Боже, спаси Францию! Наблюдая за парижанами

МАРТ: Удовольствие, которое могут доставить суппозитории[145]

Я знакомлюсь с неимоверно щедрой системой медицинского обслуживания во Франции и даже опробую метод лечения, воздействующий, так сказать, сзади

Считается, что французы двуличны, но в некоторых вещах они более прямолинейны, чем мы, англосаксы. Например, в выборе названий для предметов.

«Soutien-gorge» — это бюстгальтер, но если переводить буквально, то — «опора для груди». Мне кажется, подобный перевод наводит на мысли о некоем хирургическом приспособлении, благодаря которому женские груди не свисают у наших леди до колен. Во французском варианте слова «пожарный» заложена куда меньшая прыть — «pompier» означает «оператор насоса». А месяц «март» звучит по-французски «mars», прямо как планета или бог войны. И в этом году такое название как нельзя лучше описывало происходящие события. Раз уж март — это месяц войны, я решил, что пришло время называть вещи своими именами.

Миновало уже полгода с тех пор, как я начал работать в Париже. К марту в моем распоряжении имелись разработанные варианты меню, образцы униформы и тексты объявлений о вакансиях. Казалось, все готово к запуску сети чайных.

Но все, что мы реально имели в наличии, это наша болтовня.

Меня это не особо волновало, пока я решал проблемы с maison, но теперь, когда я с головой погрузился в работу, я все чаще чувствовал приближение неприятного запашка, характерного для стремительно развивающейся гангрены, — над проектом нависла смертельная опасность.

До самого конца первой мартовской недели я никак не мог собрать всю команду на совещание.

— Ладно, взгляните на наши результаты, — сказал я и раздал графики хода работ, отражающие в пяти цветах зияющие промахи стратегии.

Марк, Бернар, Стефани и Николь отодвинули кофейные чашки и уткнулись в сетку, состоящую из пустых и отмеченных галочкой квадратиков.

Держа свой экземпляр прямо перед собой, будто это руль, Жан-Мари отклонился на спинку стула. Я заметил, что к кофе он не притронулся. Мой шеф только что вернулся с делового обеда, проходившего в стенах министерства сельского хозяйства. Возможно, качество кофе, который варит наша машина, не отвечает строгим министерским стандартам.

Марк поднял на меня глаза. Вид у него был встревоженный. «А у него есть повод быть встревоженным», — подумал я про себя. Количество пустующих клеток как минимум вдвое превосходило те, что были отмечены галочкой.

— Где ты распечатал эдо? — спросил он.

— Где распечатал? Если ты переживаешь за конфиденциальность, то не волнуйся. В этом отношении все в порядке. Эти экземпляры единственные.

— Да. Посмотри на эдо. — Он указал на плачевные результаты в области набора персонала.

— Да?

— Тут все в ойчень те. ных тонах.

— Те…ных?

— Да. Эдод красный болше выглядит как коричневый.

— Ну, возможно, все печатали «валентинки» на рабочих принтерах, и красная краска закончилась.

— Нет. Эди новые принеры ни к черту не годятся! — Марк резко прервался и теперь уже обращался к Жан-Мари, нудно увещевая шефа вернуть партию принтеров поставщику. Он называл их не иначе как кучей американского merde, присоединяясь к господствующим в стране антиамериканским настроениям, несмотря на то что его опыт работы в США был, по большому счету, самым впечатляющим достижением из тех, что он указал в резюме.

Слушать Марка было довольно интересно, если иметь в виду печатные технологии, но это была не совсем та цель, ради которой я созвал совещание.

— Это все, что вы хотели сказать по этому поводу? Что цвета недостаточно яркие? — вмешался я, но мой вопрос остался без ответа.

Казалось, Жан-Мари был полностью согласен с Марком. Он хмурился, уставившись в график, — насколько я понял, все цвета, что он там видел, казались ему блеклыми оттенками красновато-коричневого.

Вдруг со стороны Бернара начали исходить какие-то странные звуки, напоминающие сопение.

— Эдо… — Теперь вместо сопения я слышал шипение, будто Бернар проверял новую вставную челюсть: как оно — хорошо ли свистится? Он взял лист со стола и тыкнул пальцем в самый верх, где в основном и концентрировались галочки, которыми были отмечены те немногие цели, что мы действительно достигли.

— Да?

— Что эдо дакое?

— Что ты имеешь в виду?

— Что эдо дакое? — Он провел рукой в воздухе, как бы рисуя галочку.

— Галка конечно же.

— Гялка?

— Гялка? — Это уже Стефани решила принять участие в конкурсе на определение умственных способностей собравшихся.

— В Англии галки используются, чтобы отмечать положительный результат, — объяснила Николь. — На уроке mathématiques, если задача решена правильно, учитель отмечает твой ответ галкой, если неверно — то крестиком.

Найдя это крайне интересным, Бернар и Стефани стали активно расспрашивать меня, что мы, англичане, делаем, если нужно заполнить анкету или налоговую декларацию: ставим крестики или галочки?

Марк с глубокомысленым видом вставил, что при подтверждении действия с помощью «мышки», в компьютере появляется галочка.

— Кстати, да! Ойчень энтресно! — заключил Бернар.

К этому времени я уже тянулся за воображаемым автоматом и рисовал в уме галкообразные — отверстия в их головах.

— Жан-Мари? — Я решил прибегнуть к помощи шефа. Он по-прежнему сидел молча, как будто наш бессмысленный разговор доставлял ему определенную долю страданий.

Он пребывал в размышлениях еще минуту, а затем стал неистово размахивать графиком в воздухе, будто ожидая, что листок вот-вот вырвется из его рук и улетит.

— Все это, как уже сказал Бернар, очень интересно, — заявил он. — Но знаете, когда на горизонте маячит война, лучшее, что мы можем сделать, это… как ты говоришь?.. опустить голову.

— Опустить голову?

— Ну да. Придавить голову.

— Не пойму, о чем ты.

Лицо его приняло еще большее страдальческое выражение. «Отношения Франции с Великобританией ухудшаются с каждым днем. Если вдруг разразится война, кто знает, так ли уж французам придется по вкусу чашечка английского чая», — читалось в его глазах.

— Подожди-ка, Жан-Мари, что ты все-таки хочешь сказать? — настаивал я, хотя и так было понятно, что шеф готов отказаться от собственной идеи.

Все притихли, ожидая, как же он это сформулирует.

Ему потребовалось немало времени.

— Я хочу сказать, — наконец-то выдавил он, — что для нас будет лучше, если Блэр, Буш и Ширак будут дружить. Мы не можем двигаться дальше, пока ответ не ясен. Мы должны подождать и посмотреть, что из всего этого выйдет. Пол, ты можешь взять отпуск и на пару-тройку недель съездить в Англию.

Я не мог в это поверить. Меня депортировали.

— Ты имеешь в виду, что хочешь заморозить проект на случай, если разразится война? По-моему, это слегка недальновидно с твоей стороны, ты так не считаешь?

Он промолчал. Тогда я решил задать еще парочку вопросов:

— А что ты будешь делать, если война все-таки начнется? Закроешь проект? Но тебе известно, сколько длилась первая война в Персидском заливе? Этого времени едва ли хватило на то, чтобы чай успел завариться!

В ответ я получил только одно — его недовольную гримасу.

— И даже если война на самом деле начнется, неужели ты веришь, что парижане придадут этому такое уж значение? На носу весна — их больше волнует, какой марки солнечные очки будут в моде.

Марк, Бернар и Стефани из всего сказанного мною поняли ровно столько, чтобы выразить свое несогласие еле слышным «о!». Их реакцию Жан-Мари тоже оставил без внимания.

— Если ты поедешь в Англию, — сказал он, — не мог бы ты переслать мне курьерской почтой таблетки от расстройства желудка. У меня crise de foie.

Crise de foie — приступ печеночной колики — этими словами французы обозначают, когда им нездоровится после неимоверного количества выпитого и съеденного. Мол, ты оказался таким прожорливым, что у твоей печени случилось нервное расстройство.

— Переслать тебе…

— Да, во Франции таблетки от несварения продаются исключительно в аптеках, а фармацевты объявили забастовку с сегодняшнего дня. Мне и в голову не пришло закупать таблетки пачками, а у меня впереди столько деловых обедов и ужинов по работе. — Жан-Мари коснулся рукой живота. — В Англии многие таблетки можно купить в супермаркетах. — Это он уже объяснял своим подчиненным.

Остаток рабочего дня я провел, слушая рассуждения французов о показателях нерегулируемого во Франции розничного рынка фармацевтики. Этого было достаточно, чтобы у самого здорового человека началось несварение.

Безусловно, я тут же разослал письма Блэру, Бушу и Хуссейну, сообщая о том, что новая война в Персидском заливе может катастрофически сказаться на уровне безработицы среди мужской рабочей силы родом из Англии, занятой на предприятии пищевой промышленности, расположенном в самом центре Парижа.

Не получив в ответ ни одного отклика, я вернулся в Англию, оказавшись в вынужденном отпуске. И был ошарашен, обнаружив, насколько сильно привык к французскому стилю жизни.

Начну с того, что вслед за моим добрым приятелем из Америки Джейком я позабыл кучу простейших английских слов. Слова оказались как фломастеры — если какое-то время не пользоваться ими, они высыхают.

Я выбрался в расположенный недалеко от дома магазин недорогой одежды и обнаружил, что со времени моего последнего приезда на Рождество там изменилось буквально все.

За помощью пришлось обратиться к молодой продавщице:

— Извините, а где находятся… — и замолчал.

Первое слово, пришедшее мне на ум, было «slip».[146] Но значение у него было не «нижняя юбка». Это французский вариант того, что я в общем-то и хотел приобрести. Ну, ну… Мари тысячу раз говорила мне что-то вроде: «Сними свои slip, Поль».

Следующее, что всплыло в мозгу, было «culotte»,[147] это тот же необходимый мне предмет, но из женского гардероба. Мари и это слово часто использовала, например, спрашивая меня: «Поль, а тебе известно, что ты разговариваешь с женщиной, на которой нет culotte?»

Пока я вспоминал подходящий английский аналог, продавщица, наверное, решила, что я впал в ступор. Нахмурившись, она смотрела на меня, будто ожидая, что в любую минуту я могу просто рухнуть на нее.

«Бриджи» — хотел было сказать я, но и это было не то. Что за чертово слово вылетело у меня из головы?

— Трусы! — ликующе выкрикнул я через пару минут, вынудив бедняжку отскочить на метр.

— Первый этаж, налево, — бросила она и, по-видимому, направилась к посту охраны — предупредить, что в магазине появился заикающийся фетишист, повернутый на мужском нижнем белье.

Но даже в тех случаях, когда я мог сразу припомнить слова, в моем произношении, по словам моих родителей, чувствовался легкий французский акцент.

Из уст моих одноклассников это прозвучало в более грубом виде:

— Слушать тебя — все равно что слушать кваканье лягушки!

В пивной, где я когда-то проводил кучу времени, но последний раз был года два назад, пока не переехал в Лондон, вообще нужно было остерегаться своей причастности к французам. Некоторые тамошние ребята легко пройдутся топором по мебели, закрадись у них хоть малейшее сомнение, что она покрыта французским лаком. И все это из-за маячащей на горизонте войны, против которой так рьяно выступала Франция, провоцируя злостные статьи в местных таблоидах.

Мои близкие друзья были куда более политкорректны, но я, тем не менее, изо всех сил старался не выдавать вновь обретенный акцент.

К сожалению, я был не в теме: не знал, кто теперь тренирует городскую футбольную команду (преступление, приравнивавшееся к предательству, искупить которое можно было, лишь угостив всю компанию пивом).

Когда разговор заходил о международных делах, я мог в этом участвовать, пока они не принимались детально анализировать причины неизбежного конфликта в Персидском заливе. С какого это момента все англичане на добровольной основе стали инспекторами ООН по вооружениям? И где они все проходили ускоренный курс по курсу высшей дипломатии? Для меня обсуждение всех этих политических игр было столь же утомительным, каким показался бы недельный семинар по игре в крикет подвыпившему французскому фермеру, выращивающему свиней.

И тут я понял, что французы, хоть и гордятся своей антивоенной позицией, никогда глубоко не вдумывались в суть проблемы. Просто было принято говорить «все это из-за нефти», наравне с тем, как в этом сезоне модно носить трусики «танга», чуть выглядывающие из-под джинсов. И в этом я стал похож на французов (не в вопросах модных трусиков, конечно). Я был против войны, но мне не хотелось провести остаток жизни, только и говоря об этом. Я вообще хотел закрыть эту тему, сказанув что-нибудь эдакое, и вернуться к более серьезным вопросам, таким как секс, планы на отпуск и где поесть вкусных морепродуктов.

Ах да, что касается еды… Этот вопрос был самым болезненным. Когда мать поставила на стол миску с привычным салатом — цельные салатные листья, не порезанные на дольки помидоры, кружки огурца и стебли сельдерея, — я почувствовал, с каким отвращением смотрю в сторону майонеза и различных фабрично приготовленных соусов. Мне до зуда захотелось сделать себе традиционную французскую заправку из уксуса и оливкового масла. Но в наличии оказался только солодовый уксус и какое-то растительное масло неизвестного происхождения. Из всех имеющихся компонентов я все же постарался выжать максимум пользы и, вернувшись за стол с собственной миской заправки, начал рвать руками салатные листья. Мне и в голову не приходило, что я делаю что-то из ряда вон выходящее, пока отец не спросил меня:

— А что, в Пари не знают, что такое нож и вилка?

— Да, но… — Я не смог ничего сказать ему, и не по причине забытых слов, а потому что понял, как глупо прозвучит: «Салат нельзя резать ножом».

Оставшиеся листья я дорезал ножом и долго не мог оторвать взгляд от стеблей сельдерея. Я никогда не видел, чтобы стебли ели во Франции. Французы ели только корнеплодный сельдерей, имеющий ярко выраженный вкус. Обычно его нашинковывали, как капусту. А стеблевой, или черешковый, по мнению французов, относится к таким овощам, как брюква или пастернак, которые годны разве что на корм лошадей или скота. Сейчас, с хрустом вгрызаясь в твердый, волокнистый стебель, я начал понимать их. В чем вкус-то?

Похоже, моя вкусовая палитра была раз и навсегда испорчена. Любой намек на пресность, и я уже начинал озираться по сторонам в поисках голодной лошади, которой все это можно было бы скормить.

Дополнительная трудность состояла в том, что мне претила мысль есть хлеб, купленный в супермаркете. Меня поражало, как я и вся наша нация смогли уцелеть на протяжении стольких лет, не имея булочной на каждом углу! Теперь это воспринималось мной как вопиющее нарушение человеческих прав.

Отныне я чувствовал себя иностранцем в своей собственной стране.

Так что я собрал сумку, закинув туда упаковку таблеток от расстройства желудка, трусы английского производства, и вновь устремился туда, где мог рассчитывать на вкусную еду и более непринужденные разговоры. Несясь сквозь Ла-Манш, я размышлял, как скоро французы решатся заложить кирпичами тоннель в знак пренебрежения к своим воинственным соседям из ада.

Поскольку я практически не был занят чем-то мало-мальски существенным на работе, я приходил туда поболтать, перекидываясь сообщениями с моими друзьями из Англии. Крис, мой друг, которого уволили из одного французского банка, испытывал внутреннюю потребность регулярно высылать мне свежие антифранцузские анекдоты, появлявшиеся в Интернете. Буквально за два-три дня у меня уже собралась коллекция из ста экземпляров различных шуток, карикатур, фотографий и песенок. Среди них были шутки с легким налетом иронии, например о том, что позиция Ширака может уходить корнями в окончание его фамилии — «ирак», но были и крайне бестактные (и наглядные) намеки, демонстрирующие, куда бы французский президент желал засунуть Эйфелеву башню.

Понятное дело, что, соблюдая должную осторожность, я никогда не делал распечаток.

Все это время я периодически интересовался присутствием Жан-Мари, но никогда не заставал его на месте. Единственным показателем его бытия были исчезнувшие со стола таблетки, которые я оставил для него по возвращении.

Не было больше и наших советов, и все, за исключением Николь и Кристин, относились ко мне как к парому, дрейфующему между Францией и Великобританией, который вот-вот опрокинется.

Бернар, завидев меня, пожимал руку и загадочно улыбался. А так как тюлени не умеют загадочно улыбаться, то он производил впечатление человека, который тужится, готовясь пукнуть. Стефани сочла необходимым поделиться со мной (на французском) своей уверенностью в том, что лучшие дипломаты Франции возьмут верх на заседаниях ООН над «далекими от изысканности англосаксонскими варварами».

— Возможно, ты права, — ответил я (тоже по-французски). — Единственный доступный англосаксам язык — это язык викингов. А на голове у них крылья.

Похоже, мои слова поразили ее невероятно. Жаль, что мой французский все еще не позволял в полной мере выразить рождавшуюся в душе иронию.

Марк же никогда не поднимал вопрос войны, оставаясь со мной наедине. Думаю, в глубине души он поддерживал позицию США, но не осмеливался признаться в этом. Он знал, что такого рода мнение не одобряется во французском обществе.

Марианна, администратор, тоже никогда не обсуждала нависшую угрозу войны, но в этом и не было необходимости. Она сердито зыркала в мою сторону каждый раз, когда я проходил мимо, и, очевидно, думала, что я лично хотел отправиться бомбить Ирак. Или, может быть, теперь, когда у меня были натянутые отношения с Жан-Мари, она элементарно не стеснялась демонстрировать свой природный дурной нрав.

Сквозь сжатые зубы, отливающие коричневым налетом, она сообщила, что я не должен был отправляться в отпуск, не написав предварительно заявление, и что она совершенно не уверена, что мне вообще полагался отпуск при условии, что я еще не отработал и года.

— Ладно, — сказал я, — я отработаю, а сам решил: «К черту дипломатию. Война так война!»

Кристин, как всегда, была приветлива и дружелюбна, сама прелесть, но все дни проводила за телефонными разговорами со своим женихом или мамочкой. Первого она старалась убедить в неизменном обожании своего chaton d'amour (любимого котеночка), а маму постоянно изводила спорами о всяческих приготовлениях к свадьбе, которая, как я понял из разговоров, должна была состояться только через год. Каждая мелочь в предстоящей церемонии продумывалась с большей тщательность и щепетильностью, чем весь наш проект запуска сети чайных.

И только в лице Николь я видел достойного, интересного собеседника. Я знал, что отчасти это объясняется ее желанием развивать свой разговорный английский, но меня это нисколько не напрягало. Мы все чаще стали вместе ходить на обед, а иногда погода была настолько хороша, что можно было в удовольствие посидеть и за уличным столиком. Некоторые бары, располагавшиеся поблизости, устанавливали обогреватели, а если к тому же светило солнце, то казалось, ты уже где-то в середине лета. Единственное — нужно было аккуратно подниматься из-за стола, чтобы не угодить головой прямо в горящее пламя газового радиатора.

Именно Николь держала меня в курсе того, как ухудшающиеся отношения наших стран влияли на будущее моего проекта. С каждой ожесточенной стычкой между правительствами шансы на то, что мое детище увидит свет, все уменьшались и уменьшались. Я невольно провел параллель с виноградными лозами, что растут на склонах холмов и теряют только набухающие почки при каждом порыве ветра. Французская пресса дублировала каждый газетный заголовок, направленный против Ширака, появлявшийся в Англии. И ты уже готов был думать, что нам, англоговорящим, никогда не восстановить теплые отношения с парижанами.

Каждый раз, покупая багет, я чувствовал, как мой чудовищный акцент, подобно британскому флагу, развевающемуся над моей головой, выдает меня. Все, что я получал в ответ: «Семьдесят центов, пожалуйста».

А проходя мимо «Макдоналдса» или «КейЭфСи», я неизменно видел толпы посетителей. Неужели все эти люди и правда считали, что «Хэппи Мил» — традиционно французская идея?

И если в обществе и царила некая угрюмость, то, поверьте, она меньше всего была вызвана международным напряжением. Все объяснялось исключительно забастовкой фармацевтов.

Как сообщалось в моем, еще не подводившем меня путеводителе: «В среднем в Париже на каждые десять метров приходится по одной аптеке, зазывающей прохожих своим светящимся зеленым крестом заглянуть и обзавестись изрядной порцией лекарств. И, перефразируя старую песню, можно сказать: „Вы никогда не увидите фармацевта на велосипеде“. Лицензии, необходимые для открытия аптеки, стоили целое состояние, а потому на них всегда был огромный спрос, сравнимый разве с интересом к картинам Моне».

Сейчас же все аптечные витрины были наглухо закрыты металлическими рольставнями. А под каждым одиноким тускло-зеленым крестом стояла группка чихающих и стонущих больных, подсаженных на таблетки и микстуры и молящихся о чуде.

Тогда я еще не знал, что вскоре присоединюсь к ним. Первый удар по моему здоровому организму, как это ни смешно, был нанесен, когда бригада докторов возвращалась в Париж. Одним из них оказался бойфренд Мари.

— Бойфренд? — не веря ушам, переспросил я, когда однажды она объявила мне по телефону, что отныне мы не будем проводить ночи напролет в кровати, как раньше. — У тебя есть бойфренд?

— Да, просто его долго не было в Пари.

Оказывается, у этой женщины, что на протяжении последнего месяца с энтузиазмом предавалась со мной всем мыслимым и немыслимым человечеству сексуальным действам, теплился в душе огонек верности другому мужчине?

— Кто он такой? Монах? Евнух? — Только этим можно было объяснить ее неутолимое сексуальное желание.

— Нет, хон доктор.

Мари начала объяснять, что он является членом гуманитарной организации «Врачи без границ» и был направлен на работу в Багдад, но в связи с развивающимися событиями им намекнули, что сброшенные американцами и британцами бомбы не имеют способности отличать иракских солдат от французских докторов. Поняв намек правильно, ребята решили поскорее покинуть страну.

В моей голове роилась тысяча вопросов о сексуальном потенциале ее доктора, ее собственной способности включать и выключать в нужное время привязанность к тому или иному объекту и о моей роли в качестве фаллоимитатора, подходящего ей по размеру. Но задавать их не было смысла.

— Ты оставил презервативы у меня. Хочешь, я выслать их тебе? — спросила она.

— Нет, оставь. Они могут тебе пригодиться. Никогда ведь не знаешь наверняка, когда твой парень уйдет по делам, оставив тебя скучать вечером в одиночестве.

— А?

— Оставь. Мне они больше не нужны.

— Почему бы тебе не пазвнить Флоранс? Ты ей понрался, — предложила Мари. Флоранс, наполовину индианка, была ее подружкой, мы все вместе познакомились тогда, в баре. — Йя уже сказать ей, что теперь ты годишься француженкам.

— Что ты имеешь в виду? Знаешь ли, англичанки тоже любят заниматься сексом. Может, лично тебе требуется встряска четыре раза за ночь, и так каждую ночь?

Мари рассмеялась:

— Ты злишься. Позвони Флоранс. Она успокоит тебя.

— То есть ее бойфренд уехал на неделю, и ей требуются услуги подобного рода?

Я повесил трубку и от души выругался на все женское население Франции, казавшееся мне отныне гадким. Худшее, чем могла увенчаться эта ситуация, так это скоропалительным возвращением Элоди из США в знак протеста принимающей ее стране, столь неприязненно относящейся к ее родине. Но нет, зная Элоди, можно было предположить, что она готова жить где угодно и сколь угодно долго, если поблизости неисчерпаемые запасы наркотиков и парней модельного типа.

Единственным положительным результатом разрыва с Мари явилось мое уравновешенное внутреннее состояние в тот день, когда война все же началась. Я проспал добрые восемь часов. В моменты, когда я в полудреме переворачивался на другой бок, меня накрывало блаженное облегчение из-за отсутствия на моем теле чужой руки или (что еще хуже) рта, щекочущего меня где-то внизу. Не думая ни о чем, я тут же погружался в глубокий сон, который не нарушали даже сновидения.

Пока в телевизоре без умолку трещали журналисты и изредка раздавались взрывы бомб, я нежился в собственной кровати, смакуя только что пришедшую мысль: в этом мире лично у меня имелось по крайней мере одно поле, лишенное каких-либо сражений, — это мой матрас.

Я так решил, что секс сам по себе прекрасен. Но он схож с шампанским: если тебя заставляют выпивать по бокалу за каждым приемом пищи, то ты невольно начинаешь мечтать о глотке простой воды.

Так вот, только оказавшись в душе, наслаждаясь сильным напором теплой воды, возвращающей к жизни мои атрофированные мускулы (которые сдуру жаловались на отсутствие привычных ночных нагрузок), я наконец-то понял смысл случившегося.

Война?

Я выключил воду, струйки стекали на пол, повторяя форму моего тела, дрожавшего от проникающего в кабинку холодного воздуха.

Война.

Все мы знали, что она надвигается (возможно, за исключением тех, кто погиб при первом же ночном налете), но это известие все равно стало шоком.

А для меня это слово звучало еще и как смертный приговор. Конечно, это не так страшно, как видеть летящую в тебя бомбу или получить гранату, заброшенную в твой танк противником, но все равно определенный удар.

Пока я добрался до работы, времени потребовалось больше обычного. Стараясь звучать как можно бодрее, я бросил Марианне:

— Bonjour!

В ответ получил привычное ворчание, на мой взгляд, прозвучавшее все-таки обнадеживающе. Если бы она уже подготовила уведомление о сокращении, то встретила бы меня своей очаровательной чернозубой улыбкой.

Я отправился прямо в кабинет Кристин и спросил ее в лоб:

— Ну?

— Что — ну? — Она вытащила из благоухающей на столе коробочки бумажную салфетку и высморкалась. — А, война? Да, бедные дети! — Кристин покачала головой и, прервав наш разговор, стала звонить маме, уточнить, нет ли у нее таблеток от кашля. А еще, не считает ли она, что из-за военных действий на Ближнем Востоке могут прекратиться поставки шелка, так нужного ей для свадебного платья?

Кинув сумку на рабочий стол, я позвонил Николь.

— Ну? — спросил я ее.

— Кто это? — Ну конечно, она не узнала мой голос, когда я заговорил по-французски. Даже привычные нам голоса звучат совсем по-иному, стоит заговорить на другом языке.

— Пол.

— А, Пол! Привет! Это ужасно, да?

— Да, ты абсолютно права. Война — это ужасно. Что… — Я понимал, что мой вопрос прозвучит нелепо, но как еще я мог узнать. — Как ты думаешь, Николь, как война скажется на наших чайных?

— Ах да… — Николь помолчала. — Даже не знаю. Думаю, тебе нужно поговорить с Жан-Мари.

— Но его нет. Его вечно нет в офисе.

— Да. Ну тогда, мне кажется, продолжай выполнять свою работу.

Я призадумался, стоит ли мне и дальше заниматься ничегонеделанием, переписываясь с друзьями, почитывая антифранцузские анекдоты и запивая все это литрами кофе. В принципе такая перспектива казалась заманчивой, но несколько противоречила моему видению собственной карьеры.

Ни в этот, ни на следующий день Жан-Мари в офисе не показывался. И через два дня тоже. Мне сразу вспомнилась «странная война» 1939 года, когда жизнь во Франции текла практически без перемен, а потом враг неожиданно напал и порушил все вокруг.

В нынешней ситуации сложно было сказать, что остальные думают о будущем моего проекта. Основная трудность состояла в том, что невозможно судить о мнении окружающих, когда ты их практически не видишь.

Хотя нет, я не совсем честен. Я видел остальных членов моей команды. Как-то, наливая себе кофе из автомата, я столкнулся с Бернаром, увлеченным инструкциями к крему-миорелаксанту,[148] который он только что позаимствовал у коллеги. Потом вот заглянула Стефани — осведомиться, как поживает Лондон (у нее до сих пор сохранились прекрасные воспоминания о поездке в Лондон с Жан-Мари), и спросить, нет ли у меня случайно обезболивающего. Марк заходил, надеясь обменять никотиновые пластыри на противогрибковую мазь. Я что-то не решился спросить, зачем она ему потребовалась. Если по моим коллегам вообще можно было о чем-нибудь судить, то могу сказать: забастовка аптекарей вновь напомнила французам о позабытых недугах и потихоньку подводила всю нацию к коллективному смертному одру.

Однажды Жан-Мари все-таки появился в офисе. Судя по его прекрасному расположению духа, можно было подумать, что он успел купить акции завода-изготовителя автоматов Калашникова за минуту до начала войны. Увидев меня сквозь приоткрытую дверь кабинета, он резко затормозил и, постучав, что было излишне, вошел. Щелчком мышки я закрыл на мониторе антифранцузскую карикатуру и поднялся, чтобы встретить известие, как подобает настоящему мужчине.

Жан-Мари пожал мне руку и кинул жизнерадостное «привет».

— Как чувствуешь себя? — спросил я. Он не понял, пока я не подсказал жестом, поглаживая живот. Мы не виделись с того дня, когда он отправил меня в вынужденный отпуск.

— Ах да, все отлично. Спасибо. А у тебя случаем больше нет в запасе еще таких таблеточек?

— Нет, к сожалению, нет.

— Ничего. Все в порядке. Я и без того тебе очень благодарен.

В эту секунду я задумался, а не достигнет ли его благодарность британской фармацевтике таких масштабов, что он решит не закрывать мой проект.

— Есть какие-то мысли в связи с наступившей войной?

— С войной, да… Давай-ка я сейчас улажу текущие вопросы, и мы обо всем поговорим. — Шеф потянулся к портфелю. — Заходи ко мне минут через пять.

Ничего хорошего лично для себя я в этом не увидел.

Пять с половиной минут спустя — никогда не приходите на встречу с французами четко в назначенное время — я постучал в дверь, а зайдя, застал шефа разливающим по чашкам кофе. В кабинете помимо него была Кристин.

— Садись, Пол, — сказал он и пододвинул ко мне белую чашку на блюдце.

Я присел, но к кофе не притронулся. Улыбка на моем лице словно говорила: «Ну давай уже, не тяни!»

Жан-Мари долго рассуждал о войне, политике и неустойчивых ценах на мировом рынке, о страховых взносах, выплачиваемых работодателями, о состоянии его прямой кишки (об этом мог бы и умолчать, но к тому времени я уже перестал слушать, ожидая кульминации).

— Так вот, — наконец сказал он, — я предлагаю тебе работать до окончания срока трудового договора… или по крайней мере пока не закончатся военные действия… в качестве преподавателя английского языка. — Он улыбнулся так, будто был не меньше чем фокусником, искусно вытащившим живую игуану из стоящей на столе кофейной чашки.

— Что?

— Мы будем просто счастливы, Пол! Нескольких сотрудников мы уже отослали на языковые курсы. А теперь они смогут перейти на обучение к тебе. Зарплата, естественно, останется та же.

«Естественно, — подумал я, — он ведь должен по-прежнему получать за квартиру Элоди».

В тот момент мне даже не пришло в голову, что в моих служебных обязанностях не значилось «обучать английскому языку». Единственным и достаточным поводом отказаться, тут же пришедшим мне в голову, была мысль, что мне придется быть терпеливым и доброжелательным к Марианне, выдающей заученные неправильные глаголы. Или, что еще хуже, вести с ней беседу.

— Нет, — ответил я, — нет.

— Не спеши, подумай, — посоветовал Жан-Мари.

Но чем дольше я думал, тем чаще перед глазами мелькали желтые зубы Марианны.

Дорогу домой я выбрал через живописные места. Прекрасные пейзажи Парижа как нельзя лучше подходят для размышлений о жизни.

Если идти от Елисейских Полей к кварталу Марэ, вы окажетесь в местах, куда практически не долетает шум машин. Вы можете не спеша прогуливаться и с романтическим настроем размышлять, встретите ли сегодня любовь всей своей жизни, или… выбирать мост, с которого хотелось бы сброситься.

Я спустился к реке, миновав мост Альма, и увидел уже знакомого мне солдата, сапоги и мешковатые брюки которого были по-прежнему сухими. Бредя вдоль набережной Сены, я уже приближался к мосту Инвалидов. Чуть ниже уровня улицы, вдоль старого мощеного берега реки, до сих пор торчали ржавые металлические кольца, оставшиеся с тех времен, когда рабочие шлюпки стояли привязанными вдоль всей реки. Пройдя мимо речных трамвайчиков, я увидел много лодок, пришвартованных вдоль берега: сейчас они служили баржами, единственным грузом на которых были садовая мебель и большие растения в кадках.

Солнце, светившее мне в спину, отражалось от сусального золота, украшавшего мост Александра III, видневшегося впереди. Я вот никогда не мог понять, почему это золото не сперли. Думаю, золото было настоящим, а его слой на короне Нептуна, красовавшейся ровно посередине, казался изрядной толщины. Достаточно было элементарного удара воровским ножичком. Может, мне пойти да и купить раскладной ножичек? Ну, только дождаться, когда откроются аптеки…

Прогуливаясь вдоль неспешных вод, я настолько пропитался покоем и гармонией, что мне стало казаться: вот сейчас одна из лодок остановится и из нее выйдет невиданной красоты девушка, божественно сложенная, умная, но далекая от политики, и пригласит меня на вечернюю прогулку по воде.

Однако действительность была иной — единственным, кого я встретил, был какой-то бездомный, мастерящий себе под пролетом моста ночлег из картона.

На площади Согласия я свернул в сад Тюильри и прошелся по его аллеям, направляясь к стеклянной пирамиде в центре луврского дворика.

Здесь я заглянул в кафе в надежде выпить чего-нибудь. В кафе, выходящем во двор с пирамидой (или пирамидами), имелась открытая терраса. Устроившись за одним из столиков, я позволил себе коктейль с изрядной долей алкоголя. Вокруг меня были сплошные туристы, уткнувшиеся в путеводители. Наблюдая за ними, я подумал, что есть определенная категория путешествующих, которые, похоже, покидают страну, так и не увидев ее. Вместо того чтобы смотреть на то, что тебя окружает в данную минуту, они, сверяясь с книгой, отслеживают маршрут к тем местам, которых тоже не увидят. Воздушный шар, пилотируемый полуобнаженными танцовщицами канкана, так бы и проплыл мимо не замеченный никем, кроме меня…

Но тут я понял, что во мне говорил голос оскорбленного мужчины, который почувствовал себя не у дел. Если так пойдет и дальше, я превращусь в одного из тех, кто сидит в парижских кафе и, не отрываясь от ноутбука, печатает галиматью, ни на минуту не оставляя надежду, что кто-нибудь подойдет и поинтересуется: «А что вы пишете?» На самом-то деле все избегают таких, боясь, что они сами захотят объяснить, что же такое там сочиняют.

Я миновал пирамиды, прошел сквозь малолюдный, продуваемый сквозняками квадратный двор и вновь оказался на улицах Парижа. Оставив позади легкую суету, царившую возле универмага «Ла Самаритен», и перейдя на другой берег реки, я снова оказался на набережной. Теперь я шел прямо по направлению к островам, где родственники Астерикса заложили первый камень старого Парижа. Вокруг не было ни одного здания, которое нарушило бы царившую здесь атмосферу Средневековья.

Я нашел пустующую скамейку и просидел на ней, пока не стемнело, любуясь видневшейся вверх по реке громадой Нотр-Дама.

Кому я, черт возьми, здесь нужен, пока идет война? Звучало несколько театрально, но вопрос-то серьезный… Работу я фактически потерял. Даже если война и закончится быстро, ясно одно — в планах Жан-Мари не значится скорейшее возвращению к проекту. Все это слишком затянется. Так что ничто более не держало меня во Франции. Любимой женщины нет, есть пара ребят, которые скорее приятели для похода в бар, нежели закадычные друзья, и квартира, за которую я плачу тому, кому меньше всего на свете хотел бы платить.

Что и говорить, я был по уши в merde.

Сейчас я думаю: вполне возможно, именно те часы, проведенные мною у реки, и вызвали простуду. Когда я говорю «простуда», то имею в виду нечто среднее между малярией и туберкулезом. Прибавьте ко всему этому самые ужасные симптомы пневмонии. За ночь температура поднялась неимоверно, а легкие превратились в фабрики по производству мокроты.

Если бы такое случилось со мной в Великобритании, из патриотических соображений я бы не стал тратить время доктора, беспокоя его своей заурядной хворью. (Разве семейный врач, и без того загруженный, захочет слушать о нетяжелом случае туберкулеза?) Я бы прямиком отправился в аптеку за чем-нибудь разогревающим организм изнутри со вкусом лимона. Но во Франции аптекари по-прежнему бастовали, и я вынужден был обратиться к специалисту.

В Париже нет необходимости обращаться в медицинский центр по месту жительства. Доктора принимают пациентов в обыкновенных квартирах, информируя прохожих о своих услугах с помощью латунных табличек, прикрепленных к фасаду здания. Обычно указывается фамилия, специальность и контактный телефон. Как только вы станете обращать внимания на эти таблички, вас неизменно посетит ощущение, что врачи в Париже ведут прием на каждом углу. На расстоянии разлетающихся при кашле бактерий я нашел практикующего педиатра, остеопата, дерматолога, стоматолога, гинеколога, психиатра, стоматолога-ортодонта, оптика и даже врача-рентгенолога. И это только те, род деятельности которых я смог разобрать. В моей голове с трудом укладывалось, что в обыкновенном жилом доме ты можешь соседствовать с человеком, ежедневно делающим рентген или часами напролет пялящимся женщинам между ног. Имея такого соседа, ты будешь вынужден пользоваться одним лифтом с людьми, нездоровыми физически или умственно. Мусорные баки, что стоят у входа в дом, могут изобиловать выдернутыми гнилыми зубами или вырезанными бородавками. Мне все это казалось небезопасным.

На большинстве таких вывесок сообщалось, что предварительно нужно назначить rendez-vous[149] но я в итоге нашел médecin généraliste,[150] время работы которого указывалось непосредственно на табличке.

И именно в тот час, когда я там оказался, врач и принимал. (Было одиннадцать, прием длился до двенадцати, а затем только после двух.)

Доктора звали Жан-Филипп Диофуару, и он принимал пациентов в здании на улице Риволи, однозначно построенном не один век назад.

Я с силой толкнул тяжелую лакированную дверь, прошел через обшарпанный вестибюль и поднялся на третий этаж по устланной ковром лестнице. Рвущийся из груди хрип и давящий кашель извещали всех о моем приближении. В доме имелся лифт, но его вид не внушал доверия — вдруг еще застряну в узенькой кабинке, а носовые платки кончатся задолго до того, как мастера починят эту хлипкую конструкцию?

У входа имелась еще одна металлическая табличка и надпись с просьбой позвонить, прежде чем войти. Так я и сделал и спустя мгновение очутился в пустой прихожей, стены которой были выкрашены в белый цвет.

Ни малейшего намека на присутствие администратора. Деревянный пол коридора уходил влево от меня, но надпись на белой двери впереди сообщала, что за ней располагается salle d’attente.[151] Шагнув к двери, я услышал пронзительный звук скрипнувшего пола. Этот скрип да еще гул машин за окном — вот и все, что можно было услышать в этом странном, наполненном тишиной месте. А я-то, честно говоря, ожидал увидеть приемную, битком набитую скелетами пациентов, когда-то пришедших сюда за помощью и бесконечно долго просидевших в очереди!

Но нет — распахнув дверь, я наткнулся на четырех, а то и на пять человек. Вполне себе живые, они внимательно изучали меня на предмет разносимой инфекции. Все сидели в креслах, расставленных вдоль стен и обращенных в сторону мраморного камина темно-серого цвета, над которым в позолоченной раме висело зеркало. Комната имела вид обыкновенной гостиной. Мне вдруг представилось, что я только что прибыл на какую-то скучнейшую вечеринку.

Парочка из присутствующих буркнули мне bonjour, я ответил тем же. У стены, ближе всего к камину, сидели две пожилые дамы, хранившие молчание, рядом с ними — молодая девушка, переставлявшая компакт-диск в плеере, и мамочка с коляской, в которой лежал укутанный ребенок. Лицо ребенка пылало. Казалось, его щеки вот-вот взорвутся. Возможно, малыш страдал запором, возможно, его охватила лихорадка, а может, он просто напичкан взрывчаткой, но меня это мало интересовало.

Процесс ожидания во французской приемной оказался таким же скучным, как и в английской. Разве что журналы были поинтереснее. Мое внимание привлекли достаточно свежие номера «Эль», знаменитого фоторепортажами о том, как поддерживать ягодицы в отличной форме или как укрепить мышцы груди с помощью массажа. Девушки на картинках, демонстрирующие процесс, на мой взгляд, в этом не нуждались, но мне бы и в голову не пришло посоветовать им покончить с этим.

За стеной раздавалось какое-то бормотание. Очевидно, это был голос врача. Врач говорил без умолку, и я понадеялся, что он уже выпроваживал пациента, чтобы поскорее приняться за следующего.

Первые полчаса меня вполне устраивало молчаливое ожидание, лишь изредка прерываемое моими страдальческими стонами да чиханием.

Но за прошедшие тридцать минут в кабинет зашла только девушка, и я отчетливо слышал, как она изливала на доктора все свои несчастья.

При таком раскладе мне предстоит промаяться здесь целый час, ожидая доктора с обеда. Час или часы? Да, но прежде чем попасть в кабинет, я могу разлететься на мелкие кусочки от ударной волны, которую рано или поздно извергнет этот ребенок. Мысленно я посылал его матери совет: вытащить бедолагу из его спального мешка. Но так же, как и я, она была поглощена журналом. Возможно, дамочка увлеченно читала раздел кулинарных рецептов, а потому и мариновала ребенка в собственном соку.

Я задумался: может, и здесь, так же как и в других заведениях Франции, очередь это не то, что стоит соблюдать? А что, если ворваться к врачу, как только из кабинета выпорхнет уже поднадоевшая своими жалобами девушка? По крайней мере, именно так французы лезут в автобус, оттесняя тебя на задний план, — нахально и бесцеремонно, будто никого вокруг не существует.

Но, распрощавшись с пациенткой, доктор высунулся на мгновение в приемную и пригласил:

— Мадам Бувье.

Так значит, очередь все-таки была, и некоторых доктор даже знал по имени. Оставалось надеяться, что эти люди не записывались заранее на определенное время.

Мадам Бувье оказалась той самой мамочкой и, вероятно, явилась сюда с одной целью — проверить, окончательно перегрелся ее ребенок или нет. Я так решил, потому что из кабинета она вышла всего-то десять минут спустя. Старушки божьи одуванчики вошли вместе, по-прежнему держа рот на замке, отчего казалось, что они сосредоточенно вспоминают, по какому поводу пришли.

Я отложил журнал в сторону, теперь все мое внимание было приковано к голосу врача, раздававшемуся из кабинета. Я с нетерпением ждал, когда он начнет прощаться с пациентками. Теперь я был первым в образовавшейся очереди из трех человек. За мной был мужчина средних лет, одетый в дорогой, но уже слегка изношенный костюм. Из-под кепки глядели быстро бегающие глазки. Производя впечатление человека, готового в любую минуту влезть без очереди, он сидел, выпрямив спину и сложив руки на коленях. А может, он просто страдает от геморроидальных болей? Зайдя в приемную, мужчина громко сказал: «Messieurs, dames» (обычно так здороваются, зайдя в помещение, в котором находится множество людей), как будто в первую очередь намеревался сообщить о своем присутствии, нежели поприветствовать собравшихся. Он даже не притронулся к журналам. Мне он показался таким типом, который не колеблясь отодвинет умирающего англичанина, посчитав, что его собственный геморрой куда важнее охватившего меня почти смертельного респираторного недуга.

Распрощавшись со старушками, доктор снова выглянул в приемную. Месье Любитель Влезть Без Очереди выкрикнул:

— Bonjour, Docteur! — И доктор приветственно кивнул ему в ответ.

«Так оно и будет, — подумал я в ту секунду, — мой визит автоматически передвинется на обеденный перерыв».

Сделав глубокий вдох, я стремительно поднялся из кресла.

— Месье? — удивился врач.

Наверное, мне стоило заранее продумать какие-то первые приветственные слова. Как же сказать: «Вы не знаете меня, но нужны для спасения моей жизни»? — размышлял я теперь. В итоге пришлось остановиться на элементарном «Bonjour!».

Как ни странно, доктор улыбнулся и пригласил меня в свой кабинет. Очевидно, незнакомые люди в приемной его не смущали.

— Я простужен, — объяснил я на французском. — Нет… то есть…

На самом деле я заранее постарался выучить ключевые слова и фразы, такие как кашель (tousser), пожар в легких (poumons enfeu) и апчхи (atchoum).

Доктор развернулся к новенькому «макинтошу» с плоским экраном и прервал меня, спросив мое имя, дату рождения, адрес, номер карточки социального страхования и так далее. А я и забыл, что во Франции административные вопросы стоят на первом месте…

Я уже был научен горьким опытом, что документы, удостоверяющие личность, нужно всегда иметь при себе. Заполнить мою карточку удалось минут за десять, за это время я исчерпал все свои запасы бумажных носовых платков. Пока доктор писал, я, разглядывая его, пришел к выводу, что на врача он совсем не похож. Во всяком случае, он не наводил тот ужас, который охватывал меня при визите к врачу в Англии. На нем были джинсы и твидовый пиджак, волосы взъерошены, и весь он — воплощение здорового духа в здоровом теле. Казалось, с ним легко найти общий язык, потому как парень не сломлен разрушающейся системой здравоохранения Великобритании.

Я описал (или скорее продемонстрировал) симптомы своего заболевания. Доктор осмотрел меня, послушал грудную клетку (шум внутри напоминал звук рвущейся бумаги), всунул мне в рот шпатель (так, что меня чуть не вырвало) и сообщил, что хочет измерить температуру. Он взял в руки градусник, прикрепленный к чему-то очень напоминающему инструмент для удаления скоб.

К этому времени я уже знал, через какое место французские доктора измеряют температуру. Мари как-то рассказала мне историю в духе маркиза де Сада об одном бедняге, которого изнасиловали градусником. В тот момент ее рассказ особо не затронул мои душевные струны, но сейчас я пребывал далеко не в восторге, понимая, что нездоровые фантазии де Сада оказались распространены и среди медицинских работников.

— Нет, нет, — сказал я, еще больше упираясь ягодицами в мягкую обивку кушетки. — Температура у меня нормальная.

— Я должен проверить, нет ли у вас жара, — ответил доктор, возводя вверх странный инструмент, словно дуэлянт, сгорающий от желания поскорее приступить к кровопролитию.

— Это быстро? — спросил я.

— Да, я нажму, и он тут же покажет температуру. — Доктор улыбнулся ободряюще. А градусник уже не казался мне таким уж длинным.

— Ох, ну ладно, если это и правда быстро. — Я шевельнулся, чтобы стянуть трусы, но прежде чем успел потянуть за резинку, доктор уже воткнул оружие мне в ухо и щелкнул.

— Гммм… Тридцать восемь и девять. Многовато.

Я с облегчением рассмеялся.

— Да нет же, у вас жар, — сказал он, удивленный моим довольным видом. Похоже, дни, когда использовали прямокишечный градусник, давно канули в Лету.

Доктор вернулся за стол, чтобы распечатать рецепт.

Рецепт стал для меня абсолютным сюрпризом. Как я уже упоминал, обычно я не беспокою докторов по такому пустяковому вопросу, как простуда. Ну, если только я уже совсем потерял голос и не могу сглотнуть без общего наркоза. Но даже в таком случае я и не ожидаю увидеть в рецепте что-то, кроме чая и аспирина.

Этот, французский, доктор повел себя несколько иначе. Для начала он расспросил, что из лекарств у меня уже имеется в наличии дома.

— Ничего, несколько таблеток аспирина, — ответил я.

Мой ответ его слегка озадачил, и он быстро начал перечислять названия препаратов, которые, по его мнению, всегда должны иметься в домашней аптечке. Я только согласно кивал.

Вероятно, он решил компенсировать годы моего пренебрежительного отношения к здоровью, создав список антибиотиков, болеутоляющих, а также ментоловых мазей и ингаляторов, способных вылечить целое стадо жирафов, страдающих от бронхита.

— Вы будете пользоваться суппозиториями?

— Суппозиториями? Не знаю. А они большие? — спросил я. Вообще-то я знал, что такое суппозитории, но каких размеров их выпускают — не имел ни малейшего представления. До этого дня я жил такой беззаботной жизнью, что мне ни разу не приходилось совать что-либо в свой собственный задний проход.

Доктор поднял вверх указательный палец правой руки и отмерил расстояние от верхнего сустава пальца до его кончика.

— Я попытаюсь, наверное, — сказал я.

Попытаюсь выкинуть их в мусорное ведро при первой же возможности — вот что я имел в виду.

Доктор включил свечи в рецепт и щелкнул по окошку «печать».

Глядя на этот бесконечный список, я понял, почему на каждом углу, у каждой аптеки, толпилась уйма отчаявшихся людей. Если вы умножите мой опыт на количество болезней, известных медицинской науке, и еще раз на численность населения Франции, и затем на коэффициент относительной степени серьезности заболевания, перед вами предстанет нация, наркотически зависимая от лекарств.

— Где я могу все это приобрести? — спросил я.

— Вам нужно пойти в аптеку для неотложных случаев. В городе их всего несколько, там продаются лекарства только тем, кто в них крайне нуждается.

— А мне они крайне необходимы? — с надеждой уточнил я.

— Да, ведь у вас рецепт.

Благодарность растекалась у меня внутри, как растекается по венам только что вколотая доза парацетамола.

Доктор протянул мне лист, на котором было указано три адреса.

— Отправляйтесь по одному из них. Это все, что работает в нынешней ситуации. Ждать придется долго. Возможно, вы вылечитесь раньше, чем получите лекарства. — А, понимаю, он выбрал больного в качестве объекта для насмешек, здоровый сукин сын! — Вы работаете в Париже?

— Да, — соврал я.

— Хотите, я выпишу вам arrêt maladie? — Он объяснил, что это больничный лист.

— Да, пожалуйста. — Я был рад любому предлогу, лишь бы не соглашаться преподавать английский.

Я уже встал, готовясь попрощаться, как вдруг заметил необычайную бледность доктора.

— Необходимо… э… заплатить, — сказал он и покраснел.

Точнее, он сказал не payer (оплатить), а отдал предпочтение более официальному régler, что значило «урегулировать платеж по счету».

— Ах да, — пришлось снова сесть, — сколько я вам должен?

Он аж передернулся, будто спрашивать вот так напрямую было чем-то неприличным, склонился над столом и вновь открыл мою медицинскую карту. Именно там и была указана сумма, подлежащая оплате. Думаю, за эти деньги можно было позволить себе пять, а то и шесть кружек пива в приличном кафе.

— Безусловно, большая часть этой суммы будет компенсирована вам программой социального страхования. У вас она есть?

— Кто — она?

— Медицинская страховка, предоставляемая работодателем.

— О! Возможно, есть.

— Ну что ж, тогда они заплатят остаток, и вы получите стопроцентное возмещение.

«Слегка сложноватая, но в общем неплохая система», — подумал я. Досадно, что они не введут аналогичную схему для оплаты пива, выпитого сотрудниками.

Я шел (а точнее, волочил свое содрогающееся от боли тело) по ту сторону Сены в поисках ближайшей аптеки для экстренных случаев. Дорога моя пролегала мимо больницы под названием Hôtel Dieu, «Отель Господа». Не слишком жизнеутверждающее название для больницы, надо сказать. Звучало, как некая остановка на пути к загробной жизни. Такая моя версия подкреплялась и месторасположением — окна больницы смотрели прямо на собор Нотр-Дам.

Однако имелось и кое-что оптимистичное. На доске объявлений, вывешенной у главного входа, сообщалось, что, позвонив по телефону, можно назначить консультацию у специалиста в любой мыслимой вам сфере. Для гражданина Великобритании, стоящего у себя в стране в бесконечной очереди на прием к кому-либо из медперсонала, чья квалификация чуть выше, чем у мойщика туалетов, увидеть подобное объявление было сродни заполучить список домашних телефонов десяти самых востребованных моделей мира. Я забил в мобильный номера специалиста по легким и ухо-горло-носа, и на всякий случай лаборатории, если вдруг мне надо будет сделать магнитно-резонансную томографию мозга. Излишняя осторожность никогда не помешает.

Аптека, куда я тащился, располагалась на бульваре Сен-Жермен, неподалеку от медицинского института. О том, что я приближаюсь к пункту назначения, можно было легко угадать по стонам больных, которые не мог заглушить даже шум несущихся мимо автомобилей. Конечно, с моей стороны это некое преувеличение, но, когда я увидел очередь, из моей груди действительно вырвался стон. Как минимум, человек сто, молодых и не очень, стоящих самостоятельно и тех, кто был на костылях… Очередь тянулась вдоль тротуара до самого бульвара. Такие же, как я, инвалиды стремительно неслись в конец очереди или, хромая, пересекали дорогу с одной целью — занять место в хвосте. Я изрядно прибавил скорости и пристроился за какой-то женщиной. Потом, слегка отдышавшись, я начал прикидывать, сколько часов мне здесь предстоит провести. По моим подсчетам, до наступления вечера часов пять — нужно было захватить с собой матрас или палатку, на случай, если не пройду.

Как и все очереди во Франции, эта тоже была толщиной в два-три человека. Правила стояния в очереди в общем-то просты — ты незначительно продвигаешься вперед, если предоставляется такая возможность, постоянно контролируя, чтобы человек, пришедший после тебя, не юркнул перед тобой. В какой-то степени это придает очереди динамизм: как только между тобой и впереди стоящим образуется малейшее пространство, твоя главная задача — закрыть этот просвет.

Мужчина, стоявший за мной, оказался высоким, атлетически сложенным типом, одетым в джинсы и спортивную куртку. Вдруг он решил завести со мной разговор.

— У вас есть рецепт? — В голосе мужчины звучало подозрение, свойственное больше человеку, контролирующему количество взятых вами вещей, пока вы стоите в очереди в магазинах, где запрещено выносить больше пяти товаров за раз.

— Да, — ответил я, вытаскивая интересующую его бумажку из кармана.

— А! А что у вас?

Я прогнусавил:

— Простуда… — И тут же пожалел об этом. Надо было сказать, что страдаю холерой, тем самым обеспечив себе беспрепятственный проход к двери аптеки.

— А у вас? — поинтересовался я.

— Фронкл.

Я выждал секунду-другую, решив, что мужчина, прежде чем сказать еще что-то, высморкает нос. Но никакой дополнительной информации не поступало.

— Фронкл? — повторил я, изо всех сил стараясь не ошибиться в произношении.

— Да.

После длительных и детальных описаний, нескольких выразительных жестов и еще более многозначительных вздрагиваний я пришел к выводу, что у него в промежности нарыв, фурункул.

— Оооо, — сочувственно протянул я. — Это же замечательно, что Господь изобрел боксеры, да?

На этом наш разговор прекратился.

Следующей, с кем мне довелось пообщаться, оказалась состоятельная дама средних лет, судя по всему, карьеристка. Когда я уже приближался к заветному входу, она подошла с просьбой взять лекарства и для нее.

— Вы можете позвонить мне, когда отойдете чуть подальше от аптеки, — сказала она.

— У вас что, нет рецепта? — спросил я.

— Есть, но мне некогда ждать.

— А в чем дело? Вам так срочно нужно?

— А что странного? Эта очередь такая длинная, — ответила она с таким видом, что сразу стало понятно — от одной мысли встать в конец ей становилось дурно.

— Э, придется подождать, очередь есть очередь, — встрял мужчина, стоявший сзади, ну, почти сбоку от меня.

— Я заплачу десять евро, — сказала женщина.

— Покажите свой рецепт, — произнес мужчина и отступил на полмиллиметра назад, пропуская даму.

По моим наблюдениям, сделки, подобные этой, случались довольно регулярно, судя по возмущенным криками стоящих сзади. Но толку от этого не было никакого. Готовые заплатить вливались в очередь, возмущенные — возмущались, а очередь между тем двигалась вперед, попутно обвиняя во всех своих несчастьях Бога, государство, погоду и всех, кого не лень. Если совсем грубо, то эта толпа несчастных являла собой французское общество в миниатюре.

Около двух часов дня я наконец-то очутился в аптеке. Чуть наклонившись к окошку, защищенному металлической решеткой, сидела pharmacienne[152] в белом халате. Невообразимо красивая блондинка с жемчужинами в ушах была одета в накрахмаленную блузку, верхние две пуговички которой были расстегнуты. Роскошный вид блондинки тонизирующее действовал даже на такого страдальца, как я. Бейджик на блузке извещал о том, что она тоже поддерживает бастующих.

Блондинка была мила и обходительна, но шустрости в ее движениях не наблюдалось, может, этим и объяснялась длина очереди, растянувшейся перед входом. Внимательно прочитав мой рецепт, она удалилась на несколько минут, чтобы собрать воедино и принести к кассе гору разноцветных коробочек.

— И мне все это нужно забрать? — спросил я удрученно. В моем теперешнем состоянии у меня не было уверенности, что мне хватит сил донести все это до дома.

Блондинка объяснила, что вынуждена дать мне две упаковки по шесть таблеток каждая, потому что по рецепту прописано восемь таблеток. О, так мне еще предстоит выбросить почти половину из того, что я сейчас оплачу!

— Беспокоиться не о чем, — сказала она, — все расходы возместит фонд социального страхования.

— А! Моя страховка… — кивнул я со знанием дела.

Похоже, в систему медицинского страхования вливалась уйма никому не нужных денег.

Блондинка спросила, знаю ли я, что с этим делать, вертя в руках коробочку с суппозиториями. Я заверил, что разберусь. Жаль, моего французского недостаточно, чтобы объяснить ей: мы, бритты, знаем свою задницу вдоль и поперек.

Наконец-то добравшись домой, я провел весь вечер, читая инструкции на многочисленных упаковках. К тому времени как я закончил все предписанные закапывания, растирания, полоскания и ингаляции, за окном уже стемнело. Должен признаться, я проделал и несколько толкательных движений — решил прочувствовать, каково это лечиться суппозиториями. В инструкции, переведенной на английский, меня уверяли что «суппозитории оказывают очищающее действие на трахею, не травмируя при этом пищеварительный тракт». Однако не скажу, что мне было приятно: казалось, я вот-вот испачкаю трусы, а потом внутри появилось ощущение чего-то теплого и плавящегося, будто к легким стал подниматься пар. Отправившись в туалет на следующее утро, я ощутил, как маслянистая субстанция вырвалась из меня наружу. О, понимаю, какому-нибудь приверженцу анального секса подобные ощущения могли доставить массу удовольствий, но я бы не хотел вспоминать о них лишний раз.

Когда я вновь показался на работе (или по крайней мере в офисе), Марианна, чья шея по неизвестным мне причинам была закована в ортопедическую шину, приветствовала меня улыбкой. Так значит, она в курсе. Я демонстративно положил на ее стол свой больничный, оставив без внимания замечание о том, что к обязанностям кадровика она приступит только в такое-то время.

— Всего хорошего, — пожелал я и направился к лифту.

За время болезни я потрудился почитать собственный трудовой договор и порылся в Интернете на тему трудового кодекса Франции. Выяснилось, что кодекс предусматривает определенные компенсации, если трудовой договор расторгается ранее оговоренного срока; были там также и пункты, согласно которым работник мог выполнять только те должностные обязанности, которые на него возложены. Никакой преподавательской деятельности в моем контракте не значилось. Я намеревался отстаивать свое право на достойный уход из «ВьянДифузьон». Под «достойным уходом» я подразумевал компенсацию в таком размере, чтобы можно было позволить себе жить в Париже бездельничая… до тех пор, пока не решу, чем бы еще заняться, кроме бездельничанья.

Я заранее договорился о встрече с Жан-Мари, и, когда я подходил к открытой двери его кабинета, он уже меня ждал. В белой шелковой рубашке с туго затянутым под воротничком красным галстуком шеф был настроен по-боевому.

— А! Пол, — громко приветствовал он, завидев меня. Неожиданно на его лице залегла печать строгости. Я решил, что это заранее отрепетированная маска «капитана промышленности». — Надеюсь, ты вылечился? — Тон его был серьезен.

— Да, благодарю. Ты тоже?

— Да, присаживайся.

— Я только зайду повесить пальто. — Я жестом указал на свой кабинет.

— Нет, нет. Присядь, пожалуйста.

Я сел, про себя удивляясь: к чему такая спешка? Неужели войска Великобритании и США уже вошли на территорию Франции? (С утра я не успел прослушать новости.) Может, сейчас меня сошлют в лагерь для интернированных?

— Есть кое-какая проблема… — сказал Жан-Мари.

В этот момент он выглядел так, будто собирался зачитать не меньше чем президентское обращение к гражданам страны дать достойный отпор врагу. Образ дополняла висевшая над его головой медаль за бычью отвагу.

— Понимаю, именно для разрешения всяких проблем мы тут и собрались, — кивнул я.

— Но я говорю об иной, новой проблеме.

— А?

— Да, боюсь, мы вынуждены уволить тебя.

— Уволить меня? Но проект приостановлен вовсе не из-за меня!

— Мы вынуждены уволить тебя за серьезное нарушение.

— Серьезное нарушение?

— Да, у нас это называется faute grave.

— Что за faute grave? Я только что отдал больничный Марианне. Я не…

— Нет, нет, твое отсутствие тут ни при чем. Дело вот в чем.

Он швырнул (подтолкнул ко мне) через стол целую кипу бумаг. Я взглянул на лист, лежащий сверху, и все понял.

— Ты рылся в моем почтовом ящике, — сказал я. То, что он протянул, были распечатки тех анти-французских шуточек, что я получал от друга, но с присущей мне осторожностью сам никогда не распечатывал.

— Рылся? Нет. Все сообщения с твоего почтового ящика собираются в компьютерной системе нашей компании.

Так значит, это Марк шарился в моей почте…

— Но ты не можешь уволить человека за то, что ему по почте прислали пару-тройку анекдотов.

— Пару-тройку? — Он раздвинул указательный и большой пальцы, дабы продемонстрировать толщину стопки.

— Ты хочешь уволить меня только из-за того, что кто-то осмелился подшутить над Францией? Но это тоталитаризм!

— Ну уж нет! — Жан-Мари залился едким смехом. — Я увольняю тебя не потому, что шутки направлены против Франции. Совсем не за это. Нет, все дело во времени. В том времени, что ты потратил, читая их. Часы! Почтовый ящик создан не ради забавы, а для работы.

Конечно же все происходящее было лицемерием в высшем его проявлении. Каждый член этой компании, включая самого Жан-Мари, тратил рабочее время на чашечку кофе, на сигаретку, на многочасовые ланчи… А бесконечные звонки няням, оставленным с детьми? А часы, потраченные на бронирование поездов и самолетов на ближайшие выходные? И плюс ко всему самый распространенный способ убить время — отправиться на поиски имеющихся у сотрудников таблеток… Но согласно законам лицемерия правда не имела никакого значения. Я попался. Я знал это, и он знал это. Обсуждению подлежала лишь цена.

— Я имею право оспорить это, обратившись к inspecteur du travail, — сказал я.

— Если только ты еще будешь в Париже к тому времени, когда вынесут решение.

— Мой почтовый ящик не единственный, представляющий из себя интерес…

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что однажды мне посчастливилось оказаться в пустующем кабинете Стефани, оставившей свою почту открытой…

— А… — Он ненадолго задумался. — Уверен, все старые письма она отправляет в… как это у вас называется? — corbeille.[153] — Английский у него хромал, но он сохранял присутствие духа.

— Возможно, она распечатывала их и оставляла на столе так, чтобы люди могли найти нужную им информацию.

Тут уже Жан-Мари сплоховал — он кинул быстрый взгляд на дверь, отделяющую его кабинет от кабинета Кристин. Через стекло было видно, что она разговаривает по телефону.

Спокойным тоном он продолжил:

— Кого может заинтересовать переписка Стефани?

Он, наверное, хотел определить объект моих нападок — жена или министр сельского хозяйства? Или, может, еще что-то? Я-то знал, что со Стефани его связывает не только секс и нелегальные поставки мяса. Но в ответ я лишь пожал плечами в манере, свойственной парижанам.

— Отлично, — сказал Жан-Мари, — я готов забыть те глупые шутки. Ты отлично поработал для компании, Пол, так что мы выплатим тебе полную… — как это по-английски? — dédommagement.

— Компенсацию.

— Компенсацию. И преждевременно расторгнем контракт в силу экономических причин. Идет?

— И я смогу, ничего не платя дополнительно, остаться в квартире Элоди?

— Ah, merde, là tu exagères![154]

Если бы в эту минуту он не выглядел таким взбешенным, все это было бы забавным. Я всего лишь попытался залезть ему в карман, а он отреагировал так, словно я без спроса вставил ему в зад суппозиторий, — цвет лица моего шефа сравнялся с цветом галстука, а вены на висках, казалось, готовы были разорваться от напряжения.

— Вот что я предлагаю, Жан-Мари. Ты выплачиваешь мне незначительный бонус по случаю прекращения контракта, а я отдаю тебе эту сумму в качестве арендной платы.

Перегнувшись через стол, он, глядя мне в лицо, так и сыпал непристойной бранью. Мне показалось, что выражение «petit merdeux»[155] использовалось чаще всего.

Не переходя на английский, Жан-Мари велел мне убраться к чертовой матери из его квартиры до конца месяца.

— А иначе что? Ты доложишь обо мне в домоуправление?

Вслед за этим вопросом пульсация в его висках усилилась, и я услышал глубокий рев дикого зверя, не поддающийся описанию.

Пришлось доставать из кармана телефон, в который я не так давно записал номера специалистов в области медицины. Похоже, Жан-Мари срочно требовалась помощь кардиолога.