Блеск и будни

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Ну, ягодка, помню, ты говорила мне о своем отце как об активном участнике движения за ликвидацию рабства в английских колониях, — говорил Джек Лизе по дороге из Ричмонда, штат Виргиния. Здесь они высадились из поезда и теперь ехали к себе на плантацию. Шел ноябрь 1856 года (месяц назад Адам отплыл в Индию). — Думаю, что мне лучше сразу предупредить тебя: аболиционист здесь воспринимается как грязное слово, так что на твоем месте я не стал бы распространяться на эту тему. Теперь, когда мы приехали домой, в страну рабства, тебе следует кое-что усвоить о черномазых, чтобы не осложнять себе жизнь и легче воспринять наш «своеобразный порядок», как называют это северяне. Например, первое, что ты должна узнать о неграх — это то, что они неумелые и ленивые.

— Джек! — предупреждающе воскликнула Лиза, показав взглядом на кучера в светло-зеленой ливрее, который сидел всего в четырех футах от них. Хотя погода выдалась довольно прохладной, экипаж был открытый. Лиза, которая раньше никогда не видела негров, проявила инстинктивную щепетильность к чувствам кучера.

— Не беспокойся за Мозеса, — успокоил ее Джек. — Он знает, что я говорю правду. Верно, Мозес?

— Да, масса, — ответил кучер, не поворачивая головы.

— Вот видишь, ягодка. Очень легко представить рабство как нечто порочное. Господу известно, что северяне заочно рассуждают о том, какая это ужасная вещь, и эта женщина, как там ее фамилия, миссис Стоу, написала дурацкую книжку, в которой показала всех нас, рабовладельцев, оравой чудовищ. А все это совершенно неверно. На деле рабство по-своему даже гуманное учреждение. Разве не правда, Мозес?

— Да, масса.

— Вот видишь, надо помнить, что у африканцев не было тех преимуществ, которыми пользовались мы, белые. Практически они только что слезли с деревьев. Рабство дает им приличный дом, работу и нормальное трехразовое питание в день. Можно многое сказать в пользу рабства. Разве я не прав, Мозес?

Молчание. Джек наклонился к кучеру:

— Я спрашиваю, разве я не прав?

— Да, масса.

Джек улыбнулся и откинулся назад, потом взял руку Лизы и пожал.

— Увидишь сама, как гладко все идет, — продолжал он. — Мы очень хорошо ладим, живем большой, счастливой семьей.

На Лизе была великолепная соболья шубка, которую он купил ей в Нью-Йорке, где они провели десять дней, делая покупки, после переезда через Атлантику. Лиза практически и не думала о рабстве, с легким сердцем расходуя огромные доходы своего мужа, получаемые именно от рабства. Но теперь, когда увидела рабство воочию, она начала более конкретно задумываться об этом.

— Джек, — сказала она, понизив голос, — не кажется ли тебе… даже если не касаться других вещей… это ужасно, когда христианин владеет живым существом? Другим человеком?

— Ах, милая, но они же не человеческие существа. Во всяком случае, не похожие на тебя или меня. Они скорее похожи на домашних животных или детей. И, конечно, домашних животных надо изредка стегать, чтобы держать их в рабочей форме.

Она выпрямилась на сиденье, уставившись на него.

— Конечно, ты не позволяешь стегать их? — вопросительно заметила она. — Ты сказал мне в Париже, что с рабами обращаешься мягко — именно так ты выразился: «не жестоко».

— Я мягок с ними. Верно я говорю, Мозес?

— Да, масса.

— Ну, конечно, изредка мистеру Дункану, моему надсмотрщику, приходится заботиться о некоторой дисциплине, но это касается только работающих в поле. Мы совершенно не сечем домашних слуг. Это было бы неправильно. К тому же, домашние слуги практически являются членами семьи. Возьмем, к примеру, Чарльза, дворецкого. Послушай, Лиза, ты вряд ли найдешь более представительного дворецкого во дворце герцога в Англии, а он такой же черный, как пики в карточной колоде. А Лида, его жена? Она кухарка. В детстве она практически заменила мне мать. Она мне и сейчас почти как мать. И подожди, ты еще попробуешь ее тушеного опоссума! Ну, это, конечно, не совсем то, что выделывает месье Дуглер в кафе «Англэ», но, уверяю, тебе понравится. И тебе понравится Дулси, внучка Чарльза и матушки Лиды. Она будет твоей горничной. Вот увидишь, ягодка. Мы хорошо относимся к своим черным и любим их. И они отвечают нам взаимностью. Думаю, что если бы твой папа приехал в Виргинию и своими глазами посмотрел, как действует эта система, он, возможно, изменил бы свое отношение к рабству. Конечно, есть и недостатки, а в какой системе их нет? Но она функционирует. Наша экономика процветает, и цена рабов с каждым годом поднимается. Так что пусть твоя головушка не беспокоится о наказаниях. Когда ты поживешь с недельку на плантации «Эльвира», то сама увидишь, что у нас здесь чуть ли не райская жизнь.

Они ехали по сельской дороге. Неожиданно карета подскочила на ухабе, и с Джека чуть не слетела его шелковая шляпа. Он наклонился и ткнул в спину кучера своей тросточкой.

— Эй, Мозес! Притормаживай, когда видишь ухаб, слышишь?

Лиза видела, как повернулся широкоплечий кучер, чтобы взглянуть на ее мужа. Она еще на железнодорожном вокзале в Ричмонде приметила, что у него удивительно красивая внешность. Она не видела таких мужчин с кожей цвета светлого шоколада.

— Простите, масса, — извинился он.

Лиза не назвала бы выражение лица Мозеса приветливым. Тот опять повернулся, чтобы смотреть на дорогу. Джек улыбнулся жене:

— Видишь, черными можно руководить и иначе, не обязательно стегать их. Возьми, к примеру, Мозеса. Мозес — отличный негр, лучше всех других управляется с лошадьми. К тому же, он хорошо смотрится как мой кучер, а мне нравится показывать товар лицом, потому что я должен заботиться о своей репутации здесь, в Виргинии. Но, к несчастью, Мозес знает, что он смазлив. Он немного… ну, тут говорят о таких «заносится». К тому же, пару лет назад он украл из моей библиотеки несколько школьных учебников и даже пытался выучить алфавит… хочет научиться читать. Конечно, мы не можем этого позволить. Поэтому мне пришлось поставить его на место.

— Что же ты сделал? — спросила Лиза.

— Продал его жену и шестилетнего сына плантатору в штате Кентукки. Ну, а если Мозес станет вести себя примерно, то я обещал через пару лет выкупить его семью. Все получилось самым лучшим образом, верно, Мозес? Ты стал хорошим негром, правда?

— Да, масса.

— И останется хорошим негром, понятно?

Джек повернулся к Лизе.

— Совсем необязательно стегать их. Имеются разные способы держать негров в узде.

Лиза начала понимать со все возрастающей ясностью, что вышла замуж за чудовище.

Солнце уже начинало садиться, когда они подъехали к плантации «Эльвира». Они задержались в таверне возле реки Йорк, где долго обедали, а Джек крепко выпил. Но Лизу остановка порадовала, потому что после обеда небо очистилось, и теперь она смогла увидеть свой новый дом при наилучшем освещении в сумерках осеннего дня.

— Он был построен моим прадедом в 1743 году, — рассказывал Джек, когда они подъезжали по длинной, обсаженной деревьями аллее к кирпичному особняку. — Он был так влюблен в мою прабабушку, которую звали Эльвира Рандольф Кавана, что назвал плантацию ее именем. Не собираюсь хвастаться, ягодка, но в Виргинии вряд ли найдешь дом лучше, чем этот.

— Великолепно, — искренне воскликнула она. Дом, построенный в георгианском стиле, был двухэтажный, с покатой крышей и двумя высокими трубами. По обеим сторонам к дому примыкали два флигеля пониже. Величественный портик с четырьмя колоннами, на которых расположились верхняя и нижняя открытые веранды. Перила и переплеты ограды выполнены из дерева, что придавало строению приятную легкость и элегантность. С правой стороны въездные дорожки были обсажены подстриженным кустарником. Такие же дорожки вели к ряду строений поодаль и огражденному саду. Черные ставни резко контрастировали с нежно-розовой кирпичной кладкой. Вокруг дома были разбиты лужайки, росли высокие старые деревья, ветви которых склонились над крышей.

— Это западная сторона дома, — объяснил Джек, когда Мозес остановил карету перед портиком и спрыгнул с козел, чтобы открыть дверцу. — Подожди, я покажу тебе восточную, лицевую сторону.

Лиза вышла из экипажа. Ее башмачки зашуршали по гравиевой дорожке, а глаза встретились с глазами Мозеса. Его пристальный взгляд был настолько напряжен, что она даже несколько испугалась.

— Добро пожаловать на плантацию «Эльвира», хозяйка, — произнес он хриплым с бархатными нотками голосом. — Мы, домашние слуги, постараемся угодить вам.

— Спасибо, Мозес, — ответила она. Откровения мужа о том, как он поступил с семьей этого кучера, просто оглушили ее чувством вины. Ей захотелось даже воскликнуть: «О, Господи, какая жалость!» Но говорить это, конечно же, было нельзя.

Оторвав от Мозеса взгляд, она поднялась по ступенькам к широкой парадной двери, над которой были прикреплены по бокам овальной рамы фонари на бронзовых подставках. Дверь открыл высокий, престарелого вида дворецкий, одетый в черное, с прилизанными седыми волосами. Его очень черное лицо удивило ее своим грустным видом.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, мисс, — пробормотал он, выходя из двери и кланяясь ей.

— Это Чарльз, о котором я тебе рассказывал, — пояснил Джек, встав рядом с Лизой и обняв ее за талию. — Ну, Чарльз, как ты ее находишь? Не правда ли, она самая красивая из всех, кого тебе приходилось видеть?

— Да-са, хозяйка, правда, красивая, да-са, — согласился старик с натужной улыбкой. — Самая красивая хозяйка во всей Виргинии, в этом нет никаких сомнений.

Лиза улыбнулась ему:

— Спасибо, Чарльз, — поблагодарила она.

— Мозес, отнеси багаж на второй этаж и скажи Дулси, чтобы она распаковала вещи хозяйки, — приказал Джек. — Вели ей приготовить для нее ванну.

— Да, масса.

— Входи, ягодка. Хочу показать тебе самый прекрасный вид во всей Америке.

Он провел ее в дом, который делился на две части центральным залом, где помещалась прелестная лестница. Джек повел ее по залу с его сверкающим паркетом из широких дощечек к двери — копии той двери, в которую они вошли.

— Вот! — воскликнул он, распахивая дверь.

Лиза так и ахнула от удовольствия. Луг, начинавшийся от портика, спускался прямо к Атлантическому океану.

— Что ты думаешь об этом? — горячо спросил он. — Нравится?

— О, да! Просто великолепно!

Он обнял ее своими сильными руками.

— Любишь ли ты меня? — шепнул он, покрывая ее поцелуями.

Она заколебалась.

— Джек, окажи мне любезность, — шепнула она, — как… как свадебный подарок.

— Конечно, ягодка. Я уже подарил тебе медовый месяц, но, проклятье, я просто с ума схожу по тебе. Готов бросить к твоим ногам одну, а то и пару планет. Чего же ты хочешь, маленькая чародейка?

Она наградила его своей самой обольстительной улыбкой.

— Хочу, чтобы ты выкупил жену и сына Мозеса.

Его взгляд похолодел.

— Нет, — отрезал он.

— Пожалуйста…

Она почувствовала, как его пальцы стиснули ее руки.

— Нет. И я не хочу, чтобы ты вмешивалась в дела с неграми, понятно? Они принадлежат мне. Я знаю, как надо с ними обращаться. Кроме того, если они увидят, что ты их жалеешь, то станут пользоваться этим всевозможными способами. В рамках их можно держать только страхом. Нет, я бы даже сказал, не страхом, а террором. — Он отпустил ее. — Смотри.

Через зал он подошел к парадной двери, где Мозес и двое домашних слуг несли багаж. К ее ужасу, Джек взмахнул своей тростью и влепил ею по левому плечу Мозеса. Огромный кучер выронил чемоданы и взревел от ярости. Он повернулся к Джеку, который опять замахнулся тростью. На мгновение Лизе показалось, что двое мужчин сейчас схватятся друг с другом. Потом Мозес отступил.

— Масса, — спокойно обратился он к хозяину, — за что вы меня ударили? Что я сделал?

На лице Джека появилась наглая улыбка. Золотым набалдашником трости он приподнял подбородок Мозеса.

— Ты родился черномазым, — негромко процедил он, потом, стрельнув взглядом в сторону жены, вышел из зала и завопил: — Чарльз, принеси мне виски!

— У хозяйки такая красивая белая кожа, — сказала Дулси получасом позже, выливая еще один кувшин горячей воды в серое мраморное корыто. Это была огромная ванна со стоком, хотя на плантации «Эльвира» водопровода еще не было. Лиза сидела в воде, мыльная пена покрывала ее плечи, сладковатый запах солей, закупленных в Нью-Йорке, заполнил комнату. Она с любопытством рассматривала Дулси. Горничная, которой еще не исполнилось двадцати лет, отличалась привлекательной внешностью, но Лизе показалось, что она ведет себя как-то странно, мысленно находится где-то в другом месте. Дулси поставила кувшин на столик, потом опять подошла к корыту.

— Хочет ли хозяйка, чтобы Дулси потерла ей спину?

— Да, спасибо, Дулси. — Лиза подала ей большую французскую губку. Дулси, одетая в черное платье с белым фартуком, встала на колени возле корыта и стала медленно натирать губкой плечи Лизы.

— Это единственная ванна во всей Виргинии, — сказала она. — Масса установил ее три года назад, когда заработал много денег на железнодорожных акциях. Он привез специалиста из самого Нью-Йорка, человека, которого зовут архитектор. Он говорит, что это корыто приплыло из самой Италии. И этот чудной плетеный стул с дыркой на сиденье. — Она хихикнула. — Называется что-то вроде шаз пурсе.

— Chaise percée, — поправила Лиза. — Это означает стул с дыркой в сиденье.

— Ага. Я это знаю. Ну, как бы там ни было, я чищу этот горшок каждое утро. Дулси все делает аккуратно и хорошо для хозяйки, вот увидите. И для масса тоже. У масса тоже красивая белая кожа. Я увидела это летом, когда он купался в океане. Всего увидела. — Она опять захихикала. — Масса тоже красивый. Очень красивый мужчина.

Лиза опять посмотрела на нее. Она говорила довольно странные вещи. Улыбаясь, Дулси вытянула правую руку перед Лизой.

— Хозяйка видит мою кожу? — негромко сказала она. — Моя кожа тоже очень красивая, потому что, знаете, я наполовину белая. Мой отец был белым.

Дулси отдала ей губку и поднялась. Лиза наблюдала за странной девушкой, которая подошла к двери ванной комнаты. Она обернулась и сделала реверанс. Потом вышла из комнаты, тихо притворив за собой дверь.

Лиза прижала губку к своей шее и подумала, не попала ли она в сумасшедший дом.

— Я только что получил записку от своей кузины. Она приглашает нас завтра на обед, — сказал Джек, беря кусок ветчины с серебряного подноса, который держал Чарльз. — Она тебе понравится. Ее зовут Клемми Деври. Ее муж — мой адвокат.

Лиза, одетая в желтое платье, сидела на другом конце обеденного стола из красного дерева. Два канделябра, по восемь свечей каждый, стояли в центре стола, гармонируя с набором великолепной серебряной посуды в буфете. Подобную ей вряд ли когда-либо приходилось видеть. Обои на стенах изображали виды долины реки Гудзон, а окна, выходящие на Атлантический океан, закрывали тяжелые ярко-красные парчовые занавеси. Их полотнища лежали широкими изгибами. Этот зал, как и весь дом, был просто очаровательным, содержался в безупречном виде и выглядел только что построенным, хотя Джек сказал ей, что здесь ничего не менялось с тех пор, как четверть века назад мать обставила этот зал.

— А где живут Деври? — спросила Лиза, когда один из черных официантов-подростков наполнил ее хрустальный бокал десертным вином рубинового цвета из изящного графинчика.

— В Йорктауне, примерно в восьми милях отсюда. В том месте, где вашим англичанам всыпали восставшие колонисты.

— Я теперь американка, — поправила его Лиза.

— Да, конечно. Прости, ягодка. Как бы там ни было, Билли и Клемми только что выстроили новый дом, на мой взгляд, ужасный, но я помалкиваю об этом. Клемми недавно произвела на свет четвертого ребенка, я лично думаю, что Билли просто изматывает ее. Клемми познакомит тебя со всеми местными дамами, которые, возможно, покажутся тебе нудными, какими они представляются мне. Тебе нравится это вино?

— Прелестное. Какое это?

— «Шато Бешевель» 1839 года. Особый год для особого случая: первого вечера моей дорогой жены на плантации «Эльвира».

Он поднял свой бокал и улыбнулся ей.

«Ну, — подумала она, поднимая в ответ и свой бокал, — он ведет себя ужасно с рабами, но боготворит меня. Может быть, я сумею изменить его…»

— Ты не ответила после обеда, когда я спросил, любишь ли ты меня.

— Люблю тебя, — тут же сказала она, заставляя себя улыбнуться самой приятной улыбкой. Но, вспомнив о его диком нападении на кучера, она поняла, что сказала неправду.

К концу вечера он был уже пьян. Она начала привыкать к этому… Оказавшись в спальне, он быстро взял ее и, кончив, скатился с нее и растянулся рядом на их большой кровати со сводчатым вышитым балдахином, заложив руки на голову.

— Расскажи мне о Дулси, — попросила она. — Она мне кажется несколько странной.

— Это точно. Она немного с приветом, но безобидная.

— Она сказала мне, что ее отец был белым.

Наступило долгое молчание.

— Джек?

— Ну, черт! Думаю, что тебе вполне можно сказать об этом. Я мог бы прибить ее за то, что она проговорилась тебе, но дело сделано. Я буду признателен, если ты будешь помалкивать об этом. Видишь ли, ее отец был и моим отцом.

Лиза даже села на кровати.

— Ты хочешь сказать, что Дулси — твоя сестра? — прошептала она.

— Сводная сестра. И это слово «сводная» означает всю существующую между нами разницу. Да, мой папочка просто не удержался, чтобы не спустить штаны, извини за такие слова, ягодка, ему особенно нравились цветные женщины. Моя мать была большой моралисткой, верующей, и случившееся разбило ее сердце. Вот почему она умерла в молодом возрасте. И, думаю, что он остро сознавал свою вину, потому что в ночь после ее похорон он заперся в библиотеке и выстрелом вышиб себе мозги.

— Как ужасно!

— Ничего ужасного нет. Меня это порадовало. Я возненавидел его за то, что он сделал с матерью, милейшей женщиной, когда-либо жившей на этом свете.

«На плантации «Эльвира» может находиться прекрасный дом, — размышляла Лиза, — но он наполнен отвратительными призраками».

— Когда же это случилось? — спросила она.

— В прошлом году. Поэтому-то я и решил отправиться в Европу, хотя бы ненадолго уехать от всего. И именно в это время я встретился с тобой, что изменило мою жизнь и опять придало ей прелесть. Вот почему ты так дорога мне.

Она уставилась на балдахин и ничего ему не ответила.

Следующий день выдался дождливым и холодным, поэтому в Йорктаун они отправились в закрытом экипаже — на каретном дворе у Джека было в общей сложности четыре экипажа. Лиза сидела на удобном кожаном сиденье напротив мужа, смотрела на плоские поля Виргинии, думала о бедном Мозесе, который ежился на открытых козлах под зонтиком, чтобы хоть как-то укрыться от проливного дождя.

— Клемми — самая смекалистая в семье, — рассказывал Джек. — Ее мать, моя тетка Паула, старшая сестра моей матери, отправила ее учиться в Париж, поэтому она значительно умнее многих здешних женщин. У нее свои «взгляды» на рабство, то есть мягкая форма ее неодобрения рабства. Она уговорила Билли дать вольную всем своим домашним слугам. Все это проходило не очень гладко. Но Клемми все подобные выходки сходят с рук, потому что у нее самая голубая кровь во всей Виргинии, и другие женщины не хотят становиться у нее поперек дороги.

— Джек, а ты одобряешь рабство? — спросила Лиза, стремясь вывести его на чистую воду. Джек в своем коричневом твидовом костюме и щегольском плаще взглянул на нее, как ей показалось, довольно уклончиво.

— Дело тут не в одобрении или неодобрении, — ответил он. — Это вопрос экономики. Я выращиваю табак. Средний американец выкуривает или жует примерно на сто долларов табака каждый год. В этой стране нет ни одной конторы, таверны, клуба или дома, где не стояли бы плевательницы. Выращивание табака требует огромных трудовых затрат, на которые белокожие рабочие никогда не согласятся. У меня примерно сто работающих рабов плюс члены их семей. Их средняя цена равняется, скажем, тысяче долларов… и растет. Поэтому у меня большие капиталовложения.

— Но ты же говоришь просто о деньгах, — запротестовала она. — А ведь это живые люди, плоть и кровь…

Он крепко сжал ее запястье.

— Послушай, — негромко сказал он, — ты вынашиваешь у себя под сердцем ублюдка. Поэтому, Лиза, ягодка, не начинай лить на меня эти аболиционистские помои… Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Не тебе читать мне мораль. Теперь тебе все понятно?

— Ты делаешь мне больно!

Он ослабил свою хватку.

— Ты мне не ответила, все ли тебе теперь понятно?

— Да.

— Так-то оно лучше.

Джек скрестил руки на груди и откинулся на сиденье кареты. Лиза больше ничего не говорила. Она поняла, что Джек прав, ей не пристало читать проповеди. Но у нее вызревал план действий. Она, конечно, не может вернуть к жизни своего отца, но может хоть чем-то помочь рабам Джека и таким образом продолжить деятельность преподобного Десмонда по освобождению рабов и, возможно, тем самым заплатить за свои грехи перед лицом неба.

Дом Деври был трехэтажным строением из красного кирпича, возвышавшимся на просторном, заросшем деревьями участке главной улицы Йорктауна. Крыша с мансардой блистала металлической балюстрадой, которая гармонировала с шикарной железной оградой вокруг всего участка. Карета въехала по дорожке, вымощенной кирпичом, и остановилась у бокового входа, где их ждали дворецкий, молодой конюх и мужчина с женщиной — красивая пара лет тридцати. Едва Лиза выбралась из экипажа, как к ней подошла женщина с роскошными каштановыми волосами и приветливо протянула вперед руки, улыбаясь.

— Меня зовут Клементина, — представилась она. — Добро пожаловать, дорогая Елизавета.

Женщины поцеловались. Потом Лизу представили Билли, рослому здоровяку шести футов роста с вьющимися волосами. Он уже явно вступал в средний возраст. Билли поцеловал ее руку в перчатке, и все четверо вошли в дом, выдержанный в стиле королевы Виктории. Мозес продолжал стоять возле кареты, с его шляпы стекали дождевые потоки. Когда обе пары скрылись в помещении, он отправился на кухню, чтобы пообедать с другими слугами.

После обеда Клемми вывела Лизу из мрачноватой столовой, оставив там Джека и Билли с их сигарами. Она провела ее в небольшую музыкальную комнату, села на тахту и взяла в руки вязание.

— Я вяжу свитер Рандольфу, — пояснила она Лизе, которая села в соседнее кресло. — Это мой старший сын. Сейчас все дети в школе. Я надеюсь, что вы с Джеком дождетесь их возвращения.

— Клемми, можно мне спросить вас кое о чем, довольно личном?

— Конечно, дорогая.

— Видите ли, я пытаюсь стать американкой, но когда видишь рабство, то… В общем, это выглядит несколько иначе, чем когда только слышишь о нем.

Лиза в нерешительности умолкла. Клемми подняла глаза от вязания, бросила спокойный, уверенный взгляд на собеседницу.

— И вам это не нравится, — подсказала она.

— Больше чем не нравится! Думаю, что это… Джек сказал вчера, что единственный способ удержать рабов в повиновении — это терроризировать их. Неужели это правда?

— Да, несомненно так. Существует много сентиментальной пустой болтовни о любви рабов к своим хозяевам. Думаю, что в отдельных случаях так оно и есть, особенно когда речь идет о негритянках-кормилицах и няньках. Но истина в том, что только страх удерживает большинство рабов от того, чтобы перерезать нам глотки среди ночи. Учтите, что у них имеются веские основания для такого страха. Создана ухищренная система, чтобы держать их в повиновении. Организованы патрули, выслеживающие беглых негров. Но главное, рабы относятся к разряду движимого имущества — по закону являются вещами, — и рабовладельцы могут делать с ними все что хотят, даже убить. Думаю, что при некоторых неординарных обстоятельствах рабовладельца можно привлечь к суду, если он убьет одного из своих рабов. Но его никогда не осудят белые присяжные заседатели, и это всем известно. Но хозяевам и не надо прибегать к убийствам. Они применяют порки, что стало совершенно обыденным явлением, прибегают и к другим мерам наказания и террора, которых никогда не позволила бы себе добрая женская душа… Я слышала такие рассказы, от которых можно упасть в обморок. Рабство пробуждает в рабовладельцах самые низменные инстинкты, что является одной из причин, почему я ненавижу его. Рабство — это дикая, ненормальная система, которая разрушает южные штаты. Вот почему я дала вольную зависевшим от нас людям, хотя у меня их было и немного. Не хочу, чтобы они боялись меня и не хочу и не могу… бояться их самих.

— Тогда…

— Тогда что, моя дорогая?

— Там, в моей стране, мы воспринимаем слуг как своего рода друзей, но здесь…

— Никогда нельзя стать настоящим другом человеку, который принадлежит тебе как вещь. Во всяком случае, Джек не позволит вам этого. Он ненавидит африканцев, думаю, частично из-за того, что его отец бегал за рабынями.

— Значит, вы об этом знаете?

— Да, конечно. Я знаю всю эту мерзкую историю. Ирония судьбы заключается в том, что Джек, который был милым, ласковым мальчиком, превратился в какое-то чудовище. Поэтому можно даже сказать, что он является еще одной жертвой существующего положения.

— Но это возмутительно — жить в таких условиях!

— Согласна. Меня восхищает, что вы разделяете мои чувства. Однако не обманывайтесь, дорогая Елизавета: мы здесь в меньшинстве, поэтому проявляйте осторожность, когда что-то говорите или делаете.

— Вы хотите сказать, если другие сочтут, что я ненавижу это «существующее положение», то они ополчатся на меня?

— Да.

— Тогда я такая же рабыня, как Чарльз или тетя Лида, или Дулси?

— В каком-то смысле мы все являемся рабами подобной организации общества. Хотя вряд ли надо говорить, что гораздо удобнее быть белым рабом, чем черным. Но, по моему мнению, о котором я не распространяюсь, когда-нибудь северяне заставят нас освободить рабов, и, с моей точки зрения, это принесет облегчение. Но даже и это не решит всей проблемы.

— Не понимаю.

— Видите ли, дорогая моя, когда в начале семнадцатого века в эту страну привезли первых рабов, то посеяли семена, которые в конечном итоге могут погубить Америку, потому что неестественно, когда одна нация состоит из белых и черных. Ах, может быть, через сотни лет все как-то само собой образуется. Но, конечно, не на моем веку, и сомневаюсь, что на веку моих детей или даже моих внуков.

— Вы, несомненно, настроены пессимистически, не правда ли?

— Да, потому что я на своем опыте знаю, что такое рабство. Рабство — проклятие этой страны. Эта система — адская машина, которая когда-нибудь может взорваться и всех нас уничтожить — как белых, так и черных.

— Если бы я знала… — Лиза не закончила начатой фразы.

Клемми взглянула на нее.

— Что бы вы сделали? Никогда не уехали бы из Англии? Мне иногда жаль, что я покинула Францию.

Лиза нахмурилась, но ничего не сказала, хотя подумала именно об этом. Конечно, в настоящий момент она не могла вернуться в Англию, но разговор с Клемми подействовал на нее настолько угнетающе, что она, сославшись на головную боль, поспешила прервать этот визит. Это оказалось кстати, потому что Джек и Билли так напились портвейна, что стали практически невменяемыми, что явно не понравилось Клемми.

— Мужайтесь, — шепнула она, целуя на прощание Лизу у дверей. — Не исключено, что я заблуждаюсь о том, что мы обсуждали. Будем хотя бы надеяться на это.

Джек, который спьяну бормотал о бале, который даст на Рождество в честь своей жены, взобрался вслед за Лизой в карету и тут же заснул. Его храп аккомпанировал ее мыслям, пока карета громыхала по обмытой дождем дороге. Клемми произвела на Лизу впечатление очень умной женщины и понравилась ей. Несомненно, ее оценка взрывоопасной расовой ситуации на Юге была верной. Но Лиза никак не могла заставить себя поверить в столь мрачные перспективы. Даже если они и таковы, это вовсе не означало, что она должна отказаться от личной обязанности установить какие-то человеческие контакты с рабами помимо простого и наглого террора, нравится это Джеку или нет.

К тому времени, когда они возвратились домой, она приняла решение. И начать она решила с Мозеса.

Джек проснулся и, разумеется, начал жаловаться на свое мерзкое состояние. Лиза помогла ему подняться в спальню, помогла раздеться и уложила в кровать. Он тут же опять заснул. Потом она на цыпочках вышла из комнаты, прикрыла дверь и направилась к лестнице. Она начала осваиваться с домом и, спускаясь по красивой лестнице, прошла мимо портрета привлекательной женщины в сером шелковом платье, как она уже знала теперь, матери Джека. Печальная история, которую он рассказал ей накануне вечером о своих родителях, объясняла ее грустный вид. В голове Лизы мелькали образы отца Джека, гонявшегося за черными женщинами ради новых острых сексуальных ощущений. Все это представлялось диким, каким-то средневековым. В Виргинии история словно повернула вспять.

Она вошла в элегантную гостиную, обставленную отличной английской мебелью, и дернула за шнурок колокольчика. Через некоторое время появился престарелый дворецкий.

— Слушаю, хозяйка, — поклонился он.

— Чарльз, я бы хотела посмотреть помещения, в которых живут рабы.

Старик удивился.

— Пожалуйста, хозяйка.

— Попросите Мозеса проводить меня.

— Слушаюсь, хозяйка, — дворецкий старался не показывать своего неодобрения.

Через несколько минут в зал вошел Мозес. Лиза уже убедилась, что многочисленные домашние слуги неплохо содержались: на Чарльзе был вполне приличный черный фрак, Дулси носила черное платье с белым фартуком и капотом, слуги-подростки — голубые и желтые ливреи, что придавало им вид лакеев восемнадцатого столетия. Мозес, когда на нем была форма кучера, выглядел весьма солидно в черной шляпе, светло-зеленой ливрее, коричневых брюках и начищенных башмаках. Было ясно, что Джек стремился к показухе, внешнему блеску. Но сейчас Лиза увидела красивого кучера в обычной одежде полевого работника, которые иногда мелькали перед ее окном. На нем были домотканые штаны, подпоясанные веревкой, и ветхая рубашка, порванная в нескольких местах. Он надел грубые сандалии на босу ногу. Дождь прекратился, похолодало, но никакой теплой одежды, чтобы согреться, на нем не было. В руках он комкал ветхую коричневую шляпу.

— Хозяйка хочет посмотреть помещения рабов? — спросил он, глядя на нее взглядом, которого она не понимала.

— Да, пожалуйста.

— Зачем?

Вопрос удивил ее.

— Потому что это часть поместья, и я хочу осмотреть и ее.

— Знает ли об этом масса?

Она вся напряглась.

— Это тебя не касается.

— Простите меня, хозяйка, но масса сегодня утром велел мне докладывать ему обо всем, что вы попросите меня сделать. Вы вчера видели, как масса обращается со мной. Надеюсь, что вы не хотите, чтобы у меня возникли неприятности с масса.

Ее глаза засверкали от досады.

— Мой муж в настоящий момент спит, так как слишком много выпил. Ну, если хочешь, пойди на второй этаж, разбуди его и скажи, что я, в конце концов, хозяйка этой плантации, попросила тебя показать мне помещения рабов. А я подожду здесь, пока ты это сделаешь.

Он смотрел на нее с удивлением. Потом сказал:

— Значит, хозяйка хочет, чтобы он опять побил меня тростью?

Она отступила.

— Нет, конечно, нет. И об этом я тоже хотела поговорить с тобой. Я хочу извиниться за то, как мой муж поступил вчера с тобой. Думаю, что в каком-то смысле это была и моя вина.

— Почему так, хозяйка?

— Я… попросила его выкупить твою жену и сына.

Его глаза расширились.

— Вы сделали это? — прошептал он.

— Да. Видишь ли, я попала в совершенно незнакомый мне мир и… ну, меня потрясло, что он разбил твою семью. Считаю, что он поступил возмутительно, и хочу, чтобы ты знал, что я сделаю все возможное, чтобы убедить мужа воссоединить ее.

Оцепенев, он молча глазел на нее почти целую минуту. Потом приблизился к ней и взял ее за правую руку. Он поднял ее и на мгновение прислонил к своей щеке. Она почувствовала на своих пальцах его слезы.

— Первый раз белый человек сказал мне такую вещь, — прошептал он. Потом отпустил ее руку. Взглянув на нее, он повернулся и вышел из комнаты.

Лизу так поразил его поступок, что на некоторое время она совсем забыла, что хотела осмотреть помещения рабов. Она могла думать только об Адаме. Она вспомнила, как сестра дразнила ее, говоря о запахах Адама. Но Адам порождал только два вида запахов: запах перегревшейся страсти, когда делил с ней минуты близости, и запах щелочного мыла, когда надевал свежее белье.

От Мозеса тоже исходил запах щелочного мыла.

В это время в дверях центрального зала появился мужчина довольно мрачного вида. Отросшая щетина на его длинном лице свидетельствовала о том, что он несколько дней не брился, поросячьи глазки походили на бусинки. На нем был черный сюртук и коричневые брюки, в левой руке он сжимал черную шляпу. Длинные черные волосы казались грязными. Лиза решила, что ему лет сорок.

— Добрый день, мадам, — негромко поздоровался он, произнося слова нараспев. — Чарльз сказал мне, что вы хотите осмотреть помещения рабов. Я — мистер Дункан, надсмотрщик, мадам, и буду рад организовать для вас такую экскурсию. Прошу прощения, мадам, но, возможно, не следует белой даме ходить без кавалера по этим местам, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.

— Нет, не понимаю.

Он зловеще улыбнулся.

— Мы же не хотим создавать неприятности для негров, если вы понимаете, что я имею в виду.

Она нахмурилась от досады. В этом человеке сквозила хватка, которая ей сразу же не понравилась, хотя она и понимала, что надсмотрщики вряд ли бывают приятными людьми. И вдруг ей стала понятна мерзость всей этой системы. Ей расхотелось не только видеть, но даже и думать о рабах.

— Я попрошу мужа, чтобы он показал мне это в другой раз, — резко сказала она.

— Очень хорошо, мадам. И добро пожаловать на плантацию «Эльвира».

— Спасибо.

Она попыталась выбросить из свой головы мысли о рабстве, но ей не давало покоя ощущение теплых слез Мозеса на своих пальцах.

На следующей неделе Лиза узнала, что и среди рабов существует настоящая иерархия, на верху лестницы которой находятся домашние слуги, полевые же работники — в самом низу. Домашняя прислуга жила в небольших, симпатичных кирпичных коттеджах по другую сторону огороженного забором сада. Из основного дома их было не видно, хотя они стояли поблизости от особняка. Полевые работники жили в полумиле, в специальном «квартале», в своей деревне трущоб. Продукты для этого квартала отмерялись мистером Дунканом, и он использовал это средство, чтобы держать в узде жильцов квартала. А за питание домашней прислуги отвечала тетушка Лида, жена Чарльза, кухарка. В соответствии со своим положением Чарльз, Лида и Дулси жили в лучших коттеджах. Коттедж Мозеса находился чуть подальше. Джек милостиво разрешил ему продолжать жить в нем одному, после того как продал его жену и сына плантатору в Кентукки.

Лиза убедилась также в том, что высказывания Джека относительно экономической стороны рабства соответствовали действительности. Рабство давало огромный экономический эффект, что отчасти и объясняло отчаянную приверженность к нему южан. Сам факт, что только немногие, вроде Клемми, усматривали в этой системе моральное уродство, приводил Лизу в отчаяние из-за невозможности улучшить положение рабов Джека. Более того, если не считать Мозеса, который весь кипел от еле скрываемого возмущения, казалось, что остальные рабы смирились с условиями своей жизни. Лиза просто диву давалась такому их поведению, пока не подумала о мистере Дункане и постоянно висевшей над ними угрозе физической расправы. Она начала понимать, что для большинства зависимых людей, несколько поколений предков которых прожили жизнь рабами, не существовало никакой альтернативы. И поскольку хозяева особенно заботились о том, чтобы помешать рабам научиться читать, то единственные сведения о нарастающей силе аболиционистского движения на Севере передавались устно, так что даже в лучшем случае они были отрывочными. Но Лиза должна была признать, что еще большее коварство заключалось в том, что бесчисленное количество слуг в доме и на полях придавало здешней жизни несомненное удобство. И когда Джек не напивался или не защищал «особую организацию общества», он неизменно проявлял к ней внимание и доброту. Было видно, что он все еще безумно в нее влюблен. Лиза стала сомневаться в реальности своего «рыцарского» плана. В общем-то значительно проще было просто плыть с комфортом по течению в этом мире, где даже негры не выглядели чересчур несчастными, во всяком случае, на первый взгляд.

Но однажды, как раз перед обедом, на восьмой день ее пребывания на плантации «Эльвира», Чарльз принес Джеку почту в гостиную, и ее комфортабельный мирок был разрушен.

— Саманта умерла, — сказал Джек, просмотрев письмо.

— Кто такая Саманта? — спросила Лиза, сидевшая на диване с вышиванием.

— Жена Мозеса. Пришло письмо от Карла Дуркенса, плантатора в Кентукки, которому я продал ее. Она скончалась при родах. Вот видишь, даже если бы я их опять выкупил, как ты просила, это не принесло бы Мозесу ничего хорошего.

Лиза отложила в сторону вышивание, как всегда удивленная равнодушием Джека к судьбе рабов.

— Какой ужас! Потерять жену и ребенка…

— Ребенок был не от Мозеса, — пояснил Джек, бросая письмо в корзину для мусора. — Дуркенс случил ее.

— Что ты хочешь сказать?

— Ягодка, ты никак не можешь запомнить, что рабы стоят денег. Многие владельцы устраивают случку для своих рабов, чтобы потом продавать выросших детей.

— Какое варварство! — воскликнула Лиза.

Джек холодно взглянул на нее.

— Да, я никак не могу запомнить твоих деликатных моралистских сантиментов, дорогая моя. Как бы там ни было, мы больше не будем говорить об этом. И ничего не скажем Мозесу.

— Ты намерен не говорить ему об этом?

— А зачем мне делать это? Мозес — потенциальный бузотер, и пока я буду использовать его семью в качестве приманки, смогу держать его в узде. А как только он узнает о смерти жены, то морковка, которой я его контролирую, уменьшится вдвое.

— Но, Джек, это же очень жестоко!

Джек подошел и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. Потом улыбнулся.

— Ну, ягодка, мы не станем затевать очередную свару из-за черных, верно? Я думал, что ты уже выкинула из своей милой головки весь аболиционистский мусор.

— Это не имеет отношения к аболиционизму. Сказать ему об этом велит простое человеческое приличие.

Он медленно покачал головой.

— Ягодка, ты все еще до конца не поняла. Они же не люди. Ну, будет, пошли обедать. Умираю от голода. А после обеда я с Бенсонами отправляюсь на охоту.

Он взял ее за руку и повел в столовую. На обед подали оленину, которую тетушка Лида приготовила великолепно. Но у Лизы пропал аппетит. Она поняла, что подошла к моральному перепутью. Если она намерена продолжать свою «рыцарскую» борьбу за улучшение условий жизни рабов, то, конечно, обязана сообщить Мозесу, что случилось с его женой. С другой стороны, у нее не было никаких иллюзий относительно того, как это воспримет Джек. «Может быть, — размышляла она, ковыряя вилкой содержимое тарелки, — все это не мое дело? Джек относится ко мне хорошо. Почему надо все делать ему наперекор?»

Но тут в ее памяти всплыл образ ее отца, и она поняла, что если хочет сохранить уважение к самой себе, то должна будет пойти против мужа. Если Мозес не человек, то, Боже, кто же он тогда? Разве его слезы не были человеческими слезами?

После обеда Джек ускакал на своем коне Авенжере вместе с братьями Бенсон, которым принадлежала соседняя плантация «Ститвуд». Едва они скрылись из виду, Лиза надела плащ, надвинула на глаза капюшон и вышла через одну из дверей бального зала. Стояла довольно хорошая погода, хотя свинцовое небо и предвещало снег. Она прошла вдоль боковой стороны дома, потом через деревянные ворота вошла в сад, обнесенный кирпичной оградой, здесь же Лида выращивала летом овощи. Прошла через сад к калитке на противоположной стороне и, открыв ее, стала осматривать небольшие коттеджи домашней прислуги. Каждый коттедж был снабжен крылечком. Лиза увидела Мозеса, сидевшего на своем крыльце и стругавшего что-то ножом. Она сделала ему знак, чтобы он прошел в сад. В недоумении он отложил в сторону нож и спрыгнул с крыльца. Когда он вошел в калитку, Лиза прикрыла дверцу.

— Что-нибудь не так, хозяйка? — спросил он.

— Да, Мозес. Можешь ли ты хранить тайну?

— Да, мэм.

— Поклянись, что ты никому не передашь то, что я собираюсь сказать тебе, особенно моему мужу. Если мистер Кавана узнает, то у меня возникнут большие неприятности.

Он казался озадаченным.

— Я не хочу создавать для вас неприятности, хозяйка. Клянусь сохранить все в тайне.

Лиза колебалась.

— Это о твоей жене, Мозес, — тихо произнесла она. — О Саманте. Сегодня пришла весть о том, что она умерла.

Его глаза расширились.

— Умерла? — прошептал он. — Как? Такая молодая…

— Она умерла при родах. Очень сожалею.

Он тяжело дышал.

— Они случили ее, — прошептал он. — Должно быть, так. Саманта обещала хранить мне верность. Они, должно быть, случили ее…

Видя слезы на его глазах, она притронулась к его рукаву.

— Очень сожалею, — повторила она. Он тупо кивнул. Она повернулась и пошла к дому.

— Спасибо, хозяйка, — крикнул он прерывающимся голосом. — Второй раз вы проявили ко мне доброту. Я не забуду этого.

Лиза оглянулась, кивнула и заторопилась домой. Она знала, что поступила правильно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Индус в дхоти, набедренной повязке, выбрался из джунглей и побежал к расположенной в бунгало конторе Марка Торнхилла, магистрата Муттры — небольшого городка в центральной Индии недалеко от Тадж Махала в Агре. Чоукидар, сторож, дремал у главных ворот. Занимался рассвет. Индус подбежал к чоукидару и дернул его за рукав.

— Что тебе? — спросил чоукидар, пробуждаясь от дремоты.

Индус подал ему четыре небольшие лепешки из муки грубого помола.

— Положи их на письменный стол ангрези, — шепнул пришелец. Ангрези значило англичанин. Чоукидар кивнул, индус побежал обратно к опушке и скрылся в джунглях.

— Весьма таинственные вещи происходят в эти дни в Индии, — заявил достопочтенный Чарльз Каннинг, первый виконт Килбрахана и генерал-губернатор Индии. — Такое впечатление, что никто не знает смысла происходящего, кто за этим стоит и откуда все это идет. Мы не знаем, является ли это разновидностью религиозной церемонии или же это какое-то тайное общество. Называется это «Движение Чупатти».

Лорд Каннинг сидел рядом с леди Агатой Макнер, хозяйкой вечернего приема и женой богатейшего в Калькутте чайного плантатора сэра Карлтона Макнера. Ужин проходил в великолепной обстановке. Столовая сэра Карлтона представляла собой продолговатый зал, окаймленный высокими мраморными колоннами, между которыми располагались высокие окна-двери, открывавшиеся на веранду и в сад. В окна веял небольшой ветерок к удовольствию сидевших за столом двенадцати человек. На них была парадная вечерняя одежда, и огромные юбки женщин, топорщившиеся между подлокотниками кресел, практически лишали их возможности двигаться. В те времена быть парадно и неудобно одетыми в такую жару не казалось англичанам абсурдным, как это теперь показалось бы их потомкам. Частично сила английского раж, или правления, покоилась на внешнем блеске, имевшем целью ослепить индусов, которые в общем-то привыкли к великолепию императоров Моголов и махараджей. Поэтому, хотя температура в столовой далеко превышала тридцать градусов, мужчины сидели либо в мундирах, либо в костюмах с белыми галстуками, либо во фраках, а женщины мучились в кипах тканей, но на их вспотевших прелестях все равно поблескивали бриллианты. Все, однако, молча радовались, что над их головами мерно покачивались два огромных опахала. Зал освещался двумя огромными хрустальными люстрами, свечи которых были укрыты противоштормовыми колпаками.

— Вы имеете в виду небольшие лепешки, милорд? — спросила леди Макнер, сидевшая по правую руку от генерал-губернатора.

— Да, — ответил лорд Каннинг, представительный мужчина за сорок, сын бывшего премьер-министра. — По четыре чупаттис — иногда по пять — начали появляться в самых неожиданных местах. Например, мне доложил Торнхилл из Муттры, что на его письменном столе появились четыре лепешки и что у него нет представления, откуда они взялись и что они означают. И то же самое происходит по всей стране. Это похоже на то, что индусы шлют нам какие-то послания.

Адам, который сидел на противоположном конце стола, был заинтригован, как и другие гости.

— Я скажу вам, что это означает, милорд, — пробасил сэр Карлтон Макнер, похожий на моржа здоровяк с красной физиономией и шотландским акцентом. — Мне докладывают мои надсмотрщики на плантациях. Местные жители боятся этих проклятых посланцев, которые кишат по всей стране, крутя доморощенными библиями под носом здешних туземцев, пытаются обратить их в методистов или неизвестно в кого. Считаю, что всех миссионеров надо выслать обратно в Англию, и тогда в Индии воцарится мир.

— Но, конечно же, сэр Карлтон, — заметила очаровательная леди Каннинг, урожденная Шарлотта Елизавета Стюарт, дочь графа и правнучка премьер-министра, третьего графа Бюта, — туземцы только выиграют, если обратятся в христианство. Это, в конце концов, более приятная религия. Индуизм может становиться ужасно эмоциональным.

За столом послышались смешки, а дюжина слуг сэра Карлтона, которые стояли за креслами гостей, скрестив руки, навострили уши (один слуга придавил подошвой огромного таракана, который быстро полз к левой ноге леди Каннинг).

— Да, но ведь это их религия, и нам было бы глупо вмешиваться в это, — сказал сэр Карлтон. — Туземцы находятся в состоянии крайнего ужаса, потому что их могут обратить насильственно и они потеряют кастовую систему. Вы знаете, они все верят в перевоплощение, и если они потеряют свою принадлежность к кастам в этой жизни, то в следующей жизни будут относиться к неприкасаемым. Если вы простите мне такую прямоту, милорд, то я бы заметил, что вы избавите всех нас от больших неприятностей, если обнародуете заявление, успокаивающее туземцев в том плане, что мы не одобряем деятельность миссионеров.

Адам перевел свой взгляд на лорда Каннинга.

— Боюсь, что для правительства Ее Величества будет нелегко отказаться от поддержки христианских миссионеров, — отозвался генерал-губернатор. — Мы не можем забывать, что королева является главой англиканской церкви.

— Но ясно, что дело не только в этом, — подхватила его жена с блестящими каштановыми волосами. — Ясно, что это является нашим долгом христиан — и представителей более высокой цивилизации — попытаться обратить этих несчастных язычников в настоящую веру.

— Прошу прощения, мадам, — возразил сэр Карлтон, — не следует забывать, что они-то думают, что их вера является настоящей. Если вспомнить о миллионах человеческих жертв в религиозных войнах истекших столетий, то придется подумать дважды, прежде чем ополчаться на какую-либо религию. Я слышал, что на фасадах зданий появились лозунги «Суб лал хогеа хай», что означает «Все станет красным». Не хочу шокировать дам, но смею предположить, что в этом скрыт зловещий смысл.

— И еще появились эти новые пули, — добавил Бентли Брент, явившийся в военной форме. — Я слышал, что туземцы подняли страшный скандал в связи с тем, что им надо надкусывать новые пули для энфилдских ружей. Мусульмане утверждают, что пули смазаны свиным жиром, который они не приемлют. А индусы заявляют, что они смазаны коровьим жиром, который им противопоказан. И те и другие уверяют, что эти пули являются составной частью плана заставить их обратиться в христианство.

— Да, мне из ряда полков докладывали о проблеме с пулями, — подтвердил лорд Каннинг, вылавливая большого черного муравья из своего бокала. — Офицеры информируют сипаев и соваров, что пули смазываются бараньим жиром, а это не противоречит ни той ни другой религии. Я абсолютно уверен, что наши туземные войска сохраняют верность королеве. И несмотря на некоторое неизбежное ворчание среди местного населения, думаю, что каждый здравомыслящий индус отдает себе ясный отчет в том, какое благо принесли англичане на этот полуостров.

Адам Торн провел в Индии всего четыре дня, но пока что ему было трудно понять, в чем же именно заключаются эти таинственные блага. Он попридержал язык. И после того как подали набор различных сладостей, приготовленных из местных экзотических фруктов, вместе с поджаренными хлебцами, женщины удалились, позволив мужчинам закурить свои сигары. Кое-кто начал курить бурлящий кальян, к которому англичане довольно быстро пристрастились. Адам, испытывавший к табаку аллергию, извинился и вышел на веранду. Жара уже несколько спала, и над головой опрокинулось черное небо, по которому плыла луна, похожая на ломоть арбуза. Адаму понравился уютный, обнесенный стеной сад со множеством экзотических деревьев. Журчал великолепный фонтан с каменным постаментом в центре, на котором присела забавная каменная лягушка с открытым ртом. Из ее глаз струями била вода. Здесь, в саду сэра Карлтона, чудесно пахло. Но Адам уже увидел в Калькутте достаточно, чтобы оценить резкие контрасты между богатыми и бедными. Миллионеры, подобные сэру Карлтону, жили в небольших дворцах — белых строениях классического стиля, как этот, с колоннами на фронтонах. Но Адам подробно осмотрел Калькутту, и увиденное потрясло его. Он знал, что в сотне шагов от особняка сэра Карлтона можно было сразу же погрузиться в совершенно иной мир — мир темных закоулков и убогих земляных лачуг, кишевших насекомыми, крысами и детьми, в мир вони открытых канализационных стоков и горящих на пристани трупов. Адам гадал, чувствовали ли какую-либо связь украшенные ожерельями матроны, перемывавшие последние европейские сплетни, с этим другим миром, которому они вместе со своими мужьями несли «блага» английской цивилизации и христианство.

— Мистер Торн!

Он обернулся и увидел дочь сэра Карлтона Эмилию, миловидную девушку лет восемнадцати с яркими золотистыми волосами и слегка веснушчатым лицом. На ней было очень идущее ей белое платье. Она подошла к нему, немного хмурясь.

— Уверена, что вы нас обманули, сэр, — заявила она.

— Разве? Как же?

— Леди Каннинг уверяет, что вы тот самый мистер Торн, который стал новым графом Понтефрактом. И действительно, теперь, когда все присутствующие здесь дамы услышали об этом, припомнили, что читали в газетах об убийстве вашего деда, и пришли к заключению, что леди Каннинг права. Согласны?

— И что же, если это и так?

— Тогда, сэр, вы виноваты в злонамеренном обмане. Для такого привлекательного представителя мужского пола, как вы, выдавать себя за холостяка и разжигать интерес, а может даже и надежды в сердцах незамужних женщин Калькутты, таких как я, до крайности жестоко. Потому что если вы лорд Понтефракт, то вы уже женаты. Разве это не так?

Адам улыбнулся. Ему нравилась Эмилия Макнер. В ней проглядывала какая-то проказливость, напоминавшая ему о Лизе.

— Должен признаться, что вы разгадали мою тайну, — ответил он, отвешивая насмешливый поклон. — Да, я женат, но ради справедливости надо признать, что и не утверждал обратного.

— Тогда, сэр, вы нас обманули также относительно причины вашего приезда в Индию. Вы сказали капитану Бренту и моему отцу, что приехали сюда, чтобы собирать материал для книги. А на самом деле вы приплыли в Индию, чтобы отомстить за смерть своего деда, что является гораздо более волнующей причиной. Все это мы вычитали из газет. Как вы это собираетесь сделать?

— Это очень хороший вопрос, мисс Макнер.

— О, милорд, называйте меня Эмилия. Мне кажется, что условности социального общения стали в современном обществе слишком обременительными.

— Очень хорошо. Я буду обращаться к вам по имени, если вы будете называть меня Адамом, а не милордом.

— О, Адам! Мне так нравится это имя! В нем отзвуки такой романтической старины, что-то от Адама и Евы в саду Эдема.

Он улыбнулся.

— Вы очень романтически настроенная юная леди, верно?

— Страшно романтическая. Я просто глотаю романтические повести, и чем они запутаннее, тем лучше. Впрочем, в Индии кроме этого особенно и делать-то нечего.

— Если верить вашему отцу, то Индия скоро станет такой, что здесь не соскучишься.

— Вы имеете в виду лепешки и пули? Да, все это очень странно, правда? Как вы думаете, что это значит?

— Я в Индии слишком недавно, чтобы мнить себя экспертом. Знаете, Эмилия, вы очень красивая девушка, но в лунном освещении вы… — он замолчал.

— О, пожалуйста, продолжайте, — воскликнула она.

Он рассмеялся.

— Я чуть не забыл, что я старый женатый человек.

Она вздохнула.

— Полагаю, что вы безумно любите свою жену.

На его лицо набежала тень грусти.

— Да нет, — возразил он. — Не думаю, что слова «безумно любить» здесь уместны.

Эмилия подумала, глядя на этого печального и удивительно красивого молодого человека, что он возник из ее детских грез.

— Эмилия!

На террасу вышла леди Макнер. Дочь взглянула на нее с сожалением.

— Эмилия, дорогая, ты беспокоишь мистера Торна? — спросила леди Макнер, походя к ним.

— Конечно, нет, мама. Я развлекаю его, правда, Адам?

— Адам? — Ее мать была просто шокирована. — Уверена, что мистер Торн не разрешал тебе обращаться к нему по имени.

— Нет, он разрешил. — Она ликующе улыбнулась. — Больше того, я знаю сокровенный секрет Адама. Он действительно граф Понтефракт.

Леди Макнер, красивая женщина за сорок, взглянула с новым интересом на молодого гостя.

— Значит, леди Каннинг права? — проворковала она. — Дорогой лорд Понтефракт, почему вы держите себя так таинственно, странный вы человек? Если бы я знала… Мы должны принимать вас должным образом. Я устрою бал… да, на будущей неделе… Утром направлю приглашения… уверена, что и генерал-губернатор пожелает принять вас в правительственной резиденции…

— Пожалуйста, леди Макнер, — вежливо прервал ее Адам, — вы очень любезны, но я и в самом деле предпочел бы, чтобы люди не знали, кто я такой. Понимаю, что полную тайну теперь соблюсти нельзя, но… Во всяком случае, вам известно, что утром я уезжаю в Лакнау и, право, не могу изменить своих планов.

Выражение возбужденной надежды на лице леди Макнер сменилось холодным разочарованием.

— Ну, конечно, милорд, хотя общество Калькутты будет разочаровано. Однако, что делать. Пойдем, Эмилия. Тебе пора в постель.

— Ах, мама, ты относишься ко мне, как к ребенку.

— Я и считаю, что ты ребенок, — холодно заметила мать. — А теперь пошли. Не надо зря отнимать у лорда Понтефракта дорогое время.

Она взяла дочь за руку. Эмилия повернулась к Адаму.

— Я вас увижу завтра утром до отъезда, хорошо? — спросила она задумчиво.

Адам улыбнулся.

— Конечно. Спокойной ночи, Эмилия.

— Спокойной ночи, Адам… — она мечтательно прошептала его имя. Мать буквально тянула ее обратно в дом.

— Ты ведешь себя неприлично! — донеслось до Адама шипение леди Макнер, и они скрылись, оставив его на террасе в одиночестве. Он огляделся по сторонам и, облокотясь о балюстраду, вновь стал смотреть на луну и звезды. В разговоре с Эмилией он пренебрежительно отозвался о своей женитьбе, потому что Эмилия напомнила ему Лизу. На деле же Сибил ему нравилась, и его не покидало чувство вины с тех пор, как он оставил ее. Совсем некстати было произносить во сне имя Лизы, но все как-то чертовски не ладилось с тех самых пор, как пропала Лиза…

Именно в этот момент он почувствовал укол в шею. Он махнул рукой, чтобы отогнать, как он подумал, осу или пчелу, но вместо этого нащупал небольшую иглу. К тому времени, когда он выдернул ее, сознание уже стало покидать его. Он попытался устоять, покрепче уцепившись за балюстраду, но его колени подогнулись, и он упал на бок, потеряв сознание.

Из темного сада выскочили три индуса и бесшумно поспешили к его телу.

Он не проснулся сразу, как обычно по утрам, скорее, к нему постепенно начало возвращаться сознание. Он не знал, насколько длинной была эта ночь — прошли минуты или часы, у него не было представления об этом, — а теперь начал материализовываться реальный окружающий мир. Он находился в белой комнате, лежал на кровати, заваленной круглыми подушками, через стрельчатое открытое окно врывался и обдувал его горячий ветерок. Он неуверенно сел, вспомнил об иголке в шее. Он приложил к месту укола руку, но нащупал лишь небольшую припухлость. По отросшей щетине на подбородке, а также по чувству голода он понял, что, должно быть, провел в бессознательном состоянии по меньшей мере сутки. В это время отворилась дверь, и в комнату вошла одна из самых прекрасных девушек, каких он когда-либо видел. Она несла серебряную вазу, наполненную фруктами. Подойдя, она поставила ее возле постели. У нее была гладкая, красновато-коричневая кожа, пухлые чувственные губы, карие глаза блестели под накрашенными ресницами. В центре лба виднелся знак принадлежности к касте. Ей шло изумительное бледно-зеленое сари, волосы покрывала газовая вуаль.

— Проснулись? — улыбнулась она. — Вы, наверное, голодны. Я принесла кое-что поесть.

— Где я нахожусь? — спросил он, беря грушу и жадно ее надкусывая.

— Во дворце Его Высочества махараджи Раниганжа, кузена Нана Саиба. Он расположен к северу от Калькутты. Вас привезли сюда слуги Его Высочества Нана Саиба.

— Привезли? Вы хотите сказать — похитили? А кто такой Нана Саиб?

Она переставила серебряную вазу на инкрустированный восьмиугольный стол и провела своей прохладной ладонью по щеке Адама.

— Вам все объяснят в свое время. Вы устали и выпачкались. Разрешите мне отвести вас в гуссакхану Его Высочества, я вас там вымою.

Она обольстительно улыбнулась, взяла его за руку и помогла подняться на ноги. Он понял, что не раздевался, хотя кто-то снял с него фрак и галстук. И хотя он сгорал от любопытства, он обнаружил также, что, несмотря на головокружение, он сгорал также и от другого желания. Прошло, в конце концов, более полугода с тех пор, как он спал с женщиной.

Девушка провела его по комнате и вывела в длинный коридор из белого мрамора. Дворец казался пустым и таинственным, и Адаму пришло в голову, что если его действительно похитили, то он оказался в странной тюрьме. В конце коридора она отворила решетчатые мраморные двери, напоминавшие легкие ширмы. Сразу же начинались ступеньки, спускавшиеся к квадратному бассейну. Окна в зале были открыты, несколько попугаев с ярким оперением сидели на подоконниках.

— Его Высочество дарует вам чистую одежду, — сообщила женщина на отличном английской языке, хотя в интонации чувствовалась индийская музыкальность. — То есть, если вы не возражаете одеться в национальное платье.

Она показала на мраморную скамейку, на которой лежал индийский костюм. Адам уставился на акхан, камзол цвета слоновой кости. Его охватило странное чувство. В его памяти промелькнула индийская шкатулка с миниатюрой прекрасной девушки, его прабабки.

— Пойдемте, мистер Торн.

Он обернулся и увидел, что она уже сняла с себя сари и совершенно голая стояла на ступеньках, ведущих в воду.

— Что это, образец национального гостеприимства? — спросил Адам, отстегивая подтяжки. — Мне это нравится.

Он снял ботинки и брюки, белую рубашку, от которой пахло потом. Затем, тоже совершенно нагой, подошел к ступенькам, ведущим в бассейн. В удивительно приятной прохладной воде плавали лилии.

— Нана Саиб покупает самые лучшие сорта мыла в Калькутте, — сказала девушка, указывая на поднос с мылом. — Нана Саибу нравятся многие английские вещи. К сожалению, самих англичан он не любит.

— Поэтому-то он меня и похитил?

Она опять улыбнулась.

— Торн Саиб не должен задавать так много вопросов.

Адам медленно поплыл к подносу с мылом. Он взял кусок мыла и принялся намыливать свои руки и грудь.

— Разрешите мне задать вам еще один вопрос? Как вас зовут?

— Лакшми. Я девушка-науч.

Адам уже достаточно почерпнул сведений об Индии, чтобы понять, что девушки-науч — профессиональные танцовщицы, которые очень часто одновременно являлись и куртизанками. Он окунулся, чтобы смыть мыльную пену, потом неторопливо поплыл к Лакшми, хотя бассейн был мелкий и можно было идти по дну. Для такого дикаря, как молодой Адам Торн с торфяников Йоркшира, вся эта обстановка показалась необычайно экзотической. Он почувствовал необычайно сильное половое возбуждение. Остановившись возле Лакшми, он положил ладони на ее гладкие плечи.

— От вас теперь лучше пахнет, — довольно прямо заметила она.

— Представилась возможность позаботиться о себе. В чем заключается ваша игра, Лакшми? Вы служите Нана Саибу или же его кузену махарадже Раниганжа? Или обоим?

— Возможно, я служу обоим.

— Махараджа Раниганжа, должно быть, богатый человек, судя по этому дворцу. А этот таинственный Нана Саиб тоже богач?

— Богачом был его отец, пешва Битура. Но когда он умер, то англичане перестали платить Нана Саибу пенсию его отца.

— Поэтому-то Нана Саиб и ненавидит англичан? — Он провел ладонями по ее выпуклым грудям. — Что будем делать дальше? — шепнул он.

— Это зависит от вас, Торн Саиб. Нет ли у вас каких болезней вроде сифилиса?

Адам отшатнулся.

— Конечно, нет.

— У меня их тоже нет. Хорошо. В Индии надо соблюдать осторожность. Очень многие солдаты ангрези заражены.

— И на этой романтической ноте…

Он нежно привлек ее к себе и поцеловал в губы, обхватив ее руками. Ее груди прижались к его груди, возбудив в нем желание овладеть ею. Он почувствовал, как она своими пальчиками взяла его поднявшийся член и помогла вставить его.

— Ты знаешь некоторые хитрости? — шепнул он.

— Любовные ласки — это моя жизнь.

Ему еще не приходилось заниматься сексом, стоя по пояс в воде, но Адам обнаружил, что гладкость ее мокрой кожи производит ужасно эротическое воздействие. Руками она обхватила его за шею, а ноги обвила вокруг его бедер, так что наполовину плыла, наполовину висела на Адаме, горячо целовавшем ее.

Через некоторое время он просто ахнул от удовольствия, когда глубоко вошел в нее, чуть даже не потеряв равновесие. Лакшми взвизгнула от удовольствия, потом отпустила его шею и на спине поплыла от него.

— Ты действуешь, как настоящий индус, — сказала она, становясь на ноги. — Горячо и страстно. А солдаты ангрези стараются сначала как следует напиться. Думаю, что ангрези больше любят пиво, чем бур.

— Что такое бур?

В воде она показала на свое влагалище.

— А теперь, Торн Саиб, поскольку ты доставил мне такое удовольствие, я дам тебе небольшой совет. Как я уже сказала, Нана Саиб ненавидит ангрези. Я краем уха слышала во дворце разговоры о том, что он носится с идеей убить тебя, хотя, быть может, и не отважится на это.

— Почему именно меня? Что у него против меня?

— Больше ничего не знаю, кроме самого факта, что ты ангрези. Нана Саиб во многом напоминает великовозрастное дитя. Неуравновешенный и ужасно возбуждаемый. Я заготовила для тебя индийскую одежду. Если разрешишь подкрасить твою кожу, чтобы она стала более смуглой, то станешь больше походить на индуса, чем на ангрези.

Он уставился на нее. «Как странно! — думал он. — Я и есть индус, во всяком случае, частично индус, и стыжусь признаться в этом. А теперь она хочет спасти мне, жизнь, выдав меня за индуса». И все-таки идея показалась ему привлекательной. Если он приехал в Индию, чтобы разобраться со своей родословной, то почему бы действительно ему не выглядеть так, будто он на самом деле индус? В конце концов, англичане основывали свои антииндийские предрассудки на цвете кожи. И неожиданно дремавшее доселе желание, зародившееся еще тогда, когда он узнал правду о своем смешанном происхождении, вылилось в приятное возбуждение.

— Да, — шепнул он, и нетерпение отразилось в его темных глазах. — Сделай из меня индуса.

— Хорошо. Следуй за мной, Торн Саиб.

Она вышла из бассейна, взяла со скамьи белый халат, набросила его на себя. Другой халат подала Адаму, который пошел вслед за ней.

— Протрись хорошенько этим халатом, — сказала она, — потом мы применим красящее вещество.

Девушка открыла шкаф, достала из него фарфоровый кувшин.

— Садись, — велела она и показала на скамейку. Он повиновался. Она сняла с кувшина крышку, взяла темно-коричневую краску и начала втирать в его лоб. — Пройдет не меньше месяца, пока эта краска отойдет, — пояснила она, ловко работая умелыми пальцами. — Ты не сможешь просто смыть ее. Я бы тебе посоветовала отрастить бороду, поскольку ежедневное бритье может смыть эту краску с нижней части твоего лица, и ты станешь разноцветным, что будет вызывать у людей естественное удивление.

— Понятно.

После того как она наложила краску на его лицо и уши, она велела ему снять халат.

— Зачем? — спросил он.

— Я покрою краской твое тело, — сказала она как о само собой разумеющемся деле. — Нана Саиб неразумный человек. Он, например, поедает столько, сколько хватило бы на десятерых. Никто не сможет предсказать, что он выкинет. К тому же он жесток. Ему может прийти в голову пытать тебя, и если он увидит, что твое тело белого цвета, что мы обманули его, он разгневается, и его никто не сможет остановить. Моя жизнь тоже будет загублена.

Ее рассуждения выглядели такими же идиотскими, каким идиотом она представляла и самого Нана Саиба. Адам решил не возражать и превратиться в стопроцентного индуса. Он поднялся со скамейки и снял с себя халат. После того как она наложила краску на верхнюю часть его тела, она встала на колени за его спиной и начала намазывать его ягодицы и бедра, которые, особенно с внутренней стороны, оказались очень чувствительными. Когда она намазала ноги, то зашла с передней стороны и начала красить его член и мошонку.

— И это тоже? — с любопытством спросил он.

— У индусов здесь самая черная часть тела. Я знаю это…

Закончив втирать краску, на что ушло больше часа, она опять провела его к бассейну, где он облачился в индийскую одежду.

— Просто поразительно, — воскликнула она, когда он закончил одеваться. — Ты вполне можешь сойти за настоящего индуса.

— Нет ли здесь зеркала?

— Да, вон там. — Она провела его в предбанник, где висело зеркало до пола. Адам подошел и посмотрел на свое отражение.

— Господи, — прошептал он, — но я же просто настоящий индус!

И, что самое любопытное, он и почувствовал себя настоящим индусом. Он подумал, не смотрит ли на него призрак его прабабки, а если смотрит, то что думает.

— Подойди, сюда, Торн Саиб, — сказала Лакшми. — Я отведу тебя к Нана Саибу.

Она провела его через коридоры дворца. Наконец они подошли к дверям, которые охранялись двумя индусами в набедренных повязках и со зверскими лицами. Адама удивило, что стражники были вооружены новыми ружьями «Энфильд», о которых шла речь в доме сэра Карлтона Макнера в Калькутте. Охранники раскрыли двери, и Лакшми ввела его в большой зал, где в глаза бросалась огромная люстра. На окнах были решетки, на которых висели пучки таттис — приятно пахнущей травы. Ее постоянно смачивали, чтобы охлаждать дующий ветерок. Мебель в зале, который, по мнению Адама, был парадным, была позолочена во французском стиле, обивка местами порвана, создавая удобные гнездилища насекомым. Лениво помахивало свисавшее с потолка опахало, покрывшееся в некоторых местах паутиной.

Нана Саиб сидел на одном из диванов с позолоченной спинкой, а рядом с ним стоял Азимулла. Нана Саиб взглянул на Адама, прыснул от хохота и радостно захлопал в ладоши.

— Великолепно, — воскликнул он на хинди. — Он похож на настоящего индуса. Ты отлично поработала, Лакшми.

— Спасибо, Ваше Высочество. Но я не сказала ему, почему вы захотели, чтобы он был похож на индуса.

— Конечно, нет. Я бы прибил тебя, если бы ты это сделала. А теперь, Азимулла, скажи этому ангрези, скажи ему, что мы хотим от него.

— Слушаюсь, Ваше Высочество. — Индус любезно повернулся к Адаму и заговорил по-английски: — Его Высочество, пешва Битура, требует ответа: почему вы набрались нахальства угрожать его жизни?

Адам просто оторопел.

— Вы сошли с ума? Я услышал о существовании Нана Саиба только час назад!

— Вы заявили в английских газетах несколько месяцев назад, что поедете в Индию, чтобы найти убийцу своего дедушки, усопшего графа Понтефракта. Вы сказали, что предадите его суду. Так вот, Торн Саиб, вы смотрите на убийцу своего дедушки — или даже лучше сказать, — на «убийц». Нана Саиб отправил меня в Лондон год назад, чтобы исправить несправедливость к нему английского правительства и отомстить за осквернение нашей святыни вашим предком, первым лордом Понтефрактом. Именно я организовал взрыв на яхте лорда Фейна и именно я подослал таггис в Понтефракт Холл. Поэтому, сэр, мы открыто признаем то, что вы почитаете за преступление, но мы считаем месть вполне оправданной за те преступления, которые ваша семья совершила против Святой Индии.

— Моя семья, может быть, и совершила преступление — не стану отрицать этого, — сказал Адам, — но это не оправдывает убийство невинных людей…

— Белые не бывают невинными! — горячо прервал его Азимулла. — Белокожие люди пытаются хозяйничать на этой земле, порабощая людей с более темной кожей, которых они считают низшей расой. Но скоро придет день, когда все изменится. Ты не знаешь о том, что великое восстание против неверных англичан, предсказанное столетие назад, уже началось. Оно охватит всю Индию и напоит наши поля кровью белых людей.

— Вы говорите это с такой уверенностью, — произнес Адам, стараясь выглядеть хладнокровным, хотя с содроганием внимал тому, что говорилось. Он думал о милой Эмилии Макнер. Она-то не была виновна ни в каких несправедливостях, которые принесли Индии англичане. Неужели и над ней нависла угроза?

— Я уверен в себе, потому что мы правы, — отозвался Азимулла, понизив голос до обычного бархатистого звучания.

— Оставил ли он бриллиант в Англии? — спросил Нана Саиб на хинди. — И если оставил, мы будем его держать в заложниках, пока он не договорится о пересылке этого драгоценного камня. Камня на нем не было — Лакшми обыскала его, пока он находился под воздействием наркотиков. Где же он?

— Я сейчас узнаю это, Ваше Высочество, — ответил Азимулла на хинди. Потом опять перешел на английскую речь: — Его Высочество поручил мне предать вас смерти…

— Подожди минуту! Смертный приговор? За что? И разве не нужен суд?

— Вы уже осуждены.

— Но я не заметил присяжных заседателей.

— Присяжных заседателей? — Азимулла с презрением рассмеялся. — Какую дурацкую организацию вы, ангрези, пытаетесь навязать нам. Разве можно сравнить ум двенадцати тупиц с мудростью одного великого человека, такого как Нана Саиб? Он сам судил тебя и признал виновным. И вот твое наказание: ты глупо согласился, чтобы эта девушка-науч выкрасила твою кожу в коричневый цвет. Теперь ты похож на индуса, хотя и не можешь разговаривать на нашем языке. Мы отвезем тебя в Дели, где восставшие из Миирута уже атакуют английские казармы, и там мы тебя выпустим. Тебя убьют либо англичане, которые примут тебя за индуса, либо индусы прикончат тебя, подумав, что ты решил избежать их гнева и замаскировался под индуса — так уже бывало в Миируте. В любом случае тебя поджидает явная смерть.

«Бунт в Миируте? — подумал Адам. — А теперь и в Дели? Неужели это правда?» Но если это так, то он должен признать, что они придумали хороший способ расправиться с ним.

— Почему по его виду не скажешь, что он боится? — спросил Нана Саиб на хинди. — Бур не показывает страха, наверное, он прикидывается. Я хочу, чтобы он испытывал страх! Если мы собираемся вернуть бриллиант, то должны именем Кали нагнать на него страху. Пригрози ему пытками.

— Слушаю, сэр. — Азимулла опять повернулся к Адаму: — У тебя остается одна надежда благодаря великодушию Нана Саиба. Но если ты откажешься от этого предложения, то он пригрозил предать тебя пыткам, отдать в руки палачей, которые знают, как причинять боль. Есть и яма со змеями, в которой человек может свихнуться.

По коже Адама поползли мурашки, когда он услышал о яме со змеями.

— Получилось, — буркнул Нана Саиб на хинди и хохотнул. — Теперь он выглядит напуганным! Хорошо! Теперь бриллиант.

— Где большой бриллиант? — спросил Азимулла. — Если ты возвратишь большой бриллиант Нана Саибу, то он готов помиловать тебя и отменить смертный приговор.

«Так вот как, значит они все-таки блефуют! — подумал Адам. — Вся эта комедия разыграна лишь для того, чтобы запугать меня и заставить отдать им бриллиант. Ублюдки».

— Большой бриллиант находится в сейфах банка Калькутты, — ответил он. — Я положил его туда в первый же день приезда. И только я могу его оттуда взять. Должен напомнить, что ваши таггис один раз уже пытались его украсть…

— Не «украсть»! — воскликнул Азимулла. — Мы собирались его возвратить в Индию. А украл его твой прадед.

— Согласен. И я приехал в Индию, чтобы возвратить его в храм в Лакнау. Что и собирался сделать на следующий день после званого обеда, но вы похитили меня. Если Нана Саиб хочет заполучить этот камень, то должен будет просто поехать в храм и забрать его оттуда, после того как я водворю его на место. Но если он убьет меня, то никогда не получит камня, потому что в завещании я распорядился продать его, если… скажем, со мной что-нибудь «случится». Передайте это большому Пуа-Ба, и увидим, захочет ли он так быстро убивать меня.

Азимулле стало несколько не по себе. Он перевел слова Адама Нана Саибу, который тоже почувствовал некоторую неловкость.

— Бхайншут! — выругался он по адресу Адама, назвав его «насильником сестры», одним из самых скверных ругательств на языке хинди. Потом оскал на его лице сменился елейной улыбкой. — Скажи ему, что все это была шутка. Скажи ему, что он у нас почетный гость. Скажи ему, что сегодня мы устроим пир, а завтра отпустим его в Калькутту. Скажи, что я лично побеспокоюсь о его безопасности, когда он повезет бриллиант в Лакнау. — Его улыбка стала еще более лучезарной. — Но не говори ему, что как только бриллиант окажется в руке Кали, он сам превратится еще в одного убитого ангрези.

— Слушаю, Ваше Высочество, — поклонился Азимулла, потом повернулся к Адаму. Но пока говорил Нана Саиб, Адам дал себе клятву прикончить этого жирного, улыбающегося убийцу своего деда.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Три всадника ехали по заснеженному берегу реки Раппаханнок в центральной Виргинии. Они хорошо знали друг друга с самого детства. Два брата — Клейтон и Захарий Карр проживали на ферме Карров рядом с плантацией «Феарвью», принадлежавшей родителям их подружки, Шарлотты Уитни.

— Пригласили ли вас к мистеру Кавана на рождественский бал, чтобы познакомиться с его новой женой? — спросила Шарлотта. Ей уже исполнилось восемнадцать лет. У нее была хорошая фигура, и она выглядела весьма элегантно в костюме наездницы. Каштановые волосы были прикрыты черной шапочкой.

— Да, но папа сказал, что не хочет ехать, — ответил Клейтон, который был старшим из двух братьев, примерно одного возраста с Шарлоттой. — Он сказал, что слишком далеко ехать.

— Всего три часа. И вы тут же сдались? — спросила Шарлотта.

— Ну, ты знаешь папу, когда он что-нибудь решит.

— Клейтон Карр, объявляю тебе, что ты не только лишен сообразительности, но еще и закоренелый ретроград. Этот бал станет событием всего сезона. Каждый изо всех сил старается попасть туда, познакомиться с миссис Кавана, которая, как говорят, очаровательна. Говорят также, что у нее темное прошлое… Что же ты будешь делать с Захом? Сидеть дома и играть со своими охотничьими собаками?

— Думаю, что да, — уныло отозвался Зах. Ему исполнилось только четырнадцать. Братья во многом походили друг на друга, хотя у Клейтона волосы были песочного цвета, а у Заха темно-каштановые. Да еще лицо Клейтона было усыпано веснушками. Оба крепкие, привлекательные мальчики, любители скачек и охоты. Зах учился в интернате в Ричмонде, а Клейтон уже кончал первый курс в Принстоне. Он взял с собой слугу-раба, как было принято у студентов в южных штатах. Их овдовевший отец Брандон Карр был состоятельным человеком, но не шел ни в какое сравнение по богатству с отцом Шарлотты Пинеасом Тюрлоу Уитни, сенатором штата Виргиния. У Карров было пятьдесят рабов, а у сенатора Уитни более трехсот.

— Я просто не могу понять вас обоих, — продолжала Шарлотта, тряхнув головой. — Вы такие бесхребетные. Вы совершенно не боретесь за свои права, а провести хорошо время на рождественские каникулы — ваше законное право. Ну, думаю, мне придется танцевать с кем-либо другим. Думаю, что в этом НС будет особой жертвы, учитывая, что вы ходите по струнке.

Последние слова были нацелены в Клейтона, который выглядел раздосадованным. Она пришпорила своего коня и пустила в галоп.

— Да-а, она наступила мне на ноги, — проворчал Клейтон.

— Верно, но, думаю, что она права, Клейтон, — сказал Зах. — Думаю, что отец поступил некрасиво, не пустив нас туда.

— Знаю. — Клейтон наблюдал, как Шарлотта скачет к своему дому на плантации «Феарвью», на возвышенности берега реки.

— Ты всегда говоришь, что любишь Шарлотту, — подковырнул его Зах. — Ну, значит, надо за нее драться. И я не против того, чтобы хорошо провести время, познакомиться с некоторыми девочками. Мне приходится учиться в чертовой школе, похожей на монастырь.

— Поехали, — предложил Клейтон, поворачивая своего коня. — Поедем домой и заявим отцу наши права. И поедем на этот бал.

— Вот так-то лучше, — гикнул Зах.

Они пришпорили лошадей и галопом скатились с берега реки, испуская пронзительные крики: «Ээ-х-ха-ха!»

— Ну, разве она не красавица? — спросила Элли Мэй Уитни, мать Шарлотты, наблюдая, как кружатся в вальсе Джек и Лиза Кавана в бальном зале поместья «Эльвира». — Я благодарна Господу, что не из завистливых, иначе бы я позеленела от зависти, как гороховый стручок.

На нее взглянула Клемми Деври. Жену сенатора Пинеаса Тюрлоу Уитни даже с большой натяжкой нельзя было назвать красивой. Чего стоили одни лошадиные зубы и костлявые плечи. Обе женщины стояли около рождественской елки в углу комнаты.

— Не говорите глупостей, Элли Мэй, — сказала Клемми. — Вы так же завидуете Лизе Кавана, как и я, как и все остальные женщины в этом зале. А все мужчины с удовольствием удавили бы Джека, чтобы начать тут же ухаживать за вдовой. Неужели вы думаете, что я не вижу, как поглядывает на нее мой муж?

— Ах, Клемми. Билли Деври никогда и не подумает взглянуть на другую женщину, он без ума влюблен в вас.

— Еще как подумает. Вам когда-нибудь приходилось видеть такой жемчуг? Джек потратил на нее целое состояние. Он дико влюбился. Думаю, что это очень романтично.

— Ну, я-то думаю, что эта связь слишком неприкрытая и вульгарная, и если бы я не знала Джека как облупленного, то могла бы принять его за картежного шулера с речных судов. Моя тетка Минни слышала от своего кузена в Нью-Йорке, который недавно побывал в Париже, что новая миссис Кавана была… — она понизила голос до шепота, — наложницей французского императора.

Клемми, выглядевшая эффектно в бледно-зеленом платье с черной бахромой, молча закатила глаза.

— Элли, я бы действительно хотела, чтобы вы перестали распространять эти ужасные слухи, которые являются не чем иным, как сплетнями. Думаю, что Лиза приятная женщина. Ведь ее отец в конце концов был священником.

— У-гу. У Изабель Кларксон отец тоже был священником, а вы знаете, кем она стала. Что она вытворяла прямо в церкви своего отца!

— Элли Мэй, это так и не было доказано.

— Хотела бы я знать, почему ее выслали на полгода в Теннесси. Вы слишком миндальничаете, милочка Клемми. Ее служанка Дулси сказала моей служанке Делии, что Лиза Кавана на четвертом месяце беременности, и если посчитать дни, то почти что сойдется, если хотите знать. Меня нисколько не удивит, если миссис Кавана со своим воркующим английским акцентом в свою брачную ночь была уже беременна.

— Элли Мэй, вы поступаете не по-христиански. Больше того, вы ведете себя очень некрасиво. Этой несчастной женщине надо дать шанс.

— Ну, я повторяю то, что говорят все.

— От этого сплетни не становятся правдивее. О Господи, к нам идет Билли, и мне кажется, что он опять набрался.

Зал для танцев был полон танцорами, кружившимися под музыку оркестра мистера Макильхенни (оркестр рекламировался как восьмерка наиболее выдающихся и профессионально подготовленных музыкантов в этих краях). Музыканты сидели в одном конце большого зала, наигрывая новейшие мелодии, привезенные из Европы. При свете свечей сверкали музыкальные инструменты. Рождественский бал действительно превратился в большое событие в графстве Глочестер. Те несчастные, что не получили приглашения на этот бал к Кавана, маскировали свою досаду, заявляя, что никогда не захотят быть в одном зале с «этой женщиной», имея в виду Лизу. Очаровательная миссис Кавана, просто одурманившая Джека, породила настоящую бурю сплетен, которыми буквально захлебнулись местные кумушки. Общество в штате Виргиния было, пожалуй, одним из самых аристократических в Америке, но все равно удушливо провинциальным и ограниченным. Одежда Лизы, ее украшения, ее якобы бурное прошлое разделили местных жителей на два лагеря: за Лизу и против. Но Лиза нравилась Клемми. Она ей нравилась гораздо больше, чем Элли Мэй Уитни, у которой, на ее взгляд, был зловредный характер, а муж которой, видный сенатор, снискал известность своим жестоким обращением с рабами.

Билли Деври, держа в руке бокал, пробрался с той стороны зала, где на позолоченных стульях и креслах сидели женщины более преклонного возраста и чесали языки, и подошел к своей жене и Элли Мэй.

— Билли Деври, я же просила тебя не увлекаться спиртным, — негромко сказала Клемми. — Ты уже прилично нагрузился, а к столу пригласят только через час. Ты делаешь из себя посмешище…

Билли с глупой улыбкой на лице приложил к своим губам палец.

— Ш-ш-ш, Клемми. Не надо проповедей.

— Тогда поставь бокал и потанцуй со мной. Немного движений лишь прочистят твою голову.

— Конечно, любовь моя. Привет, Элли Мэй. Сегодня вы выглядите очень красиво.

Элли Мэй улыбнулась, обнажив свои лошадиные зубы.

— Спасибо, Билли, — поблагодарила она с миссисипским акцентом, который звучал гораздо «южнее», чем виргинский.

— И если хотите, можете взять мой бокал, — Билли сунул ей в руку бокал, потом пустился довольно нетвердо вальсировать.

— У тебя просто ужасно пахнет изо рта, — заметила Клемми, морща свой носик.

— Правда, Лиза выглядит великолепно? — Билли быстро сменил тему разговора. Они посмотрели в другой конец зала, где вальсировали хозяин и хозяйка. Лиза, в голубом бархатном платье, декольте которого обнажало то, что наиболее видные виргинские дамы считали неприличным показывать, хотя по парижским меркам такое платье ничем особым не выделялось. Ее бриллианты сверкали, когда она поворачивалась.

— Должна сказать, что на меня она произвела большое впечатление, — поделилась Шарлотта Уитни, танцуя с Клейтоном Карром. — Вижу, тебе удалось заставить отца изменить свое решение. Но где же Зах?

— Я заключил с отцом сделку. Мы договорились, что я поеду, если Зах останется дома, чтобы составить ему компанию. Ты знаешь, он тоскует с тех пор, как умерла мама.

— Объявляю тебе, что это жестоко по отношению к Заху. Я знаю, что ему тоже хотелось поехать.

— Ему всего четырнадцать лет. Он должен иногда и жертвовать чем-то ради меня.

— Ты бессердечный человек.

— Ну, Зах все равно простудился. Но я очень рад, что приехал. Шарлотта, ты выглядишь просто великолепно.

Шарлотта чем-то напоминала мать, правда, не унаследовала ее лошадиных зубов, но молодость придавала ее квадратному лицу мягкость и даже красоту. А ее коже, ее карим глазам, шелковистым каштановым волосам просто нельзя было не позавидовать. Она улыбнулась.

— Спасибо, Клейтон, — поблагодарила она. — Я не замечала, чтобы ты интересовался девочками. Думала, что тебя интересует только охота на белок.

— Ты же знаешь, Шарлотта, что это не так, — возразил он с юношеской горячностью. — Напротив, я с ума схожу по девушкам! И особенно меня увлекла одна конкретная девушка.

— И кто же это может быть, скажи на милость?

— Ты знаешь, о ком я говорю. Это ты.

— Очень мило с твоей стороны, Клейтон Карр. Я действительно думаю, что ты можешь говорить это искренне. Конечно, девушка должна проявлять осторожность. Так много молодых людей, склонных к обману.

— О, Шарлотта, я говорю искренне… честно. И я к этому отношусь так серьезно, что… ну… — Он сглотнул, и на его веснушчатом лице отразилась настоящая мука… — Мне бы хотелось думать, что в один прекрасный день, может быть, когда я закончу Принстон…

Его объяснение в любви прервалось звоном колокола, раздавшегося в отдалении. Звуки оркестра смолкли, и танцующие пары остановились. Все поняли, что ударили в колокол тревоги. Джек нахмурил брови и сказал:

— Прости, ягодка, — сказал он, обращаясь к своей жене, и заторопился к одному из высоких, от пола до потолка, окон-дверей. Открыв его, он выскочил наружу. Стояла холодная, снежная ночь, в зал влетели хлопья снега, задуваемые свежим ветерком, создавая сказочную картину, пока один из слуг не притворил окно-дверь. В зале, в котором до этого установилась тишина, опять загудели голоса.

Затем в дверях опять появился Джек. Он поднял руки, призывая всех к тишине.

— Попрошу всех, кто входит в патрульные группы, присоединиться ко мне. Захватите оружие. Совершил побег Мозес, мой кучер.

Это заявление подействовало как электрический разряд. Молодые люди начали вопить: «Я-я-ху! Я-я-ху!» и пробираться через толпу в центральное помещение, чтобы забрать свои пальто и пистолеты с ружьями.

— Как будто они собираются на пикник, — воскликнула Лиза, подходя к Клемми.

— Скорее, как на лисью охоту, — мрачно заметила Клемми. — Им ничто так не нравится, как гоняться за беглецами.

— Клейтон, почему ты здесь стоишь? — спросила Шарлотта. — Почему ты не участвуешь в погоне?

Он посмотрел на нее.

— Я не состою в патрульной службе.

— Но совершил побег раб. Ты должен отправиться с другими, чтобы помочь поймать его.

— Я предпочитаю остаться здесь, с тобой.

— Клейтон Карр, ты кто — мужчина или мышка? Каждый молодой южанин, в жилах которого течет нормальная кровь, обязан помогать вылавливать беглецов. А что если один из ваших рабов убежит? Разве вы не захотите, чтобы вам помогли? Нам надо действовать заодно.

Клейтон колебался. Он не хотел говорить ей о том, что семестр в северном университетском городе Принстоне посеял в его голове серьезные сомнения относительно «особой организации общества». Два его напарника по общежитию были северянами, один из них — ярым аболиционистом. Много ночей в Нью-Джерси они провели в горячих спорах по проблеме, которая уже постепенно начала раскалывать нацию на две части. И Клейтон должен был признаться, что ему становилось все труднее защищать рабство. К тому же он знал, что если Шарлотта узнает даже о малейшем намеке на его отступничество от веры в необходимость рабства, а он знал, что вся семья Уитни слепо верила в это, то погаснет всякая надежда на роман между ними. Поэтому он произнес без всякого рвения:

— Думаю, ты права. Прошу прощения…

Он тоже направился в центральный зал. Между тем в комнате опять зазвучал смех и разговоры, женщины вернулись к сплетням, а оставшиеся мужчины к своим бокалам. Лиза подошла к одной из высоких застекленных дверей и протерла запотевшее стекло пальчиком. На улице мужчины, многие из них в сильном подпитии, садились на своих коней, а рабы стояли рядом и держали факелы. Джек уже сидел в седле Авенжера и что-то кричал мистеру Дункану, который держал свору лающих волкодавов на нескольких поводках. По крайней мере две дюжины молодых гостей, в их числе и Клейтон, включились в погоню. Когда к окну подошла Клемми, Лиза тихо спросила ее:

— Что они сделают с Мозесом, если поймают его?

— Может быть, они его и не поймают. Волкодавам будет трудно взять след по снегу. С другой стороны, если они нападут на его следы…

— Есть ли у него шанс?

— Боюсь, что небольшой.

— Что они с ним сделают? — повторила она. — Скажите мне. Я не неженка.

Клемми вздохнула.

— В большинстве случаев они спускают собак и позволяют им некоторое время рвать беглеца.

Лиза посмотрела на нее.

— Что вы имеете в виду?

— Когда они настигают беглеца, то нацеливают ружья и пистолеты ему в голову и предупреждают, что если он пошевелится, то они вышибут из него мозги. Потом натравливают псов и позволяют им рвать беглеца минут пять… Лиза! Что с тобой?

Лиза прислонилась к стене, ее лицо побледнело. Потом она выпрямилась и кивнула:

— Невероятно, что… что так называемые цивилизованные люди могут…

Ее прервал мистер Макильхенни, дирижер оркестра, который постучал своей дирижерской палочкой по бронзовой подставке.

— Дамы и господа, — объявил он, — занимайте, пожалуйста, места для хоровода.

К удивлению Лизы, пожилые мужчины начали выстраиваться в шеренгу на танцевальной площадке, а не прекращавшие трескотню дамы выстроились в другую шеренгу напротив мужчин. Потом оркестр грянул веселую мелодию, две шеренги сошлись, пары закружились и поплыли по залу. В такт им хлопали все остальные, находившиеся в зале.

— Они решили не прерывать эту вечеринку! — воскликнула Лиза.

— Ну, понятно, — заметила Клемми. — Беглецы здесь — явление редкое.

— Но это поразительно! Я не позволю этого!

С загоревшимися глазами она уже было отошла от высокой двери, но Клемми схватила ее за руку.

— Лиза, не делайте ничего необдуманного, — посоветовала она ей негромким голосом. — Не забывайте, что я вам сказала. Вы можете не любить эту систему, не люблю ее и я, но все эти люди связали с ней свои жизни. Если они решат, что вы выступаете против них, они обратятся против вас, и вы станете отверженной.

Лиза некоторое время смотрела на нее, потом взмахнула рукой и вышла на танцевальную площадку.

— Прекратите! — крикнула она мистеру Макильхенни. — Прекратите музыку!

Дирижер со смущенным видом постучал своей дирижерской палочкой, и оркестр прекратил игру, прекратился и танец. Все воззрились на Лизу.

— Как же вы можете танцевать? — вопросительно произнесла она. — Разве вы не понимаете, что происходит? За человеком гоняются как за зверем!

Элли Мэй Уитни заметила:

— Полноте, моя дорогая, это всего-навсего раб.

— Но он такое же человеческое существо, как вы и я.

Раздалось несколько смешков и возгласов удивления. Вперед вышел сенатор Пинеас Тюрлоу Уитни, муж Элли Мэй, который был старше ее лет на двадцать. Это был высокий джентльмен, одетый в безукоризненный фрак, длинные седые волосы свисали ему на плечи, лицо украшали щеголеватые седые усы. В нем было что-то франтоватое. Элегантный белый шарф подвязан на шее, что он перенял еще с тех пор, когда был послом при дворе короля Якова во время администрации президента Франклина Пирса. Это стало криком моды в Лондоне в последнее время. (У большинства мужчин в зале для танцев были повязаны цветные шарфы, потому что американцы еще не начали различать дневную одежду и вечернюю.) Когда другие гости увидели движение сенатора Уитни, то во всем зале зашикали, призывая из-за уважения к нему к тишине. Старший сенатор от Виргинии считался одним из самых могущественных демократов в Вашингтоне, в городе, где все еще верховодили южане, защищавшие интересы рабовладельцев.

— Мадам, мы понимаем, что вы иностранка, — начал он покровительственным тоном, его виргинский акцент отличался музыкальностью и голос был хорошо поставлен, — и, конечно, очень рады, что наш дорогой друг и сосед Джек Кавана привез нам из Европы такую сияющую жемчужину женского очарования и красоты, как вы. Но, дорогая леди, в Виргинии даже нельзя представить себе никакими усилиями воображения, что негра можно назвать «человеческим существом», как вы или я. Со всем должным уважением, мадам, и отдавая себе отчет в том, что вы непривычны к нашим обычаям здесь, на Юге, я прошу вас взять назад свое неудачное замечание. И я думаю, что говорю от имени всех присутствующих здесь дам и господ. Правильно я понимаю?

Он осмотрел зал. Другие гости кивали и что-то бормотали в знак согласия. Элли Мэй подошла к своему мужу, соединила свои руки с его руками и, глядя на Лизу, улыбнулась ей самой приветливой улыбкой.

— Конечно, здесь, в графстве Глочестер, мы все хотим оставаться в дружеских и добрососедских отношениях, — сказала она. — И вы, Лиза, конечно, знаете, что все мы не слушаем глупых слухов о вашей жизни во Франции, когда вы были… Кажется, это называется показ нарядов для жены императора Наполеона? Здесь, на Юге, мы все должны держаться вместе. Нам только не хватало завести врагов прямо в нашей среде, если так можно выразиться. Поэтому знаю, что вы поступите так, как вас просил мой дорогой супруг, и возьмете обратно это… глупое замечание о негре.

Лиза осмотрела весь зал, сохраняя спокойное выражение лица. Клемми наблюдала за ней, находясь под впечатлением ее смелости, но молясь, чтобы она отступила. Клемми знала этот народ. «Но как великолепно она выглядит!» — подумала она, с завистью глядя на ее поистине поразительное лицо, прекрасную фигуру, роскошное голубое платье, сверкающие бриллианты и рубины на шее и в ушах. «О небеса, — подумала она, — пусть она даже дочка священника, но она могла бы сойти и за императрицу. Тренировки у Люсьена Делорма помогли ей приобрести величавую осанку».

— Я не возьму назад ни одного слова из того, что сказала, — наконец отрезала Лиза звонким голосом. — Мистер Макильхенни, можете музыкантов отправить домой. Бал окончен.

Подхватив свою длинную юбку, она прошла между гостями, которые расступились перед ней, уставившись на нее как на прокаженную, которой она только что и стала.

— О, хозяйка, они час назад обнаружили, что Мозес дал тягу, — двадцать минут спустя рассказывала Дулси, когда вынимала заколки из замысловатого нагромождения локонов на голове Лизы (это был дорогой парик, который Лиза купила в Нью-Йорке — ее собственные волосы отросли еще недостаточно). Я находилась тогда на кухне, ела пирожки с мясом — вы знаете, что тетя Лида делает самые вкусные пирожки на свете, — и вот на кухню влетает разгневанный Броувард и говорит: «Мозес пропал». — Дулси сняла парик и положила его в черную кожаную коробку. Лиза объяснила ей, что отрезала свои волосы, потому что это модно в Париже. — Хозяйка хочет, чтобы я расчесала ей волосы? У хозяйки такие красивые волосы, ну прямо медовые. Скоро они опять отрастут и тогда станут еще лучше.

Дулси взяла серебряную расческу и начала расчесывать волосы Лизы. Лиза, придя к себе в спальню, облачилась в пеньюар цвета слоновой кости. К этому времени все гости уже разъехались, вокруг дома завывал ветер, шелестя занавесями из золотистой парчи, которыми были прикрыты неплотно закрывающиеся углубленные в стенах рамы. В кирпичной печи трещали поленья, являясь единственным источником тепла в прохладной комнате. Дулси продолжала расчесывать ей волосы, а Лиза гадала, нет ли какой связи между тем, что она сказала Мозесу о его жене, и его побегом. Если это так, то, значит, она поступила все-таки неправильно? Она не знала, но у нее просто стыла кровь в жилах, когда она думала о том, что натасканные волкодавы рвут его.

— Тетя Лида начнет печь рождественские пироги завтра с утра, — продолжала тараторить Дулси. — Я очень люблю Рождество, а вы, хозяйка?

— Тоже. Достаточно, Дулси. Здесь холодно, я хочу лечь в постель.

— Да, хозяйка.

— Похоже, что я где-то обронила свой носовой платок, — добавила Лиза, поднимаясь со стула у туалетного столика. — Если ты его где-нибудь увидишь внизу…

— Да, хозяйка. Я поищу…

Девушка сделала реверанс и вышла из комнаты, а Лиза загасила восемь свечей на круглых хрустальных подсвечниках. Потом направилась к кровати с балдахином, полог которого уже откинула Дулси. Порыв ветра загудел в трубе, задув в комнату клуб дыма. Золотистые занавеси слегка зашевелились. Вздрогнув, Лиза сбросила шлепанцы, которые она купила в Париже, и забралась в кровать. Керосиновая лампа с шелковым абажуром, стоявшая на столике у кровати, отбрасывала в комнате темные тени. Лиза взяла роман, лежавший возле лампы, и открыла его на закладке. Это было произведение Чарльза Рида «Никогда не поздно исправить», сенсационный английский бестселлер предыдущего года. В нем рассказывалось о молодом английском воре, сосланном в Австралию. Лиза продолжила чтение с того места, где она остановилась, — с ужасающего отчета о зверском обращении с заключенными на корабле «Бирмингам Гоал». Рид был первым писателем-«документалистом», который драматически показал современные злоупотребления. Прочитав всего несколько строк, она тут же отложила книгу в сторону. С нее хватит зверств на сегодняшний вечер. Было похоже на то, что одной половине человечества нечем больше заниматься, кроме как зверски издеваться над другой.

Лиза протянула руку, чтобы привернуть фитиль, когда увидела ноги в сандалиях за золотистым занавесом одного из окон. Она вся замерла. Цвет кожи ног был кофейный.

Воцарившуюся тишину нарушали лишь завывания ветра. Не сводя с ног глаз, Лиза протянула правую руку к выдвижному ящичку ночного столика. В этом ящичке Джек хранил револьвер. Она потихоньку выдвинула ящик и вынула оттуда пистолет. Потом, подняв его обеими трясущимися руками, она нацелилась на занавес.

— Кто бы там ни был, — произнесла она хриплым шепотом, — выходите, я вижу ваши ноги. У меня пистолет, и я не побоюсь выстрелить.

— Хозяйка, опустите пистолет, — раздался ответный шепот. — Я не причиню вам никакого зла, честно.

Сбитая с толку, она опустила пистолет.

— Мозес, что ты тут делаешь?

— Я смекнул, хозяйка, они никогда не додумаются, что я спрятался здесь. Пока они ищут меня с собаками по всему графству, Мозес находится прямо здесь, на плантации «Эльвира».

— Придумано хитро. Но это не покажется умным, если мой муж поймает тебя именно здесь. Здесь ты в большой опасности.

— Знаю, хозяйка, — отозвался он, подходя ближе к кровати. На нем была одежда раба — шерстяная рубашка и брюки. Она задавалась вопросом, почему не испытывает страха, почему интуитивно решила, что он не опасен для нее. — Видите, когда вы мне сказали, что Саманта умерла, я решил бежать из-за сына. Он хороший мальчик, хозяйка, очень, а ему всего семь лет, а теперь у него нет ни мамы, ни папы — никого. И я сказал себе, что должен отыскать его и увезти на Север, чтобы он стал свободным и жил бы совсем другой жизнью. И тут я вспомнил про вас. Вы дважды проявили доброту ко мне, и я нутром чувствую, что вы отличаетесь от других белых людей и… ну, понадеялся, что, может быть, вы поможете мне и в третий раз.

— Помогу тебе? Но как? — прошептала она.

— Есть такой рыбак по имени Стэнли на Стрингрей Пойнт на Чезапикском заливе, который перевозит рабов на свободную территорию за сто долларов золотом. Я услышал об этом в негритянском квартале. Если хозяйка поможет мне добраться до Стрингрей Пойнт и ссудит мне деньги, я могу добраться до свободной территории и найду своего мальчика. И, клянусь, хозяйка, что когда-нибудь верну эти деньги. Клянусь.

Она напряженно смотрела на него.

— Но помощь рабам в побеге является преступлением…

Он молча смотрел на нее. Его лицо оставалось бесстрастным. Лиза колебалась. Потом положила револьвер назад в ящичек.

— Конечно, деньги я тебе ссужу, — продолжала она размышлять, но теперь вслух. — И, может быть, можно будет что-нибудь придумать… Я хочу сказать, если муж не узнает… — Она задвинула ящичек и опять взглянула на Мозеса. — Рождество! — как будто вспомнила она. — Завтра я собиралась съездить в Йорктаун за праздничными покупками. Но вместо этого я смогла бы отвезти тебя на Стрингрей Пойнт. Точно, это идея. Иди тогда на каретный двор и спрячься в одной из карет…

— В двуколке! Я спрячусь в багажной нише! Ах, хозяйка, если вы сделаете это для меня, то я стану молить Бога, чтобы он выделил для вас в раю специальное местечко.

— Но если мой муж обнаружит это, то только одному Всевышнему известно, что он со мной сделает. Мозес, нам надо соблюдать крайнюю осторожность. А теперь уходи. Не имею понятия, когда может вернуться мистер Кавана.

Мозес подошел к кровати, взял ее правую руку и пожал.

— Если бы только, — прошептал он, — мы могли бы стать друзьями.

Она поразилась его замечанию.

— Возможно, мы уже и так друзья, — сказала она.

Его лицо омрачилось. Он отпустил ее руку.

— Нет, — возразил он, — мы никогда не сможем стать друзьями. Пока вы замужем за масса Джеком. Сам он перестал мучить меня, как он это делал до вашего приезда на плантацию «Эльвира», но напустил на меня мистера Дункана и двух его глупых сыновей с кнутами. — Он повернулся и поднял свою шерстяную рубашку. Она ахнула от того, что увидела. Его широкая спина была крест-накрест исхлестана дюжинами отвратительных рубцов, как будто вся спина покрылась ходами неведомых кротов.

— Хотите ли вы знать, что такое боль, хозяйка? Если бы я умел писать, я бы написал большую, толстую книгу о боли.

Она неотрывно смотрела на рубцы и понимала, что видела перед собой совокупный итог всех ужасов двух с половиной столетий американского рабства. Она не знала, что сказать. Мозес опустил рубашку и опять повернулся к ней лицом.

— Придет день расплаты, хозяйка, — прошептал он. — В один прекрасный день белые заплатят за свои злодеяния. Но вы доказали мне, что не все белые люди плохие, хозяйка. Да благословит вас Господь!

— Поторопись, Мозес, — подтолкнула она его.

Он подошел к двери спальни и открыл ее. Но на пороге обернулся и прошептал:

— Вы самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел: прекрасная снаружи и изнутри.

Потом он вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Лиза поразилась степени риска, на который она шла, соглашаясь помочь рабу.

Но ее радовало, что она идет на этот риск.

Тетя Лида была высокой сухопарой женщиной с грубым лицом. На следующее утро она стояла возле печи, топившейся углем, на кухне имения «Эльвира». Седые волосы были покрыты белым платочком, на ситцевом клетчатом платье — безупречно белый фартук. Она разбивала яйца в небольшую кастрюльку с ручкой. Кухня представляла собой большую веселую комнату с видом на сад, теперь покрытый снегом. Недавним нововведением стала большая черная плита с духовкой. Джек гордился тем, что жил в ногу со временем. Тетя Лида уже привыкла к ней, хотя прошло немало месяцев, прежде чем она сумела оторваться от огромной кирпичной печи, в которой она всю жизнь готовила пищу.

— Спускается масса, — объявил Чарльз, выходя из комнатки дворецкого. — Выглядит уставшим и не в духе, потому что патрули вернулись только в четыре часа утра и не поймали Мозеса.

— Кофе готов. Пусть выпьет немного кофе, почувствует себя лучше. Готова побожиться, что Мозес — настоящий бузотер. Не может жить спокойно. Ему подавай обучение, хочет читать. Ха! Негры вроде него добром не кончают. Им приходится носиться, сверкая пятками, за которые их хватают рычащие псы. Вот, Чарльз, отнеси ему кофе.

— Сейчас отнесу, сейчас отнесу.

Старик взял серебряный поднос с кофейником и направился сначала в комнатку дворецкого, а потом в столовую. Джек сидел в конце обеденного стола.

— Хороший, горячий кофе, масса, а тетя Лида поджаривает для вас яйца. Вижу, что вы устали.

— Спасибо, Чарльз. Поскольку мне нужен новый кучер, то что ты скажешь о Броуварде?

— О, Броувард — хороший парень, да-са. Выйдет хороший кучер.

— И он примерно такой же комплекции, как Мозес. Пусть он заберет ливрею Мозеса, оденется и запряжет двуколку. Моя жена отправляется за рождественскими покупками в Йорктаун. Она спустится примерно через двадцать минут.

— Да, масса. Броувард, из него выйдет хороший кучер, да-са.

Чарльз налил кофе, потом вышел из столовой, а Джек развернул йорктаунскую газету, о доставке которой он договорился, с точки зрения некоторых, за чрезмерную плату. Пять минут спустя он ел яичницу с беконом, и в это время из центрального зала в столовую забрела Дулси. На руках у нее была тряпичная игрушка. Она подошла к столу.

— Масса хочет повидать Марси? — спросила она.

— Оставь меня в покое, Дулси. Я устал.

— О, масса, пожалуйста. Взгляните. Марси — моя любимая кукла.

Джек вздохнул.

— Г-м… симпатичная. Но ты уже слишком большая, чтобы играть в куклы.

— Ее дал мне Шримпбоат, — продолжала она, ссылаясь на одного из сыновей мистера Дункана. — Намедни он возил меня в Йорктаун, и, оу, там столько было красивых вещей в окнах! Платья, шляпы, всякие нарядные одежды для дам. Вот если масса даст мне немного денег, я куплю некоторые из этих нарядных вещей. Может быть, платьице для Марси. Может быть, даже платье для… себя.

Нетерпеливое выражение Джека сменилось любопытством. Он знал дурацкую привычку Дулси ходить вокруг да около.

— Почему же я должен дать тебе денег? — спросил он.

— Ой, потому что я расскажу масса вещи, которые я видела и слышала.

Джек прожевывал бекон и изучающе смотрел на нее. Потом сунул руку в карман, достал оттуда золотую монету и положил ее на стол.

— И что же ты видела и слышала, Дулси?

— Ну, вчера вечером, когда хозяйка отправила гостей по домам…

— Отправила?

— Да, масса. Хозяйка велела гостям отправляться домой, когда вы уехали с патрулями.

— Почему?

— Не знаю.

— До того, как подали ужин?

— Да, масса. А тетя Лида сказала всем домашним слугам, что она не хочет, чтобы пропадала вся эта хорошая еда, поэтому все отнесли в холодный погреб… Когда я нашла платочек хозяйки — красивый, кружевной, с инициалами, который вы купили ей в Париже, он валялся на лестнице, — я понесла его хозяйке, но когда подошла к двери, услышала там голоса. Да, масса, она с кем-то разговаривала в спальне. — Она замолчала, па ее лице появилась лукавая улыбка. — Она разговаривала с мужчиной.

Молчание. Взгляд Дулси с лица Джека перешел на золотую монету.

— Кто был этот мужчина? — прошептал он.

Дулси схватила монетку и сунула ее в карман своего фартука.

— Мозес.

Джек закашлялся. Когда кашель прошел, он схватил Дулси за кисть.

— Ты уверена в этом? — прошептал он.

— Да, конечно, масса, я его видела. Вы мне делаете больно. Я не люблю, когда мне делают больно!

Джек отпустил ее запястье. Она холодно смотрела на него. Впервые он понял, что эта девушка, которую он принимал за полоумную, довольно продувное создание.

— Прости, Дулси, — медленно произнес он. — Итак, ты видела Мозеса?

— Да, масса.

— Ну, продолжай.

Она побаюкала куклу, продолжая смотреть на него.

— Знаете, масса, — наконец сказала она, — поскольку я рассказала это вам, мне сдается, что вы должны относиться ко мне лучше, чем к другим рабам.

Джек с трудом сдержал гнев.

— В каком отношении?

— Ну, мне сдается, что у такой симпатичной девочки, как я, должна быть красивая одежда и к ней надо хорошо относиться — целовать и миловать… — она слегка улыбнулась. — Масса такой красивый, — добавила она с намеком.

Джек не был тупицей, он понял намек. «Но она же моя сестра, — подумал он, — и, черт побери, я не стану такой же свиньей, как отец… Но она симпатичная…»

— Возможно, ты права, Дулси, — отозвался он. — Возможно, я не относился к тебе… с достаточной теплотой. Но впредь я изменю к тебе свое отношение.

— Обещаете?

— Да, обещаю. Итак, ты видела Мозеса?

— Угу. Ну, сначала я услышала его голос за дверью. Потом она сказала ему: уходи, да поживее, и он подошел к двери. Я спряталась в тени. И он открыл дверь и сказал хозяйке: «Вы самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел. Снаружи и изнутри».

Лицо Джека побагровело. Его кулаки сжимались и разжимались.

— Кричала ли хозяйка, звала ли на помощь? — прошептал он.

Дулси улыбнулась.

— О нет, масса. Она ничего не сказала.

— Понятно. И что случилось потом?

— Ну, Мозес торопливо спустился по лестнице в бальный зал, где никого не было — все разъехались по домам. Я сбежала вниз и смотрела, как он через одну из дверей зала для танцев вышел в темноту ночи… видите ли, все домашние слуги находились на кухне, занимались уборкой. Поэтому я подбежала к двери и выглянула наружу. И угадайте, куда он пошел.

— Куда?

Она помолчала, баюкая свою куклу Марси.

— Перекреститесь и обещайте хорошо относиться к Дулси.

— Проклятье, куда же он пошел?

Лицо Дулси помрачнело.

— Вы опять плохо относитесь к Дулси.

Джек прикусил губу.

— Извиняюсь.

— Поцелуйте Дулси. Вы никогда, никогда не целовали меня.

Он взял ее свободную руку и медленно поднес к своим губам. Она улыбнулась.

— До чего приятно, — промурлыкала она.

— Так говори же, куда он пошел?

Она снова стала покачивать свою куклу.

— Он пошел на каретный двор и больше оттуда не выходил. Подозреваю, что он все еще там. Я слышала, как хозяйка приказала ему спрятаться в багажном отсеке большой кареты.

Глаза Джека расширились. Потом он вскочил на ноги.

— Спасибо, Дулси, — шепнул он. — Я этого не забуду. Если хочешь, можешь занять домик Мозеса и жить там отдельно.

Ее лицо просияло.

— О, масса, спасибо! Очень благодарна! И, может быть, вы как-нибудь вечерком зайдете к Дулси?

— Вполне вероятно. А теперь бегом к хозяйке, попроси ее спуститься вниз. И ни слова о том, что ты рассказала мне.

— Ну, конечно, масса. Я не раскрою и рта.

Она торопливо вышла из столовой, а Джек прошел в комнатку дворецкого и оттуда на кухню. За деревянным столом сидел Броувард, раб-подросток, которого Джек определил в новые конюхи, и пил с Чарльзом кофе.

— Броувард, иди позови мистера Дункана, — приказал Джек. — Живо. Скажи ему, чтобы он прихватил своих ребят и оружие.

— Да, масса.

Броувард вскочил с места и помчался выполнять приказание, а Джек возвратился в столовую. Он допил свою чашку кофе, потом прошел в центральный зал. По лестнице спускалась Лиза, за ней шла Дулси. На Лизе была белая шляпка «а ля императрица Евгения» с большим пером, которое загибалось вниз и нависало над одной стороной ее лица. На свое дорожное платье она накинула бархатный плащ на горностаевой подкладке, фасон которого был разработан Люсьеном Делормом. Джек стоял у подножия лестницы, смотрел на нее и убеждал себя в том, что он видит это восхитительное создание совершенно в новом и возмутительном свете.

— Ты просила денег на покупки, — встретил он ее словами. — Сколько именно тебе надо?

— Ну, думаю, пары сотен долларов будет довольно. Золотом.

— Двести долларов? Теперь я вижу, что моя очаровательная жена охвачена страстью к покупкам, но мне все равно представляется, что это слишком большая сумма.

— Ну, я хотела купить кое-что особенно приятное для Клемми и Билли. И не забыть обо всех их детях. Ну, и, естественно, — она подарила ему обворожительную улыбку, когда сошла с последней ступеньки, — позаботиться о тебе.

— Угу. Конечно, приятно, когда у тебя заботливая жена. И к тому же верная.

Она с любопытством взглянула на него.

— Тебя повезет Броувард. Он скоро вернется. Я послал его по делу. А пока что, ягодка, подожди здесь, а я пойду и принесу тебе деньги.

— Спасибо, дорогой.

Дулси юркнула на кухню. Джек отправился в свой обитый панелями кабинет, открыл сейф, вмонтированный в стену, и вынул оттуда стальной ящик. Он поставил его на свой письменный стол и открыл. Внутри лежала большая пачка бумажных денег, перевязанная бечевкой, и несколько тысяч долларов золотыми монетами. Отсчитав двести долларов золотом, он поставил ящик обратно в сейф. Потом достал свой пистолет и заткнул за кожаный ремень. Закрыв дверцу сейфа и заперев его на ключ, он возвратился в центральный зал, где его ждала Лиза.

— Расстегни свою сумочку, — попросил он. Лиза сделала это, и он высыпал туда золотые монеты.

— Я чувствую себя богатой, — улыбнулась она, застегивая сумочку.

— Броувард, наверное, уже возвратился. Может, мы уже пойдем на каретный двор?

— Тебе совсем необязательно сопровождать меня. Знаю, что ты устал.

— Но я джентльмен, ягодка. А джентльмен всегда сопровождает даму. Ведь ты же настоящая дама?

Он взял ее под руку и повел к парадной двери. На улице выдался холодный, ветреный день. Лиза чувствовала, что что-то не так, но сказала себе, что лучшая защита заключается в том, чтобы внешне не подавать никакого вида. А на самом деле ей было безумно страшно. Она понимала, насколько серьезное создалось положение. Поощрение к бегству раба рассматривалось как преступление. Она опять нарушала закон, только на этот раз она делала это преднамеренно. Но она не могла не оказать помощь Мозесу в побеге, и она заранее знала, что его наверняка поймают, если ему не будет оказана такая помощь. Виргиния, конечно, не относилась к глубокому Югу, подобно штатам Алабама и Миссисипи, но она все же находилась далеко от свободных территорий. У него практически не было шансов вырваться из рабства без посторонней помощи.

Каретный двор, холодильные погреба и конюшни располагались в длинном кирпичном здании возле огороженного стеной сада, недалеко от помещений для домашней прислуги. Когда Лиза и Джек подходили к этому казарменного вида низкому строению, туда же галопом прискакал Броувард, сопровождаемый мистером Дунканом и его двумя сыновьями, Шримпбоатом и Пи-Ви. Мужчины спрыгнули с коней, когда Лиза и Джек поравнялись с ними.

— Броувард, подай экипаж для хозяйки, — велел Джек.

— Слушаюсь, масса.

Новоиспеченный конюх вошел в каретный зал. Джек знаком показал мистеру Дункану и его сыновьям приготовиться. Надсмотрщик выглядел несколько смущенным, но все трое вынули свои ружья. Броувард вскарабкался на козлы закрытого экипажа и дернул поводья. Карета с грохотом выкатилась на заснеженную площадку. Джек подошел к карете и, открыв дверцу, театрально поклонился Лизе.

— Карета подана, миледи, — произнес он наигранно весело. — Ах, прости, кажется, что-то скрипнуло! — Он вытащил из-за пояса пистолет и стал осматривать карету. — Не мог ли какой-нибудь злоумышленник забраться в багажный отсек под задним сиденьем? А может быть, какой-нибудь негр спрятался в этой поленнице дров? Увы, я обязан защитить свою милую, беззащитную женушку от этой угрозы. Я сосчитаю до трех, и если негр, сидящий под задним сиденьем, не вылезет наружу, я начну стрелять по багажному отсеку. Слышишь, черномазый? Раз. — Он нацелил свой пистолет. — Два…

— Джек! — закричала Лиза. — Ты не сделаешь этого!

Он взглянул на нее.

— Вот как? Почему же нет?

— Убери свой пистолет. Мозес, вылезай, пока тебя не убили.

Кожаное сиденье поднялось, и появился охваченный ужасом Мозес.

— Так-так, — улыбнулся Джек. — Наш беглец нашелся. Добро пожаловать домой, Мозес. А теперь, приятель, выходи из кареты. Тебя ждет по-настоящему горячий прием. Действительно горячий. Шримпбоат, надень кандалы на этого черномазого.

— Слушаюсь, сэр, мистер Кавана.

— Сначала закуй ему колени. Парень уже никогда не сможет убежать.

— Да, сэр.

Шримпбоат с удовольствием вытащил железные кандалы из своей сумки. Джек подошел к Лизе.

— Этот черномазый находился вчера вечером в твоей спальне, — сказал он намеренно тихим голосом, чтобы не слышали другие. — Ты этого не отрицаешь?

— Кто сказал тебе это?

— Не твое дело. Ты это не отрицаешь?

Она колебалась.

— Не отрицаю.

— Пытался ли он изнасиловать тебя?

— Конечно, нет.

— Угу. Это твоя версия случившегося. А теперь слушай меня, Лиза. Не думаю, что мне придется наказывать тебя. В конце концов, ты моя жена. Не думаю, что ты могла пасть так низко, что начала путаться с черномазым. И я склонен верить, что Мозес, так или иначе, прокрался вечером в твою спальню, чтобы спрятаться. Может быть, я последний осел, что могу поверить в это. Но это уж ты сама решай, осел ли я. Но ты должна будешь заявить, что он пытался изнасиловать тебя. И ты будешь держаться этой версии, как тонущий цепляется за соломинку, потому что если ты этого не сделаешь, ягодка, ты окажешься в большой беде перед законом за то, что помогала бегству этого парня. Итак, сделаешь ли то, что я говорю тебе?

— Что ты собираешься сделать с Мозесом? — прошептала она. Ветер трепал перо на ее шляпке.

— Я поступлю с ним так же, как поступают с любым черномазым, который попытается изнасиловать мою жену. Я кастрирую его.

— Нет! — вырвалось из ее груди. — Джек, ты не можешь этого сделать! Это бесчеловечно… нелепо!

— Будь ты проклята…

— Я не позволю тебе сделать это. Я расскажу правду!

— Заткнись!

Он врезал ей такую затрещину, что она навзничь упала на снег.

— Сво-лочь! — взревел Мозес, хватая ружье Шримпбоата, который легкомысленно прислонил его к карете, когда стал надевать кандалы. — Белая тварь! Не тронь эту женщину!

Он прицелился в спину Джека и выстрелил. Лиза издала вопль ужаса. Джек дернулся вперед, потом ничком рухнул на заснеженную землю. Он немного покорчился и затих.

— Шримпбоат, ложись! — завопил мистер Дункан, целясь в Мозеса. Он выстрелил. Пуля попала Мозесу в живот, отбросив его к карете. Лиза, рыдая, поднялась на ноги и бросилась к Джеку. Встав на колени, она попыталась прощупать пульс. Но его не было. Джек был мертв. Выпрямившись, она побежала к карете, где Дункан, поднеся ружье к лицу Мозеса, собирался разнести его в клочья.

— Подожди! — крикнула она. Оскалившись, мистер Дункан опустил ружье, и Лиза встала на колени возле Мозеса. Она знала, что он умирает. Рубаха на животе пропиталась кровью, его грудь вздымалась, он тяжело дышал. Глаза полузакрылись. Свою ладонь она приложила к его щеке.

— Мозес…

Несчастный посмотрел ей в глаза.

— Хозяйка, — прошептал он. — Такая добрая…

— Дорогой Мозес. Как мне жаль…

— Хозяйка, разыщите моего сына и помогите ему так же, как вы пытались помочь мне.

— Да, клянусь, что сделаю это.

— Его зовут Гавриил… Из Библии. Хороший мальчик… может быть, ему больше повезет… — Он попытался поднять руку. Она взяла ее и пожала. В ее глазах стояли слезы.

— Хозяйка такая… прекрасная. Самая прекрасная… — Он с трудом ловил воздух, глаза стали закатываться. — Хотелось стать с вами… друзьями.

Из его горла вылетел негромкий хрип, и он… скончался.

Лиза медленно поднялась на ноги, отпустив его руку. На нее смотрели мистер Дункан и два его сына, Шримпбоат и Пи-Ви. На их мрачных лицах было написано подозрение.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Адам во весь опор мчался в Калькутту на белом арабском скакуне, сопровождаемый Азимуллой и дюжиной бадмашес — такой бандой отчаянных убийц, которых ему не приходилось встречать. Он поражался доверчивости Нана Саиба, который клюнул на его выдумку о том, что большой бриллиант находится в сейфе банка. В первую же ночь своего пребывания в Калькутте Адам спрятал огромный драгоценный камень, на его взгляд, в необычном и очень подходящем месте. Дальнейшее развитие событий не оставило в нем сомнений, что его предусмотрительность сохранила ему жизнь, поскольку у Адама не было иллюзий относительно «отряда охранников». Бадмашес, скакавшие по бокам от него, — грязные мужчины в отрепьях и тюрбанах, вооруженные до зубов кинжалами, саблями и ружьями, — бросали на него такие взгляды, которые не понял бы только слепой или глупец. Хотя Азимулла проявлял внимание и согласился с просьбой Адама провести ночь в Калькутте в доме сэра Карлтона Макнера, Адам знал, что как только он возьмет бриллиант из «банка», то, считай, пропал.

Лошадей, на которых они скакали, предоставил им махараджа Баниханжа, конюшни которого славились арабскими рысаками. Выглядели они великолепно, но Адам с удивлением убедился, что сказочные кони оказались не такими уж резвыми. Они проезжали выжженную солнцем местность — пыльную, красновато-коричневую плоскую равнину, где изредка попадались камни, кустарник и тропические деревья, в частности фиговые, священные для индусов деревья. Время от времени Адам замечал коричневых обезьян на деревьях, и когда они остановились в грязной деревне чтобы пообедать, он услышал визг древесных крыс и каких-то птиц. Адам заполнял свою дорожную фляжку водой из деревенского колодца, когда к нему подошел Азимулла.

— Я только что побывал в телеграфном отделении этой деревни, — сказал он. — Вы знаете, что в городе Меерут вспыхнул бунт, когда сипаи отказались пользоваться пулями неверных. Сейчас они двигаются к Дели, чтобы упросить Бахадура Шаха возглавить их в великом восстании против англичан. Англичанам, которые сейчас оказались в Индии, не повезло.

Адам отпил глоток воды из своей фляжки.

— Насколько я понимаю, лепешки, которые столь таинственно появлялись в английских домах, означали предупреждение?

— Совершенно правильно, предупреждение вам, англичанам, убираться из Индии до того, как грянет гром. Но бунтовщики совершают ошибку, направляясь к Бахадуру Шаху. Пусть он последний законный наследник империи Моголов, но ведь ему восемьдесят два года, он сошел с ума: думает, что может превратить себя в муху. Кроме того, он — английская марионетка. Настоящим вождем революции станет Нана Саиб.

— Вы так уверены в этом…

Азимулла улыбнулся:

— Я знаю, как бунтовщики поступают с вами, англичанами. Англичанки в Мееруте попытались замаскироваться под индусок, чтобы избежать гнева бунтовщиков, но их всех разоблачили и уничтожили. Вы тоже перекрасились под индуса, но помните, Торн Саиб: без нашей защиты вас тоже разоблачат и уничтожат.

Адам посмотрел на своих «телохранителей», потом улыбнулся Азимулле.

— Не могу сказать, насколько безопасно я чувствую себя в ваших руках, — отозвался он.

Азимулле не понравилась его ирония.

Эмилия Макнер умирала от жары и скуки. Ее родители обычно, когда начиналась жара в конце апреля, переезжали в домик в горах. Их чайная плантация находилась в Даржилинге, в трехстах милях к северу от Калькутты, в горной местности возле границы штата, где климат был благословенно прохладным и идеальным для разведения чайного кустарника. Леди Макнер, дочь хирурга из Манчестера, могла разводить там цветы и мысленно как бы возвращаться в Англию. Эмилия любила Даржилинг. Ее свобода в Калькутте была более ограничена, потому что Калькутта была резиденцией генерал-губернатора, лорда Кеннинга, и во всем надо было подчиняться протоколу. Но в Даржилинге она чувствовала себя гораздо свободнее. Она превращалась в сорванца: скакала на лошади, лазила по деревьям и вообще приводила свою чопорную мамашу в ужас своими шалостями.

Но в этом году из-за неопределенности, связанной с разрастающимся бунтом, отец решил остаться в Калькутте. Но когда до английских жителей дошли слухи о массовых убийствах в Мееруте и о марше бунтовщиков на Дели, в Калькутте среди англичан началась паника. Всего двадцать три тысячи человек насчитывалось в королевских полках, как именовались соединения только из европейцев, и всего четырнадцать тысяч английских офицеров в огромной индийской армии. Другими словами, во всей Индии находилось всего лишь сорок тысяч воинов, на которых можно было положиться при защите от 150-миллионного населения страны. Неожиданно Калькутта превратилась в безопасное место, а остальная часть Индии — в западню смерти.

Но в Калькутте стояла страшная жара. В середине мая температура достигала сорока пяти градусов в тени, что, помноженное на влажность, создавало эффект парной бани. Откуда ни возьмись появились кукушки со своим диким кукованием и мелкие пташки, шум которых просто сводил с ума. Духота породила также москитов и множество насекомых с их отвратительной особенностью оказываться у людей в супе. И, естественно, жара привлекла змей, ядовитых кобр и других ползучих тварей, которые могли проникать в ванные через канализационные стоки или прятаться в самых неожиданных местах. Эмилия ненавидела жару и, прогуливаясь по гостиной дома своих родителей, окна которой были закрыты отражателями, чтобы ослабить натиск жары, думала, что не выдержит и сейчас закричит.

— Думаю, что у меня начинается потница, — сказала она матери, которая сидела в кресле под медленно двигающимся опахалом.

— Эмилия, прекрати наконец ходить взад и вперед. А если у тебя начинается потница, то нужно смазать это место. Вот и все.

Дверь отворилась, и вошел дворецкий леди Макнер — Ранжи.

— Мемсахиб, — обратился он к хозяйке, — индийский джентльмен просит принять его.

— Индийский джентльмен? — повторила леди Макнер, как будто эти два слова исключали друг друга. — Кто же это?

— Он назвал себя лордом Понтефрактом.

— Адам! — воскликнула Эмилия. Одной из причин ее плохого настроения было то, что в этом году она лишилась компании молодых офицеров, которые тоже проводили лето в Даржилинге, а мятеж и жара в городе лишили возможности всякого общения.

— Эмилия, веди себя прилично, — одернула ее мать. — Ранжи, тут несомненно какая-то ошибка. Лорд Понтефракт не индус.

— И все же, мемсахиб, именно такую фамилию назвал этот индийский джентльмен. Его сопровождает группа всадников, которые, на мой взгляд, похожи на бандитов.

— На бандитов? — выдохнула Эмилия. — Адам попал в руки шайки бандитов! Как романтично!

— Эмилия, или ты попридержишь свой язычок, или я расскажу отцу о твоем поведении. Ранжи, не… угрожал ли тебе этот индийский джентльмен?

— О нет, мемсахиб, он производит впечатление мирно настроенного человека. Но другие… — он пожал плечами.

— Хорошо, впусти его. Но если и другие захотят войти, то не пускай их — захлопни дверь.

— Слушаюсь, мемсахиб.

Ранжи поклонился, выходя из гостиной, а Эмилия подбежала к одному из окон, чтобы приоткрыть отражатель.

— Эмилия, что ты делаешь?

— Ах, мама, если это Адам, то я должна поправить прическу!

— Невозможное дитя! Ты впустишь солнечные лучи, и в считанные секунды это помещение превратится в жаровню. Но даже если это и лорд Понтефракт, что очень сомнительно, я все равно не позволю тебе бросаться ему на шею. Не забывай, что он женатый человек.

Эмилия подошла к зеркалу и стала поправлять свои золотистые волосы.

— Свою жену он не любит.

— Откуда тебе это известно?

— Это и так видно. Ах, мама, в нем столько грусти! Это делает его совершенно неотразимым.

— Хочу напомнить тебе, что молодые барышни должны вести себя скромно и сдержанно. Увы, боюсь, что эти два слова тебе неизвестны.

— Добрый день, леди Макнер.

Голос показался знакомым, но человека, который произнес эти слова, Эмилия никогда не видела. Индийский джентльмен с короткой черной бородкой, в камзоле цвета слоновой кости, белых штанах и белом тюрбане походил на принца из «Тысяча и одной ночи». Эмилия, которая упивалась такими романами с детских лет, встречалась уже со многими принцами за пятнадцать лет пребывания на полуострове, но большинство из них были либо чрезмерными толстяками, трясущимися маразматиками вроде Бахадур Шаха, либо пьяницами и наркоманами. Но сейчас в дверях стоял мужчина, в точности похожий на воображаемых ею принцев. Она подошла к двери.

— Адам? — тихо спросила она, потому что, подойдя ближе, стала узнавать его. — Это вы?

Он улыбнулся:

— Да, это я — скорее, более темный вариант моей персоны.

— Вы так неожиданно исчезли! Мы не знали, что и подумать! Больше всего мы боялись, что вас похитили и убили!

— Меня действительно похитили, леди Макнер. Меня сопровождал сюда эскорт людей с довольно скверной репутацией.

— Со скверной репутацией? — фыркнула леди Агата. — Мой дворецкий сказал, что они выглядят как шайка бандитов.

Адам улыбнулся.

— Действительно, они так и выглядят, но на самом деле это добрые души, которые не обидят и мухи. Завтра я должен встретиться с ними в банке Калькутты — они помогут мне снять деньги. А пока что я хотел бы спросить, не могу ли я еще раз воспользоваться вашим гостеприимством и провести здесь еще одну ночь?

— Ах, Адам, конечно.

— Подожди, Эмилия, — прервала ее мать, величаво поднимаясь на ноги. — Теперь я вижу, что это действительно вы, лорд Понтефракт. Но мне в жизни не понять, почему вы себе позволили такую странную выходку — измазали себя под негра.

Адам уже начал привыкать к такому описанию индийских туземцев, хотя ему все еще само слово «негр», «негритос» или «черномазый» не нравилось. Однако ему надо было переночевать в этом доме, и он сохранил хладнокровие.

— Это своего рода трюк, мадам, — ответил он елейным тоном, — или, если сказать более точно, шутка.

— Ну, сэр, с моей точки зрения, это дурная шутка. Чтобы порядочный англичанин вымазал свою кожу в темный цвет без всякой веской причины, поражает меня, как попытка изменить Богом заведенный порядок вещей. Особенно это неуместно в такое время испытаний, как ныне. Несмотря на это, сэр, мы, конечно, будем рады приютить вас на ночь. Ранжи, — обратилась она к дворецкому, который стоял за спиной Адама, — проведи лорда Понтефракта в восточную комнату для гостей.

— Слушаюсь, мемсахиб, — поклонился дворецкий и взглянул на Адама с плохо скрываемым недоумением.

Недоумевал при виде Адама не только дворецкий. Эмилию восхитило его новое таинственное появление в одежде индуса. За ужином в этот вечер она забрасывала его вопросами о его загадочной маскировке, но он проявил удивительную сдержанность. Родители Эмилии были так же изумлены, как и она сама. Но в английской колониальной империи существовали строгие правила «сдержанности», которые не позволяли ни сэру Карлтону, ни его супруге проявлять любопытство. Адам был исключительно богатым аристократом, а английская аристократия славилась своим чудачеством.

Да и вообще мысли Карлтона были больше заняты мятежом. По мере того как продолжался ужин в столовой, напоминавшей жаровню, он метал громы и молнии по поводу малодушия и нерешительности лорда Каннинга перед лицом острейшего кризиса в британской Индии. Адама удивило, что сэр Карлтон, который на обеде с участием лорда Каннинга, казалось, считал, что англичане виновны в недостаточном внимании к национальным индийским конфессиям, теперь вину за массовые убийства в Меетуре возлагал на «кровожадность и черную неблагодарность» национальных солдат — сипаев.

— Каннинг должен вешать этих зверей на деревьях, — говорил сэр Карлтон в то время, когда слуга наполнял его бокал из обернутой полотенцем винной бутылки. (Это делалось, чтобы вино оставалось охлажденным.) — Запомните, будет еще не то. Положение станет ухудшаться перед тем как выправиться. Хуже того, до меня доходят сообщения о том, что эти скоты повсюду убивают нашего брата, англичан.

Он запустил нож в кусок маринованной козлятины, зажаренной в горчичном масле с картофелем и луком. Адам подумал, что, может быть, Карлтон переборщил, что частично отражало охватившую всех европейцев в. Индии панику, и в первую очередь англичан, но все же его тревога не была излишней. Беспокоило то, что мятеж принимал характер ситуации «мы-против-них», когда почти не оставалось места для компромиссного решения проблем между черными и белыми.

В эту ночь Эмилия никак не могла заснуть в своей невероятно жаркой спальне. Она не понимала, почему так тянулась всем своим существом к Адаму, особенно теперь, что было очень странно, когда его кожа потемнела, чем раньше, когда он был более светлокожим. Ей снова и снова приходила мысль о том, что она влюбилась в него. Но горячие страсти, обуревавшие ее молодое тело, казались ей далекими от бледнокожих сдержанных любовников с картин художников-прерафаэлитов, которые она видела в музеях Англии. Если это любовь, то она обладает мистической силой, несравненно более мощной, чем она представляла себе раньше.

Эмилия не могла заснуть. Она обливалась потом в своей спальне, потому что даже в полночь температура воздуха была за тридцать градусов. Наконец, в два часа утра, когда первое дыхание прохлады принесло некоторое облегчение и ей удалось задремать от простого изнеможения, она вдруг услышала шум в саду, как раз под ее окном.

Девушка прислушалась. Было тихо. Сад, окружавший особняк ее родителей, был отгорожен стеной от нищенского убожества Калькутты, но в такое неспокойное время, конечно же, кто-нибудь мог перелезть через кирпичную стену высотой в шесть футов. Более того, она знала, что два сторожа-туземца обычно дремали на протяжении всей ночи. Подняв сетку от москитов, она взяла шлепанцы со столика возле кровати (никто в Индии не оставляет обувь на полу из страха, что туда могут заползти скорпионы), надела их, слезла с кровати и поспешила приоткрыть окно. Хотя спальня находилась на втором этаже, она без труда заметила мужчину в тюрбане, который стоял в чаше фонтана с лягушкой — разбудил ее шум, когда он влез в воду. Поднявшись на носках, мужчина протянул руку вверх к пасти фигуры лягушки на каменном постаменте в центре фонтана.

Это был Адам.

Она выбежала в гардеробную, набросила на себя купальный халат, быстро прошмыгнула в темный и тихий зал второго этажа и сбежала вниз по лестнице. Торопясь попасть в большой салон, она выбежала через одну из дверей на заднюю террасу. Как раз в этот момент на террасу поднялся Адам. Из-под подвернутых брючин выглядывали мокрые голые ноги. Увидев Эмилию, он вздрогнул.

— Что вы здесь делаете? — прошептала она, подбегая к нему. — Что вы вынули из пасти лягушки?

Он заколебался, стоит ли ей показывать. Потом медленно раскрыл кулак правой руки. Она как завороженная уставилась на огромный бриллиант, который даже в темноте звездной ночи, казалось, излучал бледное пламя.

— Это — «Глаз идола», — прошептал он. — Я взял на себя смелость использовать ваш фонтан в качестве банковского сейфа.

Ее потрясли размеры драгоценного камня.

— Он был похищен из храма в Лакнау. Я, возможно, единственный человек, который за всю историю человечества старается возвратить бриллиант, вместо того чтобы похитить его, но на это я трачу чертовски много времени.

— Вы хотите сказать, что попытаетесь вернуть его обратно в Лакнау?

— Ну да. Я обещал своему дедушке, что сделаю это, как раз перед тем, как его убили. Но некий толстяк по имени Нана Саиб пытается прикончить меня до того, как я возвращу этот бриллиант. Вот почему я покидаю вас именно сейчас. Поблагодарите своих родителей за их гостеприимство. Если мне повезет, то через несколько недель я вернусь сюда.

— Но вы не можете один путешествовать по Индии, — прошептала она. — Вы не говорите на их языке… вас наверняка убьют! Вы слышали, что сказал папа во время ужина: мятеж распространяется чрезвычайно быстро, и на англичан нападают повсюду. У вас нет никаких шансов.

— Так думает и Нана Саиб. Вот почему он изменил цвет моей кожи — чтобы бросить меня на растерзание волкам. Но у меня есть пистолет, и…

— Пожалуйста, подождите! Разрешите мне поехать с вами!

— Эмилия, не смешите.

— Но я же знаю их язык! Я прожила тут всю жизнь… Я могу даже разговаривать на бенгальском диалекте. Дайте мне всего полчаса на сборы. У меня имеется черная краска из сажи, и я смогу позаимствовать кое-какую одежду у слуг. Я замаскируюсь под вашу служанку — всякий индийский господин путешествует со служанкой, и если нас остановят, то разговаривать буду я и объясню им, что у вас ларингит, что вы потеряли голос.

Адам с трудом сдержал улыбку.

— Дикая, но прекрасная идея. Восхищен вашей сообразительностью, но…

Она выхватила бриллиант из его руки и припустилась в дом через заднюю дверь.

— Эмилия!

— Вы не уедете без бриллианта, — негромко крикнула она возле дверей, — поэтому вам придется меня подождать. И я ни за что на свете не откажусь от такой возможности!

— Эмилия, за этими стенами дюжина вооруженных людей, — горячился Адам, пытаясь догнать ее. — Я надеюсь лишь на то, что смогу перемахнуть через стену в темноте и попытаться улизнуть от них. А теперь отдайте мне бриллиант! Двоих людей гораздо легче поймать!

Эмилия заколебалась.

— Тогда нам не надо пробираться украдкой, — сказала она. — Вы говорили мне, что у них арабские рысаки. Эти лошади не из быстрых. А в конюшне моего отца самые резвые в Индии лошади. Мы оседлаем пару таких коней, и они никогда не догонят нас. Подождите меня.

Адам просто застонал, когда она скрылась в доме.

— Проклятье!

Но хотя все это осложняло путешествие и он должен был нести ответственность за безопасность девушки, Адам все же не мог не признать, что получил огромное преимущество: рядом будет Эмилия, которая знает язык хинди. Он немного изучал хинди во время своего морского путешествия из Англии, но не говорил на нем бегло, и в трудную минуту его знаний могло оказаться недостаточно.

Эмилия, задыхаясь от возбуждения, взбежала по широкой лестнице. Она твердила себе, что, убегая вместе с Адамом, нарушает все мыслимые нормы девичьего поведения. Это потрясет ее родителей. Она, может быть, даже навлечет на себя опасность, но ей это было безразлично. Она окуналась в величайшее приключение своей жизни! К тому же, она влюбилась!

Адам торопливо перебежал через сад, подпрыгнул, ухватившись за верх стены. Подтянувшись на руках, он осмотрел улицу. На другой стороне улицы он увидел Азимуллу, стоявшего возле своей лошади. Другие бадмашес, спешившись, уселись на мостовой, большинство из них спали.

— По крайней мере, мы можем застать их врасплох, — прошептал Адам через полчаса, когда Эмилия снова вышла из дома. Она намазала свое лицо сажей, надела грязный тюрбан и не менее грязные панталоны и рубаху. — Большинство из них находятся на улице и спят. Где вы достали одежду?

— Взяла взаймы у одной из своих служанок. Бриллиант я спрятала в своем тюрбане. Сойду ли я за индуску?

— Меня бы вы провели запросто. Но еще раз предупреждаю вас, что это путешествие может оказаться опасным.

— Ах, Адам, не будьте таким ворчуном. Я не боюсь. И, кроме того, я сама могу позаботиться о себе.

— Я поскачу первым и отвлеку их. Когда они скроются, выезжайте и вы. Где мы встретимся?

Она ненадолго задумалась.

— В Барракпоре, — предложила она. — Это в четырнадцати милях к северу от Калькутты. У генерал-губернатора там загородный дом, и место хорошо охраняется английскими войсками. Они вряд ли отважатся ехать в Барракпор. Мы встретимся там перед рассветом, возле поместья лорда Каннинга.

— Идет. — Он вытащил пистолет из-за пояса. — Это я взял на время из стола вашего отца. Надеюсь, он не рассердится.

— Он придет в ярость.

— Пожалуй. И, думаю, что ему не очень понравится, когда он узнает, что вы уехали со мной. Где стоят лошади?

— Вон там.

Она провела его к задней части дома, где располагалась конюшня на восемь стойл, рядом с каретным сараем. Эмилия отворила дверцу одного стойла. Во тьме захрапел конь.

— Мы оседлаем Синнамону и Занзибара, — шепнула она Адаму. — Синнамона — это моя кобыла, а Занзибар — конь отца. Обе эти лошади чемпионы. Папа собирается выставить их на скачках за кубок губернатора.

Они быстро оседлали двух прекрасных скакунов, потом провели их вокруг дома к деревянным воротам, выходившим на улицу. Адам вскочил на Занзибара, держа пистолет в правой руке.

— Порядок, — шепнул он. — Открывайте ворота. Мы встречаемся на рассвете в Барракпоре.

— Поворачивайте направо и скачите к реке. Знаки укажут вам дорогу. Удачи!

— Она нужна нам обоим. И все же с вашей стороны безумство пускаться на это.

— Я никогда в жизни не получу большего удовольствия.

Она подошла к деревянным воротам, приподняла толстый засов, которым они закрывались, и отворила одну створку ворот. Адам пришпорил Занзибара. Конь рванулся вперед, застучав копытами по мостовой. Адам знал, что его пистолет однозарядный, и надеялся сразить Азимуллу одним выстрелом. Когда он несся вскачь мимо оторопевшего от неожиданности индуса, он выстрелил, но попал лишь в плечо.

Азимулла, схватившись за плечо, взвизгнул что-то на хинди. Адам низко пригнулся, несясь во весь опор по улице. Он вспомнил, как он лихо скакал еще мальчиком на йоркширских торфяниках, но тогда его не преследовали кровожадные индусы. Он оглянулся назад. Все бадмашес вскочили на коней, за исключением Азимуллы, и пустились в погоню, на ходу стреляя из ружей. Адам повернул на перекрестке и пустил коня в такой аллюр, в каком не скакал еще ни разу в жизни. Занзибар проявил себя отлично. Адам даже подумал, что если он останется в живых, то постарается купить такого редкостного скакуна.

В предрассветные часы Калькутта только начинала просыпаться. Летя опрометью в направлении площади, Адам увидел торговцев, которые расставляли свои рыночные навесы на базаре. Он проскочил через эти навесы, рассыпав кошелки и опрокинув столики. Торговцы возмущенно загорланили, размахивая кулаками. Потом он понесся по узким улицам и, наконец, выскочил к реке Хугли и к главной дороге, ведущей на север. Увидев знак с названием «Барракпор», он вонзил каблуки в бока Занзибара и как ветер понесся в этом направлении.

На востоке начинала заниматься заря.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

— Подготовьте бумаги о предоставлении вольной всем моим рабам. — Лиза стояла перед камином в гостиной особняка на плантации «Эльвира». — Я освобождаю всех зависящих от меня людей. Они получат достойную оплату, если захотят остаться здесь и работать на меня. Но на плантации «Эльвира» с рабством будет покончено.

Оба Девре, Билли и Клемми, удивились. Дело происходило два дня спустя после похорон Джека Кавана. Лиза прелестно выглядела в черном траурном одеянии. Клемми, которая тоже носила траур по своему кузену, поднялась, подошла к Лизе и обняла ее.

— Какой замечательный поступок, — сказала она, улыбаясь.

— Я хорошо все обдумала, — продолжала Лиза, — и пришла к заключению, что смогу наладить на этой плантации работу, используя свободный труд. Может быть, и некоторые другие рабовладельцы поймут, что существует альтернатива рабству.

— Но я должен напомнить вам, Лиза, — вмешался Билли, адвокат Джека, — что речь идет о разбазаривании больших капиталов, возможно, о полумиллионе долларов! Огромной суммы денег!

— Деньги не имеют значения, — заявила Лиза, которая удивилась, когда Билли зачитал ей завещание Джека после похорон. Там было написано, что он оставил ей в наследство более трех миллионов долларов, оглушительную сумму для того времени. — И я отказываюсь относиться к людям как к финансовому капиталу.

— О, Лиза, просто не могу высказать, как я счастлива слышать это от вас! — воскликнула Клемми. — Это такой благородный поступок.

— Ну, в какой-то степени вы подали мне пример тем, что освободили своих собственных рабов.

— Да, но их у меня было всего несколько человек, а вы освобождаете более трехсот.

— И именно это обстоятельство создает проблему, — заметил Билли, который тоже поднялся со своего стула и подошел к высокому, из трех рам окну, чтобы посмотреть на моросящий дождь.

— Что за проблема? — спросила Лиза.

— То, что вы освобождаете сразу очень многих, — ответил Билли, повернувшись к ней. — Этого испугаются другие рабовладельцы. Послушайте, Лиза, у вас есть право иметь свои собственные политические убеждения, так же как и у нас. Но Джек был одним из виднейших рабовладельцев Юга, а теперь таким рабовладельцем стали вы. Если вы сразу освободите столько рабов, то другие рабовладельцы просто помрут от страха.

— Почему же?

— Вы начнете создавать рынок свободного труда, а это значит, что вы начнете раскачивать лодку, возможно, порождать новые идеи не только в головах рабовладельцев, но и самих рабов. Если вольную своим рабам начнут давать другие, то тогда упадет стоимость других рабов. Может быть, лично вас не сильно затронет потеря денег от освобождения рабов, но другие рабовладельцы ощутят это очень болезненно, и они вас возненавидят.

— Они уже меня возненавидели после того, что я сказала во время бала. Пусть эти узколобые идиоты ненавидят меня еще сильнее. Мне было бы стыдно, если бы я им понравилась.

— Но ваша репутация как дамы…

— Ха! Как будто у меня она хорошая. Не думайте, что я не знаю, что тут говорят обо мне: что я была наложницей Наполеона и Бог знает что еще. Глупые кошки.

— Они говорят не только это.

Молчание.

— Что вы имеете в виду?

Билли взглянул на жену.

— Скажи ей, Клемми.

Клемми Деври отрицательно покачала головой.

Лиза напряглась.

— В чем же дело? Скажи мне, Клемми.

— Не хочу повторять такую грязь.

— Сладкая моя, она же должна знать правду, — воскликнул Билли. — Ей это необходимо знать. Лиза, говорят, что вы и Мозес были…

— Билли Девре, заткнись! — воскликнула его жена.

— Пусть скажет, — возразила Лиза. — Что говорят? Что Мозес был моим любовником?

— Лиза, только самые испорченные головы могут поверить этому, — вмешалась Клемми, взяв ее за руку. — Видите ли, мистер Дункан и два его отпетых сынка рассказывают всем, что когда они застрелили Мозеса, то вы подбежали к нему… и взяли его за руку.

— Да, это правда, — подтвердила Лиза. — И я не стыжусь этого. Но моим любовником он не был. Если что-то и было, то лишь желание подружиться. Впрочем, думаю, что с моей стороны было глупо пытаться делать даже это.

— То, что я хочу довести до вашего сведения, Лиза, — продолжал Билли, — так это то, что вы нажили себе могущественных врагов. Сенатор Уитни — один из самых влиятельных людей в Вашингтоне, а вы одернули его вместе с Элли Мэй на рождественском балу. И, поверьте мне, Элли Мэй распространяет теперь ядовитые сплетни о вас по всему графству Глочестер. А теперь, радость моя, если вы освободите сразу всех рабов, одному Господу известно, что они могут выкинуть в отместку вам.

— Но почему же? — воскликнула Лиза.

— Разве вам непонятно? Здесь же круговая порука: либо всё, либо ничего. И вы окажетесь предателем благородного дела.

— Рабство — благородное дело?

— Да!

— Но что они мне могут сделать? Освобождать рабов законом не запрещается.

— Но закон запрещает белым женщинам спать с неграми.

Она уставилась на него.

— А я с ним и не спала, — негромко ответила она.

— Я это знаю, радость моя. Но наши присяжные могут заявить, что вы это делали, особенно если все влиятельные рабовладельцы начнут на них давить, а без этого, уверяю вас, не обойдется. Положение может приобрести очень мерзкий оборот. Как ваш адвокат и друг советую вам не высовываться. Может быть, можно освободить пару рабов в качестве рождественского подарка. А потом еще пару на будущий год. Но если вы сразу отпустите на волю триста рабов, у вас будут большие неприятности! Очень большие неприятности!

Нахмурившись, Лиза обдумала сказанное и пришла к выводу, что Билли, возможно, прав.

— Думаю, — произнесла она после некоторого молчания, — что не существует законов, которые препятствовали бы улучшению жизни рабов? Запрещали бы относиться к ним по-человечески?

— Ну, конечно, таких законов нет. Но на практике многие рабовладельцы поступают именно так.

— Хорошо. Я последую вашему совету. Боюсь, что вы правы. Но сообщите этому отвратительному мистеру Дункану, что с сегодняшнего дня он уволен. Пусть он и оба его сына убираются с этой плантации до рассвета, или я прикажу их выбросить отсюда. Подготовьте также бумаги о предоставлении вольной Чарльзу, тете Лиде и Дулси. Я даю им вольную хотя бы ради Рождества. Надеюсь, что вы проведете Рождество вместе со мной?

— О, с большой радостью, дорогая! И не будем вспоминать о постигшей вас утрате, — отозвалась Клемми.

Лиза опустила глаза при упоминании ее усопшего мужа. Увы, она не могла заставить себя горевать об этой потере.

— Тебе нравится это платье? — Леттис Белладон стояла перед зеркалом во весь рост в номере «люкс» отеля «Уиллард» в Вашингтоне. На ней было великолепное шелковое бальное платье. Декольте, отороченное вышивкой, открывало значительную часть ее пышной груди.

— Очень мило, моя дорогая, но нам надо торопиться. Не хотелось бы опаздывать на прием к сенатору Уитни. У него соберутся все, возможно, приедет сам президент.

Леттис взяла со стула шаль и набросила ее себе на плечи.

— Уверена, что прием пойдет блистательно, — заметила она, — если вообще в этом мерзком городе можно что-либо назвать блистательным.

— Мы должны быть снисходительными, дорогая. Нельзя же сравнивать Вашингтон с Лондоном или Парижем.

Направляясь к двери, Леттис рассмеялась.

— Это точно, нельзя. Здесь просто большая деревня с претензиями, если хочешь знать мое мнение. И я нигде не видела так ужасно одетых женщин, как жен местной знати в Вашингтоне.

— Не надо забывать, что Америка — один из самых быстро растущих рынков для нашего предприятия «Текстиль Белладона». И, конечно, мы не должны обидеть хозяйку, миссис Уитни. Ее брат выращивает один из самых лучших сортов хлопка в штате Миссисипи и продает его мне по очень выгодной цене.

— Ее брат также приставал ко мне с сальными предложениями, — сказала Леттис с видом опороченной добродетели, хотя в тот момент ее позабавило приглашение подвыпившего плантатора поехать к нему в имение, чтобы немного «порезвиться».

— Ну, сегодня мы об этом вспоминать не будем, — заметил Горас, отворяя дверь.

Горас и Леттис Белладоны приехали в Америку для осмотра ведущих магазинов одежды на Восточном побережье страны, а также для посещения крупнейших хлопковых плантаций. Они вышли из гостиницы и сели в экипаж.

— Езжайте к дому сенатора Уитни на улице… — назвал кучеру адрес Горас. Когда экипаж тронулся, Леттис обратила внимание на толпы черных бродяг возле гостиницы.

— Как ты думаешь, они рабы? — спросила она мужа.

— Вполне может быть, — ответил Горас, приглаживая свои пышные бакенбарды. — Насколько я разбираюсь в здешней ситуации, южане контролируют Сенат и Верховный суд, и, конечно, президент тоже демократ и относится пристрастно к рабовладельцам. Практически весь этот город принадлежит южанам.

За два дня пребывания в молодой Американской республике у Леттис создалось весьма нелестное представление об этой стране. Она осмотрела Капитолий. Зал Сената и круглый, красный с золотом зал Палаты представителей были уже отделаны, а большой мраморный флигель, который возводился уже семь лет, был почти готов. Леттис подумала, что все это производит довольно хорошее впечатление, хотя ощущение величия несколько снижалось за счет того, что территория Капитолия была замусорена кусками мрамора, валяющимися колоннами, досками, железными плитами и камнями, а также домиками для рабочих. Они проехали мимо департаментов почты и патентов, которые расположились по диагонали между Седьмой и Восьмой улицами. Она посмотрела на огромное здание казначейства на Пятнадцатой улице, строительство которого еще не закончилось. Ее позабавило небольшое кирпичное строение государственного департамента, которое выглядело так же скромно, как и департаменты армии и военно-морского флота, разместившиеся в старомодных постройках к востоку от Дома правительства. И она решила, что Белый дом проигрывал в роскоши, если его сравнивать, например, с Букингемским дворцом. Она слышала о том, что приемы в Белом доме при таком скаредном бюджете были так скромны, что даже не ставились цветы на обеденные столы. Люди без всякой радости принимали приглашения посетить Белый дом. Президент, уроженец Пенсильвании, вдовец, и его племянница, молодая мисс Хариет Лейн, выступали в качестве хозяев правительственного особняка. Хотя в народе мисс Хариет Лейн любили (новая песня «Послушай пересмешника» была посвящена ей), вашингтонское общество считало, что она жеманница и зануда. «Что за столица! — думала Леттис. — Что за страна!»

Их экипаж въехал на подъездную площадку претенциозного особняка с колоннами, который сенатор построил три года назад. Горас и Леттис вышли из экипажа. Ярко освещенный дом уже заполнили гости. Когда Леттис поднималась на крыльцо, она услышала звуки оркестра, наигрывавшего веселые мелодии «Дикси».

Белладоны находились в Вашингтоне всего два дня, но уже знали о напряженности в отношениях между политиками — северянами и южанами, сторонниками рабства. Эта напряженность распространилась также и на социальную жизнь. Росло число людей, которые приглашали либо только северян, либо только южан, в зависимости от своих убеждений. Однако несмотря на свои явные симпатии к рабовладельцам, сенатор Уитни и его родившаяся в штате Миссисипи жена все еще общались и с теми, и с другими, во всяком случае на социальных мероприятиях.

В центральном зале Белладонов встретил исполненный достоинства черный дворецкий, и они присоединились к другим гостям, которые двигались цепочкой, чтобы поздороваться с хозяевами. Леттис подумала, что Элли Мэй Уитни, конечно, была некрасива со своим большим носом и лошадиными зубами, но умелая горничная подкрасила ее внешность, и она выглядела вполне представительно в своем огромном платье из сатина в бледно-розовую полоску на зеленом фоне. «Довольно привлекательное платье, — думала Леттис. — Правда, Элли Мэй слишком обнажила свои костлявые плечи и плоскую грудь…» Но ее муж был олицетворением сенаторского достоинства со своими серебристыми волосами до плеч, в безупречно сшитом фраке. Леттис подумала, что он один из наиболее представительных американцев, которых ей пришлось до сих пор видеть. Наблюдая, как он ведет разговор и здоровается с гостями, она заметила, что он обладает профессиональным даром политика — умеет дать почувствовать своему собеседнику или собеседнице, что из всех людей на свете в данный момент его интересует только этот человек. Очарование так и распирало этого патриция, когда он, пожимая руки, улыбался и обращался своим музыкальным голосом с виргинским акцентом к богатым гостям — людям с большими связями, которые медленно проходили мимо него и его жены.

— Судья Кемпбелл из Верховного суда и миссис Кемпбелл! — громко выкрикнул молодой черный лакей, по всей видимости, получая огромное удовольствие от исполнения своих обязанностей. Он протянул серебряный поднос, на который гости клали приглашения (правда, прочесть фамилии он не мог, и гости должны были шептать ему на ухо свои имена). — Сенатор и миссис Слиделл из Луизианы! Мистер и миссис Белладон из Манчестера, Англия!

Когда Элли Мэй Уитни с улыбкой на тонких губах повернулась к Леттис, то замерла от удивления.

— Миссис Белладон! — воскликнула она с сильным южным акцентом. — Мой брат написал мне, какая вы хорошенькая, и он не ошибся. Но вы должны извинить меня, дорогая леди. Признаюсь, что я сначала приняла вас за кого-то другого. Да, да, вы так похожи на нее… Нет ли у вас родственников в Виргинии?

Леттис выглядела смущенной.

— Нет…

Элли Мэй повернулась к своему мужу:

— Пинеас, посмотри. Ну, разве миссис Белладон не вылитая копия Лизы Кавана?

Глаза Леттис расширились.

— Лиза? — повторила она. — Вы знаете женщину с таким именем, которая похожа на меня?

— Да, конечно. Пресловутая миссис Джек Кавана с плантации «Эльвира» в графстве Глочестер. Потрясающее сходство… С вами все в порядке?

Леттис смертельно побледнела и оперлась на руку своего мужа.

— У меня была сестра, которую звали Лиза. В прошлом году она пропала… никто не знает, куда она подевалась. Она убила моего отца.

Глаза у Элли Мэй полезли на лоб.

— Убила? — прошептала она.

Горас что-то шепнул жене на ухо, но Леттис выпрямилась и потрясла головой.

— Мой муж советует не говорить об этом, но это, конечно, не является секретом.

— Мы должны поговорить об этом, — быстро сказала Элли Мэй. — Подождите, пока не закончится представление гостей, и тогда мы встретимся в кофейной комнате. Гости пусть развлекаются сами, а эта новость слишком важна, чтобы откладывать разговор о ней. Убийство! Кто бы мог подумать?

Через двадцать минут Элли Мэй, сенатор, Горас и Леттис уединились в небольшой кофейной комнатке, изолированной от большой столовой. Элли Мэй закрыла двойные двери, потом повернулась к Белладонам, шелестя своей огромной юбкой.

— Расскажите мне все, — сказала она. В горящих зеленых глазах отразилась страсть к сплетням.

— Леттис, я не уверен, что ты поступаешь правильно, — нервно заметил Горас. — Не следует ворошить грязное белье твоей семьи…

— Моей семьи?! — огрызнулась Леттис. — Теперь это и твоя семья. И если Лиза скрывается в Америке, то тем более ее надо привлечь к суду. В конце концов, никакого нет сомнения в том, что именно она убила папу.

— Как?! — спросил сенатор Уитни.

— Она направлялась к мужчине, с которым завела шашни…

— Скандально, — прошептала Элли Мэй, которая сидела на плюшевом диване и ловила каждое слово.

— Ах, у Лизы всегда была кошачья мораль!

— Значит, слухи о ее связи с императором Франции подтверждаются.

— Императором Франции? — Леттис почувствовала замешательство.

— Пожалуйста, давайте не будем разбрасываться, — предложил сенатор Уитни. — Как же она убила своего отца?

— Ну, ночь была бурная. Она остановилась в коттедже арендатора, некоего Стрингера Макдафа. Как он рассказывает, он предложил ей переночевать в его доме. Но вскоре в коттедж заявился отец. Его предупредила местная повивальная бабка, сказав ему, что Лиза забеременела… Он сразу догадался, кто отец ребенка…

— Кто? — прервала ее Элли Мэй.

— Точно никто не знает, но я уверена, что это сделал уличный ловелас Адам Торн, который стал теперь графом Понтефрактом.

— Графом?

У Элли Мэй голова пошла кругом. Как и большинство состоятельных американцев, она питала страсть к английским титулам.

— Отец догадался, что Лиза отправилась в Понтефракт Холл, и погнался за ней. Увидев свет в окнах коттеджа, он зашел туда, чтобы спросить Стрингера Макдафа, не видел ли он Лизы. А она как раз оказалась там. Лиза бросила в отца керосиновую лампу, и он сгорел насмерть. А сама она исчезла. До сегодняшнего дня мы ничего о ней не слышали. Вы говорите, что теперь она миссис Джек Кавана? Кто он?

— Джек был одним из самых богатых плантаторов Юга США. С вашей сестрой он познакомился в Париже. Но его убил раб, который… — Элли Мэй пождала губы и взглянула на мужа.

Пинеас понизил голос:

— Говорят, хотя это не было доказано, что этот раб был любовником вашей сестры.

Леттис ахнула.

— Лиза… и раб.

— Да, скандал на всю Виргинию, — подтвердил сенатор. — К счастью, этого раба застрелили. Но ваша сестра выкупила его сына у рабовладельца в Кентукки, дала ему вольную и отправила его учиться в частную школу возле Бостона. Кроме этого, она строит новые дома для своих рабов и небольшую лечебницу для них. Она портит рабов, и другие рабовладельцы, включая и меня, по горло сыты ее чудачествами. Конечно, до сегодняшнего дня мы ничего не могли поделать с ней, разве что привлечь ее за связь с черным рабом. Но мы не хотели этого делать, боясь скомпрометировать весь слабый пол в глазах наших детей. Но если она разыскивается в Англии по обвинению в убийстве…

— Да, разыскивается, — твердо отчеканила Леттис. — Я никогда особенно не любила Лизу, но после всего, что она натворила, я совершенно не расстроюсь, если ее посадят в тюрьму. И мне наплевать, если это звучит не по-родственному! Но можно ли ее сдать властям Англии, чтобы там учинили над ней суд? Теперь она, наверное, американская гражданка, верно?

— Да, но мне кажется, что у нас с Великобританией имеется договор, по которому убийцы подпадают под выдачу, — объяснил сенатор. — Но если даже и нет такого документа, то в Вашингтоне можно все устроить. Здесь случайно оказался английский министр. Сейчас же пойду и переговорю с ним, с вашего разрешения.

Слегка поклонившись, сенатор вышел из комнаты. Он тем более хотел отделаться от Лизы, так как узнал о ее денежных переводах на Север в пользу аболиционистов.

Когда Лиза узнала, что стала одной из самых богатых вдов Америки, она обрадовалась. Она не была жадным человеком, хотя и страстно любила делать покупки, как всякая другая нормальная женщина. Но теперь она поняла также, что огромное влияние денег можно использовать на благо или во зло. Лиза решила резко изменить жизнь примерно трехсот рабов, имена, возраст, вес и цены на которых были записаны в журнале, как будто речь шла о скоте. Первое, что она сделала, доставив большое удовольствие хозяину обувного магазина в Ричмонде, — это заказала шесть сотен мужской и женской обуви различных размеров и раздала ее рабам. Рабы были поражены. Многие из них не знали даже, как надо завязывать шнурки. Потом она поручила Билли Девре съездить в Кентукки и выкупить сына Мозеса, как она и обещала. Семилетний Гавриил был здоровым, смышленым мальчиком. Билли заплатил за него восемьсот долларов, дал ему вольную, отвез его в Бостон, где определил в школу, которую открыли аболиционисты, чтобы обучать детей рабов, тайно убежавших с Юга по железной дороге или каким-нибудь другим способом. Затем она приступила к строительству. Теперь, когда Броувард провозил ее в открытом экипаже через квартал рабов, она с удовольствием поздравляла себя с тем, что ей удалось сделать до сих пор, хотя других дел был непочатый край. Десять кирпичных коттеджей уже сдали, заканчивалось строительство еще шести. Эти коттеджи были построены по образцам домиков для домашней прислуги на плантации «Эльвира». Они были чистыми, теплыми и комфортабельными. Более того, были построены отхожие места, и Лиза убеждала рабов содержать свои помещения в порядке. Несчастные люди, все время жившие в грязи, и не думали об этом, но Лиза проявила в этом деле настойчивость и стала добиваться успеха. Новый квартал, возникший в полумиле от старого, выглядел довольно опрятно.

У Лизы, конечно, не было иллюзий относительно огромности задачи, которую она поставила перед собой. Пытаться поднять жизненный уровень рабов от почти животного существования до такого состояния, чтобы они умственно и морально подготовились к возможному освобождению, — задача не из легких. Уволив мистера Дункана, она устранила физические ужасы рабства — порки и запугивания. Надсмотрщиком она сделала одного из рабов, интеллигентного вида молодого человека по имени Роско, который оказался природным вожаком — рабы его слушались. Но хотя и удалось устранить ужас, привычки двух столетий принудительной службы все же сохранялись. Она обнаружила, что большинство ее рабов не имели никаких целей. Им надо было говорить, что делать, подчас повторять по многу раз. Ее раздражало, что такая действительность точно совпадала со снисходительными стереотипами белых южан о том, что негры как дети, и она вынуждена была признать, что большинство ее людей сразу не смогут стать независимыми, не сумеют самостоятельно распорядиться своей жизнью.

Но одна вещь ей все-таки удалась, утешала она себя, когда карета покатила обратно по направлению к дому. Она теперь может без всякого опасения, безоружная ездить в негритянский квартал. И рабы начинали верить ей, хотя некоторые все еще ворчали. Если учесть степень их запуганности прошлой осенью, когда она впервые появилась здесь в качестве жены Джека, то надо было признать, что достигнуто немало.

Стоял теплый апрельский день, в воздухе пахло весной, когда она подъезжала к дому, который полюбила. Теперь, когда здесь не было больше ни Джека, ни мистера Дункана, природная красота этого места просто зачаровывала ее, хотя она должна была признать, что чувствовала себя все более одиноко. Единственными белыми, кто соглашался разговаривать с ней, были доктор Локвуд, ее личный врач, и Деври. Она заметила, что в последнее время даже их приезды стали более редкими. Хотя Клемми всегда находила отговорку, чтобы не приезжать на ужин, но Лиза задавалась вопросом: не оказывают ли другие белые все более сильное давление на них, такой нажим, который было не под силу выдержать даже Клемми. Лиза знала, что ее возненавидели за то, как она поступает со своими рабами. И хотя у нее и не было желания что-либо менять в своем поведении, брошенная всеми, она чувствовала себя довольно одиноко. По ночам ее молодое тело жаждало ласки, ее мысли снова и снова возвращались к Адаму. Господи! Как она тосковала по нему! Но Адам находился за тридевять земель, так что любовь к нему походила на любовь к призраку. Когда она клала руки на свой огромный живот, она знала, что, по крайней мере, к ней скоро присоединится его сын. Доктор Локвуд из Йорктауна говорил, что у нее со дня на день могут начаться схватки. Пусть Адам и женился на ком-то другом — она давно уже простила ему это, учитывая сложившиеся обстоятельства, но их кровь слилась воедино, и это было для нее главным.

— Броувар, кто это к нам приехал? — просила она, когда они подъехали к дому. У западного портика стояла черная закрытая коляска. Возле нее — двое мужчин в темных костюмах и черных шляпах.

— Не знаю, хозяйка.

Он натянул вожжи, карета остановилась.

— Миссис Кавана? — спросил мужчина с густой черной бородой.

— Да.

— Я — Марк Чаннон, судебный исполнитель, мадам. Вот мой значок. А это — мистер Эдгар Даунинг, юридический атташе британской миссии в Вашингтоне. Я взял на себя смелость, мадам, и велел вашим людям собрать в сумку кое-какие вещи. Вы поедете с нами в Вашингтон.

Лиза окаменела, уставившись на него.

— Зачем?

— Вас выдают Англии, миссис Кавана, — пояснил Эдгар Даунинг, — чтобы предать суду за убийство вашего отца, преподобного Хью Десмонда.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Нана Саиб, самостийный махараджа Битура, полулежал на диване и ложками поедал мармелад фирмы «Джеймс Кейлер и сыновья» из вазы и одновременно смотрел, как Лакшми, девушка-науч, томно исполняет танец живота. Несмотря на всю свою ненависть к англичанам, Нана Саиб пристрастился ко многим английским продуктам, включая мармелад. Его запущенный дворец располагался в небольшом городке Битур, в нескольких милях от реки Ганг и города центральной Индии Каунпура.

В комнату вошел дворецкий Нана Саиба, сложил свои ладони в традиционном поклоне и сказал:

— Ваше Высочество, приехал лорд Азимулла и просит принять его.

Нана Саиб сел, вытер губы, а Лакшми скромно прикрыла свою наготу вуалью. Поскольку Нана Саиб настаивал на том, что он является махараджей Битура, англичане официально не признавали за ним этого титула, хотя и потакали ему, чтобы он не шумел, то он произвел Азимуллу в «лорды», создавая тем самым свой «липовый» двор.

— Проси.

— Слушаюсь, Ваше Высочество.

Нана Саиб слез с дивана, застегнул камзол на своем довольно большом животе. Вскоре в комнату вошел Азимулла и поклонился. Его левое плечо было перевязано. Нана Саиб почувствовал, что его обычно спокойный доверенный слуга нервничает.

— Ну, — обратился он, — бриллиант у тебя?

— Хозяин, я — презренный пес, который больше не заслуживает, чтобы на него нисходила ваша благосклонность. Я хуже червя…

— Что случилось? — закричал Нана Саиб.

Азимулла подбежал к своему толстому хозяину, упал перед ним на колени и стукнулся головой об пол. Азимулла знал, как можно умиротворить Нана Саиба. Но он знал также, что находится в большой беде.

— О, Божество! Эта английская собака всех нас провела. Бриллианта не оказалось в банке Калькутты…

Нана Саиб схватил бамбуковую трость.

— А где же он?

— Видимо, он прятал его в особняке сэра Карлтона Макнера, в котором он провел ночь…

— Ты выпустил его из виду?! — взревел Нана Саиб и начал бить Азимуллу тростью по спине.

— Нет, нет, Ваше Высочество. Мы стерегли дом всю ночь напролет. Но во втором часу утра, перед рассветом, ворота распахнулись, и Торн Саиб вылетел из них на лихом скакуне…

— И вы его не остановили? — завопил Нана Саиб, еще сильнее колотя его тростью.

— Мы стали его преследовать, конечно, Ваше Высочество. Но арабские кони не такие быстрые, а жеребец Торна Саиба летел, как пущенная стрела. И вскоре он исчез из виду.

— Трус! Собака! — Нана Саиб продолжал ожесточенно бить тростью новоиспеченного «лорда». — Ездил ли ты в Лакнау? Ты же знаешь, что именно туда повез он этот бриллиант!

— Положение в стране из-за мятежа обострилось. В Лакнау пускают одних англичан. Поэтому я решил поступить умнее — приехать сюда. С вашего позволения, Лучезарный, осмелюсь сказать: захват большого бриллианта теперь не так важен, как возможный захват самой Индии.

Нана Саиб замер, тяжело дыша, с его круглого лица стекал пот.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У меня есть новости, сэр. Бахадур Шах согласился стать предводителем восставших, но, как вы знаете, этот старый маразматик не может так вдохновить сипаев, как это можете сделать вы.

Нана Саиб отер лицо рукавом.

— Ну? И что ты предлагаешь?

Азимулла приподнял голову от пола, чтобы взглянуть на Нана Саиба. Вся его рубашка была в крови.

— У Каунпура стоят четыре национальных полка, — продолжал Азимулла. — Первый, пятьдесят третий и шестьдесят шестой полки национальной пехоты и второй полк кавалерии. В общей сложности около трех тысяч солдат. На каждого европейца там приходится по десять индусов…

— Да-да. Я это знаю, — прервал его Нана Саиб. — Ими командует генерал-майор Уилер.

— Верно, Лучезарный. Но прошел слух, что генерал Уилер боится. Все ангрези боятся, находясь в таком меньшинстве. Но генерал Уилер доверяет вам. Если вы поедете в Каунпур и предложите ему свое содействие, сделаете вид, что вы его друг, мы сможем проникнуть в центр города и захватить руководство над мятежом. А когда мы захватим Каунпур, то сможем потом взять Лакнау и Дели. И тогда вся Индия станет вашей.

На лице Нана Саиба появилась улыбка. Может быть, Азимулла подвел его с Адамом и бриллиантом, но ловкий помощник сейчас показал ему, как стать во главе большого мятежа.

— Да, — мягко отозвался он, — именно так и надо поступить. Мы превратимся в червоточину в яблоке ангрези. Индия! Она станет моей! — Он потряс кулаком. — Встань, лорд Азимулла. С рассветом мы выезжаем в Каунпур.

Азимулла поднялся на ноги.

— Что случилось с твоим плечом?

— Меня задела пуля Торна Саиба.

— Мы посчитаемся с Торном Саибом. Ты прав: Индия гораздо важнее большого бриллианта. Но скоро мне будет принадлежать и то и другое.

Адам скакал на Занзибаре. Перед ним и Эмилией поднимались клубы красной пыли, закрывая пылающее жарой небо.

— Кто-то приближается, — сказал он, прикрывая глаза рукой. Солнце палило нещадно. Воздух прогрелся до сорока градусов. — Похоже на пару дюжин туземцев.

— Это наше первое настоящее испытание, — сказала Эмилия, оглядываясь по сторонам. Они находились посередине выжженной равнины, почти совершенно лишенной растительности. — Здесь не спрячешься. Запомните: вы сорвали себе голос.

Они двигались по Великой магистрали длиной в полторы тысячи миль, которая разрезала всю Индию по диагонали — от Калькутты на юго-востоке до Пешавара, возле северо-западной границы с Афганистаном. Пока у них все шло довольно гладко. Как и условились, Эмилия встретила Адама возле Барракпора. Приехав в город, они обнаружили, что гарнизон разбежался, а загородный дом генерал-губернатора разграблен. Жители города рассказали Эмилии, что из-за распространяющегося мятежа лорд Каннинг с охраной решил оставаться в Калькутте и оттуда руководить сопротивлением восстанию. Хотя Адам первоначально думал передать бриллиант лорду Каннингу, чтобы не подвергать Эмилию опасностям, теперь он считал, что у него нет другого выхода, как продолжать двигаться в Лакнау. Азимулла и его бадмашес могли появиться в любой момент, поэтому остаток дня они гнали лошадей во весь опор по Великой дорожной магистрали. Отдохнули только после захода солнца в небольшой низине недалеко от дороги, где чахлые деревца дали им ненадежное укрытие. Вечером они услышали топот копыт. Мимо проскакала группа всадников.

— Это Азимулла, — шепнул Адам Эмилии. И действительно, это был Азимулла, направлявшийся в Битур.

Когда отпала угроза встречи с подонками Нана Саиба, беспокойство Адама за Эмилию начало ослабевать. Неловкость, с точки зрения правил приличия, от того, что он путешествует вдвоем с юной девушкой, пропала, когда они спокойно поехали по просторам Индии. Несомненно, родители Эмилии просто умирали от беспокойства за репутацию дочери, но Адам и не собирался воспользоваться удобным случаем, чтобы совратить ее. Ирония заключалась в том, что хотя он пошел на сближение с Лакшми, девушкой-науч, без всяких раздумий, Эмилия — молодая английская барышня — была для него поистине неприкасаемой…

Когда группа туземцев приблизилась к ним, Адам предложил:

— Давайте съедем с дороги и пропустим их.

Съехав с дороги, они остановились, но бородатый мужчина, по-видимому вожак, поднял руку и натянул поводья своей лошади. Остановилась вся ватага, подняв новые клубы пыли. Адам заметил, что они были хорошо вооружены ружьями и саблями. На некоторых была форма национальных солдат, хотя они оторвали знаки различия, и Адам понял, что это мятежные сипаи.

Вожак обратился к ним на хинди. Адам показал на свое горло, потом на Эмилию. Она ответила на хинди. На мгновение наступило молчание. Вожак подозрительно смотрел на Адама, который несколько раз кашлянул. Потом бородач подъехал к Адаму вплотную и, приставив саблю к его груди, опять начал что-то тараторить на хинди. Эмилия отвечала ему, гневно возвысив свой голос. Мужчина наклонился и провел пальцем по щеке Адама. Несомненно, он пытался удостовериться, не перекрашена ли она. Потом он схватил Адама за шиворот, порвав на нем рубашку, — обнажилась часть его груди. Он внимательно рассмотрел грудь Адама, и тот поблагодарил Господа и предусмотрительность Лакшми, которая покрыла краской все его тело.

Мужчина ухмыльнулся. Он повернулся к спутникам, что-то крикнул и вонзил шпоры в бока лошади. Ватага рванула дальше, оставив Эмилию и Адама в облаках пыли.

— Он думал, что вы ангрези, потому что не разговариваете, — объяснила Эмилия. — Если бы ваша краска не оказалась столь замечательной, они бы прикончили нас обоих.

Адам стер пот со своего лба.

— Я обязан вам своей жизнью, — сказал он.

Она взглянула на него и заметила:

— Я не позволю вам забыть про это.

— Расскажите мне о своей жене, — попросила Эмилия на следующий вечер, съев дахи бара, которое они купили у уличного торговца в соседнем городишке Султанпуре, в центральном штате Индии Уттар Прадеше. Эмилия и Адам сидели в роще чинар и ужинали при свете луны. Было почти десять вечера. Лошадей они привязали к одному из деревьев.

— О моей жене? — повторил Адам, заканчивая свою порцию дахи бара — смеси бобов, йогурта, специй, сдобренных манго, — завернутой в большие листья. — Почему это вас заинтересовала моя жена?

— Ясно почему — меня интересуете вы. Красивая ли она?

— Сибил? Да, она красавица.

— Вы любите ее?

— Ну, Эмилия… Думаю, что это слишком личный вопрос.

— При сложившихся обстоятельствах не могу себе представить, какой вопрос не носит личного характера!

— Вы в чем-то правы. Давайте скажем так: думаю, что моя жена — настоящая дама, женщина утонченная и благородная.

— Но вы не ответили на мой вопрос. Любите ли вы ее?

Адам вздохнул.

— Я восхищаюсь ей, — наконец произнес он. — Я уважаю ее. Меня даже влечет к ней.

— Но любите ли вы ее?

— Я… Нет, — наконец сознался он. — Нет, думаю, я не люблю ее.

— Тогда почему же вы на ней женились?

— Женщина, которую я действительно люблю, куда-то пропала. Боюсь, что я потерял ее навсегда.

— Кто она такая?

— Девушка, которую я знал с раннего детства. Очень дорогой и близкий мне человек. Поверьте мне, Эмилия, я не горжусь тем, что сделал. Я женился на Сибил, будучи уже влюбленным, и она это знает. Думаю, что это ее ужасно задело. И виноват в этом только я. Единственное, что я сделаю, когда возвращусь в Англию, — это постараюсь как-то вознаградить ее за это.

Эмилия испытала чувство удовлетворения. Если Адам не любит свою жену, что она и подозревала, тогда за него можно побороться. И ничего на этом свете Эмилия Макнер не хотела больше, чем любить Адама Торна.

На следующее утро они продолжили путь в Лакнау, пытаясь преодолеть как можно большее расстояние в прохладные часы. Но не проехали они и сорока минут, как натолкнулись на вызывающее ужас свидетельство того, что могло бы накануне произойти и с ними. Они проезжали через жаркую, пыльную равнину Уттар Прадеша, когда увидели в небе стаю стервятников. Когда они подъехали к перевернутой на бок карете, Адам предупредил ее:

— Это зрелище может быть не из приятных.

На вымазанном сажей лице Эмилии был ужас. Они подъехали поближе и увидели на земле рядом с каретой растерзанные тела. Лошадей не было.

— Не смотрите, — предупредил Адам.

— Нет, я хочу посмотреть.

Стервятники, которые клевали один из трупов, теперь расправили широкие крылья и взлетели в воздух. До Адама донесся отвратительный запах. Они подъехали достаточно близко, чтобы насчитать четыре трупа, на которых гнездились кучи черных мух. На спине лежала англичанка примерно тридцати лет, глаза безжизненно уставились на солнце, горло перерезано, кровь залила черный сатин. Рядом с ней лежала женщина помоложе, возможно сестра или соседка, которая спасалась от насилия. У нее были отрезаны нос, уши и груди. Рядом с ними лежали тела двух детей — мальчика и девочки, — возможно, семи или восьми лет, одетые в богатые одежды. Обе светловолосые головки детей были отсечены.

— Господи милостивый, — прошептала Эмилия.

— Я бы не удивился, если бы узнал, что все это сделала шайка вчерашних бандитов, — заметил Адам. Он вспомнил взгляд вожака, когда тот провел пальцем по его щеке.

— Да, — подтвердила Эмилия. — С нами могло случиться… то же самое.

Над ними бесшумно кружили стервятники.

— Грязные побирушки, — выругался капитан Бентли Брент из пятьдесят третьего туземного полка пехоты. Здоровяк с бородой, кадровый офицер, который приехал в Индию вместе с Адамом на «Юпитере», стоял на крыше одного из армейских бараков и рассматривал через бинокль пламя и дым, поднявшиеся над Каунпуром в миле от военного городка. — Они жгут европейские кварталы.

— Да, и одному Господу известно, что они делают с европейцами, капитан, — отозвался лейтенант Ангус О'Гилви, белокурый уроженец Глазго, который стоял рядом и тоже смотрел в бинокль.

— Проклятый Уилер! — воскликнул Брент. — Ну, разве можно было довериться Нана Саибу. Позволить ему и его проклятым головорезам взять под охрану казначейство только потому, что у нас мало людей… Я сказал ему, что он помещает раковую опухоль прямо в кишечнике Каунпура.

Час назад пришло сообщение о том, что Нана Саиб перешел на сторону мятежников в Каунпуре, предал генерала Уилера и англичан, которым он лживо клялся в верности. Укрепленный военный городок состоял из двух главных казарм красного кирпича, каждая вместимостью по сто человек. Одна казарма была с покатой крышей, другая, на которой стояли Брент и О'Гилви, — с плоской, выложенной плитками. Наряду с несколькими другими хозяйственными зданиями, в городке виднелись несколько незаконченных бараков, окруженных хлипкими лесами из бамбука. Весь городок был окружен рвом и четырехфутовым земляным валом, работы на котором еще не были завершены. Городок разбили на открытом месте, на песчаной равнине, к востоку от Каунпура, примерно в миле от реки Ганг. Все в Каунпуре знали, что город находится на грани бунта, и поэтому слабо укрепленный военный городок, открытый со всех сторон и законченный лишь наполовину, считался самым ненадежным местом для европейцев. В течение нескольких дней из Каунпура шел поток людей, ищущих безопасности в бараках военного городка. Мужчины, женщины и дети, неся с собой посильное количество провианта, теперь забили бараки, надеясь отсидеться здесь во время мятежа под защитой индийской армии — или тех ее остатков, которые еще сохранили лояльность. В качестве одного из старших офицеров городка Бентли Брент наблюдал за толпами сбитых с толку, запуганных людей, которые тянулись по равнине под безжалостно палящим солнцем, и предчувствовал неладное. Он знал генерала Уилера как удивительно благодушного человека, который передал Нана Саибу не только казначейство, но и сделал запасы всего на двадцать пять дней. Он был уверен, что «неприятности» дольше не продлятся. Жена генерала была из местных жительниц, и это создавало у него фальшивое чувство безопасности. Бентли Брент определенно считал Уилера круглым идиотом.

В Каунпуре на главной улице города Кандни Чоук Нана Саиба приветствовали как героя сотни туземных жителей. «Нана Саиб! Нана Саиб!» — скандировали они снова и снова, водоворотом кружась вокруг его коня, поднимая вверх сжатые кулаки, а чаще всего ружья и сабли. На жаркой, забитой народом улице попахивало бойней. Торговцы шелком и серебром, магазины которых выходили на Кандни Чоук, стояли в дверях своих лавок или под навесами витрин, и кричали вместе с другими. Нана Саиб, одутловатое, вспотевшее лицо которого разгорелось от возбуждения, помахал руками, призывая к тишине. Через некоторое время шум несколько стих, и он смог говорить.

— Пришло время, — заорал он, — снова объявить священную Индию нашей землей. — Рев одобрения. — Пришло время, — продолжал он, — прогнать шакалов опять в Англию или отправить их к праотцам!

— Смерть им! Смерть! — взревела толпа, многие участники которой все еще оставались в форме индийской армии, хотя большинство сорвали знаки принадлежности к пехоте или кавалерии, а также свои колодки и медали. Бывший сержант с устрашающими усами выскочил из магазина, таща за собой португальского торговца, который безуспешно пытался вырваться из рук сипая.

— Нана Саиб! — завопил торговец, которому можно было дать лет сорок и который был таким же толстым, как самостийный махараджа Битура. — Вы знаете меня, Нана Саиб! Я продавал вам английский мармелад, который вы так любите! Спасите меня, великий человек!

Нана Саиб, сидевший на коне, скосил глаза на кричавшего.

— Да, я знаю тебя, — крикнул он в ответ. — И признаюсь, что люблю английский мармелад. Но клянусь именем богини Кали, что с этого момента никогда больше не притронусь и английскому мармеладу, не возьму в руки английское мыло, не куплю какие бы то ни было английские продукты, пока не сдохнет последний англичанин в Индии, включая их женщин и детей. Смерть им всем! Что же касается тебя, португальская собака, — прощай!

Он провел пальцем по своему двойному подбородку. Толпа загоготала и засвистела, когда сипай выдернул из ножен свою саблю и тут же рассек горло торговца, который свалился замертво, обдав мундир убийцы своей кровью.

— Смерть! — взвизгнул Нана Саиб, потрясая кулаком. — Смерть неверным!

— Смерть всем неверным! — эхом отозвалась толпа.

— А теперь отправимся в военный городок и перебьем там всех английских шакалов!

— Нана Саиб! Нана Саиб! Нана Саиб!

Скандирующая толпа рванула вперед, людской поток потек по Кандни Чоук, как прорвавшая плотину река устремляется в пропасть ущелья.

В отличие от Каунпура, который был построен сравнительно недавно как пункт расположения гарнизона Ост-Индской компании и был лишен каких-либо достопримечательностей, огромный город Лакнау, расположенный примерно в восьмидесяти милях к востоку, олицетворял архитектурную и историческую ценность. Адам и Эмилия, сидя на конях, осматривали панораму этого города, насчитывавшего свыше шестисот тысяч жителей, который раскинулся на территории в двенадцать квадратных миль по берегам реки Гунди. Они оба были просто ослеплены представшей перед их глазами красотой. Открывшиеся холмы венчались великолепными дворцами, храмами и минаретами, сверкавшими золотыми с голубым куполами.

— Папа говорил, что Лакнау является колыбелью сипаев, — сказала Эмилия, — потому что многие из них родом из Оудха.

— Что за Оудх? — спросил Адам, сгоняя муху со своего носа.

— Когда-то так называлось королевство — Королевство Оудх, а Лакнау был его столицей. Но в прошлом году мы его аннексировали и выкинули короля и всю его семью из дворца, который, по словам отца, королю совершенно не нравился.

— Могу себе представить.

— Теперь этот город стал столицей Уттар Прадеша. Посмотрите-ка на эти великолепные ворота.

Она указала на огромные желтоватые ворота, весьма величественного вида. Центральная арка, соединявшая два стройных минарета, взметнулась на высоту в шестьдесят футов. Все это было окружено красноватой зубчатой стеной, протянувшейся вокруг всего города. Это были Римские ворота, или, по-местному, Руми Дарваза, которые были точной копией ворот в Стамбуле.

— Вы говорили, что главным комиссаром здесь является сэр Генри Лоуренс, — напомнил Адам. — Можно ли ему доверять?

— Ах, уверена, что можно. Папа говорил, что он праведный христианин.

— Существует немало праведных христиан, которым я бы не доверился.

Эмилия с удивлением взглянула на него.

— Неужели вы это говорите серьезно?

— Конечно. Кто затеял здесь всю эту заваруху? Ваш отец говорил, что это дело рук христианских миссионеров, и, думаю, он прав. Мы, англичане, поступаем неправильно, что стараемся навязать свою религию индусам. У них много своих собственных отличных конфессий, и большинство из этих вероучений древнее христианства.

Она заколебалась с ответом.

— Я не знаю, к какой конфессии отношусь сама, — наконец вымолвила она грустно. — Однако давайте поедем и узнаем, сможем ли мы повидать сэра Генри. Может быть, следует заручиться его помощью, когда мы возвратим этот бриллиант.

Они спустились с холма по направлению к городским воротам.

Великая магистраль обычно была заполнена караванами, купцами, солдатами и путешественниками, но на этот раз грязная дорога была удивительно пустынной. Адам хранил молчание, потрясенный ослепительной красотой Лакнау. Этот город не шел ни в какое сравнение с Лондоном.

Ворота охранялись дюжиной английских солдат, половина из них на конях. Когда приблизились Адам и Эмилия, один из них взял ружье наизготовку и крикнул:

— Стой! Туземцев не впускаем и не выпускаем из города, если у вас нет документов, подписанных комиссаром.

— Мы не туземцы, — сказал Адам. — Я граф Понтефракт и прошу аудиенции у сэра Генри Лоуренса.

Солдаты рассмеялись.

— Этот черномазый думает, что он светлый граф, — загоготал один из солдат. — Какая наглость!

— Давай, давай, — поддержал его другой. — Почему бы тебе не назваться герцогом? А может быть, его сиятельством, как насчет этого титула?

— Но он действительно граф, — гневно крикнула Эмилия, сорвав с себя тюрбан и позволив рассыпаться своим золотистым локонам. — А я дочь сэра Карлтона Макнера из Калькутты и Даржилинга. И попрошу вас вести себя прилично!

Солдаты вперились взглядами в ее золотистые волосы, и с их лиц тут же слетели ухмылки.

— Тогда почему вы одеты как туземцы? — спросил сержант, который явно был за старшего.

— Именно это мы и хотим объяснить сэру Генри, — пояснил Адам. — Уверяю вас, я действительно граф Понтефракт.

Его позабавило, как резко изменилось поведение английских солдат. Как меняется погода от перемены ветра, так и их отравленные классовыми предрассудками души тут же склонились перед титулом. Сержант знаком приказал опустить ружья, потом четко отдал честь.

— Простите, милорд, — произнес он, — но обстановка здесь не совсем спокойная. Мы вынуждены принимать меры предосторожности. Но я слышал, что граф Понтефракт находится в Индии, поэтому добро пожаловать в Лакнау. Садбури!

— Слушаю!

— Проводи его светлость в резиденцию.

— Слушаюсь!

Один из конных солдат отдал честь и, дернув уздечку, тронул свою лошадь.

— Прошу следовать за мной, милорд, — любезно произнес Садбури и въехал в ворота. Эмилия опять прикрыла свои волосы тюрбаном и вместе с Адамом поехала вслед за Садбури через ворота в город. За воротами шла обычная жизнь, но Эмилия заметила, что местные жители бросали па Садбури злобные взгляды. Из своего закутка вышел лавочник и что-то прокричал на хинди.

— Что он сказал? — спросил Адам.

— Он крикнул солдату, что тот подохнет через неделю, — ответила Эмилия.

— Находиться здесь противно, — мрачно заметил Садбури. — В этом можно не сомневаться. Они говорят, что если Нана Саиб захватит военный городок в Каунпуре, то двинется сюда.

— Нана Саиб? — переспросил Адам. — Он уже в Каунпуре?

— Говорят, милорд. Этот мерзкий побирушка — прошу прощения, мисс, — этот побирушка предал генерала Уилера и перешел на сторону мятежников. Теперь он и его бадмашес осадили военный городок, где нашли укрытие подданные английской королевы. Говорят, что их положение отчаянное при такой жаре, отсутствии воды и небольших запасах продовольствия. Наши соотечественники гибнут там, как мухи, а трупы сбрасывают в колодцы, поскольку нет места для их захоронения. Трупы начинают мгновенно разлагаться в этом дьявольском климате. Опять прошу вашего прощения, мисс.

Адам подумал, что Нана Саиб создает себе репутацию самого большого злодея в истории Англии. Но не мог не понимать, что одновременно Нана Саиб выглядит героем в глазах индийцев.

Они проехали мимо великолепной усыпальницы Бара Имамбара, возведенной в восемнадцатом столетии королем Оудха Навабом Асафуд-Даулой. Миновали красивый королевский дворец, называвшийся Сердечная Отрада, или, по-местному, Дил Куша, в котором величаво расхаживали павлины. По мере продвижения к резиденции путешественникам встречались только местные жители.

— Куда подевались европейцы? — спросил Адам Садбури.

— Прячутся, — услышал он краткий ответ.

Резиденция, построенная в 1780 году, представляла впечатляющее здание с видом на реку Гунди, окруженное банкетным залом для британских официальных лиц и солдат, церковью, учреждениями, магазинами, конюшнями и частными домами. В этот анклав — а на деле целый город внутри города — можно было попасть только через сводчатые ворота и караульную, известные под названием Сторожевые ворота Бейли. При подъезде к воротам Адам увидел дюжину закованных в кандалы заключенных, рывших траншею вокруг стен резиденции, которые просто ощетинились пушками. Адаму не было необходимости спрашивать, зачем рыли траншею.

За стенами резиденции картина была прямо противоположной по сравнению с Лакнау: Адам видел только белые лица, если не считать иногда мелькавших слуг. Более того, если отбросить в сторону невыносимую жару, можно было подумать, что находишься в Англии, потому что все выглядело, как в Европе: горшки с цветами, опрятно расставленные на верандах, кружевные занавески на окнах небольших домиков. Садбури проводил их до центрального здания и передал там лейтенанту. Молодой офицер провел их через залы с высокими потолками, в которых находилось много чиновников. Они с любопытством и враждебностью посматривали на «индусов». Наконец они пришли в приемную комиссара, где их приветствовал полковник Перкинс. Перкинс, на минутку заглянув в кабинет своего начальника, тут же возвратился и знаком предложил им войти.

— Сэр Генри, — объявил он, — граф Понтефракт и мисс Эмилия Макнер.

Сэр Генри поднялся из-за своего огромного письменного стола, над которым висел портрет королевы Виктории в полный рост, обошел стол, чтобы за руку поздороваться с Адамом. Хотя офицеру, получившему недавно ранг бригадного генерала, был всего пятьдесят один год, он выглядел значительно старше: его суровое лицо, изрытое морщинами и покрытое темным загаром, было окаймлено длинной черной, почти патриархальной бородой.

— Добро пожаловать, милорд, — приветствовал он Адама. Потом с любопытством посмотрел на Эмилию. — А это, значит, дочка моего друга сэра Карлтона? — протянул он. — Знает ли он о том, что вы разъезжаете по Индии переодетой в костюм туземки?

— Нет, не знает. А если бы узнал, то его бы хватил апоплексический удар. Но, видите ли, лорд Понтефракт не говорит на хинди, а я говорю. А когда вы узнаете, зачем мы приехали в Лакнау, то, думаю, согласитесь с тем, что для меня было важно помочь ему.

Через некоторое время сэр Генри неотрывно смотрел на огромный бриллиант, который Адам достал из своего пояса.

— «Глаз идола», — прошептал он, взяв драгоценный камень. — Конечно, я знаю историю о вашем прадеде — кто ее не знает? И вы возвращаете его в храм?

— Совершенно верно. Хотя, может быть, во время мятежа это и не совсем своевременно.

— Наоборот. Это принесет нам большую пропагандистскую выгоду. Конечно, как христианин я с сожалением отношусь к этим языческим конфессиям. Но несомненно, новость о том, что англичанин возвратил драгоценную реликвию Индии, может изменить антианглийские настроения, которые сейчас очень усилились. Если вы позволите, милорд, то я телеграфом попрошу лорда Каннинга распространить эту новость по всей Индии. А пока что я выставлю особую охрану у храма для защиты драгоценного камня, хотя мало кто из индусов рискнет навлечь на себя гнев Кали осквернением храма. Это просто невероятно! Не согласитесь ли вы и мисс Макнер быть моими гостями?

— Спасибо. И если это возможно, я хотел бы лично возвратить этот бриллиант в храм. Таким образом я до конца исполню волю моего деда.

— Это вполне понятно. Во избежание неприятностей мы отправимся в храм в полночь, когда большинство туземцев спят.

Потом Адам будет вспоминать об этом как об одной из самых ярких страниц своей полной приключений жизни, где соединились вся прелесть, таинственность и зловещее величие Индии. Сначала по темным улицам Лакнау быстро проехала процессия: карета с Адамом, Эмилией и комиссаром сэром Генри, окруженная дюжиной офицеров на конях из тридцать второго полка, единственного европейского соединения, расквартированного в Лакнау (Адам узнал, что «надежный» полк по какой-то таинственной причине был размещен в полутора милях от стен города, а менее «надежные» национальные полки сосредоточены ближе к резиденции). Потом прибытие в темный храм Кали, который освещался только четырьмя факелами в руках английских офицеров в красных мундирах и фонарями от кареты сэра Генри. Они все вышли из кареты. Адам взглянул на темные стены храма, на его башни. В прыгающем свете факелов многие изваяния фигур на фасаде храма, казалось, двигались, нагоняя жуть.

Вся группа во главе с сэром Генри вошла в храм, внутренняя часть которого представляла собой нагромождение каменных колонн, все с густой резьбой, показывающей сцены из жизни Вишну и других индийских богов. Адам знал, что индуизм является одной из наиболее развитых религий, что индусы могут веровать как в одно какое-либо божество, так и во все божества, или не верить ни в одного божка из несметного количества божеств индийского пантеона. У этой религии не было единого основателя, наподобие Иисуса или Будды, не было и «священных книг» типа Библии, хотя индусы могли рассматривать в качестве своих «библий» такие книги, как Ригведа, Упанишады или Бхагавадгита. Возможно, огромная популярность этой религии зиждилась на ее невероятном разнообразии в Индии: ее мог исповедовать кто хочет и как хочет. Как бы там ни было, страстные проявления религиозных чувств находили свое выражение в изобильной резьбе на колоннах, некоторые сцены из которых, как заметил Адам, носили чрезмерно эротический характер, просто граничивший с порнографией. Он взглянул на Эмилию, но ее эти картины совершенно не шокировали, потому что она не понимала, чем же в действительности занимались эти изображенные фигуры людей.

Приблизившись к огромной статуе богини Кали, Эмилия с Адамом вздрогнули от страшного впечатления, которое произвела на них эта огромная, нависшая над ними каменная женщина с красным языком, горчащим изо рта, искаженного отвратительной гримасой. Ее туловище было черным, груди обнажены. Две из ее четырех рук держали меч и отсеченную голову, две другие руки были протянуты ладонями вверх в жесте благословения и защиты, так как Кали была не только богиней смерти, она была также богиней-матерью, могущей проявить нежность.

— Согласно преданию, — сказал сэр Генри, — бриллиант она держала в нижней левой руке.

У постамента статуи было четыре каменных ступеньки. И вот Адам медленно поднимается по ним, не сводя своих глаз с глаз богини, нависшей над ним всей своей громадой. Эмилия, сэр Генри и английские офицеры молча наблюдали за ним. Когда Адам поднялся на верхнюю ступеньку, он поднял руку с огромным бриллиантом, который радужно переливался в отсветах факелов.

— Сто лет назад, — звонкий голос Адама эхом отдавался в каменном помещении, — мои прадед похитил бриллиант из этого священного места. Теперь я возвращаю его на законное место и прошу прощения у великой богини Кали за святотатство своего предка.

Он опустил бриллиант в руку богини, на мгновение прикоснувшись к ней. Немного помолчал и сошел со ступенек.

— Хорошо исполнено, милорд, — похвалил сэр Генри. — А теперь вернемся в резиденцию и поужинаем. Вы с такой страстью произнесли «великая богиня Кали», что я чуть ли не подумал, что вы верите в нее.

— Может быть, и верю, — тихо сказал Адам.

Пораженный сэр Генри нервно рассмеялся.

— Смотрите! — крикнула Эмилия.

Проскользнув мимо их ног, огромная змея обогнула постамент статуи и исчезла во тьме храма.

— Телеграмма из Каунпура, сэр Генри! — Подав комиссару телеграмму, младший офицер молодцевато отдал честь, повернулся и печатным шагом вышел из офицерского банкетного зала резиденции.

Эта сцена произошла часом позже, и хотя был уже час ночи, Эмилия и Адам были в таком возбужденном состоянии после возвращения бриллианта, что оба совершенно не хотели спать. Жара спала, и они жадно поглощали смесь йогурта, специй и ломтиков яблок. В банкетном зале за деревянными столами можно было разместить двести человек, но теперь в нем было почти пусто, если не считать группы людей, посетивших храм. Дюжина молодых английских офицеров ела с большим аппетитом, наливая из серебряных жбанов большие порции пива. На столе гордо красовались образцы посуды полка: серебряные кувшинчики, бокалы, изящные светильники, серебряные супницы, серебряные чаши для пунша — все предметы, начищенные до блеска, сверкали при огнях свечей, доказывая незыблемость Британской империи, ее силы и богатства.

— Бойня! — воскликнул сэр Генри, взглянув на телеграмму. — В Каунпуре учинили кровавую бойню! Это телеграмма от старшего офицера, оставшегося в живых, от капитана Брента…

— Бентли! — подсказал Адам.

— Правильно. Как вы знаете, войска Нана Саиба осадили военный городок и уморили голодом чуть не всех его обитателей. Среди них много женщин и детей. Генерал Уилер — его сыну оторвало голову снарядом — наконец согласился заключить перемирие, и Нана Саиб обещал пропустить гражданское население без помех. Когда женщины, дети и раненые направлялись к Гангу, чтобы погрузиться на лодки и отплыть в безопасное место в Аллахабад, этот зверь Нана Саиб приказал своим людям атаковать их! В англичан стали стрелять, рубить их саблями, топить в реке… — Обычно флегматичный голос сэра Генри задрожал. — Генерал Уилер был жестоко убит, так же как и капеллан Монкриф, читавший молитвы из Библии. Воды Ганга окрасились кровью англичан, джентльмены. Давайте молча помолимся за души убиенных.

Сэр Генри зажмурил глаза, которые наполнились слезами. То же сделали Эмилия и офицеры. Адам сидел с открытыми глазами, пытаясь осознать значение сказанного. Когда сэр Генри закончил молиться, он поднял голову. На его лице был гнев.

— Джентльмены, — заявил он. — Клянусь, что за каждую каплю английской крови, которая была пролита, мы отомстим галлонами индийской крови!

— Отомстим! — воскликнул молодой офицер, вскочив на ноги. — Отомстим за бойню!

— Перебить черномазых!

— Месть!

— Отомстим за Каунпур!

— Смерть черномазым!

Присутствующие в зале клокотали ненавистью. Адама переполняло сострадание и к англичанам, которых уже перебили, и к индусам, которые будут перебиты. Вдруг он сообразил, что надо делать. Он встал и поднял руки, призывая к тишине.

— Сэр Генри, — обратился он к комиссару — думаю, что знаю, как можно выкурить Нана Саиба. Остались ли у вас cunau, которым вы доверяете?!

— Немного есть.

— Если вы мне дадите десять человек, то, думаю, через несколько дней я доставлю вам Нана Саиба — живого или мертвого — и, возможно, этот мятеж можно будет загасить прежде, чем пострадают другие.

— Ну, милорд, думаю, что десять человек я наберу. Но как вы хотите этого достичь?

— Я расскажу вам это после того, как добьюсь успеха.

Он почувствовал, как за рукав его дернула Эмилия, и оглянулся на нее.

— Дорогой Адам, а мне можно?

Со стороны английских офицеров послышались смешки при виде темнолицей служанки, которая назвала Адама «дорогой». Но Эмилия была не из тех, кто прощал насмешки над собой. Повернувшись к ним, она горячо сказала:

— Хотела бы знать, что вас так позабавило, джентльмены? Адам мне дорог! Я полюбила его и… — Она замолчала, ужаснувшись сказанному. Адам опустил руки на ее плечи.

— Эмилия, я уже и так подверг вашу жизнь опасности. Нет, вам нельзя ехать со мной. Мы должны вернуть вас родителям в целости и сохранности…

— Завтра в Калькутту выезжает караван женщин, — объявил сэр Генри. — У них будет надежная охрана. Мисс Макнер может поехать с ними.

— Нет! — воскликнула она. — Я хочу поехать с Адамом. — Она сбросила с головы тюрбан и тряхнула своими золотистыми кудрями. Офицеры, которые до этого не догадывались, что это за темнокожая красавица, замерли. Она умоляюще посмотрела на Адама: — Возможно, я сделала глупость, сказав, что люблю вас, — негромко произнесла она. — Мама упадет в обморок, если узнает об этом. Но это правда, и я не стыжусь своих слов. Поэтому, дорогой Адам, не отсылайте меня прочь. Мне лучше умереть при вас, чем жить без вас.

Адам порывисто заключил ее в объятия и поцеловал в губы. Поцеловал долгим, страстным поцелуем. Офицеры начали постукивать своими кружками по столу, приговаривая: «Вот это да! Браво!»

Несколько шокированный сэр Генри откашлялся.

— Лорд Понтефракт, — воскликнул он, — сейчас не время и не место…

Адам отпустил ее, улыбнулся и прошептал:

— А теперь поезжайте домой, прежде чем ваш отец добьется ордера на мою казнь и прежде чем с вами что-то случится. Для меня очень важно, чтобы с вами ничего не произошло!

Эмилия пораженно уставилась на него.

— Это мой первый поцелуй, — прошептала она.

Офицеры заулыбались и захлопали.

— Браво! — повторили они опять. — Замечательно! Браво!

— Послушайте, ребята, — крикнул молодой лейтенант, схватив свою пивную кружку и высоко подняв ее, — разве не за это мы сражаемся? Милая английская девушка получила свой первый поцелуй! Разве не стоит за это выпить?

— Верно! Правильно!

Все выпили. Адам подумал, что это все же лучше, чем крики «Смерть черномазым!»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Призывный крик младенца заполнил комнату с высоким потолком в гостинице «Уиллард».

— Родилась девочка! — улыбнулась Клемми Деври.

— Девочка, — прошептала Лиза, которая только что разрешилась вопящим ребенком весом в семь фунтов.

— И, похоже, очень здоровая девочка.

— Дочка Адама.

— Адама?! — На лице Клемми отразилось недоумение.

— Я назову ее Аманда.

— Аманда Кавана. Да, хорошее имя.

Клемми гадала, кто же такой этот Адам, но решила не беспокоить Лизу, которая после родов чувствовала себя еще очень плохо.

— Разрешите мне подержать ее, — попросила Лиза.

Доктор поднес к ней младенца, и мать взяла его на руки.

— Ах, она очаровательна. — Она поцеловала ребенка в макушку, которая была покрыта редким пушком. «И придет день, — подумала Лиза, — когда отец станет ею гордиться».

Гостиница «Уиллард» на Пенсильвания-авеню при пересечении с Четырнадцатой улицей была самой популярной в Вашингтоне. Конечно, после Национального отеля на Шестой улице. Здесь, в этой гостинице, погибло несколько постояльцев, в том числе племянники президента Буканана, от таинственной болезни, отчего это заведение получило броское название «Национальный отель болезней». Гости со всех концов страны общались с политиками и дипломатами в общественных местах гостиницы «Уиллард», в прокуренном баре любимым занятием стало заключение сделок и политиканство, где столичные молодые щеголи проводили много счастливых часов, опрокидывая «вредную» жидкость нового изобретения под названием коктейли. Лиза сняла номер «люкс» в гостинице «Уиллард» (ирония заключалась в том, что это произошло три дня спустя после отъезда Белладонов в Европу), и она поселилась здесь как раз вовремя, потому что у нее тут же начались схватки.

Деври приехали вместе с ней, потому что Билли, выступавший в качестве ее адвоката, опротестовал выдачу ее Англии, хотя договор о выдаче преступников существовал между Соединенными Штатами и Англией с 1843 года. Довольно мрачно выглядевший Билли вошел в спальню Лизы, где Клемми нежно покачивала новую люльку младенца.

— Лиза, мне неприятно сообщать вам плохие новости сразу же после родов, — начал Билли, — но министр юстиции заявил, что он не станет препятствовать вашей выдаче.

Сидевшая на кровати Лиза попыталась сохранить видимость спокойствия.

— Значит, мне придется предстать перед судом? — спросила она.

— Боюсь, что да. Я надеялся, что аболиционисты в конгрессе поддержат меня, но сенатор Уитни оказался чертовски влиятельным, и он решил досадить вам. Ему известно, что вы переводили деньги на Север аболиционистам.

— Какие у меня шансы быть оправданной?

Билли придвинул стул к ее кровати и сел.

— Мне неизвестно, какого рода дело Корона имеет против вас. Но я следил за судебным разбирательством Маделейн Смит в Шотландии…

— Кто такая Маделейн Смит?

— Это хорошо воспитанная молодая дама из Глазго, которую обвинили в том, что она отравила своего любовника.

— Вероятно, она была не очень хорошо воспитана.

— Да, пожалуй, не очень. Как бы там ни было, но в английском законе имеется любопытное положение, согласно которому обвиняемый не может давать показания. Это прекрасно сыграло на руку Маделейн Смит. Она не могла давать показания в свою собственную защиту, и присяжные заседатели вынесли приговор: «Не доказано». И ее отпустили. Такое же положение может быть применено и в вашем случае.

— Тогда все будет зависеть от показаний Стрингера Макдафа, потому что он очевидец.

— Что, по вашему мнению, он может показать?

Она припомнила ту ужасную ночь в коттедже, вспомнила, как быстро Макдаф решил спасти свою собственную шкуру и незамедлительно сообщить все полиции. Она взглянула на люльку.

— Думаю, — медленно произнесла она, — мне лучше скрыться из этой страны. — Она обратилась к Билли: — Как вы думаете, сумеете ли вы устроить мой отъезд вместе с Амандой в Мексику?

Билли встал.

— Боюсь, что это невозможно, — ответил он.

— Почему?

Он подошел к двери и отворил ее. Она увидела за дверями двух стражников.

— Проделки сенатора Уитни, — сказал Билли, опять затворив дверь. — Ему удалось убедить министра юстиции взять вас под стражу.

Лизу охватил ужас.

— Лиза Кавана, должно быть, вопит от возмущения, — прокаркала Элли Мэй Уитни, когда вышла на крыльцо своего дома на плантации «Фсарвью». — Послушай, какие даст заголовки «Ивнинг стар»: «Миссис Кавана выдается Англии под стражей». — Она подала экземпляр вашингтонской скандальной газеты своему мужу, который сидел в кресле-качалке.

— Да, издатель сказал мне, что собирается просто распять се на своих страницах, — отозвался Пинеас, вынимая свои очки в золотой оправе, чтобы прочитать эту статью. — Полагаю, что миссис Кавана скоро будет болтаться на виселице. И она это вполне заслужила.

— Клемми Деври продолжает утверждать, что между Лизой и этим рабом ничего не было, но если хочешь знать мое мнение, то я в этом не сомневаюсь. Ее собственная сестра сказала, что она аморальна. Любопытно, знал ли Джек Кавана, что она забеременела от другого? Бедняга Джек! Если бы он женился на порядочной, честной виргинской девушке вместо какой-то дряни из Европы, он бы и сейчас был жив и счастлив.

Она посмотрела на прекрасный луг, сбегающий к реке Раппаханок, которая текла мимо дома на плантации «Фсарвью» примерно в десяти милях к югу от Фредериксбурга. Здешний дом, по общему мнению, считался одним из самых красивых особняков на плантациях Виргинии. Как и на плантации «Эльвира», на «Фсарвью» разводили главным образом табак. Но, в отличие от Джека, сенатор построил на своей земле фабрику, где рабы под присмотром белых рабочих превращали высушенный табак в сигары, нюхательный порошок, «закрутки» жевательного табака и, во все возрастающих количествах, в сигареты. На равнинных полях работало более двухсот рабов, которые сеяли, подрезали, пропалывали, убирали урожай, складывая в кипы просушенные табачные листья. Но Пинеас через жену был связан с другой важнейшей культурой Юга — с Его Величеством Хлопком. Обе культуры отличались огромной трудоемкостью, поэтому Уитни относились к фанатичным приверженцам рабства. И когда Лиза стала выступать в поддержку аболиционистов, они, естественно, стали ее ярыми врагами.

— В статье хорошо расчихвостили ее, — заключил Пинеас, откладывая газету в сторону.

— Ты действительно думаешь, что ее повесят? — спросила Элли Мэй.

— Постараюсь добиться этого, — ответил Пинеас. — Миссис Кавана дает нам, рабовладельцам, прекрасную возможность дискредитировать аболиционистов. Я продумал план того, как гарантировать вынесение ей обвинительного приговора. Завтра я еду в «Карр-Фарм» и переговорю об этом Брендоном. Нельзя пускать такие вещи на самотек.

— Думаю, что ты прав, — согласилась Элли Мэй, толком не понимая, что имел в виду муж. — Кстати, Шарлотта пишет из школы, что получает красивые поэтические послания от Клейтона Карра, из Принстона. У меня создается впечатление, что он созревает для того, чтобы сделать ей предложение. Как бы ты отнесся к тому, чтобы Шарлотта вышла за него?

— Ну, мне бы это доставило огромное удовольствие. Ты знаешь, мне нравятся сыновья Карра — и всегда нравились. Клейтон и Зах — отличные ребята. Они хорошей породы и надежные южане. Я был бы просто счастлив, если бы Шарлотта влюбилась в Клейтона. Но они не выкинут чего-нибудь неожиданного?

— Ну, нет. Они подождут, пока Клейтон закончит университет. Мне тоже нравятся Карры, хотя они небогаты…

— Не в деньгах счастье, Элли Мэй. Важнее порода. Воспитание и верность нашему образу жизни.

К дому подъехал и сошел с коня надсмотрщик, мистер Макнелли, толстый, бородатый мужчина. Он подошел к ступенькам крыльца и, глядя на Элли Мэй, притронулся пальцами к краю своей шляпы.

— Добрый день, миссис Уитни, — поприветствовал он ее. — Хорошая установилась погода, не правда ли?

— День добрый, мистер Макнелли. Да, пока что весна нас радует погодой.

— Простите, сенатор, но в квартале возникли небольшие неприятности.

— Какого рода?

— Мальчишку Такера поймали на воровстве — утащил цыпленка.

— Кажется, это уже не в первый раз?

— Верно, сэр. Мальчишка нечист на руку. В прошлом месяце мы поймали его, когда он воровал турнепс с большого склада. Тогда я его высек, но, похоже, ему это не послужило уроком.

— Ну, тогда его надо выпороть так, чтобы до него дошло, как ты думаешь? — Сенатор улыбнулся. — Дай ему сто розог, потом посоли. Пусть денек повисит на привязи. Это его научит.

— Не сын ли Сары этот Такер? — спросила Элли Мэй.

— Ее, мадам.

— Она моя лучшая прачка, Пинеас. Я не хотела бы огорчать ее.

— Если это огорчит ее, тем хуже, — коротко заметил муж. — Она сама должна внушать ему христианское поведение, хотя, видит Бог, их трудно научить хотя бы чему-нибудь. Выполняй, мистер Макнелли. Накажи провинившегося.

— Слушаюсь, сэр.

Притронувшись опять к краю шляпы, неуклюжий надсмотрщик спустился со ступенек веранды и сел в седло. Когда он отъехал, Элли Мэй вошла в дом, оставив мужа одного сидеть в кресле-качалке. Выдался замечательный апрельский день, просторные лужайки «Феарвью» сочно зеленели после обильных весенних дождей. Под высокими дубами высыпали кучки ярко-красных и розовых цветов. Большой кирпичный дом представлял собой своего рода архитектурный шаблон с белыми колоннами и портиком. Но тем не менее дом производил эффектное впечатление, и из него открывался потрясающий вид на спуск к неторопливым водам реки Раппаханнок. Пинеас был доволен собой — он находился в зените своего влияния в Вашингтоне, а табачная плантация приносила ему настоящее состояние. История с Лизой в своем роде была вишенкой наверху порции сливочного мороженого с фруктами. Он дремал, над его головой жужжала муха, когда его вдруг пробудил отдаленный вопль. Он привстал и увидел, что к дому бежит черная женщина. На ее голове был цветной платок в горошек, одета она была в черное платье с белым фартуком.

— Масса! Масса! — истошно вопила она.

— Что за шум? — проворчал сенатор.

Из дома вышла Элли Мэй.

— Это Сара, — объяснила она.

— Масса, пожалуйста… они убивают моего мальчика! Пожалуйста, масса, остановите порку… они убивают Такера! О Господи, пожалуйста, масса… Такер хороший мальчик… пожалуйста!

Женщина, рыдая, остановилась у веранды, в отчаянии сжав прижатые к груди руки.

— Я же сказала тебе, что она огорчится, — вздохнула Элли Мэй.

— Прекрати этот шум! — приказал Пинеас, вставая со своей качалки и подходя к перилам веранды.

— О, пожалуйста, они в кровь испороли всю его спину! Такеру всего семнадцать… Мистер Макнелли засечет его до смерти!

— Тихо! — рявкнул Пинеас. — Проклятая баба, прекрати этот адский гвалт! Твой сын вор и заслужил наказание.

— Он просто украл одного цыпленка, масса… он такой голодный…

Элли Мэй, нахмурившись, подошла к мужу.

— Сара, — обратилась она к женщине, — ты поднимаешь истерику по пустякам.

— Пустякам? — прошептала женщина. — Моего сына секут до смерти! О, пожалуйста, хозяйка. Вы тоже мать… пожалуйста…

Элли Мэй почувствовала себя неловко. Она обратилась к мужу:

— Мы же не станем увечить этого парня, — сказала она.

Пинеас казался раздосадованным.

— Вы, бабы, чересчур мягкотелые, — в сердцах выпалил он. — Вы портите этих черномазых! Хорошо, женщина, — обратился он к Саре, — я поеду в ваш квартал и прекращу порку. Но смотри, чтобы отныне и впредь твой сын вел себя как следует.

— Да, конечно, масса. Спасибо, масса. Вы хороший человек, масса, добрый.

— Я — глупец. А теперь убирайся, занимайся своим делом.

— Слушаю, масса.

Вытирая слезы фартуком, Сара торопливо пошла прочь от дома. Ругаясь, сенатор сошел с веранды и направился на конюшню.

Квартал рабов находился в полумиле от большого дома. Он был разбит в открытом поле, рядом с лощиной, и представлял собой три ряда жалких однокомнатных лачуг, которые были построены из бревен, оштукатурены глиной с прокладками из лошадиного ворса, а торчащие вверх трубы — из прутьев, смазанных смолой и дегтем. Крыши были покрыты кровельной дранкой, а в отдельных случаях белой жестью. Повсюду без присмотра бродили куры, собаки и кошки, голая земля вокруг забросана мусором. Несло страшной вонью, потому что уборных не было. Толпа испуганных рабов молча наблюдала, как мистер Макнелли стегал кнутом по голой, окровавленной спине черного подростка. Белые охранники стояли, держа ружья наготове.

Сенатор слез с коня.

— Хорошо, мистер Макнелли, достаточно, — произнес он, подходя к месту порки — толстому помосту с ремнями для привязывания рук.

Вспотевший мистер Макнелли опустил кнут.

— Сэр, вы велели дать ему сто ударов, а я дошел только до семьдесят четвертого.

— Понятно, но, думаю, что Такер теперь усвоит этот урок. — Уитни зашел с другой стороны помоста, чтобы посмотреть в лицо парня. — Ты усвоил этот урок, парень? — спросил он. — Будешь ли ты хорошим негром, перестанешь ли воровать?

Такер, чье черное, как сажа, лицо блестело от пота, взглянул на хозяина — доброе лицо, безукоризненный коричневый камзол и замшевые брюки, беспечная улыбка…

Мальчишка собрал последние силы и плюнул ему в лицо.

Сенатор Уитни остолбенел. Потом вынул носовой платок из наружного кармана камзола и вытер слюну со своей щеки.

— Этот черномазый неисправим, — негромко сказал он. — Посади его в кадушку.

Он отошел прочь, а толпа рабов застонала. Мистер Макнелли быстро развязал ремни на руках парня. Такер, которого засекли чуть не до потери сознания, свалился на землю.

— Отнесите его в бочку, — распорядился Макнелли. Один из двух белых охранников подошел к пареньку, схватил его за левую руку и рывком поставил на ноги.

Сара, которая только что прибежала из господского дома, закричала:

— Что вы делаете с моим сыном?

— Твой сын плюнул мне в лицо, женщина, — объяснил сенатор, уже садившийся в седло. — За все шестьдесят лет я не встречался с таким неуважительным отношением к себе со стороны негра, и, видит Бог, я этого не потерплю, особенно со стороны своего собственного черномазого. Твоего сына посадят в бочку.

Сара начала дико вопить:

— О нет, масса, пожалуйста! Пожалуйста! Не делайте этого… пожалуйста! О Господи, пожалуйста…

Она подбежала к лошади, ухватилась за левый сапог сенатора, продолжая вопить.

— Женщина, отпусти мой сапог!

— Вы не должны делать этого, масса! Такер хороший мальчик… пожалуйста! О Господи!..

Старший сенатор от Виргинии яростно хлестнул ее по лицу своим хлыстом. Завизжав, она упала на землю, чуть не попав под копыта Калхауна, который из-за суматохи начал нервно топтаться на месте. Рабы молча и с ужасом наблюдали, как два охранника потащили окровавленного Такера по земле к деревянной бочке высотой в шесть футов, которая стояла на камне у края склона, спускавшегося вниз к небольшому ручейку. Один охранник держал Такера, а другой сорвал с него рваные домотканые штаны из дерюги. Охранники подняли окровавленного раба и бросили в бочку, по бокам которой на уровне обручей торчали четырехдюймовые гвозди. Охранники захлопнули бочку крышкой. По сигналу Пинеаса мистер Макнелли сдвинул бочку с камня. Она глухо шлепнулась на бок. Из бочки донеслись душераздирающие вопли. Двое охранников подтолкнули ее, и она покатилась вниз по склону. Сара и другие с ужасом смотрели, как бочка скатилась вниз по склону и, подпрыгнув последний раз, остановилась, наконец, у ручья, в сорока футах от вершины.

— Не советую смотреть, — сказал сенатор Саре, пришпоривая своего коня. — И не надейся, что он останется в живых.

Он ускакал. Сара, шатаясь, сделала несколько шагов по пыльной дороге, на ее лице налился рубец от хлыста. Что-то шепча, она медленно подняла кулаки к небу.

Брандон Карр, мужчина лет сорока, был скорее научным работником, чем бизнесменом, и последние десять лет своей жизни потратил на написание громоздкой биографии Джеймса Мэдисона. Брандон слыл человеком с мягкими манерами, хотя, как могли бы подтвердить его сыновья Зах и Клейтон, он мог быть неимоверно упрям и отвратительно вспыльчив. Поместье «Карра-Фарм» было маленькой луной по сравнению с огромной планетой — плантацией «Феарвью». Брандон немного занимался табаководством, но главным образом его рабы выращивали кукурузу и помидоры. Это была ферма с размеренным темпом жизни, и хотя Брандон твердо верил в «особую организацию общества», он по-человечески обращался с рабами. Если бы можно было представить себе «хорошего» рабовладельца, то он им и был. Брандон, закончивший Принстонский университет в 1834 году, был виргинским джентльменом, который гордился традициями своего штата. Но его дом совершенно не претендовал на величие особняков на плантациях «Эльвира» или «Феарвью» и был настолько же запущенным, насколько хорошо содержались вышеупомянутые особняки. И дело не в том, что Брандону не хотелось лишний раз покрасить свое жилище, а в том, что у него вечно не хватало наличных.

На следующее утро после убийства раба Такера сенатор Пинеас Тюрлоу Уитни подъехал в карете к парадному подъезду дома на ферме «Карра». Элтон, пожилой кучер Пинеаса, слез с козел, чтобы попридержать дверцу кареты для своего хозяина. Выйдя из кареты, Пинеас направился по дорожке к двухэтажному дому с верандой, которая слегка просела с левой стороны. Выдался еще один прекрасный весенний день, и Брандон в белом пиджаке и белой шляпе, сидя на веранде в кресле-качалке, курил сигару. Когда Пинеас поднялся по ступенькам веранды, Брандон встал, снял шляпу и протянул руку.

— Брандон… — Сенатор улыбнулся, пожимая его руку. — Не правда ли, что нам повезло с такой прекрасной погодой?

— Это действительно так, Пинеас. Предпочитаете ли вы войти в помещение или останемся здесь?

— Здесь великолепно.

Мужчины сели рядом друг с другом.

— Элли Мэй говорила мне, что Клейтон пишет Шарлотте довольно любезные письма. — Сенатор улыбнулся, доставая из кармана кожаный портсигар. — Похоже, что ваш мальчик действительно влюбился в мою дочь. Буду говорить с вами совершенно откровенно, Брандон. Мне доставит огромное удовольствие, если наши семьи породнятся. Мы столько лет живем по соседству…

Брандон наклонился, чтобы дать Пинеасу раскурить сигару от толстой спички.

— Меня это тоже радует, — отозвался он, — но… Я слышал, как вы поступили вчера с одним из ваших рабов. Вы знаете, как я решительно порицаю чрезмерную жестокость в обращении с прислугой. Это не по-христиански, Пинеас.

Пинеас откинулся на спинку кресла-качалки, затягиваясь дымом сигары, глазами остро поглядывая на Брандона.

— Я рискну в своих отношениях с Господом, — наконец произнес он. — Тот парень плюнул мне в лицо. У меня не было альтернативы…

— Но убийство…

— Брандон, вы ведете свои дела по-своему, а я буду управлять своей плантацией, как считаю нужным. Я приехал сюда не за тем, чтобы мне читали лекцию по поводу этих проклятых и наглых черномазых.

— Пинеас, мы оба поддерживаем рабство. В этом основа нашей экономики. Рабов привезли сюда потому, что белые не могли работать на такой жаре. Без рабов мы бы не могли собирать хлопок, выращивать рис или табак. В этом плане между нами нет существенных различий. Но, видит Бог, сэр, мы несем перед этими людьми определенную ответственность.

Пинеас подался вперед.

— А теперь послушайте меня, Брандон Карр. Вы сидите тут и пишете свои книжки по истории, почиваете в воображаемом мире. А я орудую дубинкой в драке. Я нахожусь в Вашингтоне и пытаюсь сохранить господство южан в правительстве. И могу сказать вам, что как только мы утратим такое господство, Юг сразу же окажется в серьезной опасности. Поэтому не читайте мне лекций на тему о том, как надо по-человечески обращаться с рабами! Я пытаюсь спасти такую организацию общества, это нелегкая задача. Мои усилия позволяют вам посиживать тут в безопасности и комфорте. И как старый друг и сосед я с неприязнью воспринимаю вашу критику, сэр. С большим неудовольствием.

Брандон вздохнул.

— Извиняться я не буду, Пинеас. Но по этому вопросу не скажу больше ничего. Так, в своей записке вы упомянули, что хотите поговорить со мной о поездке в Англию. С какой целью?

— В связи с судом над женой Кавана. Наши сторонники собрали необходимые суммы, чтобы компенсировать ваши расходы.

— Но что вы хотите, чтобы я сделал?

Когда Пинеас рассказал ему о своем плане, Брандон зло оскалился.

— Простите, Пинеас, но моя совесть христианина не позволяет мне выполнить то, что вы предлагаете. Вы готовите ей виселицу.

Пинеас решил, что с Брандоном не сговоришься. Это непрактичный человек, мечтатель, который не понимает, что поставлено на карту.

— Елизавета Десмонд Кавана, вы обвиняетесь в убийстве. Признаете ли вы себя виновной или нет?

Судья в парике, мистер Джастис Молино, прекрасно выглядел в своем ярко-красном одеянии с горностаем. Он сидел на скамье в Центральном уголовном суде на улице Ньюгейт в Лондоне. Освещенный газовыми фонарями зал суда был забит до отказа, так как судебные разбирательства по делам об убийствах рассматривались в Лондоне как театральные представления, а суд над очаровательной уроженкой Йоркшира, американской вдовой, привлек к себе большое внимание. Шел сентябрь 1857 года, почти пять месяцев спустя после того как Лиза с младенцем была выслана из Нью-Йорка. Теперь она находилась на скамье подсудимых, одетая в скромное темно-голубое платье и шляпку. Она посмотрела на судью и твердо произнесла:

— Я не признаю себя виновной, милорд.

Она выглядела озабоченной. Ни один человек не мог не испытывать беспокойства, находясь на скамье подсудимых по обвинению в попытке убийства. К тому же, ее адвокат сэр Эдмунд Картер подтвердил ей, что по английским законам она не имела права показывать в свою пользу.

У нее чуть не началась истерика, когда прокурор вызвал для дачи показаний первого свидетеля — парижского модельера Люсьена Делорма. Сэр Эдмунд предупредил ее, что возможный упор в этом судебном разбирательстве Короны будет сделан на факт ее бегства из Англии как подтверждение ее вины.

А это, в добавление к показаниям Стрингера Макдафа, может привести ее к виселице.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Каунпур наш! — крикнул Нана Саиб, обращаясь к огромной толпе. Огни фейерверка осветили жаркое небо. Одетый в самые шикарные шелка цвета слоновой кости с пятью нитками огромных жемчужин вокруг толстой шеи и с бриллиантом Пешва на тюрбане он сидел на спине слона на позолоченном кресле под навесом. — Божьей милостью, все христиане, находившиеся здесь, в Дели и Мееруте, уничтожены и отправлены в преисподнюю набожными и мудрыми войсками благоверных, которые твердо держатся за свою веру. Желтоволосые иноземцы изгоняются с территории Матери-Индии, и теперь обязанностью всех граждан является повиновение моему новому правительству. Сегодня я махараджа Битура. Но скоро меня объявят императором всей Индии!

— Нана Саиб! Нана Саиб! — скандировала пришедшая в экстаз толпа из нескольких тысяч индийцев.

— Наше дело — идти к победе! А теперь, друзья мои, приглашаю всех вас в мой дворец в Битуре на большой пир в честь победы! Угощаю вас досыта и едой, и питьем! Будьте гостями Нана Саиба!

— Нана Саиб! Нана Саиб! — завизжала разношерстная толпа, обретя нового героя.

Шесть девушек-науч, ведомые Лакшми, исполняли чувственные танцы живота в тронном зале дворца Нана Саиба в Битуре. Дело происходило на следующий вечер после шумного пира для народа, когда дворец заполнили ликующие подданные. А сегодня у Нана Саиба был праздник в узком кругу ближайших друзей. Толстый махараджа восседал на позолоченном троне, курил кальян и смотрел на девушек-науч. Лакшми, к рукам и плечам которой была прикреплена газовая прозрачная вуаль, медленно закрыла ею свое лицо, пройдя в танце совсем близко от него. На лице Нана Саиба появилась похотливая улыбка. На подушках с одной стороны от него сидели пять музыкантов, игравших на индийских струнных инструментах — ситарах, а за ними стояли четыре охранника, вооруженные ружьями «Энфильд». Гости — только мужчины — тоже сидели на подушках вокруг всего зала, пили вино и аррак из серебряных кубков, закусывали фруктами и сладостями, которые разносили на подносах слуги Нана Саиба. Томный вид гостей, духота в помещении, запах гашиша создавали у Нана Саиба впечатление, что он плывет в мечтах. Его взгляд скользил с пупка на круглом животе Лакшми к ее трепещущим грудям и к потолку, где медленно покачивались опахала и возвышался круглый плафон из цветного стекла, привезенные его отцом из Парижа. Через большое отверстие в центре плафона свешивалась тяжелая цепь, на которой висела огромная люстра зеленого стекла с более чем пятьюдесятью светильниками из красного стекла, которые покойный Пешва заказал в Бакара, во Франции. Отец Нана Саиба страстно тянулся ко всему французскому так же, как сын до недавнего времени тянулся к английскому мылу и мармеладу.

Когда жонглеры начали свое представление с деревянными кеглями, в зал торопливо вошел лорд Азимулла. Пройдя мимо гостей, он приблизился к трону и сказал:

— Ваше Высочество, произошло чудо. Прибыл англичанин, чтобы преподнести вам большой бриллиант.

Нана Саиб посмотрел на него отупевшим от гашиша и вина взглядом.

— Англичанин? Адам Торн? Он здесь?

— Да, сэр. Он просит принять его, чтобы вручить вам бриллиант.

— Не понимаю. Он же делал все, чтобы держать его подальше от меня.

— Он говорит, теперь понял, что вы представляете народ Индии, и поэтому решил возвратить бриллиант вам.

— Как изумительно… — Нана Саиб нахмурился. — Он один?

— Да, сэр.

— Этот человек, должно быть, глуп, — он рассмеялся и хлопнул себя по колену. — Идиот! Ангрези идиот! Ты уверен, что это не трюк?

— Поскольку он один, сэр, не думаю. Но я дам указание стражникам смотреть за ним в оба.

— Да, конечно. Сейчас мы хорошо повеселимся! Приведи его сюда. Мы позволим ему произнести небольшую любезную речь и вручить мне бриллиант. А потом мы немного позабавимся, предав эту собаку медленной и самой мучительной смерти, которую мы только сможем придумать. Это развлечет моих гостей, верно? Что может быть приятнее, чем видеть, как подыхает англичанин!

— Ваше Величество, как всегда, полны вдохновения. — Азимулла, поклонившись, вышел из зала. Нана Саиб, поднявшись на ноги, на мгновение оперся о подлокотник трона, пытаясь обрести равновесие. Потом вскинул руку, призывая к тишине. Музыканты отложили свои инструменты, а девушки-науч прекратили танцевать.

— Друзья мои, у меня для вас сюрприз — такой, который оживит наш сегодняшний праздник. Святотатствующие христианские миссионеры пришли в нашу страну и осквернили наши уши историями о мужестве так называемых христианских мучеников… Ну, скоро мы поприветствуем одного из них и посмотрим, насколько храбрым окажется христианин-ангрези. Слуги, добавьте вина и арака.

Хлопнув в ладоши, Нана Саиб рухнул на трон, а слуги в очередной раз начали наполнять кубки гостей. Трое акробатов присоединились к жонглерам и прошлись на руках по залу под аплодисменты присутствующих. И тут Азимулла ввел в зал Адама. Англичанин, который внешне походил на индуса, спокойно прошел мимо гостей, жадно пожиравших его глазами. В руках Адама была коробка из слоновой кости.

Танцовщицы, жонглеры, акробаты замерли, и в зале воцарилась мертвая тишина. Адам остановился напротив трона Нана Саиба и поклонился.

— Поприветствуй его, — приказал махараджа Азимулле.

— Могущественный властелин Нана Саиб, махараджа Битура, приветствует тебя, англичанин, — произнес Азимулла.

— Скажите Нана Саибу, — попросил Адам, — что я привез ему большой бриллиант не только потому, что он теперь представляет народ Индии, но также и потому, что я боюсь, что англичане могут похитить его из храма в Лакнау и передать королеве Виктории, которая добавит его к своим драгоценностям в корону.

Азимулла перевел.

— Да-да, — нетерпеливо отозвался Нана Саиб. — Вели ему передать мне коробку.

— Махараджа повелевает не терять зря время. Отдай ему эту коробку.

— Конечно.

Адам поднялся на ступеньку к трону и передал в руки Нана Саиба коробку из слоновой кости. Махараджа нетерпеливо поднял крышку. Потом свирепо посмотрел на Адама.

— Коробка пустая! — взвизгнул он.

Залп выстрелов прогремел сверху, вдребезги разбив цветное стекло плафона и мгновенно сразив четырех стражников, находившихся в зале. Нана Саиб издал вопль, а Адам выхватил из своего сюртука длинный кинжал, сделал выпад и вонзил его в сердце махараджи.

— Мой дедушка отомщен! — воскликнул Адам, видя, как Нана Саиб повалился на спинку своего трона. Кровь хлестала на его шелковый камзол… На лице застыло удивленное выражение. Сверху из-за стеклянного плафона продолжалась пальба, через дырку сбросили веревку. Адам пробежал мимо вопивших гостей, акробатов, жонглеров и танцовщиц. Подпрыгнув, он схватился обеими руками за веревку и начал быстро взбираться наверх.

— Быстрее! — подгонял его сверху Бентли Брент. Бентли, кожу которого тоже подкрасили и одели по-индусски, стоял на толстой деревянной балке над стеклянным плафоном, к которой была прикреплена огромная люстра. Он увидел, как Азимулла целится из пистолета в Адама, который уже почти вскарабкался до потолка. Выстрелив, Бентли увидел, как Азимулла свалился на труп Нана Саиба.

Гости толпой бросились к дверям, стараясь выбраться из тронного зала. Тем самым они мешали солдатам Нана Саиба пробиться внутрь. Еще один замаскированный английский солдат и четверо сипаев, которых Адам завербовал в эту экспедицию, схватили его за руки и подняли на балку. Отважные люди побежали по перекладине в мансарду дворца, затем к двери, ведущей на крышу. Бентли был знаком с английским архитектором в Лакнау, проводившим ремонтные работы для отца Нана Саиба пять лет назад. Когда Адам поделился с Брентом своим планом использовать приманку с бриллиантом, чтобы проникнуть во дворец и убить Нана Саиба, Бентли связался с архитектором, у которого сохранились чертежи здания.

Сначала на темной крыше показался Бентли, за ним следовали Адам и другие. Они подбежали к карнизу и посмотрели вниз. Дворец, располагавшийся в центре Битура, был окружен небольшим парком с оградой. Сейчас двор был забит лошадьми, каретами, носилками рикш и колясками гостей Нана Саиба, а также их слугами, большинство из которых в данный момент спали. Бентли стал спускаться по дереву, которое росло у самого дворца, по которому они ранее и поднялись на крышу. Через несколько минут смельчаки, сидя в седлах своих коней, галопом проскакали через главные ворота мимо пришедших в замешательство стражников Нана Саиба, которые начали выбегать из дворца в поисках убийцы их хозяина. Но было уже поздно.

Летя во весь опор жаркой ночью, Адам чувствовал такой подъем духа, которого не испытывал никогда в жизни. Он не раскаивался в убийстве Нана Саиба. Острые ощущения делали его почти счастливым.

Он не знал, что, убив величайшего врага Британской империи, он превратился в величайшего ее героя.

Выдержка из письма королевы Виктории лорду Пальмерстону, ее премьер-министру, от 2 августа 1857 года.

— Миледи, в гостиной находится мистер Масгрейв, — доложил мистер Хоукинс Сибил, которая читала в библиотеке Понтефракт Холла письмо, написанное ей королевой. Она отложила письмо, на лице отразилось удивление. «Эдгар? — подумала она. — Зачем он здесь?»

— Скажите ему, что я скоро приду, — приказала она дворецкому, который поклонился и вышел из комнаты.

Сибил встала из-за письменного стола и подошла к зеркалу. «Он не узнает о моем волнении», — сказала она себе. Молодая женщина похлопала себя по щекам, пытаясь вернуть румянец. Потом поправила свои роскошные волосы.

Эдгар! Какую же она допустила глупость, но ее так ужасно обидел Адам. Ее связь продолжалась не больше месяца, а потом Эдгар опять уехал в Италию, где находилась его главная любовь… Она решила, что больше его не увидит. Но он явился опять. Сохраняй хладнокровие, сохраняй спокойствие… Господи, чего же он хочет?

Взяв себя в руки насколько это было возможно, она направилась в гостиную. Вот и он — все так же щегольски одет, лицо слегка загорело под итальянским солнцем.

— Эдгар, — произнесла она, протягивая руку. — Какой сюрприз. Когда ты возвратился из Италии?

— На прошлой неделе. Решил отдохнуть от своих итальянских кредиторов, которые становятся такими же неприятно назойливыми, как и английские. Сибил, ты скучала обо мне?

Он улыбался, поднося ее руку к губам.

— Не очень. И поскольку ты ни разу не написал мне, я решила, что и ты по мне не скучаешь.

— Ах, я-то тосковал. Постоянно думал о тебе… Разве мы не насладились прекрасной идиллией, когда Адам уплыл в Индию? А теперь он возвращается большим героем! Не правда ли, в жизни много сюрпризов?

— Да, я только что получила письмо от королевы. Она собирается произвести Адама в маркизы.

— Как великодушно! Значит, ты станешь маркизой. Представь себе это. И когда-нибудь его сын и наследник, лорд Генри, станет вторым маркизом Понтефрактом. Кстати, нельзя ли мне взглянуть на лорда Генри?

— Он спит в детской. Я бы не хотела его будить.

— Слышал, что он очаровательный ребенок, с прекрасными светлыми кудрями… Похожими на мои, как мне сказали.

— У детей часто бывают светлые волосы, — сказала она, вся напрягшись.

— Возможно. Но поскольку твои волосы прекрасного каштанового цвета, а у Джека волосы черные, то если у подросшего мальчика волосы останутся светлыми, это будет выглядеть довольно странно, правда? Дело в том, дорогая Сибил, что в душе ты не уверена, кто же отец твоего ребенка. А если отец я, то это ставит тебя в довольно… скажем, неловкое… положение. Пока величайший герой Англии рискует своей жизнью за Империю в Индии, его жена на родине с большой сноровкой, как говорил Гамлет, пробирается в постель к своему соседу и приятелю детства. Догадаться нетрудно к кому: ко мне. Ах, Сибил, это будет выглядеть совсем неблаговидно. Более того, это будет выглядеть совершенно скверно. И подумай, в каком неловком положении окажется королева! Скандал может потрясти Империю.

Сибил была в ужасе.

— Все годы, что я знала тебя, — прошептала она, — я думала, что по крайней мере ты джентльмен. Какой же я была дурой.

Рассмеявшись, Эдгар засунул руки в карманы.

— Да, дорогая моя, ты была дурехой. Я слишком беден, чтобы быть джентльменом. Как сыну обедневшего сельского джентльмена, мне пришлось полагаться на сообразительность и чары все эти годы. Но вдруг я почувствовал, что в моей судьбе может произойти резкая перемена.

Ее глаза прищурились.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Завтра утром я подброшу тебе свои счета. Какая ужасная помеха эти счета… Ты оплатишь их за меня, правда, моя дорогая? Как это мило и предусмотрительно с твоей стороны. Я всегда считал, что ты великодушная женщина, но ведь у тебя есть и огромные возможности проявить такое великодушие, правда? Я хочу сказать, что ты одна из самых богатых женщин Англии. Думаю, что сделка в двадцать тысяч фунтов вполне устроила бы меня. А потом ты внесешь дополнительно пятьдесят тысяч фунтов в Фонд на мое имя…

— Шантажист!

— Какое противное слово…

— Я не стану платить тебе. Адам может узнать…

Он крепко схватил ее за запястье.

— Ты мне заплатишь, — прошептал он. — Или видит Бог, я расскажу каждой газете в Англии, что прекрасная леди Понтефракт — просто-напросто потаскуха!

— Я подпустила тебя к себе только потому, что Адам так обидел меня…

— А мне казалось, ты наслаждалась этим.

— Но я люблю Адама.

— У тебя странная манера проявлять эту любовь.

— Отпусти мою руку!

— Гони денежки. Семьдесят тысяч фунтов. Пустяки по сравнению с твоим драгоценным Адамом. Он многократный миллионер! Но такая сумма может изменить мою жизнь. Собираешься ли ты достать для меня эти деньги?

Он наконец отпустил Сибил.

— Думаю, что ты проявишь благоразумие, — добавил он. — Завтра я уезжаю в Лондон, буду находиться в клубе. Двадцать тысяч фунтов жду на следующей неделе, остальную сумму до конца года. До свидания, Сибил. Какое удовольствие увидеть тебя снова!

Поклонившись, он вышел из гостиной.

Сибил закрыла лицо руками. Шантаж!

И самое скверное заключалось в том, что виновата была она сама.

Квадратный черный кусок материи лежал на белом парике мистера Джастиса Молино. Переполненный зал хранил тишину, поскольку люди, которые валом валили сюда во время судебного разбирательства, продолжавшегося целую неделю, ждали теперь устрашающих слов, которые станут приговором суда.

— Елизавета Десмонд Кавана, — начал нараспев судья, — суд решил, что вы виновны в убийстве. Суд считает, что казнь будет осуществлена через повешение. Через весьма непродолжительное время приговор приведут в исполнение. Да простит Господь вашу душу.

— Лиза! — зарыдала Минна Десмонд, ее младшая сестра, которая приехала в Лондон, чтобы ухаживать за дочкой Лизы — Амандой — во время суда. Она упала в обморок. Лизу, которая была как в тумане, две строгие матроны повели по внутренней лестнице в холодную каменную камеру под зданием суда. Смерть. Конец всему. Она ждала этого и все же на что-то надеялась…

«О, Адам, — подумала она. — Я никогда больше не увижу тебя».

Адам наблюдал, как три английских солдата привязывали индуса к дулу пушки, поясницей к жерлу.

— Для индуса это самый ужасный вид смерти, — объяснил Бентли Брент, который стоял рядом с Адамом и курил сигару. Они находились в поле, недалеко от города Аррах, который был осажден мятежниками в последних числах июля и потом освобожден майором Винсенте Ейре. Ейре теперь казнил двадцать мятежных сипаев, стреляя ими из жерл двадцати пушек. — Как вы видите, эти люди стирают кровь и жир с себя. Это кровь их жертв — кровь англичан — и коровий жир. Они, таким образом, осквернены, потеряли принадлежность к касте, и несчастные изверги не доберутся до индийского неба. Знаете ли, это составная часть их верований.

— Это отвратительно, — заметил Адам. — Почему бы их просто не вздернуть на виселице?

— Чересчур легкая смерть, молодой человек. После того что они натворили в Каунпуре, наши ребята жаждут крови. Они требуют мести. Я слышал разговоры вполне нормальных, верующих людей, что они хотели бы перевешать всех черномазых Индии.

— Но вы этого мнения не разделяете, верно?

Бентли затянулся, потом выпустил дым. Стояла несусветная жара, и оба собеседника защищали головы от нещадного солнца пробковыми шлемами.

— Нет, — наконец, отозвался он. — Не одобряю. Думаю, что надо наказать бунтовщиков, которые совершили зверства. Но если мы, англичане, хотим остаться в Индии, то с туземцами надо как-то найти общий язык. Вот, сейчас дадут залп. Советую зажать нос носовым платком. Через несколько минут здесь возникнет невыносимая вонь.

Они вынули носовые платки. На ровном поле собралось примерно пятьдесят английских офицеров и солдат. Эта площадка раньше использовалась для игры в поло. Небольшая толпа индийцев собралась возле англичан, в мрачном молчании наблюдая за происходящим. Двадцать пушек стояли в ряд, жерлами на юг. Двадцать почти голых сипаев были привязаны к стволам, их тела на жарком солнце покрылись потом.

— Одному Господу известно, о чем они сейчас думают, — пробормотал Адам.

Артиллерийский офицер — майор Ейре поднял свою саблю, потом медленно ее опустил. Пушкари поднесли к запалам факелы и сразу рявкнули все двадцать орудий. Моргая, Адам видел, как разлетелись в клочья тела, в разные стороны летели головы и конечности; торсы индусов разнесло буквально на кровавые кусочки, которые попали даже на некоторых зрителей.

Потом наступила тишина. Рассеялся пороховой дым. Начали слетаться стервятники.

Адам, зажимая нос платком, повернулся, чтобы возвратиться к лошади. Он видел зверства бунтовщиков, причиненные англичанам и знал об омерзительных деталях массовых убийств в Каунпуре и об ужасах, которые пережили англичане во время осады Лакнау, которая продолжалась уже восьмую неделю. Англичане говорили, что наказание должно быть соизмеримым преступлению. Но Адам начинал задумываться, не является ли наказание само по себе преступлением.

Он вскочил на своего коня, чтобы продолжить путь в Калькутту. Он достаточно насмотрелся всего в Индии. Пришло время возвращаться домой. Он выполнил поставленные перед собою цели: возвратил бриллиант и отомстил за убийство деда. Единственное, что осталось невыясненным, — это его отношение к тому, что в его жилах течет индийская кровь. Он все еще не разобрался в этом. А в разгар истерии, вызванной бойней в Каунпуре и Дели, англичанин со смешанной кровью мог стать отверженным.

— Я отец? — переспросил он четыре дня спустя в особняке сэра Карлтона Макнера в Калькутте. В гостиной с ним находились леди Агата и Эмилия.

— Да, — подтвердила леди Агата. — Двадцать третьего июля у вас родился сын под созвездием Льва — очень обнадеживающий знак, как я думаю. Сообщение об этом появилось в лондонском Таймсе, экземпляр этой газеты мы получили всего несколько дней назад. Ваша дорогая жена, леди Понтефракт, назвала его Генри Алгернон Мармадьюк в честь своего отца.

— Генри? — Адам взял газету и прочитал сообщение, которое обвела карандашом Агата. — Генри неплохое имя, хотя мне неприятно имя Алгернон. Видно, моя жена не сочла нужным посоветоваться со мной.

— Конечно, вы же в Индии, и у нее нет вашего адреса.

— Да, пожалуй. Сын! — На его лице, которое начало светлеть по мере того как сходила нанесенная Лакшми краска, появилась улыбка. Он сбрил бороду и теперь больше походил на англичанина. Он даже сменил индийскую одежду на европейское платье, которое купил в Бенаресе. — Сын и наследник. Это событие надо отметить!

Он замолчал. У Эмилии брызнули слезы, она повернулась и выбежала из комнаты. Адам посмотрел на ее мать.

— Может быть, я сказал что-нибудь не так?

Леди Агата улыбнулась и похлопала его по руке.

— Дорогой лорд Понтефракт, должна извиниться за Эмилию. Она ведет себя как влюбленная школьница, что, я думаю, достаточно полно характеризует ее. Дело в том, что вы просто покорили ее. Конечно, когда я поняла, что она убежала вместе с вами, я опасалась худшего. Но она вернулась невредимой и рассказала, что вы себя держали как истинный джентльмен… ну, все это теперь забыто, и мы, живущие здесь в Индии, так многим вам обязаны — очень, очень многим. Просто не могу высказать вам, какая для нас честь принимать вас у себя, пусть даже вы проведете здесь всего несколько дней. Но Эмилия… — Она вздохнула. — Увы, боюсь, что ее эмоции выдают недостатки ее воспитания. При одном упоминании имени вашей жены она начинает надувать губы. Я несколько раз беседовала с ней на эту тему, но все бесполезно. — Она снова вздохнула. Потом повеселела. — В вашу честь лорд Каннинг дает бал в правительственном особняке завтра вечером, и на этот раз вам вряд ли удастся уклониться. Может быть, это и неделикатно с моей стороны, но если бы вы нашли возможным потанцевать с Эмилией… Думаю, что это для нее значило бы очень много.

Адам улыбнулся.

— Эмилия — милейшая девушка на свете, — сказал он. — Я не только приглашу ее на танец, но сочту за честь быть на балу ее кавалером.

— Ах, милорд, но вы же женатый человек!

— Но, как вы сами заметили, я нахожусь в Индии, а моя жена в Англии. Уверен, что в этом ни для кого не будет вреда.

Леди Агата заколебалась.

— Да, полагаю, что вы правы, — наконец согласилась она. — Пойду скажу об этом моей девочке. Уверена, это ее глубоко взволнует! — Она торопливо вышла из гостиной.

«Сын», — размышлял Адам. Он припомнил брачную ночь. Сибил удивила его. Холодная, элегантная красавица с картин Гейнсборо в конце концов превратилась в рубенсовскую сладострастную женщину, жаждущую плотских наслаждений. Семейная жизнь началась многообещающе, а потом он все испортил, начав произносить во сне имя Лизы. Он не мог винить Сибил за то, что она обиделась. А теперь, когда она подарила ему наследника, его чувства к ней приобрели новую теплоту. Теперь он был полон желания вернуться домой.

И несмотря на это, он не мог не гадать о том, что же случилось с Лизой.

— Сегодня самый счастливый вечер в моей жизни, — сказала ему Эмилия на следующий день. Потом добавила: — И самый печальный.

Они с Адамом находились одни в правительственном особняке. Здание напоминало огромную белую груду и было скопировано с архитектурного проекта Кедлстон Холла Роберта Адама. Строение украшали центральная галерея и купол. Построенное в Калькутте на территории парка в шесть акров, оно символизировало собой британскую мощь в Индии. Эмилия в бледно-бирюзовом платье выглядела очень мило — золотистые локоны, закрученные в модные толстые локоны, касались ее обнаженных плеч. Она провела пальцем в перчатке по столу, стоявшему в зале, над головой из стороны в сторону медленно двигалось огромное опахало с белыми манжетками бахромы.

— О чем же может печалиться такая молодая девушка, как вы? — спросил Адам.

— Вы могли бы и догадаться. Завтра вы возвращаетесь в Англию. — Она взглянула на него. — Почему вы тогда в Лакнау поцеловали меня?

— Потому что мне этого захотелось. Надеюсь, вы не обиделись?

— Совсем нет. — Она помолчала в нерешительности. — Мама бранит меня за то, что я готова броситься вам на шею, думаю, что она права, — я действительно готова сделать это. Вы любите меня, Адам?

В его взгляде отразилось удивление.

— Вы нравитесь мне, — ответил он.

— Это не одно и то же! Я хотела бы испытать в жизни большую страсть! Я хотела бы такой любви, которая бы затмила все, что написано в романах. И у меня возникло именно такое чувство к вам, Адам! У меня не остается времени молчать об этом. Я люблю вас всем сердцем!

— Вам, Эмилия, стоит поискать кого-нибудь среди холостяков… Когда дело доходит до романтических связей, мне не очень-то везет.

Она выпрямилась.

— Я спасла вам жизнь в Уттар Прадеше, — тихо произнесла она. — И сказала тогда, что не позволю вам когда-либо забыть об этом. И я это сделаю! Вы мой суженый, Адам Торн. И придет день, когда вы полюбите меня так же, как я полюбила вас.

— В ваших устах это звучит почти как угроза.

— Возможно, это и есть угроза.

Некоторое время они смотрели друг на друга почти как противники на тренировочном ринге. Но тут в зал вошел хозяин, лорд Каннинг.

— А, вы уже здесь, Адам, — приветствовал его генерал-губернатор. — Я только что получил послание от Ее Величества королевы. Когда вы возвратитесь в Англию, то ей доставит величайшее удовольствие произвести вас в ранг маркиза. Разрешите поздравить вас. — Он протянул руку. Адам потряс ее, почувствовав некоторое головокружение.

Он еще не совсем привык и к своему графскому титулу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Дорогая моя Сибил, — обратилась к ней Сидония, леди Рокферн, оглядываясь по сторонам в гостиной дома Понтефрактов в Лондоне. — Ты здесь прекрасно поработала. Мой несчастный покойный папочка годами здесь не показывался, а когда я сама была тут в последний раз, то мое сердце просто разрывалось при виде всего этого запустения. Но ты все прекрасно обновила! Проявила такой замечательный вкус. Уверена, что Адаму это очень понравится.

— Но ему может не понравиться сумма расходов, — возразила Сибил, — но я подумала, что ему хотелось бы все это сделать. А теперь, когда он возвращается домой, обретя такую известность, просто необходимо, чтобы мы могли гордиться своим лондонским домом.

Сидония улыбнулась и похлопала Сибил по руке.

— Как хорошо все получилось, — заметила она. — И как я рада, что вы с Адамом поженились. И как хорошо, что он не женился… — она понизила голос и нахмурилась, — на другой.

— Должна признаться вам, тетя Сидония, что мне было больно все эти последние недели читать известия о суде над миссис Кавана. Думаю, что весь Лондон посмеивается надо мной. Только подумать, мой любимый муж является отцом ребенка этой жестокой женщины! Мне становится страшно неловко из-за этого.

— Да будет тебе, Сибил. Понимаю, конечно, что твои чувства затронуты, но мы, женщины, должны хладнокровно воспринимать подобные факты. Грустно, но никуда не денешься, — мужчинам может сойти с рук такое поведение, которое женщину выкинуло бы навсегда из приличного общества. — Сибил подумала об Эдгаре и испытала укол вины и мрачных предчувствий. — Но к нашему общему счастью, миссис Кавана завтра с рассветом перестанет существовать.

— Да, как христианке мне жаль ее. И я помолюсь за упокой ее души. Но я бы покривила душой, если бы не призналась, что испытываю облегчение, что закон… как бы мне правильно выразиться… устраняет для меня серьезную семейную проблему.

— Это верно, — Сидония взглянула на свои висевшие на груди часики. — Нам надо выезжать. Корабль Адама пришвартуется через два часа. Нам нельзя опаздывать. Такая честь, будет присутствовать сам супруг царствующей королевы! Выдающийся день для нашего рода — редкостный. — Она опять понизила голос. — Хочу дать тебе небольшой совет, дорогая. Полагаю, что Адам не знает о судьбе миссис Кавана. Может быть, будет лучше, если мы не станем заводить о ней разговора хотя бы до завтра. Мы знаем порывистый характер Адама. И если быть до конца честной, то надо признать, что хотя эта несчастная женщина вполне заслуживает кары, говорить о виселице не очень-то приятно. Это может омрачить радость торжественного для Адама дня.

Сибил нахмурилась.

— Не согласна с вами, тетя Сидония. Я думала об этом и считаю, что так поступать нельзя. Я знаю глубину привязанности Адама к этой женщине — поверьте мне, это тяжкое бремя я несу уже больше года. И если я не скажу ему об этом, то думаю, что он поставит мне это в вину. Пусть он, если захочет, попрощается с миссис Кавана. В конце концов, восторжествовала я, было бы справедливо с моей стороны проявить великодушие.

— Ты права. Ах, дорогая Сибил, какой же у тебя благородный характер. Поехали, хватит болтать. Опоздать именно сегодня было бы непозволительной глупостью.

Лондон, куда возвращался Адам осенью 1857 года, являлся столицей мира, какой тысячу лет назад был Рим. Несмотря на викторианское ханжество относительно секса, которое олицетворяла сама королева, рассматривая секс как «теневую сторону» замужества и умудрившись при этом произвести на свет Божий девятерых детей, численность населения Англии утроилась за предшествующее столетие, а Лондон насчитывал уже почти пять миллионов душ, что делало его крупнейшей столицей всех времен. Он стал крупнейшим портом мира, и хотя трущобы вроде Уаппинга приводили в ужас иностранцев своей наготой, своими голодающими бездомными, погрязшими в пороках и грязи, в сейфах банков Англии хранились золотые слитки умопомрачительной стоимостью в одиннадцать миллиардов фунтов. Самая крупная в мире Британская империя расширялась весьма стремительно, ее колонии множились так быстро, что даже лорд Пальмерстон — премьер-министр — вынужден был «искать по карте эти чертовы территории». И хотя рядовой англичанин мало что получал от этой империи — и шел на значительные лишения, если служил в армии или военно-морском флоте с их жесткой дисциплиной, допотопным медицинским обслуживанием и риском погибнуть в боях — все равно империя щекотала нервы англичан, наполняла их сердца шовинистической гордостью, и они охотно отправляли своих сыновей погибать за империю.

Отчеты о мятеже в Индии достигли Англии. Особенно подробно было рассказано о зверских убийствах женщин и детей в Каунпуре. В пересказанном виде эти отчеты обрастали дополнительными подробностями о массовых изнасилованиях английских женщин индусами, что так потрясло королеву. Все это распалило общественное воображение. Никогда еще Англия не была такой кровожадной. И в лице Адама, порывистого молодого аристократа, которому удалось прикончить «злодея», как стали называть с тех пор Нана Саиба, англичане обрели национального героя.

Когда корабль пришвартовался в индийском доке, в бурный осенний день, Адам с удивлением увидел на набережной огромную толпу народа. Громко крича, люди размахивали национальными флагами, а духовой оркестр играл марш «Правь, Британия!». На огромном полотнище, натянутом на одном из складских помещений, было написано: «Добро пожаловать домой и да благословит вас Господь, лорд Понтефракт!» У причала стояло несколько королевских карет. Рядом с одной из карет, на дверцах которой были выбиты королевские гербы, стоял высокий мужчина в черном подбитом мехом пальто и в высоком цилиндре. Адам узнал в нем принца Альберта, тридцативосьмилетнего немца, мужа королевы. Принц был окружен высокими должностными лицами, включая группу генералов в сверкающих красных мундирах. Адам увидел также и свою тетку, Сидонию, а рядом с ней и с принцем — Сибил, которая прекрасно выглядела в шубе из рыси и шляпке.

— Посмотрите-ка, кто там собрался? Похоже этот чертов принц, муж королевы! — воскликнул Бентли Брент, подходя к Адаму у борта корабля. Бентли приехал на родину в специальный отпуск, чтобы получить из рук самой королевы орден Крест Виктории. Адам не был удостоен такой чести, поскольку не служил в армии.

— Да, я узнал его. Как к нему надо обращаться, если меня представят ему?

— «Сэр», а к королеве «мадам». А кто эта красавица, которая стоит рядом с принцем?

— Моя жена.

— Ну, вас можно поздравить.

Духовой оркестр исполнял марш «Солдаты королевы», когда спускали трап. Капитан Норкросс, старший офицер корабля, сопровождал Адама и Бентли по трапу к причалу, где их приветствовал принц Альберт.

— Мы так гордимся вами, — сказал принц, супруг королевы, с сильным немецким акцентом. — Прекрасная служба! Великолепная!

Адам и Бентли поклонились, потом поздоровались с принцем за руку. Затем Адам заторопился к Сибил, обнял ее и поцеловал.

— Мой дорогой Адам, — приветствовала она его, — как я горжусь тобой!

Она произнесла это от всего сердца, и если бы не мысли об Эдгаре, то для нее это был бы самый счастливый день в ее жизни.

— Запомним Каунпур! — вопила толпа. — Запомним Каунпур!

Часом позже их карета въехала на площадь Понтефракта, на прекрасную площадь, которую построил дед Адама тридцать лет назад, когда застраивали западную сторону Лондона в основном семьи Гросвенор, Кадоган и Томаса Кубитт. Наступил уже вечер, и осветитель в высокой шляпе зажигал газовые фонари, при свете которых можно было увидеть первые снежинки. Сквер в центре площади был небольшой, как и большинство лондонских скверов, но он придавал особое очарование площади и служил местом для прогулок нянь с детьми. «Мой ребенок гуляет здесь», — подумал Адам, когда карета подкатила к парадному подъезду особняка кремового цвета, который доминировал на одной стороне площади. Четырехэтажный, с фронтальным карнизом, с классическим бордюром вокруг всего дома на высоте первого этажа, дом Понтефрактов отличался достоинством и стилем. Адам провел здесь всего одну ночь, перед тем как отплыть в Индию год назад, поэтому вторично увидеть этот величественный наследственный дом было для него почти равносильно первому впечатлению. Выйдя из кареты, Адам повел Сибил через решетчатые железные ворота и по дорожке к портику с колоннами.

— Дом был в ужасном состоянии, — сказала Сибил. — Я наняла рабочих. Они тут провозились почти год, боюсь, что пришлось потратить массу денег.

— Я помню, в каком он был запустении. И рад, что ты занялась этим, что особенно важно теперь, когда у нас Генри.

— Надеюсь, тебе понравится, — продолжала Сибил с улыбкой. Но мысленно она обращалась к Господу. Светлые волосы! Эдгар…

Дверь отворил мистер Ридли, лысеющий дворецкий, которого наняла Сибил.

— Это мистер Ридли, — представила она его, входя в помещение. — Я наняла слуг…

— Добро пожаловать домой, милорд, — приветствовал его дворецкий.

— Спасибо, мистер Ридли.

Слуга помог им снять шубы. Затем Сибил повела его на второй этаж, в детскую.

— Миссис Лиидс, это мой муж лорд Понтефракт, — представила она мужа няне. — Миссис Лиидс, наша няня. А вот и сын.

Адам подошел к детской кроватке, которая была обтянута голубой тканью. Он посмотрел на толстенького ребенка, который спал.

— Можно? — спросил он, показывая на ребенка.

— Конечно.

Адам осторожно взял ребенка из кроватки и поднес его к своему плечу.

— Уаа! Уаа!

— Я разбудил его, — улыбнулся Адам. — Прости, Генри. Привет, юный друг. Я — твой папа. Ты рад видеть меня?

— Уаа! Уваа!

Поцеловав ребенка, Адам опять положил его в кроватку.

— Замечательный ребенок, — сказал он, вновь подходя к Сибил. — И он — вылитая копия тебя.

— Сейчас об этом говорить еще рано, — дипломатично отозвалась Сибил, молясь, чтобы Генри Алгернон Мармадьюк де Вер, будущий маркиз Понтефракт, не вырос похожим на Эдгара Масгрейва.

Когда они возвратились в зал, Сибил положила свою руку на руку мужа.

— Адам, у меня для тебя неприятные новости, — произнесла она, — которые я не стала бы передавать тебе, если бы… Ну, времени остается мало. Это о твоем друге, Лизе Десмонд.

Глаза Адама расширились, когда он узнал приговор.

Записка, направленная специальным курьером из Букингемского дворца по адресу 10, Даунинг-стрит.

— Лиза, к вам пришел посетитель, — объявила матрона в черном платье. — Он назвал себя Адамом Торном.

Лиза, которая сидела на дощатой кровати в камере женского отделения тюрьмы в Пентовилле, прошептала:

— Адам!

— Одет как настоящий франт. Пошли. У вас всего двадцать минут.

Лиза поднялась. Кирпичные стены камеры размером семь футов в ширину и тринадцать футов в длину были побелены известкой. Одно окно, которое состояло из четырнадцати мелких стеклышек, давало слабое освещение. Туалет заменяла железная параша в углу. Лиза, одетая в простое темно-серое платье, подошла к стальной двери и последовала за матроной в коридор. Адам! Когда управляющий тюрьмой, которого отыскали в районе северного Лондона Ислингтон, сообщил ей утром, что королева Виктория отложила день ее казни, у нее появился первый проблеск надежды с момента гибельного судебного процесса в Олд Бейли. И вот Адам! Ей захотелось закричать от радости.

Когда ее привели в комнату для свиданий, Адам с трудом узнал ее. Она показалась ему такой хрупкой! Она подошла к решетке, которая разделяла комнату, и взялась за железные прутья. В ее глазах стояли слезы.

— Лиза, — прошептал он, кладя спои руки тоже на решетку напротив ее рук. — Дорогая моя Лиза! Твой верный рыцарь вернулся, чтобы спасти тебя.

Она вспомнила торфяники, развалины аббатства Ньюфилд, как они лежали с Адамом на цветущей траве. Каким далеким, давно прошедшим казалось ей теперь это.

— Ах, Адам, я думала, что никогда больше не увижу тебя…

— Не плачь, радость моя. Все устроится. Я уже побывал у Минны с Амандой. У них тоже все хорошо. Ну, времени у нас немного, поэтому слушай меня внимательно. Вчера вечером я видел королеву. Она пожаловала тебе отсрочку казни…

— Значит, это сделал ты?

— Да. У меня всего две недели, чтобы разобраться во всем. Сегодня утром я был у твоего адвоката, сэра Эдмунда Картера, и прочитал протоколы свидетельских показаний. Сэр Эдмунд сообщил мне, что именно показания Стрингера Макдафа перетянули чашу весов в глазах присяжных заседателей, что твой адвокат не смог заставить его изменить своих показаний во время перекрестного допроса, и, конечно, он не мог использовать тебя в качестве свидетеля. Что ты думаешь о показаниях Макдафа?

Она вытерла глаза.

— Он солгал. Ворвавшись в комнату, отец стал бить меня кнутом, кричал на меня… Он отбросил меня через всю комнату, и я пришла в ужас, что он погубит нашего ребенка. Вот тогда-то я и бросила в него керосиновую лампу, но Макдаф не сказал этого, когда давал свидетельские показания.

— Он сказал, что твой отец вошел в комнату, ты бросила в него лампу, от чего он и загорелся.

— Знаю. Но он солгал! Он ничего не сказал о том, что мой отец набросился на меня, и поскольку он был единственным свидетелем, так как я не имею права давать показания, никак нельзя было оспорить его версию. Понятно, что присяжные осудили меня!

— Как ты думаешь, кто мог подстроить это?

— Сэр Эдмунд считает, что на Макдафа кто-то оказал давление, чтобы он изменил свои показания, или даже дал ему взятку. Для небольшого арендатора фермы, он был очень хорошо подготовлен к судебному процессу.

— Кто, ты думаешь, мог заплатить ему?

— Я думала об этом все это время. На мой взгляд, существует только один человек, способный на это. Он — американец, сенатор из Виргинии. Видишь ли, когда я жила в Америке, то переводила тысячи долларов аболиционистам на Севере. Сенатор Уитни, который является лидером сторонников рабства в Сенате, узнал об этом. Если меня признают виновной в убийстве, то это дискредитирует аболиционистов. Я почти убеждена, что это сделал сенатор Уитни.

«Рабы! — подумал Адам. — Черные в Индии, рабы в Америке…», индийская кровь в его собственных жилах, что оставалось все еще его постыдной тайной… Он получил удовольствие от того, что стал героем для англичан, но он видел, как разносят индусов из жерла пушек, слышал кровожадные призывы англичан к мести, его противоречивые чувства об английском господстве опять охватили его. Как любопытно, что Лиза тоже была втянута в аналогичную борьбу, но в Америке, на расстоянии полсвета от Индии. И уж во всяком случае, американское рабство было более мерзким явлением, чем то, что творили британцы в Индии.

— Я завтра же еду в Йоркшир и повидаю Макдафа, — объявил он о своем решении. — Я выжму из него правду. В любом случае я вытащу тебя отсюда. Знаю, что ты прошла через адские испытания, но скоро все это закончится, и мы опять будем вместе.

— Но твоя жена…

— Не беспокойся о Сибил.

— Любишь ли ты ее? — в вопросе прозвучала полная безнадежность.

Адам не был уверен в своих чувствах к жене, хотя он полагал, что она поступила чертовски порядочно при сложившихся обстоятельствах и рассказала ему о несчастье Лизы. И, конечно, был Генри. Но в данный момент Лиза нуждалась в его полной и безграничной поддержке.

— Я люблю тебя, — ответил он. — Кроме тебя у меня никогда не существовало никого другого, и никогда не будет.

Впервые за многие недели она улыбнулась.

— Мой настоящий верный рыцарь, — прошептала она.

— Время истекло! — рявкнула матрона.

— Ты собрался в Йоркшир? — воскликнула Сибил часом позже. Адам только что возвратился в Понтефракт Хауз. — Но почему?

— Есть основания предполагать, что основной свидетель против Лизы выступил со лжесвидетельством. Я собираюсь добиться от него правды.

Он начал подниматься по большой лестнице через две ступеньки. Сибил смотрела ему вслед, в ней закипал гнев. Она же в конце концов не для того рассказала ему о Лизе, чтобы он спасал ей жизнь! Его первый день возвращения из Индии, и он отсутствовал почти все время. Было совершенно очевидно, что Лиза его интересовала гораздо больше, чем она. Она надела самое эффектное платье, — черный бархатный наряд с большим вырезом, — а он даже и не взглянул на него, ворвался в дом и опрометью бросился вверх по лестнице.

Она подождала, пока мистер Ридли уйдет на половину слуг, потом стала подниматься по лестнице, где по стенам висели родовые портреты и шедевры живописи, которые де Веры собрали в течение минувшего столетия. Сибил не относилась к числу корыстных женщин, но получала удовольствие при мысли о богатстве, пришедшем к ней с замужеством, и сделала все, чтобы превратить Понтефракт Хауз в великолепную резиденцию. Но Адам не обратил на это внимания. Единственное, что он сказал ей утром, это что ему понравились слесарно-водопроводные работы внутри здания. Ванные! Она хотела любви, а получала комплименты за улучшенные патентованные туалеты фирмы Томаса Тиркилла и за души, являвшие новым изобретением девятнадцатого столетия.

Поднявшись на лестницу, она вошла в зал. В высших классах общества было обычным явлением, когда у мужа с женой отдельные спальни. Она надеялась, что он придет к ней в предыдущую ночь, но когда он возвратился из Букингемского дворца, то сказал ей, что у него разболелась голова, и, пройдя в свою спальню, закрылся в ней. И это после годового отсутствия!

Подойдя к его спальне, она вошла туда не постучавшись. Адам был уже в халате и направлялся в душ.

— Как ты можешь так относиться ко мне? — спокойно спросила Сибил, притворяя дверь. — Как ты можешь унижать меня еще больше, путаясь опять с этой ужасной женщиной?

— Я не «путаюсь с ней». Я стараюсь спасти жизнь невиновной женщины.

— Откуда тебе известно, что она невиновна? Ее осудили английские присяжные заседатели. К тому же, ты мог бы уделить и мне некоторое внимание. Ты отсутствовал целый год, и в первый же день после возвращения домой я практически тебя не видела. И вчера ночью я очень хотела, чтобы ты пришел в мою спальню, но ты умчался в Букингемский дворец и возвратился домой с головной болью! Адам, думаю, что я заслуживаю другого отношения.

— Прости, Сибил, очень сожалею. Просто новости о Лизе очень сильно меня потрясли…

— Эта женщина! — Сибил сжала свои кулачки. — Мне казалось, я уже все выслушала, что можно было о ней услышать. А теперь она опять появилась в моей жизни, и опять разрушает мою семейную жизнь.

— Ничто не разрушается.

— Адам, давай постараемся не притворяться! Неужели ты думаешь, что я не знаю, чего ты хочешь? Ты хочешь сохранить ее, чтобы опять сожительствовать с ней. Пойми, это уязвляет гордость твоей жены, матери твоего ребенка! Это нечестно! Я действительно любила тебя, но ты все так осложняешь!

— Сибил, прости, если считаешь, что я несправедлив. И я понимаю, что ты испытывала неловкость, потому что моя связь с Лизой стала известной в обществе. Но пойми, я должен сделать все возможное, чтобы спасти Лизу…

— О, я ненавижу ее имя! — выкрикнула она. — Эта порочная женщина, эта сучка… известно ли тебе, что ее сестра сказала о ней для прессы?

— Единственное, что я знаю, это то, что миссис Белладон выдала ее английскому представителю в Вашингтоне. А это низкий поступок по отношению к своей плоти и крови.

— У нее были на то веские основания. В конце концов, она действительно убила своего отца.

— Это ложь! — закричал Адам. — И я докажу, что это ложь!

— Известно ли тебе, что сказала ее сестра? Что она содержала в любовниках одного из черномазых рабов! И за эту женщину ты собираешься бороться?

Выражение бешенства промелькнуло на его лице.

— Никогда больше не произноси это слово в моем присутствии, — глухо сказал он.

— Какое слово? — выдохнула она.

— Черномазый. Я ненавижу это слово.

— Не понимаю тебя, — огрызнулась она. — Но я скажу тебе одно, Адам Торн: ты разрушаешь нашу семью и превращаешь меня, женщину, которая любит тебя, в женщину, которая будет тебя ненавидеть! — Она подошла к двери и взялась за ручку. — Сегодня я закрою на ключ дверь в свою спальню.

Она вышла в зал, хлопнув за собой дверью. Оставшись один, Адам упал на кровать и закрыл лицо руками. Он знал, что вел себя как скотина, но он знал, что беспокойство за Лизу вконец истрепало его нервы. Что если ему не удастся поколебать версию Стрингера Макдафа? У него меньше двух недель, и с каждой проходящей минутой виселица над головой Лизы вырисовывалась все отчетливее.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Мой сын стал героем! Выдающимся героем! Адам, сын мой, я горжусь тобой. Давай выпьем за твое возвращение в усадьбу Торна.

Персивал Торн, не брившийся, как видно, уже несколько дней, помахал Адаму от стола грязной кухни и чуть не свалился на лавку. Адам, не видевший отца целый год, поразился тому, как он опустился. Сэр Персивал крепко выпивал все время на его памяти, но теперь он понял, что отец просто превратился в пьяницу. Он наблюдал, как отец трясущимися руками вынимал пробку из бутылки виски и наливал три стакана. Потом Адам взглянул на Джетро, слугу с поседевшей бородой, служившего отцу еще с детских лет Адама.

— Я читал в газетах, как ты замаскировался под индуса, — вставил Джетро с сильным Йоркским акцентом. — Очень умно придумано, Адам. Мы все гордимся тобой.

— Мой сын убил этого проклятого язычника, Нана Са… — Сэр Персивал рыгнул. — Нана Саиба. Иди сюда, Адам. Давай выпьем. И ты тоже, Джетро.

Старый слуга подложил полено в огромную каменную печь, потом подошел вслед за Адамом к столу и взял стакан.

— Лорд Понте-фра-фт, — сэра Персивала охватила икота, когда сын усаживался напротив него. — Лорд имения… да какого, а? Ну и ну, жизнь забавная штука. Де Веры… такие надменные… всегда относились ко мне как к последней дряни, а теперь… смеется последний… последний…

Его глаза закрылись и он медленно уткнулся в стол.

— Сейчас всего десять минут одиннадцатого утра, — с тревогой заметил Адам. — Во сколько же он начал пить?

— Начал? — переспросил Джетро. — Он и не бросал. Хозяин сильно втянулся в это, парень. Если реально посмотреть на факты, сэр Персивал может не протянуть эту зиму.

— А ему нет еще и пятидесяти, — покачал головой Адам. — Какая жалость. Какая потеря. Ну, что же, давай уложим его в кровать, Джетро.

— Не так-то часто он вылезает из кровати, парень. Он сделал это только ради тебя.

Адам поднял своего отца и отнес его вверх по лестнице в спальню, которая не только оказалась грязной, как он и предполагал, с заставленным пустыми бутылками полом, но там было также и холодно. На улице шел снег, и дом Торнов весь промерз. Адам вспомнил бесчисленное число ночей, когда он дрожал от холода еще ребенком. Он наклонился и поцеловал отца в лоб. Несмотря на все слабости и недостатки Персивала, Адам любил его. И он знал, что Джетро прав: отцу недолго оставаться в этом холодном мире.

— Джетро, показывались ли здесь какие-нибудь американцы в течение последнего года? — спросил Адам через пять минут, когда возвратился на кухню.

— Американцы? — переспросил старик, как будто Адам спросил о неграх из Южной Африки. — Нет, парень. Зачем американцу в здравом уме приезжать в Йоркшир… — Он нахмурился и посидел в нерешительности. — Подожди. Был один американец.

— Да? Когда?

Джетро почесал в затылке.

— Я… я слышал об этом… это было прошлым летом. Какой-то человек приезжал в Уайкхем Райз. Останавливался, кажется, в гостинице «Лебедь». Из-за него тут поднялся некоторый шум.

— Встречался ли он со Стрингером Макдафом?

— Ах, парень, этого я не знаю. Тебе стоит спросить в «Лебеде». Не Лизу ли Десмонд ты стараешься спасти?

— Да, ее.

— Никогда не верил, что она убила своего отца, да и немногие из местных поверили в это. Здесь говорят о том, что ее предала сестра.

— И это правда, Джетро. Когда мой отец последний раз платил тебе?

Старик вздохнул.

— Ах, парень. С сэра Персивала я денег не беру. Он много лет хорошо относился ко мне. Я забегаю сюда каждый день, чтобы убедиться, что у него пока все в порядке, а за это я не возьму с него денег.

Адам достал из кармана кошелек.

— Вот тебе двадцать гиней. Найми кого-нибудь, чтобы прибраться в доме, а также подыщи сиделку ухаживать за отцом.

— Есть такая Джейн Карлтон в Уайкхем Райзе. Она заботливая, честная девушка.

— Тогда найми ее. Я и не предполагал, что отец так плох. О нем надо позаботиться.

— Ты хороший сын, Адам.

«Но не очень хороший муж», — подумал Адам, припоминая свою ссору с Сибил. Он подошел к рассохшемуся комоду из орехового дерева, выдвинул ящик и достал из него небольшой пистолет, который засунул в карман своей куртки.

В полуденный час в этот же день два всадника галопом скакали по заснеженным торфяникам к коттеджу под тростниковой крышей. Один из них был Адам, второй — невысокий косоглазый мужчина в брезентовой поддевке.

— Стрингер Макдаф! — зычно крикнул Адам, натягивая поводья своего коня перед коттеджем. Макдаф, который выходил из амбара, взглянул в сторону незнакомца и притворил дверь в амбар. — Мне надо поговорить с вами!

Адам и его спутник спешились и привязали своих коней.

— Адам Торн, — произнес Макдаф, подходя и с любопытством поглядывая на другого мужчину. — Я хочу сказать, лорд Понтефракт, — добавил он довольно фальшивым тоном. — Что ваша светлость желала бы от меня?

— Макдаф, в июне прошлого года, а точнее четырнадцатого числа, в Уайкхем Райз приезжал американец по имени Роджер Уард. Он снял номер в гостинице «Лебедь».

— Ну и что?

— А пятнадцатого июня вы положили тысячу фунтов стерлингов в Йоркширский банк и трастовую компанию на Верхней улице.

Макдаф нахмурился.

— Откуда это вам известно? — спросил он негромко.

— Разрешите представиться, — произнес второй мужчина. — Я инспектор Себастьян Куэд из Скотланд-Ярда. Управляющий банка показал мне запись об этом вкладе.

Макдаф начал нервничать.

— Это американец передал вам деньги? — спросил Адам.

— Не ваше собачье дело.

— Но это дело правительства Ее Величества, — возразил инспектор Куэд. — Роджеру Уарду принадлежит плантация в Виргинии, Мы считаем, что Уарда направила в Англию группа заговорщиков из числа рабовладельцев Виргинии, чтобы подкупить вас. Они просили изменить ваши показания, с тем чтобы осудить миссис Кавана и таким образом дискредитировать ее и аболиционистов. Благодаря сыскной работе лорда Понтефракта…

Макдаф, одетый в толстую тужурку из козьей кожи, выхватил пистолет из правого кармана.

— Убирайтесь с моей земли, — рявкнул он.

— Эта земля уже не ваша, — заявил Адам, вытаскивая из кармана документ и держа его перед глазами пораженного Макдафа. — Я сегодня купил эту землю у мистера Гилпатрика. Так вот, Стрингер, у вас есть выбор. Или вы сотрудничаете с нами и говорите правду властям. В этом случае вас осудят за ложные показания, и вам придется несколько лет отсидеть в тюрьме. По истечении этого срока вы возвратитесь сюда же, я сдам вам эту ферму в пожизненную аренду за меньшую плату, чем вы вносите сейчас. Если не согласитесь, вы все равно окажетесь в тюрьме, но впоследствии я уже не допущу вас на эту ферму. Подумайте об этом. — Он опять положил документ к себе в карман. — Даем две минуты на размышление.

Пистолет в руке Макдафа задрожал. Почти минуту он держал его нацеленным в сердце Адама. Потом опустил его.

— Согласен сотрудничать с вами — произнес он наконец.

Письмо Королевы Виктории премьер-министру.

— Доброе утро, мистер Ридли! — поздоровалась Сидония, леди Рокферн, когда дворецкий открыл парадную дверь Понтефракт Хауза.

— Дома ли мой племянник?

— Дома, миледи. Он в своем кабинете.

— Пожалуйста, попросите его принять меня в гостиной.

— Да, миледи.

Она подала слуге свою меховую накидку и шляпку и проследовала в гостиную. На ней было платье черного цвета, в седых волосах белые кружевные ленты, волосы тщательно завиты. Сидония никак не могла привыкнуть к чудесам, что сотворила Сибил в городском доме. К этому дому у Сидонии была особая любовь, потому что она росла в нем. Армия рабочих, нанятая Сибил, установила не только все современные удобства — ванные комнаты, газовое освещение, самое современное кухонное оборудование, но она с большой любовью восстановила всю лепнину, резьбу по дереву, багеты и другие детали. Гостиную украшал великолепный плафон, Сибил велела покрасить его в бледно-сиреневый цвет, а все завитки и орнамент — в белый. Над классической мраморной полочкой над камином висел огромный портрет Ромни — бабушки Адама, которая колдовски смотрела на пейзаж последних десятилетий восемнадцатого столетия (портрета прабабушки Адама, дочери брамина, как и следовало предполагать, на стене не было). Прекрасный диван, на который присела Сидония, обтянули бледно-желтым полосатым шелком.

— Тетя Сидония! — воскликнул Адам, входя в зал и подходя к ней для поцелуя. — Как приятно видеть вас. Вы просто пышете здоровьем.

— Как ты знаешь, у меня была отчаянная простуда, — отозвалась она. — Поэтому-то я и не могла принять тебя, когда ты на прошлой неделе заезжал ко мне. К счастью, простуда наконец прошла.

— А как поживает леди Холлсдейл?

— Очень хорошо, если не считать приступов ревматизма. Так, мой племянничек, я так гордилась тобой и твоими поразительными свершениями в Индии. Ты отомстил, наконец, за убийство дорогого папы. Но вчера я получила письмо от Сибил, и оно породило во мне смертельное беспокойство. Все не ладится в твоей семейной жизни, Адам, и боюсь, что большая часть неурядиц на твоей совести.

— Надеюсь, что вы не станете читать мне нотации, как это делала королева?

— Если королева прочла тебе нотации, то я бы дала ей еще больше власти. Тебе надо сделать внушение, Адам. Ты очень в этом нуждаешься.

Он вздохнул и присел с ней рядом.

— Тетя Сидония, не собираюсь уклоняться от ответственности. Знаю, что во многом из того, что случилось, моя вина, но я ведь никогда не любил Сибил.

— Любовь? — сурово переспросила его Сидония. — А как же с честью? Как же с долгом по отношению к семье? А как же твой сын? Теперь ты стал важным человеком. На тебя смотрит вся Англия, и какой же ты подаешь пример? Это дешевое любовное гнездышко в парке Святого Джона…

— Вы знаете об этом? — спросил он с удивлением.

— Конечно, знаю. И Сибил знает об этом. Она написала мне о неутешительных новостях из Йоркшира.

— Но откуда ей это стало известно?

— Она наняла частного сыщика, чтобы узнать, где ты проводишь свои долгие греховные послеобеденные часы. Стыд и позор, племянничек! После того как ты снискал нашему роду такую славу, теперь ты обрекаешь нас на такое бесчестье.

На некоторое время он закрыл лицо руками. Потом взглянул на нее, на его лице отразилась настоящая мука.

— Это позор, — прошептал он. — Я люблю Лизу и люблю крошку Аманду. Они не могут вернуться в Америку. Я должен помочь им.

— Помоги им, если ты этого хочешь. Это естественно. Но ты не обязан жить с ними. Ах, Адам, не думай, что я обращаюсь с тобой слишком сурово. Мне, конечно, понятно, что происходит. Ты не единственный аристократ, который живет со своей любовницей в парке Святого Джона. Мне известна история лорда Хартингтона — о ней говорит весь Лондон, он сожительствует с этим жестоким созданием, которую зовут Скиттлс. Но ты другой человек. Ты герой Англии. Ты должен подавать пример.

— Но что же я могу поделать? Они нуждаются во мне! Сенатору Уитни чуть не удалось отправить Лизу на виселицу в Лондоне. Если она возвратится в Виргинию, то кто знает, что он там выкинет еще? И они мне нужны.

— Если нельзя сделать ничего другого, удали ее из Лондона. Нельзя в одном городе иметь две семьи. Это всем мозолит глаза.

— Конечно, дело все в этом. Вы подсказали мне прекрасную мысль. Спасибо, тетя!

Она нахмурилась.

— Не улавливаю ни малейших признаков морального очищения в тебе, племянничек.

— Я увезу их из города, от этого все станут счастливы.

— Сомневаюсь, чтобы от этого Сибил стала более счастливой. — Она поднялась, строго посмотрела на него. — Похоже, Адам, ты ничего не понимаешь. Сибил любит тебя. Тебе она хорошая жена, а твоему сыну хорошая мать.

Адам вздохнул.

— Согласен с этим, тетя. С Сибил я вел себя возмутительно.

— Пожалуйста, попытайся исправить в будущем свое отношение к ней. Сибил — женщина высочайших моральных достоинств и заслуживает любовь и уважение со стороны своего мужа. А теперь мне надо уходить. Мы с леди Холлсдейл едем на собрание Общества миссионеров за улучшение моральных устоев в тропических странах. Собрание обещает быть интересным, хотя, в свете твоего поведения, думаю, что некоторые из наших миссионеров могут счесть, что не менее важно поработать в местах поближе к нашему дому.

Посмотрев с укором на Адама, она торжественно поплыла к выходу.

— О, Лизочка, Лиза, — нежно произнес он в этот же вечер, целуя ее. — Они так сильно стараются разлучить нас. Но им не удастся это сделать.

Они лежали в кровати на втором этаже кирпичного дома в пригороде Лондона — парке Святого Джона, который Адам снял для Лизы, их дочери и няни, заменившей Минну после освобождения Лизы из тюрьмы. Лиза села, прикрыв простыней свои обнаженные груди.

— Знаю, — прошептала она. — Я чувствую себя такой слабой и нехорошей, и все же… — Она со слезами на глазах взглянула на него. — И все же я люблю тебя больше жизни. Если бы не ты, они бы меня повесили. Но все-таки, твоя тетка права.

Он тоже сел, поцеловав ее в плечо.

— Она права в отношении всех других, но не нас, моя милая. У нас особый случай. Для меня ты жена, и мне наплевать, что скажут другие люди.

— Но ты не можешь сделать это…

— Хотя бы ты не учи меня, как жить. Во всяком случае, я все хорошенько обдумал, и думаю, что нашел ответ. Самое лучшее, если ты и Аманда уедете из Лондона. В Шотландии у меня есть вилла. Она расположена на берегу Ирландского моря, немного к югу от Эр. Сегодня я навел справки у своего лондонского агента, дом меблирован и в настоящее время не занят. Он сказал, что из него открывается прекрасный вид на море. Почему бы тебе с Амандой и миссис Паркер не поехать туда, а я смогу приезжать туда к вам… проводить с вами половину своего времени, а, может быть, и больше. Мы можем взять другие имена и выдавать себя за супругов. Но, боюсь, что какую-то часть своего времени мне придется проводить с Сибил, чтобы соблюдать приличия. Ну и, конечно, мне нельзя забывать о своем сыне. Что ты скажешь на это?

— Двойная жизнь, — задумчиво произнесла она.

— Как говорится, половина ломтя…

— Ах, Адам, не говори избитыми фразами. Это чрезвычайно важное решение. — Она выбралась из кровати и набросила на себя пеньюар. — Плантация «Эльвира» в Виргинии по-прежнему принадлежит мне…

— Ты не можешь возвращаться туда. Мы это обсуждали. Это слишком опасно.

— Ты прав, но… — Она некоторое время раздумывала. Потом ее лицо прояснилось. — На этот раз меня ничто не сможет остановить, я освобожу всех своих рабов. Ах, Адам, может быть, все и обернется к лучшему. Я поручу Билли Деври освободить всех зависящих от меня людей. Это может оказаться самым сильным ударом по сенатору Уитни и его банде кровожадных рабовладельцев. — Она улыбнулась, юркнув опять в кровать. — Давай поступим так. Мы все равно будем вместе. — Она прижалась к нему. — И, конечно, мой любимый Адам, я стану как бы твоей полуженой.

— Мое сердце целиком принадлежит тебе, — поцеловал он ее. — И это самое главное.

— И, может быть, когда-нибудь…

— Может быть, нам повезет и Сибил умрет.

— Ах, Адам, не говори таких вещей.

— Почему бы и нет? — На мгновение его лицо стало походить на лицо убийцы. — А тем временем, — продолжал он, — мне надо кое-что обсудить с Сибил. Она уехала в Понтефракт Холл — не знаю зачем. Хотя думаю, что она что-то затеяла. Как бы там ни было, завтра с утра я отправлюсь туда же.

На железнодорожной станции в Йорке Адама встретил главный конюх Альберт, который повез его в Понтефракт Холл, находящийся на расстоянии двухчасовой езды от станции. Выдался холодный ветреный день, но Адам испытывал теплое чувство от того, что приближался к родовому гнезду. «Как много всего произошло с тех пор, как я впервые увидел тетю Сидонию», — думал он. Огромный, раскинувшийся во все стороны дом продолжал волновать его воображение. Он все еще не свыкся с тем, что этот прекрасный дом действительно принадлежит ему.

Мистер Хоукинс, дворецкий, и шесть слуг выстроились шеренгой у парадного подъезда, как это было заведено, когда в поместье приезжал сам лорд. Когда Адам вышел из кареты, мистер Хоукинс приветствовал его:

— Добро пожаловать домой, милорд.

— Спасибо, мистер Хоукинс. Будьте любезны, скажите леди Понтефракт, что я хотел бы немедленно увидеть ее в библиотеке.

Он вошел в дом, снял плащ и шляпу и передал все это слуге. Потом зашагал, как подумал молодой слуга, «сердитыми скачками» через прихожую, цокая каблуками по мраморному полу, по направлению к обитой панелями библиотеке в глубине дома. Там он встал возле окна, глядя на улицу, нетерпеливо поджидая прихода жены. Она вошла в комнату в зеленом бархатном костюме для верховой езды, с изящной черной шляпкой на голове, зажав хлыст под мышкой.

— Ты хотел видеть меня? — спросила она холодно.

Он повернулся к ней.

— Дьявольщина, именно так, — отозвался он.

— Не вижу причин, по которым ты можешь разговаривать со мной, как скотник с фермы.

— Может быть, я и есть обычный скотник с фермы, но, по крайней мере, честный человек. К сожалению, не могу того же сказать о тебе, Сибил.

— О чем ты?

— На днях я несколько часов просматривал отчеты о финансовых делах поместья с мистером Лоуери, своим лондонским агентом. Он сообщил, что незадолго до моего возвращения из Индии ты сняла со счета семьдесят тысяч фунтов. Могу ли я спросить, почему ты сняла столь колоссальную сумму денег и куда ты их потратила?

Сибил занервничала.

— Отделка Понтефракт Хауза обошлась очень дорого. Будто ты не знаешь, что дешевых водопроводчиков и столяров не бывает.

— Лжешь! Мистер Лоуери показал мне квитанции, по которым он сам оплачивал работы. А теперь, изволь мне сказать правду, черт подери!

— Не кричи на меня! Услышат слуги.

— Пусть слышат. Мне все равно. Хочу слышать правду, Сибил.

— У меня… были некоторые долги.

— Что за долги? Семьдесят тысяч фунтов — это больше, чем многие зарабатывают за всю жизнь.

Она отвернулась.

— Не груби мне.

Он быстро подошел к ней, схватил за руку, повернул к себе.

— Какие долги? — повторил он, четко произнося каждый слог.

— Какое тебе до всего этого дело? — воскликнула она, ударившись в слезы. — Ты меня не любишь. Ты заботишься только об этой женщине… Лизе… Стоит ли злиться, если я наделала некоторые долги?

— Какое отношение имеет к этому Лиза?

— Самое непосредственное, — сердито проговорила Сибил, сбрасывая его руку. — Почему, ты думаешь, я связалась с Эдгаром, когда ты уехал в Индию? Потому, что ты причинил мне такую мучительную боль и я поняла — ты не любишь меня.

— Эдгар? — негромко повторил он. — Кто такой Эдгар?

— Эдгар Масгрейв. Я знаю его всю жизнь, и он мне очень нравился до того момента… ну, пока я не узнала, что он за подлец.

Адам казался озадаченным.

— Ты хочешь сказать, что у тебя с этим… этим Эдгаром была любовная связь?

— Уверена, что ты не станешь читать проповедь на тему о супружеской верности?

— Но какое все это имеет отношение к семидесяти тысячам фунтов стерлингов?

— Он шантажирует меня, — выпалила она. — Он угрожал рассказать об этом всем в Лондоне. У Эдгара нет денег, но у него хорошие связи. Он мог бы погубить тебя и меня… и, что самое главное… Генри. Поэтому я откупилась от него.

— Заплатила семьдесят тысяч фунтов?

— Семьдесят тысяч фунтов. Разумеется, я не хотела делать этого, но ты возвращался на родину как большой герой, а вокруг миссис Кавана поднялся такой шум… — Она пожала плечами. — Я заплатила ему, чтобы он заткнулся. Не буду говорить, что в этом деле я незапятнанна — отнюдь нет. Но прежде чем ты меня в чем-либо обвинишь, Адам, подумай о причине, по которой я его подпустила к себе. А причина — в твоей бесценной Лизе. На прошлой неделе — и я все еще не понимаю, почему одно слово может так тебя взбесить — я сказала, что начинаю ненавидеть тебя. Я не хочу тебя ненавидеть, Адам. Я хочу любить тебя. Но в душе — твоя жена Лиза Кавана, и не пытайся отрицать это. В каком же я оказалась положении? Я завела любовную связь с Эдгаром. По крайней мере, он уделял мне внимание.

Адам долго смотрел в ее зеленые глаза. Потом сказал:

— По крайней мере, наконец-то, мы честны друг с другом.

— Да, по крайней мере. Ни один из нас не оказался образцом совершенства, не так ли?

— Нам далеко до этого. Но в каком-то смысле, я даже рад, что все так получилось. — Он помолчал в нерешительности. — Сибил, я не стану винить тебя. Как ты сама сказала, не мне читать кому-либо проповеди. Но ты честно все рассказала мне. Думаю, что настало время и мне не кривить перед тобой душой. Даже если бы мы без конца молились за сохранение нашей семьи, то все равно, думаю, ты должна была бы узнать нашу семейную тайну. Подожди меня здесь. Я вернусь через пять минут.

Он вышел из комнаты, оставив Сибил в полном замешательстве. Когда он возвратился, у него в руках была шкатулка, разрисованная на индийский манер. Он открыл ее и, вынув оттуда миниатюрный портрет Камала Шах, подал ей. Сибил взглянула.

— Очень мила, — сказала она. — Кто это такая?

— Моя прабабушка.

Сибил уставилась на него.

— Именно она, — подтвердил Адам. — Великий лорд Понтефракт, герой Каунпура, убийца Нана Саиба — не чистокровный. Я — чи-чи — так в Индии называют полукровок.

— Вот, значит, почему ты так взбеленился, когда я сказала «черномазый», — прошептала она.

— Да.

— Тебя это очень беспокоит?

— Беспокоило. Но теперь я начинаю думать, что для меня это не очень важно. Однако ты моя жена и мать моего сына. Думаю, необходимо, чтобы ты знала об этом, потому что в один прекрасный день нам надо будет сказать Генри, что в его жилах течет и индийская кровь. Надеюсь лишь на то, что его это тоже не станет беспокоить. Но в данный момент, мне кажется, важно другое — беспокоит ли это тебя?

Она возвратила ему миниатюру, сознавая, что у нее появилось новое оружие.

— А как с миссис Кавана? — спросила она.

— Но ты не ответила на мой вопрос.

— А ты не ответил на мой. Я поднимаюсь в свою спальню.

Она многозначительно улыбнулась и вышла из комнаты.

Через час Адам постучал в дверь спальни Сибил.

— Войдите.

Он открыл дверь. Сибил оборудовала для себя удивительно женственную спальню. Стены и занавеси были бледно-лилового цвета с белым, стояла большая кровать на четырех стойках в польском стиле с целым шатром шелковых бледно-лиловых складок над ней. Сибил сидела у своего туалетного столика, надевая на пальцы золотые кольца. Она переоделась в бледно-голубое платье для чая, что придавало ей мягкую прелесть. Она обернулась, чтобы взглянуть на мужа.

— Разреши объявить перемирие? — спросил он, закрывая дверь. Он прошелся по комнате и остановился возле нее. — Ты права. Я разрушил нашу семью из-за Лизы, был несправедлив к тебе. А теперь оказывается, что ты была неверна мне. Но мы же цивилизованные люди. Не верю, что нам не удастся найти какое-нибудь решение, которое в разумной степени удовлетворит нас всех.

— Нас «всех»? — повторила она. — Это звучит так, будто в это число включена и миссис Кавана.

— Сибил, я отправляю Лизу и Аманду в Шотландию. Они будут вдали от Лондона, прекратятся сплетни и скандалы. Клянусь, что приложу все силы, чтобы сделать тебя счастливой. Клянусь, что стану для Генри лучшим отцом в Англии. Я счастлив и горд, что являюсь его отцом, и обязан так многим тебе за то, что ты подарила его мне. Прошу лишь одного — возможности проводить с Лизой несколько дней в месяц…

— Нет!

— Пожалуйста, будь благоразумна. Аманда — моя дочь. Хорошо, я поступил неправильно, что влюбился в Лизу. Я поступил неправильно, что стал отцом Аманды. Но это же случилось! Теперь ничего не изменишь. Видит Бог, так случается часто, так бывало раньше и так будет впредь. Не понимаю, почему мы не можем приспособиться к этой ситуации.

— Говоря другими словами, ты хочешь иметь две семьи?

— Думаю… да.

Она повернулась к зеркалу, глядя на свое отражение. На глаза у нее навернулись слезы. Он положил руку на ее плечо и слегка погладил.

— Пожалуйста, — прошептал он, — если правда, что ты меня любишь, то и я полюблю тебя. В каком-то смысле ко мне уже пришла эта любовь, потому что ты подарила мне Генри.

Она медленно подняла свою ладонь и накрыла ею его руку.

— О, Адам, — сказала она, — единственное, чего мне действительно хочется от тебя, это чтобы ты любил меня. Если только это станет возможным.

Он опустил руки, просунул их ей под мышки и поднял ее. Потом обнял и, прижав к своему сильному, мускулистому телу, страстно поцеловал.

— А как, — прошептал он, — относительно моей индийской крови?

Она слегка улыбнулась.

— Мне всегда ужасно нравились специи.

Он поднял ее на руки и отнес на кровать.