Сухой овраг. Благовест

Глава 4

По истечении нескольких дней Клавку выпустили из ШИЗО. Мрачнее тучи она вошла в барак и плюхнулась на свое место. Женщины, вернувшись с нарядов и с делянки, бросились к ней с расспросами. Клавка нарочито отворачивалась с оскорбленным видом и игнорировала Веру.

Вера все же первая прервала молчание.

– Ну уж извини, – промолвила она, пожимая плечами и ловя взгляды подруг. – Всякое бывает. Я вот подумала и решила, что была не права. Если Мартынов тебе так нравится, я буду только рада вашему союзу.

Клавка не отвечала и не смотрела по-прежнему в сторону Веры.

– Клавдия…

– Шла бы ты лесом! – буркнула Клавка. – Подруга еще называется. Слыхали? Знатная птица. Заполучила всех нарядных хахалей и раздавать контрамарки?! Себе оставь этого жердяя.

– Девочки! – вмешалась Инесса Павловна. – Клава! Я прям вас не узнаю. Что же это такое? Цирк с конями, да и только.

– Именно что с конями! – выкрикнула Клавка. – Только кони все под шпорами этой московской шмары. Не маловато ли седалище для двух седел?

Вера отвернулась и ушла на свою вагонку.

– А ты что зенки вылупила?! – гаркнула Клавка теперь на Рябову. – Лесоповал по тебе плачет. Строит вечно из себя святошу. Ух! – Клавка погрозила Рябовой кулаком.

Веру распирал хохот, и она уткнулась лицом в подушку и тряслась от беззвучного смеха. Она знала, что Клавка недолюбливала Рябову.

Инесса Павловна махнула Клавке рукой и стала поглаживать Веру по спине, думая, что та плачет, отчего Вера только сильнее хохотала. Это был беспредельный кураж двух девушек.

– Ну-ка! – не выдержала Балаян-Загурская. – Будет уже! На кой Ирке твой архитектор?! У нее получше мужик есть. Как белены объелась! Ты бы еще из-за начальника с ней подралась. Совсем уже ума лишилась.

Клавка тоже бросилась лицом в подушку, и девушки достаточно долго так еще пролежали, подрагивая. Барачные женщины недоуменно переглядывались.

– Ничего не понимаю, – раздосадованно всплеснула руками Инесса Павловна. – Ребячество какое-то.

А через несколько дней, в течение которых Вера и Клавка нарочито не общались, их поставили в смену в пищеблок. Там и встретились конспираторы. Улучив момент, когда рядом уже никого не было, чистя картофель, девушки решились наконец поговорить о главном деле – о ШИЗО.

– Что-нибудь нашла? – шепотом спросила Вера.

– Не отвлекайся, белоручка! – войдя в роль, прикрикнула Клавка. – Да ничего! – просипела она. – Все просмотрела. И под нарами – везде. Чисто.

– Что, совсем никаких знаков? – настаивала Вера. – Может, рисунки, символы, буквы?

Клавка бросила клубень в кастрюлю с водой.

– Ну нет же! – Она огляделась. – Под нарами на оборотной стороне только одно было.

– Что?!

– Да тихо ты! Чисть проворнее, а то я третью выдаю, а ты все одну мусолишь! – демонстративно выкрикнула Клавка и снова огляделась. – На днище нар написано одно слово. Ну кто его знает – там сотни людей побывали…

– Ну! Не тяни, – рассердилась Вера.

– Конь.

– Конь? – Вера застыла и подняла глаза на Клавку. – Просто слово «конь»?

– Ну да! – недовольно кивнула Клавка и пожала плечами. – Нацарапано: «конь».

– Конь… – Вера задумчиво подхватила новый клубень и повертела его в руках. – Что бы это могло означать?

– Да черт его знает. Может, и не она это вовсе написала…

– А кто?! Кому понадобилось лезть под нары и царапать там слово «конь»? Нет, – Вера озабоченно покачала головой, – это могла быть только Анисья. И что-то это да значит. Просто она не могла как-то иначе навести на след. Боялась, либо времени не было. Да и царапать под нарами не так уж и просто.

Клавка долго смотрела Вере в глаза, а потом принялась чистить картошку. Девушки какое-то время молчали.

– А что, если это не конь?! – прервала молчание Вера.

– А что же? – недоуменно взглянула на нее Клавка. – Мерин сивый, что ли?

Они засмеялись и тут же осмотрелись.

– Ладно, – промолвила Вера. – Дойдем до чего-нибудь. Надо только придумать теперь, как нам помириться. Ну, для общественности, – добавила она с улыбкой.

– Их рассорил и примирил конь, – затряслась от смеха Клавка, и Вера брызнула в нее водой из кастрюли.

В кухне показался Грязлов. Клавка тут же выкрикнула:

– Это что ж такое, гражданин начальник?! Ставите меня в наряд с Александровой. Как нарочно, что ли?!

Грязлов прошел к девушкам своей медленной сутулой походкой, юрко оглядывая кухню.

– Работайте, сучки, – ухмыльнулся он и встал над ними в позе надзирателя. – Или все мужиков поделить не можете? ШИЗО по вам плачет. Спета ваша песенка. Товарища комиссара переведут, и всех выкинут на лесоповал. Зажрались тут, падлы!

Вера молчала, нарочно игнорируя страшные слова о Ларионове. Она рассматривала его пыльные потертые сапоги. «Цирк с конями…» – возник перед Верой сначала образ Инессы Павловны. «Ах вы, кони, мои кони…» – понеслось дальше.

Почему она думала о конях, глядя на Грязлова? Эти сапоги, которые в тишине конюшни так угрожающе хрустели… «Ну конечно! – Вера медленно подняла голову и уставилась в пространство. – Как я сразу не догадалась?!»

Когда они с Клавкой возвращались в барак, Вера приостановилась метрах в двадцати от крыльца.

– А что, если Анисья намекала на конюшню?

Клавка почесала макушку.

– С чего бы?

Вера некоторое время колебалась. Могла ли она настолько открыться Клавке? Но за последние месяцы та доказала свою преданность и смелость, и Вера просто не могла не доверять человеку, который ради дела добровольно пошел в ШИЗО. Да и вообще: как жить на зоне без опоры на товарищей?

– Понимаешь, я однажды видела там Черного с Рябовой…

– Я всегда сомневалась в этой тихушнице! – Клавка неодобрительно мотнула головой в сторону барака. – Ходит вечно как тень. Стукачка хренова!

– Ладно тебе! – остановила ее Вера. – Не о том толкую. Это место, судя по всему, для него что-то значит. Если, конечно, это не только конспиративная точка.

– Может, ему просто негде больше плести свои интриги? Все-таки в конюшне никого обычно не бывает. Да и далеко она от глаз и ушей.

– В том и дело! – Вера оживилась. – Ведь он не знал, что я их там засекла. Стало быть, место их встреч не рассекречено. Да и слово «конь» мало еще на что наводит. Ну что это может быть? Лагерные лошади? Бред. Конь Ларионова? Тоже не вяжется. Конь – просто конь. Возможно, она нацарапала «коню», а ты прочла как «конь»…

Клавка схватила Веру за руку.

– А ведь точно! В темноте трудно было разобрать последнюю букву. Я ее скорее додумала.

– Ну вот! – Вера воодушевилась. – В противном случае мы имеем дело с несвязным бредом. Но Анисья знала, что писала. Она потратила на это последние силы и рисковала. И про ШИЗО на последнем дыхании мне сказала. Даже умирая, она боялась, что ее услышит Грязлов. Анисья что-то знала. Но что? Видимо, ответ и кроется в конюшне. И ведь он не на шутку взбесился, когда меня там спалил.

– Как бы нам ее прочесать?

Вера сглотнула ком в горле. Девушки двинулись к бараку.

– Подумаем. Мы всегда что-нибудь придумывали, – улыбнулась через силу она.

– Эх, как хочется прижать эту сволочь, – с искренней надеждой сказала Клавка, и они вошли в барак.

Ларионов никак не мог решиться на радикальные меры и словно просто плыл по течению. Они с Верой выезжали за пределы лагеря, и он продолжал учить ее стрельбе.

Вера оказалась довольно неплохим «курсантом». С лета она относилась к затее Ларионова иронично, полагая, что он выдумал эти занятия для того, чтобы уединяться. Но он был настроен серьезно и обучал ее со всей строгостью наставника. После возвращения Ларионова из Москвы сама Вера стала относиться к занятиям серьезно. Теперь возникла уверенность, что такой навык может пригодиться.

При встречах последнее время они обсуждали стратегии спасения людей от общих работ. Вариантов было мало. Это сильно удручало Ларионова. Он, уже не стесняясь в выражениях, клял на чем свет стоит своих московских начальников. Ларионов совершенно доверял Вере, и это было ей очень дорого в их связи.

Она же все не решалась поведать ему о своих конспиративных планах и попроситься в конюшню, чтобы на сей раз покопаться там санкционированно. Вера была уверена, что Ларионов отнесется к их расследованию прохладно, и точно знала, что не одобрит вмешательства в дела администрации лагпункта. Он боялся ее соприкосновения с Грязловым. Но это лишь усиливало ее решимость довести расследование до конца.

На одном из занятий она осмелилась-таки добиться своего окольными путями. Резонных аргументов не было, а рассказать о подозрениях Вера больше не отваживалась: ее огорчало недоверие «гению шпионажа», и она опасалась, что Ларионов такого не стерпит. И либо вызовет Грязлова и сорвет дело лобовыми действиями, либо прижмет их с Клавкой, руководствуясь опекой. Но она чувствовала, что Грязлову было что скрывать. Чувство обострилось после стычки с ним у конюшни и обнаружения надписи под нарами в ШИЗО. И Вера подумала, что ради благой цели можно пустить в ход «женские рычаги».

– У тебя большие успехи в нашем маленьком деле, – улыбнулся Ларионов после одного из занятий.

Вера вернула Ларионову оружие и села на траву.

– Вы – отличный наставник, – пустилась она в лесть.

Некоторое время она смотрела вдаль, не понимая, как подойти к разговору о конюшне.

– Вы любите лошадей? – начала Вера.

Ларионов присел рядом и внимательно ее осматривал.

– Разумеется. – Он щурился от сигаретного дыма. – Я ведь в прошлом кавалерист.

– Я тоже их обожаю! – Вера заломила руки. – Так и хочется поухаживать за лошадками, научиться их чистить и кормить. Я бы пошла в ветеринары, если бы не стала учителем.

Ларионов с любопытством слушал.

– Жаль, что меня постоянно отправляют в наряды по хозяйству, Григорий Александрович, – молвила она с напускной грустью. – Почему мне достается такая скучная работа?

Ларионов снял травинку с ее волос.

– Значит, тебе скучно в моем доме, и ты мечтаешь поскорее куда-то улизнуть? – улыбнулся он.

– Ну почему вы вечно все принимаете на свой счет?! Просто хочется новых ощущений. Ведь подумайте, как уныло каждый день торчать в кухне и улыбаться своему отражению в кастрюле с картошкой!

Ларионов засмеялся и ласково посмотрел на нее. Ему было хорошо, и он готов был на любые ее прихоти, чтобы наслаждаться этими моментами близости.

– Постановка пьесы больше не составляет для тебя новых ощущений? – продолжал он шутливо пытать Веру. – Мне казалось, ты очень увлечена этим делом и даже подружилась с Губиной по этому поводу.

Вера махнула рукой ему в тон.

– Ну, с ней мы подружились раньше и совсем по другому поводу. Когда вы собирали лимоны в Москве в то время, как мы не знали, что думать в нашей глуши.

Ларионов пристроился на боку и смотрел на Веру сзади. Он всегда безошибочно чувствовал ее мотивы и ждал, когда она приступит к основному. Вера тоже чувствовала его, как свою плоть, и ее раздражало то, что Ларионов видел ее насквозь и все же молчал, выслушивая прелюдии.

– Я хочу поработать в конюшне! – достаточно прямо и резко выпалила она, не в силах продолжать кривляния. За спиной она слышала, как Ларионов тихо посмеивается. – Ну и что?! – посетовала она. – Да, я хотела! Вы ограничили меня во всем! «Это опасно, то нельзя, сюда не суйся, это не твоя забота»…

– Будет тебе, душенька, – с нескрываемым удовольствием забавлялся Ларионов. – Ты разъезжаешь по горам и долам, ставишь спектакли, флиртуешь со всеми напропалую, снимаешь с работ людей, обучаешь народ в классе и называешь это ограничениями?

Вера искренне насупилась и, как это обыкновенно с ней происходило, скоро перестала играть и расстроилась по правде.

– Вы что, упрекаете меня в излишней свободе? – тихо спросила она, поворачиваясь к Ларионову.

– Ну что ты, душа моя, – ласково произнес он, заподозрив, что теперь надвигается настоящая гроза. – Как бы я мог упрекать тебя за что-либо?

– Я вот что думаю, гражданин комиссар, – вдруг мягко, но холодно произнесла она, поднимаясь с земли. – Я больше не желаю прогулок и всего такого. Нет нужды искать оправдание, чтобы вернуть меня на общие работы, – закончила она.

Ларионов тоже поднялся и взял ее за руки:

– Ну что ты в самом деле, Верочка! Что же ты такая горячая?

– Никакой горячности, – произнесла Вера спокойно, но руки вырвала. – Я приняла решение. Или принудительно вмените послабления?

– Вера, – огорченно произнес Ларионов, вовсе не ожидавший подобной ссоры. – Ради бога, ну что ты? Я на все готов ради твоих радостей! Хоть всю конницу Буденного привести.

– Смешно, – сухо заметила Вера. – Прошу вернуться в лагпункт. И если вы не переведете меня с завтрашнего дня на общие работы, я сама попрошусь у… у Грязлова, – закончила она спокойно, но сурово.

На Ларионове не было лица. Он ничего не понимал. Эта внезапная перемена в Вере и ее словно безумная настойчивость повергли его во фрустрацию. Он побледнел, безмолвно помог Вере оседлать лошадь, и они в молчании двинулись в лагпункт.

Ларионов лихорадочно восстанавливал в памяти разговор, пытаясь понять, что вызвало такую решимость идти на общие работы. Это было непостижимо его уму, и он сильно сник, не зная, что теперь со всем этим делать.

Но и сама Вера не понимала, как такое могло случиться. Сердце от отчаяния колотилось в груди, она готова была заплакать, обернуться к Ларионову и попросить его забыть нелепый разговор. Казалось, что какая-то неведомая сила, чья-то воля подчинила ее, и она невольно заварила эту ужасную кашу. А теперь не понимала, как выкрутиться.

Они доехали до лагеря в безмолвии. Когда спешились у ворот, Ларионов решился взять Веру за руку.

– Вера, прошу, давай поговорим в доме. Я ровным счетом ничего не понимаю. Прости меня, если сказал глупость.

Вера бросила на него суровый взгляд.

– Мне необходимо все обдумать в покое, – твердо сказала она. – Я готова говорить, но не сию минуту.

Ларионов кивнул, и они разошлись: Вера пошла в барак, а Ларионов – в избу.

Ни разу с момента их встречи в лагпункте после первого его возвращения из Москвы Ларионов не ощущал столь явного отчаяния. Обычно он понимал (либо ему казалось, что он понимал) ситуацию и причины тех или иных неурядиц. Но в этот раз утонул в пустоте и отсутствии предположений. И самым странным было внезапное и уверенное решение Веры немедленно идти на общие работы.

Вера попросилась у Губиной в дополнительный наряд ночью. Та неохотно согласилась, пожав плечами. Женщины тоже не понимали, что происходит. Но Вера не хотела ни с кем говорить. Она была словно околдована какими-то мистическими силами – как сомнамбула пошла в кухню, не проронив ни слова.

На самом деле внутри она страшно тряслась. Ее лихорадило и подташнивало. Не могла понять, что с ней.

В кухне было холодно и сыро.

Вера взяла щетку, таз и села на пол скрести плитку. Мысли мчались сначала беспорядочно. Она вспоминала день, решимость расследовать дело с конюшней, их теплый разговор на пути к мнимому стрельбищу. А потом… Что случилось потом? Потом она решила все сломать! Но почему? Вера тихо затряслась от рыданий, оперевшись о пол руками. Что за безумие? Было ли это безумием?

Но нет! Ведь была же причина. Ее не могло не быть.

Вера прокручивала бесконечные сцены жизни в лагере: вот они прибыли, и она узнала Ларионова на плацу, а он ее – нет; вот он ударил ее по лицу в бане и тут же освободил из ШИЗО; вот началось создание Комитета; вот расстреляли народ на плацу; вот погибла Анисья; вот погибла Лариса и родился Гришенька; вот измученный Ларионов вернулся комиссаром; вот его хотят перевести в Москву; вот, вот, вот…

Вот ее любовь! Вот она – обнаженная, бескожая, глубокая – любовь ее жизни, раздирающая сердце на куски. Вот она! Вся как на ладони. Пустые разговоры, флирт, дела и действия, предположения и мысли – все никчемное, бессмысленное, пустое! Есть только одна правда: любовь в ее сердце, которой нет конца и края.

Вера издала надрывный, громкий стон. Ее душила боль такой силы, что она не понимала, кто она и где. Хотелось кричать: громко, протяжно. Ничего не было впереди – ничего! Расставание. Только оно было реально. А все прочее было лишь глупой попыткой человека замаскировать правду. Замаскировать свою любовь. Замаскировать нестерпимую боль от невозможности счастья.

И просто прорвалось. Просто внезапно и совершенно бессознательно прорвалось именно в ту минуту, когда они были на выезде. Просто прорвалось там, а не где-то еще: без подготовки, без долгих раздумий и анализа. Прорвалась боль сквозь эту броню, и рвануло! Рвануло от невозможности и неспособности найти путь. Рвануло от неверия в сохранность дружбы в предшествии гибели любви. Рвануло от силы самой этой любви, реализовать которую оказалось невозможно.

Вера вопрошала лишь об одном: за что?

Потом, когда истерика стала затухать, она еще долго плакала, покачиваясь и закрывая рот руками. И в проявляющемся сознании вдруг отчетливо стала выплывать мысль, единственная оформленная мысль в безмолвии ума и битве души: помочь Ларионову и себе есть только один способ – уйти на лесоповал.

Слезы все еще лились, но душа вдруг стала успокаиваться, так же быстро, как пришла к бунту. Губы Веры сложились уже вопреки воле в подобие нежной и благостной улыбки. Спасение было лишь в ее отречении. Полном отречении и смирении. Не было нужды прощать его за что-либо, не было нужды жалеть себя или его, не было нужды бороться и барахтаться. Была лишь одна нужда: спасти. Спасти и помочь.

Краски действительности сгущались. От Ларионова требовали немедленной отправки «каэров» на общие работы. Но он все медлил. Он не мог из-за нее, Веры, развязать эту кампанию по отправке «каэров» на лесоповал. Иначе почему он так тянул, рискуя должностью и жизнью?

А что же она?

Вера усмехнулась и бросила щетку в таз. Весной или, в крайнем случае, летом он уедет из лагпункта. Он много раз говорил, что не покинет ее, пока она в лагере. Но ей оставалось сидеть еще четыре года. Это в лучшем случае. Давали повторные сроки, человек в любой момент мог погибнуть или стать инвалидом. Все это было мучительно для них обоих. И она решила положить конец мучению.

Единственное, что надо было довести до конца до отъезда Ларионова, – расследование. В противном случае Грязлов расправится с ней. Ни к чему все эти ужимки и уловки. Глупо и гадко все это!

Вера решила, что сможет найти способ обследовать конюшню и без манипуляций Ларионовым. Это было ее дело, а не его. И надо довести его до конца одной – не подставляя ни Ларионова, ни Клавку.

Вера устало поднялась с пола. Она прошла сложный путь. И теперь виделся конец. Правда причиняла нестерпимую боль. Было так прекрасно пребывать в облаке мнимого счастья. Но эта иллюзия грозила бедой. И ему – прежде всего.

Она возвращалась в барак за полночь. В окошке кабинета Ларионова все еще горел свет. Вера стояла на крыльце и какое-то время смотрела на это желтое пятно. Слезы катились жгучими струйками. Сердце наполнялось кровью. Но никогда прежде она не была так уверена в правоте своего решения.

Фараон поднялся и жалобно заскулил. Клацнула цепь. Затем он тихо улегся мордой на лапы, словно тоскуя вместе с человеком. Вера внезапно почувствовала запах стремительно надвигающейся осени. Утерла фуфайкой лицо и вошла в барак.

Утром началась привычная побудка, потом завтрак. Вера шла из столовой за Клавкой и пристроилась в шеренгу с зэками, уходившими на делянку. Клавка заглянула Вере в лицо.

– Ты, часом, ума не лишилась вчера? – спросила она с тревогой в голосе.

Вера спокойно улыбнулась Клавке.

– Не тревожься. Все хорошо. Я теперь буду работать на лесоповале. Просто помоги мне первое время. Поможешь?

Клавка долго смотрела на Веру, и на глаза ее навернулись слезы. Она отвернулась и молчала какое-то время.

Началась перекличка.

– Помогу, – наконец ответила она.

– Спасибо. – Вера сжала ее руку.

– Александрова! – задребезжал гнусавый голос Грязлова.

– Я!

– А где Александрова? – выкрикнул Грязлов, пытаясь отыскать ее глазами среди расконвоированных работников зоны.

– Здесь, – ответила Вера из шеренги построенных на лесоповал зэков.

Грязлов с недоумением дошел до места, где стояла Вера, словно пытаясь убедиться, что она действительно стояла не на своем обычном месте. Он поморщился.

– Ты чего, белены объелась, Александрова? – раздраженно сказал он. – Выходи и вали на свое место.

– Гражданин лейтенант, прошу перевести меня на общие работы.

По шеренгам пронесся гул.

– Отставить! – рявкнул Грязлов. – Ты что, Александрова, не в себе? – более тихим голосом процедил он. – Комиссар не давал распоряжений по твоей работе на лесоповале. Покинуть шеренгу и вернуться на прежнее место!

– Там что-то сумятица какая-то, батенька! – ворвалась в кабинет Ларионова Федосья.

Ларионов неподвижно стоял у окна и смотрел на плац.

– Что ж это такое творится? – Федосья скрылась прочь, охая.

– Не могу покинуть шеренгу, гражданин лейтенант, – спокойно ответила Вера. – Прошу перевести меня на общие работы.

Грязлов метнулся было к дому Ларионова, но тот сам уже показался на крыльце и проследовал к построению.

– Почему не выдаете наряды? – сурово спросил Ларионов, подходя к шеренгам.

– Товарищ комиссар, – раздувая ноздри, стал докладывать Грязлов. – Заключенная Александрова просится на общие работы. Прошу дать указания.

– Просится – значит отправляй, – сухо сказал Ларионов. – Всех на общие работы отправляй.

По шеренгам снова прокатился гул.

– Есть – отправлять! – ответил Грязлов и с усмешкой посмотрел на Веру.

Вера была спокойна и беспристрастна. Она смотрела прямо перед собой в пустоту. Ларионов поправил фуражку и вернулся в дом. Он видел из окна, как вскоре строем заключенные двинулись к воротам. И она была среди них.

Он ворвался в кухню, где, не скрывая досады, сопела у стола Федосья. Валька растерянно оглаживала растрепанные волосы старухи.

– Ну что ты плачешь?! – Ларионов неожиданно ударил кулаком по столу, не помня себя.

Федосья молчала и только всхлипывала. Она ничего не могла понять, но все это казалось ей бедою, и плакала она от усталости и, возможно, от той же безысходности, от которой вчера плакала Вера.

Ларионов выпил залпом стакан самогона, бросил Федосье, что едет в Сухой овраг, и покинул дом. Зэки в строю проводили взглядом мимо пролетевшего галопом хозяина.

Ларионов доехал до больницы Пруста и решительно прошел в кабинет. Доктор не успел оторвать головы от письма, как Ларионов вдруг упал в хилое кресло у окна, бросил на стол фуражку и закрыл лицо руками.

– Не могу я так больше! – Он невольно хлопнул по столу Пруста так же, как еще недавно в доме. – Сил моих больше нет!

Пруст спокойно смотрел на Ларионова. Марта испуганно заглянула в кабинет, но доктор дал ей понять, что все хорошо. Марта скрылась за дверью, но через минуту тихо внесла наливку и снова исчезла.

Пруст разлил по рюмкам рубиновую жидкость и участливо посмотрел на Ларионова.

– Чем я могу помочь вам, уважаемый Григорий Александрович? – мягко спросил он. – Я не специалист по душам, но, думаю, вам нужна помощь. И я готов стать «лекарем поневоле».

Ларионов поднял на него глаза и вздохнул.

– Как это у вас всегда получается? – вымолвил он устало и отпил наливки. – Вы способны унять меня, ничего не предпринимая.

Доктор Пруст весело покачал головой.

– Рецепт прост. В большинстве случаев люди негодуют на горячую голову и не имея на то веских оснований. Вот вы, например, любезный Григорий Александрович, отчего негодуете? Наверняка дела сердечные одолевают вас…

Ларионов невольно улыбнулся.

– Разумеется, вы правы, – выдохнул Ларионов и растянулся в кресле, не в силах более сдерживать себя. – Вера вчера совершенно неожиданно и категорично объявила, что собирается работать на лесоповале. И отправилась на делянку. Я не знаю, что делать и как быть. И вообще, – Ларионов раздосадованно мотал головой, – я просто не понимаю, что делать с любовью к ней. Точнее, я не понимаю, как нам стать счастливыми в этих нелепых условиях и обстоятельствах. Я вижу, как жизнь снова рушится на глазах, и не соображу, что делать. Я невежественный, бездарный, тупой человек… А она! – взорвался снова Ларионов. – На кой черт ей понадобилась эта проклятая делянка?! Она знает, как там трудно и опасно, и все же ломает все и идет туда. Я знаю ее невозможный нрав. Если прикажу заточить ее в лагере, начнет бунтовать и навредит себе еще больше. А смотреть, как она рискует на лесоповале, я тоже не могу. И что же делать?! Как всю эту кашу теперь расхлебывать?

Доктор Пруст поднялся и медленно прошелся по комнате. А потом вдруг ударил ладонью по столу.

– А вот вы и ответьте на вопрос, на кой черт ей сдалась ваша делянка! Вот ведь вы какой! – возмутился он. – Озабочены своими чувствами. А что ваша Вера? Разве она не любит вас? – Пруст заглянул в лицо Ларионова. – Верите ли вы в свою Веру, милейший? Верите ли вы в ее любовь? Знаете ли вы о ее любви? Что вообще вы о ней знаете, кроме того, что она для вас желанна?! Привыкли на готовеньком на всем! Извольте…

Он плюхнулся в свое кресло и оставил Ларионова в оцепенении.

– Ваша проблема в том, – продолжил доктор уже совершенно спокойно и в обычном своем любезном тоне, – что вы сами не доверяете своей Вере. Ставите под сомнение ее любовь к вам. Но разве вы не знаете ответа? Разве не знаете, что эта женщина любит вас всю жизнь? – закончил он немного досадливо.

Ларионов печально смотрел перед собой. Сердце его колотилось в груди.

– И она, как и вы, не верит в вашу любовь, – улыбнулся Пруст. – Вы идете параллельными путями, которые никак не пересекутся. В этих бесконечных сомнениях, страхах, недоверии, своенравии вы оба ищете путь стать счастливыми. Не выйдет так, – решительно заключил он. – Либо вы обнажаете всю душу и пересекаетесь, либо будете двигаться параллельно. Таков закон.

Ларионов растирал лицо руками, точно стараясь окончательно себя отрезвить.

– Ладно, голубчик. – Пруст похлопал Ларионова по руке. – Я препарировал вас достаточно. Пора сшивать и отправлять в лазарет. Постарайтесь понять, уважаемый мой: все, что сейчас нужно, – это быть собой и позволить ей тоже быть собой. Понаблюдайте за ходом дел. Не порите горячку и не пытайтесь мгновенно изменить что-то. Кто знает, зачем все именно так складывается? Хитроумная рука судьбы порой самыми на первый взгляд неприглядными путями ведет нас к благу. Не мешайте Богу творить его промысел. И вот еще что. – Пруст посмотрел на Ларионова поверх очков, наклонив голову. – Подумайте о том, о чем мы толковали недавно у вас в кабинете. Ведь, по сути, Вера открыла вам путь к решению вашей дилеммы. Не так ли?

Ларионов блуждал взглядом по столу. Было о чем подумать. Как правильно он поступил, заехав в больницу!

Он поспешно собрался, невольно обняв Пруста. Доктор одобрительно кивал и удовлетворенно потирал руки, провожая Ларионова в окне взглядом, когда тот шел через двор к мерину.

Выйдя от Пруста, Ларионов направился к Марфе. Спешился и без стука вошел в избу. Марфушка чаевничала с Сахатычем.

– Ба-а, Григорий Александрович, доброго здравия! – поплыла навстречу Ларионову Марфушка.

За ней поднялся и Сахатыч.

– Хорошо, что вы тут оба, – возбужденно сказал Ларионов. – Вы мне нужны по одному важному делу.

Неделя тянулась долго. Ларионов, казалось, только и делал, что ждал часа возвращения зэков с делянки. И стал с удивлением для самого себя благодарить в душе Бога за прожитый без плохих новостей день.

Спустя десять дней после последней поездки к Прусту Ларионов отправился по делам в Маслянино. Он возвратился в лагпункт, когда уже стемнело, а темнеть начало раньше: осень вступила в права, мир двигался в объятия зимы. С момента их встречи с Верой пролетел год.

Ларионов полной грудью вдохнул прохладный воздух и вошел в дом. В избе его ждали Федосья, Валька и Кузьмич. Ларионов сбросил фуражку, проходя в кухню, и сухо кивнул.

– Чем обязан этому «совету в Филях»? – спросил он, омывая лицо холодной водой из рукомойника и поглядывая на всех через настенное зеркало.

Люди молчали. Федосья, кряхтя, собирала ужин. Через открытую дверь чулана слышно было громкое шуршание Вальки, которая делала вид, что занята делом.

Кузьмич тяжко вздохнул и начал подготовительно откашливаться. Ларионов резко повернулся.

– Что-то случилось? – тревожно спросил он. – Делянка?!

– На делянке все хорошо! – быстро вмешалась Федосья, опасаясь бури. – Все вернулись живехонькими и здоровехонькими!

Ларионов тут же смягчился.

– Говори, Кузьмич, что опять у нас в «датском королевстве» неладно? – Он бросил полотенце на спинку стула и присел на углу от Кузьмича, который занял место, где обычно любил сидеть сам Ларионов.

Тот было вскочил, но Ларионов махнул рукой.

– Сиди. Докладывай, не тяни. Или ты ждал меня отужинать? А ты что застыла, любезная? – повернулся он к Федосье. – Наливай всем теперь щей и давайте поедим. Устал я от вас, чертей.

– Да негоже нам, холопам, – начал Кузьмич, – с вашим высокоблагородием…

Валька тут же высунулась из подсобки и метнулась наливать супа всем и себе, не дожидаясь, пока Кузьмич закончит, а Ларионов его обругает.

– Вот, – подвинул телеграмму Кузьмич. – Товарищ лейтенант, стало быть, давеча занес.

«Грязлов», – сразу подумалось Ларионову. Обычно он приносил дурные вести.

Он быстро пробежался глазами по тексту, швырнул телеграмму в центр стола и принялся с искренним наслаждением поедать щи.

– Валька варила, – сказал он довольно. – Давай замуж ее отдадим, Федосья? Вот уж кому-то счастья привалит.

Люди робко засмеялись. Они никак не могли понять ни спокойствия, ни благодушия своего начальника. В телеграмме говорилось, что утром прибудет комиссия с проверкой.

Ларионов сразу понял, что снова был донос. И был он давно, иначе как бы так быстро среагировали и снарядили? А может, и Берия решил подстраховаться из-за всей этой истории с его назначением и затем отменой. Один черт – снова проблемы.

Комиссия была не из Новосибирска, а снова из Москвы. На сей раз с Тумановым ехал какой-то инспектор, и Ларионову было понятно, что проверять будут контингент.

– Что будя? – сказал Кузьмич, аккуратно и медленно пробуя суп. – Благодарствуем вам за ужин, – добавил он ласково.

– А сами вы что думаете? – неожиданно спросил Ларионов и окинул взглядом всех троих своих стратегов.

– Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса… В больнице мест нет – туда никого не пристроим, – начал Кузьмич.

Ларионов с особым удовольствием макнул краюху хлеба в бульон.

– Ты прям Суворов, Кузьмич, – улыбнулся он. – Ешь щец, с тобой все ясно. А вы что думаете, бабоньки? Вы всегда что-то да смекнете, что-то да скумекаете.

Валька медленно пережевывала хлеб и переводила взгляд с одного на другого, словно всем видом показывая, что думать – не щи варить. Федосья допила из плошки остатки, утерла пот фартуком и с выдохом откинулась на спинку стула.

– А что тут думать? – запыхтела она. – Всех погнали на общие работы. В лагере только мы, дневальные да немощные. Мы рано утром в Сухой овраг подадимся – пусть лейтенант сам баню топит, князьям да боярам борщи варит. Главное дело – бабы и мужики молодые все на делянке. Ирка как в воду смотрела: потащилась туда с вашего же согласия, между прочим! Фимка – и тот на пасеке, а он отродясь кроме игральных костей в руках ничего не вертел! Тыл прикрыт, и дело в шляпе, – закончила она деловито.

Ларионов смотрел куда-то мимо стола. Лицо его было, вопреки ожиданиям, достаточно расслабленное и даже ласковое. Он знал, что обдумывать слова Пруста надо позже, когда и если все сложится относительно благополучно. Сейчас снова необходимо высушить эмоции и сгруппироваться.

– Тыл, говоришь… – Ларионов раскурил папиросу и на удивление Федосьи и остальных даже не стал пить. – Тыл – это самое главное на войне, – с расстановкой сказал он. – В театре военных действий тыл может быть причиной победы или поражения.

Валька и Федосья переглянулись. Валька с трудом сдерживалась, чтобы не захихикать. А Федосья округлила глаза и пожала плечами в ответ на робкие взгляды Кузьмича.

– Что, бабоньки, притихли? – улыбнулся Ларионов. – Вот, Кузьмич, учись у Федосьи, как надо стратегически мыслить. Это тебе не коза и не кобыла!

Кузьмич хмыкнул.

– Это вы зря, отец честной, – покачал головой он. – Коли тут кто-то стукнул, одной делянкой не прикрыться. Тут куда ни сунься – везде следы расконвоированных: и клуб, и библиотека, и инструменты, и оформление… Ежели сейчас суету наведем, то, глядишь, хуже будя. Глаза и уши, знама, везде! Это вам почище театра военных действий…

Ларионов кинул быстрый взгляд на Кузьмича, словно тот произнес что-то важное.

– Федосья, ну-ка сгоняй за Сердючко и Александровой. Скажи, если спросят, что жалоба была от бригадира звена.

Федосья тут же выскочила из-за стола, и след ее простыл за сенью хаты.

Ларионов немного заволновался, как обычно перед встречей с Верой. Против воли слова Пруста вращались в сознании: «любит вас всю жизнь…» Она сознательно пошла на делянку. Решилась ради него? Просто что-то почувствовала?

Ларионов, вопреки совершенной неопределенности и надвигающемуся новому испытанию, знал, что Вера – «его женщина». Он так видел Веру. Она стала для него всем. Ей он верил больше, чем себе. Ему уже не было странно думать о ней как о своей женщине, невзирая на отсутствие между ними физической близости. Ни одна, с кем эта физическая близость случалась, не была родной женщиной, родным человеком. А Вера стала. Вера была в его сердце.

Через некоторое время Федосья уже ввалилась в комнату, а за ней покорно шли Клавка и Вера.

Вера встретилась взглядом с Ларионовым и сконфузилась: они не говорили с момента ее исхода на лесоповал.

Ларионов сразу же немного обмяк.

– Привела, – выдохнула Федосья и плюхнулась на стул.

– Присядьте, – Ларионов пригласил девушек за стол. – Валя, налей барышням супчику.

Вера и Клавка переглянулись. Вера бросила взгляд на телеграмму и, не разобрав, что там было написано, поняла, что пригласили их по срочному и важному делу. «А не щей хлебать», – с иронией подумалось ей.

– Да, – кивнул Ларионов, заметив, что от глаз Веры не скрылась подлая депеша. – Я позвал вас для совета. И совершенно без лукавства признаюсь, что ваше мнение очень важно для принятия мною решения. Если, конечно, вы не предложите спалить ночью весь лагпункт. Хотя, возможно, это стало бы лучшим решением за всю его историю. К нам едет очередная комиссия, – закончил он.