Блудное чадо

Глава пятая

Как Шумилов и предполагал, Ордин-Нащокин-младший и Васька Чертков заблудились.

Они собирались добраться до Митавы, оттуда в имение к курляндскому помещику, знакомцу Воина Афанасьевича, а помещик уже указал бы, как пробираться в Польшу. Если бы от Крейцбурга, где они переправились через реку, до Митавы была прямая дорога, так бы и получилось. Но лесные дороги редко бывают прямыми.

Определять стороны света по солнцу, по звездам, по мху на древесных стволах они не умели, и даже если бы умели – Иван Афанасьевич, заехав непонятно куда, очень смутно представлял, к северу или же к западу будет эта самая Митава.

Можно было расспрашивать крестьян, но крестьяне, порядком напуганные войнами, при виде всадников в русских кафтанах и шапках, побросав сенные вилы и даже лошадей с телегами, убегали прочь, в овраги и в лес. Попытка въехать на хутор могла кончиться плачевно – в незваных гостей кидали камнями, а потом спустили псов. Словом, знакомство с европейским государством Курляндией чуть было в тот день и не завершилось навеки.

И получалось, что Митава вроде совсем близко, а поди до нее доберись. Получалось, что и здешних денег полон кошель, а купить ничего невозможно. А дорогу к имению своего знакомца Ордин-Нащокин-младший знал только от Митавы.

Однако беглецам в конце концов повезло – они встретили бродячего торговца.

Это был мужчина лет тридцати пяти, загорелый, белозубый, в шведских драгунских тупоносых ботфортах, в коротеньком льняном кафтанишке, в льняных же серых портках, что по случаю августовской жары очень удобно, туго перепоясанный и с целым ларем за плечами. Он, ведя за собой кобылку, тоже немало нагруженную, шагал по дороге, распевая немецкую солдатскую песенку с лихим, хотя и загадочным, припевом «Шингдерасса, бумдерасса, бумдерасса-са!»

Услышав немецкую речь, Воин Афанасьевич пустил усталого коня, что плелся шагом, рысцой, и устремился к торговцу.

– Митава? – удивился торговец. – Но вы, господа, совсем в другую сторону ехали, вы направляетесь от Бауска к Бальдону. Уверены ли вы, что вам нужна Митава?

– Да, уверены, – отвечал Воин Афанасьевич, а Васька, разбиравший по-немецки через девять слов десятое, кивнул.

– Коли угодно, я провожу вас до того места, откуда дорога на Митаву, – предложил торговец. – Если вы те гости, что ехали в Митавский замок из Кокенгаузена, то вам там будут рады.

– Нет-нет, нас там не ждут, – торопливо ответил Воин Афанасьевич.

– Так, может, вам и в Митаву ехать незачем? – предположил торговец. – Я слыхал, там должны появиться два московита, а ведь вы московиты, если судить по виду? Вы ведь не поляки, платье на вас не польское.

– Батюшка предупредил герцога, – по-русски сказал Черткову Ордин-Нащокин-младший. – Сдается, нас теперь по всем дорогам ищут.

– В Польшу нужно убираться! – воскликнул Васька.

– В Польшу-то в Польшу… Кабы мы сразу до Митавы доехали, то оттуда бы в Гольдинген, в порт, и поминай как звали. А все ты! Влево забирай да влево забирай! – передразнил Ваську Воин Афанасьевич. – Вот и потеряли время!

Торговец глядел на странных путешественников с откровенным любопытством.

– Если вам нужен проводник, так я к вашим услугам, – сказал он. – Иначе вы до Судного дня будете блуждать по здешним лесам и пугать поселян.

– Что он толкует? – забеспокоился Чертков.

– Толкует, что можем нанять его в проводники. Вот только куда ехать?

– В Польшу!

– В литовские земли, они, как я понимаю, близко, – тут Воин Афанасьевич перешел на немецкую речь. – Ты можешь проводить нас до ближайшего литовского города?

– Проводить несложно. Только мне кажется, что вам литовский городишко ни к чему. Вы ведь на самом деле в Варшаву пробираетесь, – спокойно ответил торговец. – Вы можете меня не опасаться, я в чужие дела нос не сую. Я только знаю, что вас ищут. А если заплатите, помогу выпутаться из передряги. Мне ведь все равно, что вы натворили. Человека убили, девицу опозорили – не мое дело, понимаете? А мое дело – взять с вас горсточку полновесных талеров. За ваши деньги я выведу вас сперва к Добельну, минуя Митаву, потом к Фраузебургу, оттуда к Дурбену и от Дурбена – к Либаве. На этих дорогах вас искать не станут – никому и в голову не придет, что вы едете в Либаву. Искать вас будут на дорогах, ведущих в Шавли и в Поневеж. Я буду добывать вам пропитание, так что вас в пути никто не увидит, а потом в Либавском порту посажу на судно и отправлю в польский Данциг. Ну так как же? Готовы ли вы платить?

Воин Афанасьевич от такого стремительного делового предложения просто ошалел. Он перевел речь торговца Черткову, но тот увидел лишь одну опасность:

– Это как же? Мы морем поплывем? Да ни за что на свете! Сбесился ты, Войнушка, что ли, морем плыть?!

Ордин-Нащокин-младший хоть на речных судах немного поплавал – на тех, что строили возле Царевиче-Дмитриева. Его батюшка мечтал закладывать на Двине и морские суда – устроил же герцог Якоб свои верфи на реке Виндаве, и эти верфи оказались верстах в трех от устья, и ничего – суда прекрасно входили и выходили, Двина же и шире, и глубже Виндавы. Воин Афанасьевич волей-неволей побывал и на легких быстроходных стругах, чья малая, менее сажени, осадка позволяла входить в любые реки и озера, и на галерах, которые были чуть поболее хорошего струга, имели осадку почти в сажень, но при этом в носовой части у них была надстройка, а под надстройкой – куршейная палуба, на которой можно было устанавливать орудия.

А Васька Чертков разве что на лодке через Москву-реку переправлялся, и то ему плавание казалось страх каким опасным, ну как лодка перевернется и пойдешь на корм рыбам.

Воин Афанасьевич задумался. Если не считать Васькиного ужаса, мысль была подходящая – и тот товар, что он вез за пазухой, лучше доставить покупателю поскорее, а не ждать, пока вконец протухнет, и не мыкаться по лесам, пока посланные курляндским герцогом люди не изловят перебежчиков и не доставят их в Царевиче-Дмитриев.

Товар же был – государевы письма с наставлениями царевиче-дмитриевскому воеводе. Обстоятельства складывались так, что война, похоже, близилась к концу, умение Ордина-Нащокина вести переговоры государь оценил в полной мере, и эти наставления одному лишь Афанасию Лаврентьевичу предназначались, а никак не полякам, не шведам и не Якобу. Были они писаны затейным письмом, разгадать которое невозможно, – там каждая буква имела два, а то и три причудливых начертания, прорех же между словами не было вовсе. Ключ от тайнописи был в голове Воина Афанасьевича.

Кроме государевых писем за пазухой лежали и другие, не такие значительные.

– Но у нас других коней, кроме этих, нет, добрый человек, – сказал он. – Где взять других – не знаем, а до Либавы, я полагаю, не менее трехсот…

Тут он задумался, пытаясь перевести в голове русские версты в немецкие мили, и вспомнил, что миль этих существует несколько, о чем рассказывали иноземцы; поди знай, к которым привык торговец.

– Я берусь поменять ваших коней на других. Не бойтесь, я не конокрад, когда пойду к владельцу лошадей, оставлю в залог свой товар.

Торговец сдержал слово. Прежде всего он велел звать себя Герхардом. Затем часа через четыре привел к деревушке, посреди которой стояла церковь, велел ждать за околицей, а сам, как видели Васька и Воин Афанасьевич, привстав на стременах, к той самой церкви и направился. В ограде стоял домик – надо полагать, жилище священника. Туда Герхард и вошел.

– Как ты полагаешь, католическая это церковь или лютеранская? – спросил Чертков.

– Да уж никак не православная…

Католиков в Курляндии жило немало. Для них строились герцогом церкви, а бывало, что население переходило в католицизм целыми приходами – сказывалась близость Речи Посполитой.

Герхард пробыл в домике не более получаса и вернулся довольный.

– У меня письмо к гравендальскому барону, – сообщил он. – Там мы оставим наших лошадей и мой товар, а возьмем других и оставим их в корчме на добельнской дороге, оттуда их заберут парни барона.

– А мы как дальше будем двигаться? – удивился Воин Афанасьевич.

– А у нас, с Божьей помощью, к тому времени уже будут другие лошади, – сказав это, Герхард перекрестился на католический лад.

– Откуда они возьмутся?

– Я бедный торговец, и все мое богатство – связи. Меня тут, в Курляндии, многие знают и доверят мне свое имущество, потому что я честный человек, – с неожиданной высокопарностью заявил Герхард.

Так оно и вышло.

Странным было, правда, что и брамбергский помещик тоже дал лошадей по просьбе местного священника. Но выбирать не приходилось – Герхард выполнил обещание и вез Воина Афанасьевича с Васькой в Либаву довольно быстро.

Гробин объезжали большим крюком – чтобы не напороться на людей герцога.

– А теперь молитесь, чтобы ветер хоть ненадолго стих, – сказал он, когда уже подъезжали к порту. – Тут все лето дует. Не всегда суда могут так встать, чтобы к ним с берега лодки подошли. Трудно было найти менее удачное место для порта – без речного устья и хорошей гавани. Кто только выбрал эту длинную косу между морем и озером? Тут разве что рыбакам хорошо жить, у них лодки чуть не к самому берегу могут подойти. А торговым судам это мелководье шириной в две сотни шагов – хуже адской муки. Прости Господи…

Он перекрестился.

На рейде стояли три флейта и пинасс. Лодки, как и говорил Герхард, сновали между судами и молом. На молу и на берегу шла бойкая торговля – рыбаки предлагали свежевыловленную рыбу, пекари привозили еще горячий хлеб, матросы покупали свежие припасы и продавали свои морские диковины, здесь можно было приобрести и говорящего попугая, и мартышку, и бочонок английского пива, и сапоги из испанской кожи. Тут же стояли телеги с мешками – на голландский пинасс грузили курляндское зерно нового урожая.

– Узнаю, куда он собрался заходить, – сказал Герхард, указывая на стройный, непохожий на пузатый флейт трехмачтовый пинасс. – Было бы хорошо, если бы в Данциг.

Спешившись, он отдал поводья Ваське и побежал по молу.

– Да это целый дом! – воскликнул удивленный Васька.

Пинасс был более двадцати саженей в длину – таких домищ и на Москве нашлось бы мало.

– А ты думал…

– Ничего я не думал!

Воин Афанасьевич усмехнулся: Васька сказал чистую правду.

Занятный ему попался спутник в этом опасном путешествии. Васька был малограмотен, нескольким немецким словам научился от Воина Афанасьевича и считал, что всю немецкую грамоту превзошел, жизни за пределами Москвы не знал вовсе, и, если бы оказалось, что Васька считает, будто пироги растут на деревьях, Воин Афанасьевич нисколько бы не удивился. Да и Москва для Васьки была довольно тесным пространством, ограниченным стенами Китай-города и Земляного города. То, что за стенами, уже было чуть ли не Сибирью. При этом Васька был всегда весел, дорожные неурядицы его не злили, он не ныл, не хныкал, ни в чем спутника не упрекал.

Оказалось, капитан пинасса действительно хочет зайти сперва в Мемель, потом в Данциг и оттуда идти к Копенгагену. Узнав об этом, Воин Афанасьевич задумался: не предпочесть ли Речи Посполитой Данию? Дания не разорена войной, датский двор в Европе не из последних, там можно прижиться, поступить на службу и уже оттуда путешествовать по всей Европе, побывать и в Лондоне, и в Париже. Он сказал об этом Герхарду.

– Мысль отличная, – согласился Герхард. – Я так и условлюсь с капитаном.

Васька, узнав про Данию, сперва не понял, о чем речь. Потом даже обрадовался. Про Речь Посполиту он знал, что страна разорена войной, а про Данию не знал вовсе ничего, только предполагал, что это мирное европейское государство, имеющее, как водится, короля.

Ордин-Нащокин-младший, понятное дело, знал куда больше. Поскольку батюшка растил его себе на замену, то и требовал, чтобы сын изучал отношения между странами. А отношения между Данией и Россией складывались прелюбопытные. Отчего-то именно с этим государством хотелось заключать династические браки. Сперва Борис Годунов, в бытность свою уже царем, вздумал отдать дочь Аксинью за брата датского короля Христиана – Иоганна Шлезвиг-Гольштейнского, посулив в приданое не более не менее как Тверское княжество. Помолвка состоялась, но жених внезапно скончался. Потом, при царе Михаиле Федоровиче, было задумано отдать замуж царевну Ирину Михайловну за датского королевича Вальдемара Кристиана, сына короля Кристиана. Королевич прибыл, начались переговоры об условиях, и вскоре оказалось, что жених не желает принимать православие. Союз же с Данией был необходим: поскольку других православных стран кроме России Михаил Федорович в Европе не знал, то решил подружиться со страной лютеранской, противопоставив этот союз католическим державам, в особенности Польше. Дания также охотно брала российскую пшеницу, а также в ходе брачных переговоров можно было уладить давний спор о лапландских землях. Государь и решил, что балованный и совсем молодой царевич, как боярышня, поплачет и пойдет под венец. Вальдемара задержали в Москве силой и, в сущности, посадили под замок. Он попробовал вырваться с оружием в руках – не вышло. Усилия датских послов тоже плодов не принесли, и Вальдемар обрел свободу только после смерти Михаила Федоровича.

Сейчас в Дании правил король Фредерик, и Господь благословил его кроме старшего сына-наследника шестью дочками. Старшая, Анна-София, была уже почти что девицей на выданье. У государя Алексея Михайловича что-то тоже все больше царевны рождаются, но есть и царевич Алексей, шести лет от роду, и государыня царица рожать еще не отказывается, может, и другие сыновья будут. В голове у Воина Афанасьевича, много слыхавшего и читавшего о подготовке браков между знатными родами, образовалась мысль о союзе, в подготовке коего он бы мог принять участие. Он знал довольно о жизни русского двора и о российских порядках, датчанам это могло бы пригодиться. Но вот государевы письма… Нужны ли они датскому двору? Насколько Воин Афанасьевич знал, датские дела там не поминались – забот с Польшей, Швецией, Курляндией и Бранденбургом хватало.

Поскольку ему уже доводилось кататься по Двине на лодках, то он и не боялся путешествия от мола до борта пинасса «Минерва». Васька – другое дело. Его чуть ли не пинками пришлось в лодку сталкивать, и всю дорогу, все эти несчастные сто сажен, он под плеск весел громко молился.

Потом, с палубы, они втроем смотрели на Либаву. Палуба чуть гуляла под ногами, но Васька уже с ней освоился.

– Видите, ничего страшного. Пойду поищу капитана, – с тем Герхард скрылся где-то в недрах «Минервы».

Московиты, впервые увидевшие море и вдохнувшие морской ветер, молчали. Ощущение, что жизнь круто меняется, лишило обоих дара речи.

– Боязно… – вдруг сказал Васька.

Воину Афанасьевичу тоже было крепко не по себе. Только сейчас он уразумел, какую кашу заварил. Пока он блуждал в Курляндии, еще можно было в случае, если отцовские посланцы и люди герцога поймают, что-то наврать. Но выйти в море значило окончательно порвать связь с Московией.

– Ничего, Вася, – сказал он, скорее успокаивая себя, чем Черткова. – Мы же не к злодеям едем и не душегубствовать собрались. Мы собрались жить достойно! Не в грязи, не в простоте этой, не в грубости, а на иной лад – благородно, как благородным людям пристало. И батюшка сам говаривал: доброму не стыдно навыкать со стороны, у чужих, даже у своих врагов.

– Так-то оно так…

Удобств для мореплавателей на пинассе было маловато – отдельного помещения московитам не дали, поместили в дальнем углу матросского кубрика. У них было два дня, чтобы обвыкнуться в таком новом и малоприятном месте. Герхард сперва попрощался, нажелав множество успехов и удач, а взамен получив обещанные ему пятьдесят талеров. Потом, на следующий день, он приплыл в гости, привез большую корзину продовольствия.

– Это моя оплошность, – сказал он. – Я должен был позаботиться о том, чтобы вы не грызли матросские сухари.

Московитам это и не угрожало – сухари с червяками появлялись на матросском столе только в долгом плавании, а сейчас на «Минерве» все было свежее, только что доставленное с берега, и даже стояли на палубе клетки с курами – для капитанского стола.

В корзине оказались и бутылки с вином – причем вином странным. Это был голландский «брандвин», довольно крепкий; Герхард сказал, что хитроумные голландцы выучились перегонять обычное виноградное вино в этот головокружительный напиток, чтобы перевозка обходилась дешевле, а уж по прибытии бочек разбавлять содержимое водой, и оказалось, что разбавлять незачем – и так хорошо!

После пиршества на палубе московиты еле дотащились до кубрика, вместе с ними туда забрел и Герхард. А в ночь капитан по случаю попутного ветра распорядился ставить паруса, так что наутро «Минерва» была уже довольно далеко от Либавы.

Утром и Воину Афанасьевичу, и Ваське было сильно не по себе. Проснулись они до рассвета, и, к счастью, матросы догадались, что требуется двум позеленевшим московитам. Их дотащили до фальшборта и там с хохотом оставили.

Потом Васька с трудом растолкал Герхарда. Тот, осознав, что нечаянно уплыл в Мемель, смеялся чуть ли не до слез. При этом он чувствовал себя великолепно – как если бы морские плавания были ему не в диковинку.

– В Мемеле у меня есть знакомцы, найдется чем заняться, – сказал он. – А с моим товаром в Либаве ничего не сделается, я его у надежного человека оставил.

Поскольку ремесло бродячего торговца было московитам неизвестно, они и не задавали слишком тонких и глубоких вопросов.

Герхард, опекавший их всю дорогу, как опытная и ласковая нянька, бравший на себя все хлопоты, и в плавании был заботлив беспредельно. Он даже учил Ваську немецкому языку.

Васька Чертков вновь был беззаботен, как пташка небесная. При Ордине-Нащокине-младшем он чувствовал себя почти как за каменной стеной: воеводский сын, денег у него много, языками он владеет, в беде не бросит. И мысль о сказочных городах, где вольные нравы, веселье и приятное общество, книги не божественные, а светские и затейливые, грела его совсем еще детскую душу.

А вот Воин Афанасьевич сделался задумчив. Он вспоминал, как придворная молодежь с хохотом налетела на него, когда он ждал у крыльца государя. Молодежь вернулась с охоты, была весела, не знала, куда бы еще выплеснуть свой восторг и свое возбуждение. А тут, извольте радоваться, торчит убогий, низкого рода, откуда-то из псковского захолустья, даже вотчины своей не имеющий, ему на царском пиру – место в самом конце длиннейшего стола, а их-то роды в Бархатной книге записаны! Когда он закричал на них от обиды, ему предложили сбегать на торг, купить там на три полушки поросячьего визгу. Все это произошло так быстро, что государь, как раз тогда сходивший с коня и отдававший приказания о добыче, не успел вмешаться. Да, потом государь прикрикнул на свою молодежь, да, он добр, и про то всем известно. Государь велел ему идти за собой, принял его, взял письма, расспросил о житье-бытье в Царевиче-Дмитриеве, похвалил, но невдомек было государю, что творится в обиженной душе.

Воин Афанасьевич тогда явственно понял: что бы ни совершить, хоть Варшаву в конном строю взять, хоть Париж, в Бархатную книгу не попадешь, и всякий стольник, кого за знатный род в четырнадцать годков ко двору взяли и стольником сделали, будет вправе язвить и издеваться над худородным воеводой.

Имел ли он право предпочесть государство, где такие нравы царят, иному – более справедливому? Имел, имел!

И женщин там не запирают в теремах – над чем смеялись все иноземцы, с кем только не доводилось беседовать, и курить табак не запрещают, и книги печатают любого содержания!

Все горестные пакости московской жизни он вспоминал – и утверждался в мысли, что бегство было его единственным спасением.

К Мемелю подошли ночью. Там ждали пинасс купцы, желавшие отправить в Польшу груз здешних сельдей в бочках. Герхард спустился на сушу, пробыл в гавани часа три, вернулся и сообщил московитам, что нанялся сопровождать бочки с сельдями. Им предстояло плыть через Гданьск и Копенгаген в Гетеборг. Также в трюм грузили зерно в мешках, тюки кож и ящики с копченой рыбой. Герхард из баловства стянул большую копченую треску и уговорил московитов отведать добычи.

– Нежна, как лучшее коровье масло! На языке тает! Жевать даже не надо! – обещал он. Так, в сущности, и было.

– А верно ли, что в Европе постов не держат? – спросил Васька Воина Афанасьевича.

– У католиков какие-то есть, насчет лютеран точно не знаю. Вряд ли… – неуверенно ответил Ордин-Нащокин-младший.

– Так это что же? Круглый год можно будет такую рыбу есть?! Хоть каждый день?!.

Воин Афанасьевич невольно улыбнулся.

Он, понятное дело, соблюдал все церковные посты, но, задумывая побег, совершенно не учел и этой европейской радости: есть скоромное, когда душе угодно.

Следующим портом, где ошвартовалась «Минерва», был Данциг, который поляки называли Гданьск.

Там Герхард сразу потащил московитов на берег. Стоянка намечалась долгая, и нужно было изведать все радости портового города. А город того стоил – яркий, нарядный, богатый и своенравный. В сущности, это и был первый европейский город, куда попали Ордин-Нащокин-младший и Васька Чертков. В свое время через него шла вся торговля польским зерном, доставляемым к гавани по Висле, и местные купцы, имея деньги на роскошную жизнь, охотно их тратили. Город входил в ганзейский союз, чья пора расцвета была позади, но торговые связи еще сохранялись. Этот город не отталкивал иноземцев, как Рига и Ревель, – в Ревеле местные власти как-то приняли забавный закон, по которому чужестранные купцы могли приезжать, жить сколько угодно, строить хоть дворцы, но с одним условием: чтобы в их домах не было печей. В Гданьск сбежались купцы и ремесленники из германских княжеств, Голландии, Англии, Швеции, даже из Италии приехали. Получился вавилон – на улицах звучала речь на многих языках.

Тут Васька впервые увидел, как на самом деле одеваются европейские женщины. С голыми грудями они не расхаживали и подолов прилюдно не задирали – так что немецкие печатные листы оказались лживыми. Но вот что его несколько примирило с длинными подолами – так это туго затянутый стан у большинства красавиц. В Москве такого и в заводе не было: считалось, что показывать перехват женского стана мужчинам – великий соблазн, и женщины подпоясывали только нижнюю рубаху, и то по древнему убеждению, что пояс бережет от нечистой силы. Поверх рубахи носили одежду длинную и немного расширенную к низу, так что иная боярышня на выданье, шествуя к храму Божию в многослойных нарядах, сильно смахивала на копну сена, о дородных боярынях и говорить нечего. Да что женские наряды – жупаны польской шляхты тоже были призваны подчеркнуть узкий перехват, если он у кого имелся. И даже на жупане из самого дешевого сукна были большие нашивки на груди из золотого галуна. Молодые шляхтичи щеголяли в узких портках и таких коротких доломанах, что, если поглядеть со спины, задница видна.

Герхард, который и тут успел побывать, повел московитов смотреть знаменитый костел Девы Марии, что на Мариацкой улице. Они, идя, ошалело таращились на высокие, в три и четыре жилья, дома с большими окнами, шепча друг дружке:

– Видал? А у нас-то…

На Москве такого и в заводе не было.

– Говорят, тут могут одновременно слушать мессу двадцать пять тысяч человек, – сказал Герхард, – мы можем зайти, если угодно.

Возник спор: может ли православный человек зайти в католический костел. Было страх как любопытно – и Герхард помог московитам решиться:

– Вы же там молиться не станете, посмотрите и уйдете.

И дальше он повел Воина Афанасьевича с Васькой улицами и закоулками, восклицая:

– А вот ратуша! А вот Двор Артуса – там, говорят, печь такой величины, что в ней плясать можно! А вот, глядите, фонтан Нептуна! А вот – нет, не дворец это, всего лишь ворота, Зеленые ворота…

Нагулялись московиты до того состояния, что ног под собой не чуяли, и это было прекрасно – они вели себя, как иноземцы, какие-нибудь парижане, осматривающие европейский город, открытый и гостеприимный, где нет заборов длиной во всю улицу и ворот, из которых выскакивают псы, натравленные на прохожего одуревшей от скуки боярской дворней.

– Переночевать можно в гостинице, – предложил Герхард. – Есть такие дома, где можно снять отличную комнату, кровати застелены чистым бельем. Поужинаем, выспимся, а завтра опять на прогулку, я же еще не все показал.

Московиты не знали, что такое гостиница. Москва обходилась без них – приезжающие или у знакомцев селились, или, поспрашивав расходящихся после вечерней службы людей, находили комнату или домишко, чтобы снять. На дорогах бывают постоялые дворы – это московиты понимали. Есть ямы, где ямщики меняют лошадей и ночуют, туда тоже можно попроситься, авось пустят на сеновал. В Курляндии обычное дело – корчма, даже с просторной конюшней, хотя спать придется на жесткой лавке, а то и на полу. Но чтобы посреди города стоял хороший дом и в нем люди жили на всем готовом – это им было чудно.

Кончились их гулянья предсказуемым образом – «Минерва» ушла, московиты остались в Гданьске.

– Как же быть? – растерялся Воин Афанасьевич.

– Я попробую догнать пинасс. В порту наверняка стоят другие суда, которым нужно в Копенгаген. Ничего с селедкой не случится… – горестно сказал Герхард. И по его лицу московиты поняли, что догнать «Минерву» уже невозможно.

– Видимо, судьба вам ехать в Варшаву. Я хоть коней купить помогу, – обещал приунывший Герхард. И слово сдержал – через два дня Воин Афанасьевич и Васька на крепеньких бахматах тронулись в путь. Герхарду они дали на прощание пять талеров, чтобы хоть малость его утешить.

– Ничего, Речь Посполита – тоже Европа, – сказал Ордин-Нащокин-младший. – И я говорю по-польски, а по-датски нет. Что Господь ни посылает – все к лучшему.

Ехали они неторопливо, полагая прибыть в Варшаву в начале сентября.

Там их уже ждали.

И ожидание это началось дня за два до их приезда. Причем не в Варшаве, а в Кракове.

В дом ксендза Циховского, старого опытного священника, мастера религиозных споров, способного обратить в свою веру любого еретика, ночью явился гость.

– Простите, отец мой, что я в такое время, – сказал этот гость, войдя в крошечный кабинет, где ксендз засиделся дотемна, готовя новую проповедь.

– Ты пришел доложить, как выполнил поручение?

– Нет, отец мой, поручения я не выполнил.

– Как так?

– Сейчас расскажу.

– Садись, брат, и рассказывай.

– Я шел по Курляндии, навещая указанных вами священников, всюду встречал хороший прием, но случайно я узнал новость. Из Московии бежал сын воеводы кокенгаузенского. Это молодой человек, для московита довольно образованный – он знает немецкий и польский, а также латынь, учил французский, заведовал перепиской своего отца. Воевода просил помощи у герцога Якоба, тот разослал на поиски своих людей. Ясно было, что молодого человека ищут не ради его прекрасных глаз, а он увез какие-то важные бумаги. Господь был ко мне милостив – я повстречал двух заблудившихся московитов и в одном узнал сына воеводы.

– Это не было ошибкой?

– Нет, отец мой. Они бежали, потому что больше не хотели жить в своей Московии. Когда они оба спали, выпив опиумной настойки, я обыскал их. Бумаги существуют, но они написаны шифром. Что в них – я не понял.

– Продолжай, брат.

– Отец Миколай, я подумал: русский, сын воеводы, который так враждебен своему государю и своему отечеству, может быть хорошим приобретением для ордена.

– Это верно.

– Я сделал все возможное, чтобы они попали под вашу опеку. Я вызвался быть их провожатым, плыл с ними из Либавы в Гданьск, и сейчас я опередил их, чтобы обо всем вам доложить. Этот сын воеводы попытается продать свои бумаги и будет искать себе покровителей при королевском дворе. Есть время подготовиться к встрече. Я научил их поселиться в гостинице на улице Длугой. Вот почему я не выполнил поручения и развез только четыре письма из десяти.

– Помолился ли ты, брат, перед тем как принять это решение?

– Да, отец мой, я долго молился. И смею думать, что Господь благословил мое решение – московиты так ни о чем не догадались.

– Это хорошо, что они не догадались… Завтра я исповедаю тебя и отпущу тебе грех непослушания. А сейчас ступай – ты устал, брат, тебе нужно хоть немного поспать.

– Благодарю, святой отец, – и молодой иезуит поцеловал дряблую руку старого иезуита.