Бог в городе

8

Собрание членов жилищного кооператива «Вымпел» происходило в полуподвале того самого дома, о котором стороною идет рассказ. Народ, явившийся во множестве, расселся по банкеткам, составленным в правильные ряды, в президиуме заседали давешний младший лейтенант и председатель правления Евгений Иванович Петухов.

Петухов прокашлялся, выпучил свой левый глаз и завел, предварительно постучав по графину карандашом:

— Товарищи! — И продолжал: — Вообще-то на повестке дня у нас повальные неплатежи — ну ни одна собака не желает платить за электричество, газ, воду и телефон!..

— Из чего платить-то?! — сказал кто-то сзади, и сидевшие спереди под одинаковым углом обернулись на голос, как флюгеры на ветру.

— Как из чего?! Из пенсии, из зарплаты, ведь вы же, товарищи, не на подаяние существуете — или как?..

— Или как! — сказала Маня Холодкова, сидевшая во втором ряду между Пыжиковым и Расческиным и вязавшая на спицах предлинный шарф. — Именно что мы на подаяние существуем, потому что зарплатой это назвать нельзя.

— Удивительное дело! — добавил Пыжиков. — Ну всегда нам плохо — и при коммунистах, и при капиталистах, и в условиях демократических свобод, и под гнетом наследников Ильича!

— Это верно, — тот же послышался голос сзади. — Теперь что хочешь, то и мели, но почему-то жить от этого не стало ни сытнее, ни веселей.

Расческин сказал, зачем-то поднявшись со своего места:

— А потому что не в коня корм! Нам что ни устрой, хоть Третий Рим, хоть диктатуру пролетариата, — все невпопад и зря! Все-то нам не по нутру, и никуда-то нас ноги не несут, кроме как в пивную по улице Десятилетия Октября. А дело в том, что мы, в сущности, больной народ, сидит в нас какая-то зараза, которая и сбивает страну с общеисторического пути! Правда, не сказать, хорошо это или нехорошо...

— А вы, товарищ Расческин, вообще что себе позволяете?! — воскликнул Евгений Иванович Петухов. — Вы посмотрите, в каком виде вы явились на собрание членов кооператива, — это же чистый срам!

Расческин нагнул голову и осмотрел себя снизу вверх. Действительно, он был в своем махровом банном халате, нечесаным, небритым, да еще с заварным чайником под мышкой, носик которого торчал из-под халата вроде дополнительного соска. Витя протяжно вздохнул и сел.

— Ну так вот, — продолжил Петухов, сердито окидывая собрание выпученным левым глазом, — на повестке дня у нас, товарищи, первоначально были неплатежи. Ну ни одна собака не желает платить за электричество, газ, воду и телефон...

— А с какой стати мы будем платить, например, за воду, — сказала одна дама в богатой меховой шапке чуть ли не из бобра, — если ее отключают по нескольку раз на дню?

— А с такой стати, что в принципе вода есть! Вот если бы ее совсем не было, тогда да...

— В принципе у нас в государстве и прикладная наука есть, — сказал инженер Муфель, заправляя свою косичку за леопардовый воротник. — А на деле ее растоптали бездари, обыватели и прочая сволота!

— Это вы к чему? — хищно спросил Расческин.

— Да все к тому же! Везде люди как люди, науками занимаются, производство налаживают, а у нас предпочитают жульничать и вредить! То есть я солидарен с товарищем Расческиным в том смысле, что у нас буквально заклятая, противоестественная страна!

— Именно что она противоестественная, — сказал Пыжиков, — и поэтому ее ожидает плачевная историческая судьба. Я из чего исхожу — я исхожу из того, что в силу объективных законов общественного развития, в результате мучительных исканий и катастроф уже сложился, так сказать, человек окончательный, которому принадлежит будущее и мир. В итоге получился такой подростковый тип, что-то вроде нашего хорошиста, прилежный, покладистый, жизнерадостный — но дурак. То есть он дурак не в смысле недостатка умственных способностей, а в том смысле, что у него примитивные интересы, смешные потребности и эстетика дикаря. Итог, конечно, сомнительный, даже удручающий, но зато такому человеку окончательному не нужно мировое господство, он не зарится на чужое имущество и прекрасно себя чувствует в узком кругу семьи.

Расческин справился:

— Ну и что?

— А то, что русский человек не вписывается в этот конечный облик и никогда не впишется, как ты его туда ни втискивай, ни пихай! Потому что в результате мучительных исканий и катастроф он сложился как бы наоборот... Именно многоплановым, необтекаемым и сильно замешенным на беде. Вот поэтому-то Россия должна исчезнуть, поэтому ей во всей силе причитается Судный день! Это примерно как Древний Рим не вписался в систему ценностей варваров — и погиб!

Петухов воскликнул:

— В конце концов, вы мне дадите договорить, товарищи, или нет?! Я уже, наверное, полчаса не могу досказать про то, что первоначально на повестке дня у нас были неплатежи. Ну ни одна собака не желает платить за электричество, газ, воду и телефон...

Тут председатель машинально сделал испуганную паузу, полагая, что в этом месте его речь опять прервет какая-нибудь злостная реплика, но подвал молчал.

— Так вот, сначала у нас на повестке дня были неплатежи. Но потом пришел товарищ из органов и говорит: кто-то у нас до смерти женщину покусал. Сейчас будем выяснять, кто у нас женщину покусал.

Младший лейтенант, доселе молча сидевший слева от председателя Петухова, поднялся со своего места, оперся кулаками о столешницу и сказал:

— Стало быть, в понедельник, четвертого января неподалеку от детской площадки было совершено нападение на гражданку Попову, которая проживала в вашем доме, подъезд первый, квартира шесть. Неизвестный преступник сорвал с гражданки Поповой шубу, беличью, пятьдесят второго размера, и покусал потерпевшую в голову и в плечо.

— Дожили! — сказала дама в богатой меховой шапке чуть ли не из бобра. — Уже мужской контингент кусается почем зря!

— Кончилась страна! — послышался голос сзади. — И ведь какая была страна! Бывало, чуть что не так — любимый руководитель стукнет по столу кулаком, и сразу все станет так.

— А по-моему, ничего не изменилось, — сказала Маня Холодкова. — Как мы были дураки набитые, так и остались набитые дураки! Разве что раньше никто друг друга до смерти не кусал...

— Товарищи! Братья и сестры! — обратился к собранию Расческин, поднявшись со своего места. — По поводу этого загадочного происшествия я имею кое-что сообщить... Позавчера поместили в нервное отделение нашей больницы одного товарища, не сказать чтобы сумасшедшего, но был этот товарищ основательно не в себе. И выглядел он довольно странно: волосы длинные, пальто допотопное и босой... Так вот этот самый сумасшедший предсказывает конец света, так прямо и говорит: близок Последний день! Но сначала, говорит, будут разные знамения — например, объявится монстр, нападающий на людей среди бела дня, например, накануне Судного часа каждый обретет свое истинное лицо...

— Про лицо ты раньше не говорил, — заметил Пыжиков и побледнел, вернее, его физиономия приобрела такой оттенок, который еще дает несвежая простыня.

— Так вот, по моим наблюдениям, — продолжал Расческин, — сегодня двадцать третьего января одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года, и пришел этот самый Последний день!

— Какую вы ерунду городите, товарищ Расческин! — сказал ему Петухов. — Вместо того чтобы распространять разные измышления, про сумасшедших нам рассказывать, вы бы лучше заплатили за телефон! Я уж не говорю про то, в каком виде вы являетесь на собрания, но хотя бы вы заплатили за телефон!

— Какой, к чертовой матери, телефон! — воскликнул Расческин и рванул на груди халат. При этом его заварной чайник выпал, треснулся об пол, и в воздухе явственно обозначился запах спирта.

— Какой, к чертовой матери, телефон, если нам, может быть, и жить-то осталось час! Вы посмотрите в окно-то: скоро одиннадцать, а по сю пору не рассвело!

Все подняли глаза вверх и направо, в сторону полуокошек под потолком, которые чернели как закопченные, и у всех на лицах проявилось одно и то же замечание: а ведь действительно и не думает рассветать...

— Не берите в голову, товарищи, — сказал милиционер. — Быть такого не может, чтобы не рассвело.

Петухов добавил:

— Именно, что такого не может быть! Это все, товарищи, субъективный идеализм, поповские бредни, которые давно опровергли марксисты на Западе и у нас. Потом, за что нам-то конец света? Я понимаю, американцы его заслужили, поскольку они погрязли в коммерции, безобразно ведут себя на мировой арене, постоянно вооружаются и вообще! А нам-то он за что?!

— Нам, например, за то, что мы развалили СССР, — послышался голос сзади.

— Или, например, за то, — предположила дама в богатой меховой шапке чуть ли не из бобра, — что у нас мужики кусаются почем зря!

— Или за то, — сказала Маня Холодкова, — что какая-то беспросветная у нас жизнь!..

— Одним словом, есть за что! — подытожил Расческин и печально посмотрел на останки чайника, мутно белевшие у его ног. — Если человек прожил жизнь, то он за глаза заслужил кару по Страшному следствию и суду. Но шутки шутками, товарищи, а надо что-то делать, если, может быть, нам всей жизни остался час!

— А что делать-то?! — завел Пыжиков и умолк.

— Например, в оставшийся час времени, — сказал младший лейтенант, — можно было бы выяснить, нет ли среди присутствующих свидетелей происшествия от четвертого января... Как уже было сказано, в тот день неизвестный правонарушитель совершил нападение на гражданку Попову, которая проживала в вашем доме, подъезд первый, квартира шесть.

— А кто она была-то, — справилась Маня Холодкова, — эта самая гражданка, квартира шесть?

— В том-то все и дело, что она была заместителем директора Химзавода по науке, а то таскался бы я по квартирам в такую рань.

— Ну, тогда ее точно Муфель покусал! — засмеявшись, сказал Расческин. — Давай, Николай Николаевич, сознавайся, что это ты несчастную покусал.

Муфель не отвечал.

— Я не понимаю, — сказал Пыжиков, — какие могут быть смешки, когда, с одной стороны, человека убили, а с другой стороны, жизни остался час! Вы только представьте себе, господа, что, может быть, шестьдесят минут осталось на все про все! Действительно, нужно что-то делать... ну, я не знаю: попросить у всех прощения, завещание, что ли, написать или устроить прощальный пир!..

— Коли все погибнем, — раздался голос сзади, — то на кого завещание-то писать?..

— Это точно, — сказал Расческин. — Так что остается прощальный пир!