Богословское-На-Могильцах

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой автор намерен сообщить о некоторых событиях, происшедших в Могилъцах в послеоктябрьские годы, и закончить свой рассказ нынешними делами жителей Могильцев, присовокупив к нему свои размышления о судьбах архитектурных памятников

Сергей Мнацаканян, Прощание с прошлым

Вихрь революции, как и по всей нашей земле, прошел по этим местам. Богословское-на-Могильцах, хоть и стояло вроде как бы поодаль, втянуто было в круговерть тех лет незамедлительно. Было оно тогда по- прежнему центром Богословской волости Дмитровского уезда, и потому в любое время суток скакали сюда нарочные с депешами, подписанными уездным, а то и московским начальством — и о чем бы ни шла речь в этих депешах, начинались они, как правило, одними и теми же словами: «С получением сего обязываем вас срочно…»

Срочно требовалось везти лес и картошку, сухие дрова для паровозов, хлеб по продразверстке и зимнюю одежду для красноармейцев.

В годы гражданской войны Могильцевские крестьяне как могли помогали фронту. Сдавали хлеб и овощи, заготавливали топливо для Москвы.

«Надо ведь выйти трудовой России из беды! — писал в «Бедноте» весной 1920 года один из жителей этих мест крестьянин Бувин. — Пора наладить нам всем дружную работу. Избавимся от холода да голода только с той поры, как об руку с рабочими городов пойдем.

Я, как крестьянин, утверждаю, что только организованным трудом мы улучшим жизнь. Коли своими мозолями сотни лет обеспечивали пышные теплицы барским поколеньям, неужели не сумеем себе и своим детям укрепить радостное, теплое да сытное житье?»

А жилось трудно. Земля испокон веку не была здесь щедрой, а теперь, неухоженная как следует в связи с неопределенностью крестьянской жизни, и совсем захирела. Легче стало, когда заменило государство продразверстку продналогом, но к этому времени мужиков в Могильцах осталось не так уж и много: еще прежде уходили они в город на отхожие промыслы, а уж теперь-то один за другим потянулись.

«У крестьян настроение, безусловно, подавленное, благодаря уходу главных, а в большинстве случаев и всех работников на Театр войны: поля стало обрабатывать трудно и неуспешно», — говорилось в брошюре «Февраль и Октябрь в Дмитровском уезде» (Дмитров, 1927).

Побывавший как-то в один из выпавших ему свободных дней в этих местах Владимир Ильич Ленин черкнул потом несколько слов Инессе Арманд: «Охота раньше была хороша, теперь все разорили. Везде слышал Вашу фамилию: «Вот при них был порядок…»

За шутливыми этими строчками ясно проглядывает беспокойство Ильича о состоянии деревни — конечно же не к охоте, или, по крайней мере, меньше всего к ней, относились горестные слова — «все разорили…».

В 1920 году в Богословском, равно как и во всех окрестных деревнях и селах, много говорили о Ленине, о том, что он заботится о крестьянстве, и хлебные излишки, которые вот уже какой год вывозят из Могильцев, берет Советская власть не по-лихому, а в долг: встанет на ноги промышленность и — вернет взятое одеждой, ситцем, разным инструментом и другими необходимыми предметами.

Разговор этот шел не от уездных агитаторов, что довольно часто наведывались в Богословскую волость, — те больше налегали на международное положение и стыдили селян за несознательность. Нет, разговор шел от своего местного — Василия Шишкова, по-уличному — Шишка.

Тут, кстати, тоже есть одна неразгаданная пока загадка.

Могильцевские старики не сговариваясь утверждают, что был Василий Шишков делегатом III съезда комсомола, на съезде слушал Владимира Ильича и, вернувшись, все старательно пересказал крестьянам.

И работники Гостелерадио, где последние годы жизни на скромной должности сторожа Дома творчества трудился Василий Григорьевич, тоже свидетельствуют, что рассказывал он об этом, выступая в ленинские годовщины.

И сестра Шишкова — Зинаида Григорьевна Полынкова, коренная жительница села, много лет проработавшая здесь учительницей, — уверенно пересказывает ту же историю.

Л Архив ЦК ВЛКСМ на неоднократные мои запросы дает ответ однозначный: среди делегатов съезда Шишков В. Г. не значится. Есть, правда, Шишков, по Григорий Павлович, делегат от Москвы. Может, опечатка в списках? Нет, в самом деле был такой старый московский комсомолец, жил на Ольховской улице, в 60-х годах умер.

И все-таки думается, что правы односельчане и родня Василия Шишкова. Пишу я это не для того, чтобы придать дополнительную весомость своему повествованию, а есть вот какие, на мой взгляд, доводы. Удивительно единодушны самые разные люди в своих рассказах о Шишкове. Был он организатором первой комсомольской ячейки в селе. Парень бедовый, грамотный, успевший повоевать и на первой империалистической, и на гражданской. Его и в уезде ценили, и в Москву не раз вызывали. Это последнее обстоятельство и дает основание думать, что Василий Григорьевич Шишков был приглашен на съезд (или на одно из заседаний съезда) гостем. К сожалению, в Архиве ЦК ВЛКСМ гостевых списков не сохранилось (а может, их и вообще не было), но вероятность такого предположения здесь не отрицают.

В 1988 году в «Комсомольской правде» была впервые опубликована стенограмма вопросов и ответов Владимира Ильича Ленина на записки делегатов III Всероссийского съезда РКСМ (2 октября 1920 г.).

Отвечая на одну из записок, Владимир Ильич произнес слова, которые были так важны для посланцев сельских комсомольских ячеек: не за горами время, когда крестьянин увидит воочию, что «за хлеб он получает не бумажки, которые ничего не стоят, которые только являются свидетельствами того, что крестьянин отдал хлеб в долг, а чтобы за хлеб он получил продукты, необходимые для его хозяйства»; и далее: «…государство восстановит промышленность и отплатит крестьянину продуктами».

Изданный в 1929 году «Справочник по населенным местам Московской губернии (По материалам Всесоюзной переписи 1926 г.)» сообщает, что в селе Богословском Талицкого сельсовета хозяйства довольно крепкие, обзавелись скотом, лошадьми, успешно занимаются хлебопашеством (все та же рожь!) и огородничеством. Всего в селе крестьянских хозяйств — 50, прочих — 8. Мужчин- 119, женщин-124. По местным меркам — еще довольно большое село, хотя и уменьшившееся по сравнению с дореволюционными годами.

В начале 30-х годов организовали в Могильцах колхоз. Дело было весной (надо думать, в самом начале марта), и в связи с приближающимся праздником по совету приезжего товарища на общем собрании решено было назвать его «Парижская коммуна».

Начали с раскулачивания. Когда комиссия приехала, на сходе все стали кричать: «Нет у нас кулаков! Откуда они здесь?»

Комиссия вроде бы удивилась, но удивление это было не настоящее, а с подковыркой: «Как же это так? Везде есть кулаки, а у вас нет — на луне, что ли, живете?»

Вскоре пригнали подводы и стали на них грузить имущество мало-мальски справных мужиков. Фамилий тогда на село всего несколько было, и чудно получалось: один Шишков старается, чтобы не было в колхозе чуждого элемента, а другого Шишкова за околицу везут. Много тогда путаницы было… Но слез особых не было: везли первых выселенцев не в Сибирь, не на Соловки, а недалеко — за Александров. Говорили, что дадут им там землю как единоличникам. Если так, то хозяева они умелые, па ноги быстро встанут, лучше оставшихся заживут…

Крутые меры да привычка рубить с плеча много тогда наделали «Парижской коммуне» бед. Разорили дома выселенных, а попользоваться материалом не пришлось — бревна в щепу, кирпич — в крошку. А потом оказалось — правление негде разместить. И почти до самой войны кочевало оно из избы в избу по заведенной очереди…

А стоял ли усадебный дом? И если да, то до какой поры?

В документах он нигде не значится. Но старожилы уверяют, что до 1919-го или до 1920-го — стоял. Такой же, как отмечен он в «Топографическом описании…» подполковника Аршеневского: деревянный, одноэтажный, снаружи оштукатуренный. Увы, память людская несовершенна. Это был не господский дом, от которого к тому времени следов не осталось, а здание, как свидетельствуют документы, ремесленного училища, построенное Аигиными в могильцевском парке. Еще говорят (и это правда), что в первые годы после революции размещался в нем госпиталь для раненых красноармейцев и выздоравливающие сражались на лужайке перед домом в диковинную игру, оставленную прежними хозяевами. Для игры этой необходимы были деревянные молотки, шары и низенькие воротца…

Теперь уж вряд ли мы когда-нибудь узнаем, для чьей детворы — Аигиных или Армандов — разбита была площадка для столь модного в начале века крокета.

Еще запомнилось старикам, как церковь закрывали. Двое мужиков (кто говорит — местные, кто — приезжие) трудились в ней несколько дней не покладая рук. Один в специальную лохань смывал позолоту с иконостаса, другой обработанные кислотой иконы аккуратно разрубал на равные дольки и бросал в железную печку.

Слушал я стариков и вспоминал, что, когда велел Аигин выкинуть из софринской церкви древний иконостас, чтобы заменить сделанным на его пожертвования, нашлись люди, сохранившие образа древнего письма, и, сохраненные, они дожили до наших дней и теперь радуют нас, будучи помещенными в различные музеи. А в Могильцах таких людей не нашлось…

— Что же так? — спрашиваю у стариков.

— Мы-то, ребятня, радовались, возле печки скакали…

— А отцы с матерями?

А родители наши… Старики впервые через шесть десятков лет задумываются по этому поводу и удивляются: «А вправду, они-то где были?» И вспоминают, все также удивляясь: «По избам сидели, затаились, никого, считай, у церкви не было».

К тем временам Могильцы были уже лишены звания волостной столицы, разоренное многочисленными директивами и указаниями, село было даже не в силах проложить сносную дорогу к Ярославскому большаку. Восьмидесятилетний Петр Иванович Большунов вспоминает, что когда его мать вздумала на лето сдать избу дачникам, то, попавши со своим скарбом при переезде в дождь, они так и не добрались до Могильцев и, махнув рукой на задаток, устроились в какой-то другой деревне…

Медленно и трудно вставал на ноги колхоз.

На страницах районной газеты тех лет «За большевистские темпы» довольно часто встречаются и название деревни, и имя колхоза. Колхоз не был знаменитым. Его бедные земли и небольшое число работников не давали ему возможности встать вровень с лучшими хозяйствами района, расположенными в больших селах — Рахманове, Звягине, в соседних Талицах. В районных сводках Могильцы традиционно занимали серединные строчки. Но в газете их тем не менее хвалили часто: за старательность, заботливый уход за конями…

То, чего не сохранили документы, — помнят люди.

Зинаида Григорьевна Полынкова после долгих лет учительствования в местной школе была председателем сельсовета в Талицах.

Она вспоминает, что славились Могильцы разными промыслами. Жгли уголь в ямах (он пользовался большим спросом у московских портных — считалось, что дает ровный жар утюгам), вязали метлы, плели из прутьев гнезда для кур-несушек. Был здесь одно время и небольшой кустарный заводик, где выдували аптечную посуду — нещедрая на урожай местная земля оказалась богатой на пригодный для этого песок.

Приводит Полынова одну любопытную подробность. Все собирались жители Могильцев дать своему селу другое название. Однажды на общем сходе порешили: «Красный Октябрь»!

У некоторых в метриках так и по сию пору записано, но из губернских инстанций утверждения на решение схода не поступило, и постепенно вернулись к старому названию.

— Небогато жили, но интересно! — говорит Зинаида Григорьевна. — Клуб был в сарае, нынешней молодежи показать бы этот клуб — не поверят! А мы-то как в пего торопились! И спектакли в нем устраивали, и разные игры, а когда лекторы к нам приезжали — даже из других деревень в этот клуб люди приходили.

А еще приходили к ее брату — Василию Шишкову: как вспоминает дочь Василия Григорьевича Надежда Васильевна, к нему часто наведывались посоветоваться по сложным житейским делам, просили помочь написать заявление или жалобу.

Василий в ту пору сумел где-то овладеть невиданной в тех местах специальностью шофера. До автомобилей в Могильцах было еще далеко. Однако же при немудреной технике, что была тогда в селе, его знания оказались как нельзя более кстати.

Как выглядели Могильцы в ту пору?

Путеводитель «Вокруг Москвы» 1930 года сообщает о разбитых статуях возле прудов, обветшалых беседках в аллеях. Сами пруды уже пришли в негодность: была нарушена система их каскадного водоснабжения, забиты землей родники, и тот же Петр Иванович Большунов и другие старожилы уверенно вспоминают, что один из прудов получил название Поганый. Остальные, судя по всему, были не лучше.

Старики рассказали одну любопытную историю.

Несколько лет назад в осеннюю распутицу к центру села, к церкви, пришло несколько человек.

— Понимаете, у нас же от станции маршрутка ходит, — говорил мне П. И. Большунов. — По шоссе и на любой попутке, в конце концов, можно добраться, а они, гляжу, через лес, чуть не по колено в грязи — что за чудики, думаю, такие? Может, туристы? Староваты вроде для такого вида спорта… А потом как обожгло! Мать святая, да они же дорогой шли, какой уж лет сорок никто не ходит. Я по ней еще мальчонкой бегал, когда почтальоном в волости был! Кто же им нарисовал-то ее?

А они отдышались, грязь щеточкой с сапог оттерли и — на кладбище, а его-то и нет давно! Только надгробья гагаринской дочки да Ивана Ивановича Аигина, двоюродного брата владельца Могильцев.

И вот что я вам скажу: это Аигины были! Они в этом, конечно, не признались — годы были, как бы это сказать, еще не очень откровенные, а я бы их приветил, если бы открылись, — среди этой семьи многим родные те места были небезразличны: школы открывали у пас и в Талицах, учителей хороших нанимали, которые ученики способные — дальше учиться посылали на свои деньги. И вот видишь, не забыли родину — хранилась ведь где-то бумажка с дорожкой к аигипскому погосту…

Так в последний раз прозвучала в нашем рассказе фамилия Аигиных, крепостных крестьян, выбившихся в крупных людей делового мира. История для пореформенной России довольно характерная.

Суровое и беспокойное время не пощадило усадьбы — она многое утеряла из того, что было при Щербачеве и Гагариных, перестала быть такой, какой видели ее и любовались ею многие люди, чьи имена навсегда остались на страницах истории отечества.

Два обстоятельства не давали мне покоя до той поры, пока я не поставил последнюю точку в этой работе.

Первое — чувство сердечной благодарности к тем, кто в течение многих лет заботится о восстановлении усадьбы. Мы так привыкли к словам «безвозвратно утеряно», «непоправимо искажено», что нам сегодня крайне важен каждый пример возрождения, заботы о сохранении того, что чудом дожило до наших дней.

А второе — давайте сообща учиться радоваться каждой спасенной малости.

Невелик труд (да простит мне читатель эту крамольную мысль!) унестись воображением в прошлое в дивных залах Останкина и Кускова. Но кто из нас не испытал пронзительной сердечной боли в сожженном блоковском Шахматове, в находящихся столько лет в небрежении Авдотьине Николая Новикова и Даровом Достоевских, в изуродованных недальновидными хозяйственниками Никольском-Гагарине и Воронове Ростопчиных? Список этот можно продолжать и продолжать.

Реставраторы Могильцев и те, кто собирает местный музей, помогли мне вновь увидеть эту давно уже порушенную усадьбу. И кто придет сюда, уверен, тоже испытают это несказанное ощущение. Низкий поклон беспокойным и бескорыстным людям, которые бережно и неутомимо отогревают своим дыханием и склеивают один к одному, терпеливо счищая с них грязь и пыль, безжалостно разбросанные осколки жемчужин искусства и архитектуры неповторимого в своей прелести Подмосковья…

Ведь это истина известная: начни разрушать, и коль не найдется беспокойная душа, то и другие будут делать то же. И чем дальше — тем охотнее и без особых угрызений совести. «Что тут беречь, в этих развалинах?»

И напротив — отыщется охотник спасти погибающий памятник, и тотчас другие за ним потяпутся и будут гордиться: «Какое доброе дело сделали!»

И вот здесь, в Могильцах, уже помимо реставраторов люди заботятся об усадьбе, могут рассказать о том, что было здесь десятилетия назад, и несут в музей к Татьяне Германовне Софьиной найденные в земле глиняные черепки, позеленевшие медные копейки.

Несколько раз приносили фарфоровые осколки пронзительной синевы с белыми ободками — то, что осталось от нарядных флаконов, в которых отправлял князь Гагарин в Петербург вино собственного изделия.

Но не все такие рачительные. Идет в этих местах большая стройка: расширяется оздоровительный комплекс Дома творчества, прокладываются новые коммуникации.

Сколько раз просила Софьина экскаваторщиков: «Дайте передохнуть ковшам, поглядите, что копаете, — ведь в земле бесценные богатства могут быть!» Но в клады экскаваторщики не верят, а черепки им некогда подбирать — они на сдельной оплате.

А еще ищут местные краеведы… подземный ход. Одни говорят, что шел он от барского дома, другие — от церкви.

А куда шел?

Одни говорят — в Талицы, другие — в соседнее имение Евсейково. Друг к другу, мол, тайком ходили соседи, запирались и колдовали…

Все это, надо думать, слабый отзвук того, чему были свидетелями двести лет назад местные крестьяне, когда доводилось им ненароком увидеть непонятные действа съезжавшихся к Гагарину единомышленников- мартинистов. Уверяют, что в неразысканном подземелье — масонские знаки. Однако мы-то теперь зпаем, что знаки вывез и отдал членам ложи Павел Гагарин.

…Но пора нам вернуться к событиям истории Могильцев. Мы остановились на поре предвоенной. В годы Великой Отечественной войны, когда в селе оставались лишь старики, женщины да дети, колхоз тем не менее сполна выполнял свои обязательства. «Парижская коммуна» не раз возглавляла список хозяйств, досрочно рассчитавшихся с государством по хлебу и овощам, в газете с похвалой называли председателя колхоза Никиту Кузьмича Звонарева.

Послужила отечеству и колокольня старой церкви, которую уже решено было порушить, да не дошли до нее руки местных воинствующих атеистов. На колокольне был установлен наблюдательный пункт, а в ограде стояла батарея, защищавшая подступы к Москве. Рассказывают, что фашистские диверсанты безуспешно пытались взорвать колокольню.

В 1945 году часть села была передана Всесоюзному радиокомитету для строительства пионерского лагеря. Когда члены профкома приехали в места, рекомендованные пушкинским райисполкомом, Могильцы им не понравились. Да и что могло понравиться? Заброшенное кладбище, облезлые стены церкви, а на месте прудов, которые значились в справке исполкома, — подернутые ряской болотца.

И вдруг, как рассказывают очевидцы этого события, раздался полный оптимизма голос главного бухгалтера комитета Николая Васильевича Щегоцкого: «Берем!»

Причем голос этот шел непонятно откуда, вроде бы из поднебесных далей… Но радостный возглас повторился, и члены профкома узрели наконец своего главбуха… на верхушке колокольни!

Ловко ступая по камням и цепляясь за кусты и деревья, Николай Васильевич легко добрался до макушки колокольни и оттуда увидел бесконечную череду елового леса, широкие поляны и яблоневые сады за околицей…

«Прекрасное местоположение, — сказал он, спустившись и не догадываясь, что почти дословно повторяет строку аксаковского стихотворения, — берем и оформляем!»

Так родился лагерь.

Многие ветераны радио помнят, как ездили они — юные пионервожатые — на лошадях от избы к избе, развозя в ненастье ужин ребятам. Позже появились дощатые домики, гордо именуемые корпусами.

Конечно же и в помине не было ни теперешнего клуба с его огромными залами, ни спортивных кортов, бассейна, библиотеки, комнат для игр и многого-многого другого…

Да, тот старый лагерь был малоустроенным, и в нем не было разных удобств, но вдосталь было всякой разной выдумки.

Не надеясь на свою память и зная, что склонна она у всех нас с годами на некоторое приукрашивание минувшего, заглянул я в давние подшивки многотиражки Всесоюзного радио и возликовал!

Было! Все это было: и почти ежедневные костры — настоящие, с пламенем до неба, и походы с ночевками в лесу, и вертолет Ми-4, который приземлился прямо на лагерной территории.

В этот день в гости к ребятам прибыл старейший русский летчик, «дедушка русской авиации» Борис Иллиодорович Российский. Об этом сообщалось в августовском номере газеты за 1958 год. Был прилет вертолета и летом 65-го, когда пионеры встретились с автором многих авиационных рекордов Татьяной Руссиян. И футбольный матч, который судил, а потом и сам встал в ворота Лев Яшин, — тоже был.

Кстати, здесь, в пионерском лагере, были сняты кинокадры, которые вошли потом в фильм о знаменитом вратаре. Фильм обошел многие экраны мира.

Запомнился мне еще один, вроде бы и не такой уж значительный, эпизод, но он, как мне думается, очень хорошо передает общую атмосферу пионерского лагеря тех далеких лет.

Было это летом 1967 года. К полднику двое вожатых — ребят, надо сказать, силой не обделенных — с некоторой натугой несли в столовую увесистый мешок.

— Кулек с конфетами, — пояснила начальник лагеря Мария Сергеевна Аносова.

День был воскресный, и все сладости, навезенные папами-мамами в лагерь, были сложены в этот «кулек».

Мария Сергеевна опытным глазом окинула ношу и сказала:

— Пуда три, не больше, день-то обычный, не родительский…

Были по воскресеньям и общий «кулек», и общий торт, и общая «фруктовая ваза», и общая, до краев полная самыми всевозможными соками, «кружка». И все это очень нравилось ребятам.

На страницах многотиражной газеты, особенно по весне, печатались интервью с управляющим делами комитета Николаем Сергеевичем Крыловым. Заголовки этих интервью особым разнообразием не отличались: «С заботой о пионерском лагере» или «Заботимся о нашей детворе». Но это были очень точные заголовки! Потому что речь в интервью шла о том, как много всегда делали для питомцев лагеря.

Пролистываю страницы, пролистываю годы. И вот уже Николай Сергеевич сообщает о начале строительства детского сада «Колобок», а вот фотография первого корпуса Дома творчества, а вот и горделивая (и есть чем гордиться!) информация о вводе в строй спортивного комплекса с бассейном для взрослых и детей, с залами для гимнастики и для волейбола, залом тренажеров, врачебными кабинетами. Вообще, многолетний директор генеральной дирекции Гостелерадио СССР Н. С. Крылов о Доме творчества в Могильцах может рассказывать столько раз, сколько его об этом попросишь.

Он забивал «первый колышек» этого Дома — он мечтает теперь о здании профилактория, о новой оранжерее, не забывая при этом о прудах (они возрождены — и по берегам сидят рыболовы, а по глади самого большого из прудов скользят разноцветные лодки).

Но это уже день сегодняшний и завтрашний.

Пруд обойду, размотаю, как свиток,

Ленту аллейки из каменных плиток…-

писала побывавшая здесь молодая поэтесса Елена Муравина.

В Доме творчества неторопливо, но упорно стараются вернуть усадьбе ее первозданный вид. Переносят подалее от центральных аллей котельную и другие хозяйственные постройки, подсаживают молодые деревья, прореживают лес.

Многое из того, что здесь ныне сделано, вызывало в свое время, мягко говоря, недоумение высокого начальства.

Могильцы, к примеру, были переданы Радиокомитету в пору, когда шла лихая ликвидация «неперспективных» сел и деревень. Можно было бы и не церемониться: снести все под корень — и делу конец.

«Не хотели мы на обиде и злобе ставить наш комплекс, — говорит Н. С. Крылов. — Побеседовали с каждым жителем, сказали, что для тех, кто будет у нас работать, построим пятиэтажный дом — отдельные квартиры, городские удобства.

Тем, кто переезжал в другие места, — помогли.

Или церковь. «Столько надо строить, а вы собираетесь такие деньги вбухать в эту развалину!» Но настояли на своем — и теперь каждый видит, какая она стала красавица. Издалека приезжают на музыкальные вечера (акустика-то отменная!), на выставки художников… Никогда не надо жить одним днем, сиюминутными нуждами!»

И вправду, в стенах церкви есть место и краеведческим находкам, и документам по истории села. Неизменным успехом пользуются «вечера при свечах», когда звучит под высокими сводами классическая и духовная музыка. С удовольствием идут люди и на показ слайдов по истории русской православной церкви.

Но вот в одном из номеров «Нашего современника» помещены рассуждения А. Арцибашева «Комья грязи на лике святого», где приводит он слова местного краеведа Николая Георгиевича Лепешкина: «Телевизионщики развлекаются в церкви Иоанна Богослова в Могильцах… Как же! Усадебный парк XVIII века!»

Не очень ясно, почему, в какой связи поставлены рядом парк и церковь, но зато перед мысленным взором читателя после такого пассажа наверняка должна возникнуть возмутительная картина того, как в оскверненном храме под сатанинскую музыку выделывают черт- те какие коленца потерявшие всякий стыд «телевизионщики»…

Обидно за тех, кто долго и бережно восстанавливал эту церковь, и за тех, кто с такой же бережливостью и тактом согрел ее ныне теплом и заботой.

…В Могильцах как-то по-особенному живется и дышится. Переступив границы старой усадьбы, люди на удивление быстро отрешаются от изнурительной городской суеты. Ходят утром и вечером на ближний и дальний роднички за ключевой водой (про эти ключи еще в «Описании 1800 года» нашел я упоминание!), собирают по осени целебный корень калган на дальних полянах.

У Германа Валикова одно из стихотворений так и называется: «Калгановый корень»:

Калгановый корень копали

Мы с матушкой милой моей…

Неброская и неповторимая красота подмосковного северо-востока… Бесконечная череда елового леса вдруг прерывается, чтобы ненадолго уступить место орешнику, рябине, а там и белоствольные березки выбежали к самой кромке дороги.

А какие дальние дали открываются взору, если подняться по пологому склону пригорка! Эти пейзажи — на полотнах Левитана и Нестерова, Остроухова и Серова. Они любили этот край и подолгу живали здесь.

Полотно истории нашего отечества соткано из бесчисленного числа биографий сел, деревень, городов, которые столько перевидели на долгом своем веку. Знал, а главное, чувствовал историю Родины художник Василий Суриков. И когда спрашивали у него, как же это он сумел так достоверно и убедительно увидеть минувшее, он отвечал: «Я на памятники, как на живых людей, смотрел — расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, вы свидетели. Стены я допрашивал, а не книги».

Старые, пряно пахнущие пылью книги, ломкие иа сгибах документы архивов и полосы газет в залах библиотек только слегка подправили, уточнили, снабдили датами все то, что рассказали мне сложенные неизвестным зодчим стены церкви, немногие оставшиеся от села дома, чуть заметные земляные валы по границам усадьбы да столетние липы в сбегающей к пруду аллее.

Это к ним, как заклинание, обращал я слова Василия Сурикова:

— Вы видели,]!ы слышали, вы свидетели!

и долго слушал потом неторопливый их рассказ…