Божественная эволюция. От Сфинкса к Христу

Индия преимущественно является местом тайн и оккультных традиций, поскольку она наиболее старая часть света и имеет самую тяжелую историю. Нигде больше в мире человечество не скоплялось такими массами среди такого разнообразия природных форм. Огромные горы появлялись позади уже существующих гор, одни виды кишели над другими, а человеческие расы наслаивались друг на друга как илистые отложения различных водных потоков. Джампудвипа, земля, ощетинившаяся горами (именно так Вальмики, индийский Гомер, называл свою родину), видела эволюцию живых существ, начиная с ящеров и чудовищных змей Лемурии и заканчивая прекрасными представителями арийской расы, светлолицых, с глазами, подобными лотосу, героев «Рамаяны». Индия видела целую лестницу человеческих типов, начиная с деградировавших первых рас, впавших в состояние, близкое к животному, и заканчивая одинокими мудрецами Гималаев и достигшего совершенства Будды, Шакьямуни. И от всего того, что изобиловало на протяжении неисчислимых лет на этой плодородной почве под благодатным тропическим солнцем, она сумела кое-что сохранить. Грандиозные памятники, редкие виды животных, исчезнувшие человеческие типы, воспоминания о забытых эпохах, которые все еще носятся в воздухе, насыщенном благоуханиями, и присутствуют в старых молитвах. С достопамятных времен она оберегает величественного и мудрого слона, ненасытного удава и армии игривых обезьян. С ведических времен в ней сохраняется культ стихий и культ предков. Несмотря на мусульманское вторжение и английское завоевание, здесь в основном всегда господствовала брахманская цивилизация, со своими тысячами божеств, священными коровами и факирами, своими храмами, выдолбленными в сердцевине гор, и чудовищными пагодами, возвышающимися над лесами и долинами, пирамидами наслаивающихся богов. Здесь встречаются предельно сильные контрасты, которые тем не менее никого не шокируют. Грубый фетишизм мирно уживается здесь с самой утонченной философией. Рядом с трансцендентным мистицизмом и пессимизмом примитивные религии все еще празднуют здесь свои волнующие культовые ритуалы.

Это констатировали путешественники, присутствовавшие на весеннем празднике Шивы в Бенаресе. Не без удивления они видели, как весь народ, брахманы и махараджи, принцы и нищие, мудрецы и факиры, полуголые молодые мужчины и женщины поразительной красоты, степенные дети и шатающиеся старики, выходят подобно человеческому морю из дворцов и храмов, окаймляющих левый берег Ганга на протяжении двух лье. Они видели, как эта толпа, сверкающая роскошными шелками и грязными лохмотьями, спускается по гигантским лестницам, чтобы смыть свои грехи в очищающих водах священной реки и приветствовать восторженными криками индийскую Аврору, сопровождаемую лавиной цветов, Аврору с розой во лбу и с сердцем из амбры — которая предшествует первому солнечному лучу[42]. Именно здесь можно получить полноценное впечатление о ведическом культе, еще сохранившемся в сердце Индии, и о великих религиозных эмоциях первых дней существования арийского человечества. Другие путешественники, влекомые разновидностью любви к предкам и жаждой приобщения к корням, проникли к истокам Ганга. Эти исследователи испытали здесь ощущения более редкие и более острые. Ибо они слышали на рассвете, с первыми проблесками зари в чистом эфире гималайских вершин, под шум вод, берущих свое начало с вечных снегов, священное пение пилигримов[43].

Откуда же эта земля и этот народ получили свой уникальный и чудесный характер? Почему так случилось, что здесь отдаленное и почтенное прошлое доминирует еще и поныне, в то время, как наши западные города, наше настоящее отрицает прошлое в своем угаре изобретательства и кажется желает истолочь его с помощью слепой ярости своих машин?

Ответ на этот вопрос заключен в провиденциальной миссии Индии. Эта миссия состояла в том, чтобы сохранить через века и распространить среди других народов наиболее древние человеческие традиции и ту божественную науку, которую несет в себе ее душа. Все этому способствовало: геологическая конфигурация, поразительные добродетели посвятительной расы, широта и возвышенность ее первоначального вдохновения, а также разнообразие рас, создавших в этом крае поражающий воображение, колоссальный человеческий муравейник.

Море и горы, когда-то формировавшие лицо планеты, соединились здесь, чтобы сделать из Индии край созерцания и мечты, окружив ее своими водными массами и скалами. На юге Индийский океан охватывает все ее стороны, делая их почти неприступными. На Севере возвышается непреодолимым барьером самая высокая горная цепь земного шара, «Гималаи, крыша мира и трон Богов», которая отделяет ее от остальной Азии, и кажется жаждет вновь соединить ее с небом. Гималаи также придают Индии уникальные черты, выделяя ее среди других тропических стран. Все времена года, все виды флоры и фауны громоздятся друг над другом на ее склонах, от гигантской пальмы до альпийской сосны, от полосатого бенгальского тигра до длинношерстой кашмирской козы... С ее ледяных куполов на знойные долины низвергаются три больших водных потока: Инд, Ганг и Брахмапутра. Наконец, именно через бреши Памира спустилась избранная раса завоевателей, чтобы привести ей своих Богов. То есть не менее плодотворный человеческий поток, смешиваясь с туземными расами, должен был породить индийскую цивилизацию. Кажется, поэт Вальмики резюмировал это арийское чудо в своей поэме «Рамаяна», когда описывал Ганг, падающим с высоты неба на Гималаи по призыву наиболее могущественных аскетов. Сначала Бессмертные показали себя во всем своем величии, и небо с их приходом осветилось каким-то сверкающим светом. Затем поток начал спускаться, и атмосфера постепенно заполнялась белой пеной как озеро, серебристое от множества белых лебедей. Перекатываясь с каскада на каскад, с долины на долину, Ганг достигает равнины. Боги шествуют впереди него на своих сверкающих колесницах; небесные дофины и нимфы, Апсары, танцуют на волнах. Люди и звери следуют своим величественным курсом. Наконец, река достигает моря, но сам Океан не может ее остановить. Священная река погружается до самого дна преисподней, и души очищают себя в этих волнах, чтобы вновь подняться к Бессмертным[44]. Великолепный образ изначальной мудрости, которая низвергается с небесных высот и спускается вниз вплоть до чрева земли с тем, чтобы исторгнуть для нее свою тайну.

1. — Риши ведических времен и исконная мудрость

После того, как Ману, завоеватель Индии, названный Рама[45] по индусской традиции, и которого древние греки гораздо позже идентифицировали со своим Дионисом, проложил путь последователям, могучий поток арийской расы спустился с высокогорных плато Ирана через долину Инда на равнины Индостана. Тогда черное, желтое население первобытной Индии оказалось лицом к лицу с победителями, с белой кожей, золотистыми волосами, высоким челом, которые им казались полубогами. На своей колеснице, увлекаемой белыми лошадьми, арийский предводитель появлялся перед ними увешанный сверкающим оружием, с копьем или луком в руке, подобно богу Индре ведических гимнов, который гнал перед собою небесные тучи с молниями и громовыми раскатами. Со своими союзниками он легко восторжествовал над ордами чернокожих туземцев, с которыми он сражался. Он гнал их перед собою, подчиняя их без насилия, без жестокости, иногда единственным своим присутствием. Из местного населения, жившего в племенах, он делал ремесленников, кузнецов, ткачей шерсти и волокна, или охранников для больших стад скота. Суеверный и напуганный туземец, обожавший своих идолов, змей или драконов, видевший в солнце и звездах лишь враждебных демонов, с удивлением слушал арийского вождя, что он спустился с этого солнца и что бог Индра, грохочущий в небесах и повелевающий молнией так же, как он армией, является его покровителем. Часто посреди огромного пастбища, окруженного изгородью, в деревянном доме, занимаемом патриархом, темнолицый слуга с таким же удивлением видел, как ослепительной белизны супруга хозяина оживляла огонь очага с помощью величавых жестов и магических заклинаний, называя это пламя богом Агни. Тогда он себе говорил, что эта раса владеет какой-то новой магией и что огонь, который она принесла с собой, пришел к ней от богов опасных, от богов свыше.

Если только спросят у патриарха, у арийского предводителя или у вождя племени, откуда к ним пришла их власть, богатство, тучные стада, благородная супруга, доблестные сыновья, цветущие дочери, они ответят: От жертвоприношения огню, которое мы с брахманом торжественно воздаем на холме.

Однако, что означает это жертвоприношение огню? И кто был этот брахман? Перед рассветом семейство или целое племя собирается на холме, где возвышается алтарь из дерна. Славят Аврору, «великодушную Аврору, дочь неба, пробуждающую все сущее». Она занимается, на алтаре в сухой траве с помощью двух кусков дерева зажигают огонь, и утреннее солнце скачет с одной горной вершины на другую. Некий певец восклицает: «Возрадуемся величию и чуду этого Бога: вчера он был мертв, сегодня он — жив!» Таким образом, Агни был в небе и на земле, в солнце и в молнии; человек воскрешает мертвого Бога, зажигая огонь алтаря. Все боги здесь смешиваются, и старики, разодетые как подобает почетному сословию, приходят, чтобы усевшись на траве наблюдать за торжественной церемонией. Так первобытные арии приобщались к всеобщему ритуалу жертвоприношения, и это священнодействие было праздничным. Образ и движения богов, то есть невидимых космических сил, прорисовываются здесь сквозь прозрачность универсума. День и Ночь сравнивались с «двумя ткачихами, танцующими по кругу вокруг оси мира». Небо и Землю называли «двумя створками мира». И арий верил, что через одну из этих створок боги спускаются на землю, а через другую — люди поднимаются к богам. Он в это верил, потому что он это представлял и предчувствовал в своем интимном единении с первоэлементами. Когда же заклинатель огня, наставник священной науки, или брахман утверждал то же самое, он начинал верить в это еще больше.

Действительно, брахман был вдохновителем патриархов, вождей или царей, главным распорядителем этого юного мира. «Это — тот, кто совершает все обряды. Он посвящает юношу во взрослую жизнь. Он истолковывал сновидения и знамения, помогал искупить допущенные ошибки и просчеты. Он знал тайные обряды, с помощью которых можно стать другом и спутником Солнца, посредством которых можно проникнуться его силой, а также такие, с помощью которых достигается власть над облаками и дождем. Он знал всю магию повседневной жизни, магические заклинания, касающиеся любви, войны, урожая и плодовитости скота. Он предотвращал и излечивал болезни. Он был врачем и юрисконсультом того времени, и все эти могущественные способности пришли к нему от его божественной науки. Его приглашали и преподносили ему дары для того, чтобы получить его одобрение и благословение и избежать несчастий. Прежде всего он был жрецом и знатоком бесчисленных тайных обрядов, делавших жертвоприношение эффективным»[46]. Когда Бхараты победили в Индии, жрец царя-победителя сказал ему: «Это я, Вишвамитра, молился Индре, повелителю земного и божественного мира. Мое магическое слово защитило Бхаратов (ведический гимн)». Такого рода царственный жрец составляет «половину я» какого-нибудь князя. При своем вступлении на престол князь произносит слова, аналогичные тем, которые говорит супруг своей будущей супруге: «Ты — это я, я — это ты, ты — небо, я — земля; я — мелодия песни, ты — ее слова. Так пройдем же наш путь вместе».

Но если спросят этого брахмана: «Откуда пришла к тебе твоя наука?», то он ответит: «От риши».

Кто же такие риши? Доисторические основатели касты брахманов и их науки. На заре ведических времен они образовали особую, отдельную касту. Брахманы разделились тогда на семь родов и объявили себя единственными владельцами Брахмана, т.е. священной магии, позволявшей общаться с божественными существами духовного мира. Они единственные имели право участвовать в приготовлении опьяняющего напитка, сомы, напитка Богов, где сама жидкость священного ритуала была лишь символом. Они вели свое происхождение от далеких и таинственных существ, от семи риши, «которые с достопамятных времен, под божественным покровительством вывели людей за реку мира Раса»[47]. Это ясно доказывает, что риши ведических времен сохранили через предания память о миграции народов, которые прошли из Атлантиды в Европу и далее в Азию.

Однако, эти риши оставили после себя последователей, которые жили в лесах, вблизи священных озер, в уединении в Гималаях или на берегу великих рек. Обычно это было жилищем для одного человека, укрытие из дерева, покрытое листвой. Как правило, в простом уединенном месте их окружали несколько учеников. Иногда они жили в своей хижине в одиночестве, предаваясь размышлениям возле огня, тлеющего под пеплом, или же с газелью, молчаливым и покорным спутником их глубоких медитаций. По правде говоря, риши образовывали высший ранг брахманов. От них пришло учение, вдохновляющая идея, жизненные правила и нормы, тайная мудрость. Некоторые из них, как, например, Вишвамитра и Васишта, названы в Ведах как авторы гимнов. Итак, в чем же состояла эта незабываемая мудрость, восходящая к временам, когда письменности еще не существовало? Она столь далека от нас, что мы едва ли сможем ее обрисовать.

Потому что она покоится на совсем ином способе восприятия и мышления, чем те, которыми пользуется современный человек, воспринимающий лишь с помощью чувств и думающий лишь посредством анализа. Обозначим мудрость риши: духовное видение, внутреннее просветление, интуитивное и синтетическое созерцание человека и универсума. Что может нам помочь в понимании этих способностей, сегодня уже утраченных, так это состояние души, которое их проявляет.

Как всякое великое дело, видения первых мудрецов Индии рождались от глубокой ностальгии и сверхчеловеческого усилия.

Еще в гораздо более древнюю эпоху, во времена Атлантиды, первобытный человек пользовался разновидностью инстинктивного общения с таинственными силами природы и космоса. Он их воспринимал прямо, непосредственно, без усилий, в жизненной стихии, словно через прозрачную вуаль. Он не формулировал их, он едва отделял себя от них. Он жил с ними, жил в них; он был их частью. То, что мы называем невидимым, было видимо для него внешним образом. Для его зрения, так же как и для его сознания, материальное и духовное смешивалось в одну подвижную и запутанную массу явлений, но он имел чувство непосредственного общения с источником вещей. Древние арии, развивая способности нового порядка (рассудок, разум, анализ), сохранили остаток этого спонтанного видения, и многочисленные следы его можно обнаружить в ведических гимнах. Но эта естественная способность уменьшалась по мере того, как они оставили жизнь пастухов с тем, чтобы окунуться в военную жизнедеятельность, необходимую для завоевания Индии и ведения междоусобной борьбы. Она также уменьшилась у предводителей этих народов. Однако они сохранили яркое воспоминание об ином веке, об экзальтированном общении их отдаленных предков с космическими силами, с теми, кого они называли Девами, Духами Огня и Света, Вдохновителями Земли и Неба. Иногда осознание пережитого ими самими в те далекие времена пронизывало их как молниеносное воспоминание. Для того, чтобы его объяснить, они говорили, что их счастливые предки пили божественную жидкость, опьяняющий напиток сому из кубка Богов.

Индусские мудрецы, ощущая все возрастающий барьер между ними и божественным миром, видя как эта вуаль становится все более и более густой, с помощью ностальгии овладели своими утраченными богами. Этих богов, пусть они не могли их больше постигать в движении облаков, в солнечном луче, в непостижимом великолепии небесного свода, они хотели вновь найти их в самих себе, в тайнах внутреннего мира, с помощью силы медитации. — Высшее усилие, необычайное приключение. Она проводилась в сосредоточении и молчании, в глубоком покое гималайского уединения.

— И риши вновь нашли своих утраченных Богов. — Они их нашли, поскольку человек и универсум сотканы из единой ткани, и когда человеческая душа сосредотачивается на самой себе, она мало-помалу чувствует себя проникающей в море универсальной Души. Неподвижные, с закрытыми глазами риши погружаются в пучину молчания, которая их окружает подобно океану; но по мере того, как они в нее углубляются, мягкий неуловимый свет возникает в них самих как некий источник белого цвета и медленно заполняет голубоватую необъятность. Кажется, что этот пластичный свет одухотворен дуновением разума. В нем движутся разнообразные формы. Среди них в ярких расцветках появляются архетипы всех существ и первобытных состояний земли, образы которых мерцают в астральном свете в виде живых клише. Они видели солнце, выходящее из сатурнианской ночи и называемое «золотым яйцом, яйцом мира». — Таким образом, постепенно, через длительные этапы, риши погрузились в Потустороннее, в источник вещей, в сферу Вечного. Они назвали Сарасвати этот сверхприродный и божественный свет, который наполнял их невыразимым блаженством. Они назвали Брахманом творческую силу, которая формирует свою мысль в неисчислимых формах в Душе Мира. Следовательно, Брахман, означающий Жизнь, Стремления и Молитву, был для риши внутренним Богом, Богом человеческой души и вселенской Души, откуда проистекали все Боги и все миры, и его манифестация представляет собой вселенское жертвоприношение.

Действительно, можно обнаружить весьма ослабленный отзвук этого состояния духа в гимне, неизвестный автор которого (наставляемый риши) попытался представить себе происхождение мира:

Из всего этого следует, что первые риши Индии обращались к первоисточнику всякой мудрости, что они созерцали эти тайны в укрупненном виде, не различая многих деталей, и что их ученики, певцы ведических гимнов, могли выразить эти изначальные истины лишь в транспонированной и часто путанной форме. Но это не преуменьшает того, что эти первые мудрецы были основателями всех мифологий и последующих философий. Их интуитивная мудрость пребывает в рационализированной науке (которая за ней следует), подобно тому, как белый свет разлагается призмой на семь цветов. Она их всех таит в себе, в своем пылающем очаге. От этого изобретение призмы не стало менее значимым и менее удивительным актом творения. Ибо, как сказал один из величайших мудрецов нашего времени, Гете, великий поэт и великий естествоиспытатель: «Цвета — деяния света, деяния и страдания». В этом смысле можно сказать: первобытное ясновидение было матерью Мудрости, а мудрость является матерью наук и искусств. Только вновь обретенное ясновидение будет их синтезом.

Итак, именно благодаря огромному усилию воли ришиоткрыли дверь к Духу. Они назвали эту аскетическую самоистязающую дисциплину и упражнения в медитации йогой, или наукой о единении, посредством которой они достигали такого рода ясновидения. Проистекающий отсюда духовный прилив доминировал в судьбах Индии. Потому что, когда понимают идеал как чисто субъективную силу или как трансцендентную реальность, то его воздействие на историю всегда пропорционально стремлению к нему некой элиты. Единственная вещь, свидетельствующая о Боге или о богах, — это ответ космических сил на призыв человеческой воли. Понятие о природе и сущности их усилий может варьироваться до бесконечности, но прилив божественного в душу, которая его призывает, является знаком его присутствия.

Итак, продвинемся еще немного дальше в идею, полученную брахманами от своих учителей, риши, и от их связей с духовным миром, какой бы странной не казалась эта идея нашему западному менталитету. Согласно ведическому преданию, некоторые из этих мудрецов были достаточно могущественными, чтобы самим подняться в божественный мир и направить себя туда, но подавляющее большинство нуждалось в невидимых вдохновителях для того, чтобы идти за ними. Брахманы говорили, что эти проводники были получеловеческими, полубожественными существами, Ману предшествующих циклов или духами, пришедшими из других миров, которые наблюдали за их жизнью и осеняли их душу. Эти последние риши имели двоякую личность. В обычной жизни это были довольно простые люди, но совсем иной дух говорил их устами в состоянии вдохновения. Тогда казалось, что в них вселился некий Бог. В индусской традиции эти люди назывались Бодхисатвы, т.е. пронизанные божественной мудростью. Существовало довольно много различий Бодхисатв, в зависимости от природы их вдохновителя и степени их единения с ним. Что касается собственно Будды, именуемого также Гаутама Шакьямуни, личности более исторической и более известной, чем другие, то он рассматривается его сторонниками как совершенное воплощение высшей души в человеческом теле. Посредством собственных усилий Будда публично, на глазах у всех и так сказать во плоти и крови реализовал различные этапы посвящения, чтобы достигнуть в этой жизни того божественного состояния, которое индусы называют Нирваной.

Но было бы невозможно понять значение Будды в развитии Индии и его место в истории религий, не бросив предварительно беглый взгляд на брахманизм и на ту блестящую цивилизацию, которую он сумел вылепить из самых различных элементов в ходе лихорадочного смешения неоднородных рас, на фоне поразительной пышности тропической природы.

2. — Брахманская цивилизация. Три мира: Брахма, Вишну, Шива. Триумф вечной женственности: супруга и священная танцовщица

Какая бы то ни было религия проявляет свою сущность лишь посредством цивилизации, которую она порождает. Именно в этом человеческом выражении божественное проявляет свою основную идею и гибкую силу. Брахманское общество, подточенное и изъеденное предшествующими веками, но сумевшее сохранить свои основные черты вплоть до наших дней. базируется на кастовом строе. Во все времена разделение общества на классы является общей чертой для всех народов. Способы обоснования и типы неравенства время от времени изменялись, но само неравенство сохранялось как закон природы, как непременное условие жизнедеятельности и труда. Индия довела этот закон до крайнего предела, и нигде эта система водонепроницаемых переборок между социальными классами не применялась с такой неукоснительностью. Индусский Кодекс наказывал мужчину или женщину, которые пытались связать свою жизнь с человеком из низшей касты, тем, что навсегда лишал их соответствующих прав. Когда мы читаем в законах Маку; «Брахманы вышли из головы Брахмы; воины — из его рук; торговцы — из его чрева; ремесленники — из его стоп», мы улыбаемся этой смелой метафоре, которая кажется нам одновременно дерзкой и комичной, и мы в ней видим лишь уловку честолюбивых жрецов, стремящихся верховенствовать над варварскими вождями и управлять по-детски наивным народом. Однако эта странная на вид максима является теологической формулой некой древней и глубокой мудрости. Этот закон, выраженный в виде брахманской поговорки, в переводе на наш современный язык можно было бы сформулировать таким образом: Природа — аристократична, и универсум представляет собой иерархию сил, которые отражаются в человечестве в виде шкалы ценностей.

Брахманы верили, что человеку присущи два вида атавизмов: духовный атавизм, проистекающий от предшествующих существований его души; и атавизм телесный, происходящий от его предков. Доведические Ману или пастыри людей обозначили их души соответственно тем небесным светилам, которые представляли их качества, и откуда они вели свое происхождение. Они разделили людей на солярных, лунарных, сатурнианских, марсианских и т.д. Культы были созданы, люди — сгруппированы вокруг этих идей. В то время единство арийской расы, чистота ее крови позволили ее предводителям не заниматься проблемой физического атавизма. Но когда после завоевания ариями Индии, брахманы, ученики и последователи риши, увидели вокруг победителей столпотворение туземных рас, и возрастающее число метисов от скрещивания белого меньшинства с черной, желтой и красной расами, они оказались перед лицом более острых проблем, чем те, которые стояли перед ними в ведические времена, когда они имели дело лишь со своей собственной расой, однородной и выпестованной в течение веков. Вопрос был серьезным, а ситуация — угрожающей. По правде говоря, все трагические повороты в судьбе Индии проистекали от слишком большого разнообразия рас и неизбежного со временем поглощения высшей расы низшими, имеющим замечательные качества, но одновременно обладающим началами ослабления и разложения, свойственными отбросам человечества, находящегося в состоянии регрессии[48].

Брахманы пресекли это зло прежде всего тем, что смогли с помощью чудовищных барьеров, возведенных между четырьмя кастами, разделить людей на категории в соответствии с их социальными функциями. На вершине иерархии находятся брахманы, наиболее чистая арийская раса, хранители культа, науки и религии. Ниже их — кшатрии, вожди или военачальники, военная знать, представляющая расу завоевателей, хотя уже и частично смешанную с другими расами. Еще ниже — торговцы, земледельцы и ремесленники высшего порядка, смешанная раса, в которой все же доминирует раса победителей. Самый низкий ранг — шудры (позже названные португальцами париями), слуги, предназначенные для неквалифицированной работы, состоящие из остатков туземной расы и считавшихся вне культа и вне закона. Этот последний класс был единственным, кто отлучался от брахманской религии. Другие, — вожди, военачальники, земледельцы читали Веды, принимали участие в богослужении. В разной степени приобщенные к религиозным тайнам, они имели право на титул двидья или дважды рожденных.

Таким образом, брахманское общество представляло собой некую четырехэтажную пирамиду, каждый этаж которой имел свою ментальность и свою четко обозначенную функцию. У основания — масса париев с темным цветом лица, рабы, находящиеся вне закона, и лишенные гражданских прав. Несколько выше — класс богатых земледельцев и торговцев с желто-оранжевым цветом лица, образующий костяк нации. Еще выше — воины с бронзовым оттенком кожи, владельцы земель по праву завоевателя или рождения, командующие армиями и занимающиеся правосудием. На вершине — брахманы с белым цветом кожи, суверенные хозяева этого мира по праву своей принадлежности к вершинам духовности, благодаря религиозному авторитету и причастности к изданию законов. Таким образом, арийская раса еще управлялась руководящим меньшинством, но от века к веку его сила убывала вместе с расовой чистотой.

Несмотря на строгость своих законов, брахманы не смогли помешать их частому нарушению. Отсюда медленное продвижение рас от нижних к высшим и постепенное проникновение черной и желтой расы в белую. Брахманская конструкция была великолепна, но в ней отсутствовала достаточно прочная моральная связь между различными отсеками. Смешение рас заставляло трещать ее сверху до низу. Зависть и скептицизм, классовая ненависть и лихорадочное возбуждение от преодоления разъединения, подтачивающие современное человечество, тогда еще не существовали. Но сила страсти, честолюбие, сексуальное удовольствие и тот вид животного влечения, которое низшие расы фатальным образом испытывают по отношению к высшим расам там, где они вступают в контакт, производили свое обычное действие. Смешение столь различных кровей поднимало уровень побежденных рас, но оно же разъедало мужскую силу победителей, утончая их чувства и развивая новые аристократические качества. Внизу иерархии вайшьи массово брали себе в жены чернокожих женщин из шудр, и их потомки приобретали вкус к фетишистским культам своих матерей. В верхних слоях общества знать предавалась полигамии с женщинами всех оттенков кожи. Сами брахманы женились на женщинах из низших каст и становились придворными царя. Некоторых из них, ввиду зависти и сильному влиянию брахманов-аскетов, изгоняли. Чтобы найти себе союзников, изгнанники брали на себя обязательство оказывать поддержку чернокожим царям Юга, в соответствии с максимой законов Ману: «Твой сосед — это твой враг, но сосед твоего соседа является твоим другом». Эти чернокожие цари Юга, наделенные верховной властью брахманского авторитета, одерживали верх над белокожими царями Севера и угрожали своими грубыми нравами, оргиистическими богослужениями разрушить все здание индусской цивилизации. Бесформенная эпопея «Махабхарата», с ее бесконечной борьбой между солярными и лунарными царями, является слабым отголоском очень древних религиозных и расовых войн.

Словом, существовала пропасть между высокой брахманской культурой и пестрым миром, копошащимся под ней, в среде трех низших каст. Такая же пропасть существовала между Севером и Югом Индии еще во времена легендарного завоевания полуострова Рамой, к чему свелся первый спуск ариев в долины Индостана. — Наверху, в сердце Гималаев, у истоков Ганга и на берегу священных озер жили благородные аскеты, проводя время в молитвах и созерцании вечного Брахмы. — Ниже, на склонах великих горных цепей и на холмах вблизи рек возвышались алтари, где поклонялись Агни, священному огню. Над пламенем, в чистом эфире раннего утра правоверный служитель культа изображал бога Брахму, восседающего на лотосе небесного цвета и медитирующего о творении мира, в то время как царь и воины поклонялись космическим силам и атмосферным явлениям природы, солнечной Савитре и Индре, который гнал перед собой дождевые облака, чтобы оживить землю. В этом культе небесного света и огня они нашли источник своей веры и жизненной радости. Но в центре и на юге Индии население поклонялось жестокому и кровожадному богу, Шиве, Разрушителю. В трусливом ужасе перед ним склонялись, чтобы избежать его гнева и снискать расположение. Его представляли омерзительным, скрежещущим зубами, с черным чревом, красной спиной, встряхивающим четки из человеческих черепов, висевшими на его плечах, и низвергающим полчища воющих темных сил, призванных вызывать лихорадку, чуму и смерть»[49]. Довольно часто ему поклонялись как воплощенному в одной из тех допотопных рептилий, которые тогда еще жили в диких горных ущельях. Иногда, охотясь на тигра в лесах массива Виндхья, цари Севера, возвышаясь на своих величественных слонах, замечали группу местного населения, распростертую перед одним из этих змееподобных чудовищ, свернувшимся в своей пещере, которому преподносились человеческие жертвы[50]. В этом случае царь, которого называли сыном Девов, набрасывался на чудовище, чтобы изрубить его на куски, но иногда, он отступал, преисполненный отвращения и ужаса, опасаясь умереть от черной магии «царя змей», и увлекал за собой в паническом бегстве весь свой кортеж с многочисленными лошадьми и слонами.

Таким образом, пропасть, приоткрывавшаяся иногда между этими двумя расами, двумя религиями и двумя мирами, заставляла задуматься как брахманских мыслителей из крупных городов Аиодхия и Хастинапура, так и ясновидящих аскетов Гималаев. Не было ли это вторжение низших сил своеобразным реваншем завоеванных рас над победителями? Не было ли это восстанием укрощенной Девами природы, которую они использовали лишь в качестве ступени? Должны ли победители раствориться в массе побежденных? Должен ли Брахма отступить перед Шивой, а лучезарные боги ведического неба свергнуты с престола демонами вырождающихся рас? Не существует ли между ними какой-либо связи, возможного примирения? — Пропасть кажется непреодолимой, а зло — неискоренимым.

Именно тогда появился реформатор, чья миссия состояла в том, чтобы дать Индии новую душу и оставить в ней неизгладимый след. Он спустился с уединенных мест Гималаев и звался Кришной[51]; его последователи отождествляли его с новым Богом, культ которого он учредил. Некоторые ученые, проявившие чудеса эрудиции для того, чтобы объяснить все древние религии с помощью солярных мифов, хотели видеть в Кришне лишь персонификацию Солнца. Но религия, которую он принес в мир и с которой связывают его имя, характеризует жизнь ее основателя гораздо лучше, чем любое жизнеописание. Именно Кришна дал индусской душе нежность по отношению к природе, Страсть мечты и жажду бесконечности. Он привнес в нее глубокий багряный цвет, напоминающий пурпур ее вечеров, с оттенком индиго.

В ведические времена, Вишну был лишь одной из форм солнечного бога, олицетворяющего дневной ход небесного светила, которое, поднимаясь, восходя к зениту и опускаясь, в три шага преодолевало свой путь. Кришна создал из него солнечный Глагол (духовную власть), второе лицо в божественной иерархии, видимое проявление Брахмы через мир душ и живых существ, но особенно через человечество. Кришна был отшельником, который, пребывая в глубоком уединении, с детства испытывал огромную любовь к жизни и красоте, но не как желание, а как сочувствие. Он не осуждал жизнь в ее первоисточнике, как это был вынужден делать Будда. Он ее освящал как путь спасения, способный привести душу к благочестию и совершенству. Он указал ей перспективу возможного освобождения и преобразования. Всякий раз, говорил он, когда мир в нем нуждается, т.е. когда мир приходит в упадок, Вишну воплощается в мудреца или в святого для того, чтобы напомнить о его высоком происхождении. Будучи высшим сознанием Брахмы, Вишну приходит исправить в какой-то мере неизбежные ошибки Бога-творца, который из-за своей бесконечной раздробленности в живых существах, из-за их громадного числа позволяет им удалиться от своего возвышенного источника. Морские и земные чудовища являлись лишь предварительными набросками и неизбежными ошибками Брахмы, точно так же, как грехи и преступления людей являются их бессознательными и произвольными ошибками. Кришна одновременно учил любви к жизни в ее многообразных формах, жизни, которая представляет собой нисхождение Души универсума в материю, ее инволюцию во все существа, — любви к Богу, которая является человеческой эволюцией этой индивидуализированной души, ее возвращением к своему истоку. Для этого он предлагал следующие средства: любовь, доброта, сострадание, познание и вера, — наконец, полное отождествление мысли и существования со своей первопричиной Атмой, божественным Духом.

Так была вновь установлена связь между двумя противоположными мирами, между ужасным Шивой, Необузданным Богом буйной природы и животных страстей, с его демонической свитой, и Брахмой, Богом чистого Духа, парящего в небесах на символическом лотосе, окруженного сонмом блистательных богов, которых он усилием своей мысли направляет сквозь многоцветную вуаль Майи в лоно мировой души, своей божественной супруги. Ибо теперь Шива-Разрушитель являлся лишь хаотичной, спутанной и искаженной копией высшего Бога, зловещей тенью Брахмы-Творца в низшем мире, в то время, как его Сын, Вишну — божественный посланник, летающий на крылатом Гаруде с неба на землю и с земли на небо, стал Посредником и Спасителем.

Великолепная, удачная концепция, которая идеально подходила к этническому материалу Индии. Три мира (Дух, Душа и Тело), представленные тремя богами (Брахма, Вишну, Шива), точно соответствовали социальной конструкции, образу универсума, составляли, подобно ему, органичное целое. Каждому из трех социальных классов придавался определенный культ и функция, соответствующие его потребностям и способностям. У духовно развитых интеллектуалов, представленных брахманами, был культ Брахмы с соответствующей божественной наукой, образованием и обучением. У тех, страстных интеллектуалов, представленных царями и воинами, был культ Вишну, который внушал героизм и энтузиазм. Им принадлежала материальная власть и право вершить правосудие. Для инстинктивных людей, представленных низшей расой, предназначен культ Шивы, которого брахманы усиленно старались облагородить, делая из него бога природы и стихий, определяющего инкарнации и повелевающего жизнью и смертью. Итак, божественная троица, воплощенная в структуре универсума и человека, отражается также в социальной организации для поддержания в ней, насколько это возможно, единства и гармонии. Добавим, что брахманы открыли для членов низших каст перспективу подняться на уровень выше, через праведную жизнь, но только после перехода в другую инкарнацию.

К этой концепции универсума и социального мира Кришна добавил другую инновацию, огромной важности и повлекшей за собой неисчислимые следствия. Это — прославление принципа Вечно-Женственного и Женщины. В своей героической юности арии поклонялись лишь мужскому принципу универсума, Агни, священному огню, притаившемся в каждой вещи, который в человеке становился интеллектом, волей, действием. Прославлялась Аврора, поскольку она оставалась девой; почти все другие боги были мужского рода. Отсюда — строгий, серьезный и сильный народ. Но в цивилизации более зрелой, более утонченной и уже изнеженной, необходимо было раскрыть тайну Вечно-Женственного. Кришна без колебаний сделал это. Не является ли природа такой же божественной, как и сам творец? Не нуждался ли Бог в своих трех мирах в некой субстанции, проистекающей из него самого, в своей восприимчивой и женской противоположности для того, чтобы воплотить в определенной форме свои творения? Не воплощались ли боги в эфирной субстанции, души — в астральном свете, а живые существа — в плоть и кровь? Поэтому три великих бога имели теперь своих супруг, иногда более знаменитых, более прославляемых, чем они сами. Чистый Брахма имел Майю, тонкую субстанцию, которая его завлекала и заворачивала его в свою великолепную вуаль; Вишну имел Лакшми, богиню Любви и Красоты, искусную ткачиху душ; Шива имел Бавани, страстную возбудительницу плотских желаний, темным ликом которой является Кали, богиня Смерти. Не менее святой, не менее почитаемой становится земная женщина. Отныне супруга и мать вознесены на пьедестал. С каким пафосом Вишну-Пурана говорит о матери Кришны: «Никто не мог смотреть на Деваки из-за света, окружавшего ее, и созерцавшие ее великолепие испытывали потрясение духа; невидимые для смертных, боги постоянно славословили ее с тех пор, как Вишну заключил себя в ее личность. Они говорили: 'Ты — Слово, Энергия Творца, мать всех наук и отваги. Ты спускаешься на землю, чтобы спасти людей. Гордись тем, что несешь в себе бога, который поддерживает вселенную».

Так Женщина была восславлена Кришной как орган Вечно-Женственного, как форма божественного на земле, а вместе с ней и Любовь. Зачатая в гималайском эфире, Любовь в виде опьяняющих запахов спустилась в знойные долины, чтобы проникнуть в сердца мужчин и женщин, чтобы распространиться в поэзии и жизни, подобно пыльце лотосов, которую лебеди уносят на своих крыльях во время любовных танцев, и которая, стряхиваясь, оплодотворяет голубые кувшинки вдоль рек. Именно этот апофеоз женского принципа придал индусской душе ту особую мягкость, то глубокое уважение ко всем живым существам, ту патологическую расслабляющую нежность, источник слабости и вырождаемости, но также — проникновенного и уникального шарма.

Достигнув своего апогея, брахманский мир осуществил постановку одного из самых зрелищных спектаклей, равного которому еще не видела земля. Разумеется, эта цивилизация не имела египетской основательности, эллинской красоты, романской силы, но ее разрозненные этажи образовали строение, отличающееся удивительным богатством и импозантным величием. Можно представить, что гений, повелевающий судьбами планеты, сказал себе: «Посмотрим, каков мир можно сконструировать, смешав в один народ все земные расы. Впрочем, мы увидим то, что можно сделать с каждой из них». По крайней мере, определенно, что риши и брахманы, архитекторы этой цивилизации, держали в уме модель такого плана. Здесь встретились почти все цвета кожи, все типы нравов, религий, философий, от состояния дикости до пышных празнеств королевских дворов, от самого грубого фетишизма до трансцендентного идеализма и мистицизма. Но все эти элементы, расположенные согласно закону мудрой иерархии, оформляются в многоцветную, переливающую фреску, гармонизирующую с общим планом этой исполинской природы, с величественной медлительностью Ганга и головокружительной высотой Гималаев.

На вершине этого мира, но как бы в стороне и в полном одиночестве, мы замечаем скиты отшельников, находящиеся на склонах гор, на берегу чистых прудов, полноводных рек или в чаще густых лесов. Они там жили со своими учениками, погруженные в изучение Вед, молитву и медитацию. Дикие звери, находясь в состоянии необъяснимого страха, отступали перед спокойной поступью отшельников, и не осмеливались преодолеть ту невидимую преграду, которую ставил перед ними их магический взгляд. Антилопы и газели, цапли и лебеди, многочисленные птицы находились под покровительством анахоретов, которые питались рисом, кореньями и фруктами дикорастущих деревьев. Спокойствие и умиротворенность этих уединенных мест превращали их в разновидность земного рая. В драме «Сакунтала» король Душианта, спускаясь с неба на колеснице Индры, заметил на вершине какой-то горы рощу, местопребывание отшельников и воскликнул: «О! Это мирное жилище более сладостно, чем само небо! Я чувствую себя так, словно погружаюсь в озеро нектара». Это были молчаливые убежища, где безобидные мудрецы жили вдали от призывов мира, пребывая в созерцании Вечного. Можно подумать, что они не оказывали влияния на свое время, и однако это именно они тайно им повелевали. Их престиж — непоколебим, их авторитет — высочайший. Брахманы с ними советовались, цари им повиновались и иногда в старости, уйдя на покой, уединялись у них. В действительности, эти отшельники наблюдали и господствовали над брахманской цивилизацией. Именно их мысли, их религиозные и этические концепции доминировали в ней и ее формировали. Строгие по отношению к самим себе, эти мудрецы не являлись таковыми по отношению к другим. Избавленные от всяких иллюзий, но снисходительные к человеческим слабостям, они всем живым существам уделяли определенную долю своих усилий, труда и утешения. Их убежища никогда не бывали полностью закрыты ни для жизни, ни даже для любви. Иногда пожилая жена какого-нибудь брахмана основывала, под покровительством главы отшельников и в непосредственной близости от него, скит для девушек благородного происхождения, которые под видом кающихся грешниц готовились к замужеству в условиях сельской, созерцательной жизни. Именно в один из этих скитов поэт Калидаса поместил очаровательную идиллию Сакунталы. Наконец, степенные аскеты иногда поддавались влечениям чувств. Они им уступали в чрезвычайных обстоятельствах, но это приключение представлено в индусской поэзии в виде легенды, как ниспосланное провидением событие, имеющее высшую цель. Поэты рассказывают, что когда Боги хотели заставить людей родить существо, наделенное божественными добродетелями, они отправили к весьма уважаемому аскету одну из тех небесных нимф, прозванных Апсарами, которая преследовала его своей чарующей красотой и спустя некоторое время рождала ребенка. Анахореты его усыновляли, воспитывали и гораздо позже он становился героем или знаменитой владычицей. Не скрывается ли за этой очаровательной легендой своеобразная тайна брахманов? Означает ли она, что они иногда позволяли себе временный союз могущественного аскета с женщиной на его выбор для того, чтобы состоялась инкарнация какой-то души, готовой к высшей степени духовности? Возможно. Во всяком случае, этот факт доказывает, что брахманы рассматривали сам аскетизм как источник интеграции и духовной силы для многих поколений людей.

Нельзя вообразить более сильный контраст, чем тот, который существовал между этими уединенными убежищами и громадными, ныне уже исчезнувшими столицами легендарных времен Индии таких, как Айодхия, Индрапешта или Хастинапура. Вьяса и Вальмики описывали их как обширные и великолепные, окруженные стенами и расцвеченные флагами, с широкими, умело орошаемыми улицами, многолюдными базарами, богатыми домами с террасами и общественными садами. Посреди пестро раскрашенной толпы людей и рабов кишели многочисленные группы танцоров, певцов и бродячих артистов. Здесь в великолепных дворцах правили цари, окруженные пышным двором и многочисленным гаремом, ибо полигамия быстро заняла место патриархальных нравов первобытных ариев. Однако всегда существовала единственная королева, которая по старшинству, согласно закону, наследовала трон. Эти монархи, как полубоги наделенные всякими добродетелями, разыгрывали драму и эпопею; но, за исключением Рамы, великая душа которого просвечивала сквозь фантастические деяния и охватывала собой все существа, эти индийские цари имели в себе нечто холодное и условное. Под влиянием лести, которой их награждали придворные поэты, они часто оказывались легкомысленными, слабыми, инфантильными. Находясь в исступлении от игры в кости, царь Нааль заложил свое царство и жену, затем, охваченный отчаянием, удалился в лес. Царь Душианта, после того, как совратил Сакунталу в ските Канвы, не захотел больше ее знать и прогнал ее. Правда, эта забывчивость была мотивирована проклятием вспыльчивого аскета, но характер царственного супруга от этого не перестал быть непривлекательным.

В конечном счете, именно женщина восторжествовала в индусской поэзии. Ей отводятся наилучшие роли, глубокие чувства, гордые решения. Дамаянти, Сита и Сакунтала равно обожаемы; однако они имеют индивидуальные и четко выписанные черты характера. Они блистают одна возле другой как бриллиант, сапфир и рубин. Сколько изящества, одновременно изобретательного и пылкого в Дамаянти «с прекрасными глазами и ослепительным цветом лица, удивительная красота которой заставляла бледнеть луну». Поставленная перед выбором между бессмертными Девами, требовавшими ее руки, и царем Наалем, она не поддалась ни смущению, ни ослеплению перед славой Богов. Она их предпочла человеку, который благородно нес на своем челе тень страдания и смерти, поскольку в таком обличий «она его находит более прекрасным!»

Что касается героической Ситы, то это совершенный тип индусской супруги. Когда Рама, изгнанный своим отцом в леса, хочет уйти один, она говорит ему: «Отец не получает награды или наказания через заслуги своего сына, ни сын через заслуги своего отца; каждый из них своими собственными действиями порождает добро или зло для самого себя, не разделяя их с другими. Одна только преданная своему мужу супруга может наслаждаться счастьем, которое заслужил ее супруг; поэтому я последую за тобой во все места, куда ты пойдешь. Без тебя, благородный потомок Рагху, я не хотела бы жить даже на небесах. Ты мой повелитель, мой хозяин, моя дорога, даже мое божество; итак, я пойду с тобой; это мое последнее решение». — Что сказать об очаровательной Сакунтале? Почти не существует в какой-либо другой литературе более очаровательной молодой девушки, которая поельщает своей шаловливой грацией, наивным кокетством, вкрадчивым обаянием. Ее трепетное целомудрие распространяет благоухание невинности и сладкой неги. «Большие глаза, победоносные брови, тонкая лиана, сгибающаяся под дуновением любви», — говорит о ней ее царственный любовник. Это — пылающая чувственность. Надо видеть «ее блестящие и томные глаза, подведенные сурьмой», чтобы угадать волнение и пылкость, скрывающиеся под ее страстным молчанием. Точно также сердце ее воспламеняется «подобно пакле, к которой поднесли огонь», а страсть угнетает ее пожирающей истомой. Но ее главной чертой, той, которая делает ее столь нежной розой в кортеже великих любовниц, является ее симпатия ко всем живым существам. Соответственно, все существа, звери и растения, тянулись к ней. Она отзывалась о лиане, что она поливает «свою сестру», она подкармливала маленького олененка, и даже ее имя означало «покровительница птиц». Действительно, Сакунтала была индийской Евой этого тропического рая, где нежное братство объединяло людей, животных, деревья и цветы. Все то, что дышит, священно в имени Брахмы, ибо все живое имеет душу, его частицу.

Итак, космическая сила, призванная Кришной под именем Вечно-Женственного, снизошла в брахманский мир, в сердце женщины для того, чтобы распространиться в этой цивилизации двумя потоками: супружеская любовь и симпатия к живой природе.

Но не только в образе страстной супруги и девственницы, проникающей в душу природы, брахманизм воплотил свой идеал Вечно-Женственного. Он еще придал ему пластическое выражение и связал его тонкой духовной связью со своими наиболее глубокими религиозными тайнами. Он сделал из женщины инструмент искусства, экспрессивного посредника божественного с помощью красоты поз и жестов. По правде говоря, именно в этом его аристократическое твор чество представляется наиболее оригинальным. Я хочу рассказать о девадасси, т.е. о священной танцовщице. Сегодня она нам более знакома в выродившейся форме баядерки. Обольстительная куртизанка заставила забыть прежнюю девственницу храма, выразительницу воли богов. В прекрасные времена брахманизма именно она была средством, позволявшим оживить в глазах толпы те чувства и идеи, которые у элиты вызывала поэзия. По легенде, бог Кришна обучал пастушек священным танцам, т.е. он их учил передавать с помощью жестов и ритмичных движений величие героев и богов. Этот, по сути, символический танец был гармоничным сочетанием ритмического танца и пантомимы. Он передавал скорее чувства, чем страсти, скорее мысли, чем действия. Это было не искусство имитации, а искусство выражения и прославления внутреннего мира. Итак, брахманы имели в своих храмах подлинных коллег в лице молодых девушек, опекаемых старшими женщинами, обученных искусству религиозных танцев. Предназначенные для более строгих церемоний, эти грациозные балерины почти не появлялись в обычных публичных празднествах. Их замысловатая хореография сопровождала чтение перед народом священных поэм, и их жизнь исчерпывалась в этой функции.

Но можно создать себе лишь несовершенное представление об этих танцовщицах и о том уважении, которое они вызывали у толпы, если не вспомнить ту мистическую идею, религию, которая их наделяет полномочиями. В ведической религии Апсары являются небесными нимфами, танцовщицами Индры. Они символизируют лучезарные души, обитающие вокруг Девов, служат им вестниками для людей и иногда воплощаются в женщину. В какой-то мере храмовая священная танцовщица выполняла мистическую роль Апсары в мифологии. Она была посредницей между небом и землей, между богами и людьми. На народных праздниках они своей красотой и своими позами передавали глубокие религиозные символы, своей выразительной мимикой они разъясняли те священные поэмы, которые индусские барды, бхараты, речитативом исполняли перед народом. Отсюда проистекает высокий ранг первых баядерок в храмах, и отсюда же происходит имя девадасси, означающее «служащая богам»[52].

Что же происходило на подступах к столицам древней Индии, возле большой пагоды с пирамидальной крышей и священных прудов, которые ее окружали. Дневная изнуряющая жара уступает место чарующей прохладе ночи. Небесный свод украсили звезды, напоминающие пыльцу сандалового дерева, и луна дополняет эту декорацию, плавая в небе подобно лебедю в озере. Обширный двор освещен «светящимися деревьями». На эстрадном возвышении — царь со своей свитой. Вокруг него — огромная толпа народу, в которой представлены все классы, вплоть до париев. В полном молчании все слушают голос рапсода, который, стоя на террасе храма, взывает к давно минувшим временам и миру героев. Внезапно шепот пробежал по толпе. Из освещенного портика пагоды величественно выходит кортеж иератических танцовщиц, с колокольчиками на лодыжках, со шлемами и тиарами на головах шелковые лангути скрывали их гибкие члены, плечи украшали золотые блестки или маленькие крылышки. Великолепный корифей несет царские вещи, диадему и доспехи, сверкающие драгоценными камнями. Звучат струнные инструменты, барабаны задают ритм, а танцовщицы начинают свое представление. Они сплетаются в гирлянду или выстраиваются на террасе наподобие жемчужного ожерелья. Затем, подстраивая свои шаги под музыку и интерпретируя речитатив рапсода, они в благоговении падают ниц перед величественным корифеем, или окружают его выразительными группами, гибкие как лианы, с невесомыми руками и чувствительными пальцами. И тогда просветленные девадасси с лицами цвета янтаря и опала, с удлиненными глазами, действительно становятся вестницами Девов, подлинными Апсарами. Ибо кажется, что они приносят людям в своих нежных руках девственниц души героев и воплощают их в своих возбужденных телах как в чистых и благоухающих чашах...

Понятно, что насытившись такими спектаклями, даже пария имел хотя и отдаленное, но грандиозное предчувствие о сокровенных тайнах ведической мудрости и о некем божественном мире.

* * *

Можно ли сказать, что эти воззвания к девадасси являются лишь идеальными мечтаниями относительно баядерки, сирены, одурманивающей изяществом и сладострастием? — Но не такими были впечатления тех, кто посетил колоссальные руины Ангкор-Том в Камбодже и кто на себе испытал странное обаяние его удивительных скульптур[53].

Архитектурное чудо исчезнувшей цивилизации, эти руины внезапно появляются как некий фантастический город в глубине огромного леса, дикое уединение которого защищало их, заполнив их до половины пышной растительностью. Путешественник проникает внутрь святилища через дверь, над которой возвышается огромная маска Брахмы с двумя высеченными из камня слонами по бокам, которых лианы в течение тысячелетий сжимают в своих объятиях, не имея сил их задушить. Посреди священного города высится центральная пагода, разрушенный собор. Посетитель входит внутрь храма и часами бродит под темными сводами этих бесконечных монастырей, где в полутьме возникают грозные великаны. Он поднимается и спускается многочисленными лестницами, проходит дверь за дверью, теряется в лабиринте беспорядочных дворов. Иногда, подняв глаза кверху, он замечает изумительные головы Девов в раскрашенных митрах, грифонов или святых, высеченных из камня. Голова Брахмы, репродуцированная в четырех лицах на капителях колонн, голова гигантская и невозмутимая, размноженная до бесконечности, его рассматривает, надоедает, преследует его одновременно со всех сторон. На стенах и фризах бесконечная череда горельефов иллюстрировала эпопею Рамаяны, как если бы легендарный герой пересекал храм со своей армией обезьян для того, чтобы завоевать Цейлон.

В этом пандемониуме чудовищ, людей и богов один персонаж особенно поражает внимательного посетителя. Это — фигура хрупкой, воздушной, удивительно живой женщины. Это — небесная нимфа, божественная Апсара, изображенная в виде божественной танцовщицы. Повсюду видны ее изображения в различных позах, одной или в группе, то выпрямившейся и задумчивой, то изогнувшейся в волнообразном движении с отведенной ногой, или с руками, сложенными на голове и томно прогнувшейся. Иногда в нижней части стены она кажется останавливающей грациозным жестом лавину воинов и колесниц, иногда можно заметить целую дюжину этих девадасси, образующих на фронтоне ритмическую цепь из своих танцевальных па, как бы для того, чтобы пригласить тяжеловесных ратников последовать за ними в их стрекозий полет. Многие из этих скульптурных танцовщиц имели венчик нимфы и держали в руке лотос. Они как цветы, распускающиеся в чаше всеобъемлющей жизни, возбуждали расцвет души, как колокольчик — серебристый звук, и кажется будто они желают унестись в бурном танце в звездный сон Брахмы.

Таким образом, священный танец — это утраченное искусство, которое граничит с религиозным экстазом, искусство, где мысль народа воплотилась в живой пластике, эта психическая и телесная магия, подлинное значение которой не разгадали ни ученые, ни историки, ни современные философы, искусство таинственным образом вновь оживает в величественных руинах Ангкор-Тома, под гигантскими пальмами и акациями, мерно покачивающими своими зонтичными и остроконечными вершинами над молчаливыми храмами.

Брахманская цивилизация проявила свое великолепие на протяжении многих тысячелетий, удерживая равновесие в условиях расовых войн, соперничества царских династий и нововведения народных культов. Это равновесие пришло к ней от ведической мудрости, сила которой еще сохранялась. Однако, в шестом или седьмом веке до нашей эры проявились первые признаки упадка. Несмотря на религиозное единство, преобладавшее над разнообразием сект, Индия, разделенная на множество царств, была ослаблена сверху до низу и созрела для иностранных вторжений, сигнал которым подаст Александр Великий три века спустя. Ведя междуусобные войны и занимаясь интригами в гареме, изнеженные полигамией цари увязали в роскоши и лени, в то время как народ вырождался в результате наплыва низших рас. Перед храмами Шивы фанатичные факиры, карикатуры на настоящих аскетов, усердствовали в безобразном умерщвлении плоти под предлогом достижения святости. Священным девам, девадассам, которые всегда присутствовали в храмах Брахмы и Вишну, теперь противостояли жрицы богини Кали. Своими глазами, более зажигательными, чем их горящие факелы, глазами, где горит неутолимая жажда сладострастия и смерти, они завлекают очарованных верующих в свои сумрачные храмы. Парии предавались более грубым удовольствиям еще и потому, что хотели забыть свои страдания и тяготы рабства. Со дна этого общества доносились жалобные стоны, смешанные с криками дикой радости, с миазмами порока и дыханием растлевающих страстей, угрожающих его светским добродетелям и духовным завоеваниям.

Последние еще сохранялись брахманами. Ибо на вершине этого мира рядом с ними всегда стояла на страже традиция, незапятнанная мудрость. Но, по мере старения, ее сфера также сжималась. Она потеряла первоначальную спонтанность, свое масштабное ясновидение, обращенное как к Космосу, так и к внутреннему миру. Застывшая в абстрактных формулах, она окостенела в ритуализме и педантичной схоластике. От нее осталась лишь ее чудесная наука о прошлом, но она начала разрушаться. Счастливы народы, которые опьяненные действием, пьют воды Леты и забывают о своей одиссее по этому миру! Они думают о себе, что родились вчера, потому что со временем они возрождаются в нем от одного глотка надежды и жизни, брахманы согнулись под тяжестью человеческого прошлого. Века, тысячелетия, кальпы, или мировые периоды повисли на их плечах, как гигантская масса Гаоришанкара, а их руки опустились в изнеможении, как ветки старых кедров, согнувшихся под тяжестью снега. По мере того, как арии Индии постепенно утратили дух завоеваний и приключений, брахманы утратили веру в человеческое будущее. Заключенные в кольцо гималайских гор, отрезанные от других народов, они предоставили свободно размножаться развращенным массам и углубились в свои спекулятивные размышления. В Упанишадах присутствуют возвышенные мысли, воззрения удивительной глубины, но одновременно в них чувствуется отсутствие отваги, равнодушие и пренебрежение. В своем стремлении к поиску единения с Атмой, чистым Духом, в своем эгоистическом созерцании брахманы забыли о мире и людях.

В этот момент из брахманского мира внезапно появился человек, который первый осмелился сражаться с ним до конца. Но, что удивительно, сражаясь с ним, он должен был довести до крайнего предела свою тайную мысль и зафиксировать свой моральный идеал в незабываемом образе совершенной отрешенности. Его учение нам представляется как преувеличение и негативная изнанка брахманизма. Это — последний залп индусского гения в океане бесконечности, залп дерзости и утраченной отваги, завершившийся провалом. Но. как мы увидим, из этого поражения выделились две великие идеи как две перелетные птицы, избежавшие кораблекрушения. Плодотворные идеи, идеи-матери, они будут содержать в себе квинтэссенцию античной мудрости Запада, который ее трансформирует согласно своему гению и своей миссии.

1. — Юность Будды

Между непальскими отрогами Гималаев и рекой Рохини процветала когда-то племя Шакья. Это слово означает Силы. Обширные болотистые равнины, увлажняемые горными потоками, труд человека превратил в богатый и цветущий край, перемежающийся густыми лесами, рисовыми плантациями, обширными лугами с пасущимися великолепными лошадьми и тучными коровами. Здесь, в шестом веке до нашей эры родился ребенок, носящий имя Сиддхартха. Его отец Шуддходана был одним из многочисленных царей этого края, суверенно правящего в этой области, как это сегодня официально осуществляют раджи. Имя Гаутама, которое традиция дала основателю буддизма, вероятно указывает на то, что его отец был выходцем из семьи ведических певцов, носящих это имя. Ребенок, который был посвящен Брахме перед домашним очагом, где горел огонь Агни, должен был также стать певцом и заклинателем душ, но певцом особого рода. Он не должен был прославлять ни Аврору с розой на груди и блестящей диадемой, ни солнечного Бога со сверкающим луком, ни Амура, стрелами которого являются цветы, и одно дыхание которого одурманивает подобно сильным духам. Он должен был запевать мрачную мелодию, странную и грандиозную, и попытаться завернуть людей и богов в звездный саван Нирваны. Огромные неподвижные глаза этого ребенка, светившиеся под необычайно выпуклым лбом (именно таким традиция всегда изображала Будду), смотрели на мир с удивлением. В них была бездна грусти и смутное воспоминание. Гаутама провел свое детство в роскоши и праздности. Все ему улыбалось в пышном саду его отца — заросли роз, пруды, заросшие лотосами, ручные газели, прирученные антилопы и птицы всевозможных оперений и расцветок, которые кишели в тени асокая и манговых деревьев. Но ничто не может прогнать преждевременную тень, которая лежит на его лице, ничто не может успокоить тревогу его сердца. Он был из тех, кто не говорит, поскольку слишком много думает.

Две вещи отличают его от остальных людей, отделяют от подобных ему, словно бездонная пропасть: с одной стороны, безмерная жалость к страданиям всех живых существ; с другой — страстный поиск основы всех вещей. Голубь, терзаемый ястребом, собака, гибнущая от укуса змеи, наполняли его ужасом. Рев диких зверей в смотровых клетках для животных казался ему более мучительным, еще более ужасающим, чем предсмертные хрипы их жертв, и его трясло крупной дрожью, но не от страха, а от сочувствия. Как он мог, после таких эмоциональных потрясений, веселиться на царских празднествах, участвовать в жизнерадостных танцах, присутствовать при битвах слонов, наблюдать за кавалькадами мужчин и женщин, шествующих под звуки барабанов и кимвалов? Почему Брахма создал этот мир, полный ужасных мучений и безрассудной радости? Куда стремятся, куда идут все существа? Что ищут эти стаи перелетных лебедей, которые весной улетают выше облаков, к горным вершинам и возвращаются в сезон дождей к Ямуне и Гангу? Что находится за черными горными массивами Непала и громадными снежными куполами Гималаев, громоздящимися в небе? И когда удушливым летним вечером певец, славящий какую-то женщину, выходил на сводчатую галерею дворца, почему зажигалась одинокая звезда, сверкающая на красном горизонте знойной долины, изнывающей от жары и черной от оцепенения? Для того ли, чтобы ему сказать, что она тоже дрожит от неутоленной любви? Означает ли это, что в том отдаленном мире та же мелодия зарождается в безмолвии космоса? Что здесь внизу царит та же истома, то же бесконечное желание? В этот или иной раз и как бы разговаривая сам с собой, молодой Гаутама задавал эти вопросы своим друзьям, наставникам, родителям. Его друзья, смеясь, отвечали: «Какое нам до этого дело?» Брахман-наставник говорил: «Может быть мудрые отшельники это знают». Его родители вздыхали: «Брахма не хочет, чтобы это знали».

Чтобы не нарушать обычая, Гаутама женился и имел от своей жены ребенка по имени Рагула. Это событие не могло ни рассеять его смятения, ни изменить направленность его мыслей. Молодого принца должны были взволновать нежные узы, которыми приковали его сердце влюбленная супруга и невинное дитя. Но что могли значить для этой души, терзаемой мировой скорбью, ласки женщины и улыбка ребенка? От этого он с еще большей тревогой воспринимал фатальность, которая привязывала его к мировому страданию, и желание освободиться становилось от этого еще более острым.

Легенда собрала в один эпизод впечатления, которые привели Гаутаму к его решительному шагу. Она сообщает, что во время прогулки Гаутама встретил старика, больного и покойника. Вид тела, шатающегося и дряхлого, тела, больного чумой и покрытого язвами, и разлагающегося трупа подействовали на него подобно удару молнии, раскрыв ему неизбежный конец всякой жизни и наиболее мрачную сторону человеческих страданий. Именно тогда он решил отказаться от царского венца и навсегда покинуть свой дворец, семью и ребенка с тем, чтобы посвятить себя отшельнической жизни. Эта легенда собирает в одной драматической сцене и в трех примерах опыт и размышления долгих лет. Но эти примеры — поразительные, они тщательно вырисовывают характер, раскрывают побудительные причины всякого существования. Один документ на языке пали, который восходит к пятому веку после смерти Будды и в котором еще ощущается живое предание, передает его разговор с учениками: «Повседневный человек, человек безрассудный испытывает отвращение и ужас перед старостью. Он знает, что старость его настигнет. Но он добавляет: «Это меня не касается». Думая об этом, я чувствую, как рушится во мне вся отвага юности». Это факт, что во всех проповедях Будды и во всей буддийской литературе старость, болезнь и смерть вновь и вновь повторяются, как три типичных примера неизбежных бед человечества.

Гаутаме было двадцать девять лет, когда он принял окончательное решение оставить дворец своего отца и полностью порвать с прошлой жизнью с тем, чтобы искать освобождения в одиночестве, а истину — в медитации. Предание в простых и трогательных словах рассказывает о его молчаливом прощании с женой и ребенком. «Прежде, чем отправиться, он подумал о своем новорожденном сыне: «Я хочу видеть своего ребенка!» Он идет в комнату своей жены и находит ее спящей на ложе, усеянном цветами, с рукой, лежащей на головке ребенка. Гаутама думает: «Если я уберу руку жены, чтобы взять ребенка, то я ее разбужу. Когда я стану Буддой, я снова приду, чтобы увидеть своего сына». Снаружи его ожидал конь Кхантака, и сын царя умчался, никем не замеченный. Он удалился от своей жены и ребенка с тем, чтобы найти покой для своей души, для мира и для богов, но они двигались за ним, как тень. Мара, соблазнительница, ожидала часа, когда мысль желания или чувство несправедливости поднимутся в этой душе, сражающейся за спасение, мысль, которая даст ей власть над ненавистным врагом»[55].

2. — Уединённая жизнь и просветление

Далее мы видим Гаутаму, царственного потомка рода Шакья, ставшего приниженным (Шакьямуни), блуждающим по большим дорогам, с бритой головой, в желтой одежде и просящего милостыню в деревнях, с плошкой в руке. Сначала он обратился к высокопоставленным брахманам, прося их указать ему путь к истине. Их сложные и абстрактные ответы о происхождении мира и их учение о тождестве с Богом не могли его удовлетворить. Однако эти учителя, хранители старого предания о риши, указали ему на некоторые способы дыхания и медитации, необходимые для получения совершенной внутренней концентрации. Позже он ими воспользовался в своих духовных упражнениях. Затем он провел пять лет с отшельниками-джайнистами[56], которые взяли его в свою школу в Урувале, стране Магхада, на берегу какой-то реки, где имелось прекрасное место для купания. После долгих лет подчинения их неумолимой дисциплине, он заметил, что она его ни к чему не привела. Итак, однажды он им заявил, что отказывается от их бесполезных умерщвлений плоти, и что он решил искать истину собственными силами и посредством одной лишь медитации. При этих словах фанатичные аскеты, гордящиеся своими изможденными лицами и своими скелетоподобными телами, поднялись, полные презрения, и оставили своего соученика одного на берегу реки.

Без сомнения, он тогда испытывал это опьянение от одиночества, посреди девственной природы, в этой утренней свежести, которую описывает буддистская поэзия: «Когда мой взгляд никого не встречает ни впереди, ни позади меня, как хорошо остаться одному в этом лесу. Здесь хорошо жить одинокому монаху, стремящемуся к совершенству. Один, без спутников, в любимом лесу, когда же достигну я цели? Когда освобожусь от греха?» И вечер застает его на том же месте, сидящим со скрещенными ногами под деревом и медитирующим, под шелест пяти тысяч листьев. «На берегу реки, усыпанном цветами, украшенном пестрым венком лесов, монах сидит, радостно предаваясь своей медитации; нет более великой радости для него»[57]. Пастух, очарованный простотой и степенностью, благотворной атмосферой вокруг этого молодого аскета, каждый день приносил ему молоко и бананы. Одна газель, привлеченная его мягкостью, привязалась к нему и приходила есть рис из его рук. Он был почти счастлив.

Но его мысли исступленно погружались в бесконечную спираль внутреннего мира. Днем он упорно медитировал, напряженно размышлял о самом себе и о других людях, о происхождении зла и о высшей цели жизни. Он искал объяснения фатальному сцеплению человеческих судеб с помощью тщательно отточенных, беспомощных доводов. Но сколько сомнений, сколько пробелов в доказательствах, какие бездонные пропасти! Ночью он позволял себе свободно плыть по океану мечты, но на следующий день он вновь думал о том же. И его сон становился все более прозрачным. Это было похоже на серию наложенных друг на друга вуалей, легких, газообразных, которые, исчезая, позволяли видеть миры позади других миров. Вначале его собственная прошлая жизнь раскручивалась перед ним в обратном порядке в последовательных образах. Затем он видел себя и узнавал себя в другом обличье, с другими страданиями, как бы в другом существовании. И за этой неуловимой вуалью появлялись другие фигуры, незнакомые, странные, загадочные, которые, казалось, взывали к нему... — О бесконечное царство сна и мечты, думал Гаутама, являешься ли ты изнанкой того мира, который содержит в себе скрытые причины? Являешься ли ты изнанкой вышитой ткани, за которой неведомые силы спутывают нити, из которых сотканы живые существа и все вещи, образующие подвижную картину этого обширного универсума? — И он вновь начинал свои медитации, не в силах связать между собой подспудные течения этого многообразного хаоса. Предание гласит, что в течение семи лет Шакьямуни упражнялся во внутренней концентрации, прежде чем достиг просветления. Наконец, оно к нему пришло во время сна в виде серии экстазов. Необходимо ближе исследовать психические явления, собранные легендой в эти четыре экстатические ночи. Ибо из их особенного характера и их интерпретации вытекает и само учение Будды и весь буддизм.

Во время первой ночи Шакьямуни проник в то, что в Индии называют Кама лока (место Желания). Это — Аменти египтян, Гадес древних греков, Чистилище христиан. Эта сфера в западном оккультизме называется астральным миром, в котором психическое состояние определяется так: сфера проницаемости, темный и туманный хаос. Вначале он чувствовал себя атакованным разного рода образами животных, змей, диких зверей и им подобных. Его душа, ставшая прозрачной, понимала, что это ее собственные страсти, страсти предшествующих жизней, принявшие внешний облик и все еще живущие в его душе, обосновавшиеся в ней. Они рассеивались на щите его воли по мере того, как он надвигался на них. Тогда он видит свою собственную жену, такой, какой он ее любил и когда-то оставил. Он ее увидел с обнаженной грудью, глазами, полными слез, страсти и отчаяния, протягивающей ему своего ребенка. Была ли это душа его еще живой супруги, которая таким образом обращалась к нему во время его сна? Охваченный жалостью, возвращением любви, он устремился к ней, но она убежала с душераздирающим криком, которому ответил глухой стон его собственной души. Тогда его охватила со всех сторон бесконечным вихрем некая пелена, раздираемая ветром, — души мертвых, обуреваемых еще земными страстями. Эти тени преследовали свою жертву, кидались друг на друга, будучи не в силах сжать объятия, и скатывались, запыхавшись, в бездонную пропасть. Он видел преступников, неотступно терзаемых муками, которые они навлекли на себя; это испытание, в свою очередь, длится неопределено долго, до того момента, когда ужас от содеянного убьет волю виновного, до того времени, когда слезы убийцы смоют кровь жертвы. Этот мрачный регион в самом деле был адом, ибо диапазон мучений в нем колебался от пылающих костров желания, которое невозможно утолить, до темного ужаса от пребывания в ледяной пустоте. Шакьямуни заметил князя этого царства. Это был тот, кого поэты изображают в виде Камы, бога Желания. Только вместо пурпурной одежды, короны из цветов и смеющихся глаз за туго натянутым луком, он был одет в какой-то саван, покрытый пеплом, и размахивал пустым черепом. Кама стал Марой, богом Смерти.

Когда Шакьямуни проснулся после первой ночи своего посвящения, он был весь в холодном поту. Его ручная газель, его верный спутник, убежала. Испугалась ли она теней, задевших ее хозяина? Почувствовала ли она бога Смерти? Гаутама оставался неподвижным под деревом медитации с его пятью тысячами шумящих листьев, поскольку оцепенение мешало ему двигаться. Пришедший заботливый пастух вернул его к жизни, принеся ему шипучее молоко кокосового ореха.

На следующую ночь отшельник вошел в мир счастливых душ. Перед его закрытыми глазами проходили плавающий страны, воздушные острова. Восхитительные сады, цветы и деревья, благоуханный воздух и птицы, небо, звезды и прозрачные облака, похожие на дымчатую кисею, казалось ласкали душу, говорили изысканным языком любви и облекались в значимые формы для того, чтобы выразить человеческие мысли или божественные символы. Он видел эти души, шагающие попарно или группами, абсорбированные одни другими или лежащие у ног повелителя. И счастье, которое через край било из их глаз, исходило от их поз и слов казалось изливалось из какого-то высшего мира, который парил над ними, к которому иногда тянулись их руки и который их всех сплачивал в некую небесную гармонию. Но вдруг Гаутама увидел несколько бледных и дрожащих фигур. Тогда он заметил, что каждая из этих душ была связана с адским миром тончайшей нитью. Эта нитевидная сеть спускалась в глубины сквозь пурпурное облако, которой поднималось из бездны. По мере того, как это пурпурное облако поднималось, оно густело, а воздушный рай становился более бледным. И Гаутама разгадал смысл своего видения. Он понял, что эти тонкие нити были неисчезнувшими привязанностями, остатками человеческих страстей, неутоленных желаний, которые всегда связывали эти счастливые души с землей и рано или поздно втягивали их в новые инкарнации. Увы, в перспективе после небесного свидания следовали новые прощания, новые рассеивания, в лабиринте испытаний и страданий, — и в конце, возможно, вечное отделение!..

Когда Шакьямуни проснулся утром после второй ночи, перелетные лебеди пролетели в облачном небе. И очнувшись от своего райского видения, он стал еще более печальным, чем когда вышел из адских сновидений. Ибо он подумал о будущих судьбах всех этих душ, об их бесконечных блужданиях.

В третью ночь он с неимоверным усилием поднялся в мир богов. Добравшись, наконец, туда, нашел ли он там желанный покой? Это было непередаваемое сновидение, возвышенная панорама невыразимого величия. Сначала он увидел лучезарные Архетипы, блиставшие на пороге мира Девов, сверкающие круги, треугольники, звезды, различные формы материального мира. Затем перед ним предстали космические силы, боги, которые почти не имеют постоянной формы, но которые работают, преобразуясь, в венах этого мира. Он видел огненные колеса, круговороты света и тьмы, звезды, которые превращались в крылатых львов, в гигантских орлов, в головы, вспыхивающие излучением океана пламени. От этих фигур, которые появлялись, исчезали, трансформировались или умножались со скоростью света, исходили во всех смыслах световые течения, изливавшиеся в универсум. Эти жизненные потоки уходили, закипая ключом на планетах, ударяясь об их поверхность и придавая форму всем существам. Как только он смешался с этой кипучей жизнью через некую разновидность вездесущности, то оказавшись в упоительном умопомрачении, вдруг услышал крик человеческой боли, поднимающийся к нему из бездны, как нарастающий прилив криков отчаяния. Тогда он открыл себе нечто такое, что показалось ему ужасным. Этот нижний мир, мир борьбы и страдания, именно боги его создали! Более того, они осознали самих себя, они выросли вместе со своим миром; и вот теперь, наблюдая за ним, но неотделимые от своей сущности, они жили своим чудовищным откатом! Да, бессмертные боги были облачены в одежду из огня и света, исходивших из их сердца; но для людей этот огонь стал страстью, а свет — тревогой, томлением. Они питались дуновением человеческой любви, которую они возбуждали, они дышали ароматом поклонений и дымом мучений. Они пили все эти душевные приливы, наполненные желанием и страданием, подобно тому как штормовой ветер пьет пену Океана... Следовательно, они были виновны, они тоже! И по мере того, как наблюдаемое панорама захватывала все более обширные временные и пространственные перспективы, по мере того, как его дух перелетал от одного века к другому, он видел этих богов, вовлеченных в финальную катастрофу их миров, поглощаемых космическим сном, принуждаемых умереть и вновь родиться (они тоже, из вечности в вечность), производя на свет всегда несчастные миры!

Тогда целый универсум предстал перед Шакьямуни в образе ужасающего колеса, к которому привязаны все существа, вместе с людьми и богами. Нет никакого средства избежать этого неумолимого закона, заставляющего вращаться колесо. Невозмутимо, от жизни к жизни, от инкарнации к инкарнации, все существа, всегда безуспешно вновь и вновь вовлекаются в одно и то же действие и безжалостно превращаются в прах, проходя через страдания и смерть. Позади, как и впереди, простирается неизмеримое прошлое, неизмеримое будущее страдания из-за бесконечной последовательности существований. Неисчислимые периоды этого мира растянуты на миллиарды лет. Земли, небеса, ад, места пыток рождаются и исчезают, как будто они возникли для того, чтобы затем быть унесенными в вечность. Как избежать этого круговорота? Как положить конец жизненным страданиям?

От этого видения аскет пробудился в ужасном помутнении разума. Северный ветер всю ночь дул над деревом. познания с его пятью тысячами шумящих листьев. День едва занимался и лил холодный дождь. Газель вернулась и лежала у ног отшельника, облизывал свои окоченевшие ноги. Он потрогал ее; она вся была холодной. Тогда он взял ее на руки, чтобы согреть ее у своего сердца, и Шакьямуни, прижимавший к своей груди бедную газель, на какое-то время утешился, позабыв о страданиях мира.

Гаутама не имел привычки молиться. Он ничего не ожидал от богов, надеялся лишь на себя и свою медитацию. Он на них не сетовал, он их не обвинял. Он лишь окружил их своей огромной жалостью. Не были ли они сами вовлечены в роковую иллюзию становления своим универсальным желанием, необузданной жаждой быть и жить? Как боги, которые не могут сами себя спасти, могли бы спасти людей? — Однако, перед четвертой ночью Шакьямуни, угнетенный тревогой, попросил Неназываемого, Непроявляемого, Того, чье ясновидение невозможно даже заметить, открыть ему тайну вечного покоя и блаженства.

Засыпая, он вновь увидел ужасное колесо существований в виде темного круга, облепленного человеческим муравейником. Неутомимое колесо медленно проворачивалось. Здесь и там несколько доблестных сражающихся, несколько возвысившихся аскетов внезапно появлялись над темным кругом в виде светящегося гало. Это были мудрые аскеты. Бодхисатвы, которые ему предшествовали. Но ни один из них не достиг окончательного покоя и подлинного спасения. Ибо все они падали в темный круг, все они были вновь захвачены роковым колесом. — Тогда Шакьямуни испытал наиболее сильное из своих потрясений — крушение всего его существа вместе с видимым миром. Но за этим высшим страданием следовало несказанное блаженство. Он чувствовал себя погруженным в глубокое море молчания и покоя. Здесь нет больше форм, света, треволнений жизни. Его существо восхитительным образом растворилось в спящей душе мира, на которую больше не воздействовало никакое дуновение, и его сознание исчезло в этой блаженной необъятности. — Он достиг Нирваны.

Если Шакьямуни имел желание пройти дальше и силу для того, чтобы подняться над космическим сном, то он бы услышал, увидел и почувствовал еще нечто иное. Он слышал изначальный Звук, божественное Слово, порождающее Свет; он слышал ту музыку сфер, которая сотрясает звезды и миры. Уносимый на волнах этой гармонии, он увидел сверкание духовного Солнца, творческого Глагола. Здесь высшее желание любви отождествлялось с пламенной радостью священного. Здесь все проникало во все, ибо видно было, как поток времени выходил из вечности и вновь в нее возвращался. Здесь ничего не отделено, и одно вместе со всем образуют полноту бытия. Здесь парят над всеми горестями, ибо они могут трансформироваться в радости. Здесь все страдания коренятся в уникальном блаженстве, как цветовая гамма призмы в солнечном луче. Здесь достигают покоя в возвышенном действии, а состояния высшей личности — в абсолютной самоотдаче. Здесь не осуждают жизнь, поскольку пьют божественную сущность в своем источнике. Свободные, полностью освобожденные и отныне неподвластные ударам судьбы, сюда возвращаются, чтобы вновь сделать ее еще более прекрасной. Из этой сферы Воскрешения, подготавливаемой египетской мудростью и Элевсинскими мистериями, должен был спуститься Христос.

Но Шакьямуни практически не был предназначен к тому, чтобы познать в мире Глагол творческой Любви. Однако его роль была великой, ибо ему должна была открыться религия милосердия и закон, который связывает между собой человеческие инкарнации. Но он остановился в своем посвящении на мистической Смерти, вместо того, чтобы возвыситься до Воскрешения. Нирвана, из которой преимущественно хотят сделать переход к божественному состоянию, является лишь его порогом. Будда его фактически не переступил[58].

Предание гласит, что после четвертой ночи своего просветления Гаутама испытал огромную радость, новая сила наполнила его и пробудила в нем великую смелость. Он почувствовал, что через достижение Нирваны он навсегда освободился от всякого зла. Окунувшись в смерть, как в воды Стикса, он почувствовал себя непобедимым. Гаутама Шакьямуни выжил. С ног до головы, от мозга костей до вершины души он стал Буддой, Пробужденным. С помощью завоеванной истины он хотел спасти мир. Он провел много дней в размышлении о том, что он преодолел. Он отдавал себе отчет, что существует тайная логика, которая связывала между собой его видения. Таким путем он пришел к формулированию своего учения, воспроизводя в своем уме цепь причин и следствий, которые приводят к страданию. «От незнания приходят формы (Шанкара), формы мысли, которые придают форму вещам. От форм рождается сознание и, таким образом, через длинную серию промежуточных стадий, от чувственных желаний рождается привязанность к существованию, от привязанности приходит становление, от становления — рождение, от рождения — старость и смерть, боль и стоны, огорчение, печаль, отчаяние. Но если первая причина, незнание, ликвидирована, то вся цепь следствий разрушается и зло тут же побеждено». В итоге, следует убить желание, чтобы упразднить жизнь, и таким образом отрезать зло в его корне. Заставить всех людей войти в Нирвану, такова была мечта Будды. Зная то, что ему следует сказать брахманам и народу, Шакьямуни покинул свое убежище, чтобы вернуться в Бенарес и там проповедовать свое учение.

3. — Искушение

Как все пророки, Будда должен был пройти через испытание, прежде, чем выполнить свою задачу. Нет реформатора, который не прошел бы через искушение сомнением в отношении самого себя перед тем, как атаковать силы жизни. В самом начале препятствия вырастали подобно горе, и тяжелый труд, растянутый на многие годы, представляется глыбой, которую необходимо вкатить на вершину. Легенда повествует, что демон Мара ему шептал: «Войди в Нирвану, совершенный человек, время Нирваны пришло для тебя». Будда ему ответил: «Я не войду в Нирвану, пока святая жизнь не будет возрастать и не распространится среди народа, и пока не будет правильно проповедоваться среди людей». Затем к нему приблизился какой-то брахман и сказал ему с презрением: «Мирянин не может стать брахманом». Будда ответил: «Настоящий брахман — это тот, кто изгнал из себя всякую злость, всякую насмешку, всякую нечистоту». Люди терпели неудачу при попытках достичь Блаженства, ибо этому мешают различные стихии. Гроза, проливной дождь, холод, буря, тьма воздействуют на них. Этот заговор стихий против Будды представлял собой последний и яростный приступ страстей, изгнанных ранее душой святого. Они теперь пришли к нему извне с тем, чтобы обрушиться на него всем скопищем сил, от которых они (страсти) происходят. Чтобы дать почувствовать оккультное значение события, произошедшего тогда, легенда использует определенный символ: В этот момент, повествует она, царь змей, Мукалинда, вышел из своего тайного царства, обвил тело Будды семь раз своими кольцами и защитил его от бури. Спустя семь дней, когда царь змей Мукалинда увидел, что небо стало ясным и безоблачным, он снял свои кольца с тела блаженного, принял образ юноши и приблизился к возвысившемуся, сложив руки в поклонении. Тогда облагороженный сказал: «Отрадно одиночество блаженного, познавшего и увидевшего истину». Змей Мукалинда представляет здесь астральное тело человека, местонахождение чувственности, которое пронизывает физическое тело и образует вокруг него лучистую ауру, в которой для глаза ясновидящего страсти отражаются в виде различных окрасок. Во время сна астральное тело в форме спирали вместе с сознающим «я» покидает свое физическое тело. Тогда оно напоминает змея. Именно в этом астральном теле[59], пребывают и вибрируют человеческие страсти. Именно через него на человеческое существо воздействуют все хорошие и плохие влияния. Управляя им и организуя его по своему желанию, посвященный или святой могут его трансформировать в непробиваемый панцирь против всех внешних атак. Таков смысл змея Мукалинды, который сворачивал свои кольца вокруг тела Будды и защищал его от бури страстей. Он имеет еще и иной смысл. На определенном уровне посвящения ясновидящий замечает астральный образ низшей и животной части своего существа, части, эволюционировавшей в предшествующих воплощениях. Необходимо выдержать это зрелище и убить чудовище мыслью. Иначе невозможно проникнуть в астральный мир, а тем более в духовный и божественный миры. Это видение в оккультной традиции называется стражем порога. Гораздо позже, после долгих испытаний и поразительных побед, посвященный встречает свой божественный прототип, образ своей высшей души в идеальной форме. Вот почему змей Мукалинда преобразился в прекрасного юношу, как только шквал низшего мира улегся.

4. — Обучение и буддистская община. Смертъ Будды

Будда начал свое проповедование в Бенаресе. Сначала он обратил в свою веру пятерых монахов, которые стали его ревностными сторонниками, и которых несколько позже он отправил проповедовать свое учение дальше, говоря им следующее: «Вы освободились от всех привязанностей. Идите же по всему миру ради спасения народа, к радости богов и людей». Чуть позже тысяча брахманов из Урувелы, которые следовали наставлениям Вед, поклонялись огню и совершили омовение в реке Неранжара, провозгласили себя его сторонниками. Приверженцев становилось все больше. Ради него ученики покидали своих наставников. Цари и царицы прибывали к нему на своих слонах, чтобы поклониться святому и предложить ему свою дружбу. Куртизанка Амбапали подарила Будде рощу манговых деревьев. Молодой царь Бимбисара принял его веру и стал защитником своего царственного собрата. превратившегося в нищенствующего монаха. Проповеди Будды длились сорок лет без всякого сопротивления со стороны брахманов. Его жизнь ежегодно делилась на период странствий и оседлый период: девять месяцев путешествий и три месяца отдыха. «Когда в июне, после сильной летней жары, черные облака нависают подобно башням и когда дуновение муссона возвещает о приходе дождей, индусы на долгие недели укрываются в своих хижинах или дворцах. Потоки воды и разлившиеся реки прерывают всякие коммуникации. «Птицы, — гласит старая буддистская книга, — строили свои гнезда на верхушках деревьев». Так же поступали монахи в течение этих трех месяцев. Во время девяти месяцев странствий Будда с учениками повсюду находил приют, в садах и парках, в домах царей или богатых торговцев. Для пропитания хватало плодов манго и бананов. Это не мешало этим упрямым хулителям ценностей данного мира следовать своему стремлению к бедности и продолжать вести нищенскую жизнь.

Каждое утро во главе с учителем они совершали прогулку в деревню. Молчаливые, с опущенными глазами, с деревянной чашкой в руке, они ожидали подаяния. Они благословляли тех, кто подавал милостыню, и тех, кто не давал. После полудня в полутьме спокойного леса или в своей келье Возвышенный медитировал в «священном молчании»[60].

Так распространялись буддистские секты. Во многих местах под руководством учителя основывались объединения монахов, которые несколько позже становились богатыми монастырями. Вокруг них группировались светские сообщества, которые, не принимая монашескую жизнь, находили здесь свой идеал и учителей из числа монахов. Тексты, которые с холодными сентенциями и механическими выводами донесли нам эти всегда тождественные события, очевидно не могут нам передать красноречие учителя, очарование, исходящее от его личности, магнетизм этой сильной воли, скрывающейся под невозмутимой мягкостью и совершенным спокойствием, а тем более странное обаяние, которое он умел привнести в таинственное вызывание Нирваны. Сначала он «причесывал» жизнь чувств, словно усмирял море, яростное, раздраженное, со своими смерчами, бездонными глубинами и чудовищами. Там, не имея ни минуты покоя, болтались эти бедные лодки, называемые людскими душами. Затем, едва уловимо, он заставлял слушателя проскользнуть в более спокойный регион, где океан успокаивается. Наконец, на гладкой и неподвижной поверхности вырисовывается круговое движение, которое переходит в воронку. На дне пропасти сверкает блестящая точка. Счастлив тот, кто вошел в этот быстрый круг и спустился на дно бездны. Он входит в другой мир, находящийся вдали от моря и бури. Что находится на другой стороне пропасти, по ту сторону блестящей точки? Учитель об этом не говорит, но утверждает, что это высшее блаженство и добавляет: «Я оттуда пришел. То, что не происходило в течение миллиардов лет, случилось, и я вам это принес».

Предание сохранило бенаресскую проповедь, которая является Нагорной Проповедью Будды. Возможно здесь обнаружат отдаленное эхо его живого слова. «Вы назвали меня другом, но вы дали мне не настоящее имя. Я — Освобожденный, Блаженный, Будда. Откройте ваши души. Освобождение от смерти найдено. Я вас обучаю, я вам преподаю свое учение. Если вы будете жить согласно учению, то через некоторое время вы примите участие в том, что ищут молодью люди, покидающие свою родину, чтобы стать космополитами, вы достигнете совершенства святости. Вы вновь познаете истину еще в этой жизни и вы ее увидите лицом к лицу, Не умерщвление плоти, а отречение от всех чувственных удовольствий. Срединный путь ведет к познанию, к просветлению, к Нирване. Тропинка из восьми священных шагов именуется так: правильная вера, правильное решение, правильная речь, правильное действие, правильная жизнь, правильное стремление, правильная мысль, правильная медитация. Вот, о монахи, святая истина о происхождении страданий: это — жажда существа (от возрождения к возрождению) с его стремлением к удовольствиям и желаниями, которые повсюду находят наслаждение, жажда наслаждений, жажда становления, жажда могущества. — Вот, о монахи, святая истина об упразднении страдания: уничтожение жажды через разрушение желания; надо поставить его вне себя, освободиться от него, не давать ему больше места. — Вот, о монахи, святая истина о ликвидации страданий.» С тех пор, как Шакьямуни овладел четырьмя основными истинами, известными нам как: 1) страдание; 2) происхождение страдания; 3) о прекращении страдания; 4) путь, ведущий к упразднению страдания, он заявил, что в мире Брахмы и Мары, среди всех существ, включая аскетов и брахманов, богов и людей, он достиг совершенного блаженства и наивысшего достоинства Будды.

Все жизненное поприще индусского реформатора, все его проповедование, весь буддизм с его священной и мирской литературой представляют собой лишь непрерывный комментарий, с тысячью вариаций, бенаресской проповеди. Это поучение имеет исключительно и строго нравственный характер. Оно отличается повелительной мягкостью и безмятежным отчаянием. Оно культивирует фанатизм покоя. Говорится о пацифистском заклинании с тем, чтобы вызвать конец мира. Ни метафизики, ни космогонии, ни мифологии, ни культа, ни молитвы. Ничего, кроме нравственной медитации. Озабоченный единственно тем, чтобы положить конец страданию и достигнуть Нирваны, Будда бросает вызов всему и всем. Он дразнит богов, поскольку эти несчастные породили этот мир. Он не доверяет земной жизни, поскольку она является матрицей перевоплощений. Он бросает вызов потустороннему миру, поскольку, несмотря на все, это все еще жизнь и, следовательно, страдание. Он не доверяет душе, ибо она съедаема неутолимой жаждой бессмертия. В его глазах другая жизнь является иной формой обольщения, духовным наслаждением. Благодаря своим экстазам, он знает, что эта жизнь существует, но он отказывается о ней говорить. Это было бы слишком опасно. Ученики донимали его вопросами об этом, но он оставался непреклонным, — Продолжает ли душа жить после смерти? — восклицали они хором. Ответа не последовало. — Тогда она должна умереть? Ответа не последовало. Ананда, любимец учителя, оставшись наедине с ним, спросил о причине этого молчания. Будда ответил: «Было бы невыгодно для нравственности ответить в том или ином смысле», и он сохранил свою тайну. Однажды один монах, более хитрый, чем другие монахи, подкинул учителю язвительный и опасный аргумент. «О Блаженнейший, — сказал он, — ты утверждаешь, что душа состоит лишь из эфемерных и презренных ощущений. Но тогда как же это «я», прошедшее от инкарнации к инкарнации, может оказаться под влиянием не-я?» Будде, без сомнения, было весьма затруднительно победоносно ответить на этот аргумент, достойный Сократа или Платона. Он нашелся и сказал следующее: «О монах, в этот момент ты находишься под властью вожделения».

Если Будда не доверял богам и душе, то еще больше он не доверял женщинам. В этом, как и во всем остальном, он — антипод Кришны, апостола Вечно-Женственного. Он знал, что любовь являлась наиболее сильной приманкой жизни, и что в женщине заключена, как в ларчике с приворотным зельем и благовониями, квинтэссенция всех соблазнов. Он знал, что Брахма решился создать богов и мир лишь после того, как вынул из себя самого Вечно-Женственное, красочную вуаль Майи, где переливаются образы всех существ. Он не опасался того чувственного исступления, которое женщина могла вызвать одной улыбкой или одним взглядом, но он боялся ее арсенала коварства и лжи, которые есть уток и нить, сущность которых состоит в том, чтобы ткать жизнь. «Сущность женщины, — говорил он, — непостижимым образом спрятана как повороты рыбы в воде». — «Как нам вести себя

с женщиной? — спрашивает Ананда у своего учителя. — Избегать ее вида. — А если мы все же ее когда-нибудь увидим? — Не разговаривать с ней. — А если мы все же заговорим с ней, то, Господин, что нам делать? — Тогда понаблюдайте за собой!» Однако, после долгих колебаний, Будда позволил буддистскому сообществу основать женские монастыри. Но он их почти не допускал в свой круг и не терпел их присутствия. В своей жизни он не нашел ни Магдалины, ни Марии из Вифании. В защиту чести индусских женщин справедливость требует добавить, что благотворительные учреждения буддистской направленности по большей части были делом рук женщин.

Как объяснить, что учение, настолько лишенное земных и небесных радостей, учение непримиримой нравственности столь обремененное как своим мистическим нигилизмом, так и негативным позитивизмом, учение, которое, с другой стороны, упразднило касты вместе с традиционной верой Индии в авторитет Вед и отменило брахманский культ с его пышными ритуалами, чтобы вместо них учредить сотни монастырей и армию нищенствующих монахов, обходивших Индию с чашкой в руке, как объяснить головокружительный успех такой религии? Он объясняется ранним перерождением Индии, вырождением арийской расы, смешавшейся с низшими расами и расслабившейся от лени. Он объясняется печалью народа, стареющего между усталостью от тирании и утомлением от рабства, народа без исторической перспективы и без национального единства, утратившего вкус к действию и никогда не имевшего чувства индивидуальности, за исключением ведических времен, когда белая раса господствовала во всей своей чистоте и силе[61]. Надо добавить, что мгновенный триумф Будды в Индии меньше зависел от его философии, чем от его строгой морали, его глубокой работой над внутренней жизнью, которую он сумел внушить своим ученикам. «Шаг за шагом, кусочек за кусочком, час за часом, мудрец должен очищать свое «я», подобно тому как мастер очищает серебро. «Я», которому буддистская метафизика отказывает в реальности, становится здесь главным действующим агентом. Отыскать «я» становится целью всякого поиска. Иметь свое «я» в качестве друга есть самая настоящая, самая высокая дружба. Ибо «я» является защитой меня. Надо его держать в узде, как торговец держит свою благородную лошадь.»[62]. Наконец, из этой строгой дисциплины выделяется чувство свободы, о которой говорится с обаянием Франциска Ассизского: «Мы должны нуждаться лишь в том, что носим на самом себе, подобно птице, которая не имеет сокровищ и имеет при себе лишь крылья, которые уносят ее туда, куда она хочет». Наконец, из-за нежности своей души. Будда действительно был создателем религии милосердия и вдохновителем новой поэзии. Она выражалась в притчах, приписываемых учителю, и в более поздних буддийских легендах. Например, какая пронзительная и яркая метафора содержится в представлении о различных степенях эволюции душ. Физическая жизнь, сотрясаемая чувствами, сравнивается с потоком, над которым души стремятся приподняться для того, чтобы вдохнуть небесного света». Подобно тому, как в пруду, с белыми и голубыми лотосами существует еще многое под водой и вне ее, точно так же существуют разные души, одни — чистые, другие — нечистые. Мудрец — это тот, кто поднимается на водой и позволяет упасть своей мудрости на другие души, как распустившийся лотос усыпает своими розовыми капельками белые кувшинки, плавающие на поверхности реки».

В возрасте восьмидесяти лет, когда Будда находился в одном из своих летних убежищ, в Белуве, он заболел и почувствовал приближение смерти. Тогда он подумал, о своих учениках: «Не следует, сказал он себе, входить в Нирвану, ничего не сообщив тем, кто заботился обо мне. Я хочу победить эту болезнь с помощью моей силы и вновь вернуть себе свою жизнь». И тогда болезнь Возвышенного прошла. И Будда сел в тени дома, который отвели для него. Его преданный ученик, Ананда, прибежал к нему, высказал свои опасения и добавил: «Я знал, что Блаженнейший не войдет в Нирвану, не объявив свою волю сообществу учеников. — Чего требует сообщество? — спросил Будда. — Я изложил свое учение. Я не хочу править общиной, Ананда. Предоставьте истине быть вашим светочем. Тот, кто теперь и после моей смерти является своим собственным светочем и своим собственным пристанищем, тот, кто не ищет другого пристанища, кроме истины, и идет к ней прямой дорогой, тот и есть мой ученик».

И Будда поднялся, окруженный своими учениками, и вместе с ними отправился в путь, желая идти и проповедовать свое учение до конца своих дней. Он остановился на некоторое время в Весале, но в Кушинаре силы его покинули. Его уложили на ковер между двух сросшихся деревьев. Здесь он оставался лежать, как некий уставший лев. Не в силах выдержать этого зрелища, его любимый ученик Ананда ушел в дом и принялся заплакал. Будда догадался о его печали, позвал его и сказал: «Перестань страдать, Ананда. Не тебе ли я говорил, что надо оставить все, что любишь? Как это было бы возможно, что то, что рождено и подчинено мимолетности, избежало бы разрушения? Но ты же, Ананда, в течении долгого времени почитал Совершенное; по отношению к нему ты был полон любви, доброты, радости, без лжи, без перерыва, в мыслях, словах и делах. Ты совершил благо, Ананда. Постарайся же превозмочь себя теперь, и вскоре ты освободишься от греха». Незадолго до смерти Будда сказал: «Вы, Ананда, может быть, думаете так: слово потеряло своего учителя, мы больше не имеем учителя. Не надо так думать. Учение и Порядок, которые я вам преподавал, вот что будет вашим учителем после моего ухода». Его последними словами были: «Мужайтесь, мои ученики. Я вам говорю: Все, что стало, обречено на гибель. Постоянно сражайтесь»[63].

Наступила ночь. И вот лицо и тело Возвышенного стало светиться, как если бы они стали прозрачными. Это таинственное свечение длилось до последнего его вздоха, затем внезапно угасло — Тотчас с верхушек двух деревьев дождь цветов упал на Будду, который только что вошел в Нирвану.

В этот момент женщины Кушинара, которые всегда держались поодаль от учителя, согласно заведенному порядку, начали упрашивать, чтобы им позволили видеть Блаженнейшего. Ананда им это позволил, несмотря на протесты других монахов. Они стали на колени возле покойника, склонились над ним, рыдая, и оросили горючими слезами застывшее лицо учителя, который, будучи живым, изгонял их из своей жизни.

Эти трогательные детали, этот скромный ореол, которым предание окружило смерть Будды, возможно, еще лучше обрисовывают то, что произошло в недрах его сознания и в сознании его учеников, которые были его последними собеседниками. Как волна Невидимого, чудесное заполнило пустоту Нирваны. Таким образом, космические силы, с которыми сражался и от которых отстранялся Шакьямуни, считая их опасными, ибо видел в них искусительниц рокового Желания, силы, которые он тщательно изгонял из своего учения и из своего сообщества, цветы Надежды, Небесный свет, Вечно-Женственное, все эти неутомимые ткачихи земной и божественной жизни, пришли в его последний час. Неуловимые, обволакивающие, неотразимые, они прикоснулись к нему и взяли душу грозного аскета, чтобы сказать ему — что он не может ни отринуть их, ни победить.

5. — Заключение

С философской точки зрения буддизм легко подвергнуть критике. Будучи религией без Бога, моралью без метафизики, он не устанавливает никакого моста между конечным и бесконечным, между временем и вечностью, между человеком и универсумом. Однако отыскать этот мост является высшей потребностью человека, это — основа существования религии и философии. Будда стремился вывести мир из слепого и вредного желания жить. Но тогда как объяснить гармонию Космоса и неутолимой жажды совершенства, присущей духу? Вот где метафизическое противоречие. — Далее Будда хотел, чтобы изо дня в день, из года в год, от инкарнации к инкарнации человеческое Я работало над своим совершенствованием, постоянно одерживая победу над своими страстями, но он не предоставил ему никакой трансцендентной реальности, никакой вечной ценности. Но тогда, чем обосновать эту работу? Вот психологическое противоречие. — Наконец, Будда дал человеку и человечеству в качестве идеала и единственной цели — Нирвану, чисто негативное понятие, прекращение зла через остановку сознания. Этот saltus mortalis[64], этот прыжок в пустоту ничто, стоит ли он этого громадного усилия? — Вот моральное противоречие. Эти три противоречия, вытекающие одно из другого и тесно связанные друг с другом, в достаточной мере указывают на слабость буддизма как космической системы.

Но не менее истинно, что буддизм оказал глубокое воздействие на Запад. Во все эпохи, когда философия и религия переживали значительные кризисы, в александрийскую эпоху, в эпоху Возрождения и в наше время в Европе, как отдаленное и смещенное эхо, слышалась буддистская мысль. Откуда же к ней приходит эта сила? От ее нравственного учения и его выводов? Отнюдь. Она к ней приходит потому, что Будда был первым, кто огласил всему миру учение, о котором брахманы говорили лишь вполголоса и которое они прятали в тайниках своих храмов. Однако это учение — настоящая тайна Индии, тайна ее мудрости. Я имею в виду учение о множестве существований и тайну реинкарнации.

В одной очень старой книге некий брахман говорит своему коллеге на каком-то собрании: «Куда идет человек после своей смерти? — Дай мне руку, Яйнавалкия, — отвечает другой, — мы одни должны знать это. Ни слова об этом другим». И они говорили о реинкарнации[65]. Этот отрывок доказывает, что в определенную эпоху это учение рассматривалось брахманами как эзотерическое. Для этого у них имелись веские причины. Если практически не существует истины, которая вела бы дальше в тайные лаборатории природы и в процесс космической эволюции, то тем более ее не существует для всех, ибо ее вульгаризация может привести к величайшим злоупотреблениям. Чтобы передать особенное очарование, вкрадчивое и опасное обаяние, которое во все времена эта тайна оказывала воздействие на горячие и мечтательные души, позвольте мне привести здесь одну старую индусскую легенду.

Когда-то, давным-давно, гласит эта легенда, некая небесная нимфа, Апсара, желая соблазнить одного аскета, который демонстрировал нечувствительность ко всем искушениям неба и земли, прибегла к изобретательной стратагеме. Этот аскет жил в девственном, запутанном, страшном лесу, на берегу пруда, заросшего всеми видами водных растений. Когда адские или небесные видения парили над водным зеркалом, чтобы испытать отшельника, он опускал глаза, чтобы видеть их отражения в темном пруду. Перевернутого и деформированного изображения нимф или демонов-искусителей было достаточно для того, чтобы он успокоил свои чувства и вновь установил гармонию в потрясенном разуме. Ибо отражение показывало ему последствия, которые имело бы его падение в грязную материю.

Итак, хитрая Апсара решила спрятаться в цветок, чтобы искусить анахорета. Из глубины пруда она заставила появиться чудесный лотос; но это не был обычный лотос, подобный другим. Обычные лотосы, как известно, ночью складывают свои лепестки под водой и выходят наружу только с первым поцелуем солнца. Напротив, этот же лотос днем оставался невидимым. Но ночью, когда розовый свет луны скользил над густой гривой деревьев и падал на неподвижный пруд, видно было, как вздрагивала его поверхность и как из его черного лона выходил гигантский лотос ослепительной белизны, с тысячей лепестков и огромный как клумба роз. Тогда из своей золотой чаши, вибрируя под пламенным лучом луны, выходила божественная Апсара, небесная нимфа, со светящимся и перламутровым телом. Она держала над своей головой звездную перевязь, вырванную с неба Индрой. И аскет, который оказывал сопротивление всем другим Апсарам, спускавшимся непосредственно с неба, уступил обаянию той, которая родилась в водяном цветке, казалось поднялась из глубин и была одновременно дочерью земли и неба. — И вот! Так же, как небесная нимфа вышла из распустившегося лотоса, точно так же, в учении о реинкарнации, человеческая душа выходит из природы с тысячью лепестков как последнее и самое совершенное выражение божественной мысли.

Впоследствии брахманы говорили своим ученикам: Так же, как универсум является продуктом божественной мысли, которая его организует и беспрерывно оживляет, точно так же человеческое тело является продуктом души, которая его развивает в процессе планетарной эволюции и которая его использует в качестве инструмента труда и прогресса. Различные виды животных имеют лишь коллективную душу, а человек имеет индивидуальную душу, сознание, «я», личную судьбу, которые гарантируют ему длительность во времени. После смерти душа, освободившаяся от своей эфемерной оболочки, живет другой жизнью, более обширной, в духовном сиянии. Она в каком-то смысле возвращается на свою родину и созерцает мир со стороны света и богов после того, как она там трудилась со стороны тени и людей. Но этого недостаточно, чтобы окончательно оставаться жить в том состоянии, которое все религии называют небом. К концу определенного промежутка времени, пропорционального ее земным усилиям, душа чувствует потребность в новом испытании для того, чтобы сделать шаг дальше. Отсюда — новая инкарнация, условия которой детерминированы качествами, приобретенными в предшествующей жизни. Таков закон Кармы, или каузального сцепления жизней, следствие и санкция свободы, логика и правота счастья и несчастья, причина неравенства условий, организация индивидуальных судеб, ритм души, которая хочет возвратиться к своему божественному источнику через бесконечность. Это — органическая концепция бессмертия. пребывающая в гармонии с законами Космоса.

Внезапно появился Будда, душа глубокой чувствительности, измученная поиском последних причин. Едва родившись, он уже казался подавленным тяжестью, я не знаю скольких, существований и обуреваем жаждой высшего покоя. Утомление Брахманов, прекративших действовать в застойном мире, во сто крат увеличилось у него из-за нового чувства: огромной жалостью ко всем людям и желанием вырвать их из страдания. В порыве возвышенного благородства он хотел найти спасение для всех. Но его мудрость не соответствовала величию его души, а его смелость была не на высоте его мечты. Незавершенное посвящение вынуждало его видеть дневной мир в самом черном цвете. Из-за этого он хотел понять лишь страдание и зло. Ни Бог, ни универсум, ни душа, ни любовь, ни красота не находили пощады в его глазах. Он мечтал навсегда поглотить этих творцов иллюзий и страдания в пучине своей Нирваны. Несмотря на чрезмерную суровость его нравственного учения, и хотя сострадание, которое он проповедовал, устанавливало между людьми связь всеобщего братства, все же его творение было особенно негативным и разлагающим. Это доказано историей буддизма. В социальном и в художественном плане он не создал ничего плодотворного. Там, где он воцарялся целиком, он порождал пассивность, безразличие и отсутствие смелости. Народы, находящиеся под буддистским влиянием, продолжают оставаться в состоянии стагнации. Те, которые, как Япония, развернули удивительную активность, достигли этого на основе инстинктов и принципов, противоположных буддизму. Однако Будда достоин большого уважения, поскольку сыграл важную роль. Он обнародовал учение о реинкарнации, которое до него оставалось тайной брахманов. Через него оно распространилось вне Индии и вошло в сознание всех. Хотя и отталкиваемое официально или скрываемое большинством религий, в истории человеческого духа оно не переставало играть роль живучего фермента. Однако то, что для Будды было поводом ограничить себя и умереть, для душ более энергичных и для рас более сильных стало поводом для самоутверждения и жизни.

В самом деле, какой другой темп, и какой другой оттенок приобрела идея о множестве жизней у арийцев или даже у семитов, которые ее восприняли! Происходило ли это на берегах Нила, в Элевсине или в Александрии, шла ли речь о последователях Гермеса, Эмпедокла, Пифагора или Платона, повсюду эта идея принимала героический характер. Это больше не роковой путь Будды, а благородное восхождение к свету.

Индия держит ключи от прошлого, но она не имеет их от будущего; это Эпиметей народов, но не их Прометей.

Она заснула в своей мечте. Напротив, посвященный арий привнес в идею о множестве существований ту потребность в действии и бесконечном развитии, которая горела в его сердце подобно неукротимому пламени Агни. Он знает, что человек владеет лишь землей, которую он орошает своим потом и кровью, что он достигает лишь неба, к которому он стремится всей своей душой. Он знает, что универсум — это чудовищная трагедия, но что победа придет к верующим и сражающимся. Сама борьба была для него удовольствием и болью, неким стимулом. Он включает в цену высших радостей любовь, красоту и созерцание. Он верит как в будущее земли, так и в будущее неба. Последовательные существования из-за их разнообразия его не страшат. Он знает, что небо скрывает в своей лазури бесчисленные сражения, но также и неведомое блаженство. Космические путешествия обещают ему еще больше чудес, чем земные. Наконец, он верит, вместе с Христом и его Глаголом, в конечную победу над злом и смертью, в преображение земли и человечества, в конец времен после полного схождения Духа в плоть. Старый буддизм и современный пессимизм утверждают, что всякое желание, всякая форма, всякая жизнь, всякое сознание являются злом и что единственное убежище — это тотальная бессознательность. Их блаженство является чисто негативным. Арий рассматривает утомление от жизни как разновидность малодушия. Он верит в активное блаженство в процессе развития своего желания, как в суверенную плодотворность любви и жертвоприношения. Для него эфемерные формы суть предвестники божественного. Следовательно он верит в возможность действия и творчества во времени вместе с осознанием Вечного, Подвергаясь испытаниям и жизненным невзгодам, он чувствует, что его душа подобна кораблю, стремящегося уцелеть во время шторма. Единственный отдых — это божественное спокойствие, к которому он стремится. Словом, в понимании ария исчезновение видимого универсума, то, что индус называет сном Брахмы, было лишь невыразимой мечтой, молчанием Глагола, сосредоточившегося в самом себе для того, чтобы слушать пение своих глубинных гармоний вместе с мириадами душ и приготовиться к новому творению.

* * *

Но это было бы не совсем справедливо по отношению к Индии и Будде, поскольку они нам передали сокровище самой древней мудрости. Напротив, благодаря им мы вновь познакомились с культом, который обязан своим происхождением наиболее отдаленным предкам и первым религиозным тайнам нашей расы.

Когда индусская женщина поднимается на погребальный костер своего супруга и когда ее касается смертоносный огонь, она бросает своим детям жемчужное ожерелье как последнее прощание. Именно так агонизирующая Индия, восседая на могиле своих героев-ариев, бросила юному Западу религию сострадания и плодотворную идею реинкарнации.