Блеск и нищета шпионажа

Убийство Троцкого, или Лев и кролики

Торговое судно «Советская Россия» облегченно болталось у гаврской пристани, таможенники постепенно сворачивали работу и, прыгая под мелким дождиком, бежали за стойку бара хлебнуть кофе или перно.

Серов дотянул последний ящик до заасфальтированного причала, поставил его на тележку, которую тут же уволок мулат в комбинезоне, вытер пот со лба, содрал с себя ватник и майку и подставил лицо и грудь под охлаждающий небесный душ. Даже Аполлон померк бы рядом с тридцатилетним красавцем: густые темные волосы, широкие брови, сросшиеся на переносице, карие глаза с зорким прищуром, крутые мускулистые плечи и прочие прелести, приводившие в трепет всех секретарш ОГПУ-НКВД.

Он возвратился на судно, переоделся в форму моряка советского торгового флота и трижды постучал в каюту, которую тотчас открыл уже ожидавший его немолодой человек с беспокойными глазами, носивший фамилию Красовский и числившийся на судне помощником капитана.

Закрыв дверь на ключ, он достал из-под спального сиденья саквояж.

— Тут все, что нужно, можешь не проверять.

Но Клим Серов привык проверять и потому внимательно изучил содержимое чемодана.

— Ты управишься до нашего отплытия? — Красовский был серьезен, как филин.

— Если не будет накладок, — ответил Клим, спустился по трапу в своей форме бравого моряка и вразвалку, слегка поигрывая саквояжем, побрел по портовой части города, отмахиваясь от сутенеров и проституток и без всякого интереса скользя взглядом по разноцветным витринам.

В большом универмаге он купил черную широкополую шляпу и полюбовался на себя в зеркало — Франция легла бы у его ног, если бы, конечно, Родина поставила такую задачу. Затем двинулся в сомнительной чистоты туалет (еще говорят, что только в России такие!), зашел в кабину, достал из саквояжа кожаную куртку и штаны клеш, поношенный шарф, красный, как у Аристида Брюйана на плакате Тулуз-Лотрека, и быстро переоделся. В черной шляпе с красным шарфом он походил то ли на квалифицированного работягу, то ли на апаша, во всяком случае, таких, как он, вокруг сновало превеликое множество — и это было самое главное.

Сошел с судна серенький матросик, вышел из сортира уже полнокровный француз.

В поезде он старался держаться незаметно, однако чуть не пал жертвой внимания дамы со шпицем, которая попросила подержать вертлявого пса и вступила с ним в беседу на неизвестном ему французском языке (вообще-то, кроме сносного русского, он еще еле-еле объяснялся на английском и испанском), — тут он едва вырвался и перешел в другое купе.

Добравшись до Руана, пересел на автобус и вышел в тихом курортном городке.

Франция нравилась ему, и он подумал, что у российской буржуазии губа была не дура: редко кто не путешествовал и не любовался этими готическими соборами и прилизанными улочками, обсаженными платанами. Ничего, пришло другое время, гадов вышибли из страны или загнали навеки в землю, мировая революция не за горами, и тогда он непременно приедет сюда отдохнуть от трудов праведных на полные двадцать четыре дня, как в чекистский санаторий в Гурзуфе. Он шагал по аллее через стриженый-перестриженый французский парк и разглядывал маячивший вдали пансион с красной черепичной крышей, он радовался и щедрости природы, и солнцу, и позеленевшим от времени статуям, и всей атмосфере душевного покоя, царившего вокруг.

Особенно радовало, что никакого страха внутри, никакого напряжения, словно шагал на танцплощадку, а не убивать.

У входа его встретила статуя в белом халате, строгая, без улыбки, корректная, учтивая статуя.

— Вам кого, мсье?

— Мсье Льва Седова, — он стоял без шляпы, с ослепительно-красным шарфом и улыбался, как солнце, сияя ямочками на щеках.

— Вы договаривались? Как ваша фамилия?

— Григорий Незванов. Скажите, что я привез вести от его отца Льва Троцкого.

Через несколько минут он уже находился в палате, рядом с кроватью больного Седова, представился, передал письмо от отца (изготовленное в лучших традициях секретной лаборатории НКВД), баночку лисичек, собственноручно засоленных мамой Натальей, и еще кое-что из любимых деликатесов — служба свое дело знала, и все семейные детали были отражены в многотомном досье, там лежали донесения и о болезнях Льва Давидовича, и о его любимых галстуках, и о видах нижнего белья, и о дурных привычках фигуранта и всех членов его семьи.

Седов нежно погладил мамину баночку — это умиляло. Повеяло родиной и домом (бедные родители, уже несколько лет скитавшиеся по миру после изгнания их гнусным Иоськой!), он особенно расцвел, когда увидел относительно свежие эмигрантские газеты, забросал симпатичного визитера вопросами: как идут политические процессы, правда ли, что Сталин накануне краха? Неужели это агония и они всей семьей вскоре вернутся в Россию?

Пока Лев Седов говорил, Клим рылся в саквояже в поисках других сувениров, копался он сосредоточенно, наконец вынул нечто, завернутое в салфетку, и рассеянно, даже глядя чуть в сторону, прикоснулся к руке больного торчащим из свертка невидимым кончиком иглы.

Тот лишь слабо пискнул и откинулся на подушки.

Клим заботливо поправил одеяло, сунул в саквояж письмо и орудие убийства и спокойно, даже чуть бодро, словно только что умылся, вышел из помещения.

— Он заснул, — сказал он сестре с безмятежной улыбкой (она вводила в заблуждение многих, источая доброту). — Еще слаб после операции. Я прогуляюсь по парку и вернусь.

По аллее он прошел легкой фланирующей походкой принца, совершающего променад вокруг собственного замка, хотя хотелось дать деру (кто знает, может, сестра не спускает глаз с его спины?), но за воротами уже перешел на быстрый шаг, а потом — на рысцу.

Около озера с лебедями остановился, достал пакет с формой и увесистый кусок трубы (сволочное грузило с самого корабля оттягивало руку), засунул в саквояж черную шляпу и шарф — отвлекающие яркие приметы, по которым начнут искать. Все было продумано до деталей: человек ведь глуп и запоминает именно попугайское, вроде красного шарфа. Саквояж с богатырским размахом полетел в тихие воды — лебеди вздернули на всплеск еще не свернутые большевиками шеи, но увидели только плавно расползавшиеся круги.

Клим помахал проезжавшему такси, добрался до ближайшей деревушки, там пересел на автобус, победно въехал в Руан почти прямо к отбытию поезда на Гавр.

Снова вокзальный сортир, пахнувший знакомыми ароматами (можно об этом рассказать на партучебе, а то некоторые при слове «заграница» писают в штаны от восторга), там переоделся в форму моряка торгового флота и как ни в чем не бывало взошел по трапу на «Советскую Россию».

Когда Серов постучался к мандражирующему Красовскому, можно было ничего не объяснять: успех бил из него ключом сам по себе, все хорошо, прекрасная маркиза, и они от счастья обнялись и расцеловались.

Через несколько часов судно уже бороздило суровое море, держа курс на город великого Ленина.

Тем временем французская полиция суетилась в поисках молодого красавца в черной шляпе и с красным шарфом, делали это на всякий случай, лишь потому, что личность почившего эмигранта была достаточно известной. Впрочем, дела и не заводили: после вскрытия врач констатировал смерть от разрыва сердца, ничего необычного.

В ленинградский порт примчалась машина из большого дома на Литейном. Чекистов пересадили на московский поезд, в роскошный дореволюционный вагон, в купе с мраморным умывальником, отделанным бронзой, и мягкими диванами — умели жить богачи, только о будущем не задумывались!

Красовский не спал и непрерывно курил, открыв окно, Клим полудремал, вслушиваясь в стук колес.

Тут и приснился чудной сон, который потом не раз подступал к нему: пьяный отец-крестьянин бежал по избе с топором в руке за курицей, которую ему не удавалось зарезать. Изо всех сил он лупил по ней, но не попадал по шее, а отсекал то лапку, то крыло, то клюв. Кровь брызгала на стены, на лицо отца, тот громко матерился, пытаясь ухватить проклятую курицу, а она вырывалась, отчаянно кудахтала, бегала и подлетала вверх, оглушительно ударяя головою в потолок и пачкая кровью икону. Маленький Клим с копной волос соломенного цвета и в лаптях смотрел, как носится по избе отец с топором и вытирает кровь с лица…

Ровно в одиннадцать часов утра (тогда начальство укладывалось в постель не раньше четырех и приходило в десять и позже, подстраиваясь под вождя народов) оба предстали перед начальником иностранного отдела, сухоньким старым большевиком из Гродно, где он начинал свою подпольную деятельность. Выйдя из-за стола, расчищенного от бумаг (словно вот-вот ожидал сдачи дел и ареста — так потом оно и случилось), он пожал обоим руки, Серову — энергично и празднично, как главному герою, Красовскому — формально, как работавшему на подхвате.

— Недавно у нас в НКВД расстреляли еще одну группу шпионов-троцкистов, представляете, как глубоко работало у нас подполье! — говорил начальник вяло, посматривая в окно. — Только вчера арестовали Ежова, — он чуть скривил губы, выражая свое презрение к бывшему наркому, оказавшемуся предателем (приходилось играть даже перед самим собой — не то что перед подчиненными).

Клим Серов доложил подробно, как из Испании, где под началом резидента НКВД Орлова занимался чистками анархистов и поиском скрытых фалангистов, он добрался до Барселоны, как пересел там на «Советскую Россию» и конечно же о самом «эксе» — так скромно называли убийство Седова.

Начальник слушал рассеянно (об операции он уже подробно знал из шифровок), поинтересовался положением в Испании и попросил Клима подготовиться к докладу самому товарищу Сталину — великая честь для чекиста любого ранга. Героя невидимого фронта начальник разведки привез в Кремль и доложил Берия, который приказал ждать, пока он лично не вызовет их на большой прием в честь Октября.

Рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция, ставшие наконец хозяевами страны, ублажали себя в Георгиевском зале у шикарно сервированных столов. Иосиф Виссарионович в белом френче и такого же цвета брюках, по-домашнему заправленных в хромовые сапоги, стоял с Молотовым, одетым в цивильный костюм с галстуком, и наркомом Ворошиловым в гимнастерке и с орденами.

Оба смотрели в рот вождю, но не подобострастно, а по-свойски, как равному среди равных, но все же великому.

— Товарищ Козловский! — закричал Ворошилов, обращаясь к высокому человеку во фраке и с белой бабочкой. — Спой нам «Вдоль по улице метелица метет», спой, пожалуйста!

Тот уже махнул рукой пианисту и приготовился петь.

— Товарищ Ворошилов, — вмешался Сталин, — зачем ты оказываешь давление на нашего народного певца? Товарищ Козловский не хочет петь эту песню, товарищ Козловский хочет петь арию Ленского из оперы «Евгений Онегин»… — вождь любил повторять слова и даже целые предложения, словно впечатывая их в мозги, от этого действительно они становились значительнее и увесистей.

Все радостно зааплодировали, Козловский поправил бабочку. «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» Он пел божественно, и все на миг забыли о нервном времени, о врагах народа, притаившихся за каждым углом, и даже Сталин, блаженно сощурив глаза, думал о величайшей силе искусства, которую невозможно объяснить словами.

Все трое — Берия, начальник разведки и Клим Серов — появились в чекистской униформе и замерли у входа, ожидая, когда Козловский закончит арию, затем медленно и аккуратно направились к вождю, гости пропускали чекистов и приветливо им улыбались, словно ангелам, сошедшим с неба.

При виде Берия соратники Сталина тактично отошли в сторону, позванивая бокалами с лучшим в мире советским шампанским.

— Это Клим Серов, он недавно вернулся после известной вам операции во Франции, — доложил Берия.

— И какие успехи у нашего боевого разведчика? — ласково спросил Сталин.

— Газеты сообщили, что Седов умер от сердечной недостаточности, — ответил Берия и тоже расплылся в улыбке, даже пенсне чуть не спало.

Сталин сокрушенно покачал головой, в его глазах играли хитрые искорки.

— Какая печальная новость для его папаши Льва Бронштейна-Троцкого! Бедный папаша! Он метил в красные Наполеоны, но потерял армию, а теперь и сына. Бедный лев! — Сталин ерничал с наслаждением. — Он думает, что он все еще царь зверей, а на самом деле он кролик. Кролик, которому хочется порычать на рабоче-крестьянскую власть и лично на товарища Сталина. Расскажите о положении в Испании, товарищ Серов.

Серов впервые видел вождя на таком близком расстоянии, от волнения язык его онемел. Совсем не тот человек, который весело доставал нечто с иголкой из саквояжа.

Запинаясь, он начал:

— Извините, товарищ Сталин… встреча с вами… большое событие для меня… дайте мне одну минуту собраться с мыслями…

Сталин довольно улыбнулся:

— Как-то странно, молодой человек, делаете такие смелые дела и боитесь товарища Сталина! А ведь мы с вами большевики, мы члены одной партии! Если вы молчите, то можно товарищу Сталину сказать пару слов?

Серов только по-козлиному затряс головой, Берия улыбнулся, а начальник разведки вроде бы и присутствовал, но невидимо, словно и не приходил.

Тут вождь обрисовал обстановку в Испании, она выглядела мрачно: республиканцы оказались хиляками, испанский рабочий класс слаб и неорганизован, везде анархисты, война проиграна, и Франко возьмет Мадрид. И решающую роль в поражении сыграли предатели-троцкисты, пожелавшие провернуть в Испании вторую Октябрьскую революцию, для которой эта страна не созрела, забывшие о смычке рабочего класса и крестьянства. Слишком левые гораздо хуже, чем слишком правые, проводил свою мысль соратник Ленина. Вреда от них больше, чем от генерала Франко, именно от них следует очистить республиканские ряды. Вождь попыхивал своей легендарной трубкой и внимательно изучал Серова, опытный Берия смотрел на Сталина и ловил его мысли, радуясь, что молодой боевик произвел хорошее впечатление.

— Возвращайтесь в Мадрид, — заключил свою речь вождь, — и закладывайте основы для будущего. Хороший садовник вовремя бросает семена!

Он улыбнулся и крепко, по-товарищески пожал руку молодому человеку, кивнул остальным и направился к столикам, где копошилась среди закусок преданная советской власти и лично товарищу Сталину творческая интеллигенция. Там было живее и интереснее, все-таки политика — это тягомотина или кровь или и то и другое.

В те дни 1939 года осажденный Мадрид являл собой тягостное зрелище: республиканские солдаты больше напоминали нищих, в башмаках, перевязанных веревками, измученных недоеданием и неизвестностью. Кое-кто еще дышал революционным энтузиазмом, размахивал знаменами и оружием, складывал на улицах мешки с песком для баррикад, кричал «нон пассаран» и «родина или смерть!», но все равно, несмотря на весь пыл, город выглядел обреченным.

Клим Серов, он же товарищ Петер Энгер (черт знает из какой страны, но коминтерновец и борец за свободу), в кожаной куртке и с кольтом в кармане прошел мимо Прадо (в картинных галереях не бывал никогда — не до искусства, когда решалась судьба мира!), равнодушно взглянул на статую Гойи. Этих изваяний художников, королей и прочей твари в Мадриде было пруд пруди. Он перешел на бульвар, чем-то напоминавший ему Страстной (недалеко, на Сретенке, он проживал в коммунальной квартире, где в одной комнате ютилась вся семья), и уткнулся в когда-то роскошную улицу Гранд-виа. Совсем близко взрывались снаряды, выпущенные гвардейцами генерала Франко.

В отеле «Гранд-виа» царствовал бедлам, в фойе ревели голоса, из ресторана валил папиросный дым. Он поднялся на второй этаж и два раза постучал в дверь номера.

Женщина уже давно ждала его. Высокая, с необычайно широкими плечами — красавицы ключицы мягко подчеркивали и их глубину, и прелесть шеи, — кожа отливала манящей нежностью, короткая шелковая блузка обнажала грудь и умопомрачительный живот с розовым заковыристым пупком. Не вымолвив ни слова, она прильнула к нему, она слилась с ним, она потянула его на пол, покрытый ковром.

И наступила фантастика.

— Как ужасно, что я старше тебя на десять лет, — говорила она потом, прихорашиваясь перед зеркалом. — Спустимся в ресторан? Я страшно хочу есть.

— Там, по-моему, ни черта нет!

Мария Тереза Меркадер, коммунистка до мозга костей, подруга великой Пасионарии — гордости республиканцев Долорес Ибаррури. Латифундистка, наплевавшая на богатство и пожертвовавшая его республике. Страстная поклонница Октября, никогда не бывавшая в СССР, но уверенная, что это — седьмое чудо света, Царство Божие на земле. Многоязычная интеллектуалка, знавшая назубок своего кумира Бернарда Шоу (разве не он, посетив Россию, заявил, что нигде так вкусно не завтракал, откуда ему знать, что на одной Украине в 33-м от голода померли миллионы). Целых полгода подруга великого поэта, убитого потом фалангистами, — Федерико Гарсия Лорки. («И тополя уходят, но свет их прозрачно светел, и тополя уходят, а нам оставляют ветер…») Фигурант дела агентурной разработки НКВД уже целый год, с момента знакомства с загадочным революционером Петером, то ли поляком, то ли русским, то ли евреем, какая, черт побери, разница? Все мы — камерадо, братья и сестры, все мы умрем, но не отдадим ни пяди земли фашистам!

И все же спустились в ресторацию, до одурения набитую оборванной толпой, смолящей все, что попадало под руку, даже сухие листья. У каждого стола торчали винтовки, словно ресторан занимал круговую оборону, рядом со сценой сияло яркое пятно: художник Сикейрос в белой рубашке апаш рисовал углем портрет заросшего густой щетиной солдата республики, иногда он чуть кокетливо вытирал измазанные углем пальцы о белоснежный батист.

Сикейрос воевал и писал непрерывно, делал эскизы к монументальной фреске о братстве народов, которую он мечтал создать прямо на стене одного из дворцов в Мехико. Он не верил в камерное искусство и считал его прихлебателем буржуазии — только просвещение, только культуртрегерство, только живопись и скульптура, вынесенные из затхлых музеев на площади и на стены домов — чтобы трудящиеся каждый день, идя на работу, освящались светом великих шедевров и становились счастливыми и чистыми, как солнце.

Сикейрос указал углем на свой столик (они были давними друзьями), официант принес меню, оно не блистало: суп из пшена — и никаких гвоздей.

— Дай нам бутылку вина, камерадо, — попросил Клим.

— Извини, но вина у нас нет, камерадо, — ответил официант.

Вокруг все дули вино, пришлось сходить за кулисы к хозяину и добыть у него спиртное за приличную плату.

Фламенко, кастаньеты, крики. Одинокое соло «And when I die don’t bury me at all just pickle my bones in alcohol» (Когда я умру, не хорони меня, лишь замаринуй мои кости в алкоголе), пьяный солист брызгал вином на сидевших. Выстрел, агония на полу, убийцы, допив вино, спокойно удалились, полиция для приличия повертелась, выпила вина и тоже смылась, ничего не произошло, все продолжали болтать, смерть уже давно сделалась делом привычным.

— Мне пора в «Гейлорд», — сказал Клим. — Но ночевать я приду к тебе.

— А можно мне туда? Хотя бы взглянуть одним глазом, как живут в роскошном отеле русские бояре. Говорят, что там в паэлью кладут огромных креветок, выписанных из Гренландии…

— Там живут не только русские, и вообще, хватит об этом. Мне пора.

— Неужели ты не знаешь, что в Мадриде не бывает секретов? У нас все тайное становится известно еще до того, как оно стало тайной. Я хочу познакомить тебя со своим сыном, ты же просил…

Они поднялись на третий этаж, номер был закрыт, и Мария, словно большая птица, поскребла длинным ногтем дверь.

Черноволосый юноша лет восемнадцати, с гладко зачесанными волосами, худой, изысканно сложенный (держался грациозно, словно в окружении инфант при дворе короля Фердинанда), с бачками и в очках, в просторном люстриновом пиджаке. Воронова крыла, с белыми крестиками нашейный платок прикрывала накрахмаленная салфетка.

— Это мой сын Рамон, а это товарищ Петер Энгер, — представила Мария.

— Бокал вина? — предложил Рамон.

Стол был сервирован хрусталем и фарфором, что никак не вязалось с суровой обстановкой Мадрида, да и яства поражали голодное воображение: ветчина по-пармски, блюдо с ниццианским салатом и горячее в серебряной кастрюльке, прикрытой крышкой. Но камерадо Энгер не задержался, он был наслышан о сыне, недавно вернувшемся из Мексики, где они с мамой владели домом, он знал о его пижонских замашках, о нем давно уже легла информация в досье, теперь он самолично прощупал материал прежде, чем заказывать костюм.

Покинул «Гран-виа» и зашагал по грязной улице, придерживая рукой карман с кольтом. У ворот отеля «Гейлорд» переминался с ноги на ногу часовой с винтовкой.

— Проходи, камерадо Энгер, — сказал он радостно.

— Ты должен спросить у меня пароль, камерадо, — сказал строго, не терпел бардака.

— Но я же тебя вижу почти каждый день, камерадо Энгер, — удивился часовой.

Клим выдал пароль, получил отзыв и прошел в отель.

В «Гейлорде» было приличнее, тут жили крупные птицы, слетевшиеся со всего мира, тут публика не галдела, а неторопливо переговаривалась за столиками, порою звучал русский (многие изучали его как единый язык грядущего мирового устройства) — здесь жили советские советники по артиллерии, авиации, диверсиям, контрразведке.

Угол «Гейлорда» недавно разрушил шальной снаряд, и часть ресторана огородили.

Рита сидела за столиком с Красовским, недавно прибывшим с кратким деловым визитом, оба самозабвенно пили риоху и откровенно кокетничали. Полненькая блондинка Рита, ожидавшая дитя, работала в резидентуре секретаршей, однако держалась, как будто не вылезала с передовой, носила, подобно своему мужу, кожаную куртку и «товарищ маузер» в деревянной кобуре — все это выглядело немного смешно и нарочито, но Клим не делал внушений жене, он не терпел семейных скандалов.

Увидев мужа, Рита из светившейся от радости дамы тут же превратилась в воплощение страдания, от одного вида которого погасло бы солнце. Преданная жена, вечно переживавшая из-за мужа, часть его жизни и даже тела, та самая Пенелопа, та самая Ярославна, та самая Лорелея, а страдала она от ожидания и от того, что наконец дождалась.

— Слава богу, добрался! — сказал Клим, привычно изображая выжатый лимон. — Ритуля, милая, оставь нас на полчаса, у нас дела.

Рита встала, оправила на себе многочисленные кожаные ремни и пересела за другой стол, дымя сигаретой явно американского производства. В Мадриде уже давно курильщики перешли на табак и крутили самокрутки или, по-простому, козьи ножки.

Красовский прибыл опять для руководства «эксом» — вот уж работенка, когда и наган в руке не держал, и никого не кокал!

Каждый дурак горазд давать общие указания и доводить до сведения решения начальства, которые, между прочим, базировались на донесениях товарища Энгера, полученных от красавицы Марии: поляк Думецкий работал вместе с Троцким еще до революции, Энрико Диас, завотделом в штаб-квартире ПОУМа, регулярно переписывается с проклятым Львом, докладывает о ситуации в Испании и ходе боев, пересылает некоторые документы через Сильвию Энджелофф, бывшую секретаршу предавшего революцию вождя.

— Как ты их будешь убирать? — поинтересовался Красовский, он вызывал у Клима раздражение своим покровительственным тоном.

— Почему я? — удивился Клим. — Разве нельзя использовать для этого испанцев? Все-таки мы контролируем их контрразведку.

— С помощью контрразведки мы сможем убрать Диаса, даму трогать пока не будем, а вот поляка ты должен взять на себя, — твердо сказал Красовский.

— Но почему я?

Красовский только пожал плечами: мол, кто же еще? Ему ведь и в голову не приходило, что можно и самому помараться! Добавил какую-то чепуху о долге, о партии, о «пятой колонне», работавшей на Франко и немцев, — будто Клим всего этого не знал!

Не тянуть с этим Думецким, он крепко насолил нашим в Москве, торопиться, через неделю всем русским придется вылететь в Москву: Мадриду хана! Начальство не интересует технология «экса» — это дело простое и низменное, ему не понять, что не так просто убрать человека, если не знать его в лицо, ему безынтересно, что выйти на Думецкого он может только через Марию, которая потом, мягко говоря, изумится, узнав, что ее близкий друг отошел к праотцам. Как он будет выглядеть перед Марией, разработчицей поляка? И вообще, зачем убивать, и так кровь льется рекой.

Красовский завел старую песню о буржуазной и пролетарской морали, цитировал Ленина, намекал на интеллигентские настроения, свойственные хлюпикам, не понимающим, что только через революционное насилие можно прийти к общечеловеческому счастью.

Клим озлился:

— Это поручение мне не нравится. Я разведчик, а не палач!

— Ты прежде всего чекист, работающий во имя дела Ленина — Сталина. Разве не ты убирал сына Троцкого?

— Но там было все ясно.

— И тут все ясно. Троцкисты — главный враг, даже хуже, чем фашисты.

Рита разрядила скандал, она томилась в дыму, а джаз-банд из трех затасканного вида испанцев заиграл танго. Жена жаждала танцевать, Клим сослался на усталость, но положение спас Красовский и галантно протянул ей руку.

Мария появилась в зале ослепительно внезапно, в чертовом палантине, наброшенном на муаровое платье (все-таки аристократки остаются аристократками — куда до них нашим рабоче-крестьянским девкам, вырядившимся в кожу!), рядом шествовал Рамон в смокинге и с сигарой в зубах.

Все повернули головы: такое яркое явление посреди войны случается редко.

Увидев Клима, оба помахали ему и подсели за столик. Рита напряглась, словно тигрица перед прыжком, у Красовского внезапно заболел низ живота.

— Как тебя сюда пустили? — не очень любезно, но бабам нельзя давать спуска, иначе сядут на шею.

— Я захотела увидеть тебя. И Рамон тоже, ты ему понравился, — она сбросила палантин, обнажила роскошные плечи и блаженно улыбнулась. — Не бойся, я не буду устраивать скандал твоей жене, кажется, это она танцует…

— Мы же договорились, что я приду к тебе поздно вечером.

— Мне скучно, дорогой. Я не могу без тебя. Закажи нам чего-нибудь хорошего, а то мы изголодались в пролетарском «Гран-виа».

Ох уж эти агентессы, они и прекрасны, и коварны, и капризны, и необычайно эффективны в работе, и совершенно бездарны, и никогда не знаешь, успех ли ожидает тебя или позорный провал! Но куда деваться, если служишь Делу?

Клим махнул рукой, подлетел официант, и стол стал заполняться едой и вином.

Танго закончилось. Клим представил непрошеных гостей, натренированная Рита не показала виду, что хочет разорвать на части эту старую выдру, Красовский, он же Тони Грин (по-английски говорил, как и все американские евреи), про себя отметил экзальтированность Марии, что никогда не красит агента НКВД и создает неоправданный риск, — последний в организации принимали только оправданный.

А тут еще Мария возжелала петь, пошепталась с музыкантами и закатила такой шлягер, что все мужики забыли про своих подруг, подхватили песню и устроили ей бешеную овацию. Затем пили вино за республику, за коммунистов и за то, что они, в отличие от фашистов, — хорошие люди.

Вскоре нарушительница спокойствия мирно удалилась с сыном, зал постепенно расползался на сон, Рита потянула супруга в номер, но он уперся, как конь, и сухо заметил, что впереди его ожидают неотложные дела.

— Не эта ли старая кляча? — Рите нельзя было отказать в проницательности.

— Мы работаем вместе.

— По ее морде видно, как вы работаете.

— Неужели ты не понимаешь, что сейчас творится?

— Ситуация в Мадриде настолько сложна, что тебе нужно вставить всем бабам! — и она, обворожительно улыбаясь, крепко сжала рукой гениталии своего супруга, он побледнел от боли и чуть не двинул ей по физиономии, к счастью, вспомнил о беременности, все они, дуры, в этой кондиции сходят с ума.

На этом и распрощались, Клим не испытывал никакого раскаяния (подумать только, чуть не раздавила яйца!), он вообще считал, что работа — превыше всего, романы же — это сопутствующая часть, если это романы, а не агентурные отношения, как у него.

Оперативные беседы камерадо Энгер проводил в интервалах между всплесками любви в уютном номере Марии в отеле «Гран-виа». К сожалению, она постоянно отвлекалась от сути и ударялась в философские беседы — ведь Мария принадлежала к фанатичным католичкам, соединившим заповеди Христа с коммунизмом. Именно в Советской России и осуществились заповеди «не убий и возлюби ближнего», конечно, это не касалось классовых врагов.

Когда он затронул тему Думецкого, уже стояла глубокая ночь и из окна виднелись недоступные звезды. Клим лежал, распластав руки, словно разбившийся ангел, а Мария, встав на колени, деловито брила ему подмышки, временами целуя ему шею и грудь.

— Не терплю мужчин с мочалкой под мышками. В России не принято брить подмышки?

— На это у нас нет времени, мы заняты революцией, — он умел шутить, особенно когда этого требовала обстановка. — Мария, помнишь, ты мне рассказывала об этом поляке… как его? Ах да! Думецкий. Ты можешь вызвать его на встречу в парк Сабатини? — грубовато, но время прижимало, скоро лететь в Москву, не до конспирации.

— В парк? Зачем? У меня с ним ничего не было. Он очень удивится.

— Намекни, что может быть… — это он сказал зря, слишком цинично, дама может взбелениться.

Наивная женщина так и не поняла, чего от нее требовалось, хотя все было ясно: он хотел всего лишь поговорить с поляком один на один, конечно, ни слова поляку об этом, вопрос очень деликатный, даже ему пока не все раскрыли, пусть думает, что на свидание придет она. Так нужно для партии, все мы служим единому делу, и вообще, она молодец, и Рамон — настоящий коммунист, весь в маму, и даже хорошо, что он пижонит и похож на буржуя, такие тоже нужны.

Она прильнула к нему и потушила свет.

— У тебя есть сердце? — спросила она утром.

— Не знаю, — улыбнулся Клим и нежно поцеловал ее.

Сердце, наверное, было.

…Думецкий спустился по лестнице в парк Сабатини, вертя головой в поисках Марии. Время и обстрелы сделали свое дело: вся былая пышность парка потухла, статуи облупились, фонтаны не работали, кое-где темнели воронки от снарядов, народу не было. Смеркалось.

Клим Серов стоял за статуей, опустив руку в карман. Неловко повернувшись, он стукнулся головой о скульптуру и тихо выругался. Поляк уже появился в поле зрения, но в этот раз Клим не чувствовал легкости — нет, он не боялся, просто было противно, словно он рубил, как отец, беспомощную курицу.

Думецкий присел на скамейку, он не знал, что давно бродит под прицелом, он радовался свежему воздуху и любовался вороной, тупо наблюдавшей за его грядущей смертью с ветки.

Клим целился из браунинга, он бил тише, руку пришлось положить на статую Аполлона — еще один родственник испанского короля, вся столица в них, словно более приличных людей и не родилось!

Выстрел цокнул, как московский извозчик, тронувший с места лошадь. Думецкий безмолвно повалился на скамейку. Товарищ Энгер каждый день тренировался в тире, в подвале на Лубянке, в загранкомандировках тоже не расслаблялся.

За границей жить и работать легко даже тогда, когда очень тяжело, нет ощущения непредсказуемости и страха, которые сразу возникают после пересечения советской границы, и разрывается голова от загадок: неужели все шпионы и враги народа? Или…

Ночная Москва напоминала пустыню. «Эмка» вырвалась из центра и закрутилась по пригородным дорогам, направляясь к кунцевской даче вождя.

Три часа ночи, прекрасное время для работы, светлая голова, ничто не отвлекает. Правда, в эту ночь все повернулось по-другому, Иосиф Виссарионович затеял с соратниками пир, точнее, обсуждение дел во время застолья, которое само по себе вылилось в пьянку. Обсуждали политические маневры Гитлера, вероломство Черчилля и глупость Рузвельта, Сталин пил кахетинское и дымил трубкой, закусывал исключительно травкой и овощами, которые каждый день привозили из родной Грузии, и потешался, накачивая соратников водкой. За отказ полагалось двойную, за категорический отказ можно было и загреметь.

— Давайте выпьем за товарища Сталина, создателя Красной Армии, великого продолжателя дела Ленина! — Ворошилов качался, но говорил с пафосом (о том, что создателем Красной Армии был Троцкий, он уже давно забыл).

Все чокнулись, однако до конца маршал пить не стал, что не укрылось от острого взора первого друга детей и машиниста истории.

— Ты что не пьешь до дна за товарища Сталина? Злобу затаил? Ну-ка, посмотри мне в глаза.

— Я больше не могу пить, Иосиф Виссарионович, — лепетал Ворошилов, не в силах удержать разбегавшиеся глаза.

— Не ври! Смотри мне в глаза! Или ты считаешь, что Красную Армию создал Лев Троцкий?!

При упоминании ненавидимого всем народом имени маршал с неожиданным проворством схватил рюмку и. выпучив глаза, быстро выпил до дна, потянулся за куском бледного, как он сам, балыка, но покачнулся и упал на стол. Сталин и глазом не повел, тут же вбежали охранники и унесли безжизненное тело наркома.

О прибытии Серова доложили лично Берия. Как все грузины, он умел пить даже под гнетущим взором своего соплеменника. Он вышел к Климу в небольшую комнату с вырезанными из «Огонька» пейзажами Шишкина в рамках (это была врожденная любовь вождя к простому) и, блестя пенсне, с удовольствием его осмотрел. Хороший парень, особенно в новенькой чекистской форме с четырьмя шпалами, воистину русский красавец, добрый молодец, как Илья Муромец или… как его, Добрыня Никитич, такие люди — гордость партии и основа ее главного оружия — НКВД.

— Я не знаю, зачем он тебя вызвал, — сказал Берия. — Но предполагаю, что он поинтересуется положением в Испании после падения республики, возможно, судьбой всех наших, кто помогал испанцам… честно говоря, не знаю. Товарищ Сталин смотрит очень далеко и может задать любой вопрос — так что будь готов.

Клим ожидал приема в другой комнате, приличествующей образу товарища Сталина, однако вождь неожиданно появился сам, скромный и простой, он вошел мягко, лишь поскрипывали хромовые кавказские сапожки.

Серов начал было рапортовать, но вождь остановил его повелительным жестом руки.

— Садитесь, товарищ Серов! — сам не садился, а прохаживался вокруг него, словно обнюхивая. — Как вы добрались до Москвы?

— Через Францию, я был в числе последних, самолетов не хватило.

— Товарищ Берия докладывал мне, что вы хорошо поработали против троцкистов. Это правда?

— Не мне давать оценку своей работы… — это было скромно, это было хорошо, вождь это любил.

— Он лично нейтрализовал Думецкого, — вставил Берия.

— Это хорошо, что лично. А то у нас много развелось бездельников, которые умеют только командовать, — одобрительно заметил Сталин. — Но я вас вызвал по другому поводу: уже давно нам и всему народу натирает ногу большая мозоль: Лев Троцкий. Эту мозоль нужно срезать. Вам лично.

Для Берия это задание прозвучало как новость. Он нервно зашевелился, конечно, они не раз говорили о том, что место этой поганой собаки — на кладбище, но тут уже пахло конкретикой, и кто знает, вождь мог и вздернуть за отсутствие полезных предложений и здоровой инициативы со стороны наркома.

— Скажу вам откровенно, товарищ Сталин, что мне будет трудно выполнить ваш приказ.

— Вы боитесь? — удивился Сталин.

— Ради партии я готов сделать все, что угодно. Но Троцкий живет в Мехико на вилле в Койоакане, которая тщательно охраняется. Значит, надо войти в доверие к Троцкому. Но он подозрителен и считает, что большинство русских связано с НКВД.

— Правильно считает, — засмеялся Берия. — Он уже не раз обжигался на нашей агентуре.

— Пожалуй, вы правы, — согласился Сталин. — Вам он не поверит, нужен какой-нибудь западный еврей или немец, лучше фашист. У вас есть идеи?

— Разрешите мне взять на себя всю организацию этого дела. Я найду людей и проиграю все варианты.

— Очень хорошо, — согласился Сталин.

Далее он счел уместным подчеркнуть ответственность и секретность задания, указал на гнусность Троцкого, организовавшего оппозицию в партии и льющего грязь на всех честных партийцев (себя он из скромности не упомянул), напомнил, что Троцкий спит и видит, как реставрировать капитализм, и вдруг пригласил Серова на ужин.

Пробыл он там недолго. Сотрапезники вождя народов к этому времени не отличались разговорчивостью, тост поднял сам Иосиф Виссарионович.

— Это товарищ Серов, он хорошо поработал в Испании, он — настоящий чекист! Дорогой товарищ, я хочу выпить за успешное проведение вашего мероприятия.

Сталин собственноручно налил Серову полный бокал водки и, приветливо улыбаясь, чокнулся. Медленно, но легко бывший камерадо Энгер выпил огромный бокал до дна, открыто и просто смотря в глаза любимому вождю.

— Вот это настоящий джигит! — сказал Сталин.

Аудиенция закончилась.

Задание было не из легких, он думал об этом, возвращаясь в «эмке» домой. Уже рассвело, кое-где на улицы вышли дворники в белых фартуках, орудовавшие длинными метлами, на работу спешил рабочий люд. Серов поднялся в недавно полученную двухкомнатную квартирку в Даевом переулке — шуточка ли, отдельное жилье! этим можно гордиться, — дверь отворила заспанная Рита в ночной рубашке, она уже не роптала, видела, что у всех чекистских жен мужья приходят на рассвете. Димка закричал в колыбели, Клим полюбовался им, он обожал сына, он даже не ожидал, что может так сильно кого-нибудь любить.

Операцию разрабатывали на Лубянке вдвоем с Красовским, под большим фбто Сталина на Мавзолее, державшего на руках девочку с букетом цветов.

В Мексике нужен был свой человек. Совсем недавно Мария с Рамоном отплыли туда на «Иль де Франс» из Франции, хотя домой не хотелось, жгла горечь поражения, и жизнь обывателя совершенно не устраивала. Мария — надежный товарищ и агент. Но Рамон? Собственно, его никто не вербовал, в Испании он не отличился. Делать ли ставку на него? Красовский сомневался, смокинга Рамона он не мог пережить, обжорства тоже (сам сидел на диете из-за язвы), разве такой франт сможет укокошить мерзавца? Держал ли он в руках пистолет? Убил ли он хоть воробья? Пустопорожние разговоры, нужно ехать в Мексику и самому пробовать все на вкус, там сейчас и Сикейрос, он может помочь, там полкомпартии воевало в Испании, такие ребята на вес золота.

О Троцком агентура, наезжавшая в его волчью нору, да и местная докладывала постоянно. После мыканий по Прин-цевым островам и Норвегии поселился в доме художника Диего Риверы, такого же сумасшедшего, как Давид Сикейрос. Ривера, прозванный пузаном, совсем недавно женился на дочке фотографа Фриде Кало, она училась у него, преследовала своей страстью, соперничала со всеми обольстительницами художника.

В деле хранилось фото писаной красавицы, в шесть лет она перенесла полиомиелит и охромела, а в 18 лет попала в железнодорожную катастрофу, повредила позвоночник, перенесла несколько операций и больше года проходила в гипсовом корсете.

Зато в сексе была неутомима и могла обольстить любого, а тут ежевечерние общения семьями, захватывающие беседы о коммунизме, искусстве и философии — ничего удивительного, что измотанный недавним припадком эпилепсии Троцкий в свои пятьдесят восемь мог увлечься пикантной мексиканкой. Господи, в безоглядном служении революции так мало оставалось времени для любви! Хотя, случился неплохой романчик в 20-м, когда в Россию для изготовления бюста героя Октября прибыла англичанка Клэр Шеридан, лепили много и плодотворно, много чувств было и у комиссарши Ларисы Рейснер, с которой летом восемнадцатого воевал под Свияжском, правда, страсти Ларисы мешала литературщина даже в сексе, но что поделаешь!

Агент докладывал, что 7 июля 1937 года, сославшись на желание поразмыслить в одиночестве над задуманной книгой, а заодно и поохотиться, и полюбоваться кактусами, Лев Давидович махнул на фазенду в Сан Мигель Регла, что в 130 километрах от Мехико, кстати, тоже арендованную щедрым Диего, — благородный человек, а этот гад Троцкий не просто враг народа, но и выродок, и дерьмо собачье. Дерьмо еще потому, что заманил в фазенду жену друга — кто кого заманил, до сих пор неясно — и там они так совокуплялись, что у Льва Давидовича взбунтовался аппендицит (чекисты дико хохотали, представляя скорчившегося Троцкого рядом с двадцатидевятилетней, голой и хромой Фридой). Его срочно доставили в госпиталь, и вся эта гнусная история выползла на свет Божий.

Диего внешне не показал виду, но дал понять, что пора и честь знать, и не превращать приличный дом в бордель, на Фриду герой революции впечатления не произвел (она надеялась, что в постели он такой же неукротимый, как и на броневике), она меняла мужчин как перчатки, считала любовь превыше всех буржуазных предрассудков, попыталась убедить в этом своего и без того нещадно блудившего мужа и вскоре умчалась в Париж, где разбила сердце у самого Пикассо.

Еле-еле Троцкий вымолил прощение у Натальи, семья быстренько переехала в Койоакан на укрепленную виллу — после расстрелов в СССР стареющий лев стал крайне подозрителен.

Подготовке операции мешала нервозность: расстреляли уже многих, но кое-кто остался. Вот и в этот день арестовали отозванного из США резидента.

— У нас просто так не арестовывают… — сказал осторожный Красовский и расстегнул ворот гимнастерки, который вдруг сдавил ему шею. — Давай выскочим на секунду, выпьем пивка.

Из здания Лубянки они вышли на Кузнецкий мост.

Стоял март 1939 года, но Москву еще терзали морозы, и все было покрыто снегом. В кожаных пальто и кепках (в партии шляпу носил лишь Молотов, да и то поскольку имел дело с буржуазией), чекисты нашли ларек, где несколько озябших людей сомнительного вида пили пиво прямо на улице, доливая его из чайника, любезно предоставленного продавцом в шубе с поднятым воротником. Пиво отвлекало от забот и настраивало на боевой лад.

Готовился несколько месяцев, а тут Гитлер напал на Польшу, пришлось переиначивать легенду, прокладывать другой маршрут. Добирался нелегально, по паспорту польского гражданина Анджея Василевского, сбежавшего из страны в сентябре 39-го, — таких хватало, они вызывали сочувствие.

Давиду звонить не стал — вдруг телефон под контролем? — хотя в Москве уверяли, что художник — словно жена Цезаря, вне подозрений, информация надежная, контрразведку начинили агентами. Решил визитировать без предупреждения. Давид Сикейрос, мировая фигура, жил в причудливом особняке, скроенном по собственным чертежам, в богатом районе Мехико Сити. На втором этаже размещалась мастерская, впрочем, другие покои от нее не отличались: везде холсты, мелки, краски, палитры, кисти и, между прочим, то шаль, то черепаховый гребень, то лак для ногтей, забытые натурщицами.

Ворота оказались незапертыми, он прошел через сад, понюхав на пути густой куст махровых роз, — запах прекрасный и тяжелый, вспомнил почему-то розовое варенье в банке из Елисеевского. Сикейрос обрадовался неожиданному гостю, война в Испании вдохнула в него столько творческой энергии, что любое напоминание о ней было величайшей радостью, — мы сами создаем и проживаем жизнь, попутно увековечивая ее на гениальных полотнах.

Он даже не удивился, когда Клим попросил величать его Анджеем, а не Петером, конспирация — это настоящая жизнь, это мурашки по телу от постоянной опасности, Сикейрос не мыслил жизнь без авантюр, они помогали творчеству. Давид поддерживал связь с местной компартией, не изменившей делу Коминтерна, стойко разделял сталинские позиции и ненавидел предателя Троцкого.

Это радовало.

Освежили нынешнее местожительство: Койоакан, Авени-да Виена, крепость снаружи и изнутри, две сторожевые башни, вход посторонним только по пропускам. Гнида трудилась над биографией Сталина, и не нужно было гадать, что из этого выйдет. Окружение? Преданные фанатики, к ним не подойти.

Сикейрос немного знал лишь секретаршу Троцкого Сильвию Эджелофф, встречались пару раз в Испании и на улице уже в Мехико, однажды была у Сикейроса на вернисаже, обожает Троцкого, это — идол, это — бог, чистая женщина — такую не перетянешь.

— А что ты хочешь? — заинтересовался в конце концов Давид.

— Пока не могу ответить.

— Наверное, пришибить? Он часто об этом говорит и пишет, потому и заперся в своей крепости.

— А что? Он тебе очень нравится?

Тут из Давида забил фонтан негодования — как ему может нравиться предатель дела Ленина и Сталина? Да он своими руками задушил бы эту сволочь! Товарищ Сталин хочет этого?

Клим улыбнулся: у товарища Сталина много забот, на его плечах все государство рабочих и крестьян, простые люди поважнее этой дряни, впрочем…

Давид понимающе улыбнулся в ответ и сообщил, что в партии создана группа боевиков на случай обострения ситуации в Мексике (дабы не зевать и действовать, как большевики в семнадцатом), у него там двое корешей по Испании и, если надо, он готов их привлечь к делу. Давид так увлекся идеей, что даже нарисовал мелом Троцкого со зловещей эспаньолкой Мефистофеля, он стоял, раскинув руки, во дворе виллы, и пули прошивали его, как решето.

С Сикейросом все было ясно, правда, Клим опасался творческих натур, этих романтиков он насмотрелся в Испании, они могли убивать, делали это непрофессионально и чересчур жестоко, а потом рвали на себе волосы, публично каялись или того хуже — пускали пулю в лоб с идиотской запиской в стиле мук Раскольникова. На них опасно полагаться — лучше тупой работяга без сложной психики.

Волновали газеты, Гитлер пер на Европу, что будет дальше? Товарищу Сталину виднее, империалисты везде одинаковы, и если он заключил пакт с Германией (Сикейрос скрежетал зубами по этому поводу и говорил о непонятном сговоре), то, значит, для этого были основания: в конце концов, разве не Чемберлен и Даладье позволили маньяку-фюреру захватить Чехословакию? Да и маньяк ли он? Советские газеты писали о Германии вполне дружелюбно и совсем не так, как год назад. Троцкого в НКВД считали агентом фашистов, кто же он теперь? Серов размышлял об этом, но ясности не было, впрочем, от выполнения основной задачи это не отвлекало.

Первый визит к Марии вылился в праздник после возвращения, она отчаянно скучала, все пережитое в Испании рисовалось в розовых тонах, даже трупы на улицах и развалины, — прошлое всегда прекрасно, настоящее уныло. Что тут, в провинциальной Мексике? Безропотная бедность, мишура карнавалов, болтовня интеллигенции, игра в мистику, бездарщи-на в искусстве (о, где ее влюбленность в народный стиль, когда по полотнам бредет смерть с косой, в полном, своем непревзойденном скелете? — даже это обрыдло!). Сидели, вспоминали убитых друзей, даже забыли о любви, хватились ее лишь на третьем часу и предались оной в спальне из карельской березы, и Анджей Василевский был ничем не хуже товарища Энгера.

Попутно и тонко поинтересовался Рамоном: где многообещающий мальчик? что поделывает? работает ли? такой же правоверный или сменил знамя, как многие? Оказалось, что, по счастью, по-прежнему горит революционным энтузиазмом, хотя и подавлен разгромом в Испании. Мама считала, что вырастила из него настоящего большевика, из тех, перед которыми не могли устоять никакие крепости. Вопросы возлюбленного (задавал он их в кровати под балдахином — ошибка разведчика, всему свое место и время) несколько насторожили Марию.

— Тебе он нужен?

— Я хотел бы с ним поближе познакомиться.

— Зачем? — она встрепенулась, как птица, охранявшая гнездо. — Он еще маленький, ему чуть больше двадцати.

— Да я и не собираюсь поручать ему какие-то дела. В Москве и вообще в Коминтерне очень плохо знают настроения молодежи, а это — будущее. Это безобидная работа.

А тут явился и будущий объект разработки, изменился он мало, по-прежнему франтоват, хотя и без смокинга, вводившего старого большевика Красовского в антибуржуазную истерику. Обедали втроем в большом зале, с серебром и фарфором, Рамон, повязанный большой салфеткой, священнодействовал над едой, за столом прислуживал старый слуга в черном фраке.

— Так на чьей же вы стороне сейчас, когда идет война? — допытывался юноша.

— Ни на чьей. И те и другие — империалисты, а мы — рабочее государство.

— Теперь я все понимаю. Это очень мудро. Между прочим, Троцкий пишет о сговоре Гитлера и Сталина.

— Насчет Троцкого особый разговор, Рамон. По нашим данным, сам Троцкий находится в тайном сговоре с Гитлером и будет оказывать ему поддержку для того, чтобы свергнуть советскую власть.

— Не может быть! — искренне возмутился Рамон. — Какая сволочь!

Достойные политические взгляды, коммунистическая одержимость, вера в товарища Сталина, но еще надо над ним работать, укреплять антитроцкистские настроения, изучить глубже личные качества — в конце концов, слово и дело очень часто по разные стороны. Он так и написал в своей шифровке, переданной человеку из советского посольства. Закон разведки: если можно, все проверять самому. Агентура часто заблуждается безо всякого злого умысла.

В воскресенье Серов зашел на дневную службу в католическую церковь, молча сидел среди верующих, слушал проповедь, а потом так погрузился в звуки органа, что совсем забыл о главном.

Авенида Виена, где стоял особняк Троцкого, находилась неподалеку, безлюдная улица, вся в одинаковых особняках — кто там проживает? Неплохо узнать.

И тут — о, счастье! — Лев Давидович вместе с супругой вышел в сопровождении бравых охранников, бегло взглянул на Клима, глаза их на миг встретились. Сели в ожидавший автомобиль и умчались.

Местность, конечно, ужасная: это не парк Сабатини, где одинокий поляк на скамейке, стрелять с улицы глупо, даже если объект будет прогуливаться у ворот. Бомба? Это самоубийство, сразу же возьмут, полно охраны и слишком тут пустынно. Он все же хотел сам, хотел отличиться, но явно не выгорало. Оставались Давид и Рамон, уравнения с несколькими неизвестными.

Давид Сикейрос зажегся и притащил на встречу в кафе бездну полезного: всего охраны шесть человек, трое снаружи, трое внутри, все прекрасно вооружены, начальник — американец Роберт Шелдон Харт, предан Троцкому фанатично. И не только информацию сообщил Сикейрос, он уже переговорил со своими и поручил своей модели и любовнице Ане снять квартиру на Авенида Виена, желательно недалеко от особняка клиента — так конспиративно именовали в беседах создателя Красной Армии. Зачем? Обольстить охранников, пригласить к себе, споить, выжать все соки, отвлечь.

Давид уже все спланировал без Серова, он просто упивался операцией, он уже расширил группу до десяти человек. Мгновенный налет. Ликвидация охраны (желательно не убивать). Дальше все ясно. Шлепнуть прямо в череп, да так, чтобы птичьи мозги клиента разлетелись по всей Авенида Виена.

Клим остался недоволен планом: непродуманно, слишком сумбурно, никто толком не знает, что происходит за каменной стеной, нужно внедрить агента. Утешало, что Сикейрос все брал на себя, о Климе он никому не сказал ни слова, близким друзьям-боевикам подал все как собственную блестящую идею — кстати, в этом он совершенно не сомневался, только гениальная голова способна на такое, и что товарищ Анджей в сравнении с великим художником?

Всегда иметь запасной вариант, даже два — это Клим усвоил давно, жизнь полна сюрпризов, вдруг завтра Давид заболеет и сляжет в больницу? Марию посещал регулярно, словно муж; иногда заставал Рамона, но присутствие матери мешало, тесного личного контакта не выходило, наконец тайно от Марии вытянул в город. Ужинали в отличнейшем ресторане с выходом в сад, говорили о высоком, приступили к десерту. Пошел ва-банк.

— Меня радует, Рамон, что вы, как и ваша мать, твердо решили посвятить свою жизнь освобождению рабочего класса от ига капитала. Но есть два способа борьбы: открытый и закрытый. Признаюсь, что последний гораздо эффективнее и ближе моему сердцу.

— А что это значит — закрытый? — поинтересовался Рамон. — Шпионаж?

Мальчик сообразительный, это хорошо, гораздо хуже, если решил бы, что это тайные маевки в лесу. Только не спешить, не все сразу, пусть привыкнет, вот в семнадцатом все считали, что большевики слабы и не продержатся и месяца.

Потом свыклись, теперь это кажется бредом. Свыклись и с одной партией, и с одной линией, и с разгромом черносотенной церкви. Только не спешить.

— Шпионят филеры и прочая мелкая сошка, а мы, революционеры, собираем информацию, необходимую для борьбы с врагами.

Вспомнил, как оглушительно гудел орган в соборе. Вот и он сейчас такой же орган, в конце концов, разве коммунизм — это не вера?

Худой, тщедушный Рамон с интересом слушал рассуждения старшего товарища, иногда поправлял очки, пощипывал баки. Оказалось, что в Испании он уже занимался нелегальной работой, однажды в крестьянском облачении бродил по деревне, выведывая расположение фалангисгской артиллерии.

Первая встреча обернулась комом: Рамон похвалился маме, что обрел нового друга, Мария закатила Климу скандал, чуть не разошлись. Почему без ее ведома? Без согласования? Что надо от сына? Будто она резидент или начальник разведки. Да ничего не надо, в конце концов, сын уже не дитя, с ним интересно, он много знает о Мексике, а такая информация тоже нужна.

Сузила глаза от злости, чувствовала вранье, но успокоилась на карельской березе…

Тише едешь, дальше будешь.

Сначала ненавязчивые беседы о друзьях, рассказывал откровенно, ничего не утаивал. Потом просьба о них написать, брови не полезли вверх, воспринял правильно, написал подробно. Затем поручение передать письмецо человеку в вязаной кофте, с трубкой в зубах, в фойе отеля «Экселсиор», согласился легко, никто не пришел (и не собирался), письмецо не вскрыл (проверка), вернул и даже расстроился, что ничего не вышло. Конечно, тут бы еще несколько заданий посложнее, но прижимало время, Москва теребила, видимо, Иосифу Виссарионовичу не терпелось.

— У меня к вам более серьезное поручение. Это даже не мое поручение, а руководства Коминтерна… — многозначительная пауза, чтобы Рамон осознал всю грандиозность своей миссии. — Троцкий на данном этапе превратился для нас в противника номер один. Он хитер, способен, коварен, как лисица. Нам нужно знать и о нем, и о его стратегии. Я хочу поручить это вам.

Глаза Рамона заблестели. Какая честь! Какое доверие!

— Но как? Я же с ним совершенно незнаком.

Для начала попросил детально проштудировать труды Троцкого и его приспешников, почувствовать себя единомышленником, освоить азы идеи мировой революции, проникнуться отношением предателя к сталинскому правлению как к термидору и предательству дела Ленина (когда говорил, пугался своих собственных слов, так это звучало непривычно и антисоветски) и, конечно же, нажимал на конспирацию, ни слова ни матери, ни друзьям, ни подругам, никому!

На вилле в Койоакане жизнь текла своим чередом. Троцкого волновала агрессия Гитлера, он не скрывал ненависти к нему и писал, что поддержит Сталина, если фашисты нападут на первое государство рабочих и крестьян. Мировой революцией уже давно не пахло, но разве он мог мечтать об Октябрьской, когда вышел из царской тюрьмы после Февраля? История неожиданна и загадочна, она порой выделывает такие фортеля, что не придумает никакой Жюль Верн! Фортеля разные, иногда летишь к небу, а иногда оказываешься в луже: разве он мог предполагать, что его, второго человека после Ильича, эта выдающаяся серость Иоська выпрет в Алма-Ату? А затем за кордон, просто даст пинка в зад, словно он пешка и ничто, словно не под его руководством победили в Гражданской войне! О Йоська-иезуит, хоть и не выучился в попа, но кое-что постиг. Доходили вести, что он организовал убийство Кирова (толком его он не знал, спица в колеснице), да еще целовал в губы на похоронах, злодей, куда там Макбету или Яго! Аллилуеву тоже прикончил, Горького отравил, затравил Куйбышева и Орджоникидзе (и поделом им! как они в свое время его шельмовали! все-таки есть правда на земле и за все приходит расплата!). О своих делах, о красном терроре, о расстрелах, о залитых кровью Кронштадтском и Ярославском мятежах не думал, в конце концов, революции в белых перчатках не делаются. После смерти Ленина все и проявились, все мерзавцы под дудочку главного выползли на свет: наивный дурак Бухарин (его немного жалко, пули он не заслужил, Ильич его любил, он всех любил, кто ему и в подметки не годился!), путаники и трусы — Каменев и Зиновьев (первый, говорят, умер достойно, а вот пустомеля Гришка ползал на коленях, целуя сапоги у следователей, — туда им обоим и дорога!). Пьяница Рыков. Наверное, вполне закономерно, что всех перестрелял их дружок (о, как они лаяли, когда началась битва с ним в политбюро и ЦК!), остались бюрократ Молотов, рот не открывающий без согласия Сталина, бабник Калинин (в свое время даже церковные ценности не мог отобрать, как следовало по инструкции Льва Давидовича, а ведь потеряли миллионы, их бы на индустриализацию!), бездарь Ворошилов, которого он из-за неспособности к чему-либо выслал в Царицын к Сталину, там они и снюхались, а Каганович… О Каганович! — нет ничего гнуснее еврея-антисемита, если бы Ильич восстал из гроба, он бы расстрелял его первым! И всех остальных евреев-сталинистов: Ягоду (впрочем, его уже поставили к стенке), Луначарского (жаль, что умер своей смертью, подонок и болтун!), Иеремию Ярославского (ха-ха!) и конечно же подлеца Радека (как эта сволочь отмоталась на процессе, ведь не дали вышку, только срок, ясно, что выдал все, что мог, вылизал задницу Иоське).

Он спустился вниз и покормил кроликов, это успокаивало, он любил их, беззащитных и доверчивых, он подумал, что такова и вся Россия — простодушные кролики, поверившие в гениального «кремлевского горца» (стихи Мандельштама ему переслали), ах, сколько наделано ошибок, и не только с проклятой церковью! А он, дурачина, ораторствовал, упивался собственной популярностью, принимал цветы, словно адво-катишка Керенский, просмотрел целый заговор, хотя кожей чувствовал. Почему не примчался с Кавказа на похороны Ленина? Сталин специально сообщил с опозданием, но все равно было время… были же свои люди в Москве… даже если бы и позже, то мог резко выступить против наглости прохиндея. Почему не смог обыграть завещание Ленина, где черным по белому записано, кто наследник партийной короны? Поддался уговорам быдла в политбюро, Зиновьеву и Каменеву (не зря Ильич писал, что после метаний перед Октябрем за ними нужно присматривать!), голосу порядочности и ложной скромности — идиот! Будто первый день был в политике! Будто не пережил все интриги в партии и вне ее (Ильич тоже порой был порядочным дерьмом, особенно когда называл его иудушкой, но ему простительно, он все-таки интеллигент, мог писать, хотя… хотя больше хлесткие статьишки, ничего серьезного, с ним Ильичу в этом деле не тягаться…), ах, надо было сразу после смерти Ленина выйти из политбюро, сколотить открытую группу и нанести Иоське превентивный удар.

Кролики нежно тыкались мордочками в руку, он поднялся наверх, где в приемной с блокнотом в руке уже ожидала его секретарша Сильвия Эджелофф. И хороша собой, и сложена, как фея, и влюблена в него, но не тянуло, черт побери! Пылкая Фрида до сих пор не выходила из головы, интересно, что даже ее худые, словно спички, ноги до сих пор волновали воображение (а ведь жалко, жалко Наташу, она все чувствует!), наверное, дело не в теле, дело в игре мозга и воображения, дело в голове, но голова — это сознание, отражающее бытие, не может быть голова сама по себе — это же солипсизм! Но ноги ее больные, вполне материальные, ведь не отразились, это не повлияло на чувство, а вдруг отразились и именно из-за этих худышек он ее и любит? — да, Гегель и Фейербах, конечно, молодцы, но не все додумали до конца… да и Маркс проблемой человека не занимался, разве только в молодости, когда стишки писал…

— Сегодня я не буду диктовать, милая Сильвия, хочу сам поработать пером. От бумаги исходит какой-то таинственный заряд, он будит во мне вдохновение. Так что вы свободны.

— Лев Давидович, меня пригласил к себе на вернисаж Давид Сикейрос. Вы не будете возражать, если я пойду?

— Не буду. Хотя помните: Сикейрос — отчаянный сталинист, как и все мексиканские коммунисты. Более того, я уверен, что он связан с ОГПУ-НКВД. Так что будьте начеку и ничего не рассказывайте о жизни на нашей вилле. Впрочем, я говорю глупости, вы это и так знаете.

Сикейрос умел устраивать вернисажи, гостей набралось уйма, жужжали, как пчелы, толпились у картин и усердно налегали на горячительные напитки, их разносили официанты в блузах художников. Великолепный хозяин — в центре внимания, на сей раз в буденовке и в сумасшедшей расцветки рубахе, свисавшей на галифе, заправленные в высокие сапоги, — своего рода дань русской революции. Дирижировал банкетом умело, обняв Клима за плечи, бровью указал на Сильвию, стоявшую у картины, тот отошел к Рамону, изысканному и неотразимому, и тоже проделал идентичный маневр бровью.

Нет места лучшего для заведения знакомств, чем вернисажи, особенно если не путать Гогена с Ван Донгеном, а последнего с Ван Гогом.

— Поль Джексон, — представился Рамон, американцев испанского происхождения везде пруд пруди. Мил, корректен, обаятелен, совсем не настойчив — Сильвии это понравилось.

Разговорились сразу, поразительно, но убеждения во многом совпадали, Поль читал всего Троцкого, хотя и не подозревал, что это — ее кумир и хозяин, беседу продолжили в кафе, довез Сильвию до дома и сразу удалился, такие в Мехико встречаются редко, каждый норовит выпить чашку кофе в спальне.

На следующее утро Рамон отчитался Климу, тот остался доволен.

— Не надо спешить. Как говорят, спешка хороша только при ловле блох. Старайся встречаться чаще, пусть она привыкнет к тебе, влюбится, как кошка. Дельный совет старшего товарища.

В отеле (скромном, как и подобало эмигранту-поляку) Клима ожидал сюрприз: в фойе, откинувшись в кресле и с длинной папиросой во рту, сидела Мария. Они молча поднялись в номер.

— Сюда нельзя приходить! — сказал строго. — Это нарушение конспирации.

— Зачем ты втягиваешь в грязное дело моего мальчика?

— Что за чушь? Неужели я не могу с ним беседовать?

— Неправда! Ты поручил ему внедриться в окружение Троцкого.

Вот так. Работаешь, бьешься, конспирируешь — и вдруг все коту под хвост! Ведь предупреждал, чтобы рот на замке, вот трепач! И главное — уже поздно менять! Перешел в контратаку, напомнил о служении революции, об общих идеалах, о мерзости либерализма и мещанства — что она хотела? чтобы он прожил жизнь мелким клерком? Сопротивлялась, возражала, говорила, что понимает умом, но не может сердцем. Наседал, уверял, что не опасно, что она — как наседка над цыпленком, закончилось поцелуями и постелью, впервые он ненавидел ее. Ненавидел, но надо любить, ненавидел красивую, но увядающую, раньше не замечал, сейчас ненавидел.

— Я боюсь, Клим… я, наверное, старею…

Если бы только это.

Операция обрастала мясом постепенно, расставляли пешки, фигуры пока держали в запасе, поселили Анну за углом улицы, она дефилировала мимо особняка, бросала белоснежные улыбки охранникам, ждать не заставили — начали напрашиваться на кофе, потом пошло.

С этим делом (с кофе) выгорело и у Рамона-Поля, тем более что без всякого актерства он влюбился в Сильвию, увлеклись оба вполне серьезно, вскоре о романе знал и Лев Давидович, и все остальные.

Однажды за чаем он ласково улыбнулся:

— Вы очень похорошели, Сильвия, уж не влюбились ли?

Вспыхнула от смущения и поперхнулась чаем.

— Точно! Влюбилась! Влюбилась! — включилась Наталья (о, женщины, даже революционерки и то обожают пообсуждать амурные дела!). — Скоро будем играть свадьбу!

— До этого еще далеко! — замахала руками Сильвия под добродушный хохоток.

— Позвольте полюбопытствовать, кому же посчастливилось быть вашим избранником? — кокетничал Троцкий. — Я ведь ревную.

— Вы — вне конкуренции, Лев Давидович! Вы же прекрасно знаете мою любовь к вам.

— Ах, да она ведь платоническая, а меня, старичка, как дряхлого Гете, все тянет и тянет к молоденьким цветочницам…

Это рассердило Наталью (Фрида еще сидела занозой в сердце), и она мягко отчитала Левушку за легкомыслие, а заодно и попросила Сильвию пригласить ее друга на ужин. В конце концов, порядочный, по ее словам, человек, журналист, хотя и начинающий, увлечен идеями Троцкого (и это главное!), к тому же еще был членом ячейки Четвертого Интернационала в США, да и скучно все время вдвоем и вдвоем, и очень даже кстати этот юноша, а то Сильвия слишком пялит глаза на Льва Давидовича… не повторилась бы история с этой потаскушкой Фридой. После чая немного подиктовал, Сильвия прилежно стенографировала: «Формулы марксизма, выражающие интересы масс, становятся все больше и больше неудобны советской бюрократии, ибо они неизбежно направлены против ее интересов». Поглядывал в окно на клетки с кроликами, они отвлекали, работа не клеилась.

Сикейрос не тянул, мероприятие наметил на 24 мая, ребята засучили рукава, изнывали от нетерпения. Обсуждали налет с точки зрения коммунистической гуманности, решили принципиально трогать лишь клиента, остальные заслуживали жизни, этого укокошить тепленьким в постели, время операции — 4 часа утра. Но кое-кто возражал: пришить и жену, и внука, выжечь каленым железом все дьявольское отродье, хватит болтать о буржуазной нравственности, когда миллионы африканцев умирают от голода, когда бедность и безработица на каждом углу!

Закон разведки: не класть яйца в одну корзину, развивать параллельные варианты, если не выйдет один, то выгорит второй.

Первый визит Рамона Меркадера на виллу. Вел себя совершенно естественно и непринужденно, охранники с наганами, торчавшими из задних карманов брюк, хотя и обыскали его в присутствии Сильвии, затем пропустили в цитадель.

Лев Давидович занимался кроликами, но мысли плавали в иных эмпиреях, вспоминал Старика и как наслаждались парижской кухней. Между прочим, кушали медальончики из крольчатины на поджаренных хлебных крутонах, гарнирчик был из шляпок свежих грибов, сваренных и тушенных в масле, — вкуснейшая штука! Не вылезали из дискуссий в Лон-жюмо, Ильич без этого существовать не мог — как-то сходили в Гранд-Опера, тогда он занял у Ильича туфли, они дико жали, а тот щурился и смеялся. Кто думал тогда о кабинетах в Смольном и Кремле? А там работали с утра до ночи, крольчатины, правда, не было, зато ложками жрали черную икру — сейчас пропаганда подает тот период как сплошное голодание, вплоть до обмороков Бонч-Бруевича, чепуха, конечно, но правильная: массы должны воспринимать своих вождей именно через эту призму, голодные любят голодных и режут глотки сытым.

Джексона он обласкал, похвалил за активность в рабочем движении, сразу же усек, что тот его действительно читал, а не делал вид, как некоторые, пригласил заходить, вполне достаточно для первого знакомства. Весело посмотрел вслед удаляющимся любовникам (они направились в комнату Сильвии, там засыпали друг друга поцелуями) и с болью вспомнил о Фриде: умна, беспутна, как Мессалина, талантлива, совершенно сумасшедшая, неужели это его последняя любовь?

Осталась неделя до рейда, Клим немного нервничал, неожиданно прибыл Красовский: Хозяин не дремал, держал операцию на особом контроле.

Все выглядело прекрасно: пьянка у Анны накануне, танцы и прочее с охранниками, после этого не проспятся и через два дня, главное — чтобы не торчали уши НКВД, в деле уже замешана масса народу, все трепливы, Сикейрос — прежде всего. Надо добиться, чтобы он вообще забыл о знакомстве с Энгером или Василевским, никаких ушей, пусть полиция считает, что с клиентом сводят счеты сами мексиканские коммунисты, никаких ушей — и точка!

— Если сорвется, Хозяин подвесит и тебя, и меня за яйца! — пошутил Красовский по-черному.

— Яйца, пожалуй, единственное, что мы должны беречь, — ответил Клим. — Кроме партийного билета.

Параллельный вариант развивался, накануне покушения Рамон посетил Сильвию в цитадели.

— Жених пришел! — ласково сказал охранник и пропустил его без всяких формальностей: он уже частенько и забирал Сильвию после работы, и забегал к ней на чашку кофе. Приучили, это хорошо, Сильвия тоже привыкла, внук Сева проникся к дяде Полю, постепенно выявлялся режим работы Льва Давидовича, время дневного сна, чтения, прогулок. Мечтали поехать вдвоем с Сильвией в горы, забраться на Монблан, Поль Джексон занимался альпинизмом, мускулы были что надо.

Вечером двадцать третьего у обворожительной Анны дым стоял коромыслом: пригласила подруг, охранники приходили по очереди, не оголять же вахту? Поили их из плетеной бутылки, там вино и снотворное, не очень сильное, не дай бог, заснут на плече у дамы!

В это время у Троцкого на вилле гостила чета Розмер, приехали на несколько деньков, пили чай в гостиной, ругали Джугашвили, говорили о грядущем вторжении Гитлера в СССР, о беспомощности оккупированной Европы, о вероломстве англичан и французов, которые вроде бы и объявили войну, но никаких серьезных действий не вели. В полночь Розме-ры ушли спать, Наталья уложила Севу, пришла в спальню. Лев Давидович уже почивал, на полу валялись газеты, заботливо укрыла его одеялом, легла рядом, погасила лампу.

Слабо забрезжил рассвет, по Мехико молнией мчался огромный джип, набитый вооруженными людьми. Большой карнавал, курили, гоготали, пили из горлышка вино. Сикейрос рядом с водителем, в форме майора мексиканской армии, полыхающий от энтузиазма, с пистолетом в кобуре. Упившиеся охранники отдыхали у Анны, бодрствовали на вахте лишь один человек и Роберт Шелдон Харт, он не пил, не курил и занимался только марксизмом. Самоуверенность майора и форма смутили, полицейскому скрутили руки, заткнули в рот кляп, Харту дали кастетом по голове, утянули в джип.

Не операция, а праздник: беспорядочная пальба, орали все как сумасшедшие. По спальне Троцкого палили с тридцати метров из пистолетов и ружей, изрешетили все, идиоты. Если бы в упор, то хана. Наталья утащила мужа под кровать, вся комната была усеяна кусками мебели и штукатуркой, пули отлетали рикошетом, чуть задели, стреляли наугад, вино будоражило кровь.

Сева в соседней комнате тоже запрятался под кровать, истошно кричал «дедушка!», стреляли направо и налево, ранили мальчика в пятку, он заорал, а тут кто-то бросил в его комнату гранату, начался пожар, «дедушка!», «дедушка!».

Искали Троцкого и жену — морду бы сунуть под кровать! — не нашли, постреляли по окнам и по мебели, потешили душу (на все ушло минуты две!), погрузились в джип и исчезли, угнав с собой две машины вождя, в одной валялся Харт.

Мертвая тишина, только плакал Сева, чета осторожно вылезла из укрытия, Наталья бросилась к ребенку, захлопотала. С криком вбежали Розмеры, прорвали тишину — появились полуодетые, энергичные и пьяные охранники. Троцкий держался спокойно, даже чуть веселился — понятно, коли повезло и смерть пролетела рядом.

Кто пропустил бандитов? Полицейский что-то мямлил. Исчез Харт, значит, он предал, не может быть! Харту он верил, как себе, он вообще верил только себе! — сколько раз получал анонимки о подготовке покушения, но бросал их в мусорную корзину, только не Харт! Совершенно исключено. Ясно, что Иоська стоит за всем этим и его подручные из местной партии, но только не Харт.

Об этом и сказал полковнику Салазару из мексиканской полиции, тот удивился, о Сталине он слышал немного, во всех тонкостях борьбы рабочего класса не разбирался и разницы между Троцким и Сталиным не видел.

В ночь налета Рамон ночевал у Сильвии в скромной квартирке недалеко от центра, услышав о покушении по утреннему радио, тут же бросились на виллу, там у Сильвии случилась истерика, словно чуть не убили ее, рыдала, металась, а Рамон думал, почему его не предупредили, ни словом не обмолвились, почему, почему?

И Клим Серов нервничал, до полуночи спал (дивная психика!), до двух пил текилу в ночном баре, затем прогулялся вокруг гостиницы, вернулся в номер и покурил на балконе, вслушиваясь в ночную тишину (о точном времени знал, но исходил из безалаберности Сикейроса, все-таки богема, никакого порядка!).

В четыре с хвостиком далеко-далеко послышались слабые звуки, возможно, выстрелов, подмывало взять такси и проехать в Койоакан, но воздержался, не стал рисковать. Уже в шесть радио сообщило о покушении, так он и знал! Кретины, стадо актеришек, бумажный театр, надо же такое! Что они вообще могут, эти слюнтяи и болтуны? Целой оравой прикатить на виллу, устроить настоящий бой и промазать! Теперь все будет сложнее, Троцкий примет меры.

Вернулся в отель, вдруг в номер ворвалась Мария, вид у нее был ужасен.

— Это ты! Это ты! — кричала она. — Где Рамон? Что ты сделал с Рамоном?

Набросилась на него, как яростная птица, вцепилась в волосы, ударила коленкой в живот.

— Идиотка! — прошипел он, отбиваясь. — При чем тут твой Рамон? Он преспокойно спит со своей девкой и вообще там не был!

Сумасшедшая баба не слушала его, рыдала, рвала на нем одежду — пришлось врезать, но по-джентльменски: пару пощечин. От неожиданности рухнула в обморок (ох уж эти избалованные аристократки, пожила бы в русской деревне, отец лупцевал мамашу по меньшей мере два раза в неделю), пришлось приводить в чувство нашатырным спиртом.

Иосифу Виссарионовичу доложили утреннюю сводку ТАСС, разочаровали, испортили настроение. Нахмурившись, он снял трубку.

— Что же ты, Лаврентий, не докладываешь, как обосра-лись твои джигиты? Не любишь докладывать неприятные вещи товарищу Сталину? — любил о себе в третьем лице, будто и сам он перед этим третьим трепещет.

Что верно, то верно: боялись панически, документы складывали в последовательности от триумфальных до самых печальных, знали, что вождь вгрызается в материалы, лежащие сверху, до конца доходит редко, устает, раздражается. А тут вообще ТАСС обошел НКВД, выпендрился, доложил то, что его не касалось, не согласовал с Берия, ничего, они еще сядут, повод найдется. С отцом народов лучше не шутить, пусть изольет гнев, самое страшное — потеря доверия. Берия сразу же явился пред светлы очи, успокоил, доложил о запасном варианте, а всю вину переложил на мексиканских коммунистов и Сикейроса, они, мол, действовали на свой страх и риск, НКВД тут непричастен.

У Красовского после неудачного покушения началась мания: Иосиф Виссарионович не простит провала, живой Троцкий — как рыбья кость в горле, Клим успокаивал его: нечего мандражировать, впереди запасной вариант, вот если и здесь сядем в лужу, то не поздоровится. Тут, как назло, и пришла шифровка в резидентуру: Красовскому выехать на родину, он отбывал, словно на казнь, торжественно попрощался с Климом, попросил, чтобы тот ничему не верил, он был и остается большевиком.

Истеризм — явление генетическое, Клим понял это на рандеву с Рамоном, заговорили о покушении, он, как и мамаша, напрягся и закусил обиженно губу.

— Если говорить честно, я обижен на вас, Анджей. Почему вы не посвятили меня в ваши планы?

— А с чего вы взяли, что я причастен к этому делу? Газеты пишут, что организатором был художник.

— Мне не понятно, почему вы не доверяете мне. Вопрос даже не в том, что я мог оказаться на вилле и погибнуть от пули или гранаты. Мы честно работаем вместе. И доверие — это главное.

Такие вот дела, издержки работы с одержимыми делом, они лопаются от своей честности и порядочности, конспирация — не для них. До сих пор Клим готовил Рамона «втемную» (чекистский жаргон), цели заходов на виллу прикрывал лишь сбором информации, теперь уже наступило время раскрыть карты, выхода не было.

— Извини, Рамон. Но ты сам понимаешь, что я — не частная лавочка, а выполняю приказы Коминтерна. Правила конспирации у нас — самые жесткие. Вот и сейчас пришел очень важный приказ мне… точнее, просьба к тебе. Это — чрезвычайно деликатное дело, я даже не знаю, с чего начать…

— Просьба ко мне от Коминтерна? — удивился и обрадовался Рамон.

Рубил сплеча:

— Это — очень серьезно, Рамон. Коминтерн обращается к тебе с просьбой убрать Троцкого.

И не ошибся, Рамон помолчал, нахмурил лоб и поправил очки.

— Я согласен! — сказал он и встал, в голосе его звучала торжественность, словно он пел «Интернационал». — Я согласен.

Клим был растроган, чуть не расцеловал, тут же перешли на детали: как? Охрана Рамона пропускала уже свободно, не обыскивала, хотя… кто знает, что будет после покушения? Пистолет? Не пойдет, на выстрел сбегутся охранники, финита ля комедия, не в интересах службы, чтобы исполнителя прихватили, может расколоться, наговорить с три короба, бросить тень на Страну Советов. Нож или кинжал? Это лучше, но ненадежно, нужны хорошие навыки, шуточка ли — всадить под сердце, надо попасть, возможен промах, недостаточно сильный удар, сопротивление клиента, который не слабак… А что, если альпенштоком? Всем известно, что Рамон — альпинист, пронести в макинтоше, сейчас частые дожди, заманить в кабинет.

Как? Очень просто: он давно хотел показать Троцкому свою статью, получить замечания и руководящие указания, обычно тот приглашает к себе в кабинет, там и стукнуть, охрана далеко, уйти спокойно, пройдет время, пока хватятся. На том и порешили, Клим выслал план в Центр, предложил немного выждать, пока не утихнет шум…

Уже в июне обнаружили запрятанный в извести труп Харта, похоронили с почестями. Хотя кое-кто считал его агентом НКВД, Троцкий исключал это, лично сочинил надпись на памятнике, указал, что Харт убит Сталиным.

Полиция вела следствие. Совершенно случайно полковник Салазар в баре подслушал разговор: мексиканец хвастался, что сдавал за деньги офицерскую форму. Через него вышли на заказчика, арестовали, тот признался во всем, вышли на всю группу, арестовали Сикейроса, но он ни в чем не признался. Передали дела на двадцать пять человек в суд, партия вопила об антизаконной травле, всех оправдали.

Троцкий усилил охрану, добавив у ворот двух полицейских, постоянно заявлял, что Сталин готовит на него очередное покушение.

Страсть стареющей женщины посильнее всех бурь и штормов, Мария кричала так громко, что временами он зажимал ей рот рукой, раньше этого не было. Закурила, натянув простыню на морщинистую грудь.

— Я не могу без тебя.

Встала, прошлась по комнате — в простыне напоминала римлянку в тоге, — завела опять о Рамоне, о том, что он очень изменился, молчит, на вопросы не отвечает, замкнулся в себе. В чем причина? Что ему поручено?

Дура. И так каждый раз, пристает и пристает, не верит, что сын просто собирает информацию, ничего особенного, а она просит смотреть в глаза, упрекает во лжи, подозревает, что он втянул ее мальчика в опасное дело.

— Врешь! — кричала она на Клима. — Я все чувствую сердцем матери. Ты врешь, врешь, врешь! Запомни: если с Рамоном что-то случится, я убью тебя!

Попробуй, дура. Но хлопать ушами не следует, истерички могут отколоть и не то.

Рамон медленно шел по Авенида Виена, устремив взгляд на виллу объекта, он репетировал, он рассчитывал время, он мысленно убивал, это ничуть не легче. На контроле у ворот знакомый охранник, улыбаясь, легко провел руками по его карманам, чисто формально, но все равно иметь в виду.

Рамон рассчитал точно: в это время Лев Давидович и Наталья кормили любимых кроликов, умилительное хобби когда-то всемогущего Льва, обагрившего кровью всю Россию, к слабым и беззащитным, невинно трясущим ушами. Наверное, и не думал, что подсознательно искуплял вину.

— Здравствуйте, Лев Давидович! Я написал статью для нашей газеты и был бы очень благодарен, если бы вы ее просмотрели.

Слишком длинно и вымученно, на репетиции получалось лучше.

Троцкий поднял глаза, взгляды их встретились, одна-две секунды, он вдруг заволновался, не понимал почему, но от молодого человека исходила некая аура, весьма неприятная. Вообще-то смешно, глупая мистика, недостойно марксиста и атеиста, но все же отрицательное поле, тяжело на душе.

У Рамона вдруг закружилась голова.

— Одну секунду, — сказал Троцкий, докормил кроликов и повел Рамона к себе в кабинет на второй этаж.

Взял статью, начал ее читать, поморщился пару раз. Именно в такой момент. Одним ударом по затылку. Рамон почувствовал, что теряет сознание.

— Что с вами? Вам плохо? — Троцкий оторвался от чтения. — Ну-ка, быстренько на воздух! Ната, принеси Полю валерьянки! — и он помог Рамону спуститься по лестнице.

Но статью дочитал, дерьмовая статья, хотя тема интересна. Деликатно заметил, что требуются переделки, причем существенные, надо смотреть глубже, писать легче, изящнее, поменьше прямолинейности (о, как виртуозно он обыгрывал биографию проклятого Джугашвили! Какой стиль! Какие блестящие метафоры!). В общем, переделать, принести, показать. Срок — неделя.

Рамона отпоили валерьянкой, он признался, что слишком долго пробыл на солнце, видимо, перегрелся, такое бывало и раньше, извинился за причиненные неудобства и ушел.

— Есть что-то неприятное в этом Джексоне, — заметил Троцкий Наталье. — Мне совершенно не хочется с ним встречаться.

— А мне он нравится. Что в нем плохого?

— Не знаю. От него исходят какие-то флюиды, не могу объяснить.

— Но это же неудобно. Все-таки он — жених Сильвии. С этим надо считаться, — возразила жена.

На следующий день Клим встретился с агентом. Рамон пришел к нему в номер, выглядел как живой труп, бухнулся в кресло, достал из портфеля альпеншток.

— Ты не болен? — после сцен с мамашей Клим уверовал в плохие гены.

— Все в порядке, — ответил агент.

Стали прикидывать, где и как бить. Конечно, в кабинете. А если он не сядет за стол, будет прохаживаться и вещать на ходу? Тогда в другой раз. В любом случае альпеншток — под макинтош, перекинутый через руку, а если найдут, то скажет о предстоящей поездке в горы, без нового альпенштока не обойтись.

— Штука увесистая. Но нужен сильный удар.

— Ты думаешь, что я слабак? Садись за стол.

Пришлось сесть, изобразить объект, почертить пером по бумаге, Рамон встал рядом, сжимая альпеншток в правой руке, замахнулся, вдруг Климу показалось, что он обрушит кирку на голову, всего можно ожидать от этих психопатов, чем черт не шутит. А тот действительно ухнул, только не по голове, а по столу, пробил его насквозь, кирка застряла, а агент обхватил голову и тихо зарыдал.

— Я не могу…

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Так он и знал, пытался успокоить, но тот еще больше распустил сопли и выбежал из номера, оставив торчавший в столе альпеншток. Неужели конец? Столько затрачено сил и вдруг…

Красовский побледнел, услышав новость: тут уж Хозяин спуску не даст, укокошит обоих и глазом не моргнет. Пришла беда — отворяй ворота.

Ужинал с Марией в кабинете ресторана, ритуальная встреча, уже осточертела, но надо, надежда умирает последней, Рамон еще передумает.

Но вышло боком. Она пришла сама не своя, но маскировалась улыбкой, хитрая сука. Ели мексиканское, мерзкое, наперченное до ужаса, весь рот полыхал, словно в огне.

— Что-то ты сегодня странный, — говорила Мария. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— А что я тебе должен рассказывать?

Тоже не на дурака попала, все они норовят провести на мякине.

— Хотя бы о том, что ты самый гнусный в мире подлец!

Ого! Однако.

— Мария, я уже устал от твоих сцен, — сдерживался, как мог.

— Ты сука и подлец! — словно прокурор на суде. — Ты посылаешь моего сына на верную смерть, не сказав мне ни одного слова. Ты хочешь, чтоб он стал убийцей Троцкого, а я осталась без сына!

Пытался успокоить, завел обычную муру об общепролетарском деле.

— Ты сука и подлец!

Вскочила, выхватила из сумочки крошечный бельгийский браунинг (просто Фанни Каплан!) и прицелилась в Клима.

— Скажи, что ты сука и подлец!

Кричала, аж рот пенился от слюны, морда стала, как у злой ведьмы, перекошенная, черный пушок под носом (раньше он так нравился!) походил на тараканьи усищи — вот что делает злость! Браунинг прыгал в руке и вдруг выстрелил. Ну и ну. На голову Клима посыпалась штукатурка, она отбросила пистолет и стояла, рыдая, несчастная, жалкая женщина. Нельзя терять ни секунды, отбросить обиду, обо всем забыть, все это чепуха, главное — Рамон. Он обнял ее, прижал к груди, целовал.

— Я люблю тебя, Мария, я люблю тебя…

Она плакала, она целовала, она была неистова, опустились на ковер, закрыв дверь на крючок.

Пошел на все.

— Мария, Сталин убьет меня, если мы не прикончим Троцкого. Ты должна это понять, должна помочь мне.

Только об этом, хватит высоких слов о преданности Идее, это приелось. Кажется, согласилась.

От Марии добирался на такси, шел проливной дождь. Рамон не удивился появлению Клима, сразу все понял. Говорили один на один.

— Рамон, Москва не понимает нас, Москва возмущена.

Рамон молчал.

— Рамон, тебе поручено великое дело. Ты войдешь в историю, тебе поставят памятники благодарные потомки, в твою честь будут слагать песни.

Рамон молчал.

— Рамон, ты не должен подводить нас! Не должен! Я прошу, я умоляю тебя!

Клим встал на колени, губы у него дрожали, это уже была не игра, а чистая правда, но не потому, что он боялся мести Сталина, он просто шел к цели, он болел за дело.

Рамон молча глядел на него.

— Хорошо, — сказал он. — И извини меня за малодушие.

— Ты настоящий коммунист, Рамон. Я буду ждать тебя в машине недалеко от виллы. Билет на самолет уже в кармане. Французский паспорт на имя Морнара. Вылетишь в Париж, а оттуда — в Москву.

— В машине будешь ты и мама.

— Мама?! — еще один подарочек, только этого и не хватало!

— Мама, — повторил Рамон. — Мама любит меня, а любовь приносит удачу.

Что тут возразить? Конечно, нарушение всех норм конспирации, черт знает что, за такие штуки Центр снимет штаны, впрочем, если дело выгорит, все обойдется, а если не выгорит, то и сообщать об этом нюансе не стоит.

Распрощались. Когда пошел к двери, увидел Марию, она стояла, прислонившись к стене, она все видела и слышала. Ну и черт с ней! Даже хорошо.

На другой день встретился с Рамоном в баре, принес схему окрестностей, показал улочку, где поставит автомобиль, предупредил, что в случае ареста после убийства (что маловероятно, хотя, конечно, очень вероятно, — сам себе был противен) следует говорить, что Троцкого убил из-за ревности к Сильвии, очень убедительно: ревность и не на такое толкает… Кроме того, Троцкий хотел направить Рамона в СССР для убийства Сталина, это еще одна причина. И веская.

День операции. Рамона везли в район Авенида Виена, он был бледен, но спокоен, поцеловал мать, крепко пожал руку Климу, снова поцеловал Марию, она протянула ему амулет, попросила надеть на шею.

Усмехнулся. Надел. Шел нарочито медленно, хотя внутри все бурлило, альпеншток лежал под макинтошем, ощущал его твердость, как бы не разнести всю голову, брызнут, не дай бог, мозги, он видел однажды, как по голове человека проехал трамвай.

У ворот почувствовал полный покой, наверное, амулет, так бы все время. Пропустили спокойно, никто не обыскивал, макинтош не удивил, — погода была переменчивой.

На сторожевой башенке (из нее просматривался кабинет Троцкого) новый глава охраны Роббинс и еще двое возились с сигнализацией, установленной совсем недавно.

— Сильвия еще не пришла? — крикнул Рамон.

— Нет, — ответил Роббинс.

Чудесно. И не придет. С ней никто не договаривался. Это — предлог появиться на вилле помимо статьи.

Пришел вовремя, Троцкий возился со своими кроликами, кормил самозабвенно, словно в последний раз. С неохотой оторвался, снял перчатки, закрыл клетки и отряхнул от пыли голубую робу.

Солнце выползло из-за туч, засветило ослепительно. Рукопожатие палача и жертвы. На балконе появилась Наталья, помахала рукой.

— Зачем вам макинтош в такую чудную погоду? — спросила она.

— По радио обещали дождь.

— А где Сильвия?

— Она ждет моего звонка. Мы завтра уезжаем в путешествие.

— Может, задержитесь у нас на ужин? — предложил Троцкий, хотя и без всякого энтузиазма.

Но Рамон отказался, сослался на предотъездные дела. В глазах стояла голова человека, на нее надвигалось железное колесо трамвая.

Спокойно.

Троцкий повел посетителя к себе в кабинет, предложил стул, взял принесенную статью, углубился в чтение. Макинтош с альпенштоком Рамон положил на стол, сам встал, сначала посмотрел на книги, потом остановился за спиной у Троцкого — тот делал пометки на полях, и это было интересно.

Спокойно.

Легко сказать.

Опять пошли флюиды, Троцкий повернулся, взглянул на Рамона, ему не нравилось, что кто-то стоит за спиной, поймал себя на мысли, что боится, устыдился — до чего дожил красный командир, вождь революции, не раз смотревший в глаза смерти.

Отвернулся, недовольно уткнулся в рукопись.

Время.

Рамон положил руку под макинтош, прямо на рукоятку, теперь не медлить, последний шанс. Он выхватил альпеншток, замахнулся и — черт! — Троцкий чуть повернул голову, снова хотел обернуться или почувствовал недоброе. Железное острие уже летело к нему, удар оказался неточным, во все стороны брызнула кровь.

Крик. Нечеловеческий, тонкий, протяжный, крик на весь дом.

Если бы только это.

Троцкий бросился на Рамона, словно разъяренный раненый лев, он вцепился в него, чуть не свалил, перемазал кровью. Рамону удалось сбить его с ног, но тот быстро поднялся, выскочил за дверь.

Охрана все видела из башенки, прицелились в Рамона, но испугались, что попадут в старика, Роббинс включил сирену, к кабинету уже бежали все, Троцкого качало, он держался руками за стену, глаза стали прозрачно-голубыми, лицо заливала кровь.

Наталья прибежала первой, думала, что он обо что-то стукнулся.

— Джексон, — сказал Троцкий без всякого выражения, сделал несколько шагов и рухнул на пол. Став на колени, Наталья склонилась над ним.

— Наташа, я люблю тебя, — сказал Троцкий и погладил ей руку. — Убери… внука, он не должен… этого видеть… ты знаешь… я чувствовал… я понимал, что он хочет… сделать… он хотел ударить еще раз… но я помешал ему, — Троцкий говорил медленно и с трудом.

Сирена гудела на всю округу, Клим и Мария молча посмотрели друг на друга. Все было ясно. Они еще ждали, ждали на всякий случай, Мария словно окаменела и невидящими глазами смотрела в пустоту.

Охранники набросились на Рамона, в руке у него прыгал пистолет, Роббинс с ходу бухнул его рукояткой револьвера по голове, снова кровь и кровь, Рамону скрутили руки, стали бить.

— Они заставили меня… Сильвия ни при чем… я не агент Сталина, — кричал Рамон бессвязно под ударами охранников.

Верный Роббинс слушал теряющего сознание Троцкого.

— Мы обсуждали статью… он выстрелил в меня из пистолета… я серьезно ранен… теперь это — конец…

— Он ударил вас киркой, — сказал Роббинс, но Троцкий лишь посмотрел на него мутными глазами.

Из кабинета доносились крики Рамона.

— Скажи ребятам, чтобы его не убивали, — прошептал Троцкий. — Он должен заговорить.

Кровь не унималась, шла потоком, словно вытекал весь гениальный мозг, Наталья стирала ее платком, вскочила, побежала за льдом.

— Позаботьтесь о жене, — сказал Троцкий Роббинсу. — Она со мной много лет…

— Все будет в порядке, рана не опасна, — врал Роббинс, сдерживая слезы.

— Нет! — отрезал Троцкий и положил руку на сердце. — На этот раз им это удалось…

Машины летели одна за другой, «скорая помощь», полиция, всякое начальство, промчались мимо улочки, где стоял Клим, он нажал на стартер, двинулся к центру. Мария, не шевелясь, глядела в одну точку, казалось, она сошла с ума.

На Рамона полиция тут же надела наручники, он не сопротивлялся, голова в бинтах, избитый и грязный. Увели в машину.

В машине «скорой помощи» Троцкого сопровождали Наталья и Роббинс, уже наступил паралич левой руки и ноги, тяжело дышал, диктовал последние мысли Роббинсу, тот записывал.

— Я близок… к смерти от… удара политического убийцы… я боролся с ним… он ударил меня… пожалуйста, скажите друзьям… что я уверен в победе… Четвертого Интернационала… вперед… — голос его все слабел, он гладил руку Натальи, умирал.

В самолете Мехико — Париж — Москва Клим Серов сидел полузакрыв глаза и совсем не испытывал радости победителя, выполнившего свой святой долг перед Отчизной. Стюардесса принесла газеты, без всякого интереса он смотрел на фото мертвого Троцкого с забинтованной головой.

Рамон еще не знал, что мексиканский суд приговорит его к двадцати пяти годам и он благополучно все отсидит, в 1960-м уедет на Кубу, а потом через Прагу в СССР, где получит Звезду Героя и отказ в советском гражданстве. Рамон умрет, оставшись до конца коммунистом, и будет похоронен на Новокунцевском кладбище.

Мария знала, что ей будет тяжело, но не знала насколько, не знала, что пристрастится к наркотикам, будет мучиться, и прожигать свою несчастную жизнь, и вспоминать, что сделала сына убийцей и посадила его в тюрьму.

Иосиф Виссарионович знал, что он прав, и был доволен: сволочь наказали, проломили череп, как бешеной собаке. Обедал с Берия тет-а-тет в кремлевской гостиной, ели просто, без затей: зелень, лобио, сациви в ореховом соусе, кахетинское.

— Это очень хорошо, — говорил Сталин. — Был лев — царь зверей, а льва съели кролики. — Он засмеялся своей шутке: — Так кого же подозревают?

— Наш испанец ни в чем не признался, а подозревают… многих подозревают, даже гестапо.

— Это хорошо, что гестапо. Гестапо — это очень хорошо. А где тот симпатичный молодой человек, которого ты ко мне приводил? Его надо повысить, хороший парень. Жаль, что во имя дела всем нам приходится быть жестокими… Но потомки простят, потомки поймут. Ведь все это мы делаем ради них… Знаешь что, Лаврентий, давай выпьем за этого молодого товарища!

Вожди торжественно подняли бокалы, и, словно почувствовав всю важность и значительность момента, на башнях с рубиновыми звездами раскатисто забили Кремлевские куранты.

Клима Серова мгновенно произвели в генералы, вскоре началась война, и он получил несколько орденов за организацию партизанского движения. В конце сороковых, когда началась борьба с космополитами, его неожиданно вызвали в кадры и спросили, почему в 1918 году он поменял имя и фамилию. Что же в этом особенного, не понял он. Был Шнеер-сон, стал Серов, был Меир, стал Клим. Это была не его инициатива, это было указание руководства: как увлечь за собой народные массы с фамилией Шнеерсон? Примеры: Троцкий, Каменев, Зиновьев и почти весь ЧК-ОГПУ-НКВД. Обошлось, но после смерти Берия его арестовали, судили как приспешника английского шпиона, укатали на много лет в тюрьму. Выпустили только при Брежневе, а реабилитировали лишь во времена перестройки.

Мир перевернулся, о Троцком забыли, сын Серова приехал в Мехико туристом в одном самолете с украинскими проститутками, собиравшимися подрабатывать в Канкуне. С трепетом он посетил дом-музей Льва Давидовича, в кабинете мысленно воссоздавал сцену убийства (он уже походил по улице, где его отец ожидал в машине Рамона). Экскурсию проводил внук Троцкого, уцелевший во время налета Сикейроса. Пуля, попавшая ему в пятку, оставила выбоину в стене, и это трогало.

Посетители топтались в саду у могилы Троцкого, над которой развевался красный флаг, рассматривали клетки, прошедшие реставрацию.

Правда, кроликов разводить было некому.

Красная селедка

Телефон ныл и разрывался от нытья, никак не выводя из забытья шефа советской разведки Виктора Федоровича Каткова, спавшего тяжелым сном лесоруба, который перевыполнил план. На скуластом бабьем лице Каткова (налета бабства он сам не замечал, наоборот, считал себя первым мужчиною среди мужчин) застыла розовая безмятежность, никак не соответствующая его бдящему и подозрительному характеру. Жидкий клочок волос, еще уцелевший на давно вытоптанном гладком поле, прилип к чуть вспотевшему лбу, временами шеф хрипло всхрапывал, иногда переходя на нежный свист.

Жена, нелегкая соседка по кровати, уже давно проснулась от завывания телефона, она ворочалась, скрипела, пыхтела, но не поддавалась, твердая была женщина, как сказал поэт: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б крепче на свете гвоздей!» Наконец она не выдержала, последний раз засвистела, словно паровоз, покидающий плачущий перрон, и мощной хваткой сжала и затрясла плечо сановного мужа, который тут же все понял, как ни в чем не бывало вскочил, будто и не спал, а писал диссертацию, и энергично прошел к телефону. Часы показывали три часа ночи, из штаб-квартиры разведки звонил взволнованный дежурный — решимость и одержимость делом освещали его худое аскетическое лицо, такой человек не побоялся бы разбудить в середине ночи самого Люцифера.

— Извините за беспокойство, Виктор Федорович, срочная из Вашингтона, — дежурный давился от страха и старался говорить побыстрее.

— До утра нельзя подождать? — спросил Катков на всякий случай, хотя прекрасно знал, что вряд ли его станут будить из-за ерунды. Впрочем, бывает: год назад его подняли лишь потому, что посол в Алжире, гнуснейший, между прочим, тип, бывший профессор искусствоведения и трезвенник, напился до чертиков и в голом виде вылетел на улицу, пугая проходящих мусульман. А моряк (как называлось судно? «Ленин»? «Красин»? проклятая память! шеф гордился ею и постоянно тренировал на мелочах, вплоть до численности резидентуры в какой-нибудь занюханной республике Бурунди), выпрыгнувший за борт недалеко от статуи Свободы? Подумаете, перебежчик! Кому он, дурак, нужен? И что тут может поделать начальник разведки? Но ведь тоже подняли с постели тепленького, идиоты! — память у Каткова была злой.

Вообще неприятностей не хотелось, особенно с утра: шеф разведки был суеверен, знал, что если пришла беда, то открывай ворота. Убедился в этом на практике: если поутру приятный звонок из политбюро, то и весь день пройдет благостно, и жена ночью не устроит скандал. Иногда на нее находило, что супруг не разгребает завалы на работе, а ловит кайф у любовницы в спальне с желтым абажуром, этот цвет у супруги ассоциировался с падшими женщинами: злые, желтые, желудочные лица, желтые кошачьи глаза, желтые, как угасающая осень, платья и желтые зубы.

Если же спозаранок понос плюс какого-то разгильдяя арестовали за шпионаж, то жди еще пары провалов, вызова к самому председателю КГБ с неизбежным втыком. Жди известия, что сын Митя опять начудил, жди рапортов начальников отделов с компрометирующими донесениями друг на друга, «срочной» о том, что дворник в нашем посольстве в Новой Зеландии приревновал жену к советнику и огрел его кирпичом по голове, и прочей гадости. Особенно волновал непредсказуемый Митя, только что защитивший диссертацию о Мемлинге и других проклятых голландцах. Куда его устроить на работу? К себе нельзя: по указанию ЦК непотизм (так, кажется, называют продвижение родственников по службе? надо проверить по словарю, не забыть) жестоко карался, по части изящных искусств Митя трудиться не желал (а ведь возомнил себя Стасовым, убедил отца, что никогда не оставит муз, вынудил определить именно на этот идиотский факультет) и стал рваться в Генеральный штаб. Причем не куда-нибудь, а в разведку! Еще один Зорге нашелся, боже, хлопот-то сколько: и фамилию срочно менять, и получить санкцию от председателя, и поговорить с министром обороны…

Новость наверняка мерзкая, весь день пойдет насмарку. Черт побери, ведь коммунист, член ЦК, убежденный марксист-ленинец, а на самом деле словно малограмотная старуха…

— Что-нибудь плохое? — не выдержал он пугающей неизвестности и подумал, что совершил ошибку: не дай бог, дежурный развяжет язык на линии, не предназначенной для секретных бесед.

— Наоборот! — конспиративно и с желанием порадовать начальство отозвался дежурный.

— Высылайте машину! И поднимите Карцева! — распорядился шеф, положил трубку, тут же схватил эспандер и начал энергично его сжимать. Затем так же деловито выжался на полу, размял в упражнениях живот и пошел бриться.

Катков приказал шоферу затормозить, чуть не доехав до шестиэтажного здания, скромно, но гордо торчавшего из пышного леса (когда строили, хотели замаскировать, дабы скрыть от любопытных глаз с Кольцевой дороги, но вспомнили об американских спутниках-шпионах и плюнули). Зачем вообще было уезжать с Лубянки? Хотели большей конспирации, а получилось… словно обнаженный зад высунулся из пустынной местности… Энергично вдыхая грудью озон, Катков продефилировал по освещенной фонарями аллее. Он следил за своим здоровьем, не пропускал начальственную сауну, выписанную из Финляндии (туда в холодильник постоянно подбрасывали свежий «Туборг», к которому Катков пристрастился во время боевой вылазки в Копенгаген), посещал бассейн, в течение дня постоянно растягивал эспандер. Здоровья от этого не прибавлялось, но утешало сознание выполненного перед самим собою долга.

В приемной его уже ожидал заспанный, красный и опухший после вчерашней пьянки шеф американского отдела Николай Карцев, ожесточенно жевавший жвачку в надежде заглушить позорные ароматы перегара. Катков сухо, без улыбки пожал руку Карцеву, сразу же учуял запахи (просто невозможно было их не ухватить) и шмыгнул носом:

— Вчера пили?

— Выпили по рюмке с братом, он навестить меня из Ярославля приехал… — замялся Карцев.

В короткую фразу он ухитрился вложить целые эвересты лжи: во-первых, выпили не меньше, чем по полведра водки, да еще с разливным пивом, принесенным в бидоне. Во-вторых, не с братом, а с другом-профессором, причем не из Ярославля, а из московского университета, и напились не в приличном ресторане, а в сауне одного знаменитого спортивного общества, куда профессор приволок помыться студенток…

Грубая ложь, не маскируясь, ползла по раздутой морде начальника отдела, сияя всеми цветами похмельной радуги, Катков хмуро и без всякой радости еще раз взглянул на этот шедевр уже совсем ушедшей натуры, промолчал и привычно вошел в кабинет. За ним наблудившей тенью тянулся раздираемый совестью борец с главным противником. Озабоченный шифровальщик проскользнул вслед за ними, положил перед шефом сафьяновую папку с телеграммой и замер. Катков обладал способностью моментально вырывать из текста затаенную сущность.

— Руслановский телеграфирует личным шифром, сообщает о наличии информации чрезвычайной важности, которую он не рискует передать даже через шифровальщика, — сказал Катков, еще раз облив холодным презрением приходящего в себя Карцева. — Просит разрешить срочный вылет в Москву. Который теперь в США?

— Десять вечера. Наш «Аэрофлот» летит лишь через два дня, — Карцев обрадовался, что может хоть малой информацией реабилитировать себя.

— Дайте ему «молнию», чтобы вылетал завтра американской авиалинией, — и шеф отвернул свой суровый лик к другим бумагам.

Карцев с облегчением ретировался из кабинета, от постоянного сдерживания дыхания (клял себя, что не успел запастись хотя бы японскими пилюлями) он почувствовал такую муть под ложечкой, что чуть не согрешил прямо на персидский ковер. Шифровальщик забрал сафьяновую папку, прижал ее к груди, как самое дорогое дитя, и оставил шефа в гордом одиночестве. Катков посмотрел на лесные дали, за которыми уже поднимало свое бледное лицо медлительное солнце, на портреты Ленина и Дзержинского, сурово взиравшие со стен на продолжателя их великого дела — хозяина кабинета, вздохнул, зевнул, попробовал было поработать с любимым ручным эспандером (ни секунды без нагрузки!), но передумал, открыл дверь в соседнюю комнату отдыха, где стояли высокая деревянная кровать с периной, телевизор «Рубин» и карельской березы бар, энергично разделся и бухнулся в постель.

За окном уже щебетали птицы, и, засыпая, шеф подумал, что хитроумные американцы могут вмонтировать в птиц «жучки» и прослушать все кабинеты. Он даже удивился, что эта страшная мысль не лишила его сна.

Руслановский всегда выделялся своей интеллигентной внешностью в потоке товарищей по оружию: высок, худощав и статен, благородная седина, орлиный нос и правильная русская речь — чрезвычайная редкость среди сослуживцев, страдавших диалектами, провинциализмами и обыкновенным бескультурьем. Американцев он поражал еще больше, чем своих коллег: и госдеповцы, и фэбээровцы, и сенаторы по сугубо американской традиции не шибко выползали за узкие рамки своей профессиональной деятельности, пожалуй, вершиной считались последние результаты футбола или бокса. Куда им было до размышлений вслух о происхождении земли, обезьяны и человека, до экскурсов в Гельвеция или Шопенгауэра и даже в сугубо американское — «Жизнь в лесу» великого Генри Торо, настольную книгу резидента КГБ в Вашингтоне. А ему действительно иногда хотелось убежать от воющей толпы в лес, как герою Торо, бросить к чертовой матери шпионаж, отрешиться от постоянной перебранки с Москвой, обидной и беспощадной.

Откуда пошел этот стиль взаимоотношений — никто не знал, однако Центр считал хорошим тоном не давать резидентуре расслабляться и вставлять ей куда надо, что, естественно, вызывало ответные рыки и плевки. Нервов это стоило превеликих, и иногда Руслановский ненавидел Центр больше, чем ЦРУ.

Прямо в холле для особо важных персон Руслановского, еще пахнувшего заграницей (эта аура исчезала обычно через пару часов после пересечения границы), ожидал сосредоточенный Карцев, друзья-соперники (пожалуй, это мягко, скорее враги) троекратно облобызались, прошли к черной «Волге» и, удобно устроившись на заднем сиденье, до самой работы обсуждали новинки американской бытовой техники (поднимать оперативные вопросы в присутствии шофера было супротив всех норм конспирации), впрочем, иногда на незамысловатом эзоповом языке, словно маленькие изюминки, в сдобу вклинивались намеки на шпионские дела.

На персидский ковер в кабинете шефа шагнули вдвоем, Катков вышел из-за стола (обычно он оставался в кресле, но для приезжавших издалека делалось исключение, для рукопожатий с послами-визитерами он выходил даже в центр кабинета), как обычно сухо пожал руку и изобразил на своем лице нечто напоминавшее улыбку.

— Извините, Виктор Федорович, — начал Руслановский без всяких вступлений, — вопрос настолько важен, что вы сразу же должны определить круг лиц, допущенных к этой информации.

Шеф тут же усек суть дела, бегло взглянул на мгновенно потускневшего Карцева и молвил:

— Пожалуйста, оставьте нас одних и подождите в приемной. Если будет необходимо, я вас вызову.

Карцев покинул помещение, стараясь погасить вулканы ненависти, забившие у него из груди. Руководитель разведки занял свое обычное место (с послами и прочими чужаками он располагался за кофейным столом, вроде бы на равных), и началась беседа тет-а-тет. Руслановский обладал даром рассказчика (его мать была актрисой, и он провел детство в богемной среде, что нашло достойное отражение в его личном деле) и умело развернул перед шефом красочную картину: пресловутый отель «Хилтон» в центре Вашингтона, унылый бар, где уныло хлебают «бурбон» америкашки, ненавистные лакеи в белых перчатках. Сам Руслановский ожидал в баре возвращения в отель делегации Министерства сельского хозяйства (не специально же залетел подзаложить!), в очередной раз приехавшей перенимать американский опыт. Неожиданно к нему за стойку подсел среднего роста и вполне серого вида немолодой человек с усами и в очках.

— Господин Руслановский? Могу ли я с вами конфиденциально поговорить?

Руслановский напрягся, ожидая провокации или иной гадости.

— Кто вы такой?

— Не волнуйтесь, я вам все расскажу. Не пройти ли нам за столик? — и он указал пальцем совсем в другую сторону, на туалет.

Именно этот жест, никак не сопряженный со словами, — явное доказательство игры собеседника перед возможными «жучками» — убедил Руслановского, что он имеет дело и с профессионалом, и с человеком серьезным. Но он не успокоился, поскольку много раз наталкивался на разного рода «доброжелателей», жаждавших оказать услугу Стране Советов: от примитивных провокаторов ФБР, предлагавших тайные и плодотворные встречи у черта на куличках, до безумцев, приносивших в посольство чертежи очередного перпетуум мобиле или сверхсекретного оружия, способного превратить в пыль полмира, — так что опыт накопился приличный. Он отставил в сторону стаканчик с «бурбоном» и последовал за незнакомцем, который не стал рассусоливать и сразу же взял быка за рога.

— Вы поняли, что я опасаюсь подслушивания и в баре, и в зале. В туалете, конечно, безопаснее, хотя и там… Короче: я ответственный сотрудник ЦРУ и хочу продать вам ценную информацию… за деньги. За большие деньги.

— Я занимаюсь только дипломатической деятельностью, — холодно заметил Руслановский, просвечивая незнакомца всеми рентгенами своей многоопытной души.

— Я знал, что вы так ответите.

Незнакомец достал из бокового кармана удостоверение, причем не Управления железной дороги, а ЦРУ, со всеми, по лексике КГБ, исходящими данными.

— В туалете мы разговаривать не будем, — продолжал он, — но здесь я передам вам кое-какие документы. Если заинтересуетесь, а это несомненно, то через месяц ровно в два часа дня я буду ждать вас в ресторанчике на Пятой авеню, дом 56. Понимаю, что вы боитесь провокаций, но за месяц вы успеете проверить мою информацию и убедиться в ее правдивости. Если согласитесь, получите такие же данные еще на семь человек. И кое-что еще.

Тут они оба сделали вид, что интересуются исключительно писсуарами, незнакомец достал несколько листков и укрылся в кабине. Застыв над писсуаром, потрясенный шеф резидентуры въелся взглядом в документы, от волнения даже пот выступил у него на лбу. Тем временем потенциальный провокатор (Руслановский, как принято, исходил из этой посылки) вышел из кабинки и, не задерживаясь у умывальника (а следовало бы ради легенды), покинул помещение.

Руслановский судорожно запихнул бумаги в боковой карман и, забыв застегнуть ширинку, добрался до стойки, где залпом выпил двойной «бурбон», и тут же умчался в посольство.

Естественно, при докладе Каткову писсуарные детали резидент опустил, зато, словно Веласкес, детально выписал портрет незнакомца.

— Кто же этот человек? — нетерпеливо перебил рассказ обычно сдержанный шеф.

— Даже страшно сказать, Виктор Федорович, но это начальник русского отдела ЦРУ Оливер Уэст.

Катков с трудом удержал падающую в пропасть челюсть.

— Что же он сообщил?

— Еще страшнее сказать, Виктор Федорович… он передал… расписки Карцева. Оказывается, Карцев уже пять лет работает на ЦРУ, был завербован в Нью-Йорке.

Наступила тяжелая пауза, на виске у начальника разведки мерно пульсировала жилка, все-таки регулярные занятия спортом укрепляют и нервы, и сердечно-сосудистую систему.

— Не попытка ли это скомпрометировать Карцева?

— Не думаю. Конечно, мы сделаем техническую экспертизу почерка… Он обещает разоблачить еще нескольких своих агентов в КГБ.

Катков даже побледнел от такой невеселой перспективы, сама мысль, что в подведомственном ему учреждении могут гнездиться враги народа, не укладывалась у него в голове. Кадры подбирали и фильтровали тщательно, докапывались до прадедушек, изучали все доносы, собирали отзывы, выставляли наружку, опрашивали дворников и соседей — как же так?

— А как быть с Карцевым? — прервал его думы Руслановский.

— Во всяком случае, на данном этапе арестовывать его нельзя, иначе мы погубим Уэста, — резонно заметил шеф.

— Я должен как-то объяснить ему причину своего приезда и содержание нашей беседы…

И предусмотрительный резидент тут же вывалил легенду, продуманную им еще во время перелета через Атлантический океан. Сварганена она была достаточно хитроумно: совсем недавно резидент доложил непосредственно шефу разведки (письмом, а не телеграфом) о страстной любви дочки посла к военному апаше, женатому подкаблучнику. Дело не стоило и выеденного яйца, ибо атташе трясся, как овечий хвост, и бежал от дочки, как от огня, опасаясь не столько КГБ, сколько репрессалий своей уродливой половины. Однако столь пикантная история не могла не лечь на бумагу хотя бы ради увеселения начальства. А главное, потому, что посол являлся членом ЦК. За такими, хотя и не положено, нужен глаз да глаз, особенно за границей. Ведь был же случай, когда подобная номенклатурная единица закрутила роман в Австралии с красавицей аборигенкой (еще хорошо, что не с кенгуру). Нужно отдать должное шефу разведки: мозги у него варили стремительно, и он тут же нажал на кнопку.

Карцев рванул дверь и четко застыл на пороге.

— Опять ЧП, товарищ начальник отдела, — ласково сказал Катков. — У дочки нашего посла, кажется, роман с военным атташе. Все это выльется в скандал, дойдет до ЦК, и с нас снимут стружку. Надо их обоих взять в активную разработку, добыть факты, подтверждающие криминал, и сначала попытаться повлиять на обоих, провести профилактическую беседу…

— Слава богу! — облегченно вздохнул Карцев. — А я-то думал… что-то посерьезнее…

— Это очень серьезно, — сказал шеф. — Ведь посол личный друг генерального секретаря. Если вдруг американцы об этом пронюхают, то проведут вербовку обоих на компромате. Так что возьмите это дело на особый контроль.

Катков кивнул головой, дав понять, что считает аудиенцию законченной.

Оба рыцаря плаща и кинжала вышли в коридор.

— По-моему, ты все же зря поставил всех на уши, старичок, — заметил Карцев. — Стоило ли поднимать шум из-за такого дела? Но ладно, шеф одобрил, значит, ты прав.

После такого отвратительного обходного маневра Карцев, и без того постоянно воевавший с резидентом, уже возненавидел его всеми фибрами своей чекистской души. Тем не менее, согласно ритуалу, обнял его за плечи и пригласил к себе домой на чашку чая (так обозначали крупный выпивон), что было радостно воспринято Руслановским, всегда презиравшим своего прямого начальника-алкоголика, а теперь уже физически не выносившим его как агента проклятого ЦРУ.

— Кстати, я тебе привез ящик твоего любимого «Чивас ригал» (о, как не хотелось отрывать этот ящик от сердца, отвратительно метать бисер перед свиньей — какой свиньей? свинья просто благородное животное по сравнению с этим продажным подонком!).

— Спасибо. А ты по-прежнему предпочитаешь свой вонючий «бурбсн»?

— Увы! — улыбнулся Руслановский. — Это не единственный мой порок… я еще подвержен и простудам.

Уайльдовская шутка не докатилась до пропитого мозга начальника отдела, и улыбки, хотя бы тонкой, не последовало. В кабинете у Карцева легко прошлись по текущим делам (переписка между резидентурой и Центром проходила настолько интенсивно, что говорить было не о чем), холодно высказали взаимные претензии, признали недостатки в работе и на этом расстались друзьями.

Поздно вечером в своем высотном доме на площади Восстания Руслановский ожидал вызова шефа для конфиденциального разговора. Уже кукушка прокуковала одиннадцать раз (старинные часы, купленные в комиссионке на Горького), а звонка все не было. Зная уникальную память шефа, Руслановский не допускал его забывчивости, правда, дико хотелось спать, из-за разницы во времени весь режим дня перевернулся и сон, как назло, накатывал в самые неподходящие моменты. Наконец зазвонил телефон, и личный помощник Каткова, рьяный и дотошный, как Малюта Скуратов при Иване Грозном, объявил, что за резидентом выслана машина.

Руслановский вышел на балкон. С высоты птичьего полета (как хотелось иногда не только жить в лесу, но и превратиться в птицу и улететь черт знает куда!) ночная Москва сверкала и мигала огоньками, шум, словно туман, доползал до верха, даже ночью покой только снился, и резидент сентиментально вспомнил те времена, когда Черемушки считались деревней, а автомобили на улицах легко было пересчитать по пальцам. Черная «Волга» подкатила прямо к подъезду, и он спустился на лифте вниз. До конспиративной квартиры добирались недолго, хотя шофер в целях проверки немного покрутил по улицам, — таков был приказ бдительного шефа, допускавшего вражескую слежку даже в сердце Родины. Притормозив у трехэтажного изящного особняка, чудом сохранившегося вместе со всем переулком во времена разрушений и реконструкций, шофер три раза мигнул фарами перед железными воротами, ворота загудели, разъехались в разные стороны и пропустили машину во двор. Водитель молча указал на дверь, куда и шмыгнул Александр Александрович Рус-лановский.

В гостиной на втором этаже, выдержанной в стиле рококо, — пристрастие дореволюционного владельца, купца и жуира, расстрелянного ЧК, — резидента ожидал Катков и его правая рука Михаил Кусиков, толстый, как Фальстаф, с красной мясистой физиономией, от которой без труда можно было бы отрезать кусочек на сочный бифштекс.

Начальники уже пили чай из самовара, закусывая вафлями, — неутоленная еще с тяжелого детства страсть Каткова, если, конечно, не считать его трудоголизм, о чем хорошо знали в коллективе разведки. Руслановскому предложили включиться в чаепитие, он аккуратно откусил вафлю и весь превратился во внимание.

— Начнем с того, — сказал шеф, упершись локтями в стол, сплетя пальцы и водрузив на них свою лысую голову, — что о деле Оливера Уэста знают лишь трое: вы, я и Михаил Николаевич. И конечно, сам председатель, которому я доложил дело и получил санкцию на миллион долларов после передачи остального списка. Так что, если с Уэстом все пойдет нормально, кличку ему дадим Маша. Это неординарно и потому хорошо, а если что-нибудь стрясется, то расстреливать придется либо вас, либо Михаила Николаевича, либо меня. — Тут он улыбнулся, ибо сама мысль о том, что он может допустить утечку, казалась ему до невероятности смешной, впрочем, от этой шуточки и его немигающего взгляда у Руслановского странно похолодело чуть ниже живота. Далее договорились о системе связи: никакой переписки по этому делу, только доклады лично, с глазу на глаз, причем не в штаб-квартире разведки, а на этой консквартире. Но как объяснить коллективу в Вашингтоне и, главное, Карцеву частые выезды в Москву? Шеф предложил придумать болезнь кого-нибудь из родственников. Матери? Но она умерла. И вообще из родственников оставалась лишь сестра, которая была до безобразия здорова. Хорошо, можно придумать, что она занедужила, настаивал шеф, раздражаясь на глазах. Руслановского такой поворот не устраивал, однако скрещивать меч с Катковым из-за такого пустяка он не решился, и легенда была принята.

— Пункт номер два, — продолжал шеф железным голосом, — для введения в заблуждение Карцева в резидентуре начинается активная разработка военного атташе и дочки посла.

— Какова линия в отношении Карцева?

— Это самый сложный вопрос. Маша не случайно назвала первым Карцева — этим она обезопасила себя. Но мы должны собрать на него улики, ибо без них дело не примет военный трибунал. Хотя… это не самое главное. В любом случае предателя опасно сразу убирать, американцы могут догадаться, что его выдал кто-то из своих. В ваших отношениях внешне ничего не должно меняться, поняли? У вас есть вопросы?

Вопросов не последовало, все встали, и начальство торжественно пожало руку резиденту, провожая его в решающую боевую схватку. Когда Руслановский удалился, Катков залез в резной буфет (отсек с холодильником), извлек оттуда бутылку «Столичной», нарезанную селедку, залитую подсолнечным маслом и посыпанную ломтиками лука, и блюдо с солеными огурцами — об этой слабости шефа никто из подчиненных и подумать не мог, но налицо был русский дух, и пахло Русью.

— Тяжелое дело, Миша, — он налил по полному стакану, они чокнулись и залпом выпили. — Как бы не погореть!

Кусиков, пришедший совсем недавно в органы из административного отдела ЦК, больше пекся о народных деньгах; заломленный Машей миллион казался ему баснословной суммой, уж на эти денежки можно было бы построить несколько детских садов! К тому же Кусиков не исключал игры американцев, возможно, с целью разворошить всю советскую разведку и натравить всех друг на друга. В конце концов, ЦРУ могло и специально подделать собственные документы. Если КГБ на них и не клюнет, всегда можно задержать и выдворить Руслановского, поднять шумиху в прессе о набившем оскомину советском шпионаже, которого на самом деле и не существует. Бутылку легко допили, часы показывали два часа ночи, Москва спала спокойно, сознавая, что от врага изнутри и извне ее охраняют органы государственной безопасности. Машины развезли руководителей по местам проживания, Катков усиленно освежал рот жвачкой, но дома все равно досталось: какая жена поверит мужу, пусть он хоть президент, приезжающему домой в поддатни почти под утро?

В советском посольстве в Вашингтоне постепенно разгорался праздничный вечер по случаю 1 Мая. Приводили детей, оставляя их под надзором учительниц в специальной комнате, мужчины красовались в темных костюмах с не слишком яркими галстуками (это не поощрялось, парторг не раз публично заявлял о вредном воздействии буржуазной моды на советскую колонию). Дамы блистали туалетами, но тоже в меру, все помнили случай, когда заведующая канцелярией явилась на праздник Октября в таком декольте, что жену посла чуть не хватила кондрашка, — через месяц заблудшую сотрудницу уже откомандировали в Москву. Самодеятельность, гордость парторга, началась с чтения «Стихов о советском паспорте» Маяковского, декламировал помощник военно-морского атташе, с чувством напирая на то, как он вынимает из широких штанин свой серпастый и молоткастый. Потом жена завхоза, полная, как и все жены завхозов, дама, исполнила алябьевского «Соловья»; два дипломата и стажер составили неплохой джаз-банд, затем на сцену дружной ватагой вышел хор, в котором пели советники и даже жена посла. Хористы мощно исполнили целую серию патриотических песен и «Однозвучно гремит колокольчик», зал разрывался от аплодисментов, все встали и проследовали в гостиную, где уже были накрыты столы. Изысков особых не наблюдалось (стол готовили в складчину), но сельди, русских колбас и ветчины, выписанных в кооператив из Союза, и, главное, водки было в изобилии. Пили организованно, первый тост толкнул посол, второй — резидент, третий — парторг, далее пошли веселиться и выступать от души. Напились уже через полчаса, закурили, загудели, включили радиолу, и наступило долгожданное — танцы. Все с интересом наблюдали, кто к кому и как прижимается, обычно все заканчивалось пьяными скандалами, и поэтому правящая верхушка посольства предпочитала покидать торжество через час-другой, пока не надрались, не забылись и не начали выяснять отношения. Для наведения порядка до самого конца оставляли офицера безопасности, правда, он сам к финалу напивался, утрачивал контроль и нес белиберду.

Посол и Руслановский держались вместе, демонстрируя единство и солидарность двух мощных организаций, перекидывались шутками и смотрели, как радуется празднеству народ. Посол с трудом скрывал нервозность: его дочка Анна, не таясь, глядела влюбленными глазами на своего кумира Виктора Львова. Некоторые из ее невольных подружек подталкивали друг друга локтями и подмигивали, ибо о ее безумной любви знала вся колония, тем более что Анна, избалованное дитя, не привыкшее отказывать себе ни в чем, была женщиной открытой и непосредственной и делилась откровенно своими секретами. Когда объявили «белый» вальс (делалось это по настоянию женсовета, считавшего, что мужчины в колонии много пьют и совсем не развлекают женщин на общественных мероприятиях), Анна решительным шагом подошла к военному атташе и пригласила его на танец.

Виктор Львов, уже наслышанный об увлечении Анны, не пришел от этого в восторг: сплетни в колонии, даже самые безосновательные, подобно ядовитым стрелам, быстро доходят и до жены, и до высокоморального парткома, а визуальное наблюдение публики (оперативный термин) за парой добавляет поленьев в бушующий костер пересудов. Однако чувство мужской и офицерской чести подавило в Львове вполне понятное желание сослаться на внезапно охромевшую ногу или просто дать деру, он деликатно обнял Анну (казалось, что он держал в руках драгоценный и хрупкий сосуд) и закружил ее в медленном вальсе, соблюдая дистанцию и больше всего на свете боясь коснуться ее волнующей груди.

— Чудесная у вас дочка, Иван Иванович, — заметил Руслановский, попивая «бурбон» (зная пристрастия резидента, завхоз и повар специально выделили одну бутылку для начальства).

— Забот только много: недавно развелась, да и работу себе в Москве никак подобрать не может. Но девочка хорошая, чистая душа… — послу эти славословия резидента были не по душе, но разговор следовало поддерживать, тем более что отношения у них сложились вполне удобоваримые.

— Это видно… — Руслановский даже вздохнул от умиления.

— Хочу, чтобы она хоть немного посмотрела Америку, — сказал посол. — Но сам я сейчас не могу отлучиться, а одну пускать ее боязно… вдруг провокация? Может, если ваши товарищи поедут в командировку, то и ее заодно захватят?

— Буду иметь в виду, Иван Иванович! — и Руслановский чокнулся с послом.

Затем он отошел в угол, повертелся немного в толпе праздновавших, ни с кем не простившись, словно английский лорд, вышел из зала, покинул здание, уселся в машину и поехал по городу, поглядывая в зеркальце. Наконец затормозил у большого супермаркета, озабоченно прошелся по нему в поисках неведомого товара, без которого дальнейшая жизнь представлялась невозможной. Покрутился по лестницам, изучая на поворотах идущих за ним людей, снова рванул на машине, доехав до самой окраины, запарковался, прошел по узкой пешеходной дорожке, где в конце его ожидала машина с оперативным водителем. Тут уж он успокоился и отдал себя в руки профессионала, задавшего мощную проверку, которая выявила бы даже отряд невидимок. Водитель оставил резидента у остановки автобуса, все было чисто, но Руслановский на всякий случай подстраховался на общественном транспорте.

Сжимая в руке атташе-кейс, резидент небрежным аристократическим шагом (это у него получалось) вплыл в ресторан, где сразу же заметил ожидавшего его Уэста с точно таким же чемоданчиком. Дальше уже все развивалось по законам шпионской науки: Руслановский заказал виски в баре и двинулся в туалет, Уэст расплатился и направился в то же, любимое обоими помещение, оказавшееся пустым, как и в первый раз, — словно специально в этот момент все американцы воздерживались отправлять свои естественные потребности. Мгновение — и с потрясающей синхронностью произошел обмен атташе-кейсами.

— Помните, что в разведке самое страшное — это случайность! — успел шепнуть Уэст, вышел из туалета и проследовал прямо на улицу.

Резидент чуть задержался, осмысливая у писсуара замечание о роли случайности (еще в институте он осваивал марксистский тезис о том, как необходимость пробивает себя через цепь случайностей, правда, ни черта в этой теории не понял). Затем вышел допить свой греющий душу «бурбон», для пущей конспирации зевнул, подчеркивая тем самым свою вялость и сонливость (на самом деле пульс был где-то у сотни, а документы, судорожно переложенные из кейса в карман, жгли грудь). Медленно, словно прогуливаясь в теплый вечер по набережной Ялты после сытного ужина в доме отдыха КГБ, прошествовал к выходу.

В тот же вечер Руслановский вылетел в Москву и прямо с аэродрома был доставлен в уютный особняк, где его ожидали Катков, Кусиков и традиционный чай с вафлями. Без всяких предисловий резидент протянул пакет с документами.

— Где передали деньги? — спросил шеф, разрывая пакет.

— Все происходило в туалете. Мы обменялись атташе-кейсами.

— Что это за атташе-кейс? — спросил Кусиков, не знавший, как большинство партийцев, иностранного языка.

— Нечто вроде маленького чемоданчика…

— Так бы и сказали! Зачем засорять язык иностранщиной? — Кусиков даже обиделся за великий и могучий русский язык.

— Передача прошла нормально? — вмешался шеф.

— Ничего подозрительного не выявлено, — лаконично ответил резидент.

— Не выявлено или действительно не было? — поймал его на слове шеф.

— Не было! — твердо сказал Руслановский.

Но Катков уже не слушал его и, наморщив лоб так, что даже на просторной лысине образовались складки, впился в материалы. По мере чтения на его широких татарских скулах заходили желваки, он глотал набежавшую слюну и тяжело дышал. Оторвавшись от бумаг, он, словно не веря своим глазам, начал перечитывать материал и наконец поднял голову и вытер вспотевшую лысину белым платком.

— Помимо Карцева, у нас работают еще три агента ЦРУ, — сказал он. — И один в Министерстве обороны. Генерал. Вот так… — он не находил слов. — Как же нам нейтрализовать Карцева?

— Да арестовать его — и дело с концом! — бухнул прямолинейный Кусиков, став красным, как хорошо сваренный рак.

— Ну и что дальше? Кроме данных Маши, у нас нет никаких других улик. Боюсь, что даже военный трибунал не сможет вынести приговор, да мы и не вправе сказать, откуда такая информация, — не раскрывать же Машу? — возразил Катков.

— Мне кажется, для начала надо под легендой отключить Карцева от дел. Например, отправить его в отпуск, — сказал Руслановский. — Нам нужно время, чтобы тщательно продумать операцию по всем четырем. Если мы начнем их брать, то американцы тут же начнут искать источник утечки информации. И Маше — капут! Это будет скандал на весь мир!

Предложение умного резидента и было взято за основу. Тут же от руки Руслановский составил отчет о встрече с Машей для доклада председателю КГБ вместе с другими предложениями, которые уже набрасывал начальник разведки. Начальство сидело и писало без всяких стенографисток, машинисток и секретарей — дело было сугубо секретное, и допускать посторонних запрещалось. Обсудили и легенду приезда: больная сестра. Резидент с нею легко договорился, обув и одев ее двоих сыновей в американские шмотки, — сначала сестра удивилась неожиданной щедрости брата, но, услышав о его просьбе, успокоилась и даже обрадовалась: теперь можно было без зазрения совести просить устроить старшего сына в элитарный МГИМО.

Руслановский не преминул рассказать о «белом» танце Анны, придумав несколько смешных деталей, которые отвлекли бы начальство от тяжелых мыслей о глубоком проникновении врага прямо в сердце всей системы, и развернул план дальнейших действий по работе с опасной парой. Это дело, как и задумывалось, целиком проходило через Карцева, докладывавшего шефу каждую телеграмму, поэтому Катков был в курсе событий. Тайная аудиенция подошла к концу, и Руслановский распрощался с начальством, радуясь, что хоть немного отоспится на обратном пути в Вашингтон.

На свет тут же появилась запотевшая бутылка и соленые огурчики на тарелке (дом существовал не без персонала, и холодильник набивали заранее по звонку помощника).

— Ты все-таки мудак, Миша, — заметил Катков. — Тебе бы при Сталине работать. Как это так: взять и арестовать?

— Я, конечно, не юрист и всех тонкостей не понимаю, — простодушно ответствовал Кусиков. — Но зачем собирать какие-то улики, если совершенно ясно, что перед нами — враг народа? Надо прижать его, как положено, на допросе — он и расколется. Или чего-нибудь всыпать, чтобы размягчить мозги.

— Нет, Миша, прикончить шпиона — самое простое дело, а вот подержать его на плаву, посмотреть, чем же интересуется ЦРУ, организовать хорошую дезинформацию и сохранить, на время, конечно, — вот это, Миша, высший пилотаж…

Ночь Катков провел беспокойно: сон долго не шел, мысль о том, что на ЦРУ работала целая банда предателей, не давала покоя, пришлось даже принять таблетку снотворного, что бывало лишь в исключительных, совершенно форс-мажорных случаях.

Председатель КГБ, седоватый человек с залысинами и в очках, больше походил на крупного ученого мужа, чем на шефа беспощадной организации. На его широком столе стопкой лежали книги — не только последние советские издания, но и иностранная литература, включая антологию английской поэзии с его любимцами — Уильямом Блейком и Алджерноном Чарльзом Суинберном, на стихи которых его зять сочинил музыку и иногда пел по-английски, умиляя всех домашних и даже сурового тестя. Председатель и сам писал стихи, порою читал их в узком кругу и тайно считал себя великим поэтом, загубившим талант ради бескорыстного служения народу. Очень внимательно, не мигая и скрестив худые руки на груди, он слушал доклад начальника разведки.

— Вот Соколянский, шеф отдела информации, — Катков показал досье с фотографией. — Он готовит информацию для политбюро…

— Я помню его, — вставил шеф, гордившийся своей памятью.

— Он уже четыре года работает на ЦРУ. Считается нашим лучшим марксистом и руководит идеологической работой в парткоме. А вот полковник Нефедов, руководитель секции в Управлении научно-технической разведки. Конечно, он не имеет доступа к такой информации, как Соколянский, но зато он в курсе всего нашего военно-промышленного потенциала. Огромные связи. И наконец, Рюмина — секретарь в отделе кадров, она имеет доступ ко всем нашим кадровым картотекам.

— Где они ее завербовали? — поинтересовался председатель.

— Как ни странно, в нашем санатории под Москвой. Подвели к ней человека на танцплощадке, он жил рядом в гостинице. Завязался роман, продолженный в Москве. Кроме того, на них еще работает генерал ГРУ Панченко.

Генерал вызвал особый гнев и даже грязноватые ругательства из уст председателя, словно нижним чинам работать на ЦРУ разрешалось, но вот генералам… Тут Катков представил план постепенной изоляции всей пятерки шпионов от секретов и провел мысль, что аресты могут подорвать позиции Маши и загубить все дело.

— Чтобы отвести подозрения от Маши, мы придумали очень тонкую операцию по дезинформации, как говорят англичане, красную селедку.

— Что это еще за красная селедка, Витя? Не та, которой ты любишь закусывать водку? — шеф прекрасно знал обо всех слабостях своего фаворита.

— Английские охотники, желая сбить собак со следа, пускают в дело эту сельдь, ее острый запах уводит их в сторону. Помните, как во время войны английская разведка подкинула немцам труп английского офицера с документом о планируемой высадке союзников в Африке, а не в Нормандии? Это и есть красная селедка.

— Небось для этого дела и своего офицера специально кокнули. Но это англичане, у них вероломство в крови, еще Ленин писал, что лицемернее английских лицемеров никого в мире нет, — шеф был образованным марксистом и Ленина знал досконально. — Сможем ли мы запустить такую красную селедку? И как долго все это будет длиться?

— Думается, мы не ограничены во времени… — сказал Катков.

Тут председатель встал и нервно прошелся по кабинету, неопределенности он не терпел и напомнил своему подчиненному о сложной ситуации внутри политбюро, где все были всегда готовы, как пионеры, перегрызть друг другу глотки. Что случится, если информация о предательской пятерке каким-то образом просочится к кому-нибудь из членов политбюро? Как будет выглядеть лицо, отвечающее за государственную безопасность, если станет известно, что он не трогает американских шпионов и позволяет им вести свои злодейские дела? Можно представить себе хриплый басок Генерального и его нескрываемое недоумение. Понятно, что арестовывать глупо, но это чисто оперативный ракурс дела. А как все это выглядит с политической точки зрения? Увы, работа КГБ и политика частенько входят в противоречие, вот и сейчас следует нащупать золотую середину. В этой золотой середине места для нашкодившего генерала не оказалось: несмотря на увещевания Каткова, председатель приказал его арестовать, правда, чтобы никто об этом не догадался, — задача практически невыполнимая, если, конечно, не «командировать» генерала на Северный полюс, причем одного и заручившись молчанием белых медведей. Остальных шпионов решили отвести от секретов, держать под колпаком и пока не тревожить.

От председателя Катков возвращался вместе с Кусиковым. Машина тяжело пробралась через переполненный центр и, лишь выйдя на Ленинский проспект, помчалась по средней полосе, сигналя фарами отдававшей честь милиции.

План операции предусматривал: Карцева отправить в отпуск и подумать, как жить дальше, Соколянского перевербовать и заставить дезинформировать американцев, Нефедова направить в длительную командировку в закрытый город Новосибирск, поставив за ним наружку, ну, а даму… поживем — увидим, не все сразу… Голова разламывалась от забот, руководители приказали притормозить и пошли по Ленинскому проспекту (водитель не упускал их из виду), внимательно рассматривая скудные витрины и размышляя о судьбах народа. Посетили и гастроном (свои личные впечатления о жизни масс Катков любил излагать председателю, когда иногда они пили пиво в сауне).

— Настоящая разведка, — учил шеф Кусикова, — начинается с продовольственного магазина. Вот тут мы, действительно, можем узнать, как живет наш народ и о чем он думает. Иногда слово, услышанное в очереди, в тысячу раз важнее самой ценной секретной информации.

— А вот и красная селедка! — вдруг обрадовался Кусиков, неприятно удивив шефа своим невниманием. — Вот она, селедочка. — и он указал на камбалу. — Вот она, одноглазая б…!

Кусиков захохотал, однако у шефа это не вызвало даже легкой улыбки. Как редко приходится видеть простой народ, наблюдать его радости и горести! В основном лишь из окна лимузина. А ведь любишь его и служишь верно! А народ легкомысленно толпился себе за вермишелью, водкой и докторской колбасой, толкался, переругивался и совсем не подозревал, какого калибра персона запросто бродит рядом и печется о ег о счастье.

В советском посольстве в Вашингтоне бурлила жизнь. Работали в тяжких условиях, народу набилось вагон и маленькая тележка, правда, и американцы в Москве не отставали, особенно если учесть, что они по глупости и из жадности нанимали на работу советских уборщиц, домработниц и кухарок (все агенты КГБ). Советским загранработникам такую роскошь не позволяли, иностранное присутствие не допускалось ни в каком виде, правда, был случай в Японии, где резидент нанял местную домработницу (гейшу, шипели потом злые языки), но за это он получил по шапке.

В кабинете у посла проходил утренний обзор прессы, Рус-лановский лишь иногда удостаивал его своим посещением, хотя требовал от своих разведчиков во имя просвещения и из внешнего уважения к МИДу не пропускать этих совещаний. Секретарша посла (естественно, тоже агент КГБ) уведомила его по телефону об окончании обзора, и он вышел в коридор, куда повалили дипломаты. Там он и столкнулся вроде бы неожиданно с военным атташе Львовым, дружески обнял его за талию и отвел в сторону.

— Послушай, Василий Иванович, ты, говорят, на днях едешь в командировку в Калифорнию.

— Все вы знаете, Александр Александрович, — чуть лукаво ответил Львов. — Так точно. Еду вместе с помощником и его женой. Жаль, что Нинка моя ребенком занята и не может.

— У меня к тебе убедительная просьба: захвати с собой дочку посла, пусть посмотрит девка Калифорнию. Он меня попросил…

Военный атташе чуть замялся, сразу представив себе жуткую картину: две пары, боже мой!

— У нас там свои дела будут… как бы она не помешала, — сказал он слабеющим голосом.

Но с резидентами КГБ лучше не портить отношений —. ничего хорошего тогда не жди. А тут еще к делу примешан сам посол, как он посмотрит на отказ? Это же афронт! Видя смятение Львова, резидент развил здоровую идею о том, что Анна не только не помешает секретному фотографированию военных объектов (цель командировки), но, наоборот, будет удобным прикрытием для тайных дел: мол, кому в ФБР придет в голову, что такую дурочку взяли для проведения важной операции? И все же Львов тихо, уже уступая, сопротивлялся: а удобно ли? Руслановский только улыбнулся: не в одном номере ведь будете жить? Тем более от кого исходит это важное поручение? От КГБ, которому тоже небезразличны основы советской морали.

— Хорошо, — сдался Львов. — Только вы замолвите словечко перед послом, чтобы он мне квартиру поменял, а то в моей лачуге американцев принимать стыдно.

Об этом триумфе резидент тут же информировал Москву. Карцев хотел доложить о нем лично Каткову, но день выдался занятым, и начальника отдела шеф не принял. Он и впрямь закрутился, раскалывали Соколянского, сделали это простенько и со вкусом: пригласили с документами в начальственный кабинет.

— У меня на подпись четыре бумаги в ЦК, — деловито начал Соколянский, доставая документы из папки и улыбаясь и Каткову, и сидевшему недалеко Кусикову.

Двое здоровых молодых людей подошли сзади и обыскали Соколянского, который на глазах превратился в неподвижный столб и стал белым как полотно.

— Садитесь, Петр Яковлевич, и не волнуйтесь, — спокойно сказал Катков, буравя предателя своими выцветшими глазами. — У нас есть достоверные данные, что вы уже несколько лет сотрудничаете с ЦРУ. Вот так…

Он сделал многозначительную паузу, чтобы Соколянский мог переварить эту информацию, и добавил:

— Если чистосердечно признаетесь, то сохраним вам жизнь.

И тут произошло совершенно неожиданное: бледный Соколянский покраснел, засуетился, вытащил из кармана авторучку, на что-то нажал и сунул ее в рот. Глаза его тут же словно вылезли из орбит, и он рухнул замертво на персидский ковер. Через час в фойе у главного входа уже висел некролог о скоропостижной смерти от сердечной недостаточности выдающегося организатора информационной работы, эрудита и скромного в быту человека. Подходившие сотрудники вздыхали и обменивались сочувственными репликами, Карцев, срочно вызванный на доклад к шефу прямо из буфета, где он отпивался после вчерашней пьянки крепким чаем (сейчас бы пива! но Катков запретил продавать любые алкогольные напитки в здании разведки), задержался у некролога и внимательно его прочитал.

Катков сделал вид, что крайне интересуется развитием отношений между дочкой посла и атташе, и изрек несколько мудрых замечаний, подчеркнув важность всей операции, о которой якобы он уже доложил кому следует.

— Впереди у нас очень серьезные дела. Я прошу вас отгулять отпуск сейчас, потом такой возможности не будет, — неожиданно сказал он.

Предложение застало Карцева врасплох, в отпуск он уходил обычно осенью, но если шеф сказал…

' — Куда вы планируете поехать? В Крым или на Кавказ?

— Пожалуй, останусь под Москвой на даче, на юге жар-ковато…

— Правильное решение, — улыбнулся Катков, превратившись в зловещую маску. — И берегите себя. Бедный Соко-лянский… сгорел прямо на работе. Как Феликс Эдмундович.

Тут Карцев доложил, что в Москве побывал вашингтонский резидент, срочно вылетевший из-за сестры, заболевшей раком.

«Интересно, встречался ли Руслановский с шефом?» — думал начальник отдела. Но шеф оказался не в курсе дела и проронил несколько общих фраз о бережном отношении к людям (этому всегда учила партия) и необходимости помочь, если надо, резиденту. Расстались тепло, это взбодрило Карцева, хотя он так до конца и не понял, какого рода дела потребуют его присутствия после отпуска, настроение улучшилось только на миг, и уже в кабинете начали одолевать сомнения — человек он был опытный и чрезвычайно подозрительный.

Недавно назначенный директор ЦРУ, пришедший из президентской команды, страдал комплексом неполноценности: ему казалось, что все сотрудники относятся к нему со снисхождением как к непрофессионалу и бледной личности, маячившей на задворках президентской компании. Поэтому он стремился выглядеть суровее, чем был на самом деле, удерживался от привычных улыбок и слишком часто устремлял взор к небу, изображая бешеную работу мысли. Он сдвинул брови, насупился, внимательно прочитал шифровку о смерти Соколянского и поднял глаза на сидевшего напротив Оливера Уэста.

— Чья эта информация?

— «Гулага» (Уэст читал Солженицына). — И разъяснил: — Начальника американского отдела КГБ Карцева.

— Ах да, помню! (Все шефы делают вид, что все помнят.) А он знал, что покойный был нашим агентом?

— Конечно нет.

Уэст подумал, что, с одной стороны, конечно, ужасно, когда руководители приходят в ЦРУ со стороны, — вот и этот чудак считает, что агенты только и делают, что перемывают друг другу косточки. Еще смешнее предполагать, что ЦРУ — это огромный караван-сарай, где сотрудники знают друг друга, жен и даже любовниц. С другой стороны, если начальство нетрудно провести на мякине, то легче живется и работается и никто не сует длинный нос в специфику, доступную лишь посвященным рыцарям.

Внезапная смерть Соколянского насторожила Уэста. Конечно, люди, увы, отдают концы каждый день. Конечно, Руслановский клялся, что ни с одного выданного агента не упадет и волос. Конечно, иногда возникают обстоятельства, которые не в силах преодолеть ни одна секретная служба, конечно, конечно, но все же, но все же… Душу томили подозрения, или, как говорят холодные англосаксы, запахло крысой. Он уже отправил шифровку в московскую резидентуру, дабы выяснили через «Гулага» обстоятельства кончины Соколянского, и даже получил ответ, что агент ушел в отпуск, он уже отправил еще одну телеграмму с указанием подключить к проверке другие источники, он уже все сделал, а дилетант-директор бродил по кабинету и глубокомысленно долдонил прописные истины.

— Не нравится мне эта смерть, Оливер (интересно, а кому нравится, вот идиот!). Хотя смерть всегда дышит в затылок любому из нас («нас», уже примкнул, ох уж эти дебилы из Техаса! Владел бензоколонками, учился с президентом в школе…). Недаром Киплинг писал: «Мы для других услуг, мы знамя несем в чехле, нам черед, — коль смерть разбушуется вдруг, — на фронте по всей земле. Смерть — наш генерал!» Вы читали «Марш шпионов», Оливер?

— К сожалению, нет, сэр, — ответил Уэст, тут же загоревшийся ненавистью к эрудиту, который на самом деле был полным невеждой и перед общением с людьми специально просматривал словарь с цитатами. Киплинг в Техасе, дивная история, вряд ли этот хлыщ прочитал даже «Маугли».

— Смерть в шпионаже вообще занимает меня мало, — добавил он.

— Почему же? (Не унимается, идиот.)

— Смерть — это следствие наших ошибок. А когда нет ошибок, то нам делает подножку проклятый случай.

Тут имелся шанс блеснуть на ниве философии — ведь Уэст в Принстоне специализировался по Сантаяне и попутно кое-что усек у киников, Платона, Гегеля и Канта. Однако ему не захотелось метать бисер, он промолчал, хотя было уже поздно.

— Что вы имеете в виду? — заинтересовался бывший владелец бензоколонки в Далласе.

— Все, что угодно. Например, вчера мой коллега поскользнулся на лестнице, упал, сломал руку и угодил в больницу. Допустим, он был советским агентом и при нем были секретные документы, которые запрещено выносить с работы. Или случай из истории: у агента КГБ, сотрудника Форин офиса Дональда Маклина при переходе через улицу раскрылся атташе-кейс, набитый секретными документами, которые он тащил для передачи своему советскому куратору. Рядом оказался полицейский.

Это очень заинтересовало директора.

— И что?

— Да ничего! Помог ему их подобрать. Допустим, что вместо полицейского был бы сотрудник контрразведки. Тогда Маклину — хана! Случай играет миром, проклятый случай!

Директор распахнул очи, затрепыхался от удивления, выслушал сентенцию о том, что все люди — это пылинки в грохочущем хаосе, однако повелел, к огорчению Уэста, неожиданно мудро: создать комиссию для расследования причин гибели Соколянского, допуская, что КГБ инсценировал смерть, перевербовал агента и затеял с ЦРУ сложную игру.

Бывший хозяин бензина отличался не меньшей подозрительностью, чем Катков, причем виною этому был отец-лавочник, которого не раз обкрадывали. В результате он возненавидел не только соседей, но и весь мир, не спал ночами, устраивая засады у лавки, но так никого и не схватил за руку, что сделало его еще более нетерпимым и подозрительным. Все это было совершенно некстати: совсем недавно в ЦРУ закончился кошмар, продолжавшийся лет десять, и все из-за психоза начальника контрразведывательного управления ЦРУ Джека Энглтона, помешавшегося на идее, что вся служба пронизана «кротами» КГБ. А ведь начитанный был человек, разводил орхидеи и понимал в них толк (один из лучших экспертов в мире), увлекался рыбалкой (опускал на дно озера бутылки с виски, запеленатые в пластик, этим экономил время, не надо было возвращаться домой), боготворил Томаса Стернза Элиота и, говоря о разведке, определял ее словами поэта: «wilderness of mirrors» (непереводимо, но означает дикое поле зеркальных отражений). Отменно играл в гольф и был хорошим парнем. Чокнулся на перебежчике КГБ, тоже психопате. Тольке Голицыне, прожектере, который затаил зуб на систему еще с юности: предложил план реорганизации всего КГБ, идею подхватил дурачок Ворошилов, подсказал резко поднять Толю по должности за здоровую инициативу, однако напоролся на гнев Берия, тут же скомпрометировавшего план у Иосифа Виссарионовича. После этого Голицын долго катился вниз, пока не решил завербоваться и компенсировать свое падение красивой карьерой у американцев. Деранул в Хельсинки, доставлен был самолетом в Лэнгли и там предстал пред светлыми очами Джека. Именно Голицын безапелляционно провел мысль, что КГБ правит миром и сидит под каждой кроватью. КГБ роет в каждом правительстве, в каждом доме, все заявления советских лидеров о мирном сосуществовании — всего лишь блеф, придуманный КГБ. В ЦРУ и других западных разведках у КГБ мириады агентов, крутящих судьбами организаций. Даже перебежчики, все перебежчики (кроме самого Голицына), засланы КГБ, дабы глубоко окопаться и так наблудить, что сам черт ногу сломит. Два безумных поля соединились, и Энглтон начал перетряхивать ЦРУ и ловить «кротов». Пострадали многие, совершенно невинные, абсолютно честные, преданные делу. Все ЦРУ десять лет стояло на ушах, кое-кто повесился, атмосфера в управлении создалась невыносимая, положение спасло время: так никого и не поймали, разобрались, что Голицын — маньяк.

И вот новый директор с новыми подозрениями… Уэст не беспокоился, что его разоблачат (попробуй разоблачить начальника русского отдела, у которого в руках все приводные ремни!), но общий настрой директора его раздражал — в разведке надо верить людям, иначе нельзя.

Москва тем временем не дремала. На Хорошевском шоссе, где размещалось Главное разведывательное управление Генерального штаба, шли приготовления к важной операции. Начальника ГРУ, генерал-полковника Мерецкова, в курс дела не ввели, разговор о предательстве шел на уровне шефов КГБ и Министерства обороны. Неясность и неопределенность порождали дикие догадки и гипотезы, вплоть до грядущего назначения генерала Панченко на пост заместителя министра, однако начальник ГРУ действовал четко по приказу и довел до Панченко суть инструкций свыше.

— Очень важное дело, Сергей Сергеевич, тебе нужно сегодня же вечером вылететь в Куйбышев. Там завтра утром сдают в эксплуатацию новый истребитель, надо присутствовать. Более того, тебе поручается возглавить группу, которая будет контролировать доработку в течение полугода. Так что оформляй длительную командировку. По всем вопросам звони лично мне. Кстати, мы тебя представили на генерал-лейтенанта.

— Благодарю за доверие, — сказал несколько удивленный таким оборотом Панченко, возвратился к себе в кабинет и приступил к передаче дел заместителю. Закончив работу, генерал вышел из здания, уселся в машину и по дороге заехал в гастроном, черкнув красным мелком по входной двери и купив попутно килограмм одесской колбасы. В тот же день магазин посетила жена американского консула, на мгновенье впитав своими красивыми черными глазами красный сигнал, из магазина она направилась на Петровку, зашла в подъезд поправить чулок и вынула из-за батареи контейнер, который успел заложить генерал. Поздно вечером в ЦРУ уже летела шифровка о переводе Панченко (он же Джером) в город на Волге. Американский резидент в Москве адресовал ее непосредственно директору ЦРУ, ибо отношения с Уэстом у него давно зашли в тупик, они конфликтовали по всем вопросам. Телеграмма ввела подозрительного шефа в тяжелый транс, и он тут же вызвал к себе заместителя и друга (притащил с собою из Техаса) Ричарда Холмса, спортивного вида мужчину лет сорока, героя из американской мечты с волевым подбородком и белоснежной улыбкой.

— Что-то мне не нравится обстановка в Москве, Дик. Умер ценный агент, другой не менее ценный вдруг ушел в отпуск, и вот сейчас не вышел на встречу наш генерал, успевший предупредить о переводе в Куйбышев. Опять же внезапно, не слишком ли много неожиданностей? Интуиция подсказывает мне, что у нас утечка информации. Но где? Давайте аккуратненько проверять сотрудников русского отдела, курирующего этих агентов. Уэсту — ни слова, естественно. Он очень мне нравится, надежный парень, но дело остается делом.

Такие приказы можно отдавать только по неопытности: ну, начнут проверять, просмотрят все досье (но там же нет компроматов! кто же держит сотрудников с компрами?). Ну, осторожненько побеседуют с коллегами (наиболее гнусные настучат, но разве им можно верить?), опросят соседей (но ведь они тоже сволочи и, если не в ладах, покатят такую бочку, что потом не отмыться, вот и верь им после этого!). Ну, в крайнем случае, выставят наружку (только в дурном сне может присниться, откуда столько сил? в одном русском отделе двадцать человек и за каждым ходить? как долго? день? месяц? год?), а шпион, он же «крот», живет себе и поплевывает. И вообще, полный идиотизм трясти кадры, если завербован начальник американского отдела КГБ. Благополучно приземлившись в Куйбышеве после двухчасового перелета, Панченко вышел в холл, где его уже ожидали трое офицеров. Начальник-генерал встречать не явился, что оскорбляло честь и вызывало недоумение. Впрочем, вскоре все прояснилось: Панченко проэскортировали до ЗИЛа с белыми занавесками, он вальяжно устроился на заднем сиденье рядом с полковником, однако неожиданно и с другой стороны подвалил здоровенный офицер.

— Неужели еще одну машину не могли взять? — возмутился генерал.

Но тут его сдавили, оглушили и тщательно обыскали, просмотрев даже швы и подкладку одежды в поисках яда (личное указание Каткова, наколовшегося на Соколянском).

Начальнику разведки в Москву пошло донесение об удачном захвате предателя, прочитал он его без особого интереса, ибо был поглощен беседой с асом разведки Евгением Гу-сятниковым. Гусятников выезжал в ответственную командировку в Рим и получал последние инструкции от шефа. В разведке у него был неоспоримый авторитет: заслуженный мастер спорта по самбо, прыгун, пловец, боксер, славный парень, прекрасный вербовщик. Правда, не силен в составлении политической информации: окончил институт физкультуры, «кормушка» же (так называли разведшколу) особого образования не давала. Да и выглядел он отменно, ростом вымахал метра в два, эдакий русский богатырь с копной золотых волос, помесь Ильи Муромца с Сергеем Есениным.

В самолете до самого Рима Евгений спал, иногда врубаясь в роман братьев Вайнеров, который читал уже месяц. В Италии он бывал не раз, однажды во время кинофестиваля даже жил в Венеции, в которую влюбился на всю жизнь. Бродил по площади Святого Марка, восхищался палаццо дожей и каналами с мутной водой, пил вино у моста Вздохов и возмущался жлобством итальяшек, которые плохо освещали картины в галереях, оберегая краски от света. После тихой, загадочной Венеции (во время ночных прогулок по узким улочкам он казался себе Казановой) все итальянские города казались суетливыми и шумными, особенно ненавидел он мотоциклистов, нагло гонявших на дикой скорости меж волшебных кафедралов и памятников.

Гусятникова встретил сам резидент, доставил в посольство и угостил обедом с пиццей, макаронами разных мастей и невзрачным эскалопом (как был Плюшкиным, так и остался, думал командировочный, не выносивший мучного). Зато кофе оказался первоклассным, с горьковатым привкусом, настоящий «эспрессо», от которого Гусятникова тут же потянуло в сон, — как ни странно, именно таким образом воздействовал на него напиток, вызывавший у других прилив энергии.

Утром он тщательно выбрился, надушился купленным в аэропорту «Глобом» фирмы Роша, вышел из старинного здания посольства, уселся в «форд», выделенный ему резидентурой, и легко, словно на свидание с любимой девушкой, помчался в американское посольство. Однако морские пехотинцы преградили ему путь и сопроводили в приемную, куда вскоре явился дежурный.

— Я хотел бы видеть главу резидентуры ЦРУ, — спокойно заявил Гусятников.

— Тут нет никакой резидентуры, — перепугался осторожный дежурный. — Кто вы такой?

— Об этом я скажу шефу, — отрезал Гусятников.

Дежурный пожал плечами и вышел, пришельцев, жаждущих контактов со спецслужбами, в любом посольстве не жалуют: чаще всего это провокаторы и психи. Вскоре в приемную спустился худощавый тип, чокнуто-конспиративным обликом напоминавший типичного цэрэушника, однако в приемной Гусятников ничего рассказывать не стал и попросил провести его в защищенное от подслушивания помещение, написав на бумажке: «я — сотрудник КГБ». Визит взорвался в резидентуре сенсационной бомбой: шеф строчил и получал «молнии» от директора из Лэнгли, и там и здесь хлопали двери, входили озабоченные люди и выходили еще более озабоченными, все куда-то неслись, и что-то писали, и тихо о чем-то шептались.

На натовской базе недалеко от Рима срочно подготовили военный самолет, предназначенный для десантников, завернули Гусятникова в плащ почти до пят, надели темные очки и огромную шляпу «борсалино», в которой утопала голова. Вывели из посольства через черный ход, усадили в огромный «шевроле» с затемненными стеклами, дали в сопровождение еще три автомобиля с вооруженной охраной и повезли на военный аэродром.

В самолете цэрэушники окружили перебежчика со всех сторон, словно он собирался выпрыгнуть из иллюминатора и полететь обратно к своим березкам, усиленная охрана ожидала его и на специальном аэродроме ЦРУ под Вашингтоном, оттуда целая кавалькада машин на головокружительной скорости помчалась в Лэнгли. Евгения Гусятникова принимал сам директор, его заместитель Ричард Холмс и конечно же специалист по русским делам Оливер Уэст.

— Мне очень приятно видеть вас здесь. Мне кажется, вы приняли правильное решение, — торжественно начал директор. — О вас мы кое-что знаем и приветствуем ваш переход на сторону свободного мира. Не хотите ли виски?

— Спасибо, но я пью только после семи вечера, — улыбнулся Гусятников, обнаружив симпатичные ямочки на щеках.

Присутствующие заулыбались в ответ, а перебежчик в свободной манере развил тезис о разнице между американским и русским пьянством, заложенной в национальных характерах. Американцы, как известно, начинают пить уже перед ланчем, принимают по крохе и на слабом огне дотягивают до самого сна, русские если берутся пить, то уже не останавливаются и в одном рывке достигают желанной нирваны. Гусятников покорил американцев и своим добродушно-уверенным видом, и легкостью общения. Смеялись, словно на долгожданном сборище университетских друзей, даже Уэст иногда расслаблялся, хотя внутри сидела сжатая пружина, готовая в любой момент распрямиться: знает или не знает Гусятников о сотрудничестве начальника русского отдела с КГБ? Если знает, то хана. Правда, в американском суде важны доказательства, в том числе и вещественные, вряд ли суд примет дело, построенное лишь на показаниях перебежчика. Услышав из уст директора характеристику собственной персоны (можно было бы от этого воздержаться), Гусятников не остался в долгу и сообщил присутствующим все, что было известно о них в КГБ. Образ директора он нарисовал пастельными красками, опустив некоторые печальные моменты его биографии, как, например, неуплату налога двадцать лет назад и адюльтер с секретаршей, Холмсу напомнил о проваленных операциях в Восточной Европе, ну а на Уэста в КГБ имелось два тома — ведь он лично работал с подставами и прилично засветился.

Эта объективность, обычно редкая, порадовала всех. Слушая Гусятникова, начальник русского отдела успокоился: не знает, иначе зачем было писать все эти портреты? Просто чтобы показать свою компетентность? Если бы знал, уж нашел бы способ сообщить лично директору. А вдруг он это делает ради успокоения Уэста? Тонкая игра…

— Мы никогда не сомневались, что вы хорошо информированы, господин Гусятников, — чуть выполз из своего нечеловеческого напряжения Уэст.

— Работа такая! — засмеялся Гусятников. — Давайте не будем терять времени: начинайте допросы. Или в ЦРУ уже начали верить перебежчикам на слово?

Еще не начали, вывезли под охраной в специальный особняк, запрятавшийся в лесу, попросили жизнеописать себя во всех деталях, затем усадили на «детектор лжи», и пошло-поехало. Родители и отца, и матери (попробуй-ка вспомнить все фамилии!), чем занимались они до революции и после, об отце и матери — под разными углами. Как начинал карьеру в КГБ? Фамилии коллег, их должности и другие характеристики, фамилии, фамилии, фамилии… Интенсивная работа над Гусят-никовым продолжалась три дня, допросы обычно заканчивались к семи часам, затем все вместе шли на ужин в столовую особняка, где творил чудеса повар-негр.

В КГБ шла такая напряженная работа, что о хорошем ужине невозможно было даже помыслить. Держать на длинном поводке предателей — задача не из легких, к счастью, Соколянский несколько упростил контроль, с генералом, ставшим из-за своего высокого чина главным объектом ненависти председателя, работали интенсивно. Панченко раскололся сразу же: боли он не выносил и избиение в машине полностью деморализовало генерала.

— Давайте будем откровенными, гражданин Панченко, — говорил следователь. — Нам мало вашего признания в шпионаже. Если хотите, чтобы вам сохранили жизнь, то вы должны принять участие в операции по дезинформации американцев. Вы сообщили им о своем отъезде в Куйбышев?

— Сообщил.

И генерал чистосердечно рассказал о четырех тайниках в разных районах Москвы и об основном тайнике на втором этаже жилого дома на Петровке, за батареей, к которой прикреплялся магнитный контейнер. В тот же день дом на Петровке взяли под особый контроль, хотя по идее из-за отъезда генерала тайник подлежал консервации. Через два дня на двери гастронома появилась красная риска, и все та же очаровательная дама, скользнув по ней нежным взором, прошествовала на Петровку, где в контейнере за батареей ее ожидало собственноручное послание Панченко, написанное под диктовку следователя. «Приехал на несколько часов в Москву по вызову начальника ГРУ. В Куйбышеве буду заниматься противовоздушной обороной Приволжского военного округа. В Москве бывать буду редко, постараюсь выйти на связь».

Куйбышев с его мощной авиационной и ракетной промышленностью, наглухо закрытый для въезда иностранцев, всегда был лакомым куском для американской разведки. В Лэнгли даже обрадовались, что генерала направили прямо в гущу секретов. Ведь дело до смешного доходило: дабы урвать хоть малую толику сведений о стратегически важной Куйбышевской области, ЦРУ использовало студента института Лумумбы, ливийца, женатого на девушке из Куйбышева. Власти разрешали ему иногда со строгими ограничениями посещать дом на Чапаевской, где жили родители жены, старые партийцы, не одобрявшие ее брак с иностранцем. Нет, не секретные материалы привозил оттуда юркий араб из Зазеркалья полковника Каддафи и даже не свои наблюдения о дислокации основных военных предприятий — это ему не доверяли, слишком сложно без специальной подготовки. Привозил он местные газеты (всего лишь!), «Волжскую коммуну» и прочие, на которые посольство не подписывали, вся эта пресса переправлялась в информационное управление ЦРУ, где обрабатывалась,'обобщалась и сохранялась в памяти компьютеров. Не дай бог, американские журналисты проведали бы о том, чем занимается мощнейшая американская разведка! Хохота хватило бы надолго, ведь им не объяснить, что официальная информация иногда гораздо важнее самой секретной.

Из Вашингтона — в солнечную Калифорнию, прямо в Лос-Анджелес, пропахший Голливудом, именно туда и прибыл Львов со своим эскортом — сущая пытка! — в виде помощника с супругой и легкомысленной Анной. Супружеская чета держалась скромно, старалась помалкивать и скрывать свою неприязнь к начальнику, обнаглевшему до того, что он открыто, без зазрения совести взял с собою в ответственную командировку профурсетку и любовницу. Сплетен на этот счет они наслушались вволю и теперь фиксировали каждый шаг атташе и Анны, перемывая за спиной их морально неустойчивые косточки. К несчастью, всем четверым приходилось встречаться за завтраком (пришел ли атташе прямо из номера Анны или нет?) и за ужином, днем военные разведчики отправлялись по своим неотложным делам, а Женя — так звали жену помощника — соединялась с Анной, и обе дамы выходили на торговые улицы в поисках счастья.

Драма наступала вечером за ужином. Анна откровенно кокетничала с Львовым, не скрывая своей влюбленности, супруги делали вид, что ничего не происходило (затащит ли она его к себе в номер или нет?). Бедный атташе маневрировал над пропастью, боясь обидеть дочку посла, и, когда она касалась его руки (привычка многих и не обязательно влюбленных), нервно дергался и молил Бога сдержать ее наступательные инстинкты.

И военный атташе, и его помощник были настолько поглощены непредсказуемой Анной, что не заметили главного: отель кишел сотрудниками ЦРУ (право разрабатывать на американской территории обычно принадлежало ФБР, но в данном случае дело туда решили не передавать). Более того, из соседних номеров прослушивали и проглядывали атташе и дочку — именно такой совет и дал Карцев, сразу сообщивший своим американским хозяевам о событиях, развернувшихся вокруг атташе.

Самое страшное наконец произошло. Шел воскресный ужин, и по этому случаю военный атташе заказал омаров а-ля термидор под бутылку калифорнийского шабли, уступавшего, конечно, французскому, но вполне удобоваримого. Разговор касался не слишком высоких, но актуальных проблем: говорили о калифорнийских ценах в сравнении с Италией и Англией, каждый блистал своими опытом и эрудицией, тонким знанием дела.

После кофе (без коньяка — военный атташе экономил казенные деньги, хотя иногда сам не прочь был урвать из пирога, но не на чужих балбесов же тратить!) все пожелали друг другу спокойной ночи и распрощались. Львов двинулся в свой номер, надел спортивный костюм (не только в армии, но и во всем СССР пижамы не привились), бросился на диван и начал пролистывать вечерние газеты.

Неожиданно раздался слабый стук в дверь (словно скреблась таинственная птица), атташе напрягся и решил не реагировать — мысль о внезапном рейде Анны не раз проигрывалась у него в голове. Затем ручка несколько раз повернулась и дверь преспокойно отворилась, ибо потерявший бдительность профессионал легкомысленно забыл запереть ее на ключ — непростительный кикс для разведчика такого калибра. Анна пала на атташе, как яростный ливень с солнечного неба, ради такого важного случая она переоделась в черное, разрисованное желтыми тиграми, платье с мощным декольте и изрядно надушилась «Опиумом» — газеты писали, что от этих духов мужчины теряют голову. С места в карьер Анна бросилась на шею Львову, осыпая его жаркими поцелуями.

— Я люблю вас… я обожаю вас… вы самый красивый, самый добрый…

Львову оставалось лишь пятиться под ее энергичным натиском, он даже не заметил, как очутился в постели с полураздетой Анной, сидевшей на нем верхом. Черт побери, не выталкивать же ее в коридор, будет скандал, и потом докажи, что ты не верблюд, печально думал военный атташе, поддаваясь и входя во вкус поцелуев. Однако Карфаген устоял, самого ужасного не произошло: в решающий момент военный атташе от страха лишился мужской силы, да как не лишиться, если в это время думать о неизбежном вызове на ковер к начальству и соответствующих репрессиях?

Фотографы ЦРУ за стеной (спецаппаратура работала через невидимые, просверленные дырки) трудились в поте лица и запечатлели около полусотни пикантных снимков, не все, естественно, достойные, но среди шелухи всегда найдется шедевр.

Так что информация Карцева о романе атташе пришлась ко двору и была реализована, сам же американский шпион мучился в отпуске, томясь неизвестностью. Если бы он знал, что Маша уже выдал с потрохами все его источники информации и тайники, если бы он ведал, что Катков уже имел список всех секретных материалов, переданных Карцевым американцам! И конечно, когда он катил на машине к Измайловскому парку, где находился основной тайник, он и предполагать не мог, что рядом с ним уже оборудован стационарный пост наблюдения с дистанционным управлением, осуществляющимся невинной юной парой, толкавшей детскую коляску.

Отпускника Карцева не фотографировали, о нем снимали целый фильм (наверное, лучший фильм о шпионаже, куда там поделкам о Джеймсе Бонде!), все его действия ложились на пленку, которая поздно вечером демонстрировалась Каткову и Кусикову.

— Вот сволочь! — сказал Кусиков, любовавшийся зрелищем вместе с шефом. — Что, интересно, он там сообщает?

— Через час узнаем, — сказал Катков. — Неприятная новость: председатель категорически потребовал военного трибунала над генералом, кто-то капнул министру обороны, что в Куйбышеве вокруг него возня, и ничего не оставалось, как посвятить министра в это дело. Председатель боится, что министр первым потребует суда и нашепчет об этом генсеку, как тогда будет выглядеть председатель? Это чувствительный удар по нашим планам игры с американцами, помнишь, я говорил тебе, что наш основной враг — собственные политики. А ведь Панченко согласился сотрудничать, и мы обещали сохранить ему жизнь.

Катков еще не знал, что по личному указанию председателя генерала срочно вывезли в Москву на столь же срочно созванный военный трибунал. Вердикт был ясен и до суда. Панченко все время молчал, отказался от последнего слова, он был бледен как смерть и, казалось, потерял рассудок. В камеру его повели по незнакомым коридорам, он вспомнил почему-то коридоры суворовского училища в Ленинграде, по которым он иногда бегал. Это были длинные, очень длинные коридоры, и у преподавателей были удлиненные лица, и погоны на их плечах вытягивались, и полководцы Суворов и Кутузов, и адмирал Нахимов на стенах тоже выглядели неестественно длинными… Охранник, идущий впереди (еще двое тащились сзади), указал на дверь, и, когда генерал открыл и вошел внутрь, его уложил выстрелом в затылок ожидавший палач.

Выйдя из дома, Руслановский прошелся вдоль улицы и заметил черточку на фонарном столбе, сделанную красным мелом (и в ЦРУ, и в КГБ красный мел был в большом фаворе), что обозначало срочный вызов на встречу с Машей. Очень некстати: ломались все субботние планы, и прежде всего волейбольная схватка между посольством и торгпредством, в которой резидент, выступавший, естественно, за посольство (хотя мог бы и за торгпредство, тоже нашпигованное его сотрудниками), играл не последнюю скрипку. Как-никак четвертый номер, бич противника у сетки, автор колов, вызывавших угодливые аплодисменты всей советской колонии, обычно собиравшейся на этот матч, дабы поболеть.

Утром посол пригласил его на чисто мужской ланч, такие события давали шанс не только получить дополнительную информацию, но и за бутылкой виски решить некоторые внутренние вопросы, касавшиеся прежде всего отдельных сотрудников КГБ. К одним у посла имелись претензии, что они плохо работают по линии «крыши», другие, наоборот, уже месяцами добивались от посольского завхоза замены расшатанной кровати или истертого дивана, третьи возмущались, что посольство не оплатило полностью расходы на зубного врача.

Последний пункт был особенно острый: бесплатная медицина в Стране Советов автоматически переносилась и на заграницу, однако хитроумные совграждане ухитрялись не только полностью залечивать все свои зубы, но и вставлять золотые и пластиковые, делать мосты и даже новые челюсти, что выливалось в огромные счета. Понаторевшая публика просила зубных врачей проводить новые зубы как пломбы или просто лечение, для американцев это не составляло проблемы, зато в бухгалтерии посольства возмущались злоупотреблениями (кто же оплачивал в СССР золотые зубы?), метали по этому поводу громы и молнии и даже взяли на крючок наиболее активных пациентов. Теперь планы менялись.

Руслановский вернулся домой, выпил для бодрости чашечку кофе и обратился к жене:

— Галочка, давай поедем сегодня за город, возьмем Маринку, подышим воздухом…

Галине не пришлось разъяснять причины изменения планов субботы: жизнь мужа была таинственной и непредсказуемой, она уже множество раз участвовала в операциях, которые для американского наружного наблюдения выглядели как патриархальные загородные прогулки с любованием неповторимыми пейзажами и легким пикником в лесу, на разрешенной властями полянке. Дальше все развивалось по традиционному сценарию: чета с дитем медленно выехала из дома (резидент заботился, чтобы наружники не прохлопали его отбытие и четко зафиксировали содержимое автомобиля), час-другой покатались по великолепным дорогам, выбрали стоянку, на которой уже бывали не раз, там находился и столик, где закусили и выпили кока-колы. После этого все трое двинулись в лес, к речке — никаких подозрительных типов вокруг не вилось. По дороге резидент, подмигнув жене и поцеловав дочку, свернул на тропинку и быстрым шагом дошел до остановки пригородного автобуса на шоссе — все было рассчитано до минуты, автобусы ходили по расписанию. Три остановки, выход, уютный загородный ресторанчик.

Маша уже сидел за столиком и потягивал виски, мрачная физиономия агента не предвещала ничего хорошего.

— Что случилось, Оливер? Зачем вы вызвали меня на экстренную встречу?

— Черт побери! — Уэст не сдерживал своего гнева, хотя и старался говорить тихо. — Вы думаете о моей безопасности? Кто информирован обо мне в КГБ?!

Вопрос был поставлен резко, и опытный Руслановский сразу понял, что произошла какая-то утечка. Однако он был убежден, что конспиративный Катков не нарушил договоренности о «тройке», иначе, черт побери, зачем же он каждый раз мотался в Москву для докладов?

— Ав чем дело? — резидент выигрывал время.

— Это я у вас хочу спросить! Я поставил на карту свою жизнь!

Это прозвучало несколько истерически, видимо, Машу что-то серьезно напугало, в таких случаях по всем чекистским правилам требовалось не скупиться на успокоительные таблетки.

— О вас знает самый узкий круг: я, шеф и его заместитель. Еще сам председатель. Ни машинистки, ни шифровальщики, обслуживающие руководство, в ваше дело не посвящены. Разве вам не докладывают, что я каждый раз вылетаю в Москву после нашей с вами встречи? В моей практике не было такой конспирации…

— Знает ли обо мне Гусятников?

— При чем тут Гусятников? Он же всего лишь заместитель Карцева. Естественно, Карцев о вас не знает, не говоря о заместителе.

— Дело в том, что Гусятников попросил политического убежища в Риме и совсем недавно встречался с руководителями ЦРУ здесь в Лэнгли.

Новость огорошила резидента, и он попросил Оливера заказать двойную порцию любимого «бурбона» (сам не сделал этого по профессиональной привычке: английский язык Руслановского не отличался совершенством и выдавал иностранца, вообще с официантами лучше общаться через агента).

— Мне об этом ничего не известно, но я уверен, что он не в курсе…

— Ну и дела… — чуть успокоился Уэст.

А Руслановский мысленно матерился последними словами: вот тебе и мудрый Центр, хоть бы проинформировали для порядка о бегстве Гусятникова! Почему он сбежал? Может, его завербовал Карцев? Уэста, слава богу, он не знает, зато он прекрасно осведомлен обо всех сотрудниках и в Вашингтоне, и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско. Да и почти вся агентура ему хорошо известна, пожалуй, кроме научнотехнической, проходившей по другому управлению. Вот это удар! Тут принесли «бурбон», не доставивший в этих обстоятельствах особой радости.

— Но все равно я очень недоволен вами, даже возмущен, — продолжал Уэст. — Своими действиями в Москве вы поставили меня под удар. Умер Соколянский, — возможно, вы его нейтрализовали; ушел в отпуск Карцев, умчался в Куйбышев генерал, наша дама в отделе кадров переведена на другую работу. Что это? Цепь случайностей? Идиоту понятно, что за всем этим стоит КГБ! Вы понимаете, что делаете? Зачем вы рубите сук, на котором сидите?

— Но ведь вполне естественно, что люди умирают или переходят на другую работу… — неуверенно начал Руслановский, а сам продолжал мысленно чертыхаться: вот говнюки! вот суки! вонючие дилетанты! Кто же так поступает?

— Не морочьте голову, мы же профессионалы. Вы спалите меня! В ЦРУ уже создана секретная комиссия по проверке русского отдела. Между прочим, меня в нее не включили.

Столько мата еще не накапливалось в груди и мозгах резидента, хотелось просто отстегать и Кусикова, и Каткова по голым задницам, этим долдонам не в разведке работать, а чистильщиками обуви, и то, наверное, не справились бы. Однако требовалось соблюсти декорум и не идти на поводу у разыгравшихся эмоций.

— Мы все делаем для вашей безопасности. Разве не я сообщил вам о возможности вербовки военного атташе? Это поднимет ваш престиж в ЦРУ и отметет подозрения.

— За это спасибо. Кстати, мы очень неплохо задокументировали его адюльтер в калифорнийском отеле. Еще немного — и будем вербовать.

Далее события приняли несколько неожиданный оборот: Маша поставил вопрос ребром и скромно попросил разовую компенсацию в размере полумиллиона долларов за возросший риск, на что требовалось особое решение высочайшего органа — политбюро ЦК КПСС. И вообще встреча прошла сумбурно, Маша не переставал говорить о случайностях, подстерегавших на каждом шагу («видите, сидит в ресторане дама, а вдруг она знает и меня, и вас?»), и опять об этом Гу-сятникове, и опять о страшном риске. Резидент слушал и нервничал: встреча затягивалась, и это было явно против правил. Длительность встречи всегда несет риск, и не только из-за знакомой дамы, но и благодаря внезапным рейдам полиции, разыскивающей злоумышленников, наблюдательности ушлых и ушастых официантов, всегда ладивших с ФБР и быстро определявших национальность посетителя, бывают и неожиданности, когда куратор и агент надираются и ведут себя так раскованно и громко, что посетители за столиками быстро увлекаются их беседами. Бывает и так, но с Руслановским этого не случалось, он усвоил давно, что протяженность во времени подтачивает встречу, она всегда гибельна, длинная встреча влечет за собой провал, это аксиома для любого разведчика.

— Извините, Оливер, наше время истекло, вам уже пора.

Уэст встал и выскользнул из ресторана, махнув на прощание рукой, а резидент выпил еще один «бурбон» (хотел двойной, но железная воля пересилила, хотя хотелось зверски, нервы были на пределе), молча расплатился, по-прежнему притворяясь немым, вышел, сел в автобус и добрался до стоянки, где и воссоединился с любимой семьей. Операция прошла нормально, в Центр полетела личным шифром (без помощи шифровальщика) телеграмма, напоминающая бред: сплошные иносказательности и условности. Ночью раздался звонок от дочки сестры, умолявшей дядю срочно вылететь в Москву на свидание с больной и привезти американских лекарств (сотрудницы ФБР, прослушавшие беседу по международной линии, даже сочувствовали сестре и восторгались человечностью резидента, выполнявшего все просьбы родственницы). Тут же Руслановский не постеснялся для резервации билета поднять с постели представителя «Аэрофлота», проблем с билетом не было, представитель просил Руслановского звонить в любое время суток, люди есть люди, и всем понятно человеческое горе.

Директор ЦРУ и его заместитель Холмс обедали в столовой для начальства, примыкавшей к кабинету главного. Блюдом дня были спагетти с пармезаном, к этой простой пище директор имел пристрастие еще со времен американской высадки в Италии. В операции он участвовал как серый рядовой, не удостоился ни одной награды (в официальной биографии это не акцентировалось, как и приверженность бензоколонному бизнесу). Зато при желании можно было сделать вывод, что директор одерживал победы бок о бок с генералами Эйзенхауэром и Брэдли и заложил основы американского процветания в энергетике. Холмс, старавшийся держать форму, трудился над блюдом без всякого энтузиазма и жалел, что поддался уговорам директора и не взял недожаренный стейк с зеленой фасолью.

— Вы не умеете есть спагетти, — учил директор. — Истинные итальянцы едят их по-другому, — и он ловко накрутил макароны на вилку и отправил в рот. Холмс посмотрел на часы.

— Уже два часа, Гусятников у вас в приемной.

— Любопытный парень, — заметил директор. — ' Вообще в мире спецслужб гораздо интереснее, чем в адвокатских фирмах, где я работал до прихода сюда (бензоколонки были пунктиком, об адвокатах знал понаслышке, однако некоторое время прикрывал свой бизнес собственноручно созданной адвокатской фирмой). Если точнее, то тут просто сумасшедший дом. Иногда я просто не понимаю, зачем нужна вся это возня, если информацию, добытую с таким трудом, можно запросто прочитать в «Нью-Йорк таймс». Ну на черта этому русскому перебегать к нам? Неужели он так любит Запад? Или ему нужны деньги? Зачем он это сделал?

— Я ему не верю, — сказал Холмс. — Думаю, что КГБ направил его для глубокого внедрения в нашу организацию.

В этом и коренились разногласия в верхушке, словно возник из небытия и возродился дух Джека Энглтона, дружившего в свое время с Холмсом, о чем тут же ему и напомнил директор.

— Я ценю ваш профессионализм, — добавил директор, смягчив пилюлю, — однако, как говорится, хорошая винтовка не только стреляет, но и давит на плечи. Изнанка разведывательного профессионализма — это вечная подозрительность.

Самое ужасное, что Гусятникова уже провели и через детектор, и через допросы, и через психологические тесты, решительно ничего не давшие. Можно (и, вероятно, нужно) подозревать любого перебежчика, но как начать ему верить? Позиции у Холмса были явно уязвимыми. Искать новые средства проверки? Но какие? Ничтоже сумняшеся, он предложил подсыпать Гусятникову хорошую дозу психотропного порошка, который ввел был его в полную откровенность, однако директор привел слова Талейрана (из того же сборника цитат) о том, что в любом деле не нужно слишком усердствовать, а заодно и напомнил, что его друг Энглтон в свое время засадил почти на пять лет в тюрягу перебежчика КГБ Юрия Носенко, считая его засланным русскими для развала ЦРУ. Носенко оказался честным предателем и совсем не подставой КГБ, в сенате вскоре разразился скандал по поводу незаконной деятельности ЦРУ (продержать в тюрьме несколько лет без суда и следствия пусть не гражданина США, но не скотину же!), и вообще подозрительность Энглтона вышла боком всей американской разведке.

Холмс пожалел, что затеял этот разговор, а директор напоследок пошутил:

— А вдруг еще остались наивные люди, которые искренне верят, что на Западе очень хорошо? Вдруг Гусятников таков?

— Такое впечатление, что вам Запад опротивел и вы только и ждете случая уйти на Восток, — несколько грубовато заметил раздраженный Холмс.

— Честно говоря, иногда хочется убежать из этого бардака и забраться куда-нибудь в хижину, — бесхитростно заявил директор. — Эх, если бы сбросить десяток лет, можно было бы прихватить и молодую девку! — добавил он (странно, что не нацепил при этом техасскую шляпу). — Ну, пойдем, поковыряемся в загадках славянской души.

Юмор бензоколонщика претил Холмсу, но он пару раз улыбшулся из уважения к президенту, которому не повезло с другом. Они закончили трапезу и двинулись в кабинет директора, где в приемной их уже ожидали Евгений Гусятников и Уэст. В кабинете все удобно расположились в креслах вокруг кофейного столика, отделанного цветной керамикой. Запевал директор, в основном на оптимистические темы славной погодки, состояния и настроения, затем бразды правления по разработанному сценарию принял на себя профессионал Холмс.

— Господин Гусятников, я хотел бы, чтобы вы правильно нас поняли, — начал он как можно мягче. — Мы с вами профессионалы, поэтому поставьте себя на наше место. Что бы вас волновало в первую очередь?

— Естественно, не заслан ли я специально КГБ…

Все засмеялись. Заговорили о демократии. Гусятников рассказал близкий сердцу анекдот: американец и гражданин СССР спорят, где больше свободы. «Конечно, в США! Я могу выйти к Белому дому и прокричать: «Долой президента Рейгана!» И ничего мне за это не будет!» — горячится американец. «Чем ты отличаешься от меня? — ворчит совок. — Я тоже могу выбежать на Красную площадь и прокричать: «Долой президента Рейгана!» Еще посмеялись, но смех как-то внезапно оборвался, директор, спасая положение, разлил в чашки кофе и поднял свои непрофессиональные глаза на заместителя.

— Отличный анекдот, — отозвался Холмс. — И что бы вы предприняли?

Евгений улыбнулся и снисходительно взглянул на Холмса, давая понять, что, по всей видимости, в ЦРУ работают полные олухи, иначе зачем этот вопрос? Будто бы никто не знает, что проверки, тесты и прочая белиберда ничего не значат по сравнению с главным.

— Напрасно вы думаете, что я пришел с пустыми руками. Я отлично понимал, что в подтверждение своей искренности должен буду передать вам серьезные секреты.

Конечно, в ЦРУ трудились не дураки, и даже такой дилетант, как директор, прекрасно знал, что степень искренности перебежчика устанавливается по выданным секретам. Но только каким именно секретам? Состав резидентур? Он и так почти вычислен. Архивные агенты? Это для прессы и историков. Информация о политбюро? Интересно, даже очень интересно, но политические сведения всегда подвержены изменениям. Кровь разведки — агентура, надежность предателя — это выданная им агентура.

Все с интересом следили за каждым словом и даже жестом Гусятникова, Уэст от напряжения вцепился в ручки кресла — ведь он не поверил заверениям Руслановского, он был убежден, что его дело пролистали многие руки, в том числе и проклятого перебежчика, явившегося словно снег на голову. А вдруг нет? Вдруг Руслановский не соврал? Боже, молился мысленно Оливер Уэст, Боже, спаси, Боже, я вечно буду славить тебя, я не сделаю больше ничего дурного. Я пожертвую все деньги, полученные от КГБ, в пользу церкви, прямо завтра, если ничего не случится, отправлю двести тысяч, нет, сто тысяч, двести слишком много, двести выглядит подозрительно, пойду в банк и выпишу чек, нет, несколько чеков по десять тысяч (не слишком ли много?). Боже, спаси, пойду прямо в протестантскую церковь Святого Георга и вручу чек священнику… А вдруг он присвоит деньги себе? Разбросать несколько пачек долларов по разным кафедралам Вашингтона, а лучше для конспирации и в Нью-Йорке, везде есть специальные урны для приношений, что-то дойдет и до Бога…

— Полгода назад, — продолжал Гусятников как ни в чем не бывало, — вы уволили из русского отдела молодого сотрудника Гарри Моргана, который готовился к поездке в Москву. Причина — злоупотребление наркотиками. Так вот: он связался с КГБ в Вене и начал за деньги передавать информацию.

— Боже мой! — вздохнул Уэст совершенно искренне. — Теперь все ясно.

Все было ясно, но не совсем. Гарри действительно работал у Уэста, он знал о Нефедове из научно-технической разведки, даже вел одно время его досье, но понятия не имел ни о генерале, ни о Соколянском, это точно.

— Теперь все ясно, — повторил он, ибо понял, что в его собственных интересах исходить из того, что Морган пошуровал во всех углах русского отдела.

— Это еще не все, — сказал Гусятников. — В вашей шифровальной службе работает Моника Дейл. Она скоро собирается на пенсию. Уже три года она сотрудничает с КГБ.

Наступил шок: проникнуть в эту святая святых… Боже, ведь там не только секреты ЦРУ, но и других ведомств, и всего разведывательного сообщества, и агентства национальной безопасности, и Пентагона, и лично президента.

— Имели ли эти люди доступ к информации о нашей агентуре в Москве? — включился в профессиональную беседу взволнованный директор.

— Это надо проверить по агентурным делам. Но даже если прямого доступа не было, это не исключает, что они могли знать об агентуре косвенным образом… например, из разговоров между сотрудниками, — тонким психологом был Маша и живо понял, где собака зарыта.

— Я думаю, дело носит чрезвычайный характер, требует экстренных мер и нам надо посовещаться. Благодарю вас за ценную информацию, господин Гусятников! — директор встал и торжественно пожал руку бывшего кагэбиста, словно только что приколол ему на грудь высокую награду. Гусятников и Уэст встали и вышли из кабинета, там к перебежчику присоединились нижестоящие чины, с которыми он и возвратился в свой лесной дом отдыха.

— Соедините меня с директором ФБР. Вот видите, профессионалы не всегда оказываются правы! (Это он Холмсу.) Хэллоу, Боб (это уже в телефонную трубку), как поживаете? У нас неприятное дело: двое сотрудников работают на КГБ. Я сейчас же направляю досье на них курьером и прошу взять их в оборот, собрать улики и добиться ареста.

— Я вам глубоко сочувствую, но это потребует времени, — со скрытой радостью ответствовал директор ФБР, по традиции не выносивший ЦРУ и считавший его сотрудников белоперчаточниками, сидящими на хребте у налогоплательщиков. — Огромное спасибо, мы немедленно примем меры и завтра же обговорим дальнейшие действия перед совещанием у президента.

Боб действовал, как обещал, быстро и энергично. В прибывшие досье тут же вцепились двое следователей из когорты неутомимых, которые пошли по следу, как гончие. Поставили под полный контроль разгуливавших на свободе преступников, правда, без всяких результатов. Но что делать? Специально созданная рабочая группа ФБР и ЦРУ в порядке исключения предложила задержать Моргана по подозрению в торговле наркотиками (кое-какие нарушения были зафиксированы в деле, собственно, за это его и выперли) и основательно допросить. Если расколется — хорошо. В любом случае на суде в качестве свидетеля можно было бы выставить Гусятникова, предварительно дав ему политическое убежище и даже американское гражданство — лучший подарок для беглеца. Аналогичный вариант предлагалось осуществить в отношении Моники Дейл, о букве закона особенно не заботились — ведь на карте стояла национальная безопасность страны, а не какие-нибудь хлипкие человеческие жизни. Интересы Соединенных Штатов Америки священны и должны охраняться любыми средствами, желательно (но не обязательно) под демократическим соусом.

Моргана арестовали прямо на улице, взяли за шкирку (работали четверо) и буквально внесли в автомобиль, он и пикнуть не успел, а когда раскрыл рот и увидел у носа жетоны ФБР, неожиданно залил сиденье, причем жидкость оказалась чрезвычайно вонючей, и одного из фэбээровцев вытошнило. Допрашивали его предельно грубо, словно матерого преступника (а кем еще он был?), разворошившего все секреты ЦРУ, однако не учли, что многие наркоманы (а он не только подторговывал) склонны к истерикам и совсем не так затормо-женны, как их рисуют. К тому же Морган вобрал в себя и обидчивость, и тщеславие, и болезненное самолюбие, все это перло из него, как лава из вулкана, и в конце концов следователи пришли к выводу, что взяли чистой тъоды психопата, от которого проку, как от козла молока, а неприятностей — горы. Посему порешили временно выпустить его, сохранить плотную слежку и посмотреть, попытается ли он искать связи с русскими.

С предательницей-шифровальщицей Моникой Дейл все оказалось гораздо проще: во время обыска у нее на квартире под паркетом в тайнике обнаружили два контейнера с микропленкой, целую кучу сфотографированных шифровок. Водопад секретов (уже виделся шумный скандал, отставка директора и прочие неприятности для ЦРУ, в таких грязных делах президенты не миндальничали со своими клевретами и смело жертвовали ими ради чести своего кресла). Когда вскрывали паркет, Дейл упала в обморок и пролежала в трансе часа два, затем без всяких оговорок призналась, что работала на КГБ.

Любая победа одной секретной организации слишком часто оборачивается полным фиаско другой: ФБР торжествовало, словно все это оно распутало само, благодаря нюху и оперативности своих сотрудников и без всяких русских перебежчиков, снова загудело в воздухе, что ЦРУ пропахло молью и изъедено русскими «кротами». И вообще, на кой черт разведка, если из нее постоянно утекают секреты (точно по такой же схеме разыгрывались игры и в Москве при аресте американских шпионов в разведке).

— Самое грязное дело в жизни — это не шпионаж, а политика! — возмущался директор ЦРУ, ожидавший, когда на его шею опустится президентский топор. — На что это нас толкает? Да на то, чтобы мы всячески скрывали все свои неизбежные промахи!

Опередив главу ФБР, директор ЦРУ успел доложить о триумфальном успехе — переходе на сторону побеждающей демократии прозревшего кагэбиста, выдавшего двух предателей, последнее он сообщил скороговоркой, как нечто не совсем приличное.

Президент выслушал директора без всякой радости и заметил:

— Я уже давно пришел к выводу, что в любом случае — добиваетесь ли вы крупных успехов или же терпите поражение — я, как президент Соединенных Штатов, имею из-за вас только неприятности.

Казалось, как тут не поверить Евгению Гусятникову, заложившему своих, однако его еще раз посадили на детектор лжи, допрос проводился по специальной методике, явно разработанной идиотами, начитавшимися Фрейда. На все вопросы существовали лишь «да» и «нет», что бесило Гусятникова и заставляло зашкаливать и без того ненадежные стрелки прибора. Сожительствовали ли вы с малолетними? Хотелось бы вам обладать несовершеннолетней? Состояли ли вы в гомосексуальной связи? Нравятся ли вам старушки? Занимались ли вы онанизмом, и если да, то с какого возраста? Занимаетесь ли онанизмом сейчас? Сожительствовали ли с животными? Фрейдизм в вопросах бил фонтаном, и все походило на сумасшедший дом. Наконец Евгений не выдержал экспериментов, позвонил по телефону Уэсту и сказал, что, если вся комедия не прекратится, он публично попросит политического убежища в СССР. Уэст понял это как шутку, с радостью доложил об угрозе самому директору (хорошая подножка Холмсу), тот дал отбой, и Гусятникова снова отправили под конвоем в особняк.

Пока ФБР разматывало «кротов», военный атташе Львов и вся компания уже месяц мучились в Калифорнии, переезжая с места на место. Глава делегации принимал все меры, дабы избежать повторения ночного налета, моментально запирался на ключ и не отзывался ни на какие стуки. Однако Анна вела себя так, будто и не вылезала из его постели, и иногда публично гладила его по волосам и называла на «ты», что вгоняло в краску присутствующих при этом святотатстве сопровождающих.

Однажды в воскресенье, когда Львов в одиночестве обедал в ресторане, сплавив в кино Анну и свой эскорт, к его столику подсели добродушно улыбавшийся Оливер Уэст с мрачноватым коллегой, напоминавшим задумчивого ворона (это объяснялось не подвигами в русских степях близ Арзамаса-16, а всего лишь месячным пребыванием в больнице для алкоголиков).

— Извините, господин Львов, но мы хотели бы иметь с вами чисто профессиональный разговор, — сказал Уэст и положил на стол фотографию, при виде которой атташе чуть не хватил удар.

Анна словно колдовала с ним, и под ним, и над ним, — неужели все так непристойно выглядело? — по ее лицу бродили вожделеющие улыбки, а голая грудь… ужасно! и еще ужаснее лицезреть самого себя, похожего на похотливого монаха из Боккаччо, дорвавшегося наконец до своей цели. Дрожащими руками он разорвал фото на мелкие куски и швырнул в лицо Уэсту.

— Не волнуйтесь, господин Львов, — урезонил его Уэсг. — И помните, что у нас есть негативы. Вот мой телефон!

Сотрудники ЦРУ поднялись из-за стола и перешли в бар, явно не собираясь уходить и демонстрируя свою уверенность в успехе. Львов потерял аппетит и удалился к себе в номер, там он метался весь вечер, грызя от волнения, ногти. Как назло, именно в это время влюбленная Анна постучала к нему в комнату. Бурля от гнева, он рванул дверь и заорал, брызжа слюной:

— Иди отсюда вон, шлюха! Чтобы и духу твоего тут не было!

После этого выплеска он почувствовал слабость и рухнул на диван, положив под язык валидол. Потрясенная неожиданной грубостью, Анна, рыдая на ходу, помчалась к себе в номер, там она порылась в сумке, нашла пачку снотворного, перекрестилась и проглотила все содержимое, запив кока-колой. Затем она позвонила атташе, все еще доводившего свой пульс до нормы.

— Прощай, любимый! — театрально простонала она сквозь слезы и положила трубку.

Насмерть перепуганный Львов рванулся в ее номер, застал распростертой на постели и умирающей, как в «Даме с камелиями», позвонил портье и срывающимся голосом сообщил о самоубийстве (другого подходящего слова в английском языке он по нервности не отыскал). Примчалась «скорая», Анну пронесли на носилках через отель, Львов шел рядом (не убегать же в такой ситуации!), с ужасом думая, что все это фиксируют на пленку американцы. К счастью, дело обошлось легким испугом, и на следующий день советская делегация вместе с бледной, молчаливой Анной вылетела в Вашингтон. На аэродроме их встречали посол и Руслановский, взволнованный папаша бросился к дочке, а Львов отвел в сторону резидента.

— Александр Александрович, случилась беда: меня пытались завербовать американцы.

— С какой стати?

— Глупейшая история, — заволновался Львов. — Эта девчонка положила на меня глаз и буквально чуть не изнасиловала. Слово офицера, между нами ничего не было, я и не подозревал, что американцы засняли всю эту дурацкую сцену… ведь на фотографиях не видно, что ничего между нами не было… ну, полураздетые мы…

Атташе оправдывался, как мог, и выглядел жалко, словно его поймали на кобыле. Да как тут было геройствовать, если и ежу было ясно, что за такой разврат, да еще под американским наблюдением, полагалась позорная высылка в Москву, выговор или даже исключение из партии, ну а дальше служил бы затычкой в каком-нибудь дальнем гарнизоне. Он заискивающе смотрел в глаза Руслановскому, слывшему в совколонии жестким, но правдолюбивым, совсем недавно он даже защитил одного советника МИДа, по недомыслию заметившего, что Солженицын обладает талантом, хотя и сволочь, — высказывание дерзкое, по сути дела антисоветское. Правда, амурные дела резидент пресекал в зародыше, но не самолично, а перекладывая ношу на высокоморального парт-секретаря Шиловского, — оба дружили семьями и в Москве иногда вдвоем ходили на сторону: что позволено Юпитеру…

— Ерунда все это, я вам всегда верил и верю, — успокоил Львова резидент. — А вот насчет вербовки… почему бы вам не согласиться с их предложением? Мы будем снабжать их дезинформацией, заодно прощупаем их интересы. Поиграем с американцами, скажем, год, не больше. До истечения вашей командировки. Вы согласны? — Руслановский дал почувствовать, что отказ не принесет военному атташе ничего хорошего.

— Согласен, Александр Александрович!

В этот день праздновали победу и в ЦРУ, и в КГБ. Оливер Уэст доложил о своем подходе к атташе лично директору (в конечном успехе вербовки он не сомневался: Руслановский тут не мог подвести), директор порозовел от счастья и пожал ему руку. Все-таки ЦРУ не только разгребало собственное кротовое дерьмо, а создавало новые агентурные заделы. Торжествовал и Катков: дело атташе и дочки после подхода американцев метеоритом взлетало к оперативным высотам и заслуживало доклада самому председателю как блестящая операция, направленная на укрепление бастионов Маши. Катков даже предложил вызвать из отпуска Карцева, полностью подключить его к делам, дабы не вызывать подозрений у американцев, — пусть занимается грязным бельем атташе и дочки члена ЦК! Однако у председателя эта идея не вызвала энтузиазма, к чертовой матери все эти игры! Зачем рисковать? Нет, шпионов надо стрелять, как воробьев, и не втягивать их в опасные операции…

Карцев нервничал, не зная почему. Ничего подозрительного он не чувствовал, все шло спокойно, но в глубине его души шевелился скользкой змейкой неосознанный страх. Отпуск уже летел к концу, иногда он позванивал на работу, осведомляясь о новостях: Гусятников отбыл в Рим по личному заданию шефа (Катков частенько посылал личных эмиссаров, и это не вызывало подозрений), второй заместитель правил бал без всяких приключений и ЧП, мычал в трубку о том, что все в порядке, а расспрашивать подробнее по телефону не полагалось. Со слов зама, Карцев знал о визитах Руслановского в Москву из-за больной сестры (Вот мужик! — думал он, — молодец! Остались ведь еще на Руси благородные люди!), понимал, что резиденту не до вежливых звонков, и чувствовал себя неудобно. Все-таки, несмотря на подсидки и подковерные драки, люди есть люди и должны принимать участие в неприятностях коллег (равных по чину).

— Знаешь что, Полина, — говорил Карцев жене за игрой в подкидного дурака, скреплявшей их долгий семейный союз, — нам надо принять Руслановского. Он, конечно, порядочное говно, но все-таки резидент, и мы работаем вместе. У сестры его рак… поняла?

— Неужели? — удивилась Полина, подумав, что, слава богу, она сама жива и здорова. — Раз надо, то надо. А когда?

Карцев позвонил на работу, там не знали об очередном визите в Москву резидента и посоветовали обратиться непосредственно к больной сестре Ирине. Не царское дело — звонить сестрам, поэтому Карцев возложил эту миссию на свою толстушку Полину, наделенную истинно украинской, мягкой хитростью.

Женщины еще при царе Горохе встречались в чекистских компаниях, но не прониклись друг к другу, Полина вообще считала Руслановского гнилым интеллигентом и выскочкой, это отношение распространялось и на его родственников, близких и дальних (сестра ей казалась к тому же круглой идиоткой). Ирина не помнила жену Карцева и, когда она ей позвонила и представилась, спутала ее с другой украинкой, тоже супругой коллеги ее брата (мягкий акцент был налицо), только добродушной и отзывчивой, — сколько же лет прошло с тех пор? — именно эта дама и достала ей по блату дивный отрез на платье…

— Ирочка, здравствуй, это Поля! Да, давненько мы не говорили, все недосуг. Как ты себя чувствуешь? Когда приезжает твой брат?

Ирина искренне обрадовалась звонку украинской благодетельницы, с которой она не говорила сто лет и в свое время так вяло поблагодарила за отрез (а платье получилось — хоть в Кремль на прием выходи!), что до сих пор испытывала неудобство. Вопросы о самочувствии и брате упали, как соль на рану. Ирина уже давно считала своего брата скрягой, зажравшимся в своих заграницах, несмотря на приличные подарки, которые он ей регулярно привозил. Она ожидала от него приглашения в Вашингтон, а не шмоток, она ни разу не была за границей и жаждала ее понюхать. Напрасно Руслановский объяснял ей, что ЦК не поощряет подобных приездов родственников (загадочные причины сводились к простому соображению: можно обойтись и без этого), однако сестрица этому не верила и все объясняла скопидомством брата. Свое согласие на симуляцию болезни и сохранение этого в строжайшей тайне (как и все у чекистов) она дала, взяв с Рус-лановского клятву пригласить ее в Вашингтон, хотя считала симуляцию богопротивной и грозившей обернуться в истинную болезнь. От жены коллеги и начальника брата секретов не было, это же не артистки или портнихи, это же проверенная публика, свои.

— Да хорошо я себя чувствую, и зачем он только всю эту гадость придумал? Разве можно придумывать болезнь человеку? — тут же сломалась она и выдала строжайший секрет.

— Так ты что? Здорова? — удивилась Полина.

— Слава богу, здорова, Поленька. Хотя чувствую себя хуже, чем раньше, и это мой брат накликал. Правильно говорят: не употребляй слова всуе. Вроде бы из-за меня стал каждый месяц приезжать, а жену там оставляет… Уж если ты и завел какую-то кралю, то нечего родную сестру в это дело впутывать (новый поворот, вконец ошеломивший Полину). А прилетает он завтра, сегодня по телефону звонил…

Эта новость заставила Карцева оцепенеть: в чем дело? почему эти выезды санкционирует Катков? неужели его раскрыли и водят за нос? Не надо паники! (в животе засвербило), спокойно (ладони покрылись потом, жилка на виске пульсировала), без паники, могут быть и другие дела. Может, его отпуск вполне естественен. Впервые в жизни Карцева, который мог заснуть в любое время и в любом месте — просто Уинстон Черчилль! — поразила жестокая бессонница, причем все время чудились шаги на лестнице и воспаленный мозг рисовал картины собственного расстрела, почему-то у стены полуразрушенного дома, с повязкой на глазах. «Взвод, пли!» — истошно визжал молодой лейтенант и всаживал ему в грудь пулю за пулей из своего «Макарова».

Пока Карцев мучился, его соперник уже коснулся ногами московской земли и спешил на встречу с шефом, намеченную на девять утра. Он успел привыкнуть к этим рандеву, хотя видел в них массу неудобств: прежде всего, из-за вопросов непосвященных насчет сестры. Совсем не ощущая себя любящим братом и благодетелем, резидент чувствовал слабость легенды и добавлял к ней другие личные заботы. Строительство дачи, стремление поменять квартиру, слишком вольное поведение его восемнадцатилетнего сына, который привел в квартиру папы десятиклассницу, объявил ее своей женой и произвел на свет дитя (сущая правда, вот сукин сын!), — так что легенда укреплялась в расчете, что ее отголоски дойдут до Карцева и внесут успокоение в его душу.

— Он просит один миллион долларов, — докладывал резидент на очередной встрече с руководителями разведки.

— Это много, но придется дать, — сказал Катков. — Только предупредите его, чтобы он жил по средствам, не кутил и не пил. Иначе на него может обратить внимание ФБР. Вообще мы слабо контролируем поведение наших агентов. Помните, в свое время в Англии сгорел клерк адмиралтейства Вассал? И все из-за того, что он каждый день надевал на работу шелковый галстук, вызывая зависть коллег…

— Я знаю это дело, — заметил Руслановский. — Боюсь, что эта версия распространена английской контрразведкой, дабы скрыть своего «крота». Что касается Уэста, то он чрезвычайно осторожен и профессионален, каждый раз твердит мне, что самое страшное в разведке — это случайность, именно она и губит агентов. Он очень волнуется в связи с бегством Гусятникова…

— А чего волноваться? Вам же хорошо известно, что Гусятников о нем не знает. Ничего, этого предателя все равно настигнет пуля, мы еще до него дотянемся… — шеф ловко разыгрывал перед резидентом свои гамбиты (не дай бог догадается, что Гусятников послан Центром).

Руслановский сознательно сгустил краски, описывая возмущение Маши исчезновением американских агентов, он и сам считал это вопиющим безобразием и полным непрофессионализмом. Разве в разведшколе не рассказывали о тактике «длинной веревки», когда английская контрразведка до самого начала войны намеренно не арестовывала немецких агентов? Да и наши органы занимались этим не хуже, в свое время даже черносотенца Шульгина заманили в Союз и выпустили обратно, а тут… Арестовали всех, на свободе лишь Карцев, не повлекут ли эти провалы закат Маши?

— Не думаю, — ответил шеф. — Американская пресса пишет, что Гусятников выдал двух наших агентов, которые знали об американской агентуре в Москве. На них и падет вся вина. К тому же мы укрепили позиции Маши, подбросив ему вербовку военного атташе.

Только тогда в голове у резидента сработало: неужели Гусятников выполнял задание шефа? В целях глубокой зашифровки Маши? Невероятно! Такие умопомрачительные кульбиты, с приношением в жертву агентуры напоминали высший пилотаж дезинформации. Неужели Катков был способен на такое? Если так, то он изощреннее французского министра полиции Фуше или шефа загранагентуры Рачковского, перед ним шляпу нужно снимать!

— Карцев скоро выходит на работу, он собирается пригласить вас на ужин. Но самое неприятное, что на днях ваша сестра наломала дров: рассказала его жене, что она не больна и все выдумали вы. Разговор засекла наша служба подслушивания.

— Вот мерзавка! — возмутился Руслановский. — Значит, она провалила мою легенду.

Кусиков, как обычно сидевший рядом с шефом, вульгарно захохотал и молвил вещее:

— Все бабы — болтливые сороки!

И добавил от души:

— И б…!

Катков покивал, помолчал и вдруг вынул из ящика стола коробочку и пододвинул Руслановскому.

— Откроете потом, и будьте осторожнее… Возьмете с собой, когда пойдете в гости.

— Что там такое? — спросил резидент и осекся под холодным взглядом начальника разведки.

— Как вы знаете, мы против террора, об этом еще великий Ленин писал… Однако из любого правила есть исключения. Вы поняли?

Руслановский кивнул, хотя доходило до него трудно. Он прошел в разведке путь от младшего опера до резидента, шагал сквозь огонь, воду и медные трубы (последнее считал самым тяжелым испытанием). Участвовал во всех разновидностях разведывательных операций, однако мокрые дела были для него в новинку.

В машине он открыл коробочку и внимательно рассмотрел крошечные пачки с порошком. Душа металась между добром и злом, Руслановский считал себя человеком строгих моральных принципов, не опускавшимся до подлости, впрочем, колебался он недолго, интересы дела легко одержали победу над высокой моралью, прав был Питт-младший, когда говорил, что интересы государства — суть оправдание подлости тиранов и рабов.

Катков тоже не испытал приятных чувств, поставив перед резидентом тяжкую задачу: он не любил действовать без санкций свыше. А в данном случае, когда он докладывал дело Карцева председателю, тот потер двумя руками залысины, пожевал сухими тонкими губами и промолвил:

— Представляете, какой будет удар для всех нас, когда он заговорит на военном трибунале. Организация будет скомпрометирована навсегда, политбюро наверняка вкатит мне выговор, если не хуже, а вас… вас придется перевести на другую, менее важную работу…

— Что же делать? — заволновался Катков, но шеф неопределенно пожал плечами и не посоветовал ничего вразумительного. Однако за бесстрастным блеском очков в умных, цепких глазах Катков прочитал намек. Сначала он не поверил себе — ведь политбюро запретило политические убийства после ликвидации Бандеры, и не потому, что вдруг переродилось в гуманистов, а по той причине, что, как правило, убийство оборачивалось огромным политическим скандалом и ничего, кроме неприятностей, не приносило. Неужели? Значит, ему поручалось без всякой страховки… Без всяких бумаг, без решения политбюро и даже без визы председателя, на свой собственный страх и риск…

Председатель смотрел внимательно сквозь очки, седой как лунь, хитроумный колдун.

— Еще великий Ленин выступал против террора… но теория суха, и вечно зеленеет дерево жизни.

Каткову предоставлялся карт-бланш со всеми вытекавшими отсюда последствиями, решение самостоятельное и непростое, поэтому совсем неудивительно, что после встречи с резидентом рука невольно потянулась к холодильнику и извлекла оттуда традиционное содержимое.

— Все-таки дурак у нас резидент, — захохотал Кусиков. — Ведь ему и в голову не пришло, что Гусятников — это наша красная селедка! Ваша идея. Все-таки у тебя не голова, а золото, Витя! Давай выпьем за твою голову! (В минуты восхищения друг детства Кусиков переходил с шефом на «ты»).

За голову выпили с энтузиазмом победителей, Кусикова отнюдь не шокировало решение убрать предателя, наоборот, чего тут либеральничать? Еще Горький писал, что предателей нужно давить, как вшей, — так во время войны расстреливали дезертиров (во время войны Кусиков служил в Смерш), чего с ними цацкаться? Он не понимал, что Каткова беспокоил не столько сам акт возмездия, сколько непредсказуемые последствия, — ведь шеф хорошо помнил то время после двадцатого съезда, когда начали таскать надопросы старых чекистов, участвовавших в сталинских репрессиях, а вдохновителей сталинского террора, выдающихся разведчиков Судоплатова и Эйтингона, запросто отправили в каталажку. Разве не может наступить такое время, когда какой-нибудь вонючий законник раскрутит дело убитого Карцева и потребует привлечения к суду Каткова и Руслановского?

Тем временем, как и ожидалось, Карцев дозвонился до резидента и пригласил его на ужин в недавно полученную квартиру на Большой Бронной улице. Угощали по первому разряду: закуска а-ля рюсс (соленые огурцы, помидоры, рыжики и прочее), нежная, как поцелуй арфистки, малосольная семга, икра черная и красная, угорь, выловленный лично в Эстонии и закопченный тоже лично. Баранья нога, изысканная, с минимумом жира, взятая по блату в «Арагви», Полина запекла ее в духовке и подала на огромной грузинской тарелке, обложив зеленью. Пили просто и с любовью: Руслановский отказался от «бурбона» и предпочел водочку на лимоне, Карцев же с головою окунулся в «Чивас ригал» — ведь резидент притаранил в подарок целый ящик этого божественного напитка. Баранину, естественно, ели под кахетинское и кварели, причем не из московских магазинов, а лично присланное из братской Грузии председателем республиканского КГБ. Полина для приличия посидела минут десять с мужчинами, повздыхала о быстротечности бытия, неблагодарности детей и прочее, выпила рюмку и ушла в другую комнату, оставив мужчин одних.

— Долго ты будешь в Москве отсиживаться, пора и на передовую, — говорил Руслановский. — Вот я через год уеду, ты меня и замени.

Предложение было неожиданным и лестным для Карцева: хотя он числился непосредственным начальником резидента, но на деле последний имел гораздо больше власти и подчинялся председателю.

— Дадут ли американцы мне визу? — засомневался Карцев.

— Да мы подвесим здесь на визе их резидента — что им тогда останется делать? Давай меняй меня, а то у меня их демократия уже в печенках! Говорят о свободе, а на улицах бездомные и безработные, повсюду расовая дискриминация. Нас ругают за то, что мы сажаем разных мудаков-диссидентов, а сами вовсю поддерживают военные диктатуры в Латинской Америке! — Руслановский нес всю эту пропагандистскую чепуху лишь потому, что очень нервничал и оттягивал роковой момент. Когда Карцев вышел из комнаты в туалет, резидент проворно (сам удивился своей ловкости!) сыпанул ему в стакан (на нем было написано: занимайся любовью, а не войной) порошок, который мгновенно растворился. Возвратившийся Карцев сразу же впился в виски, вдыхая ноздрями ароматы и размазывая по губам животворную жидкость (и порошок вместе с нею), казалось, что он знал о яде и жаждал быстрой смерти. Руслановский чуть ые упал в обморок от этого зрелища, на лбу у него выступил холодный пот, и захотелось вырвать у Карцева стакан и разбить его вдребезги. К счастью, опьяневший Карцев не замечал состояния резидента и, блаженно улыбаясь, пил из чаши, словно Сократ цикуту.

Занимайся любовью, а не войной.

Дело сделано, можно и отгребать, лекарство подействует через час-другой. Резидент вдруг представил бледное, мокрое лицо Карцева, его судороги на смертном одре, и к горлу прилила тошнота. Он выпил залпом рюмку ледяной лимонной водки, она отбила психическую атаку желудка.

Пора и честь знать (угробив хозяина).

Расстались по-братски, Карцев уже надрался как зюзя, глаза у него слезились, физиономия лоснилась, он долго, с чувством целовал резидента, вдруг ставшего для него не вечным ворогом, а любимым братом и лучшим другом. Руслановский вышел на Тверской бульвар, бегло взглянул на памятник Александру Сергеевичу, маячивший на другой стороне площади. М-да, поэт долго будет любезен народу за то, что пробуждал лирой добрые чувства. А вот будет ли любезен народу резидент КГБ в Вашингтоне? Идиотские мысли, и он двинулся к Никитским воротам. Стояла полночь, на скамейках жались страстные парочки, патологически удлиненный Тимирязев на фоне внезапно появившейся луны казался узкоголовым призраком, взгромоздившимся на постамент. Муки леди Макбет, усмехнулся про себя Руслановский. Дело сделано, разве не вся жизнь — это бред, рассказанный идиотом? Как там дальше у Шекспира? К чертовой матери! Дело сделано, он выполнил приказ — и точка.

И точка. Но у себя на Восстания все-таки глотнул перед сном полный стакан хорошо разведенного водой «бурбона».

Карцев сначала смыл жир с лица и подержал голову под холодной водой (еще студенческая привычка), затем прошел в спальню, размышляя о хорошенькой секретарше, недавно заменившей старую каргу Свету, великую сплетницу, выкинутую наконец из отдела. У новенькой оттопыривался круглый задок, и вообще от нее исходил секс. Карцев проглотил слюну, представив себе картину обольщения. Полина глубоко спала и вдруг показалась ему той самой, с оттопыренной. Сопя, он залез к ней под одеяло, вызвав возмущенные стенания и даже толчки острым локтем, страсть, однако, не отпускала, и он попытался перевернуть супругу на толстую спину. Тут в глазах зарябило, он вскрикнул и потерял сознание. Почти сразу же прибывшая «скорая» из поликлиники КГБ констатировала инсульт с параличом рук и ног и полной потерей речи.

Когда на следующий день перед возвращением в Вашингтон Руслановский узнал об этом диагнозе, словно камень свалился у него с сердца: все-таки КГБ не шел по пути кровавых чекистов, прямо отправлявших свои жертвы к праотцам, все-таки с годами он стал гуманнее… И умнее. А вдруг просто не сработал яд? Такое бывало — ведь яды изготовляют люди, а они несовершенны. Теперь резидент уже не казался себе разбойником с большой дороги и убийцей, в конце концов, инсульт у Карцева мог наступить из-за постоянных пьянок.

В кабинете директора ЦРУ стояла траурная тишина. Холмс, Уэст и сам директор смотрели на телевизионный экран, где Евгений Гусятников давал пресс-конференцию в советском посольстве в Вашингтоне. Еще только вчера он, живой и невредимый, участвовал в пирушке в загородном особняке и даже рассказывал анекдоты, вызывая хохот присутствовавших цэрэушников, уже считавших его своим корешом. Доверчивость победила, и его охрану сняли за ненадобностью: зачем следить за человеком, выдавшим важных агентов? Пусть себе наслаждается свободой в самой свободной и демократической стране!

После пирушки он пошел проветриться, естественно, без всякого сопровождения и вот… Его искали всю ночь, обшарили весь лес, думали, что заблудился, пока утром не позвонили из ФБР и не сообщили, что некто с наружностью беглеца вошел в советское посольство.

— Как объяснить, что вы попросили политического убежища в Риме, а теперь прибежали в свое посольство в Вашингтоне? — спрашивал журналист.

— Я не просил убежища, а был украден сотрудниками ЦРУ в Риме. Сейчас мне удалось от них вырваться, — отвечал Гусятников. — Со мной грубо обращались, надо мною издевались, и все это было ужасно.

— Знаете, когда допрашивали его на детекторе лжи, то наши психологи дали заключение, что у него неполадки с психикой. Внешне он держится совершенно нормально, но, по оценке и психологов, и психиатров, у него тяжелая форма шизофрении, — вставил Холмс, пытаясь подсластить пилюлю.

— Что-то вы мне об этом раньше не докладывали, — язвительно заметил директор. — В результате мы опять оказались в заднице.

— Работа в любых спецслужбах часто превращает людей в психов, — сказал Холмс.

— Очень дельное замечание, — заметил директор. — Прямо для сенатской комиссии, которая тут же начнет искать психов в ЦРУ.

— Иногда мне кажется, что наш основной враг — не КГБ, а Конгресс, — вздохнул Холмс.

Директор только метнул на него презрительный взгляд, собственно, он уже давно продумывал, на какую мягкую подстилку опуститься после увольнения. Но Холмс тоже тут не останется. В это время позвонил директор ФБР и поднес очередной подарок: подозреваемый шпион и наркоман Морган ловко ушел от наружного наблюдения и скрылся в неизвестном направлении. Более того, человека с его внешностью засекли в самолете Лос-Анджелес — Вена. Вывод: Морган бежал в Москву и сейчас, наверное, уже жрег сибирские пельмени в обществе кагэбэшников. Удар был тяжел, но было и оправдание: ордер на арест не выдали, а противозаконные действия привели бы такому скандалу, перед которым померк бы Уотергейт.

Путаница и паника, посеянные Гусятниковым, заставили забыть о «кротах» даже подозрительного Холмса. К тому же ЦРУ не сомневалось, что московская сеть была провалена Морганом и Дейл, выданными тихим шизофреником Гусятниковым, а тут еще неожиданно активизировался Львов и стал передавать Уэсту не только военную, но и важную политическую информацию, полученную из кремлевских источников. Маша радовался, престиж его рос, и даже слышались голоса о целесообразности назначить его вместо Холмса, обреченного на гильотину вместе с директором.

Триумф, гремят литавры, трепещут знамена, палят пушки, ошалело бьют барабаны, — ура! ура! победа за победой, но Случай подкрадывается тихо и незаметно, улыбается в усы и смеется над нами: радуйтесь, дети мои, играйте в свои игрушки, стройте свои домики из песка — ведь одно движение руки…

Встреча Руслановского и Уэста происходила в окрестном парке, где важно прогуливались женщины с колясками. Резидент нетерпеливо ожидал агента на скамейке, положив на колени атташе-кейс. Он легко поглаживал его и думал, как хорошо, что подобный кейс носит каждый третий американец, просто находка для моментальных передач, да и не только для них. С точно таким же кейсом появился и Уэст, он сиял и настроен был на бравурный лад: слухи о грядущем повышении грели ему сердце, работа спорилась и на своем, и на чужом фронте. Оба чуть задержались на скамейке, словно бы встретились случайно.

Незаметно поменяли кейсы.

— Сколько здесь?

— Пятьсот тысяч, остальные пятьсот будут переправлены на ваш счет в Мексике. Будьте осторожны с расходами… не дай бог обратят внимание…

Уэст небрежно раскрыл кейс, там лежали аккуратно сложенные стодолларовые банкноты.

— Не учите бабушку, как пить сырые яйца! — засмеялся он. — Все-таки вы имеете дело с профессионалом. Деньги я разложу малыми суммами в нескольких банках. В моем кейсе секретный доклад директора ЦРУ президенту и еще кое-что.

Поднялся и собрался уходить.

— До свиданья, Александр. Не беспокойтесь обо мне, я работаю без проколов. Обычно прокалываетесь вы, и вообще разведчика губит случайность…

Руслановский смотрел в спину уходившему агенту и тоже радовался. Что может быть прекраснее мгновений триумфа, сладких и томительных?

Уэст двигался по парку победной походкой, светило солнце, улыбались дамы со скамеек, махали ручонками дети, и жизнь казалась прекрасной и — что немаловажно — безбедной. Он легко бросил кейс на заднее сиденье, добрался до центра, где опять же без всяких проволочек (счастье лепится к счастью, а беда — к беде) запарковал машину. Направился на ланч с сенатором из штата Висконсин, членом комиссии по безопасности, пригласившим его для просветления собственных мозгов во французский ресторан недалеко от Капитолия. Уэст насвистывал марш (из «Фауста», он любил эту оперу) и элегантно помахивал атташе-кейсом, с наслаждением осознавая всю значительность своей ноши.

И тут произошло неожиданное: прямо на переходе «зебра», у самого тротуара, где стоял полицейский, атташе-кейс раскрылся и на землю полетели пачки с банкнотами, одна, видимо, оказалась надорванной, и дунувший (словно гуляка купец на блюдце с чаем) ветер весело покатил зеленые бумажки по дороге. Полицейский безмолвно смотрел и на пачки, и на бегущие банкноты, и на Уэста, пытавшегося их нагнать, и на удивленных прохожих, полицейский смотрел окаменело, словно он был не полицейским, а памятником полицейскому.

Наконец статус-кво был восстановлен, банкноты обрели свое место в кейсе и уличное движение, на минуту смешавшись, потекло по прежнему руслу.

— Вам придется пройти со мною в отделение, сэр! — вежливо сказал полисмен. — Тут большая сумма…

— Но я начальник отдела ЦРУ! — возмутился Уэст, помахав у носа стража порядка своим удостоверением (тут же он вспомнил, как в далеком прошлом раскрылся чемоданчик у другого агента).

— Очень хорошо. Туда мы пригласим и ваших коллег, — твердо сказал полисмен.

Сегодня орел, завтра решка, сегодня в Пруссии искусный дипломат, завтра гибнешь от турецкой пули, превращаешься в суперфосфат, вливаешься в зерно, затем в желудок нищего и в землю опять. Круг замыкается и размыкается. Случайно рождение (свободный полет пестиков и тычинок), случайна смерть, случайна жизнь, и все в жизни случайно, и это не подлежит обсуждению, как Бог — единственная Неслучайность. Он еще не думал о последствиях провала, он не знал, что избежит электрического стула и до конца жизни просидит в тюрьме. И даже не представлял, сколько красных селедок витало в мире…

Игры святого Себастиана

Первый секретарь посольства Великобритании в Дании и по совместительству резидент английской разведки СИС Питер Данн наслаждался ланчем в обществе первого секретаря советского посольства Игоря Горского, лысеющего шатена с симпатичными ямочками на щеках. Неохотно уходило Рождество, ресторанный зал отеля «Рояль» еще блистал елочными украшениями, и собеседники пребывали в отличном настроении, тем более что оба недавно возвратились в уютный Копенгаген после приятных каникул: Данн выезжал походить на лыжах в Норвегию (кстати, там и располагалась скандинавская штаб-квартира СИС, разведка проводила режим экономии и не плодила резидентуры в каждой стране). Горский, обожавший Данию и даже посещавший в целях самоусовершенствования датские библиотеки, совершал променады в районе романтической Небесной горы, что таилась в трех часах езды от Копенгагена на полуострове Ютландия.

— Я много слышал о вас хорошего, господин Горский, и очень рад, что наконец установил с вами личный контакт, — Питер исходил любезностью.

Они познакомились полгода назад на заседании дипломатического клуба, точнее, сборища дипломатов и шпионов, на котором крупно выпивали и закусывали, имея в качестве лакомого гарнира выступление какого-нибудь замшелого члена местного правительства. Развивать знакомство Питер Данн не спешил, он вообще держался принципа «медленно идешь, поймаешь обезьяну».

— От кого же вы слышали, уважаемый господин Данн? — хитро сощурился Горский.

— Очень прошу называть меня Питером.

— А вы меня — Игорем.

Оба с чуть иронической почтительностью наклонили головы.

— Не буду скрывать: от моих датских друзей… — сдержанно ответил Данн. — Вас ведь неплохо знают в Дании.

— Да, я люблю это прибежище принца Гамлета, впрочем, и не знаю иной страны — ведь я тружусь здесь с момента поступления в МИД. — Игорь задумчиво провел ладонью по своим жидким волосам.

— А точнее — в КГБ, — мягко улыбнулся Данн.

— Чувствуется, что мои датские друзья делятся информацией с резидентом СИС, — без всякой обиды отреагировал Игорь. — Дания мила, но провинциальна, тут нет настоящего размаха для работы. Да и сами датчане склонны мыслить в узких рамках, — он тоже мило улыбнулся, глаза его оставались серьезными.

— Конечно, Копенгаген — это не Лондон, в сущности, это игрушечный город. Хотя тут прелестная статуя русалки, неплохой яхт-клуб и даже есть отменные магазины, правда, там торгуют английскими товарами. Но я уловил ваше настроение: вам хочется масштабности. Правильно я вас понял? — Данн даже вытянул нос, ожидая ответа.

— Признаться, ваш вопрос слишком прямолинеен. Особенно для англичанина, — дымка смущения пробежала по лицу Игоря.

— Извините, но я сформулировал его точно. К сожалению, многие иностранцы считают нас, англичан, мастерами неопределенности. Но ведь это не так! Скорее мы прагматики… я понимаю, что вам нужно подумать. Могу я рассчитывать на очередную встречу с вами? Только не в ресторане, а у меня на квартире. Там уютнее. — Питер Данн поправил очки на своем сморщенном узком лице.

— Я предпочел бы, чтобы вы сами утрясли этот вопрос с моими датскими друзьями… — сухо ответил Горский.

— Но вы сами понимаете их реакцию… все зависит от вас! — вытянутый нос Питера словно собирался нанизать на себя неуступчивого Игоря.

Горский аккуратно вытер губы салфеткой и встал.

— Извините, но я должен идти, у нас в посольстве сегодня будут встреча Нового года и карнавал, а я отвечаю за подготовку. С наступающим Новым годом, Питер!

— С Новым годом, Игорь!

Питер Данн, почесывая вроде бы уже сжавшийся нос, грустно следил за уходящим Игорем, тот осторожно пробирался между столиками, но у входа глаза Питера, не уступавшие по своей пронзительности носу, настигли его спину, он почувствовал взгляд, обернулся и, застенчиво улыбаясь, махнул на прощание рукой.

Уже к девяти часам вечера в посольство СССР в Дании слетелись ликующие семьи сотрудников. Кто лихо подъезжал прямо к воротам и выпускал из машины целый выводок детей, которым предназначено было резвиться в специальной комнате под присмотром воспитательниц и дежурных мам. Кто торжественно брел на шпильках мимо американского посольства, где застыли совсем не суровые на вид морские пехотинцы, кто пробирался через узкий проход рядом с кладбищем, символически разделявшим два враждующих посольства. Отглаженные костюмы, новые галстуки, крахмальные сорочки, длинные темные платья, феерические прически дам, на которые мужья, скрепя сердце, выбрасывали целые состояния (с учетом сравнительно низких зарплат). Сверкание бриллиантов, истинных и фальшивых, приподнятые от радости праздника груди — Новый год всегда прекрасен и полон радужных надежд, хотя на деле чаще всего он приносит лишь неприятности. Выпивать начали хаотично и сразу же в десять организованно рванули за уходящий старый, попутно подняли бокалы «за тех, кто не с нами», то бишь за родственников и друзей, оставшихся в СССР. Потом уже пили просто так, но умеренно, ибо в десять тридцать на сцену выплыл хор самодеятельности, и не удостоившиеся этой чести члены семьи обязаны были держаться достойно и всем своим видом поддерживать поющих.

После хора начался новый приступ веселья: переодевание в маскарадные костюмы и гвоздь программы — любительский карнавал с танцами под оркестр, в котором партию на трубе исполнял демократичный заместитель торгпреда. Он любил джаз с юности и даже пострадал из-за туфель на каучуке — увлечения «плесени». Шофер посла, раздутый, спившийся пузырь, бряцал на гитаре, шифровальщик Иван Петрович, трезвый как стекло, ибо собирался на дежурство, лихо растягивал аккордеон, и всю эту компашку изысканно сплачивала жена атташе Маша, закончившая консерваторию и пожертвовавшая карьерой пианистки ради семейного благополучия за границей. Оркестр работал так громоподобно, что наверняка разбудил на кладбище датских мертвецов и, возможно, подвиг их на подземные танцы. Народ веселился во всю ивановскую — под масками словно испарились скованность и привычная субординация, алкоголь довершил дело, сослуживцы неожиданно прониклись взаимными симпатиями (об этом брезгливо вспоминали на следующий день), рядовые сотрудники запросто беседовали с начальством, а один стажер, чудом попавший на бал, уже резал правду-матку самому послу.

Пожалуй, Игорь Горский больше всех наслаждался театральным действом, он менял одну маску на другую, примеривал носы и парики, заразительно смеялся, прыгал и бегал, словно клоун на арене, а не первый секретарь посольства, летал, как метеор, чокался с друзьями и недругами, танцевал и с юными, и с пожилыми.

— Маска, скажи, кто я? — спрашивал он у высокой худой брюнетки Лидии Алибековой, одетой в платье иранской шахини. — Ты вылитая шахиня Сорайя, — говорил он жарко. — Встретимся послезавтра?

— Мне дали доклад директора фирмы, и я срочно должна его отпечатать. Давай через два дня, — она говорила тихо, одними губами — не дай бог кто-нибудь услышит и донесет офицеру безопасности. Ох уж эти романы в советских колониях! Ох уж эти сплетни, льющиеся водопадом, даже если взгляд проникнут казенным равнодушием, а не живым интересом!

— Идет. На обычном месте в обычное время, — и он, блюдя конспирацию, подхватил другую даму, покрутился с ней немного и переместился к следующей.

— Маска, скажи, кто я? — спрашивал он у партнерши в маске медведя.

— Не валяй дурака, Игорь, я тебя узнаю, даже если ты превратишься в человека-невидимку… — Лариса Розанова, жена резидента КГБ в Дании, подняла маску, показав круглое, чисто русское личико и белоснежные зубы.

— А где твой Виктор, Лариса? — спросил он почтительно.

— Вон он стоит в углу с послом. Последнее время он пристрастился к солодовому виски. Сейчас приучает к нему посла. Пойдем к ним?

— Зачем мне лишний раз вертеться на глазах у шефа? Я — маленький человек. Каждый сверчок знает свой шесток, — засмущался Горский.

— Ну ты и скромник! Маленький человек! Все же ты заместитель резидента, и Виктор очень тебя ценит. Между прочим, именно за твою скромность и демократизм. Я не говорю о вашей работе, это не моего ума дело…

Горский слушал внимательно и не скрывал, что ему приятна эта информация, правда, в голове на миг сверкнула мысль, что шеф — доверчивый дурак, но он стыдливо погасил ее. Вальс закончился, Горский галантно поцеловал даме руку и довел ее до святого места в лучшей части стола, где и закусок было больше, и бутылки были разнообразнее. Виктор Розанов добродушно улыбнулся и обнял Горскою за плечи.

— Выпей с нами, Игорь! Вот человек, который работает как вол и тянет на себе всю резидентуру, — обратился он к послу, который вежливо улыбался и молчал. — А вот другой работяга. — Рядом с послом стоял Борис Трохин, мрачноватый человек с невыразительным узким лицом. — Так выпьем за успехи нашей резидентуры!

— Я с удовольствием присоединяюсь! — вежливо растянул губы посол. КГБ он не выносил на дух, считал, что резидентура — это банда бездельников, которая не только компрометирует посольство, но и подслушивает и подглядывает за каждым шагом посла. — За наше взаимодействие! — добавил он, ибо постоянно во время отпуска обсуждал это химерическое взаимодействие с начальником советской разведки. Дальше обсуждений вопрос не двигался, и обе стороны были этим довольны. Все так бурно чокнулись, что виски плеснул из бокалов на блестящий, натертый перед празднеством паркет.

— На днях я уезжаю в отпуск и думаю оставить Игоря главным, — сказал Розанов послу. Посол кивнул головой и подумал, что Горский — законченная сволочь, строившая из себя интеллигента. Особенно раздражали посла доносы от дипломатических жен, участвовавших в семинаре под руководством Горского: там обсуждались такие проблемы, от которых вяли уши, вплоть до полового воспитания детей и необходимости разнообразить формы коитуса в семейной жизни.

— Я очень бы просил не оставлять меня исполнять обязанности резидента, — Горский потупил взгляд. — У меня мало опыта, и вообще я не могу руководить…

— Ты что? Спятил? — искренне удивился Розанов и хлебнул изрядную дозу виски. — Кто же отказывается от власти?

Но Горский уже надел маску и умчался в танцующую толпу.

— Хороший парень, — сказал Розанов послу. — Чересчур хороший. Таких жизнь обычно бьет мордой об стол.

— По-моему, он себе на уме, — осторожно заметил посол.

— А кто из нас себе не на уме? Вы? Или я? — засмеялся Розанов.

Посол улыбнулся и про себя подумал, что Розанов уж наверняка себе на уме, но страдает болтливостью, которую принимает за искренность, этим склонен даже гордиться. На партийной работе с такой откровенностью (не говоря уж о сомнительных стишках, пахнувших диссидентством) он сгорел бы уже на первых кругах карьеры и даже райкома не до-стигнул бы.

Трохин, стоявший рядом, был мрачнее обычного: он не мог пережить, что исполнять обязанности предложили не ему, а Горскому. Розанов вместе с послом пошли чокаться в народ, демонстрируя простоту и здоровый демократизм. Трохин последовал за ними: ему нравилось быть в одной компании с начальством.

— Игорь, конечно, хороший мужик, — развивал Розанов свою мысль Трохину, — но он почти не пьет, и это ужасно. Впрочем, если он не хочет исполнять обязанности, то я оставлю тебя. Не хочет — и хрен с ним! — резидент страдал любовью к крепким выражениям, особенно после приличной дозы доброго виски.

— Может, часа в два ночи уйдем отсюда и покайфуем у меня? Поиграем на гитаре, попоем… Жена сделала дивную индейку, — Трохин на глазах мгновенно просветлел.

— Посмотрим, старик, по обстановке, — неопределенно заметил резидент.

По радио, настроенному на Москву, уже начали свой мерный бой кремлевские куранты, на последнем ударе сомкнулись бокалы с шампанским, словно дополняя бархатный звон. Торжественно грянул гимн, смолкли голоса, некоторые мужчины опустили руки с бокалами и замерли неподвижно, как подобало в таких случаях верным сынам Отечества.

— С Новым годом, товарищи! — посол счел нужным внести индивидуальную лепту в тост, прозвучавший по радио.

Все снова чокнулись, наиболее шустрые сотрудники устремились к послу и резиденту, дабы выразить свое почтение и любовь. Вскоре все уже смешалось, белоснежные скатерти окрасились винными пятнами, танцы стали хаотичными и неровными, жены постепенно уволакивали домой некоторых честно упившихся мужей, плакали уставшие дети…

Начальник датской контрразведки Якоб Андерсен не скрывал своего неудовольствия и принял Питера Данна подчеркнуто сухо. Англичанина это не смутило, такой разворот событий он предчувствовал и небрежно плюхнулся на кожаный диван, вытянув короткие ноги в дорогих «ллойдах», особо впечатлявших своей потрясающей подошвой с красной линией поперек (наверное, эти туфли предназначалось носить подошвой вверх). Яркие, в клетку носки дополняли картину, они засверкали, когда Данн положил ногу в туфле прямо на колено, — такую фамильярность шеф дружественной спецслужбы вынести не мог.

— Я пригласил вас, Питер, по весьма деликатному делу. Нам стало известно, что вы установили контакт с Игорем Горским, заместителем резидента КГБ в Дании. Я очень бы вас просил отказаться от встреч с ним, — мрачно молвил Андерсен.

— Я не совсем вас понимаю. У нас нет договоренности о том, чтобы получать разрешение на встречу с русскими от датчан, — Питер сделал вид, что поражен просьбой датчанина, даже возмущен.

— Но есть договоренность в НАТО о координации, — жестко парировал Андерсен.

— А что, собственно, координировать? — Данн сделал невинное лицо.

— Для вашего личного сведения: мы имеем с Горским особые отношения. Теперь вам ясно?

— Я догадывался об этом, и, кстати, Горский этого и не скрывал. Но он склонен работать с нами, ему хочется вырваться на широкий простор…

— То есть как? — удивился Андерсен.

— Будем откровенны, Якоб. Вы похожи на собаку на сене. Ваша страна фактически не имеет разведки в других странах, разве вы можете эффективно использовать Горского против русских?

Питер выпалил все это на одном дыхании и, чтобы не дразнить больше Андерсена, убрал убойный туфель с колена.

— Англия тоже уже давным-давно не великая держава! — возмутился Андерсен.

— И все же у нас особые отношения с американцами. И самое главное: Горский жаждет работать с нами, а не с вами. Он прямо мне на это намекнул…

— Вот сволочь! — не сдержался Андерсен. — Мы его пестовали здесь, воспитывали, а он… Во всяком случае, я протестую, и это дело мы передадим на самый высокий уровень!

— Это ваше право, — Данн встал с дивана. — Но Горский тоже имеет право на свободный выбор. К тому же мы всегда активно вам помогали и будем помогать. Разве вы не помните, как в прошлом году мы вам сообщили о встрече на Аматере русского агента? Наша спецслужба не нажила на этом никакого капитала, зато вы его арестовали и целый год датская пресса хвалила вашу службу за эффективность. Так что извините меня, Якоб, но наше сотрудничество должно быть взаимным…

— Извините меня, Питер, но это называется грабежом среди бела дня!

— Называйте как угодно, но я не считаю это дело поводом для ссоры. Более того, я обязуюсь передавать вам всю информацию от этого человека, которая касается Дании. Все это и сообщите вашему руководству.

Он подчеркнуто почтительно поклонился Андерсену, пытаясь смягчить собственную наглость, не говоря о беспрецедентной перевербовке агента братской спецслужбы, и спокойно покинул кабинет.

Рабочий день в посольстве уже затухал, информация о датской политике редко волновала Москву, что приучило дипломатов к безделью, которое нарушали только спорадические правительственные визиты. Еще до официального окончания трудов сотрудники тонкой струйкой потянулись из посольства, стремясь прийти пораньше в кооперативный магазин на Остер-алле и запастись там советскими консервами и необлагаемым налогом спиртным.

Виктор Розанов трудился в своем рабочем кабинете, куда не проникал дневной свет (окна были специально защищены от подслушивания с улицы), на стене висели предсмертно-трагический портрет Ленина и фотография Кима Филби в серебряной рамке, подаренная лично резиденту выдающимся шпионом. На фото рукою Филби были начертаны пожелания успехов и прочих подвигов всей резидентуре. Горский поднялся по деревянной лестнице, открыл первую дверь, ведущую в кабинет резидента, осторожно постучал во вторую и заглянул в комнату.

— Можно?

— Да заходи, заходи! Что ты стучишь? — оторвался от кипы бумаг Розанов. — Словно ты не моя правая рука, а какой-то шибздик с улицы.

— Мало ли кто у вас может быть в кабинете. Я интересуюсь только делами, входящими в мою компетенцию, — в этой ремарке не было ничего нового, ибо любопытство никогда не поощрялось в разведке и вызывало только подозрения.

— Это похвально, но не для заместителя резидента. Излишняя скромность иногда раздражает…

Розанов собрал фотоклише, несколько написанных от руки телеграмм и протянул все Горскому.

— Вот почта из Москвы. Ориентировки о работе по китайцам. Какие мудаки! В Копенгагене живут три китайца, причем владельцы ресторанов. Какой информацией о Китае они обладают? Как приготовить суп из акульих плавников? Я ухожу. Меня сегодня пригласили на банкет в английское посольство. Интересно, дадут ли англичане мой любимый виски «Гленливет», или придется прохлаждаться рядовым «Джонни Уокером»?

Они оба вышли из кабинета, папка, которую держал под мышкой Горский, раздувалась от документов.

— Чуть не забыл: захвати еще одну бумагу у Виктории! — бросил Розанов на прощание и посмотрел на часы, вполне резонно опасаясь, что «Гленливет» на приеме выпьют в первые пятнадцать минут.

Виктория Горская, в девичестве Кесоян, хрупкая армянка с красивыми темными глазами, работала в резидентуре КГБ и имела звание старшего лейтенанта. Занималась бухгалтерией, машинописью, а также контролировала эфир и слушала переговоры по радио датского наружного наблюдения, которое иногда, наплевав на код, говорило открытым текстом.

— Ты едешь домой? — спросила Виктория. — Купи по дороге ящик минеральной воды.

— Черта с два! — ответил Горский, забирая у нее документ. — Этот Розанов навалил на меня груду дел, хотя сам идет пьянствовать к англичанам. А вечером я хотел сходить поиграть в бадминтон, надо держать форму.

— По-моему, ты ее прекрасно держишь… Когда ты придешь домой?

— Часов в одиннадцать-двенадцать. Ты не жди меня и ложись спать… — и он проследовал к себе в кабинет и углубился в чтение бумаг. Дождавшись, когда посольство уже совсем опустело, он закрыл кабинет на ключ, достал из сейфа портативный «Минокс» и спокойно перефотографировал все документы.

Прием в английском посольстве не отличался пышностью, Форин офис позорно экономил на всем, куда ему было соревноваться с советским МИДом, позволявшим посольству заваливать стол осетрами и икрой! Тем не менее к приходу четы Розановых (Лариса давно мечтала показать всему свету свое новое черное платье и камею, купленную в антикварном магазине, и настояла на сопровождении мужа в посольство) зал уже наполнился людом, который легко гудел, переминался и передвигался.

— Мне всегда приятно бывать у вас, ваше превосходительство, — говорил резидент, пожимая руку английскому послу. — Я несколько лет работал в Англии и полюбил ее всей душой. Правда, в результате вероломные англичане вышибли меня из страны!

— Наверное, по ошибке, господин советник, — тонко улыбался посол, хорошо знавший о прегрешениях персоны нон грата в Лондоне.

Констатировав, что жлобы-англичане ' поскупились на «Гленливет», Розанов несколько погрустнел и неожиданно для себя выпил коктейль «драй мартини», который считал абсолютно смертельным для печени даже в малых дозах. Питер Данн со стороны краем глаза наблюдал за Розановым, которого уже ухватил прыткий датский журналист, но сам не подошел, а направил к нему начинающего шпиона Питера Фрея. Резидент КГБ обожал своих врагов, один звук истинно английского языка, даже подпорченного йоркширским или иным акцентом, завораживал его, и он тут же показал спину своему датскому собеседнику.

— Вам не скучно в Копенгагене после Лондона? — спрашивал Фрея Розанов. — Я тут просто подыхаю без галереи Тейт и Уэст-Энда! К счастью, здесь совсем недавно прямо во дворе дворца Эльсинор шекспировский театр играл «Гамлета», правда, пошел ливень и все испортил… Но это бывает раз в году!

— Я ведь не лондонец, мистер Розанов, я сам из Дорсета и чистой воды провинциал. Если я и скучаю, то только по валлийским замкам! — улыбался Фрей.

— Это городок, где погиб на мотоцикле полковник Лоуренс? Хотя, скорее всего, его ухлопали. Что вы закончили?

— Скромный университет в Ланкастере. Лондон я узнал, лишь когда поступил в Форин офис. Но все-таки я жил там пять лет.

— В каком районе? — заинтересовался Розанов. Он любил восстанавливать в памяти улочки и скверы, которые он усердно топтал башмаками, направляясь на операции и поглядывая, не тянется ли за ним «хвост» английского наружного наблюдения. Иногда во сне на него наплывали то Сохо с проститутками, звеневшими ключами у подъездов, то торжественный Виндзор с вековыми лугами, то Эдинбург с замком на горе и просторным кафедралом, где он слушал «Мессу» Бетховена, глотая слезы.

— Челси, — ответил Фрей несколько неуверенно.

— О, мой любимый район! На какой улице, если это не секрет? — Розанов действительно обожал Челси, особенно ближе к набережной. Он сразу же вспомнил, как по ошибке наметил встречу с агентом в ресторане гомосексуалистов на Кингс-роуд, за что был сурово покаран начальством. Фрей опять замялся:

— Я снимал там несколько квартир… ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — ответствовал Розанов, от которого не укрылось смущение англичанина. Ясно, что разведчик — провинциал, каких уже давно зачисляют в кадры СИС, ибо лучшие люди предпочитают бизнес.

— Не пей много! — тихо пробурчала Лариса. — И вообще, уже народ расходится, а ты всегда уходишь последним! — И она потянула мужа к выходу.

Розанов довез жену до парка рядом с домом и жестами объяснил, что у него еще впереди важное оперативное дело. Правда, дело это было важнее любой операции: резидент был по уши влюблен, причем в жену своего подчиненного, что в корне противоречило всем советским и тем более чекистским канонам. На крыльях любви он мчался на минутное свидание в круглосуточном супермаркете, куда предмет его обожания Ольга вышла в одиночестве под предлогом срочной покупки спагетти для предстоящего домашнего ужина. Любовная операция несла риск для обеих сторон: в супермаркет хаживали и другие весьма наблюдательные советские граждане, хотя, конечно, никто из них не посмел бы заподозрить в прелюбодеянии резидента, который и Цезарь, и жена Цезаря, и выше всяких подозрений. Но счастье поворковать немного хотя бы над магазинной тележкой с продуктами подавляло страх у потерявших голову любовников. О, как жаждали они слиться в поцелуе в этом просторном, заваленном товарами зале!

Горский энергично доиграл партию в бадминтон, принял душ и заспешил в машину. Часы показывали десять часов. Через несколько минут, легко проверившись, он уже входил в конспиративную квартиру СИС на улочке рядом со Странд-уэй, где его ожидал Питер Данн.

— Здесь пленка с последними документами, снятыми в резидентуре, — сказал Горский, протягивая пакет. — Ну как ваш разговор с датчанами?

— Якоб Андерсен встал на дыбы, но я заявил, что вы — свободный человек!

— Конечно, им обидно, это можно понять, — заметил Горский, наливая себе апельсиновый сок. — С другой стороны, пусть они катятся к черту! Не для того я рискую, чтобы вся моя информация переваривалась в их провинциальных желудках. Они должны понимать, что английская разведка — это солидно, а датская — одно недоразумение! Впрочем, я тороплюсь, уже поздно, — он встал. — У меня к вам просьба: не могли бы вы предоставить мне безопасную квартиру для отдельных встреч?

— Для чего? — поинтересовался Данн.

— Для встреч с женщиной. Это серьезно.

— Это не составит большого труда, — любезно ответил Данн. — Кстати, я хочу, чтобы вы выбрали себе псевдоним для агентурных донесений.

— Себастиан, — коротко бросил Горский, уже давно выбравший себе кличку.

Питер Данн медленно переваривал все «за» и «против» предложенного псевдонима, а тут еще подвалила просьба о встречах на квартире с дамой.

— Извините меня, но я должен уточнить… насчет женщины… вы сами понимаете, — Данн мучился от собственного, столь бестактного вмешательства в личные дела гражданина и хомо сапиенс, что противоречило всему духу Соединенного Королевства.

— Я люблю ее, — весело заметил Горский, набросил сумку на плечо и, помахивая ракеткой, весело выскочил на улицу.

Виктория лежала в постели и листала книгу, взятую в датской библиотеке. Уже целых полгода она посвятила себя тщательному изучению истории феминистского движения в Дании, тема захватила ее, феминистки представлялись единственной партией, которая приходилась ей по сердцу, и было обидно, что пошлый обыватель путал феминисток с лесбиянками.

— Нам нужно серьезно поговорить, — фраза прозвучала знакомо-знакомо, словно из пьесы Чехова.

— Давай перенесем на завтра, я устал… — о, как он устал от всего этого бесконечного толчения воды в ступе.

— Я не могу так дальше жить, — сказала она и прислушалась к своему голосу. Получилось глупо и мелодраматично.

— Но, Вика, — он пытался говорить ласково, — мы живем вместе почти пятнадцать лет, хотя нормальный срок супружеской жизни — это семь. К тому же у нас нет детей.

— Неужели вся жизнь двух людей упирается в детей? — она даже вспыхнула. — Почему мы живем ради детей? Я прихожу в ужас, когда представляю, что должна рожать и у меня из чрева выползет нечто скользкое, обросшее волосами, красное…

— Прекрати! — ему стало противно. — Это удел всех. Во всяком случае, ты предала меня, когда сделала аборт, не сказав мне ни слова!

— Но, Игорь, я же любила тебя, ребенок разрушил бы нашу жизнь… мы были совсем молоды, денег было мало. Но почему, почему, почему обязательно нужно рожать детей? Чтобы продолжить род? Да плевать мне на этот род! Когда я смотрю на придурков вокруг…

— Перестань! — он раздраженно махнул рукой, словно старался избавиться от назойливой мухи.

Она с трудом сдерживала слезы.

— Разве дело в детях? Ты отдалился от меня, мы стали чужими. Хорошо, я рожу! Тебе будет легче? — голос ее задрожал.

— Опять ты затянула эту песню. Разве ты не видишь, как я занят по работе? Розанов навалил на меня все, что мог! — он даже вздохнул, словно сбросил на миг взваленную на него ношу.

— Не забывай, что я печатаю всю почту резидентуры и знаю все твои контакты и рандеву. Но в своих отчетах в КГБ ты не все рассказываешь. У тебя существует другая жизнь! — она пронзила его взглядом, и он вдруг представил ее на Лубянке в качестве свидетеля, дающего показания на него, несчастного, стоявшего посредине кабинета в наручниках.

— Ты спятила! — возмутился он. — У тебя мания подозрительности.

Ну и сука, подумал он, она наблюдательна, эта хищная сука, и, главное, хорошо изучила меня, она видит даже то, что я не замечаю, она помнит все то, что я забыл. Что же с ней делать? Так жить невозможно. А на разводе или после него она выложит все, что знает, она похоронит навеки мою карьеру. Интересно, есть ли на свете яд, который нельзя обнаружить? Наверняка что-нибудь подобное существует. Где это я читал: муж приглашает свою женушку на прогулку в лес и там душит. Тьфу, противно, так и видятся ее уже застывшие ноги в порванных чулках, нелепо торчащие из кустов…

Виктория продолжала солировать, ничуть не обеспокоенная его мрачным видом.

— Я чувствую, что в тебе живет еще один человек, о котором я ничего не знаю…

— Оставь глупости! — он быстро и нервно разделся, залез к жене под одеяло и стал покрывать ее поцелуями — своего рода истерика на почве страха (удивительно, что, несмотря ни на что, образовалась эрекция), секс состоялся быстрый и бледный, принеся обоим только раздражение. Продолжать беседу было глупо, Виктория повернулась к мужу спиной, всхлипнула и заснула.

Иногда в обеденный перерыв Розанов и Горский, легко перекусив в кафе рядом с посольством (сердца обоих не особенно рвались домой), совершали променад по закоулкам центра. Там на средневековых булыжниках ютились хлипкие лютеранские церкви, с ними соседствовали вполне современные витрины, заваленные фаллосами и изображениями мужских оргий во времена маркиза де Сада. Центр города ухитрялся вмещать картины всех веков: сверкал грязноватый канал, была уютна набережная, где у моста прямо рядом со статуей рыбачки, видимо, так и не сомкнувшей глаз в ожидании мужа с уловом, разбивали по утрам рыбный рынок. Тут же торговали и цветами, а вдоль набережной изысканнейшие рыбные ресторанчики перемежались с антикварными лавками и картинными галереями. С другой стороны канала на этот разнобой строго глазели серые правительственные здания и классические статуи великого датчанина Торвальдсена, а совсем неподалеку, в Ню Хавн гуляли вечно пьяные моряки и орали проститутки, словно сошедшие со страниц Гюго или Горького, пили там нещадно и порой орошали тротуары, не стесняясь прохожих. Но не к ним и не к мастерам татуировок держали свой путь отцы советской резидентуры, оба отличались похвальной тягой к запретной культуре и потому временами заскакивали в магазин русской книги около университета, слывший логовом антисоветской пропаганды. Впрочем, Розанов и Горский сами не раз предупреждали советских людей о клубке змей, приютившихся в магазине в образах Солженицына, Замятина, Максимова и прочих воинствующих антисоветчиков. Хозяин лавки, лысоватый и осторожный поляк, имел задание от местных органов внимательно следить, какой род литературы интересует обоих чекистов. Регулярное прослушивание разговоров на квартирах давно привело датскую контрразведку к мысли, что вольное чтение явно вышло за пределы рамок, необходимых для квалифицированной битвы с идеологическим врагом, правда, душа Розанова тянулась больше к диссидентским стихам, а Горского — к столь же возмутительной прозе.

— Ничего нового нет, а Солженицына я уже всего купил, — говорил Розанов, просматривая книги.

— А я куплю «Гулаг», — заметил Горский.

— Не понимаю наше правительство. В конце концов, «Гулаг» — это продолжение речи Хрущева с разоблачениями сталинских преступлений. Его надо издать в СССР. Как и Замятина, и Орвелла! — Розанов говорил вполне искренне, ибо был убежденным антисталинистом.

— Не заблуждайтесь, Виктор Петрович, наша партия уже давно идет назад к Сталину, — грустно заметил Горский. — Но я все-таки куплю еще экземпляр, я люблю перечитывать, а первый я оставил в Москве.

— Только не ставь «Гулаг» на видное место в квартире, а то мне быстро доложат, что ты — антисоветчик. Самое ужасное, что стучат не наши агенты, а в основном честные советские граждане. Просто у нас в крови стукачество! — Розанов искренне вздохнул, словно он был не предводителем стукачей, а страдальцем, отсидевшим полжизни в лагерях.

— Но у вас на полках полно такой литературы… — слабо возразил Горский, отметив про себя предусмотрительность шефа.

— Во-первых, я — начальник, а начальнику многое позволено. Во-вторых, я должен изучать врага по оригиналам, а не со слов наших пропагандистов из «Правды», — в шутку заметил Розанов.

— Но я тоже должен изучать врага… или нет?

— Ты должен изучать в меру и знать свой шесток, — улыбнулся Розанов.

Оба библиофила вышли из магазина и двинулись обратно в посольство.

— Какие идиоты! — продолжал Розанов. — Они называют великого писателя Солженицына предателем! Будто он не любит Россию!

— К вопросу о предательстве. Помните святого Себастиана? Он служил в страже римского императора, то есть был самым настоящим чекистом. И вдруг поверил в христианство и был за это распят римлянами. А теперь он святой! Вообще, на мой взгляд, мы предаем каждый день: обманываем друзей и жен, интригуем… так уж устроен человек. И самое главное, что каждый — прав. Ким Филби — предатель для англичан, а Олег Пеньковский — для нас. И соответственно они — герои. И нет истины, и, наверное, нет предательства, а есть просто бремя человеческих страстей, — философствовал Горский на пути.

— Ты уж так все перемешал, что концов не найти. Вообще при желании и минимальных умственных способностях можно доказать все, что угодно, даже полезность самоубийства для здоровья, — Розанову не понравилось, что Горский посадил в одну лодку и друзей, и врагов. Они подошли к железной ограде советского посольства, рядом располагалась автостоянка.

— Я прибуду часа через два, — сказал Розанов, уселся в свой черный «мерседес» и, проверяясь по ходу движения на случай возможного «хвоста», покатил в сторону Амагера. Горский же нажал на кнопку калитки, она загудела, отворилась и пропустила его в оплот советской власти в датском королевстве.

Розанов крутился по улицам около получаса, пока не добрался до шикарного отеля «Скандинавия», расположенного на полуострове Амагер, в южной части Копенгагена. По фойе отеля, рассматривая безделушки в витринах, медленно бродила сероглазая блондинка в длинном белом плаще, в стихах Розанова, которые он прятал от жены, прекрасная дама проходила как создание, принесенное по ошибке на Землю Богом, — планета наша ее была явно недостойна.

— Извини, что опоздал, Оля, — он обнял и поцеловал ее в щеку.

Они, как и было задумано, поднялись на лифте в спортивный клуб, там они держались нарочито равнодушно друг к другу, словно семейная пара, недавно отметившая серебряную свадьбу, что было немаловажно с точки зрения конспирации. Позевывая, словно перед наскучившей водной процедурой, он уплатил за отдельную сауну, куда они и неторопливо проследовали, не говоря ни слова. В узком предбаннике сауны, лишь только щелкнул запор, пианиссимо мигом превратилось в крещендо, одежды будто сами упали на пол, и страсти пробкой шампанского вонзились прямо в потолок.

О Копенгаген! Город любви и всех пороков! Что-то витало в его атмосфере, пронизанной острыми запахами моря и стоном чаек, метавшихся у берега, что-то томительное, отвлекавшее от шпионажа и даже от мировой политики…

Горский привычно отправился после работы на бадминтон, который закончил чуть раньше, ибо впереди его, как и резидента, ждали великие дела. У кинотеатра он подхватил Лидию, прятавшуюся у касс (и тут действовала конспирация, даже от поцелуя пришлось воздержаться: могли случайно увидеть вездесущие советские люди), и помчал свой кар по маленьким улочкам, стараясь избегать насыщенных движением магистралей.

— Опять у нас свидание в машине? — пробурчала недовольно Лидия, повернув к нему худое, смугловатое лицо с крупным носом.

— Ничего не поделаешь, ты же живешь в коммуналке. А что? Тебе плохо со мной в машине?

В машине обычно было не плохо, а просто неудобно, к тому же иногда даже в пустынном месте оказывались машины с такими же мешавшими друг другу влюбленными парочками, а иногда и нахалы, светившие в салон фонариками. Лидия промолчала, по характеру она была гордой и строптивой, но нежный взгляд, который она украдкой бросала на героя, обнажал на миг всю глубину ее сложных чувств. Горский подкатил к кирпичному дому, уверенно открыл подъездную дверь, поднялся со своей подругой в превосходную двухкомнатную квартиру и, едва закрыв дверь, начал ее раздевать.

— Куда ты меня привез?

— Теперь это наше тайное гнездо. Вот бы Виктория узнала…

— Не смей произносить при мне это имя… я ее ненавижу…

— За что? Она добрая, тихая армянка, это я ее обманываю, а не она меня. В тебе просто проснулась вековая ненависть азербайджанцев к армянам! — Горский умел и любил подразнить.

— Если ты еще раз заговоришь о ней, я тебя задушу! — и Лидия стала стаскивать с Игоря штаны.

О Копенгаген! Город любви!

Домой он вернулся уже в двенадцатом часу, безрадостно открыл ключом дверь, сразу же прошел в ванную, принял душ, переоделся в красный халат и вышел в гостиную, где Виктория, даже не повернув к нему головы, смотрела телевизор.

— Ну, как прошел бадминтон? — спросила она, иронично подняв свою угольно-черную бровь.

— Как обычно, — ответил он сдержанно и уселся в кресло.

— Скажи своей даме, чтобы она не ставила засосы на шее, — сказала Виктория.

Он встал, стараясь выглядеть спокойным, и посмотрел в зеркало.

— Какой засос?! Это меня стукнул мячик… ты превращаешься в Отелло в юбке.

В зеркале он увидел, что лицо его покраснело, и выждал немного, чтобы успокоиться.

— Другого ответа я и не ожидала. Почему бы тебе не жить с нею открыто? Я тебя не держу.

— О боже мой, как я устал от этого! — Горский потер глаза.

Виктория встала, подошла к стеллажам с книгами, откинула ковер, без труда подняла одну паркетину и из углубления достала сверток. Она раскрыла его и вытряхнула содержимое на пол — в разные стороны посыпались доллары, английские фунты и датские кроны.

— Тут всего пятьдесят тысяч долларов. Что это?

— Нам скоро уезжать… я делаю небольшие накопления… — чуть замялся он.

— Все твои деньги у меня на счету. В месяц ты получаешь долларов пятьсот. Значит, тут твоя зарплата за десять лет? — она натужно рассмеялась. — Откуда эти деньги?

— Я участвовал в одном бизнесе…

— Ради бога замолчи! Только не ври! Замолчи! Замолчи! Замолчи! — рыдания сдавили ей горло, но она сдержалась.

Он выключил телевизор, поставил на проигрыватель пластинку с фугами Баха и снова уселся в кресло. Ему было жалко и Виктории, и всей своей жизни. Органные звуки заполнили комнату.

Утром в воскресенье автомобили Розанова и Трохина почти в одно время, проехав по Странд-уэй, остановились на набережной у самого моря. Оба почтенных шпиона были в спортивных костюмах и тут же начали пробежку. Вдали слышался бой колоколов — началась служба. Бежали молча, стараясь дышать носом наконец, вернулись, чуть поостыли и энергично бросились в хладные воды. Процедура продолжалась не больше минуты, здоровьем не рисковали: слишком дороги были чекистские жизни, впереди ожидали подвиги и ратные борения.

— Офицер безопасности доложил мне довольно деликатную информацию. Его агенты несколько раз видели Игоря Горского в компании с Лидией Алибековой, — Трохин не спускал глаз с Розанова, он умел мастерски читать реакцию собеседника не только по выражению лица, но и по шевелению руки или по тембру голоса.

— Где она работает? Я забыл… — Розанов нарочито зевнул, выдав Трохину свой интерес к этой душераздирающей истории.

— Машинисткой на фирме, — Трохин понял, что шеф осведомлен о деле, и повел беседу крайне нейтрально, стараясь не показать своего желания скомпрометировать соперника.

— Ну и что в этом страшного? Игорь вообще общительный человек. Кто из нас так свободно общается с техническим персоналом посольства? Кто недавно был переводчиком у простой уборщицы, когда она попала к врачу? А ведь он первый секретарь, а не хряк поросячий! — начал закипать Розанов.

— Я ничего не имел в виду, я просто счел нужным об этом сообщить, — Трохин испугался, что все дело может обернуться против него.

— Вообще мне надоели эти посольские сплетни: кто с кем рядом стоял, кто на кого посмотрел, кто не так пукнул! Этот мудак офицер безопасности недавно увидел, что наша секретарша разговаривает с датчанином, и тут же написал цидулю. А между тем не сплетни нужно собирать, а вербовать агентов ЦРУ, благо, у них здесь огромная резидентура.

— Мы пытаемся… — слабо сказал Трохин, уже пожалевший, что связался с этим делом.

— Хреново пытаетесь! — оборвал его Розанов. — Вот когда у нас будет свой человек в американском посольстве, тогда мы и узнаем, кто из русских американский агент! — и разгоряченный резидент снова вошел в морские волны и поплыл саженками.

Трохин грустно глядел ему вслед, затем подумал и тоже побежал навстречу волнам.

На Бред-гаде, 53 запрятался кусочек старой России — православная церковь Александра Невского, построенная на деньги русского царя Александра III в честь его жены — датской принцессы Дагмары, ставшей Марией Федоровной, матерью последнего русского царя Николая II. Церковь стиснули городские здания, ее купола с луковками словно тосковали о русском просторе. Внутри блестело золото икон, и все купалось в роскоши, присущей православию — религии бедняков, жаждущих забыть о своем жалком существовании. Горский стоял у образов и истово молился, изредка крестясь. Пел небольшой хор, и храм был наполнен той невыразимой музыкой, которая происходит от слияния голосов, клавира и стен. Сердце его дрожало от счастья, он забыл и о ссорах с Викторией, и о встречах с Лидией, и о рискованной работе на англичан, он забыл обо всем, он только вслушивался в волшебные звуки, стараясь вместе с ними уйти все дальше и дальше, в никуда. Затем приложился к руке батюшки, еще раз перекрестился и вышел на улицу. Шел медленно, словно выползая из другого, сказочного, мира в озверевший гул пыхтящих автомобилей и спешащей толпы. Около магазина игрушек «Рембар» Горский задержал шаг. Он любил детей и страстно желал их, он хотел гулять с ними по парку и рассказывать все, что он знал о жизни, он хотел, усадив их (желательно девочку и мальчика) на колени, читать или рассказывать сказки Андерсена, которые он знал наизусть. Пора было ставить точку, пора было рвать с Викой, пора было переходить Рубикон. Скандал в благородном семействе? Конечно! Но он будет щедр, он поделится с ней деньгами и всем имуществом. Он будет благороден! — в конце концов, англичане помогут ему устроиться в новой жизни, они заинтересованы в этом не меньше, чем он. А если развод с Викторией приведет к концу его карьеры, а если ему пришьют аморалку за тайные рандеву с Лидией? Возможно. Но жить с Викторией — самоубийство, это хуже, чем конец карьеры, это медленное гниение. Посему думать нужно о том, как мягче посадить самолет, — это уже искусство, которым он немного владел.

Возвращавшийся с морских купаний Розанов с удивлением заметил фигуру своего заместителя, выходившего из церкви. Событие сие для атеистического КГБ было настолько экстраординарным, что Розанов чуть не развернулся (помешало одностороннее движение), юркнул в переулок, проехал по параллельной улице и вновь появился на Бред-гаде, тут же зафиксировав своего зама у магазина игрушек. Он без труда запарковал свой «мерседес» в переулке и нагнал Горского, который медленно шагал по улице, погруженный в думы.

— Грехи замаливаешь? — спросил Розанов, зайдя сзади. Игорь даже вздрогнул от неожиданности, он вообще ненавидел внезапность и в словах, и в действиях, в душе его постоянно сидел напряженный зверек, остро реагировавший на все вокруг.

— Тайники подыскивал… — ответ был продуман давно, Горский всегда тщательно готовил легенду. — Дивная церквушка! Подумать только, русский царь построил ее в честь своей жены, принцессы Дагмары, сравнительно недавно, а кажется, что все это было чуть ли не в средние века.

— И не поленился рано встать… молодец! — Розанов любил жертвы во имя великого дела шпионажа.

— Так ведь к службе надо! Не искать же тайники в пустой церкви… тут же тебя заподозрят! А вы крещеный?

— Куда там! Отец был чекистом, за крещение детей тогда расстреливали… Но отец окончил церковно-приходскую школу и любил до самой смерти и церковные песни петь, и праздники отмечать.

— У меня отец — тоже чекист. И жена — чекист. И брат — чекист. Куда ни ткнись — одни чекисты! — это действительно выглядело ужасно, и он часто об этом думал. Иногда ему казалось, что работа на английскую разведку — своего рода компенсация повального увлечения чекизмом его семьей.

— Между прочим, у Лидии Алибековой отец тоже чекист, — мягко сказал Розанов.

— А при чем тут она? — удивился Горский.

— А ты подумай, — сказал Розанов, — и помни, что око государево у нас в колонии не дремлет. Стучат напропалую. Хорошо, что мне.

— Спасибо, — сказал Горский. — Я ей пару раз показывал город — она учится заочно на журналистском в МГУ, а я все-таки пресс-атташе.

— Это спасает тебя от немедленной высылки, — сухо пошутил Розанов, похлопал своего заместителя по плечу и направился к автомобилю.

И прекрасно, что донесли, думал Горский, и фиг с ними, пусть челн плывет по воле волн, это судьба, а от судьбы не уйти. Тут уже настало время все поставить на официальную ногу, надо выглядеть предельно честным, как и положено солдату партии (что-то в душе заржало), что ж, все люди сходятся и расходятся, такова жизнь, теперь остается только подумать, каким образом доложить о разводе и о предстоящем браке.

В копенгагенском аэропорту Каструп Виктор Розанов встречал своего непосредственного шефа в Москве Геннадия Убожко, невысокого жгучего брюнета с обаятельной улыбкой и зорким взглядом. Отношения с шефом у Розанова уже давно сложились лучезарные: вместе и учились, и работали, и упивались. Посему объятия и троекратные мужские поцелуи несли печать неоспоримой искренности и совсем не смахивали на формальность, отравленную субординацией.

— Наконец-то ты вырвался ко мне в командировку! А то ездят все кому не лень, только не мой шеф!

— Что ж, придется поработать, посмотреть, чем тут занимается резидентура! — хитро прищурился Убожко, прекрасно знавший, что служебные командировки — это кайф, который создает себе начальство, измотанное вечными сидениями до десяти-одиннадцати вечера, не говоря о ночных дежурствах. Шуточка ли, обеспечивать безопасность огромной страны! В мире все время войны и перевороты. А дома или переход границы, или жена сотрудника проламывает голову мужу утюгом, или пожар в центре столицы. Не говоря уже о том, что и в саму штаб-квартиру службы может проникнуть, например, кошка из соседней деревни, вызвав срабатывание всех систем сигнализации, либо пьяный начнет упорно продираться через главный вход, над которым висит вывеска научного института.

— Да ты и так знаешь, чем мы занимаемся, — сказал Розанов. — Поговоришь с ребятами, потом проведем совещание. Я составил для тебя прекрасную программу: театр, варьете, поездка в Ютландию, снял яхту для рыбной ловли…

— Спасибо. Еще предусмотри хороший стриптиз. Все-таки Дания — пока на первом месте по порнографии. И журнальчики мне приготовь, — говорил Убожко неторопливо. — Вот тебе список заказов, разных там сувениров — пусть ребята все купят, я терпеть не могу магазины…

Они медленно шагали по коридору Каструпа, водитель Розанова нес чемодан Убожко, стараясь держаться подальше от командиров. Шефа разместили в отличном отеле в центре города, там руководители пропустили по первой рюмке и отправились в сауну.

Горский не любил делать доклады по прессе на утренних заседаниях у посла, но открутиться от этого ему не удавалось: слишком мало было дипломатов, прекрасно владевших датским. Он сделал обзор трех датских газет, выслушал светлые идеи, возникшие в связи с этим у посла, извинился, сослался на неотложные дела и выскочил из кабинета, где прямо в узком коридорчике у лестницы столкнулся с мрачноватым Трохиным.

— Розанов у себя? — спросил Игорь.

— Он уехал в аэропорт встречать шефа, — улыбнулся в усы Трохин. — Так что сейчас начнутся большие праздники. Кстати, Розанов хотел направить тебя вместе с Убожко в Ютландию.

— Честно говоря, у меня нет особого желания… — засуетился Горский, хотя таинственный зверек у него в груди тут же возликовал и стал потирать лапки.

— Да ты что, старик? Сопровождать начальника — великая честь! Сделаешь карьеру! — удивился Трохин.

Он был неплохим парнем, выбившимся в люди из простой семьи, да и в разведку проник с огромным трудом, пройдя через огонь и воду комсомольской работы в техническом подразделении КГБ. Прошлое давило, и он боялся упустить и не преумножить свое нынешнее положение, он трясся над своей карьерой, он дорожил ею, ибо вложил в нее всю свою душу, всю жизнь.

— Карьера мне не нужна, шли бы дела хорошо… — и Горский направился в свой кабинет.

Там он вынул из сейфа пачку документов, запер дверь и начал их фотографировать «Миноксом».

По случаю визита начальства на квартире у Розанова состоялся пышный ужин с участием Трохина и Горского, на который взяли и жен, дабы придать всей атмосфере свежесть и интимность и не дай бог по пьянке не заняться решением оперативных вопросов. Лариса самолично потрудилась над двумя американскими индейками, которых Розанов по дружбе попросил у советника посольства США, там тоже существовал свой магазинчик. Два месяца назад советник намекнул Розанову, что он не прочь приобрести болгарскую дубленку, которые имелись в советском сельпо, просьбу советника уважили, так что индейки были услугой за услугу. Трохин захватил с собой гитару, зная слабость и Убожко, и Розанова к коллективному пению. Низкорослый, наблюдательный Убожко с интересом рассматривал абстрактные картины на стенах у Розанова, затем стал перебирать книги на полках, листая отдельные томики Пастернака и Солженицына.

— Мне эта мазня не нравится, — он указал на картины.

— А меня они успокаивают. К тому же тут бывают иностранцы, и мне претит выглядеть послушным гражданином, который вместе с правительством осуждает абстракционизм… — заметил Розанов.

— Тактика правильная… — не совсем уверенно отозвался Убожко. — Всегда следует выглядеть неортодоксально, иначе от тебя будут бежать, как черт от ладана.

— В наше время и работать невозможно без знания русской культуры, в том числе и эмигрантской, — поддержал своего шефа Горский. Славно, по-русски выпили, многократно чокаясь, охмелевший Розанов стал в позу и начал читать свои стихи. Подчиненные уже давно привыкли к этой слабости шефа и делали вид, что увлечены декламацией. Убожко слушал с искренним интересом, покуривая сигарету.

— «Что мне король? Пора весны давно прошла. Настала осень. А ну-ка, бросим на столы огнем подернутые кости. Осла на трон! Под стать свинье! С гвоздем во лбу, гвоздя короче. И ноготь грязный на ноге ему клыком пусть ведьма точит!» — Это о короле Фердинанде, из моей поэмы «Гойя»…

Все вежливо зааплодировали.

— Что это еще за Фердинанд? — спросил уже осовевший Убожко.

— Если серьезно, то я тут намекаю на Брежнева… — доверительно объявил непризнанный поэт своему старому приятелю.

Убожко удивился, хохотнул и подумал, что резидент немного зарвался, хотя он и сам не чуждался анекдотов о генсеке. Горский и Трохин пили аккуратно, стремясь произвести должное впечатление на заехавшего шефа.

— Значит, завтра в Ютландию? — спросил Убожко у Горского.

— Я заеду за вами в двенадцать. Надо успеть на паром.

Вечеринка закончилась пением под гитару очередного опуса Розанова: «Играй, пока играется, играй себе пока, то Окуджаву-пьяницу, то Баха-дурака. Играй! Какая разница? Зарплата есть пока! Пусть Игорь Горский-кисочка нас судит, как Дантон. Его жена — форсистая, а сам он… миль пардон! Читает нам нотации и учит, как нам жить, ему бы диссертацию сначала защитить!» — все пели с удовольствием, а Горский особенно. Далее наступил деликатный момент, когда начальство следовало оставить наедине, что и было неукоснительно сделано Горским и Трохиным.

Не желая говорить при Ларисе, Розанов отвел Убожко в угол, где они выпили вдвоем за здоровье друг друга.

— Гена, прошу тебя, отзови меня быстрее из Копенгагена! — просил Розанов. — В печенках он уже у меня!

— А кого оставим вместо тебя? Горский скоро уезжает в Москву, срок его командировки давно истек.

— Давай оставим Трохина! — предложил Розанов, хотя невысоко ценил Трохина, звезд с неба не хватавшего, правда, исполнительного и не перечившего начальству.

Виктор был готов на все, лишь бы уехать из датской столицы: работа ему осточертела, жизнь с Ларисой была в тягость, вся Система, ради которой он трудился, представлялась чудовищной и абсурдной, себе он казался невостребованным эпохой поэтом и будущее свое видел лишь в литературе. Нет, он не хотел оставаться инквизитором, который плачет, когда рубит головы, — так он написал в одном стихе, желая протянуть руку замученным, правда, среди его знакомых таковых не наблюдалось.

— Пока я не вижу у него никаких заслуг, кроме игры на гитаре, — улыбнулся Убожко. — Но я не против. Но только через год-полтора… — и они снова выпили.

— Гена, — не отставал Розанов. — Разреши мне съездить на пару дней в Париж, я там никогда не был! Я хочу пройти по местам, где выпивал Хемингуэй.

— Ты с ума сошел, для этого нужно решение ЦК. А для решения необходим серьезный повод… А что, кстати, любил пить этот Хемингуэй? — Убожко за свою жизнь прочитал не больше двух-трех книг, да и то не до конца, зато партийные документы всегда прилежно конспектировал.

— Они, Гена, дули перно, лакали с утра до поздней ночи Они славно жили, Гена! — Розанов уже изрядно поддал. — А мы? Что это за жизнь, елки-палки? Я, русский коммунист, ветеран разведки, не могу просто так поехать в Париж! Почему нам не доверяют? Что это за глупость?!

— Не нам с тобой менять порядки в стране, — спокойно реагировал Убожко. — Давай лучше еще по рюмке! Но не вонючего перно, а финской водочки! — Убожко был хитер, дипломатичен и умел обходить рифы в любой ситуации.

До парома Горский и Убожко добрались без приключений, датские автострады великолепны и скучны, как везде в Европе: вокруг лишь жидкие пейзажи, фонари, развилки и мосты. Горский внимательно следил за дорогой, иногда тормозил у пивных, дабы шеф мог залить вчерашний пожар кружкой пива, и рассказывал, как бедно жил сказочник Андерсен в городе Оденсе, куда они держали путь. Наконец показался паром, они встали в длинную очередь машин и вскоре въехали на судно, где ловкий старичок умело рассортировывал все машины по разным углам. Было приятно размять ноги, путешественники вылезли на палубу и направились в буфет выпить кофе.

— А что это за король Фердинанд, о котором читал стихи Розанов? — поинтересовался Убожко. Он смутно помнил о намеке на генсека и теперь решил перепроверить.

— Ну, это же эзопов язык, — тонко улыбнулся Горский. — Конечно, это Леонид Ильич.

— Не может быть! — испугался Убожко, хотя во время пьянки все казалось более-менее пристойным.

— Розанов — талантливый человек и иногда допускает отклонения от генеральной линии. Впрочем, он лоялен к режиму, как никто другой, — смягчил свои слова Горский.

Убожко нравилась датская провинция, сам он родился на море в Мариуполе, где люди теплы, как море, неторопливы, несуетливы и любят подолгу просиживать за стаканчиком вина в прохладе сливового сада. Море напоминало Убожко о детстве, хотя здесь оно было неласковым и холоцновато-зеленым, словно глаз дьявола.

В Оденсе они остановились в первоклассном отеле, славно пообедали с лангустами и свежей клубникой и медленно устремились по пешеходной улице — таковые существуют почти в каждом городке Скандинавии. Хоть Убожко и не терпел магазины, но все же пришлось кое-куда заскочить для покупки по списку, хранившемуся в кармане у Горского, который, естественно, все и оплачивал, собирая счета для отчета Розанову. Убожко не трогали достопримечательности, и тем более не было у него даже поползновения посетить места цветущей культуры. Он уже начал скучать, и потянуло на стакан хорошего виски. Он не стыдился столь низменного желания, ибо любил жизнь, а не ее бледное отражение в картинах, архитектурных ансамблях и литературных музеях, а жизнь была проста, как этот бархатный вечер, как незамысловатые людишки, снующие вокруг. Это и была жизнь, и смотрелась она еще лучше за столиком со знаменитыми гренландскими креветками и шотландским виски. Так бы и просидел он там целый вечер, если бы Горский не уговорил его посетить стриптиз, идти было лень, стриптизы он видел во время других служебных командировок, но он все же оторвался от стула и перенесся в мир бурной эротики. На этот раз удалось увидеть нечто новенькое: истинно сексуальный акт со вздохами и отчаянными криками — правда, потом Горский разочаровал его, рассказав, что все это была имитация, но все равно было приятно, что такое увидел, и рассказать будет о чем, повоз-мущавшись загниванием западной жизни. В отель возвращались пешком, по пешеходной улице города, освещенной фонарями и ослепительной рекламой.

— Вы хорошо знаете Данию и, мне кажется, могли бы возглавить всю скандинавскую линию в Москве. Розанов уже предлагал сделать вас моим заместителем. Я согласен.

— Большое спасибо за доверие, я сделаю все, чтобы справиться с этой работой… — отвечал Горский.

Но все эти провинциальные поездки выглядели сущей скукой на фоне приключений советского резидента. Тут уж не было места для искусственных страстей, и, когда Розанов добирался до отеля «Скандинавия» и представлял рандеву с возлюбленной, все тело его горело желанием, и ладони, сжимавшие руль машины, покрывались потом. В парной они не чувствовали жары — так соскучились друг по другу. Изнемогшие от чувств и сауны, любовники вышли охладиться в бассейн, там и пообедали за столиком и даже выпили бутылку холодного шабли.

— Я люблю тебя! — сдавленным голосом шептал резидент, и голова его, которая, согласно заветам Дзержинского, должна была оставаться ледяной, кружилась от счастья.

— И я! — серые глаза Ольги излучали нежность. В купальнике она была еще изящнее, она не принадлежала себе, она уже была его частью, не являясь ею, — и в этом заключался весь секрет ее обаяния.

После свидания в сауне перспектива возвращения на работу вызывала у Розанова тошноту, но человек он был организованный, посему превозмог желание поехать домой и там, напившись и погрузившись в думы об Ольге, отключиться от суровой реальности. Вернувшись к себе в кабинет, он разложил накопившиеся бумаги (писать в резидентуре любили) и начал их изучать. В это время в дверь постучали и на пороге появилась явно взволнованная Виктория Горская.

— Извините, что я отрываю вас от дел, но мне хотелось с вами посоветоваться. В последнее время у меня очень осложнились отношения с Игорем… — она замялась, говорить ей было трудно.

— Ав чем дело?

— Я не знаю точно… но подозреваю, что у него появилась другая женщина…

— Какая ерунда! — почти автоматически выпалил Розанов, обладавший чувством мужской солидарности. — Вечно вы, женщины, все придумываете, вот и моя Лариса… (тут он припомнил сцену ревности, которую недавно закатила ему жена, совершенно забыв при этом, что у нее имелись для этого все основания). Игорь — отличный человек, да я и не вижу, с кем в нашей колонии можно завести роман! — И он сделал невинно-растерянное лицо, словно в колонии жили одни пингвины, с которыми романы противопоказаны.

— Вы плохо знаете Игоря, он — очень скрытный и большой актер… Не верьте всему, что он вам говорит… — Голос Виктории прерывался от волнения.

— Вика, дорогая, в любой супружеской жизни есть свои сложности, и не надо идти на поводу у собственной подозрительности… Я советую вам не нажимать на него, мужчины не любят, когда их ревнуют. Я, например, тут же готов убежать из дома! — И он снова припомнил последний скандал, когда жена ухнула его столовой ложкой по лбу.

— Я прошу вас сохранить нашу беседу в секрете, — заметила Виктория и встала, поняв, что не найдет ни сочувствия, ни помощи.

— Нет, я с ним поговорю, тактично, естественно, намекну, что ходят слухи о его неправильном поведении. Но о надем разговоре — ни гугу! — заверил ее Розанов.

Собственно, на это она и рассчитывала, хотя и не признавалась себе в этом даже в глубине души.

Блудный муж Виктории работал с начальством на совесть, обильно поил виски, катал по всей Ютландии и даже завез на песчаный остров Реме, напоминавший пустыню, по которой бродил лишь сильный ветер. Там Убожко, вспомнив мариупольское детство, совершил омовение в морских водах. Коротконогий и толстый, он походил на гнома в белых трусах, а совсем не на генерала. Поездка воистину была сказочной, чему немало способствовала летняя погода, датское пиво шло отлично, не хуже обстояло дело с жареной рыбой в ресторанчиках, к которой Убожко пристрастился. Собственно, в других развлечениях он не нуждался (Горский с ужасом вспоминал, как год назад возил по Ютландии другого генерала, не пропустившего ни одной достопримечательности, словно он собирался написать справочник и работать после пенсии в качестве гида). В задушевных беседах Горский показал себя мастером и, превозмогая природное отвращение к откровенности, подключался к рассуждениям о жизни и судьбе, которые так любил генерал, кстати, отнюдь не склонный, как большинство тузов, к поучительным монологам, а, наоборот, с удовольствием слушавший собеседника (слушал он рассеянно, больше делал вид — мозги сладко плавились в смесях виски и пива).

Через несколько дней путешественники вернулись в Копенгаген, тут уже на Убожко навалился сам Розанов, знавший, что успех поездки зависит от последних впечатлений. Посему после покупки солидных подарков он два дня развлекал Убожко в самых лучших ресторанах, и не только в городе, но и в пригородном казино, и на специально заказанной белоснежной яхте с итальянским поваром, где они славно половили трески на спиннинг.

Горский настолько очаровал Убожко, что тот попросил его приехать на аэродром вместе с Розановым, что было по существовавшим стандартам высокой честью. Несколько чемоданов были подвезены прямо к самолету «Аэрофлота» и внесены как самый драгоценный груз. В баре аэропорта выпили по прощальной стопке и расцеловались. К машинам возвращались, радуясь в душе отъезду гостя, разрушившего графики любовных рандеву.

— Сегодня вечером я иду на бадминтон! — сообщил Горский.

— Что ты мне все время докладываешь о таких мелочах? Ты же все-таки самостоятельное лицо, мой первый заместитель… — в общем-то, резиденту нравилась подобная отчетность о личной жизни, однако он считал, что Горскому не хватает самостоятельности, и старался развить в нем начальственные качества.

— Вы должны всегда знать, где я нахожусь. Мало ли что!

— Между прочим, на днях у меня была Виктория. Она жаловалась на тебя… она подозревает, что у тебя роман, — сказал Розанов.

— В последнее время у нее что-то с нервами… и все это из-за отсутствия у нас детей, — пожаловался Игорь.

— Опять дети, вечно эти дети…

— Но ведь кому-то надо передавать наследство.

— Наследство? — Розанов захохотал. — Что, интересно, ты можешь передать? Имение? Банковские вклады?

— Но хоть картины…

— Ладно! — отрезал Розанов. — Меня не интересует твоя личная жизнь… но мне уже не раз докладывали о твоих встречах с Лидией. Мне это не нравится, в колонии идут разговоры, по идее я могу тебя запросто выгнать. Но не считаю вправе делать это: ты — мой зам, и я полагаюсь на тебя. Связь эту нужно прекратить!

Розанов подумал и представил себя и Ольгу точно в таком же положении и какого-нибудь дундука-начальника, долдонившего ему то, что он говорил Горскому. Ему стало стыдно, и он добавил:

— Если уж хочешь ее видеть, то встречайся так, чтобы никто не фиксировал… в саунах, например, или еще где. А с Викторией — никаких скандалов! Отношения будете выяснять в Москве! — суммировал свои указания Розанов.

После бадминтона Игорь Горский быстро проехал на конспиративную квартиру, где его ожидал Питер Данн.

— Как прошел визит Убожко? — поинтересовался Данн. — Что он из себя представляет?

— Недалекий провинциал, но очень хитрый и умеющий ладить с начальством. Он пойдет далеко, Питер. Ничем серьезным он тут не занимался. Только покупал шмотки и ходил по варьете. С моей помощью… — Горский улыбнулся. — Он ко мне проникся симпатией и даже обещал сделать своим заместителем в Москве. Но есть и плохая информация: Виктория была у Розанова. Она жаловалась на мою неверность.

— И как реагировал Розанов?

— Он ко мне хорошо относится и просил быть поаккуратнее с Лидией. Ему уже о нас настучали.

— Он прав, — заметил Питер. — Вы ставите под угрозу свою карьеру. Это не в ваших и не в наших интересах.

— Я собираюсь развестись с Викторией… — сказал Горский. — У нас нет детей, и вообще мы слишком долго живем вместе.

— Сомневаюсь, что это разумный шаг, — ответил Данн. — Вы же знаете, как осуждают разводы в КГБ.

— Но это мой первый развод. К тому же не без оснований: дети. Но дело даже не в этом. Виктория слишком много знает обо мне и, возможно, догадывается о наших встречах.

— Не может быть! — испугался Данн.

— Она обнаружила кое-какие деньги, полученные от вас, она очень наблюдательна…

— Нельзя ли на нее как-нибудь воздействовать? — совсем перепугался Данн.

— Не убивать же ее! — улыбнулся Горский. — Я думаю с ней договориться. Сделаю хороший раздел имущества в ее пользу… И потом… я люблю Лидию, и она любит меня.

— Но Игорь, вы же не мальчик! Мы должны прежде всего исходить из интересов нашего сотрудничества. Боюсь, что в Москве вас пошлют в какую-то дыру из-за развода… — настаивал Данн.

— Не будьте холодным профессионалом, Питер. Я работаю с вами с удовольствием. Но если я превращу свою личную жизнь в трагедию, оставшись с Викторией, то и помогать вам мне будет тошно.

— Боюсь, что Лондон воспримет эту новость безрадостно…

— Я не раб английской разведки и не могу автоматически со всем соглашаться. Вы бы первый перестали меня уважать… Итак, я доложу о предстоящем разводе Розанову. Думаю, что это повысит мои ставки: Розанов любит искренность и еще больше в меня поверит…

— Не буду больше вас уговаривать, но желаю вам самого лучшего, Игорь.

— И прекрасно! — обрадовался Игорь и встал, ибо предстояло еще рандеву с любовницей.

Данн тоже встал и, стараясь выглядеть любезным, довел Горского до самой двери. Сообщение Игоря он воспринял с большим неудовольствием: как профессионал, он прекрасно понимал, что вся эта история может закончиться полной потерей ценного агента со всеми вытекающими отсюда для Данна последствиями. Приехав в посольство, Данн тут же прошел в шифровальную комнату и составил подробную телеграмму о встрече с Горским, высказав свое отрицательное отношение к разводу. Телеграмма прилетела в Лондон и легла на стол самого начальника СИСа, который, будучи разведенным и помня весь ужас бракоразводного процесса, когда разъяренная супруга обчистила его как липку, пришел в полное отчаяние и самолично настрочил грозную телеграмму в Копенгаген, предлагавшую Данну принять все возможные меры для предотвращения столь рокового события. Данн, умудренный в бюрократической суете, ответил почтительно и решительно, пообещав провести в жизнь все указания шефа. Впрочем, жизнь всегда пролетает над штабами, которым только кажется, что они вершат дела. Поразмыслив немного, Данн пришел к выводу, что если он будет оказывать нажим на Горского, тот вообще может отказаться от встреч, что уж конечно напрочь подорвет карьеру Данна. А карьерой своей он дорожил, за нее он боялся помимо всего еще и потому, что был тайным гомосексуалистом, несмотря на наличие жены и дочери. В английской политической жизни временами вспыхивали скандалы с разоблачениями гомосексуальных связей сильных мира сего, отсветы этих пожаров неизбежно падали и на разведку, и в отделе кадров в такие дни ходили слухи о предстоящей проверке на нормальную половую жизнь. Каким образом возможно было проводить такое мероприятие, никто толком объяснить не мог. У Данна подобные перипетии развили устойчивый синдром сверхосторожности, прикрытой слегка вальяжным фасадом благонамеренного джентльмена, преданного только королеве и интересам Великобритании, укреплявшего семейные устои и имевшего лишь одну слабость: спорадические выезды на фазанью охоту. В глубине души Горский вызывал у него чувства, граничащие с отвращением: Данн не выносил предательства (несмотря на то, что профессионально занимался ловлей предателей), а двойная игра с Викторией и Лидией его нестерпимо раздражала, тем более что он вынужден был в ней соучаствовать.

В воскресенье Копенгаген тих и покоен, морской ветер быстро выдувает бензиновые ароматы автомобилей, город становится безлюден — все датчане разъезжаются на пляжи или в загородные коттеджи, и только мерно звонят колокола. Розанов любил поработать пару часов в воскресный день, подчистить, как говорится, завалы или авгиевы конюшни. Кроме того, дома было тоскливо, да и виски не выпить под острым взглядом Ларисы, не выносившей прикладываний мужа к бутылке. Натянув бежевые вельветовые брюки и клетчатый пиджак (он любил выглядеть фривольно-артистически), Розанов поехал в посольство по пустынным улицам, любуясь обезлюдевшим Копенгагеном, словно вернувшимся к своему облику на старых гравюрах. Правда, по пути его чуть царапнул мальчик на велосипеде, но резидент даже не остановился — датские велосипедисты умиляли его своей уверенностью в полной безопасности, в Москве любого такого придавили бы первым же самосвалом. Кроме того, резидент с упоением читал Николая Федорова, и, хотя сам никогда не отказывал себе в радостях комфорта, научно-технический прогресс теоретически его угнетал зияющими в небе озоновыми дырами, полным засорением и оскудением планеты и гибелью Мирового океана. Конечно, за велосипедами оставалось голубое будущее, в котором единственный смысл жизни человека — это воскрешать мертвых. В своем кабинете Розанов сбросил пиджак, достал из бара-холодильника бутылку «Чивас ригал», поставил ее на письменный стол и стал медленно изучать документы, изредка с наслаждением потягивая из хрустального бокала с гренландскими видами.

Когда в кабинете появился Горский, бутылка уже была наполовину пуста. Служебные бумаги лежали в стороне, а резидент сочинял стихи, черкая и перечеркивая строчки. Правда, обычно на следующее утро он с отвращением прочитывал продукты пьяной лиры и выбрасывал их в корзину, но в момент творческого подъема он это не сознавал. Горского он встретил радостно, хотя и знал, что достойного собутыльника он в нем не найдет. Поскольку лежавший на столе стих еще не приобрел отточенности шедевра, резидент достал из сейфа свое недавнее творение, которым гордился.

— Послушай, Игорь, это о нас! «Исповедь инквизитора, у которого болит сердце, когда он рубит головы». Разве плохо? «Мученики догмата, хмурый карнавал, зазывает холодом, стонами подвал. Там зовут, в наручниках свившись тяжело, руки всех замученных именем Его. Где же твоя истина? Пустыри и страх. Вера твоя чистая? Стершийся пятак. Молишь — не домолишься, лишь бросают в дрожь на кинжале кровушка, на молитве ложь…» Правда здорово? — Розанов упивался своими стихами.

— Великолепно! Просто Пастернак! Вам бы бросить все и всерьез заняться поэзией… — слабости шефа Горский изучил досконально.

— Думаешь, я об этом не думаю? — усмехнулся Розанов и отхлебнул виски прямо из бутылки.

Горский, заметно нервничая, приступил к делу.

— Я долго размышлял, прежде чем докладывать вам. Но решил, что правда искупает все. Я хочу развестись с Викторией. После развода я женюсь на Лидии…

Ушат холодной воды, вылитый на резидента, мгновенно возымел свое действие — кстати, Розанов мгновенно трезвел, о чем Горский неоднократно докладывал в своих агентурных донесениях о резиденте в английскую разведку.

— Ах, как это все некстати! — он расстроился то ли от информации, то ли от того, что его лишили удовольствия декламировать свои стихи. — Мы уже полностью согласовали с Убожко вопрос о твоем назначении его заместителем, а тут… Очень жаль, мне Вика нравится… Не делаешь ли ты ошибку?

— Нет! — твердо сказал Горский. — Виктория — прекрасный человек, но жить с нею я не могу. Я уже ей обо всем сообщил.

— По существующим правилам я должен вас обоих немедленно выслать на родину. Но возьму на себя ответственность: вы уедете через два месяца, как планировалось, Розанов еще отпил из бутылки. — Эх, старик, как я тебя понимаю… я же тоже хочу развестись и тоже люблю одну женщину… Но ладно, время покажет… Возьми эти документы, прочитай внимательно.

Горский забрал стопку документов и вышел из кабинета, оставив Розанова наедине с музами. 3 своей комнате, запершись на ключ, он быстро перефотографировал все бумаги. В этот момент в дверь постучал проходивший мимо Трохин. Горский мгновенно убрал фотоаппарат и открыл дверь.

— Ты что закрылся? — полюбопытствовал Трохин.

— Чтобы не мешали.

— Шеф у себя?

— У себя, но пишет свои гениальные стишки и дует виски. Вообразил себя Пушкиным.

— А я хотел пригласить его на вечернее омовение в море… — простодушно заметил Трохин.

— На этом ты карьеру не сделаешь, — с легкой ехидцей сказал Горский. — Тебе нужно озвучить все его стихи — вот тогда он тебя поднимет на пьедестал. Но все равно он хороший мужик и с ним можно работать… — чуть подсластил свои слова Горский.

Несмотря на предупреждение, Трохин все же позвал резидента на пляж, и преуспел: совершенно неожиданно шеф убрал остатки виски в бар и с удовольствием отправился на пляж напротив Клампенборга, где возлежали лишь несколько аборигенов. Счастливчики, живущие у моря, не умеют ценить своего счастья, и вообще только у славян, изначально живших на речных берегах, развито удивительное ощущение воды. Словно в подтверждение этого тезиса Розанов с ходу влетел в море и поплыл саженками, заполнив все вокруг пеной и брызгами. Трохин вначале аккуратно ополоснул подмышки, обтер впалую грудь, медленно погрузился в воду и пошел брасом.

— Удивительное дело, — философствовал протрезвевший Розанов, растираясь полотенцем. — Все мы жалуемся на нехватку свободного времени, а на самом деле совершенно не умеем им пользоваться… Что я делал до этого? Пошло пил виски и нес ахинею, я не наслаждался Бахом, я не писал мудрые эссе, я не притронулся ни к одной интересной книге, хотя их уже накопилась целая стопка. Боюсь, что это не только моя проблема…

— Раньше на пляжах было больше нудистов, — не в тон, но где-то близко к теме ответствовал Трохин. Он тоже растерся полотенцем и сделал с десяток прыжков вверх. Розанов лег на спину, раскинул руки и, закрыв глаза, отдался солнцу. Он думал о том, что, если бы не завтрашний понедельник и намеченное свидание с Ольгой, он наверняка докончил бы бутылку дома и залег спать часов в девять. Резидент был влюблен как школьник, он думал о ней даже во сне и постоянно отвлекался от оперативных дел, не чувствуя при этом никакого раскаяния. Редкие встречи с Ольгой делали его раздражительным и особо суровым с подчиненными, что они объясняли любыми причинами, кроме истинных.

Художественная галерея Луизиана приютилась прямо на берегу между Копенгагеном и Эльсинором, где вроде бы по легенде геройствовал принц Гамлет, на самом деле туда и не ступавший, а живший далеко в Ютландии, в замке, от которого осталось нечто вроде могильного камня. Жемчужина Скандинавии Луизиана грациозно замерла среди тропических растений, морских валунов, гигантов Генри Мура, дремавших на песке, трепетавших на ветру, словно крылья огромных стрекоз, построений Колдера, многочисленных скульптур, запрятавшихся в пышную зелень и лишь иногда высовывавших оттуда бронзовые головы. И все это было овеяно и наполнено морем, оно обступало, оно отражалось в небе, оно налетало на валуны и взрывалось брызгами, как фейерверк. Суетными и жалкими на этом фоне казались людишки, обвешанные фотоаппаратами, любопытные туристы, заносящие в блокноты всевозможные сведения о местности и маленьком дворце. Им казалось, что они глубже все почувствуют, если сохранят на бумаге годы рождения и смерти скульпторов и названия их творений, а на самом деле, лишь только взяв перо, они уже отдалялись от всего вокруг и неспособны были понять торжествующую сиюминутность.

Туда и привез резидент нежную Ольгу, и не так-то был он прост, чтобы пренебречь всеми правилами конспирации. Перед посадкой в черный «мерседес» Ольге пришлось проехать километра три от дома на велосипеде, причем через парк, что затруднило бы работу сыщиков. Далее к проверке подключался лично шеф, складывал велосипед в багажник, сажал рядом прекрасную даму, которая была дороже любого самого ценного агента, и крутил по пригородам до тех пор, пока не обретал уверенности в полной безопасности. Да и возможно ли было проявление романтического разгильдяйства, если у обоих влюбленных были супруг и супруга, подозрительные и даже мнительные, наблюдательные и с даром всестороннего анализа? К этому добавим службу датского наружного наблюдения (возможно, и американскую), не упускающую случая, чтобы получить лишнюю компру.

Пускаясь в эти сложные оперативные комбинации, Розанов к тому счастливому моменту, когда он, уже ничего не страшась, мог прильнуть к любимым устам, был совершенно измочален, и требовалось воистину нечеловеческое усилие воли, чтобы казаться уверенным в себе и веселым.

Обняв за талию Ольгу, Розанов прогуливался по знакомым местам и чувствовал себя абсолютно счастливым. Иногда они целовались, смотря друг на друга влюбленными глазами.

Хотя в этот понедельник Горский тоже числился на оперативном мероприятии, его тело и душа находились на квартире, снятой англичанами, предаваясь любви, вполне заслуженной, если учесть, что несколько дней в тюрьме семьи довели его страсти до кипения.

— Через неделю я уезжаю, — говорил он Лидии. — Я буду ждать тебя, надеюсь, что через полгода ты уже будешь в Москве.

— Посмотрим… — сказала она неопределенно. — Как мне надоела эта квартира! Тут чем-то воняет! Раньше мы с тобой гуляли по городу, а теперь ты хватаешь меня в охапку, трахаешь и уезжаешь. Давай куда-нибудь выберемся!

— Нас и так уже много раз засекали, Розанов даже меня предупреждал…

— Ты просто боишься! Если мы собираемся пожениться, то чего же таиться?! Ты боишься своей армянской выдры!

Ремарка Лидии покоробила Игоря, но он промолчал. Пожалуй, она права, на этой конспирации можно помешаться, можно умереть от мании преследования.

— Поехали! — сказал он отрывисто.

Пролетели по набережной, мимо Клампенборгского парка и снова вдоль моря, игравшего белыми барашками. К несчастью, Горский тоже любил Луизиану, и вскоре они оказались у прибрежного парка. Целуясь, прошли мимо огромных статуй, распростертых на земле, как доисторические ящеры, углубились в кущи, где под изваянием Майоля таилась их заветная скамейка. Туда и ринулась пара, раздвигая заросли…

Перед ними на скамейке в жарких объятиях замерли Розанов и Ольга. Резидент дернулся и оторвался от уст, но, увидев своего заместителя, в служебное время подрывавшего моральные устои, сердито возвратился к своим занятиям. Перепуганный Горский, стараясь не трещать ветками, развернулся, выпихнул Лидию на аллею и быстро смылся из прибежища искусств, кляня себя за то, что поддался уговорам своей возлюбленной.

О, грешные, грешные шпионы!

Дни летели, и подступил отъезд Горского. По принятой традиции, такие события обычно отмечались в резидентуре, с принятием, естественно, мер конспирации (впрочем, о том, что в КГБ проводы, знало все посольство). Бал шпионов проходил в подвальном помещении, принадлежавшем резидентуре, сидели в тесноте, но не в обиде, даже посол был приглашен на это келейное празднество. Речь держал резидент, был он короток и мудр.

— Пожелаем Игорю успехов на новом месте и большого счастья. Очень жалко, что он уезжает, но он сумел сплотить коллектив и нацелить его на наши основные задачи. Пока трудно найти ему замену (Трохин внутренне содрогнулся, поскольку шеф уже обещал ему это место). Ну и, конечно, нельзя заменить Викторию, в лице которой мы имели кадрового сотрудника, выполнявшего различные, зачастую весьма деликатные поручения. За ваше здоровье и успехи, друзья! Не забывайте о нас в Москве!

Розанов вздохнул и вместе со всеми опрокинул чарку, подумав, что слава богу вся эта катавасия закончилась, а дальше — уже не его заботы, а Убожко. Пусть Горский в Москве расходится, сходится и на голове стоит, если ему так угодно. Он подмигнул Трохину, и тот правильно воспринял сей визуальный жест как переход к культурной части, ухватил гитару, прислоненную к стене. Грянули струны, и солист затянул модного Окуджаву, вечно напоминавшего о чистоте и благородстве человеческих помыслов. Розанов еле удержал слезу, он уже любил всех своих сотрудников и даже посла, он верил в свою звезду и искренне желал всем счастья. На миг все души слились в едином порыве, в «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», и даже кое-кто из перебравших попытался взяться за руки, но они были заняты рюмками и вилками, и затея не удалась.

Вдруг Виктория всхлипнула и вихрем выскочила из помещения, однако легкий шок был заглушен звоном бокалов. Вскоре сотрудники поодиночке начали выходить из подвала, резидент окидывал каждого строгим взглядом, пьяных, естественно, не было (многие тут же объединились и помчались на квартиры, чтобы добрать до полного счастья). Розанов церемонно поднял последний бокал и чокнулся с Горским и задержавшимся послом (для этого из тайников в подвале был извлечен «Джонни Уокер» с черной наклейкой). На этом и распрощались, оставив жен шифровальщиков, живших в посольстве, убирать и мыть посуду.

После прощального суаре Горский направился на конс-квартиру, где его ожидал Питер Данн в полосатом костюме с бабочкой и с французским шампанским. Питер искренне сожалел об отъезде Горского, и не только потому, что отбывала жар-птица, которую он держал за хвост: теперь приходилось отказываться от консквартиры, используемой Питером не только по прямому назначению, но и для интимных встреч с большегубым датским студентом, знавшим толк в запрещенном плоде.

— Мне даже грустно уезжать отсюда, Питер, мы так славно сработались! — говорил Горский.

— Я получил очень жесткие инструкции от руководства СИС. Мы не рискуем встречаться с вами в Москве, ваше наружное наблюдение эффективно и иногда держит наших людей под круглосуточным контролем. Встречи будем проводить через тайники. Кроме того, предусмотрен сигнал опасности на случай неприятностей. Тогда мы выйдем с вами на личную встречу. Все условия связи здесь, — и Данн передал Игорю открытку, куда была заделана микропленка. — Естественно, вы можете накапливать секретные материалы, но действуйте крайне осторожно.

— Мне потребуется около года, чтобы развестись и укрепиться в отделе. Наверное, будет разумно, если в течение этого времени мы не будем использовать даже тайники. Обычно КГБ осуществляет скрытый контроль за сотрудниками, вернувшимися из-за рубежа, нам следует выждать…

— Ваша безопасность дороже всего. Еще один вопрос. Вы сообщали, что Розанов по сути дела — диссидент, однако по вашей просьбе мы удерживались от подходов к нему, дабы не вызвать у него подозрений. Теперь вы уезжаете и у нас карт-бланш, — осторожно начал Питер.

— Только не переоценивайте его диссидентство, в общем, оно в рамках системы… И не вздумайте ловить его на связи с Ольгой, он самолюбив и горд, любой подход к нему с компроматом обречен на провал. Сначала установите с ним дружеские отношения. Конечно, из всех лиц в посольстве он больше всего подходит для вербовки, это несомненно.

— Как насчет Трохина?

— Он слишком примитивен для вербовки на идеологической основе. Возможно, его стоит затянуть на материальной основе. Я познакомил его с рядом торговцев, вот их фамилии и адреса. Он может проводить с ними некоторые сделки… Однако, на мой взгляд, он не очень перспективен, — деловито рассуждал Горский. — А вообще, было бы лучше, если бы вы оставили их обоих в покое. Я чувствую, что совершаю не очень этический поступок, давая на них наводки и характеристики.

Данн растянул рот в улыбке: игра Горского казалась ему претенциозной и фальшивой, какие там, к черту, этические принципы в шпионаже?

— Кстати, — продолжал Горский — у вас в резидентуре под крышей третьего секретаря работает некто Фрей. Научите его лучше разрабатывать свою легенду.

— Ав чем дело?

— Розанов пообщался с ним немного на приеме и сразу же пришел к выводу, что это разведчик. Он поговорил с ним о Лондоне и понял, что Фрей там не жил, как он утверждает. Это правда?

— Верно. У нас сейчас много кадров из провинции. Спасибо за совет.

— До свиданья, Питер! Надеюсь, что я не закончу свою жизнь в камере на Лубянке, — грустно улыбнулся Горский.

— Мы рассчитываем, что в скором времени вы все же выедете за границу, где мы организуем эффективную работу.

— Надеюсь!

Горский встал, выпил шампанского, пожал руку Питеру Данну и удалился.

Почти весь бомонд советской колонии в Копенгагене явился на вокзал проводить Горского с женою. На перроне стояла обычная бессмысленная суета прощания, когда обмениваются нелепыми многозначительными фразами, усердно пожимают руки и лобызают в обе щеки. Розанов, Трохин и другие сиятельные особы произносили напутственные речи, Горский выглядел бодро и старался никого не обделить вниманием, Виктория держалась спокойно и иногда краем глаза поглядывала на Лидию, которая тоже пришла на вокзал. Загудел паровоз, Лидия торопливо подошла к Горскому и протянула ему руку.

— Большое спасибо, если бы не вы, я никогда не узнала бы Копенгаген.

Виктория скривила физиономию, отъезжающие вошли в вагон и застыли у окон. Поезд наконец тронулся, провожающие помахали вослед и двинулись по перрону. Лидия нагнала Розанова.

— Извините меня, но Игорь сказал, чтобы в случае надобности я обращалась к вам…

Розанова возмутила эта бестактность (еще не вышла замуж, а уже…), и он с трудом сдержал раздражение.

— А какое, собственно, отношение вы имеете к Игорю? По всем вопросам обращайтесь к офицеру безопасности, — он отвернулся и прошел дальше по перрону.

Через несколько дней в Москве Горский уже предстал перед светлыми очами самого Геннадия Убожко.

— Жаль, что ты поломал все наши планы своим разводом. Будешь пока при мне помощником по особым поручениям. Плохо, что ты не знаешь английского, — коварные бритты постоянно отказывают нашим ребятам в визе, и у нас дефицит кадров. Скорее всего, ты снова поедешь в Скандинавию. А славно мы тогда провели время в Ютландии!

— Большое спасибо. Между прочим, я начал изучать английский. Всегда пригодится в работе против главного противника…

Между тем Питер Данн вел тяжелые переговоры с представителем ЦРУ Роджером Пиком.

— Я не понимаю, почему Лэнгли выступает так резко против нашей разработки Роэанова, — Данн вел беседу в жестких тонах.

— По очень простой причине: мы занимаемся Розановым уже три года, а вы подошли к нему только сейчас! В любом деле должна быть справедливая игра! — возражал так же резко Пик.

— Но позвольте, мы уже несколько лет разрабатываем его через нашего агента!

— Этого не может быть! Нам известны все внешние контакты Розанова через датскую контрразведку. Англичан среди них нет!

— Но это наш агент внутри резидентуры КГБ, его заместитель!

— Как вы можете это доказать?

— Вот что, мистер Пик, мы союзники, но британская секретная служба не является филиалом ЦРУ! Мы не обязаны перед вами отчитываться!

Молодой Фрей, ставший жертвой наблюдательности резидента КГБ, позвонил ему на квартиру.

— Господин Розанов, это Фрей. Помните, мы встречались в посольстве?

— Разумеется, господин Фрей, я еще не страдаю маразмом.

— Я устраиваю прием у себя дома и хотел бы вас пригласить.

— С удовольствием. Спасибо.

На приеме были в основном дипломаты из различных посольств, уже уставшие от светской жизни. Там Питер Данн подкатился к Розанову и завел с ним общий разговор. Данн увлекался орнитологией и мог бесконечно говорить о птицах, при этом ему казалось, что собеседника этот вопрос безумно интересует. Со скрытой скукой Розанов выслушал монолог Данна о жизни дроздов, но приглашение на ланч принял с удовольствием.

Тем временем Горский засел в архивах, куда направил его Убожко с поручением составить главу об истории советской разведки в Англии и Скандинавии для большого учебника, необходимого юным шпионам. Данные из архивных дел Горский переносил в специальную зарегистрированную тетрадку, которую просматривали на выходе, впрочем, нужные фамилии он запоминал и фиксировал их по возвращении в свой кабинет. Раз в месяц, закодировав сообщение и заложив его в контейнер в виде большой магнитной гайки, он направлялся в Петровский пассаж, где прилеплял гайку к внутренней части отопительной батареи. Тайник изымала жена английского дипломата-разведчика, часто бродившая по московским магазинам вместе с девятилетней дочкой.

Питер Данн прибыл в Лондон для консультаций с шефом русского отдела Робертом Смитом, худым человеком с выдающимся красным носом, который будто бы принадлежал совсем другой особе.

— Что сообщает Себастиан из Москвы? — поинтересовался Питер.

— Он уже там почти два года, а сдвигов никаких. Правда, он развелся, по возвращении Лидии из Дании быстро на ней женился, и сейчас она уже ждет от него вторую дочку. Иногда через тайник он сообщает фамилии некоторых агентов, но просит их не трогать: иначе он может попасть на подозрение, — говорил Смит. — Убожко относится к нему хорошо. Однако в Скандинавии все места заняты. Он осваивает английский и просит продолжать блокировать визы всем русским шпионам, которые собираются выехать в Лондон. Фамилии он сообщил.

— Неужели он рассчитывает попасть в Лондон, он же совершенно не знает Англии… — удивился Питер.

— Есть русская поговорка «На безрыбье и рак рыба». Он считает, что, если мы заблокируем английских экспертов, Убожко предпочтет направить его, чем обращаться в другие конкурирующие отделы.

— Не будет ли подозрительно: ведь Горский слишком долго работал в Дании и известен как офицер КГБ. И вдруг его пустят в Англию!

— Конечно, риск есть. Но ведь это еще не доказательство, что он связан с нами. Как идут дела с Розановым?

— У нас сложились неплохие отношения, и он догадывается, что встречается с английским резидентом. Это очень важно. Он особо не скрывает свои неортодоксальные взгляды!

— По-моему, он их вообще не скрывает, даже странно, что в КГБ его держат! Он продолжает встречаться с Ольгой?

— Роман в самом разгаре, мы выставляли наружное наблюдение за Ольгой. Они оба жутко конспиративны и постоянно проверяются. Представляете, она ездит к нему на свидания в Клампенборгский парк на велосипеде, и они встречаются в портативной палатке, которую он привозит с собой! Он скоро отбывает в Москву, мне кажется, наступило время провести его вербовку… — увещевал шефа Данн.

— Согласен. Я сам прибуду в Копенгаген для этого мероприятия.

Копенгаген уже надоел Розанову до чертиков, отношения с женой зашли в тупик, и жизнь без Ольги казалась просто невозможной.

— Послушай мой новый стих, посвященный Ольге, — говорил он своему фавориту и конфиданту Трохину в раздевалке перед игрой в теннис. — «В век рассудительных машин живите ощущеньем цвета, глухим отсутствием сюжета, смешеньем красок и картин. В слепом наитьи протянув свои беспомощные руки, ловите запахи и звуки, мерцайте, словно перламутр!»

— Прекрасный стих! — похваливал Трохин.

— Хочу тебя поздравить. Я наконец упросил Убожко отозвать меня в Москву, а ты пока будешь исполнять обязанности резидента.

— Большое спасибо! — Трохин не скрывал своей радости.

— Завтра у меня встреча с Питером Данном, он крутится вокруг меня, как кот около куска мяса. Я хочу перед отъездом вас познакомить, проку от него, как от козла молока, но зато хоть что-то делаем по англичанам…

— Ты, наверное, займешь в Москве большую должность? — поинтересовался Трохин.

— Ты знаешь, старик, и наша работа, и вся моя нынешняя жизнь меня уже не устраивают… С Ларисой я жить тоже не могу… кстати, она согласна на развод и вчера вылетела в Москву. Единственное, что мне хочется, — это писать. А почему бы не уйти в отставку и не заняться честным литературным трудом?

— Ты уже давно об этом говоришь. Но ведь впереди маячат генеральские погоны! Разве не жалко?

— Жалко. Но я уверен, что судьба выведет меня на другой путь… — Розанов говорил грустно, и чувствовалось, что эти мысли уже давно поселились у него в голове. Партнеры натянули тренировочные костюмы и вышли на разминку.

Встреча резидентов происходила в ресторане «Королевский сад», расположенном прямо в цветущем парке. Данн и Розанов сидели в углу за столиком, а прибывший из Лондона Смит располагался за стойкой у бара, попыхивая трубкой.

— Ко мне приехал из Лондона мой друг, Виктор, он очень хотел бы с вами познакомиться… он недалеко… — осторожно начал Питер.

— Это случайно не тот тип с красным носом алкоголика? Он давно уже вертится на стуле, словно в заднице у него игла!

— Какой же он алкоголик?! — Питер даже обиделся за своего начальника. — Это дивный человек, он занимает большой пост.

— На черта он мне нужен? Мне достаточно и вас. К тому же я не люблю, когда двое играют против одного, у меня синдром.

Питер пожал плечами и углубился в бокал вина. Между тем Смит, решив проявить инициативу, подошел к столику с книгой в руке.

— Извините меня, господин Розанов, я хотел познакомиться с вами. Мне известно, что у вас скоро день рождения, так вот мой скромный подарок — монография об Иване Тургеневе, — и, мило улыбаясь, что скрашивало все неправдоподобие огромного красного носа, Смит протянул книгу.

— Я не принимаю подарки от незнакомцев! — сказал Розанов, взял книгу и довольно сильно хлопнул ею по голове шефа русского отдела. Тот развел руками и отошел в сторону.

— Вы сумасшедший! — возмущенно зашептал Данн. — Это же большой человек!

— Да клал я на него! — отрезал Розанов.

На Белорусском вокзале Розанова встречал Горский, уже нанявший несколько носильщиков с тачками. Пока они погружали багаж, Горский делился свежими новостями.

— Убожко не смог приехать и прислал меня. Лидия должна вот-вот родить. Кстати, Убожко решил готовить меня к поездке в Лондон. Правда, я сомневаюсь, что эти гады англичане дадут мне визу.

— Я тоже сомневаюсь, но желаю успеха! Чем черт не шутит? Может, тебя и пустят! Пустили же меня в свое время датчане, хотя доподлинно знали, что я работаю в КГБ… А знаешь, старик, я решил все же уйти в отставку.

Носильщики погрузили вещи в мини-автобус, Горский и Розанов сели в черную «Волгу».

Питер Данн, тоже вернувшийся на родину, осторожно постучал в дверь кабинета и так же осторожно вошел.

— Получена шифрованная телеграмма из московской резидентуры. Изложение сообщения Себастиана, переданного через тайник, — доложил он.

— Читайте! — сказал Смит.

— «После удачных блокировок с вашей стороны всех претендентов КГБ на пост советника посольства в Лондоне Убожко решил направить на это место меня, однако не на должность шефа — без опыта в Англии это неоправданно большое повышение, а в качестве руководителя линии политической разведки и заместителя резидента, которым останется офицер безопасности. Убожко перевели на должность заместителя начальника разведки, на его место назначен Трохин, вернувшийся из Копенгагена. Подготовку я прохожу в отделе, также несколько раз выезжал для консультаций с Розановым, считающимся экспертом по Англии. Он уже два года как в отставке, развелся, женился на Ольге и даже поставил в московском театре свою пьесу. Считаю необходимым на время прервать нашу связь, ибо перед отъездом за границу все сотрудники разведки обычно подвергаются контролю со стороны службы наружного наблюдения. Себастиан».

— Визу для Себастиана возьмите под личный контроль, — сказал Смит. — А то эти дураки в Форин офисе обязательно наломают дров. С визой ему надо потянуть, создать впечатление, что мы этого не хотим, дождаться запроса русских, снова подождать. Вы поняли тактику?

Данн наклонил голову.

После некоторых проволочек Форин офис выдал визу Игорю Горскому. В КГБ это подозрений не вызвало: в конце концов, кому-то нужно выдавать визу, а Горский для англичан не опасен, да и Англии совершенно не знает.

Трохин, став начальником, изменился в соответствии со своим положением, даже усы у него стали длиннее, а физиономия — шире. Захватив бывшего начальника Розанова со скромной квартирки в центре города, где он жил с Ольгой, Трохин направлялся на домашний прием к Горскому по поводу отъезда. Персональная «Волга» легко летела по московским проспектам, как положено хозяину, Трохин сидел рядом с шофером. Отношения с Розановым незримо поменялись, и говорил он с ним, чуть-чуть повернув голову, несколько снисходительно.

— Я тебе завидую, — вещал он с переднего сиденья. — Ты добился своего: стал писать, поставил пьесу, наконец, женился на Ольге…

— Хочется быть великим, как Толстой! — засмеялся Розанов. — Кто еще будет у Игоря на квартире?

— Только мы вдвоем, как друзья по Дании. Для сотрудников он завтра дает банкет в ресторане, — сказал Трохин важно, дав понять, что сотрудник — это не пенсионер, уже не допущенный на сборища действующих бойцов невидимого фронта.

— А Лидия будет?

— Лидия и девочки на даче, чтобы не мешали. Ужин организовала ее мама, специалист по восточной кухне. Кстати, тоже жена азербайджанского чекиста.

— Ему везет на кавказцев и чекистов, — засмеялся Розанов. — Лидия не хочет меня видеть, я как-то в Копенгагене не слишком вежливо с ней обошелся.

Встреча друзей прошла на редкость весело. Пили, хохотали и даже спели под гитару любимую песню: «Играй, пока играется, играй себе пока то Окуджаву-пьяницу, то Баха-дурака. Играй! Какая разница? Зарплата есть пока. Пусть Игорь Горский-кисочка нас судит, как Дантон, его жена — форсистая, а сам он… миль пардон!»

Горский был счастлив: отъезд в Англию ему и не снился.

В Англию он влюбился сразу. Особенно ему нравилась Пикадилли с прилегавшим Грин-парком, любитель живописи с юных лет и коллекционер авангардистов, он обошел и Тейт, и Национальную галерею, побывал в галерее Куртод и даже в музее Кенвуд с дивным Гейнсборо. Приятно было бродить по Гайд-парку и Кенсингтонским садам, и только в посольстве, примыкавшем к этим местам, он чувствовал себя неуютно. Резидентом КГБ был Владимир Лукьяненко, едва ли не всю жизнь проработавший в контрразведке, крупный мужчина, почти всегда оплывший из-за постоянных возлияний, он сразу же невзлюбил Горского по всем параметрам: слишком интеллигентен, занимается спортом, не пьет и разбирается в политике. Лукьяненко собирался уезжать, его правой рукой и возможной заменой был Василий Снегирев, старавшийся угодить шефу, дабы занять его золотое место. Оба получали удовольствие, когда вызывали Горского в кабинет и учили его, как жить и работать в Англии.

— Ты хорошо устроился, — говорил Лукьяненко Горскому, сидевшему в кресле напротив. — И ты и я по должности — советники, но только мне приходится ворочать всей резидентурой, а ты занимаешься своими дочками. А деньги получаем одинаково.

— Но вы сами понимаете, что у меня еще слабый английский, чтобы заводить высокие связи. Дайте мне хотя бы полгода, я же только месяц как приехал… Надо же изучить Лондон, освоить прессу. А сейчас я полдня трачу на чтение газет из-за плохого знания языка… — оправдывался Горский.

— Да на фига они нужны, их дурацкие газеты? — специально подкалывал его Лукьяненко. — Я их вообще не читаю, но прекрасно представляю, что происходит в Англии.

— Но меня специально послали для сбора политической информации… — Горский нервничал и с трудом подавлял ненависть к шефу. — Я пойду, у меня дела… — он встал и двинулся к двери.

— Прежде чем уходить, ты должен спросить у меня разрешения. У нас тут не либеральный клуб!

— Разрешите идти? — Горский дрожал от ненависти.

— Говно-интеллигент, — сказал Лукьяненко Снегиреву, когда дверь закрылась. — Политическая информация! Мы и без него тут управлялись. Ни фига не понимает в Англии и хочет еще о ней что-то писать…

Снегирев кивал головой и поддакивал.

Горскому и впрямь приходилось трудно с освоением Англии, в свободное время он сидел, обложенный газетами, с постоянно включенным телевизором. Лидия и две маленькие дочки отрывали его от дела.

— Лидочка, пойми, эта сука Лукьяненко хочет меня съесть, он требует от меня невозможного: разве реально освоить этот участок в два месяца? Еще хорошо, что в Москве его считают полным дерьмом и собираются отзывать. Какое счастье, что в свое время я съездил с Убожко в Ютландию, — иначе не имел бы я в Москве поддержки!

Лидию все это слабо успокаивало, но она твердо решила целиком отдать несколько лет воспитанию детей, которых она обожала.

Горский вышел из дома, уселся в свой «форд» и медленно выехал на улицу Кенсингтон. Город он еще знал плохо, к левой стороне не привык и вел машину крайне осторожно. Вскоре он запарковался в районе Челси и прошел к афишам театра «Ройал Корт». Часы показывали ровно полдень. Справа медленно приближался Питер Данн, казалось, не замечавший ничего вокруг, кроме дымка своей сигареты. Взгляды их встретились, Питер прошел мимо, Игорь немного выждал и последовал за ним. Наконец Данн вошел в подъезд многоэтажного дома, Горский ускорил шаг, и партнеры встретились в подъезде.

— Это будет наша новая конспиративная квартира, чувствуйте себя как дома! — и он пропустил Горского в довольно просторные апартаменты, обставленные в современном стиле. Данн открыл бар, достал виски, воду в графине, орешки и чипсы.

— Ну, как идет процесс вашей адаптации?

— Пока тяжело. Позиции у меня тут слабые, я же аутсайдер, а мои коллеги собаку съели на Англии, — грустно сказал Горский. — К тому же фактически я — на рядовой работе, и надо мною много начальников…

— Ничего, мы вас дотянем до должности резидента, Игорь, — засмеялся Данн. — И пойдем тем же путем. Раньше мы не давали визы русским, и наконец они вынуждены были послать вас. А теперь мы будем выбивать отсюда все ваше начальство пинком под зад. Мы оставим вакуум, и тогда Москве останется только заполнить его вами…

— Ну, на резидента они будут толкать кого-нибудь из Москвы… — усомнился Горский.

— Пусть толкают, но получат кукиш! Визы не будет! Мы прекрасно понимаем, что, чем выше ваша должность, тем больше у вас доступ к секретной информации…

— Но только делайте это медленно и осторожно. Мои начальники безумно подозрительны.

— Надеюсь, вы не даете для этого оснований? — насторожился Питер.

— Нет, это просто такие гнусные личности, они меня не переваривают — вот и все! Я принес пленку с секретными документами… — он протянул ее Данну.

— Ну что ж, не буду вас задерживать! До следующей недели на этой квартире! — и они деловито распрощались.

Розанов жил и не тужил со своей Ольгой в маленькой квартирке рядом с Патриаршими прудами. С утра он сидел за пишущей машинкой, потом продумывал гениальные сюжеты во время прогулок по старой Москве, потом снова садился за машинку. К приходу с работы Ольги покупал пару бутылок красного вина, и они мирно ужинали.

— Сегодня получил письмо из Лондона от Горского, — заметил Розанов, отхлебнув из бокала.

— Единственный порядочный человек, не порвавший с тобой отношения после отставки… И Трохин, и все другие в рот тебе смотрели, когда ты был начальником, а потом…

— Такова жизнь, Оля… Все люди предают. В конце концов, и я предал Ларису…

— Ну, милый, тебя повело. Уж лучше спроси у себя, как вообще ты мог жить с нею? — Ольга вспыхнула, Лариса для нее была, как красный плащ для тореадора. — А сколько Горский уже живет в Англии? Год? — Ольге не хотелось говорить о Ларисе.

— Время летит: уже почти три года! Подумать только, я уже пять лет в отставке! За это время умерли и Брежнев, и Андропов, и Черненко! Пять лет! И только одну пьесу поставили, гады! — Розанов опрокинул бокал и вытер рот рукой. Ольга нежно обняла его и поцеловала.

— Ты, главное, пиши, успех придет сам собой. Случай движет нашими судьбами. Разве мечтал Горский, когда разводился и женился, что попадет в Англию?

— Не просто попадет. Его собираются сделать резидентом. Большая карьера, он станет генералом! Опять же случай: англичане выгнали всех его потенциальных соперников. Хотели туда самого Трохина, но ему не дали визы! Вот суки!

— Я очень рада. Твой Трохин — полное дерьмо! Даже не звонит тебе, как стал начальником! — возмущалась Ольга.

— И Убожко не звонит, никто не звонит. Хорошо, что хоть трубку не бросают, когда я им звоню.

— А зачем ты это делаешь? Тебе же от них ничего не надо! — сердилась Ольга.

— Понимаешь, Ольга, хочется с кем-то поговорить. Иногда вспоминаешь прошлое, и они выплывают оттуда, как приятные говорливые призраки… Ведь все они были частью моей жизни, правда?

— Ты просто уникален: тебе нужно тащить на себе, словно котомку с тяжелыми камнями, и бывших друзей, и бывших жен, и даже бывших врагов! — ноздри у Ольги раздувались, ревность мучила ее.

Генерал Убожко находился с инспекционной поездкой в Париже. Когда после представления в варьете на Монмартре он уселся за рюмкой перно в кафе прямо на улице, к нему подсел сотрудник ЦРУ Роджер Пик.

— Извините, господин Убожко, меня зовут Роджер Пик, и я являюсь начальником русского отдела ЦРУ. Вам известна моя фамилия?

— Допустим, что известна. Правда, я работаю в МИДе… — ответил осторожный Убожко.

— Я знаю, что вы специально приехали в Париж по линии КГБ. У меня есть предложение: я хочу сотрудничать с вами. Конкретно: у меня есть список некоторых западных агентов в КГБ. Но за это мне нужны большие деньги… много денег.

— Но вы сами понимаете, что сначала мы должны просмотреть список. Или часть списка.

— В Англии работает Игорь Горский, это агент СИС, — быстро сказал Пик. — Но это только один в длинном списке.

— У вас есть документы, подтверждающие это?

— У меня есть документы о наших агентах в СССР. Но об этом позже. О Горском я догадался, когда вел переговоры с английской разведкой в Копенгагене еще в 1977 году. Тогда я даже и не думал о сотрудничестве с вами. Итак, если вы согласны, то ваш человек должен выйти на это место ровно через неделю. «Фигаро» в правой руке. Пароль: «Вы не знаете, как лучше добраться до музея Родена?» Отзыв: «По-моему, это на улице Шарье».

Пик встал и, мило улыбнувшись, пошел дальше по улице.

В тот же вечер Убожко срочно вылетел в Москву. Трохин, встречавший его в Шереметьево, никогда не видел своего шефа в таком нервном возбуждении. Уже на пути к автомобилю Убожко сообщил Трохину сенсацию, переданную Пиком.

— Не провокация ли это? — ошеломленно спросил Трохин. — Не думаю. Зачем? Затевать такое дело… ради чего?

Компрометации Горского? Но ведь он предлагает целый список! Я завтра же утром буду докладывать об этом председателю КГБ! — Убожко говорил отрывисто и нервно, волнение его передалось Трохину.

— Что будем делать с Горским? Пока не трогать?

— Да ты что? Я сам его выдвигал, и если он сбежит… Немедленно телеграмму и хороший предлог! Через три дня он должен быть в Москве! Тщательно продумай, как будем вести его допрос, это нужно сделать тонко, использовать психотропные средства, чтобы он раскололся.

— А может, сразу его арестовать и препроводить в тюрьму? — Трохин любил простые решения.

— На каком основании? У нас же нет никаких формальных поводов для его ареста! Его не сможет судить военный трибунал!

— Да плевали мы на прокурора и военный трибунал! — возразил Трохин. — Разве КГБ уже не сила?

— Попробуй только заикнись об этом в ЦК партии! Горбачев там крутит новую политику, сейчас только и болтают о социалистической законности! — перебил его Убожко.

Питер Данн внимательно смотрел, как Горский меряет шагами гостиную конспиративной квартиры. За время жизни в Англии агент стал солиднее и увереннее в себе, став фактически шефом резидентуры и раскидав с помощью СИС своих соперников, он уже не осторожничал в суждениях (естественно, не в политических), когда общался с послом и другими советскими гражданами. Сравнительно недавно, еще до смерти Черненко, Лондон посетил Горбачев, он был принят мадам Тэтчер, разглядевшей в нем будущего реформатора. Горский докладывал секретарю ЦК информацию о положении в Англии, Горбачев слушал внимательно, иногда задавал вопросы. После визита политика, которого в Москве прочили на место генсека, роль Англии в советской внешней политике автоматически возросла и соответственно больше веса получила резидентура КГБ.

— Когда вы вылетаете в Москву? — спросил Данн.

— Послезавтра. Они пишут, что вызывают меня для окончательного утверждения шефом резидентуры. Это займет несколько дней, придется посетить главных идиотов в кадрах, наверняка меня примет сам председатель КГБ и даст несколько банальных напутствий… — Горский говорил снисходительно, Москва уже давно ему казалась враждебной крепостью, населенной придурками.

— Лидия летит с вами?

— Зачем? Я же скоро вернусь!

— Вы не предполагаете, что могут быть и иные причины для вашего вызова в Москву? — Питер Данн был старым и опытным воробьем и любил страховаться на все случаи жизни.

— Для этого нет никаких оснований. Три месяца назад после визита Горбачева в Лондон меня тоже вызывали и предупредили, что придется снова проходить собеседование. Вы просто не знаете советскую бюрократию!

— Тем не менее всегда нужно быть готовым к неожиданностям! — заметил Данн. — Это закон разведки.

— Дорогой Питер, что-то вы сегодня не в настроении. Подозрительность и мнительность — это черты КГБ, а не вашего СИС.

— Нашего СИС, — поправил Данн. — И все же я позволю себе напомнить некоторые условия связи. Сигнал опасности: черточка красным мелом на фонарном столбе около известного вам парфюмерного магазина в Москве…

— Я еще не маразматик, Питер. Вызов на экстренную моментальную встречу: звонок по телефону 253-67-28 ровно в 7 утра. Я звоню три раза и каждый раз кладу трубку. Тайник там же, в Петровском пассаже. Вы довольны мною? — Горский подошел к Данну и обнял его за плечи. — Надеюсь, из Москвы я привезу новую информацию.

— Это было бы хорошо. Собственно, КГБ в Англии уже полностью под нашим контролем. Мы поставили вопрос о вручении вам ордена!

— Спасибо, Питер. Коммунизм — наш общий враг, и я буду делать все для его уничтожения…

В Шереметьево в комнате для особо важных персон Горского встретил угрюмый Трохин и его молчаливый заместитель, вообще не произнесший ни одного слова. Триумфально настроенный, самоуверенный Горский тут же скис, когда увидел постные физиономии своих коллег, — интуиция подсказывала ему, что произошли неприятности. Внешне, однако, ритуал приветствий был полностью соблюден, о делах не говорили, галопом скакали по различным темам — от Бисмарка до насморка.

— Что-нибудь случилось? — спросил Горский у Трохина уже в машине.

— Все в порядке, старик! — нарочито бодро молвил Трохин. — Сейчас мы поедем прямо на штаб-квартиру, там тебя ждет сам Убожко…

В маленьком коттедже уже был накрыт стол и полностью задействована техника прослушивания на случай, если Горский расколется и признает свою вину. Убожко старался держаться приветливо и спокойно, Горского он встретил ласково, деловых вопросов затрагивать не стал и сразу же приступил к выпивке, предварительно глотнув специальных таблеток, нейтрализующих психотропные средства, подмешанные в водку.

— Давай выпьем по полной, по-нашему, по-русски! — говорил он, чокаясь с Горским и пронзительно глядя ему в глаза. — Во-первых, с возвращением! Во-вторых, с повышением! В-третьих, за твоих девочек!

Все это сопровождалось шутками и прибаутками, Трохин иногда встревал со скабрезными анекдотами. Уже после третьей рюмки голова у Горского закружилась, и он почувствовал воздействие наркотика.

— Что-то я плохо себя чувствую, — сказал он и вышел в туалет, где его вырвало.

Трохин с улыбкой слушал его содрогания в туалете.

— Он не избавится от всего того, что мы ему подмешали? — с тревогой спросил Убожко.

— Все уже всосалось ему в кровь, по идее сейчас должно начаться его полное расслабление…

— Скажу тебе честно, что я давно не верю нашей отечественной лаборатории. Все некачественно, особенно яды и психотропные средства.

Мертвенно-бледный, Горский вернулся из туалета и уселся за стол, чуть не перевернув стул.

— Что ж, Игорь, теперь наступила пора раскрыть все карты, — сказал Убожко, чеканя каждое слово и сверля своего собеседника большими черными глазами. — Нам все о тебе известно. Если ты скажешь правду, тебе сохранят жизнь…

— Ничего не понимаю, — Горский внезапно задергался и задрожал, щеку ему свел тик, и зуб не попадал на зуб. Казалось, что вот-вот он отдаст богу душу, но такая реакция сама по себе ничего не значила, наверное, любой смертный после подобного вступления не остался бы равнодушным. — О чем вы говорите?

— Ты прекрасно знаешь о чем. В твоих интересах сознаться! — твердо говорил Убожко. — Рассказать все!

— Произошло какое-то недоразумение… — язык у Горского стал заплетаться, — я ни в чем не виноват… ничего не понимаю…

— Подумай хорошенько, Игорь, все это очень серьезно и грозит тебе большими неприятностями!

Убожко старался вести беседу с нажимом, но в общих тонах, не давая Горскому конкретных фактов и не выдвигая конкретных обвинений. Расчет был сделан на полный коллапс английского агента, на слом его воли и признание с помощью подмешанных в водку препаратов. Однако беседа приняла несвязный и сумбурный характер, Убожко грозил и даже стучал кулаком по столу, а Горский заплетающимся языком все отрицал и отрицал, пока вдруг, совершенно побледнев, не потерял сознание и не брякнулся со стула на пол. Пока Горского приводили в чувство в соседней комнате, Убожко, тоже изнеможенный беседой, давал указания Трохину:

— Продолжишь допрос без меня. Если не сознается, отправим его в отпуск, пусть погуляет на свободе. Необходимо выставить за ним квалифицированное наружное наблюдение, но следить следует крайне осторожно, не выдавая себя — мы же имеем дело с профессионалом… Посмотрим за ним, а потом снова допросим.

Убожко удалился, а Трохин вошел в комнату, где на диване лежал Горский, неподвижным взглядом уставясь в потолок. Вид у него был жалок.

— Как ты себя чувствуешь, старик? — участливо спросил Трохин. — Я к этой истории не имею никакого отношения. Кто-то сообщил Убожко, что ты замешан в спекуляции картинами… ты же их собирал, верно?

Горский не ответил, в голове у него был полный туман.

Стояло жаркое лето, и Розанов ходил по квартире в трусах. За окном урчали голуби, в дворовой помойке, как обычно, суетились кошки. Виктор налил себе пива в огромную хрустальную чашу (привез ее из Орвальского монастыря во время служебной командировки в Бельгию) и уже облизал губы в предчувствии сладкого мгновения, когда раздался звонок в дверь и на пороге показался Игорь Горский, бледный, словно призрак, с воспаленными глазами. В руках он держал портфель, говорил отрывисто и нервно, голос иногда срывался, руки тряслись.

— Игорь?! — удивился Розанов. — Откуда ты свалился?

Они традиционно обнялись, Горский достал из портфеля початую литровую бутылку водки и бутылку скотча и поставил все на стол. Розанов смотрел на все это с нескрываемым удивлением.

— Виктор, — сказал он трагическим голосом. — Меня отозвали!

— За что?!

— Это интриги моих врагов, не желающих допустить меня до поста резидента. Они раскопали у меня книги Солженицына… — Горский чуть не плакал и во время беседы время от времени выходил в туалет.

— Что за фигня?! Сейчас же не тридцать седьмой год, Сталин давно умер…

— Напрасно вы так думаете, мы идем назад к Сталину!

— Боже, а говорят, что Горбачев — прогрессивный человек…

— Ерунда! Типичный аппаратчик и провинциал! Я говорил с ним в Лондоне. Убожко пытался что-то вытянуть из меня… по-моему, мне подсыпали какую-то гадость… я ужасно себя чувствую…

— Ты совсем спятил! Кто осмелится подсыпать что-то резиденту? Ты же номенклатура! Какие мерзавцы! У меня полный дом и Солженицына, и Замятина… выходит, и за мной могут прийти? Вот суки!

— Я не знаю, что делать… моя карьера закончена. Лидия и девочки вчера прилетели в Москву, обратно пути нет… — Горский пил водку рюмку за рюмкой.

— Да успокойся! И не пей так много… все образуется! Разве на Англии сошелся клином белый свет? Ну не стал ты резидентом, займешься другим делом, станешь доктором наук… — но Розанов напрасно успокаивал, Горского трясло, временами он содрогался от рыданий. Машины слежки уже давно блокировали дом Розанова, а через телефон шло прослушивание их разговора.

— Я не буду отрывать у вас время… я уже в отпуске… я думал, вам что-то известно от бывших друзей… — говорил Горский.

— Все они суки и предатели, эти бывшие друзья, — орал Розанов, хватив водки. — Да они и слышать обо мне не хотят! Карьеристы гребаные!

Горский ушел, машины слежки тут же аккуратно пошли за ним, впрочем, это им только казалось, опытный шпион прекрасно видел в зеркальце своего «Москвича» все маневры слежки.

Розанов тут же схватился за телефонную трубку и набрал номер Трохина.

— Здравствуй, Борис, давненько не говорили…

— Да я все собираюсь тебе позвонить, но времени в обрез… Как твои дела? — суетился Трохин.

— Только что у меня был Горский, он в ужасном состоянии… по-моему, он болен, я таким его никогда не видел…

— Да, вид у него неважный. Мы его направляем в санаторий, пусть подлечится!

— Очень разумно. А то жалко парня! Привет жене и до встречи! — Розанов положил трубку, а Трохин тут же позвонил Убожко.

— Только что мне звонил Розанов, у него был Горский и произвел впечатление больного…

— Да, мне уже дали сводку наружного наблюдения. Он посетил несколько человек и явно наводит нас на свои контакты. Очень активно. Думается, он рассеивает наше внимание. С Розановым случай особый: Горский наверняка считает, что и ты и я до сих пор с ним в дружбе, и рассчитывает получить информацию о своем деле, — говорил Убожко.

— А вы не считаете, что Розанов тоже связан с англичанами? Возможно, очи обменивались записками во время беседы, и прослушивание квартиры Розанова ничего не дало…

— В нашем деле все возможно, доверять нельзя никому. Розанова надо взять в активную разработку! И не спускать глаз с Горского! — и Убожко повесил трубку.

Горский купил набор духов в парфюмерном магазине, беззаботно вышел на улицу и незаметно поставил красным мелом черточку на фонарном столбе.

Питер Данн сидел в своем рабочем кабинете близ вокзала Виктория и внимательно рассматривал только что купленную книгу о птицах, когда в дверях показался Питер Фрей, на лице которого был написан ужас.

— Молния из Москвы. Себастиан дал сигнал опасности.

Оба разведчика молча смотрели друг на друга, наконец Питер Данн подал голос:

— Дайте в Москву указание постоянно контролировать тайник «Зебра», пусть это делает чья-нибудь жена, за которой нет слежки…

Отдых в санатории под Москвой только усилил мучения Горского, тем более что и его сосед по палате, и другие коллеги исправно за ним наблюдали.

— Что-то жены твоей не видно, старик, где она? — спрашивал сосед по палате.

— У родителей вместе с дочками, — отвечал Горский. — Пусть отдыхает.

Иногда на своей машине он выезжал в Москву и тут же фиксировал за собой машины слежки. Отдых в санатории закончился, Горский переехал к себе домой. Мысль о грядущем аресте терзала его, ночами он не спал и в огромных количествах пил успокоительные таблетки. По утрам он делал пробежку в лесном массиве около дома.

— «Грач» опять вышел на пробежку.

— Пусть бежит! — ответил Центр. — Не сопровождайте его! Не надо светиться лишний раз.

Сжимая коробок спичек, Горский бежал по просеке. Свернул в сторону, внимательно просматривая местность, около двух берез, склонившихся друг к другу, уронил коробок в ямку. Часы показывали восемь тридцать. Под пристальными взглядами сотрудников слежки, расположившихся около дома, он подбежал к своему подъезду и на лифте поднялся домой.

— Вернулся домой! — сообщила «наружка» в Центр.

— Ждите его! Никакого перерыва! — ответил Центр.

В девять часов утра дама вполне русского вида с шестилетней дочкой появилась около двух берез и подняла коробок со спичками.

Трохин застал Убожко в состоянии ярости. Шеф курил сигарету за сигаретой, его темные глаза стали еще темнее, а голос охрип, извергая вулканы мата.

— Сколько времени будет продолжаться все это б…ство?! — орал он на Трохина. — Когда вы получите доказательства на этого предателя?! Вы знаете, что председатель КГБ обещал мне снять голову, если мы не добудем доказательств…

— Мы круглые сутки держим его под слежкой. Он пытается вести нормальную жизнь, встречается с людьми, снова выпивал у Розанова. Пока ясно одно: он напряжен, как струна, и выглядит как смертник. Это он не в силах скрыть, это написано у него на лице, — Трохин старался говорить спокойно.

— Но мы же не можем считать это доказательством его шпионажа в пользу Англии! — закричал Убожко и в сердцах сломал пальцами сигарету. — Ты не разведчик, а жопа сраная! Попомни мои слова: если не будет доказательств, закончишь свою карьеру, разгребая дерьмо в Сибири!

— Прошу не кричать на меня, я — не мальчик, — сказал Трохин. — Если хотите доказательств, то его надо немедленно арестовать и применить все средства для получения показаний. — И не миндальничать.

— Это мы всегда успеем! — орал Убожко. — Не убежит же он через наши границы, они же у нас на замке! Ты напряги свой чурбан и думай, как получить доказательства, не вырывая у него ногти! А то, что ты — жопа сраная, то кто же ты еще?!

Трохин повернулся и вышел из кабинета — мужчина. он был с характером и не выносил оскорблений.

Фрей вбежал на теннисную площадку Хэрлингэм-клуба как раз в тот момент, когда Питер Данн завершил победную партию со своим соперником.

— Новости из Москвы, — прошептал он на ухо. — Себастиан считает, что разоблачен и его вот-вот арестуют. Круглые сутки он находится под слежкой. Его допрашивали, применяя психотропные средства.

Уже через пять минут Данн мчался на своей машине к шефу, смаковавшему свой ужин на маленькой вилле в районе Хайгейт. Шефу уже было под шестьдесят, и он устал и от МИ-6, и от всего мира.

— Что стряслось, Питер? Русские высадили десант в Брайтоне?

— Провалился Себастиан. Он на грани ареста.

Шеф немного подумал, дожевал недожаренный бифштекс с кровью и вздохнул:

— Что делать, Питер? Все агенты рано или поздно горят. Это — закон разведки.

— Его надо спасти, сэр!

— Разве вы не знаете правил МИ-6, Питер? Мы не существуем, о нашей деятельности никто не пишет, мы же не ЦРУ. Как его спасти? К сожалению, Джеймс Бонд работает у Флеминга.

— Дать ему указание войти в наше посольство! — Данн был непреклонен.

— Во-первых, его туда не пустит охрана КГБ, во-вторых, русские после этого так нас зажмут, что мы не пикнем. Неужели вы настолько наивны, что рассчитываете на вывоз Себастиана в дипломатической машине? — шеф говорил медленно, вслушиваясь в переливы своего бархатного голоса.

— Но что-то нужно делать! — не унимался Данн.

— Посольство исключено, Форин офис не допустит этого. Да и русские могут просто войти в посольство с оружием и отбить Себастиана. Так уже было в 1918 году!

— Это непорядочно, сэр. Себастиан — наш самый ценный агент. Если мы ничего не предпримем, то я подам в отставку и не побоюсь огласить все это дело в печати! — в Питере Данне сработали средневековые инстинкты, видимо, кто-то из его предков служил при дворе короля Артура.

Шеф пожевал губами и внимательно посмотрел на Данна.

— Вы думаете, что я не хочу его спасения? Хорошо. Подготовьте свой план, и я доложу его министру. Уверен, что ответ будет отрицательным: такого еще не бывало в истории СИС. Агенты умирают в одиночку.

Растрепанный Данн в свитере, натянутом на спортивный костюм, понуро вышел из кабинета.

Каждый день Горский либо шествовал мимо, либо заходил в парфюмерный магазин, и каждый раз его глаза рыскали по столбу в поисках отметины красным мелом — вызову к тайнику. Но сигнала не было, Лондон молчал, — проклятый Лондон бросил его на произвол судьбы. Наконец желанная черточка появилась на столбе…

— Столько времени потеряно напрасно! — говорил У божко Трохину. — И никаких компроматов на него не собрали! Давайте поработаем за ним еще несколько дней, и если сдвигов не будет, то возьмем его за одно место.

Трохин одобрительно закивал головой, он свято верил в зубодробительные допросы и был убежден, что Горский прекрасно видит за собой и машины слежки, и самих филероз, а потому действовать будет предельно осторожно.

Утром, как обычно, Горский выбежал на пробежку и около березок подобрал спичечный коробок. Машины слежки оставались у дома, и никто за ним не следовал. Вернувшись в квартиру, он с трудом взял себя в руки: его била нервная дрожь, он медленно расшифровал текст: «Вам следует пойти на крайний шаг: оторваться от наружного наблюдения и добраться сначала до Ленинграда, а оттуда на автобусе до Выборга. Там каждую субботу и воскресенье, когда русские спецслужбы сокращают свою работу, около Дома культуры в полдень вас будет ожидать человек в соломенной шляпе». Он быстро сжег текст, растер пепел и спустил его в унитаз.

— Он изъял контейнер и дал об этом сигнал, — говорил Данн Фрею. — Завтра же мы срочно вылетаем с вами в Хельсинки.

— Жена его еще не приехала? — осведомился Фрей.

— Нет. Но все равно мы не в состоянии вывозить целую семью — это страшный риск!

— КГБ, наверное, сошлет и ее, и девочек в Сибирь, если наша операция удастся, — заметил Фрей.

— Наше дело — спасти агента, а остальное нас не касается! — холодно прореагировал Питер Данн.

Убожко стоял у окна и задумчиво взирал на густой лес. Трохин перебирал бумаги в папке и иногда посматривал на спину шефа.

— Какой сегодня день? — спросил Убожко.

— Четверг.

— Давайте арестуем его в субботу на рассвете. Любимое время для арестов при ЧК. Сталина мы осуждаем, но у него есть чему поучиться…

Трохин удовлетворенно наклонил голову.

В ночь с четверга на пятницу Горский не спал. Тихо, забившись под одеяло, он молился Богу, он просил у него помощи, он просил простить его. Он надел спортивный костюм, кеды, заложил в карманы пачки с крупными купюрами, оставил у телефона записи в дневнике о встречах в субботу, воскресенье и другие дни и еще раз внимательно оглядел квартиру. Все выглядело так, будто хозяин удалился на полчаса: выглаженная рубашка на стуле, темный костюм, вынутый из шкафа, два яйца у плиты, словно дожидавшиеся, когда же из них сделают яичницу… Ровно в восемь тридцать он выбежал на улицу и проследовал в лесной массив. Машины слежки зафиксировали его выход, но остались на месте. Горский перебежал из парка на другую улицу и остановил частную машину.

— Шеф, мать умирает… довези меня до Павелецкого… мать умирает… Дам, сколько хочешь!

Около Павелецкого вокзала он заскочил в универмаг и купил себе костюм, рубашку и ботинки. Переоделся в уборной вокзала, спортивный костюм и кеды сложил в пластиковый пакет, затем достал парик и очки, которые мигом изменили его облик… Сотрудники наружного наблюдения, дежурившие около дома Горского, заволновались через час после его выхода из подъезда и пробежки в сторону леса. Сначала выпустили из машин несколько человек, которые буквально прочесали лес, затем вступили в перебранку друг с другом, ибо кое-кто утверждал, что «объекта» проглядели и он уже давно дома, затем позвонили домой из телефонной будки, а потом уже и прямо в дверь. Все это заняло еще час, после чего главный филер дрожащим голосом сообщил в Центр по радио, что «объект» утерян. Служба наблюдения не спешила тиражировать эту неприятную новость наверх по начальству, не желала лишний раз компрометировать свою и без того подмоченную репутацию и по собственной инициативе начала поиски в самом районе проживания «объекта». Только в четыре часа дня Убожко доложили, что Горский утерян.

— Проверьте все места, где он может быть: у родителей, у родственников жены, у сестры, у коллег, с которыми он общался, у его баб, наконец! А вообще ваша служба «наружки» как была говном, так и осталась! — бушевал он в трубку.

Сотрудники КГБ вскрыли квартиру Горского и внимательно все осмотрели.

Горский нервничал и чувствовал себя в новом обличье крайне неудобно. Он прошел в камеру хранения и положил пластиковый пакет с вещами в отсек с кодовым замком. Но судьба испытывала его: прямо у выхода его ухватил вдребодан пьяный мужик, явно из деревни.

— Очкарик! — заорал он радостно, словно Горский был единственным человеком в Москве, носившим очки. — Ах ты очкастый интеллигент! — и он повис на беглеце, которому ничего не оставалось, как оттолкнуть его в сторону.

Пьяный упал, издавая истошные крики, тут появился милиционер, а какая-то сердобольная толстуха, указывая на Горского, закричала:

— Это он, это он его толкнул!

Пьяный уже рыдал, а милиционер строго обратился к Горскому:

— Что же вы так себя ведете, гражданин? Придется вас двоих отвести в отделение милиции.

Небольшая толпа любопытных радовалась торжеству справедливости, а милиционер повел пьяного дебила и совершенно растерявшегося Горского к площади. Только тогда Горский пришел в себя.

— Товарищ милиционер, у меня тут дела. Произошло недоразумение.

И он очень твердо посмотрел в глаза милиционеру и вынул удостоверение КГБ в красном сафьяне.

— Что же вы раньше не сказали? — В голосе милиционера слышались заискивающие нотки.

Горский проследовал в метро, доехал до станции «Комсомольская» и вышел на Ленинградский вокзал. Как обычно, у касс стояли огромные очереди и висели объявления, что билетов нет. Столь же тяжелая обстановка была и у касс для военнослужащих, и у касс для героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы. Горский заигрывал с вокзальным персоналом, намекал на хорошую взятку в обмен на билет до Ленинграда, однако никто не шел с ним на сделку, объясняя это пятницей, когда все в Москве с цепи сорвались и мчались в славный город на Неве. Зажатый толпою, в плохо сидевшем на нем костюме, в парике и очках, которые уже подвели, он нервничал и ожидал худшего. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь дундук потянул его за волосы! Наконец он плюнул на все и пошел на перрон, с которого отходил ближайший поезд на Ленинград. Часы показывали семь вечера. Он выбрал самую толстую, самую добродушную на вид проводницу и, когда прозвучал последний гудок, подошел к ней и попросился в вагон до Ленинграда за хорошую мзду. Проводница согласилась, но при условии, что он не будет маячить в коридоре, а пересидит в тамбуре. После Калинина она нашла ему место в купе: там выпивали две дамы и один красномордый военный — общество отнюдь не самое блестящее. Все трое пили крепко и активно попытались втянуть в пьянку Горского. Весьма искусно он отбивался от натиска всех троих, особенно сорокалетней дамы, которая явно предвкушала сладострастную ночь, тем более что ее приятельница вскоре залезла с красномордым на верхнюю полку, — что они там проделывали и почему не падали вниз, понять было невозможно. Наконец атаковавшая дама заснула у него на плече, баритонально храпя. Он бережно положил ее на постель, а сам перебрался на свободную верхнюю полку. Вторая пара, к счастью, уже закончила свои акробатические номера и мирно спала, навеки заключив друг друга в железные объятия. Спать он не мог…

Тем временем КГБ отчаянно вел поиски Горского. Деликатно и даже ласково опросили мать и сестру, сам Трохин прибыл к Розанову и выслушал от него лично всю историю визита на квартиру.

— Куда он мог исчезнуть? Может, он у какой-нибудь бабы? — спрашивал Трохин.

— Бежать к бабе за день до приезда жены с детьми! Чепуха! — возражал Розанов. — У меня впечатление, что у него нервное потрясение…

— Ну и что?

— Возможно любое иррациональное действие вплоть до самоубийства! Да, бедняга, наверное, повесился!

«Ну и идиот! — подумал Трохин. — Конечно, он не знает, что Горский — шпион, но все равно… нести такую чепуху…» Он встал и направился к двери.

— Тебя на днях вызовут поговорить об этом деле более детально… — бросил он на прощание бывшему шефу.

Когда Лидии, приземлившейся с детьми в Шереметьево, сообщили об исчезновении мужа, она была так поражена, что не могла вымолвить ни слова. В сопровождении сотрудников КГБ она и двое маленьких девочек были препровождены на квартиру. Там времени терять не стали и с места в карьер начали допрос о жизни Горских в Лондоне: как часто отсутствовал муж? что покупали? были ли лишние деньги? с кем он встречался? как высказывался о советском режиме? не собирался ли остаться в Англии? как часто отлучался из дома по вечерам? В соседней комнате плакали девочки, оставленные на попечение сотрудника, Лидия нервничала, невпопад отвечала на вопросы, и в конце концов все закончилось истерикой.

И угораздило же именно в то раннее утро бригаде уголовного розыска проверить именно тот поезд, на котором ехал Горский. Искали группу бандитов, проверяли документы, пассажиры просыпались и чертыхались. Когда в дверь купе постучали, Горский твердо решил, что на его следы наткнулся КГБ и сейчас его арестуют. Он быстро достал яд, запрятанный в обручальном кольце, перекрестился дрожавшими руками и чуть было не отправил себя к праотцам. К счастью, разбуженные пассажиры начали галдеть в коридоре «уголовный розыск! уголовный розыск!», и это уберегло его от отчаянного поступка. Выдержав небольшой скандал из-за отсутствия билета (милиционеров сопровождал контролер), Горский снова пустил в ход удостоверение КГБ, и его оставили в покое.

— Перекрыть все аэропорты и вокзалы, послать его фотографию в уголовный розыск и во все филиалы КГБ в Союзе! — командовал Убожко.

— Аэропорты и заграничные поезда мы перекроем, а остальное сможем сделать только в понедельник! — ответствовал Трохин, пощипывая усы. — Кстати, я не уверен, что сегодня и завтра, в воскресенье, наши действия будут эффективными — народ отдыхает…

— Это вы… это вы просрали Горского! — бушевал Убожко.

На Московском вокзале в Ленинграде Горский не задержался, часы показывали четыре утра, но еще стояли белые ночи, и на улицах было светло. Он любил Ленинград и на миг забыл, зачем и почему он в этом городе, из такси он с нежностью смотрел на величественные здания Невского проспекта, на милые сердцу соборы.

— Далеко до автобусной станции? — спросил он таксиста.

— А вам куда?

— Рядом с Выборгом…

— Хотите, я вас подвезу? Не слишком дорого возьму…

— Нет, спасибо, у меня денег в обрез… — Горский боялся связываться с такси, ему хотелось раствориться среди людей и не привлекать внимания.

— Иногда в Выборге пограничный контроль, — заметил таксист, зарядив Горского новой порцией страха. — Нужно разрешение…

Данн и Фрей, прибывшие в Ленинград из Хельсинки, уже выезжали из своего консульства в большом фургоне с дипломатическим номером. Задняя часть фургона была загружена дипломатической почтой.

— Ну что же, Питер, по-моему, если нас выгонят из СИС, мы вполне можем пойти в дипкурьеры… — Данн старался бодриться, однако не мог сдерживать нервозность.

— Если нас сегодня не арестуют русские, — слабо пошутил Фрей.

Фургон, по обыкновению, сопровождало наружное наблюдение КГБ.

— Не нервничайте, — говорил Данн, — это рутинная слежка, они следили за диппочтой и до нас с вами, и так будет после нашего отъезда.

По странному совпадению, английский фургон обогнал автобус, в котором рядом со старушкой мешочницей сидел бледный Горский. Он посмотрел на дипломатический номер и вздохнул, — ему, конечно, и в голову не приходило, каким образом патроны собирались вывозить его из страны. Указание об усиленном пограничном контроле и фото Горского достигло погранзаставы рядом с Выборгом в субботу вечером. Пограничники ходили по проезжавшим составам и очень внимательно осматривали пассажиров. Автобус на пути в Выборг делал одну короткую остановку около туалетов. Во время стоянки к Горскому подошел статный, худой брюнет и сильно хлопнул его по плечу.

— Игорь, здорово! Какими судьбами? А я и не заметил, что мы в одном автобусе… Я слышал, что ты в Лондоне. И вообще большой человек! — брюнет немного заискивал.

У Горского пересохли губы от неожиданной встречи, и он отделался неопределенными ответами. Случайный попутчик оказался сотрудником Ленинградского управления КГБ, с которым Горский когда-то учился в разведшколе, настырностью и настойчивостью он отличался завидными, а в Выборг ехал к проживавшим там родителям. Проворно и энергично пересадив старушку мешочницу на свое место, брюнет уселся рядом с Игорем, всю дорогу расспрашивал его о жизни в Лондоне и уговаривал провести с ним день в Выборге. Из портфеля он вытащил бутылку водки, и оба пили прямо из горлышка. Алкоголь вывел Горского из полуобморочного состояния, он стал даже улыбаться.

Питер Данн никогда в жизни не носил соломенной шляпы, столь распространенной в России, особенно среди мужчин около пятидесяти и выше, он с интересом оглядел себя в витрине магазина. Выборг понравился ему: чист, безлюден, со сносной архитектурой. Вокруг Дома культуры было пусто, и он сразу заметил Горского в сером костюме с огромными надставными плечами, измятом так, словно его жевала корова. Они обменялись вроде бы равнодушными взглядами, и по лондонской традиции Игорь пошел вслед за Данном, который зашел в магазин и, скользнув взглядом по полупустым полкам, повернулся к выходу, мгновенным движением руки передав тоже зашедшему Игорю смятый в комок кусочек бумаги. Игорь купил для вида банку шпрот, а Данн двинулся дальше, где ожидал его фургон. Филеры КГБ без всякого интереса посмотрели на очкастого, люмпенского вида мужика в жутком советском костюме и проследовали за фургоном. Даже если бы КГБ и успел направить фото Горского, узнать его было невозможно. Горский зашел в грязный туалет с оторванной щеколдой и аккуратно разгладил записку. Все было зашифровано, пришлось усесться орлом над вонючей дырой, достать листочек с кодом и, придерживая одной рукой дверь и вздрагивая от каждого шага, прочитать текст: «За нами «хвост». Ровно в два часа, ни секундой ни раньше ни позже, находитесь на улице Ленина, дом 15 во дворе рядом с аркой. Садитесь прямо в заднюю дверь фургона». Горский разорвал записку на мелкие части, засунул обрывки в рот и с трудом проглотил. Часы показывали 12.30. Он подошел к буфету со стойками, купил бутерброды с колбасой и сыром и граненый стакан кофе, который наливали половником из большой кастрюли. Ел он жадно, почти не прожевывая, — то ли от голода, то ли от возбуждения. Вдруг его вырвало прямо на землю.

— Пьют тут с утра… — проворчал обкомовского вида человек в сандалиях.

Фургон с Данном и Фреем тем временем делал все, чтобы усыпить бдительность филеров и не дать никаких поводов для подозрений: мирно выпили по кружке пива у ларька, заехали в сувенирный магазин и в местную «Березку», где отоварились зернистой икрой и водкой. Часы показывали 1.45.

Убожко и Трохин каждые полчаса получали сводки о ходе поиска — ничего утешительного не поступало.

— А вдруг англичане вывезли его тайно? Загримировали, дали английский паспорт на чужое имя? Или, скажем, венгерский паспорт — за венграми мы хвоста не ставим, — высказывал свои предположения Трохин.

— Все может быть. Дай указание, чтобы в аэропортах иностранцев проверяли на грим. Правда, я сомневаюсь, что англичане пойдут на дерзкую операцию, — их бюрократия этого не позволит. Прошли времена Брюса Локкарта и полковника Лоуренса…

Указание Убожко о проверке на грим привели в исполнение крайне неудачно: придрались к слишком волосатой и сильно нарумяненной даме, подергали усы у одного джентльмена, чем он остался весьма недоволен. Скандалы повергли пограничный контроль в уныние. Убожко медлил с рапортом председателю о ЧП — судить окончательно обо всем деле было рано, доказательства побега предателя отсутствовали. Зачем зря волновать начальство?

Ровно в 1.55 Горский вошел под арку на улице Ленина, и тут же на него налетел ободранный пес. Он прыгал и оглушительно лаял, какая-то бабка во дворе прокричала: «Хватай его, Тарзан, пусть не ссыт в арке!» Горский отбивался от пса сложенной в рулон газетой и выглядел комично. Дипломатический фургон спокойно катил по улице Ленина в сопровождении двух машин КГБ. Приближаясь к дому 15, водитель-англичанин начал тормозить, медленно проехал дом, остановился и дал задний ход, в арку, чтобы развернуться. Одна машина наружного наблюдения проехала мимо, а другая остановилась метрах в ста от дома. Фургон въехал в арку задней частью, и Горский, отбиваясь ногами от пса, открыл дверь и впрыгнул внутрь.

— Все о’кей, Игорь! Чувствуйте себя как дома! — Данн говорил бодрым голосом с переднего сидения, хотя его тоже трясло от напряжения. — Закройте дверь на замок изнутри! Включите свет справа! Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно! — сказал он хрипло, исполняя команды Данна.

— Перед вами большой сундук. Он достаточно велик, но вам придется согнуться и немного потерпеть. Внутри кислородная подушка и резиновый горшок. Бутылка воды. Даже есть виски, если вам будет скучно… — нарочитые бодрящие шутки Данна разбивались о лед молчания. Горский залез в сундук, где уже все было готово к приему человека, даже несколько одеял. Дипломатический фургон на полной скорости летел к границе, машины КГБ, выполнив свой долг, отстали, почти у самого контроля водитель остановился, Данн выскочил, открыл заднюю дверь и повесил на сундук печати Форин офиса, имевшиеся и на другой поклаже. Пограничники хорошо знали водителя и с удовольствием принимали в подарок сигареты «Мальборо». Данна и Фрея осмотрели очень тщательно, ибо никогда с ними не встречались. Горский лежал в сундуке и молился Богу, он молился, обещал ничего не делать в жизни дурного, быть добрым к ближнему и выполнять все заповеди Христа. Вдруг он закашлялся. Пришлось сжать рот двумя руками. Пограничники открыли багажник фургона и проверили каждую кладь по описи, которую предъявил Данн.

— Будем вскрывать? — в нервно-дурацком тоне спросил Данн.

— Дипломатическая почта — святое дело. — совершенно серьезно заметил советский пограничник и махнул рукой.

Неторопливо, словно и не хотелось уезжать, англичане двинулись дальше по шоссе. На финляндской границе дипкурьеров и фургон пропустили без всяких проволочек. Недалеко на стоянке стоял «даймлер» с английским флагом, явно из посольства. Горского вытащили из сундука — он долго не мог разогнуться — и уложили на заднее сиденье «даймлера». Он рыдал от счастья, и даже далекий от сантиментов Питер Данн оборонил скупую мужскую слезу.

— Питер, — сказал Игорь сквозь слезы. — Я должен сделать заявление для печати.

Данн остолбенел от неожиданности, даже челюсть у него отвалилась.

— На это должно быть решение правительства. А зачем вам это паблисити? Пусть они ломают голову, куда вы исчезли…

— А жена? А дети? Что будет с ними? Я хочу, чтобы правительство Ее Величества официально потребовало от Советов, чтобы они разрешили моей семье выехать в Лондон, — глаза Горского блестели, и Данн вдруг подумал, что его подопечный рехнулся.

— Но для этого мы должны официально признать вас нашим агентом. Такого еще не было в истории СИС…

— Иначе у моей семьи не будет никакой защиты! — Горский уже пришел в себя после всех перипетий и вытирал снятым париком вспотевшее лицо. Данн только развел руками. Подкатили еще две машины с сотрудниками хельсинкской резидентуры СИС, и весь кортеж двинулся по направлению к ближайшему аэродрому — в столицу решили не заезжать и поскорее покинуть Финляндию, слишком велико тут было влияние большого соседа.

О прибытии Горского в Лондон Убожко услышал по радио Би-би-си, — сенсационная весть привела его в состояние транса. Именно в этот мрачный момент в кабинет вошел Трохин и тоже застыл как статуя.

— Просрали! — неожиданно спокойно сказал Убожко. — Конечно, штаны спускать придется с тебя как с непосредственного начальника…

— От ответственности уклоняться не намерен! — твердо сказал Трохин. — Но не забывайте, что вы лично двигали английского шпиона по служебной лестнице!

— Я же не знал, что он шпион! — удивился Убожко.

— А я знал?!

— Вот что, — сказал Убожко весьма примирительным тоном, — давай не будем выяснять, кто больше из нас виноват. Мне совершенно ясно, что все это произошло из-за разгильдяйства Розанова. Горский же начал работать на англичан в Дании! С него и спрос! Да и у самого Розанова наверняка рыльце в пушку, не зря эта б… заезжала к нему домой…

— Но Розанов на пенсии… — засомневался Трохин, быстро усекший линию шефа.

— Ну и что? Давай держаться единого курса: с самого начала ему потворствовал Розанов! Жену и всех родственников следует тоже взять за бока. И не либеральничать!

Трохин усмехнулся в усы и миролюбиво стал пить чай, предложенный Убожко. Тишину прервал телефонный звонок от председателя, вызвавшего Убожко на совещание, где собрался весь синклит КГБ.

— Что же это происходит, товарищи? — начал председатель, театрально разведя руками. — Наш сотрудник сбежал, об этом я узнал по радио Би-би-си… как это объяснить?

— Разрешите, товарищ председатель? — встал начальник контрразведки. — Это объясняется бардаком в нашей службе! — так и сказал, не побоялся. — Разведка, которую здесь представляет Убожко, обязана работать за границей. Сфера работы контрразведки — Советский Союз. А тут вдруг разведка занялась нашими делами, делала это непрофессионально, вот и итог!

Убожко сидел красный как рак и не поднимал глаз. Председатель решил не обострять отношения, попросил координировать работу и закрыл совещание.

Лидию постоянно подвергали допросам в Лефортово, допытываясь, знала ли она о связи мужа с английской разведкой. Этой мысли она, дочка чекиста, и допустить не могла. Родители, приехавшие в Москву, были настроены агрессивно и требовали, чтобы она отреклась от мужа и развелась с ним. Лидия высохла от горя, а тут еще соседка по этажу прошипела в спину: «Эх ты! Шпионская паскуда!» Она решила поменять квартиру и выехать из дома, где большинство жильцов служило в КГБ. Следователи не скрывали, что даже после развода и смены фамилии получить приличную работу будет невозможно, в спецшколы или престижные вузы дочек предателя советская власть никогда не пустит, а за границу, даже в братскую Болгарию, путь им заказан. Лидия была согласна на все, лишь бы ее оставили в покое. Для родителей Горского весть об измене сына стала тяжелым испытанием.

— Предатель! — шептал больной отец своей жене. — Ты вырастила предателя!

Мать горько рыдала и пыталась защищать сына. Вскоре она скоропостижно скончалась. Сестру Горского и ее мужа уволили с солидной работы и поставили под контроль КГБ.

Медленно разворачивалась перестройка, Горский жил под чужой фамилией в хорошо обставленном особняке недалеко от Оксфорда. В белой спальне с огромной кроватью, где у него порой бывали молоденькие англичанки (несколько лет без жены не вынести даже герою невидимого фронта), на стене висел портрет кисти неизвестного художника с изображением распятого святого Себастиана, пронзенного стрелами.

Англичане уже несколько раз просили Горбачева разрешить семье Горского воссоединиться в Лондоне с ее главою, однако шеф КГБ резко выступал против этого, считая, что такое послабление будет стимулировать других перебежчиков. 19 августа 1991 года судьба России снова лежала на весах — кто победит: ГКЧП, лишивший Горбачева власти, или законный президент? С утра к Горскому приехал Питер Данн, и они мирно пили чай в садике, который нежно лелеял хозяин.

— Надеюсь, что победит Ельцин, — говорил Горский. — Возможно, меня тогда помилуют, и я вернусь в Россию…

— Думаю, это рискованно, — заметил Данн.

— Разве наше сотрудничество не было борьбой за демократию в России?

Данн уклонился от прямого спора.

— Знаете, Игорь, шпионаж всегда плохо пахнет, это всегда предательство кого-то… Даже если Россия станет демократической страной, у нее останутся противоречия с Англией! Англия — это не Россия! — он улыбнулся примитивности и в тоже время великой мудрости этого тезиса.

— Ваши слова о предательстве звучат странно! — резко прореагировал Горский.

— Для нас вы — герой, но для русских… — Данн замялся, увидев гримасу на лице у Игоря. — Впрочем, я уверен, что вашу семью Ельцин выпустит в Лондон… если, конечно, одержит победу.

— Представьте себе, даже этот старый дурак Розанов выступил в печати за выезд Лиды и моих девочек… Я уже не говорю о правозащитниках!

В этот день Розанов и Ольга стояли на улице Горького и смотрели на проезжавшие танки. Было безлюдно, лишь небольшими группками стояли и шептались обыватели, прогуливавшие собак.

— Тебя арестуют, тебе надо скрыться! — говорила Ольга.

— Не убегу же я в шалаш, как Ленин! — возражал Розанов. — Что еще со мной можно сделать? Они лишили меня пенсии из-за Горского, они не дают мне устроиться на приличную работу, они обложили наш дом наружным наблюдением, считая, что я помог ему бежать!

— Напрасно ты выступил в газете за выезд Лиды в Лондон…

— Дети не отвечают за родителей. Даже наша гребаная пропаганда говорит об этом! Горский — предатель, а женато при чем?!

— А Убожко не предатель? А Трохин, лизавший тебе задницу, не предатель?! Тебя все предали, и нет разницы между Горским и Трохиным! Весь ваш КГБ — это скопище предателей, эта болезнь у всех кагэбэшников в крови! — горячилась Ольга.

— Не вали все на КГБ, разве святой Петр не предал Христа, когда еще третий раз не прокричал петух?

А танки шли и шли, корежа гусеницами асфальт магистральной улицы, грохот стоял неимоверный…

Наверное, у него никогда в жизни не было такого счастливого дня. Сияя, в новом твидовом пиджаке и диагоналевых брюках, на своем собственном «ягуаре» он прибыл в Хитроу встречать Лидию и девочек. Боже, сколько воды утекло с тех пор, целая вечность! Встреча была нелепой: девочки не узнали его, а он радовался и прыгал вокруг них, он старался заставить их быть нежными с ним. Лидия тоже изменилась: стала суровее и мрачнее, разговаривала она с ним холодно, и он не понимал, что произошло. Когда автомашина застревала в пробках по дороге из Хитроу, он обнимал ее и целовал в щеку, она не отстранялась, но он не чувствовал любви, и это угнетало его. С гордостью и торжеством он показывал девочкам свой особняк, а они оробели и никак не могли привыкнуть и к папе, и к новой обстановке. Вдруг он заметил, что Лидия исчезла, и, оставив детей, пошел искать ее по комнатам. Она сидела в кресле в саду с каменным лицом, он приблизился сзади, обнял ее.

— Я тебя ненавижу, — сказала она. — Оставь меня в покое.

— Что с тобою, Лидочка? Ты устала?

— Я не могу жить в России, она и сейчас осталась советской, поэтому я приехала сюда. Но я разведусь с тобой, ты нас обеспечишь, это твой долг перед нами! — она говорила медленно, не поворачивая к нему головы. — Это плата за наши страдания. Ты не представляешь, сколько мы перенесли из-за тебя!

— Я не понимаю тебя… — он врал, он уже начал понимать.

— Ты — предатель, ты предал меня, ты предал своих детей. Ты представляешь, что было бы с нами, если бы не эта перестройка? Ты не смел жениться на мне, зная, что ты английский агент, ты не смел играть нашими судьбами! — она стиснула зубы, и смуглое лицо ее стало совсем худым.

— Но, Лида, я же работал ради идеи! Вспомни святого Себастиана, предавшего римского императора ради Христа! — пытался возразить он.

— Плевать мне на Себастиана, мне совершенно все равно, ради чего ты работал, — пусть это будет сам Аллах или твой Христос! Ты — предатель, я не могу жить с предателем, я не. хочу, чтобы мои девочки жили с предателем! Ты наплевал на наши жизни — и это главное!

Он побледнел и отошел от нее, из гостиной слышались оживленные детские голоса. Он двинулся в спальню, убранную цветами по случаю приезда жены, и равнодушно скользнул взглядом по портрету святого Себастиана. Вздохнул, опрокинулся на постель, уставился в потолок и закрыл глаза. И вдруг он заснул. И приснился ему большой карнавал в советском посольстве в Копенгагене: разные маски вертелись вокруг, срывали одну и надевали другую, разные маски хохотали прямо ему в лицо. Тут неистово и бешено веселились и посол, и Розанов, и Ольга, и Лариса, и Виктория, и Трохин, и Убожко, и даже Данн под ручку с Фреем. Они кружились вокруг него, словно он был рождественской елкой, и он тоже хохотал и менял маски одну за другой, одну за другой…

Но сон кончился, продолжалась жизнь. Ельцин с подозрением относился к КГБ, постоянно его реформировал. Горский по заданию СИС занялся пропагандистской работой, выискивая в Англии и за ее границами «агентов КГБ». Работа ему нравилась, он стал известным и даже популярным шпионом. Лидия сдержала слово и развелась, обчистив Горского до нитки, отобрав у него дом и лишив права видеть дочек. Английские спецслужбы даже не пытались защитить своего агента — суд в Англии святее всех святых, посягать на его решения — больше чем преступление. Постепенно даже в Англии о Горском начали забывать, он стал больше пить, сошелся с англичанкой, не отличавшейся здоровьем, и влачил сносное существование на пенсию от СИС.

Убожко после ГКЧП ушел в отставку, чувствуя себя героем, Трохина отправили в резидентуру в благодатную Грецию, Розанов написал три романа и иногда вещал на телевидении.

Все были счастливы.

В меру.

Новый Монте-Кристо

Константин Кедров вздрогнул и проснулся, портативный московский будильник показывал половину восьмого, поразительно, что он постоянно просыпался за две минуты до звонка, что-то срабатывало в голове. Глаза упали на купленную по дешевке акварель с видом Портабелло, этот рынок он с женой посещали каждую неделю, покупали там овощи и фрукты впрок, а иногда и недорогой антиквариат. Вспомнил, что сегодня пятница и завтра нет диппочты из Москвы, — это радостное известие настраивало на мажорный лад. Он нежно коснулся губами чуть припухлой щечки жены (у резидента бывало и такое), она поворчала, перевернулась на другой бок, а он бодро сел на кровати, натянул трусы, пригладил волосы и вышел в коридор, где сделал двадцать пять прыжков вверх с выбросом к небу, то бишь потолку, рук — на другие упражнения его не хватало.

Холодный душ, окончательно снявший сонную вялость, старомодный «жиллет», тщательно обтачивавший намыленную физиономию, — брился он с душой, обходя бородавку у носа, увенчанную черным волосом. Она портила вид и разрушала ощущение утреннего счастья, когда превосходное настроение, боевой заряд и дух еще не омрачен общением с человеческим родом. Тут он включил приемник, взял ножницы и аккуратно подрезал растение на бородавке.

«Арестован сотрудник Форин офиса Джордж Рептон, подозреваемый в шпионаже в пользу одной иностранной державы», — сказал приемник бесстрастно.

«Жиллет» замер, боясь потревожить дикторский баритон. С горящими глазами Кедров влетел в спальню и растолкал жену. Вид его был настолько грозен, что она, как солдат по тревоге, выпрыгнула из койки на белый палас.

— Собирай вещи, сегодня вечером вылетаем в Москву.

— В чем дело? — удивилась жена.

— Быстро одевайся, надо кое-что купить. А то будешь ходить в Москве с голой задницей.

Намек на голую задницу в другое время вызвал бы домашний скандал, но в данной ситуации остался безответным, и она молча начала одеваться. Тем временем Кедров подумал, несколько успокоился и не стал пороть горячку (да и пристойно ли первому секретарю посольства и резиденту появляться у магазина до открытия, когда на работе дел невпроворот), привел себя в порядок, глотнул успокоительных таблеток, съел два недоваренных яйца, окончательно смирился с услышанным и вместе с супругой спустился к автомобилю. Там она конспиративно обратила к нему свой несколько расплывчатый и блондинистый лик, приобретший форму вопросительного знака.

— Финита ля комедиа, — ответил он чуть трагическим голосом (но тихо). — Теперь я персона нон грата.

Понятливая половина лишних вопросов не задавала, но мысленно затосковала по поводу внезапного конца загранкомандировки.

От Эддисон-гарденс быстро домчались по Бейзуотер-роуд, а там его взяли два «форда» наружки, шли откровенно, не маскируясь, это он предвидел и не удивился. Ехали вдоль Гайд-парка, мимо дома, где однажды он видел сэра Уинстона Черчилля, позировавшего в окне с традиционной сигарой в углу рта, и он с болью думал, что уже никогда в жизни (никогда! — ухало, словно колокол) не увидит этих мест, и особенно озера Серпантайн, где летом любил купаться, и скульптурной группы руки Эпштейна: странные черные фигуры во главе с рогатым дьяволом, он тянул всех куда-то в глубь веков, возможно, в свой замечательный ад, жаль, что так и не удосужился узнать, куда и зачем.

До универмага Селфриджиз добрались без приключений, правда, эскорт увеличился до четырех машин, попеременно менявших друг друга. Очевидно, они думают, что перед отъездом я начну передавать агентуру. Вот идиоты, за кого они меня принимают? А на что постоянные условия связи? На что явки?

В магазине купили четыре разных твидовых пиджака и столько же пар фланелевых брюк — Кедров обожал эту типично английскую униформу, которую не раскопать даже в спецмагазине ЦК в ГУМе. Внутренне рыдая, жена старалась не выдавать своего страстного желания приобрести несколько пар итальянских туфель (денег все равно не было, использовали неприкосновенный запас на случай войны, крушения мира и других чрезвычайных обстоятельств), держалась она, как и подобает верной подруге, подбадривала и временами поглаживала резиденту мужественный локоть.

Вылетел Кедров только через день из-за отсутствия прямого рейса, на всякий случай не выходил из посольства и старался держаться вместе со своими — кто знает, какой подарочек могла преподнести мстительная английская контрразведка, уж ей-то досконально было известно, что Рептон находился на связи у резидента.

Узнала МИ-5 об этом только два дня назад, и вообще все дело разворачивалось вяло и следователь Ферри сомневался, что оно достигнет суда: налицо было лишь сообщение перебежчика КГБ о том, что сотрудник английской разведки Кристофер Рептон работал на Советский Союз целых десять лет, — одного такого показания было явно недостаточно для серьезного процесса.

В 1951 году Ферри допрашивал Кима Филби, другого советского шпиона, тоже работавшего в английской разведке, тогда тоже хватало прямых и косвенных свидетельств о том. что он помог уберечь от карающей руки попавшихся на крючок агентов КГБ Дональда Маклина и Гая Берджесса. Однако Филби ни в чем не признался, шутил и вел себя нагло, в результате его уволили, и вскоре он преспокойно уехал в Бейрут корреспондентом «Обсервера», сохраняя, между прочим, тесные связи со своей МИ-6, что выводило из себя контрразведывательную службу МИ-5.

Каково же было его изумление, когда на первом же допросе Рептон чистосердечно признался, что был завербован советской разведкой в Вене, и перечислил все операции и всех агентов, которых он выдал. Надел сам себе на шею петлю и выбил из-под себя стул — как еще назвать эту совершенно необъяснимую откровенность? Все были потрясены, а он даже радовался, что облегчил душу и отныне не должен скрывать свою любовь к коммунистическому устройству мира, наконец-то зажил по совести!

Дело без всяких проволочек очутилось в знаменитом суде Олд Бейли, ажиотаж стоял потрясающий, пресса брызгала слюной и накаляла страсти.

Суд вошел, все встали, и процесс начался.

«Неужели впаяют больше чем четырнадцать лет? — думал Рептон, окидывая взглядом небольшой зал суда, полностью забитый публикой. — Неужели дадут двадцать пять, как нелегалу КГБ Гордону Лонсдейлу? Нет, не может быть! Все-таки Лонсдейл был советским гражданином и руководил целой группой английских агентов… Максимум — четырнадцать».

Было душно, Рептон обмахивался носовым платком и временами вытирал им свою обширную лысину, он нервничал, чувствуя на себе презрительные и просто любопытные взгляды, и старался смотреть мимо публики.

Генеральный прокурор сэр Айвор Батлер, приступая к обвинительной речи, тоже заметно нервничал и часто пощипывал свою бородку, явно не заслужившую такого грубого обращения.

— Обвинение, выдвинутое в адрес подсудимого, очень серьезно. Он признал, что более десяти лет назад его политические убеждения настолько изменились, что он стал действовать в интересах коммунистической системы, передавая советской разведке всю доступную ему информацию и тем самым способствуя победе коммунизма во всем мире. На открытом заседании я не могу вдаваться в подробности этого дела ввиду большой секретности информации и вынужден просить суд о прекращении данного заседания и о проведении закрытого судебного разбирательства.

После коротких перешептываний главный судья Великобритании лорд Боле распорядился очистить зал. Корреспонденты направились к выходу, стала пустеть и галерея, в зале остались лишь избранные, среди них несколько высокопоставленных чиновников МИ-6 (прославленной Сикрет интел-лидженс сервис) и МИ-5 (менее прославленной, но достаточно эффективной контрразведки), а также других государственных ведомств.

Джон Пауэлл, бывший начальник Рептона, старался держаться бодро и уверенно, словно судили за шпионаж не его подчиненного, а схваченного на месте преступления нелегала КГБ.

— Представляете, он не желает раскаяться и считает, что действовал согласно своей совести! — повернулся он к Смиту из контрразведки. — Подумать только: предатель Англии еще и смеет болтать о совести!

Дэвид Смит подумал, прежде чем ответить, на душе у него был праздник — ведь не каждый день контрразведка сажала на скамью подсудимых советских шпионов!

— Джордж Рептон такой же англичанин, как мы с вами зулусы! В сущности это польский еврей, переехавший в Англию во время войны, он даже записался в армию генерала Андерса. Меня вообще удивляет, что неангличанина зачислили в кадры МИ-6, это же потенциальный риск! — с тактом у Смита было туго, особенно когда дело касалось соперников, вечно досаждавших своими закордонными интересами, из-за которых приходилось порой тормозить внутренние операции.

— Другое было время, Дэвид, — улыбнулся Пауэлл, словно не почувствовав укола. — Он участвовал в войне и вообще способнейший человек. Никто не подозревал, что он сочувствует коммунистам.

Тем временем окна были закрыты ставнями, у входа в зал выстроились несколько полицейских. На закрытом заседании уже не скрывали принадлежность Рептона к английской разведке (кстати, и о самой службе публично упоминать запрещалось, словно она и не существовала), вещи называли своими именами, и заседание пошло гладко и без ненужных задержек.

Сэр Реджинальд изложил на редкость кратко обвинение в государственной измене из пяти пунктов. Затем горячо и трогательно (словно сам был соучастником и шпионом) выступил адвокат подзащитного Хатчисон, ярко обрисовав идейные мотивы действий подсудимого и особо подчеркнув, что Рептон никогда не брал денег от русских, что говорило о его безупречном моральном облике. Когда адвокат закончил, раздалось несколько жидких хлопков, судья наморщил лоб, объявил короткий перерыв и вышел передохнуть и подумать, в это время ожидающая публика, и особенно журналисты, вновь заполнили зал.

Кристофер Рептон безучастно смотрел, как открывают деревянные ставни, мысли его вертелись только вокруг срока. Дамы перешептывались по поводу приятной внешности подсудимого: выглядел он значительно моложе своих тридцати восьми лет, поражал опрятностью и гладкой выбритос-тью, как бы перераставшей в лысину, одет он был по-деловому, словно собрался на работу, — серый костюм, рубашка с жестким воротничком и голубой галстук под цвет глаз.

— Хотите что-нибудь сказать перед вынесением вам приговора? — спросил секретарь суда, когда возобновился процесс.

Рептон в ответ лишь отрицательно покачал головой, лучше уж помолчать, не сморозить какой-нибудь глупости, удлинив тем самым срок.

Сколько же дадут?

А было за что.

Он вспомнил, как провалил несколько операций в Дели, что привело к разгрому там английской резидентуры, как выдал двух ценных агентов, работавших непосредственно в Министерстве обороны Советов. Он не жалел об этом, в конце концов, буржуазный строй обречен и рано или поздно его старания оценит прогрессивное человечество. Но сидеть не хотелось. Он любил жаркие страны, и всегда ему там все удавалось, он яростно, не щадя себя, вербовал агентов для английской разведки и без зазрения совести тут же сообщал об этом своим кураторам из КГБ. Одних перевербовывали, других держали на крючке, третьих отводили от секретов, самых опасных локализовали (или нейтрализовали), что слишком часто означало пулю в затылок.

Судья вернулся в зал, сел за стол и стал перебирать бумаги с самым добродушным видом, словно собирался предложить аудитории разгадывать ребусы. Продолжая задумчиво копаться, он совершенно равнодушно, без ложного пафоса негодования отметил, что Рептон практически свел на нет многие усилия английского правительства во внешней политике, нанес большой ущерб своей стране, но действовал из идеологических побуждений, а не с целью наживы — последнее звучало достаточно прилично, словно не из-за убеждений католики перерезали глотки пятнадцати тысяч гугенотов в знаменитую Варфоломеевскую ночь, а Гитлер уничтожил отряды своего друга Рема.

Зал настроился на приговор относительной строгости, многие улыбались.

— Вам предъявляется обвинение за пять совершенных преступлений, поскольку ваша антигосударственная деятельность содержала пять периодов: Вена, дважды Великобритания, Дели и Тегеран. Два периода — наиболее серьезные, за них вы получите по 15 лет. Остальные три периода — 14 лет в совокупности. Всего 44 года, — торжественно произнес судья, словно зачитывал указ о награждении подсудимого орденом Подвязки.

Зал тихо загудел, люди удивленно переглядывались, судья поднял брови и философски заметил, что столь суровый приговор призван удержать от подобной деятельности и других граждан Соединенного Королевства, — что ж, государственные интересы превыше всего!

Пауэлл повернулся к соседу:

— Если он будет хорошо себя вести, то выйдет из тюрьмы в шестьдесят восемь лет, в противном случае — в восемьдесят, — говорил так, будто самолично вынес приговор и не намерен нести никакой ответственности за деяния своего подчиненного.

— Тюрьма способствует долголетию, — ответствовал Смит. — Нас губят хорошие выпивка и жратва, женщины и заботы. Там ничего этого нет. Так что ваш Рептон доживет и до ста. И еще наплодит детей! И еще похохочет над нашими гниющими костями!

Последнее было. особенно обидно, обоим было под шестьдесят.

Побледневший Рептон вдруг улыбнулся — приговор был настолько невероятен, что трудно было его осмыслить.

Суд закрылся, все почтительно встали, конвой вывел осужденного из зала в камеру, всю измалеванную заковыристыми надписями, там мат соседствовал с отчаянием. Вошли двое тюремных чиновников, приковали заключенного к себе наручниками и провели в тюремную машину.

Грустный финал.

Ехали через весь Лондон в его западную часть, где находилась тюрьма Уормуд-Скрабс, он подумал, что в семнадцатом веке заключенных тоже проводили из Тауэра пешком через весь город к виселицам, установленным в Гайд-парке, рядом с нынешним уголком спикеров. Правда, по пути щедро поили в пабах и даже дарили жизнь, если в толпе зевак находились желающие жениться или выйти замуж за осужденного… Рептон грустно смотрел на столицу, прощаясь с ней навсегда, иногда, когда автомобиль останавливался у светофоров, он видел свои портреты на первых страницах газет и слышал свое имя, выкрикиваемое их продавцами.

В приемной тюрьмы его осмотрел тюремный врач, объявивший, что на целую неделю его положат в больницу на обследование (сорок четыре года — не хряк свинячий, не дай бог заключенный увернется от срока и преждевременно отдаст концы!), затем заключенного переодели в пижаму без пуговиц (кое-кто их проглатывал в пароксизме отчаяния) и с резинкой на поясе штанов.

— При желании я могу повеситься и на резинке, — мрачно пошутил он, но юмор никто не оценил: порою ухитрялись вешаться и на нитке.

Затем его отвели в камеру, где был лишь один резиновый матрас, через несколько минут туда пожаловал капеллан, ласково расспросил о самочувствии, вручил Библию и очень удивился, когда Рептон попросил его принести каталог тюремной библиотеки, попутно сообщив, что между Библией и «Манифестом коммунистической партии» нет принципиальной разницы, просто одни строят рай на небе, а другие — на Земле; огорошенный такой ересью капеллан потерял дар речи и с облегчением удалился.

Рептону оставалось либо размышлять о своей доле, либо просвещаться — он предпочел последнее и впился в первую партию; где были уже читанные Гиббон, Карлейль, Пипс и Аристотель,' целую неделю он валялся на матрасе, обложенный литературой, временами занимался йогой и стоял на голове — надзиратели приходили в умиление, наблюдая через окошечко эти упражнения, они уже давно прониклись уважением к русскому шпиону, не каждый день залетают птицы с таким героическим ореолом в средней руки тюрягу.

Через неделю Рептона снова привели в приемную и переодели в тюремный костюм с белыми заплатами, после серой пижамы выглядел он как английский денди. Затем его принял начальник тюрьмы, мужчина в возрасте, бывший полицейский, имевший в тюрьме репутацию строгого, но справедливого человека.

— Зачем мне такой костюм с абстракционистскими пятнами? — спросил Рептон. — Я не поклонник Хуана Миро.

— Чтобы легче было в вас попасть из винтовки, если вы попытаетесь бежать, — ответил начальник, обладавший повышенным чувством черного юмора. — Первое время вы будете находиться под специальным надзором. Работа и прогулки только под охраной. То же самое касается и свиданий. Каждый день вас будут переводить в новую камеру.

И разъяснил, что последняя роскошь введена из-за пагубного влияния на умы некоторых заключенных романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо»: первое время многие склонны к побегу через подземный ход, подкапывают стены, разгрызают камни и думают, что вполне реально прыгнуть со скалы в море и уплыть из замка Иф.

Действительно, блестящая идея, подумал Рептон, тюрьма Вормуд-Скраббс расположена удобно, километра три-четыре от советского посольства, за сорок четыре года можно было бы и осилить этот проект, правда, неясно, как повели бы себя русские, если бы он неожиданно высунулся из-под посольского паркета. Дипломатический скандал, нервная тряска по поводу чужого гражданина, и вообще, никто в СССР и словом не обмолвился, что в тюрьму засадили советского агента, верно служившего второй родине. Тем не менее стоило перечитать Дюма, и заключенный сухо попросил удовлетворить две его законные просьбы: заниматься арабским языком и выписывать книги из столичных библиотек.

На этом они и распрощались, надзиратель отвел Рептона обратно в камеру и взял на досмотр все вещи заключенного, оставив лишь ночную рубашку и Библию, чтение которой долженствовало внести успокоение в душу преступника.

Утром охранник вернул одежду, сопроводил Рептона в туалет (внутрь, правда, не входил, и заключенный тут же вспомнил мемуары английского разведчика Брюса Локкарта, арестованного ЧК и сумевшего во время стула отделаться от компроматов), а затем провел в швейную мастерскую, где производили брезентовые мешки для почты — дело, полезное для страны и для народа. Там заключенному объяснили все премудрости работы — не так все просто, тут нужно и выбрать соответствующую нитку, и освоить технику сшивания.

Специальный надзор не сняли.

Днем Рептон впервые вышел на прогулку в тюремном дворе, было пасмурно, как в традиционных романах об Англии, свежий воздух напомнил о прелестях свободы и о спецкомандировке в Бейрут, где почти соседствовали теплое море и снежные горы и после плавания с маской среди разноцветных рыбищ можно было встать на лыжи, размять как следует мышцы и потом загорать под неестественно ослепительным солнцем в горном кафе за бутылкой красного «макона».

Гулявших он насчитал всего девять человек, все они были на особом счету и носили абстракционистские костюмы с заплатами, действительно не промахнешься…

— Гордон Лонсдейл, — представился крепко сложенный мужчина с карими глазами. — Я читал о вас в газетах.

Дело Лонсдейла обрушилось на Англию как смерч, и его знали даже школьники: канадец, а на самом деле русский нелегал Конон Молодый, с блестящим английским, в котором явственно звучал канадский акцент, бизнесмен по «крыше», державший на связи агентурную группу на базе подводных лодок в Портленде. Подвели предатели, арестовали внезапно, срок впаяли безумный.

На процессе Гордон держался вызывающе смело, все обвинения отверг и не терял оптимизма: ведь обменяли же в свое время полковника КГБ Рудольфа Ивановича Абеля, точнее, Вилли Фишера на сбитого в СССР американского летчика Гарри Пауэрса. Он попытался утешить такой же перспективой Рептона, хотя знал, что англичане ни за что не поменяют своего осужденного гражданина хоть на десяток шпионов, — чужих граждан пожалуйста! — соотечественники же обязаны нести свой крест до конца, в назидание потомкам.

Пошив мешков для почты он освоил в тот же день и нашел в этом занятии даже прелесть, оно успокаивало, как вышивание по тюлю. Иногда подходили наименее робкие, кое-кто высказывал свое сочувствие или даже восхищение, большинство же просто любопытствовало — после такого паблисити в газетах явление вполне объяснимое. Публика в тюрьме подобралась пестрая и шустрая, некоторые выглядели просто нечеловекообразно к напоминали персонажей страшилок, однако вокруг — Рептона крутилось лишь несколько человек, среди которых был и острослов-ирландец, личность, отмеченная интеллектом и явно неординарная.

— Меня зовут Джон Брайен, мистер Рептон. Я глубоко вам симпатизирую и считаю, что зря вы не взорвали всю эту поганую Даунинг-стрит.

Ах уж эти ирландцы! Им бы взрывать и взрывать… Для твердокаменного марксиста, каким был Рептон, все это звучало ужасно — ведь еще вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин выступал против террора эсеров, укокошивших и Александра II, и многих видных чиновников, правда, в западной прессе много писали об ограблении большевиками почтовых вагонов с деньгами, бандитских налетах на банки — разве это не терроризм? Но Рептон хорошо знал, что буржуазная пресса продажна и служит своим владельцам, верить ей глупо, вот и ответные меры большевиков на покушение Фанни Каплан на Ленина причислены к «красному террору», а что, интересно, делать, чтобы не погибла революция? Ее в белых перчатках не делают, это не яблочный пирог.

— За что вы сидите?

— Один мерзавец — полицейский обвинил меня в растлении малолетних. И за это получил.

— Вы его убили?

— Я подорвал его бомбой. К несчастью, этот гад остался жив. У меня с ними давние счеты, они не знают, что такое бедность и голод. Первый раз меня посадили за кражу булки в магазине. Недаром говорят: если ты украдешь булку, тебя посадят в тюрьму, а если железную дорогу, то выберут в парламент.

Рептон подумал про себя, что этот ирландец — типичный стихийный марксист, такие люди встречаются не часто и могут принести большую пользу делу коммунизма, правда, к концу беседы он пришел к иному выводу: типичный анархист, ненавидевший любую теорию, непредсказуемый и, возможно, даже безрассудный. Бесспорно, может быть полезен. Амбициозен до безумия, считает ирландцев создателями великой английской литературы, в конце концов, кем были Свифт, Уайльд, Джойс и Шоу? Каждый ирландец — потенциальный классик, вот и Брайен мечтал потрясти мир и имел одну, но пламенную страсть (за исключением скотча, особенно двенадцатилетней выдержки): написать бестселлер. Этой мысли ирландец и не скрывал и тут же про себя замыслил большой роман о Рептоне — грандиозное обобщение об изменчивости человеческих судеб, возвышении и крахе героя, нечто масштабное, ирландское, годное на века. Понравился и другой заключенный интеллигентного вида, оказавшийся банкиром с изящной фамилией Де Курсин, он посочувствовал Рептону и всласть поругал суд за жесткость приговора.

Так прошел первый рабочий день, а следующий начался со свидания с взволнованной супругой, за ними наблюдал охранник, навострив свои длинные уши, беседа проходила нервно: через три месяца она должна была родить уже четвертого, что будет дальше? как жить? на что существовать? что говорить сыновьям, которые учатся в школе и прочитали в газетах о своем отце? Дети в школе беспощадны и дразнят ребят «шпионами»! Дальше так жить невозможно, надо уехать, но куда?

Слушать все это было тяжелее, чем приговор суда. Никаких перспектив, жене надо искать работу, необходим развод (сердце у него болело, когда он говорил об этом), она еще молода и красива, надо выйти замуж, в любом случае сменить фамилию и избавить и себя, и детей от мещанского любопытства, от позора… И она, и дети должны знать, что он действовал по велению своей совести.

Было тяжело. Очень тяжело, но он собрался с силами и попросил больше не навещать его в тюрьме ни одной, ни с детьми. Она заплакала, но с облегчением, встала и ушла, охранник препроводил его в мастерскую к брезентовым мешкам, сердце разрывалось от боли, он обратился к доктору, и тот сделал ему инъекцию.

Все кончено, он одинок, в конце концов, одиночество всегда настигает нас.

Разве в смерти мы не одиноки?

К счастью, от невеселых мыслей его отвлекли два битникообразных молодых человека, представившихся, как Майкл и Ник.

— Нам дали по 18 месяцев за проникновение на американскую базу, — сказал Майкл. — Правительство так лижет задницу американцам, словно Англия уже превратилась в американский штат.

— Вы из «Комитета 100»? — спросил Рептон, эту радикальную организацию он хорошо знал по прессе, острые методы ее не одобрял, но уважал за смелость и решительность действий, особенно когда дело касалось одностороннего ядерного оружия, естественно, буржуазной Англии. Ах, если бы все страны разоружились одновременно! Рептон в свое время не раз задавал вопросы своим советским кураторам, почему же первое в мире пролетарское государство не готово возглавить борьбу за ядерное разоружение столь радикальным способом, но каждый раз ему разъясняли, что Советы опасаются закабаления Западом и это определенно случится в случае послаблений в коммунистической политике. Когда же Рептон говорил, что в конце концов вся планета задохнется от ядов, радиации, мерзкого климата и всеобщего запустения, кураторы улыбались и называли его идеалистом.

Это было неприятно — ведь Рептон искренне верил, что только коммунисты смогут решить все глобальные проблемы, разве капитализм способен отказаться от прибавочной стоимости, а ведь именно эта поганая стоимость и лежит в основе всех войн, все гонок вооружений, всех бед.

— Вы нам симпатичны как враг буржуазного государства, — заявил Ник, — но ваши шпионские методы борьбы с ним компрометируют саму борьбу, и на знамени появляются грязные пятна.

— Кстати, мы поддерживаем кражу государственных секретов, — вмешался Майкл, — но не для тайной передачи их другому государству, а в целях их обнародования. Простые англичане должны знать, что творится за кулисами правительственной кухни.

Жаль, что нет надежной связи с Кедровым или его коллегами, подумал Рептон, такие люди — на вес золота, конечно, с ними не так просто сварить кашу, но медленно, точа водою камень, всегда можно убедить в полезности и тайных связей.

Новые знакомцы оказались приятными людьми и пригласили Рептона на лекции по английской литературе и на концерты камерной музыки — обо всем этом они уже договорились с начальником тюрьмы, который не только не имел возражений, но очень обрадовался: всем известно благотворное воздействие культуры на умы заключенных, они растворяются в Бахе, не занудствуют с претензиями, едят что дают и исправно выходят на работу. В компанию взяли и ирландца, мужичка с характером, тосковавшего по воле и забавлявшего всех веселыми анекдотами.

Так началась новая жизнь у Джорджа Рептона, конечно, не фонтан, но и не тихий ужас, как казалось вначале, — человек привыкает ко всему.

Однажды после прослушивания «Времен года» Вивальди Майкл сообщил:

— Нам осталось сидеть один месяц, Крис. Вчера мы с Ником говорили о вас. Скажите, вы и вправду думаете выйти отсюда в глубокой старости? Вам не приходили в голову мысли о побеге?

— Конечно, приходили, — ответил Джордж простосердечно.

— Мы так и думали. Во всяком случае и я, и Ник всегда готовы вам помочь.

Спасительная надежда появилась внезапно, и Рептон с чувством стиснул руку молодому человеку.

Через месяц обоих освободили, о побеге больше речь не заходила, Рептон невольно думал: уж не на провокацию ли он клюнул? Или это желание своеобразно посочувствовать? Черт разберет этих англичан!

Тюремные дни тянулись своей чередой, утро начиналось звоном медного колокола, будившего заключенных, затем все выстраивались в очередь, чтобы слить парашу из пластмассовых ночных горшков, умывались и вскоре выходили в столовую. Работа в мастерской, прогулки в тюремном дворе, самоусовершенствование, трапезы три раза в день, вечером бывало и кино.

Так прошло несколько лет…

Бывшие коллеги не забывали о Рептоне и постоянно держали его в поле зрения, тем более что Джон Пауэлл и Дэвид Смит встречались регулярно для обмена информацией и эти служебные рандеву проходили попеременно то в здании МИ-6, то в здании МИ-5, что говорило о строгом паритете и равноправии могущественных организаций Ее Королевского Величества.

Однажды, когда в кабинете Смита пили чай «Эрл Грей» некоего сверхособого сорта, после обсуждения последнего матча между «Челси» и «Манчестер Юнайтед» легко перепорхнули на боевые дела.

— Пожалуй, никогда в истории мы не наносили столько ударов русским, как за последние годы, — заметил Смит. — Гордон Лонсдейл и еще четверо его агентов, этот педераст Джон Вассалл, опозоривший адмиралтейство, да и история военного министра Профоомо, проститутки Килер и советского атташе Иванова до сих пор будоражит всю нацию, хотя там и не пахло шпионажем, все было замешано на сексе!

— А был ли этот пресловутый секс? — хохотнул собеседник.

Смит не среагировал и даже не порадовался, как положено, былым викториям, наоборот, лицо его сморщилось в кислую мину: в этом году, несмотря на успехи, идиоты-парламентарии завели разговор о сокращении средств на нужды контрразведки. Нельзя ли еще подоить Рептона? Вдруг он не все сказал?

Мысль, заслуживающая внимания и воплощения в жизнь.

Пауэлл не возражал — парламент иногда казался врагом номер один, там разведку шпыняли не меньше, чем контрразведку, и только солидарность спецслужб предотвращала массированные удары по бюджету.

К этому времени английский разведчик отсидел уже три года, первые шесть месяцев под особым надзором, затем наступила благодать: за примерное поведение его перевели на обычный режим и даже назначили продавцом в тюремной лавке. Там продавались табак, мыло и прочий ширпотреб — кое-кто завидовал такому взлету его карьеры.

Порешили обдумать план работы с наказанным шпионом, как-то само собой разговор перешел на печальную тему предательства, причем не в узком, а в широком смысле: разве мы не предаем чуть ли не каждый день? Не изменяем женам? Не бросаем старых друзей? Не предаем, наконец, самих себя?

Ужасно грустно и не хочется жить и работать. И происходит все это из-за несовершенства хомо сапиенс, возможно, даже у некоторых предательство в крови, как генетический вирус, а вообще это загадка человеческой души, хотя и мерзкая. Философы выпили «creme de menthe», извлеченный из бара. Снова зашла речь о Рептоне, вдруг за эти годы у него накопилось? Возникла ненависть к своим прежним хозяевам? Испарилась вера в коммунизм?

Но по славной английской привычке решили не пороть горячку и еще раз обговорить все детали.

Этот день Рептон запомнил навсегда: как обычно, бил медный колокол — местный будильник, раздражавший всех заключенных. И дальше все шло как обычно и, наверное, до конца дней — неохотный подъем, пять минут стойки на голове, умывание из алюминевого рукомойника, после чего все переливалось из ведра в ночной горшок. Синяя одежда, уже давно выданная взамен «заплатанной», звон дверного замка и хитрая рожа надзирателя, затем выход в коридор для ритуального слива параши.

И так до конца жизни.

После завтрака он отправился в свою лавку, где отпустил табак двум убийцам и одному насильнику, а затем — в швейную мастерскую.

И так до конца жизни.

После работы глоток культуры.

Ребята из «Комитета 100» уже давно гуляли на свободе, их обещания помочь с побегом, по-видимому, оказались пустой болтовней, однако их вспоминали добрым словом и по-прежнему просвещенные узники слушали пластинки с камерной музыкой в небольшом холле тюрьмы, иногда включали магнитофон.

В этот вечер наслаждались Бахом, словно растворясь в органных звуках, забыли напрочь о печальной тюремной доле. И вдруг после этих фуг Рептон понял, что больше не может и не сможет, бездействие невыносимо, ожидание мучительно — лучше смерть.

План уже созрел давно. Рептон решительно подошел к ирландцу и отвел его в сторону.

— Как ваши дела, мистер Брайен? — все звучало очень официально и крайне значительно — ведь они уже давным-давно обращались друг к другу по имени.

— Превосходно, — удивился Брайен.

Он уже чувствовал себя почти свободным: срок шел к концу, скоро он покидал тюрьму для работы на заводе с проживанием в специальном общежитии и разрешением проводить уик-энды в городе (в конце концов, сколько можно мучиться без девочек?). После этого он — вольная птаха.

— Я хотел бы обсудить один важный вопрос, естественно, строго конфиденциально… — начал Рептон витиевато.

Они медленно шли по коридору, шпион держал руки за спиной, он напрягся и не знал, как начать.

— У меня серьезный разговор, — повторил он. — Но сначала две оговорки. Во-первых, сейчас у меня нет денег, но они появятся, когда обо мне будет написана книга. Во-вторых, если вы отклоните мое предложение, — он продолжал сохранять официальный тон, — наши отношения не изменятся и мы останемся друзьями. Однако я прошу вас об одном: некоторое время подумать… хотя бы несколько дней. Я ясно выразился?

— Абсолютно, — улыбнулся Джон, начиная понимать, к чему клонит его приятель. — Я поражен твоей краткостью, недаром наш ирландский гений Шекспир писал, что краткость — сестра таланта.

Разведка — это человековедение, и Рептон уже почуял давно тайное желание Брайена прославиться, сам ирландец не раз признавался ему, что хотел бы написать книгу о нем, выдающемся советском шпионе, он даже любопытствовал по поводу его жизни, но хитрый Рептон избегал разговоров на эту тему, хотя и интриговал Джона, разжигая его интерес.

— Я нахожусь в тюрьме уже четыре года, и меня не обменяют, как Гордона Лонсдейла, на арестованного английского шпиона. Поэтому я принял решение… уйти под собственным парусом. Сможете ли вы помочь мне бежать?

Джон не удивился и слушал с интересом.

Рептон отбросил официальность и заговорил горячо:

— Ты напишешь книгу об этом беспрецедентном побеге, нет сомнения, что она станет бестселлером. И напишешь ее легко: ты — талантливый человек, и главное, ничего не надо придумывать, просто фиксировать все, что с нами произойдет… Впрочем, как мы договорились, хорошо обдумай мое предложение… я не тороплю.

Тонкий психологический ход. Гениальный ход, фактически подарок целого сюжета, который развертывает сама жизнь, дерзко, с острыми поворотами, с захватывающими трюками, а потом ее, живую жизнь, переложить на бумагу. Документальный роман. Такого еще в мире не бывало.

Размышлять — удел слабых трусов, самолюбивый ирландец к таковым себя не причислял, что там размышлять, если и британский суд, и конституционная монархия, и весь истеблишмент — исчадие ада?

— Мне не нужно ничего обдумывать.

— Вот как? Так что же?

— Я твой человек.

Они пожали друг другу руки, светлая минута бытия, когда не существует ничего, кроме человеческого достоинства и — Мужской дружбы, ради этого стоит жить, и верить, и бороться до конца.

План разрабатывали в разных вариациях, вносили коррективы в зависимости от возможных обстоятельств.

Джон переезжал в общежитие (на территории тюрьмы), затем уходил на волю, как же обеспечить контакт? Система связи важна не только в шпионаже, но и в жизни вообще, как часто мы об этом забываем, а потом хватаемся за голову и сетуем о порушенных планах! Ирландец уже подобрал связника, в прошлом взломщика банков и вроде бы надежного парня Эндрю, тот использовался на строительных работах вне тюрьмы, там его мог легко увидеть ирландец, каждый вечер Эндрю конвоировали обратно в камеру. Вариант не самый оптимальный, но лучше ничего не нашлось. Перебрали различные сценарии побега, в любом случае все упиралось в стену, и нужна была веревочная лестница — чуть попроще, чем прыжок в море со скалы, где высится замок Иф. Суббота или воскресенье — именно в эти дни охрана расслаблялась. Сначала остановились на субботе, в два часа Рептон обычно ходил в тюремную библиотеку — хороший шанс, чтобы шмыгнуть в сторону и пробежать к стене, однако опасно: светло, может без труда заметить охрана. Отпал и воскресный вариант во время прогулки. Тут тоже можно было драпануть, но любой уход вызвал бы подозрения самих заключенных. Народ, конечно, подобрался в целом порядочный, но все равно могли и настучать. Подискутировали и снова остановились на субботе: в шесть часов вся кодла уходила в кино, и у Рептона был полный карт-бланш. Веревочную лестницу купить в городе. Деньги. Без них в этом деле не обойтись. Для покупки или аренды автомобиля — не идти же от стены Вормуд-Скрабс пешком, обняв друг друга за плечи и весело помахивая веревочной лестницей? Для аренды квартиры, комнаты, любого укрытия — ведь полиция тут же начнет поиски. Рептон уже все обдумал, бессонные ночи не прошли напрасно.

— Позвонишь Майклу и Нику, они обещали помощь. Кроме того, свяжешься с моей теткой. — Он достал из кармана свою фотографию, разорвал на две части и одну половинку протянул Джону.

— Тетка подозрительна, другую половинку я передам ей на свидании. В разведке это называется вещественный пароль.

— Глядишь, так ты скоро устроишь меня в КГБ, — улыбнулся Джон. — Хотя там, наверное, такие же гниды, как и в наших спецслужбах, разве приличные люди пойдут на такую работу?

Они расстались в надежде встретиться снова — ведь на следующий день Джона Брайена отправляли в город. Пожали друг другу руки, и Рептон подарил на память ирландцу открытку с изображением крайне опечаленной, меланхолической обезьяны, сидевшей среди цветов с железным ошейником на шее и цепью, прикованной к огромному садовому катку.

Грустно.

Рептон вернулся в камеру, взял книгу и попытался читать. Ничего не выходило, тревожные мысли о побеге разрывали голову, пришлось отложить книгу и замереть в медитации — дивный способ обрести спокойствие духа.

Джон Брайен начал новую жизнь. Его отпустили без всяких проблем, надзиратели относились к нему по-братски и любили читать стенгазету, которую он редактировал, в общежитии его тоже встретили радушно, разместили в отдельной комнате и разрешили провести вечер в городе. О, счастье быть свободным! Он шел по Лондону и дышал полной грудью, он покормил уток на озере в Гайд-парке, он прошелся по Найтсбриджу, заскочил в помпезный магазин «Харроде» — позолоченные стены сияли, как в парижской опере, — там он накупил деликатесов: бельгийской ливерной колбасы, уже очищенных гренландских креветок, какие-то мудреные пирожки с мясом, горячий кордон блю и конечно же бутылку «Джеймсона», доброго ирландского виски. Открыл прямо на ходу, отпил из бутылки. Жизнь была прекрасна, не хватало лишь женских ласк. Двинулся к своей последней любовнице Эйлин, ютившейся в Ноттинг Хилле, поразился, сколько негров и прочих цветных заполонило район.

Эйлин потускнела, ее крашеные блондинистые волосы походили на вылинявшую шерсть дворовой собаки. При виде старого любовника она онемела и лишь хлопала бесцветными глазами, словно глупая кукла.

— Что же ты мне не писала?

— Ты так неожиданно исчез… — мялась она.

— Хотя бы одну записку! (А «Джеймсон» играл и бурлил!)

— Мне запретила мама, все-таки ты чуть не убил полицейского. Ты не представляешь, как на меня смотрели соседи…

Джон не держал на нее зла, протянул пакет с яствами и виски, но тут в коридор вышло милое существо лет пяти.

— Это твой племянник?

— Это мой сын, Джон. — Она опустила глаза и покраснела, чистое существо, согрешившее лишь раз в жизни.

Джон Брайен, не промолвив ни слова, вышел из квартиры и прямиком двинулся в паб, где и напился до положения риз. Вскоре он уже сидел в компании сочувствовавших забулдыг, не отрывавших взгляда от его рта (он поил всех, это вызывало почтение и требовало внимания).

— Я убью всех этих тварей-баб! Все они и их мужья — вонючая гниль! Английское правительство — тоже сброд идиотов и гомиков! Они услышат скоро обо мне, они закрутятся, как коты, задницы которых намазали скипидаром! Я сделаю такое… я украду шпиона КГБ и лично доставлю его в Москву… самому главному советскому шпиону — как его? — Хрущеву! И напишу об этом бестселлер!

В Англии ценят чудачество и неординарность, считают это вместе с чокнутостью составной частью демократии, поэтому никто не двинет пальцем, если пьяница пожелает, словно Гай Фокс, поджечь парламент, ну а советские шпионы всегда в почете, Англия — родина шпионов, среди который главный — слуга Ее Величества Джеймс Бонд. Но слушали его внимательно и еще прилежней пили. Подхохатывали над бредом дурачка, ну что с него взять?

В общежитие Джон ухитрился вернуться к положенному сроку — ровно в полночь, он старался держаться прямо и трезво, в чем и преуспел, ибо без всяких замечаний и с должной отметкой на контроле был пропущен в помещение и занял место в своей комнате, куда уже подселили двоих.

Утром без сожаления вспомнил об Эйлин и решил посвятить субботу тщательному исследованию окрестностей Вормвуд-Скраббс, купив для этих целей атлас и блокнот. Расположившись в парке рядом с тюрьмой, он начертил схему здания и основных улиц вокруг, особое внимание привлекла плохо освещенная Артиллери-роуд и находившийся на ней — прямо напротив тюрьмы — госпиталь Хаммерсмит, открытый для посещения больных с 7 до 8 вечера. Ценная информация. Использовать для легенды. Тут можно поставить машину. Детали, детали и еще раз детали. Дьявол прячется в мелочах, именно на них все и горят.

Эндрю он застал на стройке в понедельник, вечером тот вручил Рептону книгу «Тысяча и одна ночь» и хитро подмигнул. Внутри лежала записка: «Дом, который я собираюсь купить, вполне мне подходит. Окнами он выходит на запад, рядом госпиталь».

Неделя шла удачно. Как обычно, явилась тетка, к счастью, держалась спокойно, не сетовала по поводу его шпионских занятий. Она считала, что у каждого человека своя судьба. Она любила племянника, но не настолько, чтобы рвать волосы из-за его беды, в конце концов, он уже не ребенок и сам выбрал опасный путь. Когда наблюдавший охранник отошел в сторону, Рептон протянул ей половинку фотографии.

— К тебе обратится один человек, — тихо сказал он, — и покажет другую половинку…

Тетка растерялась и автоматически сунула кусок фото в сумку, вся эта конспирация ей не понравилась, она была женщиной строгих правил, любила ирландский виски и уважала закон. Поэтому, когда из телефонной будки ей позвонил Джон и попросил аудиенции, она не пришла в восторг, не пригласила его к себе домой (ужасные соседи!), а предложила встретиться в семь вечера на остановке автобуса у метро «Голдере Грин».

Брайен уже вошел в роль аса шпионажа, приехал на место встречи за пятнадцать минут, внимательно осмотрел всех и вся и затаился за киоском, проглядывая местность. Как и всем начинающим конспираторам, ему казалось, что район кишит переодетыми в штатское полицейскими. Миссис Рипли, боевая дама с большим черным зонтом, прибыла на остановку ровно в семь, там он вступил с нею в контакт и протянул свою половинку фото. Торжественно она покопалась в сумке, извлекла оттуда свою половинку, и они соединили куски — все точно сошлось, никакого обмана, от конспирации и опасности кружилась голова.

— Миссис Рипли, вопрос этот чрезвычайно секретен (глаза у тетки чуть не вылезли из орбит), я планирую побег вашего племянника, и нам нужны деньги.

Боже, только этого еще не хватало, новые неприятности! Неужели нельзя жить спокойно и не пускаться в авантюры?

— Сколько? — лицо миссис Рипли было непроницаемым.

— Не меньше восьмисот фунтов.

Ого, крупная сумма, она, конечно, была, но лежала в банке, как будут там реагировать, если она сразу снимет столько денег?

— Но вы же не миллион снимете… (Вот сука! А еще тетка!)

— Все равно. А он не получит за побег еще несколько лет?

— Если и получит, то это не намного изменит дело, — успокоил он жадную старуху.

А она ворчала, что побеги обычно кончаются фиаско, и что Криса переведут в тюрьму в Брикстоне, где сидят страшные люди, и запретят встречи, и нужно подумать, и посоветоваться с дочерью.

Боже, ну и фрукт эта мамашка! И зачем только он послушал Криса и с ней связался? Теперь она впутает в это дело дочь, а две бабы, как известно…

Вскоре Эндрю занес Рептону записку: «Я ходил к твоему парню и сказал ему все, что ты просил. Он будет тебе писать».

Что за чертовщина? К кому он ходил?

Пока Крис ломал голову, в камеру пришел взволнованный Де Курсин.

— Крис, я получил от Джона записку, по всей видимости, предназначенную вам… А вы, оказывается, хотите бежать? — напрямую спросил Де Курсин.

— Почему вы так решили?

— «Я говорил с тетей, но денег на побег она не дает», — прочитал гость. — Но не беспокойтесь, я вас не выдам.

— Тут Джон что-то напутал… Мне он передал записку, видимо, для вас, — выкручивался Рептон, лицо его стало мокрым от пота.

— Не бойтесь, мы же с вами друзья. Я буду молчать, как могила. Единственно прошу вас: держите меня в курсе дела.

В тюрьме царила солидарность и считалось дурным тоном не ставить в известность хотя бы ближайших друзей, это уже афронт, не лезший ни в какие рамки.

Рептон наклонил голову, что еще ему оставалось делать?

Идиоты оба, путаники, кретины и Джон, и этот Эндрю! Ничего себе, хорошенькое начало!

Брайен все бился с деньгами, нигде не мог их достать. Именно поэтому решил еще раз поговорить с теткой, вдруг у нее проснется совесть?

Случилось самое страшное: на встречу миссис Рипли явилась с дочерью, расплывшейся дамой с хищной физиономией ястреба, особенно впечатлял клювом загнутый нос. Женщины сразу же уверенно двинулись в ресторан, ни минуты не сомневаясь, что счет оплатит Джон, там они после томатного супа проглотили по огромному бифштексу на косточке, заели все зеленым салатом и чипсами, заказали «стилтон», чудовищно дорогой даже на родине, кофе и пол дюжины пирожных.

Наглая обжираловка настолько поразила Джона, что он заказал себе только салат, мол, нет желания — пусть эти бабы видят, какие они сволочи! Но бабы не видели и перемалывали пищу с завидным энтузиазмом.

— Мы не можем дать деньги, не будучи уверенными в успехе, — говорила баба-ястреб. — Я должна сама изучить план побега и только после этого принять решение.

— Но зачем вам эти детали? Речь идет о спасении вашего родственника! — Джон еле сдерживался от ярости. Но он не смог сломить сопротивления дам, он вообще хотел их растерзать на части, сжечь, пепел засунуть в пушку и развеять по белу свету. Особенно после того, как они заказали еще по два пирожных. Это уже было слишком, нервы не выдержали, разозленный Джон заказал пол бутылки виски и выпил все почти одним залпом под взглядами ошеломленных леди, которые даже перестали жевать.

Крякнув и вытерев губы салфеткой, он встал, церемонно раскланялся и был таков, оставив дам самих разбираться со счетом. Они что-то прокудахтали ему вослед, но он не слушал, он решил рискнуть. До этого он боялся звонить Майклу, он знал, что ребята из «Комитета 100» всегда на учете у полиции и контакт засекут, но сейчас уже не было выхода, в одиночку такое дело не потянуть. Звонил из телефона-автомата, не представлялся.

— Привет, Майкл! Тебя не тянет послушать лекции по английской литературе? — говорил так, как будто только вчера пили пиво в пабе.

— Здорово, старик, когда увидимся?

Умница Майкл тут же его усек по ирландскому акценту и тоже сыграл свою партию.

На следующий вечер на квартире Майкла и состоялась встреча старых друзей. Поболтав о том о сем, Джон вызвал их в дворовый сад — там было спокойнее — и рассказал о своем плане. Леваки ни секунды не колебались — уж очень им хотелось насолить правительству — однако от благих порывов деньги не появляются, хотя тут же у жены Майкла возникла мысль подзанять у богатой тетки, прикрывшись непредвиденными расходами на двоих детишек. Собственно, основные суммы требовались на аренду квартиры для укрытия Рептона (с платой вперед, чтобы укрепить доверие хозяина) и на автомашину. Майкл и Ник брали на себя вывоз Рептона из Англии в случае его успешного бегства из Вормвуд-Скраббс, в любом случае вся операция откладывалась до полного освобождения Брайена и выезда его из общежития — только после этого он смог бы приступить к поискам квартиры.

Так Джон и информировал Криса: «Покупка дома откладывается до октября, пока не истечет срок аренды моей нынешней квартиры», тот расстроился, прошелся по комнате взад и вперед, а потом, как обычно, встал на голову — счастливый человек!

Между тем руководители спецслужб, за ужином в клубе «Реформ» (не все же время давиться крекерами у себя в офисах), коснулись в своих конфиденциальных беседах и более крупной рыбы, уже отсидевшей целых пять лет. Один раз к нему подослали бывшего коллегу, дабы тот прощупал настроения предателя и сделал надлежащие выводы. Однако зондаж показал, что Рептон мало изменился, закостенел в своих коммунистических взглядах и не склонен открывать рот. Это огорчало, но что делать?

— А вы не думаете, что он может убежать? — спросил Пауэлл.

— Охрана там надежная, хотя ничего нельзя исключить. А у вас есть какие-то данные? — поинтересовался Смит.

— Просто я знаю КГБ.

— Не преувеличивайте силы КГБ, Джон. Это не ЧК-ОГПУ при Сталине, когда все они были готовы грудью закрыть дот. Но даже в то время они не попытались освободить из тюрьмы своего агента, убийцу Троцкого, они позволили японцам казнить своего шпиона Рихарда Зорге… КГБ ожирел, обюрократизировался и просто не способен на дерзкие поступки. Тем не менее мы продумываем вопрос о переводе Рептона в новую тюрьму. Так что не бойтесь, он не напишет ничего плохого в своих мемуарах о вас… — улыбнулся Смит.

— Неужели обо мне и моей организации можно написать что-нибудь плохое?

Оба расхохотались и выпили золотистого шабли, в клубе «Реформ» оно шло особенно золотисто.

Одни пьют вино, другие готовятся к подвигам. Джон Брайен не терял времени даром, вновь и вновь изучал и места рядом с Вормвуд-Скраббс, и соседние районы, по которым ему пришлось бы колесить на машине. Не забывал о романе и вел дневник, своего рода предварительные записи, необходимые потом для восстановления всех эпизодов и проникновения в характеры, кое-что даже записывал на магнитофон. Даже в общежитии он не расставался с атласом и схемами, изучал их досконально и уже вжился в район. Выходил на Артиллери-роуд около 6 вечера и внимательно следил, как подъезжали к больнице машины с визитерами.

Неожиданно пришла удача.

Прогуливаясь рядом с магазинами и разглядывая витрины, он очутился рядом с радиолавкой, где лежали великолепные «уоки-токи». Боже, вот она прямая связь, радиус действия вполне подходит!

В пять часов Джон подошел к Эндрю, который уже заканчивал работу на строительной площадке около общежития тюрьмы.

— Мне нужно с тобой серьезно поговорить и кое-что передать.

— Может, сделаем это завтра вечером на представлении?

— О’кей! Я займу тебе место.

Заключенных временами баловали театральными представлениями, в особенности комедиями, которые, по мнению экспертов, производили благоприятный эффект на заблудшие души. Придя в зал, Джон занял место в последнем ряду, перед самым представлением появился Эндрю. Говорили они тихо, сквозь зубы, не поворачивая головы и вроде бы наслаждаясь спектаклем.

— Послушай, Эндрю, — прошептал Джон, — я хочу кое-что тебе передать, но прежде скажу несколько слов. Я решил спасти Криса.

Эндрю заерзал на стуле от этой новости.

— До сих пор я не ставил тебя в известность, а теперь это необходимо, ибо это может поставить тебя под удар. Я передам тебе «уоки-токи» для Криса и фотоаппарат — мне нужны свежие фото, если понадобится паспорт. Как ты на это смотришь?

Зал ржал после каждой репризы, и это облегчало беседу.

— Я сделаю все, что ты попросишь, Джон.

Эндрю спрятал радиоснаряжение под куртку, оно было достаточно компактным. Спектакль завершился триумфом, аплодировали минут пятнадцать. Затем актеры поблагодарили всех, кто сделал представление возможным, не обошлось и без речи главы попечительского совета тюрьмы, напомнившего о ящике на благотворительные цели в пользу заключенных. Уходя, Брайен бросил в ящик две полкроны, все-таки ирландцы — благородные люди!

На следующий день состоялся пробный сеанс связи с Эндрю (только после этого решили передать устройство Рептону), со стороны все звучало, как диалог перебравших сумасшедших.

— Это Загулявший п…дюк. Проба пера. Конец. (Это Брайен.)

— Это Блатяга Чарли. Слышу отлично. Конец. (Это Эндрю.)

— Когда у них родится сын. Прием.

— Его старуха заберет. Прием.

— Уильям Блейк полный идиот. Прием.

— Всего лишь мечтатель. Прием.

Это был код для идентификации, со стишком великого поэта. Оба хохотали от восторга и ругались по-черному — это было великолепно.

На следующий день обычно застенчивый Эндрю буквально ворвался в камеру к Рептону.

— Джон передал потрясающую штуку для вас, теперь мне не нужно будет таскать записки! Просто великолепно для побега!

— Почему ты решил, что я собираюсь бежать? — удивился Рептон.

— Мне сам Джон рассказал об этом. А что? Я никому ничего не скажу. Джон хорошо сделал, что все мне открыл, иначе я обиделся бы!

И с этими словами Эндрю достал из чемоданчика с инструментами, который он носил на работу, «уоки-токи». Рептон обомлел от сюрприза и даже на миг забыл о приобщении к заговору еще одного человека.

— Джон просил меня передать вам позывные для идентификации, — он запинался, с трудом подбирая слова. — Это из какого-то дурацкого английского поэта, вы же знаете, что Джон — чудак и псих. Поэта зовут, кажется, Уильям Блейк. Вы будете Блатяга Чарли, а Джон — Загулявший п…дюк.

Эндрю еще раз напружинился и выдал:

— Первая строка Джона, другая ваша, — Эндрю упивался своей ролью в организации побега.

Рептон записал.

— Надо куда-то это спрятать, — сказал Эндрю.

— Пожалуй, я спрячу все это в своей лавке, — решил Рептон, и они вдвоем отправились туда.

…На Лубянке тоже иногда вспоминали о Рептоне. В генеральской столовой лица были особенно твердокаменными и значительными, там, под крылом обходительного сервиса, кормился самый узкий круг КГБ и часто за столом решались самые важные проблемы. Константин Кедров уминал котлеты по-киевски, боясь обрызгать жиром высокое окружение, и попутно вел беседы со своим генеральским коллегой из советской контрразведки, поглощенным котлетами по-пожарски.

— Ну, как там ваш Рептон? — поинтересовался коллега. — Сколько он уже отсидел?

— Пять лет, — ответил Кедров, жуя куриное мясо. — Сам виноват. Конечно, его предал один наш полковник, удравший к американцам, в провале его вины нет. Но кто его тянул за язык? Зачем он признался? Ведь, кроме устных показаний полковника, никаких доказательств не было. Теперь и расхлебывает последствия…

— Мне кажется, он рассчитывал на снисхождение. Он же не знал, что нет доказательств… — заметил коллега.

— Филби тоже не знал, но не дрогнул и не оаскололся. И работал потом еще десять лет, только недавно мы вынуждены были привезти его из Бейрута в Москву.

— Как он поживает? — осторожно осведомился коллега.

— Привык. Но ценную информацию уже всю передал.

— Хорошо, что не придумывает новую, — молвил вполне философски коллега и всерьез занялся своими котлетами.

Первый сеанс связи между общежитием и тюрьмой был настоящим праздником. Из комнаты Джон, валявшийся на постели с приемником на груди и длинной антенной, прекрасно видел ту стену здания тюрьмы, где находился Рептон. Слышимость была отличной. Идентификация прошла под дикий хохот обоих участников.

— Блатяга Чарли, на днях я выхожу из общежития и намерен снять комнату. Разве я не блестяще придумал с этим радио?

— Потрясающе, Загулявший п…дюк. Как идут дела?

— Все идет по плану.

— Я считаю единственным препятствием наличие охранника во дворе, который может меня заметить. Он сидит в киоске с телефоном.

— Я уже все проработал с Эндрю. Он увидит тебя уже на стене. Сейчас я выверяю всю операцию по секундомеру.

Вскоре Джон покинул общежитие, мило распрощавшись с начальством и получив зарплату за свою работу на заводе, и переехал в комнатушку в коммунальной квартире на первом этаже, где жили еще четверо пакистанцев. Из окна была великолепно видна тюрьма. Заперев комнату, он настроил антенну, однако на позывные никто не отвечал — «уоки-токи», по-видимому, мешали какие-то препятствия.

Рептона тоже ждал неожиданный сюрприз: вечером в комнату к нему постучал толстяк с весьма зверским выражением лица.

— Здравствуйте, господин Рептон. Меня зовут Боб Стюарт, если вы забыли.

— Что вы! Я прекрасно вас помню, мы же видимся в столовой! — любезно возразил Рептон, хотя и не помнил имени этого кровожадного детины, один вид которого внушал ужас.

— Дело в том, что я радиолюбитель и недавно слышал ваши разговоры по радио с Джоном. Будьте осторожны, на эти волны может выйти любой дурак. Не беспокойтесь, можете целиком положиться на меня, уж я ничего не скажу этим сволочам, засадившим меня сюда! Представляете, мне пришили изнасилование и убийство, хотя она сама мне отдалась, к тому же напоила меня, как зюзю. Я уж и не помню, что с ней делал! Я этим сукам ничего не скажу даже под пыткой! — и, заговорщически подмигнув Рептону, Стюарт удалился.

На следующий день Брайена ожидал очередной сюрприз: радио сообщило о бегстве из тюрьмы Вормвуд-Скраббс трех заключенных, что могло кардинально изменить план. Джон несколько раз пытался выйти на связь с Рептоном, но безуспешно, свои отчаянные попытки он подкреплял порциями виски, стоявшего в комнате на столе. Наконец он не выдержал, надел спортивный костюм и кеды, спрятал под куртку радио и вышел из комнаты.

— Решили заняться спортом? Ведь уже почти одиннадцать вечера’ — удивленно спросил пакистанец.

— Сбрасывать вес никогда не поздно, — ответил Джон и затрусил по улочке к парку. Там он из разных мест пытался связаться с Рептоном, иногда даже слышал его слабые позывные. Он уже приблизился почти к стене и залег в кустах. Наконец ему повезло.

— Блатяга Чарли, как обстановка после бегства трех?

— Пока ничего не изменилось. Нам нужно быть осторожными и пользоваться радиоканалом только в исключительных случаях, Загулявший п…дюк. Нас здесь слышат…

— Я буду выходить на связь только по субботам. Пока.

И тут Джон Брайен увидел две медленно двигавшиеся в его сторону фигуры с огромными овчарками, одна из которых зло залаяла в его сторону. Фигуры угрожающе приближались, Джон судорожно спрятал радио в кусты и сделал вид, что продолжает свою спортивную пробежку. Правда, оказалось, что это была мирная пара, прогуливавшая своих собак, и он вынул устройство из кустов. Однако в тот день полиция усилила свои патрули, и Джон обратил внимание на множество полицейских машин, проезжавших по улице. Одна машина чуть притормозила, полицейские на переднем сиденьи с подозрением посмотрели на Брайена. Он заскочил в телефонную будку и начал копаться в справочниках, один из полицейских вышел из машины и двинулся в его сторону. Джону ничего не оставалось, как спрятать радио под справочниками и выскочить на улицу. Но полицейский прошел мимо Райена в другую телефонную будку.

Джон чуть успокоился и побежал дальше по улице, затем, выждав удобный момент, вернулся к будке, вытащил оттуда радио и добрался до дома.

Вскоре Брайен встретился с Майклом в пабе.

— Бери деньги, — сказал Майкл, передавая ему конверт. — Куда мы его повезем сразу после побега?

— Давай исходить из худшего. В любом случае охранник увидит его на стене и даст сигнал. На то, чтобы перелезть стену, требуется одна минута. Я тут же отъезжаю и вывожу его из зоны, думается, мы опередим полицию на целых три минуты.

— Увозить его далеко — опасно, ибо они все перекроют, — прервал Майкл.

— Я что? Идиот? Я сниму ему квартиру прямо рядом с тюрьмой. А дальше будем действовать по обстоятельствам. Все очень просто: около шести вечера в субботу я паркуюсь у стены на Артиллери-роуд, недалеко от госпиталя. В шесть начинается кино, все уже в зале. Эндрю заранее взламывает решетку на окне — он на эти дела мастак. Естественно, мы держим связь по радио.

— Как все это будет выглядеть?

— Смотри! — Брайен начал чертить на бумаге. — Крис выходит из камеры, идет к уже взломанному окну и через него спускается вниз по крыше. Итак, он во дворе и пока вне поля зрения охраны. Если будет заминка, он может выждать вот тут, в углу. Дальше — решительно к стене!

— Они могут тебя перехватить, — покачал головой Майкл.

— Я еще собираюсь выверить все по секундомеру, когда возьму в аренду автомобиль.

Через несколько дней Джон снял квартиру совсем рядом с Вормвуд-Скраббс.

— Вас устраивает пять фунтов в неделю?

— Прекрасно. Платить вам в агентство?

— Заплатите домохозяину на месте. Заполните форму.

Джон заполнил форму на имя господина Сигверта, проживающего в Кройдоне, и отправился на Хайлевер-стрит, соседствующую с тюрьмой. Квартирка оказалась из двух комнат, включая кухню, Джон остался весьма доволен ее расположением. Хозяин, живший в доме напротив, взял ренту за месяц вперед и выглядел весьма дружелюбным. Аренда автомобиля также не потребовала особого труда. В тот же день Джон перевез свои пожитки и по этому случаю дико напился. Добрым пьяницам всегда не хватает собеседников, и, захватив еще бутыль и радио, Джон надел свой спортивный костюм и направился в парк. Он обратил внимание на стенд «Ивнинг стэндард» с надписью «Трое полицейских убито около Вормвуд-Скраббс», но только ухмыльнулся и хлебнул прямо из бутылки. Калитка в парк почему-то оказалась закрытой, он попытался перелезть через забор с острыми пиками, зацепился за них штанами и упал. Рядом за решеткой парка проносились полицейские машины, но пьяному Джону и море было по колено. Он пополз по траве, залез в свои кусты и, попивая виски, пошел на связь с Рептоном.

— Блатяга Чарли, мать твою перемать? Где ты там? Прием.

— Я на месте, Загулявший п…дюк. Что случилось?

— Уильям Блейк настоящий кретин, мать твою! Когда у них родится сын… хрен тебе в задницу… Прием.

— Его старуха заберет, — ответствовал перепуганный Рептон, не зная, что делать.

— Все в ажуре, Блатяга Чарли, — Джон захлебывался от радости, смешанной с виски, — квартира снята, машина тоже, денег навалом, и мы доберемся прямо до твоей гребаной Москвы, мы заберемся с тобой в самый шикарный ресторан и отметим твой день рождения…

И тут Джон запел во весь голос, размахивая бутылкой, он исполнял арию Каварадосси, он ликовал, он вскочил с земли и стал плясать.

У калитки остановилась полицейская машина, и двое с интересом смотрели на танцующего пьяницу, успевшего, правда, засунуть радио под пиджак.

— Зачем он туда перелез? Что это за пьяный кретин? — спросил один полицейский у другого. — Эй, ты! Подойди ближе!

Джон, шатаясь, подошел к калитке.

— Какое право вы имеете ее закрывать?! — заорал он на полицейских. — Я тут бегаю перед сном, я буду жаловаться министру на вас, гребаные бобби!

Полицейский хотел было возразить, но взглянул на разорванные штаны Джона и только расхохотался.

— Да ну его к черту! — сказал другой. — Это явно не из тех, кто пришил наших ребят.

И машина поехала дальше, предоставив Джону шанс еще раз преодолеть забор.

Пьянство не мешало Брайену тщательно готовиться к операции. Прежде всего, запасшись букетом желтых хризантем, дабы походить на визитера в Хаммерсмит-госпиталь (а таких уже к половине седьмого набиралось немало), он поставил свою машину у стены на Артиллери-роуд, взял секундомер и проехал по разработанному маршруту прямо до новой квартиры. Это заняло чуть больше пяти минут. Джон остался доволен результатом.

Затем он нашел полицейскую станцию у Шеперде Буш и проехал оттуда до Артиллери-роуд, тщательно выверив время по секундомеру, это составило почти семь минут. Несколько дней, запершись в квартире, Брайен собственноручно изготовлял лестницу из тонкого нейлона, укрепленную вязальными спицами, ибо обычная веревочная лестница была слишком велика для переноса в тюрьму. Самым сложным оказалось приобретение в магазине вязальных спиц, ибо продавщица никак не могла уяснить, что это за жена у почтенного джентльмена, которой требуется такое количество спиц для вязания. И все же лестницу он изготовил, о чем и сообщил Эндрю на очередной встрече в районе стройки.

— Ходят слухи, что после побега и убийств полиция стала прослушивать эфир, — сказал Эндрю.

— Это точно? — взволновался Джон.

— Это так говорят… — неопределенно ответил Эндрю.

На очередном сеансе связи Джон был напряжен, ибо на пути встретил несколько фургонов, напоминавших по внешнему виду пеленгаторы. Он остановил машину у стены тюрьмы на Артиллери-роуд, снова купил хризантемы и немного порепетировал побег. Место не приводило Джона в восторг: время от времени проезжали полицейские машины, патрулировавшие район Вормвуд-Скраббс, они внимательно смотрели на автомобили, припаркованные около стены, кроме того, это относительно укромное место нравилось парочкам, а недалеко находился спортивный павильон.

После обмена паролями по радио Брайен приступил непосредственно к инструкциям.

— Итак, в субботу, двадцать второго, ровно в шесть пятнадцать я даю тебе сигнал. Эндрю уже должен выломать прутья, а ты, прежде чем вылезать на крышу и спускаться вниз, тоже должен дать мне сигнал. Если все в порядке, я тебе отвечу. Если нет, стой там и жди. После моего сигнала ты спускаешься во двор, но к стене не бежишь и ждешь моего сигнала. Он будет означать: «Бросаю лестницу». Дальше тебе надо прямо бежать к ней. Помни, что на стене тебя скорее всего засечет охранник. Поэтому торопись. Тебе ясно, Блатяга Чарли?

— Все ясно, Загулявший п…дюк. Прием.

— Тогда послушай, дружище, и ничего не бойся. Через несколько дней все будет, как в этой старой ирландской песне.

И Брайен запел своим мелодичным баритоном на слова ирландца Йетса: «Мечтаньями истомлен, стою я — немолодой мраморный мудрый тритон над текучей водой».

Джон, Ник и Майкл пили пиво в пабе.

— Может, захватить с собой револьвер? — спросил Джон.

— Ни в коем случае, — твердо сказал Майкл. — Мы не должны прибегать к насилию.

— Хорошенькие штучки! А если меня прихватят у стены? Или охранник начнет стрелять в Рептона?

— Нет, Джон, на это мы не пойдем. Это противоречит нашим принципам, — заметил Ник.

— Интересный принцип! Если меня поймают, то дадут пожизненный срок!

— Ты знал, на что идешь. А об оружии мы никогда не говорили. — сказал Майкл.

— Все вы англичане таковы! — беззлобно сказал Джон. — Когда вам удобно, на свет сразу появляются принципы… Но черт с вами! Да здравствует завтрашний день! Гори, бледное солнце! Виват! — и они торжественно подняли кружки.

Суббота, 22 октября. 16.30. Большинство заключенных вереницей направились в кино. В корпусе стало тихо, в самом конце вокруг телевизора сидела небольшая группа, за столиками в вестибюле здания играли в карты. Один из двух дежурных надзирателей смотрел телевизор, другой сидел за столом и читал. Глубокое волнение уже с утра охватило Рептона. Казалось, что время застыло, остановилось навсегда. Он заглянул в камеру к Де Курсину попрощаться и подарил ему на память Коран с дружеской надписью. Де Курсин был тронут, и они обнялись. Рептон прошел к телевизору, постоял там немного, затем вернулся к себе, взял полотенце и двинулся в душ, где мылся так тщательно, словно собирался на свадьбу. Затем налил кружку чая и отправился к себе. Погода еще больше испортилась, пасмурный день закончился мелким дождем, что вполне входило в его планы. Рептон медленно, словно смакуя божественный нектар, выпил жидкий чай, затем надел спортивные тапочки. Часы показывали шесть вечера. Он достал из тайника рацию, засунул ее под свитер и в последний раз осмотрел камеру, прощаясь с незатейливыми вещами, к которым привык. Затем проследовал в камеру ожидавшего его Эндрю.

Надев темные очки и приклеив усы, что соответствовало замыслу рождаемого романа, Брайен ехал сквозь моросящий дождь по уже темным улицам. На Артиллери-роуд он оказался ровно в шесть часов и спокойно припарковался недалеко от спортивного павильона.

— Все в порядке? — без всякого пароля спросил Крис по рации.

— Да.

— Можно работать с окном?

— Да.

Эндрю тут же ушел выламывать решетку.

Джон с букетом хризантем сидел в машине, ожидая Рептона, как вдруг на велосипеде появился человек в сопровождении овчарки, очевидно сторож павильона. Он проверил замки и остановился у машины Джона, внимательно ее рассматривая. Человек явно не собирался уходить, а овчарка начала бешено лаять и прыгать вокруг авто. Джону оставалось только нажать на акселератор и уехать с этого проклятого места.

— Все в порядке, — сказал Эндрю. — Решетка такая ржавая, что я выбил ее одним ударом.

Они крепко пожали друг другу руки, и Рептон двинулся в коридор, поближе к окну, где подал сигнал. Однако рация Джона не отвечала, ибо в это время, весь взмыленный, он пытался прорваться сквозь пробку и снова въехать на Артиллери-роуд. К счастью, пробку сумел разрядить полисмен. На лбу у Рептона выступил пот, он вытирал его платком, он вслушивался в шаги в коридоре и судорожно нажимал на сигнал. Рация вдруг заработала.

— Теперь я готов, начинай, — сказал Джон. Он на большой скорости въехал на Артиллери-роуд, включил дальний свет, просмотрел всю улицу и, не увидев сторожа с овчаркой, припарковался у тюремной стены.

Рептон двинулся к окну, слыша шум и гогот уже возвращавшихся из кино заключенных, протиснулся в узкую створку и спрыгнул на крышу перехода. Ветер и дождь плеснули ему в лицо. Он оказался в небольшом закутке и, прижавшись спиной к стене, внимательно оглядел двор. В свете фонаря просматривалось довольно большое пространство от корпуса до стены, капли дождя, поднимая пузыри, лупили по темным лужам, блестевшим тюремными огнями. Спустившись по водосточной трубе вниз, Крис быстро добежал до стены, встал около нее в темном месте и дал сигнал.

— Я у стены жду лестницу…

— Обожди, черт побери… у меня тут… — и Джон мощно выругался.

Оснований для этого имелось более чем достаточно: прямо к тому месту, где Джон собирался перекинуть лестницу, подкатила машина с влюбленными, начавшими бешено целоваться.

Рептон, вытирая капли дождя с лица, нетерпеливо ждал сигнала. Он посмотрел на тюремный корпус — там уже началась проверка камер.

Сначала Джон немного подождал, нервно посматривая на часы, затем включил дальний свет и осветил парочку. Мужчина возмущенно обернулся, Джон вышел из машины с явно агрессивным видом блюстителя нравственности. Мужчина предпочел завести мотор и ретироваться, а Джон тут же включил рацию.

— Приготовься, я бросаю лестницу…

Перебросить лестницу через семиметровую стену с земли не удалось, и он залез на крышу своей машины. Вдали показались автомобильные фары. Наконец лестница перелетела через стену, Джон, спрыгнув на землю, держал трос, к которому она была привязана. Очень легко, словно кот, преследуемый псами, Рептон вскарабкался на верх стены.

— Прыгай скорее, я ловлю тебя! — орал Джон, растопырив руки.

— Отойди в сторону, я переломаю тебе все кости, — прокричал Рептон и неуклюже прыгнул, упал на бок и уткнулся лицом в гравий.

По лбу у него стекала кровь, он вытер ее платком и бросился за Джоном в машину. В это время подъехало сразу два автомобиля с посетителями госпиталя, но они были настолько заняты дождем, что не обратили никакого внимания ни на беглецов, ни на белый трос, свисавший со стены.

— Тут сзади лежит макинтош и шляпа, быстро надень все это на себя! В кармане плаща инструкции, если сейчас нам вдруг придется расстаться, — командовал Джон.

Машина тронулась, но тут навстречу выполз автомобиль, из-за узости дороги пришлось подождать, пока он проедет. Они влились в шумный поток автомобилей, стекла в машине запотели, Джон снял очки, но видимость все равно оставалось плохой. Вдруг раздался глухой удар: они врезались в идущий впереди автомобиль. Джон попытался дать задний ход, но безрезультатно: сначала машина не заводилась, а когда завелась, то оказалось, что сцепились бамперы. Изрыгая проклятья, он выскочил из машины и вступил в перепалку с возмущенным пострадавшим. Кучка людей у автобусной остановки безучастно наблюдала за сценой. С огромным трудом им удалось расцепить бамперы, водитель отъехал к тротуару, рассчитывая, что Джон последует его примеру, однако последнему было не до этого, он сильно газанул, промчался на красный свет и завернул на соседнюю улицу. Пострадавший водитель погнался за ним, сгорая от гнева, но врезался, к собственному ужасу, в полицейскую машину.

Крис уговаривал своего спасителя ехать спокойнее и не нервничать, однако Джон летел на всех парусах, и через несколько минут они достигли Хайлевер-стрит. В макинтоше и шляпе, Рептон проследовал за Брайеном в дом, оба были радостны и счастливы.

— Я сейчас уеду, брошу где-нибудь машину, — говорил Джон на ходу. — Буду через час.

Они вошли в квартиру и обнялись.

— Мы сделали их! — сказал Джон.

— Джон, ты просто потрясающий парень!

В глазах у Рептона стояли слезы, а Джон уже бежал к автомобилю.

Когда надзиратель заглянул в камеру Рептона и никого там не застал, он обомлел от неожиданности и бросился к своему напарнику. Загудела сирена.

В библиотеке клуба «Реформ» Дэвид Смит неторопливо докончил сыр «Стилтон» с крекером и приступил к кофе, когда его срочно вызвали к телефону. Лицо его мигом потеряло благодушное выражение.

— Оцепить район, проверять всех подозрительных. Перекрыть все вокзалы, порты и аэродромы, ввести выборочный контроль за выездом из Лондона, — говорил он хриплым голосом.

Тем временем Джон Брайен уже оставил свой «хамбер» на улочке в Килберне и ня такси приближался к убежищу, прихватив по дороге бутылку виски. Он с удовлетворением наблюдал, как полиция останавливала и проверяла все машины, находившиеся даже на удалении от тюрьмы.

Из телефонной будки Джон позвонил Майклу.

— Все в порядке, но нужен надежный доктор. Завтра я позвоню.

— Очень рад! — сдержанно ответил Майкл, опасаясь подслушивания.

Джон ворвался в квартиру, размахивая бутылкой как победным флагом.

— Крис, я не верю своим глазам! Ты ли это. или нет? Неужели нам удалось?

Бутылка быстро таяла, Рептон выглядел неважно, запястье у него распухло, однако настроение было бодрым и глаза горели.

— Ты не представляешь, какую я напишу об этом книгу, Крис! — возбужденно говорил Джон. — Ведь я записал на пленку все наши переговоры, у меня на пленке целый дневник!

— Я очень рад, что ты станешь известным писателем! — улыбался Рептон.

— Во многом это будет зависеть от нынешнего паблисити. Но мы с тобой молодцы. Разве снилось такое графу Монте-Кристо, бывшему узнику замка Иф? Давай выпьем и скажем вдвоем: мы — молодцы, граф Монте-Кристо — самая настоящая задница!

Это они и повторили несколько раз под звон бокалов. Тут пришло время вечерних новостей, гвоздем программы был побег Рептона из тюрьмы, на экране демонстрировалась его фото с бородой.

— Идиоты, это же фото восьмилетней давности! — хохотал Рептон.

Константин Кедров дорабатывал последний час в своем кабинете, уставленном телефонами, когда вдруг зазвонил самый важный, с надписью: «председатель КГБ».

— Слушаю, товарищ председатель! — бодро ответил Кедров.

— Что у тебя там происходит? — спросил председатель, обычно метавшийся между интеллигентностью и хамством.

— Ничего, товарищ председатель!

— Ничего себе, едрена мать, «ничего»! Как это случилось, что Рептон убежал из тюрьмы?

— Мы к этому не имеем никакого отношения. Я же не могу действовать без вашей санкции! — Кедров так перепугался, что встал.

— У нашего посольства в Лондоне дежурят наряды полиции, впрочем, все советские организации блокированы. Даже наши корабли в английских портах под контролем. Международный скандал! Кто же это сделал? — настаивал председатель.

— Но у нас даже мысли не было его спасать! — отбивался Кедров.

Международные скандалы всегда были бичом для КГБ, и все боялись их, как огня.

Председатель пожевал губами и обронил чуть презрительно:

— Жаль, что не было такой мысли. А ведь наша партия учит всегда выручать из беды своих друзей.

Он положил трубку, оставив Кедрова наедине с тяжелыми думами.

Первым делом Джон побежал за утренними газетами, все они пестрели сообщениями о бегстве Рептона и давали его фотографии.

Вскоре явились Ник, Майкл и доктор, их близкий друг, который выправил кисть, наложил гипс и обработал раны на лбу. Когда доктор ушел, четверка начала совещание. Все согласились с тем, что, пока ажиотаж вокруг побега не стихнет, переправлять Рептона дальше будет глупо.

— Где ты оставил машину? — спросил Майкл Джона.

— В Килберне.

— Но ведь это совсем рядом, ее могут найти! Надо вывезти ее на свалку за город. Они могут установить тебя!

— Каким образом? — возразил Джон. — Машину я арендовал на чужое имя, а ездил в перчатках, чтобы не оставлять отпечатков пальцев.

Проводив Майкла и Ника до метро и купив по дороге бутылку виски, Брайен вошел в телефонную будку.

— Полиция? — спросил он, перейдя на тенор. — Мне известно, что машина, в которой бежал Рептон, находится на Драйден-стрит. Это «хамбер». — И, улыбнувшись своей выдумке, Джон направился домой, помахивая пакетом с бутылкой.

Дэвид Смит принимал Пауэлла в своем рабочем кабинете.

— Мы нашли «хамбер», который использовался для побега Рептона. И установили организатора побега. Это уголовник Джон Брайен.

— Значит, Брайен? Не рука ли это КГБ? — засомневался Пауэлл. — Если честно, я убежден, что вся операция целиком организована КГБ. Извините, если в ваших глазах я выгляжу маньяком.

— У вас есть информация на этот счет?

— Наши агенты в КГБ, правда не имеющие прямого доступа к английским делам, склоняются к этой точке зрения. Это почти стопроцентная информация.

— М-да, — задумался Смит, — видимо, я недооценил мощь чекистов и труп внезапно ожил. Наверное, вы правы, и он уже хохочет над нами где-нибудь на Лубянке… Глупо искать его в Англии, русские имеют опыт вывоза в СССР и Бер-джеса, и Маклина, и Филби…

В генеральской столовой на Лубянке Константин Кедров оказался в центре внимания. Кто-то поощрительно хлопал его по плечу и подмигивал, кто-то торжественно и многозначительно жал руку или говорил «молодец». Все западные газеты раструбили о побеге, а верхушка читала сообщения ТАСС. Седой генерал склонился над столом Кедрова.

— Поздравляю тебя, Константин. Я слушал Би-би-си, как это ты ухитрился спасти Рептона?! Молодчага, Костя, просто герой!

— Понимаю, что вы будете молчать, — говорил другой, — но ваш отдел совершил подвиг. Наконец-то возвращаются славные чекистские традиции!

Лишь один скептик испортил ему настроение:

— Молчи, молчи, в секретной службе самое главное — секретность!

Кедрову оставалось ничего не комментировать и надувать щеки.

Ник, Джон, Майкл и Крис листали газеты, по-прежнему переполненные придуманными газетчиками деталями о побеге Рептона, пили кофе и обсуждали дальнейшие планы в лучших традициях заговорщиков.

— Есть специальное лекарство, которое превращает цвет кожи в желтый. С паспортом жителя Ирака тебя никто не узнает… — предлагал Ник.

— Ты хочешь, чтобы я на всю жизнь остался арабом или индусом? — захохотал Рептон. — Может, лучше превратить меня в женщину?

— В тетку Чарлея! — прыснул от собственной шутки Джон, он пил кофе по-ирландски, причем бутылка виски была уже почти пуста.

— Самое простое, если мы переклеим фотографию в моем паспорте, — предложил Майкл.

— Неплохо, но рискованно: кто знает, вдруг ты до сих пор на контроле у властей?

— А я бы сделал просто, — предложил Джон. — Зашел бы в. советское посольство, пусть русские сами ломают голову, как тебя вывезти!

— Нет-нет, — возразил Крис. — Помните, сколько лет просидел кардинал Миндсенти в американском посольстве в Будапеште? Я не хочу быть обузой для русских.

— К тому же посольство усиленно охраняется и Криса схватят у входа, — добавил Ник. — А я предлагаю простой вариант: беру фургончик, жену и двоих детей, а Криса прячем где-нибудь среди вещей.

— Пожалуй, из всех вариантов это наилучший, — заметил Рептон.

— Вчера хозяин мне сказал, что к нам сюда раз в неделю будет приходить уборщица, — сказал Джон. Все заволновались.

— Придется переехать на мою холостяцкую квартиру в Хемстеде, — сказал Ник.

На том и порешили. Гости ушли, пьяный Джон еще раз просмотрел газеты, удивляясь, что о нем не пишут ни слова, допил виски и бухнулся в кровать.

— Можете снять особый контроль с аэропортов и вокзалов, — говорил в трубку Дэвид Смит. — И не надо больше тревожить его тетку, а то мы доведем ее до сумасшедствия.

Он повесил трубку и развернул свежую газету, где уже красовался портрет Брайена.

Утром на квартиру в Хемстеде приехали Ник и Майкл, Джон, тяжело дыша после вчерашней пьянки и уже опохмелившись, радостно открыл им дверь, а сам побежал за выпивкой.

— Как много он пьет! — сказал Рептон. — Как бы он не выболтал по пьянке обо всей нашей операции!

— Никогда в жизни, — сказал Крис. — ; Как говорят русские: пьяный проспится, а дурак — никогда!

Джон вернулся возбужденный и радостный, с толстой пачкой газет в руках и двумя бутылками виски.

— Смотрите! — ликовал он, указывая на свои портреты, распечатанные всеми газетами, — вы узнаете этого человека? Они пишут, что я самый дерзкий преступник в Англии!

Все ахнули от изумления.

— Отныне тебе запрещается выходить на улицу! — сказал Майкл. — Значит, они вышли на тебя! Но каким образом?

Счастливый Джон был полностью поглощен газетами и виски.

— Теперь нам придется вывозить тайно еще и Джона, — безрадостно заметил Ник.

— Может, их вместе замаскировать в фургоне? — предложил Майкл. — Лондон — Дувр, затем на пароме до Остенде, а там прямо до Восточного Берлина. Дальше — Москва.

— Не поеду я ни в какую чертову Москву! — сказал Джон, оторвавшись от газет. — Я поеду в Ирландию и, даже если меня арестуют, все равно издам свою книгу. По нашим законам, Крис — не шпион, а политический преступник, следовательно, я не попадаю под уголовные законы и отделаюсь двумя-тремя месяцами тюрьмы!

— Ты с ума сошел, Джон, — сказал Рептон. — Тебя выдадут английским властям!

— Тогда на мою защиту встанет вся Ирландия!

— Где твой здравый смысл, Джон? — пытался уговорить его Майкл.

— Вдвоем мы их не повезем, это большой риск. Первым в любом случае мы должны вывезти Криса. Самое время сделать это перед Рождеством, когда расслабляется даже полиция.

Майкл и Ник ушли из дома весьма встревоженными. Джон уже приступил ко второй бутылке виски.

— Как же им удалось узнать о тебе, Джон? — не переставал удивляться Рептон.

— Хочешь я тебе скажу? Только тебе одному. Как мы с тобой договаривались перед побегом? Все это дело даст мне возможность написать книгу! Но написать книгу — это четверть успеха, главное — паблисити! А до сих пор паблисити имел только Рептон!

— Я тебя не совсем понимаю.

— Я сам сообщил полиции, где стоит машина. А она принадлежит моему приятелю, который, естественно, назвал мое имя. Ты понял?

— Понял, — ответил Крис без особой радости.

— Ты на меня не обижаешься?

— Нет, Джон, я не могу обижаться на тебя, я обязан тебе жизнью.

— Ты понимаешь, что моя жизнь — это книга?

— Понимаю, Джон.

— Тогда давай выпьем! За нашу дружбу!

Брайен налил виски, обнял Криса за плечи и запел какую-то ирландскую песню.

Наступила середина декабря, Англия мягко входила в приятное рождественское состояние, и дело Рептона ушло на последние страницы газет.

17 декабря 1966 года вечером Ник в сопровождении своей жены вышел к фургону, в котором стояла софа и где уже возились его двое детей. Типичная английская семья собиралась провести несколько дней за границей, и в этом не было ничего необычного. Фургон благополучно подрулил к дому в Хемстеде, и все поднялись в квартиру, где их ожидали Майкл, Джон и Крис.

— До встречи в Москве, — сказал Рептон, пожимая руку ирландцу.

— Ты меня уговорил, но не убедил, — ответил Джон.

— Брось эти шутки, я уже переклеил твою фотографию в свой паспорт! — возмутился Майкл.

Затем Ник и Рептон спустились к фургону, где для беглеца было оборудовано укромное место в софе. Было уже темно, на фургон никто не обращал внимания.

— Возьми, если захочешь пить, — сказал Ник и дал Рептону резиновую грелку. — Все будет хорошо, ты все-таки йог!

Спустилась жена Ника с детьми, и фургон взял курс на Дувр, откуда ровно в полночь отправлялся паром на Остенде. Рептон сначала чувствовал себя хорошо, дети играли над ним, и он старался не двигаться, однако от резиновой грелки шел острый запах и он стал задыхаться. Пришлось несколько раз стукнуть, как договорились, по полу, пока Ник наконец не услышал и не остановился. Его жена Энн, больше всех переживавшая во время путешествия, вывела детей. Грелка была выброшена, и Рептон получил возможность размяться.

Пограничный контроль прошел на редкость легко: страж проверил паспорта, заглянул в фургон, увидел спящих детей и дал команду двигаться дальше. На пароме, отправив жену с детьми в помещение, Ник предложил Крису выйти и подышать воздухом, но тот предпочел перетерпеть. Бельгийский контроль тоже не вызвал сложностей, на подходе к западногерманской границе Рептон снова затарабанил по полу: требовался туалет. Расположились на стоянке, а Рептон ушел в лес. На западногерманской территории Рептона выпустили из укрытия, и он весело играл с детьми, которые без всякого удивления приняли в свою компанию незнакомого дядю. По пути вдруг забарахлила машина, пришлось остановиться у сервиса, и Рептон, единственный, кто говорил по-немецки, вступил в объяснения с механиками.

Около восьми тридцати вечера путешественники подъехали к восточногерманской границе, где пришлось пережить несколько неприятных моментов из-за жесткого контроля и допроса. Там их встретили колючая проволока, сторожевые вышки и прожектора — непременные аксессуары немецкого социализма. Рептон лежал в своем укрытии, не шелохнувшись, и вслушивался в гортанные немецкие голоса. Около Магдебурга Рептона снова выпустили, и он без всякой радости глядел на весьма серые восточногерманские пейзажи. Операция шла к концу, все устали от напряжения. Около полуночи Рептон, заметив огни восточногерманского пропускного пункта рядом с Берлином, попросил остановиться.

— Спасибо, друзья, за все! Мы еще отпразднуем этот день с шампанским! — сказал он, однако ликования в его голосе не было. Фургон развернулся, а Рептон отправился к часовому в военной форме. По его небритому лицу текли слезы…

— Свяжитесь с КГБ и скажите, что здесь находится Крис Рептон, — сказал он подошедшему офицеру…

— Кому же я сейчас буду звонить? Все давно спят! — обозлился офицер. — Давай катись отсюда, приходи утром!

— Товарищ, вы не представляете, как это важно. Меня ждут в Москве в КГБ.

Упоминание о Москве смягчило позицию офицера.

— Ладно, иди в комнату и пережди там до утра! — махнул он рукой.

Кедрова подняли с постели рано утром.

— Он в Берлине? Как же он ухитрился? А я дал указание ожидать его в нашем посольстве в Лондоне. Срочно направляйте его в Москву. И обязательно придайте сопровождение. На всякий случай.

На аэродром под Москвой Кедров прибыл вместе с Василием Решетниковым.

— Будешь его опекать, — говорил он. — Характер у него хороший, хотя, если говорить честно, у меня уже в печенках все эти сгоревшие Филби и Маклины. Они воображают из себя черт знает что и не понимают, что здесь они никому не нужны, они уже иждивенцы, а не ценные агенты! Теперь еще один свалился на нашу голову.

— Прибудет также Джон Брайен, который мне помог, — сообщил Рептон в Берлине.

— Тоже орешек! Отпетый уголовник! — кряхтел Кедров. — И снова заботы: квартира, питание, развлечения. О, Господи!

Рептона, однако, встретили до приторности торжественно, с троекратным русским поцелуем и обильным ужином в кабинете ресторана «Прага». Встреча была довольно бессвязной, Кедрова вывел под руки Решетников, доставил его домой, а потом повез Рептона на новую квартиру: она оказалось просторной и солидной, обставленной трофейной немецкой мебелью в стиле ампир с огромными картинами в золоченых рамах, на которых цвели розы и веселились охотники.

— Все это дело имеет много мутных моментов, — говорил председатель Кедрову в своем рабочем кабинете на Лубянке. — Кто этот Джон Брайен? Или эта пара — Ник и Майкл? Было бы наивным предполагать, что они пошли на спасение Рептона просто так, из каких-то, так сказать, убеждений или еще хуже — человеческих чувств.

— Вы думаете, за этим делом стоит английская разведка? — осторожно поинтересовался Кедров.

— Англичане — крупные дезинформаторы, я этого не исключаю. Поэтому нужно держать их всех под строгим контролем, быть в курсе их разговоров. Для начала организуйте для них поездку по стране, пусть полюбуются достижениями нашей партии!

Встреча Рептона и Брайена была бурной, радость лилась через край. Кедров воспринял Джона крайне неприязненно, однако старался не подавать виду.

— Я спокойно добрался с паспортом Майкла до Франции, а оттуда — прямо в Восточный Берлин! — радостно рассказывал Джон по дороге в ресторан «Прага».

— Я хочу выпить за Джона и за всех тех самоотверженных людей, которые мне помогали. За Ника, Майкла и Энн! И не только за них, но и за тех заключенных, которые знали о побеге, могли выдать меня и получить за это уменьшение срока. Но они оказались настоящими людьми. За них!

Джон и Крис с энтузиазмом выпили, к ним присоединился и Решетников, молодой человек, в котором система еще не изжила революционный романтизм. Кедров тоже выпил и тихо пробурчал Решетникову, кивнув на Рептона:

— Мели, Емеля, твоя неделя!

После обеда Джон и Крис гуляли по Москве в сопровождении Решетникова, который тактично старался не мешать их беседе. Москва привела Джона в ужас.

— У нас в тюрьме было свободнее, — говорил Джон. — Посмотри, как от нас шарахаются, когда видят, что мы иностранцы!

— Тебе это кажется, Джон.

— В магазинах совершенно пусто — одна водка! Неужели они ею питаются?

— Не спеши с выводами, — Решетников затащил Джона в гастроном, где в розлив торговали шампанским. — Бокал шампанского стоит два боба, Джон, ты встречал такие низкие цены в Ирландии? Шампанское может пить каждый день любой рабочий.

— Все равно мне тут тошно! — говорил Брайен.

— Посмотри, сколько стоит треска, — 64 копейки за килограмм. Это около двух бобов, — продолжал агитацию Решетников.

— Кроме этой мороженой трески, в магазине ничего нет! Нет, я не в восторге от Москвы и этого вонючего коммунизма!

— Тише! — Крис оглянулся на Решетникова, шедшего чуть позади. — Не болтай лишнего!

— Да катись все они в задницу! Слушай, давай зайдем в какой-нибудь паб! — шумел Джон.

— Должен тебя огорчить: русские не имеют пабов, они были у них до революции и назывались трактирами. А сейчас они предпочитают ходить в хорошие рестораны.

В результате друзья оказались в гостинице «Метрополь». Решетников позвонил из автомата Кедрову.

— Этот Джон большой анархист и пьяница, у нас ему явно не нравится, боюсь, что с ним будут проблемы. Они сейчас ужинают в «Метрополе».

— С этой уголовной сволочью надо поработать, — сказал Кедров в трубку, сделав призывный знак женщине в форме капитана, сидевшей на стуле около стены. — Придержите их в «Метрополе», Решетников, сейчас к вам подойдет Валентина.

И Валентина появилась в самый разгар веселья, когда друзья перешли в бар, там Джон буквально вцепился в эту скромную голубоглазую блондинку в костюме цвета ее глаз. Девушка представилась аспиранткой Московского университета.

Капитаны КГБ драгоценны и хрупки, как севрский фарфор, их сердца, как и у простых смертных, иногда дают бой разуму, тем более что капитаны постоянно бултыхаются в мрачной действительности и редко видят солнце. А оное в образе Джона Брайена сражало не столько фатальным ирландским шармом, в котором первую скрипку играли карие, внимательные и очень умные глаза, не столько мускулистой фигурой, сколько свободой духа, которая фонтаном била из Джона, заслоняя все остальное. Такой свободы в СССР не мог позволить себе даже генеральный секретарь всепобеждающей партии, боявшийся своих соратников еще больше, чем они его. Трепеща от собственной слабости, граничившей с предательством, Валентина попыталась подавить в себе нездоровые инстинкты, отдаленно напоминавшие любовь с первого взгляда у тургеневских барышень (кстати, капитан любила Тургенева и, когда неудачно пыталась поступить в театральный институт, читала комиссии его стихи в прозе), в школу КГБ она попала тоже под влиянием тургеневского персонажа, болгарского революционера Инсарова из «Накануне» — КГБ у нее ассоциировался исключительно с борьбой передовой части человечества против социального гнета и несправедливости.

Джон настолько увлекся Валентиной, что даже перестал хлебать бокал за бокалом — такое с ним бывало редко. Оркестр заиграл вальс, и Джон пригласил Валентину на танец.

— Это не проститутка? — спросил Рептон у Решетникова.

— У нас в стране давно покончили с проституцией, — ответил он. — Ис безработицей тоже.

В результате все напились.

— Ирландцы — это английские русские! — веселился Крис.

— Русские — это антианглийские ирландцы! — шумел Джон.

А потом, обнявшись, они пели вдвоем народную песню, и Валя тихо им подпевала.

Джон поехал провожать Валентину, жившую в двухкомнатной квартирке на Ленинском проспекте, у подъезда он уговаривал ее пригласить его на кофе, что девушка понимала буквально и говорила, что дома у нее только чай, наконец она сдалась и в буквальном, и в переносном смысле слова.

По прибытии Джона в Москву Рептон, преисполненный чувством благодарности, поселил спасителя в своей просторной квартире. С утра Джон раскладывал пленки и записи, несколько часов корпел над своим романом, затем расслаблялся, а вечером, как правило, принимал лошадиную дозу спиртного, что, впрочем, не особенно на него действовало, общался с Валентиной и даже пару раз попал с нею в Большой театр.

Вскоре Брайен, Рептон, Решетников и Валентина махнули в солнечный Крым, где жили в коттеджах КГБ прямо на берегу моря. По утрам им на стол неизменно ставили большую плошку с зернистой икрой и несколько бутылок шампанского. Важным визитерам предоставили черную «Чайку», и простые крымчане с трепетом смотрели на пассажиров, принимая их за большое партийное начальство. Однажды они случайно остановились в деревушке, чтобы сменить проколотое колесо, и зашли в ветхую избу.

— Сколько в этой избе живет человек? — спросил Рептон, все еще познававший прелести социализма.

— Да десять человек, милок, — ответила бабка с опухшими ногами.

— Это не типичная деревня, — строго сказал Решетников.

Впрочем, Брайена в отличие от Рептона все эти контрасты социализма совершенно не волновали.

— Я давно понял, что русские живут в говне, — заметил он в машине. — В конце концов, это их дело. Можно жить, как здесь, без утепленных клозетов, но я не понимаю, как можно жить без пабов?

Встречи с Валентиной по вечерам были ласковы, как воды Черного моря.

— Я люблю тебя, я хочу жениться на тебе! — говорил он.

— Я тоже люблю тебя! — говорила она вполне искренне.

— Мы уедем в Ирландию, я опубликую книгу, получу много-много денег, и мы купим дом…

— Тебя там снова посадят в тюрьму. Разве мы не можем быть счастливы здесь?

— Я подохну тут от скуки, эта страна — не для меня.

Вернувшись в Москву, Джон начал пить по-черному и порой вступал в дискуссии с Рептоном.

— Я задыхаюсь в этой гребаной стране! — жаловался он. — Когда я говорю на улице по-английски, от меня шарахаются, как от прокаженного. Твой говенный КГБ за мною следит! Зачем? И почему я, свободный человек, должен докладывать о каждом своем шаге?

— Все-таки мы на особом положении, Джон, англичане могут нам отомстить.

— Да клал я на них, на твое МИ-6! И вообще, мне все обрыдло и я хочу домой!

— Но, Джон, подумай, что ожидает тебя, не будь неразумным ребенком… — урезонивал его Рептон. — Ты попадешь в тюрьму!

— А разве я сейчас не в тюрьме? Разве эта золоченая клетка не тюрьма?!

— Не делай глупости, Джон!

— Ты очень изменился, Крис. Ты стал таким же сраным коммунистом, как и все в КГБ. Неужели ты не видишь, что вокруг одни рабы?

— Тебя не выпустят, Джон.

— Тогда я наложу огромную кучу прямо у памятника Дзержинскому! — разозлился Брайен и ушел к себе в комнату.

Девицы-операторы в наушниках прилежно переносили запись беседы на бумагу.

Константин Кедров не умел улыбаться и гораздо приличнее выглядел, когда хмурился, необходимость быть любезным раздражала его и придавала неестественность всем его действиям. Вот и сейчас из-за улыбок и комплиментов он чувствовал себя нервно, и его беседа с Рептоном на конспиративной квартире на улице Кирова явно не клеилась.

— Мы подыскиваем вам хорошую работу в научном институте, и, надеюсь, вы будете довольны. Как поживает ваш друг?

— Джон человек непростой, — чуть замялся Рептон, — но искренний и порядочный. Сейчас он работает над романом о нашем побеге…

— Он не поставит под удар остальных участников? И вообще это лишнее паблисити… — нахмурился Кедров.

— Это исключено. Он — надежный человек, — твердо сказал Рептон.

— Я понимаю вашу лояльность как друга, — скривился Кедров, — но я говорю с вами как коллега с коллегой… вы же не Брайен… Этот человек болтлив, много пьет, волочится за женщинами и в довершение ко всему злостный антисоветчик!

— Трудно ожидать от малообразованного ирландца понимания Маркса и Ленина, — попытался защитить своего друга Рептон.

— Вы кое-что недоговариваете, — вяло начал Кедров. — У нас не должно быть тайн.

— Я вас не понимаю, — изумился Рептон.

— Джон рвется на Запад… любой ценой!

— В общем, он имеет на это право… он ведь не обещал навсегда остаться тут, — продолжал упрямиться Рептон.

— Мы этого не можем допустить, это нанесет непоправимый ущерб Советскому Союзу. Запомните, товарищ Рептон, у нас свои правила игры. И вы обязаны им следовать!

Кедров нажал на кнопку и встал. Вошедший Решетников вывел опечаленного Рептона из квартиры и довез до дома. Там он застал Джона с Валентиной, что тоже не вызвало у него особой радости.

— Квартира принадлежит КГБ… нам, наверное, неудобно приглашать сюда гостей… — очень вежливо заметил Рептон, когда Валентина ушла.

— Думаешь, Валентина не связана с КГБ? — усмехнулся Джон. — Впрочем, ты прав: я собираюсь съехать на другую квартиру!

— Я не хотел тебя обидеть…

— А я и не обижаюсь. И вообще хочу уехать.

— Но тебя арестуют!!!

— А тебе-то что? Это не твоя жизнь, а моя!

— Но у тебя могут выведать насчет Ника и Майкла!

Эта привело Брайена в ярость.

— Выведать у меня?! Да даже под пытками им не удастся! О чем ты говоришь? Просто ты лижешь задницу русским, а они боятся меня отпускать! Идите вы все… знаете куда? — Джон плюнул на пол и вылетел, как разъяренный вепрь, из квартиры.

И исчез. КГБ искал его двое суток, прочесывая вокзалы, аэропорты, рестораны. Решетников и Валентина сбились с ног, не спали и сидели у телефонов. А Джон Брайен тем временем жил в Измайловском парке, недалеко от бывшего графского имения. В магазине он купил дешевое одеяло, запасся водкой, подружился с каким-то драным бомжем, питался хлебом и грибами, растущими на поляне, и вообще радовался жизни, благо стояли теплые летние ночи. Днем вместе с пионерами катался на аттракционах. Наконец поздно вечером и весьма навеселе Джон появился на квартире у Валентины.

— Джон, мы не спали все эти ночи. Что случилось?

— Ничего! Просто все вы предатели! Поехали со мной в Ирландию!

— Ты с ума сошел! Иди прими ванну.

Пока Джон бултыхался в ванне, она позвонила Кедрову.

— Он у меня, Константин Петрович…

— Пришел-таки, сука, лучше бы подох. Не спускай с него глаз.

В тот вечер ей особенно было жалко Джона. Он вел себя как мальчишка, но столько романтики было в его действиях! Джон позвонил Крису:

— Извини, Крис, я вел себя по-хамски.

— Куда ты исчез?

— Я у Вали.

— Ты не приедешь домой?

— Мой дом — вселенная, Крис. У меня к тебе просьба. Обещай, что выполнишь.

— Обещаю.

— Попроси КГБ, чтобы меня выпустили.

— Хорошо, Джон, — без всякой заминки ответил Рептон и почти сразу же позвонил Кедрову.

— Он нашелся и настроен на отъезд.

— Ничего, мы примем меры, — ответил Кедров.

Утром у Валентины Джон неторопливо позавтракал, привел себя в порядок и собрался уходить.

— Пойду прогуляюсь часок-другой, — сказал он, поцеловав Валентину в щеку.

На улице Джон действовал конспиративно: покружил немного по переулкам и даже зашел в подъезд, наблюдая, не последует ли за ним предполагаемая наружка, затем взял такси и подъехал прямо к английскому консульству. Зная, что милиция проверяет всех посетителей, он напустил на себя вид по крайней мере члена палаты лордов, окинул милиционера снисходительным взглядом, словно это был его собственный метрдотель, молвил для пущего тумана несколько слов по-английски, приведя стража в смятение, и легко проник в помещение.

— Меня зовут Джон Брайен. Я спас Криса Рептона, — заявил он юному консульскому работнику, у которого после этих слов чуть не перестали действовать ноги. Перепуганный клерк тем не менее уполз в другое помещение, и вскоре к Брайену вышли два седовласых джентльмена, сохранявших нарочито хладнокровный вид. Оба проявляли участливость и заботу — вечные достоинства всех консульских работников.

— Чем можем служить, господин Брайен? — спросил тот, что постарше.

— Надеюсь, господа, мне не нужно пересказывать всю историю, о ней достаточно шумела пресса, — начал Джон, испытывая наконец чувство непередаваемого наслаждения от того, что эти люди прекрасно знают все дело, и не только они, но и вся Англия, и весь мир. Джентльмены еще более напряглись и сделали совсем постные физиономии.

— Меня насильно удерживают в Москве, и я хочу, чтобы вы отправили меня в Англию, — сказал Брайен.

— Кто же вас удерживает, господин Брайен?

— КГБ.

При упоминании этой грозной аббревиатуры джентльмены даже улыбнулись.

— Господин Брайен, вы являетесь ирландским гражданином, а пришли в посольство Великобритании.

— Но ирландского посольства в Москве нет…

— Это не означает, что мы должны заниматься вашим делом, — чиновники явно боялись влипнуть в неприятность. — К тому же где доказательства, что вы Джон Брайен?

— Но это формальный подход! — вскричал возмущенный Джон. — В таком случае я просто останусь здесь и никуда не уйду!

— Будьте благоразумны, господин Брайен.

— Я требую немедленно сообщить обо мне в Скотленд-ярд! — орал Джон.

Лица дипломатов заметно опечалились, старший нажал на кнопку, и в комнате появилось два дюжих молодца. Без лишних слов они взяли Брайена под руки и выбросили из здания прямо к ногам удивленного милиционера.

Неудача повергла Джона в полное отчаяние. Хлебнув виски из плоской фляги, которую из-за фатального отсутствия пабов приходилось таскать с собой, Джон взял такси и помчался к Рептону.

— Я только что посетил английское посольство и попросил убежища, — начал он прямо с порога, приведя Рептона в состояние изумленного окаменения.

— И как они реагировали?

— Как все англичане — холодные бифштексы! — Разгневанный Джон прошел к бару и как следует присосался к виски.

— Джон, зачем ты пошел к нашим врагам? — мягко начал Рептон. — Все мы думаем только о тебе, о твоей судьбе… Тебе нельзя уезжать, в конце концов… КГБ может занять и более жесткую позицию…

Последние слова подлили масла в костер гнева Джона, и он бросился к телефону.

— Дублин. 514436. Кевин Брайен, — отчеканил он.

— Что ты делаешь, Джон? Зачем ты звонишь брату? Ты же знаешь, что звонить можно только с разрешения! — перепугался Рептон и чуть было не нажал на рычаг. Однако Джон принял такую угрожающую позу, что Крису оставалось только опуститься на диван и обреченно наблюдать за сумасбродством своего спасителя.

— Кевин, это я, Джон! — орал Брайен. — Я в опасности, срочно приезжай в Москву, меня могут убить.

— Рад слышать тебя, Джон, — кричал в трубку брат. — Я брошу все дела и вылечу к тебе как можно скорее! Не волнуйся, если с тобой что-то случится, я сообщу во все газеты о твоем убийстве КГБ. Мы устроим демонстрацию и не только побьем стекла в машине советского посла, но и начистим ему морду!

Весь этот страшный по советским меркам диалог активно обрабатывался службой подслушивания.

— Ты сделал большую ошибку, Джон, — трагически сказал Рептон.

— А ты думал, что я буду вести себя, как агнец перед закланием?! Я не верю тебе! Ты трус! Ты заложишь меня КГБ, как заложил всех английских агентов! Сейчас они гниют в земле и не могут послать тебе проклятия.

— Что ты в этом понимаешь? Да, я их выдал и горжусь этим. Но помни, что ни у кого и волос с головы не упал, все они живы! Русские давали мне гарантии! — Рептон настолько был сражен обвинением, что полностью потерял свое хваленое самообладание.

— Их всех кокнули! И клали в КГБ на эти гарантии! Может, и мне они дали гарантию? — взбешенный Джон схватил недопитую бутылку виски и, хлопнув дверью, выскочил из квартиры.

Взъерошенный Рептон тут же схватился за телефон.

— Добрый день, Константин. Случилось неприятное…

— Я уже в курсе дела, — хмуро ответил Кедров. — С этой самодеятельностью пора кончать, Крис! Как вы советуете на него воздействовать? — тут Кедров чуть замер, ожидая ответа.

— По-моему, вы знаете лучше, Константин, — ответил Рептон, и по его интонации Кедров безошибочно понял, что получил карт-бланш.

Клуб «Реформ» на Пэлл-Мэлле скромен и непритязателен, знаменитостей бывает немного, и сотрудники секретных служб чувствуют себя там, как рыба в воде. Да и траты там весьма мизерные, особенно если ограничиться минестроне и йоркширским пудингом и запивать их не шабли, а бочковым пивом, которое, между прочим, иногда дает фору французскому вину. Джон Пауэлл и Дэвид Смит с уважением относились к этому прибежищу среднего класса и покойно сидели в уголке, уже перейдя к сигарам и кофе.

— Интересно, что такое стряслось с Брайеном? — удивлялся Смит. — Такое впечатление, что ему навсегда защемили яйца. Все-таки в наших посольствах сидят идиоты и перестраховщики. Надо было с ним поговорить по душам…

— А не кажется ли вам, что это очередной трюк КГБ? — усомнился Пауэлл.

— Исключаю. Ведь для русских новый международный скандал — словно серпом по тому месту, которое защемили Брайену.

— Откуда вы знаете русские идиомы, Джон?

— Во-первых, я русист, во-вторых, я долго держал на связи одного сотрудника КГБ — нашего агента, который был ужасным матерщинником. Бывало, целую встречу он обучал меня русскому мату. Хороший парень, правда, недавно повесился на почве пьянства.

— Жаль, что я не знаю русского языка, — философски заметил Пауэлл и отпил пива из кружки.

Визит Брайена в английское посольство и его звонок в Дублин вызвали большой переполох в КГБ. Кедрова тут же пригласили на ковер к самому председателю. Предчувствуя тяжелый разговор, он почти на цыпочках вошел в кабинет, оставив в приемной Валентину и Решетникова, захваченных на случай, если председатель пожелает побеседовать с сотрудниками, непосредственно «обслуживающими» Джона Брайена.

— Надоел мне этот Джон со своими штучками, — беззлобно жаловался Решетников Валентине. — Хотя он алкаш и хороший парень.

— Все равно он уедет. Он упрям, ты просто не представляешь, как он упрям.’Я ничего не могу поделать с ним… А что ты думаешь о Рептоне?

— По-моему, он сукин сын! — доверительно ответил Решетников.

— Но герой! — улыбнулась Валентина.

— Конечно, герой, — не стал спорить Решетников.

Председатель КГБ воистину кипел от гнева и не давал Кедрову раскрыть рот. Председатель вообще обожал вести беседы длинными монологами, поэтому собственные аргументы всегда казались ему убедительными.

— Конечно, организовать побег вы совершенно бессильны, зато очень легко умеете загнать целую супердержаву в задницу! — председатель ходил по кабинету, и очки на его худом хищном носу мелко тряслись. — Теперь весь мир будет орать о правах человека и об узнике совести Брайене! А в политбюро за это снимут с меня шкуру!

— Что же делать, товарищ председатель? — растерянно лепетал Кедров.

— Это ваши заботы! Но если будет скандал, — председатель сделал многозначительную паузу, — то вам придется чистить рыбу где-нибудь в Магадане. В должности сторожа. Вы меня поняли?

— Понял! — чуть ли — не радостно прохрипел Кедров, который действительно все понял и с вытаращенными глазами вышел из кабинета.

Кевин Брайен проявил чудеса изобретательности и прилетел к брату на уик-энд — задерживаться дольше не позволяли дела. Кевина с аэродрома привез в гостиницу Решетников — КГБ боялся выпускать Джона в места, где часто бывали иностранные журналисты. Брайен теперь жил в гостинице «Украина» и очень сосредоточенно работал над книгой. Решетников деликатно оставил братьев одних, радости их не было предела, и они с удовольствием вспоминали славные прошлые денечки. Вскоре Джон включил телевизор и радио, пустил на полную мощь воду в ванной и завел туда брата.

— Кевин, весь смысл моей жизни, все мое будущее — в этой рукописи. Я прошу тебя завтра увезти ее с собой.

Кевин конспиративно наклонил голову. Впрочем, иллюзии по поводу магического воздействия шума воды на «жучки» не имели под собой оснований: девушки в наушниках уже перепечатывали полученную информацию.

День провели в осмотре Кремля, а к вечеру Джон вместе с Решетниковым поехали провожать Кевина на аэродром. Водитель попал в пробку и свернул в боковую дорогу.

— Так будет быстрее! — сказал он.

Кевин нервно посматривал на часы.

— Уже началась посадка!

— Успеем! — успокаивал его Решетников.

Вдруг автомобиль задергался и остановился, озабоченный шофер вышел из машины и поднял капот.

— Ничего, Решетников тебя проведет, — успокаивал брата Джон. — Может, взять такси?

— Да какое такси на этой захолустной дороге! — махнул рукой Решетников. — Дохлый номер!

— Я обязательно должен быть сегодня в Лондоне, — волновался Кевин.

И тут, словно по мановению волшебной палочки, на пустынной дороге показалась зеленая точка такси, правда, там уже сидели какие-то мужчины, но оставалось одно свободное место. Пришлось отправить Кевина одного и еще повозиться с машиной.

В аэропорту Кевина уже ожидали, и на контроле строгий офицер попросил его в отдельную комнату, открыл чемодан и изъял рукопись.

Прямо из Хитроу Кевин позвонил брату:

— Эти суки забрали у меня рукопись! В самолете я встретил одного адвоката, мы начнем кампанию за твое освобождение.

Кедров сам позвонил Брайену.

— Добрый вечер, дорогой Джон. Пограничники сейчас передали нам вашу рукопись. Разве вам не известно, что рукописи разрешено провозить только по специальной санкции? Я направляю ее вам в гостиницу с курьером.

После этого Кедров обратил свой лик к Валентине.

— Поручение вам, Валентина Николаевна, утверждено самим председателем и имеет государственное значение. Мы вынуждены выпустить Брайена, но мы не можем допустить его враждебной публикации, которую, кстати, он посвятил вам.

— Значит, я хорошо выполнила ваше задание, — парировала Валентина.

— В этой книге в самых мерзких тонах описана Москва, а портрет Рептона просто ужасен… Итак, перед отъездом Брайена вам необходимо подменить пакет, в котором лежит его рукопись. Дубликат будет для вас изготовлен. Вам понятно?

— Да, — ответила Валентина не дрогнув, хотя сердце у нее сжалось.

— Но это еще не все, — продолжал Кедров. — Чтобы наш дорогой Джон не восстановил по памяти свою рукопись, нам необходимо это предотвратить. Вот таблетки, которые оказывают воздействие на мозг, через месяц он уже даже не вспомнит, был ли в Москве.

— Они смертельны? — спросила Валентина.

— Вы же знаете, что КГБ не занимается убийствами после смерти Сталина, — сказал Кедров и улыбнулся. Он снова снял трубку и позвонил Брайену.

— Дорогой Джон, хочу вас поздравить. По просьбе Криса мы еще раз рассмотрели ваше ходатайство о выезде и решили его уважить. Так что готовьтесь к отъезду. Еще раз поздравляю.

Джон тут же перезвонил Крису:

— Я знаю, что мы уже не будем друзьями, Крис, но я хочу поблагодарить тебя за то, что ты уговорил КГБ меня выпустить. Спасибо и я желаю тебе счастья!

В гостинице «Украина» Джон прощался с Валентиной, слезы стояли у обоих в глазах. Наконец настал роковой момент: появился Решетников и отозвал Джона в другую комнату для серьезного разговора. Пакет с рукописью торчал из небольшой сумки, идентичный пакет Валентина принесла с собой. Она уже собиралась выполнить задание, но вдруг какая-то таинственная, неодолимая сила отвела ее руки в сторону, и пакет-заменитель так и остался в ее сумке. Вдруг лицо ее исказило отчаяние, и она выбросила в окно таблетки, врученные Кедровым.

В машине ехали молча, метров за сто до аэропорта остановились, опасаясь журналистов, ибо злоключения Брайена в Москве уже получили огласку в печати.

— Я люблю тебя, — сказала Валентина, целуя Джона.

— Я люблю тебя, Валя, я посвящу тебе книгу, — сказал Джон и пропел свою любимую ирландскую песню. На секунду они замерли в объятиях.

— До встречи, — добавил он, стараясь выглядеть весело.

— Мы пройдем в зал, — сказал Решетников, — но будем делать вид, что с вами не знакомы.

И Брайен побрел к зданию, шел лениво и грустно мурлыкал про себя песню. Контроль он преодолел беспрепятственно, на прощание незаметно мигнул Валентине и Решетникову, находившимся в зале, и прошел к самолету. Валентина, скрывая слезы от Решетникова, грустно махала рукой самолету с балкона аэропорта.

Джон Брайен вернулся в Ирландию, предстал перед судом и был оправдан, поскольку его действия были квалифицированы как политические. Он написал бестселлер, быстро пропил все деньги, и через несколько лет умер от цирроза в доме-фургоне.

Это был настоящий человек.

Кристофер Рептон намного пережил его.

Персоналии из мира шпионажа