IV


В пасторской усадьбе весенняя уборка: выставляют зимние рамы, выбивают ковры, драят полы, протирают книги, чистят керосиновые лампы, вешают летние шторы. Солнце и ласковый ветер, синие тени под деревьями, вот-вот распустятся березы. Грохочет водопад, вода в реке под холмом поднялась. Спешат куда-то белые облака. Як, растянувшись на солнце у подножья лестницы, следит и сторожит. Поблизости стоит детская коляска, в ней спит Даг. Анна, в большом переднике, с растрепавшимися волосами, выбивает диванные подушки, Миа и Мейан вытряхивают одеяла — пыль стоит столбом. Соседка с дочкой моют полы и лестницу. Пастор предпочел не путаться под ногами.

В самый разгар хорошо продуманного Анной разгрома появляется настоятель. С букетом весенних цветов в руках, он многократно просит прощения за нежданный визит, но у него важное дело, да, оно в такой же степени касается Анны, он хотел бы незамедлительно поговорить с Хенриком и Анной, это не займет много времени, нет, никаких неприятностей, скорее наоборот. Нет, коляска подождет у ворот, настоятель воспользовался экипажем Нурденсона. «Хенрик, наверное, удит рыбу внизу, у реки». Анна велит Петрусу немедленно привести его. Потом просит настоятеля войти, приглашает его на второй этаж, предлагает кофе, от которого гость отказывается, снимает с себя большой, в синюю полоску, передник и усаживается.


Граншё. Мальчик Фарг до сих пор живет у вас, он вам не мешает?

Анна. Не знаю, что и сказать. Он отказывается возвращаться домой, ему здесь нравится. Он славный, послушный, внимательный. Охотно и терпеливо играет с Дагом.

Граншё. Никаких проблем того рода…

Анна. Иногда он отключается, глаза бегают, и он не слышит, что ему говорят. Но такое бывает редко. К лету он переберется в каморку над кладовой. Ему там хорошо.

Граншё. Но вопрос как-то надо решать?

Анна. Да, да, знать бы только, как?

Граншё. Вы, судя по всему, на здоровье не жалуетесь.

Анна. Нет, спасибо.

Граншё. И вам здесь хорошо?

Анна. Почему бы мне было плохо? У нас есть все, что мы только могли пожелать. И лето не за горами!

Граншё. После такой необычно жуткой зимы.

Анна. Забудем ее. (Смеется.)

Граншё. … забудем. (Улыбается.)

Анна. Я слышу, Хенрик пришел.


Она подходит к двери и кричит: «Мы наверху, в твоем кабинете. Только сними сапоги, полы везде вымыты. Где ты нашел этот старый свитер? Я думала, что спрятала его достаточно надежно». На Хенрике поношенный длинный свитер, мешковатые рабочие брюки и носки, лицо загорелое. Настоятель и его помощник сердечно, хотя и немного церемонно, здороваются. Все усаживаются.


Хенрик. Ты ничего не предложила нашему гостю?

Граншё. Спасибо, спасибо, я ничего не хочу. Я вам и без того помешал.

Хенрик. И чем мы обязаны такой честью?

Граншё. Я получил письмо.


Он открывает свой черный, несколько потрепанный портфель и, поискав среди бумаг, вынимает конверт с эмблемой прихода Стурчуркан.


Граншё. Итак, я получил письмо. (Обстоятельно, с долей задора.) Оно написано моим весьма добрым другом протопресвитером прихода Стурчуркан в Стокгольме Андерсом Алопеусом. Протопресвитер является также Первым придворным проповедником в Дворцовом приходе. Именно в этом своем качестве мой старый друг мне написал.


Настоятель, сделав искусственную паузу, смотрит на Хенрика и Анну сквозь толстые стекла очков.


Хенрик. Вот как?

Граншё. Письмо мне показалось настолько важным, что я счел необходимым немедленно, без задержек, ознакомить вас с его содержанием. (Разворачивает письмо.)

Хенрик. Потрясающе.

Граншё. Вот именно, пастор. Может быть, слишком потрясающе.

Анна. И оно касается нас?

Граншё. Разрешите мне прочитать вслух. (Поправляет очки.) Так, в начале кое-какие личные вопросы, начало, так сказать, носит больше личный характер. Вот! Отсюда можно читать. Слушайте внимательно: «Как моему брату, разумеется, известно, Софияхеммет — создание королевы Софии. Она живо интересовалась шведским здравоохранением и пожелала учредить показательную больницу на уровне высших европейских стандартов. Королеве, с помощью крупных пожертвований из собственных средств, удалось создать учреждение, которое сегодня знаменито и прославлено своим значительным вкладом во врачебное искусство. Королева была председателем Правления, пост, который после ее кончины заняла Ее Величество Королева Виктория». Да, ну и так далее. Итак, к главному! «Сейчас Ее Величество совместно с Правлением решила учредить постоянное место пастора на полставки. Задача — возглавить и организовать духовную работу в больнице, а также — насколько позволит время — вести занятия в Медицинском училище и тем самым позаботиться о духовном воспитании юных слушательниц. С настоятелем прихода Хедвиг Элеоноры Челландером достигнута договоренность, что предполагаемая служба в больнице будет дополнена подходящей службой в вышеназванном приходе, так, чтобы материальная сторона соответствовала условиям и обстоятельствам ординарного священника. В дальнейшем Правление планирует устроить пасторское жилье на территории больницы». Да, да. Так. А теперь — гвоздь программы, если мне будет позволено так выразиться. (Пауза.) «Ее Величество Королева, которая для поправления своего слабого здоровья пребывает, в основном, за границей, несколько недель назад посетила Отечество по важным семейным обстоятельствам, в устройстве коих нижеподписавшийся принимал посильное участие. При встрече Ее Величество упомянула Софияхеммет, ибо проблемы сего заведения волнуют ее сердце. Особую озабоченность Ее Величества вызвало предполагаемое учреждение пасторского места, и Ее Величество подчеркнула, насколько важно найти подходящего человека. Наш архиепископ, присутствовавший при сем разговоре, тотчас воскликнул: «Думаю, у меня есть подходящий человек!» При последующих расспросах архиепископ назвал молодого священника по имени Хенрик Бергман».


Настоятель Граншё, полностью вошедший в роль драматического чтеца, делает торжественную паузу, с наигранным удивлением повторяет имя и утвердительно кивает — да, здесь так и написано: Хенрик Бергман, и, должно быть, это тот самый человек, что сейчас сидит напротив меня, повернувшись лицом к солнцу. Анна вцепилась в руку Хенрика, ее радость заметнее, чем у мужа.


Хенрик. Черт подери!

Граншё. Одним словом, архиепископ вспомнил про Хенрика Бергмана, который служит младшим пастором в приходе Форсбуда. Протопресвитер вспомнил, что тамошний настоятель — его старый друг и соученик, и немедля написал это письмо. Следует, вероятно, отметить, что дальше в своем восьмистраничном письме протопресвитер говорит, что если я считаю Хенрика Бергмана непригодным для столь почетного поручения, об этом письме не следует забывать. После чего он желает мира мне и моему дому.

Хенрик. Черт подери.

Анна. Это неправда, неправда.

Граншё. Правда. Истинная правда, моя юная фру Бергман. Получив, прочитав и обдумав это послание, я осмелился за собственный счет заказать — не без трудностей — дорогостоящий телефонный разговор со своим другом протопресвитером. Он подтвердил написанное и рассказал в дополнение, что архиепископ встретился с Хенриком Бергманом однажды на рассвете много лет назад в саду настоятельского дома в Миттсунде. У них состоялась беседа, которая произвела впечатление. Кроме того, архиепископ слышал проповедь Хенрика Бергмана, благодаря чему его убеждение окрепло.

Хенрик. Я не знаю, что сказать.

Граншё. Ничего говорить и не надо. Пастору следует все обдумать и обсудить с фру Анной.

Хенрик Когда мы должны дать ответ?

Граншё. Как можно скорее. Если ответ будет положительный, Ее Величество желает встретиться с вами перед своим ежегодным отъездом на Борнхольм. Другими словами, весьма скоро придется принарядиться и поехать в Стокгольм на чашку чая во дворце. Дворцовая канцелярия оплатит билеты и проживание. (Указывает на письмо.) Об этом написано в постскриптуме. (Читает.) «Особо подчеркивается, что Ее Величество желает встретиться и с пастором, и с его молодой женой». Да, да, смотрите-ка, он приписал поперек кое-что, чего я не заметил. «Молодая жена Анна, урожденная Окерблюм, имела удовольствие с отличными оценками получить образование в Медицинском училище Софияхеммет весной 1909 года». Здесь так написано, я не заметил.

Анна. Я же заболела.

Граншё. О болезни здесь ни слова. Только «с отличными оценками». Ну вот, это все, то есть много чего, и я оставляю моих молодых друзей больше в радости, как я надеюсь, чем в растерянности. Одновременно хочу первым принести свои поздравления, хотя меня самого поздравлять не с чем, ибо я теряю молодого коллегу, который мне пришелся по душе, и его молодую жену, которая мне тоже по душе и которая вносит большой вклад в работу прихода.


Настоятель Граншё, протянув свою старческую руку, похлопывает Анну по щеке. Потом похлопывает по щеке Хенрика, но посильнее.


Хенрик. Отказаться ведь не запрещено.

Граншё. Не запрещено, но практически невозможно. Подобные почетные предложения делаются не часто и могут определить всю дальнейшую жизнь.

Хенрик. Да, дальнейшую жизнь, пожалуй, определить могут.

Граншё. Однако я должен идти.

Анна. Спасибо, что пришли. (Приседает.)

Граншё. До свидания, фру Анна. Передайте привет сыну.

Хенрик. До свидания, господин настоятель.

Граншё. До свидания, Хенрик Бергман, да поможет вам обоим Господь в вашем важном решении.


В саду цветут фруктовые деревья. На белой, но несколько поцарапанной скамейке сидят Анна и Хенрик. Даг дремлет на одеяле. Петрус лежит на животе и, зажав уши руками, читает книгу. Як занял стратегическую позицию, так, чтобы можно было без помех сторожить своих подопечных. Суббота (решающий день), празднично звонит колокол на часовне. У подножья травянистого откоса, молчаливо переливаясь на солнце, течет река. Издалека доносится грохот водопада. Нежные ароматы, ласковый ветер, усердие насекомых. Хенрик курит трубку, Анна вяжет кофту сыну. Мирный покой, насыщенный невысказанными вопросами и безответными ответами.


Хенрик (тихонько смеется.)

Анна. Ты что?

Хенрик. Вспомнил прадеда — великого проповедника, которого считали чуть ли не святым. Когда ему надо было принять трудное решение, он раскрывал наугад Библию и по ее словам всегда находил правильный ответ.

Анна. И ты сейчас сделал то же самое?

Хенрик. В шутку. (Перелистывает карманную Библию.)

Анна. Ну и?..

Хенрик. Вот послушай. Я попал на третью главу Откровения, и вот что там написано: «Бодрствуй, и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом Моим. Вспомни, что ты принял и слышал, и храни и покайся».

Анна. Ты наверняка сжульничал!

Хенрик. Клянусь!

Анна. И как же это понимать?

Хенрик. У меня только одно толкование.

Анна. Что мы должны остаться в Форсбуде?

Хенрик. Несомненно.


Тишина. Жужжат пчелы, колокол замолк, певчий дрозд-новосел пробует голос. Хенрик закрывает книгу и разжигает погасшую трубку. Анна, разгладив рукой вязание, внимательно его рассматривает.


Анна. Ты не спрашиваешь, чего хочу я.

Хенрик. Не спрашиваю, потому что знаю.

Анна. Ты уверен?

Хенрик. Абсолютно.


И снова тишина. Анна, отложив в сторону рукоделие, прищурившись, смотрит на солнце и цветущую ветку над головой. Хенрик, подавшись вперед, зовет Яка, который тотчас подходит и устраивается у ног хозяина, Хенрик чешет ему шею под ошейником.


Анна. В этом случае мои желания имеют второстепенное значение. Ты должен следовать велению совести.

Хенрик. Ты вполне уверена?

Анна. Да, Хенрик, вполне.

Хенрик. Не пожалеешь?

Анна. Конечно, пожалею, тысячу раз пожалею, но будет поздно. Не…

Хенрик (перебивает). …сейчас здесь как в раю. А через несколько месяцев будет минус тридцать, ни пройти ни проехать, темень почти целый день, красные носы и лающий кашель.

Анна. … и пусто в церкви, и беспорядки на заводе, и брань Нурденсона по, поводу анархии и вражды. И лед в кувшине с водой.

Хенрик. … и мы забудем, что мы вместе.

Анна. … нет, этого мы никогда не забудем.


Анна сжимает ладонь Хенрика. Он откладывает трубку, которая все равно погасла, и крепко зажмуривает глаза.


Анна. Но согласись, что было бы здорово попить чаю в королевском дворце с Ее Величеством королевой.

Хенрик. В первую очередь это был бы щелчок по носу нашим друзьям на Трэдгордсгатан.

Анна. Или вдруг предложить: давай сегодня вечером пойдем в Драматический театр, посмотрим Андерса де Валя.

Хенрик. … или на концерт, послушаем симфонии Бетховена.

Анна. … или в магазин «Лейа», купим мне шелковую блузку.

Хенрик. … да, можно пофантазировать.

Анна. … опасные фантазии, Хенрик! (Улыбается.)

Хенрик. … опасные? Почему? (Улыбается.)

Анна. Нет, конечно, не опасные. Мы же приняли решение, или, вернее, эта вот книга решила.

Хенрик (легко). Уж не иронизируешь ли ты?

Анна. Я? Да нисколько! Я серьезна, как любая из героинь Сельмы Лагерлёф. Решение принято. И это наше общее решение.


Петрус, оторвавшись от книги, прислушивается. Присев на корточки возле скамьи, он поворачивается своим бледным, странно слепым лицом к Анне.


Петрус. Вы собираетесь уезжать?

Анна. Нет, наоборот, Петрус.

Петрус. Мне показалось, вы сказали, что уезжаете.

Анна. Значит, плохо слушал. Мы как раз решили остаться.

Петрус. Так вы не уезжаете?

Анна. Перестань болтать глупости, Петрус. Мы остаемся.


Семилетнее старческое личико Петруса выражает недоверие и грусть. «Мне показалось, вы говорили, что собираетесь уезжать», — произносит он чуть слышно, делая вид, будто вновь погрузился в книгу. На глазах у него выступили слезы, он тихонько шмыгает носом.


Хенрик. Кстати! Ты получила письмо от матери?

Анна. Да, забыла рассказать: она спрашивает, не приедем ли мы на дачу, когда у тебя будет отпуск. Эрнст и Мария с друзьями едут на Лофутен. Оскар и Густав снимают дачи в шхерах. Так что там будем только мы и Карл.

Хенрик. А что ты думаешь?

Анна. А ты? Маме будет одиноко.

Хенрик. Мне казалось, ей нравится одиночество.

Анна. Ну, раз так…

Хенрик. Что «раз так»?

Анна. Ответ достаточно ясный.

Хенрик. Здесь нам лучше. (Пауза.)

Анна. Всего на неделю?

Хенрик. Это необходимо?

Анна. Нет, нет. Мама и не рассчитывает, что мы приедем. Спрашивает просто для порядка.

Хенрик. Да, кстати, не собирались ли мы завести еще одного ребенка?

Анна. Конечно, собирались.

Хенрик. Тебе уже расхотелось? Это была твоя идея!

Анна (смеется). Слишком много было разных дел. Моя бедная голова совсем идет кругом.

Хенрик. Пошли в дом? Становится прохладно.


Анна берет на руки малыша, который просыпается и начинает хныкать. Хенрик собирает все остальное — соску, погремушку, одеяло, трубку и Библию, подзывает Яка и направляется в усадьбу. На полпути он останавливается.


Хенрик. Идем, Петрус.

Петрус. Только дочитаю.

Хенрик. Становится холодно.

Петрус. Мне не холодно.

Хенрик. Не забудь книгу.

Петрус. Не забуду.

Хенрик. Пошли в шахматы сыграем!

Петрус. Я дочитаю.

Хенрик. Ну, как хочешь.


Анна, которая уже поднялась на крыльцо веранды, останавливается и улыбается Хенрику — Петрус не сводит с нее глаз. Дверь веранды захлопывается. Он перекатывается на спину и поднимает вверх руки — растопырив пальцы.


Теплым летним днем в середине июня 1917 года Анна и Хенрик Бергман ожидают в Зеленой гостиной, в личных покоях королевы. Она расположена в западном крыле дворца с видом на Стрёммен, Национальный музей и Шеппсхольмен. С ними протопресвитер Андерс Алопеус, величественный рыжеволосый священник внушительных габаритов. Стоя возле одного из огромных окон, они тихо беседуют о потрясающей панораме. «Вот только дует, — говорит Алопеус. — Сквозит так, что занавеси колышутся, правда, ветер в эту сторону, хорошо, что сейчас не зима».

В глубине комнаты два лакея в ливреях и белых перчатках занимаются устройством чайного стола. Они двигаются бесшумно, разговаривая между собой с помощью сдержанных жестов.

Пропорции гостиной хорошо продуманы, она почти квадратная. Обставлена элегантно, только с излишним уклоном в стиль 80-х годов: пузатые диваны и кресла, обитые блестящей тканью, расписанные вручную шелковые обои, обильная лепнина по периметру потолка и над высокими дверями, установленные друг против друга зеркала в позолоченных рамах, которые делают комнату бесконечной. Массивные хрустальные люстры, искусно задрапированные торшеры, толстые, заглушающие шаги ковры на скрипучем паркете. Потемневшие картины в затейливых рамах, пальмы и бледные скульптуры, шаткие столики, загроможденные безделушками, рояль, накрытый восточной шалью и уставленный фотографиями лиц более или менее княжеского звания.

На Анне серо-голубой дневной костюм и шляпа с загнутыми полями и крошечным белым пером. Мужчины в пасторском облачении, ботинки Хенрика слишком новые, слишком блестящие и слишком тесные. С ужасом глядя на Анну, он хватает ее за руку: «У меня все время бурчит в животе, будет катастрофа». — «Не надо было есть суп из репы, — шепчет Анна. — Попробуй глубоко вздохнуть». Хенрик делает глубокий вдох, лицо у него землисто-серого цвета. «Не надо было мне соглашаться, не надо…»

Открывается дверь, на пороге вырастает камергер Сегерсвэрд. В мундире, с ослепительной улыбкой, обнажающей зубы поразительной белизны. От него исходит запах тонкой помады и снисходительной любезности. Бледная, вялая ручка. «Это, стало быть, женушка пастора, добро пожаловать, и пастор Берглюнд, добро пожаловать. С придворным проповедником мы уже встречались сегодня, мы с ним в одном благотворительном комитете. Хотел бы только, между прочим, обратить ваше внимание на некоторые мелочи: к Ее Величеству обращаются «Ее Величество», если возникнет такая надобность. Однако следует избегать прямого обращения. Вопросы задает и ведет разговор Ее Величество, в собственные рассуждения пускаться не подобает. Должен к тому же заметить, что Ее Величество нездорова и весьма утомлена. Я смиренно предложил отложить свидание до более подходящего времени, но Ее Величество преисполнена сознанием долга и весьма интересуется всем, что касается Софияхеммет. Посему Ее Величество отклонила мое предложение. Но встреча будет очень короткой. Все практические вопросы следует обсудить с нашим другом протопресвитером, который полностью информирован. Ее Величество выйдет из этой двери. Я предлагаю — таков этикет — гостям встать здесь. Ее Величество сначала поздоровается с, придворным проповедником, потом с женой пастора, которая должна сделать глубокий реверанс, и, наконец, Ее Величество поздоровается с пастором Берглюндом».


Алопеус. Бергманом. Хенрик Бергман.

Камергер. Неужели я? Невероятно!! Очевидно, ошибка в моем списке!! Прошу прощения, мне очень неловко, дорогой пастор Бергман. Простите старика!


Ослепительная улыбка, серые вытаращенные глаза, пухлая вялая ручка касается плеча Хенрика. Часы на мраморной каминной полке отбивают три звонких удара. Открывается дверь, и в наше повествование вступает королева Виктория. Она высокая, худая, широкоплечая, густые, с проседью волосы собраны в искусный пучок на затылке. Бледное лицо, вокруг синих глаз — морщинки боли. Тонкие губы сжаты, выражая выдержку и тоску. На ней шелковое, ниспадающее складками платье мягкого серого цвета, лиф и вырез украшены кружевами. Единственные украшения — нитка жемчуга, бриллиантовые сережки и бриллиантовое кольцо между двумя обручальными. Она появляется в обществе фрейлины, которая бесшумно закрывает дверь. Графиня Бьельке — маленькая, пухленькая, седовласая, румяная, глаза ее излучают детское, неподдельное веселье. Ее туалет состоит из длинной темно-зеленой юбки и чесучовой блузки, скрепленной у горла камеей. Через руку перекинута легкая кашемировая шаль.

Королева медленной, не совсем твердой походкой приближается к ожидающим ее гостям. С мимолетной сердечной улыбкой протягивает руку Анне. Анна делает элегантный реверанс (натренировалась). Потом королева здоровается с Хенриком и наконец с придворным проповедником.

С легким акцентом она говорит: «Как хорошо, что мы смогли встретиться, очень любезно с вашей стороны было проделать столь длинный путь, давайте сядем, надеюсь, вы не откажетесь от чашечки чая, чай у нас пока еще настоящий. Впрочем, сама я с удовольствием пью чай из яблоневого цвета и ромашки».

Пока одетые в ливреи лакеи разливают чай, королева интересуется, как они доехали, как здоровье Дага (она хорошо информирована), не собираются ли они пойти вечером в театр, она сама недавно была на представлении «Старой драмы о Любом»[19] — «потрясающее впечатление, это было словно богослужение, мы даже не осмелились аплодировать».

Выражение боли уступает место мягкой приветливости, бледные щеки розовеют, голос тихий, иногда неразборчивый, но ласковый. Говоря, она не сводит глаз с Анны и Хенрика, лицо открытое и ранимое.


Королева. Мы, стало быть, возлагаем большие надежды.

Хенрик. Мы с женой все еще пребываем в некотором страхе. Всё случилось так быстро. И мы не знаем, что от нас требуется. Я имею в виду, что требуется на самом деле. Мы знаем только, что не пожалеем сил.

Королева. На последнем заседании Правления наш архитектор сделал сообщение о новостройках ближайших лет. Для профессора Форселля будет возведен наисовременнейший рентгеновский институт, а для нашего священника — пасторская усадьба. Где конверт, графиня? Ах, вот он. Прошу вас, это карандашный эскиз предполагаемого жилища. Оно будет построено на небольшой возвышенности. Рядом с лесом — лесом Лилль-Янс. Настоящее загородное поместье, но в центре города. Идеально для детей.

Анна. Я прекрасно знаю это место. Напротив Дома для престарелых сестер. Сульхеммет.

Королева. Да, разумеется, фру Бергман знает. Она же училась в нескольких сотнях метров от своего будущего дома. На первом этаже — три просторные комнаты и прекрасно оборудованная кухня. На втором — четыре комнаты. Под детскую предполагается отвести угловую комнату. Там солнце весь день и, естественно, все удобства. Через несколько лет все будет готово. Пока же жилье обеспечит приход Хедвиг Элеоноры.

Анна. Потрясающе.

Королева. Я понимаю, как вам трудно будет расстаться с Форсбудой!

Хенрик. Да, нелегко.

Анна. Сначала нас одолевали беспокойство и сомнения. Нам казалось, что мы хотим изменить своему предназначению.

Хенрик. …жизненному предназначению.

Анна. Я, наверное, боялась меньше, чем Хенрик.

Хенрик. Я считал, что оставляю людей в беде…

Королева. В больнице люди в не меньшей беде, пастор Бергман.

Хенрик. Да, я знаю. (Улыбается, качает головой.) Знаю.

Королева. Скажите мне одну вещь, пастор. Вы верите, что наши страдания ниспосланы нам Богом?


Камергер Сегерсвэрд осторожно посасывает свои вставные зубы, вопрос Ее Величества представляется ему непристойным, лицо его теряет всякое выражение. У кроткой графини Бьельке глаза увлажняются, но ее растрогать ничего не стоит. Протопресвитер откидывается назад, всей тяжестью своего грузного тела налегая на хрупкую спинку кресла, и с профессиональной улыбкой, подобающей вопросу, бросает требовательный взгляд на своего младшего коллегу. Анна внезапно осознает, что эта высокая, измученная женщина задала вопрос, выходящий за рамки принятых условностей.


Хенрик. Я могу лишь высказать свое собственное мнение.

Королева. Я поэтому и спросила.

Хенрик. Нет, я не верю, что страдания ниспосланы Богом. Я думаю, что Бог с грустью и ужасом смотрит на свое творение. Нет, страдания не от Бога.

Королева. Но страдание призвано нас очистить?

Хенрик. Ни разу в жизни я не видел, чтобы страдание помогало. Зато знаю множество примеров того, как страдание разрушает и деформирует.

Королева (своей фрейлине). Графиня, не будете ли вы так любезны передать мне шаль.


Графиня Бьельке тотчас вскакивает и накидывает легкую шаль на плечи королеве. Та какое-то время сидит с закрытыми глазами, прижимая правую руку к груди.


Королева (глядя на Хенрика). Если дело обстоит так, как вы говорите, пастор, разве возможно дать утешение хоть одному человеку?

Хенрик. Любое утешение преходяще.

Королева. …преходяще?

Хенрик. Да. Единственная возможность — уговорить человека, ищущего помощи, заключить мир с самим собой. Простить самого себя.

Королева. Разве не Бога мы должны просить о прощении?

Хенрик. Это одно и то же. Если ты прощаешь себя, значит, и Бог тебя простил.

Королева. Неужели Бог так близко?

Хенрик. Бог и человек неразделимы, слиты воедино. Отделять Бога от человека — чудовищная жестокость! Бог как верховное существо, карающая инстанция, самодур — это в корне противоречит всему, чему учил нас Христос. А уж Он-то знал!


Королева вновь закрыла глаза, она чуть откинулась назад, полуоткрытые губы побелели. «Я страшно устала сегодня, извините меня, пожалуйста, друзья. — Она с трудом, пошатываясь, поднимается, фрейлина незаметно поддерживает ее. — Спасибо вам за откровенность», — говорит она со слабой улыбкой.

Потом поворачивается к Анне: «Позаботьтесь, чтобы пастор перебрался в свою новую усадьбу. Думаю, у вас обоих будет широкое поле деятельности».

Она кивает протопресвитеру и камергеру. Подскакивают лакеи, отодвигают кресло и открывают дверь. «Разрешите откланяться, — шамкает барон Сегерсвэрд, протягивая жирную вялую руку, — новая вставная челюсть не позволяет ему даже улыбнуться. — Янссон, будьте добры, помогите гостям».

Он исчезает за зеркалами. Отбытие поспешно и безмолвно. Гостям подают их верхнее платье, и господин Янссон провожает их к Западному порталу. Все происходит быстро, без комментариев. Короткий поклон, двери закрываются. Протопресвитер, выйдя на Борггорден, внутренний дворцовый двор, щурится на солнце. Дует сильный теплый ветер.


Протопресвитер. Так, так, уже пять, у меня служба, надеюсь, молодые люди справятся без старика. До свидания, фру Бергман, до свидания, пастор Бергман, поздравляю с превосходной, хотя и крайне неортодоксальной, испытательной проповедью. Она безусловно произвела впечатление на Высокородную Даму. Новые нотки, воистину новые нотки, терпкие и свежие: Бог оплакивает свое Творение, а почему бы нет? Времена меняются, смелые личные толкования нынче в моде. Интересно, если бы я в молодости… (Смеется) Да что же это я разболтался. Поздравляю, успехов вам! Если вы пожелаете обсудить практические детали, то настоятель Челландер полностью в курсе дела.


Он пожимает им руки и, приподняв шляпу, уносится по пустынному, залитому солнцем Борггордену. Хенрик, поглядев с минуту вслед мячиком укатившему прелату, зашагал к Слоттсбаккен — быстрые, резкие движения, бурное дыхание. Анна с возмущением просит его сбавить скорость, она за ним едва успевает.


Анна. Что с тобой? Что случилось? Почему ты рассвирепел? Все ведь прошло хорошо? На протопресвитера злиться нет смысла, настоящий тупица, он сгорал от зависти, это было видно невооруженным глазом. Не беги. Я за тобой не успеваю!

Хенрик. Нет! Нет!

Анна. Что нет? Что значит «нет»?

Хенрик. Нет, нет и нет! Я не перееду в Стокгольм, я не соглашусь на Софияхеммет, я не намерен говорить с придворными проповедниками, камергерами и королевами. Я остаюсь в Форсбуде. Я был идиотом. Идиотом в квадрате. Круглым идиотом. Теперь у меня спала пелена с глаз. Спасибо этому протопресвитеру, спасибо этой Высокородной Даме! Ниспосланы ли страдания Богом? Утонченнейшая утонченность и торжество глупости! Ты слышала, как я молол языком, польщенный, изолгавшийся, высокомерный! Мне нужно вернуться в гостиницу, почистить зубы. Какая муха меня укусила, я совсем свихнулся. Ослепленный и соблазненный, Анна! Ослепленный и соблазненный этой несчастной Дамой и ее любезностями, произнесенными с французским прононсом. Нет, нет. Все, с бергмановской дурью покончено. Мы едем домой, в Форсбуду, к нашим каменистым полям и недовольным, бедным, упрямым согражданам. Я говорю «нет». Нет. Нет.

Анна (в бешенстве). Остановись, я сказала!


Она тянет его за рукав, за руку, заставляет остановиться. Стоит напротив него у подножья обелиска на Слоттсбаккен, маленькая, разгневанная, запыхавшаяся.


Анна. Ты бы только послушал себя! Но разумеется, ты везунчик, тебе это не грозит. Я, я, я! Я говорю «нет» — что это, черт подери, за вздор, чистой воды дерьмовый вздор! Нас ведь двое, но ты, наверное, про это забыл там, в тех самых глубинах, где прячутся твои грандиозные видения. Меня зовут Анна, и я твоя жена. Я — одна из нас. И имею право высказать свое мнение. А по моему мнению, ты ведешь себя как истеричная примадонна. О чем ты болтаешь? Что за решения принимаешь? Как ты смеешь принимать решения по… жизненно важному… жизненно важному для нас вопросу… жизненно важному, Хенрик!.. не посоветовавшись со мной. Я твоя жена, и у меня должно быть право высказать свое мнение. Вот, я реву, но если ты думаешь, будто я реву потому, что расстроена, то ты, как всегда, ошибаешься. Слезы льются от боли, потому что ты меня попираешь. Попираешь своего самого верного друга, и я реву, потому что разъярена. Я в бешенстве, вне себя и вполне способна влепить тебе пощечину прямо здесь, перед Стурчуркан — верблюд ты.

Хенрик. Не кричи, кругом же народ, спятила ты, что ли? Можно ведь и спокойно поговорить? (Смеется.) Ты просто прехорошенькая, когда вот так сердишься.

Анна. Перестань разговаривать со мной этим дурацким снисходительным тоном! Перестань ухмыляться! Еще одно слово, и я уйду от тебя, вернусь на Трэдгордсгатан и не стану с тобой говорить, даже если ты приползешь в Уппсалу на четвереньках.

Хенрик (внезапно ласково). Анна, прости меня.

Анна (милостивее). Испугался, а?

Хенрик. Господи, ну и рассвирепела же ты.

Анна. У меня бешеный характер, так и знай. И в дальнейшем — если будет дальнейшее — я намерена быть злее обычного.

Хенрик. У меня есть предложение — смиренно прошу выслушать.

Анна. Так, значит, у тебя есть предложение.

Хенрик. Давай купим по рожку малинового мороженого, сядем на паром и поедем в Юргорден.

Анна. Ты хочешь сказать, что нам надо поговорить?

Хенрик. Анна, дорогой мой дружочек. Ведь это так важно для тебя и так важно для меня, и мы с тобой так близки. Мы обязаны, черт подери, найти решение.

Анна. Конечно, мороженое успокаивает и охлаждает.


Юргорденский паром деловито пыхтит, глухо бурча и слабо дрожа, блестит маслянистое зеркало воды, в бурунах играют солнечные зайчики. Анна с Хенриком одни занимают целую скамейку на самом носу, легкий ветерок ласкает их щеки. Анна сняла шляпу и положила ее рядом с собой на скамейку. Они едят мороженое в рожках.


Анна. Сними шляпу.

Хенрик снимает шляпу.

Анна. Можно попробовать твое мороженое?

Хенрик. Давай поменяемся. (Меняются мороженым.)

Анна. Начинай ты.

Хенрик. Мне сказать нечего.

Анна. Десять минут назад ты много чего наговорил.

Хенрик. Могу повторить то, что я сказал.

Анна. Только более мягким тоном.

Хенрик. Более мягким тоном.

Анна. Я слушаю.

Хенрик. Как обычно, главное для меня — чувство. На этот раз у меня перед глазами возникли огромные, гигантские буквы — НЕТ, нет. Больше ничего. И я расстроился и разозлился на себя самого и на этого толстяка протопресвитера. (Замолкает.)

Анна. …а потом?

Хенрик. Не знаю. Ничего.

Анна (тихо). И что будем делать?

Хенрик. Чего ты хочешь?

Анна. Уже не знаю. Такая огромная ответственность. Почему нельзя относиться к жизни чуть легкомысленнее?

Хенрик. Мы не того сорта люди.

Анна. Ты не того сорта.

Хенрик. Я не могу заставить тебя всю жизнь проторчать в Форсбуде. Если бы тебе пришлось пожертвовать своими представлениями о хорошей жизни, ты бы ведь огорчилась и возмутилась. И преисполнилась желанием мести?

Анна. Ты бы тоже, Хенрик.

Хенрик. Да. Угу. Пожалуй что.

Анна. Точно.

Хенрик. Не могу выразить, до чего мучителен для меня этот разговор.

Анна. Кто-то должен уступить. Уф, придется мне, я знаю. Не понимаю, почему я вообще завелась. Ты следуешь своему предназначению, а твое предназначение — жить и умереть в глуши среди язычников и людоедов. Это твое предназначение, ты должен ему следовать — а я следую за тобой. Может, в этом мое предназначение. Но у меня нет твоей уверенности. Наверное, я думала, что жизнь будет многоцветнее и ярче. Великие жертвы и великие чувства. А не похороны заживо. Помнишь наши фантазии о священнике и сестре милосердия и страдающем человечестве?

Хенрик. Но ведь наши мечты осуществились.

Анна. Нет, Хенрик. Мы не мечтали о Форсбуде.

Хенрик. Неужели это так ужасно?

Анна. Несколько недель назад это было вовсе не ужасно. Тогда у нас не было выбора (Легонько вздыхает.) Ах, Хенрик, я думала, что все будет так замечательно. (Вновь вздыхает.) Наверное, я была немножко наивной. (Улыбается.)

Хенрик. Бедная моя Анна. Твой глупый священник оказался вовсе не прекрасным принцем. Надо было тебе выходить за. Торстена Булина.

Анна. Но все-таки разве не странно? Торстен Булин мне был нисколечко не нужен, мне был нужен только ты.

Хенрик. Ты не захотела Торстена Булина только потому, что твоя семья сходила по нему с ума.

Анна. Ты считаешь? Может быть.

Хенрик. И вышла за меня, потому что твоя мама меня на дух не принимала.

Анна (улыбается). Вполне правдоподобно.


Больше добавить к этой сцене мне нечего.


Ниже следует отрывок из письма протопресвитера Андерса Алопеуса своему дорогому брату Настоятелю Самуэлю Граншё из Форсбуды. «Получив Твое драгоценное Послание от тринадцатого сего месяца и тщательно изучив его содержание, я поспешил попросить аудиенции у Ее Величества королевы. Вынужден заметить, что Ее Величество выказала глубокое разочарование по поводу в равной степени странного и неумного отказа со стороны молодого Бергмана. Тем не менее я осмелился, в эту болезненную минуту нерешительности, предложить некоторую отсрочку наших планов. Я смиренно предположил, что мы, возможно, действовали чересчур стремительно, и, возможно, нам следовало бы дать нашему молодому другу и его милой жене время на обдумывание, скажем, год. Ее Величество соблаговолили оценить мою мысль как достойную внимания, и посему я предлагаю Моему Высокочтимому Брату при благоприятном для сего дела случае вернуться к милостивому предложению Ее Величества. Я убежден, что мой Высокочтимый Брат, призвав на помощь всю свою мудрость, сумеет повернуть мысли нашего молодого друга в желательном направлении, не забывая при этом, вне всякого сомнения, решающего влияния очаровательной фру Анны на мысли и чувства своего супруга. Может статься, я ошибаюсь, но мне показалось, что молодая дама с энтузиазмом отнеслась к возможности столь блестящего и почетного Продвижения. Ее Величество королева особо просила меня передать моему Высокочтимому Брату, что Она с полным доверием перекладывает это деликатное поручение в опытные руки моего Уважаемого друга. И наконец, я призываю на тебя, мой Любимый Брат во Христе, и на Твой дом Божий мир и Благословение. Tuus[20] Андерс Алопеус».

Настоятель, два раза прочитав письмо, отправился отдохнуть на своем шезлонге, обдумал послание и решил ждать подходящего момента. После чего сладко заснул и спал до обеда, пока фрёкен Сэлль легким стуком в дверь не разбудила его, пригласив откушать свежего картофеля и вареной лососины. Конечно, страна переживала кризис, но на картофельных полях и в реке не было заметно ни малейшего кризиса.


В субботу, накануне Иванова дня, пастор собирает своих учеников, чтобы украсить часовню цветами и только что распустившимися ветками березы. Анна с Хенриком, в сопровождении Мии и Мейан, Петруса, сына Дага и пса Яка вышли из дома сразу после полудня. У всех, кроме Яка, в руках большие охапки белой и лиловой сирени, сломанной с кустов, пышущих ароматом и красками. Сейчас хозяин дома и все его домочадцы на пути к часовне. Внезапно Анна левой рукой обнимает мужа за талию, прижимается лбом к его плечу и- говорит, что она счастлива. «Я счастлива, Хенрик, я чувствую, что опять по-настоящему счастлива. В тот раз, наверное, ты был прав, я была слишком ослеплена блеском. Теперь я чувствую, что все это, все это ребячество позади. Ты проявил ум, это не значит, что ты всегда бываешь умным, но именно в тот раз ты был умный, а я глупая».

Все это Анна произносит шепотом, обнимая мужа за талию и приноравливаясь к его шагам, сейчас они идут в ногу, на ней белое летнее платье с высоким лифом и широкой юбкой, ботинки и чулки она сняла, идет босая и простоволосая, густые каштановые волосы заплетены в косу, закинутую за спину. Хенрик, не дав себе времени на размышления, говорит, что часто задумывался над тем, как может выглядеть Рай, скорее всего, никакого Рая нет, но если он есть, то наверняка здесь, на земле, июньским субботним полднем в приходе Вальбу. «И я, Хенрик Бергман, иду по Райским кущам в совершенном Счастье. Никогда бы не поверил. Никогда не думал, что такое может со мной случиться. Никогда в жизни. И ангелы! И райский пес! Невероятно, непостижимо!»

Учеников пятнадцать человек, семь мальчиков и восемь девочек, кое- кто из бараков вокруг лесопильни, некоторые заводские, младший сын доктора и обе дочери директора Нурденсона, Сюзанна и Хелена. Они старше всех, Сюзанне — семнадцать, Хелене — шестнадцать. Все заняты уборкой и украшением часовни под наблюдением фрёкен Магды (темно- синий передник на светлом летнем платье и широкополая шляпа.)

Появляется пастор со своими домашними в полном составе, теперь в часовенке двадцать один человек, не считая ребенка и собаки. Прервав работу, собравшиеся здороваются, переговариваются, Анна усаживается за орган, Петрус накачивает воздух, под сводами церкви звучит летний псалом фон Дюбена: «О, сладостное лето, душа моя раскрылась, о, радуйся Всевышнего дарам! Для нас с тобой земля так нарядилась».

Никто не замечает, что в дверях часовни стоит Нурденсон. На нем элегантное летнее пальто, светлый костюм и красиво завязанный галстук. Шляпу он держит в левой руке. Лицо бледно, он похудел, правый уголок рта дергается, взгляд затуманенный, жидкие седые волосы прилизаны и напомажены.

Первым обнаруживает посетителя Хенрик, но он читает благословение после песнопения. Закончив, делает несколько шагов навстречу Нурденсону. Теперь его увидели все, в церкви воцаряется тишина.


Хенрик. Добро пожаловать. Не хотите присесть, инженер Нурденсон? Или поможете нам? У нас еще множество дел осталось.

Нурденсон. Сожалею, что помешал, но я пришел за дочерьми.

Хенрик. Ценю вашу заботу, но Сюзанна и Хелена будут заняты еще примерно час. Мы собирались повторить вопросы и ответы перед завтрашним экзаменом.

Нурденсон. Я сознаю, что возникнут трудности, но боюсь, моим дочерям придется отказаться.

Хенрик. Фрёкен Сэлль наверняка охотно проводит девочек, когда мы закончим. Вам совершенно нет необходимости их ждать.

Нурденсон. Я пришел за своими дочерьми. Моими дочерьми. Сюзанной и Хеленой.

Хенрик. Я понял, что вы собираетесь забрать своих дочерей. К сожалению, в ближайший час это невозможно. Девочки заняты другими делами.

Нурденсон. Вот как. Они заняты. Другими делами. Хелена и Сюзанна заняты.

Хенрик. Таким образом, вы не сможете их забрать раньше чем через час.

Нурденсон. Сюзанна, иди сюда!

Сюзанна не двигается с места.

Нурденсон. Хелена, иди сюда!

Хелена не двигается с места.

Нурденсон (спокойно). Идите сюда, девочки. Я не могу ждать до бесконечности.

Хенрик. Давайте выйдем во двор и разберемся. Здесь, очевидно, какое-то недоразумение.

Нурденсон. По этому вопросу я могу вас успокоить, пастор. Тут нет ни малейшего недоразумения. Независимо от времени или места, Хелена и Сюзанна обязаны беспрекословно слушаться своего отца.

Хенрик. Должно быть какое-то решение.

Нурденсон (спокойно). Безусловно, пастор Бергман. Решение заключается в том, что мои дочери идут со мной. Немедленно!

Хенрик. А если они ослушаются?

Нурденсон. Не ослушаются.

Хенрик. Что произойдет, если я попрошу вас покинуть помещение церкви?

Нурденсон (тихо). Тогда я применю силу.

Хенрик. Против кого?

Нурденсон. Против кого угодно.

Хенрик. Это невозможно.

Нурденсон (примирительно). Прекратите этот спектакль, пастор Бергман. Учтиво прошу вас велеть моим дочерям пойти со мной.

Хенрик. Вы пьяны.

Нурденсон. Вы тоже пьяны, пастор Бергман. Но гораздо опаснее. Вы опьянены своей властью над моими дочерьми. Вы сознательно унижаете меня на глазах у моих детей. Тем самым вы лишаете Сюзанну и Хелену возможности принять участие в конфирмации и причастии.

Хенрик (после короткой паузы). Сюзанна и Хелена, подойдите к отцу.


Девочки бросают то, чем они занимались. Не оглядываясь, подходят к отцу и замирают, отвернувшись, руки безвольно повисли.


Нурденсон. Ваш приказ опоздал ровно на полминуты, пастор Бергман. Пятнадцать секунд назад я решил предотвратить их участие в ваших кровавых ритуалах. Когда-нибудь они будут мне благодарны.

Хенрик. Вы не можете этого сделать.

Нурденсон. Чего я не могу сделать? Не могу воспрепятствовать эмоциональному насилию, отвратительному обезьянничанию, вонючей оргии слез и крови, которым будут подвергнуты мои дети? Чего я не могу сделать, пастор Бергман?


Хенрик, нарушая хореографический рисунок, преодолевает небольшое расстояние, отделяющее его от Нурденсона. Он очень бледен, под глазами выступили синие тени, губы дрожат.


Хенрик. Вы подлец. Мстительный, ревнивый и отвратительный.

Нурденсон (недвижимый). Весьма любопытно — священник позорит отца на глазах у его детей и в присутствии свидетелей. Слышать от духовного лица такие слова в Божьем доме — ну просто восхитительно. Бог есть Любовь, и Любовь есть Бог, разве не так, пастор? Дом Бога и Любви. Так сказать, Любовный дом.

Хенрик. Я способен вас убить. (Почти неслышно.)

Нурденсон. Что? У вас голос пропал. По-моему, я различил слово «убить». Возможно ли? Сбейте меня с ног. Это совсем просто. Я не собираюсь защищаться. Вы молоды и сильны! Ударьте меня. Я стар, измотан и, как сказано, — пьян.

Анна. Хенрик! Прекрати!


Голос доносится издалека, вряд ли достигая его ушей. Неподвижность, отягощенная ненавистью, раскалывается. Нурденсон поворачивается и уходит. Дочери следуют за ним.


Зима наступила рано. Уже в начале октября над Форсбудой разразилась первая снежная буря, выведя из строя электричество, телефонную сеть, дорожное и железнодорожное сообщение. После бури ударили арктические холода. У лесопильни и в лесах вокруг завода термометр показывал минус тридцать. Стуршён и река покрылись льдом. Только водопад и стремнина внизу у пасторской усадьбы не позволили себя сковать, поток между кромками льда казался угольно-черным, вдалеке грохотал водопад.

К необычным и странным морозам добавились испытания кризисного времени, быть может, не столь ощутимые в сельской местности, как в городах. Были введены карточки на хлеб и кофе (уже год люди пили кофе из одуванчиков). Исчез карбид, стеариновые свечи и керосин стали дефицитным товаром. Но в лесу были дрова, и потому в чугунных и кафельных печах можно было поддерживать огонь. Форсбуда более или менее справлялась. Завод и лесопильня работали на полную мощность, люди не голодали, в домах и бараках тепло, и на карточки особого внимания не обращали. Но в арктической ночи было темно и тихо.


Наконец-то мать Хенрика выбралась к ним погостить. Она выглядит оживленной и вроде здоровой. Сильные морозы плохо действуют на ее астму, но кафельная печь в комнате для гостей топится днем и ночью. Фру Альма предпочитает сидеть в качалке с книгой или рукоделием, а Даг мирно играет на расстеленном одеяле или замирает у бабушкиных колен, чтобы послушать сказку. Фру Альма любит рассказывать сказки.

Солнечным днем незадолго до отъезда у фру Альмы заныл бок, ее обычные таблетки не помогают. Она встает с качалки, чтобы позвать на помощь, но валится на пол. Чтобы не напугать ребенка, она с легким смешком говорит, что толстуха бабушка такая неуклюжая, пусть Даг приведет маму или папу.

Даг тем не менее, не двигаясь с места, серьезно разглядывает упавшую бабушку: «Ты сейчас умрешь?» Потом садится на пол совсем рядом и кладет ладошку на лоб больной. Она закрывает глаза, думая, вероятно, что, может, сейчас все пройдет. Но боль в боку возобновляется с новой силой, она начинает задыхаться. Открыв глаза, она строгим голосом велит Дагу обязательно привести папу или маму или кого-нибудь другого, кто бы помог бабушке лечь в кровать.

Даг неохотно встает и отыскивает маму на кухне. Усадив Яка в чан, она моет его мыльной стружкой. Мейан варит щи, Петрус сидит за столом с книжкой про индейцев, а Миа на финских санках укатила за почтой.

Альму поднимают с пола, губы у нее посинели, боли усилились, отдают под лопатку, она опять начала задыхаться. Общими усилиями грузную женщину раздевают и укладывают в постель. Петрус и Даг, стоя в сторонке, наблюдают за удивительным спектаклем с серьезным видом, но без особого страха. Як, выскочив из чана, отряхивается, забрызгав весь пол на кухне, после чего прячется под кровать Мейан.

Хенрик пытается дозвониться до доктора, но на телефонной станции отвечают, что линия в Вальбу оборвалась под тяжестью снега, ожидается, что ее починят в конце следующей недели. Поскольку Хенрик хороший лыжник, принимается решение немедленно отправить его в путь. Он рассчитывает вернуться вместе с доктором меньше чем через два часа. Мейан поручается заняться мальчиками (и Яком, которого надо ополоснуть и вытереть). На дне банки осталось немного какао. Мейан готовит шоколад с молоком и, отрезав два толстых куска хлеба, намазывает их жиром. В пасторской усадьбе вновь воцаряется тишина. Белизна безветренна, опушка леса освещена солнцем. В комнате для гостей (собственно, детской, но Даг, пока бабушка гостит у них, спит в спальне родителей, где ему очень нравится) все еще светло.

Анна сидит у постели и держит руку старухи. Боль отпустила, больная задремывает. Безмолвие на небе и на земле. Светит солнце. Часы в столовой бьют два. Мейан и мальчики смеются. Як лает. И вновь тишина.


Альма. Анна.

Анна. Да?


Анна наклоняется вперед, видит мягкую ладонь, изрезанную мелкими линиями и черточками, веки закрыты, но слабо подрагивают, дыхание едва слышно, пульс медленный, замедляется, в уголке рта выступила слюна, жидкая прядь седых волос упала на низкий, широкий лоб. Рука.


Альма. Малыш испугался?

Анна. Не думаю.

Альма. Я имею в виду, когда я грохнулась?

Анна. Он сейчас на кухне, пьет шоколад, там Петрус и Мейан. И Як.

Альма. Я такая неуклюжая. Не удержалась. Вот грохоту наделала.

Анна. Как глупо, что никто не услышал.

Альма. Как по-твоему, Хенрик успеет вернуться?

Анна. Тут не слишком далеко. А у доктора есть лошадь и сани, и дорога расчищена.

Альма. Ты собираешься бросить Хенрика?

Анна. Нет.

Альма. У меня такое странное чувство.

Анна. У нас были сложности. Но сейчас все хорошо.

Альма. Не понимаю, почему я волнуюсь.

Анна. У нас все хорошо, бабушка.

Альма. Хенрик… нет.

Анна. Одинок?

Альма. Замкнут …нет. Не знаю. Не знаю.

Анна. Я никогда его не брошу. Обещаю.

Альма. Видишь ли, дело было так: когда Хенрик был еще совсем малец и его отца не стало, и я понятия не имела, как мы будем жить дальше… ( Замолкает.)

Анна. И?

Альма. Я сделала ужасную глупость.

Анна. Может, не надо…

Альма. Надо. Все это ужасно. Мы целый год прожили в усадьбе деда Хенрика. Дед Хенрика и его брат жили там, на севере, ты знаешь. Хиндрих был настоятель, а другой, тот, длинный, депутат риксдага. Не тогда, позднее. Нам деваться было некуда, и нас приютили в усадьбе. Я стояла в дверях и смотрела, как Хиндрих плеткой хлестал моего мальчика, ему было, наверное, столько, сколько сейчас Дагу, годика три. Это было своего рода воспитание. Для его же блага, утверждал Хиндрих. Дед Хенрика тоже смотрел, но ни словечка не обронил. Я совсем потеряла голову. Просто застыла.


Альма говорит спокойно и отчетливо, без эмоций, как будто из воспоминания о наказаниях испарились все чувства — удивительная картина, которую важно по какой-то неясной причине вызвать из небытия.


Анна. И часто это случалось?

Альма. Хиндрих был одержим этим самым «воспитанием», как он выражался. У него были взрослые дети, дочь жила дома, она в общем-то молчала. Говорила только: будь уверена, у отца самые добрые намерения, ничего страшного в этом нет, нас тоже лупили, и ничего дурного с нами не случилось. Ты чересчур чувствительная. Мальчик тоже стал неженкой, в тебя. Его надо закалять. Вот такое она болтала. Бабушка Хенрика была женщина добрая, но боязливая, она никогда не решалась… может, пару раз.

Анна. Но, тетя Альма, вы ведь не остались там?

Альма. Нет. Однажды я взяла сына и поехала в Эльфвик, ну, ты знаешь, к сестрам в Эльфвик, в то время там было не так роскошно. Но вполне прилично. Бленда, та, у которой есть голова на плечах, одолжила мне денег. Она не хотела, чтобы мы жили с ней, потому что не любила меня. Но одолжила мне немного денег. И мы переехали в Сёдерхамн.

Анна. Мужественный поступок.

Альма. Мужественный?

Анна. Хотите попить? Чаю?

Альма. Спасибо, у меня от этих таблеток во рту пересохло.


Анна кладет руку Альмы на одеяло, Альма лежит совершенно неподвижно. Солнце еще не зашло, но скрылось за деревьями, и тени в комнате сгустились. Длинные, вытянутые облака подернуты морозной зеленью.

На кухне покой и уют. Петрус читает вслух Дагу, они пристроились рядышком за кухонным столом. Мейан погружена в рукоделие. Ароматно дымят щи. Як после помывки в изнеможении растянулся на полу. День угасает.


Мейан. Как себя чувствует старая фру?

Анна. Кажется, заснула.

Мейан. У нее были сильные боли?

Анна. Безусловно. Надо бы приготовить ей чаю.

Мейан. Сейчас сделаю.

Анна. Дагу пора спать. Пойду уложу его. Хенрик с доктором должны явиться с минуты на минуту, правда?


Ожившие, вновь обретенные будни. Спокойные голоса, привычные действия, дела. Анна зовет сына, который неохотно отрывается от читающего вслух Петруса. Як машет хвостом, показывая, что он бодрствует, но страшно устал. Мейан, заварив липовый чай, наливает его в большую, расписанную цветами чашку, кладет на тарелку несколько сухарей. Анна берет Дага на руки и поднимается по лестнице. «Я хочу сам», — говорит он грустно, но и не думает вырываться. Вот он стоит на кровати, рубашка и штанишки уже сняты. «Пописать хочешь?» — «Нет, я уже писал». — «У тебя дыра на чулке, надо надеть другие!» — «Нет, спасибо, новые чулки колючие». «Быстро в постель, вот так, поцелуй маму, вот так. А куда поцеловать Дага? Ага, в носик. Пожалуйста».

Анна отгораживает кроватку Дага зеленой ширмой. «Бабушка умрет?» — тихо спрашивает Даг. «Нет, не умрет, доктор придет с минуты на минуту».

«А когда смерть придет за бабушкой и погрузит ее на тачку, она может и еще кого-нибудь прихватить?» — спрашивает Даг. «Что ты такое болтаешь», — говорит Анна, по-прежнему стоя рядом с ширмой. В белой комнате густой сумрак, сквозь окна втекает и вытекает не дающий тени снежный свет. «А вдруг она меня по ошибке прихватит. Или маму». — «Смерть не приходит с тачкой, — говорит Анна. — Откуда ты это взял?» — «Папа читал тетям книгу!» — «Ах, вот оно что, а ты слышал? Но понимаешь, это ведь сказка. Смерть не приходит с тачкой, и смерть не ошибается. Если бабушка умрет, так потому, что она очень устала и ей страшно больно». Даг внимательно слушает материны объяснения. А потом спрашивает: «Дети тоже умирают?» Анна в задумчивости молчит и тут слышит, как Хенрик снимает лыжи и, топая на крыльце, отряхивает снег с пьексов.

«Папа вернулся, — говорит Анна. — Спи, мой мальчик, мы как-нибудь поговорим обо всем этом, когда у нас будет побольше времени». Она быстро проводит рукой по его лбу и щеке, и он безропотно закрывает глаза.


Хенрик. Доктора нет дома, но сестра Бленда обещала немедленно ему передать, как только он вернется. Несчастный случай в кузне.

Мейан. Старая фру спит. Я подала ей чай, а она сказала, что хочет спать. Но чаю немножко выпила. Я помогла ей.


Хенрик в сенях расшнуровывает пьексы, лицо у него раскраснелось от мороза, он нанес в сени снега, полушубок и шапка брошены на дровяной ларь. Он шмыгает носом.


Анна. Я довольно долго сидела у нее, голова у нее совершенно ясная. Может быть, приступ на сей раз миновал.

Хенрик. Поднимусь к ней, взгляну.

Анна. Лучше я! Ты весь потный, я положила тебе сухую одежду возле печи в кабинете.

Хенрик. Нельзя ли сегодня пообедать пораньше? У меня в шесть часов назначена встреча с людьми и с церковным старостой.

Мейан. Через десять минут можно садиться.

Анна. Я тоже должна была пойти. Насчет рождественского базара. Тебе придется сказать, что я никак не могу.


Хенрик на цыпочках поднимается наверх, чтобы переодеться, а Анна осторожно открывает дверь в комнату, где спит фру Альма. Она сразу же понимает, что старуха умерла, но на всякий случай подходит к кровати и делает быстрый профессиональный осмотр. Закрывает покойной глаза, складывает ей руки на груди и убирает со лба, еще теплого и чуть влажного, волосы. Потом зажигает полуобгоревшую стеариновую свечу на ночной тумбочке и свечу, стоящую на высоком зеленом комоде. Затем возвращается к кровати и смотрит на покойную. Пытается понять, что она чувствует: да, торжественность. Жалость. Величие смерти. Из твоего чрева появился на свет Хенрик.

Услышав шаги Хенрика на лестнице, она выходит из комнаты и закрывает за собой дверь. Он сразу понимает, что произошло, на мгновение замирает на последней ступеньке лестницы, а потом, взяв Анну за правую руку, начинает плакать, громко, непривычно, без слез. Странный, душераздирающий плач. Анна, преодолев первую растерянность, тянет его с собой в комнату к покойной. Он останавливается у дверей, плач быстро прекращается — словно бы это нечто запретное, с чем надо справиться как можно быстрее.


Анна. Она просто заснула, это видно.

Хенрик. Да, но в одиночестве. В одиночестве. Она всегда была одинока.


В начале ноября в районе Стуршёна разражается снежный буран, который с короткими перерывами продолжается почти целую неделю. Стужа словно пламенем горелки обжигает людей и их жилища, выедает спинной мозг, минус тридцать, буран — это настоящий ад, гибель земли.

Как-то рассветным утром Анну рвет в ведро, сначала она решила, что виновата салака, она была жирная, отвратительная. Потом ее рвет еще раз, от страха Анна покрывается испариной. Нет, это не салака. Хенрик поддерживает ей голову, он стоит в кальсонах и нижней рубахе, только что приступил к бритью, лицо в мыльной пене. «Тогда, значит, колбаса на бутерброде вчера вечером, я почувствовал тухловатый запах». — «Я не ела колбасы, — возражает Анна, беспомощно глядя в зеркало. — Не ела». — «Ну, тогда не знаю. Может, живот переохладила в уборной». — «Не думаю, — бормочет Анна, спускает рубашку и обнажает левую грудь. — Видишь!» — говорит она. «Что? Что я должен увидеть?»


Анна. Черт подери, неужели не видишь, что она стала…

Хенрик. Красивее?

Анна. Идиот! Неужели ты не видишь, что она изменилась?

Хенрик. За ночь?

Анна. А вдруг я беременна?

Хенрик. Что? Мы же были…

Анна. …осторожными. Хотя я не знаю, что ты, собственно, имеешь в виду под осторожностью.

Хенрик. …ты же говорила, что хочешь ребенка.

Анна. …это просто слова.

Хенрик. …когда мама…

Анна. …Э!

Хенрик. Жилки появились.

Анна. …она здорово увеличилась всего за одну ночь. Сейчас опять вырвет.

Хенрик. Встань на колени. Я подержу тебе голову.

Анна. Ничего не выходит.

Хенрик (садится на пол). Иди сюда, я тебя обниму.

Анна. Мне холодно. Почему все время такая холодина?

Хенрик (укутывает ее в одеяло). Сейчас согреешься.

Анна. Ты меня мылом перемазал.

Хенрик. Девочка моя любимая. Похныкай, пожалуйся!

Анна. Я такая несчастная, Хенрик.

Хенрик. Такая несчастная?

Анна. Почему должно быть так жутко холодно и так жутко темно? Можешь мне ответить?

Хенрик. Мы сами выбрали такую жизнь.

Анна. И так тихо. И так одиноко. Давай куда-нибудь поедем, а? Всего на пару недель. На неделю.

Хенрик. Где мы возьмем деньги?

Анна. У меня есть деньги. Я плачу.

Хенрик. Я не могу уехать сейчас, когда у настоятеля инфлюэнца, ты же знаешь.

Анна. Фу, черт, до чего мне плохо.

Хенрик. Залезай в постель.

Анна. Нет, с тобой лучше. (Обнимаются.)

Хенрик. Жалуйся, жалуйся!

Анна. Я страшно скучаю по маме! Сумасшествие какое-то, но я жутко соскучилась по маме.

Хенрик. Я напишу ей вежливое письмо и попрошу приехать навестить нас: «Тетя Карин доставит нам искреннюю радость, если наконец, несмотря на все неудобства, соберется навестить нас в нашей глуши».

Анна. Полный кошмар.

Хенрик. Тогда уж и не знаю.

Анна. Я скучаю по Трэдгордсгатан. По маме, Лисен и Трэдгордсгатан. И по Эрнсту! (Всплакнула.) Я соскучилась по моему брату!

Хенрик. Бедная моя, любимая девочка.

Анна. А ты хочешь еще одного ребенка? Отвечай честно. Хочешь еще одного малыша?

Хенрик. Я хочу десяток. Ты знаешь.

Анна. И лучше девочек?

Хенрик. Раз ты спросила, я отвечаю — на этот раз мне бы хотелось девочку. Тебе ведь тоже хочется девочку.

Анна. Мне совершенно не хочется быть беременной.

Хенрик. Я буду особенно внимательным и заботливым.

Анна. Ты такой, какой есть.

Хенрик. Что это за тон?

Анна. Ты совершенное дитя, Хенрик. Мне хочется, чтобы у меня наконец был взрослый, зрелый муж.

Хенрик. И ты сама бы смогла быть маленькой девочкой.

Анна (дружелюбно). Глупо и банально.

Хенрик. Если хочешь поехать к маме на пару месяцев…

Анна. И дать ей в руки такой козырь? Ни за что!

Хенрик. Ну, тогда не знаю.


Они сидят на полу в обнимку, укутавшись в одеяло. Светает, снег валит и бесчинствует, беззвучно, но не зная пощады.


Вечер четверга в начале декабря. Собрание кружка рукоделия в пасторской усадьбе. Все как обычно, но гостей непривычно мало, всего пять человек, причину чего следует искать не только в морозе, плохих дорогах или нехватке керосина, свечей, кофе и других предметов первой необходимости.

Есть повод представить присутствующих: Гертруд Талльрут семьдесят, она вдовствует уже не один год, муж работал в кузне. Сейчас она помогает на почте, когда требуется дополнительная рабочая сила. Высокая, худая, сгорбленная, глаза за стеклами пенсне ясные, жидкие волосы, на тяжелом подбородке что-то вроде бороденки, характер веселый, голос глубокий. На ней просторная вязаная кофта, на ногах сапоги. Ковыряет в ухе спицей, выглядит это жутковато.

Альве Нюквист около пятидесяти, она много лет служит в заводской конторе. Общительная, лицо круглое, с бледным румянцем, глаза черные и любопытные. Обожает рассказывать о местных катастрофах и интересных слухах. Не замужем, без нежности ухаживает за увечной кузиной. Начитанна, набожна, ездит за границу. Она принадлежит, так сказать, к заводской верхушке, поскольку живет на наследство отца, удачливого оптовика в Евле.

Фру Магна Флинк за эти годы стала другом пасторской семьи. Ее муж большую часть года проводит в разъездах как представитель фирмы станков, главный офис которой расположен в Ёнчёпинге. Магна — темноволосая, статная красавица с решительным характером и полным сознанием собственной значительности. Она возглавляет местную женскую организацию гражданской обороны. Дети выросли и учатся в Уппсале. В характере Магны есть неприятные черточки — она ревнива и властолюбива, но весьма умело это скрывает.

Мэрте Веркелин, новой учительнице младших классов, тридцать. Добрая душа, сразу заметно, молчаливая, глаза голубые, чуть навыкате. С лица не сходит удивленное выражение, густые пепельные волосы, женственная, о чем она сама не подозревает. Поскольку она в этих местах новенькая, она мало что знает о здешних делах.

Текла Крунстрём замужем за рабочим с лесопильни. Мать пятерых детей. Острый взгляд серых глаз, широкий лоб, высокие скулы, большой рот (зубы все на месте), большая грудь и большой зад. Нос курносый, короткая стрижка, небольшого росточка. Эти пять женщин принимают участие в нынешнем собрании кружка рукоделия, они пьют кофе из одуванчиков и слушают пастора, читающего им вслух.


Хенрик (громко читает). «Гнев, овладевший Люсьеном после этого поражения, отнюдь не лишил его мужества, напротив, придал новые силы его тщеславию. Как и все люди, которые инстинктивно стремятся в высший свет, достигают его, еще не будучи к этому готовыми, Люсьен был намерен пожертвовать всем, чтобы остаться в высшем обществе. Во время прогулки он вытаскивал, одну за другой, вонзенные в него отравленные стрелы. Громко говорил сам с собой, отбривал встреченных им дураков, находил колкие ответы на дурацкие вопросы, сердясь на себя за то, что его остроумие оказалось столь запоздалым…»


Хенрик замолкает, переворачивает страницу — новая глава, он захлопывает книгу и кладет ее на круглый стол с керосиновой лампой. Анна встает и наливает ему кофе. Присутствующие вроде бы полностью поглощены своим рукоделием. Хенрик, пригубив горький напиток, отставляет чашку.


Хенрик. Мне, в отличие от героя Бальзака, хотелось бы перейти прямо к делу.


Гости будто и не слышат. Анна обходит их, предлагая еще по чашечке. Пес Як зевает.


Хенрик. Мне бы хотелось узнать, почему нас в последнее время так мало.


Молчание.


Хенрик. В начале осени нас собиралось от двадцати одного до тридцати пяти человек. Сейчас нас (считает) пятеро. Кроме Анны и меня самого — и Яка, разумеется.


Молчание.


Хенрик. Предположим, виноват мороз и плохие дороги, но думаю, это объяснение не полно.


Молчание. Все сосредоточенно работают.


Хенрик. Хорошо, тогда я спрошу прямо. Что вы полагаете, фру Талльрут? Вы иногда работаете на почте и встречаетесь с людьми.


Гертруд Талльрут в ответ на такое прямое обращение чешет подбородок и, прищурившись, бросает взгляд поверх пенсне.


Гертруд. Не знаю, что и ответить. (Пауза.) Мне кажется, люди немножко боятся или как там еще сказать. Не знаю, но мне так кажется.

Хенрик (ошеломленно). Боятся?

Текла. Я не из тех, кто особо прилежно посещает церковь, вовсе нет. Но кое-какие вещи трудно не заметить.

Хенрик. Да, люди не слишком часто ходят в церковь.

Текла. Одно с другим не связано.

Магна. Верно.


Кое-кто из женщин соглашается: да, тут разные причины. Молчание.


Хенрик. Да.

Мэрта. Может, это из-за проповедника пятидесятников.

Хенрик. Забудем про церковь и поговорим о наших четвергах. Фру Талльрут говорит, что люди боятся. Чего бы им бояться?

Альва (живо). Это всем известно.

Хенрик. Мне нет.

Альва. Говорят, в конторе есть список всех, кто участвует в кружке рукоделия.

Хенрик. Это правда?

Альва. Я сама не видела его, но Турстенссон из конторы сказал, что список есть и что он хранится в сейфе инженера.

Хенрик. Зачем Нурденсону такой список?

Текла. Нетрудно догадаться. Ежели это правда.

Альва. А почему бы это было неправдой?

Текла (сердито). Потому что этот Турстенссон — дерьмо, он может придумать что угодно, только чтобы попугать. Точно как его господин и хозяин.

Хенрик. Я все равно не понимаю. Неужели Нурденсон…

Альва. Я тоже слышала болтовню про этот список. А кто-нибудь пострадал?

Гертруд. Еще бы. Юханссона, Бергквиста и Фрюдена вышвырнули без объяснений, а Гранстрёма перевели на более тяжелую и хуже оплачиваемую работу.

Текла. Бригадир, я имею в виду Сантессона, спросил моего Адольфа, хожу ли я по-прежнему на эти бабские посиделки у пастора. «Твоя баба все еще ходит на эти бабские посиделки у нашего бабы-пастора?» Адольф рассвирепел и ответил, что Сантессон сам хуже бабы и не его собачье дело, чем он и его Текла занимаются по четвергам.

Хенрик (побледнев). Это невероятно!

Мэрта. Никто не забыл того случая в часовне с Нурденсоном на прошлый Иванов день.

Гертруд. Ясное дело. Это надо понимать.

Мэрта. Я немного знаю Сюзанну, его старшую. Сюзанна не раз говорила, что отец никогда не простит, как его унизили в присутствии конфирмантов, он никогда не простит.

Хенрик (в ужасе). Но почему никто…

Текла. Почему никто ничего не сказал? Не много ли вы хотите, пастор, а?

Альва. Говорили много, только не пастору. И не пасторше.

Анна. Магна, ты об этом знала? И ни слова нам не сказала. Это же…

Магна. Я слышала какие-то сплетни, но не обращала на них внимания, потому что, по-моему…

Анна. Но ты ведь видела, что наши четверги…

Магна. Видела, конечно. Но, по-моему, есть более подходящее объяснение.

Анна. Более подходящее? Что ты имеешь в виду?

Магна. Об этом мы поговорим в другой раз.

Анна. А почему не сейчас?

Магна. Потому что тогда и фру Крунстрём, и фру Талльрут расстроятся, а я этого не хочу.

Хенрик. Я хочу — я требую (возмущенно), требую, чтобы ты рассказала все, что знаешь. Или думаешь, что знаешь.

Текла. Из-за меня пусть не смущается. Я уже и так вся киплю, больше некуда.

Гертруд. Ежели это то, о чем мы все знаем, так уж лучше спросить пастора напрямую.

Альва (внезапно). Хотя, по-моему, есть и третье объяснение.

Хенрик (по-настоящему испуган). Магна, ты утверждаешь, что ты наш друг. Я прошу тебя. Расскажи, что тебе известно.

Магна. Настоятель рассказал своей экономке фрёкен Сэлль, что Хенрик с Анной были во Дворце у королевы Виктории в июне, в начале июня, кажется. Фрёкен Сэлль проговорилась об этом кое-кому из нашей организации гражданской обороны, наверное, все наперебой хвалили Хенрика, тут она и сказала, что долго он у нас не задержится, потому что ему предложили место придворного проповедника. Ну, а потом наступило лето, пришла осень, все только об этом и говорили, и, как я могу предположить, многие были расстроены. Кое-кто посчитал, что Хенрик — человек двуличный, поскольку он не признается, что скоро покинет нас.

Анна. Почему ты сама ничего не сказала?

Магна (обиженно). Если вы оба собрались уезжать, ничего никому не говоря, то я не из тех, кто побежит следом спрашивать о причинах.

Анна. Но, Магна!

Магна. Словечко-другое можно было бы сказать. Чего уж тут говорить.

Анна. Но, Магна! Мы же отказались! Хенрику сделали предложение весной. И речь вовсе не шла о месте придворного проповедника. Ему предложили место священника в большой больнице, Правление которой возглавляет королева. Предложение соблазнительное, ничего удивительного тут нет. Но Хенрик отказался. Я была не так тверда. Но Хенрик отказался.

Магна. Вот как. (Все еще оскорбленно.)

Анна. Теперь ты все знаешь. О чем же тут было рассказывать.

Магна. По этому поводу могут быть разные точки зрения.

Анна. Ничего не изменилось. Мы остаемся. Мы решили.

Магна. Что-то вроде жертвы?

Анна. Мы хотим остаться здесь.

Магна. Очень мило.

Хенрик. Не понимаю, почему ты так сердита.

Магна. Я не сердита, я расстроена.

Хенрик. Не понимаю, почему ты расстроена.

Магна. Ну да, конечно.

Текла. Когда вы приехали сюда, в Форсбуду, мы обрадовались или как это еще назвать. Я хочу сказать, не только те, кто постоянно ходит в церковь, но большинство были довольны.


Открывается дверь, в комнату входит Миа с охапкой дров. Раздув угли в кафельной печи, она подкладывает дрова — огонь разгорается.


Гертруд. Иногда вдруг воображаешь себе, что существует какая-то общность.

Мэрта. Пастор приходил изредка к нам в школу, читал утреннюю молитву или вел урок библейской истории. Это была большая радость, Должна вам признаться. И для детей, и для меня. Мы не могли дождаться прихода пастора. И говорили: он уже давно не был у нас, значит, скоро придет.

Хенрик. Почему же никто ничего не говорил?

Мэрта (растерянно). Что нам надо было говорить?

Хенрик. Вы могли бы сказать: приходите поскорее опять.

Мэрта. Нам надо было так сказать?

Хенрик. Хотя бы так.

Мэрта. Извините, пастор, но это было бы не совсем удобно. Это могло показаться назойливым.

Хенрик. Но мы ведь считали себя одной семьей?


Молчание. Гертруд Талльрут, разглаживая на столе свое вязание, качает головой. Альва Нюквист подшивает край, споро работает игла. Белыми короткими зубами перекусывает нитку, бросая вокруг острые, любопытные взгляды. Магна Флинк сидит без дела, сложив большие руки на животе, пяльцы лежат рядом на столе. Расстроенная, с раскрасневшимися щеками, она то и дело сглатывает. Мэрта Веркелин тянется за книгой, из которой читали, и начинает листать ее, не видя. Она незаметно вздыхает. Текла Крунстрём, развернувшись всем своим грузным телом, смотрит на Анну, которая стоит у нее за спиной с кофейником. Хенрик положил руки на подлокотники кресла: невольная иллюстрация чувства — что же такое происходит в эту минуту здесь, в нашей хорошо знакомой столовой, при свете нашей милой лампы, которая, кстати, слегка коптит, керосин никуда не годится. Надо подойти к столу и поправить фитиль, чтобы пламя не коптило в потолок. Хенрик осторожно встает, подходит к столу и, подняв руки, уменьшает красноватое, дымящее пламя.


Хенрик. Коптит.

Гертруд. Керосин плохой.

Альва. В Евле керосина вообще не достать. В конторе говорили.

Текла. Скоро будем сидеть в темноте, как какие-нибудь первобытные дикари. И грызть старые кости.

Мэрта. Папа написал, что мы наверняка вступим в войну. Чтобы помочь Финляндии. И тогда придут русские со своим флотом, нападут на Сёдерхамн, и Евле, и Лулео и все сожгут и разорят, как в прошлый раз.

Анна. Война должна скоро кончиться.

Текла. Она кончится только тогда, когда народ возьмет власть в свои руки и перебьет генералов.


Вновь воцаряется молчание. Хенрик садится на стул у обеденного стола, проводит рукой по лицу, головокружительное чувство нереальности не отпускает его.


Хенрик. Значит, мы с Анной все вообразили?

Текла. Что вы имеете в виду, пастор?

Хенрик. Мы думали, что мы… (Замолкает.)

Гертруд. Никто не винит ни вас, пастор, ни вашу жену. Вы делаете все, что можете. В благих намерениях нет ничего дурного. Клубок все равно в конце концов запутается.

Текла. На вашем месте, пастор, я приняла бы предложение и уехала бы отсюда как можно скорее. Здесь, в Форсбуде, делать нечего.

Анна (тихо). Мы думали, что сможем принести пользу.

Текла. Простите, какую такую пользу?

Анна. Принести пользу. (Беспомощно.)

Текла. Очень трогательно. До слез.

Гертруд. Не язви, Текла.

Текла. Что могут такой вот маленький, красивый пастор и его красивая женушка сделать в нашей проклятой глухомани?

Гертруд. Текла, сейчас ты говоришь, как настоящий большевик.

Текла. Э, чушь собачья. Послушай, Гертруд, тебе сейчас никого защищать не требуется. И меньше всего пастора. У него все в порядке. Он получает твердый доход от государства.

Альва. Я слышала другое объяснение.

Текла. Твои объяснения никому не интересны. Ну, я пойду домой, пока не начала болтать чепуху.


Текла Крунстрём вздыхает и принимается обстоятельно собирать свои вещи. Наконец снимает очки и прячет их в видавший виды футляр. Бросает долгий взгляд на Анну.


Анна. Можно задать вам вопрос, фру Крунстрём?

Текла. Пожалуйста.

Анна. Зачем вы приходили сюда каждый четверг? Я хочу сказать, если…

Текла. Между нами и вами нет ничего общего. Вы не понимаете наших мыслей и не понимаете нас. Так во всем.

Анна. Вы не ответили на мой вопрос.

Текла. Вот как. Ну да. Ответ простой. Мне нравились и пастор, и его жена. Мне нравилось слушать, как он читает вслух эти романы. Мне хотелось посидеть здесь пару часов со всеми остальными. Наверное, мне это казалось приятным.


Она молча пожимает Анне руку, кивает остальным женщинам. Прощание, немногословное и смущенное, слова повисли в воздухе, точно мокрые тряпки. Альва Нюквист решила быть полезной — она убирает со стола, серебряной щеточкой сметает крошки, помогает сложить скатерть. Внезапно она говорит: «Ой, кажется, все ушли, одна я осталась». Анна и Хенрик в нерешительности, друг на друга не смотрят.


Альва. Много чего здесь наболтали. И потом, конечно, этот список. Но я думаю, есть другая причина. Похуже. Сплетня, само собой, как и все остальное.


Анна, Хенрик и Альва стоят посреди комнаты. Хенрик пытается разжечь трубку, Анна взяла кочергу, чтобы поворошить угли в печи. Альва, скрестив руки на груди и чуть откинув голову, щурится из-под полуопущенных век. Ни Анна, ни Хенрик не просят ее остаться или высказаться.


Альва. Ежели бы я не знала, что это постыдный, да, постыдный оговор, не сказала бы ни слова, это точно. И вы это должны понять.


Она ждет реакции, но напрасно. Откашлявшись, она опускает голову и разглядывает носок ботинка, выглядывающий из-под юбки.


Альва. О самом ядовитом, верно, никому не хотелось упоминать. Мне, правда, очень жалко вас обоих. А особенно жалко пасторшу, конечно.


Она выжидает несколько секунд, но ответа не последовало. Як поднимается и встает рядом с Анной.


Альва. Многие считают, что самое ужасное — это тайное общение с Нурденсоном. Скорее всего, имеется в виду общение с фру Нурденсон. Или, вернее, общение пастора с фру Нурденсон. Многие возмущены. И говорят, что понимают, почему Нурденсон так ненавидит пастора. Я все о той истории с его дочерьми. Верно, дело было не в дочерях. Многие считают, что Нурденсона можно пожалеть. Что это стыд и срам. Я не собираюсь сплетничать, но всем известно, что фру Нурденсон, что Элин — особа ветреная. Она хороша собой, настоящая фру Нурденсон. И так приветливо улыбается, но вокруг нее витает смрадный запах, да, смрадный запах похоти. Так что этот список, ежели он вообще существует, пожалуй, не истинная причина того, почему люди перестали ходить в церковь и на четверги.


Все это произносится вежливым, деловым тоном. Фру Альва Нюквист не распаляет себя и не торопится. Она переводит взгляд своих темных глаз с Анны на Хенрика и обратно, изредка улыбаясь мимолетной, извиняющейся улыбкой. Закончив свое сообщение, она делает беспомощный жест рукой: теперь я все сказала. Это было больно, но необходимо, простите меня, мы ведь не верим в это чудовищное…

Хенрик утвердительно кивает и жмет ей руку.


Хенрик. Спасибо за информацию. Весьма ценные сведения. Мы с Анной вам очень благодарны. Какой вечер, фру Нюквист! Я ошеломлен. Мы ошеломлены. И благодарны. (Улыбается.)


Наконец Альва Нюквист удаляется. Дверь прихожей захлопывается. Хенрик запирает и поворачивается к Анне. Лицо его бледно, но он смеется.


Хенрик. Теперь, Анна! Теперь я знаю твердо. Знаю твердо, как важно, чтобы мы не обманули этих людей, Анна!


Он растроганно обнимает ее и потому не видит ее лица. Внезапно кто-то начинает царапаться в стекло входной двери, после чего раздается громкий стук. Анна выскальзывает из объятий мужа и открывает.

На крыльце Мэрта Веркелин. Она взволнована, на глазах слезы. «Простите за беспокойство, простите, но я должна сказать вам что-то важное». Анна впускает гостью. Та останавливается у двери под высоко висящей керосиновой лампой, приваливается спиной к стене и бурно рыдает, одновременно стаскивая толстые варежки и меховую шапку, распущенные пепельные волосы струятся по плечам. Анна и Хенрик неприятно удивлены. «Давайте зайдем присядем», — говорит нехотя Анна.

Мэрта Веркелин энергично трясет головой и сморкается: «Нет, нет, я сейчас пойду, просто я сперва должна вам кое-что сказать». Так они и стоят — Мэрта, привалившись к стене, Хенрик, положив руку на перила лестницы, Анна возле дверей в столовую. Мэрта тянет за концы своей длинной шали.


Мэрта. Все так ужасно, я так расстроилась. Почему должно быть так, как сегодня вечером? Это же… нелепо. Ненормально. И мне было так стыдно. Стыдно, что я не осмелилась сказать то, о чем все время думала. А я думала, что все происходящее — точь-в-точь история с моей блузкой.


Она еще раз сморкается. Сейчас, взволнованная, со слезами на слегка выпуклых глазах, припухшими от плача губами и блестящими волосами, рассыпанными по плечам, она поразительно хороша.


Мэрта. Как было с моей блузкой. Однажды я надела красивую блузку. Это было весной, погода прекрасная. Мне хотелось, чтобы мои ученики увидели меня нарядно одетой. Увидели что-нибудь красивое. Блузка из настоящих кружев с высоким воротничком и пуговицами на русский манер, если вы понимаете, о чем я говорю, рукава широкие, а манжеты из другого материала. Кружева ажурные, а под ними красный шелк, и я приколола золотую брошь, которая досталась мне по наследству. Я приколола ее у горла, а волосы заплела в толстую косу на спине. И пошла к детям, и мы с ними спустились по склону рядом со школой, и там проводили занятия, ничего странного в этом не было. А потом пошли разговоры. О блузке. Прямо ничего не говорили. И я умирала со стыда. Словно сделала что-то неприличное. Но ни разу никто мне прямо ничего не сказал. (Пауза.) И сегодня вечером было точь-в-точь как с блузкой. Не умею объяснить, но это то же самое. Откуда такая ненависть, откуда такое отвращение? Здесь в этом мраке и без того несладко. И теперь пастор уедет, понятное дело. Ни вам, ни вашей жене совершенно ни к чему терпеть подобные гадости и эту темень. А я вынуждена остаться. Мне не предлагают место учительницы во дворце. (Смеется.) Вы думаете, я завидую, но я не завидую, простите меня! Я желаю вам выбраться отсюда. Ну вот, теперь я пойду, бедненькие, вы и так расстроены после всех сегодняшних гадостей, а тут еще я являюсь и реву. Спокойной ночи, и простите меня. Нет, ничего не говорите, спасибо, что проявили ко мне такое терпение. Спокойной ночи.


Мэрта Веркелин протягивает свою тонкую руку и еще раз желает спокойной ночи. И ныряет в арктическую ночь, трусцой преодолевает пригорок, ведущий к воротам, и пропадает из виду.

Анна гасит свет в столовой и закрывает заслонки печей. Под ложечкой ворочается тяжелый, бессловесный гнев. Хенрик тушит лампу в прихожей. В холле второго этажа перед спальней и кабинетом слабо колеблется пламя ночника. В окно справа от лестницы льется лунный свет. На лоскутном ковре разбросаны игрушки и кубики. Петрус и Даг устроили из холла комнату для игр, хотя это запрещено после того, как Даг свалился с крутой лестницы. Хенрик входит в спальню, зажигает ночники возле кроватей, быстро раздевается, умывается в тазу, чистит зубы. Печь вечером протопили, она еще горячая, шторы тщательно задернуты.

Анна собирает игрушки и кубики. Ходит взад-вперед по холлу как попало, не торопясь. Бросает что-то со стуком в большой деревянный ящик. Потом все оставляет и открывает дверь в комнату, где спят Даг и Петрус. (Это, собственно, комната Анны, которую во время пребывания Альмы переоборудовали в детскую. После смерти Альмы перебраться обратно так и не собрались.) Мальчики спят глубоким безмятежным сном. Даг лежит в постели Петруса. Анна берет сына и перекладывает его в его собственную кровать, проводит рукой по его головке, волосам, щеке. Гнев, не выраженный словами. Петрус дышит беззвучно, лицо разгладилось, рот приоткрыт, веки подрагивают, на вытянутой шее бьется пульс. Может, он не спит? Притворяется? Нет, спит, почти наверняка.

Гнев на Хенрика, бессловесный, слепой. Бродит ощупью, спотыкается. Ребенок в животе ворочается беспокойно, без нежности.

Она закрывает дверь и возобновляет уборку в холле. Деревянный паровоз, еловые шишки и картонный кружок, кубики, большой оловянный солдатик, мишка с оторванным ухом. Хенрик чистит зубы и сплевывает в таз, сплевывает в таз, она сотни раз просила его сплевывать в ведро. Лоскутная дорожка кое-как приглушает нерешительные шаги Анны. Хенрик почистил зубы, сливает грязную воду в ведро. Становится совсем тихо, потому что Анна замерла с тряпичной куклой в руках. Лунный свет.


Хенрик (невидимый). Ты идешь?

Анна. Скоро.

Хенрик (невидимый). Что-то случилось?

Анна. Нет, вовсе нет.


Анна делает несколько шагов, останавливается в нерешительности, идет обратно, опять останавливается, бросает тряпичную куклу в ящик.


Хенрик (невидимый). Ну и топочешь же ты там.

Анна. Да что ты говоришь?

Хенрик. Но туфли красивые. (Выглядывает.) На высоких каблуках.

Анна. Может, не слишком подходящие?

Хенрик. Что ты хочешь сказать?

Анна. Для сегодняшнего вечера.

Хенрик. Да нет, почему? (Не двигается, короткая пауза.) Ты идешь?

Анна. Скоро.

Хенрик (растерянно). Так я, пожалуй, лягу?

Анна. Я скоро приду.

Хенрик. Ага. (Отходит от двери.) Ладно… (Пауза.)

Анна. Хенрик.

Хенрик. Да? (Возится с подушками.)

Анна. Мы должны отослать Петруса. Чем скорее, тем лучше.

Хенрик. Анна, милая, поговорим об этом завтра, хорошо?

Анна. Нет, сейчас!


Стоя на пороге спальни, она начинает вынимать из волос шпильки, лицо вполоборота, голос ее не слушается, дыхание учащенное.


Хенрик. Почему вдруг такая спешка с Петрусом? Бедняга, он ведь никому не мешает.

Анна. Я не обещала, что он здесь останется навсегда. Я не обещала заменить ему мать. Ты должен поговорить с фру Юханссон.

Хенрик. Разумеется. (Сговорчиво.) Я поговорю с фру Юханссон.

Анна (с внутренней дрожью). И без того тяжело. Я не могу взваливать на себя ответственность еще за одного ребенка, тебе следовало бы это понимать.

Хенрик. Не злись, пожалуйста, Анна.

Анна. Я не злюсь. С чего бы мне злиться?

Хенрик (садится на кровать). Иди сюда, сядь.

Анна. Мне и здесь хорошо.

Хенрик. Я поговорю с фру Юханссон.

Анна. Немедленно. Завтра.

Хенрик. Как можно скорее.

Анна. Я пыталась полюбить этого беднягу, но у меня ничего не выходит. Он как собака.

Хенрик. Ты ведь любишь собак.

Анна (чуть улыбается). Идиот.

Хенрик. Да, он нам чужой.

Анна. Чужой. И хорошо бы побыстрее покончить с этим делом.

Хенрик. Слез, конечно, не оберешься. Бедный малыш.

Анна. У нас, между прочим, свой будет.

Хенрик (покорно). Да, разумеется.

Анна. Он беспрестанно толкается и буянит.

Хенрик. Она. Это девочка.

Анна. Петрус… Он смотрит на меня своими собачьими глазами, а я злюсь, а потом злюсь на себя, потому что нельзя испытывать отвращения к детям.

Хенрик (устало). Сегодня у нас был трудный вечер, а завтра мне вставать в шесть, давай спать, а?

Анна. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Хенрик (покорно). Конечно, понимаю.

Анна (ложится). Тогда давай спать. Спокойной ночи.

Хенрик (целует ее). Спокойной ночи, злючка.

Анна (целует его). Спокойной ночи, пастор.


Она задувает свечу. Лунный свет. Петрус Фарг неподвижно стоит в холле. На нем длинная ночная рубашка с красной каймой и носки.


Утром — ледяное безветрие и туман. Падает редкий снежок. В пасторской усадьбе неутомимая Мейан лежит в постели, у нее высокая температура и лающий кашель, горло обвязано чулком, лицо красное, глаза блестят. Миа, которая спит с ней в одной кровати валетом, тоже простужена, но тем не менее сейчас за кухонным столом занимается приготовлением обеда. (Вообще, в пасторской усадьбе завтракают в половине восьмого кашей, яйцами и бутербродами. В час дня подают какой-нибудь горячий напиток, бутерброд и второе блюдо, это с полным правом называется обедом. Ужин в пять часов, он состоит из двух блюд. Перед сном — чай или молоко и хрустящий хлебец с сыром.) Итак, Миа готовит обед — делает бутерброды с жиром и колбасой, накрывает на стол. Дворник принес дрова и укладывает их в дровяной ларь. Анна с Петрусом несут по корзинке лучины для непомерно жадных кафельных печей. Даг уже сидит в своем стульчике и сосет сухарь, он хнычет и шмыгает носом.


Анна (входит). …с сегодняшнего дня мы перестаем топить в гостиной, в столовой и детской. Будем поддерживать тепло в кухне, комнате для прислуги и на втором этаже. Нет ли у Дага температуры?

Миа. Сопливится-то точно.

Анна. Как дела, Миа?

Миа. Мейан стало хуже. Кашляет так, что кровать трясется. Не очень-то выспишься.

Анна. Перебирайся наверх, к Петрусу и Дагу. Мы поставим там раскладушку.

Миа. Лишь бы Мейан поправилась.

Анна. Ей надо горячее питье и потеплее укутаться.


Анна наполняет чашку горячей водой и эмсеровской солью и идет к Мейан, та мигает своими красными глазами, губы пересохли, лающий кашель.


Мейан. Мне уже получше, думаю, к обеду встану.

Анна. Выпей вот это и ни в коем случае не вставай.

Мейан. Но мне может понадобиться в уборную.

Анна. Придется в ведро, ничего не поделаешь.

Мейан. Вот ужас-то.

Анна. Могло быть хуже. У нас тепло, еда есть и керосин еще остался. Ну-ка, посмотрим, какая у тебя температура. Тридцать девять, немного упала. Увидишь, через несколько дней будешь на ногах.

Мейан (кашляет). У меня, наверное, чахотка.

Анна. Нет у тебя никакой чахотки, Мейан. Уверяю.

Мейан. Вы, фру, ведь были сестрой милосердия. Стало быть, знаете.

Анна. Вот именно. Ложись, я принесу тебе микстуру от кашля.


Анна выходит на кухню и закрывает дверь в комнату для прислуги. Мейан кашляет. Миа стоит в пальто и сапогах.


Анна. Куда это ты собралась?

Миа. На почту. Пастор ждет газету.

Анна. В такой мороз, простуженная?

Миа. Возьму финские санки, дорога расчищена.

Анна. Пойду застелю постели. Обедать будем через час, ты успеешь вернуться?

Миа. Само собой.


Миа выходит и удаляется по направлению к воротам, толкая перед собой санки. Анна находит книгу сказок с картинками и протягивает ее Петрусу: «Сядь и почитай Дагу, а я пойду застелю постели. Вы с Яком следите за Дагом и друг за другом». Як, дремавший у теплой плиты, тотчас поднимается, показывая тем самым, что он готов выполнить возложенную на него задачу.

Анна, запахнувшись в широкий вязаный жакет, бежит через выстуженные гостиную и столовую, взлетает по лестнице в верхний холл, где на лоскутном ковре все еще стоит деревянный ящик с собранными игрушками. Она поднимает его и вносит в комнату мальчиков. И сразу же принимается застилать постели быстрыми, раздраженными движениями. В дверях возникает Хенрик.


Анна. Входи и закрой дверь, а то выстудишь комнату.

Хенрик (подчиняется). Я думал о нашем разговоре.

Анна. Каком разговоре?

Хенрик. Каком? Мы же говорили о Петрусе.

Анна. Ах, о Петрусе. Ну, это не к спеху.

Хенрик. Вчера вечером ты требовала отослать немедленно.

Анна. Вот как?

Хенрик. Не могу я писать свою воскресную проповедь, зная, что мне надо выставить Петруса из дома. Не могу.

Анна (дружелюбно). Поступай как хочешь.

Хенрик. Нам же надо вместе решить.

Анна. Разумеется. Вот мы и решим, что ты поступаешь как хочешь. Воскресная проповедь — дело важное. (Без иронии.) Этого забывать нельзя.

Хенрик. Петрус ведь человек.


Анна прекращает возню с постелями, смотрит на него.


Хенрик. В чем дело?

Анна. Ни в чем.

Хенрик (берет ее за руку). Анна, не будь такой колючей.

Анна. Я тоже человек, хоть и твоя жена.

Хенрик. Разве мы не можем помогать друг другу?

Анна. Помогать друг другу?

Хенрик. Анна!

Анна (дружелюбно). Конечно, друг мой! Мы должны помогать друг другу. А теперь иди и пиши свою воскресную проповедь, а там поглядим. Теперь ты доволен?


Хенрик не двигается с места, посасывает потухшую трубку, которая слабо попискивает. На нем просторный свитер, на плечах шаль, мятые брюки с наколенниками, заправленные в теплые носки, на ногах тапки. Похоже, он хочет сказать еще что-то, но Анна повернулась спиной и продолжает застилать постели, поэтому он плетется назад, к своей проповеди и тексту Евангелия, за возможность толкования которого с церковной кафедры он заплатил сполна. «И будут знамения в солнце и луне и звездах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится. Люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную». Я буду стоять перед горсткой людей и говорить о Непостижимом. Хенрик откусывает сломанный ноготь: он опять начал грызть ногти, как в детстве. И еще Анна — колючая и беременная!

Анна перешла наводить порядок в спальню, резкие движения успокаивают ее: бедный Хенрик, я злая, веду себя как настоящая ведьма. Рассмеявшись про себя, она распрямляется и бросает взгляд в окно.

Сначала она не соображает, что видит, потом, поняв, заходится в крике, все как будто во сне: она видит Петруса, он бежит в одних носках, без шапки и без пальто, сжимая в объятиях Дага, который крепко обхватил его за шею. Як несется следом, описывая большие круги. Петрус оскальзывается, бежит, тащится вниз по расчищенной тропинке, ведущей к мосткам. Петрус мчится с Дагом в объятиях. К реке.

Анна одним духом слетает с лестницы, она хочет отрезать путь Петрусу, пустившись прямо по склону, но тут же по колено увязает в снегу. Она видит, как Петрус все больше удаляется, а ведь последний отрезок тропинки круто обрывается вниз, к воде. Она барахтается в снегу, словно во сне, она едва продвигается вперед. Кричит, чтобы Петрус остановился, тот поворачивает голову, но продолжает бежать. Вот она на заду съезжает со скользкого склона. Видит, как сломя голову мчится Хенрик, он предпочел расчищенную дорогу, вот он падает плашмя, поднимается, поскальзывается и опять падает. Петрус скрылся из виду у подножья холма, он осторожно держит Дага перед собой на вытянутых руках, Даг заливается криком. Як прыгает вокруг, плохо понимая, что происходит.

Выбравшись наконец из снега, Анна, с трудом волоча ноги, перебирается через снежный сугроб и медленно спускается по скользкому склону. У кромки воды стоит Хенрик, прижимая к себе сына. Петрус сидит на земле. Из носа у него льется кровь, губа разбита. Кровь капает на снег, он сидит, низко опустив голову, наклонившись вперед, не жалуясь, ладони вжаты в снег. Анна берет все еще орущего Дага, пытается успокоить его, он весь в слезах и соплях, волосы в снегу. У мостков стремнина не дает воде замерзнуть, бурлящая, пугающая, черная на фоне белой кромки льда вода. Хенрик хватает Петруса за шиворот, ставит на ноги, оба тяжело дышат. Анна направляется к дому, сопровождаемая Яком. Оборачивается. Хенрик бьет мальчика по лицу, бьет сильно, Петрус падает. Хенрик поднимает его и бьет еще раз, мальчик валится на бок и остается лежать.

Хенрик рывком поднимает его за воротник, ставит на ноги и тащит за собой по дороге. Он убьет его, равнодушно думает Анна. Петрус не плачет, лицо его распухло, все в крови, руки тоже в крови.


На следующее утро за кухонным столом в пасторской усадьбе сидит фру Юханссон. Хенрик стоит в дверях, на нем сапоги и полушубок, вязаную шапку он держит в руках. Во дворе ожидает лошадь, запряженная в сани. Входит Анна, подталкивая в спину Петруса, они останавливаются посередине кухни. Як беспокойно виляет хвостом и перебирает лапами.


Анна. Добрый день, фру Юханссон.

Фру Юханссон. Добрый день, фру Бергман.

Анна. Прошу прощения за беспорядок. Обе девушки больны.

Фру Юханссон. Да везде так. На лесопильне половина рабочих хворает, а в школе учительница, так что ее замещает прежняя.

Анна. Кажется, Петрус все свои вещи собрал. Я положила ему с собой несколько книжек. Он ведь любит читать.


Петрус стоит, ни на кого не глядя. Слепой взгляд лишен всякого выражения. Один глаз заплыл, губа рассечена.


Фру Юханссон. Пастор все рассказал. Тут мало чего можно добавить.

Анна. Надеюсь, фру Юханссон, вы понимаете, что при сложившихся обстоятельствах мы не решаемся…

Фру Юханссон. Нет, нет, само собой. И говорить не о чем.

Анна. Ну что ж, прощай, Петрус.


Анна треплет его по щеке, он отклоняет голову.


Фру Юханссон. Тогда мы, пожалуй, поедем.


Она тяжело поднимается и жмет руку Анне: «Спасибо вам за терпение и заботу». Анна отводит глаза: «Жаль, что так все кончилось». Фру Юханссон смущена: «Вы с господином пастором все равно же не смогли бы вечно заботиться о мальчике».

Молчание. Наконец фру Юханссон хватает Петруса за шкирку и выталкивает в дверь. Хенрик берет чемодан, и они молча выходят на улицу. Як с ними — он любит кататься на санях. Хенрик помогает фру Юханссон и Петрусу устроиться, накрывает их меховой полостью, садится на козлы, понукает лошадь. Звенит колокольчик, экипаж скрывается за пригорком у ворот.

Анна смотрит им вслед. В ее душе великая тьма. Наконец она заставляет себя сбросить оцепенение и стучится в дверь прислуги. Там страшная теснота. Раскладушка Мии загораживает вход. Она лежит, свернувшись калачиком, лоб в испарине. Мейан сидит на раскладном диване и вяжет, глухо кашляя. Гудит кафельная печь, дребезжат железные дверцы, в комнате жарко, как в бане, воздух пропитан запахом пота и испарений.

«Завтра встану», — решительно говорит Мейан. «Если температуры не будет, — отвечает Анна. — Как Миа?» — «По-моему, бредит. Такие чудные вещи говорит, что меня смех разбирает», — говорит Мейан. «Надо бы проветрить здесь, — советует Анна. — Очень душно». — «И не подумаю выпускать такое доброе тепло», — возражает Мейан, кашляя. «Ты эмсеровскую настойку пьешь?» — «Само собой. А Петруса, стало быть, отправили?» — «Да, он уехал». — «Мне этот парнишка всегда был не по душе, — решительно говорит Мейан, стуча спицами. — Может, все-таки я помою посуду?» — «Лежи!» — приказывает Анна и выходит на кухню, затворив за собой дверь.

У плиты стоит медный бак с горячей водой. Анна открывает кран, кипяток с шипением льется в таз. Она добавляет холодной воды и кусочек зеленого мыла (дефицитный товар). Потом ставит таз на мойку, отчего у нее заломило спину, но Анна целиком погружена в свою тьму, из глаз текут слезы. Она принимается мыть посуду, оставшуюся после вчерашнего ужина. Потом вдруг резко бросает это занятие и садится за кухонный стол. Плита шумит и потрескивает, а так — вокруг тишина. Необъятная тишина, придавившая Анну, столпом вздымается в ледяной космос.

Она просидела так довольно долго, может, даже немного вздремнула. У ворот раздается перезвон колокольчика, выходит сосед, одолживший сани. Хенрик здоровается, слезает с козел, передает вожжи. Они перекидываются парой слов, Хенрик на крыльце оббивает снег с сапог. Анна встает и расправляет спину, что-то стала побаливать, не исключено, она тоже захворала, было бы неудивительно. Открывается и закрывается дверь. Анна моет посуду. Хенрик у дверей снимает полушубок. Анна моет посуду. Хенрик садится на стул и стаскивает сапоги. Анна моет посуду. Звякают стекло, фарфор, вилки, ложки, ножи. Хенрик сидит у окна, полушубок на коленях, сапоги возле стула, шапка и перчатки на столе. Он неотрывно смотрит на Анну, моющую посуду. Як лежит под столом.


Хенрик. Так оно лучше.

Анна моет посуду.

Хенрик. Здесь его нельзя было оставлять.

Анна моет посуду.

Хенрик. По-моему, он понял.

Анна гремит посудой.

Хенрик. Он даже не плакал.

Анна кладет в таз тарелки.

Хенрик. Почему ты не отвечаешь?

Анна молчит.

Хенрик. Так не пойдет, Анна!

Анна моет посуду.

Хенрик. У тебя нет ни малейшего основания так себя вести.

Анна прекращает мыть посуду, стоит.

Хенрик. Можно подумать, я во всем виноват.

Анна качает головой, моет посуду.

Хенрик. Прекрати мыть посуду, повернись!

Анна продолжает мыть посуду, не поворачивается.

Хенрик молчит.

Анна молчит.


Внезапно Хенрик встает, преодолевает расстояние, отделяющее его от Анны, вырывает у нее из рук тарелку и с грохотом швыряет ее на мойку — осколки летят во все стороны. Потом с силой берет ее за плечи и поворачивает к себе. Он тяжело дышит. Лицо подрагивает.


Хенрик. Говори со мной!

Анна. Ты порезался. Из пальца кровь идет.

Хенрик. Плевать.

Анна (спокойно). Идем отсюда. Ни к чему девушкам нас слышать.


Вытерев руки о передник, она впереди Хенрика направляется в гостиную. Там пронизывающий холод.


Хенрик. Может, поднимемся ко мне в кабинет? Здесь чудовищно холодно.

Анна. Нет. Я перенесла Дага к нам в спальню. Мы будем топить только в спальне и в твоем кабинете. Что ты хотел мне сказать?

Хенрик. Поговори со мной.

Анна. Ни к чему.

Хенрик. Скажи что угодно. Только не молчи.

Анна. И это говоришь ты?


У Хенрика изо рта валит пар. Анна стоит спиной к окну, скрестив руки, спрятанные в рукавах шерстяной кофты, на груди. Синий передник Мейан ей явно велик. Волосы в беспорядке, лицо серое.


Хенрик. Скажи что угодно.

Анна. Я несу ответственность. Ответственность за Дага и за будущего ребенка. И эта ответственность велит мне уехать отсюда. Моя ответственность за ребенка важнее, чем моя лояльность по отношению к тебе.

Хенрик. Я не понимаю.

Анна. Я обязана забрать Дага и уехать. Ты желаешь остаться, ибо таково твое убеждение. Я уважаю твое убеждение, но не разделяю его.

Хенрик. И куда ты поедешь?

Анна. Куда, куда. Домой, естественно.

Хенрик. Твой дом здесь.


Анна молчит.


Хенрик. Ты не можешь причинить мне такую боль.

Анна. Я уже написала маме.

Хенрик. Какой козырь. Для нее.

Анна. Вот, значит, о чем ты подумал в первую очередь.

Хенрик. Я запрещаю тебе уезжать.

Анна. Ты не можешь ничего запретить, Хенрик.

Хенрик. И сколько ты собираешься там пробыть?

Анна. Когда ты возьмешься за ум, мы поговорим о будущем.

Хенрик. Каком еще будущем?

Анна. Я разговаривала с настоятелем, вернее, он разговаривал со мной. Он подчеркнул, что предложение остается в силе.

Хенрик. Стало быть, ты действовала у меня за спиной.

Анна. Можно и так сказать.


Изо рта у обоих валит пар. Стужа давит на лица и тела. Но они непоколебимы: Анна спиной к окну, Хенрик у двери.


Хенрик (спокойно). Этого я тебе никогда не прощу.

Анна. Ну что ж, запомним. А теперь мне надо на кухню, домыть посуду.


Она проходит мимо него, он поворачивается, с силой хватает ее за руку, желая остановить, она высвобождается и смеется. Он бьет ее по лицу, она замирает, воззрившись на него.


Хенрик (в панике). Давай уезжай! (Кричит.) Уезжай, к черту! Не хочу тебя больше видеть! Катись! Ты мне врала, ты тайком действовала за моей спиной. Уезжай! (Кричит.) Давай уезжай!


И он снова бьет ее по лицу. Она отступает, медленно подносит руку к щеке. Смотрит на него, не отрываясь, скорее ошеломленная, чем напуганная.


Анна (тихо). Ты ненормальный.

Хенрик. Я знал, что так будет. Я знал, что ты меня бросишь. Знал!


Не слушая его, она уходит на кухню, закрыв за собой дверь. Хенрик начинает кружить по комнате, холод через доски пола поднимается по ногам, добирается до живота, груди, подступает к горлу, рту, глазам.


Три дня спустя все готово к лишенному всякого драматизма отъезду. Анна сообщает, что едет с сыном в Уппсалу навестить свою мать — ее намерение все находят вполне естественным. Супруги разговаривают дружелюбно и вежливо. Пес Як молча льет слезы над чемоданами. Анна, укладывая вещи, ловит себя на том, что она напевает. Миа и Мейан поправились, и привычный домашний распорядок более или менее восстановлен.

Пастор провожает жену на станцию. Дует сильный ветер, поднимая молчаливые тучи крупитчатого снега, багровое солнце похоже на открытую рану, половина десятого утра. Они схоронились в зале ожидания, просторном помещении с проморенными стенами, привинченными к полу деревянными скамейками и внушительной железной печкой, которая больше раскаляется, чем греет. Миа, получив багажные квитанции на многочисленные чемоданы, переносит их на перрон к тому месту, где останавливается багажный вагон. Хенрик с Анной в зале одни. Они сидят рядышком на скамейке, Хенрик держит Дага на коленях, но тот хочет на пол. Никто не произносит ни слова. Но вот раздается гудок паровоза, он с грохотом минует стрелку, в морозном воздухе повисают густые, белые облака пара.


Молельный дом представляет собой большую комнату с четырьмя высокими окнами, за ними — снежный буран и арктическая ночь. Голые деревянные стены, выкрашенные в зеленый цвет. На помосте трибуна и педальный орган. Позади трибуны висит черный деревянный крест. Две высокие железные печки обеспечивают обогрев помещения. Под потолком на железных крюках подвешены восемь карбидных ламп, дающих яркий сине-белый свет. В зале пятнадцать длинных скамеек без спинок. Несмотря на непогоду, явились все, зал полон, больше того, набит битком, люди стоят в проходах, сидят на полу — удушающе жарко, присутствующие обливаются потом.

Общее песнопение: «Когда несется грешник слепо навстречу гибели своей, на помощь поспешишь Ты с Милостью Твоей и крикнешь: Стой, грешный раб! Спасай скорее душу! Проснись, узри грехи свои!»

Хенрик обводит взглядом собрание, он стоит, прижатый к стене. Все поют, пурга бьется в окна, резкий свет карбидных ламп освещает бледные лица — старики, молоденькие девушки, семьи с детьми, парни в форме, одинокие. Его прихожане.

Они садятся, пересаживаются, устраиваются поудобнее, стоит тихий, перемежающийся кашлем гул. Пастор Левандер занимает место на трибуне. Прочитав тихую молитву, он поднимает глаза, обводит серьезным взглядом собравшихся и начинает говорить — высоким, пронзительным голосом.


Левандер. Привели к Нему глухого, косноязычного, и просили Его возложить на него руку.

Прихожане. Хвала Тебе, Господи!

Левандер. Иисус отведя его в сторону от народа, вложил персты Свои в уши ему и, плюнув, коснулся языка его;

Крики. Аллилуйя! Благословен Господь!

Левандер. И, воззрев на небо, вздохнул, и сказал ему: «еффафа», то есть: «отверзись».

Крики. Еффафа, Иисус Спаситель мой!

Левандер. И тотчас отверзся у него слух, и разрешились узы его языка, и стал говорить чисто.

Крики. Стал говорить, говорить. О Иисус! Иисус!

Левандер. И повелел им не сказывать никому. Но, сколько Он ни запрещал им, они еще более разглашали.

Крики. Прииди ко мне, Иисус! Отверзи мое сердце!

Левандер. И чрезвычайно дивились, и говорили: все хорошо делает: и глухих делает слышащими, и немых — говорящими. Аллилуйя, братья и сестры, давайте вместе воздадим хвалу Господу нашему Иисусу Христу за те чудеса, что творит Он для нас денно и нощно. Возвысим же с радостью наши голоса в хвале и молитве.


Запищал, заскрипел орган, но мощный хор тут же заглушил его.


Все (поют). «Раздавленный законом грозным, Тобой ведомый, иду я к трону благодати, к подножию креста — спасенье там мне уготовано, и я очищусь кровию Христа. Там дух окрепнет мой, и в вере жизнь тебе дарована!»

Левандер. Благодать и мир от Бога нашего вам всем, но в особенности тому, кто явился из крайней тьмы, в особенности тому, кто есть раб своих деяний, в особенности тому, кто мнит себя отверженным и плачет кровавыми слезами, тому, кого душат злые его слова и помыслы, тому, чьи уста полны праха, а дух пропитан змеиным ядом. Благодать тебе! Благодать тебе от Иисуса Христа! Да смилостивится Он над тобой в эту ночь и подаст тебе мир!

Прихожане. Аллилуйя! Божья благодать! Христова любовь!

Левандер. Да выведет рука Божья заблудшего. Да узрит одинокий и мнящий себя отверженным уже сегодняшней ночью великий свет во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Прихожане (кричат). Аминь, аминь, аминь.


Хенрик пытается пробраться к выходу — он задыхается от духоты и давки. Но вот присутствующие встают, на помосте появляется трубач. Это Тур Акселин из лавки, он член музыкального корпуса добровольного общества обороны.


Прихожане (оглушительно). «Кровь Христова грех смывает. Иисус нам все прощает. Иисус к добру зовет. Благодать нам ниспошлет. Обрету приют надежный в глубине Христовых ран. Иисус всегда поможет, вечный мир нам будет дан».


Хенрик, уже пробравшийся к выходу, протискивается в дверь. Замечает удивленные лица, улыбки, перешептывание. И наконец выбирается из этой огромной, загадочной человеческой толпы, из этой человеческой плоти. Ледяные иглы в лицо. Боль-освобождение.


Фру Карин Окерблюм ждет поезда, который опаздывает из-за бурана, разразившегося над северным Уппландом. Женщины встречаются на перроне, но на проявление чувств времени нет. Внук капризничает, необходима твердая дирижерская рука: заранее нанятому городскому посыльному вручаются багажные квитанции, на улице ждет заказанный экипаж.

В дверях прихожей стоит Лисен, теперь можно и чувства излить — она ведь не видела сыночка; повсюду свет, тепло. Стол накрыт к ужину: ручной росписи английские чайные чашки. Анна и фру Карин быстро обходят квартиру, ее не узнать — еще один повод для проявления чувств. Столовая разделена пополам и превращена в кабинет с письменным столом и книжными полками, диван-кровать разложен на ночь. «Здесь буду спать я, — говорит фру Карин. — Ты с малышом займешь мою комнату, посмотри, какая уютная получилась! Я отделила треть гостиной и сделала из нее прелестную спальню. Мы купили кроватку для малыша, надеюсь, ему понравится».

После ужина надо уложить Дага, он засыпает, не успев дочитать вечернюю молитву. Лисен возится в своей комнате (единственно, что не претерпело изменений). Фру Карин и Анна запирают дверь. «Ну, дай мне наконец посмотреть на тебя, — говорит мать, обнимая Анну за талию, — посмотреть на тебя».

Женщины стоят на зеленом ковре гостиной, хрустальная люстра погашена, зеркальные стекла бра отражают нежные язычки свечей. «Я так ужасно соскучилась», — говорит Анна. Мать, качая головой, гладит лоб и щеки дочери: «Как бы то ни было, а ты все-таки здесь, у меня».


Анна. Понимаешь, я чудовищно устала.

Карин. Естественно, ты же на третьем месяце.

Анна. Все заболели, мне стало страшно.

Карин. Когда у тебя срок?

Анна. По мнению местного доктора, в июле.

Карин. Сходишь к Фюрстенбергу. Я говорила с ним. Он примет тебя в понедельник.

Анна. Мама?

Карин. Да?

Анна. Будет лучше, если я… (Замолкает.)

Карин (после паузы, осторожно). Что?

Анна. Я совсем сбита с толку, плакать хочется.

Карин. Ты целый день провела в дороге.

Анна. Я не собираюсь разрушать свой брак. Не собираюсь бросать Хенрика. У тебя, возможно, создалось неверное впечатление из моих писем.

Карин (тихо). Иди сюда, Анна, давай посидим на диване. Как в старые добрые времена. Хочешь немножко хереса или коньяка? Я намерена выпить коньяка — ты тоже, да? После всей этой сумятицы.


Мать подает напиток и рюмки на маленьких круглых серебряных подносиках. После чего они устраиваются на приветливо-пухлом зеленом диване. Фру Карин ставит под ноги скамеечку, Анна сбрасывает тапочки (обе одеты и причесаны на ночь) и подбирает под себя ноги. На столике возле дивана стоит маленькая лампа с раскрашенным абажуром. Дверцы кафельных печей открыты, раскаленные угли подмигивают и мерцают. За вышитыми ширмами двойных рам проглядывают причудливые морозные цветы. Анна закрывает глаза. Фру Карин ждет. На улице звенит колокольчик саней. Домский собор отбивает три четверти, вдалеке.


Двенадцатого декабря 1917 года завод объявляет себя банкротом и прекращает все выплаты. Утром того же дня инженера Нурденсона находят мертвым в гостиной его дома. Он застрелился, сунув себе в рот штуцер. Полголовы припечаталось к книжным полкам.

В зыбком, льдистом утреннем свете перед запертыми дверями заводской конторы собралось человек сто. На доске объявлений выведенное четким почерком сообщение: «Выплаты не производятся». По ту сторону ворот стоят на посту два полицейских, вызванных из Вальбу. Ленсман с помощником сидят в большой гостиной, пытаясь вызвать на разговор фру Элин, которая, отвернувшись, с ничего не выражающим лицом и вежливой улыбкой отвечает: «Да, нет, не знаю. Он не делился со мной своими трудностями, в последнее время вообще со мной не разговаривал. Мой муж не хотел меня волновать, я ничего не знаю».

В пасторской конторе чудовищный холод. Чтобы хоть сколько-нибудь по-братски поделить ничтожное тепло, сражающееся с ледяным сквозняком из незаклеенных окон, настоятель приоткрыл дверь в свой кабинет. В данный момент ординарный священник занят служебными делами, а звонарь на пути в церковь, дабы починить, если то будет возможно, запавшую клавишу органа. Как только в мехи органа закачивают воздух, он издает пронзительный отчаянный звук, надобно его утихомирить.

Настоятель зовет своего помощника: «Не будет ли Хенрик Бергман столь добр зайти ко мне и закрыть за собой дверь. Садитесь, пожалуйста. Где новый звонарь? Не годится вот так уходить, даже не предупредив. Хотя, разумеется, он новенький и поет хорошо. Красивый голос у этого парня».


Хенрик. Он пошел в церковь чинить орган. Там в верхнем регистре клавиша запала. Он надеется, что сможет привести ее в чувство.

Граншё. Хенрик, тебе нужно сходить на завод, на случай если там потребуется твоя помощь, внутри или снаружи. Я останусь удерживать позиции здесь. В такую стужу у меня страшно болят тазобедренные суставы, едва могу передвигаться, там бы я был только помехой.

Хенрик. Иду немедленно. (Встает.)

Граншё. Девочки Нурденсон дома или уже уехали к бабушке?

Хенрик. Уехали.

Граншё. Присядь на минуту.

Хенрик. Да?

Граншё. Как дела?

Хенрик. Прекрасно.

Граншё. Я слышал, Анна уехала в Уппсалу.

Хенрик. Верно.

Граншё. А сын?

Хенрик. Матери Анны захотелось наконец-то увидеть внука.

Граншё. Она вернется к Рождеству?

Хенрик. Не знаю.

Граншё. А ты вообще знаешь, когда она вернется?

Хенрик. Нет.

Граншё. Что произошло?

Хенрик. Простите, но я не готов к исповеди. Я могу идти?

Граншё. Разумеется.

Хенрик. Не хочу показаться невежливым и ценю ваш интерес, но мне кажется, сейчас, когда завод стоит на пороге катастрофы, обсуждать мои личные обстоятельства не ко времени.

Граншё. Катастрофа завода — свершившийся факт. Твою катастрофу можно предотвратить.

Хенрик. Что-нибудь еще?

Граншё. Хочу подчеркнуть, что предложение остается в силе.

Хенрик. Предложение? Для меня оно не актуально.

Граншё. Стало быть, я могу написать соответствующему лицу и сообщить, что для Хенрика оно не представляет ни малейшего интереса. Ты хочешь этого?

Хенрик. Был бы премного благодарен.

Граншё. Премного благодарен. Принято к сведению.

Хенрик. Я знаю свое место.

Граншё. А твоя жена?

Хенрик. Она тоже приняла решение.

Граншё. Иди, Хенрик Бергман. И принеси пользу.


Хенрик, отвесив вежливый поклон старику, возвращается в контору. Застегивает полушубок, натягивает перчатки, в сенях надевает меховую шапку. Сухие глаза свербит от бессонницы. Внизу, у поворота на завод, ему навстречу попадается Магда Сэлль, она приветливо здоровается.


Магда. На завод идешь?

Хенрик. Дядя Самуэль послал.

Магда. Ходят слухи, что пришлют войска.

Хенрик. Неужели дела так плохи?

Магда. Не знаю. Но об этом говорили. Когда возвращается Анна?

Хенрик. Точно не знаю.

Магда. Нам надо обсудить проведение базара. Теперь, наверное, придется его отложить.

Хенрик. Дядя Самуэль в конторе.

Магда. Я как раз за ним. В такие морозы он едва ходит. И боли бедного мучают беспрерывно.

Хенрик. Я дам о себе знать.


Магда что-то говорит, но Хенрик уже шагает по холмистой дороге к заводу. На железнодорожной станции стоит паровоз с прицепленными к нему пустыми товарными вагонами. Кругом ни души. Смеркается. Свинцово-серое освещение.

На площадке перед конторой и по другую сторону ограды черно от людей. Ленсман забрался на лестницу, прислоненную к стене склада. Напрягая голос, он говорит, что стоять здесь бесполезно. «Все должны разойтись по домам и ждать известий, которые поступят завтра или послезавтра. Представитель Государственной комиссии по безработице уже в пути, обсуждается возможность возобновления работы к Новому году. У завода есть невыполненные заказы, кредиторы, собравшиеся сейчас в Евле, разрабатывают планы по дальнейшей эксплуатации предприятия. Итак, я прошу вас разойтись по домам. Расходитесь по домам. Пожалуйста, идите домой. Повода для беспокойства нет. И в первую очередь нам не нужны беспорядки».

Твердый снежок ударяет в стену. Ленсман ошеломленно смотрит на место, куда попал снежок, потом переводит взгляд на молчаливую толпу. Похоже, он собирается что-то сказать, но передумывает, слезает с лестницы. Люди расступаются. Хенрик обескуражен. Он узнает своих прихожан, но не осмеливается приблизиться к ним. Идет мимо молчаливых группок, изредка здороваясь, ему отвечают.

Инженер Нурденсон лежит на кожаном диване в своем кабинете. Голова перевязана, из-под бинтов видно лицо, крупный нос выпирает больше обычного, тонкие губы приоткрыты, обнажая верхний ряд зубов, кожа в пятнах, черная щетина, красные веки. Он по-прежнему одет в изгвазданный халат, рубашку без воротничка, мешковатые брюки и тапочки. Горит только одна лампочка под потолком, поэтому углы погружены в темноту.

К Хенрику подходит фру Элин, трогает его за руку. Она держит письмо, написанное четким почерком Нурденсона.


Элин. Это его прощальное письмо. Вы, может быть, хотите послушать, что он пишет. (Не ожидая ответа, начинает спокойным голосом читать.) «Последние годы, точнее говоря, последние два года я почти каждый вечер запирался в своем кабинете и засовывал в рот дуло ружья. Не стану утверждать, будто я пребывал в особенном отчаянии. Просто хотел поупражнять свою волю перед неизбежным. Будет большим облегчением уйти в окончательное и, как я себе представляю, абсолютное одиночество. Я обеспечил своих близких, Элин и девочек, экономические трудности им не грозят. У меня нет ни малейшего повода просить прощения за собственную смерть, хотя она и причинит целый ряд практических и гигиенических хлопот. Нет у меня и повода просить прощения за свою жизнь. Меня, как известно, привлекали всякого рода игры. Изредка я выигрывал, это было любопытно, но в принципе это меня не волновало. Сама жизнь — одна из банальнейших игр, игра, в которую я был вынужден играть в основном по чужим правилам. О случайности тут и речи не было. Возможно, иногда я играл против самого себя. Если так, то это единственный смешной момент. Сейчас я пьян, пьян достаточно и потому ставлю точку».


Фру Элин, опустив письмо, прерывисто дышит, словно всхлипывает без слез. Смущенно улыбается.


Элин. Вы не прочитаете молитву, пастор?

Хенрик. Нет, не думаю.

Элин. Вы не считаете…

Хенрик. Не думаю, чтобы инженеру Нурденсону понравилось, если я бы начал читать здесь молитвы. (Пауза.) Вы говорили с девочками, фру Нурденсон?

Элин. Они останутся у бабушки на Рождество.

Хенрик. Могу я чем-нибудь помочь? (Беспомощно.)

Элин. Нет, спасибо. Передайте настоятелю Граншё, что я приду в контору завтра утром, обсудить похороны.

Хенрик. Непременно передам.

Элин. Тогда разрешите мне поблагодарить вас, пастор, за то, что вы пришли.


Хенрик не отвечает, он лишь пожимает ей руку и откланивается. По дороге домой он проходит мимо заводской конторы. Она по-прежнему закрыта, но в окнах горит свет, и внутри двигаются незнакомые господа в шляпах и пальто — разговаривают, вынимают папки, сидят за столами, перелистывают бумаги. Поднялся ветер, с черных ледяных просторов Стуршёна метет густая поземка. Над опушкой леса повисла зеленоватая, колеблющаяся полоска света. Причал и дорога пустынны. Народ разошелся по домам. Беспорядков не было. Кто-то лишь пульнул снежком, да и то мимо.


Анна нарядилась в длинное серо-синее шелковое платье с высоким лифом и широким поясом под грудью, широкими рукавами, овальным вырезом, туфли на высоких каблуках с ремешками, ажурные шелковые чулки, на шее колье, в ушах серьги. Свои густые волосы она заплела в косу, достающую до талии, надушилась и накрасила черной тушью ресницы. Сын Даг впервые в жизни обряжен в белый матросский костюмчик, белые гольфы и новые блестящие туфли. На фру Карин серое платье из тонкой шерсти с кружевным воротником и широкими манжетами. Седые волосы собраны в замысловатый пучок на затылке. Фрёкен Лисен в честь праздника надела черное выходное платье, брошь, маленькие золотые сережки, в волосах настоящий черепаховый гребень, на ногах выходные скрипящие ботинки.

В таком снаряжении три женщины и малыш Даг собираются справлять самое грустное в истории Дома Рождество. Елка, стоящая в простенке между окнами гостиной, в традиционном убранстве. Несмотря на кризис и карточную систему, горит множество свечей. Под елкой лежат подарки, упакованные в разноцветную бумагу. Мерцает хрустальная люстра, в зеркалах бра многократно отражается пламя свечей. На столе — рождественские ясли, дециметровые фигурки воссоздают библейский сюжет. Благодаря скрытой электрической лампочке, обернутой в красную папиросную бумагу, свет струится от фигур Девы Марии и Младенца. Потрескивает огонь, постреливая снопами искр в защитный экран.

Ровно в пять раздаются громовые удары в дверь, и в комнату вваливается дядя Карл, выряженный Дедом Морозом. «Просто кошмар! — кричит он. — Кошмар! Свихнуться можно! А! Черт подери! Есть здесь какие-нибудь милые детки? Или только скучные старухи да сбежавшие от мужей жены? Ладно, ладно, мамхен, буду серьезным, но я чуть от смеха не лопаюсь, когда вижу ваши старания, с ума сойти. Итак, равнение на середину: есть здесь какой-нибудь славный малыш?» Дядя Карл поворачивается лицом в жуткой маске к четырехлетнему мальчику, который тотчас начинает плакать. Карл сдирает с себя маску, сажает Дага на колено и принимается играть на губе, одновременно трубя носом. Мальчик, затихнув, с восхищением взирает на одутловатое, кроткое лицо, которое гримасничает и наигрывает разные мелодии. «Теперь я заслужил рюмочку, — вздыхает дядя Карл, надевая пенсне. — Черт подери, ну дамы и вырядились! Глазам не верю».

«Пора за стол, — говорит фру Карин, беря мальчика за руку. — Ты будешь сидеть с бабушкой».

На кухне все так, как бывало всегда. «Здесь не пахнет ни кризисными временами, ни голодом», — говорит Карл, хлопая в пухлые ладоши. «Мы сначала решили не праздновать Рождество в этом году, — объясняет фру Карин. — Но потом передумали. Нельзя лишать мальчика привычного праздника».

Несколько часов спустя силы истощены, маски потрескались, свечи в держателях и подсвечниках мигают и умирают, огонь в печах чахнет и тлеет, воцаряется сумрак. Даг заснул в своей все еще слишком большой кровати в окружении подарков. Дядя Карл сник на зеленом диване. Язык у него заплетается, а в паузах он задремывает. Лисен сидит на стуле с прямой спинкой, сложив руки на шелке платья, и не отрывает взгляда от свечи на елке, которая, помигав, гаснет, потом вдруг опять разгорается почему-то голубоватым пламенем.

Фру Карин и Анна устроились в креслах, лицом к кафельной печи, они смотрят на тлеющие угли, погрузившись в тепло, уже пахнущее пеплом.


Карин. Я начала перед сном выпивать по рюмке коньяка. И помогает, и согревает.

Анна. Помогает?

Карин. Плохо стала спать.

Анна. У тебя ведь никогда не было бессонницы.

Карин. Это время прошло. Раньше в штормовые дни я прекрасно спала. А теперь уже нет. (Пьет.)

Анна. Спасибо большое, мамочка, за замечательный сочельник.

Карин. По-моему, было ужасно.

Анна. Даг вполне доволен.

Карл (хрюкает). Я тоже весьма доволен, мамхен.

Карин. Спасибо, милый Карл, ты очень добр. (Потягивается.) Я не отличаюсь большой чувствительностью, отнюдь. Но мне хотелось плакать. Несколько раз возникало такое желание. И тогда я сказала себе: ты сошла с ума, Карин Окерблюм, чего это ты расхныкалась?

Карл. Надо быть храбрым. (Тихонько хихикает.)

Анна. Сегодня утром пришло письмо от Хенрика.

Карин. Я не хотела спрашивать.

Анна. Пишет, что все хорошо.

Карин. Приятно слышать.

Анна. Передает привет.

Карин. Спасибо, передай ему тоже, когда будешь писать.

Карл (шмыгает носом). Я предупреждал его. Берегись, черт тебя задери, семейства Окерблюм, говорил я.

Анна (не обращая внимания). Он будет служить рождественскую заутреню в большой церкви. Часовню пока закрыли. Там печка сломалась.

Карин. Значит, у него все в порядке.

Анна. Вроде бы. На праздники он отослал домой Мейан и Миу. Они с Яком ходят на долгие лыжные прогулки.

Карин. А как он справляется с едой?

Анна. Его часто приглашают обедать к настоятелю.

Карин (пьет). Как хорошо, что у него все в порядке.

Анна плачет.

Карин смотрит на дочь.

Лисен, обернувшись, смотрит на Анну.

Карл. Ну, Деду Морозу пора в гостиницу. Спасибо за сегодняшний вечер, дорогая мамхен. Спасибо, фрёкен Лисен. Спасибо, Анна-плакса. (С нежностью.) Никакого сладу с тобой. Дай я тебя облобызаю. Поплачь, душенька! Женщины плачут, чтобы у них глаза красивее были. Да, да, мамхен. Я ухожу. И завтра мы не увидимся, потому что я утром еду в Стокгольм. Нет, нет, я сам справлюсь. Сиди, сиди же, черт побери. Я не слишком пьян. Костюм Деда Мороза оставлю в гостинице. Да, кстати, передай привет братцам и поздравь их от меня с Новым годом. Впрочем, нет, не передавай привета. Есть пределы моей способности к лицемерию. Сегодня вечером я их достиг и перешел. До Нового года новых поступлений не будет.


Хлопает дверь прихожей. Карл насвистывает на лестнице. Лисен, взобравшись на стул, задувает последние свечи на елке. Потом желает спокойной ночи и исчезает на кухне, где убирает со стола и наводит порядок. Карин протягивает руку и ловит руку дочери.


Карин. Тебе холодно?

Анна. Нет, нет, тепло.

Карин. Твоя ладонь.

Анна. Знаю. Когда мне грустно, руки и ноги просто леденеют. Ты же помнишь. (Без перехода.) Мне так страшно за Хенрика: меня совесть из-за него замучила.


Итак, Хенрик на неопределенное время отослал домой Миу и Мейан. После чего проявил практические и организационные таланты: в частности, предпринял эффективное сокращение линии фронта и перебрался в опустевшую комнату для прислуги. Таким образом, он может бороться с космической стужей. Плита топится круглосуточно, стенка, прилегающая к плите, и кафельная печь поддерживают тепло. В остальном же порядок в доме соблюдается скрупулезно: он ежедневно моет посуду, застилает раскладной диван, экономно расходует керосин, пополняя его запасы по мере надобности, чистит свое пасторское облачение, гладит брюки, раз в день ест горячую пищу. Все необходимое приносит сосед, который ежедневно ходит по делам в лавку. Каждое утро Хенрик на лыжах отправляется в пасторскую контору — получасовая прогулка, если дорога нормальная. Домой возвращается в сумерках. Як следует по пятам, сторожит, горюет, правда, о непостижимом отсутствии Кое-кого, но со своими обязанностями справляется.

Хенрик пишет проповеди за кухонным столом, обычно он одет в просторный вязаный жакет с длинными рукавами и большим воротником, теплый, как шуба. Брюки заправлены в серые носки, на ногах деревянные сабо. Он отрастил бороду, которую подстригает забытыми Анной ножничками для ногтей. Он перенес в каморку книжный шкаф с любимыми книгами: Толстой, Рюдберг, Фрёдинг, Лагерлёф, Вальтер Скотт, Жюль Верн, Альберт Энгстрём и Натан Сёдерблюм.

Будильник отмеряет время — старое чудовище из жести и латуни, звонок которого способен разбудить мертвого, мирно тикает. Гудит огонь в плите, пастор сидит за кухонным столом, сочиняя новогоднюю проповедь. О смоковнице, не желавшей плодоносить, и заботливом виноградаре: «господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом: Не принесет ли плода…»

Он зажигает свою хорошо обкуренную трубку: табак настоящий, рождественский подарок настоятеля, который только что бросил курить. Хенрик втягивает в себя мягкий сладковатый запах. Як спит на ковровой подстилке под столом, ноги его подрагивают, он тихонько рычит. Вдруг он вскакивает и замирает у двери, кто-то движется там, у ворот, кто-то на финских санках. Хенрик выходит в сени, плотно прикрыв за собой дверь, чтобы не выпустить тепло. Магда Сэлль дергает входную дверь, крыльцо черного хода из-за ночной метели превратилось в большой сугроб.


Магда. Добрый день, Хенрик, желаю тебе приятных праздников. Я принесла тебе и Яку кое-что вкусненькое. Дядя Самуэль приглашает тебя встретить с нами Новый год. Нас будет немного — семь-восемь человек.


Магда Сэлль протягивает корзину. Высокая, широкоплечая женщина заполнила собой сени. Из-под платка выбивается прядка волос с проседью, завитком падая на лоб, щеки и благородный нос покраснели от холода. Черные глаза смотрят на Хенрика бесхитростно, губы улыбаются. «Неужели так и будем здесь стоять? — спрашивает она, дружелюбно смеясь. — Не угостишь чем-нибудь горяченьким?» Она стаскивает с себя валенки: «Пальцы на ногах окоченели. Несмотря на валенки. Можно я поставлю их у плиты? Здесь так тепло и уютно. Вот как! Значит, ты переехал в комнату для прислуги, а из кухни устроил себе кабинет. Так, так! Я вижу, пастор готовит свою проповедь, а я мешаю, но я ненадолго. Просто немножко посижу, дух переведу. Кофейник горячий. Нальешь чашечку? А у тебя, как я посмотрю, прибрано. И посуду моешь».

Она сбросила с себя тяжелую шубу и шаль, концы которой перекрещены на груди. «Свитер стащила у дяди Самуэля, а юбке уже лет двадцать, но в этом климате это то, что нужно. Чего это Як рычит, сердится, что я тебе мешаю?»


Магда. Как дела?

Хенрик. Хорошо. Отлично.

Магда (улыбается). Это хорошо.

Хенрик. Судя по твоей улыбке, ты мне не веришь.

Магда. Но, Хенрик, милый…

Хенрик. Разве может одинокий мужчина, покинутый своей женой, справляться сам? Исключено, правда?

Магда. Это был просто вежливый вопрос.

Хенрик. А я тебе вежливо отвечаю. Хорошо. Я хорошо себя чувствую. У меня все в порядке. Приспособился.

Магда. Ты, кажется, сердишься.

Хенрик. За свою интонацию я не отвечаю. Ты прилетаешь на финских санках, до краев переполненная сочувствием. И ставишь меня в затруднительное положение. Я не соответствую твоим ожиданиям.

Магда. Но, дорогой Хенрик! (Смех.)

Хенрик. Я тебе кое-что открою, Магда. Я из породы одиночек. На самом деле я всегда был одинок. Время, проведенное с Анной и сыном, сбило меня с толку. Оно совершенно не совпадало с моим прежним опытом. Например, я воображал, будто существует некое особое счастье, предназначенное только мне и ждущее меня за углом. Анна заставила меня поверить в нечто подобное. Анна и Даг. Я был до смешного благодарен. И, как я уже сказал, сбит с толку.

Магда. Ты говоришь убедительно… но все-таки, мне кажется…

Хенрик. Нет никаких «но», Магда! Как ты видишь, я совершенно спокоен, говорю спокойным голосом. Если у меня прорвалось раздражение, то по чистой случайности. Мне не нравится, когда ко мне пристают. Перестань приставать, и я обещаю, что буду дружелюбным и разговорчивым.

Магда (улыбается). Я признаю, что ожидала увидеть убитого горем человека, которого я утешу приветливыми словами и остатками рождественской ветчины.

Хенрик (улыбается). Ценю твою заботу. Я рад тебе.


Магда ставит чашку на плиту, берет стул и садится напротив Хенрика, раздумчиво глядя на него.


Магда. Я беседовала с дядей Самуэлем. Ты знаешь, что он к тебе хорошо относится. В последнее время он сильно сдал. Ну ладно, мы говорили о тебе, мы начинаем понимать, что ты твердо решил остаться в здешнем приходе, несмотря на все трудности. (Хенрик порывается что-то сказать.) Подожди немножко, Хенрик, дай мне договорить. У нас с дядей Самуэлем есть предложение. Сейчас ты должен спросить: что еще за предложение? И хорошо бы в твоем голосе было хоть чуточку заинтересованности.

Хенрик (милостиво). Что еще за предложение?

Магда. Просто-напросто ты переедешь к нам в усадьбу. Мы можем элементарно при минимальных расходах переоборудовать правый флигель в твое личное жилье. (Со сдержанным энтузиазмом.). Внизу у тебя будут гостиная и кухня, наверху — спальня, а по другую сторону лестницы — кабинет с видом на озеро. Мы бы нашли тебе помощницу, которая убиралась бы и готовила. Она может жить в большом доме, у нас несколько комнатушек на мансарде. (Сдерживает энтузиазм.) Думаю, церковный совет и коммунальные чиновники будут весьма довольны. Они смогут, не испытывая угрызений совести, закрыть часовню и пасторскую усадьбу.

Хенрик. Часовню закрывают?

Магда. По крайней мере, на зиму.

Хенрик. Я об этом не слышал.

Магда. Вчера у дяди Самуэля был Якобссон. Они обсуждали возможность закрытия. На зиму. Отопление стоит больших денег.

Хенрик. Удивительные новости.

Магда. Не обижайся. Это не новости, просто разговоры. Никакого решения без обсуждения с тобой принято не будет. Надеюсь, ты это-то понимаешь?

Хенрик. А если Анна вернется?

Магда. Ты веришь, что Анна вернется?

Хенрик. Ничего окончательно не решено. Она уехала в Уппсалу на несколько месяцев. Ребенок должен родиться в июле.

Магда. И потом она вернется?

Хенрик. Откуда такая недоверчивость, дорогая Магда? Почему бы ей не вернуться? Разве двое молодых людей не имеют права пожить несколько месяцев отдельно, чтобы проверить свои чувства?

Магда. Только что ты говорил очень убедительно.

Хенрик. Убедительно?

Магда. О своем одиночестве. «Я всегда был одинок и всегда буду одинок. Совместная жизнь с Анной сбила меня с толку». И так далее.

Хенрик. Именно так я чувствую сейчас. Через несколько месяцев, или недель, или, быть может, завтра я, возможно, изменю мнение.

Магда. Ты любишь спорить, верно?

Хенрик (смеется). С риском ввязаться в спор я отвечаю: нет, нет, вовсе нет. В обычной жизни я нерешительный, бесхарактерный и чуточку трусоватый человек. Как правило, мне кажется, что все остальные правы, а я ошибаюсь.

Магда. Тебе идет борода.

Хенрик. Выражает мою истинную сущность? Или, может, признак лени — не надо греть воду каждое утро. И бриться.

Магда. Разве не здорово было бы, если б ты переехал к нам во флигель, как считаешь?

Хенрик. А ты?

Магда (улыбаясь). Играли бы в шахматы, в карты, слушали бы музыку, читали вслух, вкусно ели. Были бы вместе, а, Хенрик?

Хенрик. Да, да. Конечно.

Магда. О чем ты думаешь?

Хенрик. О том, что хотел тебе сказать, когда ты меня сбила, заговорив о моей бороде.

Магда. Прости. (С улыбкой.) Так что же ты хотел сказать?

Хенрик. Я думаю, что лучше всего себя чувствую, живя на краю света. В буквальном и переносном смысле. Тогда я достигну той твердости, той ясности… мне приходят на ум лишь банальные слова для чего-то очень важного. Магда, попытайся понять меня. Я должен жить в лишениях. Тогда, только тогда я, быть может, получу возможность стать хорошим священником. Таким, каким я хочу быть, но никогда не мог. Я не создан для великих свершений, я не особенно умен — говорю это без всякого кокетства. Но я знаю, что стал бы добросовестным виноградарем, если бы жил без оглядки.

Магда. Сейчас ты говоришь очень убедительно. Я отхожу в сторону.

Хенрик. В твоем голосе звучит ирония.

Магда (мягко). Не ирония, а слезы.

Хенрик. Да, слез придется пролить немало.

Магда (проводит рукой по его щеке). Я пойду, пока не поздно. Я имею в виду, что уже темнеет. Счастливо закончить проповедь.

Хенрик. Она будет о смоковнице, которая отказывалась плодоносить. И господин сказал: сруби ее, на что она и землю занимает?

Магда. Знаю, знаю. И виноградарь ответил: дай мне обиходить ее и увидим, не принесет ли плода…


Хенрик обнимает ее, какое-то время они стоят так, покачиваясь, потеряв дар речи. Потом она высвобождается и рукой убирает волосы со лба.


Хенрик. У меня все хорошо, Магда. Не слишком весело, но хорошо. Каждый день я заставляю себя встречаться лицом к лицу с самим собой. Занятие тоскливое, но опыт неоценимый.

Магда. Но на новогодний обед ты ведь можешь все-таки прийти?

Хенрик (улыбаясь). Не думаю.

Магда. Тогда до свидания.

Хенрик. Спасибо, что зашла.


Магда начинает одеваться. Валенки. Шаль на голову, тяжелая шуба, варежки. Як встал, он доволен, что гостья, очевидно, собирается уходить.


Магда. Похороны Нурденсона состоятся в Сундсвалле, там есть крематорий. Дядя Самуэль настаивает, чтобы мы туда поехали. Они же были, как ни странно, друзьями. Я видела их склоненными над шахматной доской: зрелище редкостное, поверь. Дядя Самуэль — такой добрый, похожий на ангела. И Нурденсон — мятущаяся душа из преисподней, демон. У тебя правда замечательная борода. Надеюсь, Анна будет довольна.

Хенрик. Анне не нравится, когда я с бородой.

Магда. Как жалко!

Хенрик. Ты наверняка успеешь домой до темноты.


Дверь кухни захлопывается. Входная дверь сопротивляется, снегу намело еще больше. С глухим стуком она закрывается. Магда размашистыми шагами идет к воротам, толкая впереди себя финские санки. Корзину она забыла на мойке.


И вот Хенрик остается один.

Он кричит? Нет.

Плачет, склонившись над кухонным столом? Вряд ли.

Ходит взад-вперед по выстуженной столовой?

Такое не исключено, но нет.

Что же он делает, как вы думаете?

Садится за стол и углубляется в свою неоконченную проповедь.

Раскуривает трубку. Зажигает керосиновую лампу.

На мгновенье взглядывает в окно.

Тусклые сумерки, снег.

Стужа.


На этом игру можно было бы и закончить, ведь всякий конец и всякое начало произвольны, ибо я описываю кусок жизни, а не рассказываю побасенку. Тем не менее я решил добавить эпилог, он целиком и полностью плод моей фантазии. Никаких документальных свидетельств о первой половине 1918 года не осталось.

Как бы там ни было, сейчас весна, начало лета, июнь. Студенты сдали экзамены, отпраздновали, отвеселились, отпелись и исчезли, профессора и доценты, опустив роликовые шторы, разъехались по дачам. Улицы пустынны, парки пламенеют и источают ароматы. Тени от деревьев стали гуще. Кротко журчит Фюрисон. Трамвай ходит вдвое реже, внезапно появляются старушки в черном, всю зиму не казавшие носу из дома. Они прибирают могилы, подглядывают в зеркальца-сплетники, спрятавшись за занавесками, сидят на скамейках в Ботаническом саду или Городском парке, грея на солнышке суставы и кости.

Солнечным утром четверга в семь часов в начале июня к выложенной камнем грузовой платформе Центрального вокзала Уппсалы прибывает товарняк. К хвосту состава (так было в то время) прицеплены два допотопных пассажирских вагона с деревянными скамейками, плевательницами и железной печкой, но без малейших признаков удобств. Единственный пассажир сходит на перрон. Ресторация уже открыта, он заказывает бесхитростный завтрак (выбор небогат, кризис в разгаре). Потом идет в уборную, умывается, бреется и надевает чистую рубашку. На нем опрятный темный костюм, жилет, твердый воротничок и черный галстук. Предметы первой необходимости помещаются в потрепанном черном портфеле, который он вкупе со шляпой и плащом сдает в камеру хранения.

После чего размеренным шагом он поднимается вверх по Дроттнинггатан и сворачивает на Трэдгордсгатан, где занимает пост напротив дома номер двенадцать, тщательно укрывшись за воротами, ведущими во двор Училища. Никого не видно. Трамвайчик со скрежетом скрывается за пригорком. На Лебедином пруду крякают утки. Светит солнце, тени укорачиваются. Домский собор бьет десять.

Но вот открывается дверь, и Карин Окерблюм выходит на резкий белесый свет. Она везет прогулочную коляску, Даг идет рядом, крепко держась за подлокотник. Затем показывается и та, что придерживала двери. Это Анна. Под светлым платьем вырисовывается огромный живот, на ногах белые ботинки. На голове ничего. Летнее пальто брошено в коляску. Маленькое общество сворачивает направо и медленно направляется к Лебединому пруду. Хенрика, который не спеша следует за ними по противоположному тротуару, скрытому от глаз глубокими тенями деревьев и домов, они не видят. Женщины останавливаются, и фру Карин сажает мальчика в коляску, он становится на колени лицом вперед и с довольной миной обозревает окрестности. Движение возобновляется. Фру Карин говорит что-то дочери, Анна, склонив голову на левое плечо, с улыбкой отвечает. Обе улыбаются, разговор, очевидно, шел о малыше.

Обойдя Лебединый пруд, они останавливаются перед рестораном «Флюстрет», только-только открывшим свое летнее кафе. Хенрик стоит по другую сторону пруда. Даг кормит уток. Анна дает ему кусочки хлеба из бумажного пакета. Фру Карин что-то говорит, Анна смеется. Он слышит ее смех, хотя и стоит далеко. Дует ветерок, он-то и доносит до Хенрика смех.

Анна вынимает из коляски свое пальто и книжку, наклонившись, завязывает шнурок на ботинке, поворачивается к сыну, что-то ему говорит и целует его. Потом выпрямляется, кивает фру Карин и неспешным шагом направляется к тенистому покою Городского сада. Хенрик идет следом.

Она устраивается на скамейке под сенью лип. По другую сторону гравиевой дорожки плещется фонтан, окруженный роскошными клумбами. Она тяжело садится, выгибает спину, убирает со лба волосы (ведь ветерок) и раскрывает книгу.

Хенрик прячется поблизости. Может, он невидимка, может, он здесь лишь мысленно, может, это сон. Он разглядывает ее: склоненная голова, темные ресницы, закинутая за спину коса, руки, держащие книгу, огромный живот, до чего громадный, ботинок, выглядывающий из-под юбки. Она переворачивает страницу, отрывается от книги, поднимает глаза, плещется фонтан, шелестят от ветра липы, жужжанье среди цветов, певчий дрозд упрямо повторяет одну и ту же мелодию, где-то вдалеке кричит паровозный свисток. Я здесь, совсем близко, ты не видишь меня? Она опускает книгу на скамейку, ладони тоже прижаты к скамейке. Ты не видишь меня? Нет. Да. Ее взгляд устремляется в его сторону, она увидела его, закрывает лицо руками, застывает в неподвижности.


Анна. Что тебе надо?

Хенрик. Просто внезапный порыв. Услышал, что ночью пойдет товарняк.

Анна. Что тебе надо?

Хенрик. Не знаю. Я хочу сказать, что я… (Замолкает.)

(Анна молчит.)

Хенрик. Я все время думаю о тебе и малыше. Невыносимо тоскую.

Анна. Я не вернусь, ни за что.

Хенрик. Знаю.

Анна. Никогда, что бы ты ни говорил.

Хенрик. Знаю.

Анна. Я чудовищно страдала. Чувствовала себя предательницей. Сейчас уже лучше. Не рви мне душу снова. У меня больше нет сил.

Хенрик. Тебе не надо возвращаться, Анна. Обещаю. Я написал протопресвитеру и принял предложение. Осенью мы переезжаем в Стокгольм.


Он замолкает и переводит взгляд на фонтан. Анна ждет. Оба взволнованы, их бьет внутренняя дрожь, но говорят они спокойно, спокойными голосами. Она сидит здесь, он там. На разных скамейках.


Анна. Что ты хотел сказать?

Хенрик (улыбаясь). Я не слишком талантливый мученик. Благих намерений недостаточно.

Анна. Возможно, мы никогда не сумеем простить друг друга. Хенрик. Значит, ты не хочешь продолжать?

Анна. Ты же знаешь, что хочу. Только этого и хочу. Это мое единственное желание.


Что еще надо и можно сказать, они не знают. Поэтому долго молчат, погрузившись в собственные мысли, каждый на своей скамейке. Анна наверняка занята практическими вопросами, связанными с предстоящим переездом. Хенрик думает, как ему заставить себя смотреть в глаза прихожанам в оставшееся время.


Форё, 29 октября 1988 г.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги