Боковая ветвь

18

Со следователем Серов встретился уже после кремации. Отправив Катю вместе с постаревшими сразу на сто лет тестем и тещей в Москву, он поехал в милицию, надеясь, что застанет его еще там. Следователь действительно был на месте. Видимо, уже какое-то другое дело отдалило от него свежесть впечатления той летней ночи, и он посмотрел на Серова скучными, равнодушными глазами. Но пригласил присесть.

Славик сел, поставив на колени сумку, в которой лежал, очевидно, какой-то ценный предмет.

— Вещи можно поставить туда! — указал ему в угол следователь.

— Нет, — сказал Славик, и следователь посмотрел на него внимательно: «Что у него там, бомба, обрез? Надо быть осторожнее».

Он решил, что, как только представится случай, вынудит Славика расстаться с его поклажей и посмотрит, что там.

Следователь искусственно закашлялся, чтобы отвлечь и расслабить посетителя. Он еще точно не знал, как лучше приступить к делу. Но Славик, едва дождавшись, пока тот перестанет кашлять, спросил первым:

— У вас есть фотографии? Покажите их мне.

— Какие фотографии? — не понял следователь.

— Я хочу посмотреть фотографии. Вы ведь фотографировали место происшествия?

— А зачем вам это?

— Ну, я ведь имею право интересоваться ходом следствия, как потерпевший? Я хочу увидеть план местности. Кто где стоял, откуда стрелял, все такое…

— Имеете.

Следователь вздохнул, достал из шкафа нужную папку, разложил на столе фотографии и рисунок. «Все равно там нет ничего особенного, — подумал он. — Почему бы не показать?»

Серов сидел и смотрел на них молча, с тупым видом. Когда прошло уже несколько минут, следователь решил, что все можно убрать.

— Подожди! — попросил Серов.

— А в чем, собственно, дело? Чем вызван такой интерес?

— Здесь стояла Наташа? — внезапно охрипшим голосом спросил Серов.

— Ну да.

— А здесь эта женщина?

— Да.

— А здесь Фомин?

— Ну так что?

— От него до той женщины было три прыжка. Если бы он подбежал и повалил ее, она бы в Наташу не попала.

— А… — сказал следователь. — Понимаю. Но не каждый, выходя из дома на свидание с женщиной, собирается прыгать на заряженный пистолет. Очевидно, такое развлечение в планы Фомина не входило.

— Значит, он тоже способствовал тому, что ее убили, и его тоже надо привлечь.

— Вот это однозначно — нет! — Следователь был тверд. — Фомин не виноват.

Славик посмотрел в окно. Возле отделения милиции одиноко стоял тот самый «уазик», который приезжал к гостинице.

— Не виноват так не виноват, — размеренно проговорил Славик и протянул следователю руку. — Ну ладно. Я ухожу.

— Вы теперь куда? — спросил следователь, вставая.

— Хочу отыскать Фомина.

— Вот еще не хватало. Зачем?

— Неужели ты думаешь, — Серов говорил следователю «ты», как своему человеку, — что, если бы я хотел устроить пальбу в вашем городе, я пришел бы разыскивать Фомина к тебе? Просто я хотел побыстрее уточнить адрес его автомобильной конторы. Я не хочу задерживаться здесь надолго.

— Я не могу этого сказать.

— Ну, я наведу справки в справочном бюро. Просто это дольше. Я ведь знаю, как называется его салон.

— Ну и как?

— «Элита».

— Знание — сила, — ответил на это следователь, — но лучше езжайте домой. Даже если вы просто хотите о чем-то спросить Фомина, он все равно вам не скажет. Только нарветесь на неприятности.

— Почему?

— Потому. Если бы вы видели, в каких бриллиантах демонстративно Алена Фомина приезжала на допрос, вы не стали бы спрашивать меня об этом. Хотя минуточку… — Следователь сделал вид, будто хотел что-то уточнить в записной книжке, а сам приблизился к Серову и ловким движением выхватил из рук сумку.

— Зачем? Отдай! — удивился Серов, но не пошел за ним, а остался стоять на месте.

— Не подходи! — предупредил его следователь и быстро расстегнул молнию на сумке. Обреза в ней точно не было, но что-то округлое лежало, завернутое в кусок старого одеяла. Серов сморщился, как от боли, и отвернулся к окну. Следователь развернул предмет. В одеяле лежал металлический вазон из крематория. Следователь опустил руки и молча посмотрел на Серова.

Тот забрал у него сумку и бережно опять завернул в одеяло вазон.

— Отвезу в Москву, — сказал он. — Не хочу пышных похорон, чтобы все глазели на нее и говорили лицемерные слова.

— А я подумал, бомба. Сейчас время такое, — сказал следователь. — Извини. А где находится салон, все равно не могу сказать.

Серов в ответ помолчал, а потом произнес:

— Знаешь, однажды я спас одному молодому парню глаз, который буквально болтался на ниточке зрительного нерва. Выписываясь, он подошел ко мне и сказал, что по восточному обычаю теперь мои враги — его враги. И я сказал ему, что у врача не может быть врагов. Я хочу, чтоб ты знал, — тут Серов сделал паузу, — я задержался здесь не для того, чтобы мстить. — Он как-то странно склонил голову, задумавшись на секунду, и медленно пошел к выходу. Но потом все-таки докончил свою мысль: — Я задержался, чтобы понять!

— Эй! — окликнул его уже у самой двери следователь. — А что сделал твой джигит, когда поправился? Убил кого-нибудь?

— Он подарил мне «ниссан», — просто ответил Серов.

Следователь некоторое время еще смотрел на закрывшуюся за Серовым дверь и чесал в затылке, а потом переключился и сосредоточился на очередном деле.

Шикарный автомобильный салон Вячеслав Серов нашел к концу рабочего дня.

— На месте Фомин? — мрачно спросил он у здоровенного охранника в черном костюме и черной рубашке, дежурившего у служебного входа.

— Кто его спрашивает? — буркнул чернорубашечник и показал жестом, где подождать.

— Серов из Москвы.

Он подумал, что Фомин может и не знать его фамилию, но ошибся. Фомин его фамилию знал. Адвокат жены хорошо ознакомил его со всеми деталями дела, и Фомин сразу запомнил, что мужа Наташи зовут Вячеслав Серов.

Началась приглушенная трескотня по внутренней связи.

— Босс приказал подвести его незаметно к видеокамере, — передал один охранник другому, и более изящный работник в светлом костюме и галстуке предложил Серову показать новые автомобили, пока босс не освободится.

— На черта мне нужны ваши автомобили? — сказал Серов, и молодой администратор, с удивлением посмотрев на странного посетителя, что-то тихо и отрывочно забормотал в телефон.

— Хозяина нет! — коротко прозвучал ответ, и первый охранник, угрожающе приподняв плечи, стал теснить посетителя к выходу. Засунув руки в карманы, демонстративно раскачиваясь, Славик Серов пошел через зал и вспомнил, что однажды, лет тридцать пять назад, вот такой же походкой он шел по заснеженной темной аллее Петровского парка после того, как Витька Черных, главный забияка из параллельного класса, струсил и не явился на его вызов.

Алексей Фомин, наблюдавший за Серовым по монитору из своего кабинета, почувствовал другое. Он испытал острый интерес к тому, кто около десяти лет был ее мужем. Пожалуй, это было похоже на ревность.

— Верните его! — скомандовал он охранникам, и те, как натренированные бульдоги, ринулись к выходу.

— В кабинет никому не входить! — приказал он секьюрити, дежурившему возле его дверей, и стал смотреть дальше. Демонстративно насвистывая, худощавый блондин с поднятым воротником куртки, с руками, засунутыми в карманы брюк, шел по узкому коридору между двух широкоплечих парней и улыбался.

«Что ему надо?» — подумал Фомин. Худощавый человек исчез на время из поля видимости. Он поднимался по лестнице на второй этаж.

— И у таких пижонов нам приходится лечиться и доверять им здоровье своих детей! — с сарказмом произнес Фомин и сделал лицо. Холодное и пустое. Хотя за грудиной бушевало, не слушаясь разума, сердце.

«Чего я боялся жениться тогда? — неожиданно подумал Фомин. — Хуже-то не было бы все равно! Я занимался бы своим делом, она — своим. По вечерам бы встречались — было бы о чем поговорить за столом.

Почему я тогда все время боялся? Уходил подальше, когда рядом чихали, не ел консервы, потому что они могли быть испорченными, не получал никакого удовольствия от любви — все думал, как бы не подцепить триппер или еще чего хуже… Мороженое не ел из-за ангины, в гололед боялся упасть. Шапку с головы никогда не снимал, чтобы ветер не надул в уши! На лыжах катался по ровному месту. А ведь завидовал тем ребятам, что так ловко носились на лыжах с гор!

Боялся курить. Умеренно выпивал. С конкурентами не ругался. Рисковал осторожно. Может, поэтому и жив до сих пор? Хотя особенно большого капитала и не создал. Она говорила — я будущий технический гений. А я не любил заплывать дальше буйка. Я ведь таким был не всегда! Но после того как в десятом классе в дурацкой драке на танцах я ощутил, как в живот входит нож, понял, что сейчас умру, и почувствовал страх. И в больнице, когда я услышал, как мама плачет: «Алешенька, мальчик мой», а все предметы стали казаться малыми, будто далекими, а я словно парил под потолком, собираясь улететь далеко, меня обуял такой дикий ужас, что я больше не вернусь на землю, что с тех пор я не ходил не только на танцы — я старался вечером никуда не ходить. Так я приобрел осторожность и «взялся за ум»».

— Струсил, гад? — Худощавый человек в куртке с поднятым воротником привалился к дверному косяку у порога. Не улыбка и не кривая усмешка — ярость обезобразила его лицо.

«Видно, он любил свою жену, — подумал Алексей. — Вот я бы на его месте не пошел разбираться. Какой толк, только глупость одна. Но что она могла в нем найти? Ничего в нем нет особенного. — Он поднялся и вышел из-за стола. — Ну что ж, посмотрим тогда, кто кого».

«Толстоват немного, но крепкий, — в свою очередь подумал Серов, оценивая противника. — Но все равно врежу ему, как смогу. Пусть меня здесь и прикончат его грязные козлы. Главное — успеть его оглушить, пока он не очухался».

И двое взрослых мужчин, забыв и о положении, и о возрасте, встали, набычившись, друг против друга согласно неписаным правилам их молодых лет. Вячеслав Серов, как оскорбленная сторона, подошел первый и взял противника за грудки.

— Ты ручонки-то убери, а то больных нечем будет лечить! — сказал ему спокойно Фомин. Грохот дубового стола, на который через секунду после толчка налетел спиной Славик Серов, достаточно достоверно убедил его в том, что Фомин не будет пока прибегать к силе охранников. Славик был хрупок только на первый взгляд. Хирургам в движениях нужна точность, поэтому в последние годы он умеренно ел и достаточно занимался на тренажерах. С молодости Серов помнил несколько важных приемов, чтобы ночью спокойно ходить по улицам без ножа, и довольно часто потел с другом Валеркой, перекидывая его, гораздо большего по весу и росту, через себя. С волейбольных времен он остался вынослив и быстр, и очень скоро Фомин вынужден был снять с лица улыбку явного превосходства.

Бой был на равных. Сила была против ловкости. Фомин понял, в чем слабость противника, и старался быстрее взять Серова в клинч. Массой он хотел вдавить его в стену, обездвижить и вырубить. Но Серов не давал подойти ему близко. Сплевывая соленую кровь, чувствуя боль, но пока не считаясь с ней, они дрались, как два петуха, и не имели сомнений в том, что поступают правильно.

В открытую дверь вытаращились охранники, и вряд ли Серов был бы до сих пор на ногах, если б в драку включились они. Но Алексей крикнул подручным «Ни с места!», и те в недоумении замерли, не зная, что следует им предпринять. На всякий случай они решили ждать приказаний, хотя инстинкт разрушения и запах крови уже ввели их в азарт и они только и ждали сигнала, чтобы броситься на того, кто осмелился посягнуть на их повелителя. И Фомин понял, что, если он поддастся Серову и упадет, они, опьяненные силой, молодые, азартные, сделают из Серова кровавое месиво, и тогда неизвестно, как повернется и дело Алены, и будущее его самого.

— Не прикасаться к нему! Выйти вон! — рявкнул он из последних сил в сторону двери, и в тот момент, когда он набирал в легкие воздух, Серов нанес ему последний, сокрушительный удар. Фомин не выдержал и упал, повалив на себя этажерку с альбомами разных фирм, эксклюзивный китайский шкафчик с чайной посудой и стеклянную горку с множеством моделей разных машин.

И еще несколько секунд после этого в комнате звенело и грохотало. А потом установилась тишина. У Серова была рассечена бровь, и кровь текла по лицу. Он посмотрел на свою запачканную кровью руку и вспомнил себя на кровати в гостинице. Он подождал, пока гора из бумаг, осколков стекла, деревянных полочек и металлических машинок зашевелилась и его противник поднялся.

— Ну и что, — сказал Фомин, — ты доволен?

Серов приложил платок к рассеченной брови, и тот в момент пропитался кровью.

— Вообще-то так явно лучше! — Он обвел рукой разгромленный кабинет. — Хотя я не мебель ломать сюда шел, но так мне больше нравится. А то было, на мой взгляд, уж слишком стильно.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что скоро можешь стать трупом? — равнодушно спросил Фомин. Он ведь знал, что не будет давать такого приказа. Просто решил взять того на понт. Посмотреть на реакцию. Ответ последовал тут же.

— Я надеюсь, ты понимаешь, — в тон ему ответил Серов, демонстративно сплевывая кровь прямо в эксклюзивную вазу, — что я безразличен к нашему судопроизводству? И если бы хотел, давно мог бы подключить кое-кого. И тогда, будь уверен, от страшного взрыва в твоей машине ничего бы не осталось, кроме ободранного металлического скелета да кусочков рук или ног, живописно взлетающих в воздух. И для этого мне вовсе не надо было бы самому соединять проводочки.

— Плюнь себе в рожу! — ответил Фомин, пробуя сжать челюсти, проверяя свой новый, очень дорогой зубной мост, шедевр стоматологической науки и техники.

— Сам себе плюй, — лениво заметил Серов, снял с шеи испачканный модный галстук и сунул его в карман.

Фомин посмотрел на себя в чудом оставшийся в дверце шкафа осколок зеркала. Что и сказать, вид был неописуем.

— Зачем, собственно, ты пришел? — Он посмотрел на Серова.

— Просто так.

— Спросить что-нибудь?

— Нет. И не думал.

— Тогда зачем?

— Посмотреть на тебя.

— Ну и все. Уходи.

— Ты понял, что я — ее муж?

— Ну и что?

— Это все.

Серов заметил на полу фотографию и с усилием, потому что сильно болела голова, поднял ее. Стекло, покрывавшее карточку, разлетелось, но рамка и картонная основа с подставкой остались. Он поднес фотографию ближе к лицу и зачем-то прищурился. На фотографии в стиле западных семейных традиций на фоне моря и пальм красовалась Алена в красном купальнике и темных очках. Сзади обнимал ее за талию сам Фомин, сияя на солнце толстым брюшком и каплями воды на волосатой груди и носу, а сбоку от них корчил рожи тощий подросток, по-щенячьи счастливый, вывалянный в песке и непонятно на кого похожий — то ли на мать, то ли на отца.

— «…был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин!» — Последние слова из Высоцкого Серов произнес по дороге к дверям. Охранники встали у него на пути. Серов повернулся к ним спиной и, размахнувшись, что было силы запустил фотографией в противоположную стену. Тяжелая серебряная рама ухнула, выщербив кусок штукатурки.

«В принципе, наверное, я мог бы его понять», — подумал Фомин и сделал охранникам разрешающий жест.

— Нет проблем! — Серов отвесил в дверях ернический поклон, и две горы мышц расступились, освободив между своими телами узкий проход. И пока Серов шел, Фомин смотрел ему вслед сначала по монитору, а потом из окна. Взглядом он проводил его до машины и посадил в до боли знакомые Наташины «Жигули». Злости он не испытывал. Была только щемящая тоска по утраченной молодости и сожаление, что однажды, в далекий и жаркий день, он позволил одной необычной девчонке исчезнуть в прозрачной воде и уплыть от него навсегда. Отошел от окна Алексей Фомин только после того, как машина Серова исчезла за поворотом.

Пока Серов ехал из Санкт-Петербурга в Москву, никто не остановил его по дороге.

«Кто из нас жертва и кто палач, как узнать?» — думал он, и разбитое лицо его покрывалось от свежего ветра коричневой коркой и застывало. Рана над бровью еще слегка кровоточила, но он не обращал на нее никакого внимания. Он нарочно открыл пошире окно, чтобы порывы свежего ветра смели с него всю усталость, и с каждым поворотом дороги он ощущал очищение.

— Знаешь, почему великий Цезарь счастливо жил с Помпеей, совершенной идиоткой, а разведясь с ней и женившись на мудрой Кальпурнии, через короткое время пригласил в гости свою бывшую любовницу Клеопатру, а потом и сам подставил себя под кинжалы жалких политиканов? — Наташа спросила его об этом в самолете, когда они, возвращаясь с моря, мирно поглощали аэрофлотский завтрак.

— Почему?

— Потому что, сохраняя брак с Помпеей, Цезарь любил не ее, а Клеопатру. Египтянку он лелеял, воспитывал и учил. Она родила ему сына, и возможно, он чувствовал свою вину перед обеими женщинами. Перед одной за то, что ее не любит, а перед другой — потому что не может жениться на ней. Но со временем с Помпеей он развелся по политическим соображениям, а Клеопатра ему изменила. Он женился снова, но новую жену Кальпурнию уже не надо было учить. Она и без него была совершенство — хорошо образованна, добродетельна, богата, знатна и красива. И Цезарь, который стремился все и всех доводить до совершенства, ясно ощутил свою собственную ненужность.

Серов засмеялся:

— Ты как-то по-новому толкуешь историю. Она продолжала:

— Так и я для тебя. Пока я была для тебя ребенком, пока ты мог мне многое дать — ты любил меня. Вспомни, ты исправлял мне грамматические ошибки в диссертации. Ты знакомил меня с нужными людьми. Иногда даже, сам не понимая того, ты подавал мне ценные идеи. Но я ведь не была идиоткой Помпеей! Правда, и Клеопатрой я тоже не была. Ты только не хотел видеть, что я тебя всей душой любила!

Почему тебя вечно тянуло на остренькое? Конечно, бессознательно ты подыгрывал мне. Я искала в каждом мужчине отца, а ты в каждой женщине — ребенка, которого у тебя отняли. Как только я выросла и ты понял, что больше ничем мне не поможешь, наш брак распался, сохранилась от него только видимость. Ведь то, что стерпела бы неудачливая любовница, не может стерпеть жена. И я поняла, что удача зависит только от меня самой, а слез моих не простит никто…

Ему тогда надоело слушать ее рассуждения, и он притворился, что заснул.

Дорога сделала поворот, и Серову показалось, что прямо посредине, довольно далеко впереди высится церковь. Ярким золотом светился в туманном полумраке ее новый купол с крестом.

«Что-то я не видел ее, когда проезжал здесь раньше, — удивился он. — Как она оказалась здесь, посреди дороги?»

Но асфальтовая лента изогнулась вновь, и храм оказался стоящим на пригорочке сбоку. Серов остановился. Свежей голубой краской сияла новая ограда, ворота были открыты, сквозь растворенные широкие двери были видны огни и люди, стоящие со свечами в руках. Женщины возле церкви продавали искусственные цветы и сложенные пучком веточки березы.

— Праздник, что ли, какой? — спросил у одной из них Серов.

— Троица! — ответила та и с удивлением на него посмотрела. Он пожал плечами, совсем как Наташа.

О существовании такого праздника он слышал, но в чем его смысл — не знал. Он снова посмотрел на изображение Христа над дверями и вспомнил, что нечто похожее он видел в детстве, когда однажды зашел в церковь с матерью еще в советские времена. Его мать там ставила свечки, поминая родителей, которых никогда не знала, так как была детдомовкой, и истово молилась и за них, и за него самого. Ему это тогда показалось искусственным, он не понимал, как можно любить людей, бросивших на произвол судьбы собственного ребенка. «А моя судьба только в моих руках», — полагал тогда он и больше не ходил с матерью в церковь. С тех пор он стал терпимее. Последний же раз он случайно зашел в это культовое учреждение, когда у Наташи в течение нескольких дней была очень сильная, ничем не снимающаяся лихорадка. Он пошел тогда в ту церковь, которая стояла у входа в их любимый Кузьминский парк. Ее классическая архитектура нравилась ему строгостью и изяществом формы. В небольшом зале не было ни души, и он хотел тогда, неумело перекрестившись, попросить Бога помочь ему, но стоял нем и неподвижен, с пустой душой и тяжестью на сердце. Он задрал тогда голову и посмотрел вверх, где в желто-фиолетовом витраже купола летела в пурпурной тоге фигура главного действующего лица многовековой саги. Лицо Господа было слишком высоко и слишком равнодушно, и Серову показался его приход сюда смешным и недостойным. Он усмехнулся, пожал плечами и вышел, подумав, что как минимум половина лаборатории переняла у его жены этот характерный для нее жест.

И еще был один эпизод.

Был конец февраля, и, как часто бывает в Москве в это время, наступила короткая оттепель. Небо по-весеннему разлилось синевой, каркали громко вороны, собирая вдоль церковной ограды скромную дань, и в первый раз от начала зимы затренькали, зашебуршились синицы. Они опять страшно поругались с Наташей в тот день. Она плакала, он на нее злился.

— Своди меня в церковь, — вдруг услышал он какой-то совсем другой ее голос, не такой, какой звучал всего лишь минуту назад. Он удивился, и хотя ему не хотелось идти, спросил:

— В какую? У нас город сорока сороков.

— Да хоть в нашу, у парка! — Она по-детски всхлипнула, вытирая слезы.

— Одевайся!

В церковной ограде еще лежал снег, но уже солнечно, весело сиял обновленный на деньги прихожан золотой крест колокольни.

Наташа оделась легко. Он испугался, что она простудится, и хотел, чтобы она надела старую, но очень теплую длинную шубу. Он стал читать ей нотации о том, что она вечно не слушается его, а потом болеет. Наташа ничего не сказала, но выбрала короткую итальянскую чернобурку. Голубая шелковая косынка очень шла к ее агатовым глазам, а оливковый цвет лица придавал ее внешности средиземноморский колорит. Выходившие из православного храма чернокожие студенты ветеринарной академии посмотрели на Наташу с удивлением и интересом. Она заметила их внимание и кокетливо улыбнулась какому-то долговязому верзиле.

«Господи, да хоть с негром! Лишь бы не мучила меня!» — подумал Серов, но тут же с неистребимым инстинктом собственника сжал ее руку и сунул греться к себе в карман.

Так они и вошли в церковь и сели рядом на скамейку у задней стены. И сидели, наверное, с час. И выглядели со стороны странно. Он — с сердитым лицом, с красными веками, в небрежно застегнутой куртке. Она — в серебристых мехах, с задумчивой улыбкой на шевелящихся губах. Сначала он подумал, что она молится. Он удивился, так как никогда в ней религиозности не замечал. Но прислушавшись, понял, что она не молилась, а пела. Он напряг слух и с трудом разобрал слова. Она пела по-английски тот блюз, под который они тогда танцевали в Лаосе на вечеринке: «I bought you violets for your furs…» И удивительно — из ее уст иностранные слова в православной церкви звучали так же органично, как звучали бы в концертном зале. Церковь была пуста, голос ее окреп, в нем появились хрипящие нотки Синатры, и, пока вошедшая с мороза старуха не зашипела на них, Наташа пела, забыв обо всем, закинув голову высоко к потолку, а может быть, к небу.

Ему показалось, что с этого дня она стала немного спокойнее.

Он еще постоял перед воротами, подумал, заглянул внутрь, потом повернулся и пошел к машине. Он ехал на «ниссане». Наташины «Жигули» вез товарный поезд. Он снова сел за руль и выехал на дорогу.

«Кто знает, может, мы скоро встретимся, — думал он о жене. — Вся наша жизнь, в сущности, более или менее случайная подтасовка событий для обеспечения правильного ухода. И те, кто с нетерпением и надеждой взирает на иконы и на небеса, всего лишь пытаются изменить ход вещей таким виртуальным способом. Мы такие, какие есть, и с этим уже ничего не поделаешь. Если б я мог измениться, я непременно бы это сделал, потому что чувствовал и знал: ей не нравится, как я живу. Но как мне было найти эту великую середину между любовью и эгоизмом, который преследует по жизни всех нас?»

Дальше он ехал, не думая уже ни о чем. Когда внимание стало рассеиваться от усталости, его рука сама натолкнулась на торчащую из магнитофона кассету с кривой надписью: «„Адажио“ Джиозотто». Она попала к нему вместе с другими вещами, которые отдал ему следователь. Он нажал кнопку и прослушал несколько начальных аккордов.

— Тяжелая музыка, — сказал он себе и сунул кассету в порядком пыльный ящик для разных мелочей.

Он ехал и напевал детскую песенку, которую когда-то пела их сыну его первая жена, изучая с ним английский. Он и сам не мог вспомнить, когда она врезалась ему в память.

I've got a dog, A cat and a frog. Their names are Smoke, Mag and Mog.

Черт его знает почему, но эта простая мелодия нравилась ему больше.

Вскоре за холмами изгибом показалась река в зеленых, по-летнему веселых берегах. Вдалеке над Москвой выглянуло солнце. Увеличился поток идущих навстречу машин, и на пригорках стали возникать отдельные группы разноуровневых, недавно построенных домов-башен. Указатель с коротким, но милым сердцу словом «Москва» и небольшим количеством оставшихся километров подмигнул с обочины. Серов вздохнул и немного убавил скорость.

— Я буду помнить, Наташа! — сказал он. — Я сделаю все как надо!

Заехав в гастроном и купив в нем пакет какой-то еды, он завернул во двор своего дома и увидел Катю, одиноко сидящую на скамеечке у подъезда в обнимку с сумкой, будто приехала и пришла сюда прямо с поезда. В сумерках она была так похожа на Наташу, что сердце его болезненно сжалось. Катя сидела одна в поздний час во дворе, хотя у нее были ключи от квартиры. Он понял: она не входила из деликатности.

«А где же этот ее балбес?» — подумал Серов.

Заметив его машину, Катя поднялась навстречу.

— Пойдем в дом, — сказал он ей после объятия.

— Нет. Дома я не выдержу и заплачу. А мне надо быть сильной.

— Случилось что-нибудь? Где бабушка с дедушкой?

— Я к ним не пошла. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен врач. — И, не выдержав, она привалилась, всхлипывая, к его плечу. Он усадил ее на заднее сиденье в машину и сел рядом.

— Рассказывай, не тяни, а то меня хватит инфаркт.

— Мне нужно сделать аборт. — Она закусила губу. — Хоть я и не представляю, как я смогу это сделать.

— Девочка моя, ты беременна! Что же ты плачешь? Это ведь радость!

— Мы хотели пожениться, но он не хочет ребенка! Серов заметил, что Катя даже не назвала своего парня по имени.

— Наверное, он прав… — всхлипывала она. — Если будет ребенок, нам просто не выжить! Мама умерла, у бабушки с дедушкой пенсия, у меня и у него стипендия. Пусть он даже и подрабатывает, но всех нас ему просто не прокормить!

— Катя, но ведь есть еще я!

Она смотрела на него, не понимая. Помолчала чуть-чуть и сказала:

— При чем тут ты, папа? Ведь отец же он… Жизнь так сложна… Он это понимает, а ты, папа, нет. И мама не понимала! Порхала, как красивая бабочка. Элегантные платья, косметика, поездки по всему миру… Она летала, летала, то в Англию, то в Италию, а ведь у бабушки даже не было теплых сапог. Ноги у бабушки отекли, и старые сапоги на меху не сходились. Она проходила всю зиму в дедушкиных ботинках, но этого никто не замечал, а у меня не было денег…

— Катя! — Он ужаснулся. — Как ты могла об этом молчать! Знать и молчать! Строить из себя хорошенькую, чистенькую?! Ты же знаешь, у нас с мамой всегда были деньги! Нам просто было некогда разбираться во всех жизненных нюансах. Мама работала, часто болела…

— Бабушка не велела мне говорить. Она знала, что маме было не до этих хлопот.

— Катя, возьми! — Он стал выгребать из карманов купюры. В юности у него было очень красивое кожаное портмоне. Но со времени первой женитьбы он никогда не носил кошельков из принципа. И сейчас мятые доллары и рубли вперемешку лежали в карманах его рубашки и куртки, и он совал эти деньги в руки девчушки.

— Папа, ну что ты, здесь очень много!

— Возьми! Купи все, что нужно на первых порах. Кушай мясо и фрукты. Купи теплые сапоги бабушке. Я заработаю и дам тебе денег еще. На той неделе у меня будут операции, мне заплатят. И слушай. Пожалуйста, не делай аборт!

Она снова заплакала.

— Я сама не хочу! Я уже люблю этого маленького… Но как же мы будем…

— Послушай, все будет прекрасно! — Он вытер ей слезы своим платком, выпачканным в крови. — Ты теперь самый родной для меня человек. И мама тебе непременно бы так же сказала. Я буду самым лучшим, самым добрым на свете дедом. Я буду тебе помогать. Ты родишь, посидишь дома годик и снова пойдешь в институт. Мы все вместе и вырастим, и выучим твое дитя, не волнуйся. Только пусть появится на свет этот ребенок! — Он обнял ее, помолчал и добавил: — Во искупление наших грехов.