Бизерта. Последняя стоянка

Глава XVI Германия

В Тунисе университетов не было, и только люди очень состоятельные могли посылать своих детей учиться в Европу. Я накопила немного денег на дорогу, но как жить в чужой стране? Папин товарищ по выпуску, барон фон дер Ропп, обратился к своему родственнику в Берлине, прося дать объявление в известном журнале «Дахайм»: «Молодая девушка, степень французского бакалавра, ищет место an pair в немецкой семье». Я получила только один ответ на мою просьбу.

Письмо на хорошем французском языке, написанное элегантным женским почерком, приглашало меня в Германию, в семью фабриканта с двумя детьми: девочкой 16 лет и мальчиком 14 лет. К письму приложена фотография: большой дом посреди деревьев. Фотография черно-белая, но ясно чувствовалась зелень елок и ухоженного газона. Письмо было подписано: Маргрит Штюбген. Для меня открывалась дверь. Я не стала колебаться. Деньги на дорогу были, но самое трудное — получить паспорт. Русские беженцы в Тунисе никогда не имели Нансеновского паспорта. «Контроль сивиль» им выдавал подобие паспорта, а иногда просто два листочка. Я получила зеленоватую книжечку со словом «паспорт», написанном от руки на обложке. Как всегда, чтобы решить все административные сложности, понадобилось время и помощь друзей. Де Моркур знали хорошо «контролера сивиль» Виктора Мот. В течение всей жизни мне придется бороться со сложностями получения бумаг, паспортов и виз…

В ожидании визы мы готовились к отъезду. Ольга Аркадьевна Янцевич помогала маме шить и вышивать ночные рубашки, воздушное розовое платье. Все это было очень красиво. Зато серое пальто, синяя шляпа и ношеные коричневые туфли выглядели печально. Только теперь я отдаю себе в этом отчет!

Барышне в путешествии полагался туалетный несессер. Я об этом не думала, но преданный Коля Юров его не забыл. Он мне подарил красный чемоданчик полный пустых флаконов; мы не очень задумывались об их назначении. Я смогла уехать только в мае. Мама скрывала свое беспокойство. В 30-е годы воздушных сообщений с Европой еще не существовало. Переход на корабле из Бизерты в Марсель длился больше 24 часов. Маршрут Марсель — Страсбург — Эрфурт был с пересадками.

Из экономии я, конечно, путешествовала в 4-м классе, на палубе. Помню, что я покидала Бизерту во вторник, что меня провожало много друзей и что даже некоторые шли по молу, пока пароход выходил из канала. Только в открытом море я начала устраиваться. Взяв напрокат шезлонг и одеяло, я искала спокойный уголок, поближе к какой-нибудь семье. Увы! Вокруг меня были только демобилизованные молодые люди, возвращавшиеся во Францию. К моему счастью, один из них мне представился, назвав общих друзей. Чтобы я могла спокойно спать, он устроился у моих ног на палубе. Мне посчастливилось, что он ехал до Страсбурга. Он потерял два-три часа, чтобы посадить меня на поезд в Германию. Только в четверг, в 5 часов утра, я добралась до Эрфурта.

Есть имена, которые остаются дорогими на всю жизнь. При слове «Эрфурт» улыбка подымается из глубины души. Конечно, в то далекое серое утро, когда я спускалась на перрон, усталая и потерянная, я не могла улыбаться.

Меня ждали. Маргрит и Рудольф Штюбген с дочерью Иной. Мальчик Хатто еще спал дома… Мы подъехали к дому на большом черном автомобиле; крутой поворот налево при въезде в парк, и машина остановилась перед парадным входом с двумя массивными колоннами из серого камня. Цириак штрассе, тихая улица, вся в зелени и богатыми особняками, еще спала.

Переступая порог, я попадала в другой мир, в котором с давних пор жизнь протекала в комфортабельном богатстве. Мы пересекли большой зал со стенами, облицованными узорным деревом, и бильярдным столом, поднялись по широкой лестнице, покрытой зеленым ковром, на первый этаж, где на обширную центральную площадку выходили двери комнаты мадам Штюбген. Доведя меня до нашей с Иной комнаты, она посоветовала мне отдохнуть. Две кровати, ночной столик для каждой, шкаф и комод. Окно выходило на поляну. Я уснула мгновенно. Только за обедом, в половине второго, познакомилась я с другими членами семьи.

Хатто, высокий, спортивного сложения, с открытым лицом, но что-то еще ребяческое в манере держаться. Он подошел поздороваться и немного нерешительно сказал несколько слов по-французски. Ина, красивая девочка, очень большая для своих шестнадцати лет, казалась более решительной. «Ома Кох», мать мадам Штюбген, была тяжеловесная старая дама, которая активно участвовала в жизни семьи. Мне объяснили, что «Ома Ольга», мать мсье Штюбгена, которой собственно принадлежал дом, оставила за собой несколько комнат на первом этаже. Там она вела самостоятельную жизнь при помощи старой Лины, которая служила у нее сорок лет. При этом я узнала, что в молодости Лина служила у одного барона в Веймаре, к которому очень часто приходил композитор Лист. Лина очень хорошо готовила и особенно отличалась своими пирогами; мне пришлось есть те же пироги с вишнями, что и Листу! Хотя и кулинарная, но все же связь!

В столовую с тяжелой мебелью свет проникал из застекленного зимнего сада, в котором благодаря постоянно поддерживаемой температуре росли пальмы и тропические растения. Горничная в черном платье и белом переднике прислуживала за столом. Обед был простой и очень вкусный. Я узнала позже, что мадам Штюбген — прекрасная хозяйка. Как большинство немецких девушек, имеющих средства, она, закончив образование, прошла курсы хозяйственной школы, где училась с дочерью Вильгельма II.

Вечером мы пошли с визитом к «Оме Ольге». Как могли эти старые дамы быть всегда безупречно причесанными во всякое время дня, держаться прямо и достойно в неудобных черных платьях? Мадам Штюбген-старшая приняла нас любезно в своей строгой гостиной. Чтобы отметить мое прибытие, она предложила нам белое рейнское вино в хрустальных стаканах и открыла большую коробку шоколадных конфет.

Очень быстро я почувствовала, что принята в семью. Позже я узнала от Ины, что ее родители оценили, что с первого же дня я энергично взялась за обучение своих питомцев. Узнав за обедом, что у Ины на другой день письменная работа по-французски, я попыталась понять, что от нее требуется, и подготовить внимательную девочку — у меня уже был трехлетний опыт. А на следующий день она получила высший балл за работу на сослагательное наклонение, к общей радости и, вероятно, к успокоению мадам Штюбген. Это она настояла на моем приезде, хотя многие не советовали ей выписывать неизвестную русскую беженку.

Первый раз за многие годы я не была «завалена работой». Конечно, я помогала Ине и Хатто в занятиях, занималась с ними также и по математике, мы говорили вместе по-французски, но когда они были в лицее, у меня оставалось много свободного времени. Я выходила часто с мадам Штюбген, знакомилась с городом, коммерсантами, друзьями семьи. По средам и субботам мы ездили на рынок. Крестьяне выставляли продукты на большой площади, и здесь можно было найти все что угодно. Мсье Штюбген по дороге на фабрику оставлял нас на базаре, и автомобиль приезжал в назначенный час.

Эрфурт известен в Германии как «город цветов». Известен и за пределами Германии. Мадам Штюбген тщательно подбирала цветы: длинные стебли и яркие цвета к круглому столу в кабинете, маленькие нежные лепестки к столику в гостиной перед гобеленом. Она много занималась домом, так как три человека прислуги не могли со всем управиться. Старая Лина занималась только бабушкой Ольгой, но в то же время она знала все, что в доме происходит. Кухарка Эрна с улыбающимся и краснощеким лицом была еще слишком молода и неопытна. Хрупкая Эрмина, скромная горничная, не могла одна содержать в порядке большие парадные залы, затянутые шелком стены, персидские ковры, богемский хрусталь и растения зимнего сада. Шофер Оскар, который жил с семьей в кокетливом домике за большим домом, работал теперь на фабрике и ухаживал за садом. Требовалось много усилий, чтобы поддерживать прежний образ жизни. Прошло то время, когда Маргрит и Рудольф проводили сезон в Сан-Морице или Гаормине.

Германия прошла через тяжелые годы безработицы и инфляции, и фабрики еще сталкивались с, казалось бы, непреодолимыми трудностями. Мадам Штюбген часто разделяла со мной свои повседневные заботы, которые поглощали много времени и много энергии, но никогда не теряла она интерес к окружающему ее миру. И мир этот был бесконечно богат. Благодаря ей я научилась его видеть. Эту любовь к жизни она сумела передать своим детям. Мы проводили все свободное время вместе и всегда могли найти общие интересы. Начиная с понедельника, за обедом ставился вопрос, что мы предпримем в следующее воскресенье? Каждое предложение сообща обсуждалось, и когда выбор был сделан, мы готовились к поездке в течение недели. Воскресенье было для нас действительно праздничным днем. А как часто для многих этот долгожданный день тянется в беспредельной скуке!

Правда, леса Тюрингии — сказочная местность для пикников. Хатто с отцом ловили форель в ручьях или уходили охотиться. Мы оставались на солнце в траве, натираясь кремом, чтобы лучше загореть. Часто мы ездили в Веймар, в получасе от Эрфурта, и каждый раз я попадала под его очарование. Иногда мы ездили с Иной поездом. Мы уезжали на целый день, увозя из дома бутерброды, чтобы сэкономить карманные деньги на посещение нашей излюбленной кондитерской. Ее пирожные со взбитыми сливками были одной из привлекательнейших сторон нашей веймарской экспедиции, что не мешало нашим романтичным прогулкам в поисках XVIII столетия. В Веймаре не трудно себя чувствовать в окружении Карла-Августа, Гете и Шарлоты фон Штейн. Город жил еще в эпоху Гете, сто лет после его смерти. В его патрицианском доме, в дворцах принцев Сакс-Веймар живо чувствовались следы того блестящего умственного развития, которое сделало из скромного городка культурный центр Европы. Имена писателей, философов, музыкантов, самых известных ученых тесно связаны с историей маленького города. Прогулки, полные очарования, неожиданные встречи, иногда любопытные. «Hotel de l'Elephant»! Гостиница, которая видела столько знаменитостей! Откуда это название? Мы как-то спросили об этом швейцара. Говорят, что когда-то давно балаганы проходили здесь со слоном, который притягивал народ. В одном маленьком летнем дворце, вокруг которого только павлины бродили по аллеям, мы остановились однажды перед портретом во весь рост совсем молодой девушки, тоненькой и грациозной, Софии фон Ангальт-Цербтской, будущей Екатерины Великой. Но слава Веймара — это Гете, присутствие которого здесь во всем и навсегда.

При жизни он отдавал себе в этом отчет. И все же в своем большом светлом доме он выбрал, чтобы умереть, самую маленькую из комнат, очень узкую, плохо освещенную одним окном, выходящим во двор. Кровать, кресло носят еще отпечаток его тела. Тишина хранит его последний вздох: «Mehr Licht» — «Больше света»!

Особенно тщательно готовились мы к поездке в Вартбург. Задолго до дня экскурсии, задуманной «Омой Ольгой», я начала читать историю этого знаменитого замка, прекрасно сохранившегося, несмотря на прошедшие столетия. Крепость, построенная в 1070 году, видела в своих стенах пышный расцвет средневековой литературы, и в них живет еще память о видных исторических событиях.

Старинные замки! Какая богатая тема для юношеских разговоров. С Вартбургом связана история святой Елизаветы Венгерской, жены жестокого ландграфа Тюрингии. Легенда рассказывает, что когда муж застал ее, несущую помощь несчастным, провизия в ее переднике превратилась в розы. «Ома Ольга» хотела показать мне, где скрывался Лютер, преследуемый после приговора в Вормсе в 1521 году. С помощью Фридриха Саксонского он нашел убежище в Вартбурге, где в течение нескольких месяцев переводил Библию с греческого оригинала на немецкий язык.

Отъезд с «Омой Ольгой» не был лишен некоторой торжественности. Оскар в форме шофера держал фуражку в руке, пока мы садились в автомобиль. Не знаю почему, я нашла нужным приделать вуалетку к шляпе.

Эйзенах находился в 50 километрах от Эрфурта. Надо подняться еще два километра в гору. Вартбург остался для меня местом, которое можно каждый раз осматривать с новым интересом…

Огромный зал, где в XIII столетии проходили празднества и литературные собрания, комната святой Елизаветы хранили в своих толстых стенах печать прошедших веков. Мозаика легенды о розах покрывала целиком одну из стен: розы, волной рассыпаясь из передника, падали у ног Святой. Неожиданное открытие: Вартбург содержит очень богатую коллекцию рыцарских доспехов. Я с удивлением увидела, что самые маленькие из них принадлежали Генриху II, королю Франции. Обыкновенно в исторических романах муж Екатерины Медичи описывается как очень высокий мужчина, вероятно оттого, что он очень любил турниры. Теперь, каждый раз, когда речь идет о его росте, я говорю, что он был маленьким. Я его видела!

Но Вартбург — это прежде всего Лютер! В скромном домике, во дворе за замком, его комната содержится в строгом порядке: высокая кровать, единственный стул перед столиком у стены. На столе, под стеклянным колоколом, Библия, над которой он работал. На стене — портреты родителей. Правее, на стене, большая поверхность извести унесена визитерами: здесь было когда-то пятно от брошенной Лютером чернильницы — следы дьявольского видения…

За время моего пребывания в Тюрингии я смогла увидеть артистов мировой известности, которые проездом давали концерты в Эрфурте. Помню концерт в Веймаре: Фуртвенглер дирижировал оркестром в сорок человек. В Веймаре же давались оперы Вагнера; мсье Штюбген, с партитурой в руке, заранее объяснял мне, насколько возможно, эту чуждую мне музыку.

Повседневная жизнь тоже не была лишена прелести. Даже оставаясь одна, я никогда не скучала; большая библиотека находилась в моем распоряжении. Так я смогла прочесть по-немецки те книги Достоевского, которых не было в Тунисе на русском языке. Я познакомилась с пьесами Бернарда Шоу. Я ходила на вечерние курсы, на которых преподавали приезжающие из Иены профессора. Я сопровождала Ину каждую среду на уроки салонных танцев и присутствовала на танцевальных вечерах, на которые приглашались родители. Семейные праздники готовились задолго вперед. С самого начала декабря дом жил приближением Рождества. За несколько дней до праздника здоровый детина приходил месить тесто, и мадам Штюбген наблюдала сама выпечку больших «шитхен»; каждый член семьи получал свой каравай. С утра Сочельника большая дверь в гостиную закрывалась; она сообщалась с черным ходом через столовую, людскую и кухню, куда мы не должны были ходить, но где слышалось беспрерывное движение. Вечером, нарядные и возбужденные, мы ждали в бильярдной назначенного часа. Тогда на верхней площадке появлялась «Ома Ольга», особенно прямая, особенно торжественная. Лина несла перед ней большой поднос с подарками, и они медленно спускались по лестнице. Когда все были в сборе, двойные двери распахивались в залитую светом гостиную, где стояли разукрашенная елка и отдельные столики — каждому свой, — заваленные подарками. Мсье Штюбген садился за рояль, и мы пели хором — хозяева и прислуга — рождественские напевы.

Помню еще юношескую фигуру Хатто в парадном костюме: он старается достойно сдержать свое нетерпение, но его пытливый взгляд украдкой скользит по пакетам, разложенным на его столе. Его стол больше всех других! В день конфирмации он настоял, чтобы подняли из погреба стол побольше. С разных сторон Германии многочисленная семья съехалась для этого празднества. Один из родственников, Вальтер Бендер, был, как мне сказали, морской офицер. Полвека спустя, просматривая немецкие военные архивы, я встретила его фамилию: он был старшим офицером на легком крейсере «Магдебург», который выбросился на скалы в 50 милях от Ревеля 26 августа 1914 года. Я провела очень оживленный вечер в обсуждении с крестным отцом Хатто, известным профессором по раковым болезням, преимуществ разных политических систем. Мне было двадцать лет, я читала Шопенгауэра и, вероятно, вычитанные мною у него доводы в пользу монархии были убедительнее аргументов защитников национал-социализма, так как любезный профессор признался под конец, что не хотел бы иметь меня оппонентом в дискуссионных дебатах. Я до сих пор не поняла откуда появилось число 700 000 лет, которое он назвал в тот вечер. Национал-социализм должен был длиться 700 000 лет!

В этой семейной обстановке, в этом культурном кругу, все это казалось какой-то несерьезной шуткой! Мне кажется, что в том 1934 году мы не чувствовали возможности войны. По крайней мере в семье разговоров о ней не было. В некоторой степени общественное мнение довольствовалось уменьшением безработицы и царившим внешним порядком. Конечно, от времени до времени, доходили беспокойные слухи. Начиналось преследование евреев. Семейный врач, доктор Виндесхейм, являлся другом семьи и к тому же имел «железный крест» за боевые отличия. Штюбгены оставались ему верны, хотя страховая компания больше не оплачивала его рецептов, потому что он был еврей. Виндесхеймы собирались уезжать. На эрфуртском стадионе приезд Гитлера собрал огромную толпу, но без нас. В тот день, чтобы не быть остановленными на главных улицах, мы выбрали окольные пути и предпочли пройти пешком по малолюдным улочкам. И как раз здесь, против всякого ожидания, проехал официальный кортеж. Даже полицейских на тротуаре не было. Стоя в открытом автомобиле, спокойный и улыбающийся Гитлер проехал в трех метрах от нас.

Как обманчивы были эти последние счастливые дни! Все приходило как-то «понемногу». Мадам Штюбген сокрушалась, что Хатто пришлось вступить в «гитлерюгенд» и проводить много времени вне дома. Сам он не жаловался и, может быть, даже предпочитал заниматься там спортом, чем сидеть за уроками. Молодежь рассказывала осторожно анекдоты про Геринга… Мадам Штюбген узнала, что раз в месяц ей придется ходить на фабрику обедать с женами рабочих. Раз в месяц (а может и раз в неделю!) требовалось готовить «еду из одного блюда», чтобы жертвовать сэкономленные деньги на взаимопомощь. Об этом поговаривали в полслова, но никто еще не говорил о войне. А Штюбгены, здравомыслящие и практичные, продолжали строить планы на будущее. Мсье Штюбген планировал путешествие в Соединенные Штаты. Ина уехала в Англию на Пасху к мисс Элен. Если бы они опасались войны, предложили ли они мне продолжить у них мое пребывание? Даже в 1937 году Маргрит Штюбген и Хатто не верили в войну. Они приехали ко мне в Бизерту! Кто любит жизнь, отказывается предвидеть худшее!

Я отдавала себе отчет, что мое пребывание в Германии является только отсрочкой, ничего не разрешающей, так как в Тунисе тоже положение семьи ухудшилось. В связи с политическими течениями в арабских кругах, готовивших освобождение от протектората Франции, французское правительство потребовало, чтобы все служащие в правительственных учреждениях приняли французское подданство — даже те, которые проработали в них семь или восемь лет. Сама постановка вопроса о национальности носила недопустимую принудительную форму: натурализация или потеря работы. Мои родители не могли с этим согласиться, и папа потерял работу. Сестрам было семнадцать и шестнадцать лет. Они еще не окончили среднее образование. Все трудности положения падали на маму, это я прекрасно понимала. С некоторых пор она ухаживала за детьми Кальвель, мать которых работала учительницей. Де Моркур уезжали во Францию. Я знала, что эти семьи относились к маме с большим уважением, но я также знала, что, давая частные уроки, я могла заработать гораздо больше. Папа продолжал работать на заказы; последнее время он делал байдарки, но все это очень плохо оплачивалось. Письма, которые я получала из дома, не несли никакого драматического характера, никто не жаловался и никто у меня ничего не просил. У меня еще сохранились письма мамы и сестры Ольги. Вот выдержка из маминого письма (Пасха 1934 г.): «Я тебе посылаю программу университетских курсов, которую мадам Кальвель достала у Гийе. У нас ничего нового. Сегодня я получила 300 франков от Марии Александровны Де Моркур. С завтрашнего дня я переезжаю на неделю к Кальвель, так как она едет оперировать дочку в Тунис. Прогуливая мальчика, я буду заходить каждый день домой. Но я проведу Пасхальную ночь у нас, а Жан останется с отцом. Монашенки „Сионской Богоматери“ уехали на каникулы в Тунис и просили меня кормить двух больших сторожевых собак и кур; за это я получаю яйца, которые они несут, салат и шпинат. Очень удачно к Пасхе…»

Выдержка из письма Ольги: «Мадам Де Моркур уехала и оставила нам огромное наследство: кровать, два матраса, шкаф, буфет, посуду и множество других вещей… Будет прекрасно, если ты вернешься к Рождеству, так как я пойду на бал, и если ты пойдешь со мной, будет еще интереснее. Мадам Нил подарила мне черные замшевые туфли „лодочки“, которые мне как раз по ноге. Я умею танцевать танго, я его танцую очень хорошо…»

Надо было возвращаться. Я покинула Германию в июле 1934 года, сразу после знаменитой «Ночи больших ножей» — Die Nacht der Langen Messer. Я была в Лейпциге у знакомых, когда грянула, как удар грома, неожиданная новость о расправе Гитлера с Ремом. Необычайная тишина, которая царила этим утром в городе, поразила меня больше, чем само событие. Погода стояла прекрасная, улицы полны народа, но люди раскупали газеты и торопились домой. На время жизнь города замерла, как и во всей Германии.

Мой обратный путь лежал через Париж, где я остановилась на неделю. Меня с распростертыми объятиями принял весь семейный клан Кононович-Насветевич: оба папины брата, Ника и Иосиф, и вся семья Александра Кононовича. Сам дядя Александр не так давно скончался, но тетя Эля и сын их Ника все сделали, чтобы показать мне Париж. Это они когда-то на «Кронштадте», в Черном море, освободили для нас кушетку. Теперь Ника мечтал стать актером и в ожидании главной роли подрабатывал статистом. Его сестра Ольга танцевала в балетной труппе, которая в то время была на гастролях и я ее не увидела; но тетя Эля раздобыла два бесплатных места в Фоли-Бержер, где знаменитая Мистенгет вела в преклонном возрасте труппу молодых танцоров. «Танцовщиц она не любит», — посвятила меня тетя Эля в закулисные тайны. Это была сторона «Paris-artiste», о которой многие из русской молодежи мечтали. Но существовала также сторона «Paris — ouvriers de chez Renault» — «Париж рабочих у Рено», и, приехав из Югославии, папины братья, Иосиф и Ника, не могли ее избежать. В трудных условиях жизни переход от ранней молодости к зрелому возрасту часто бывает очень резким. Я нашла их очень изменившимися, хотя держались они очень прямо и оставались очень стройными — достойными внуками «маленького» генерала. Надо сказать, что я не видела моих дядей уже лет пятнадцать, а главное, как бесконечно далеко было от нашего дорогого Рубежного до маленькой квартирки в Исси-лэ-Мулино, где ютилась семья Иосифа. Я видела Мари и Иосифа в последний раз в зеленом Геленджике; теперь жизнь их протекала в Париже. В тот вечер у них были старые друзья: рабочие, шоферы, модистки; все — русские гвардейские круги; люди пришли отдохнуть, отвлечься, посмеяться.

Мой кузен, восемнадцатилетний Митя много смеялся, говорил с воодушевлением об известных боксерах и пригласил меня на другой день праздновать 14 июля. Я боюсь, что сильно его разочаровала явным отсутствием восторга топтаться в толпе под скудным светом фонарей. Я попросила его проводить меня к Нике. Вот уже три года, как дядя Ника был женат на молодой француженке, которая приняла меня, как будто она меня всегда знала. Всю жизнь будет Жизель очень привязана к своему русскому родству. Красивая, очень аккуратная, очень мягкая тоже… и совсем не похожая на Ольгу! Но что оставалось общего у Ники с тем молодым, восторженным кадетом, которого мы встречали каждое лето в Рубежном? «Терпение и смирение»? Терпение — может быть, но терпение, не лишенное ни проницательности, ни скептицизма. Смирение — ни в каком случае! В его осанке было даже что-то вызывающее, и я бы не удивилась, увидя на глазу монокль. Но, несмотря на все, для меня это был все тот же Ника, образ которого в разные годы жизни живет в моей памяти.

Маленький мальчик, умолявший Анну Петровну не выбрасывать малиновое варенье, в которое попала мышь, объясняя, что достаточно выбросить только мышь. Молодой кадет, с ракеткой под мышкой, возвращающийся с тенниса по залитым солнцем аллеям. Молодой офицер уже в смутное революционное время, пересекающий бегом двор между кухней и девичьей, с горячей коврижкой в руках, обжигающей ему пальцы.

Мы расстались, когда мне было шесть лет. Теперь мне было двадцать два года. И все же я знала, что он видит меня, как если бы мы расстались вчера. У Ники и Жизель была маленькая двухлетняя Николь. Она проводила лето у моря с одной русской дамой, в то время как родители работали в июльской жаре. Для того, кто не имеет много средств, жизнь в Париже показалась мне тяжелой. В Бизерте, по крайней мере, бедность не мешает видеть синее небо, солнце и море.