Боль

Другие люди

А мы с вами никогда не умрем

Звоню в редакцию. К телефону подходит Холодов.

Я говорю: "Дима, умерла моя мама. Пожалуйста, передай…"

Он молчит, как будто не слышит. Потом произносит:

— А мы с вами, Ольга Олеговна, никогда не умрем. Значит, кто-то всегда будет помнить о наших родителях.

Четыре дня спустя я возвращаюсь с кладбища. Ноги не идут, нужно останавливать машину. Останавливаю. В машине тепло, даже уютно, водитель жует какой-то аппетитный кекс. И совпадение: в машине включено радио, и я сажусь на переднее сиденье под звуки песни, которую так любила моя мама:

Мари не может стряпать и стирать,

Зато умеет петь и танцевать…

Передают концерт по заявкам. И вдруг концерт прерывается, и ведущий говорит: только что нам сообщили о том, что убит Дмитрий Холодов, корреспондент "Московского комсомольца". Я говорю водителю: откройте, пожалуйста, мою сумку. Он смешно всплескивает руками: а чего сама, мол, не открываешь, опять пьяная дама попалась. Я продолжаю твердить свое про сумку. Он открывает, я показываю на удостоверение. Достает с опаской, открывает — и потом говорит: я понял, куда ехать. И привез в редакцию.

В наш коридор, по которому Дима нес свою смерть, я вошла два часа спустя. Все, кто шел навстречу, плакали. На вопросы никто не отвечал — не могли говорить.

Что случилось, я узнала от Леши Фомина, лицо которого было совершенно белым. Леша очень благожелательный, добрый и неагрессивный человек. То, что именно его видел Дима в последние минуты жизни, то, что именно он держал Диму на руках и старался дать ему последнее утешение, должно быть, неспроста.

Я долго старалась отыскать слово или образ, который дал бы мне исчерпывающее ощущение Димы. Есть люди, похожие на фанеру, есть люди, похожие на птиц, растения, музыкальные инструменты, — создатель заботится о том, чтобы каждый из нас носил при себе ключ от главного тайника и чтобы ключ этот висел на видном месте. Димин ключ мне в руки не давался. Его прекрасная улыбка золотистым облаком охватывает все реалии, все черты и черточки — нет, ключа не было. Слово "святой" для меня не Димино слово. Это про небожителей. А на земле жить труднее, чем на небе.

Наверное, многим из нас знакомо это чувство последних дней — мысли о нем, о его жизни и смерти проникали во все другие мысли. Вот я ходила и искала ключ. Должно быть, я надеялась, что, когда найду, наступит облегчение. Знала, что не наступит, но все же — не знала. И вдруг иду по Зарядью, смотрю себе под ноги и вижу лужицу. Не грязную городскую лужу, а весеннюю пригоршню воды, да, вот точно именно то, что называют вешней водой. И в этом ярком и чистом стеклышке — маленькая белая церковка. Сколь раз я мимо этой церковки ходила, не видела, что она такая. И вот её отражение не дрожит нисколько в этом весеннем зеркальце. Как редко-редко, да случается с храмом Покрова на Нерли. Он ведь стоит над водой, на берегу озера, и редко когда вода эта бывает совершенно недвижной. То ли сказками про водяных да про Аленушку навеяно, то ли правда время от времени мелькает в чистой водице будто чей-то светлый чубчик, не то улыбка чья-то. И я вдруг поняла про Диму: он был обезоруживающе чистым человеком.

Именно не сам был от этого беззащитным, а тебя делал таким — то есть оставлял без всякого оружия. И нападения, и защиты, равно не нужных.

Димка родился в Сергиевом Посаде, это был его любимый город. Его бабушка жила в деревянном домике, из окон которого была видна колокольня лавры и монастырь Черниговской Божией Матери. Рождение в этом городе он воспринимал как значительное событие в своей жизни и настаивал на нем. В паспорте местом рождения записан Климовск. Это результат чиновничьего вмешательства в тайны нашего бытия. Так записали. Между тем, когда Диму призвали в армию и в военкомате заполняли документы, он сказал, что родился он в Сергиевом Посаде, хоть и "записан" в Климовске. Ему посоветовали не морочить добрым людям голову. Но он и не морочил. Церкви и церковки, ухоженные и разрушенные, везде прежде всего привлекали его взгляд. Он объездил все старинные русские города, не говоря уж о Подмосковье, и везде он без устали фотографировал храмы. Его любовь была деятельной. В местной газете рассказали о том, что нужны помощники, началась реставрация церкви в деревне Коледино. Он поехал туда и стал помогать реставраторам, хотя людей его возраста там больше не было.

И вообще он любил строить, а не разрушать. И любил с детства. Когда был маленьким, насобирал в магазине возле дома досочек и построил у бабушки во дворе маленький домик. Не игрушечный, а настоящий, просто маленький. Там можно было играть.

Мне очень понравилась его настольная лампа. Я так и знала, что она зеленая, не знала только, что такая яркая, веселая. Лампа ещё детских, школьных времен. В нем вообще было много неподдельно детского. Не инфантильного, а того драгоценного, что люди берегут в себе всю жизнь до старости. Он любил сказки и сам их писал. Они с мамой ездили в Москву, в Столешников переулок, в магазин, где продавались диафильмы. Сначала за мультиками, а потом оказалось, что есть и серьезные, по истории и всяким наукам. Волшебный фонарь детства. Стекло не бьется, огонек не гаснет.

Поднимаясь по лестнице к нему домой, я испытывала отвратительное неудобство от мысли, что я здесь по делу. Это чувство усилилось до нестерпимого у него в комнате, когда мы с Зоей Александровной сидели за его столом и разглядывали фотографии. Боже мой, я с блокнотом, с диктофоном, я работаю. Над столом на стене — большой золотистый ковер. Его купил Дима. А на ковер ведь как посмотреть — то ли это символ благополучия, то ли примета детства. Потому что нигде и никогда не бывает так хорошо, так спокойно, тепло и уютно, как на ковре, который лежит на полу в родительском доме.

А он, оказывается, ужасно любил играть в солдатики, растянувшись на полу в этой самой комнате. И когда не хватало игрушечных, он вырезал их из бумаги. Мама показывает рукой — вон их сколько было, этих игрушечных солдатиков, даже ещё больше. Но я-то ведь работаю, мне нужно написать статью, игрушечных солдатиков теснят в моем сознании настоящие, те, что приходили в редакцию, звонили Димке, или матери тех, кто уже не мог позвонить сам, матери погибших солдат.

И как он вообще его мог купить, этот ковер-самолет, сколько времени он отказывал себе в обедах, книжках и тому подобной роскоши…

Его родители всю жизнь проработали в знаменитом климовском ЦНИИ "Точмаш". Мама — программист мощных ЭВМ, а отец — электронщик, разработчик различных схем. Работали они всю жизнь на пару: отец макетировал, а мать моделировала процессы, просчитывала их на ЭВМ. Ими было разработано очень интересное устройство, которое широко используется в военной сфере. В частности, вертолет К-50 "Черная акула" обязан своим рождением в том числе и семье Холодовых. А потом оказалось, что такие специалисты не нужны государству, и Дима стал кормильцем семьи. Звучит, возможно, романтично, а на деле означает нечто более чем земное: шаг вправо, шаг влево — потрачен лишний рубль, а сейчас это как раз и означает немыслимую роскошь. Он бы, очевидно, сколько мог, работал бы на трех работах (кроме "МК" — ещё местная газета и местное радио), но в командировках он стал бывать чаще, чем это могло понравиться на "второй", "третьей" и всех других работах. Запомнилось почему-то: я иду в редакцию, а он навстречу, сталкиваемся на лестнице. И он ест огромное лучезарное яблоко. И на ходу читает журнал. Я ему говорю: тебе это яблоко уши не пачкает? И не боишься ли ты свалиться с лестницы? А он мне в ответ: вот это и есть наука побеждать!

На месте ковра раньше всегда висели географические карты.

Мы с Зоей Александровной пошли навестить Диминого отца. В день похорон у него случился инфаркт, но он продолжал ходить… Возвращаемся, только порог успели переступить, слышим по радио генерала Калугина, который говорит о том, что такое убийство, как убийство Холодова, по стилю не подходит нашим спецслужбам — они работают не так шумно, человек просто умирает, и все. Стилистический анализ убийства. И это тоже как-то надо пережить. Димкина мама молча повесила пальто на вешалку — и все.

Людям, которые не привыкли плакать, вообще трудно жить на свете. Аристократия аскетизма.

Зоя Александровна, готовясь к нашей встрече, исписала лист бумаги Диминым почерком — получилось что-то вроде наброска биографии. Там написано: прадеды — крестьяне, деды — бухгалтеры, откуда же тогда такая страсть к книгам и путешествиям? Вся квартира Холодовых переполнена книгами, журналами и фотографиями. Дима сделал первую фотографию в шесть лет. Но по-другому и быть не могло. В семье любили путешествовать "первым составом", родители и дети вместе. Говорю "любили", потому что Дима унес с собой билеты на все поезда.

Дима окончил МИФИ с красным дипломом. В 22 года он поступил ещё и в Молодежный университет культуры, факультет назывался "История и современность". История и современность распорядились его жизнью по-своему: диковинная мысль, но если будут писать учебник по истории русской журналистики конца ХХ века, там напишут о том, как и за что убили Дмитрия Холодова. Если, конечно, к тому времени в этом сумеют разобраться. А учиться Дима любил. Дома зубрил английские слова, попросил маму накупить разных разговорников… Тех, кто приходит в нашу газету по объявлению, первое время мы называем людьми с улицы. Я хорошо помню, какими словами ругался Вадим Поэгли, прочитав его первый материал. Мы правили его целую вечность. Но Дима пришел в газету не с улицы, а из глубины заветного желания научиться писать. Он выбирал между факультетом журналистики и литературным институтом и выбрал "МК". "Караул" — страница Димы Холодова…

Смешное воспоминание. Ко мне пришла по делу дама-адвокат. Уж не знаю, как она выступает на процессах, речь без матерных слов дается ей с трудом. Дама курит папиросы. Расположилась в нашем отделе политики и права со всеми удобствами, достает роскошный старинный серебряный портсигар. Слева сидит Сережа Гулый, справа — Холодов. Оба не курят. Гулый имеет обыкновение выгонять курильщиков взашей. Я приготовилась к военным маневрам. Вдруг дама суетливо вскакивает и говорит: пойдем, покурим в коридоре. Да что вы, говорю, курите здесь… А она, уже выскочив из комнаты, хрипло шепчет: да у вас там парень сидит, глядит на меня с укоризной…

Такое у него было оружие — взгляд. С таким оружием нечего делать на театре военных действий. А он ездил в командировки в "горячие точки", туда, где часто было больше мертвых, чем живых, со своей клеенчатой сумкой или с матерчатой авоськой, какой-то немыслимо беззащитной на фоне гор, с которых стреляют — и попадают.

На его глазах в воздухе расстреляли самолет. Человек, который в те дни оказался с ним в одном номере гостиницы, рассказывал мне: Дима собирался "сменить тему". Ну не мог он, я точно знаю, смотреть на войну глазами бытописателя. В его архиве вперемешку с фотографиями старых церквей лежат фотографии убитых, обезображенных людей. Неизбежно одно из двух явлений должно было взять в нем верх. Война должна была проиграть. Но я думаю, что желание рассказать правду о невоенных маневрах военных людей, о неслыханном воровстве и казно-крадстве держало его в плену на самых жестких условиях. Кстати, именно у Димы дома, среди скромных вещей, именно только там и можно себе представить, как это безудержное лихоимство не давало ему "выйти из темы".

За что его убили?

Боялись, что опубликует документы, станут известны факты, такой-то, мол, защитник отечества вывез столько-то возов импортной техники, уволок столько-то мешков валюты, обтянул кожей белого носорога столько-то автомобилей, дрался до последней капли крови за генеральскую дачу на лужайке в 20 гектаров? Да можно ли поверить в такую робость? Каких только документов не публиковали, каких только имен не называли — ни у кого из разоблаченных даже легкий насморк не начался. Военачальники перекликаются с трибун: были или не были у Холодова секретные документы о том, как разворовали солдатский хлеб, предали и продали солдат России? Да полно звенеть эполетами. Нет таких слов и нет таких фактов, которыми можно смутить наших воров.

Его убили ПРОСТО ТАК. Просто взяли и убили.

О Грачеве хочу сказать особо, не в строку, чтобы даже так он не соприкоснулся с Димой. Монтескье в "Духе законов" поясняет: "Честь не может быть принципом деспотических государств: там все люди равны и потому не могут превозноситься друг над другом; там все люди рабы и потому не могут превозноситься ни над чем. Может ли деспот потерпеть её в своем государстве? Она полагает свою славу в презрении к жизни, а вся сила деспота только в том, что он может лишить жизни. Как она сама могла бы стерпеть деспота?"

История российского офицерства вряд ли знает ещё один подобный случай — когда высший среди высших военачальников позволил бы себе стерпеть неисчислимое множество оскорбительных подозрений и не ответил на это поступком, единственно возможным. Отставкой. Обоснованные и тем более необоснованные подозрения равно должны быть непереносимы для первого среди воинов. Так долго уговаривать себя и других насчет того, что попадает в глаза только божья роса…

Что же касается Алексея Ильюшенко, исполняющего обязанности генерального прокурора, он прямо так и говорит: "К сожалению, ничего, кроме оскорблений, я в этих публикациях не вижу. Фактуры там нет". То есть сейчас все, что будет и уже было опубликовано о воровстве и коррупции в ЗГВ, оценивается исключительно в соотношении с остротой зрения нашего почти уже генерального прокурора. Видит он или не видит. Лежит перед ним документ, в нем — факты, но если человек не видит, кто виноват?

Несмотря, однако, на плохое зрение, слух у Ильюшенко хороший. Впрочем, как очкарик с большим стажем подтверждаю: чем человек хуже видит, тем лучше слышит. И вот президент говорит: убийц Холодова надо найти, а почти генеральный прокурор отвечает: да, это дело необходимо расследовать. И расследуем. И положим президенту под елку.

То есть ЭТО ДЕЛО необходимо расследовать, потому что нужно. Генеральная прокуратура до потолка завалена делами, куда более простыми с профессиональной точки зрения, но их расследовать не так нужно, ну и все. Только нам ведь небезразлично, кого предъявят в качестве подозреваемого или подозреваемых. В убийстве отца Александра Меня давно сознался человек, совершивший много убийств. Еще одно ему не помешает — пока контора пишет, он жив. Правда, он понятия не имеет, где именно произошло убийство, но работа кипит. Не так ли она кипит и в нашем случае? У нас может не быть лекарств, колбасы, исподнего — со стрелочниками перебоев не было никогда.

…Димина мама показала мне тетрадку, в которой он делал записи. Не дневниковые, а от случая к случаю. Я не в силах была даже перелистать её. Точно я без его ведома копаюсь в его вещах. Я решила, что открою её наугад и несколько строчек, какие попадутся на глаза, приму как подсказку от него — нам. Вот эти строчки: "Вообще, читатель, представляете ли вы, во сколько сейчас обойдется строительство воздушного замка?"

… Уже совсем на прощание Димина мама сказала:

— Никак не могу найти, хотела показать вам фотографию. Знаете, есть такой храм Покрова на Нерли. Он стоит на берегу озера. И вода в озере редко бывает совершенно неподвижной. А Димка сфотографировал отражение храма в озере, случилось ему увидеть такую зеркальную гладь…

Я вскочила, будто меня кто-то в спину толкнул. Кричу: "Так ведь про храм-то Покрова!.."

Прямо за руку её схватила. А Зоя Александровна улыбнулась Диминой улыбкой и сказала так спокойно и тихо: "Так всегда бывает, когда про человека все время думаешь…"

Уговаривала три дня. Уже начала злиться. По какой причине начальник 12-го отдела МУРа по расследованию заказных убийств так упорно отказывается от публикации в газете? Нет — и точка. И только когда я обиделась, он, из уважения к нашей старой дружбе, смягчился. Мы долго разговаривали в его кабинете. Меняя кассету в диктофоне, огрызнулась: за такие рабочие условия мне надо премию назначить. Какие, говорит, условия? Да вот именно никаких. Каждую минуту звонит телефон. Причем он снимает трубку, слушает, что ему говорят, и на его лице отражается тщательно маскируемое желание запереть меня в шкафу и поговорить без посторонних. Потом кто-то влетает в кабинет. Потом опять. Потом он говорит сразу по двум телефонам. Потом заходит разгоряченный мужчина и, осторожно выбирая выражения, говорит, что нужно сменить человека, который уже сутки не жрамши, не спамши сидит в засаде на чердаке. Цхай поднимает на него глаза. Тот с лёта разворачивается со словами: понял, Ильич, понял…

Прочел он то, что у меня получилось, завизировал, а на другой день звонит с утра: срочно приезжайте в МУР и не забудьте статью. Я прилетела на такси. Он вынул из ящика толстый красный фломастер и вычеркнул из моей статьи все, что касалось его персоны, и все его частные рассуждения о работе в МУРе. То есть ровно половину. И, чтобы мне уж окончательно все стало понятно, добавил, что не будет фотографироваться.

По-настоящему мы познакомились с ним через несколько дней после того, как задержали Удава, то есть осенью 1992 года. По тому как разговаривали сотрудники Одинцовского УВД, причем не столько с ним в глаза, но и в его отсутствие, я заключила, что он давно работает в ГУУРе России и все его давно знают и уважают. А это было, оказывается, его первое большое дело.

Но душу мою в плен он взял в редакции "МК".

Мы решили наградить денежными премиями особо отличившихся по делу Удава сотрудников милиции, и я попросила Цхая составить список. В назначенный день все прибыли в редакцию. Все в парадной форме, главный редактор распорядился поставить стулья для коллективной фотографии, и тут Цхай берет меня под локоть и говорит, что есть одно дело. Где бы нам уединиться для беседы?

Уединились. И тут он говорит… нет, я не могу передать, какая это была несусветица. Сначала про то, что я его не знаю, потом — что мы хорошо знакомы, потом — что у некоторых сотрудников Одинцовского УВД по двое детей.

— А у вас сколько? — ещё не успев понять, к чему речь, спросила я.

— Двое, — угрюмо ответил он. — Ну и что?

— Да я понятия не имею, к чему вы об этом заговорили. Вы вообще что сказать-то мне хотели?

И тут он, на глазах заливаясь малиновым румянцем, тихо сказал, что как раз именно сейчас у него очень много денег, вчера была зарплата у него, а позавчера у жены, и он не возьмет премию, а в другой раз непременно бы взял.

И откуда он такой взялся — не знаю.

И никто не знает. Только всякому было понятно, что он слеплен из другого теста. Тут можно сказать, что в моей журналистской практике этот случай первый. Все, с кем бы я ни говорила о Цхае, — ну все буквально говорили о белой птице в стае.

Сказочной красоты была птица.

Его милицейская биография с самого начала нетривиальна.

В 1979 году в 85-е отделение милиции города Москвы пришел новый участковый, Владимир Ильич Цхай. И надо было поискать в Москве человека, внешне так не соответствовавшего своей должности. Отец у него кореец, мама русская. От мамы достался курносый нос, придававший лицу вечно детское выражение, а от папы — таинственно восточные глаза и черные до невозможности волосы. При этом он был предельно худой, легкий на подъем и говорил тихим голосом. В отделении быстро усвоили, что Ильич (это приклеилось к нему сразу и на весь его короткий век) не выпивает и по возможности сразу бежит домой. Алкоголики, дебоширы, да и все потерпевшие, проходившие "через Цхая", неведомо как сразу понимали, что его профессия не бить, а помогать. Терпение его было поистине безгранично, нервов у него было немерено, и никакие его действия и поступки уже с той самой поры никогда не объяснялись чрезмерным возбуждением нервов.

Потом он стал старшим участковым, потом заместителем начальника 1-го отделения милиции Москворецкого района, а потом он взял да и попросил перевести его на должность опер-уполномоченного уголовного розыска снова в 85-е отделение. То есть ушел на понижение. И там проработал год. Никто ничего не понял, но для него это было неважно. Он уже нашел свою струну. Он понял, что он сыщик.

В те годы Главное управление уголовного розыска СССР имело славные традиции, заслуженную репутацию, а Главное управление уголовного розыска России находилось на нуле. И руководителям главка было очевидно, что только чудо может спасти репутацию российского ГУУРа. А что такое чудо в уголовном розыске? Чудо — это когда неожиданно раскрывается громкое, но уже попавшее в разряд безнадежных дело.

Леонид Александрович Втюрин (в ту пору замначальника ГУУРа России) хорошо помнит, как Цхай пришел на собеседование. Господи, да чем же он будет заниматься в оперативном отделе по раскрытию убийств? Худенький, все время улыбается, опер называется. Ладно, будет на подхвате. А тут подоспело время принимать решения по грозным "висякам", преступлениям Чикатило и Удава. Нужен был результат. Кому поручить всю эту безнадегу?

Собрались все, и Втюрин спрашивает: желающие попробовать поднять дело по подмосковным подросткам есть? Тут Цхай говорит — есть.

Ну и дали ему это дело.

И вот, вспоминает Леонид Александрович, ухожу в девятом часу вечера с работы, гляжу — из кабинета Цхая дым идет. Захожу, смотрю — он сидит. Чего домой-то не идешь, ночь на дворе? Дело, говорит, читаю. Ну, читай.

А там было что почитать. К тому времени в Одинцовском районе было убито 8 мальчиков. Он нарисовал схему, разложил по дням, по потерпевшим, кто чей сын да у кого какой характер, исколесил самолично весь район, изучил карту. Потом Цхай доложил руководству, что собирается делать (Леонид Александрович Втюрин: "Смотрю — соображает.."), потом набросали портрет, даже по шагам определили, что рост высокий, и стали тщательно отрабатывать Горки. А в это время, 15 сентября 1992 года, пропали ещё 3 мальчика. Их трупы нашли три недели спустя… А потом на немчиновском железнодорожном переезде задержали и того, кто мальчиков убил, — Головкина, он же Удав, он же Фишер. Леонид Александрович: "Цхай дело Головкина получил весной. Я тогда ещё пошутил: обязательно раскрой ко Дню милиции. Так и вышло".

За дело Удава Владимир Ильич Цхай досрочно получил звание майора и должность старшего оперуполномоченного по особо важным делам. В его возрасте — ему было всего тридцать четыре года — этим можно было гордиться. Но он если и гордился, то только тем, что к нему изменилось отношение в главке. Да и гордился-то он по-своему: безо всякой передышки взялся за следующее дело, и снова попал в десятку. Потом — следующее, и опять попал.

Он раскрыл дело об убийстве 7 человек в ресторане "Дагмос".

Ему поручили дело об убийстве нескольких человек, связанных с нефтяным бизнесом. Он быстро вышел на подозреваемого. Им оказался человек, который занимался незаконной поставкой сырой нефти. Если директора нефтеперерабатывающих предприятий отказывались перерабатывать "левую" нефть по бросовым ценам или бесплатно, их убивали. Организатора этих убийств он и нашел. И еще, впервые в новейшей истории российского сыска, ему удалось предотвратить убийство одного из директоров нефтеперерабатывающего завода.

Цхай принимал участие в изобличении банды Шкабарды, которая бесчинствовала в Кемеровской области, — раскрыты 43 убийства.

Люди, которым он помог избавиться от "висяков", запоминали его. Его имя знали не только в Москве, но и далеко за её пределами. А заработать уважение в тысяче верст от столицы — дело непростое. Из Москвы туда приезжают только давать советы. А тут люди стали просить, чтобы присылали именно Цхая.

В МУР он пришел в январе 1996 года. Отпускать его не хотели, но он настаивал. Стали предлагать должность ступенькой выше, однако у него был неотразимый аргумент: он хотел работать не с бумагами, а с людьми. Он рвался в самую гущу работы. Недаром ему завидовали бездельники. Удача как будто караулила его за углом. Только пришел в МУР — его отдел ликвидировал банду Хромого, Максима Лозовского. Лозовский целый год находился в федеральном розыске. Среди "подвигов" Лозовского теракт на Московской окружной железной дороге, бандитские разборки и заказные убийства. Цхай и его люди никогда не копали на полштыка. Можно было не сомневаться, что, если он ухватился за какой-нибудь "сюжет", раскрутит и десять, которые рядом. Занимаясь бандой Хромого, отдел Цхая задержал преступную группировку, специализировавшуюся на изготовлении поддельных удостоверений правоохранительных органов, а также спецслужб.

Делом Лозовского, а также "печатных дел мастерами" отдел Цхая занимался совместно с одним из отделов Федерального агентства правительственной связи и информации России. За раскрытие банды Лозовского и совместные операции руководство ФАПСИ наградило Цхая 14-зарядным пистолетом Макарова, выполненным по специальному заказу. Я написала ему в поздравительном письме: "Никогда ещё оружие не находилось в более достойных руках".

Одной из славнейший операций 12-го отдела МУРа стало задержание щербинской группировки и ликвидация складов вооружений, на которых ждали своего кровавого часа 25 автоматов и пулеметов, гранаты, около 40 кг взрывчатки. Это были не просто банда и не просто склад: сюда стекались "стволы" из Прибалтики и Чечни, отсюда они уходили дальше.

У Цхая была уникальная репутация не только среди профессионалов его цеха, но и среди его противников. Как правило, это бывает в книжках: "…ввели Железного Билла, и он прорычал, что намерен иметь дело только с самим шерифом". В 12-м отделе хорошо знают, что бандит, за которым охотились больше года, переступив порог МУРа, сказал, что разговаривать будет только с Цхаем.

У сыщиков есть такое словечко: "колун". Так называют людей, которые умеют "колоть" на допросах. Знают секреты. Так вот Цхай умел допрашивать, но колуном он не был. Противники уважали его в том числе и за то, что он никогда никого не подводил. Говорил и делал. Понимал и не унижал. Это был его стиль.

Бездельники ему завидовали, а профессионалы уважали за то, что он всегда имел свою точку зрения. Он был прекрасный аналитик, потому что никогда не хватался за все сразу, умел выбирать главное. Все, что он знал, — все было из первоисточника. Он сам перечитывал допросы, сам изучал документы, всегда выезжал на место происшествия, хотя его за это даже укоряли: ты начальник, тебе положено сидеть в кабинете. В кабинете он днем и ночью читал дела и курил, да ещё пил свой знаменитый черный кофе. Он был очень творческой личностью. В МУРе это слово услышишь нечасто. Каждый его шаг был осознан и обдуман. Его любимый вид оружия — интеллект. Тут ему не было равных.

Осенью 1996 года он стал заместителем начальника МУРа. Но в новый кабинет перебраться не успел. Оказалось, что у него рак печени.

Очень долго его друзья утешали себя тем, что трансплантация печени вернет его к жизни. Думали, что самая большая проблема — собрать деньги. Куда только не обращались — в Америку, во Францию, в Германию, в Израиль. Оказалось — поздно. Его отпустили умирать домой. А он верил, что будет жить. Спасибо единственному врачу, который до последнего дня внушал ему надежду. В тридцать девять лет умирать страшно. Он до последнего дня жил.

Все люди всю жизнь ищут хороших людей, а сыщики — плохих. И я спросила начальника МУРа, Виктора Голованова: может ли быть, чтобы это не отражалось на личности сыщика?

Голованов ответил — да, отпечаток неизбежен, только Цхай этому не поддался. Его феноменальная скромность была притчей во языцех. Все понимали, что Цхай — другой человек. Голованов сказал, что ужасно обрадовался, когда единственный раз за все время их совместной работы Цхай повысил голос. Ну нельзя же всегда так тихо говорить, чуть что — краснеть и улыбаться…

А заместитель министра внутренних дел, тезка и крестный отец Цхая, Владимир Ильич Колесников, который взял его на работу в ГУУР, сказал, что в Цхае его сразу же поразила прекрасная человеческая порода.

В день, когда его хоронили, было ослепительное солнце. Елоховский собор, где его отпевали, не вместил всех, кто пришел с ним проститься. На церковном дворе плакали люди, которые никогда не плачут. И была нескончаемая вереница машин, ехавших за его гробом. На всем протяжении от Старой Басманной улицы до Ваганьковского кладбища брали под козырек люди в милицейской форме. Только он этого уже не видел.

Его друг, который, как и подполковник Цхай, говорит мало, как-то сказал мне: "Поздно вечером иду с работы и всегда смотрю на окно его кабинета. А там, в окошке, горит свет. Значит — все в порядке".

Окно погасло.

У человека, о котором я хочу рассказать, есть несколько любимых афоризмов.

Поскольку речь пойдет о следователе, позволю себе такое сравнение: излюбленный афоризм — такая же исчерпывающая характеристика человека, как и группа крови.

Так вот: "Люди бывают трех сортов — вино, уксус, сироп. С "вино-человеком" можно говорить, шутить, веселиться и быть приятелем. С "уксус-человеком" станешь либо дружить, либо враждовать. Но лучше выпить стакан водопроводной воды, чем иметь дело с "сиропо-человеком". Все половинчатое для меня дурно".

Сказал Назым Хикмет, а любила повторять прокурор Главного следственного управления Прокуратуры СССР Эльвира Алексеевна Миронова.

Сейчас не хватает лекарств.

Ее имя и история её жизни — лучшее лекарство от заразной болезни, которая называется беспомощность.

Беспомощность ужасна.

Как трудно смотреть в глаза людям, у которых убит ребенок — а убийца не найден. Они рассказывают, а у тебя все холодеет, они достают очередные официальные ответы, а у тебя уже нет сил слово молвить — сидишь и тихо умираешь оттого, что не можешь помочь…

А Миронова счастливая.

Счастливая потому, что ничего никогда не делала наполовину и её феноменальная профессиональная цельность оградила её от болезни неудачек и упрямых глупцов, тупых нахрапистых "победителей" и профессиональных протирателей штанов. Она, человек с полувековым стажем следственной работы, знает, что беспомощность следователя в девяноста случаях из ста возникает тогда, когда работа недоделана или сделана с опозданием.

Я просила её рассказать о себе — она сказала, что история её жизни по дням и часам записана на страницах уголовных дел, которые она расследовала.

Я долго просила. Я приставала.

Она отказала.

И не потому, что ей нечего рассказать, — рассказчика увлекательней мне встречать не доводилось.

Она отказала потому, что честно призналась: вместо того чтобы рассказывать о себе, предпочитает полистать тома какого-нибудь безнадежного уголовного дела, уже успевшего запылиться.

Я восхищаюсь этим человеком потому, что она не признает дешевых побед.

Ее победы — это наша уверенность в том, что зло наказуемо.

Судите сами, дорого ли это.

У Эльвиры Алексеевны Мироновой есть и свой собственный афоризм: к высшему образованию всегда необходимо добавлять хотя бы среднее соображение.

Я думаю, она имеет право на афоризмы.

Пять лет подряд в Ленинграде, Москве, Владимире, Витебске и Пензе кто-то нападал на девушек, обманным путем проникнув в квартиры, девушек насиловал, квартиры грабил — и исчезал.

Сценарий был один и тот же.

Преступник выслеживал девушек среди бела дня. Кто-то возвращался домой из школы, кто-то шел на обед. Человек звонил в дверь, предъявлял удостоверение (в которое никто, как водится, не вчитывался и не вглядывался) и говорил о том, что вот поблизости совершено преступление, а ему, работнику прокуратуры (в ряде случаев — милиции), необходимо установить свидетелей.

Убедившись, что в квартире больше никого нет, и оглядевшись обстоятельно, "работник прокуратуры" доставал нож.

Угрожая убийством, он насиловал девушек, после чего приказывал отправиться в ванную комнату — не только для того, чтобы смыть сперму, по которой его можно было "просчитать".

"Работник прокуратуры", приступив к реализации своих замыслов, оказался тонким психологом — в отличие от своих "коллег", которые потом долго думали, где же его искать.

Он приказывал своим жертвам намылить голову, поскольку был совершенно уверен, что в таком виде ни одна не побежит жаловаться и у него есть время на спокойное исчезновение.

Уходя, он не забывал вынимать мембраны из телефонов. Все было продумано. И с намыленной головой никто ни разу на улицу не выскочил.

Большая часть этих преступлений была совершена в Ленин-граде. Но руководство следственной части города придерживалось кабинетной концепции, согласно которой преступника, не взятого с поличным, искать бессмысленно.

Миронова думала иначе.

Она подала на имя заместителя Генерального прокурора СССР докладную записку с предложением создать следственную группу.

Группа была создана. Ее возглавил старший следователь прокуратуры Ленинграда Ю.Б. Лукичев. Контроль за деятельностью группы и оказание практической помощи в методике расследования были возложены на Эльвиру Алексеевну Миронову, которая сама вызвала на себя огонь. Но без огня даже простую похлебку не подогреть — что говорить о проведении тонких, красивых и сложных опытов…

Все члены следственной группы были убеждены, что тонкий знаток женской психологии, вооруженный удостоверением работника прокуратуры и ножом, пользуется машиной.

Многим потерпевшим преступник говорил, требуя денег, что ему нужно купить билет на самолет. Но при этом, совершив разбойное нападение на квартиру Ш. в Пензе, неизвестный, изнасиловав хозяйку, сложил в большой узел, помимо золота, отрезы, постельное белье и с таким узлом "поспешил на самолет". Многим потерпевшим запомнился запах солярки и грязь, въевшаяся в руки.

Учитывая географию преступлений, запах солярки и неупакованные вещи, предположили, что нападения совершает шофер, работающий на междугородных перевозках.

Дело было за малым — найти его.

Изящный стиль работы: все члены следственной группы считали, что преступник живет в Ленинграде, но не сочли лишним обратиться за советом в Министерство автомобильного транспорта РСФСР.

Специалист из министерства тоже пришел к выводу, что искать нужно жителя Ленинграда — московские автотранспортные предприятия перевозки в Витебск (а он был среди городов, где совершались преступления) не осуществляют.

Конечно, не вся партитура расследования мне известна и я не знаю, кто первый предложил то, а кто — это. Работа делалась сообща. Но консультации со специалистами и изысканные профессиональные ходы — это стиль Мироновой, это её потрясающая основательность, которая и не снилась сегодняшним молодым мудрецам.

Народу на ноги было поднято много.

И в некий час Эльвира Алексеевна получила телетайпограммы, из которых следовало, что на линии Москва — Пенза в интересовавший следствие период автомашин из Ленинграда не было (потом оказалось — водитель умело использовал свой статус "транзитника"), а что касается города Владимира, в Горьковском УТЭП (регистрация на конечном пункте) были такие сведения: с 13 по 17 апреля 1982 года из Ленинграда через этот город по трассе Москва Горький прошли три машины (ленивые следователи, обратите внимание: не две тысячи машин, не семьсот тридцать девять, а всего три — и согласитесь, с тремя уже можно работать…).

Водитель одной из трех машин, судимый ранее за изнасилование, сопряженное с разбоем, привлек к себе внимание и тем, что жил во Фрунзенском районе Ленинграда, где жили и некоторые потерпевшие.

В Москве к делу подключился Минавтотранс, а в Ленинграде сотрудники уголовного розыска листали диспетчерские журналы за 1981–1982 годы. И было установлено, что в Пензе и Владимире в дни совершенных там преступлений мог находиться водитель Ленинградского автотранспортного объединения междугородных перевозок № 1, житель Фрунзенского района города Ленинграда Сергей Григорьев.

Фотографию долго искать не пришлось — его портрет висел на Доске почета.

Оказалось, что человек он положительный, непьющий, семейный, жена инженер, имеется сын.

Непьющий герой Доски почета к моменту, когда его жизнь заинтересовала не только членов его семьи, находился в рейсе. Надо полагать, никогда ещё никто так страстно не жаждал его возвращения…

Явился он, как говорится, прямо к столу — поставил машину в гараж и был тут же предъявлен на опознание двум девушкам.

Его узнали.

Работа, которую предстояло проделать, своей масштабностью (как большое батальное полотно Верещагина) могла привести в уныние любого закоренелого оптимиста.

С одной стороны, в связи с многочисленными "гастролями" Григорьева подлежали прямо-таки музейному изучению путевые листы и накладные, ордера и справки.

С другой стороны, из квартиры любознательного путешественника было изъято множество вещей — зонты и покрывала, хрусталь и книги, радиоаппаратура и сумки, не говоря уже о золоте (которое он однажды даже отказался брать у девушки, на которую напал, посетовав на то, что его некому сбывать).

Интересно смотреть по субботам детективы: телевизионные следователи даже у себя на кухне овеяны романтическим ореолом — нет бы показать раз-другой нечто вроде того, чем пришлось заниматься старшему следователю Витебской прокуратуры В.М. Турову, которому было поручено изъять транспортные документы. Путевые листы и журналы автоколонны были обнаружены в контейнерах с макулатурой, приготовленной к сдаче, так как срок хранения путевых листов истек.

Не могу оставить без внимания застрявшую у меня в памяти подробность, которых, как виртуозных пассажей у Паганини, можно найти множество в каждом деле, которым занималась Эльвира Алексеевна Миронова.

В Москве была изнасилована несовершеннолетняя Катя Ш.

Дело было в марте, а в апреле работники прокуратуры Фрунзенского района заподозрили в совершении преступления некоего Е. Он был предъявлен для опознания, и Катя его опознала. Е. арестовали — но ему удалось доказать свое алиби.

Когда же был арестован Григорьев, возник резонный вопрос: можно ли предъявлять его для опознания девушкам, которые уже давали ошибочные показания? К последним относилась и Катя. Эпизодов было много, и было из чего выбирать, но решение приняли не рядовое: вместо того чтобы "два писать, а три держать в уме", постарались уяснить, каков был механизм заблуждения. Механизмами должны заниматься специалисты — каковым и был судебный психолог М. Коченов. В его присутствии допросили Катю Ш. и узнали много интересного. Когда проводилось опознание Е., девочка была очень взволнована. Ей пришлось долго ждать в отделении милиции. Незадолго до проведения этой непростой процедуры Е. провели по коридору, в котором находилась Катя, и когда она поинтересовалась, почему приходится так долго ждать, ей ответили, что "он бреется". Среди предъявленных на опознание выбрит был только Е. Вот пишу это, и горько сознавать, сколько даже я, журналист — не следователь, знаю людей, погубленных одной такой процедурой "опознания"…

А теперь поговорим о книгах.

Их многолетняя нехватка отразилась и на действиях Григорьева, который выносил из квартир не только драгоценности и хрусталь, но и светильники разума вроде собрания сочинений Чехова и шедевров Дюма-отца.

Выше уже говорилось о том, что С. Григорьев был примерным семьянином и любил делать подарки. Изнасиловав Галину П., он её, как водится, ограбил, в результате чего получил возможность преподнести жене к 8 Марта "Графиню де Монсоро" с сердечной надписью "Любимой жене, маме. Сергей, Андрей" (Андрей — сын Григорьева).

Мог ли Григорьев предположить, что благородная графиня де Монсоро подложит ему свинью? Не мог, хоть и был знатоком женских причуд.

Изъятые у него книги в течение трех недель обрабатывали нингидрином, после чего на некоторых страницах обнаружились отпечатки пальцев, оставленные потерпевшими или их родственниками.

Григорьев защищался и выдвигал многочисленные версии, в том числе и в отношении книг. Следователь, который назначал экспертизы по шедеврам мировой литературной классики, не поленился установить большой круг лиц, которые могли читать обнаруженные у насильника книги, — эта замечательная скрупулезность была впоследствии отражена в приговоре.

Говорят, что причуды есть у всех женщин без исключения.

Есть они и у меня. Ну что я могу с собой поделать, если теперь всякий раз, когда речь заходит об украшениях, я вспоминаю (и улыбаюсь) темпераментный рассказ Эльвиры Алексеевны Мироновой о серьгах с сапфиром. Этим рассказом она проиллюстрировала какое-то свое положение в первый день нашего знакомства.

А дело в том, что в квартире у жительницы Москвы Григорьев похитил пару старинных золотых серег, но дома у Григорьева их не оказалось.

Загадку принялся разгадывать московский следователь Поляков. Изучая биографию Григорьева, он нашел свидетеля, который рассказал, что как-то весной ездил с Григорьевым в город Армянск с грузами для завода "Титан". В этом рейсе Григорьев познакомился с работницей этого завода и как будто подарил ей золотые серьги. Поляков поехал в Крым искать предмет тайной страсти Григорьева — но не нашел. "Предмет" уехал к родным на Украину. Поляков отправился туда. При обыске была обнаружена одна серьга оказалось, что вторая потеряна, так как ни дама, ни сам Григорьев не разобрались в достоинствах голубых камешков. Григорьев никак не ожидал, что история его тайной "любви" станет предметом любопытства для следователя, и эпизод признал — вот что значит вовремя удивить невозмутимого человека.

И, кстати, ещё об удивлении.

У одной из своих жертв Григорьев похитил монгольский перстень. Перстень этот был искусно нарисован мужем потерпевшей, потерпевшая категорически опознала Григорьева, но перстня нигде не было.

Торговать своими приобретениями Григорьев боялся (недаром он отбыл срок. Тюремные университеты дают хорошее образование), выбросить красивую вещь он не мог — он любил красивые вещи, так как не брезговал во время разбойных нападений даже импортными сувенирами…

А перстня нигде не было.

Как сказала Миронова — побольше логики, поменьше спеси… А логика говорила о том, что Григорьев перстень где-то спрятал. Стали обыскивать машину, на которой уже полгода ездил другой водитель. Один обыск ничего не дал — стали делать второй, разобрали кабину. Работники автобазы да и новый водитель отпускали злые шутки.

Шутки шутками, а перстенек-то нашли — в шкатулке, припрятанной в потайном ящике в кабине. Шутники очень удивились, в отличие от Мироновой, которая ведь говорила же — побольше логики, логики побольше…

Были ещё в деле и перстень с рубином, и голландская магнитола, и духи "Черное домино", и ещё много чего — но больше всего в этом деле было яростного желания работников следствия уличить Григорьева, который долго пользовался плодами своей безнаказанности.

Я полагаю, Миронова не раз по ходу работы недвусмысленно высказывалась о том, что поймать Григорьева можно было и раньше. За несколько лет до его ареста имелась возможность пресечь его активную "деятельность" — был момент, когда хватило бы и проверки лиц, судимых за аналогичные преступления. И Григорьева бы нашли.

Но в том-то и дело, что его не искали.

Целый месяц длился допрос по предъявленному обвинению.

Лукичев вместе с Мироновой предъявляли Григорьеву все доказательства, на основании которых ему вменялись те или иные эпизоды.

А доказательств — не будь Миронова Мироновой! — было много.

Народный суд Фрунзенского района города Ленинграда признал Григорьева особо опасным рецидивистом и приговорил к 15 годам лишения свободы с отбытием в ИТК особого режима и 5 годам ссылки после отбытия наказания.

Потом многие потерпевшие получили от него "весточки" с убедительными просьбами подумать над своими показаниями. Все, как в песне: пишите письма…

И пишут.

После того как приговор вступил в законную силу, во все городские и районные прокуратуры было направлено информационное письмо "Об опыте раскрытия тяжких преступлений по способу их совершения".

Но дошло ли оно до адресата?

Не выпало ли из сумки почтальона?

Велика земля, а спрятать краденое негде.

Не помню, кто сказал эти слова. И теперь они как бы мои. Я в них верю. И в них, не сомневаюсь, верят такие люди, как Миронова.

Но это не очень простое дело — верить в такие слова.

Сейчас такое время, когда многим кажется, что мы ничего не можем. Это и понятно. Во время бури на море как-то не идет в голову история судостроения. Отчего-то вспоминаются только рассказы о знаменитых кораблекрушениях.

Уж казалось бы (для тех, кто понимает, для профессионалов) — написано не информационное письмо об опыте, а рецепт на лекарство от страха. Бери любое сегодняшнее безнадежное дело, "глухарь", вспоминай, как изобличали Григорьева, как рылись в контейнерах с мусором, вчитывались в каталоги ювелирных изделий, искали коробки от духов — и действуй. Работай.

Но летят стаи "глухарей"… И охотники трясутся от страха. Или спят.

Не спите на охоте!

Нет, неспроста Эльвира Алексеевна Миронова отказалась давать интервью. Ей жалко времени.

Она — работает.

А разве может быть, чтобы человек с таким утонченным чувством справедливости работал для собственного развлечения и удовольствия?

Вот то-то и оно. Не может. Понимаете, "глухари", незаметные серые птицы?..

Она сидит напротив, скрестив на груди руки.

— Я хочу знать, зачем?

То есть зачем нужно интервью с ней.

И тогда я говорю:

— Если вы знаете ещё хоть одного человека, который делал то, что делали вы…

На протяжении полувека к адвокату Буниной приезжали люди, отбывшие срок в колонии. И жили у неё дома. Годами. Просто много лет назад она сделала открытие…

Из дневника Буниной:

"Я родилась 12 июня 1924 года в Москве. Мои родители прожили вместе почти 60 лет и, насколько я помню, ни разу не поссорились, хотя были очень разными людьми. Меня никогда в жизни никто не наказывал, и я не помню, чтобы отец или мать повысили на меня голос. В 14 лет я прочла "Педагогическую поэму" Макаренко, которую до сих пор помню почти наизусть. Это решило мою судьбу. Скрывая свою мечту от всех и ни с кем не посоветовавшись, я решила, что для работы в колонии с заключенными надо закончить юридический институт. Уже на втором курсе я увлеклась судьбами осужденных подростков, втягивала их в свой дом, устраивала их жизни.

Со своим мужем, актером Леней Буниным, я прожила 38 лет. Он не любил мою профессию, но никогда мне этого не показывал. Он безусловно страдал от того, что я ездила по колониям, проводила там свои отпуска, привозила оттуда вшей, а наш дом был открыт для многократно судимых людей. Леня скрывал свою неприязнь к ним, так как сам был стопроцентно честным человеком. Он видел, что я этим живу, и помогал мне".

— Светлана Михайловна, вы и в самом деле считаете, что любого человека из тех, кто совершил преступление и отбыл наказание, можно вернуть в нормальную человеческую жизнь?

— Я не теоретик, но могу сказать только одно: из ста процентов здоровых людей девяносто девять можно поставить на ноги. Но это практически невозможно. Потому что с каждым нужно возиться как с ребенком, индивидуально и не покладая рук. Его нужно ввести в свой дом, приблизить к себе, к своей семье, он должен начать вас уважать, и вы должны его уважать, и без этого ничего не получится.

— А потерпевшие, вы про них когда-нибудь думали?

— В моем понимании, человек, совершивший преступление, он тоже потерпевший. Потому что судьба ли свела его с такой жизнью, сам ли он сорвался, семья ли у него такая — но ведь он не знает радости жизни. У меня происходит раздел между преступником и его преступлением. Наверное, потому, что я его вижу в тот момент, когда топор, пистолет или нож у него уже отобрали и он для меня разоружен.

— Так как же это произошло в первый раз?

— Первым был Коля. Я увидела его в зале суда на Ленин-градском шоссе, суд назывался Никольский кирпичный завод. Я в этом зале сидела просто так, ждала судью и краем уха слушала, что говорит обвиняемый. Ему было лет двадцать, и он произвел на меня впечатление тем, что отказался назвать своих сообщников. Он и ещё двое малолеток напали на кассира прямо на улице. И судье, и позже мне он объяснил, что не называет их потому, что они несудимые и им очень мало лет. Сам он в этом возрасте попал в колонию и стал бандитом. Он так и сказал: "Мне хватило трех лет". И он сказал, что не хочет, чтобы этих ребят постигла его судьба. Я присутствовала на приговоре, а он был страшный: пятнадцать лет. Судья куда-то ушел, не дождавшись, пока за обвиняемым придет машина. В то время я была заведующей юридической консультацией, которая находилась в этом же здании, только с другой стороны. И я предложила всем пойти ко мне в консультацию, дала одному из конвойных денег, чтобы купил чего-нибудь поесть, и мы все, вместе с Колей, перебрались в комнату с незарешеченным окном, которая, собственно, и была консультацией. Пришла машина. Я протянула Коле руку: до свидания, а он ответил: прощайте, и в то же мгновение прыгнул в окно и побежал по Ленинградскому шоссе. Был декабрь, это я точно помню, а Коля был в тоненькой телогреечке и очень легких туфлях. Я босиком выпрыгнула за Колей на улицу, прямо в снег. Короче говоря, мы оказались на Ленинградском шоссе в таком порядке: впереди Коля, потом я, за мной конвойный Саша Куперин. В какой-то момент Коля обернулся и увидел, что конвойный пытается столкнуть меня в кювет. Он остановился, почему-то расстегнул телогрейку и крикнул Куперину: "Стреляй, падла, в грудь!" И я кинулась на этого Куперина, буквально на шею, чтобы он не стрелял. Он вынужден был стрелять из-под меня, и попал Коле в ногу.

Потом я сама себе оформила поручение на его защиту и пришла к нему в тюрьму. Потом был суд в связи с побегом, он уехал в колонию, и я стала получать от него письма с одним-единственным вопросом: вам-то зачем все это надо?

Переписка у нас с ним была замечательная. Он писал очень интересные письма. Он много читал, занимался английским. Я перепечатала его письма, собрала кучу подписей в его защиту — помню точно, что были подписи Евтушенко и Бориса Полевого, и обратилась в Президиум Верховного суда с просьбой о снижении 15-летнего срока наполовину. Ему снизили срок до 3 лет!

Короче говоря, он был передан мне на поруки и приехал ко мне без права прописки в Москве. Я встретила его на вокзале, и он сразу объявил мне, что намерен поступать в технический институт. У него была лагерная десятилетка, и он не знал ничего. Он не отличал физику от химии. И мы с мужем наняли педагогов, чтобы они с ним занимались.

— А жил-то он где?

— С нами, в нашей комнате в коммуналке, где было 27 любимых соседей. Он спал посреди комнаты на раскладушке, за шкафом спала дочка, и в этой же комнате спали мы с Буниным. Мой друг подарил Коле часы — первые в его жизни. И возникала проблема: куда класть их на ночь? На стул нельзя — вдруг кто-нибудь сядет. На стол — он далеко от раскладушки. Бунин придумал вешать их на перекладину раскладушки.

Ему безумно нравилось то, что он может открывать ключами дверь квартиры. Ему нравилось, что кто раньше придет, тот готовит ужин. Ему нравилось, что позже к брелочку с ключом от квартиры прибавился ключ от моей машины. Хотя водить он не умел и до сих пор не научился…

— Он поступил в институт?

— Поступил. И кандидатскую диссертацию защитил. Женился.

— Сколько же Коля у вас жил?

— Год, я думаю. Мы очень дружим.

— Светлана Михайловна, а вы что, в самом деле считаете, что человека, который убил ребенка, чтобы удовлетворить свою похоть, — что такую "биологическую массу" тоже можно очеловечить?

— Нет, потому что он ненормальный. Это не значит, что невменяемый. Но он ненормальный — в моем понимании. А с ненормальными людьми сделать практически ничего нельзя.

— Светлана Михайловна, много писем вы получали?

— Я получала до 80 писем в день. Иногда писали: Москва, адвокату Буниной — и такие доходили. Их разбирал мой старенький папа, раскладывал на кучки: кому-то надо отправить папиросы, кому-то книжки, а кому-то ответить.

— А как вообще родители относились к вашему "хобби"?

— Очень поддерживали. И когда на лето снимали дачу, квартиру они оставляли только на моих "клиентов" — чтобы охраняли от воров.

— Кстати, о воровстве. Можно ли полностью избавить человека от этого недуга? Есть такое понятие: динамический стереотип…

— У нас очень долго жил человек, назовем его Сашей. Он боялся выходить на улицу, потому что боялся своровать.

— А когда выходил?

— Воровал. Едет в трамвае, приходит домой, вытаскивает из кармана деньги и начинает: она сама виновата, сумку подставила… Муж стал водить его с собой в театр, за кулисы, чтобы он увлекся и забыл о своем любимом "деле". Один раз они возвращаются домой, он сам не свой: да что ж это такое, бросают вещи где ни попадя, вот пиджак бросили на стул, а в нем деньги. Муж в ужасе спрашивает: какой пиджак? Саша описал. Тогда Леня бросился к телефону, набрал номер и говорит: "Ростислав Янович, у нас с вами похожие пиджаки, извините ради бога, я у вас из кармана деньги забрал — думал, мои". Оказалось, это был пиджак Плятта. Он год просидел у меня в коммуналке, потому что я никуда не могла его устроить, и прописки у него не было. Правда, вскоре у меня наладились отношения с министром МВД Щелоковым. И я понимала, что в случае чего он меня спасет.

— Батюшки мои, какие отношения со Щелоковым?

— Ужасно смешной случай. А начинать надо издалека. Был такой поэт Митрейкин, про которого когда-то Маяковский писал "кудреватые митрейки" или что-то в этом роде. У него остался сын по имени Вольт. И Вольт Митрейкин организовал в какой-то московской школе группу по защите Конституции. Им нужно было печатать прокламации, они украли пишущую машинку — короче говоря, их арестовали и всем дали по 25 лет. И когда умер Сталин и началась реабилитация, ко мне домой пришли два человека, которые сидели с Вольтом. Они пришли просить, чтобы я помогла Вольту. И первое, что я сделала, это нашла ему "заочницу". Тамара жила в Пушкино, и она начала писать ему письма. А я начала хлопотать о снятии статьи по краже машинки, потому что 59-ю статью сняли сразу. И вот мы с этими двумя Арнольдами, так звали его друзей, и одной Тамарой довольно быстро преуспели в деле защиты Вольта, и он приехал. В московской прописке ему отказали сразу, потом отказали в областной, мы стали его прятать. Жил он у Тамары. А в это время уже появился на горизонте Ахто Леви, который написал про свои тюремные злоключения знаменитую книжку "Записки серого волка". Он занимался организацией статьи в "Литературной газете" о том, что преступность растет, потому что людей, которые возвращаются из мест лишения свободы, не прописывают дома и им некуда деться. И я принимала участие в подготовке этой статьи. Ну вот, звонит мне Леви и говорит: приезжайте, надо поговорить насчет статьи, я ему отвечаю, что мне не до этого, у меня Вольт Митрейкин не прописан, и неровен час его схватят, и будут неприятности. Да и что толку вам рассказывать об этом, вы же мне не поможете. И он мне отвечает: кто знает, я завтра буду у Щелокова. А я Щелокова тогда не знала и в сердцах говорю: ваш Щелоков говно и меценат.

На другой день дежурю в консультации и вдруг звонок: Леви. И он кричит в трубку: Махаловна (у него акцент был такой), Щелоков очень смеялся. Я спрашиваю — почему? А я, говорит, про говно ему не сказал, а про мецената сказал. Так он ходуном ходил от смеха и распорядился твоего Вольта прописать. Наверное, его уже прописали. И вечером мне звонит Тамара и рассказывает. Приехали за Вольтом из местной милиции, а она его запихала в шкаф и говорит: он уехал прописываться в Рязанскую область. А милиционеры в один голос: а что же делать, срочный приказ Щелокова, давай хоть паспорт. И тогда она достала Вольта из шкафа, его посадили на мотоцикл и покатили срочно ставить на воинский учет, без чего нельзя было прописать. И выяснилось, что у дамы из военкомата, которая должна была сделать соответствующую запись, сын женился. Милиция поехала на эту свадьбу, несчастную женщину посадили на тот же мотоцикл и привезли в военкомат. Одним словом, в тот же день Вольт был прописан. А потом они с Тамарой уехали в Прибалтику. Вольт писал детские стихи и присылал мне свои книжки.

— Вот вы все время говорите: "когда я начала ездить в лагеря, в колонии"… А почему, собственно, вы начали туда ездить?

— Еще девчонкой, едва кончив институт, я вела какое-то дело в военном трибунале, и там был военный прокурор Гурген Иванович Агаджанян. Он все время ездил по колониям в порядке ревизии, не знаю, как это правильно назвать. И он стал брать меня с собой. И вот тогда я увидела, что такое колония, и поняла, что это школа преступности. Но когда мы ездили с Гургеном Ивановичем, я могла только поздороваться с людьми. А мне нужно было приезжать в колонию и иметь контакт с глазу на глаз. И я стала ездить как журналист из журнала "К новой жизни". В одной колонии меня по ошибке чуть не прикончили. Это была колония особого режима. Случилось так, что начальник колонии был в отъезде и какой-то капитан пустил меня в его кабинет, я там сидела и принимала людей — каждый приходил со своей жалобой, с приговором, хотя они не знали, что я адвокат. К окошку кабинета подошел один осужденный, разбил окно и в дырку бросил железную банку, набитую льдом. Он считал, что бросил эту банку в начальника, а попал мне в голову.

— Как вы считаете, у нас в стране есть правосудие?

— Думаю, нет. За полвека работы адвокатом мне довелось встретить только отдельных представителей истинного правосудия, а правосудия, как такового, у нас в стране нет. И быть не может, потому что оно несовместимо с пытками, а сейчас это главный инструмент, при помощи которого добываются доказательства на следствии. Если вы можете "доказать" только при помощи издевательства — значит, вы ничтожество. Был такой следователь по особо важным делам при прокуроре республики Леонид Мариупольский. Он был не самый добрый человек на земле и, может быть, многие вспоминают его со страхом, но если человек не признавал себя виновным, он сначала искал доказательства, а потом уже предъявлял их обвиняемому и допрашивал его. Если человек не признается — это его личное дело. Но личное дело следователя либо доказать его вину, либо отпустить.

Я перестала чувствовать уважение к стране, в которой живу всю жизнь, из-за того, что милиция занимается самым легким делом на свете: избивает и истязает людей, которые им ответить не могут. В показания, добытые таким путем, я не верю. У меня был подзащитный Леонов, который ничего не скрывал, которого взяли с поличным и которого руоповцы просто так жарили включенным утюгом. Мне было плохо, когда я его увидела в милиции, я вызвала "скорую помощь": на лбу, на животе и на половых органах были следы раскаленного утюга. И после всех жалоб я получила ответ: вина оперативных работников не подтверждена, так как он мог получить эти ожоги в какой-нибудь бане. Это вошло в плоть и кровь. Так же, как вошло в плоть и кровь снимать золотые украшения и часы и не вписывать их в протокол. Знаете, все арестованные, как один, ходят без копейки денег, их арестовывают на улице, и у них ни у кого в кармане рубля нет, потому что в протоколах обыска указывают копейки. А куда деваются эти деньги, что, все наши бандиты ходят без денег?

— Светлана Михайловна, вы же знаете, какой на это ответ: милиции мало платят.

— Всем мало платят! Рабочие на заводе месяцами зарплату не получают, пенсионеры на копейки живут и никого утюгами не жарят! Пытки стали почерком российского правосудия. Ведь уже стали открыто говорить (я сама слышала по телевидению), что пытки — единственный способ раскрыть преступление. Так вы тогда распишитесь в том, что вы не юристы. Вы другого просто не умеете, и вы — никто. В свое время, когда Хрущев придумал смертную казнь за валютные операции, нас выкинули из мирового юридического сообщества, а сейчас мы опять в него вошли. Но мы не вошли, а влезли, нам дверь не открывали. Вот вы меня как-то спросили, считаю ли я правильной отмену смертной казни. Да! Потому что наша страна — это страна, в которой могут признаться в том, чего не совершали.

Если уж говорить о доказанности, я вспоминаю историю, которая произошла с Мариупольским. Знаете, этот человек был женат на следствии. Он мало читал и его интересовала только работа. Так вот. К нему попало дело, которое принято называть "висяком". Десять лет назад в Ленинграде кого-то убили, и вот в Москву доставили подозреваемого по этому делу, которого только что поймали, и Мариупольский по этому делу работал. Подозреваемый ни в чем не признавался, и доказательств по делу не было. И хоть завтра его отпускай. Мариупольский не любил сдавать оружие, когда приходил в тюрьму, потому что была очередь сдавать и получать. Так вот, он с оружием прошел в Бутырскую тюрьму, и привели подозреваемого. Он его допрашивал, хотя про него это трудно даже сказать, — он разговаривал. И ему стало дурно, потому что он был сердечник. Он потерял сознание. Арестованный нажал кнопку, вызвали врача, врач сделал укол и сказал, что в таком состоянии работать не надо, а надо ехать домой. И вдруг подследственный ему говорит: "Леонид Абрамович, не надо сейчас уезжать, я сейчас настроился вам рассказать, как я убивал этого человека". И Мариупольский выгнал врача, конвой, и тот ему сказал: "Возьмите свой пистолет. Он выпал у вас, когда вы потеряли сознание. У вас, я знаю, могли быть неприятности. А рассказывать вам я ничего не буду". В конце концов Мариупольский доказал его вину. Дело слушал Верховный суд, и Мариупольский ездил туда, страшно переживал, рассказал эту историю и говорил о том, что этот человек совершил преступление много лет назад и раз он мог так поступить, вернуть пистолет, значит, у него уже очищенная душа. Я с ним очень подружилась. И однажды он мне сделал уникальный подарок…

— Вы же говорите, что он был абсолютный бессребреник…

— Да, абсолютный. А подарок был потрясающий. Это был воскресный день, я стираю, на голове бигуди, звонит телефон. Мариупольский мне говорит: "Светлана Михайловна, срочно приходите играть в преферанс", — и короткие гудки. Я решила, что случилась какая-то беда и о ней нельзя говорить по телефону. Как полоумная, все бросаю, и приезжаю у Мариупольскому. Он и ещё двое незнакомых мне пожилых мужчин играют в преферанс. Часа через два я пошла на кухню кофе сварить. А Мариупольский мне там шепнул, что справа от меня сидит Рудольф Абель, с которым я мечтала познакомиться. У меня задрожали руки. Я наизусть выучила двухтомник Джона Донована, адвоката Абеля. Посреди ночи Абель сказал, что он едет домой и подвезет меня. Воспоминание на всю жизнь.

— Раз уж мы с вами заговорили о замечательных людях, расскажите об Окуджаве.

— Помню, в Политехническом был вечер Жени Евтушенко. Завтра его "Бабий Яр" должен был выйти в "Известиях", а сегодня он не имел права читать его, но он прочел. У нас с Буниным билетов на этот вечер не было, и нас провели куда-то… черт его знает, вроде оркестровой ямы. И там оказался и Окуджава, тоже без билета. Мы ещё не были с ним знакомы. Когда Евтушенко кончил читать, в зале была такая тишина — я, наверное, никогда такой не слышала. И никто не аплодировал. А Евтушенко стоял и держал себя за свитер двумя руками, как будто боялся упасть. Зал молча встал. И плакал. И мы в этой дурацкой яме тоже встали и держались, обнявшись, потому что стоять там было невозможно. Евтушенко задали вопрос, кого он считает лучшими поэтами современности. Он сказал: Ахмадулину, Вознесенского и Окуджаву. Окуджава дико смутился, закрыл лицо рукам и так сидел.

Я всегда была влюблена в него как в поэта и барда. Когда я с ним познакомилась и подружилась, я поняла, что основная его черта — скромность. Он был невероятно стеснительным и стопроцентно честным. Я всегда рядом с ним чувствовала себя человеком недостойным.

— Светлана Михайловна, когда я рассказываю о вас разным людям, все в один голос говорят: если у неё годами жили уголовники, если она годами посылала совершенно чужим и почти всегда незнакомым людям посылки, деньги, хлопотала за них, значит, у неё не было детей. Другого объяснения нет. Я не могу не задать вам этот вопрос.

— Я мечтала о том, что у меня будет много детей. Но своих детей у меня не было. И мы с мужем удочерили трехлетнюю девочку. Люся разделила с нами все тяготы моей непростой жизни и спала в той же комнате (правда, за шкафом), где спали мои уголовники. И она все время в шутку говорит о том, что вот какая она хорошая, у нас в доме постоянно был черт знает кто, а она выросла добрым человеком, училась в консерватории. Моя внучка Майя тоже очень хороший человек. Сейчас Люся в Америке.

— У нас в стране не принято разглашать тайну усыновления…

— Добрые люди постарались. Когда Люся узнала, что я ей не родная мама, на неё это не произвело никакого впечатления.

Когда Светлане было 19 лет, жизнь подарила ей первую любовь. Это был польский коммунист, которого наши обменяли у немцев. Он верил в коммунизм и служил в польской армии у генерала Берлинга. В мае 1944 года они получили разрешение на брак и в тот же день Владек вылетел в командировку в Иран. Через пятнадцать дней Светлана встречала его в аэропорту и у неё на глазах его арестовали. Через несколько дней арестовали и Светлану, объяснили, что он шпион и что он расстрелян. Почему её отпустили, непонятно.

Через десять лет ей позвонил "расстрелянный" Владек. Они встретились. Что говорили друг другу? Только одно: ты помнишь? Он стал секретарем Польской объединенной рабочей партии, женился, у него родился сын, и он дал ему имя Светик.

Мистер Грегори Дилия выходит в сад и, осторожно обходя маленькие апрельские лужицы, приближается ко мне. Он несет подарок: огромную клубничину. Я вежливо говорю: спасибо, я не голодна, но мистер Грегори не обращает на это внимания и запихивает ягоду мне в рот. Убедившись, что подарок принят, он улыбается и отправляется за следующей. Потом он поливает меня кока-колой и идет за чипсами. Но не тут-то было: его сдувает ветром. Мистеру Грегори два года. Это самый доброжелательный человек из всех, кого я встречала в жизни. Он все время улыбается и то, что ему нравится, обязательно дарит другим людям — чтобы другим тоже было хорошо. Когда Кевин и Эмми Дилия впервые увидели своего малыша, ему было 5 месяцев и звали его Гришей.

Официально эта поездка в Америку называется командировкой, а на самом деле это событие в моей жизни. Как и всякое истинное событие, оно имеет отношение к человеку. Не к удобным вещам, которых в Америке хоть отбавляй, не к красивым видам, которые и правда хороши, а именно к одному конкретному человеку.

Этого человека зовут Нина Костина.

В России, из которой она уехала 15 лет назад, она проходит свидетелем по уголовному делу, связанному с похищением человека. "Похищением людей" Нина занимается давно, но, чтобы все было понятно, надо рассказать с начала. А начало у этой истории грустное. В 1985 году Нина Борисовна Костина, преподаватель факультета журналистики МГУ, кандидат филологических наук (аспирантка Д.Э. Розенталя, кандидатская диссертация на тему "Экспрессивные возможности синтаксиса"), с мужем и маленьким сыном уехала из СССР.

В Америке экспрессивные возможности русского синтаксиса никого не интересовали, а сына надо было кормить. Сначала Нина работала уборщицей, потом няней, библиотекарем, потом её взяли в магазин делать бутерброды. Если называть вещи своими именами, всем главным в жизни мы обязаны своим детям. В том числе и необходимостью барахтаться, когда проще всего взять и утонуть. Кто знает, что бы она делала, если бы Мишу не нужно было кормить, лечить и учить.

В это самое время к ней приехала умирающая мама. В это же самое время от неё ушел муж. Кто переубедит меня в том, что именно в это самое время у неё в самой заветной глубине щелкнуло: какое-то важное колесико совпало с другим, не менее важным. И заработал механизм, благодаря которому люди впоследствии совершают поступки. Не верьте, если вам скажут, что поступки, умножающие добро, совершаются неожиданно, сами собой. Нет. Должно щелкнуть.

Нина подрабатывала, где могла. И случай привел её в переводческое бюро. Она оставила свою карточку, и в это время туда позвонили из Пшеничной ассоциации США. Сказали, что им срочно нужен синхронный переводчик на конференции в Северной Дакоте. Конференция называлась "Зернопродукты", и туда съехались представители всех союзных республик распадавшегося СССР.

Рональд Фрейзи, вице-президент ассоциации в Северной Дакоте, сопровождал делегацию СССР. Через полчаса после того, как Нина начала переводить про твердые сорта пшеницы и всхожесть семян, он все понял.

Нина сказала ему: дайте мне шанс.

За ночь она сделала картотеку по словарям и уже на другой день выступала с переводами докладов. Через неделю конференция закончилась, и все поехали смотреть поля и мельницы. И Нина заговорила. На том самом языке яровых и озимых, за который ей стали платить 500 долларов в день. Это были огромные деньги. Но в Америке платят только тем, кто знает и умеет. Значит, это были не просто деньги — это была победа.

Как только она вернулась в Вашингтон, ей предложили прекрасную работу. Но позвонил Рон Фрейзи: в Россию едет делегация фермеров, нужен переводчик. Отказать Рону она не могла.

Когда она вернулась из России, место, которое ей предложили в университете, уже было занято. Но она почему-то не расстроилась. В решающие минуты жизни она никогда не руководствуется соображениями практической выгоды. И почему-то всегда побеждает. Она не задумываясь делает то, на что чувствует благословение, и не задумываясь решительно отказывается от того, на что его нет. Многие верующие люди как-то умеют отделять божественное от насущно-практического. И получается, что по воскресеньям они ходят в церковь и подают нищим, а по будням они суровые атеисты, потому что так удобней работать. Нина — человек верующий, но её отношения с богом радостные, потому и нет необходимости грешить по будням и замаливать грехи по выходным. Ее вера всегда при ней, а если этого не знать, многое в ней будет непонятно.

Рональд стал приглашать её на разовую работу. А потом он открыл в Москве офис Пшеничной ассоциации, и Нина стала главой представительства стран Восточной Европы и СССР. А через год американские фермеры подарили московскому представительству 20 тонн макаронных изделий с тем, чтобы Нина провела благотворительную акцию.

Казалось бы: при чем тут макароны? Для благотворительной акции требуется что-нибудь возвышенное. Но эти макароны были очень красивые: желтые, зеленые, фигурные — в Москве таких не видели. И, не долго думая, она повезла их в детские дома Москвы и Подмосковья. В нищей России в январе 1991 года это был подарок хоть куда. В американских и русских газетах появились хорошие статьи. И тут Элисон Фрам, второй вице-президент Пшеничной ассоциации, привел к Нине своих друзей, которые 12 лет пытались усыновить ребенка и были готовы на все. Нина взяла их документы и поехала в Департамент народного образования Москвы.

В Подольске нашли 4-летнего мальчика — и на тебе: семья к этому времени распалась. И Нина обратилась в одно из американских агентств по усыновлению, её познакомили с семьей, которая стояла в очереди на усыновление. Так в ноябре 1991 года произошло событие, внутри которого Нина Костина нашла ответы на все или почти все вопросы своей жизни. Согласна: звучит немного восторженно. Но что же делать, если так все и было.

И тут Рональд Фрейзи совершил поступок, который с коммерческой точки зрения не выдерживал никакой критики. Он согласился вложить 60 тысяч долларов в благотворительную организацию, одной из программ которой было усыновление за пределами Америки. Организацию назвали "ФРЭНК" — по инициалам Рона и Нины. Среди первых усыновителей была дочь бывшего госсекретаря США Джорджа Шульца Маргарет.

Маргарет с мужем и американским врачом приехали в село Воино Мценского района Орловской области. Что они там увидели, каждый может представить сам. Врач осмотрел всех малышей. И выбрал самого некрасивого ребенка отталкивающей внешности с непроизносимым диагнозом.

Сейчас Сережа живет в Бостоне, он первый ученик в классе, занимается спортом и музыкой.

О Костиной я впервые услышала в Генеральной прокуратуре России. Мне сказали: расследуется потрясающее дело. Бывшая гражданка СССР украла из детской психиатрической больницы тяжелобольную девочку. Зачем? На это ответа не было. Но подразумевалось: на органы!

История оказалась такая.

Три года назад семья американцев Лани обратилась в агентство "ФРЭНК" с просьбой помочь усыновить ребенка в России. Люба четыре года жила в семье с матерью-алкоголичкой. Спала под кроватью, как положено в притоне. У матери Любу забрали, и начались её странствия по детским домам. Лани взяли девочку в Боровичах, под Новгородом. Из медицинских документов следовало, что у ребенка "социальное отставание" — небольшая задержка развития, которая проходит в семье.

Сначала все было хорошо. В агентство, как положено в Америке, постоянно приходили подробные родительские отчеты о том, как дела у Кэроли — так назвали Любу новые родители. Люба моментально освоила английский язык, начала учиться в школе, там её хвалили. В то же время родители взяли в Боровичах маленького мальчика, у Любы появился брат. И вдруг Лани сообщили в агентство, что Люба пыталась сбросить малыша с балкона. Люба, рассказывали Лани, стала страшно злой. В комнатах появились видеокамеры, которые следили за каждым Любиным шагом. Брата отправили к бабушке. Один из американских психиатров поставил Любе диагноз: шизофрения. Лани решили от Любы отказаться, но не просто так, а получив с агентства миллион долларов. За утаивание тяжелой болезни.

Естественно, агентство "ФРЭНК" стало искать для Любы новую семью. Между тем в дело вступили адвокаты. Удивляло одно: для повторного усыновления нужны были медицинские документы — а Лани их не давали.

Люба понятия не имела о том, что вокруг неё кипят страсти. А приемная мать между тем готовилась к съемкам невиданного в Америке шоу. Зачем Лани сделали то, что сделали, до сих пор неясно, но факт: вместе с Любой, которая ни о чем не подозревала, и со съемочной группой Си-би-эс Лани приехали в Москву и поместили девочку в детскую психиатрическую больницу № 6. Называлось это дело "коммерческое лечение". Возвращаться Лани не собирались. Они поехали в деревню, где родилась Люба, отыскали её мать, которую в Москве взяли бы не в каждую ночлежку, — и сняли шикарное кино. Кино залито дешевыми кинематографическими слезами доброй женщины. Но особенно хороши кадры, запечатлевшие, как Лани с улыбкой уставших путешественников, повидавших много экзотических животных, садятся в машину, которая отвезет их в Шереметьево. Садятся со словами: "Домой, в старую добрую Америку!"

А Люба осталась. Между тем комиссия психиатров исключила из диагноза самое страшное: шизофрению. Невроз, нарушение семейной адаптации, стрессовый фон — да. Но не более. Люба здорова. Рекомендуемое лечение: хорошая семья.

Костина, вице-президент агентства "ФРЭНК", прилетела в Москву. По законам Америки, жительницей которой стала Люба, просто так отказаться от ребенка нельзя. Вся ответственность за судьбу ребенка автоматически ложится либо на государственную социальную службу, либо на лицензированное агентство, которое проводило усыновление.

Костина предъявила доверенность агентства, которое, по американским законам, отвечает за Любу, взяла Любу и привезла её в Америку. В Америке между тем уже показали фильм о Любе под названием "Безупречный ребенок". В центр по усыновлению поступили сотни предложений от бездетных пар: Америке было стыдно за Америку. Многие люди готовы были взять Любу к себе немедленно.

А в это время Симоновская межрайонная прокуратура Москвы приняла к производству уголовное дело по факту исчезновения Любы. Возбудила дело прокуратура Москвы по поручению Генеральной прокуратуры. Генеральная прокуратура России вообще стеной стоит на пути усыновителей из-за границы. Ей ли не знать, на какие муки обречены российские дети, усыновленные каннибалами-иностранцами? Это ведь именно Генеральная прокуратура выступала в центральной печати с траченными молью сюжетами о том, как одна семья издевалась над русским ребенком. Ввиду временной потери памяти ГП нигде ни разу не обмолвилась, как строго наказали садистов и что было дальше с пострадавшими детьми. А зачем? Лучше перебдеть, сами знаете.

И вот Нина Костина получает уведомление о том, что она является свидетелем по делу о незаконном вывозе Любы в Америку. Она немедленно прилетает в Москву. Следователь Симоновской прокуратуры выслушал её с изумлением — она с не меньшим изумлением просила объяснить ей: какой российский закон она нарушила?

А никакой. Есть специальная инструкция по применению статьи 20 Федерального закона о порядке выезда из России. Согласно этому документу несовершеннолетний россиянин (а, по закону, усыновленный в России ребенок до 18 лет остается гражданином России, то есть имеет двойное гражданство), в заграничном паспорте которого есть отметка о том, что он живет вне России постоянно, имеет право беспрепятственно пересекать границу.

В то же время Госдепартамент США официально уведомляет российские власти, что девочка жива-здорова, находится под защитой американских законов, её случай на контроле в Госдепе, а все действия Костиной полностью соответствуют американскому законодательству.

Ну и что? Если не возбуждать уголовных дел о "незаконном" вывозе российских детей за границу, Генеральной прокуратуре просто нечем будет заниматься. Статья 126 (та самая, по которой расследуются дела об исчезновении людей в Чечне) только этими делами и дышит. Иностранные усыновители — самые злостные похитители людей в нашей стране.

И вот я прилетаю в Америку. В плане моей командировки суды, учреждения для несовершеннолетних правонарушителей, полиция. И очень хочется увидеть Любу.

Семья Ламотт живет в маленьком доме в городе Райли, штат Северная Каролина. Райли — прелестный крошечный город, утопающий в зелени. Подъезжаем к дому. В доме слышится визг, но, как только я берусь за ручку двери, визг стихает.

— Ольга из Москвы, она журналист, — говорит переводчик. И я чувствую, как кто-то из присутствующих вздрагивает. Не вижу, но чувствую. Кто же?

В гостиной нас семеро. Трое детей, супруги Ламотт и мы с переводчиком. Хозяйку дома зовут Никки, мужа — Томас. Как все хорошие супружеские пары, они похожи друг на друга. На пестром диване посреди гостиной — куча мала. Черноглазая и черноволосая Таня, сероглазая Женя и существо, похожее на принцессу. Правда, принцесса вся перемазана клубникой. Кого же огорчило мое появление?

— Это и есть наша Люба, — произносит переводчик.

Теперь понятно. Люба смотрит на меня не отрываясь. Переводчик не нужен. В глазах вопрос: зачем приехала?

На время, пока оформляются документы новых усыновителей, Люба находится в семье опекунов. Супруги Ламотт давно усыновили трех детей: Таню из Гватемалы, Женю из России и мальчика из Кореи. Гватемалка похожа на приемную маму, а русская — на приемного папу. Во всяком случае, на его отчасти пшеничную бороду и задорную косичку.

"Какие красивые глаза", — думаю я, глядя на Женю, которая держит Любу за руку.

— Один глаз у девочки искусственный, — говорят мне. — Не видно, правда?

Правда, черт возьми.

Я говорю Любе:

— Ты совсем забыла русский язык?

И тут ей становится меня жалко. Вот ей-богу, приехала какая-то заполошная тетка, обошла весь дом, всем задает вопросы, скоро ли уйдет, неясно, но, может, если что-нибудь ей сказать — тогда уйдет?

— Я нет школа, — наконец произносит она. — Скоро быть мама, папа и школа. Я любить спорт. Я любить здесь. Очень любить. И данс (танцевать. О.Б.), и сингинг (петь. — О.Б.). Россия тоже когда-нибудь.

— Ей было очень тяжело вначале, — говорит Никки.

— Люба, можно я тебя сфотографирую? В саду?

Я стою на пороге дома, а она стоит, залитая лучами солнца, и улыбается. Просто так. Это ведь не надо переводить.

— Надо собак покормить, — говорит Никки.

Каких собак?

Оказывается, семья Ламотт покупает щенков лабрадоров и обучает их для того, чтобы они могли помогать слепым. Судя по тому, как представленная мне собака учтиво подняла брошенную на землю монетку, учатся здесь лишь круглые отличники. Получают ли они деньги за обученных собак? Нет, они это делают для себя.

— Понимаете, мы учим их для себя, чтобы они помогали другим…

Кажется, понимаю.

Сначала Рональд и Нина организовали Фонд международной помощи ребенку, чуть позже в рамках этого фонда — агентство по усыновлению. И вот 15 апреля агентству исполнилось 5 лет.

Этот праздник был в Райли, недалеко от офиса "ФРЭНКа" и того самого дома, где живет семья Ламотт. Мы подъехали к большому спортивному залу, из которого по всей округе разносилась веселая музыка.

Ну что вам сказать?

На пороге нас встретила вооруженная до зубов группа гномов на трехколесных велосипедах. Вооружение: пищалки и трещотки. С ног до головы гномы были разрисованы веселыми рожицами, цветами и зверюшками. Посреди зала были расставлены столы с угощением: кукурузой, куриными ножками, овощами и фруктами. Отдельно, возле стены, мной был замечен огромный таз с печеньем. Самые крошечные человечки то и дело подходили, подбегали, подползали к тазу и отбывали с пригоршней сластей.

На самом видном месте сидел клоун с кисточками и красками и разрисовывал всех желающих, а желающих было много.

На праздник из разных городов Америки приехали 150 семей с усыновленными детьми.

Я стояла и улыбалась, просто так, как человек, неожиданно вышедший из чащи на залитую солнцем поляну. Ко мне подошел ребенок на ходулях и погладил меня по голове. За ним — Дан Биделл, который приехал из города Бостика, где живет всего-навсего 2160 жителей, из которых 9 человек — это семья Биделл. Двух детей Биделлы усыновили в Техасе, трех — в Мурманске и двух — в Самаре. Кроме папы, мамы и семерых детей на ферме Биделлов живут 2 собаки, 2 лошади и 16 гусей.

Дебби и Боб Маккензи приехали на праздник из Балтимора. Они усыновили в Кирове 4 детей. Самой маленькой дочке 4 года. Боб сказал:

— Две дочки — красавицы и будут кинозвездами, а две другие не такие красивые, но очень умные. Все наши девочки были крещеными, и мы начали водить их в православную церковь. А потом мы поняли, что эта община очень нам близка, и недавно крестились. Мы получили имена Нина и Николай.

За пять лет агентство "ФРЭНК" "усыновило" 5 тысяч детей со всего мира. Неудачных случаев было всего 8, в том числе и история с Любой. Нечего и говорить о том, что все 8 несчастных случаев закончились благополучно. Все дети живут в семьях.

Нелишне заметить, что в России ничего не известно о том, какой контроль установлен за людьми, усыновившими ребенка. В Америке первые несколько лет сотрудник агентства по усыновлению регулярно посещает семью и пишет отчеты, которые хранятся в архивах и в любую минуту могут быть востребованы любой службой штата. Кроме того, отчеты пишет и мать ребенка.

История семьи Лани — исключение из правил, как и история, которую я услышала на празднике.

Во всем мире существует проблема с усыновлением детей старше 3 лет, не говоря уже о подростках. И все люди, принимающие участие в международном усыновлении, стараются создать такие условия, при которых взрослые дети хотя бы на некоторое время смогли бы попасть в семьи потенциальных усыновителей. Нина Костина уже много лет проводит акции, которые называются "Вишневый сад". Подростков из наших детдомов привозят в Америку на каникулы, и в вишневом саду появляется новое деревце.

Так случилось и с восьмилетним Колей, который впервые приехал в Америку в гости. Его усыновили Лили и Боб Лондон. И все было хорошо. Только Коля все время просил родителей взять в семью и его маленькую сестру, которая осталась в российском детском доме. Лили и Боб усыновили Злату, и вдруг Коля изменился, стал нервничать и постоянно вспоминать маму. Он начал по ночам пугать Злату и доводить её до истерик. И в конце концов он изнасиловал девочку, о чем она на другой день рассказала своей школьной учительнице.

Отец Златы когда-то убил Колину маму, и Коля был свидетелем убийства.

Колю поместили в специальную клинику, по просьбе Лили и Боба нашли ему другую семью. Сейчас семьи постоянно общаются, и Коля каждый день повторяет, что хочет жить с Лондонами, но не хочет жить с сестрой.

Лили:

— Мы продолжаем любить Колю и всегда будем рядом, но этот выход самый лучший.

А история Дэниса Брикли — история, которую хочется без конца перечитывать, чтобы она не кончалась.

Джек Брикли узнал о Денисе от приятеля, который ездил в Боровичи под Новгородом усыновлять ребенка. Приятель рассказал, что там живет мальчик, вся беда которого — это его возраст. Ему 12 лет. А таких взрослых детей, тем более мальчиков, стараются не усыновлять. Джек выяснил, что в документах Дениса содержится сакраментальный диагноз: олигофрения в стадии дебильности — то, что в Америке понимают как социальную запущенность, не больше. При этом стоит упомянуть и то, что Денис 4 раза ездил за границу по программе "Вишневый сад" — многих детей после этих поездок взяли, а его нет.

Дениса усыновили только в августе 1999 года.

— Он замечательный, — сказал Джек. — Вы не знаете, какой он замечательный. Ему 12 лет, но он не стесняется показывать, что любит папу и маму. Он очень любит спорт, живопись и поет в хоре. Да, у него оказался превосходный голос. С этим хором он много путешествует — я с ним, конечно. Мы учим его теории музыки, ему нравится, и учителя очень хвалят.

Вместе с нами на праздник приехали Энн, Джоди и Дарси. Энн и Джоди социальные работники агентства "ФРЭНК", а Дарси — фотограф.

Дарси усыновила Сережу 7 лет из Кирова, Джоди — мальчика и девочку из другого штата, а с Энн вообще приключилась совершенно невероятная история. Двадцать лет она безуспешно пыталась стать мамой и, когда поняла, что надежд нет, усыновила двух детей из Румынии. Как только она усыновила второго ребенка, выяснилось, что она беременна. Так в 42 года Энн стала счастливой многодетной мамашей, о чем не устает рассказывать всем, кто хочет слушать.

Это вообще очень важная особенность "ФРЭНКа". Многие его сотрудники усыновили детей, то есть знают проблему не из умных книжек. И дело не в том, откуда они почерпнули свои знания, — а в том, что проблема усыновления для этих людей не способ заработать, а философия жизни.

Вы спросите: а Нина Костина?

Смешные люди…

Зимой 1995 года "ФРЭНК" проводил свой первый "Вишневый сад". Приезжает в Вашингтон первая группа детей из Новгорода. Зимние каникулы, а в Вашингтоне теплынь — красота! Нина приглашает всех детей к себе в гости. И вдруг выпадает снег. Ну снег не снег, а так, чепуха со снежинками. Но для Вашингтона это природный катаклизм. Была объявлена "снежная опасность". Потому что опасно ехать по гладким, как атлас, американским дорогам. И вот всех детей разобрали по семьям, а одна девочка ждала, что за ней вот-вот приедут. И тут её будущие родители звонят и просят оставить её на ночь снег!

За ночь Вика стала называть Нину мамой. Когда Нина её усыновила, ей было 9 лет, диагноз вы знаете: олигофрения в стадии дебильности.

А Мусю из Самарского детского дома Нина усыновила весной прошлого года. Мусе 8 лет. У неё разноцветные глаза, смешные косички, и она самый талантливый ребенок в школе.

Все дети Нины, включая и старшего Мишу, который учится в Бостонском университете, учатся музыке — в доме появился маленький рояль. На пасхальные каникулы Муся и Вика ездили в тихоокеанский круиз с бабушкой Норой. Прелестнейшая 80-летняя Нора — мать Нининого мужа, пожелавшая остаться с Ниной, а не с сыном.

Много лет я занималась проблемой детских домов в России, и наступил такой день, когда я поняла: проблема неразрешима. Во всех детских домах, даже самых лучших, сотрудники воруют. А воруют не потому, что у самих дома есть нечего. Это же так просто! У ребенка, за которого некому вступиться, можно красть все: яблоки, простыни, путевки на юг. А в конце концов жизнь. Потому что изнасилованные, униженные, голодные и никому не нужные дети никогда не смогут стать счастливыми взрослыми.

И вот, приехав в Америку, я вдруг поняла. Нужно бороться не за то, чтобы детские дома стали лучше. Нужно сделать так, чтобы детских домов не было. Совсем. Дети должны жить в семьях. И тогда они начинают вовремя ходить, улыбаться и разговаривать.

Пять тысяч усыновленных детей — это, наверное, пятьдесят детских домов, стертых с лица земли.

Это очень серьезно.

В России не усыновляют больных детей. Значит ли это, что россияне очерствели? Нет. Это значит, в нас все ещё живо чувство ответственности. Мы понимаем, что если большая часть россиян не в состоянии оказать медицинскую помощь родным детям, как можно брать на себя чужую жизнь?

Как правило, за границу уезжают дети или больные, или взрослые.

Возникает законный вопрос: зачем иностранцам наши больные дети? Из года в год наши правоохранительные органы распространяли миф, что наших детей вывозят в рабство или "на органы". Сюжетов о том, как усыновители издевались над приемными детьми, российская Генеральная прокуратура знает всего четыре, как знает и о том, что все насильники в тюрьме, а дети переданы в хорошие семьи. Но нам об этом рассказать забыли, а сюжет о работорговцах живет. Почему он так полюбился нашим прокурорам, сказать трудно. Но к этому мы ещё вернемся. А что касается торговли органами — ну ладно, пусть никто не верит директору института трансплантации академику В. Шумакову, который уже устал рассказывать любознательным, что пересадка органов человека — высокосложная процедура и в среднем лишь один из 17 тысяч человек может быть донором. Своим не верим — послушаем американцев. При Государственном департаменте США существует информационное агентство, а в нем работает господин Тодд Левенталь. В буквальном переводе с английского его должность называется так: программный офицер, отвечающий за разоблачение мифов вокруг международного усыновления и кражи частей тела. Левенталь досконально изучил эту проблему и выяснил, что первая статья об акулах американского империализма, которые расчленяют детей на органы, в 70-е годы была опубликована в газете французских коммунистов "Юманите" и имела ярко выраженный пропагандистский характер. Отдел, в котором работает Левенталь, изучил все статьи на эту тему, опубликованные в мире за последние 30 лет, и ни разу этот сюжет не подтвердился.

Так зачем же американцы усыновляют больных детей?

Усыновление в Америке считается чрезвычайно уважаемым деянием. Поэтому американцы всемерно культивируют усыновление и создали все условия для его благополучной реализации. Нажиться на этом нельзя. Денег усыновителям не платят никаких. И вообще, будущие родители должны быть людьми состоятельными и иметь все условия для воспитания детей — это тщательно проверяется. Почему американцы не боятся брать даже тяжелобольных? Потому что усыновленный ребенок становится полноправным гражданином США и на него распространяется действие страховой медицины. А это значит, что государство берет на себя все медицинские расходы в пределах одного миллиона долларов. Проблемы "нет денег на операцию" или "нет денег на протез или реабилитацию" просто не существует.

Я спросила Никки Ламотт, не боится ли она, что через несколько лет с усыновленными детьми начнутся проблемы: будут воровать, пить, перестанут учиться. Никки защитила магистерскую диссертацию на эту тему. "Я прочитала все книги об этом, изданные с 1975 года. Утверждение, что усыновленные дети генетически поражены, — это миф. Детей нужно любить и помогать им".

В России существует тайна усыновления, в Америке её нет — значит, нет и опасности шантажировать усыновителей. Американские родители рассказывают своим детям, что существует два способа появления детей: первый — это когда малыша приносит аист, и второй — когда ребенка находят в другой стране, вот и все.

А мы не сумели. Не потому, что мы злые, а они добрые; не потому, что мы глупые, а они умные — у них получилось, а у нас пока нет. Да и кто знает, что было бы с американцами, если бы у них в 1917 году… потом в 1941-м… А дети — они-то не виноваты. Им надо расти, им надо, чтобы на ночь их целовали в ушко. А земля, как выяснилось, маленькая. Значит, дети должны расти там, где им лучше. И если в одной стране с этим пока трудно нужно ехать в другую. Земля-то одна на всех. А горе у каждого свое.

До 1995 года в России действовал старый семейный кодекс о браке и семье, в котором отсутствовала глава о международном усыновлении, поскольку наших детей никто не усыновлял.

В 1993 году Верховный Совет РФ принял постановление: отдавать на усыновление только детей-инвалидов. И возникла проблема: а что делать со здоровыми, которых никто не усыновил в России? (Например, детей цыган россияне не берут — и точка.) Что делать с детьми, которых не берут из-за возраста? И вот в 1995 году принимается новый семейный кодекс, в основе которого лежат принципы, действующие во всех цивилизованных странах мира. Первый: иностранные граждане могут усыновить российского ребенка только в случае, если его не усыновляют россияне. Второе: процедура от исполнительной власти перешла к судебной, то есть решение об усыновлении принимает суд. В соответствии с новым законом, если в течение шести месяцев со дня постановки на учет в банк данных ребенка не взяли на усыновление в России, данные можно передавать для международного усыновления. Все организационные проблемы, то есть подготовка к оформлению документов в суде, возложены на органы опеки и попечительства. Туда обращаются представители агентств по усыновлению. А по нашему закону это запрещено. За информацией о ребенке в органы народного образования разрешено обращаться только представителю конкретных усыновителей.

По логике российского законодателя, какой-то хороший знакомый семьи, желающей усыновить ребенка, должен выполнить колоссальную работу: оформить приглашение в Россию, встретить будущих родителей в Москве, отправить туда, где находится детский дом, — то есть в другой город, перевести и нотариально заверить документы и т. д. и т. п. Откуда у американской семьи может взяться такой знакомый? И как в этом случае можно контролировать все, что произойдет с ребенком впоследствии?

В 1998 году приняли поправки к Семейному кодексу, куда вошло и нечто принципиально новое для России: необходимость аккредитации иностранных агентств по усыновлению. То есть от института "друзей семьи" все же перешли к практике, принятой во всем мире, к использованию услуг агентств по усыновлению. Прошло ещё два года, и в марте 2000 года правительство России приняло постановление, регламентирующее механизм аккредитации. Все, можно перевести дух?

Нет-с, бросать в воздух чепчики рано.

В нашей стране есть борец с международным усыновлением. Это Генеральная прокуратура. По какой причине она не на жизнь, а на смерть сражается с людьми, которые хотят стать родителями, сказать трудно. Можно только догадываться, что причиной вооруженного противостояния является предание о несметных богатствах, которые наживают люди, участвующие в процедуре международного усыновления.

Деньги? Давайте поговорим о деньгах.

Очевидно, с точки зрения ГП процесс должен выглядеть приблизительно так. Бездетные американцы, принявшие решение усыновить ребенка в России, должны сплести лапти и, оказавшись в Шереметьево, начать пешее продвижение по просторам нашей родины. По пути следования они будут заходить в детские дома и на ломаном русском языке спрашивать: детей на усыновление есть? Если есть, они достают из заплечных мешков лапти парадные и начинают обходить облоно, облздрав, облсуд, облзагс и обловир — без участия этих служб обойтись нельзя, не говоря уж о переводчике. Сейчас информация о ребенке, которого можно усыновить, передается только в руки потенциального усыновителя. То есть иностранцы, по мысли нашего законодателя и блюстителя законности, должны брать первого попавшегося ребенка и при этом быть готовы месяц, а может, и год сидеть в гостинице и ждать, пока все бумаги будут подписаны, и терпеть переносы заседаний суда без объяснения причин.

Подготовка пакета документов, позволяющих усыновить ребенка, перелет в Россию, проживание в гостинице, перевод документов на русский язык, услуги постоянного переводчика — все это требует денег. Американцы обращаются в агентства по усыновлению — одно готовит документы, другое проводит все необходимые процедуры в России, с тем чтобы, когда все будет готово, будущие родители спокойно могли сесть в самолет и прилететь в Россию. Вот эти-то агентства и находятся под постоянным подозрением у Генеральной прокуратуры. Именно поэтому Генеральная прокуратура и возбудила дело о похищении Любы и возбудит ещё сотни таких дел, поскольку игра стоит свеч: работать не надо, надо только раздувать щеки. Никаких денег! Не позволим наживаться на наших сиротах!

Маленькому Грегори уже сказали, что скоро у него будет сестра. Грегори не знает, что есть на свете Генеральная прокуратура России. Про Россию знает, а про Генеральную прокуратуру — нет.

И вот он бегает по комнате, сияет, как светлячок, а его отец сидит за столом с русским журналистом, смотрит на него, а потом поднимает бокал шампанского и говорит на языке своего сына:

— Для русские люди и наши дети: будь здоров всегда!

Один святой сказал: "Когда тебя перестает сжигать любовь, другие люди начинают умирать от холода".

14-летняя Ксения Наливаева умерла не потому, что на её долю не хватило любви. Почему она умерла, пусть каждый попробует объяснить себе сам. Кто знает, может быть, от того, как мы ответим на этот вопрос, зависит ещё чья-то жизнь?

Когда Ксения Наливаева, симпатичная тринадцатилетняя девочка, упала, перелезая через забор — обыкновенный деревенский забор в селе Тарханка Глубоковского района Восточно-Казахстанской области, — она, конечно, не знала, что в этот день кончилось её детство. Не могла она знать и о том, что царапина на колене была началом взрослой трагедии. Вот только взрослой она успела побыть недолго.

Царапина почему-то не заживала. А потом начали болеть суставы. Родители стали водить её по врачам, повезли в Усть-Каменогорск. Врачи с удивлением смотрели на ребенка и высказали осторожное предположение, что это — ревматизм. Но боли усиливались. И однажды Ксению увидела старушка, обыкновенный терапевт, у которой в практике был страшный случай. Внешний вид Ксении отчаянно его напоминал. И она сказала родителям, что ребенка нужно немедленно везти в новосибирский онкологический центр.

Деревня, в которой живут Наливаевы, существует лишь благодаря каким-то божьим причудам. Полная безработица и повсеместный голод. Семья Наливаевых держалась благодаря тому, что у них был старый грузовик "Урал". На нем Юрий, отец Ксении, возил людей на свадьбы, похороны и охоту.

На лечение требовалось пять тысяч долларов.

Продали "Урал" и все, что можно было продать в доме.

Потом Юра пошел в церковь. Священник сказал ему: денег нет, но можешь стоять на паперти.

Деньги дал директор завода в Усть-Каменогорске. Но они мгновенно кончились. А состояние Ксении ухудшалось с каждым днем.

Лечение в Новосибирске начали в августе 1999 года.

И в это же время в Усть-Каменогорск прилетела Нина Костина, председатель совета директоров Фонда международной помощи ребенку "ФРЭНК". И жена губернатора Усть-Каменогорска рассказывает ей о Ксении. Вечером этого же дня в аэропорту Костина видит на стеклянной двери листовку, написанную родителями Ксении. На этой листовке была и фотография девочки. Этот листок с мольбой о помощи, наклеенный на грязную дверь, и рассказ жены губернатора произвели своего рода короткое замыкание. Костина прилетает в Москву и начинает наводить справки. И вот что она выяснила. В начале 90-х годов по инициативе Михаила Горбачева в крупных промышленных городах России были построены детские онкологические центры. В Москве авторитетные специалисты подтвердили, что лечение в этих клиниках дает хороший результат. Это во-первых. И во-вторых, фонд "ФРЭНК" связался со знаменитым немецким онкологом Валентином Герайном, которому послали выписку из медицинской карты Ксении Наливаевой. Герайн очень хорошо отозвался о новосибирской клинике и подтвердил, что лечение девочки проводится правильно.

Время от времени звонили в Новосибирск.

Все шло хорошо.

И вдруг в феврале 2000 года отец Ксении звонит из Новосибирска и сообщает, что Ксению заразили гепатитом.

Очень важно, чтобы читающие эти строки представляли себе, что ни Костина, ни сотрудники фонда Ксению и её родителей никогда не видели. Связь между родителями девочки и фондом "ФРЭНК" была в полном смысле этого слова воздушной. И Юрий Наливаев позвонил в Москву не потому, что он надеялся хоть на какую-то помощь, а потому что нестерпимая боль и полное бессилие не давали ему покоя. Когда Костина впервые услышала о Ксении, узнала она и о том, что её отец существует на последнем пределе человеческих возможностей. Его безрассудное и беспредельное стремление бороться за спасение дочери трогало всех, кто разговаривал с ним хотя бы несколько минут.

Позвонили Герайну. Он сказал: "Если есть деньги на лечение, немедленно везите девочку в Идар-Оберштайн, в клинику профессора Фаузера". Спустя несколько дней пришло приглашение.

И наконец Наливаевы улетели в Германию.

Там о них узнали их бывшие соседи, эмигрировавшие из Казахстана немцы. В клинику профессора Фаузера стали приходить люди, они забирали девочку на выходные, приносили фрукты, деньги, поддерживали родителей. И получилось, что к тоненькой цепочке помощи все время присоединялись новые звенья.

В Германии Ксения находилась до августа. Ее удалось привести в состояние устойчивой ремиссии. И прямо из Германии девочка полетела домой, в Тарханку, где она не была целый год.

То, что произошло потом, родители Ксении назвали "три дня счастья".

Три дня у неё ничего не болело.

Три дня она улыбалась.

Пришли друзья из школы. Они гуляли по улицам деревни, как гуляют другие дети.

И вдруг начались дикие боли в суставах и в пояснице.

На медицинском языке это называлось "очень ранний рецидив".

Обезумевший отец повез Ксению в Алма-Ату. На машине, которую одолжил у знакомых. 1200 километров боли.

В алма-атинской больнице не оказалось не только самых элементарных медикаментов, но и крови для переливания. Юрий каждый день ходил в ближайшую воинскую часть, чтобы получить кровь для изнемогавшего от страданий ребенка. Письмо в Москву, в фонд "ФРЭНК" Юрий написал после того, как дежурная медсестра сказала, стоя у кровати Ксении: "Зачем вы тратите деньги, все равно она умрет".

Письмо было отчаянное.

Связались с Германией.

Снова начали звонить всем специалистам, которых сумели отыскать в разных городах мира.

Пока шли переговоры, Ксению решили положить в отделение онкогематологии республиканской детской клинической больницы в Москве.

Привезли её уже совершенно лысую и отекшую. В приемном покое РДКБ закончилось действие обезболивающего препарата. Ксения начала кричать от боли.

Сколько может выдержать человек?

Нина Костина, Юрий и Ксения Наливаевы познакомились в отдельном боксе РДКБ. Кровать, тумбочка, капельница, тусклые стены. Когда заканчивали медицинские процедуры и боль стихала, ребенку оставалось только лежать и плакать от ощущения безнадежности. Привезли телевизор с видеомагнитофоном, накупили кассет с мультиками. Когда заяц спасается от волка, терпящий бедствие ребенок получает витамин надежды, которого нет ни в каких лекарствах. О чем думало высокое начальство, утверждая проект клиники, в котором не предусмотрены ни комнаты отдыха для падающих с ног родителей некоторые неделями не выходят на улицу, — ни просто детские комнаты, в которых можно хоть несколько минут посидеть с ребенком, во что-нибудь поиграть, кого-нибудь погладить, покатать на веревочке?

В середине октября, в ночь с пятницы на субботу, раздается звонок телефона. И Юрий Наливаев говорит Костиной: "Если вы хотите попрощаться с Ксенией, приезжайте. Врач сказал — шансов нет".

В субботу рано утром Нина Костина и глава московского представительства "ФРЭНКа" Армен Попов приехали в РДКБ. Вызвали из дома профессора Карачунского, собрали врачей и начали думать: можно ли что-нибудь сделать?

В течение семидесяти дней, которые Ксения провела в клинике, расчет строился на то, что ей будут делать пересадку костного мозга.

Но такую операцию во всем мире делают в состоянии ремиссии больного.

А она все не наступала.

Стали выпытывать у врачей: а нет ли смельчаков, которые действуют вопреки принятой практике?

Карачунский сказал: в атакующий период болезни только три клиники в мире рискуют делать эту операцию. Госпиталь Сент-Джуд в Мемфисе, США, клиника профессора Славина в Израиле и клиника профессора Фаузера, в которой лежала Ксения.

Для пересадки костного мозга нужен донор.

Родной брат Ксении находился в Москве вместе с родителями. Он мог быть идеальным донором, но прежде, чем делать пересадку, проводят типирование, то есть анализ на совместимость с организмом больного.

Типирование давным-давно можно было провести в Москве. Но его не сделали. Думали, не понадобится.

А почему?

Потому что в нашей стране не принято биться за больных.

Я не говорю об отдельных врачах, которые готовы умереть вместо больного и которые в России были, есть и будут. Но дело не в них, а в системе, при которой малое количество шансов на успех просто не предусматривает никаких действий.

Врач может сделать потрясающую, уникальную операцию, а больной умрет из-за того, что к нему вовремя не придет медсестра, потому что она ко всем подходит, скажем, раз в час. А если сюда нужно заглядывать раз в двадцать минут — это уже вопрос организации здравоохранения. Тем более если нужно позвонить в клинику другого города, послать факс, проследить за получением ответа, положить его на стол врачу и т. д. Нет механизма защиты, есть только социальное пособие на похороны.

Как только Александр Карачунский произнес, что в клинике Фаузера делали пересадку костного мозга в отсутствие ремиссии, Костина начала звонить в Германию. Полагаю, что ничего, кроме раздражения, она у врачей не вызывала.

В клинике Фаузера сказали, что готовы помочь, но типировать кровь донора в этой ситуации предпочитают сами. Время пошло на дни. Как доставить кровь Ксении и её брата в Германию?

У Костиной американский паспорт, и виза ей была не нужна. В понедельник она вылетела в Германию. В четверг пришло сообщение, что ребенка можно везти.

И наступил решающий момент. Надо было принимать решение.

Все понимали, что один процент — "за", а девяносто девять — "против". Но кто знает, один процент — это вообще сколько? Если спросить у родителей погибающего ребенка, они ответят, что очень много. По сравнению со смертью. А наши врачи, вынужденные все переводить в койко-дни, скажут, что это вообще нисколько. И у каждого будет своя правда.

"ФРЭНК" никакой выгоды от этого рискованного мероприятия не получал, а расходы составляли около 70 тысяч долларов. Но даже у самого трезвого финансиста иногда появляется потребность сделать что-нибудь коммерчески бессмысленное.

Стали готовить Ксению к трудной дороге.

К этому моменту стало ясно, что в клинике Ксения больше находиться не может — хотя бы на ночь её необходимо было отвозить в Подольск к родственникам, чтобы она не упала духом и не сорвалась. Сотрудники фонда по очереди стали ездить за ней утром и поздно вечером отвозить её назад. Участие в этой отважной попытке породило какую-то живую цепочку, и почему-то звенья её то и дело прибывали.

Незадолго до отъезда Ксении начали делать уколы. Препарат называется пэг-аспарагиназа. В РДКБ его не было, пришлось взять в долг у другого больного. И тут выясняется, что в Москве его нет. Стали звонить в Германию, на фирму, которая его производит. Там сказали: берите, но как доставить его в Москву? Оно должно постоянно храниться во льду. Была суббота, а следующий укол надо было делать в воскресенье. Позвонили в представительство "Люфтганзы" в Шереметьево. Просто так, от безысходности. Человек, который снял трубку, молча выслушал все, что можно было рассказать про Ксению, и неожиданно довольно резко сказал: деталей достаточно, сообщите ваш телефон.

Сообщили.

Через тридцать минут диспетчер "Люфтганзы" Альберт Щербаков звонит и спрашивает: где в данный момент находится лекарство? Во франкфуртском аэропорту. Немецкий волонтер фонда Эва-Мария стояла возле очереди пассажиров, идущих на посадку. Но что она могла сделать? Щербаков передает: пусть ваш человек подойдет к дежурному менеджеру "Люфтганзы". Подошла. К тому времени Альберт послал телекс пилоту на борт самолета, который в эту самую минуту набирал высоту по маршруту Париж-Франкфурт-Москва. После того как переговорили менеджеры, пилот прислал ответ: "Если лекарство встретят в Москве, я, конечно, возьму его на борт, да поможет Бог этой девочке".

Когда приехали поблагодарить Щербакова, выяснилось, что когда-то его новорожденному ребенку тоже понадобилось лекарство, которого не было в Москве. И тогда ему тоже помог пилот…

Буквально за несколько часов до вылета в Германию оказалось, что у брата Ксении нет в паспорте штампа, разрешающего выезд за границу. Позвонили ночью в посольство Казахстана… А сотрудник МИДа Александр Николаевич Пикалев помог связаться с посольством Германии и немецкие дипломаты через несколько часов выдали визы, за которые не взяли денег.

Во Франкфурте самолет подогнали к такой полосе, куда смогла подъехать машина "скорой помощи".

23 октября Ксения поступила в клинику профессора Фаузера в городе Идар-Оберштайн. Через несколько дней президент Германии, узнав о судьбе Ксении, прислал в клинику 2000 марок. 19 ноября сделали пересадку костного мозга. А 8 декабря Ксения умерла.

Опоздали.

Если бы в Москве была такая клиника…

Конечно, в борьбе за жизнь Ксении Наливаевой не последнюю роль сыграла невероятная история другой девочки.

В 1994 году "ФРЭНК" проводил в Грузии гуманитарную акцию по спасению детей из детского дома в Каспи. Опухшие от голода дети, покрытые коростой и язвами, ничем не отличались от детей, попавших в фашистский концлагерь.

В те дни их нашел человек, у дочери которого началась лейкемия.

Тринадцатилетнюю Русудан Камбрашвили привезли в Америку, в клинику Сент-Джуд. Почему именно туда? Может быть, не только потому, что там специализируются именно на этой болезни — история возникновения клиники похожа на сказку. Голливудский актер Томпсон никак не мог получить роль. И он дал обет: если получит — построит больницу. Роль ему дали. И он построил клинику Сент-Джуд.

Так вот, выяснилось, что на лечение Русудан требуются бешеные деньги, 250 тысяч долларов. И в октябре 1995 года эта клиника устроила на главной финансовой улице Америки, на Уолл-стрит, сбор средств в пользу детей, больных лейкемией. В этой акции принимала участие и тяжело больная красавица Русудан.

Русудан пересадили костный мозг чужого донора, и девочка начала новую жизнь. Узнав о том, сколько стоило лечение, Нанули Шеварднадзе, жена президента Грузии, сказала, что на эти деньги можно было вылечить всех детей Грузии. Стоило ли тратить их на одного-единственного ребенка?

Об этом лучше спросить у отца Русудан.

Гибель Ксении Наливаевой заставила сотрудников "ФРЭНКа" ещё раз задуматься о том, что нужно знать и что следует делать в борьбе с этим страшным недугом.

В декабре 2000 года президент Совета директоров фонда "ФРЭНК" Нина Костина встретилась с Михаилом Горбачевым, фонд которого постоянно принимает участие во многих гуманитарных программах.

Реакция Михаила Сергеевича на слово "лейкемия" оказалась очень эмоциональной. Горе президента СССР и родителей Ксении — одно.

Было принято решение о проведении совместной акции "Горбачев-фонда" и фонда "ФРЭНК" по сбору средств в помощь больным лейкемией.

Эта акция прошла в Вашингтоне 21–22 апреля.

Вечером 21 апреля в посольстве России в США был устроен прием в честь Михаила Горбачева. Впервые за десять лет Горбачев переступил порог нашего посольства. Вместе с ним в зал приемов вошла и Русудан Камбрашвили.

В Америке многие знают, что во времена перестройки Михаил и Раиса Горбачевы постоянно помогали детям, больным лейкемией. Весь гонорар книги Раисы Горбачевой "Я надеюсь" был передан больным детям.

На вечер были приглашены сенаторы, конгрессмены и меценаты Америки, а также лауреат Нобелевской премии мира Бетти Уильямс и бывший посол в СССР Джек Мэтлок. Для официантов были специально сшиты в России алые косынки, нарукавники и фартуки, украшенные инициалами Горбачева. Над залом реял самолет, украшенный его фамилией.

Вечер открыл посол России в США Юрий Ушаков.

Пятнадцатиминутная речь Горбачева была очень неформальной.

Он сказал, что лейкемия — чудовищная болезнь и бороться с ней надо всем вместе. Что чувства родственников погибающего от неё человека невозможно передать. Что десять лет назад в России вылечивали лишь десять детей из ста пораженных лейкемией, а сейчас — от 80 до 90. Но каждый погибший ребенок — это боль, которой нет конца. Еще Михаил Горбачев рассказал о том, что в Международном фонде социально-экономических и политологических исследований, который носит его имя, недавно создан фонд имени Раисы Горбачевой, который спонсирует исследования и лечение детей, больных лейкемией.

На следующий день утром для Горбачева и представителей деловых кругов Америки был организован круиз на борту исторической яхты "Секвойя".

Дело в том, что с 1933 по 1977 год "Секвойя" официально являлась яхтой президентов США. Президент Рузвельт и британский премьер Черчилль обсуждали на борту "Секвойи" стратегию Второй мировой войны, а президент Джон Кеннеди отпраздновал в кают-компании свой последний день рождения.

На борт яхты могут попасть не более пятидесяти человек, и люди, встретившие рассвет на её палубе 22 апреля, заплатили за этот круиз в обществе Горбачева немалые деньги, как и было предусмотрено программой сбора средств. Между прочим, в круизе принял участие гитарист Рик Монро, которому задолго до этого дня выслали ноты любимых песен Горбачева.

Пел Горбачев сам. Первой была любимая песня Раисы Горбачевой "Как много девушек хороших", а второй — любимая песня президента СССР "Темная ночь".

Потом Михаилу Сергеевичу захотелось порулить.

Он взял штурвал и через несколько мгновений яхта накренилась. Капитан "Секвойи" хотел помочь именитому гостю, но он ответил: "Пока я сам не вырулю — с капитанского мостика не уйду, у меня так во всем".

Пока неизвестно, сколько денег удалось собрать, но сделан ещё один шаг в борьбе с лейкемией.

И все-таки, стоило ли бороться за жизнь Ксении Наливаевой? Слова словами, а даже в самую лучшую клинику планеты никто никого бесплатно не принимает и, может быть, стоило бы потратить эти семьдесят тысяч на ребенка, у которого было больше шансов выжить? Вот только кто бы взялся посчитать эти шансы?

А врач республиканской детской больницы получает 2500 рублей.

Медицинская сестра — 2300 рублей.

Сестра-хозяйка — 1000 рублей.

Вот-вот должны были распуститься почки. Мы с главным врачом РДКБ Николаем Вагановым шли по отделению онкогематологии, заглядывали в палаты, детям дарили игрушки, кто мог — улыбался, и вдруг, глядя на прозрачного малыша, прикованного к капельнице, я подумала о том, что некоторые из тех детей, к кому мы только что заходили, не доживут до лета. И никто на свете не знает, как велик островок, не захваченный болезнью, и никто не может сказать, стоит или не стоит сражаться за эти голубые пальчики, синие губы и глаза, в которых столько надежды.

За больных детей надо биться до последнего.

И никакая статистика здесь значения не имеет, потому что в этой битве гораздо больше смысла, чем в самом рентабельном производстве самой процветающей страны. Дети приходят в этот мир потому, что мы так захотели. Они доверяют нам, и каждую минуту жизни мы должны об этом помнить.

Мать Тереза говорила: "Чтобы светильник не угас, в него надо подливать масла. Если вы действительно любите друг друга, как должно, вы должны приносить жертвы".

В те дни, когда Ксения была в Москве, и в те дни, когда она находилась в Германии, десятки людей были объединены одним стремлением. Иные жертвы были очень малы: доехать, довезти, взяться за ручку носилок. Теперь они до конца собственной жизни будут помнить эти мгновения, и может быть, именно эти мгновения продлят кому-то жизнь или сделают её более осмысленной.

Однажды в Москве умер 29-летний мужчина.

Когда он лежал в больнице, ему сказали: "Вам осталось не больше двух месяцев, проведите их дома". И выписали умирать, чтобы не портить статистику. Нашелся врач, который каждую неделю приглашал его к себе домой, объяснял, что надо есть, что делать, уговорил выйти на работу, учил драться за жизнь — и человек этот прожил пять лет. Он прожил столько, что его ребенок запомнил его улыбающимся. И жена этого человека сказала врачу: "Горе безмерно, но я знаю, что мы сделали все, что могли. И нет безысходной муки от того, что не боролись".

Родителям Ксении теперь светит не то же солнце, что светит другим. Со смертью ребенка невозможно примириться. И все-таки Юрий Наливаев сказал Костиной: "Не думайте, что вы боролись напрасно".

Так стоило или не стоило бороться за жизнь Ксении?

Ведь вопрос не в том, умрем мы с вами или нет, но в том, как мы будем жить.

Жил-был на свете веселый и общительный человек, назовем его Петров. Однажды он повздорил с женой, которая не захотела поехать с ним к его родителям. За ужином выпил стакан водки и около 10 часов вечера пошел на ночное дежурство. Вернувшись домой, тотчас уснул. Помнит, что чувствовал себя разбитым. И ещё помнит, что ему приснился страшный сон. Поломали пекарню, разбили там окна. В проеме разбитого окна во сне видел фигуру в белом, которая приближалась к нему, слышал плач ребенка, крики о помощи. Проснулся от какого-то толчка. Услышал стук в дверь, пошел отворять. Около дома увидел людей и понял, что что-то произошло. Только после этого заметил в углу комнаты труп жены. Что произошло, не понимал и очень испугался. Из материалов дела известно, что Петров пришел домой с работы и лег спать. В этой же комнате спали жена, 5-летняя дочь и родственница. Два часа спустя Петров внезапно вскочил с кровати и стал метаться по комнате. При этом вид у него был ужасный, он весь дрожал, сильно побледнел и повторял одно и то же: "Окна бьют, ломают пекарню". Родственница разбудила жену и побежала из дому звать соседей. Свидетелем последующих событий оказалась маленькая дочь Петрова. Девочка рассказала, что, когда мать бросилась к отцу, он молча схватил топор и "стал рубить маму". Ребенок стал звать на помощь, но так как никто не приходил, она закрыла голову подушкой и больше ничего не видела. Когда спустя несколько минут в комнату вошли соседи, они увидели на полу труп жены Петрова с отрубленной головой. На кровати лежал сам Петров, зажав между колен отрубленную руку жены. На крики окружающих он не отзывался. Спустя четверть часа Петров встал, зажег свет, увидел на полу труп жены, бросился к ней и заплакал.

При обследовании в институте судебной психиатрии установили, что Петров психическим заболеванием не страдает. Во время убийства этот человек находился в состоянии временного болезненного расстройства душевной деятельности в форме патологического просоночного состояния. В отношении инкриминируемого деяния невменяем.

Не сомневаюсь, что даже у свидетелей этого ужасающего происшествия мнения разделились. Кто-то сумел оценить все увиденное как проявление страшной болезни. А кто-то и по сей день твердит: за зверское убийство жены на глазах у маленького ребенка — расстрел.

А вот некоторые цифры.

Мировая статистика говорит, что приблизительно каждый сотый житель нашей планеты, то есть один процент населения, болен шизофренией. Умственная отсталость и подобные заболевания поражают от 3 до 5 процентов населения Земли. Количество больных неврозами существенно больше — в среднем это не менее 25 процентов населения. Около 3 процентов жителей нашей планеты страдают олигофренией. Что же касается заболеваний, связанных с наследственностью, чаще всего количество больных не зависит ни от культурного уровня, ни от экономики, ни от географии. При этом отмечено, что с начала ХХ века число лиц, пользующихся психиатрической помощью, неуклонно возрастает.

Из тех, кто в России совершает преступления, на экспертизу направляют в среднем каждого десятого. В свою очередь, примерно 10 процентов оказываются больными. Не менее половины из них — шизофренией. Соответственно около 10 тысяч человек в год попадает на принудительное лечение.

Итак, человек совершает уголовное деяние, и его направляют на судебно-психиатрическую экспертизу. В каких случаях? Преимущественно при неадекватном поведении на следствии или когда имеет место необычный характер содеянного.

В подавляющем большинстве случаев проводится амбулаторная экспертиза. Тут возможны два варианта: либо комиссия сама выносит заключение, либо, если с больным не все ясно, его направляют на стационарную экспертизу.

В просторечии амбулаторная экспертиза именуется "пятиминуткой". Врачи считают, что амбулаторная экспертиза имеет право на существование, а остальное человечество думает иначе. Даже причину насморка за пять минут удается установить не всегда. Стоит ли рассчитывать на то, что душевная болезнь и все с нею связанное может быть правильно определено за какие-то считанные минуты? Неспроста так велико количество повторных экспертиз. Уходит время, для находящегося под стражей очень мучительное, а ошибка, может быть, заложена в неправильном условии задачи. Я осмелюсь предположить, что все дело в том, что амбулаторная экспертиза обходится государству дешевле, чем стационарная.

В отделении стационарной экспертизы за человеком ведется пристальное круглосуточное наблюдение. На всех имеется специальный лист, где фиксируется все, что было за время текущего дежурства. Если особый случай записи делают в журнале наблюдений уже сугубо индивидуально. Сестринские записи, кстати, часто бывают более информативны, чем записи врачей. Сейчас уже, как правило, нет такого лечебного заведения, где не было бы психолога. Психологические исследования, по мнению многих врачей, очень содержательны. Все это в сопоставлении с материалами уголовного дела дает возможность прийти к определенному выводу. Собирается экспертная комиссия. Традиционно заключение подписывают три человека.

Что же происходит, когда экспертное заключение ложится на стол судьи? Суд может согласиться, а может и не согласиться с мнением экспертов. Чаще соглашается, но бывает и иначе. Тогда судье надлежит написать определение, в котором нужно обосновать свое решение.

Но судья — не врач. Как он может аргументированно возражать специалистам, а главное — почему решение о вменяемости относится исключительно к компетенции суда? Ведь только врач может определить, способен ли человек отвечать за свои действия. Какая роль в этом диспуте отводится судье?

Решающая. В правовом государстве решать судьбу человека имеет право только суд. Ни терапевт, ни психиатр, ни стоматолог сделать этого не может. Эта обязанность государством возложена на судью. Суд изучает поступок человека во всей совокупности обстоятельств, а врач — состояние его здоровья.

Операцию по добыванию истины проводит судья, а врач отвечает за остроту и стерильность его скальпеля. Предположим, судья не соглашается с мнением медиков о том, что человек болен. Почему? А почему он должен соглашаться, если на протяжении всей жизни все было нормально и потерпевшие говорят, что знают подсудимого двадцать лет и не приметили в его поведении ничего странного, необъяснимого или болезненного. По существу, решение судьи зависит от профессиональности экспертного заключения. Если акт написан убедительно и аргументированно, как правило, у судьи не возникает повода для сомнений.

Но ведь душевнобольным можно и притвориться.

— Можно, — соглашается Борис Владимирович Шостакович, заместитель директора института Сербского. — Но симулянтов бывает значительно меньше, чем можно было бы ожидать. Почему? А это очень трудное дело. Но возможное. Трудное, потому что для того, чтобы хорошо сыграть роль душевнобольного, нужно быть хорошим актером, иметь колоссальную силу воли и ещё неплохо знать психиатрию. Гораздо чаще встречается то, что называется аггравация: когда у человека есть какие-то психические расстройства, а он старается их усилить.

Как поступают в случаях подозрения на симуляцию? Длительные наблюдения показывают, что человек меняет свое поведение в зависимости от того, смотрят за ним или нет. Одним он предъявляет совершенно невероятные жалобы, а с другими весело шутит… Нередко встречается метасимуляция: когда человек рассказывает о тех явлениях, которые имели место в прошлом, как о происходящем с ним сейчас. Он действительно болел — скажем, перенес алкогольный или реактивный психоз, и как бы сознательно удерживает рисунок этого поведения. Тут ситуация для врача более сложная, потому что это, как мы называем, клинически реально. Поймать момент перехода из бывшего в желаемое не так просто. Иногда ошибаемся.

В 1997 году, с вступлением в действие нового Уголовного кодекса, произошло событие, которое некоторые психиатры назвали эпохальным. Речь идет о 22-й статье нового УК, которая ввела на российское юридическое поле понятие ограниченной вменяемости.

Энтузиасты этого события говорят, что ограниченная вменяемость — это промежуточное состояние между полным психическим здоровьем и психическим заболеванием. То есть речь, по их мнению, идет о неких исключительных состояниях в момент, когда в психической деятельности происходит сбой. Такое состояние возникает как реакция на внешнюю жизненную ситуацию (измена супруга, смерть близкого человека, явная неожиданная несправедливость) и, как правило, представляет собой единственный случай в жизни. К таким состояниям относится и аффект, который и в старом Уголовном кодексе был отнесен к обстоятельствам, смягчающим вину.

Должна признаться, я так и не поняла, что же это такое — ограниченная вменяемость. Аффект — да, понимаю. Я уже рассказывала историю Валентина Желубалина, пожилого человека, женившегося на молодой женщине. Желубалин ждал жену возле дома и увидел, что она возвращается не одна, а в обнимку с мужчиной. В мгновение ока он долетел до того места, где находилась застигнутая врасплох пара. Ударив ножом мужчину, он занес руку над женщиной, но остановился, услышав от неё слово "люблю". Желубалин убил возлюбленного жены. Но суд не стал вникать в подробности этой драмы. И получилось так, будто он задумал преступление и хладнокровно его осуществил. Совершенно очевидно, что в первую очередь суду надлежало установить, не было ли тут аффекта, того самого, который является обстоятельством, смягчающим вину. Никто ничего устанавливать не пожелал. Желубалин до сих пор в колонии.

Но что же такое ограниченная вменяемость? Это когда человек ещё не настолько психически болен, чтобы не отвечать за свои действия, но настолько психически болен, чтобы отвечать не в полной мере. Как эту формулу привязать и к какому месту, никто не знает… Чтобы не отвечать за свои действия, а лечиться, человек не должен находиться в тюрьме, а чтобы отвечать — должен находиться в тюрьме, а не в больнице. А в какой же тюрьме? Ведь новых у нас с введением 22-й статьи не появилось. Да и редакция статьи 22 на удивление неудобоварима. Там говорится о том, что при назначении наказания суд может учитывать промежуточное состояние. Но раз так, значит, может и не учитывать. Ехали-ехали и приехали. Зато у нас теперь стало как на Западе.

Я просила разрешить мне присутствовать на экспертизе. Была уверена откажут. Однако Борис Владимирович Шостакович ответил, что институт Сербского тонет в облаке легенд и слухов и присутствие журналиста скорей полезно. В назначенный день я пришла. Светило веселое солнце. Комиссия в сборе и на солнце внимания не обращает.

Вошел первый испытуемый, Сергей Г. Ему тридцать лет. У сожительницы пропал трехлетний ребенок. Мальчик имел привычку убегать и раньше, поэтому сразу его не хватились. Когда выяснилось, что он бесследно исчез, Г. сообщил милиции, что убил ребенка и расчленил труп. Труп по сей день не найден. Много раз Г. давал разные показания, которые становятся все более красноречивыми. Врачи полагают, что Г. себя оговорил.

В его деле есть такая запись: дома его никогда не хвалили, а когда впервые похвалили в школе, он начал рисовать. Серые дрожащие руки и глаза привыкшего к постоянной боли существа. Когда его спросили, как он себя чувствует сейчас, он ответил: "Мне стало спокойней, не так трогательно".

Пишет стихи. Сказал, что нравится Иосиф Бродский: "Это что-то самое лучшее, предел всех возможностей". Его попросили прочесть что-нибудь свое. Он с готовностью прочел стихи о костре. Там были строчки: "…уж ночи серная метла…" и "я сигарету прикурил от солнечного уголька". Уже стоя в дверях, он предложил допросить его под гипнозом — тогда он не сможет соврать. И все узнают, что он себя оговорил. Просто он тогда, вначале, думал: его оставили дома с ребенком, а он за ним не уследил. Где же ребенок? Значит, он его и убил. Вот и все.

Игорь Ч. Обвиняется по статье 218 (хранение оружия). Ехал на своей машине, милиция остановила, изъяли пистолет. Утверждает, что пистолет подброшен сотрудниками милиции.

Очень развит физически. Кажется, что и глаза, и мускулы у него стальные. Его спросили, какие книги ему принесли в больницу родственники. Льва Гумилева, книжку про самураев и про Гитлера. Спросили, что понравилось больше всего. Я загадала — книга о Гитлере. Ошиблась. Больше всего понравился Гумилев.

Владимир Б. обвиняется в изнасиловании и убийстве двух 17-летних девушек. Ему 30 лет. По месту жительства, в Оренбурге, поставили диагноз "шизофрения". Здесь проводится повторная экспертиза. Б. чрезвычайно возбужден и спешит рассказать, как ему досадили убитые им барышни. Познакомился он с ними в тот же вечер — просто заметил, что в детской беседке сидит его знакомый подросток вместе с девицами. Пьют водку. Предложил провести вечер вместе. Когда разговорились, одна из девушек имела несчастье нелестно отозваться о его матери, участковом враче. Его это страшно оскорбило, и он убил обидчицу, а её подругу убил по необходимости, как свидетеля. В подробности убийства входит неохотно, считая, что это не главное — главное, что ему сказала нехорошая девушка. Имеет собственную теорию о том, как надо воспитывать подростков.

Последним был Равиль Х. Его появлению предшествовало короткое напутствие работников отделения, в котором он наблюдался. Сказали, что сейчас он возбужден, но это потому, что волнуется.

Равиль обвиняется в злостном хулиганстве. Шел по улице, среди бела дня беспричинно набросился на женщину, задрал юбку и в мгновение спустил ей нижнее белье.

Заходит. Если справедлива теория о том, что внешность в точности характеризует то, что у человека внутри, здесь богатая почва для рассуждений. На него страшно даже смотреть. Его спрашивают, знает ли он, в чем обвиняется. Да, знает. Просят рассказать, что он совершил. Но рассказывать долго. Равиль молниеносно набрасывается на сидящую рядом женщину-врача, поднимает юбку и — все… комиссия работу закончила.

Знаменитая Троицкая больница (в народе именно это место называется Белые Столбы) построена в 1907 году "для содержания душевнобольных — особо опасных преступников, а также неизлечимых и опасных для общества". Несколько зданий из красного кирпича представляют воплощенную целесообразность, так замечательно продумано здесь все, вплоть до утешающих взгляд огромных бархатных елей, унизанных шишками. Время от времени на бархате вспыхивают оранжевые огни — это белки.

Здесь осуществляется принудительное лечение. В нашей стране оно бывает трех видов: с обычным наблюдением, с усиленным и строгим. Недавно ввели новые названия, которые я здесь приводить не буду, потому что они длинные и нелепые, а суть осталась та же. Соответственно видам лечения разделяются и больницы. Друг от друга они отличаются только режимом содержания больных: без охраны, с охраной больницы по периметру и с охраной по периметру и внутри отделений. Все, что имеет непосредственное отношение к медицине (лекарственное обеспечение, штаты врачей и медперсонала, питание, реабилитация) в больницах одинаково. Поэтому эксперты и суд при выборе больницы должны руководствоваться только степенью опасности конкретного пациента для общества и возможностью повторения общественно опасных действий. Слово "преступление" здесь неприменимо, потому что нет преступника — есть больной человек.

Всех психически больных, направленных на принудительное лечение, условно можно разделить на две группы. Первую составляют пациенты, совершившие опасное деяние по явно болезненным причинам — бредовым, галлюцинаторным, под влиянием аффекта. Это понятно для окружающих их людей и общества в целом. Вторую группу составляют больные, поведение которых вызвано изменениями личности, которые возникли в результате болезни. Именно эти больные представляют наибольшие сложности для экспертов и судей и почти полное непонимание у общества. Эта группа больных соответственно наиболее сложна как в содержании, так и в лечении.

Но одно дело — перечислять названия, шуршать бумагами, и совсем другое — увидеть все своими глазами. Это как раз тот самый случай, когда глаза смотрят и не видят, когда обычные слова ничего не значат и когда единственное, что ты понимаешь отчетливо, — это тоже жизнь. Но другая.

В Троицкой больнице осуществляется принудительное лечение двух видов (обычного и усиленного). Из 2 тысяч больных две трети составляют больные, находящиеся в стационаре усиленного типа. В этих стенах находится все, что "украшает" полосы газет и экраны телевизоров. То, что авангардные режиссеры придумывают и за большие деньги ставят в Голливуде, здесь расписано в историях болезни, в материалах уголовных дел, а "главные герои" постоянно полны замыслов, и предугадать их не в силах никто. Нет ничего, даже запредельно ужасного, чем можно удивить медицинский персонал Троицкой больницы. Скорее, удивление у этих видавших виды терпельцев вызывает теперь только вид истинно спокойного, здорового человека. В здешних местах это большая редкость.

Такая огромная больница в России одна. А может, и не только в России. Здесь лежат и старики, и женщины, и подростки. Заместитель главного врача по принудительному лечению Юрий Тевьевич Каганович показал мне все. Мы были во всех отделениях и на всех этажах. То и дело Каганович или заведующий отделением, останавливаясь взглядом на ком-нибудь из больных, в двух словах описывал "сюжеты". Вот идет нам навстречу иконописная красавица. Она убила своего ребенка, изгоняя из него бесов. А вот сын, который изнасиловал и убил свою мать. Во время длинного перехода из одного отделения в другое я слышу историю добропорядочного семьянина, который возле железнодорожной платформы напал на женщину, разодрал на ней одежду, порвал промежность, вытащил наружу три метра кишок и размозжил голову, после чего тотчас выскочил на платформу и стал просить, чтобы сообщили в милицию о том, что он совершил убийство.

Рассказать о подростках? Но я не знаю, как о них рассказать. Они страшнее смерти, потому что ничего не боятся, их жестокость никакими словами не передается. Рассказать о стариках, которые окружили Кагановича, когда мы шли через их отделение, — у кого-то болит рука, у кого-то спина, кому-то не хватает валерьянки. Поглядеть — богоугодное заведение, а перелистаешь уголовные дела — и дух вон.

Внутренняя схема перемещения больных из отделения в отделение, очевидно, самое большое достижение врачей: путь "наверх", в самое тяжелое отделение номер 12, так же как и дорога вниз, в самое легкое, постоянно открыты для всех больных. Это значит, что все нюансы состояний улавливаются и контролируются. В 12-е отделение поступают больные, представляющие повышенную опасность для себя и окружающих. Как правило, время пребывания там месяц. Здесь часто "отдыхают" отрицательные лидеры. Возвращаются в промежуточное отделение, где условия наблюдения дают возможность проверить, созрел человек или нет для обычного отделения. Но есть больные, которые годами находятся на 12-м. Был почти постоянно связанный больной. Как только его отвязывали, он тут же нападал на того, кто его освобождал.

Мне всегда хотелось понять, как возникла достославная путаница, пустившая корни в создании подавляющего большинства людей. Почему никто толком никогда не понимает, что делают с больными, находящимися на принудительном лечении: их лечат или их наказывают? Теперь я знаю, как ответить на оба вопроса. Путаница у тех, кто имеет власть. Неважно, большую или маленькую.

Вот сидят эксперты. Им нужно принять решение: в больницу с камерным содержанием или санаторного типа направляется больной, совершивший общественно опасное деяние. На каком основании они принимают то или иное решение? Оснований, то есть закона, регулирующего этот процесс, нет. Врачи должны держать пациента в таких условиях, где они с ним справятся. Врач может держать своего необычного пациента в санаторном, психосоматическом или охранном отделении, которое за каменной стеной и шестью рядами колючей проволоки. Медики должны выбирать меру, а так же выбирают эксперты, они выбирают с позиции наказания — учитывая материалы дела. А ведь мы уже знаем, человек болен. То, что он сделал, не его вина, а его беда. А тут создается ситуация, когда заранее, при определении типа лечения, стараются совместить лечение с наказанием. Но так ведь не бывает.

А кто, возникает следующий вопрос, знает, как справиться с опасным, но тяжело больным пациентом? В Троицкой больнице было и убийство медицинской сестры, был и случай, когда врачу выкололи глаза, не говоря уж о "мелочах": в среднем за год случается более тысячи драк и более 250 нападений на медицинский персонал.

Врачи знают. Но только их никто не спрашивает.

Во времена Советского Союза существовали психиатрические больницы специализированного типа в системе МВД. В таких больницах были контролеры, то есть люди, наделенные особыми правами. В экстремальной ситуации они могли применить силу. Перестройка все психбольницы передала под крышу Минздрава. Зачем? Чтобы не заливаться краской при упоминании об МВД. Порядок, теперь никто не краснеет. Но разве перестройка сумела сделать так, чтобы в одночасье исчезли все особо опасные больные, которым нечего терять и которых ничем, кроме наручников, не удержишь? Тут опять не сумели или не захотели отличить правду от истины. Правда у каждого, как говорит Каганович, своя. А истина состоит в том, что из больниц МВД не убегали, а из больниц спецтипа при Минздраве стали бегать — когда такое было? А врачи должны лечить. Все остальное — не их забота. Однако человек, которого убил сбежавший из спецбольницы пациент, вряд ли оживет при слове "демократия".

Прошло много лет, а я до сих пор помню ребенка, ставшего жертвой психически больного человека. Летним днем четырехлетний мальчик сидел в песочнице во дворе бабушкиного деревенского дома. А мама была в доме, готовила обед. Вдруг на улице появился совершенно обнаженный мужчина, который размахивал палкой и кричал. В другой руке у него был кирпич. Стало ясно, что человек или мертвецки пьян, или тяжело болен. Бабушка в ужасе вбежала в дом. А маме мальчика просто в голову не пришло, что бабушка не обратила внимания, успел ли ребенок укрыться в доме. Мужчина зашел во двор, со всего размаху ударил ребенка кирпичом по голове и спокойно удалился. Ребенку сделали 4 операции — спасали жизнь. А мальчик стал инвалидом, и не нужно хорошо разбираться в медицине, чтобы сразу разглядеть, что у него нет половины головы. Кто же изуродовал мальчика? Сбежавший из психбольницы пациент. Как же ему удалось сбежать? Как — не знаю, но сбежал ведь.

Общество постоянно изнуряет себя вопросами: как совместить человеколюбие с безопасностью здоровых людей? Люди из бывшего Советского Союза изуродованы генетически — психически больные у нас, давайте не будем кривить душой, людьми не считаются. По этой же причине мы очень редко видим детей-олигофренов или даунов с родителями. Их стесняются. По этой же причине все вопросы, связанные с содержанием психбольных в больницах, не говоря уж об учреждениях, где осуществляется принудительное лечение, — все эти вопросы всегда остаются без ответов. Тут на здоровых денег не хватает, а вы про психически больных…

Подумать только: люди, попадающие на принудительное лечение, лишены права, которое даровано всем узникам, — знать, когда истечет срок заточения. Срок принудительного лечения судом не определяется. Раз в полгода комиссия изучает дело пациента и постановляет: пусть лечится еще. А сколько? Сколько надо, столько и будут. А сколько надо? Там посмотрим.

А смотреть, как нетрудно догадаться, будет вполглаза. Каганович на всех совещаниях неустанно твердит о сроках, которые должны быть. Он уже давно собирает газетные материалы, посвященные теме принудительного лечения. Недавно положил в свою заветную папочку материал, где автор задает читателям любопытный вопрос: отчего в сталинских лагерях, где люди проводили по полжизни, практически не было самоубийств? Я не угадала. Оказывается, потому что они знали, чего им ждать. Пусть 25 лет — но ведь и этот срок когда-нибудь закончится. Люди, находящиеся на принудительном лечении в российских психиатрических больницах, лишены даже возможности жить в ожидании.

К вопросу о человеколюбии имеет отношение и дело Чикатило. Чикатило много лет убивал людей, его очень неумело искали, а когда нашли — тоже убили. Расстреляли от имени государства. Была долгая дискуссия — здоров он или болен. Читай — можно расстреливать или нет. Решили, что здоров. Я не адвокат Чикатило, однако полагаю, что он был психически болен. И расстреляли его, чтобы успокоить общественное мнение.

А что же делать с такими людьми?

Чтобы правильно ответить на этот вопрос, нужно с уважением относиться к науке. В частности — к генетике. Маньяка вылечить нельзя, потому что генетические "искажения" коррекции не подлежат. И не надо строить иллюзий, покупать ему гармошку и читать по утрам стихи. Его не надо лечить, это не лечится. Его надо изолировать. Может быть, навсегда. И не врачи должны принимать решение об изоляции таких людей, а суд. Разумеется, имея соответствующее заключение врачей. Нужно снять с врачей эту чудовищную повинность. И нужны специальные учреждения. Тогда человек будет изолирован от общества по закону.

Но это дорого. Построить специальное учреждение с соответствующей атрибутикой неприступной крепости, платить деньги охране и персоналу, который вряд ли захочет за копейки проводить время с упырями. В психиатрии есть такой термин — "вторая жизнь". Когда человек помещен в условия, в которых он не может совершить преступление, он приспосабливается к этим новым условиям, у него возникают какие-то отношения с окружающим миром, и все происходит по-человечески. Конечно, расстрел дешевле. Если нельзя расстреливать, тогда можно запереть такого интересного собеседника в психбольницу и держать там до окончания века. Если он кого-нибудь убьет уже в больнице — это будет судьба, рассуждают ревнители экономного человеколюбия. Против судьбы не пойдешь. В Европе такие учреждения отличаются не только повышенными мерами безопасности, но и комфортом. Само собой разумеется, ничего общего с тюрьмой. Говорят, что президентский санаторий в Барвихе — сущий пустяк по сравнению с их "санаториями".

Все всполошились: знаменитого казанского людоеда выпустили на свободу. Да, выпустили. А за что его держать? Специальной статьи с таким словом нет у нас ни в Уголовном кодексе, ни в "Книге о вкусной и здоровой пище". Людоед отсидел свой срок и вышел. Система-то, как пошутил один доктор, может, именно на благополучие людоедов и рассчитана.

А чтобы понять, как на самом деле общество относится к содержанию психически больных людей, лучше всего, несомненно, приезжать на экскурсию в Троицкую больницу.

А что? Чистота идеальная. Больных кормят апельсинами и ананасами, медицинский персонал — такого нигде больше не увидишь, разве в кино. Но только надо выдавать посетителям, как в музеях мира, наушники и специальную кассетку. А там будет записан рассказ о том, как коллегия Минздрава ещё в 1992 году решила провести на базе этой больницы эксперимент, сосредоточив в ней все три вида принудительного лечения. А то нехорошо получается: общий и усиленный есть, а тех, кому предписан строгий, нужно везти в Сычевку, то есть в другой город. Решили: в Троицкой больнице будет все. Восьмым пунктом постановили: "…до первого сентября 1992 года обратиться в Министерство труда и занятости РФ с просьбой ввести в номенклатуру психиатрических больниц должность сотрудников, обеспечивающих безопасность работы внутри отделений".

Прошло несколько лет. И что же? Сами знаете что. Должность охранника ввести забыли.

Правда, одно примечательное событие в жизни этой больницы все же произошло. Главное московское медицинское управление на свой страх и риск (больница-то считается московской, просто находится вне Москвы) ввело в штат больницы службу внешней охраны. В связи с чем число побегов резко сократилось с двух с половиной сотен и последние два года держится на цифре 30. Но даже и эти тридцать, даже и выписанные, а не сбежавшие, куда они идут, когда за ними закрываются ворота лечебницы? В консерваторию, думаете, музыкой лечить больную душу? Нет. Они идут на улицу. И когда они убивают по 5 человек в подъезде и приезжает съемочная группа телевидения, не закрывайте лицо кружевным платочком. Сколько человек нужно убить, чтобы в Минздраве все-таки вспомнили, что есть такие психически больные, от которых нужно спасаться, то есть охранять от них общество.

Недаром врачи-практики твердят, что лечение и содержание опасных психически больных труднее, чем их экспертиза. Конечно, все тут важно, но если ошибку в экспертном заключении можно хоть как-то исправить, то лечение, которое от безденежья превращается в мучение, — исправить практически нельзя.

А может, все-таки можно предвидеть, ну хоть как-нибудь рассчитать, как поступит больной Иванов?

Борис Владимирович Шостакович, когда его спрашивают о прогнозе, всегда вспоминает рассказ Ивлина Во о человеке, который тридцать лет находился в психиатрической больнице (убил велосипедистку). Этот человек вышел из больницы и на другой день сам вернулся, потому что снова встретил девушку на велосипеде.

Мы поднимаемся по лестнице, и кто-то сзади говорит, что бывший монастырь очень даже подходит для пожизненного заключения. Монахи сами заточали себя здесь. Я не оборачиваюсь. Я уверена, что мысли всех людей, которые здесь находятся, всех — и осужденных, и тех, кто их охраняет, никогда, ни при каких обстоятельствах не становятся достоянием других. Я ещё только иду по коридору, ещё только смотрю на двери камер, "глазки" которых завешены кусками черной кожи, но уже не сомневаюсь, что рассказать об этом нельзя.

Открывают первую дверь.

Два человека, находящиеся в камере, молниеносно оказываются у стены, в которую упираются поднятыми руками, ноги расставлены на ширину плеч, а дежурный по камере начинает отчаянной скороговоркой: имя-фамилия, осужден по статьям…

Дежурный инспектор: "Отставить". Скороговорка тотчас прекращается. Итак, первое, что я узнаю: "пожизненники", как их здесь называют, содержатся в камерах по двое, иногда — в одиночку. Шконки, нары, двухъярусные кровати — называйте как хотите, стол, стулья, умывальник, зарешеченное окно… Лежать днем нельзя (если только врач не пропишет постельный режим), из камеры одного осужденного выводят трое дежурных. Разумеется, в наручниках.

На работу, если она есть, выводят по двое. "Работа" — это другая камера, такая же по размеру, только в ней не нары, а швейные машины.

Все ли ходят на работу?

Не все. Кто не хочет, того не заставляют.

В Москве один журналист сказал мне перед отъездом сюда, что до него дошли верные слухи, что осужденных в "пятаке" (так называют эту колонию) содержат в кандалах. А вечером начальник колонии Алексей Васильевич Розов скажет: мне позвонил знакомый и спрашивает, а правда ли, что у тебя осужденные готовят на кострах?

Смешные люди. Все гораздо страшней.

Костра эти люди не увидят, может быть, уже никогда.

Слово "никогда" — здесь главное слово.

И первый человек, которому я объясняю, что я журналист и хочу задать несколько вопросов, сразу же говорит мне: "Я не виноват. Лучше смерть. Я уже не знаю, чего от себя ждать".

Дежурный Владимир Юрьевич Туманов, человек с хорошим, добрым лицом и глазами, из которых смотрит мука, открывает дверь камеры. На табличке написано: "Кириллов Анатолий Иванович, 1961 года рождения". С особой жестокостью убил женщину и водителя машины.

Я весьма некстати думаю про Туманова. Почему в глазах мука? А Кириллов худой, мы про таких в школе говорили: гремит костями. Отец и мать парализованы. Кириллов рассказывает, что много читает, буквально все подряд, лишь бы время шло. Вину признал и ни на что не надеется.

Книги в библиотеке есть, у многих в камерах лежит "Московский комсомолец".

Мне очень хочется выйти на улицу и постоять во дворе. Идем на улицу. Туманов улыбается — его улыбку я читаю так: кисейная барышня из Москвы, ходит с блокнотиком, покажите мне то, расскажите это.

Снова идем по коридору. Стараюсь понять, чем пахнет. Пока не поняла.

Открывается следующая дверь, я завожу свою скороговорку. Не возражает ли Вячеслав Князев, если я задам ему…

Ему тридцать шесть лет, и говорит он так, как говорят в последний раз. Он убил жену и двухлетнюю дочь.

Князев — уроженец Коми. В первый раз он был осужден на 12 лет лишения свободы за убийство и грабеж. За примерное поведение был освобожден досрочно 25 октября 1990 года, а 2 декабря, то есть месяц спустя, он убил жену и собственного ребенка.

Из приговора следует, что вину свою он признал полностью и показал, что у них с женой началась ссора и она стала выгонять его из дома со словами, что будет жить с Усольцевым. Он возмутился, ударил её в лицо…

Сейчас Князев стоит у входа в свою клетку, держится за прутья обеими руками, посиневшими от напряжения, и лихорадочно говорит, ни к кому не обращаясь:

— Зачем я живу? Ну скажите, зачем? Что меня ждет? Я собака? Кто я? Я детдомовец, у меня никого нет. Я никому не нужен. Меня должны были расстрелять, а теперь что? Пусть лучше у меня возьмут органы, кому-нибудь помогу, ну там сердце или легкие, что у меня есть ещё здоровое, может, уже все давно сгнило. Это же не жизнь. Зачем это все, ну скажите, зачем?

Я давала себе зарок не задавать "таких" вопросов — кто я, чтобы их задавать? Однако независимо от меня вопрос вылетает сам:

— Но вы ведь убили не только жену, но и ребенка. Есть этому какое-нибудь объяснение?

— Меня довели. Довели! Я только вернулся с зоны, ни кола ни двора. Ну не хотела она со мной жить — не жила бы. Если бы она сама меня бросила, я бы слова не сказал, насильно мил не будешь, это ж известно. Но она жила со мной, а одновременно с этим, как его, не помню фамилию. Это мне было обидно, разве не так? Со мной живет, и с ним тоже, и врет. Я был в состоянии аффекта, понимаете? А никто про это и разговаривать не стал, у меня же нет никого, с кем разговаривать-то?

— А ребенок?

— Я решил: не доставайся никому. Ее я убил, меня все равно посадят, кому он, этот ребенок… Я жалею, что ещё этого, с которым она жила, не убил, очень жалею…

Часа через два мы выходим во двор. Мне говорят: помните, в Москве сбежали из автозака осужденные? Хотите поговорить с кем-нибудь из них?

Мы снова идем по коридорам, и я кожей чувствую, что люди в камерах прислушиваются к нашим шагам и голосам. Вера Фигнер, просидевшая двадцать лет в одиночке в Шлиссельбурге, писала, что слух осужденных истончается до предела. Мы идем, а стены дышат и слышат. И этот запах…

Наконец подходим к двери, дежурный заглядывает в окошко-глазок, дверь отворяется. Дежурный повторяет "отставить", и к решетке не спеша приближается человек небольшого роста и цветущего вида. Не переспрашивайте, я не оговорилась. Возможно, это игра света или моего воображения. Но ни до, ни после я больше не встречу здесь осужденного с таким прекрасным цветом лица. Григорию Киму 38 лет. У него упругая походка тренированного человека, следящего за собой. 14 разбойных нападений на квартиры и машины и 3 убийства.

12 июня 1990 года Ким с подельниками напал на конвой в автозаке по дороге из Мосгорсуда в Бутырскую тюрьму. Бандиты завладели оружием и скрылись. 26 сентября Григорий был задержан во Фрунзе и теперь находится здесь.

На расстоянии нескольких шагов он кажется смешным и добродушным, всему виной оттопыренные уши. Но это мгновенное заблуждение.

— Можно с вами поговорить?

— Да, можно.

— Вы свою вину признали?

Он не отвечает и отвечать не собирается, смотрит прямо в глаза, не мигая.

— Жалобы есть? На персонал, на режим содержания?

— Никаких жалоб. Все отлично.

— Отношения с родственниками поддерживаете?

— Конечно.

Потом в его личном деле я увижу список людей, которых он просил допустить на свидание. Сестры и братья, ещё родственники, 14 человек. Значит ли это, что к нему приходили, пишут ли ему письма, присылают ли деньги? Слово "конечно" должно означать, что он ничем не хуже других. Почти все произносят это "конечно". На самом деле большая часть находящихся здесь людей практически утратила все связи с близкими.

— В заочной переписке состоите?

— Да, переписываюсь.

Это означает, что в каком-то городе живет женщина, с которой он познакомился заочно. Существование "заочницы" вносит в эту мучительную агонию признаки действительности. Важен даже почтовый штемпель, дата отправления и получения — это ритм жизни. Какая жизнь должна быть за плечами женщины, вступившей в переписку с абсолютным злом в лице Григория Кима? Значит, обездоленных и потерявших надежду куда больше, чем мы думаем.

Я убеждена, что, случись невероятное и окажись этот человек на свободе, каждый его шаг по земле будет залит кровью. Чужой, не его.

Не прошло и получаса, как я уже знала, что есть тут осужденный, который недавно женился. Воля ваша, в моем воображении тотчас возник образ декабриста Ивашева, венчавшегося на каторге… Теперь, когда мы познакомились с некоторыми обитателями этого тюремного замка, история любви не могла не задеть за живое.

Смущало одно: по мере приближения к камере новоявленного мужа сопровождавшие нас люди улыбались все больше и больше.

На двери камеры, к которой привели нас улыбающиеся стражники, висела табличка с фотографией молодого человека в больших модных очках. Молодой и задорный, как есть жених.

За дверью нас ожидал скелет, обтянутый кожей.

Скелет представился: Андрей Судариков, 1969 года рождения.

Ранее дважды судим за хулиганство и грабежи.

Пожизненное заключение "заработано" пятью убийствами.

Суетлив и разговорчив. То и другое — без меры.

Находясь в тюремной больнице, Судариков влюбился и женился. Подробности романа и свадьбы опускаю. После свадьбы молодой муж попросил мать приютить его жену с ребенком от другого брака, она почему-то отказалась.

С женой переписывается.

Я спрашиваю, какой смысл в этом бракосочетании, если первые десять лет пребывания здесь осужденный имеет право лишь на два коротких (по четыре часа) свидания в год. Судариков смотрит на меня, как христианский миссионер на папуаса, и терпеливо втолковывает:

— Смысл отношений супругов — в первую очередь духовная близость.

Это да.

— Отношения с женой не изменились после свадьбы?

— У нас с супругой обычные разногласия, как у всех.

Видно, что-то в моем взгляде не удовлетворило собеседника, и он говорит:

— А вообще предназначение человека — прийти к богу.

Тут в самый раз сказать, что Андрей Судариков в колонии стал кришнаитом. Не всякий человек на воле ведет такую насыщенную жизнь!

И тут заместитель начальника колонии спрашивает Сударикова: "Хочешь сфотографироваться в одежде кришнаитов?"

Хочет.

— Переодевайся, Судариков!

Дверь закрывается. Мы продолжаем путешествие. Через час возвращаемся в корпус, где "сидит" Судариков. Спрашиваем у дежурного: переоделся? Тот кивает и выразительно стучит по своему носу указательным пальцем. По мере приближения к камере и мы чувствуем резкий запах индийских благовоний. Из-под двери — клубы ароматических курений. Дежурный открывает двери, и в камере начинается спектакль. Судариков включает плейер, и по коридору разносится индийская музыка вперемежку со звуком колокольчика, который Судариков держит в руке. Он начинает молиться. Справа от окна — молельный угол. Он украшен куском парчи, золотые нити которой неожиданно вспыхивают в свете дня, как звезды. Судариков с головы до пят в татуировке — свастика.

Главное действующее лицо в ударе. Он говорит, что духовный учитель дал согласие на его посвящение.

— Откуда учитель?

— Господь с вами, — говорит Судариков. — Из Индии, конечно.

А ещё он пишет книгу о своей жизни. Называется "Отвори дверь темницы моей".

Позже начальник колонии расскажет, что один раз он "отворял дверь темницы" кришнаитам, которые навещали Сударикова. Теперь они штурмуют тюремный замок, хотят опять узреть своего духовного брата.

— Не пущу, — говорит Розов.

И не пустит. Своих артистов хватает.

Первая в России колония особого режима для содержания лиц, приговоренных к пожизненному заключению, учреждение ОЕ-256/5, в просторечии именуемое "пятаком", находится в бывшем Кирилло-Новозерском монастыре на маленьком острове. Остров называется Огненный. Вокруг него сияет Новозеро. Собственно, стоя на старинных мостках, которые соединяют остров Огненный с островом Сладкий, на котором живут люди, работающие в колонии, никакого Огненного острова вы не увидите. Прямо из воды поднимается старинный монастырь, точнее, то, что от него осталось.

Колония в монастыре находится давно, а колонией для "пожизненников" это учреждение стало в 1994 году, после того как Президент России подписал Указ о замене смертной казни на пожизненное заключение.

Указ осужденные ненавидят люто, и нет осужденного, который рано или поздно не упомянул бы его в разговоре самым непечатным словом.

Интересно, за что?

Все "насельники" колонии совершили преступления до 1994 года. И поэтому все считают, что, по справедливости, на них должно распространяться действие старого закона, по которому либо приговаривали к исключительной мере наказания, то есть расстреливали, либо к пятнадцати годам лишения свободы. Как в первом, так и во втором случае все было предельно ясно. Или тебя расстреляют, или ты сидишь и точно знаешь, когда тебя выпустят. А сидеть до скончания века не хочет никто. Потому что не на что надеяться и нечего ждать. И все осужденные, как один, говорят, что смертная казнь лучше.

Это на словах.

На деле же за все время существования этой колонии, то есть в течение пяти лет, лишь один осужденный покончил с собой и один совершил попытку.

Всё.

Конечно, осужденные находятся под неусыпным надзором инспекторов, и мимо камер каждые пятнадцать минут проходит сотрудник охраны. Конечно, в камерах нет ничего колющего и режущего, и сообщения между камерами тоже нет никакого. Однако при желании уйти из жизни можно. Но никто не торопится.

В дискуссиях о смертной казни неизбежно звучит утверждение о том, что смертная казнь, безусловно, удерживает от совершения преступлений — или, напротив, никогда не удерживала. И я никогда не могла понять, на основании каких исследований можно получить достоверный ответ на этот вопрос. Да, существует некая закономерность, в соответствии с которой введение смертной казни кардинально не изменяет количество преступлений в стране. Существует и другая — в соответствии с ней отказ от смертной казни очень незначительно, можно сказать условно, совпадает с неким падением показателей совершенных преступлений. В целом же, как показывает мировая практика, реальная картина криминальной жизни страны реально не видоизменяется в зависимости от введения или отмены смертной казни. И, по существу, смертная казнь за совершение тяжких преступлений против личности — это не "профилактическая мера", а реакция общества на насилие.

Подавляющее число осужденных на острове Огненном — это люди, совершившие страшные преступления, доказанные судом. Там нет людей, по пьяному делу покалечивших соседа. Практически каждый осужденный лишил жизни нескольких человек (и очень часто это были дети) ради корысти или из желания удовлетворить похоть и скрыть следы. Как быть? Ждать, пока они исправятся? Убить их так, как убивали они?

Никто не смог ответить мне на вопрос: есть ли здесь люди, которые изменились к лучшему? Ответа и не существует. Для того чтобы это понять, нужно этих людей выпустить на свободу — что будет дальше, не скажет никто. Значит, убивать? Но разве государство имеет на это право? Государство не рожает детей, и не оно дает жизнь человечеству. Наверное, природное право лишить жизни есть лишь у того, кто её дает. Верующий человек скажет, что жизнь дает Бог, неверующий — что смертная женщина. Выходит, что государство должно решить какую-то другую задачу. Какую же?

Заменив смерть на жизнь, государство берет на себя обязательство ведь это его именем в приговорах зачеркивается слово "смерть" — полностью ограничить свободу преступника, тем самым оберегая нас с вами от опасности, однако внутри этого ограничения провозглашена жизнь, а не медленная, мучительная погибель. И это — самое главное и самое трудное.

Каждый осужденный имеет право на ежедневную полуторачасовую прогулку. Я выхожу на монастырский двор и спрашиваю у майора Макуха, где гуляют насельники здешних мест? Он показывает. Это небольшая металлическая коробка, сверху затянутая сеткой, по которой во время прогулки ходит охранник с автоматом. Внутри? Я думала, что это бетон, а оказалось, что убитая, смертельно утоптанная земля. Есть люди, которые годами не выходят на прогулку. Не выходят — не надо. Но этот металлический короб — это жизнь?

Как я уже писала, первые десять лет осужденные имеют право на два коротких свидания с близкими. Четыре часа — вот что такое короткое свидание. Даже из Вологды, до которой всего двести километров по чудовищной дороге, не всякий рискнет приехать второй раз. А если родные едут издалека? Постоять, поглядеть и назад? Это жизнь?

Вы скажете — поделом вору и мука. Но зачем тогда лукавить и говорить, что выбрали жизнь? Этот выбор, быть может, самое ответственное решение последних десятилетий.

Англичан постоянно упрекают в излишней мягкости в обращении с людьми, совершившими преступления. Сидя в кабинете начальника английской тюрьмы, я долго восхищалась разными чудесами, цветами в тюремном саду, прекрасным спортивным залом, компьютерным кабинетом. Потом спросила: для чего все это делается? Он ответил: ради достоинства короны, именем которой осуждены эти люди.

После обеда мы пошли к Шараевскому. Вячеслав Шараевский — бывший прокурор Глинкинского района Смоленской области. Десять лет назад он вместе с братом совершил убийство. Но какое… Будучи прокурором, Шараевский знал, где и когда получает деньги кассир совхоза "Устромский". В назначенный день братья "случайно" встретились с бухгалтером у банка, предложили подвезти, а по дороге узнали, что сегодня выдали мало денег. Так убийство было перенесено на другой день. Назавтра они снова встретили приговоренную ими женщину, которая была в банке вместе с кассиром совхоза. Их, беспечно болтавших на заднем сиденье, привезли в поле неподалеку от деревни Беззаботы. Убивали топором и ломом. Потом сбросили в яму. Услышав, что женщины подают признаки жизни, Шараевский нанес каждой из них множество рубленых ран. По голове. Забрали деньги и поехали домой.

Шараевского выводят из камеры, и мы садимся с ним за стол, друг против друга. Стоит мне опустить голову — и я уткнусь носом в наручники, которыми стянуты его жилистые руки. Называю фамилию. Он улыбается: знаю, читал. Молчим. Потом я спрашиваю, думает ли он когда-нибудь о том, что произошло в поле возле деревни Беззаботы?

— Что говорить? — его прорвало. — Я убил человека. Этим все сказано.

Потом он, торопясь и уже не выбирая слов, расскажет, как работал в Узбекистане с Гдляном, как видел, что меньше всего большое начальство интересует истина. Закрывал дела, уничтожал документы. И понял, что закона нет. А на одном маленьком клочке земли, именуемом Глинкинским районом, закон — это он. И как он хочет, так и будет. Он захотел убить и убил.

Говорят, что часто беседует с богом.

Я подумала, что для своих шестидесяти лет он неплохо выглядит. Оказалось, ему сорок один.

Не пройдет и часа, как я окажусь за другим столом и напротив будет сидеть другой человек. Он тоже сложит руки — только без наручников, и в его глазах я увижу ту же безнадегу. И все у меня начнет путаться. А все просто. Ну, угадайте: чем отличаются приговоренные к пожизненному заключению от людей, взятых заложниками правительством, — от сотрудников охраны? Одними только деревянными мостками, по которым работающие в колонии люди каждый день идут домой на остров Сладкий.

Люди, работающие в колонии, необычайно доброжелательны. Тем более удивительно слышать от них время от времени чрезвычайно эмоциональные речи об осужденных. Говорю вам: я то и дело выскакивала во двор. Стоять возле клеток с людьми, заглядывать в них и слышать голос их обитателей непросто. Между тем сотрудники охраны смотрели на меня с искренним удивлением. Убийцам сохранили жизнь, пусть скажут спасибо — вот что читалось в глазах. Так-то оно так, и что должен думать отец двоих детей, охраняя убийцу, лишившего жизни маленького ребенка? Но чего-то мне недоставало.

Все встало на свои места, когда мы услышали Фатулу Газаровича Гусейнова, старшего специалиста по социальной работе, начальника отряда, работавшего здесь уже 16 лет.

Знаете, сколько получает младший инспектор? Тысячу рублей вместе с пайковыми.

Знаете, что ни у кого из работающих здесь нет нормального жилья? Человеку, уходящему на пенсию, ничего не положено. Здесь оставаться невозможно, это тюрьма на свежем воздухе, отрезанная от всего мира, а на большой земле ожидает только место на церковной паперти. Фатула Гусейнов из Азербайджана. Есть люди с Украины, из-под Архангельска. У всех одна участь: дома жилья не осталось, здесь его нет и не будет. Ловушка. Но и это ещё не все. На медленную погибель обречены и дети невольных заложников. Бубровская школа, в которой учатся эти дети, построена в прошлом веке. Летом её закрывают навсегда. А другой нет. Всех детей придется переводить в дальние школы, имеющие интернаты. Им-то за что? За то, что родители работают в преисподней?

Гусейнов спросил меня: нас тут забыли?

О вас никогда и не помнили.

Стою я у этой двери, на которой висит табличка "Осужденный Бирюков Александр Викторович, 1971 год рождения", смотрю в окошко на тень человека, бывшего некогда Сашей Бирюковым, и думаю. О чем? Вот вернусь в Москву, поеду в военный суд Московского округа ПВО, найду там полковника юстиции Ракова и спрошу его: мама ли вас родила, полковник? Знаете ли, какой грех взяли на душу, подписав приговор Бирюкову?

3 августа 1991 года, находясь в составе бодрствующей смены караула, Бирюков застрелил офицера Пономарева. Взял пистолет с двумя магазинами, выехал из части на КрАЗе, который вскоре бросил на обочине дороги, и пошел куда глаза глядят. Через несколько часов Бирюков был задержан. До демобилизации ему оставалось чуть меньше 4 месяцев.

Оказалось, что Пономарев, с которым Бирюков некогда был в хороших отношениях, настойчиво предлагал совершить с ним акт мужеложства. Настойчивость его перешла все мыслимые границы, и Бирюков сорвался.

Он сказал: не было бы оружия, я бы его кулаком ударил.

Приговор написан так искусно, что, читая его, нельзя понять, сколько человек убил Бирюков и за что. Так же, как невозможно понять, интересовало ли кого-нибудь в трибунале, кто он такой, этот Бирюков, как жил до рокового выстрела. Не мог, ну не мог приговорить его суд к смертной казни за этот выстрел. Нет, мог, конечно, но чего-то не хватает. Кроме статьи в УК недостает мотива. А он простой: бей этого, чтобы другие боялись. То есть приговор, по мысли суда, должен носить назидательный характер. Другие испугаются и так делать не будут.

Немыслимо.

Слева в камере — человек, который убил ребенка. Справа — любитель денег.

Помочь Бирюкову просили меня все сотрудники колонии.

Ленинградский режиссер-документалист Александр Гутман снял о нем фильм. Называется "Три дня и больше никогда". К Бирюкову на свидание приехала мать из Саратова. Они увиделись впервые после того, как он ушел служить. Фильм — про это свидание. Гутман привез его в колонию. Я сидела в зале и смотрела, как люди плакали.

А я видела его не в кино, а в камере. От человека остались одни глаза. Там, в фильме, мать ему: представь себе, что ты монах. Ведь они пришли сюда, сынок, сами. Слезы капают на стол. А вам, полковник, этого не видно, правда?

И сын ей отвечает: монахов в аду не бывает…