Она замолчала и грозно посмотрела, на собравшихся, на совещание членов исполкома. Она села за стол и, налив в стакан воду из графина, залпом выпила жидкость. Все собравшиеся представители исполкома молчали, так как хорошо понимали, что Катерина высказывает справедливые претензии.

— Товарищ! Состав сопровождала достаточно надежная охрана, но она вся погибла, защищая хлеб. Со слов, выжившего машиниста, на поезд напали казаки.

— Выходит все погибли, остался лишь машинист, — произнесла Катерина. — А почему он не погиб? Странно, товарищи. Впрочем, пусть его передадут к нам в ВЧК, там умеют разговаривать с вредителями.

Она замолчала и снова посмотрела на лица, присутствующих товарищей. Все не сводили с нее глаз.

— Я думаю, что нужно предпринять меры по уничтожению этой группы казаков.

— Мы уже приняли меры, товарищ. Создан добровольческий отряд специального назначения. Командиром назначили старого большевика — Валентина Величенко. Мы непременно найдем этих казаков и уничтожим. Я вам это обещаю. Передайте это и командующему фронтом товарищу Фрунзе.

— Я призываю вас, товарищи, к беспощадной борьбе с контрреволюцией. Только террором на террор можно добиться победы. Кто слаб духом, тому с нами не по пути. Я думаю, что среди вас не найдутся колеблющиеся люди. Слабость, это поражение, так будьте стойкими, сильными и беспощадными.

Она хотела присесть за стол, но голос из дальнего угла зала заседания, остановил ее попытку.

— Товарищ! Скажите, а это правда, что товарищ Фрунзе обратился к белогвардейцам с предложением о прекращении боевых действий. Что каждый, кто добровольно сложит оружие, будет амнистирован Советской властью.

В зале стало тихо. Было хорошо слышно, как бьется об стекло муха. Катерина одернула гимнастерку и посмотрела в зал, пытаясь найти глазами человека, задавшего ей этот вопрос. Однако найти ей его не удалось. Она откашлялась в кулак и произнесла:

— Вы правы, товарищ Фрунзе предложил командованию добровольческой армии сложить оружие, обещая им за это сохранить жизнь. Однако, его решение не было согласовано с решение ЦК. Да и сами белые генералы не спешат сложить оружие и прекратить свою борьбу с Советской властью. Поэтому, пока ничего не изменилось. Чем сильнее мы будем бить их, тем быстрее она сдадутся. Вопросы еще есть?

— Скажите, а, правда, товарищ чекист о том, что у вас родители тоже буржуи?

— Я никогда не скрывала своего происхождения перед своими товарищами. Ведь товарищ Ленин и другие вожди революции тоже не из пролетарских семей. Просто все они, в том числе и я однажды приняли решение, что нужно изменить привычный уклад жизни, что рабочие и крестьяне, создающие ценности не могут жить плохо. Вот мы и сделали эту революцию, а теперь нам всем нужно защитить ее от буржуазии. Вы только представьте, что эти люди снова будут у власти, что тогда будет? Они просто зальют нашу землю кровью, вашей кровью. Поэтому, нужно сделать так, чтобы эти люди больше, никогда не вернули себе власть. Теперь вы поняли, в чем принципиальная разница между Лениным и Фрунзе.

Катерина закончила говорить и, надев на голову кубанку, направилась к выходу.

***

Шевчук заломил кубанку и посмотрел на группу крестьян, которые стояли под охраной его красноармейцев.

— Все вернули, сволочи? — обратился он к мужикам. — Чего молчите?

— Все, товарищ командир, — ответил один из мужиков. — Простите нас — бес попутал.

Шевчук посмотрел на стоявшего недалеко от него комиссара отряда и громко произнес:

— Судить вас будем нашим рабоче-крестьянским судом. Соберите всех жителей села. Пусть народ решает, что с вами делать. Правильно я говорю, товарищ комиссар?

— Да, — произнес он не совсем уверенным голосом. — Будем судить общественным, рабоче-крестьянским судом. Пусть народ сам вынесет им приговор.

Прошло около часа и на сельской площади собралось около сотни мужчин и женщин. Из сельского правления, над которым развивался красный флаг, вышел Шевчук, комиссар и председатель правления.

— Товарищи крестьяне и красноармейцы! — громко произнес Шевчук. — Перед вами стоят не люди, а преступники, которых мы должны судить. Это мародеры, которые воспользовавшись бедой, похитили хлеб, предназначенный для пролетариата города, в котором дети пухнут от голода. Что заслуживают эти люди, только одно — смерть!

В толпе, собранной красноармейцами послушались причитания, крики с просьбами пощадить мужиков. Однако, комиссар и командир отряда были непреклонны. По приказу командира арестованных мужиков подвели к стенке амбара.

— Кто еще участвовал в разграблении поезда? Кто назовет их имена и тем самым спасет своих родных? — выкрикнул Шевчук.

Толпа замолчала. Каждый боялся прилюдно назвать новые фамилии. По команде комиссара напротив арестованных выстроилось отделение красноармейцев.

— Приготовиться!

Красноармейцы подняли винтовки.

— Погодите! Не стреляйте! — раздался женский голос. — Еще в разграблении поезда участвовали монахи из Преображенского монастыря. Отпустите моего мужа!

Шевчук улыбнулся и махнул рукой. Раздался недружный залп и белая стенка амбара, моментально окрасилась в красный цвет.

— А, а, а! — раздался истошный женский крик. — Убивцы!

— Это кто сказал! — встрепенулся комиссар. — Я сейчас покажу, кто убийцы!

Красноармейцы вытолкнули из толпы женщину средних лет, одетую в черный жупан.

— Что ты сказала? — спросил ее Шевчук. — Это кто здесь убийцы? Красноармейцы?

— Ты на меня не зыркай! Думаешь, напугал? — громко произнесла женщина. — Ты убийца! Нацепил на себя пистоль и стал здесь наместником Бога — хочу, казню, хочу — милую. Нет, ты не Бог! Погоди, отольются тебе наши слезы. Что не нравится, так убей меня. Вы только и можете воевать с бабами да с безоружными мужиками. Посмотрим, как ты поведешь себя, когда тебя донцы за цугундер схватят.

Сухо щелкнул выстрел. Женщина охнула и, схватившись за бок, повалилась на землю.

— Товарищи! Советская власть — власть трудового народа! Но она никогда не позволит себя шельмовать ворами и их приспешниками. Кто эта женщина, кто ее настроил против власти рабочих и крестьян. По всей вероятности ее муж, который посчитал, что может безнаказанно грабить и воровать хлеб, принадлежащий рабочим. Нет, товарищи, Советская власть может за себя постоять! Если ты друг власти, то и она к тебе по-товарищески, если ты враг, то на пощаду не рассчитывай. Это урок вам всем!

Комиссар закончил свою речь и, взглянув на Шевчука, направился к бричке, которая стояла рядом с правлением. По команде командира красноармейцы построились в колонну и направились из поселка. Кто-то из них запел песню, которую подхватили бойцы.

***

Ранее утро. Колокол бил мерно, призывая православных на утреннюю молитву. Ворота монастыря были широко раскрыты. Около них, устроившись на земле, нищие выпрашивали милостыню. Отряд красногвардейцев двигался по полю цепью, стараясь перекрыть все возможные выходы из монастыря.

Шевчук, размахивая «Маузером», первый вошел в храм и остановился у порога.

— Ша! — стараясь перекричать церковный хор, произнес он. — Хватит, помолились и будет.

В храме было не очень много народа, в основном братия, да жители ближайших к монастырю населенных пунктов. Все испугано посмотрели на мужчину, одетого в кожаную потертую куртку и такую же фуражку, на которой словно кровавое пятно, светилась пятиконечная красная звезда. К нему подошел настоятель и попытался что-то сказать, но сильный удар в лицо остановил его.

— Что, суки! Кровососы! Кончилось ваше время, — прохрипел Шевчук, — Выходите во двор, там и поговорим!

Прихожане и монахи стали по одному выходить во двор монастыря.

— Товарищ командир! Вы только посмотрите, кого мы здесь нашли в кельях. Это же раненые казачки. Вот выходит где они отлеживались!

Шевчук был приятно удивлен. Теперь у него были все основания на ликвидацию этого белогвардейского гнезда. Он посмотрел на комиссара отряда и указал «Маузером» на раненых казаков.

— Что скажешь комиссар?

— А что здесь говорить, факт на лицо — контрреволюционное гнездо. Я не удивлюсь, что и монахи, это переодетые белогвардейцы. Ребята, вы пошукайте по амбарам может, и хлебушек найдете, ведь не могли эти мироеды весь его поесть.

— Что будем делать? — обратился к комиссару Шевчук. — Я имею в виду, с этими, не тащить же их в город?

Он рукой указал на мужиков и женщин, толпившихся во дворе монастыря.

— Гони их в шею, — ответил комиссар. — Здесь есть с кем заниматься.

Красноармейцы, выставив перед собой штыки винтовок, стали теснить народ к воротам.

— Давай, домой! — доносилось со двора.

В ворота въехали подводы. Красноармейцы стали грузить на них мешки с зерном, которые обнаружили в амбарах монастыря. Настоятель, молча, наблюдал за происходящим. Молчала и братия.

— Чего молчите? — обратился к ним комиссар. — Нахапали, хлебушка кровососы! В городе люди голодают, а у вас полные амбары зерна.

— Это наше зерно, — тихо ответил настоятель. — Бог все видит, он обязательно покарает вас.

— А мне плевать на вашего Бога. Это Бог богатых. У нас Бога нет, мы за мировую революцию, за справедливость….

— Это же какая справедливость? У одних отбираете — другим раздаете. Оставьте хоть на посевную.

Шевчук рассмеялся и, схватив настоятеля за крест, подтянул его к себе.

— Все кончилась ваша власть. Хватит угнетать народ….

Он еще хотел что-то сказать, но его остановил комиссар.

— Хватит, Шевчук, метать бисер перед свиньями. Сколько волка не корми, он все равно на лес смотрит. За контрреволюционную пропаганду, мародерство вы все приговариваетесь к смертной казни. Приговор окончательный….

Красногвардейцы оттеснили монахов и раненых казаков к амбару. Раздался залп. Отряд направился к выходу из монастыря, запалив храм и дворовые постройки.

***

Варшавский взмахом руки остановил свой отряд. Впереди показался монастырь.

— Петр! Сотник! Направь разведку. Что-то мне не нравится эта тишина, — скомандовал Евгений. — Почему-то и колокола молчат…

Два всадника помчались в сторону монастыря. Варшавский закурил и приложил к глазам бинокль.

«Почему так долго? — подумал Евгений. — Неужели что-то произошло? Может там красные?»

По дороге, ведущей из монастыря, мчались два всадника. До слуха Варшавского донеслось несколько выстрелов. Судя по всему, это возвращалась разведка.

— Господин поручик, в монастыре красные, — выпалил, подскочивший к нему казак. — Их человек пятьдесят-шестьдесят. Есть пулеметы…

Евгений снова приложил бинокль к глазам. Над монастырем поднимался черный столб дыма.

«Похоже, подожгли монастырь, — подумал Варшавский. — Что они сделали с монахами и настоятелем?».

Из ворот храма показалась колонна красноармейцев, в конце которой двигалось с десяток телег. Евгений сразу понял, что это карательный отряд красноармейцев, который должен был найти и изъять растащенный крестьянами хлеб.

«Ведь говорил я настоятелю, чтобы не брали хлеб, похоже, не послушал моего совета», — подумал он.

— Подъесаул! Приготовь людей, будем атаковать.

Шевчук сидел на телеге. Он скрутил самокрутку и закурил. Он оглянулся назад, отметив про себя, как ярко горел храм Преображения Христа. Длинная пулеметная очередь, словно остро отточенная коса, скосила первые ряды идущих по дороге красноармейцев. Это было так неожиданно, что ни он, ни комиссар не сразу поняли, что произошло. Из балки со свистом и гиканьем выскочили казаки, размахивая сверкающими на солнце шашками, врезались в поредевшую колонну. Раздались выстрелы, несколько всадников слетело с коней, но остановить мчавшуюся на них лаву из людей и коней, они не могли.

Командир отряда выхватил «Маузер» и дважды выстрелил в ближайшего от него всадника. То ли рука дрогнула, то ли что-то другое помешало ему попасть в казака, но он промахнулся. Он оглянулся назад, пытаясь найти глазами комиссара, но того нигде не было. В какой-то момент Шевчук заметил офицера, который ловко управляя шашкой, срубил двух его бойцов. Сейчас он хорошо понимал, что бежать не имело никакого смысла, так как уйти от конного, было не возможно. Он выстрелил в офицера. Пуля сбила с него фуражку, которая исчезла в дорожной пыли.

Варшавский почувствовал, как пуля сбила с его головы фуражку, и обожгла голову. Он сразу заметил человека в кожаной потертой куртке и направил на него своего коня. Из-за перевернутой набок телеги показался молоденький красноармеец. Он явно был напуган и не знал, что ему делать. Он попытался перезарядить винтовку, но клинок Евгения с силой ударил его по голове, разнеся ее на две половины.

— А! — успела вскрикнуть рассеченная голова, прежде чем ее владелец повалился в пыль.

Шевчук снова выстелил. До офицера было всего четыре метра, и он просто не мог промахнуться с такого близкого расстояния. Шашка вылетела из руки офицера и он, слетел с коня на землю.

«Вот как я тебя», — подумал Шевчук.

Он оторвал свой взгляд от лежавшего у его ног офицера, но в этот момент, казачья пика ударила его в грудь. Схватившись за древко, он повалился на землю.

Варшавский пришел в себя от острой боли в руке. Открыв глаза, он увидел над собой симпатичное лицо девушки в белоснежном платке на голове.

— Где я? — прошептал он.

— В госпитале, — тихо ответила девушка. — Вас вчера вечером казаки привезли к нам. Антон Семенович считает, что вам крупно повезло.

«Значит, не пришло мое время», — подумал Евгений, стараясь вспомнить свой последний бой, искаженное страхом лицо мужчины в кожаной куртке, яркую вспышку, за которой последовала темнота и тишина. Он улыбнулся.

— Вот и хорошо, — произнесла девушка. — Раз вы улыбаетесь, значит, все будет отлично….

***

Красная армия успешно форсировала Сиваш и стала развивать дальнейшее наступление. Белые, ведя тяжелые оборонительные бои, стали откатывалась к морю, неся большие потери. Рано утром части 1-ой конной армии, словно вихрь ворвались в притихший город. Белых частей в городе уже не было, они покинули его еще накануне вечером.

В госпиталь, звеня шпорами, вошел красный командир и окинул взглядом помещение, где на койках лежали тяжелораненые солдаты добровольческой армии, громко выругался.

— Что не ждали, сволочи? — громко спросил он раненых. — Не ждали, а мы вот здесь.

К нему, по-стариковски семеня ногами, подошел врач.

— Гражданин комиссар! Скажите, что вы собираетесь делать с раненными людьми.

— Еще не решил, — произнес он и, повернувшись на каблуках, направился к выходу.

Врач проводил его взглядом и направился в процедурный кабинет, где перевязывали одного из раненых офицеров.

— Уходите, батенька, — посоветовал ему врач, наблюдая за руками сестры милосердия, которая накладывала повязку. — Как бы чего плохого не случилось. Уж больно лют с виду красный командир.

— Куда я пойду, кругом красные… да не я здесь один…

… Комиссар полка вошел в здание, где ранее располагался штаб дивизии генерала Слащева. Поднявшись по белой мраморной лестнице, он толкнул ладонью дверь и оказался в большом светлом кабинете, где хозяйничали его кавалеристы. Заметив вошедшего комиссара, они быстро ретировались из помещения. Пол был буквально застлан обрывками каких-то бумаг, кругом царил беспорядок, в котором просматривался следы поспешного бегства. Он подошел к столу и смахнул рукой с него бумаги. Посмотрев на телефон, он поднял трубку и несколько раз крутанул ручку. В трубке раздались какие-то непонятные шорохи и щелчки.

— Алло! Я слушаю вас, — раздался в трубке женский голос.

Это было так неожиданно, что мужчина вздрогнул.

— Барышня! Мне штаб 13-ой армии, — произнес он не совсем уверенным голосом.

— Ждите…

— Алло! Алло! — громко закричал он в трубку, услышав на другом конце знакомый голос Катерины Игнатьевны.

— Кто это? — спросила она.

— Комиссар 165 кавалерийского полка Шемякин. Как вы меня слышите?

— Слушаю…

— Мы здесь захватили военный госпиталь белых. Да, да. Там около трехсот тяжелораненых, что с ними делать?

— У нас своих раненых много, лекарств не хватает, вы, что товарищ Шемякин и их лечить собираетесь. Они еще вчера стреляли и вешали наших боевых товарищей, а вы их лечить. Что-то не узнаю я вас, где ваше политическое чутье?

В трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. Шемякин положил трубку на рычаг и глубоко вздохнул. В кабинет вошел его ординарец и вопросительно посмотрел на своего начальника.

— Что случилось, Григорий?

— Мы тут офицера поймали около госпиталя…

— И что?

— Ненормальный какой-то. Он принес в госпиталь папиросы, сахар и сухофрукты.

Шемякин пристально посмотрел на ординарца. Взгляд его холодных серых глаз был таким холодным и жестким, что боец попятился спиной назад.

— Раздайте поровну вашим больным. Всем без исключения — и белым и красным и зеленым, если таковые найдутся. Я говорит, сам бывал в разных переделках, так что хорошо знаю, что это такое.

— Он еще хотел что-то сказать, но мы с хлопцами, быстро его скрутили.

Комиссар поднялся из-за стола.

— Собрать всех раненных белых, и вытащите их к берегу и этого офицера, тоже туда же. Чего стоишь, не понял?

Ординарец стрелой выскочил из кабинета. Из коридора донесся топот его сапог, и стало тихо. Шемякин, бывший рабочий Путиловского завода подошел к окну. На площади перед зданием творился хаос. Десятки телег, тачанок буквально заполонили площадь, по которой узким ручейком двигалась кавалерия. Откуда-то издалека, доносились крики мужчин и слышались частые выстрелы. Это не было боевым столкновением, это красные кавалеристы выгоняли из лазарета раненных солдат белой гвардии. Тех, кто не мог двигаться самостоятельно, расстреливали прямо на месте. Прошло около часа, прежде чем запыхавшийся ординарец доложил Шемякину о выполнении приказа.

Комиссар подъехал к берегу моря на вороном жеребце. Конь буквально танцевал под седоком, словно демонстрируя всем собравшимся на берегу свою стать и красоту. Над крутым обрывом, прижавшись один к другому, стояло более сотни людей. Многие кое-как держались на ногах и стояли, отперевшись на руки и плечи своих товарищей.

— Ну что, господа белые? — громко не то спросил он их, не обратился к ним. — Куда теперь отступать будете? Вот и я вам — позади море, а впереди вас доблестные бойцы Красной армии. Как вы не хотели, но не смогли выстоять против народа!

Он сделал паузу и внимательно посмотрел в эту сплошную в белом толпу с алыми пятнами запекшейся крови. Толпа молчала.

— Теперь пришел час нашего мщения. Сколько вы простого трудового народа порубали? Думаю, что много.

Он ловко спрыгнул с коня и направился к тачанке.

— Кто из вас хочет посчитаться с врагами трудового народа? — обратился комиссар к красноармейцам. — Чего стоите? Смелее, смелее…

Из строя, молча, вышли человек десять и выстроились в одну шеренгу.

— Погоди, комиссар! — раздалось из толпы. — Ваши опричники притащили сюда и врача. Освободите его, он врач.

— Это кто там что-то говорит? — громко спросил Шемякин. — Какой врач? Пусть выйдет…

Толпа расступилась и буквально выдавила из себя мужчину. Он был небольшого роста, худощавый, в белом халате. Комиссар сразу узнал в нем человека, который интересовался у него судьбой раненных солдат. Врач вышел из строя и остановился перед Шемякиным.

— Как твоя фамилия, доктор?

— Варшавский Иван Ильич, — ответил тот. — Что вы собираетесь делать с раненными людьми?

— По врагам революции, по белой сволочи! Огонь! — прокричал комиссар.

Раздался дружный винтовочный залп, несколько человек упали, а остальные продолжали стоять. Комиссар припал к пулемету. Огненный дождь пулемётов буквально смыл всех — всю толпу полуголых людей — в лениво пенящееся море. Закончив стрелять, Шемякин посмотрел на обезумевшего от стрельбы доктора.

— Что вы сделали? Это же люди!

Комиссар достал из кобуры наган и выстрелил в доктора. Ординарец подвел к нему коня. Ловко вскочив в седло, он стрелой помчался к городу. В этот день, только в Симферополе было расстреляно около семи тысяч человек.

***

Жизнь катилась, шумя и бурля, — дикая, жестокая и жуткая, сбросившая с душ людей все издержки, разнуздавшая самые темные страсти. Нина вскоре познакомилась девушкой, соседкой по коридору гостиницы — Марией. Они быстро сошлись и почти каждый день они коротали вечера за чаем. Мария работала в госпитале и часто рассказывала Кате о своей работе.

— Ты знаешь, Нина, у нас в госпитале назначили главным врачом ротного фельдшера Пашукова, а председателем комитета служащих — санитара Мезина. Они врачей перевели на работу в подвальное помещения и обязали каждое утро мыть полы кабинетов. Вот врач — хирург Корнилов Константин Павлович сегодня отказался мыть пол, так этот Мезин достал свой револьвер и начал на него кричать. Говорит, что скоро все, кто измывался над трудовым народом, будет делать то, что им прикажут, а иначе всех к стенке…

Маша замолчала и посмотрела на Нину, которая отпивала горячий чай маленькими глотками.

— Врачи все молчат, не смеют ничего сказать. Больные лежат без призора, сиделки уходят с дежурства, когда хотят. Ты что, Нина, молчишь?

— Я слушаю. Почему-то вспомнила отца — он у меня тоже врач. Что они делают с людьми.

— Так вот, послушай, сегодня после обеда в госпиталь приехал начальник тюрьмы. Молодой, красивый. Собирайся мне говорит, со мной поедешь. Привозит он меня, заводит в камеру, а там старичок лежит, смирный такой, тихий… Генерал говорит это, посмотри, что с ним. Я ему в ответ, я не врач, санитарка. Здесь врач, говорю нужен. Рассердился он на меня. Смотрит на меня, как солдат на вошь, усами шевелит, глаза зверские, горят, как у волка — злые, острые. Вышел он из камеры, а красноармеец мне и рассказал, что этот генерал, мол, друга его застрелил. Они когда к нему домой пришли, генерал взял револьвер и в друга. Сейчас начальник тюрьмы по ночам к нему приходит и бьет его! Ниночка, ты только подумай: больного, слабого старика!

Для Нины ужасы современной жизни были эгоистически не переносимы, если смотреть на них, сложа руки, и перекипать душою в бессильном негодовании. Она вскочила со стула и ринулась в прихожую. Одевшись, она кинулась разыскивать Катерину Игнатьевну.

— Вам кого, барышня? — спросил ее часовой, мужчина средних лет в выгоревшей добела гимнастерке.

— Мне главного по ЧК, — выпалила девушка.

Часовой замялся, не зная как поступить. Она только что вернулась с фронта и, судя по ее взгляду, была явно не в духе.

— Хорошо, Барышня, проходите, — произнес часовой, — только смотрите, злая она сейчас.

Катерина выслушала Нину и раздраженно грубо ответила:

— Эту твою медсестру нужно было бы арестовать и посадить в соседнюю камеру с генералом, чтобы она не распространяла бы таких слухов. Явное дело — это наговор на власть. Сейчас многие буржуа распускают слухи о жестокости Советской власти, в том числе о зверствах ВЧК, в котором я служу. Это закономерное явление любой революции выбивать клин клином. Вот вы, люди образованные, почему-то не кричали, когда ваши генералы, вешали большевиков? А сейчас? Неужели вы, Нина, не понимаете, что идет война, что лес рубят, щепки летят…. Не смотрите на меня так, Нина, не нужно. Я не стыжусь предавать врагов смерти, революция не может быть бескровной. Борьба идет не между двух человек, война идет между классами, где нет пощады никому.

Она остановилась напротив девушки и, повернувшись к ней, продолжила:

— Меня как-то спросил Ленин, готова ли я отдать жизнь за революцию?

— И что вы ему ответили?

— Я тогда сказала ему, что готова сделать это, не задумываясь ни на секунду. Да, я так и ответила. Я готова отдать жизнь за светлое будущее не только свою, но и других.

— Но это же, страшно. Вы же женщина, вы будущая мать, — тихо произнесла Нина. — Как вы можете распоряжаться другими жизнями?

Нина, не мигая, смотрела на Катерину, боясь произнести еще хоть слово. Она хорошо видела, — в усталом взгляде ее мелькнуло растерянное отчаяние, и она поняла, что все эти люди в кожаных куртках, с «Маузерами» на боку, не в силах обуздать потока злодейства и душевной разнузданности, в котором неслась вышедшая из кровавых берегов жизнь.

— Не проси, я не стану помогать твоему генералу, да и врачам тоже. Каждый получает то, что заслужил.

— Но, врачи?

— И они тоже. Раз лечили солдат добровольческой армии — значит политические враги! Идите, Нина, я очень устала и мне сейчас действительно не до тебя и твоих частных проблем. Кстати где твой отец? Кого он сейчас лечит — красных или белых?

Нина не ответила, потому что не знала ответа на вопрос Катерины. Она, молча, вышла из кабинета. Возвращаясь в гостиницу, она чувствовала себя разбитой и опустошенной. Прошло несколько дней, как к ней опять пришла Мария и вся, дрожа, стала рассказывать.

— Знаешь, Нина, этой ночью я зашла в камеру, где помещался генерал. Вижу, он лежит на полу мертвый, с синим лицом и раскинутыми руками. Я бросилась к дежурному врачу. Когда мы с ним вошли в камеру, видим — труп лежит на нарах, руки сложены на груди. Синие лицо с прикушенным языком, темные пятна на шее. Рядом с нарами стоит начальник тюрьмы — глаза бегают из стороны в сторону. Георгий Порфирьевич — врач говорит, нужно сделать вскрытие. А начальник тюрьмы — ты что дурак? Чего тут вскрывать? Дело ясное. Готовьте бумаги, все подпишу. Когда я оформляла документы, то от врача узнала, что этот самый генерал был героем балканской войны, ну та, когда русские воевали с турками за Болгарию. Вот и выходит, Нина, там его турки не убили, а здесь убили свои — русские.

Ночь прошла без сна. Девушка металась по кровати и только утром поняла, что заболела.

***

Повозка, в которой лежал раненый в бок Варшавский, медленно тряслась по дороге. Части окончательно разбитой добровольческой армии, медленно откатывалась к морю. Уже никто не призывал солдат и офицеров сражаться за каждую пядь русской земли, так как все понимали, что остановить прорвавшие части Красной армии, уже никто не сможет. Армии, как таковой уже не существовало и ранее царившая в армии коллективная безопасность, медленно, но уверено перетекла в индивидуальную безопасность, а если сказать точнее, то в спасение своей личной жизни. В отступающих частях ходили слухи о зверстве красногвардейцев — о поголовном уничтожении солдат и офицеров и эти слухи панически сказывались на моральном состоянии частей добровольческой армии, порождая дезертирство, грабежи, убийства.

Евгений, то и дело морщился от боли, которая не давала ему расслабиться. Его ранил пикой здоровущий казак. Врач, осматривавший его рану, молча, качал головой.

— Повезло вам, господин поручик. На два сантиметра в сторону и он проткнул бы вас насквозь. Скажите спасибо своему ангелу-спасителю.

— Спасибо, доктор, — ответил он, пересохшими губами. — Как долго мне еще валяться?

— Думаю, что до окончания войны, — ответил он и, взглянув на него, добавил, — вы ведь не сомневаетесь поручик, что она скоро закончится.

Сейчас, лежа на мягком душистом сене, он вспоминал свой последний бой. Его сотня стояла в небольшом лесочке, ожидая приказа к отступлению. Ранее командовавший сотней, подъесаул Петр, утром был повешен представителем контрразведки, за якобы пораженческие разговоры. Казаки со скучным видом наблюдали, как два прибывших в сотню офицера перебрасывали веревку через сук молодой и корявой березы. Смерть, стала привычным явлением, не вызывающей ни интереса, ни отвращения. Один из офицеров набросил ему на шею петлю и отошел в сторону, словно старался внимательнее рассмотреть подобную экзекуцию. Подъесаул оттолкнул в сторону офицера и самостоятельно поднялся на скамейку. Откуда появилась эта скамейка, поручик не знал. Казак стоял на скамье спокойно.

— У вас будет последняя просьба, подъесаул? — обратился к нему один из офицеров контрразведки.

— Дайте мне папиросу, ужасно хочется покурить, — ответил казак.

Офицер достал из портсигара папиросу, прикурил ее и сунул ее в рот ему.

— Мерси, — с улыбкой на лице, ответил тот и глубоко затянулся. — А теперь, выбивай!

Офицер ударил ногой по скамейки. Тело Петра несколько раз дернулось, и он повис на суку, не естественно вытянув свои худые ноги в кожаных сапогах.

К Варшавскому подскакал казак и молча, протянул ему пакет. Это был приказ на отступление. Сотня стала медленно вытягиваться из лесочка, когда ее атаковал эскадрон красных казак. Завязался встречный бой. Евгению удалось срубить двух красных, но третий казак, не входя в ближний с ним бой, ударил его пикой, сбив с коня. Больше он ничего не помнил. Очнулся он лишь в лазарете, когда какие-то нежные женские руки пытались стянуть с него рубашку.

***

Вечером Нина и Мария готовили в саду, рядом с гостиницей, ужин на жаровне. Рядом с ними три красноармейца развели костер и стали кипятить в чайнике воду. Молодой матрос, брюнет с огненными глазами, стал колоть тесаком выломанные из ограды тесины. Видимо, узнав в них своих соседей, он громко произнес:

— Вот скажите мне, барышни, а на кой он нам черт, ваши образованные, — специально громко произнес он и бросил свой взгляд на девушек. — Эти образованные только что и делали, как хватали нас за грудки. Миллион народу, каждый расскажет, как они измывались над нами. А теперь говорит — я образованный. Интересно! А кто тебе дал образование? Отец? Значит, отец твой нас грабил, если мог дать тебе образование, выходит, и ты грабитель!

— Странно, как же вы будете строить новое общество, товарищ матрос? Для того чтобы строить, нужно знать, что строишь?

— Мне и моим товарищам плевать на вашу буржуазную культуру.

Нина выпрямилась, словно готовясь к большому сражению.

— Вы, товарищ, повторяете чужие слова, а сами их не понимаете. Вот у вас в руках нож, на боку «Маузер», все это вам дала буржуазная культура. Что же вы не выбросите их? В комнатах у вас, как в хлеву — все загажено, заплевано…. А буржуазная медицина говорит, что в такой грязи живет чахотка, вши, сыпной тиф. Встречаемся в коридоре, вы даже не здороваетесь…

Матрос усмехнулся и, расправив форменку, громко произнес:

— А вам так нужно — ах, милостивая государыня! Наше вам нижайшее почтение! Позвольте вам ручку облобызать!

Друзья матроса громко засмеялись. Почувствовав поддержку товарищей, он произнес еще громче:

— Извините, мамзель, но прошло, то время. Весь вред от буржуев. Вас нужно, как змею вилами прижать и уничтожить, что мы непременно и сделаем. Всю сволочь, нужно истребить, и чтоб осталась одна святость!

— Много у вас святости останется при такой кровожадности! Вот потому-то, что у вас почти все такие, социализм можно и не строить.

— Что? — взревел матрос и бросился к Нине с тесаком в руке. — Ах ты, контра! Сука не добитая!

— Ну, отрубите вы сейчас мне голову, а что дальше? Думаете, что через три недели наступит мировая революция? Вы ошибаетесь, гражданин матрос.

— Если бы ты не была женщиной, я бы тебя прямо здесь и застрелил, — произнес он и посмотрел на своих товарищей. — Твое счастье, что я сегодня добрый, но погоди, мамзель, наступит время, и мы вас всех под корень вырежем, чтобы, ни одной буржуйской души не осталось. Растерзать вас всех, шкуры спустить и повесить на фонарях. Пусть все пролетарии видят, как вы пищать будете. Мы всех офицеров на корабле повесили, а особо свирепых, сожгли в попке.

Они громко засмеялись и, прихватив с собой чайник, направились в гостиницу.

— Нина! Тебе не страшно? — спросила ее Мария. — Вот ты с ними разговаривала, а у меня душа ушла в пятки. Господи, спаси и пронеси.

Всю ночь Нина не спала. Она снова и снова вспоминала свой разговор с матросом. Хмель ненависти буквально кипел в его крови, обнажая всю его звериную сущность. Ей невольно вспомнился рассказ красноармейца, проживавшего в соседнем номере:

— Мы на фронте только в газетах прочли, что погоны снимают. Мы не стали ждать приказа, а тут же стали ловить офицеров и сдирать с них погоны. Я одному говорю, ты, что сукин сын, погоны нацепил, а ну снимай, не то штык в пузо. Потом согнали их всех в кучу, велели всем снимать погоны. Иные плакали — умора! Теперь у нас с вами разговор короткий: труд! И больше ничего! Кто не работает, тот не ест. Как раньше было, помнишь? Руки белые, развалился в коляске, а мужик на него работает, да горелую корку жует.

Нина тогда хотела как можно быстрее вырвать свою руку из его руки, но он продолжал с силой удерживать ее около себя. Ему, похоже, нравилось, вести подобный разговор, чувствуя, как дрожит рука девушки.

— Скажите, а вы много на своем веку убили людей? — спросила она его.

Солдат отпустил ее руку и похлопал рукой по кобуре.

— Много. Сколько еще убью, один Бог знает.

«Откуда у людей такая жестокость? — размышляла она. — Резать, убивать и убивать! Сколько же мы их гнули, чтобы в людях вскипело такое зло».

Под утро, сморенная думами она задремала.

***

— Нина, вы должны мне помочь, — неожиданно для девушки, произнесла начальник отдела. — Я знаю, что вы мужественный человек, что не могу сказать о себе. Дело в том, что мне позвонили из нашего районного совета и сообщили, что ко мне должны прийти какие-то люди, из созданной ими комиссии. С какой целью, не сообщили. Я бы хотела, чтобы вы присутствовали при этом.

— Любовь Алексеевна, а как же работа?

— Я договорилась в отношении тебя. Выручайте меня, голубушка, кроме вас мне некому обратиться.

Они прождали весь день, но представители районного Совета солдатских и матросских депутатов, так и пришли. Нина вечером стала собираться домой.

— Может, останешься? — обратилась хозяйка к ней. — Куда ты на ночь собралась?

На заре в прихожей зазвонил дверной звонок. Любовь Алексеевна проснулась и вскочила на ноги. Через минуту, Нина услышала громкие мужские и женские голоса. Она быстро накинула халат и вышла из спальни. В зале было четверо — двое мужчин и две женщины.

— Что вам нужно? — спросила у них Любовь Алексеевна.

Один из мужчин, с револьвером у пояса, властно спросил:

— Кто живет в этой квартире?

— Тут много живет…

— Рабочие или из буржуазии?

— В тех двух комнатах живут красноармейцы… Я — советская служащая…

Они вошли в комнату хозяйки квартиры. Женщины подошли к комодам и стали выдвигать ящики. Высокий мужчина с револьвером на боку, стоял среди комнаты. Другой мужчина, похожий на рабочего, нерешительно толкался на месте. Взглянув на него, высокий произнес:

— Товарищ, что ж вы?

Он повел рукой вокруг.

— Выбирайте, берите себе, что пригодиться. Вот, откройте сундук и посмотрите, что там.

Одна из женщин открыла сундук и вынула из него шубу, другая же, выкладывала на диван батистовые женские ночные рубашки, мужские новые кальсоны, шелковые чулки и нижние юбки.

— Скажите, товарищ, а можно взять зеркало? — спросила женщина, обращаясь к высокому мужчине. — Зачем им столько добра?

— Берите, берите, гражданка, не стесняйтесь. Видите, сколько здесь зеркал. На что буржуям столько! Оставьте им три смены белья, а остальное белье, забирайте.

У женщин моментально загорелись глаза.

— Погодите, гражданки! — жестко произнесла Нина. — Что это такое? Кто может мне ответить? Это грабеж или обыск!

Мужчина усмехнулся и со злостью посмотрел на девушку.

— А вы кто такая, чтобы задавать здесь вопросы? Хозяйка? Так что, замолчите! Мало вы пили нашу кровь?

— Какую кровь, что вы здесь несете, — ответила Нина.

— Это называется изъятие излишек у буржуазии. Это не грабеж, а выполнение решения районного Совета. Вам понятно, гражданка?

Одна из женщин, что была моложе другой, взяла со столика две черепашьи гребенки, коробку с пудрой и блестящие ножницы.

— Ну, товарищ, чего вы стоите? Берите, чего думаете. Вот шуба, теплая, буржуйская. Великолепно будет греть ваше пролетарское тело.

Любовь Алексеевна, до этого молча наблюдавшая за все этим, неожиданно для всех произнесла:

— Послушайте, гражданин начальник, вы говорите — изъятие излишков, но это единственная шуба моего мужа. Какие излишки?

— Заткнись! — с нескрываемой злостью ответил мужчина. — Ишь, ты, раскудахталась…. Может, в ЧК захотела? Я не посмотрю, что ты советская служащая! Ты как была буржуйка, так ей и остаешься.

— Господи! Когда же Бог покарает вас….

Любовь Алексеевна зарыдала. Женщины, с неприятными, жадными лицами, поспешно связали узлы. Рабочий вдруг махнул рукой и положил шубу обратно в сундук. Они, молча, вышли, не прикрыв за собой входную дверь.

***

Поручик Варшавский медленно брел по улицам города. Полученное им ранение его напоминало о себе резкой болью. Вот и сейчас, боль, словно раскаленная стрела, пронзила его тело. Он остановился и, достав из кармана платок, вытер им внезапно вспотевший лоб.

— Ваше благородие, — обратился к нему ординарец, — может не стоит ходить в порт, зачем, если вы не собираетесь никуда уезжать?

— Может, ты и прав. Мне вот сообщил мой товарищ, что он якобы видел в порту мою сестренку, Нину. Вот я и иду туда, а вдруг повезет и она действительно там.

Они снова зашагали к порту, где у рейда стоял пришвартованный пароход. У причала стояла многотысячная толпа, надеявшаяся попасть на борт парохода. Стоял такой невообразимый шум, что трудно было разобрать, кто и что говорит.

— Ваше благородие, да разве в такой толпе мысленно отыскать вашу сестру?

Варшавский не ответил ординарцу. Он взглянул на него и, поправив фуражку, предпринял попытку втиснуться в эту стену из человеческих спин, чемоданов, баулов.

— Куда прешь! — громко произнес мужчина в котелке и толкнул его в плечо. — Что тоже решили бежать, господин поручик.

Острая боль заставила Евгения сморщиться от боли. Если бы не руки ординарца, то он наверняка мог упасть, так как вся эта толпа вдруг закрутилась перед его глазами.

— Спасибо, браток, — поблагодарил он его.

— Пойдемте отсюда, ваше благородие. Здесь бесполезно кого-либо искать. Все тикают и богатые и небогатые…, — он не договорил, так как началась погрузка на пароход и человеческая толпа, словно морская волна, покатилась в сторону судна. Они развернулись и направились в сторону города. Город словно вымер, ни людей, ни пролеток, ни привычного городского шума. Легкий ветерок гнал по улице обрывки газет, какие-то брошенные кем-то документы. Где-то недалеко гремела канонада, это части Красной армии рвались в город. Из-за угла выехал казачий патруль. Хорунжий бросил равнодушный взгляд на них и, развернувшись, казаки поехали в обратную сторону.

— Что собираешься делать дальше, Прохор? Война скоро закончится….

— Вернусь в деревню, буду снова пахать землю.

— А не боишься, что красные тебе напомнят, где ты служил?

— Все может быть, ваше благородие. Все в руках Бога.

— Вот видишь Прохор, тебе есть куда вернуться, — ответил Варшавский. — А мне вот некуда. Нет больше у меня ни дома, ни отчизны. Все растоптали, все уничтожили…. Кровь пьем, кровью умываемся…

Они остановились напротив двухэтажного особняка, в котором поручик снимал небольшую комнатку.

— Ты свободен, Прохор. Я больше тебя не держу. Возвращайся в свою деревню, к своей жене и детям. Идите же, что вы так на меня смотрите?

— Куда же я без вас? А как же вы, ваше благородие?

— Иди, за меня не беспокойся, не пропаду. Я еще повоюю немного, а там, как Бог даст. Ты прости меня, если что не так….

Прохор пристально посмотрел на офицера, надеясь в душе, что тот отменит свое решение. Но Евгений промолчал. По щеке ординарца пробежала слеза. Он тяжело вздохнул и направился вдоль улицы, все еще надеясь, что его, окликнут, позовут обратно.

***

Сумерки. Нина торопливо шла по приморскому скверу. Было душно, горячая пыль неподвижно висела в воздухе. От загаженной, с оторванными досками танцевальной веранды, где в прежние времена играла музыка, шел тяжкий запах разлагающего тела. Она знала, что смердит в кустах мертвая собака, убитая пьяным матросом. От домов за сквером тянуло давно не чищенными помойными ямами. Она в какой-то момент поняла, что ей хочется бросить все и вернуться в их небольшой дом, к родителям, где не загажена земля, где плавают в темноте чистые ароматы цветущих трав, где за окном, играя на солнце волнами, шумит морской прибой.

По узкому переулку, она поднялась в гору. Навстречу ей попался мужчина. Широкий сабельный шрам рассекал его лицо на две половины. Он плохо видел и шарил палкой впереди себя. Левый рукав шинели был пустым. Нина, широко раскрыв глаза, долго смотрела ему вслед. Вдруг громадной прибойной волной взметнулась в ее душе злоба.

— Господи, господи, что это? — прошептала она. — Почему люди не могут остановиться? Сколько вот таких калек сейчас бродит по России? Ведь все они были молодыми и сильными, а сейчас… Боже праведный, зачем?

Она шла по узкому кривому переулку и размышляла.

«Что же происходит с людьми? — спрашивала она себя. — Что их делает зверями? И слава, да, да, слава придет к тем, кто сможет остановить это безумие. Безусловно, все эти разнузданные толпы людей, лущившие семечки под грохот разваливающейся родины были простыми винтиками большой большевистской игры, под названием социалистическая революция. Кем же будет этот человек, который сможет остановить это безумное торжество злости и братоубийственную войну».

На повороте лежал большой белый камень. За день он набрал много солнечного тепла и сейчас был готов поделиться им с человеком. Нина присела на него, почувствовав тепло, которое вытесняло ее мысли.

«Как хорошо, — подумала она, — Вот так бы и сидела всю жизнь, смотрела на море, радовалась пению птиц».

Где-то там внизу, вокруг дымно-голубой бухты, в мареве лежал город, а наверху было просторное, голубое бездонное небо на котором сверкало яркое желтое солнце. Там внизу, — какая красота в этой дымке, в этих куполах церквей и минаретах, в святящихся перед закатом белых домах. Там ли она была права, когда поднималась или здесь, находясь над городом.

«Не люди, а жадное зверье, — почему-то снова подумала она. — Нельзя мерить людей разными мерками и делить их на своих и врагов. Нельзя! А вот с этой высоты, все они одинаковые, шагают по улицам, влюбляются, рожают детей…».

Еще раз, взглянув с высоты на город, она медленным шагом направилась обратно.

***

У дверей гостиницы, Нину встретила ее подруга Мария. Она сидела на лавке, у ног ее лежал узел, в котором находились все ее вещи.

— Еле тебя дождалась, подруга, — произнесла она. — Представь себе, меня выселили из номера. Не знаю даже, что мне делать? Куда мне идти, просто не знаю.

— За что это они тебя?

— Комендант мне заявила, что у них коммунисты, ответственные работники, ночуют в коридорах гостиницы и ждут угла месяцами, а ты, мол, кто?

Выслушав ее, Нина предложила ей переночевать у нее. Мария обрадовалась. Они вместе направились в гостиницу.

— Гражданка, а вы куда? — остановила Марию вахтер. — Вас же выселили из номера?

— Она ко мне, пусть переночует у меня, а завтра мы с ней сходим в жилотдел и получим официальное разрешение.

— Только до утра. Утром чтобы я вас больше не видела, голубушка.

Простояв очередь, они добрались до приемной. Черноволосая барышня, одетая в солдатскую гимнастерку, с матовым лицом и противно-красными губами, прервала рассказ Марии.

— Извините. Ничего нельзя сделать. А к вам, гражданка Варшавская вселят другого человека, если ваша жилищная площадь позволяет это сделать.

— Девушка, а кто может решить этот вопрос? — спросила ее Нина.

— Товарищ Ритман. Попробуйте решить этот вопрос с ним….

Нина и Мария вышли из приемной и направились по коридору, разыскивая кабинет под номером восемь. Щеголеватый молодой человек, горбоносый и с бритой головой, с большим ртом, весело болтал с двумя хорошенькими барышнями.

— Вы знаете, Надежда Васильевна рассказывала мне, что два дня назад она видела вас с каким-то молодым человеком…

Они болтали и как будто не замечали вошедших в кабинет девушек. Нина и Мария стояли около двери и ждали. Наконец, она не выдержала.

— Послушайте, товарищ Ритман. Будьте добры нас выслушать. Мне нужно на службу.

Лицо молодого человека стало вдруг строгим. Нижняя губа его большого рта пренебрежительно отвисла. Он посмотрел на них с таким пренебрежением, словно перед ним стояли не люди, а манекены.

— В чем дело? Кто вы такие?

Нина быстро объяснила суть проблемы.

— Ничего не могу сделать. А вы, как вас там — Варшавская, подлежите ответственности, что сами занимаете комнату, в которой могут жить двое, и не заявили об этом в отдел. Вы это понимаете или нет? К вам поселят того, кому я выпишу ордер.

Мария упавшим голосом сказала:

— Но, товарищ Ритман, ведь вы же, сами вчера мне сказали, что требуется лишь согласие любого жильца, который решится предоставить мне угол.

Ритман встал из-за стола. Он уперся кулаками в крышку стола, и со злостью произнес:

— Ничего подобного я никогда не говорил. Я не могу вас вселить! Я обязан действовать по закону! А теперь, прошу вас покинуть мой кабинет!

Слова чиновника ударили Нину в голову. Она подошла к двери и громко сказала:

— Когда же закончится это хамское царство? Разве с такими людьми можно построить светлое будущее?

Ритман снова вскочил с места.

— Что вы сказали? Товарищи! — обратился он к барышням. — Вы слышали, что она сказала?

Что произошло, Нина сама плохо понимала. Она развернулась и словно пьяная от бешенства произнесла еще громче.

— Что, не услышали, граждане большевики? Так я повторю! Когда же кончится у вас это царство хамов!

— Валечка! Кликните из коридора милиционера… Прошу вас гражданка, не уходить. Я обязан вас задержать за контрреволюционную пропаганду.

В кабинет вошел милиционер и, расстегнув кобуру, посмотрел на Ритмана.

— Арестуйте эту контру! — потребовал он у милиционера. — Есть свидетели ее контрреволюционных высказываний в адрес Советской власти. Секунду, я сейчас напишу заявление.

Он начал писать.

— Вы не отпираетесь, что сказали, когда же закончится это хамское царство.

— Не отпираюсь и еще раз повторяю.

— Вот, вы сами слышали. Товарищ милиционер, подпишитесь и вы свидетели, слышали. С этой бумагой отведите ее в особый отдел ВЧК.

Милиционер, забрав заявление, повел Нину в Особый отдел.

***

В кабинете сидел человек в военном френче «Маузером» на боку. Недобро поджав губы, он исподлобья посмотрел на Нину, как хозяин скотобойни смотрит на корову.

— Скажите, вы действительно занимались контрреволюционной агитацией среди большевиков?

Девушка улыбнулась.

— Странно, глядя на вас, об этом не подумаешь. С виду воспитанная барышня, а оказывается белая дрянь. Станьте! Чего улыбаешься! — закричал мужчина ей прямо в лицо. — Агитаторша паршивая! Пропаганду разводишь в городе! Я тебе покажу!

Нина побледнела и поднялась со стула.

— Если вы будете так разговаривать, я с вами разговаривать не буду!

Он внимательно посмотрел на нее.

— Все правильно. Видно птицу по полету. В камеру ее суку! — распорядился он. — Пусть посидит, подумает…

Это был подвал с двумя узкими отдушинами, забранными решетками. Посреди помещения стоял небольшой некрашеный стол. Когда глаза Нины привыкли к темноте, она увидела сидящих на полу возле стен несколько женщин.

— Женщины, скажите, а коек здесь не полагается?

Пожилая женщина, взглянула на нее с усмешкой.

— Привыкай, барышня к половой жизни. Каждый здесь имеет, то, что имеет.

Нина подошла к двери и стала стучать. Грубый голос спросил из-за двери:

— Что надо? Прекратить стук!

— Откройте, мне нужно вам что-то сказать…

Дверь открыл солдат с винтовкой. На голове его была буденовка с алой звездой.

— Ну? Что такое?

— Гражданин солдат, скажите, где же мне тут спать? Где присесть? Вы что здесь устроили хлев!

— Не качай права, барышня. Садись, где есть свободное место. Я эти вопросы, не решаю!

— Как же, прямо на этот грязный и холодный пол? Дома даже не знают о моем аресте. Вы обязаны предоставить мне хоть голую койку…

— Ишь, цаца, какая, койку ей подавай. Хватит барышня, поспали на перинах, теперь спите на полу. И больше в дверь не стучите! Не полагается.

— Что значит, не полагается. Пригласите начальника тюрьмы, может он объяснит, что это?

— Кто ты такая? Здесь все равны и буржуи с их холопами, и простые труженики. Что еще надо?

— Потрудитесь не говорить мне «ты»! — вскипела Нина.

Солдат удивленно посмотрел на нее.

— Будешь тут бунтовать, я тебя отправлю в карцер. Там еще хуже, там пол мокрый.

Он толкнул Нину в плечо и закрыл дверь. Весь остаток дня их ничем не кормили. Соседка по «половой жизни» пояснила ей, что хлеб выдается только рано утром и в течение дня, больше их никто не кормит.

«Значит, рассчитывать на еду мне здесь не стоит», — подумала Нина.

Всю ночь, она не сомкнула глаз. В душе вскипала злоба, и как бы она не хотела ее загасить, у нее ничего не получалось. Через легкую одежду от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. Рядом с Ниной стонала сквозь сон старуха, в дальнем конце камеры, кто-то из арестованных сильно храпел.

Луч солнца лениво заглянул в одну из отдушин. Он медленно двинулся сначала по потолку, затем осветил камеру и вскоре исчез. Где-то далеко, еле слышно прокричал чудом сохранившийся петух.

«Значит, около четырех часов утра, — подумала Нина. — Что день грядущий мне пророчит…».

По коридору кто-то пробежал, топая тяжелыми сапогами, и снова стало тихо.

***

Поручик Варшавский сидел у окна и наблюдал за улицей, по которой ровными рядами двигалась конница красноармейцев.

«Вот и все, нет больше России, нет родины, — размышлял он. — Как жить дальше? Смериться? Нет, никогда!»

За спиной раздались легкие, едва слышимые шаги. Он вздрогнул и резко развернулся.

— Евгений, не хотите ли чая? — спросила его хозяйка дома.

— Спасибо, с удовольствием, — улыбаясь, произнес Варшавский.

— Все уже на столе, идемте.

Евгений отошел от окна и последовал вслед за хозяйкой. Ему еще не верилось, что части Красной армии, взяли город без единого выстрела.

Он сел за стол и взял в руки протянутую ему чайную пару. Поблагодарив хозяйку, он положил в розетку вишневого варенья. Хозяйка, женщина преклонного возраста посмотрела на него.

— Скажите, Евгений, что будет с нами?

— Не знаю, Маргарита Иосифовна. Все в руках Бога и этих людей, что шагают по улице. Знаю лишь одно, что ничего хорошего от них ожидать не стоит.

— Какой ужас! — произнесла хозяйка. — Мне на днях рассказывала родственница, что эти большевики настоящие дьяволы.

— Их как угодно можно называть, Маргарита Иосифовна, это не меняет их суть. Вы что-нибудь слышали о классовой борьбе, которую проповедует их вождь — Ульянов-Ленин?

— Нет, не слышала. А в чем она заключается эта самая борьба, Евгений?

Варшавский достал из портсигара папиросу и закурил. Выпустив голубоватый дым в потолок, он почему-то усмехнулся.

— Суть этой борьбы заключается в уничтожении буржуазии, как класса и провозглашения гегемонии пролетариата.

— Извините меня, Евгений Иванович, но я не поняла вас. Почему меня должны уничтожить? Я не воевала против них и ничего плохого им не сделала, так зачем же меня уничтожать.

Он снова усмехнулся и, сбив пепел с папиросы в пепельницу, сделал глоток уже остывшего чая.

— Это ничего не меняет, Маргарита Иосифовна. Для того чтобы погибнуть, не обязательно воевать с ними. Вполне достаточно для этого принадлежать к классу буржуа.

Хозяйка замолчала и, взяв в руки чашку Евгения, долила в нее кипятка.

— Вы меня напугали, Евгений Иванович, — тихо произнесла она. — А что, вы собираетесь делать? Вы же воевали против них и вас даже ранили…

— Я не собираюсь сдаваться этим хамам. Я офицер, дворянин и меня ничего не ожидает кроме расстрела.

— Господи, что вы говорите, Евгений Иванович! Может, стоит где-то отсидеться?

— Прятаться, упаси Господи. Лучше прожить тридцать дней, питаясь кровью врагов, чем триста лет прятаться и дрожать от каждого шороха. Увольте, Маргарита Иосифовна.

Женщина посмотрела на Варшавского с какой-то жалостью. Ее сын, поручик лейб-гвардии Измайловского полка был заколот штыками пьяными солдатами, и она хорошо понимала ненависть к большевикам этого боевого офицера.

— Но что вы можете, Евгений Иванович, сделать им? Вы одиноки, а их тысячи…

— Может вы и правы, Маргарита Иосифовна. Надеюсь, что я не один такой, кто не хочет добровольно признать власть большевиков. На их «красный террор» мы ответим своим террором.

— Опять кровь, когда же все это закончится?

Варшавский промолчал и, встав из-за стола, направился в свою комнату. Нагнувшись, он достал из-под кровати что-то большое и тяжелое. Развернув мешковину, он с любовью провел ладонью по вороненому стволу ручного пулемета.

— Повоюем? — словно спрашивая живое существо, тихо произнес он.

Он снова завернул пулемет и поместил его на старое место. Подойдя к окну, он снова взглянул на улицу, по которой под музыку духового оркестра, двигались колоны красной армии.

***

Металлическая дверь с лязгом отворилась, и в дверях показался конвоир. Он был маленького роста, худенький. Большая винтовка с примкнутым штыком делала его фигуру какой-то комичной. Большая не по размеру буденовка то и дело сползала ему на глаза, и он постоянно ее поднимал, открывая всем покрытое веснушками юношеское лицо.

— Варшавская! На выход! — громко выкрикнул он, стараясь придать голосу суровую значимость.

Нина поднялась с пола и последовала к двери. Ноги не шли и были словно ватные.

— Давай, быстрее! — заорал на нее конвоир. — Что плетешься, как сонная муха!

Ее завели в просторный кабинет. Взгляд ее остановился на фигуре мужчины, одетого в кожаную куртку, который стоял около окна к ней спиной. В углу стоял небольшой стол, за которым сидело трое мужчин. Среди этих троих, она сразу узнала того, который стучал по столу кулаком. Сидевший в середине мужчина с бритой головой, спросил:

— Ваша имя, фамилия?

Нина назвала.

— Скажите, вы дочь врача Варшавского Ивана Ильича?

Девушка вздрогнула.

— Это к делу не относится! — резко оборвала мужчину Нина.

Бритый внимательно посмотрел на нее, словно прикидывая, как ему построить разговор с этой девушкой. Судя по его лицу, она уже догадалась, что ими уже был предрешен приговор в отношении ее. Широкоскулый человек, в бескозырке, со смеющимся про себя любопытством приглядывался к взволнованному лицу Нины, так странно не соответствовавшему ее резкому тону.

— Бывшее звание ваше, социальное положение?

— Дворянка, — с вызовом ответила Катя и задыхаясь, прижала руку к сердцу.

Бритый улыбнулся и успокаивающе сказал:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ, дело пустяковое. Просто я хорошо знал вашего отца, он один раз просто вытащим меня с того света. Мужчина, стоявший у окна, повернулся и подошел к ней.

— Мне кажется, я вас уже видел. Вы приходили к нашему начальнику, Катерине Игнатьевне.

— А я и не волнуюсь…. Да, я хорошо знаю Катерину Игнатьевну, мы жили рядом…. В детстве даже дружили.

— Расскажите, как было дело, — предложил ей бритый мужчина.

Нина все рассказала и прибавила, что в «хамском царстве» вовсе не раскаивается, что этот Ритман, действительно хам. Я думаю, вы на моем месте, если бы испытали все эти издевательства, тоже бы сказали это самое.

Мужчина в кожанке улыбнулся.

— Думаю, я бы выразился осторожнее: назвал бы хамом его, а не говорил бы вообще о хамском царстве. Уведите ее, — обратился он к конвойному.

— Погодите, дайте мне сказать. Меня в 1916 году задерживала царская охранка по подозрению, короче, за то, что я помогла подруге, — выпалила она на одном дыхании. — Я никогда не видела такого зверского отношения к заключенным, такого топтания человеческой личности. Я сижу в камере подследственных, дела их еще не рассмотрены, может быть, они еще даже с вашей точки зрения окажутся невинными.

Она сделала паузу и перевела дух.

— Эти люди находятся в условиях, в которых при царском режиме не жили даже каторжане. У тех хоть нары были, им хоть солому давали, им хоть позволяли дышать чистым воздухом. Вы же бросаете ваших пленников в темные подвалы, люди лежат на холодном каменном полу, а они ведь женщины, а вы морите их голодом.

Широкоскулый мужчина ухмыльнулся и посмотрел на своих товарищей.

— Тюремщики обращаются с ними, как с рабами, кричат на них, оскорбляют. Неужели вас ни разу не интересовало зайти и посмотреть. Как вот здесь, под полом, под вами, живут люди, которых вы лишили свободы и за что? И потом. Вы вот спрашивали меня, хотите установить мою вину, а почему вы не арестуете Ритмана и других. Они своими действиями гораздо больше подрывают авторитет вашей власти!

— Достаточно, Варшавская! Конвой! Уведите арестованную в камеру, — приказал мужчина в кожанке.

Нину вели по коридору. Душа ее пела от удовлетворения, что она сумела сказать все этим людям, в руках которых была не только ее свобода, но и жизнь.

— Ну, как? — первое о чем спросили Нину сокамерницы. — Не били?

Она рассказала женщинам о допросе, о том, как она высказала этим комиссарам о том, как содержат их в камере, как морят голодом.

— Смелая ты, Варшавская, — произнесла одна из женщин. — А ведь они легко могли тебя вывести во двор и расстрелять. Здесь это практикуется.

Неожиданно все замерли, по коридору раздались гулкие шаги конвоира. В этой неожиданной тишине, Нина почувствовала холодное дыхание пришедшей за нею смерти. Дверь в камеру открылась, и все тот же конвоир снова громко выкрикнул ее фамилию.

— Варшавская! Собирай свое барахло, и давай на выход!

— Вот она смелость то, — произнесла одна из женщин, — видно в блок «В», переводят.

Нина не знала, что такое блок «В» и поэтому сердце ее сжалось от нехорошего предчувствия.

— Чего копаешься? Я сказал, давай быстрее! — закричал на нее конвоир.

Она опять шла по длинному узкому коридору. За спиной тяжело дышал конвоир.

— Налево! — скомандовал он. — Лицом в стену!

Нина послушно повернулась.

— Открывай дверь, — приказал конвоир.

Нина толкнула дверь. Яркое солнце ударило ей в глаза. Она невольно прикрылась рукой от его теплых и ласковых лучей. Она стояла на улице. Мимо нее проходили какие-то люди, не обращая на нее никакого внимания. Это была свобода.

***

Нина шла по улицам города, стараясь понять, что происходит. Мимо нее шли люди с красными знаменами, с транспарантами. Где-то вдали играл духовой оркестр и слышался хор человеческих голосов. Мимо нее, медленно двигались темные массы людей. Маленький мальчик, дергая мать за юбку, громко говорил:

— Мама! Мама! Ты видишь, вон они идут! С флагами.

— Замолчи, Гриша. Это крестный ход коммунистов.

— А кто такие коммунисты?

— Это антихристы.

Милиционеры стали грубо оттеснять людей на тротуары. Мимо нее шли ровные ряды красноармейцев, матросов с красными повязками на руках. Могучие мужские голоса рвали воздух:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем…..

Ряды солдат сменили ряды рабочих. Люди в пиджаках, работницы в светлых платьях, советские служащие, кокетливые барышни на высоких каблуках. Проплывали плакаты, знамена. Было очень шумно, пестрило в глазах:

Да здравствует международная социалистическая революция!

Да здравствует книга в руках пролетариата!

Нет ни русских, ни евреев, ни татар!

Есть братья-рабочие и враги капиталисты!

От всей этой процессии у Нины защемило в душе. Она невольно вспомнила подвал, безвинных людей с их опухшими серыми лицами. Море голов и лес знамен. Нина вышла на Генуэзскую площадь. Посреди площади стояла трибуна, обтянутая красным сукном, с зелеными ветвями мимоз. Один за другим на трибуну поднимались ораторы. Нина видела вокруг себя жадно прислушивающихся к речам выступающих лица рабочих, их торжествующие светящиеся глаза.

На трибуну поднялась Катерина Игнатьевна. Ее черная кожаная куртка была расстегнута, на груди, словно цветок красовался красный бант. Площадь затихла. Она говорила громко и горячо, ее поставленный годами голос, звучал над толпами людей. Ругнув, несколько раз буржуев, империалистов, она стала говорить о новом строе, в котором будет много счастья, свободы и красоты. Прекрасные люди — пролетарии и трудовое крестьянство будут жить на прекрасной земле. Нина посмотрела по сторонам и вдруг она поняла: волновали душу не слова женщины-чекиста, а странно звучавшая в них музыка и крепкая вера. Она все говорила и говорила. В конце своей речи, едва дрогнувшим от напряжения голосом она закончила:

— Товарищи! Вождь мирового пролетариата, выступая перед руководством Красной армии, сказал такие слова, что Крым стал прибежищем белогвардейцев и буржуазии, которые в любой момент могут нанести коварный удар в спину Советской власти. Наша с вами задача не дать им ни одного шанса. Бывают моменты в истории, когда насилие, может быть, необходимо. И этот момент настал. Ура товарищи! Смерть буржуям и их прихвостням! Да здравствует Мировая революция!

Последние ее слова утонули в криках восторга. Нина выбралась из толпы и направилась в гостиницу.

***

Вдруг раздалась пулеметная очередь. Стоявшие рядом с Катериной люди повалились на землю. За первой очередью, последовала новая очередь. Повалился с прострелянной грудью матрос, державший красное знамя. На площади началась паника. Громадная масса людей ринулась с площади и словно река, стала растекаться мелкими ручейками по улицам и переулкам города. В какой-то момент, Катерина поняла, что стоит одна на трибуне среди убитых и раненных красноармейцев и матросов.

Катерина расстегнула кобуру и достала «Маузер». Она хотела сделать шаг вперед, но ее остановила новая пулеметная очередь, которая легла перед ее ногами. В то, что пулеметчик не хотел ее убивать, она поняла сразу. На площадь выскочило с десяток конных в буденовках на голове. Это была группа охраны Катерины. Снова зарокотал пулемет, свалив на землю пятерых кавалеристов.

«Это Варшавский, — подумала Катерина. — Но этого не может быть! Он погиб, об этом мне рассказал Маврин. Это его кавалерийская часть атаковала группу Варшавского, прижав ее со всех сторон в степи. С его слов, труп Евгения опознал один из белоказаков. Тогда не понятно, почему я до сих пор жива?»

Она снова хотела сделать шаг. И снова очередь. Пули буквально легли у ног, запылив лишь до блеска начищенные сапоги.

— Взять живым! — громко приказала она, заметив отряд матросов, который двинулся от площади в сторону колокольни, откуда бил пулемет.

Катерина так и стояла на площади боясь сделать шаг в сторону. Она всегда считала себя достаточно мужественной и бесстрашной, а здесь она вдруг поняла, что боится смерти. Страх буквально сковал ее тело и прочно застрял где-то рядом с ее сердцем. Она видела, как матросы исчезли в глубине узких городских улиц.

До ее слуха донеслось несколько взрывов, и наступила тишина, разрываемая криками умирающих на площади красноармейцев и матросов. Из переулка буквально вылетел кавалерист и, подняв коня на дыбы, соскочил с лошади.

— Что? — коротко спросила его Катерина. — Задержали?

— Нет. На колокольне никого не оказалось. На месте обнаружили лишь кучу гильз.

— Где моя машина?

— Минутку, — произнес кавалерист и, вскочив на коня, помчался с площади.

Через минуту к Катерине подъехала автомашина. Взглянув на водителя, она села в автомобиль, который грозно рыча, медленно тронулся. Позади их поскакала поредевшая группа конников. Весь этот кортеж остановился перед зданием исполкома, над крыльцом которого развивалось красное знамя.

— Где начальник ЧК?

Дежурный по исполкому развел руками, хотя и великолепно знал, что тот уехал в соседнее село к своей любовнице.

— Срочно найти! — приказала она дежурному и скрылась за дверью выделенного ей кабинета.

***

Майское ясное утро. На небе белые редкие обрывки облаков, которые словно небольшие куски ваты, медленно уплывали к востоку. Светло голубое небо на западе предвещало жаркий и душный день. По брусчатой мостовой — утренние прохладные тени. Воздух пропитан запахом цветущих цветов. Перед окнами Крымского ревкома, где Катерина Игнатьевна занимала должность заместителя ревкома и секретаря Крымского областного комитета партии ВКП (б), чуть трепещут листвой каштаны. Ветки задевают створки раскрытого окна, словно лаская их большими зелеными листьями.

Катерина встала из-за стола и подошла к окну. Она уже успела поработать с документами, и теперь стоя, у окна, почему-то вспомнила свой последний разговор с Троцким. Катя тогда пригласила его посетить Крым.

— Извините меня, товарищи, не приеду я к вам.

— Почему, если не секрет, товарищ Троцкий? — спросила она его.

— Я приеду тогда, когда на территории Крыма не останется ни одного белогвардейца.

Она перевела свой взгляд на стену: на обоях весело плясало яркое пятно от проскользнувшего сквозь листья каштана солнечного луча.

«Скоро лето», — подумала она.

Память вернула ее в детство. Ей почему-то вспомнилось, как она, держась за руку отца, медленно прогуливались по улице Киева. Как потом вечером, она с Женькой Варшавским ели вкусное клубничное мороженное, запивая его лимонадом. Она отошла от окна и направилась к столу. Под ногами заскрипел рассохшийся паркет. Катя сняла телефонную трубку и резкими движениями, крутанула ручку.

— Товарищ Иванов, есть какие-нибудь сведения от ночных патрулей и районных комендантов?

По сведениям ВЧК контрреволюционное подполье готовило в городе мятеж.

— Товарищ заместитель ревкома, как патрули, так и районные коменданты сообщают, что в городе спокойно, никаких подозрительных перемещений нет.

«Всегда перед бурей бывает затишье, — подумала Катерина. — Прав, товарищ Троцкий. Нужно срочно очищать город от контры, а иначе…».

Где-то с улицы донеслись громкие мужские голоса.

— Стой! Куда прешь! — кричал часовой у ворот, вскидывая винтовку.

— Что не узнаешь! — громко закричал всадник. — Катерина Игнатьевна у себя?

Выскочившие на крики красноармейцы помогли всаднику спуститься с коня и подняться на второй этаж. Войдя в кабинет Кати, он обессилено упал на пол.

— Беда! Я командир роты мусульманского батальона. Батальон восстал против Советской власти, все командиры убиты!

Всадник потерял сознание.

Катерина не теряя не минуты, схватила «Маузер», выскочила во двор и громко закричала:

— В ружье! Рота по машинам!

Она ловко вскочила на подведенного ординарцем коня и снова крикнула:

— За мной!

Один за другим тронулись со двора четыре грузовика, в которых плотными рядами сидели красноармейцы. Через тридцать минут грузовики остановились около казарм, которые были пусты. Взбунтовавшие солдаты громили военный комиссариат. Забросав его гранатами, они ворвались внутрь здания, где моментально подавили защитников здания. Открыв камеры, они выпустили всех дезертиров, создав из них несколько боевых групп.

Вторая группа мятежников, взяла без боя местную тюрьму. Охранники, при виде мятежников побросали винтовки и скрылись. Им удалось выпустить всех преступников. Надежда на то, что они вольются в ряды мятежного батальона, не оправдалась. Арестанты, тут же скрылись, прихватив с собой брошенное охранниками оружие. Все двинулись в сторону ревкома. Некоторые несли неизвестно откуда взявшиеся транспаранты — «Мы за Советскую власть, но без большевиков», «Долой еврейскую власть», «Бей жидов, спасай Россию».

По мере движения они захватывали советские учреждения, где расстреливали служащих, уничтожали документы и жгли здания. Еще неделю назад, эти же люди кричали ура, радуясь пролетарскому празднику. Теперь, словно очнувшись от летаргического сна, они уничтожали все советское, что попадало им под руку.

Толпа, опьяненная победой, вышла на площадь. Неожиданно, по мятежникам ударили пулеметные очереди. В шуме восторженных криков, люди не сразу поняли, что произошло. Задние ряды напирали на передние, не давая им возможности покинуть площадь. Катерина привычным движением поменяла диск ручного пулемета и снова открыла огонь.

— Ага, твари! Дождались! Всех перестреляю! — то и дело выкрикивала она, ловя в прицел очередную жертву.

На тротуаре, у ворот дома, со стороны Воскресенской улицы, лежала убитая женщина. Длинные черные, как смоль волосы, закрывали ее лицо. Рядом с ней ползал маленький мальчик, пытавшийся растолкать лежавшую без движения мать. Расстреляв все патроны, Катерина окинула площадь взглядом. Она была пуста, лишь раненные солдаты и гражданские, громко крича, просили об оказании им помощи.

— Прекратить стрельбу! — громко выкрикнула она и, достав из кармана куртки платок, вытерла им лоб.

Все они хорошо понимали, что выиграли лишь бой, но еще не подавили мятеж.

***

Группа мятежников, которую возглавлял Евгений Варшавский, пробежав одну из городских улиц, стала заходить в тыл красноармейцев. Словно догадавшись о маневре мятежников, красноармейцы стали организовывать круговую оборону. Прежде чем броситься в атаку, Евгений перезарядил свой револьвер и выглянул из-за угла дома. Красноармейцев было не так много и в случае одновременной атаки с фронта и тыла, судьба их была предрешена.

— Чего мы ждем, поручик? — обратился к нему прапорщик Шатунов. — Ведите же людей в атаку.

— Погодите, прапорщик! Спешка здесь не нужна. Атака по красной ракете.

В окулярах бинокля мелькнуло знакомое женское лицо. Кожаная куртка, кубанка с красной полосой.

«Не может быть, — промелькнуло у него в голове. — Неужели это Катерина? Не может быть?»

Он снова поймал в окуляры женскую фигуру, одетую в кожаную куртку, которая лежала у пулемета.

— Прапорщик, дайте мне винтовку, — обратился Варшавский к офицеру.

Тот, молча, протянул ему трехлинейку. Евгений плотно прижал приклад к плечу и поймал в прицел женщину. Словно почувствовав нависшую над ней опасность, она обернулась и посмотрела в его сторону. На лице ее мелькнула улыбка, словно она смеялась над ним.

— Поручик, ну что вы не стреляете? — спросил его Шатунов. — Неужели вы не знаете кто это? Это фурия, дьявол в юбке! Вы знаете, что она делала с нашим братом!

Варшавский промолчал и снова поднял ствол винтовки.

«Готов ли я убить ее?» — спросил он себя, держа ее на прицеле.

Он мысленно представил, как винтовочная пуля рвет ее тело, как она падает на землю, а из пробитой груди толчками струится алая кровь.

«Нет, не могу, — снова подумал Евгений. — Убить ту, которую он любил всю свою сознательную жизнь, не могу. Пусть она враг! Пусть фурия революции! Пусть она дьявол в юбке, все равно не могу!»

Где-то хлопнул выстрел, и в небе рассыпалась красными искрами ракета.

— В атаку! Вперед! — громко выкрикнул Евгений и бросился вперед, увлекая за собой людей. Их встретил плотный пулеметный огонь. Около него, схватившись за прострелянную грудь, рухнул на землю прапорщик Шатунов. Ему показалось в какой-то момент, что исход боя предрешен, но неожиданно во фланг атакующих, ударила кавалерия красных.

— Назад! Отходим! — закричал Варшавский, но его уже никто не слышал.

Бросая оружие и раненых, бойцы мятежного батальона бросились бежать, падая под ударами кавалерии.

Евгений забежал во двор дома и, услышав позади себя звон подков, настигавшего его конника, обернулся и дважды выстрелил во всадника. Шашка выпала из рук кавалериста, и он повалился с коня. Варшавский вскочил на коня и, ударив в бока лошади каблуками сапог, пулей вылетел на улицу. Выстрелив в казака, который бросился ему наперерез, он помчался вдоль улицы. Пуля сбила с него фуражку и вскользь прошла по голове, но он продолжал мчаться дальше. Лишь вырвавшись из города, он почувствовал слабость и, остановившись, с трудом спустился с коня на землю.

***

Весь день и ночь в городе трещали выстрелы. По приказу заместителя Крымского ревкома Катерины, происходила зачистка города от отдельных групп мятежников. Нина стояла у окна гостиницы «Астория» и с интересом наблюдала за действиями красноармейцев. Вот трое красноармейцев вытолкнули их подъезда жилого дома трех человек. Не трудно было догадаться, что это была супружеская пара и еще один молодой человек в форме офицера царской армии. В открытое окно слышно, как женщина пытается объяснить одному их красноармейцев, что ни она, ни ее муж не имеют никакого отношения к мятежу, но боец грубо ее толкает в спину и женщина, потеряв равновесие, падает на землю.

— Хамло! — громко выкрикивает молодой человек и падает на землю от сильного удара винтовочного приклада в лицо.

— Боже, мой, — прошептала Нина. — Что творят эти люди.

Красноармейцы выстраивают задержанных у стены и, отойдя от них метров на десять, вскидывают винтовки. Солнце играет на гранях штыков, переливается всеми цветами радуги.

— Пли! — доносится до нее команда и недружный залп, разрывает утреннюю тишину.

Один из красноармейцев подходит к телам, которые лежали, в каких неестественных позах и ногой переворачивает тело молодого офицера, который лежал на боку.

— А ты, сволочь, еще живой! — произнес красноармеец и ударил офицера штыком в грудь.

Нина заметила, как молодой человек, дернул правой ногой и затих. По коридору загрохотали тяжелые шаги, Кто-то постучал в дверь. Стук был таким сильным и настойчивым, что она вздрогнула. Страх моментально сковал ее из нутрии.

— Откройте! Откройте, а иначе выломаем дверь! — раздалось из коридора.

Девушка подошла к двери, не решаясь ее открыть.

— Откройте! — снова раздалось из-за двери.

Она повернула ключ и отошла в сторону. В комнату ворвалось несколько матросов.

— Есть посторонние? — закричал ей в лицо матрос, тряся у ее лица револьвером.

— Нет, — еле слышно ответила Нина. — Я живу одна…

Один из матросов открыл платяной шкаф и стал выкидывать на пол ее платья.

— Что ты там ищешь? — спросил его третий.

Нина взглянула на него и сразу узнала в того человека, с которым когда-то спорила в саду.

— Вот видишь, барышня, мы снова встретились с тобой, — произнес он. — Революция без кулаков не бывает.

Девушка отвернулась к окну, так как с улицы донеслось несколько винтовочных выстрелов.

— А вот и ваши кулаки, — произнесла она, глядя на матроса. — Убиваете без суда невинных людей…

— Ты осторожней, барышня, — ответил ей матрос. — Время сейчас такое, что разбираться с вами некогда.

Убедившись, что в комнате посторонних нет, матросы вышли в коридор.

— Молитесь Богу, барышня, — произнес матрос, — что не до вас нам сейчас и мой вам совет, следите за языком. Уж больно он у вас острый.

Нина закрыла дверь и села на кровать. Ее трясло от пережитого страха, обиды на саму себя, за то, что испугалась. Крупные слезы непроизвольно потекли по ее щекам, а где-то там, на улице по-прежнему звучали выстрелы.

***

Нина шла по набережной и вдруг случайно встретилась с Ритманом, начальником жилотдела, который в свое время отправил ее в тюрьму. Все такой же щеголеватый, с тем же самодовольно извивающимся, большим ртом и с видом победителя. Девушку просто передернуло от его вида, а душа просто закипела от ненависти к этому человеку. Ритман тоже, похоже, узнал ее. Губа его отвисла, сделав его лицо более отвратительным. Он поднял голову и с гордым видом проследовал мимо нее.

— Эй, ты! — раздался с улицы повелительный окрик. — Ты, что глухой?

По улице ехали три всадника на красивых лошадях. На левой стороне груди были большие черно-красные банты. Позади них двигались две тачанки, на которых восседали мужчины, с такими же бантами на груди.

— Что скажите, товарищи? Это вы ко мне? — отозвался Ритман.

— Где тут у вас ревком и продовольственный комиссариат?

— Вот сейчас поедете вверх по переулку, а потом повернете вправо…

— Проводи! — приказ всадник, одетый в кожаную куртку. — Что, не понял? Я сказал, тебе, проводи!

Ритман посмотрел на всадника и, выдержав, как артист нужную ему паузу, ответил:

— Я извиняюсь, товарищи. Я ответственный советский работник и не привык, чтобы со мной говорили подобным тоном. Так что, следуйте туда, куда я вам показал.

— Что ты сказал, тварь буржуйская? — ответил всадник.

Конь под ним заплясал, выбивая из булыжной мостовой искры. Удар нагайкой по спине решил этот спор. Ритман заскулил, словно побитая хозяином собака. Он закрылся рукой, но новый удар заставил его взвыть.

— Веди, сукин сын, а иначе запорю! Разговаривать будешь потом, когда я тебе разрешу. Понял?!

— Но позвольте, товарищи, я вам….

Нагайка взвилась над его головой. Лицо Римана пожелтело, губа уныло отвисла.

— А — а — а! — закричал он. — Я прошу вас, не бейте!

— Тогда веди, вошь тифозная, а то запорю до смерти!

Ритман опустил голову и побрел по переулку. Нина тогда еще не знала, что в город вошел 4-ый полк махновцев. Девушка шла по улице, наблюдая за тем, как в город входила кавалерия батьки Махно.

Катерина Григорьевна встретила командира 4-го полка Махно на крыльце Крымского ревкома. Она спустилась по ступеням и направилась к командиру полка.

— Как переход? — поинтересовалась она у него.

— Люди немного устали, но готовы сражаться за революцию. Скажите, а где председатель ревкома?

Катерина немного замялась, а затем, взяв себя в руки, ответила:

— Товарищ Марченко, Бела Кун отбыл в штаб Фрунзе. У вас был какой-то вопрос к нему?

— Нет, товарищ. Хотел просто пообщаться-поговорить о размещении своего полка. Думаю, что, наверняка, помните обещание вашего командарма, что Крым он отдаст батьке Махно, если он поможет Красной армии освободить его от Врангеля.

Катерина громко рассмеялась.

— Конечно, все остается в силе… Я уже распорядилась передать вам лучшие казармы. Так что, можете занимать их.

— Может, пройдем ко мне в кабинет, — предложила она Марченко.

Передав коня ординарцу, командир полка направился вместе с ней в ее кабинет. Через минут пять они вышли на балкон, и начался митинг. Во время выступления Катерины, один пьяный всадник выхватил ручную гранату и хотел бросить ее на балкон. Но, находившиеся рядом с ним товарищи, скрутили его и, стянув его с коня, быстро скрутили. Город затих, улицы опустели. Люди боялись махновцев и выходили на улицу лишь по необходимости.

***

Нина закончила заполнять бланки и отложила их в сторону. Взгляд ее упал на фигуру женщины, которая медленным шагом двигалась по аллеи сада.

«Не может быть! Неужели это — Мария!» — подумала она, внимательно рассматривая девушку через раскрытое настежь окно.

Она быстро набросила на себя шаль и выскочила на улицу.

— Маша!!

Все, позабыв, она бросилась ее целовать. Они смеялись, плакали.

— Может, присядем? — предложила ей Мария.

Они сели на скамейку и стали задавать друг другу вопросы и опять начинали плакать и смеяться.

— Как ты сюда попала, Маша?

— Я сейчас служу у батьки Махно. Вот так получилось…

— А ты по-прежнему работаешь у красных?

Вера стала расспрашивать ее о родителях, об их здоровье.

— Мама болеет, но пока держится. А папа …. — Нина печально опустила голову. — Папу порубали красные вместе с ранеными. Он работал в госпитале. Вот они всех там и порубали.

— И ты им служишь? — спросила ее Маша и страдающе прикусила губу.

— Где-то надо работать, ведь у них — кто не работает, тот не ест…. А где ты будешь жить, Маша?

— Еще не знаю. Пока остановилась в «Астории».

— Ой, в «Астории»! Перебирайся ко мне. Главное — лишь бы не отказали.

Мария ужасно обрадовалась предложению Нины.

— Не беспокойся, пропишут без всяких разговоров, стоит лишь мне позвонить в жилотдел.

— А ты знаешь, что со мной было, когда я обратилась в жилотдел?

Нина, волнуясь, стала рассказывать Вере о своем столкновении с Ритман, как назвала советскую власть хамским царством, как ее за это арестовали и посадили в тюрьму. Лицо Веры стало холодным.

— Какой у тебя, Нина, жаргон выработался! Ты случайно не член объединенных дворян. Разве можно называть власть рабочих и крестьян — «хамским царством». Скажи спасибо, что тебя не поставили к стенке. У нас бы тебя точно расстреляли.

Нина замолчала и изумленно посмотрела на подругу.

— Странно, Маша. Получается, что тебя возмутило лишь то, что я так назвала советскую власть. А то, что женщин гноят в темных подвалах, выходит хорошо.

— Каких женщин? Там сидят враги народа: буржуйки и воровки. Так, что не нужно их жалеть.

— Но ты ведь, Мария, сама не из рабочих.

— И что? Вон ваша соседка Катерина Игнатьевна, тоже не из рабочих. Главное — отношение к власти. Ты хоть это понимаешь, Нина?

Нина вздохнула и посмотрела на подругу.

— Ничего, подруга, скоро все люди станут счастливыми. Вот искореним всех врагов и заживем в свое удовольствие. Наш батька встречался с Лениным и тот пообещал ему, что в Крыме будет республика анархистов. И еще, наш батька герой, ему вручили орден Боевого Красного Знамени за номером четыре. То, чем ты так возмущена, конечно, не хорошо. Но ведь власть только что утвердилась, есть проблемы на местах, много недочетов. Первые месяцы всегда самые ужасные и совершено анархические. Сейчас в городе наши войска, командует ими Марченко. Думаю, что он непременно наведет порядок.

— Неужели ты так наивна, Маша? Кто вам так просто отдаст власть? Бела Кун или Катерина? Глупо рассчитывать на это.

— Посмотрим, Нина, посмотрим. А, сейчас, пойдем в гостиницу, там и поговорим.

Они поднялись со скамейки и медленно направились в сторону «Астории».

***

Девушки пили чай и вели непринужденный разговор, вспоминая общих знакомых.

— Нина! Скажи, что с твоим братом, Евгением. Он жив?

— Не знаю, Маша. Последний раз я его видела полгода назад. Где он сейчас, жив ли, убит ли, я не знаю.

— Где он воевал?

— Последнее место его службы было здесь, у генерала Слащева.

Нина поднялась из-за стола и снова разлила чай по чашкам.

— Хороший у тебя чай, Маша. Давно я такого чая не пила. Ты все время расспрашиваешь меня и молчишь о себе. Расскажи, как ты попала к батьке Махно?

Маша загадочно улыбнулась. В это мгновение Нина моментально поняла, что подруга не хочет рассказывать ей эту непростую жизненную историю.

— Ты знаешь, Нина, кто такой Махно? Все почему-то считают его каким-то бандитом, но это не так. Многое придумывают люди, чтобы вызвать к нему антипатию народа. Если бы он был бандитом, то не собрал бы армию в тридцать тысяч сабель. Ты знаешь, что он лично водил свои войска в атаку, семь раз был ранен, из них — три раза тяжело.

— Ты так рассказываешь о нем, словно он не человек, а былинный герой, Маша.

— А он и есть герой. Однажды мы ходили в страшную ночную сабельную атаку. Представь только, ночь, грохот копыт и мчавшаяся друг на друга конная лава. Ничего не видно, где свой, где чужой можно лишь догадываться. Ты знаешь, надо очень доверять своим бойцам, чтобы решиться на подобную атаку. Там ты один и тебя некому защитить от выстрела в спину…

— Ты так рассказываешь, словно сама лично принимала участие в этой атаке?

— Я, — Маша громко засмеялась, — нет, сама я не участвовала в атаке. Но мне хотелось, вот так скакать по степи, рубить и рубить врагов революции… Белые тогда окружили нас, взяли в плотное кольцо. На каждой узловой станции — бронепоезда, на дорогах казачьи разъезды…. И тогда, Нестор Махно решился на ночную атаку. Приказано было прорываться только штыками и саблями, стрелять было нельзя, чтобы шумом не сорвать атаку. Махно решил прорываться там, где нас никто не ждал: через два офицерских полка.

— И как?

— Офицеров этих мы застали врасплох… и практически всех порубали в капусту. Представь себе, без единого выстрела…. Как потом мне рассказывали люди, утром беляки затянули петлю окружения, но нас там уже не было. Былые казаки, которые воевали с немцами, просто удивлялись, как это было сделано….

— Слушай, Маша! Я слышала, что Махно ярый антисемит. Это правда?

— Кто тебе это сказал, Нина? — ответила Вера и громко рассмеялась.

Ее симпатичное личико в обрамлении красивых и пышных локонов, показалось Нине необычно привлекательным.

— Это Петлюра, был антисемитом. Это он вешал и убивал евреев, а Махно наоборот. У него целые подразделения из евреев. Ты знаешь, во время встречи батьки с Лениным, тот предложил ему влиться в состав Красной армии и посулил ему даже должность красного комбрига, а потом и командующего армии, однако, батька отказался от этого предложения по идейным, как он говорил, соображениям. Батька у нас ужас, какой идейный, он враг любой государственной власти.

— Странно, противник власти, а служит власти…. Я что-то тебя не поняла, Маша?

— Погоди, Нина. Завтра Махно прибывает в город, я тебя непременно познакомлю с ним. Думаю, что он тебе непременно понравится.

Допив чай, девушки стали готовиться ко сну.

***

На одном из путей узловой станции стоял вагон штаба красной бригады. Был поздний воскресный вечер. Из станционного поселка доносились пьяные песни. В вагоне было темно и душно. Только в одном из купе, за свечкой, сидел у стола начальник штаба и изучал полученные еще днем директивы командования армии. Услышав скрип, он оторвался от бумаг и посмотрел на дверь. В дверях стоял мужчина. Тень падала на его лицо, и сразу было трудно догадаться, кто это.

— Варшавский! — вскликнул начальник штаба. — Как вам удалось проникнуть в вагон?

— Вы правы, ваше высокоблагородие, это действительно я — поручик Варшавский.

Начальник штаба нахмурился. Визит поручика, был для него неожиданным, и сейчас он пытался отгадать, с какими намерениями тот прибыл. Судя по тому, что офицер рисковал своей жизнью, его появление носило важный характер.

— Что вас привело сюда, поручик?

— Я пришел, чтобы спросить вас полковник Константин Николаевич, на чьей вы стороне? Не мучает ли вас по ночам совесть офицера?

Не спрашивая разрешения, Варшавский сел за стол и положил перед собой револьвер. Бывший полковник мельком взглянул на оружие и, встав из-за стола, подошел к окну.

— У меня больная жена и трое детей, — тихо произнес Константин Николаевич. — Два года назад меня вызвали к Троцкому. Как он узнал о моем существовании, я не знаю. Мы долго разговаривали с ним, и ему удалось убедить меня поступить на службу в Красную армию. Поймите меня правильно, поручик, я не оправдываюсь…. Просто так получилось. Выбора у меня не было, в заложниках у них была моя семья.

Варшавский сидел, молча, он просто не верил полковнику. Он был не из тех людей, которых можно было словами уговорить изменить присяге и перейти на сторону врага.

— А вы кого представляете, поручик. Я не думаю, что лично ваше любопытство привело вас ко мне.

— Я не буду скрывать, господин полковник. Я представляю военную организацию бывших офицеров. Поэтому перейду сразу к делу….

Снаружи вагона послышались мужские голоса, загромыхали шаги по приступкам, а затем уже внутри вагона. Варшавский побледнел и, схватив револьвер, приготовился стрелять в первого, кто переступит порог купе.

— Уберите оружие! — приказал ему Константин Николаевич. — Если выстрелите, спасения уже не будет.

В купе вагона вошли политкомиссары — Седой, Крюгер, командир бригады, бывший прапорщик, с туповатым на вид лицом.

— Это кто у тебя в гостях? — спросил полковника, командир бригады.

— Мой старый знакомый из Москвы. Направляется в штаб армии, — соврал Константин Николаевич.

Крюгер, молча, сел.

— И потом, Константин Николаевич, вот что я хотел вас спросить. У меня решительно не хватает времени на все. Скажите, отчего бы вашим помощникам не шифровать служебные телеграммы? Это для них полезно с одной стороны, а с другой, таким образом, они всегда будут в курсе всех наших дел.

Крюгер посмотрел на Варшавского, поглаживая свои густые, белесые усы. Его серые, как сталь глаза словно буравили Евгения.

— Вы правы, товарищ. Это правильное решение.

Переговорив накоротке, все они вышли из вагона и сели в автомобиль.

В автомобиле Крюгер обратился к командиру бригады:

— Что скажешь, комбриг? Вот зашли, поговорили с ним и что? Работает твой начальник штаба на износ, все на нем держится. Да и начальник ВЧК говорит, что ты без него, как без рук.

— Не знаю, я специально вас пригласил, чтобы вы разобрались в нем. Если бы я имел данные на него, я бы сам арестовал его без разговоров. Только чувствую я: не из наших людей он. Зачем он так много работает? Не по совести он у нас, а по принуждению. Да и этот его приятель из Москвы, явно офицер. Ты видел, как он смотрел на нас? Он явно противопоставлял нас себе. Думаю, что он тоже враг, хоть и служит у нас.

— Что ты ко всем цепляешься. Специалист, как специалист, ни лучше и не хуже других. Таких сейчас в армии много.

— Арестовывать его нужно, враг он, сердцем чувствую.

После того, как уехали комиссары, Константин Николаевич и Варшавский вышли из вагона. Недалеко от железнодорожной стрелки темнела фигура часового с винтовкой за спиной.

— Лавров! — окликнул его полковник.

— Я, товарищ начальник. Ну, как, уехали?

— Так точно, уехали.

— Ваше благородие? Неужели это вы?

— Я, я, Лавров. Узнал, выходит…

— Как вас не узнать, ваше благородие.

Полковник, молча, улыбнулся.

— Вот что, Варшавский, — неожиданно произнес он. — Связь будем держать через Лаврова. Большое желание у меня есть поручик…

— И какое желание, господин полковник, если не секрет?

— Стравить между собой красных и ребят батьки Махно. Пусть повоюют между собой, а мы посмотрим, что будет дальше.

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

***

Нина ехала по делам на автомобиле в Эски-Керым. Это была ее первая служебная командировка. Помимо служебного задания, она хотела еще увидеть свою мать. С момента ее отъезда в город, она ни разу не была дома. В автомобиле, помимо нее, находился комиссар одной из бригад Красной армии. Мужчина был худым и высоким, с бритым лицом. Он сидел на переднем сидении и кутался в длинную кавалерийскую шинель, хотя было жарко.

Машина мчалась, и жаркий ветер шевелил волосы. Иногда между горами мелькало лазурное море, которое искрилось в лучах солнца. Нина смотрела на море и чувствовала, как смывалась с ее души чадная муть, осевшая от впечатлений последнего месяца, и заполнялась она звоном солнца, каким дрожал кругом нее сверкающий воздух. В степи шел сенокос, трещали косилки, по дорогам скрипели телеги с сеном.

Спутник Нины вполголоса разговаривал с водителем, обрывая фразы, чтобы она не поняла, о чем они говорят. Фамилия комиссара была Крюгер, но он просил его называть по псевдониму — Горелов. Его горбоносый профиль в пенсе качался с колыханием машины. Иногда он оборачивался и улыбался Нине милою, застенчивой улыбкой. Его короткая верхняя губа открывала длинные зубы, цвета старой слоновой кости. Девушка не была врачом, но даже не вооруженным взглядом неопытного человека, было хорошо видно, что он обречен, что болезнь буквально выгрызает его изнутри.

По обрывкам фраз, Нина догадалась, что Крюгер обсуждал вопрос о выборах в Центральный совет рабочих профсоюзов, в котором оказалось много меньшевиков и беспартийных.

— На днях на пленуме Народного образования выступил представитель профсоюзов. Вот была речь, Семен!

— И о чем он говорил, товарищ Горелов?

— Ты только представь себе, говорил о диктатуре пролетариата. Говорил, что вот эти представители трудового народа выгоняют жителей из квартир, снимают с людей ботинки, говорил, что в этом и заключается вся диктатура пролетариата

— И что? Что с ним? Его арестовали?

— Пока нет, но ВЧК взяло его на карандаш. Вот она интеллигенция.

Лицо комиссара стало неприятным и колючим.

— И главное, он открыто заявил, что рабочий класс в самый ответственный момент в своей истории лишен права свободно думать, читать, искать, и виновны в этом — большевики.

— И откуда он? — спросил его водитель.

— Из буржуа будет…. Ведь только они достаточно грамотные люди, умеют говорить и много знают.

Горелов замолчал и, обернувшись к Нине, улыбнулся ей.

— Ничего, Семен, ничего. Скоро мы их все просветим. Кто сам босой, тот не будет плакать над ботинками, снятыми с богача.

— А наденет их, и будет измываться над другими разутыми, ведь на всех ботинок не хватит, да и размеры у всех разные, — неожиданно для них произнесла Нина.

— Вот и зубки показала буржуазия, — со смехом произнес Горелов. — Все сидела, слушала и вдруг, сразу в дамки.

Горелов вытянул ногу, подтянул голенище сапог и, дразня ее, спросил:

— Скажите, барышня, как вам мои сапоги?

Под колесами автомобиля выстрелило, и машина запетляла по дороге.

— Похоже, приехали, — произнес водитель и, открыв дверцу, выбрался на дорогу.

Мимо них проскакали два всадника с винтовками за плечами.

— Махновцы! Кругом одни махновцы, все митингуют и митингуют. И главное — получается. Крестьяне двумя руками за батьку. Когда мы от них избавимся, один Бог знает.

Вскоре водитель поменял колесо, и они снова тронулись в путь.

***

Они дошли пешком до ближайшей деревни. По дороге их остановил конный разъезд махновцев и отобрал у них автомобиль. Горелов предъявил в ревкоме свои бумаги и потребовал лошадей. Дежурный по ревкому — солдат с рыжими усами сразу же заявил:

— Где я вам возьму лошадь? Вы что не знаете, что все люди сейчас в поле. Идите к махновцам, может, они вам лошадей найдут.

— Ты понимаешь, дурь деревенская, с кем ты говоришь? Я комиссар Горелов! Да я тебя к стенке за подобные слова!

Солдат ухмыльнулся.

— Вот сейчас смотрю я на вас товарищ комиссар и думаю, а чем вы лучше махновцев? Они оружием трясут, требуют сена для лошадей, вы грозите расстрелом…. Ну нет у меня лошадей, неужели вам не ясно?!

— Нам нужна пролетка! — настойчиво твердил комиссар. — Или вы обеспечите нас транспортом, либо я вынужден буду арестовать вас.

— Сидите здесь, а я пойду, поищу…

В комнате стало тихо. Хорошо было слышно, как мухи бились о пыльные стекла запертых окон. На красивом, инкрустированном ценными породами дерева столе с залитыми чернилами стояла чернильная склянка с затычкой из газетной бумаги. По стенам помещения висели портреты Карла Маркса, Ленина и различные воззвания.

Горелов, уткнув бритый подбородок в поднятый воротник шинели, дремал в углу под портретом Урицкого. Желтели в полуоткрытом рту длинные зубы. Нина вышла на крыльцо. По горячей пыли бродили куры, из сверкавшей солнцем степи неслось жужжание косилок. Водитель тоже вышел, закурил и умиленно произнес:

— Вот Нина видите, какой человек этот Горелов. В чем душа держится, а все туда. Его прислали из Москвы сюда на лечение, а он тут же запрягся в работу. Ты бы знала, какой он работник, какой организатор. Ты думаешь, он простит махновцам нашу машину — никогда. Он обязательно позвонит в Москву и доложит об этом случае.

— Москва — далеко, а махновцы — рядом. Они ведь тоже за красных.

— Знаешь, Нина, у Махно, как он говорит народная армия, в основном в ней крестьяне, то есть не сознательная часть, а у нас Красная армия, то есть пролетарская. В этом вся разница.

— Странно, когда большевикам нужны были союзники в борьбе с Деникиным и Врангелем, Махно был хорошим, а сейчас…

— У каждого дела есть начало и есть конец. Ты права, Махно дрался за нас, а сейчас он против любой власти, в том числе и против советской власти, вот и выходит, что он из союзников превратился во врага.

— Как же так? — спросила она мужчину.

Он не ответил. На дороге показалась пролетка, на которой сидел мужик с лохматой бородой и с озлобленным лицом. Разбудив Горелова, они поехали дальше. Запыленное красное солнце склонилось к закату. Мимо них снова промчался отряд полупьяных махновцев, размахивающих шашками.

— Скажи, здорово вас обижают махновцы, — обратился Горелов к извозчику.

— Мужика всякий обижает. Все с нас тянут, что большевики, что махновцы. Все кричат о народе, но о народе и не думают…

— Какие вы мужики все близорукие, — обращаясь к Нине, произнес Горелов. — Не умеете вы нас ценить. Кабы не мы, по всей матушке-Руси шныряли бы вот такие шайки махновцев, петлюровцев и концу бы их царству не было.

— А что, они и при вас шныряют, а вы вот комиссары сидите смирненько и смотрите.

— Ничего мужик, скоро закончится их власть. Стянем мы сюда силы и прихлопнем их все одним ударом и махновцев и недобитых буржуев. Верь в это…

— А мне лично без разницы. Нагоните вы свои войска, а кто их кормить будет? Так что, нам мужикам без разницы кого кормить, большевиков или махновцев…

Мужик замолчал и, ударив кнутом по крупу лошади, погнал ее дальше по дороге.

***

Евгений Варшавский шел по улице города. В тот вечер ему почему-то особенно не хотелось возвращаться домой, а вернее на съемную квартиру, которую он снимал на окраине города. Неделю назад, возглавляемая им боевая группа из пяти офицеров, пустила под откос воинский эшелон, вывозивший из Крыма хлеб в голодающую Москву. Все одиннадцать вагонов сошли с рельс и, сложившись, как карточный домик повалились под откос. Побродив немного по улице Никольской, он свернул на площадь. Здесь митинговали. На сколоченную из горбыля трибуну один за другим поднимались выступающие люди. Прилично одетый господин, вскарабкался на трибуну и начал что-то громко говорить, вызвав у всех недовольные выкрики и свист.

Варшавский остановился и оглянулся по сторонам, стараясь отыскать молодого человека, который шел за ним уже двадцать минут. Не найдя его, он посмотрел на краснолицую женщину, которая бойко продавала жареные семечки, одновременно кокетничая с одноруким солдатом. Мимо него пронеслась босоногая стайка мальчишек с красными бантами на картузах. Не обращая ни на кого внимания, крутил ручку шарманки горбоносый старичок.

«Где же он? — подумал Варшавский, рассматривая стоявших людей. — А, может, он передал меня своему сменщику. Если это так, то это значительно хуже. Этого я уже срисовал, а нового чекиста, я еще не видел».

Он вышел с площади и медленно побрел дальше. Второго чекиста он заметил лишь через три квартала. Мужчина лет двадцати пяти шел за ним, делая вид, что ищет нужный ему дом. Евгений остановился около тумбы и стал читать расклеенные на ней афиши. Взгляд его остановился на фильме с участием Веры Холодной. Он колебался недолго и, взглянув на своего сопровождающего, он отправился в кинозал. В фойе, несмотря на предупреждающую надпись, было сильно накурено. Респектабельные котелки соседствовали с голубоватыми студенческими фуражками, солдатскими папахами, с дамскими шляпками. После первого звонка, он прошел в зрительный зал. Чекист сел сзади него.

Одна за другой лампочки в зале начали гаснуть. Пианист, высокий худой блондин, заиграл марш. Вдруг свет снова вспыхнул. На авансцене стоял плечистый человек в зеленой гимнастерке, перетянутой светло-желтым ремнем. Он зычно выкрикнул:

— Граждане и товарищи! Попрошу приготовить документы. Проверка!

Публика недовольно загудела.

— Ищут кого-то, — догадалась пышная дама с большим бюстом.

К выходу, работая локтями, пробирались махновцы. Один из них сильно толкнул Варшавского в плечо.

— Гражданин! Осторожней нельзя?

— Не видишь, что ли? Пропускай! — крикнул махновец молоденькому красноармейцу.

— Предъявите документы!

— Это еще, какие документы? — огрызнулся махновец. — Сейчас, как дам в глаз, сразу увидишь мой мандат.

— Документы! — строже повторил красноармеец, преграждая проход винтовкой.

Махновцы остановились. Один из них схватился за ствол винтовки.

— Ты что, год, измываться вздумал?! Прочь с дороги! — заорал махновец, страшно выкатив глаза. — Прочь с дороги, задавлю вот этими руками!

Засунув руки в карман, он прямо пошел на красноармейца. Жест его не сулил ничего хорошего.

— А, а, а, — закричала одна из женщин. — У них бомбы!

Кто-то выключил свет, и началась давка. Все бросились к выходу, работая руками и ногами. В темноте грохнуло несколько выстрелов, которые еще больше усилили панику. Варшавский, воспользовавшись всем этим, ринулся из зала. Ему удалось выбраться сначала в фойе, а затем людским потоком его вынесло на улицу. Он тут же метнулся в ближайшую подворотню, преодолел забор и выскочил на улицу. Остановив извозчика, он поехал домой.

***

Евгений подходил к дому, когда заметил молодого паренька, который сопровождал его еще утром. Дальше идти было опасно, похоже, чекисты уже знали, где он проживает. Варшавский торопливо свернул в первый, попавший по дороге переулок. Осмотревшись по сторонам, он направился в обратную от дома сторону.

— Гражданин! Остановитесь! — раздалось у него за спиной.

Евгений сжал рукоятку револьвера и, сделав вид, что это обращение не к нему, продолжил свой путь.

— Гражданин! Я к вам обращаюсь, остановитесь!

Варшавский остановился, взвел в кармане курок револьвера и медленно повернулся на голос. Позади него стояли два красноармейца с винтовками за спиной.

— Извините, у вас огонька не найдется? — спросил один из красноармейцев.

Евгений молча левой рукой, достал зажигалку и протянул ее бойцу. Тот закурил цигарку и вернул ее обратно хозяину.

— Спасибо, — поблагодарил ее красноармеец. — Скажите, вы здесь живете?

— Нет, я живу в другом месте. Здесь живет моя женщина.

— Вот слышишь, Гришка, как говорят господа, был у женщины. А ты все баба, баба…

Варшавский хотел развернуться и идти дальше, как один из бойцов предложил своему товарищу:

— Гришка, что-то мне не нравится этот офицер, может, отведем его к чекистам, пусть проверят. Ты слышал, что говорил наш командир? Свили говорит здесь свое гнездо враги революции…

— Да какой я вам враг? — ответил Варшавский. — Посмотрите, разве я похож на врага?

— А черт тебя разберет, похож ты или нет? Пойдем, барин, пусть там решат, кто ты — друг или враг.

Евгений сделал вид, что подчинился требованию красноармейцев. Он прошел метров двадцать и вдруг неожиданно для них выхватил револьвер. Он увидел, как вздрогнул один из них, а затем, схватившись за живот, медленно повалился к его ногам. Второй боец, выронил винтовку и упал перед ним на колени.

— Не убивай! — прошептал он.

Варшавский поднял винтовку с земли и передернул затвор. К ногам выпал патрон. Он лежал в пыли, сверкая на солнце. Убедившись, что в винтовке нет патронов, он отбросил ее в сторону.

— Живи, — произнес он и побежал по улице.

Лишь когда он скрылся в одной из подворотен, красноармеец закричал. Он поднял патрон, передернул затвор и выстрелил в воздух. Минут через пять, около него оказались товарищи по службе.

— Ушел, гад! — произнес он со злостью. — Как я его не заметил. Он товарищ командир стрелял из кустов.

— Кто он? Махновец, офицер, уголовник?

— А, Бог его знает. Не рассмотрел я его…. Уж больно все быстро произошло, — оправдываясь, произнес красноармеец.

— Куда он побежал? — спросил его командир.

— Куда, куда? Прямо…

Красноармейцы рассыпались в цепь и медленно побрели по улице.

***

У самого поселка, бричку, в которой ехали Горелов, Нина и Семен, перехватили махновцы.

— Документы, — потребовал один из них, что был в лохматой папахе.

Горелов с уверенностью человека, имеющего хорошие документы, небрежно протянул ему бумагу. Махновец начал читать по слогам:

— Политический комиссар. Выходит советчик. Нам такой документ не нужен. У нас нет никаких политических комиссаров. Я правду говорю, хлопцы?

Горелов насмешливо спросил:

— Это почему?

— Мы на вашу советскую власть плюем. Нам эти документы ни к чему.

— Тогда для чего вам наши документы?

— А ты, не шипи, как змея. Плюем мы на вашу власть. Мы только батьку Махно одного знаем. Он нам и приказал: «Бей жидов, спасай Россию!» Что вам здесь нужно? Приехали сюда свои порядки устанавливать?

Он озорным взглядом посмотрел на Горелова.

— Что не нравится? — и как заученный, привычный всем лозунг, произнес, — Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не почернеют. Ты кто?

Горелов вспыхнул и резко ответил:

— Я тебе показал документ кто я! Чего тебе еще надо?

— Молчи! — произнес он и замахнулся на Горелова нагайкой. — Кто ты?

— Кто, кто? Коммунист!

— А ты кто такой?

Всадник улыбнулся.

— Да неужели ж сам не видишь? Русский, русский я! Не еврей и не комиссар! А ты, кто такая? Жидовка?

— Нет, я русская…. Разве не похожа?

Махновцы спешились и окружили повозку.

— Слезай! Все долой!

Горелов, сгорбившись и уткнувшись подбородком в воротник шинели, продолжал неподвижно сидеть. Вдруг взгляд махновца остановился на его носе и бледном лице

— Вы езжайте хлопцы, я здесь сам разберусь с этим комиссаром и его бабой…

Махновцы вскочили в седла и понеслись в сторону поселка.

— Ты…, — зловеще произнес махновец. — Поди-ка сюда, жидовская харя!

Он достал из кобуры револьвер и, помахивая им, схватил Горелова за ворот шинели. Сидевший на бричке Семен, соскочил на землю и стелой помчался в придорожные кусты. Нина быстро переглянулась с Гореловым, и дальше все замелькало, сливаясь, как спицы в закрутившемся колесе. Горелов охватил сзади махновца и бросил его на землю. Нина соскочила с брички и, подобрав полы длинной юбки, бросилась на помощь Горелову. Махновец, словно лев, бился под комиссаром. Было сразу видно, что он гораздо сильнее напавшего на него человека. Рука с револьвером моталась в воздухе из стороны в сторону. Нина схватила руку, стараясь прижать ее к земле. Махновец изогнулся и сбросил с себя Горелова. Оттолкнув в сторону Нину, он поднял револьвер. Девушка схватила валяющийся на земле кнут и изо всей силы ударила им по руке махновца. Револьвер вывалился и утонул в дорожной пыли. Она успела поднять его раньше мужчины.

— Стой! — закричала она и направила оружие в грудь махновца.

Тот вздрогнул и с опаской посмотрел на девушку, в чей руке плясал револьвер.

— Не дури, барышня! Не дури!

Он отступил шага на два, готовясь к новому нападению. Нина повернулась к Горелову и в этот момент, махновец бросился на нее. Локоть его больно ударил ее с размаху в челюсть, а затем последовал удар в живот. Девушка упала. Мужчина упал на нее и мертвой схваткой стал сжимать ее горло. Грохнул выстрел. Махновец глухо застонал, руки его ослабли. Нина вскочила на ноги и, подняв револьвер, выстрелила ему прямо в широкое, скуластое лицо. Он дернулся, как будто ожегся выстрелом, и, сникнув ее с себя, застыл в каком-то неестественном положении.

— Как вы? — обратилась она к Горелову, который с трудом поднимался с земли.

Он промолчал, словно, не расслышав вопроса, и отрешенно посмотрел на девушку.

— Вот и вы открыли счет загубленных жизней, — наконец произнес он. — Нужно уходить и уходить, как можно быстрее. Если они нас здесь застанут, порвут на куски. Он снял с убитого винтовку и забросил ее за спину. Опираясь на плечо Кати, они направились дальше, к поселку, до которого было уже не так далеко.

***

У «Астории» стояла телега, нагруженная печеным хлебом, а на горячих хлебах лежал в развалку ломовой извозчик. Мимо него равнодушно проходили люди. Нина вышла из гостиницы и, поправив шляпку, направилась на работу. На ее лицо еще оставались следы командировки, которые она пыталась спрятать под черной вуалью.

— Товарищ! Да что же вы такое делаете? Ведь вы ведь весь хлеб примяли, посмотрите, что с ним стало.

Мужчина смерил ее взглядом и сплюнул.

— А тебе то что, барышня? Вы слышали, поезд с зерном взорвали? Так что, люди сейчас любой хлеб с удовольствием съедят. Так, что проваливайте, барышня…

Около нее остановился автомобиль.

— Нина! Садитесь, — предложил ей Горелов. — Вы на работу?

— Да, — ответила девушка, садясь на заднее сиденье автомашины.

— Я вот на совещание еду, твоя бывшая подруга проводит. Ох, и злая она баба…

— Да, откуда она злая, товарищ комиссар. Я ее с детства знаю, женщина, как женщина…

— Плохо вы ее знаете, если говорите так. Она — зверь в юбке. Вы бы видели, что она творит над пленными казаками и офицерами. Страшно, даже мне хотя я видел многое в этой жизни.

Нина с удивлением посмотрела на Горелова.

— Крым мы начали штурмовать с двух направлений, — начал он издалека, — через Перекоп и через Сиваш. Перекоп штурмовали три волны. Первую волну составляли отряды батьки Махно. Она практически вся погибла. Вторая волна махновцев, встретив отчаянное сопротивление белых, стала отходить назад. Вот тогда, Катерина Игнатьевна и легла за пулемет. Она расстреливала каждого, кто поворачивал обратно к берегу. Сколько она там их положила, знает лишь Бог.

Он остановился и сильно закашлял. Достав из кармана шинели носовой платок, он сплюнул в него. Катя успела увидеть кровавое пятно, прежде чем Горелов сунул его обратно в карман.

— Тут к ней подбегает командир полка и тычет ей в грудь, стволом нагана. Убью, кричит за своих хлопцев. Другая бы испугалась, а она достает из кобуры «Маузер» и хладнокровно стреляет ему в грудь. Вперед, командует и если кто из вас подлецов попытается повернуть назад, убью на месте. Только третья волна махновцев прорвала оборону белых на Перекопе.

Горелов замолчал и посмотрел на Нину, которая была в шоке от его рассказа.

— Надо же, — тихо произнесла она. — Откуда у нее такая жестокость…

Она зрительно представила бегущих назад людей и ливень свинца из пулемета Катерины, который сметает их.

— И еще. Ее наградили за успешный штурм Перекопа. Теперь она герой, первая женщина, награжденная орденом Боевого Красного Знамени. Сейчас она обратилась в Москву, требует от правительства какого-то решения в отношении частей батьки Махно.