, но я все же позволила Роджеру меня уговорить вернуться на следующий день. На трамвае мы объехали несколько раз вокруг Туниса к большому удивлению контролера. На другой день все пошло гораздо лучше. На физике, как я и хотела, вопрос был по оптике, а задача по электричеству. По французскому сюжет из Мольера… На сердце полегчало, и я уже спокойно ждала результатов. Все трое, мы выдержали письменные экзамены. Устных я не боялась, хотя и знала, что у меня есть пробелы. Мне нравилась эта, несколько лотерейная атмосфера, результаты которой зависели отчасти от меня самой. Можно было выбрать порядок испытаний и даже экзаменатора. «Атмосфера рассчитанного риска». Помню еще, как я долго ждала в зале физики-химии, чтобы прошли несколько кандидатов, которым профессор ставил вопросы из программы предыдущего класса, который я пропустила. Я подошла к нему, когда решила, что пришло время перейти на программу этого года. Я не ошиблась!

— Что вы знаете о телескопе?

Уф! А экзамен по русскому языку! Я могла говорить и говорить и остановилась только потому, что поняла, что экзаменатору трудно за мной уследить. Он поставил высший балл и Жоржу и мне. Он чистосердечно признался комиссии, что мы знаем русский язык лучше, чем он. Но самый любопытный случай произошел с экзаменатором по математике. Войдя в залу, где несколько кандидатов ждали своей очереди, я почувствовала сразу, что происходит что-то необычайное. У доски ученица молча писала под внимательным взглядом пожилого господина, сидящего рядом, в то время, как в глубине класса какой-то молодой человек громко диктовал кандидатке то, что она должна писать. Объяснялось все очень просто. Пожилой господин экзаменатор, профессор Карюс из Алжира, был абсолютно глухой. Молодой человек, который диктовал решения, был студент специальных математических классов, и он диктовал только девушкам. Когда очередь дошла до меня, он не дал мне ни секунды раздумья: «Очертите круг! Поставьте точку вне круга! Нет, дальше!..». Формулы следовали с быстротой, которая могла бы удивить Карюса. Он действительно был поражен: «Мадемуазель, я буду вас защищать перед жюри!» «Браво!» — сказал мне кто-то. Это был председатель жюри!

Для нас с Роджером все кончилось благополучно, но процент выдержавших был небольшой.

В следующем году в Бизерте нас было только одиннадцать человек в выпускном классе. Некоторые, как Роджер и Жорж, уехали в Тунис в лицей Карно. Я никогда больше не видела Али Бен Салема, который потом и станет художником.

Большая фотография выпуска 1932 года колледжа Стефен Пишон. Угол двора, белые четырехугольные столбы, узкие и глубокие проемы дверей, ничего не изменилось. Только дерево было тоньше и листва реже, чем теперь. Но что общего между этими молодыми людьми и девушками, готовящимися к экзаменам на аттестат зрелости, и старыми людьми, которыми мы стали?

Если каким-нибудь чудом эти одиннадцать кандидатов собрались бы теперь на общую фотографию, признали ли бы они друг друга?

Я жалею, что на фотографии нет нашего преподавателя философии Фожера. Он занимался с нами, не считая ни времени, ни усилий. В то время он был еще молодоженом и в конце урока мы замечали, что он бросал быстрый взгляд в окно, чтобы удостовериться, что жена его ждет. Она часто приходила за ним, и они удалялись рука об руку, и чувствовалось, несмотря на шумную толпу, как они счастливы просто быть вместе.

В 30-е годы русская колония совсем обжилась. Одной из причин ее культурного равновесия были музыкальные возможности, создавшиеся между беженцами и музыкальными кругами французского, арабского и итальянского населения. Иногда шутили: «Два англичанина — футбол. Два немца — две кружки пива. Два русских — хор».

Русский музыкальный центр начал свое скромное существование в русском кооперативе в Медине, недалеко от Порт де Франс, на узкой улочке Эль-Карамед в Тунисе. Кооператив занимал подвал двухэтажного дома, и через его затянутые сеткой окна виднелись только ноги прохожих и любопытные глаза ребят.

С утра русские толпились в поисках работы; специальное бюро канализировало спрос и предложения на работу. В то же время здесь можно было выпить чаю, позавтракать и пообедать. А главное, каждый русский не чувствовал себя здесь чужим.

Музыкальная жизнь центра началась в один прекрасный день весной 1921 года: в тот день в кооперативе появилось пианино и мадам Бестержитская торжественно сыграла «Осеннюю песнь» Чайковского. Пианино, взятое напрокат, подняло дух не только у безработных и обездоленных. Все приободрились. Между беженцами оказалось много талантов, и очень скоро организовались музыкальные вечера. По субботам в столовой кооператива выступали певцы, пианисты, гитаристы, балалаечники…

Мадам Зимборская пела выразительным «меццо» под аккомпанемент Брике, пианиста и композитора. Его танго «Черная лилия» производило фурор.

Все, что играл полковник Эрдели, носило трагический оттенок и глубоко потрясало публику. Мадам Бугаева имела более скромный, но очень приятный голос и пела под аккомпанемент гитары. Мартино вносил долю веселья, рассказывая анекдоты и разыгрывая сценки. Артисты превосходили самих себя, и в общем порыве вечер заканчивался грандиозным хором, который, случалось, выливался на улицу, к радости или удивлению прохожих. Даже французская полиция, редкая в этот час, не протестовала, понимая, что надо как-то считаться с этой неизвестной, прекрасной и безобидной силой. В 1922 году большинство русских в городе Тунис нашли работу и кооператив прекратил свое существование. Между тем сформировался «Союз русских ветеранов» и был открыт первый Русский клуб. Вечера по субботам возобновились. В это же время мадам Стародубская дала концерт цыганских песен в зале Данте Алигиери. Ее успех послужил началу русско-итальянской дружбы.

В том же зале Данте Алигиери русский хор под управлением Шадрина дал свой первый концерт 23 февраля 1929 года. Иван Михайлович Шадрин, лауреат Санкт-Петербургской консерватории, регент Императорской капеллы, создал хор в сорок человек, репетиции которого происходили на террасе здания «Депэт Тюнизиен», благодаря протекции музыкального критика Лека, очень интересующегося русской музыкой. Первая часть концерта состояла из религиозной музыки: Бортнянский, Архангельский, Львов; вторая часть — светская музыка с участием солистов. Успех был большой, и зал не мог вместить всех желающих. Через пятнадцать дней второй концерт, и мест снова не хватало. Ободренный успехом и хвалебными отзывами, хор предпринял путешествие по стране и дал концерты в Сфаксе, Сусе и Бизерте.

В Сусе русские Иностранного легиона устроили шумную овацию своим соотечественникам, и особый успех имели, как всегда, цыганские романсы в исполнении мадам Мартино под аккомпанемент гитар.

К тому времени Русский клуб уже находился в центре арабской части города, в большом доме Хабус Бакуша. По вечерам в субботу всегда было много людей самых разных национальностей. Приезд из Ливии итальянского тенора Серафино Презути, музыкально высокообразованного, возбудил интерес к итальянской музыке.

Слепой, с обожженными руками, Презути не прекратил своей музыкальной деятельности благодаря поддержке своего аккомпаниатора — мальтийца.

Все знали, что Презути потерял зрение, спасая на пожаре своего брата.

В Бизерте мы не имели возможности участвовать в оживленной культурной жизни Туниса. Но, несмотря на трудности, мама все сделала, чтобы повезти меня на бал, который раз в год давался «Союзом русских ветеранов» в прекрасном помещении «Сосьете Франсез» и считался светским событием у элегантной публики столицы. Представители бея и Главного резидента всегда здесь присутствовали. Бал оправдал надежды. Танцы и музыка хранили еще блеск прошедших времен. Русские женщины, еще молодые, уже не были больше прислугами, продавщицами, сиделками; они снова обрели неожиданную грацию в порыве мазурки и в вихре вальса.

Буфет с водкой и закусками притягивал всех мужчин, русских и не русских. Недавно обосновавшиеся в Тунисе Футлин и Дебольская давали короткий спектакль классических танцев. Балетная школа, которую они открыли в центре Туниса на авеню Жиль Фери, теперешней Авеню Бургиба, просуществовала более полувека.

В начале 30-х годов мама занималась детьми Де Моркур, Ги и Люси, отец которых командовал военными авиационными базами Сиди Ахмед и Каруба. Их мать, русского происхождения, была двоюродной сестрой Сергея Терещенко, который служил в Крыму у папы на «Жарком».

Мария Александровна де Моркур приняла деятельное участие в моих приготовлениях к балу. Она подарила мне атласные туфельки, розу из бархата и тонкие шелковые чулки. По модели, которую она нам одолжила, мама сшила мне белое платье из креп-жоржета. Я много танцевала, встретила старых друзей, завела новые знакомства.

1932 год казался полным обещаний. Когда я вспоминаю Бизерту начала 30-х годов, передо мной встают картины бизертского лета. Жаркого лета! Сирокко дул часто девять дней и девять ночей. Люди не могли спать и бродили по улицам в поисках воздуха. Французским чиновникам каждые два года оплачивалось путешествие во Францию. Колонисты, когда не могли поехать на воды в Виши, снимали дачу у берега моря.

Жара или нет, молодежь любила выходить на улицы по вечерам. Ходили к морю, ходили слушать оркестр Мартини в «Гран кафе риш». Столики стояли на тротуарах, по двум сторонам улицы, но мест всегда не хватало.

Валя вернулась из Польши, и ее папа нас часто выводил по вечерам. Кончалось всегда посещением «Гран кафе риш». Марио Мартини, первая скрипка, исполнял по заказу публики излюбленные напевы. Дамы заказывали Дебюсси, «Девушку с льняными волосами». Мы предпочитали танго «Но те кьеро мас» или «Кумпарсита».

Иногда ходили вечером в кинематограф, в саду «Гарибальди». Рядом уже несколько лет доктор Пагано строил новый кинотеатр «Казино». Он работал один, иногда брал рабочего, и конечно все длилось годами. Лето 1931 года было для меня особенно занятным.

Евгения Сергеевна Плото поместила своих детей в летнюю колонию во Франции, и чтобы оплатить их пребывание, взялась сама в ней работать. Чтобы она не потеряла своего места в кинематографе «Ампир», я заменила ее у пианино. Я предпочитаю не думать о том, как это у меня выходило. Во-первых, я играла очень посредственно, а во-вторых, чтобы аккомпанировать в кинематографе «безмолвных разговоров», требовался большой опыт. По понедельникам программа была новая, и приходилось заранее подбирать разные партитуры. Слава Богу, скрипач П. Л. Афанасьев и виолончелист Гуарино были ко мне полны снисхождения. Что касается публики, то, к счастью, она больше интересовалась самой картиной. По воскресеньям приходилось играть почти целый день, и я удивлялась, что люди могут проводить время в закрытом, темном зале, когда пляж и море так близко. Вероятно, с тех пор осталась у меня нелюбовь к кинематографу.

Одновременно я продолжала давать частные уроки, иногда меня подменяли мои товарищи. Валя всегда меня ждала. Она проводила больше времени у нас, чем в своей хотя и удобной, но пустой квартире, которую Иван Сергеевич снял к ее возвращению. Два молодых лейтенанта, Ги де Ливуа и Андре Детрэ, были верными членами нашей группы. Очень веселый Андре писал стихи, которые он преподносил девушкам. До сих пор у меня хранится «Корзина цветов»!.. Цветы — это, конечно, мы. Барон де Ливуа был более сдержан и, вероятно, застенчив. Легкое недоразумение отметило нашу первую встречу. Один из них, вероятно экспансивный Детрэ, попытался опустить мою голову под воду, «чтобы я выпила чашку» — выражение, которое мне очень не нравилось… Пить соленую воду было мне не по вкусу, да и такое обращение совсем не соответствовало тем правилам вежливости, которым подчинялись все герои моих излюбленных книг. Им, очевидно, эти герои также не были чужды. Очень скоро они пришли просить извинения и не сердиться… «в будущем, когда надо, они сумеют носить белые перчатки». Мы стали прекрасными друзьями. Детрэ и де Ливуа приходили к нам пить чай с хлебом-маслом-сыром.

Отбыв воинскую повинность, они уехали во Францию. Мы расстались не без грусти. В 1932 году самый близкий французский университет был Алжирский. Надо было думать о высшем образовании вне Туниса. Но какой факультет выбрать? Мне все хотелось изучать… все, за исключением медицины. Как я жалела, что не знала латыни и греческого. Их знание требовалось для изучения языков и даже истории. Я думала о деде Манштейне; после революции никто больше не изучал древние языки.

— Латынь? К чему она?

— История? Народу истории не надо! — говорил Ленин.

Все мои товарищи строили планы на будущее.

Не имея французского гражданства, я была лишена многих возможностей. Франция оплачивала образование своим будущим чиновникам — это вполне нормально. Никто не мешал мне просить французского гражданства; я была свободна в выборе. Я этого не сделала…

Французские власти в Тунисе принимали меры, чтобы увеличить число своих граждан в стране. Мусульмане, берущие французский паспорт, пользовались большими привилегиями, в то время как другие не могли получить работу в собственной стране. Например, Бен Сальха, окончив Горный институт во Франции, нашел в Тунисе все двери закрытыми, и в государственных, и в частных предприятиях. Ему пришлось искать работу в Экваториальной Африке, где он и умер от желтой лихорадки. Можно найти множество таких примеров в самых различных отраслях. Конечно, эти вопросы гражданства были тесно связаны с политическим положением в трудные годы, предшествовавшие независимости Туниса. Особая политика применялась и к итальянцам. Если в конце XIX столетия на несколько десятков итальянцев приходился один француз, то в начале XX века на несколько десятков французов был только один итальянец. К политике примешивались религиозные трения. Мусульманский мир был глубоко взволнован XXX Евхаристическим конгрессом, состоявшимся в Карфагене в 1930 году. Торжество церемоний, крестные ходы участников, все это болезненно отзывалось на национальных и религиозных чувствах тунисцев, тем более, что была воздвигнута, почти над арабской частью города, статуя кардиналу Лявижери с крестом в одной руке и Евангелием в другой. Оплошность очевидная, ведь сам кардинал Лявижери, примат Африки, скончавшийся в 1892 году, предупреждал, что он находит неуместным, «чтобы христиане являлись в мусульманские страны, поднимая крест одной рукой и Евангелие другой!»

И так уж случилось, что как раз в это время я приняла решение ехать учиться в Германию.