Большая книга стихов

Есть прелесть горькая в моей судьбе:

Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.

Касаться рук и догадаться вдруг,

Что жажду я твоих коснуться рук,

И губы целовать, и тосковать

По тем губам, что сладко целовать.

А здесь апрель. Забылась роща в плаче.

На вербе выступил пушок цыплячий.

Опять земля являет облик свой,

Покрытый прошлогоднею листвой.

Какая тишь, какое захолустье,

Как странно выгнулось речное устье,

Пришли купаться ясени сюда,

До пояса доходит им вода.

Там, в рощице, то синим, то зеленым

Сукном одет затон, и над затоном

Топырит пальцы юная ольха.

И, словно созданная для греха,

Выходит на террасу щебетунья,

Цветущая полячка, хохотунья,

Чья бровь дугой, и ямки на щеках,

И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз

Уже не раз с ума сводили нас…

Бубни стихи, живи светлей и проще!

Журчит река. Недвижен воздух рощи.

Всей грудью обновленный дышит прах.

Но все это в меня вселяет страх.

Я вижу: на тепличное стекло

Цветов дыханье смрадное легло.

Мне кажется: из-за речных коряг

Невидимый вот-вот привстанет враг.

И черный грач, как будто без причины,

То тут, то там садится на вершины,

И вниз летит, и что-то мне кричит,

И вверх как бы в отчаянье летит,

Затем, что слушать здесь никто не хочет,

Когда он горе близкое пророчит.

Так иногда, увидев тайный свет,

Беспомощный, но истинный поэт

О зле грядущем нам напоминает,

Но тусклых слов никто не понимает.

А вот еще ольха. Мне в этот миг

Понятен хруст ее ветвей сухих:

Она своей седьмой весны боится!

Она слепым предчувствием томится:

Страшит ее весенних дней набег,

Ей милым стал больной, унылый снег,

И дерева младенческое горе

Моей душой овладевает вскоре.

И даже та, чьи ямки на щеках,

И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз,

Уже не раз с ума сводили нас,

Та, что сейчас своей красой летучей

Нас обожгла, — она больна падучей,

И знаю: ночью будет нас пугать

Улыбкой неестественной.

Я получил открытку, на которой

Художник темный написал случайно

Чудесный дом, и мне за каждой шторой

Какая-то мерцала тайна.

Извозчики, каких уж нет на свете,

Кареты выстроили — цуг за цугом,

А сами собрались в одной карете,

Видать, смеялись друг над другом.

И мне представилась тогда за домом

Вся улица, все улицы, весь город.

Он показался мне таким знакомым, —

Не в нем ли знал я жар и холод?

О царь всевидящий — незрячий случай!

Понятно мне: в том городе и ныне

Я проживаю, но другой, но лучший,

Но слепо верящий в святыни.

В том городе моя душа прекрасна,

Не менее души прекрасно тело,

Они живут между собой согласно,

И между ними нет раздела.

И если здесь несбыточны и хрупки

Беспомощного разума созданья, —

Они там превращаются в поступки,

Мои сокрытые мечтанья.

Там знают лишь один удел завидный —

Пьянящей жертвенности пить напиток.

Там ни к чему умельца дар постыдный,

И мне туда не шлют открыток.

Хорошо мне торчать в номерах бобылем,

По казачьим станицам бродить,

Называть молодое вино чихирем,

Равнодушно торговок бранить.

Ах, у скряги земли столько спрятано мест,

Но к сокровищам ключ я нашел.

Это просто совсем: если жить надоест, —

Взял под мышку портфель — и пошел.

Из аула в аул я шатаюсь, но так

Забывают дорогу назад.

Там арабскими кличками кличут собак,

Над могилами жерди стоят.

Это знак, что великий смельчак погребен,

Мне ж, по правде сказать, наплевать,

Лишь бы воздух был чист, и глубок небосклон,

И вокруг ни души не видать.

Вот уже за спиною мечеть и погост,

И долина блестит вдалеке.

Полумесяцем там перекинулся мост,

В безымянной колеблясь реке.

Очевидно, река здесь недавно бежит,

Изменила недавно русло.

Там, где раньше бежала, там щебень лежит,

И каменья чисты, как стекло.

Долго странствовать буду. Когда же назад

Я вернусь, не увижу реки:

Только россыпи щебня на солнце блестят,

Только иверни да кругляки!

Оскверню ли я землю хулой иль хвалой?

Постою, погляжу и пойду.

За скалой многоуглой, за каменной мглой

Безымянной рекой пропаду.

В неверии, неволе, нелюбви,

В беседах о войне, дороговизне,

Как сладко лгать себе, что дни твои —

Еще не жизнь, а ожиданье жизни.

Кто скажет, как наступит новый день?

По-человечьи запоет ли птица,

Иль молнией расколотая тень

Раздастся и грозою разразится?

Но той грозы жестоким голосам

Ты весело, всем сердцем отзовешься,

Ушам не веря и не зная сам,

Чему ты рад и почему смеешься.

Чабан, коня поставив на приколе,

Заснул, не закрывая глаза карего.

Две-три кибитки в диком чистом поле.

Над полем небо, а на небе — марево.

Здесь рядом насыпь свежая с курганом,

С могилами бойцов — могилы схимников.

Здесь пахнет сразу и речным туманом,

И горьким кизяком из темных дымников.

Здесь медленные движутся верблюды,

Похожие на птиц глубокой древности,

И низкорослы, и широкогруды,

Здесь люди полны странной задушевности.

Здесь, кажется, нет края серой глине.

Пустыня. Суховей поднялся надолго,

И побелели корешки полыни,

И пылью красная покрылась таволга.

Пустынна степь, но за степною гранью

Есть мир другой, есть новая вселенная!

Вставай, беги, скачи к ее сверканью!

Заснул чабан, заснула степь забвенная.

Не так ли дремлешь ты, душа людская,

Сухая, черствая… Но вспыхнет зарево,

И ты сверкнешь — прекрасная, другая,

Таинственная, как степное марево.

Был царствия войны тяжелый год.

В тот год весна к нам дважды приходила,

А в третий раз она пришла в обход,

Затем, что всюду стражу находила

Безжалостной зимы. Был долог путь,

И, поднимаясь медленно, светила

Дрожали в сером небе, точно ртуть.

Тельца и Близнецов мерцали знаки,

Но в свете дня была густая муть,

Как бы в глазах взбесившейся собаки.

Три раза реки прятались во льду.

Три раза полдни прятались во мраке.

Ветерок обдувает листву,

Зеленеет, робея, трава.

Мирно спят поросята в хлеву.

Парни рубят и колют дрова.

Над хозяйством большим экипажа

Рвется дождика тонкая пряжа.

Словно блудные дети земли,

У причалов стоят корабли.

Тихо. Изредка склянки пробьют,

Огородницы песню споют.

К сердцу берег прижал молчаливо

Потемневшую воду залива.

Край полуночный робко цветет,

Да и где ему смелости взять?

Только речь о себе заведет

И не смеет себя досказать.

Вот и песня замолкла сквозь слезы.

Низко-низко гудят бомбовозы.

Женский голос, красивый, грудной,

В тишине продолжает скорбеть.

Кто сказал, будто птице одной

Суждено так бессмысленно петь,

Так бессмысленно, так заунывно,

Так таинственно, так безотзывно.

У самого моря она родилась.

Ей волны о будущем пели.

Как в сказке росла, то грозя, то смеясь,

В гранитной своей колыбели.

А выросла — стала загадкой живой.

Сжимая мятежное древко,

Сегодня — святая и кличет на бой,

А завтра — гулящая девка.

Цвела, как весна, колдовская краса.

Казнила, гнала, продавала.

Но вот заглянула колдунья в глаза —

И ненависть к ней миновала.

Морщинами годы легли на челе,

И стоят иные столетий.

И мы расплодились на бедной земле,

Ее незаконные дети.

И пусть мы не смеем ее понимать, —

Ее осуждать мы не можем.

За грешную нашу беспутную мать

Мы головы с радостью сложим.

Чтобы в радости прожить,

Надобно немного:

Смело в юности грешить,

Твердо веря в Бога,

Встретить зрелые года,

Милой обладая,

В эмпиреи иногда

Гордо улетая,

К старости прийти своей

С крепкими зубами,

Гладить внуков и детей

Властными руками.

Что мне преданность бойца,

Доблесть полководца!

К вам, смиренные сердца,

Мысль моя несется.

Пуле дать себя скосить, —

В этом нет геройства.

Вот геройство: погасить

Пламя беспокойства,

Затоптать свои следы

И свое деянье,

Потерять своей звезды

Раннее сиянье,

Но в потемках помнить свет

Той звезды забвенной, —

О, трудней геройства нет,

Нет во всей вселенной!

Так я понял в тридцать лет,

В дни грозы военной.

Равнодушье к печатным страницам

И вражда к рупорам.

Сколько дней маршируем по бабьим станицам!

Жадный смех по ночам и тоска по утрам.

День проходит за днем, как в тумане.

Немец в небе гудит.

Так до самой Тамани, до самой Тамани,

А земля, как назло, неустанно родит.

Я впервые почувствовал муку

Краснозвездных крестьян.

Близко-близко хлеба, протяни только руку,

Но колосья бесплотны как сон, как дурман.

Веет зной в запыленные лики,

Костенеет язык.

Не томится один лишь пастух полудикий,

В шароварах цветных узкоглазый калмык.

Дремлет в роще, на свежем корчевье.

Мысли? Мысли мертвы.

Что чужбина ему? Ведь земля — для кочевья,

Всюду родина, было б немного травы.

— Сладок был ее голос и нежен был смех.

Не она ли была мой губительный грех?

— Эта нежная сладость ей Мною дана,

Не она твой губительный грех, не она.

— Я желанием призрачной славы пылал,

И не в том ли мой грех, что я славы желал?

— Сам в тебе Я желание славы зажег,

Этим пламенем чистым пылает пророк.

— Я всегда золотой суетой дорожил,

И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?

— Ты всегда золотую любил суету,

Не ее твоим страшным грехом Я сочту.

— Я словами играл и творил я слова,

И не в том ли повинна моя голова?

— Не слова ты творил, а себя ты творил,

Это Я каждым словом твоим говорил.

— Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,

И не в том ли я грешен, свой дух погубя?

— Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,

И теряя Меня, ты Меня находил.

— Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.

В чем же страшный мой грех, мой губительный грех?

— Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,

Но во тьме различал ты божественный знак.

Видел ты, как прикинулся правдой обман,

Почему же проник в твою душу дурман?

Пусть войной не пошел ты на черное зло,

Почему же в твой разум оно заползло?

Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,

Говори, почему ты лукавишь с собой?

Почему же всей правды, скажи, почему,

Ты не выскажешь даже себе самому?

Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?

Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!

— Но когда же, о Боже, его искуплю?

— В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.

Сверкает крыша школы, как наждак.

Облиты месяцем арбузы в травке.

Подобно самолету при заправке,

Дрожит большими крыльями ветряк.

Шитье отбросив (на столе — булавки),

То в зеркало глядит, то в полумрак.

Далёко, под Воронежем, казак.

Убит или в больнице на поправке?

Давно нет писем. Комиссар, чудак,

Бормочет что-то о плохой доставке.

Он пристает — и неумело так.

Вошла свекровь. Ее глаза — пиявки.

О, помоги же, месяц в небесах,

Любить, забыться, изойти в слезах!

Горе нам, так жили мы в неволе!

С рыбой мы сравнялись по здоровью,

С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.

Кровью мы рыдали, черной кровью,

Черной кровью воду отравили.

Горе нам, так жили мы в Египте!

Из воды, отравленной слезами,

Появился, названный Мойсеем,

Человек с железными глазами.

Был он львом, и голубем, и змеем.

Вот в пустыне мы блуждаем сорок

Лет. И вот небесный свод задымлен

Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,

Не глядит на землю филистимлян.

Ибо идучи путем пустынным,

Научились мы другим желаньям,

Львиным рыкам, шепотом змеиным,

Голубиным жарким воркованьям.

Научились вольности беспечной,

Дикому теплу верблюжьей шеи…

Но уже встают во тьме конечной

Будущие башни Иудеи.

Горе нам, не будет больше странствий!

Благословенны битва

И неправые труды,

Затоптанные жнитва

И кровавые следы,

В побитых рощах птицы

И пахучая смола,

Смятенные страницы

И летучая зола,

И эскадрон, случайно

Обескровленный вчера,

И стук в окошко тайный

И условленный с утра.

И те, под влагой страстной,

Окаянные глаза,

Язычницы прекрасной

Покаянная слеза,

И тополя волненье

В расцветающем саду,

И первое забвенье

В исцеляющем бреду.

Прошел спокойно день вчерашний…

Наступит некое число:

Там, где железо рылось в пашне,

Там воду загребет весло.

Забьется рыба в листьях дуба.

Коснутся гребни волн звезды.

Безвинного и душегуба

Сравняет равенство воды.

К недосягаемой вершине

Ладья причалит в тишине.

Тогда в единственном мужчине,

Тогда в единственной жене

Проснутся голоса Приказа.

Отступит море. Встанет брег.

Начало нового рассказа.

Дни первых тягот, первых нег.

Посмотрят оба удивленно

На воды, свод небес, и вот

Для Пирры и Девкалиона

Пережитое оживет.

Что было страшным, близким, кровным

Окажется всего бледней.

Очарованьем баснословным

Существенность недавних дней.

Предстанет в речи задушевной.

Как мало нужно для того,

Чтоб день растленный, тлен вседневный

Одушевило волшебство!

Где радостью засветит горе,

Где храмом вознесется пыль,

И как цвета меняет море,

Меняться будет наша быль.

Но вслушайся в их жаркий лепет:

Он правды полн, он правды полн!

Той правды вещий, яркий трепет,

Как трепет света в гребнях волн.

И минет время. Прибылая

Вода столетий упадет.

В своих руинах жизнь былая

На свежих отмелях взойдет.

Найдет в развалинах историк

Обрывки допотопных книг,

И станет беден, станет горек

Воспоминания язык.

Заветы мудрости тогдашней,

Предметы утвари домашней,

Обломки надмогильных фраз

О нас расскажут без прикрас.

С самим собою лицемерный,

Проклявший рай, забывший ад,

Наш век безверный, суеверный,

Наш век — вертеп и ветроград —

Своим позором ежедневным

Твой разум ранит тяжело.

И ты, смотрящий взором гневным

На окружающее зло,

Ты нашу боль всем сердцем примешь,

Ты нашу быль переживешь.

Ты мнимо правый меч поднимешь.

Отступит правда. Встанет ложь.

Жестокого неба достигли сады,

И звезды горели в листве, как плоды.

Баюкая Еву, дивился Адам

Земным, незнакомым, невзрачным садам.

Когда же на небе плоды отцвели

И Ева увидела утро земли,

Узнал он, что заспаны щеки ее,

Что морщится лоб невысокий ее,

Улыбка вины умягчила уста,

Коса золотая не очень густа,

Не так уже круглая шея нежна,

И мужу милей показалась жена.

А мальчики тоже проснулись в тени.

Родительский рост перегнали они.

Проснулись, умылись водой ключевой,

Той горней и дольней водой кочевой,

Смеясь, восхищались, что влага свежа,

Умчались, друг друга за плечи держа.

Адам растянулся в душистой траве.

Творилась работа в его голове.

А Ева у ивы над быстрым ключом

Стояла, мечтала бог знает о чем.

Работа была для Адама трудна:

Явленьям и тварям давал имена.

Сквозь темные листья просеялся день.

Подумал Адам и сказал: — Это тень.

Услышал он леса воинственный гнев.

Подумал Адам и сказал: — Это лев.

Не глядя, глядела жена в небосклон.

Подумал Адам и сказал: — Это сон.

Стал звучным и трепетным голос ветвей.

Подумал Адам и сказал: — Соловей.

Незримой стопой придавилась вода, —

И ветер был назван впервые тогда.

А братьев дорога все дальше вела.

Вот место, где буря недавно была.

Расколотый камень пред ними возник,

Под камнем томился безгласный тростник.

Но скважину Авель продул в тростнике,

И тот на печальном запел языке,

А Каин из камня топор смастерил,

О камень его лезвие заострил.

Мы братьев покинем, к Адаму пойдем.

Он занят все тем же тяжелым трудом.

— Зачем это нужно, — вздыхает жена, —

Явленьям и тварям давать имена?

Мне страшно, когда именуют предмет! —

Адам ничего не промолвил в ответ:

Он важно за солнечным шаром следил.

А шар за вершины дерев заходил,

Краснея, как кровь, пламенея, как жар,

Как будто вобрал в себя солнечный шар

Все красное мира, всю ярость земли, —

И скрылся. И медленно зрея вдали,

Всеобщая ночь приближалась к садам.

"Вот смерть", — не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнес,

Над Авелем Каин топор свой занес.

О вечер волжских посадов,

О горний берег и дольний,

Мучных и картофельных складов

Ослепшие колокольни!

Языческий хмель заплачек,

Субботние пыльные пляски,

Худых, высоких рыбачек

Бесстыжие, грустные ласки.

Плавучие цехи завода,

Далекая ругань, а рядом —

Вот эти огни парохода,

Подобные чистым Плеядам.

Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,

Никогда я не думал, что столько на свете коней!

Племя мирных коров, кочевая бычья держава

Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.

Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,

Множество с глазами разумного горя глупых овец.

Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,

Думают — это ведро, думают — это вода,

Окровавленными мордочками тычутся в бричку.

Ярость робких животных — это ужасней всего.

Пятый день мы бежим от врага безводною степью

Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,

Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток,

Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.

Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,

Воспаленное вымя тронет шершавой рукой,

И молоко прольется на соленую серую глину,

Долго не впитываясь…

Пересохли губы мои, немытое тело ноет.

Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?

Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив

Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —

Волей, ленивой волей, разумением равнодушным

И беспредельным отчаяньем…

Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,

Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,

Солнечный круги лунный круг одновременно горят.

Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:

Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.

Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:

Только одна белена, только одна лебеда,

Ни языка, ни отечества…

Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру.

Хорошо, если немцев там нет. А будут — черт с ними!

Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.

Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье.

Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит

И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому.

Алые губы, вздрагивающие алые губы,

Алые губы, не раз мои целовавшие руки,

Алые губы, благодарно шептавшие мне: "Желанный",

Будут иное шептать станичному атаману

И назовут мое жидовское отчество…

А! Не все ли равно мне — днем раньше погибнуть, днем позже.

Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,

А теперь только воля осталась, ленивая воля.

Как тайны бытия счастливая разгадка,

Руины города печальные стоят.

Ковыльные листы в парадных шелестят,

Оттуда холодом и трупом пахнет сладко.

Над изваянием святого беспорядка

Застыл неведомым сиянием закат.

Но вот из-за угла, где рос когда-то сад,

Выходит человек. В руках его тетрадка.

Не видно жизни здесь. Как вечность, длится миг.

Куда же он спешит? Откуда он явился?

Не так ли, думаю, наш праотец возник?

Не ходом естества, не чарой волшебства, —

Внезапно вспыхнувшим понятьем Божества

От плоти хаоса без боли отделился.

Войдем в поселок

Черный рынок.

Угрюм и колок

Блеск песчинок.

Лег синий полог

На суглинок.

Войдем в поселок

Тот рыбачий,

И сух, и долог

День горячий.

Слова — как щелок,

Не иначе!

Бегут в ухабы

Жерди, клети.

Разбиты, слабы,

Сохнут сети.

Худые бабы.

Злые дети.

Не вынес Каспий

Этой доли.

Отпрянул Каспий

К дикой воле.

Вдыхает Каспий

Запах соли.

Воскликнем, вторя

Пьяным трелям:

— О холод моря

По неделям,

О битва горя

С горьким хмелем!

О патефоны

Без пластинок,

О день твой сонный

Без новинок,

Изнеможденный

Черный Рынок!

Пришел сюда я

Поневоле,

Еще не зная

Крупной соли

Сухого края,

Чуждой боли.

Не вынес Каспий

Этой доли.

Седеет Каспий

В диком поле.

Вдыхает Каспий

Запах воли.

Лесных цветов счастливый

Утренний плач.

Уют неприхотливый

Брошенных дач.

Все прелести штабной картины,

Столы, столы…

Гул повторяют орудийный

Деревьев грубые стволы.

Владельцы этих зданий

Где-то в бегах,

В Сибири, в Туркестане,

В камских снегах.

Они здесь жили, как пришельцы,

Ушли в тылы,

А настоящие владельцы —

Деревьев грубые стволы.

Хотя б от них остался

Запах иль цвет!

Хотя бы вздох раздался

Чей-нибудь вслед!

Ушли, как ночь уходит в воду,

Как тени мглы,

И равнодушны к их уходу

Деревьев грубые стволы.

Здесь верить не умели,

Веря, страдать,

Смеяться в дни веселий,

В скорби рыдать,

Здесь ели много, пили много,

Боясь хулы.

Но кто ж хранил дыханье Бога?

Деревьев грубые стволы!

Отдел оперативный

Ходит волчком.

— Что делаешь, противный,

Люди кругом! —

Целует Верочка майора

Гасан-оглы.

Их тайну выболтают скоро

Деревьев грубые стволы.

И пусть мы негодуем,

Шутим, ворчим,

Но этим поцелуем,

Наглым, смешным,

Облагорожен гул горячий

И дух золы,

И эти брошенные дачи,

И эти грубые стволы.

Молодой городок.

Лебеда и песок

И уродливые дома.

Ни прохлады, ни цвета.

Суховейное лето.

Отвратительная зима.

Я тебя навещал,

Приезжать обещал,

Признаюсь, не очень любя.

Отчего же, угрюмый,

Ты вошел в мои думы

И забыть мне трудно тебя?

А какой в тебе прок —

Самому невдомек!

Не забыл тебя ради той —

Смуглолицей, учтивой,

Узкоглазой, красивой?

Пропади она с красотой!

Ради милых друзей?

Ради песни моей?

Чепуха, суета, обман!

Я друзей не взлелеял,

Ветер песню развеял,

Словно легкий, слабый дурман.

Ради трудных годов?

Ради чистых трудов?

Я не их на помощь зову.

Тут причина другая,

И, ее постигая,

Вижу: август зажег траву.

И один пешеход

Перед взором встает.

Он идет, не зная куда.

Невысокий, несмелый,

На траве обгорелой

Озирается иногда.

Справа — светлый простор.

Слева — серый бугор.

На бугре ликует базар.

Женский смех, разговоры

И веселые шпоры

Кривоногих, шумных мадьяр.

Ослабел он в пути,

А не смеет войти

В городок, где шпоры звенят,

Где его не забыли…

Побелевший от пыли,

Он пойдет назад, наугад.

Край родной, край родной

В этой шири степной

Сохрани его, защити!

Чтоб чужого не встретил,

Чтоб и сам не заметил,

Как сумел он к своим дойти!

Как с надеждой к своим

Он пришел невредим,

Как в душе сберег навсегда

Городок нелюбимый,

Где суровые зимы,

Суховей, песок, лебеда.

Поговорим о бродягах

С горькой мечтой о корчме.

Птицы в мужицких сермягах

Свищут в зеленой тюрьме.

До смерти им надоели

Баловни глупой судьбы —

Эти сановные ели,

Эти тупые дубы.

Осточертела до боли

Листьев могучая цепь.

Хочется в чистое поле,

Хочется в нищую степь.

Хочется жизни — голодной,

Но хоть на несколько дней,

Хоть на минуту — свободной,

Хоть на мгновенье — своей.

В диком, огнистом тумане

Песню беспечную спеть

И в разноцветном жупане

В марево смерти влететь.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

Юнец-ремесленник, грустя,

Терзает балалайку.

— Я не хочу, — кричит дитя,

Колючую фуфайку! —

Прими их, муза моя, прими,

Будь за хозяйку.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

Сосед за стенкой зол, как черт,

В тоске постель измята:

Живым вернулся Раппопорт

И все раппопортята!

Прими его, муза, прими,

Как брата.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

У Раппопортов прежний гам

И ругань в прежнем стиле,

И прежним молятся богам

Лукавство и бессилье.

Прими их, муза моя, прими,

Они ведь просили.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

В четвертом — смех и патефон.

Чьи тайны там таятся?

Оно выходит на балкон

И все его боятся.

Прими его, муза моя, прими,

Не надо бояться.

В последней комнате темно,

Там негде повернуться,

Там смотрит женщина в окно

И хочет улыбнуться.

Не мучайся, муза, не мучай других,

Попробуй улыбнуться.

Я мог бы валяться в ложбине степной,

Завеянный прахом, засыпанный солью,

Мертвец, озаренный последнею болью,

Последней улыбкой, последней мечтой.

Но вот — я живу. Я снова с тобой,

Я один из немногих счастливцев.

Я мог бы сгореть за кирпичной стеной

В каком-нибудь миром забытой Треблинке

И сделаться туком в бесплодном суглинке,

Иль смазочным маслом, иль просто золой.

Но вот — я живу. Я снова с тобой,

Я один из немногих счастливцев.

Я мог бы вернуться в свой город родной,

Где пахнут акации туго и пряно,

Где все незнакомо, и горько, и странно.

Я мог бы… Но я не вернулся домой.

Я только живу. Я снова с тобой,

Я один из немногих счастливцев.

Не тревожьтесь: вы только березы.

Что же льете вы терпкие слезы?

Ты, сосна, так и будешь сосною.

Что ж ты плачешь слезой смоляною?

Травы милые, лес подмосковный,

Неужели вы тоже виновны?

Только дачники, сладко балдея,

К счастью слабой душой тяготея,

Не хотят огорчиться слезою

И зовут эти слезы — росою.

И проходят, веселые, мимо,

Забывая, что эти росинки —

Горлом хлынувший плач Освенцима,

Бесприютные слезы Треблинки.

Тени заката сгустились в потемки.

Город родной превратился в обломки.

Все изменилось на нашей земле,

Резче морщины на Божьем челе,

Все изменилось на нашей планете,

Умерли сверстники, выросли дети,

Все изменилось и прахом пошло,

А не пошло, так быльем поросло!

Все изменило мечте и надежде,

Мы, только мы, все такие ж, как прежде:

Так же брожу у твоих берегов,

Так же моих ты не слышишь шагов.

Если в воздухе пахло землею

Или рвался снаряд в вышине,

Договор между Богом и мною

Открывался мне в дымном огне.

И я шел нескончаемым адом,

Телом раб, но душой господин,

И хотя были тысячи рядом,

Я всегда оставался один.

От платформы, от шума, от грубых гудков паровоза

В получасе ходьбы,

В тайнике у ручья уцелела случайно береза

От всеобщей судьбы.

Оттого ли, что корни пустила в неведомый глазу

Небольшой островок,

Но дыхание горя еще не ложилось ни разу

На блестящий листок.

Каждый лист ее счастлив, зеленый, веселый, певучий,

Кое-где золотой,

Только ветви ее, только белые ветви плакучи

И шумят над водой.

От нее, от блаженной, на вас не повеет участьем,

Ей недуг незнаком,

Только вся она светится полным, осмысленным счастьем,

Не отравленным злом.

Я, узнав, полюбил простодушное это величье,

Самобытный покой,

Этот сказочный свет и младенческое безразличье

К скучной скорби людской,

Этот взлет к небесам, этот рост белоствольный, могучий,

Чистоту, забытье…

Полюбил, а понять не сумел: отчего же плакучи

Ветви, ветви ее?

На окраине нашей Европы,

Где широк и суров кругозор,

Где мелькают весной антилопы

В ковылях у заснувших озер,

Где на треснувшем глиняном блюде

Солонцовых просторов степных

Низкорослые молятся люди

Желтым куклам в лоскутьях цветных,

Где великое дикое поле

Плавно сходит к хвалынской воде,

Видел я байронической боли

Тот же признак, что виден везде.

Средь уродливых, грубых диковин,

В дымных стойбищах с их тишиной,

Так же страстен и так же духовен

Поиск воли и дали иной.

Я не люблю ни опер, ни симфоний,

Ни прочих композиторских созданий.

Так первого столетья христиане,

Узнав, что светит свет потусторонний,

Что Бог нерукотворен и всемирен, —

Бежали грубых капищ и кумирен.

Нет, мне любезна музыка иная:

В горах свое движенье начиная,

Сперва заплачка плещется речная,

Потом запевка зыблется лесная,

И тихо дума шелестит степная,

В песках, в стозвонном зное исчезая.

Живем, ее не слыша и не зная,

Но вдруг, в одну волшебную минуту,

В душе подняв спасительную смуту,

Нам эта песнь откроется земная.

Бежим за нею следом, чтоб навеки

Исчезнуть, словно высохшие реки.

Бьется бабочка в горле кумгана,

Спит на жердочке беркут седой,

И глядит на них Зигмунд Сметана,

Элегантный варшавский портной.

Издалека занес его случай,

А другие исчезли в золе,

Там, за проволокою колючей,

И теперь он один на земле.

В мастерскую, кружась над саманом,

Залетает листок невзначай.

Над горами — туман. За туманом —

Вы подумайте только — Китай!

В этот час появляются люди:

Коновод на кобылке Сафо,

И семейство верхом на верблюде,

И в вельветовой куртке райфо.

День в пыли исчезает, как всадник,

Овцы тихо вбегают в закут.

Зябко прячет листы виноградник,

И опресноки в юрте пекут.

Точно так их пекли в Галилее,

Под навесом, вечерней порой…

И стоит с сантиметром на шее

Элегантный варшавский портной.

Не соринка в глазу, не слезинка, —

Это жжет его мертвым огнем,

Это ставшая прахом Треблинка

Жгучий пепел оставила в нем.

Эти горные краски заката

Над белой повязкой.

Этот маленький город, зажатый

В подковке кавказской.

Этот княжеский парк, освещенный

До самых нагорий.

Уцелевшие чудом колонны

В садах санаторий.

Этот облик, спокойный и жуткий,

Разрушенных зданий.

Этот смех, эти грубые шутки

Вечерних гуляний.

Листьев липы на плитах обкома

Подвижные пятна, —

Как все это понятно, знакомо

И невероятно.

Те же горные краски заката

Сверкали когда-то.

Падал, двигаясь, отсвет пожара

На площадь базара.

Вот ракета взвилась и упала

В районе вокзала.

Низкой пыли волна пробежала,

Арба провизжала.

И по улицам этим, прижатым

К кизиловым скатам,

Шел я шагом не то виноватым,

Не то вороватым.

Но в душе никого не боялся,

Над смертью смеялся,

И в душе моей был в те мгновенья

Восторг вдохновенья,

И такое предчувствие счастья,

Свобода такая,

Что душа разрывалась на части,

Ликуя, сгорая…

Вот сидит пехотинец

На почетной скамейке в кунацкой.

Молодой кабардинец

Возвратился со службы солдатской.

Просяную лепешку

Он в густую приправу макает,

Обо всем понемножку

Он в семейном кругу вспоминает.

На дворе, у сапетки,

Мать готовит цыпленка в сметане.

Дом построили предки, —

Есть об этом немало преданий.

На стене, где кремневка —

Память битвы за вольность Кавказа,

Где желтеет циновка,

Что нужна старику для намаза, —

Карта, вроде плаката:

План столичного города Вены…

День дошел до заката, —

Не погас разговор откровенный,

Разговор задушевный, —

Из чужих здесь одни лишь соседи,

И Чегем многогневный

Принимает участье в беседе.

Он течет у порога,

Как сказителя-старца поэма.

Звуки властного рога

В этом резком теченье Чегема!

Равнодушный, бесслезный,

Чуждый скорби и чуждый веселья,

Вечер тихо и грозно,

Как хозяин, вступает в ущелье.

Писанье читает сапожник

В серебряных круглых очках.

А был он когда-то безбожник,

Служил в краснозвездных войсках.

Знакомый станичник, хорунжий,

Деникинец был им пленен.

За это геройство на Сунже

Буденным он был оценен.

Домой он вернулся с заслугой,

С отрезанной напрочь ногой.

На станции встречен супругой,

Поплыл он в простор золотой.

Душистое зыблилось жито,

Шумела земля во хмелю.

Листочек, росою промытый,

К сухому прилип костылю.

В такое бы время — на жатву,

Дневать, ночевать на току,

А взялся за шило и дратву —

Спасибо, старался в полку.

Стучит молоточек по коже,

Всю четверть столетья стучит,

Душа только, Боже мой, Боже,

Всю четверть столетья молчит.

Сквозь кашель и душный, и нудный,

Сквозь кашель всю ночь напролет,

Рассказывать скучно и трудно,

Замолкнет, едва лишь начнет.

Старуха ничем не утешит,

Смеется блудливым смешком

И жирные волосы чешет

Беззубым стальным гребешком.

Шуршит за страницей страница,

Лучина давно не нужна.

Давно рассветает станица,

Давно уже в поле жена.

Он вышел. Ногою босою

Почувствовал: дышит земля.

Листочек, промытый росою,

Пристал — и упал с костыля.

О если бы назло удушью

Всей грудью прохладу вдохнуть,

В свою же заглохшую душу

Хотя бы на миг заглянуть.

О если бы, пусть задыхаясь,

Сказать этой ранней порой,

Что в жизни прекрасен лишь хаос,

И в нем-то и ясность и строй.

Мы оставили хутор Веселый,

Потеряли печать при погрузке,

А туда уж вошли новоселы,

И команда велась не по-русски.

Мы поставили столик под вишней,

Застучал "ремингтон" запыленный…

— Ну, сегодня помог нам всевышний, —

Усмехнувшись, сказал батальонный.

А инструктор Никита Иваныч

Все смотрел, сдвинув светлые брови,

На блестевший, как лезвие, Маныч

И еще не остывший от крови.

Как поймет он, покинутый верой,

Что страшнее: потеря печати,

Или рокот воды красно-серой,

Или эхо немецких проклятий?

Столько нажито горечи за ночь,

Что ж сулит ему холод рассвета,

И воинственно блещущий Маныч,

И цветение раннего лета?

Искривил он язвительно губы,

Светит взгляд разумением ясным…

Нет, черты эти вовсе не грубы,

Страх лицо его сделал прекрасным!

Ах, инструктор Никита Ромашко,

Если б дожил и видел ты это, —

Как мне душно, и жутко, и тяжко

В сладком воздухе раннего лета!

Я не слышу немецких орудий,

Чужеземной не слышу я речи,

Но грозят мне те самые люди,

Что отвергли закон человечий.

Тупо жду рокового я срока,

Только дума одна неотвязна:

Страх свой должен я спрятать глубоко,

И улыбка моя безобразна.

Две недели я прожил у верблюдопаса.

Ел консервы, пока нам хватило запаса,

А потом перешел на болтушку мучную,

Но питаться, увы, приходилось вручную.

Нищета приводила меня в содроганье:

Ни куска полотна, только шкуры бараньи,

Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,

Только черный чугунный казан закопченный.

Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.

Мне внимая, сердечком он складывал губы

И выщипывал редкой бородки седины.

Пальцы были грязны, но изящны и длинны.

Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:

— Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.

Я родился двенадцатым сыном зайсанга,

Я в Тибете бывал, доходил и до Ганга,

Если хочешь ты знать, то по тетке-меркитке

Из чингизовой мы происходим кибитки! —

Падежей избегая, чуждаясь глаголов,

Кое-как я спросил у потомка монголов:

— Отчего ж темнота, нищета и упадок? —

Он сказал: — То одна из нетрудных загадок.

Я отвечу тебе, как велит наш обычай,

Потускневшей в степи стародавнею притчей.

Был однажды великий Чингиз на ловитве,

Взял с собой он не только прославленных в битве,

Были те, кто и в книжной премудрости быстры,

По теперешним званьям большие министры.

Соизволил спросить побеждавший мечом:

— Наслаждение жизни, по-вашему, в чем?

Поклонился властителю Бен Джугутдин,

Из кавказских евреев был тот господин.

Свежий, стройный, курчавый, в камзоле атласном,

Он промолвил своим языком сладкогласным:

— Наслаждение жизни — в познании жизни,

А познание жизни — в желании жизни.

— Хорошо ты поешь, — отвечал Темучин, —

Только пенье твое не для слуха мужчин.

Ты что скажешь, — спросил побеждавший мечом, —

Наслаждение жизни, по-твоему, в чем?

Тут китаец оправил холеную косу

И ответил, как будто он рад был вопросу:

— Наслаждение жизни — в стремлении к смерти,

А стремление к смерти — презрение к смерти.

— Говоришь ты пустое! — воскликнул Чингиз. —

Ты что скажешь, бухарец? Омар, отзовись!

И ответил увидевший свет в бухаре

Знатный бек, — был он в золоте и в серебре:

— Наслаждение жизни — в покое и неге,

В беспокойной любви и в суровом набеге,

В том, чтоб на руку взять синецветную птицу

И охотиться в снежных горах на лисицу.

Молвил властный: — И этих я слов не приму.

Видно, слово сказать надо мне самому.

Только тот, кто страны переходит рубеж,

Подавляя свободу, отпор и мятеж,

Только тот, кто к победе ведет ненасытных,

Заставляя стенать и вопить беззащитных,

Тот, кто рубит ребенка, и птицу, и древо,

Тот, кто любит беременным вспарывать чрево,

Кто еще не родившихся режет ножом,

Разрушает настойчивый труд грабежом, —

Ненавистный чужбине и страшный отчизне,

Только тот познает наслаждение жизни!

…Солнце медленно гасло над степью ковыльной.

Мой хозяин добавил с усмешкой бессильной:

— Вот какой был порядок властителю сладок,

Потому-то пришло его племя в упадок.

У Маруси случилось большое несчастье:

Взяли мужа. В субботу повез он врача

И заехал к любовнице, пьяный отчасти.

В ту же ночь он поранил ее сгоряча:

С кабардинцем застал. Дали срок и угнали.

А Маруся жила с ним два года всего.

И полна она злобы, любви и печали,

Ненавидит его и жалеет его.

Камни тускло сбегают по ленте рекою,

И Маруся, в брезентовой куртке, в штанах,

Их ровняет беспомощной, сильной рукою,

И поток обрывается круто впотьмах.

Из окна у привода канатной дороги

Виден грейдерный путь, что над бездной повис.

В блеске солнца скользя, огибая отроги,

Вагонетки с породой спускаются вниз.

В облаках исчезая часа на четыре,

Возвращаются влажными: дождь на земле.

Здесь, под вечными льдами, в заоблачном мире,

Скалы нежатся в солнечном, ясном тепле.

Словно облако, мысль постепенно рождалась:

Здесь легко человека причислить к богам

Оттого, что под силу ему оказалось

Добывать из эльбрусского камня вольфрам.

Он сильнее становится с каждой попыткой,

Он взобрался недаром наверх по стволу!

…Вот Маруся вошла, освещая карбидкой

Транспортер, уплывающий в пыльную мглу.

Пусть моторы дробилки шумят на Эльбрусе,

Там, где горных орлов прекратился полет, —

Об одном говорят они тихой Марусе:

— Он вернется назад, он придет, он придет!

Пусть три тысячи двести над уровнем моря,

Пусть меня грузовик мимо бездны провез,

Все равно нахожусь я на уровне горя,

На божественном уровне горя и слез.

Потому-то могу я улыбкой утешной

На мгновенье в душе отразиться больной,

Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,

Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.

Многоярусный, многодостойный,

Прежде яростный, ныне спокойный,

Поднимается к небу Гуниб.

Не сгорел. Не исчез. Не погиб.

Ничего, кроме камня и славы,

Не осталось от дней Шамиля.

Ничего. Лишь одни тополя

Сохранили свой отсвет кровавый.

Я слыхал от людей: русский князь

В знак победи велел посадить их.

Высоко их семья поднялась,

Но молчат о суровых событьях.

На вершине гранитных громад

Ныне праздно зияют бойницы

Там виднеется зданье больницы,

Рядом школа, при ней интернат.

А на площади сонные парни

Ждут чего-то у входа в райком.

Пахнет мясом, вином, чесноком,

Кукурузным теплом из пекарни.

Что же смотрят на все тополя

С выраженьем угрюмой обиды?

Мнится мне: то стрелки Шамиля,

То его боевые мюриды.

Плавно сходят к морю ступени,

По бокам их — изваянные вазы,

Посредине — белый виноградарь,

В руках его зеленые кисти.

Чуть пониже — глиняные дети

На концах бесформенных пальцев

Держат глобус (или мяч футбольный),

Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,

И когда товарные вагоны,

Грубо грохоча, пробегают,

Между ними, в странных очертаньях,

Так волшебно волнуется море,

И в куске, на мгновенье окаймленном

Платформой, колесами, дымом,

Бесстрашными кажутся чайки.

Поднимаешься в город — пахнет

Жасминами, утренним чадом,

И каспийский ветер не в силах

Этот запах теплый развеять.

Ты идешь на базарную площадь,

Что лежит у подножья Кавказа.

Восковые кисточки липы,

Коготки шиповника в палисадах,

На прилавках — яблоки и книги,

Вывески на нескольких наречьях,

Голые руки сонных хозяек,

Достающие из-за окон

Вяленой баранины полоски,

От хмеля веселые горцы

В твердых трапециях черных бурок

И папах из коричневой мерлушки,

Вдалеке, за базарной пылью,

Правильные линии кряжей,

Параллельные буркам и папахам, —

Все пронизано солнцем и ветром

И незримой связано связью,

Исполненной чудного смысла,

Но обманчивого представленья,

Что законы низменной жизни

Мудро управляют вселенной,

Что земле неизвестно горе,

Что молодые не умирают,

Что не слышишь ты приближенья

Неизбежного грозного рока.

На сосны я смотрел с террасы,

На то, на это деревцо.

Они, как люди чуждой расы,

Казались на одно лицо.

Но длился труд мой плодоносный,

Свой свет на все он излучал,

И начал различать я сосны,

Как я калмыков различал.

У этой рост красив и долог,

У той опоры нет в земле.

От веток ломких, от иголок,

Не схожи тени на стволе.

Вон та горда своим убором,

Но так недуг ее тяжел,

Что планочкой пришлось с забором

Соединить непрочный ствол.

Ее жалеют: не жилица.

Слабее всех она в саду.

Лишь ночью тихо золотится,

Вонзаясь иглами в звезду.

Вон та не даст расти клубнике,

Ее невинный облик — ложь.

О той расскажешь только в книге,

Об этой в песне запоешь.

Нет безразличия былого,

Я новых нахожу друзей,

И отзывается, как слово,

Их робкий шум в душе моей.

Тихо напевает арычок

О звезде над Тихим океаном

И о том, что белый кабачок

При дороге вырос под каштаном.

Пестики, покрытые пыльцой,

Средь листвы колеблемый фонарик…

Кружку пива пьет товарищ Цой,

Загорелый, высохший малярик.

В тайники тоскующей души

Проникают запахи соблазна.

Шашлыки, пельмени, беляши, —

Вкусно, жирно, дешево и грязно.

Все похоже на родной уют,

На стене — следы густой олифы,

Предлагая сорок разных блюд,

Сверху вниз бегут иероглифы.

Дальше — рынок. Продают собак.

А на среднеазиатском лессе

Набухает рис. Пахуч табак.

Хороши пшеничные колосья.

Что в полях желтеет вдалеке?

Кореянка. И над нею звонок

Комариный плач. В тугом мешке

Неподвижен за спиной ребенок.

Старый Цой, о чем же ты грустишь?

Может, погрузился ты в нирвану?

Иль в твою насильственную тишь

Ворвалась тоска по океану?

Здесь чужая, знойная земля,

В воздухе — безумье и тревога,

И бежит, и кружится, пыля,

Грейдерная бойкая дорога.

Словно дым над кибиткой, растаяли дымы легенд,

И теперь на дороге — шлагбаум: запрещают в Ташкент

Провозить из района картофель, и фрукты, и рис.

Вот машина к мосту подошла. Сколько лиц, сколько грузов!

Контролер, с колеса, заглянув невнимательно в кузов,

Сунул руку в кабину, — машина поехала вниз.

Школьник с мамой стоит, хочет мир непонятный понять.

Он острижен под ноль, и одна лишь оставлена прядь.

Это что за обычай? Никак не припомнится мне…

Вспомнил! Вспомнил — и понял, о мальчик с зеленой тетрадью:

Мать украсила сына любимого жертвенной прядью

В честь отца, что пошел на войну и погиб на войне.

Мальчик с прядью и женщина с торбою на голове,

Шорох ветра в сухой, придорожной, тяжелой траве,

День, державно ко сну отходящий в червонном венце,

Контролер на посту, выплывающий месяц двурогий, —

Что я вам? Что вы мне? Что нам делать на этой дороге?

Сколько можно томиться догадкой о скором конце?

На дворе Заготшерсти — дремота.

В глинобитном пустом гараже

Смуглый сторож сладчайшее что-то

Говорит существу в парандже.

Как сманил он из дома соседку,

Почему она мелко дрожит,

Сквозь густую и грубую сетку

Не глядит на него и молчит?

Всеми звездами полночь нависла,

Между древних сочась куполов.

Он поет — в этой песне три смысла

В неизменном движении слов.

"Одного лишь хочу я на свете —

Озариться небесным лицом,

Удаляясь под своды мечети,

Насладиться беседой с Творцом".

Загудела внезапно трехтонка.

Что, свернула? Страшись, паранджа!

Смысл второй открывается тонко,

И она ему внемлет, дрожа:

"Ты одна лишь нужна мне на свете,

Ты мой светоч, божественный лик.

Эти брови — как своды мечети,

Сотворила любовь твой язык!"

И становится сразу теплее,

Будто слушают вместе со мной

Медресе, купола, мавзолеи

Те слова, что звенят за стеной.

Вновь машина гудит грузовая.

Исчезает, как дух, паранджа.

Смуглый сторож, притворно зевая,

С лампой встал у ворот гаража.

Не пойму, да и думать не надо,

Почему убежала она…

Дышит звездного неба громада,

Блещет ночь, и душна и грозна.

Я брожу, слышу лепет порою

То листвы, то воды, то людей.

Может быть, я сегодня открою

Третий смысл, не досказанный ей.

Ярко-красный вагончик, кусты будяка,

Тишина станционного рынка,

И по-прежнему воля степная горька,

И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,

Улыбается мне украинка.

Оказалось, что родина есть у меня.

Не хотят от меня отказаться,

Ожидая, тоскуя, мне верность храня,

Кое-где пожелтев среди летнего дня,

Молчаливые листья акаций.

Оказалось, что наши родные места

И меня признают, как родного,

Что по-прежнему море меняет цвета,

Но ко мне постоянна его доброта,

Неизменно щедра и сурова.

Я в развалинах столько квартир узнаю,

Столько лиц, дорогих и знакомых,

Этот щебень я знаю, как душу мою,

Здесь я жил, здесь я каждую помню семью

В этих мертвых оконных проемах.

Пустыри невысокой травой заросли,

Что прожилочкой каждой близка мне.

Будто сам я скрывался в подпольной пыли,

Будто сам я поднялся на свет из земли,

С непривычки цепляясь за камни.

Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,

Подпевает игла с дребезжаньем.

Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,

Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех

Материнским слепым обожаньем.

Это море ночное с коврами огня,

Эти улицы с грубой толпою,

Это смутное чаянье черного дня…

Оказалось, что родина есть у меня,

Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

Быстро по залу ливонского замка

Старый епископ шагал.

"Смерть божества — это смерть моей смерти", —

Он по привычке шептал.

Звенели кольчуги.

Борзые и слуги

Наполнили сумрачный зал.

Рыцарей смяло славянское войско,

Бросить заставив щиты.

Всюду валялось оружье с гербами —

Грифы, олени, кресты.

Измучились кони.

Под ветром погони

Поникнув, дрожали кусты.

Крикнул епископ: "Не бойтесь осады,

Наша твердыня крепка.

Знаменьем крестным ее осенила

Архистратига рука.

Гранитные своды,

Подземные ходы

Останутся здесь на века!"

Ядра вонзались в могучие стены,

Блеском смертельным блестя.

Рыцари в латах своих задыхались,

Камни к бойницам катя,

И падали с башен.

И, кровью окрашен,

Шиповник расцвел, не цветя.

Вот и остались от замка руины

И ничего — от владык.

Плесень забила подземные ходы,

В камне — паук-крестовик,

И только безвестный

Шиповник прелестный

Под гнетом веков не поник.

Так же цветет на родном моем юге,

Сушится в душной избе,

Пахнет в ауле, где сакли пустые,

Дым не идет по трубе,

Калмыцким курганом

Иль рижским органом

Он миру твердит о себе:

"О сколько прошло их, — ужасно их сходство,

Желавших богатства, искавших господства,

Грозивших мечом и огнем!

Невнятно им было,

Что главная сила

Сокрыта в цветенье моем.

Для многих я был незаметен вначале,

Когда же меня свысока замечали,

То выжечь пытались мой цвет,

Копытом глушили,

В газовне душили,

Но вновь я рождался на свет.

Не в зданьях высотных, не в замках бессчетных,

Не в пышных гербах главарей мимолетных

Читаются знаки судьбы.

Челнок и мотыга,

И парус, и книга —

Мои вековые гербы.

Колючками слабо дано уколоть мне,

Но розами горе дано побороть мне,

Свою раздарив красоту,

И там я сильнее,

Где розы нежнее,

Где алые розы в цвету".

Заколочены дачи. Не едут машины.

Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,

Прочным снегом лесок подмосковный одет.

Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,

В сером джемпере жгучий брюнет?

Медно-красного солнца сиянье сухое

На тропинки легло, задрожало на хвое,

Обожгло беспредельных снегов белизну,

Ядом сердца вошло в твое сердце живое,

И почуял ты, бедный, весну.

И тебе показалось, что нежен и розов

Небосвод, что уж больше не будет морозов,

В толщу снега проникла горячая дрожь,

Даже в дальних, знакомых гудках паровозов

Ты веселую весть узнаешь.

То-то прыгаешь ты среди зимнего царства

И чирикаешь вечную песню бунтарства.

Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор,

И суровых, тяжелых снегов государство

Охватил твой мятущийся взор.

Белка, хвост распушив, постоит перед елкой,

Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой,

Говоришь себе: "Скоро приедут жильцы,

Это все не случайно. Запой же, защелкай,

Чтоб тепла встрепенулись гонцы!"

Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий.

Этот огненный шар, что горит между елей,

Он снегов холодней, он тепла не принес.

Если хочешь ты знать, он предвестник метелей,

И в него-то ударит мороз.

Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикой

Будешь ты унесен по равнине великой.

Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать.

Песни нет, а настала пора, так чирикай,

Потому что труднее молчать.

И быть может, когда ты сидел на заборе,

Впрямь весна родилась, и пахучие зори,

И свобода воды, и ликующий гром, —

Ибо все это было в мятущемся взоре

И в чириканье жалком твоем.

Светло на площади Ростова,

На спусках глухо и темно,

И только в тихом Доне снова

Ночное пламя зажжено, —

То азиатскими коврами

На легкой зыблется волне,

То светозарными столбами

Горит в недвижной глубине.

Порой, полнеба озаряя,

Там, на невидимом мосту,

Сверкнет галактика трамвая,

Ниспровергаясь в темноту.

Речной вокзал, толпу с поклажей,

Влюбленной пары "да" и "нет",

Как нити из непрочной пряжи,

Выхватывает белый свет.

Мне вспомнилось другое пламя.

Горела степь, горел Ростов.

Закат взвивался, точно знамя

Завоевательских полков.

Майор НКВД, с бумагой,

Накопленной за столько лет,

В машине драпал… Над беднягой

Смеясь, ему глядел я вслед.

Смеясь… А сам я ждал, что буду

Я в этом пламени сожжен,

Но жаждал чуда, верил чуду,

Бежал, огнем заворожен,

А тихий Дон, а Дон жестокий

Торжествовал: "Бегишь? Бегишь?

Беги: погибнешь на востоке,

А нет — на западе сгоришь!"

Но сердце Дону отвечало:

"Молчи ты, голубой лампас!

Сгорю, но жить начну сначала:

Мой смертный час — мой светлый час!"

Мой светлый час… Огни трамвая,

Реки блистанье, смех впотьмах…

О неужели правда злая

Таилась, Дон, в твоих словах?

Лежала Настенька на печке,

Начфин проезжий — на полу.

Посапывали две овечки

За рукомойником в углу.

В окне белела смутно вишня,

В кустах таился частокол.

И старой бабке стало слышно,

Как босиком начфин прошел.

Ее испуг, его досада

И тихий жаркий разговор.

— Не надо, дяденька, не надо!

— Нет, надо! — отвечал майор.

Не на Дону, уже за Бугом

Начфин ведет свои дела,

Но не отделалась испугом,

Мальчонку Настя родила.

Черты бессмысленного счастья,

Любви бессмысленной черты, —

Пленяет и пугает Настя

Сияньем юной красоты.

Каким-то робким просветленьем,

Понятным только ей одной,

Слегка лукавым удивленьем

Пред сладкой радостью земной.

Она совсем еще невинна

И целомудренна, как мать.

Еще не могут глазки сына

Ей никого напоминать.

Кого же? Вишню с белой пеной?

Овечек? Частокол в кустах?

Каков собою был военный:

Красив ли? Молод ли? В годах?

Все горечи еще далёки,

Еще таит седая рань

Станичниц грубые попреки,

И утешения, и брань.

Она сойдет с ребенком к Дону,

Когда в цветах забродит хмель,

Когда Сикстинскую мадонну

С нее напишет Рафаэль.

Не упаду на горы и поля

Ни солнцем теплым, ни дождем весенним:

Ты сотрясешься, твердая земля,

Тебе обетованным сотрясеньем.

Ты мертвецов извергнешь из могил,

Разверзнутся блистательные недра.

Твой скорбный прах сокровища таил,

И ты раздашь их правильно и щедро.

Узнает мир о друге и враге,

О помыслах узнает и поступках

Закоченевших в тундре и тайге,

Задушенных в печах и душегубках.

Один воскликнет нагло и хитро:

— Да, сотворил я зло, но весом в атом! —

Другой же скажет с видом виноватым:

— Я весом в атом сотворил добро.

Постарались и солнце, и осень,

На деревьях листву подожгли.

Дети племени кленов и сосен,

Отпылав, на земле полегли.

Очертаньем, окраскою кожи,

Плотью, соком, красою резной

Друг на друга листы не похожи,

Но лежат они кучей сплошной.

В этом, красном, — обличье индийца,

Этот, желтый, — ну, право, монгол.

Этот миром не мог насладиться,

Зеленея, сгорел, отошел.

Не хотим удивляться бессилью,

Словно так им и надо лежать,

Пеплом осени, лагерной пылью

Под ногами прохожих шуршать.

Отчего же осенним затишьем

Мы стоим над опавшей листвой

И особенным воздухом дышим

И не знаем вины за собой?

Тополей и засохших орешин,

Видно, тоже судьба не проста.

Ну, а я-то не лист, не безгрешен,

Но, быть может, я лучше листа?

Знал я горе, стремление к благу,

Муки совести, жгучий позор…

Неужели вот так же я лягу —

Пепел осени, лагерный сор?

Гремели уже на булыжнике

Немецкие танки вдали.

Уже фарисеи и книжники

Почетные грамоты жгли.

В то утро скончался Иосиф,

Счастливец, ушел в тишину,

На муки жестокие бросив

Рожавшую в муках жену.

Еще их соседи не предали,

От счастья балдея с утра,

Еще даже имени не дали

Ребенку того столяра,

Душа еще реяла где-то

Умершего сына земли,

Когда за слободкою в гетто

И мать, и дитя увели.

Глазами недвижными нелюди

Смотрели на тысячи лиц.

Недвижны глаза и у челяди —

Единое племя убийц.

Свежа еще мужа могила,

И гибель стоит за углом,

А мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

Земное осело, отсеялось,

Но были земные дела.

Уже ни на что не надеялась,

Но все же чего-то ждала.

Ждала, чтобы вырос он, милый,

Пошел бы, сначала ползком,

И мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

И яму их вырыть заставили,

И лечь в этом глиняном рву,

И нелюди дула направили

В дитя, в молодую вдову.

Мертвящая, черная сила

Уже ликовала кругом,

А мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

Не стала иконой прославленной,

Свалившись на глиняный прах,

И мальчик упал окровавленный

С ее молоком на губах.

Еще не нуждаясь в спасенье,

Солдаты в казарму пошли,

Но так началось воскресенье

Людей, и любви, и земли.

У самого Понта Эвксинского,

Где некогда жил Геродот,

У самого солнца грузинского,

Где цитрус привольно растет,

Где дышит в апреле расцветшая

Пугливая прелесть цветов,

Где пышет вражда сумасшедшая

Различных племен и родов,

Где землю копают историки

На твердом морском берегу, —

Кофейню в неприбранном дворике

Никак я забыть не могу.

Туристы, простые и знатные,

Дороги не ищут сюда.

Бывают здесь люди приятные,

Почтенные люди труда.

Армяне-сапожники, умницы,

Портные, торговая сеть,

Мыслители рынка и улицы

Здесь любят в прохладе сидеть.

В обычаях жителя местного —

Горячий, но вежливый спор.

За чашечкой кофе чудесного

Неплохо вести разговор.

Там, в дальнем углу, — завсегдатаи,

И это видать по всему.

Как рады, худые, усатые,

Соседу они своему!

Он смотрит глазами блестящими,

Издерганный, смуглый, седой.

Поднимет руками дрожащими

То кофе, то чашку с водой,

Поднимет — и в жгучем волнении

На столик поставит опять.

"…Я сделал им там заявление:

— А что, если смогут узнать,

О нашей проведают гибели

Бойцы Белояниса вдруг?

За это и зубы мне выбили".

"А много ли?" — "Тридцать на круг".

"Да что ты, чудак, ерепенишься?

Вернулся? Живи как-нибудь!

Еще ты не старый, ты женишься,

Но рот себе справь, не забудь".

Он слушал и шутки отбрасывал

Оливковой нервной рукой.

А море закат опоясывал,

И шум утихал городской.

Казалось, что крик человеческий

Рождался в глубинах морских:

Одних проклинал он по-гречески,

По-русски рыдал о других.

Сад роскошен, высок и велик.

В темноте растворилась ограда.

Лают псы, чей-то слышится крик.

Словно голубь, воркует арык,

Лишь молчит население сада.

Что ему в этих звездных очах,

В дальней ругани, в пьяных ночах,

Где тревога и горе таятся,

Где в пустынных ревет камышах

Тигр в оранжевых брюках паяца.

Для чего ему, саду, слова,

Если ветками яблони всеми

Доказал он, что правда жива,

Что недаром полны торжества

И бесстрашны плодовые семьи.

Только я вот, на каждом шагу

Должен мыслью обманывать гибкой,

Откровенностью, выдумкой зыбкой,

А бывает, — слезой и улыбкой,

Даже болью сердечною лгу.

Как нужна эта горькая смелость,

Эта чаша, что пьется до дна,

Для которой и жить бы хотелось,

Для которой и песня бы пелась,

Для которой и ложь не нужна!

А в саду зарождаются розы.

Мир дробится на капли глюкозы,

Чтобы целостным сделаться вновь,

Затеваются ливни и грозы,

У стены, где надрезаны лозы,

Как счастливые, первые слезы

Виноградная капает кровь.

Закрутили покрепче мы гайку,

Чтоб никто не сумел отвернуть,

В герметическом ящике Лайку

В планетарный отправили путь.

На траву она смотрит понуро,

На дорожный, неведомый знак,

Не поймет, что заехала, дура,

В государство разумных собак.

Перед нею сады и чертоги,

Академии строгий дворец,

А на площади — четвероногий

Знаменитый, гранитный мудрец.

Депутаты, жрецы, лицедеи,

Псы-ученые, псы-лекаря

Пожелали узнать поскорее

Первобытного пса-дикаря.

И толпа, орденами блистая,

На советскую жучку глядит,

От ее допотопного лая

Ощущая и ужас, и стыд.

Что вы знаете, вы, кавалеры

Золотого созвездия Пса,

О страданьях, которым ни меры,

Ни числа не найдут небеса?

Что запели бы вы в своем доме,

Услыхав директивы цинги,

И просторы республики Коми,

И указы державной тайги?

Благосклонный не стал благородным,

Если с низким забыл он родство,

Он не вправе считаться свободным,

Если цепи на друге его.

Ни к чему вашей мысли паренье,

Словопренье о зле и добре,

Если в сердце лишь страх и презренье

К бессловесной, безумной сестре.

Я — земной, но сказка стала былью:

На вселенской мельнице тружусь,

И осыпан мелкой млечной пылью,

Вместе с вами, звезды, я кружусь.

Я б навек от смертных откололся,

Утверждаясь в собственном тепле,

Но грибок внутри меня завелся

И сигналы подает земле.

Боже правый, я не жду награды,

Верьте, что, кляня судьбу мою,

Предаю вас, чистые Плеяды,

Солнце и Луну я предаю.

Скучно мне лететь в свободном небе,

Страшно мне глядеть с вершины дней,

И, быть может, мой блестящий жребий

Многих мрачных жребиев трудней.

Может быть, в каком-то жутком блоке,

Где-нибудь в Лефортовской тюрьме,

Более свободен дух высокий,

Что светить умеет и во тьме.

Я парю в паренье планетарном,

Но, я знаю, долговечней тот,

Кто сейчас в забое заполярном

Уголь репрессивный достает.

Пусть я нов, но я надеждой беден,

Потому что не к добру мой труд.

Стану я не нужен, даже вреден,

И меня без шума уберут.

После кратких вынужденных странствий,

Связанный с тобой, земная гниль,

Разобьюсь в космическом пространстве,

Распылюсь, как лагерная пыль.

Умерла Татьяна Васильевна,

Наша маленькая, близорукая,

Обескровлена, обессилена

Восемнадцатилетнею мукою.

С ней прощаются нежно и просто,

Без молитвы и суеты,

Шаповалов из Княж-Погоста,

Яков Горовиц из Ухты.

Для чего копаться в истории,

Как возникли навет и поклеп?

Но когда опускался гроб

В государственном крематории, —

Побелевшая от обид,

Горем каторжным изнуренная,

Покоренная, примиренная,

Зарыдала тундра навзрыд.

Это раны раскрылись живые,

Это крови хлестала струя,

Это плакало сердце России —

Пятьдесят восьмая статья.

И пока нам, грешным, не терпится

Изменить иль обдумать судьбу,

Наша маленькая страстотерпица

Входит в пламя — уже в гробу.

Но к чему о скорби всеобщей

Говорить с усмешкою злой?

Но к чему говорить об усопшей,

Что святая стала золой?

Помянуть бы ее, как водится

От языческих лет славянства…

Но друзья постепенно расходятся,

Их Москвы поглощает пространство.

Лишь безмолвно стоят у моста,

Посреди городской духоты,

Шаповалов из Княж-Погоста,

Яков Горовиц из Ухты.

Говорливый, безумный базар воробьев

На деревьях — свидетелях давних боев,

Вавилонская эта немая тоска

Потемневшего известняка.

Эта улица, имя которой Печаль,

И степная за ней безысходная даль,

Тишина и тепло, лишь одни воробьи

Выхваляют товары свои.

Да сидят у подвала с газетой старик

И старуха, с которой болтать он привык,

И смотрю я на них, и текут в забытьи

Бесприютные слезы мои.

От Москвы километров отъехали на сто,

И тогда мимо нас, как-то царственно вкось,

Властелин-вавилонянин с телом гимнаста,

Пробежал по тропинке породистый лось.

Князь быков, жрец верховный коровьего стада,

Горбоносый заложник плебея-врага,

От людей не отвел он бесслезного взгляда,

И как знак звездочета темнели рога.

Он боялся машин и дорожного шума,

Как мужчины порою боятся мышей,

Был испуг маловажен, а важная дума

В нем светилась печальною сутью вещей.

Побежать, пожевать бы кипрей узколистный,

А свобода — в созвездиях над головой!

Пленник мира, на мир он смотрел ненавистный,

На союз пожирателей плоти живой.

Как молитвы, рождаются дни,

И одни состоят из тумана,

В тальниках замирают они,

Как вечерняя заумь шамана.

У других голоса — как леса,

Переполненные соловьями,

И у них небеса — туеса,

Туеса с голубыми краями.

Вот у этих запевка тиха,

А у тех — высока, хрипловата,

В пестрый гребень муллы-петуха

Заключат они краски заката.

А бывают такие утра:

Будто слезы из самого сердца,

Льется солнце у них из нутра —

Изуверская кровь страстотерпца.

Как молитвы, рождаются дни,

И одни — как пасхальная скатерть

Посреди подгулявшей родни,

А в окошке — покровская паперть.

Ну а мне — на заре ветерок,

Бесприютная, смутная дрема,

Пьяный дворник взошел на порог

Судный день накануне погрома.

Красивый сон про то да се

Поведал нам Жан-Жак Руссо.

Про то, как мир обрел покой

И стал невинным род людской.

Про то, как все живут кругом

Трудом земли, святым трудом.

Как пахари и пастухи

Дудят в дуду, поют стихи,

Они поют про то да се,

Играют мальчики в серсо…

Жан-Жак, а снились ли тебе

Селенья за Курган-Тюбе?

За проволокой — дикий стан

Самарских высланных крестьян?

Где ни былинки, ни листка

В пустыне долгой, как тоска?

Где тигр трубил издалека?

Где хлопок вырос из песка?

Где чахли дети мужика

В хозяйстве имени Чека?

Там был однажды мой привал.

Я с комендантом выпивал.

С портрета мне грозил Сосо,

И думал я про то да се.

В окруженье траурных венков

Он лежал, уже не постигая

Ни цветов, ни медленных шагов,

И не плакала жена седая.

Только к тесу крышки гробовой

Ангелы угрюмо прикорнули,

Да оркестр трудился духовой,

И друзья томились в карауле.

Точно с первой горсточкой тепла

Робкого еще рукопожатья,

К мертвецу с букетом подошла

Женщина в потертом сером платье.

Скрылась, поглощенная толпой,

Что молчание хранила свято…

А была когда-то молодой

И любила мертвеца когда-то.

А какие он писал слова

Существу, поблекшему уныло,

Пусть узнает лишь его могила

Да припомнит изредка вдова…

Если верить мудрецам индийским,

Стану после смерти муравьем,

Глиняным кувшином, лунным диском,

Чей-то мыслью, чьим-то забытьем,

Но к чему мне новое понятье,

Если не увижу никогда

Вот такую, в старом, сером платье,

Что пришла к покойнику сюда.

Соловей поет за рекой лесной,

Он поет, — расстаются вдруг

То ли брат с сестрой, то ли муж с женой,

То ль с любовницей старый друг.

Поезда гудят на прямом бегу,

И кукушки дрожит ку-ку,

Дятлу хочется зашибить деньгу,

Постолярничать на суку.

Ранний пар встает над гнилой водой,

Над зеленой тайной болот.

Умирает наш соловей седой,

Умирая, поет, поет…

Мужа уводят, сына уводят

В царство глухое,

И на звериный рык переводят

Горе людское.

Обыски ночью — и ни слезинки,

Ни лихоманки

Возле окошка, возле кабинки,

Возле Лубянки.

Ей бы, разумной, — вольные речи,

Но издалече

Только могила с ней говорила,

Только могила.

Ей бы игрушки, ей бы подарки,

Всякие тряпки, —

Этой хохлушке, этой татарке,

Этой кацапке,

Но ей сказали: "Только могила,

Только могила!"

Все это было, все это было,

Да и не сплыло.

Ты понял, что распад сердец

Страшней, чем расщепленный атом,

Что невозможно наконец

Коснеть в блаженстве глуповатом,

Что много пройдено дорог,

Что нам нельзя остановиться,

Когда растет уже пророк

Из будничного очевидца.

В этой замкнутой, душной чугунности,

Где тоска с воровским улюлю,

Как же вас я в себе расщеплю,

Молодые друзья моей юности?

К Яру Бабьему этого вывели,

Тот задушен таежною мглой.

Понимаю, вы стали золой,

Но скажите: вы живы ли, живы ли?

Вы ответьте, — прошу я немногого:

Там, в юдоли своей неземной,

Вы звереете вместе со мной,

Низвергаясь в звериное логово?

Или гибелью вас осчастливили

И, оставив меня одного,

Не хотите вы знать ничего?

Как мне трудно! Вы живы ли, живы ли?

У Симагиных вечером пьют,

Акулину Ивановну бьют.

Лупит внук, — не закончил он, внук,

Академию разных наук:

"Ты не смей меня, ведьма, сердить,

Ты мне опиум брось разводить!"

Тут и внука жена, и дружки,

На полу огурцы, пирожки.

Участковый пришел, говорит:

"По решетке скучаешь, бандит?"

Через день пьем и мы невзначай

С Акулиной Ивановной чай.

Пьет, а смотрит на дверь, сторожит.

В тонкой ручечке блюдце дрожит.

На исходе десяток восьмой,

А за внука ей больно самой.

В чем-то держится эта душа,

А душа — хороша, хороша!

"Нет, не Ванька, а я тут виной,

Сам Господь наказал его мной.

Я-то что? Помолюсь, отойду

Да в молитвенный дом побреду.

Говорят мне сестрицы: "Беда,

Слишком ты, Акулина, горда,

Никогда не видать твоих слез,

А ведь плакал-то, плакал Христос".

Добро — болван, добро — икона,

Кровавый жертвенник земли,

Добро — тоска Лаокоона,

И смерть змеи, и жизнь змеи.

Добро — ведро на коромысле

И капля из того ведра,

Добро — в тревожно-жгучей мысли,

Что мало сделал ты добра.

Теплый свет, зимний хлам, снег с водой пополам,

Солнце-прачка склонилось над балкой-корытом.

Мы поедем с тобой по весенним полям,

По весенним полям, по весенним полям,

По дорогам размытым.

Наш конек седогривый по кличке Мизгирь

Так хорош, будто мчался на нем богатырь.

Дорогая, не холодно ль в старой телеге?

Узнаешь эту легкую русскую ширь,

Где прошли печенеги?

Удивительно чист — в проводах — небосклон.

Тягачи приближаются с разных сторон.

Грузовые машины в грязи заскучали.

Мы поедем с тобой в запредельный район,

Целиною печали.

Ты не думай о газовом смраде печей,

Об острожной тревоге таежных ночей, —

Хватит, хватит нам глухонемого раздумья!

Мы поедем в глубинку горячих речей,

В заповедник безумья.

Нашей совести жгучей целительный срам

Станет славой людской на судилище строгом.

Мы поедем с тобой по весенним полям,

По весенним полям, по весенним полям,

По размытым дорогам.

Даль морская, соль живая

Знойных улиц городских.

Звон трамвая. Мастерская —

Комбинат глухонемых.

Тот склонился над сорочкой,

Та устала от шитья,

И бежит машинной строчкой

Линия небытия.

Ничего она не слышит,

Бессловесная артель,

Лишь в окно сквозь сетку дышит

Полдень мира, южный хмель.

Неужели мы пропали,

Я и ты, мой бедный стих,

Неужели мы попали

В комбинат глухонемых?

Соловей поет за рекой лесной,

Он поет, — расстаются вдруг

То ли брат с сестрой, то ли муж с женой,

То ль с любовницей старый друг.

Поезда гудят на прямом бегу,

И кукушки дрожит ку-ку,

Дятлу хочется зашибить деньгу,

Постолярничать на суку,

Ранний пар встает над гнилой водой,

Над зеленой тайной болот.

Умирает наш соловей седой,

Умирая, поет, поет…

Яснеют законы добра

В четвертом своем измеренье:

Не завтра, а наше вчера

Сегодня поймешь в озаренье.

У мальчика что-то в лице,

Чем с миром прошедшим он связан.

Себя не найдет он в отце,

Но тот уже в нем предуказан.

А поезд в движенье живом

Шумит, приближаясь к платформе:

Так мысль, чтобы стать существом,

Спешит к предназначенной форме.

Сколько взяли мы разных Бастилии,

А настолько остались просты,

Что Творца своего поместили

Посреди неземной высоты.

И когда мы теперь умудренно

Пролагаем заоблачный след,

То-то радость: не видно патрона,

Никакого всевышнего нет!

Где же он, судия и хозяин?

Там ли, в капище зла и греха,

Где ликует и кается Каин,

Обнажая свои потроха?

Или в радостной келье святого,

Что гордится своей чистотой?

Или там, где немотствует слово,

Задыхаясь под жесткой пятой?

Или там, где рождаются люди,

Любят, чахнут и грезят в бреду —

В этом тусклом и будничном блуде,

В этом истинно райском саду!

Не для того идет весна, чтоб заблудиться в соснах,

Чтоб между ними постелить роскошные ковры:

Кругом галактики горят растений светоносных,

Могучих полевых цветов планеты и миры.

В первоначальной чистоте туманности речные

Довавилонским словарем владеют до сих пор.

На этой средней полосе земли моей, России,

Я слышу трав и родников старинный разговор.

Поймите же, что каждый день становится началом

И нам сулит, как первый день, грядущую грозу!

В треухе, в роговых очках, в пальтишке обветшалом,

Сидит старик, сидит, пасет печальную козу.

И дворик, и галерея

Увиты пыльным плющом.

Проститься бы поскорее —

О чем говорить, о чем?

Твой город в прежней одежде,

Но сам ты не прежний нахал,

Хотя и краснеет, как прежде,

Седая мадам Феофал.

А там, на площади, людно,

Таксисты дремлют в тени.

Отсюда попасть нетрудно

В Херсон, Измаил, Рени…

Зачем, неудачник, злишься?

Иль вспомнить уже не рад,

Какой была Василиса

Лет тридцать тому назад?

Прокрадывалась в сарайчик —

И дверь за собой на засов,

И лишь электрический зайчик

Выскакивал из пазов!

Угадывал ты, счастливый,

Чуть стыдный ее смешок,

А на губах торопливый

Горел, не стихал ожог.

Студентик в пору каникул,

Не ты ли еще вчера

В душе своей жалко чирикал

О смерти, о казни добра?

Как в омут потусторонний

Смотрел ты, робкий смутьян,

На жмеринковском перроне

В глаза безумных крестьян.

Вповалку они лежали,

Ни встать, ни уйти не могли,

Прошедших времен скрижали

Клеймили их: куркули.

Но дикость хохлатского неба,

Но звезд золотой запас,

Но дикая стоимость хлеба,

Но боль обезумевших глаз

Померкли пред этой искрой

Во мраке южных ночей,

Пред этой легкой и быстрой,

Безумной любовью твоей,

С веселой, готовой пухнуть

Смуглою наготой,

С тяжелой, готовой рухнуть

Греческой красотой.

Там, где вьется колючее кружево

То сосной, то кустом,

Там, где прах декабриста Бестужева,

Осененный крестом,

Там, где хвоя, сверкая и мучая,

Простодушно-страшна,

Где трава ая-ганга пахучая,

Как лаванда, нежна,

Там, где больно глазам от сияния

Неземной синевы,

Где буддийских божеств изваяния

Для бурята мертвы,

Где дрожит Селенга многоводная

Дрожью северных рек,

Где погасли и Воля Народная,

И эсер, и эсдек, —

Мы великим надгробия высечем,

Мы прославим святых,

Но что скажем бесчисленным тысячам

Всяких — добрых и злых?

И какая шаманская мистика

Успокоит сердца

Там, где жутко от каждого листика,

От полета птенца.

Считался он раньше секретным,

Тот город вблизи наших мест.

При встрече с приютом запретным

Спешили машины в объезд,

Но после двадцатого съезда

Не надобно больше объезда.

Я в очередь, нужную массам,

Встаю у нещедрых даров.

Мне парень, торгующий мясом,

Кричит: "Израилич, здоров!"

И вполоборота: "Эй, касса,

Учти, что кончается мясо!"

Мне нравится улиц теченье —

Средь сосен глубокий разрез,

Бесовское в башнях свеченье,

Асфальт, устремившийся в лес,

И запад, огнями багримый,

И тонкие, пестрые дымы.

Люблю толстопятых мужичек

И звонкую злость в голосах,

Люблю малокровных физичек

С евфратской печалью в глазах,

Люблю офицеров запаса —

Пьянчужек рабочего класса.

Слыхал я: под тяжестью сводов,

Под зеленью этой травы —

варталы, где много заводов,

Где сколько угодно жратвы,

Где лампы сияют монистом

Механикам и программистам…

Уйдем от назойливых басен!

Поверь, что не там, под землей,

А здесь этот город прекрасен —

Не плотской красой, а иной,

Не явью, хоть зримой, но мнимой,

А жизнью покуда незримой,

Незримой, еще не созрелой,

Себе непонятной самой,

И рабской, и робкой, и смелой,

И волей моей, и тюрьмой,

И цепью моей, и запястьем,

И мраком, и смрадом, и счастьем!

Там, где смыкаются забвенье

И торный прах людских дорог,

Обыденный, как вдохновенье,

Страдал и говорил пророк.

Он не являл великолепья

Отверженного иль жреца,

Ни язв, ни струпьев, ни отрепья,

А просто сердце мудреца.

Он многим стал бы ненавистен,

Когда б умели различать

Прямую мощь избитых истин

И кривды круглую печать.

Но попросту не замечали

Среди всемирной суеты

Его настойчивой печали

И сумасшедшей правоты.

С недородами, свадьбами, плачами

Да с ночными на скромных лугах,

Вековала деревня у Пачелмы

И в давнишних, и в ближних веках.

Перемучили, переиначили

Все, что жило, росло и цвело.

Уж людей до того раскулачили,

Что в кулак животы посвело.

И — бежать! Хоть ловили на станции,

Крестный-стрелочник прятал до звезд.

Слава Богу, живем не во Франции, —

За пять тысяч очухались верст.

Где в штанах ходят бабы таджицкие,

Где на троицу жухнет трава,

Обкибитились семьи мужицкие,

И записаны все их права.

И курносые и синеглазые

Собираются в день выходной,

И на дворике веточки Азии

Плачут вместе с частушкой хмельной.

Потомок желтых чужеземцев

И Рюриковичей родня,

Он старые повадки земцев

Сберег до нынешнего дня.

Хром, как Тимур, стучит, как дятел,

Своим мужицким костылем.

Сам не заметил, как растратил

Наследство перед Октябрем.

Он ищет счастья в шуме сучьев,

В тепле парного молока.

Ему рукою машет Тютчев,

Кивает Дант издалека.

Он говорит: "Приди Мессия,

Скажи он мне: — Ты лучше всех! —

Я прогоню его: живые,

Мы все равны, а святость — грех".

Он мне звонит, когда в журнале

Читает новый перевод:

"Дружочек, сократить нельзя ли?

Не терпит истина длиннот!"

"Петр Павлович, приятным словом

Порадуйте меня!" — "А что,

Готов порадовать: я в новом, —

Вчера купили мне пальто.

Тепло, легко, — ну, легче пуха. —

Ты важен в нем, — сказал мне внук…"

И, в трубку засмеявшись глухо,

Беседу обрывает вдруг.

Когда деревья леденит мороз

И круг плывет, пылая над поляной,

Когда живое существо берез

Скрипит в своей темнице деревянной,

Когда на белом, пористом снегу

Еще белее солнца отблеск ранний, —

Мне кажется, что наконец могу

Стереть не мною созданные грани,

Что я не вправе без толку тускнеть

И сердце хитрой слабостью калечить,

Что преступленье — одеревенеть,

Когда возможно все очеловечить.

Лежит в кювете грязный цыганенок,

А рядом с ним, косясь на свет машин,

Стоит курчавый, вежливый ягненок

И женственный, как молодой раввин.

Горячий, ясный вечер, и дорога,

И все цветы лесные с их пыльцой,

И ты внезапно открываешь Бога

В своем родстве с цыганом и овцой.

Забытые закамские соборы,

Высокие закамские заборы

И брехи ссучившихся псов,

Из дерева, недоброго, как хищник,

Дома — один тюремщик, тот барышник

С промшенной узостью пазов.

В закусочных, в дыханье ветра шалом,

Здесь всюду пахнет вором и шакалом,

Здесь раскулаченных ковчег,

Здесь всюду пахнет лагерной похлебкой,

И кажется: кандальною заклепкой

Приклепан к смерти человек.

Есть что-то страшное в скороговорке,

Есть что-то милое в твоей махорке,

Чалдон, пропойца, острослов.

Я познакомился с твоим оскалом,

С больным, блестящим взглядом, с пятипалым

Огнем твоих лесных костров.

Мы едем в "газике" твоей тайгою,

Звериной, гнусной, топкою, грибною,

Где жуть берет от красоты,

Где колокольцы жеребят унылы,

Где странны безымянные могилы

И ладной выделки кресты.

Вдруг степь откроется, как на Кавказе,

Но вольность не живет в ее рассказе.

Здесь все четыре стороны —

Четыре севера, четыре зоны,

Четыре бездны, где гниют законы,

Четыре каторжных стены.

Мне кажется, надев свой рваный ватник,

Бредет фарцовщик или медвежатник —

Расконвоированный день,

А сверху небо, как глаза конвоя,

Грозит недвижной, жесткой синевою

Голодных русских деревень.

Бывал ли ты на месте оцепленья,

Где так робка сосны душа оленья,

Где "Дружба", круглая пила,

Отцов семейств, бродяг и душегубов

Сравняла, превратила в лесорубов

И на правеж в тайгу свела?

Давно ли по лесам забушевала

Повальная болезнь лесоповала?

Давно ли топора удар

Слывет высокой мудрости мудрее,

И валятся деревья, как евреи,

А каждый ров — как Бабий Яр?

Ты видел ли палаческое дело?

Как лиственницы радостное тело

Срубив, заставили упасть?

Ты видел ли, как гордо гибнут пихты?

Скажи мне — так же, как они, затих ты,

Убийц не снизойдя проклясть?

Ты видел ли движенье самосплава —

Растения поруганное право?

Враждуем с племенем лесным,

Чтоб делать книжки? Лагерные вышки?

Газовням, что ли, надобны дровишки?

Зачем деревья мы казним?

Зато и мстят они безумной власти!

Мы из-за них распались на две части,

И вора охраняет вор.

Нам, жалкому сообществу страданья,

Ты скоро ль скажешь слово оправданья,

Тайга, зеленый прокурор?

Степь шумит, приближаясь к ночлегу,

Загоняя закат за курган,

И тяжелую тащит телегу

Ломовая латынь молдаван.

Слышишь медных глаголов дрожанье?

Это римские речи звучат.

Сотворили-то их каторжане,

А не гордый и грозный сенат.

Отгремел, отблистал Капитолий,

И не стало победных святынь,

Только ветер днестровских раздолий

Ломовую гоняет латынь.

Точно так же блатная музыка,

Со словесной порвав чистотой,

Сочиняется вольно и дико

В стане варваров за Воркутой.

За последнюю ложку баланды,

За окурок от чьих-то щедрот

Представителям каторжной банды

Политический что-то поет.

Он поет, этот новый Овидий,

Гениальный болтун-чародей,

О бессмысленном апартеиде

В резервацьи воров и блядей.

Что мы знаем, поющие в бездне,

О грядущем своем далеке?

Будут изданы речи и песни

На когда-то блатном языке.

Ах, Господь, я прочел твою книгу,

И недаром теперь мне дано

На рассвете доесть мамалыгу

И допить молодое вино.

Суязову сказано: "Сделай доклад", —

А волость глухая, крестьяне галдят.

В газетах тревога: подходит Колчак,

И рядышком где-то бандитский очаг.

Суязов напорист, Суязов горяч,

Суязову нравится жгучий первач.

Собрал мужиков, чтобы сделать доклад,

Но смотрит — одни лишь бандиты сидят.

Бандиты в лаптях, в армяках, в зипунах

Двоятся в глазах и троятся в глазах!

Он выхватил свой полномочный наган,

Убил четырех бородатых крестьян.

К Суязову вызвали сразу врача, —

Ударил в очкарика дух первача.

В те годы своих не сажали в тюрьму.

Газеты читать запретили ему:

Видать, впечатлителен парень весьма,

От разного чтенья сойдет он с ума…

Прошло, протекло сорок сказочных лет.

Суязов с тех пор не читает газет.

На пенсию выйдя, устав от трудов,

Суязов гуляет у Чистых прудов.

Пир, предусмотренный заранее,

Идет порядком неизменным.

В селенье выехав, компания

Весельем завершает пленум.

Пальто в автобусе оставили,

Расположились за столами.

Уже глаголами прославили

То, что прославлено делами.

Уже друг друга обессмертили

В заздравных тостах эти люди.

Уже и мяса нет на вертеле,

А новое несут на блюде.

Уже, звеня, как жало узкое,

Доходит музыка до кожи.

На круг выходит гостья русская,

Вина грузинского моложе.

Простясь на миг с манерой бальною,

С разгульной жизнью в поединке,

Она ракетою глобальною

Как бы взвивается в лезгинке.

Она танцует, как бы соткана

Из тех причин, что под вагоны

Толкали мальчика Красоткина

Судьбы испытывать законы.

Танцует с вызовом мальчишечьим,

Откидываясь, пригибаясь,

И сразу двум, за нею вышедшим,

Но их не видя, улыбаясь.

Как будто хочет этой пляскою

Неведомое нам поведать

И вместе с музыкой кавказскою

Начало бытия изведать.

И все нарочное, порочное

Исчезло или позабыто,

А настоящее и прочное

Для нас и для нее раскрыто.

И на движенья грациозные

Приезжей, тонкой и прелестной,

Глядят красавицы колхозные,

Притихший сад породы местной.

В привокзальном чахлом скверике,

В ожидании дороги,

Открывать опять Америки,

Подводить опять итоги,

С молодым восторгом каяться,

Удивленно узнавая,

Что тебя еще касается

Всей земли печаль живая,

И дышать свободой внутренней

Тем жадней и тем поспешней,

Чем сильнее холод утренний —

Той, безмолвной, вечной, внешней.

Цепи чувств и страстей разорви,

Да не будет желанья в крови,

Уподобь свое тело стволу,

Преврати свое сердце в золу,

Но чтоб не было сока в стволе,

Но чтоб не было искры в золе,

Позабудь этот мир, этот путь,

И себя самого позабудь.

Люди разных наций и ремесел

Стали утонченней и умней

С той поры, как жребий их забросил

В парадиз, в Элизиум теней.

Тихий сонм бесплотных, беспартийных,

Тени, тени с головы до пят,

О сонетах, фугах и картинах

И о прочих штуках говорят.

Этот умер от плохого брака,

Тот — когда повел на битву Щорс,

Та скончалась молодой от рака,

Тот в тайге в сороковом замерз…

Притворяются или забыли?

Все забыли, кроме ерунды,

Тоже ставшей тенью чудной были,

Видимостью хлеба и воды.

А один и впрямь забыл былое,

И себя забыл. Но кем он был?

Брахманом ли в зарослях алоэ?

На Руси родился и любил?

Он привык летать в дурное место,

Где грешат и явно, и тайком,

Где хозяйка утром ставит тесто,

Переспав с проезжим мужиком,

Где обсчитывают, и доносят,

И поют, и плачут, и казнят,

У людей прощения не просят,

А у Бога — часто невпопад…

Он глаза, как близорукий, щурит,

Силясь вспомнить некий давний день,

И, своих чураясь, жадно курит

Папиросы призрачную тень.

Удивительно белый хлеб в Краснодаре,

Он не только белый, он легкий и свежий!

На колхозном базаре всего так много,

Что тебе ни к чему талоны коменданта:

Адыгейские ряженки и сыры,

Сухофрукты в сапетках, в бутылях вино

Местной давки — дешевое, озорное

И чуть мутное, цвета казачьей сабли.

На столах оцинкованных — светлое сало.

И гусиные потроха, и арбузы,

Что хозяйки зимой замочили к весне,

К нашей первой военной весне.

Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик!

Молодой, война прогнала все болезни,

Впереди, — кто знает, что случится впереди,

Как певал твой отец.

Ты побрился утром перед зеркальцем в грузовике,

В боковом кармане запыленной венгерки

Куча денег: дивизионный начфин

Выдал за четыре месяца сразу.

Какой же ты ловкий, — ты удачливый, умный,

И ты не убит, и умеешь обращаться с начальством,

И как тебя красит степной, черно-красный загар!

Пять полуторок ты раздобыл для дивизии,

Раздобыл за три дня, — и неделя в запасе.

Гуляй!

Документы в порядке, в Краснодаре весна,

Возле мазанки, синей по здешним обычаям,

Где живут какие-то родичи Помазана,

Пять полуторок смотрят друг другу в затылок,

И все они новые, и все защитного цвета,

И густо блестят неровно положенной краской,

И вызывают почтенье к хозяевам дома.

А старенький наш грузовик, побуревший от пыли,

Помятый войною осколок степи,

Стоит во дворе под широким каштаном.

На зеленых бушлатах в кузове спят шофера,

Когда возвращаются на рассвете от женщин,

А вы с Помазаном на веранде лежите, как боги,

На простынях хозяйских.

Ты пьян от вина, от вкусной базарной еды,

От весны, от ожиданья чего-то чудесного,

От того, что ты в городе, где есть вино и бульвары,

Где нет под тобой — седла, пред тобой — врага,

Над тобой — начальника, нет ковыля и полыни.

Вот сейчас

Ты задумчиво спрыгнул с открытой площадки трамвая,

Постоял и от нечего делать

Вошел в магазин, где на полках — книги, тетради

Из оберточной, серой бумаги, линейки, пеналы.

Грязно-седая, с накрашенными губами продавщица

Встречает отказом: — Домино и карты — по заявкам! —

А ты несыто, разочарованно смотришь на книги,

И остро вдруг вспоминаешь, что ты — филолог,

И неизвестно зачем покупаешь польско-русский словарь.

— Вы интересуетесь разговаривать на польском? —

У того, кто спрашивает, нерусский акцент

И пиджак нерусского покроя.

Загорелая лысина круто нисходит на брови,

Тяжелые, черные, как у владык ассирийских.

В запавших глазах — местечковое пламя смятенья,

Горбатый нос облупился, щеки небриты,

Он обдает тебя смешанным запахом кожи,

Конского пота, вина, чеснока и навоза.

Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым.

В Польше он был адвокатом, теперь он сторож

В пригородном совхозе, вон там, за рекою.

Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене,

Был коммунистом, был в Поалей-Ционе,

Теперь увлечен толстовством.

Жестикулируя, самозабвенно картавя

(Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему),

Путая все диалекты, в ухо кричит имена —

Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон.

Подозрительно откровенный,

Он потрясен алогизмом чужого режима,

Жестоким его палаческим простодушьем.

В нашем воистину сильном, державном вожде

Странны черты вождя негритянского племени:

Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера.

Странно и то, что Государство, ликуя,

Провозглашает своего человека

Доблестным, добрым, умным, сильным, красивым,

А между тем в учреждениях Государства,

Даже в таких безобидных, как парк культуры,

Продовольственный магазин или почта,

Смотрят на вас как на вора и дурачка

С тысячью мелких пороков…

Твой собеседник взволнован встречей с тобой,

Жаркой возможностью выговориться: так долго

Вел он только с самим собой диалог, —

Но для тебя страшней, чем немецкие танки,

Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза,

Эти безумные речи, это знакомство

С ним, интернированным,

И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь его

Посреди весенней толпы, и он поражен

Новой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом.

Но так как ты не только труслив и разумен,

Но так как ты человек, то на углу

Ты оборачиваешься и чувствуешь сам,

Что у тебя в глазах мольба о прощеньи,

И он, опавший листок европейского леса,

Тотальным вихрем тридцать девятого года

Занесенный в кубанский совхоз,

Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя,

Хотя и насупил свои ассирийские брови.

И вдруг тебе не свойственным провидящим взором,

Быть может, заимствованным

У того человека с глазами Исайи,

Видишь ты лето, грядущее, близкое лето.

Вашей дивизии разрозненные отряды,

Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга,

Мечутся между Сальском и Армавиром.

Черная степь. Лунный серп висит над бахчами,

И кажется, будто на нем — капельки крови.

Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотят

Ящерицы и цикады, листья и птицы,

И говорят, говорят о войне людей,

Но сами люди молчат, люди — и лошади.

Где-то вдали мелькают какие-то пули, —

Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды?

Конников скудную горсть возглавляет калмык —

Толстый от старости кривоногий полковник

С глиняным гладким лицом,

Добрый вояка, герой гражданской войны.

Все ему надоело: безостановочный драп,

Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашной

С колдовским могуществом немцев, длинная служба

С медленным ядом обид, и Курц, комиссар,

Эрудированный товарищ, но жуткий стукач…

— Пан офицер! Панове! Куда вы? Тут немцы! —

Кричит верховой, внезапно возникший из тьмы

И лунным серпом отрезанный от нее.

Он босиком, в ватных штанах и в майке,

Лошадь под ним без седла, в руке — ремешок.

В мире, где головы

Прикрыты военной мощью пропотевших пилоток,

Лысина его — как обнаженное бессилье.

"Пан офицер!" — передразнивает полковник,

И голос его обретает хриплую властность.

— Рубайте его, это немец! — Полковник не знает,

Что снова чумным дыханьем тотального вихря

Подхватило твоего знакомца из Краснодара

Вместе с его совхозом, с его смятеньем,

Но многоопытный Курц разобрался, к счастью,

И чуточку нервно шутит: — Если бы немцы были такими!

Это же наш, бердичевский!

Скоро ль конец?

Долго ли будет метаться в южной степи

С овцами-рамбулье адвокат из Варшавы?

Схватят его, превратят в золу?

Или ему иная назначена гибель?

Конников горстка встретится ль с горсткой другой?

Старый калмык, полковник с глиняным ликом божка,

Четверть столеться прослуживший в строю,

Бывший фельфебелем еще при Керенском, —

Что он, полковник, смыслит в этой войне?

Будет он храбро, хитро, умело сражаться

И непременно вырвется из окруженья,

Но для чего?

Чтобы в ночь под новый, сорок четвертый год

Весь его древний народ выселен был из степи?

Техник-интендант, ах, техник-интендант,

Ничего-то еще ты не понял, ничего ты в мире не видел,

Кроме себя самого!

Ты садишься на скамейке в тенистом сквере —

И весьма неудачно: по этой аллее

Все время выходят из штаба фронта

Большие начальники, а у них за спиной —

Позорное, быстрое бегство из Крыма,

Поэтому они особенно жизнелюбивы,

Щеголеваты и деловито-важны.

К тому же тебя немного смущают

Увенчанные шестимесячной завивкой

Разбитные сержанты-девахи в платьях,

Сшитых в генеральских пошивочных.

— Здорово, техник-интендант, загораешь?

До вас обращаюсь, братья и сестры мои!

Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука —

Сорокалетнего старшего лейтенанта,

Который в твоей кавалерийской дивизии

Давно болтается без назначенья.

Коричневые щеки, живые, острые глазки,

Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа,

Жесткие, под бобрик стриженные волосы,

Посыпанные серой солью соликамского лагеря,

Плечи — как печь, облитые голубой венгеркой,

На колоколе-груди — единственная награда:

Новенькая медаль "ХХ лет РККА".

— Здесь, в городу, одна работа:

Укладка дыма, трамбовка воздуха.

Ты в командировке? Само собой! —

Отвечает он за тебя и садится рядом.

Слова из его изуродованного рта

Выскакивают, как пули, с присвистом резким.

— Был я на парткомиссии фронта —

Восстановили. Честь и совесть эпохи.

Думаешь, просто? С главным добился беседы,

Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной.

"Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимут

Или отправят в последний рейд, как тебя,

Чистить подковы медведям.

Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, —

Учти — маршала и генерал-полковника, —

Мы перед ним вдвоем поем и танцуем:

Хоть не артисты, а все же верные люди,

Но в голове, понимаешь, другие танцы…

Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую.

Ты поезжай, получишь майора и полк!"

Ехать-то надо, но пару деньков отдохну:

Личной жизни совершенно не имею.

Слушай, дай мне пятьсот рублей!

И вы расстаетесь, еще не зная,

Что будете скоро нужны друг другу,

И ты, счастливый блаженным счастьем безделья

И чувством, что всю неделю никому не подвластен,

Спускаешься по улице, вечерней, весенней,

Безо всякой цели, мимо лодочной станции,

К печально ревущей Кубани.

Кажется, будто под нею кузнечный горн,

Так шумно она бурлит.

Кажется, будто вся земля — ее кровник,

Так она грозно и яростно рвется на берег.

Ты смотришь с обрыва, — и река тебя кружит, как время,

А время бежит, как бешеная река,

Не поймешь по верховьям, каковы низины.

Ты еще здесь, где весна, а время твое — впереди,

Время твое в степи, в июльской степи,

Окруженной врагом.

Что же ты видишь на дне времени бурной реки?

Что же ты видишь из щелей НП,

Куда ты направлен начальником штаба?

Займище, донские луга,

Лес на бугре, полосу воды,

Из которой, как пьяные, вылезают деревья,

А рядом с ними — трехмесячный жеребенок

Выходит, будто на цыпочках,

Прижимая мордочку к бабкам…

В окопе, к сыпучей стене,

Приколот бурьяном свежий лозунг:

"Немец не пройдет через Дон!"

На другом берегу с утра взрываются бомбы,

А по ночам вспыхивают ракеты.

Черные от пыли худые люди

Трудно идут, будто работают,

За плечами скарб: шахтеры из города Шахты.

У переправы — столпотворенье,

Великое переселение жителей,

Великая перекочевка скота,

Великий драп вооруженных военных,

Все хотят попасть на паром,

Который в руках нашей скромной дивизии,

Все бегут.

Какой-то лейтенант забрел в сарай

И начал стрелять из парабеллума в воздух.

Проверили документы — все в порядке,

Он помпотех артдивизиона,

Он потерял свою часть.

Говорит, застенчиво улыбаясь:

— Иду из Миллерово на Сталинград.

— Почему стреляли? — Та-ак!

Утро, донское рассеянное утро.

Ветер с востока, из калмыцкой степи,

Веет песком — зыбучим жильем ковыля,

Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни,

Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем.

Слышится в нем и рев скота четырех родов,

И голоса набегов, кочевий, становий.

А западный ветер

Нежен и мягок, он летит из большого мира,

Изнеженного услугами цивилизации,

Он обрывается торопливо и больно,

Словно свисток маневрового паровоза.

Техник-интендант, ах, техник-интендант,

Знаешь ли ты теперь, как начинается

Кавалерийской дивизии дикое бегство?

На берегу, в вишневых садах, стреляют,

В штабе, в политотделе, как в сельсовете,

Сонно звенят, не веря в себя, телефоны.

Лошади у коновязи казачьей

С доброй насмешкой смотрят в раскрытые окна

На писарей, на развешенные листы

Нашей наглядной агитации…

Рано смеетесь, военные кони, рано смеетесь!

Тихо и пыльно, и дня долгота горяча.

Вот командир химического эскадрона

Самостоятельно учится конному делу.

Озабоченно бредет редактор газеты:

Ему обещаны хромовые сапоги.

Машина редакции, крытая черным брезентом,

Стоит на границе хутора и степи,

В самом тылу сражающейся дивизии,

А степь, животно живущая степь,

Выгорающей травой, окаменевшими лужами,

Казачками, с виду так безмятежно

Стирающими в реке срамное белье, —

А эта река и есть передовая, —

Степь вливается в небо, как в тело душа:

Грубость жизни и прелесть жизни.

— Танки! Танки! Мы в окружении! —

Кричит, ниоткуда возникнув, конник

И пропадает.

И там, на востоке, где степь вливается в небо,

Неожиданно, как в открытом море подводные лодки,

Появляются темные, почти недвижные чудища.

И тогда срывается с места, бежит земля,

И то, что было ее составными частями, —

Дома, сараи, посевы, луга, сады, —

Сливается в единое, вращающееся целое,

И дивизия тоже бежит, срывается с места,

Но то, что казалось единым целым,

То, что существовало, подчиняясь законам,

Как бы похожим на закон всемирного тяготения,

Распадается на составные части.

Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов,

Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства,

Исчезает солдат, и рождается житель,

И житель бежит, чтобы жить.

И самый жестокий, находчивый, смелый начальник

Уже не способен остановить бегущих,

Потому что в это мгновение, полное ужаса

И какой-то хитро-безумной надежды,

Уже не солдаты скачут верхом, а жители.

Это видно, прежде всего, потому,

Что всадники мчатся на все четыре стороны света,

Кто от немца, кто к немцу.

Это видно и потому, что меж ними

Бегут, задыхаясь в душной пыли,

Конники без лошадей и лошади без верховых.

Это видно, прежде всего, потому,

Что боится всех больше тот, кого все боялись:

Оказалось, что особист Обносов,

Капитан двухсаженного роста с широким лицом,

Все черты которого сгруппированы в центре,

Оставляя неизведанное пространство белого мяса,

Оказалось, что страшный особист Обносов

Обладает бабьим, рыхлым телосложеньем

И чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом,

В котором хранится величайшая ценность державы:

Доносы агентов на дивизионные кадры,

Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.

— За Родину! За Сталина! —

Это навстречу бронемашинам ринулся в степь

Командир обескровленного эскадрона,

Стоявшего насмерть в вишневых садах.

Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев,

Гордость политработников, образцовый кавалерист,

У которого самое смуглое в дивизии лицо,

У которого самые белые зубы и подворотнички,

У которого под пленкой загара

Круглятся скулы и движутся желваки.

Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом,

Хотя у него неуклюжей формы

Противотанковое ружье.

Он стреляет в бортовую часть бронемашин.

Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя,

За то материнское молоко,

Которое он пил из потной груди,

Он хочет верить, что поднимет бойцов,

Но все бегут, бегут.

И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь:

Голова Пюрбеева в желтой пилотке

Отскакивает от черной бурки,

Лошадь вздрагивает, а бурка

Еще продолжает сидеть в седле…

Время! Что ты есть — мгновение или вечность?

Племя! Что ты есть — целое или часть?

Грамотная его сестра в это утро

Читает отцу в улусной кибитке

Полученный от Церена треугольник.

Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкой

Кивает в лад

Учтиво, хорошо составленным словам сына,

А голова сына катится по донской траве.

Настанет ночь под новый, сорок четвертый год.

Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племя

Увезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь.

Но разве может жить без него степная трава,

Но разве может жить на земле человечество,

Если оно не досчитается хотя бы одного,

Даже самого малого племени?

Но что ты об этом знаешь, техник-интендант?

Ты недвижен, а время уносит тебя, как река.

Ты останешься жить, ты будешь стоять,

Не так, как теперь, в безумии бегства,

А в напряженном деловом ожидании,

Сырым, грязным, зимним утром

На сгоревшей станции под Сталинградом.

Ты увидишь непонятный состав, конвойных.

Из узкого, тюремного окна теплушки,

Остановившейся против крана с кипятком,

На тебя посмотрят косого разреза глаза,

Цвета подточенной напильником стали.

Такими глазами смотрят породистые кони,

Когда их в трехтонках, за ненадобностью,

Увозят на мясокомбинат,

Такими глазами смотрит сама печаль земли,

Бесконечная, как время

Или как степь.

Быть может, это смотрит сестра Церена,

Образованная Нина Пюрбеева,

Всегда аккуратная учительница,

Такая длиннокосая и такая тоненькая,

С твердыми понятиями о любви,

О синтаксисе, о культурности.

В ее чемодане, —

А им разрешили взять

По одному чемодану на человека —

Справка о геройской звезде

Посмертно награжденного брата,

Книга народного, буддийского эпоса,

Иллюстрированная знаменитым русским художником,

Кое-что из белья и одежды,

Пачка плиточного чая

И ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок,

Ни травинки, ни суслика,

А бывало,

Покойные родители и суслика бросали в казан.

В той же самой теплушке —

Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами —

Золотозубая Тегряш Бимбаева,

Еще недавно видный профсоюзный деятель,

Мать четырех детей и жена предателя,

Полицая, удравшего вместе с немцами.

Она-то понимала, что ее непременно вышлют,

Она-то к этому заранее подготовилась,

В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов,

Есть колбаса, есть концентраты.

От всего сердца

Она предлагает одну банку своей подруге,

Она предлагает одну банку сестре героя,

Но та не берет.

— Бери! Бери! — кричат старухи, —

Мы же одного племени, одной крови! —

Но та не берет.

— Бери! Бери! — кричат плоскогрудые молодые женщины, —

Разве она отвечает за мужа?

Что же ты стоишь, техник-интендант?

(Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.)

Видишь ты эту теплушку?

Слышишь ты эти крики?

Останови состав с высланным племенем:

Поголовная смерть одного, даже малого племени,

Есть бесславный конец всего человечества!

Останови состав, останови!

Иначе — ты виноват, ты, ты, ты виноват!

— Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть?

Только тебя он и ждал!

А ну, залезай в машину, вот в эту! —

С присвистом, сверху, с коня,

Среди вращающейся травы и всеобщего бегства,

Приказывает тебе майор Заднепрук,

Чей полк рассыпался, как песок,

Степной песок.

И вот уже ты в машине редакции

И стукаешься козырьком о рычаг "американки".

Наборщики, пожилые солдаты,

Придерживают подпрыгивающие в кассе буквы.

Оказывается, водитель машины — Помазан.

Машина тоже пускается в бегство,

И в оконце, прорезанном в черном брезенте,

На мгновенье возникает скачущий Заднепрук,

По-командирски размахивающий свободной рукою,

А в ложбинке под красноталом —

Безропотно заснувший последним сном

Трехмесячный жеребенок: наверно, тот самый,

Что на заре выходил на цыпочках из Дона.

Помазан об этом еще ничего не знает,

Он еще с тобою в командировке,

Он еще рядом храпит на веранде,

В доме у каких-то своих родичей,

Еще, как уголь, черна весенняя ночь,

Еще ты усмехаешься,

Вспоминая, как давеча сказал Заднепрук:

"Личной жизни совершенно не имею",

Еще ты надеешься

На приятное приключение в Краснодаре,

А перед тобой уже начинает светиться

Измученное, молодое лицо,

Ставшее прекрасным от боли разлуки,

Запретные слезы в длинных глазах,

Волосы до плеч, дрожащие руки

И глупые, вечные слова…

Это было в конце обманного марта,

Когда в тяжелом от влаги и холода воздухе

Внезапно рождаются дуновенья

Отчаянного, по-молодому резкого тепла,

Когда в широких, как озера, лужах

Отражаются, подобные майе индусов,

Призрачные небесные чертоги,

Сработанные из червонного золота степных марев.

Только что заново сформировавшись

После одного из зимних рейдов, —

У конников, как известно, мотыльковая жизнь, —

Ваша дивизия,

Чем-то напоминая племя в пору перекочевки,

Снова двинулась всем хозяйством

Поближе к огню войны.

Ты с квартирьерами был отправлен вперед.

В станице, где приказано было отдохнуть

Людскому и конному составу

(А сколько дней — об этом знало начальство),

Как всегда умело выбраны были дома:

В школе разместили штаб и политотдел,

Дом директора школы,

Женщины содержательной, чистоплотной,

В очках и серьгах с подвесками,

Предназначен был комиссару Курцу,

Дом председателя колхоза, уютный дом,

Полный солений, варений и настоек, —

Вашему командиру-полковнику,

Особиста Обносова поместили

В доме партийного секретаря,

Начальнику штаба,

От которого зависит все на свете

(На том и на этом),

Отвели помещение у докторши…

А ты, верхом на кобылке Бирюзе,

Медленно, как охотник, двигаясь по станичному порядку,

Увидел в окошке лицо,

Которое ты не можешь забыть,

Но разве ты знал тогда, что его не забудешь?

Когда ты привязал Бирюзу к коновязи,

Когда открыл тебе двери шестилетний Сашка,

Светлоголовый, в бязевой рубашке навыпуск,

Когда ты вошел в давно нетопленное, чистое зало,

Когда ты увидел молодое, смуглое, немного цыганское лицо,

Когда ты увидел эти длинные, черные глаза,

Блестящие от ожидания и стыда,

От уверенности и смятения,

Когда ты впервые услышал голос

Робкий, смеющийся, дерзкий и грустный:

— Может, вам будет у нас нехорошо?

Думал ли ты, что этот голос, эти глаза

Навсегда останутся в твоей душе?

В те счастливые дни

Ты хотел смотреть на нее свысока,

Потому что ночью она пришла к тебе сама,

Потому что шептала тебе словечки

Вроде "сладкий" или "желанный",

Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали".

Вы запали мне в сердце".

Или говорила о муже-механике,

От которого давно не было писем из армии:

"Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный,

Только перед вами двумя я виноватая,

Перед ним и перед тобой", —

Ты хотел ее презирать и не мог,

Потому что к тебе, глупому технику-интенданту,

Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь.

И когда, в конце недели,

Вы покидали эту степную станицу

И ты уже сидел перед ее домом верхом,

А она, не стыдясь соседок и военных,

Что-то кричала, как потерянная,

И то гладила, то целовала твою руку,

Неумело державшую плетеный чембур,

А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, —

С каким облегчением ты уезжал оттуда!

Но постепенно эта беспечная легкость

В твоей душе

Сделалась тяжестью, и светлой, и нищей.

Помнишь девятое утро вашего бегства?

Огненно-красный туман вставал над прудом,

И вы, притихнув, на него смотрели

Из погреба разрушенного дома.

"Выходом" в этих краях называется погреб,

Но вы не видели выхода.

Еще вчера вас было полтысячи, что ли,

А в утро осталось двадцать четыре…

Недалеко от станции Палагиада

Вам, вчера пятистам, преградил дорогу

Заградотряд: наконец-то какая-то власть!

"Хватит драпать, пора занять оборону!" —

И засчитали вам Сталина новый приказ:

Кругом казачья Вандея,

Идейно зараженная местность,

Деморализация армий Южного фронта,

Нужны суровые меры, штрафные роты,

Поведение ваше можно искупить только кровью…

Полковник, даже в беде не похудевший,

Приободрился: "Займем оборону".

Мгновенный бой, — "кулаками против танков",

Как выразился редактор (вчера он погиб), —

И снова развеяло вас в разные стороны,

А к вам занесло двоих из заградотряда, —

Вместе, значит, вам драпать, —

И вы повторяете снова: — Где эскадроны?

Где полковник? Где комиссар? Где штаб?

Где ваши кони, тачанки, грузовики?

Как оказались вы в этом погребе —

Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера:

Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов —

Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом…

Смутно вспоминался вчерашний бой, —

Смутно, потому что нельзя было понять:

Что же вы обороняли, заняв оборону,

Если немцы — слева и справа, позади и впереди?

Вы все легли в чужие, свежие окопы, —

И строевые, и шоферня, и штабные, —

Все по команде стреляли,

Все, кроме Обносова и его коновода,

Сидевших в тачанке в дальней лощине

И оберегавших сейф.

И как нельзя было понять,

Для чего взлетел в воздух красавец дуб,

На котором висели провода,

Так нельзя было понять,

В какую сторону вам нужно идти сейчас,

Еще вчера вы были бегущей, но военной частью,

А теперь вы стали частью ветра и пыли.

Но пусть вам чудится, что за прудом

Команда ведется уже не по-русски, —

Здесь, около вас,

По-прежнему по-русски разговаривают хлеба,

Умоляя о жатве,

По-прежнему, как в русской деревенской кузне,

Темно, и дымно, и красно в закатном небе.

И вы дождались ночи и пошли,

И пошли правильно: к своим.

Но почему же ты начал искать своих

Только с того дня,

Как вторглись в страну чужие?

Так непомерна была захваченная земля,

Что в первые дни разгрома

Не хватало не нее немецких солдат,

И были станицы, хутора без властей.

В самом деле, чудо из чудес:

Земля без властей, поля без властей,

Без немецких и наших,

Население без властей,

Ночи — пусть две или три — без властей,

А по утрам, просыпаясь,

Листья, казалось, трепетали в росе:

"Нет властей! Нет властей!"

Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе.

А вечером один из вас

Вынужден спрашивать у станичника:

— Наши давно ушли?

— А кто это ваши?

— Красная армия.

— Так то не наши, а ваши.

Тогда, поумнев, уточняете по-иному:

— Наши — это русские.

— Так то не наши.

— А вы разве не русские?

— Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, —

(А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), —

Может, вы из жидов?

И вот что странно: именно тогда,

Когда ты увидел эту землю без власти,

Именно тогда,

Когда ты ее видел только по ночам,

Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам,

Именно тогда,

Когда многолетняя покорность людей

Грозно сменилась темной враждебностью, —

Именно тогда ты впервые почувствовал,

Что эта земля — Россия,

И что ты — Россия,

И что ты без России — ничто,

И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель,

Обрученное со смертью счастье свободы

Проникало в твое существо,

Становилось твоим существом,

И тебе хотелось от этого нового счастья плакать,

И целовать неласковую казачью землю, —

А уж до чего она была к нам неласкова!

— Есть информация, товарищи командиры, —

Сказал Обносов тебе и Заднепруку,

А дело было в шалашике, и перед вами

Уже не донская текла, а моздокская степь,

И заднепрук не мог бы ответить,

Для чего это он бережет ненужную, донскую,

Исчерпанную вашим бегством семиверстку.

— Есть информация, товарищи командиры:

Помазан вчера сжег свой партийный билет.

Это видел собственными глазами

Сержант Ларичев из триста тринадцатого,

Наблюдавший за ним по моему указанию:

Был сигнал.

Предлагаю: ночью созвать отряд,

Вам, товарищ майор, осветить обстановку

И расстрелять Помазана перед строем.

— Слушай, Обносов, — лениво сказал Заднепрук,

С присвистом воздвигая в три яруса брань, —

Потом разберемся. Дай выйдем к своим.

Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел.

А нужен ты армии, чего скрывать,

Как седлу переменный ток.

— Что вы такое говорите, — вскричал Обносов

И онемел, и лишь губы дрожали,

И оживали бледно-голубые глаза —

Кукольные стекляшки базарной выделки,

И его широкое, белое, как тесто, лицо

Впервые — или тебе так показалось? —

Исказилось разумной, человеческой болью.

— Седлу — переменный ток… Что вы без меня?

Трусы, изменники Родины, дезертиры.

А вы, наш командир? "За недостатком улик", —

А все же была пятьдесят восьмая статья,

Пункт одиннадцать, кажется?

Окружение? Не случайно!

А в моем-то сейфе — знамя дивизии,

Круглая печать, товарищ майор.

Со мной вы кто? Военная часть.

А кто без меня? Горько слушать,

Не заслужил, товарищ майор.

Говорю вам не как командиру отряда,

А как коммунист коммунисту.

— Не паникуй, Обносов, — сказал Заднепрук,

Сказал негромко, миролюбиво,

Но ты заметил, что и его можно смутить.

— Политически я отстал за четыре года,

Да и частота речи у меня слаба.

Не расстраивайся, Помазана расстреляем. —

А когда Обносов покинул шалашик,

В котором вы прятались от чужеземцев,

Острыми глазками впился в тебя Заднепрук:

— Слушай, тебе Помазан — дружок?

Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар?

Ты с ним потолкуй, понял?

И ты потолковал с Помазаном.

Ты ему все рассказал и сказал: — Беги, —

Грязные, обовшивевшие,

Вы лежали рядом в зеленой кукурузе,

Поднявшей над вами листья-булаты.

Сверху припекало раннее солнце,

А голодному брюху было мокро от земли.

И ты узнал,

Что Помазан — не Помазан, а Терешко.

Что их семья — семиреченские хохлы,

Что отец у них был экоономически сильный,

Вот и выслали их в тридцатом году,

Как класс,

И поселили на конечной станции

Одноколейной степной ветки,

На станции Дивное, — не знаешь?

Отсюда недалеко.

В этих безводных, суховейных местах

Так были названы все населенные пункты:

Дивное, Приютное, Изобильное, —

И повсюду комендатура.

Из Петровского один раз в день

Поезд подкатывался к платформе,

Как змея к воротам концентрационного рая,

Но с добрым шипением пара.

И все, —

А между ними и он, тринадцатилетний,

С запаршивевшей головой и выпученным животом, —

Кто с какою посудой

Бежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды,

А из самого хорошего вагона

Капала самая плохая вода,

Но пили и ту, сортирную воду.

Умерли мать, и братик, и две сестры.

И так же, как ты сейчас Помазану,

Отец сказал ему: "Беги,

Беги, сынок, пока не подох". —

И он убежал, убежал далеко.

А когда овладел профессией,

И зарегистрировался с одной официанткой,

И принял ее фамилию,

И бросил, конечно, жену,

Он подался ближе к степным местам,

Устроился шофером в Сарепте,

Давал газ.

Там его и в партию приняли:

Шутка ли, непьющий шофер!

А к тому же — безответный, старательный,

Техническая голова,

А если и делал левые ездки,

То делился с диспетчером без скандалов,

По-хозяйственному…

А когда уже из дивизии

Отправили вас за машинами в Краснодар,

Он привел тебя и дружков-водителей,

Не куда-нибудь, а в дом своего отца,

Женатого теперь на худой, высокой баптистке,

Тихой, как тень,

Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного.

И новые дети родились у отца,

В новом, чужом для Помазана доме,

И отец работает кладовщиком

На складе торга, — соображаешь?

И опять он экономически сильный.

Но ты не видел, когда спал на веранде,

Как ночью он будил Помазана,

Седой, но все еще, как парубок, чернобровый,

Ставил на стол четверть первача

И пьяный, — сын-то не пил, — просил и плакал шепотом:

"Пей, сыночек мой Степа,

Приехал все-таки к старому батьке в гости", —

А Степой звали того, умершего братика.

…Вечером случилось вот что:

Один из бойцов подполз к кошаре

(А ползал, черт, с километр, не меньше!)

И выкрал овцу.

Да какое — выкрал, кто их теперь стерег!

Вы обрадовались и — была не была —

Разожгли небольшой костер.

Как хорошо было свежее мясо

Заедать арбузом, сорванным на бахче!

Во время этого пира

Ты шепнул Заднепруку: — Порядок, —

А Заднепрук тебе сказал: — Дурак, —

И кончиком сабли

Поднес ко рту кусок мяса,

И ты понял, что Обносов за тобою следит.

Ночью вы пошли на восток.

А где он, восток, в ночной степи,

На плоской окраине материка,

Куда нахлынули тьмы тём

Чужих солдат и своих бед, —

Об этом знал один Заднепрук.

Издалека долетал собачий лай

И казался не очень опасным.

Из более далекого далека долетали

Повелительные наклонения немецких глаголов,

И это казалось вам более опасным.

Но самым опасным было то,

Что двигалось близко, рядом с вами,

Вокруг вас и внутри вас,

И две опасности,

Далекая и самая близкая,

Сливались и становились страхом.

Вы шли, узнавая друг друга по дыханью.

Сержант Ларичев и коновод Обносова,

Меняясь, несли сейф на своих плечах,

То и дело останавливаясь

И озираясь в недружелюбной тьме.

Огромная ночь, смежив усталые веки,

Бормотала о чем-то в больном сне

И вдруг, просыпаясь, вскрикивала в испуге, —

Господи, что же это за крик?

Утром оказалось, что вас двадцать два:

Нет Обносова и Помазана.

— С фронтовым приветом, — позавидовал кто-то,

А Ларичев, сержант их 313-го,

(Где-то он теперь, 313-й полк!)

Сказал, как-то по-детски заикаясь:

— Капитана убил Помазан и убег.

Но ты-то знал, кто убил особиста.

С горьким восторгом, с тяжелым трепетом

Поглядывал ты на саблю Заднепрука,

Упрятанную в щербатые ножны.

А тот приказал: — Ну-ка, вскроем, —

И вскрыли, с помощью Ларичева, сейф,

И доносы, объективки, сигналы,

Одни пожелтевшие, другие посвежее,

Полетели, закружились в степи,

В окруженной степи.

Но остались: красный кусок шелка, —

Знамя вашей кавдивизии, —

И круглая печать.

Заднепрук, не спеша, сложил знамя,

Спрятал его и печать в карман

И сказал: — Теперь полегче, Ларичев? —

Но Ларичев молчал, нехорошо молчал.

А ты думал (и знал,

Что все думают о том же самом):

Помазан избавился от войны.

А ты думал (и знал,

Что у других такие же, похожие думы):

Не удрать ли и тебе к твоей казачке,

До ее станицы не так уж далеко,

А там неплохо, там чисто, сытно, сладко,

Можно выдать себя за армянина, —

Ты похож, немцы поверят, —

А она не продаст, спрячет,

Она тебя любит, не сомневайся, любит…

А ночью ты поднялся, и все поднялись, —

Тот без ремня, тот без сапог, но все с оружием, —

И опять вы пошли на восток.

Иногда вам встречался такой же, как вы,

Одинокий окруженный солдат,

Все выцвело у него: глаза,

Волосы, гимнастерка, гвардейский значок.

— Где наши? Может, слыхал?

— В Казахстане. А то и подальше.

— Где немцы? Дошли докуда?

— До Тифлисской: царя привезли грузинам.

— А ты куда?

— На передовую: жену гладить.

— Ну и катись… А с нами пойдешь?

— Пойду, если принимаете.

Песок, песок.

Кто сказал, что время течет, как вода?

Время течет, как песок,

И песок душит

Редкие кусты таволжника,

Запах полыни,

Упрямые корешки лебеды,

Стеклянные осколки соленых озерков.

А порою, как и время,

Песок становится скоморохом:

То он бежит волной,

Подражая воде в реке,

То притворяется ржаной мукою,

То он шумит, как вода под ветром,

То возникают, занимая полнеба,

Многобашенные города

С розовыми зданьями и лазоревыми куполами,

Но все это призраки, марева, обманы,

Песок, песок.

Иногда мерещится тебе:

По выжженной солнцем сухой равнине

Скачет беглец-раб,

Угнавший коня из становья.

Он хочет пить, пить,

Но кругом степь, степь,

Безлюдная, безводная степь.

Тогда беглец-раб

Протыкает жилу своего коня

И, вставив тонкий стебель камыша,

Высасывает густую, теплую кровь.

Но разве жажда утоляется кровью?

И вот умирают и конь, и всадник,

И мертвых заносит степной песок,

Песок, песок.

То померещится тебе —

Говорит песчинка другой песчинке:

"Мы одной крови — я и ты,

А все иное — не я и не ты,

Не нашей крови,

Задушим проточную воду,

Задушим все, растущее на земле,

Пусть останется только то,

Что я и ты, —

Песок, песок!"

Но вы идете по земле,

Потому что вы — начало грядущего,

А грядущее это и есть возмездие,

Потому что человек равен человеку,

И никто другой ему не равен,

Потому что любовь родится даже из зла,

А вы, люди, — дети любви,

И вот вы идете к людям,

Не потому, что вы одной крови,

А потому, что вы одной любви.

Вам кажется, будто

День сливается с днем,

А на самом деле

День сменяется днем,

Новым днем, тем самым,

Который для вас разгорится в Германии,

И ты еще вместе с Заднепруком проскачешь

По разрушенному асфальту узких улиц,

Мимо загаженных церковных ступеней,

Между домами с островерхими крышами,

Там, где даже деревьям, воздуху, бензоколонкам

Придется доказывать на суде —

Не на людском суде, а на Страшном —

Свою непричастность к убийству…

Песок, песок.

Песок на гончарном круге солнца,

Песок на мимолетной, зыбкой тени

Пугливо бегущих сайгаков,

Песок на колючей и лопоухой траве,

Во рту песок.

Миновали донскую степь,

И ставропольскую, и моздокскую миновали,

А вот и Терек, и в Моздоке — советская власть.

Так вы и пришли к своим, к России,

И Россия теперь проверит: кто вы?

Изменники Родины? Агенты? Трусы?

Новая жизнь — новый страх.

На проверку отправили всех на машине

В штаб Северо-Кавказского военного округа.

Прибыли. Вызвали вас, командиров, двоих.

Ларичев, миловидный, услужливый, рано полысевший

(Он, если выживет, и потолстеет рано),

Пытался долго и вкрадчиво

Отправиться на комиссию вместе с вами,

Но вы пошли вдвоем: Заднепрук и ты.

А комиссия по проверке работала

В здании железнодорожной школы

На окраине республиканской столицы.

Вы спускаетесь по горбатым улицам.

Терек шумит рядом.

Но разве так шумит, как при Лермонтове

Или при скифах, аланах?

Река шумит шумом нашего дня,

Нашего сердца…

Все удивительно:

Афиши, возвещающие встречу с московским артистом

Или доклад лектора обкома:

"Грюнвальд и славянское единство";

Автобусы с населением;

Пучеглазая толстуха: чистка обуви;

Нарядно одетые военные в кителях из рогожки,

А рядовые — в войлочных шляпах;

Долговязый старик осетин,

Читающий, с откинутой головой, газету-витрину;

Винницы, где свободно, за деньги,

Отпускают вино.

— Выпьем для храбрости? —

Предлагаешь ты Заднепруку,

Не столько потому, что приятно почувствовать

После трудных, страшных странствий

В окруженной, ночной, первобытной степи,

Как возвращается сила к денежным знакам.

— Не теперь, — отвечает Заднепрук,

Как брат, обнимая тебя и щуря острые глазки, —

Я, как выпью, теряю ум.

И тогда у меня душа — вот

(Он показывает, как раскрывается у него душа),

А нам с тобой зараз нужно душу на крючки,

По-умному надо.

Перед вами возникает широкий, пыльный,

Видимо, забытый рельсовый путь,

И тебе кажется, что вдали ты видишь

Поднимающегося в город сержанта Ларичева.

Ты говоришь об этом Заднепруку:

— И адрес школы, сволочь, узнал,

Уже там побывал, накапал, —

А Заднепрук: — Ты обознался.

И, подумав, добавляет: — Он жить хочет. —

Ты хорошо понимаешь, что означают эти три слова,

Когда их произносит Заднепрук,

И внимательно смотришь на товарища по окружению,

А он — чистым и прямым взглядом — на тебя.

Минут через десять вы сворачиваете,

Мимо домиков, крытых камышом, за угол,

И сразу становится ясно,

Что пришли туда, куда надо было прийти:

К своим.

На просторном дворе железнодорожной школы,

Прямо на земле,

Где растет между острыми камешками

Отгоревшая, кое-где жгучая травка,

Сидят военачальники:

Командующие, потерявшие свои армии,

Командиры без корпусов и дивизий.

Они ждут вызова: проверка!

Одни беседуют, пугают друг друга:

— Петунина, Васятку, помнишь?

С луны свалился, какого Петунина!

Василия Карповича, генерал-лейтенанта!

Так ему дали штрафную роту, звание — капитан…

У других, молчаливых, тут же, на камешках —

Четвертинка, соль в тряпке, помидоры, хлеб,

Самодельный солдатский ножик…

Морячок-кавторанг почему-то в кепке,

Какие бывают у продавцов лаврового листа.

С ним вяло разговаривает некто в синих штанах

С генеральскими лампасами

И в украинской, очень грязной, но когда-то ярко,

По-гуцульски вышитой рубахе.

Кое-где видны и раненые.

Август. Кавказское солнце еще раз касается кистью

Вашего донского, степного загара.

— А, Заднепрук, и ты, Брут?

Кто же натрепался, что ты сидишь?

Ты не сидишь, а бежишь! —

Зычно кричит танкист в генеральской форме,

Как видно, с чужого плеча,

И с плеча, вдобавок, жирного, а этот — худ.

Раздобыл он и свои заслуги,

Выставил в два ряда.

Он целует, с большим чувством, Заднепрука:

Вместе, наверно, служили в Первой Конной.

Заднепрук доволен, он представляет тебя генералу.

Тот запросто, как равному, пожимает тебе руку,

Называет свою фамилию,

Ныне такую громкую…

На ступеньках здания школы

Появляется старший лейтенант со списком.

Все замолкают.

Он среднего роста, этот старший лейтенант,

Он еще не знает, что такое война,

Кавказский человек, тонкий в талии.

На нем неслыханной белизны китель,

Высокие, может, шевровые сапоги,

Блестящие, как восточная сказка.

У него маленькие, с наперсток, сочные губы,

Прежде, чем выкрикнуть слово,

Он держит их несколько мгновений раскрытыми,

И у каждого замирает душа:

— Гвардии инженер-полковник Дидык!

Приготовиться генерал-майору Жорникову! —

У него произношение такое же,

Как у нашего вождя,

Когда тот говорил нам: — К вам обращаюсь,

Братья и сестры мои.

И вот, без фуражки, в солдатских обмотках,

Жалко поднимается по деревянным ступенькам

Высокий, наскоро — с порезами — побритый Дидык,

И кавказский человек, старший лейтенант,

Смотрит на него с брезгливым состраданием.

А где-то во дворе уже готовится Жорников

Ответить за дивизию, потерянную, как иголка,

В сальских стогах,

А там настанет очередь Заднепрука

И, значит, твоя.

Но ты об этом еще ничего не знаешь,

Ты еще в Краснодаре, где пока весна,

Первая военная наша весна.

Ты прибыл во главе шоферов с полуторками,

У тебя — предписание

В штаб тыла Южного фронта.

Вы устроились на квартире, в мазанке,

У каких-то дальних родственников Помазана:

Нет дураков, чтобы жить в казарме.

Ты только что спрыгнул с площадки трамвая

И стоишь на месте, еще не зная, куда пойти.

Ты недвижен, техник-интендант,

А время уносит тебя, как река,

И ты, недвижный, плывешь, плывешь…

Я читаю забытых поэтов.

Почему же забыты они?

Разве краски закатов, рассветов

Ярче пишутся в новые дни?

Разве строки составлены лучше

И пронзительней их череда?

Разве терпкость нежданных созвучий

Неизвестна была им тогда?

Было все: и восторг рифмованья,

И летучая живость письма,

И к живым, и к усопшим взыванья, —

Только не было, братцы, ума.

Я уйду вместе с ними, со всеми,

С кем в одном находился числе…

Говорят, нужен разум в эдеме,

Но нужнее — на грешной земле.

Городские парнишки со щупами

Ищут спрятанный хлеб допоздна,

И блестит над степными халупами,

Как турецкая сабля, луна.

Озаряет семейства крестьянские:

Их отправят в Котовск через час,

А оттуда в места казахстанские:

Ликвидируют, значит, как класс.

Будет в красных теплушках бессонница,

Будут плакать, что правда крива…

То гордится под ветром, то клонится

Аж до самого моря трава.

Стерегут эту немощь упорную —

Приумолкший угрюмый народ.

Если девушка хочет в уборную,

Вслед за нею конвойный идет.

Дверцу надо держать приоткрытою:

Не сбежишь, если вся на виду…

Помню степь, лунным светом облитую,

И глухую людскую беду.

Я встречаю в Одессе знакомого.

Он теперь вне игры, не у дел.

Не избег он удела знакомого,

Восемнадцать своих отсидел.

Вспоминает ли, как раскулачивал?

Как со щупом искал он зерно?

Ветерок, что траву разворачивал?

Лунный свет, что не светит давно?

Листья свесились дряхло

Над водой, над судьбой.

В павильоне запахло

Шашлыком и шурпой.

В тюбетейке линялой,

Без рубашки, в пальто,

Он с улыбкой усталой

Взял два раза по сто.

Свой шатер разбивавший

Там, где смерч и буран,

Наконец отыскавший

Этот самый уран, —

Он сорвался, геолог,

У него, брат, запой…

День безветренный долог

И наполнен толпой.

Наважденье больное —

Чудо русской толпы

В сказке пыли и зноя,

Шашлыка и шурпы!

В сорок лет он так молод,

Беден, робок и прост,

Словно трепет и холод

Горных рек, нищих звезд.

В центре города, где назначаются встречи,

Где спускаются улицы к морю покато,

В серой будке звонит городской сумасшедший,

С напряжением вертит он диск автомата.

Толстым пальцем бессмысленно в дырочки тычет,

Битый час неизвестно кого вызывая,

То ли плачет он, то ли товарищей кличет,

То ли трется о трубку щетина седая.

Я слыхал, что безумец подобен поэту…

Для чего мы друг друга сейчас повторяем?

Опустить мы с тобою забыли монету,

Мы, приятель, не те номера набираем.

Ни вывесок не надо, ни фамилий.

Я все без всяких надписей пойму.

Мне камни говорят: "Они здесь жили,

И плачь о них не нужен никому".

И жили, оказалось, по соседству

С епископским готическим двором,

И даже с ключарем — святым Петром,

И были близки нищему шляхетству,

И пан Исус, в потертом кунтуше,

Порою плакал и об их душе.

Теперь их нет. В средневековом гетто

Курчавых нет и длинноносых нет.

И лишь в подворье университета,

Под аркой, где распластан скудный свет,

Где склад конторской мебели, — нежданно

Я вижу соплеменников моих,

Недвижных, но оставшихся в живых,

Изваянных Марию, Иоанна,

Иосифа… И слышит древний двор

Наш будничный, житейский разговор.

Когда, забыв начальных дней понятье

И разум заповедных книг,

Разбойное и ловчее занятье

Наш предок нехотя постиг,

Когда утратил право домочадца

На сонмы звезд, на небеса,

И начали неспешно превращаться

Поля и цветники в леса, —

Неравномерным было одичанье:

Вон там не вывелся букварь,

А там из ясной речи впал в мычанье

Еще не зверь, уже дикарь,

А там, где шел распад всего быстрее,

Где был активнее уран,

Властители, красавцы, грамотеи

Потомством стали обезьян.

Еще я не нуждаюсь в длинных лапах,

Но в обезьянник я вхожу,

И, чувствуя азотно-кислый запах,

Несчастным выродкам твержу:

"Пред вами — царства Божьего обломки,

Развалины блаженных лет.

Мы, более счастливые потомки,

Идем во тьму за вами вслед".

В том стандартном поселке,

Где троллейбус кончает маршрут,

В честь рождественской елки

Пляшут, пьют и поют.

В доме — племя уборщиц,

Судомоек и нянь из больниц,

Матерщинниц и спорщиц,

Работяг и блудниц.

Не ленивы как будто,

Не бегут от шитья и мытья,

Но у них почему-то

Не бытуют мужья.

У красивой Васёны

Настроенье гулять и гулять.

Аппарат самогонный

Поработал на ять.

В деревенских частушках

Есть и воля, и хмель, и метель.

В разноцветных игрушках

Призадумалась ель.

Сын смеется: "Маманя,

Ты не видишь, что рюмка пуста!"

И, глаза ей туманя,

Набегает мечта.

А на небе сыночка

В колыбели качает луна,

Словно мать-одиночка,

Ожиданья полна.

Ты прав, конечно. Чем печаль печальней,

Тем молчаливей. Потому-то лес

Нам кажется большой исповедальней,

Чуждающейся выспренних словес.

Есть у деревьев, лиственных и хвойных,

Бесчисленные способы страдать

И нет ни одного, чтоб передать

Свое отчаянье… Мы, в наших войнах

И днях затишья, умножаем чад

Речей, ругательств, жалоб и смятений,

Живя среди чувствительных растений,

Кричим и плачем… А они молчат.

А кто мне солнце в дар принес,

И леса темную дугу,

И тени черные берез

На бледно-золотом снегу?

Они, быть может, без меня

Существовать могли бы врозь, —

И лес, и снег, и солнце дня,

Что на опушке родилось,

Но их мой взгляд соединил,

Мой разум дал им имена

И той всеобщностью сроднил,

Что жизнью кем-то названа.

Как только в городской тиши

Ко мне придет полубессонница,

Ночная жизнь моей души,

Как поезд, постепенно тронется.

И в полусне и в полумгле

Я жду, что поезд остановится

На том дворе, на той земле,

Где у окна росла шелковица.

Себя, быть может, обелю,

Когда я объясню старением,

Что это дерево люблю

Лишь с детским, южным ударением.

Иные я узнал дворы,

Сады, и площади, и пагоды,

Но до сих пор во рту остры

И пыльно-терпки эти ягоды.

И злоба отошедших дней,

Их споры, их разноголосица,

Еще больней, еще родней

Ко мне — в окно мое доносится.

Назад, к началу, к той глуши,

Где грозы будущего копятся,

Ночная жизнь моей души

Безостановочно торопится.

Мы связаны на всем пути,

Как связаны слова пословицы,

И никуда мне не уйти

От запылившейся шелковицы.

Шумели волны под огнем маячным,

Я слушал их, и мне морской прибой

Казался однозвучным, однозначным:

Я молод был, я полон был собой.

Но вот теперь, иною сутью полный,

Опять стою у моря, и опять

Со мною разговаривают волны,

И я их начинаю понимать.

Есть волны-иволги и волны-прачки,

Есть волны-злыдни, волны-колдуны.

Заклятьями сменяются заплачки

И бранью — стон из гулкой глубины.

Есть волны белые и полукровки,

Чья робость вдруг становится дерзка,

Есть волны — круглобедрые торговки,

Торгующие кипенью с лотка.

Одни трепещут бегло и воздушно,

Другие — тугодумные умы…

Природа не бывает равнодушна,

Всегда ей нужно стать такой, как мы.

Природа — переводческая калька:

Мы подлинник, а копия она.

В былые дни была иною галька

И по-иному думала волна.

Осел идет вперед, повозку тащит,

Воображая,

Что он достигнет неба, где обрящет

Блаженство рая,

Где все ослы избавятся от тягот

И мордобоя,

Где львы и волки с ними рядом лягут

У водопоя.

И было так: один режим сменялся

Другим режимом,

Но свод небес, как прежде, оставался

Недостижимым.

Осел с поклажей двигался устало,

Но постепенно

Его питать в дороге перестало

Надежды сено.

Тогда, чтоб не свалил страдальца голод,

Ему сказали,

Что не на небе, — на земле тот город,

Где нет печали,

Где нет нужды, просгоры многотравны

И благовонны,

Где нет бича, все твари равноправны,

Добры законы.

Осел поверил, — с горя, с перепугу

Не понимая,

Что он все время движется по кругу,

И боль немая

Ему не открывала правды жесткой:

"Безумной целью

Ты одержим. Плетешься не с повозкой,

А с каруселью.

На ярмарке на ней кружились боги,

Ушли отселе

И позабыли, разумом убоги,

О карусели".

И вот осел все вертится по кругу,

Воображая,

Что движется к сияющему лугу,

К блаженству рая.

Ереванская роза

Мерным слогом воркует,

Гармонически плачет навзрыд.

Ереванская проза

Мастерит, и торгует,

И кричит, некрасиво кричит.

Ереванскую розу —

Вздох и целую фразу —

Понимаешь: настолько проста.

Ереванскую прозу

Понимаешь не сразу,

Потому, что во всем разлита —

В старике, прищемившем

Левантийские четки

Там, где брызги фонтана летят,

В малыше, устремившем

Свой пытливый и кроткий,

Умудренный страданием взгляд.

Будто знался он с теми,

Чья душа негасима,

Кто в далеком исчез далеке,

Будто где-то в эдеме

Он встречал серафима

С ереванской розой в руке.

Когда с воздушного он спрыгнул корабля,

Потом обретшего название ковчега,

На почву жесткую по имени Земля,

И стал приискивать местечко для ночлега,

Внезапно понял он, что перед ним гора.

С вечерней синевой она соприкасалась,

И так была легка, уступчива, щедра,

Что сразу облаком и воздухом казалась.

Отец троих детей, он был еще не стар,

Еще нездешними наполнен голосами.

Удачливый беглец с планеты бедной Ар,

На гору он смотрел печальными глазами.

Там, на планете Ар, еще вчера, вчера

Такие ж горные вершины возвышались,

Как небожители, что жаждали добра,

Но к людям подойти вплотную не решались.

Все уничтожено мертвящею грозой

Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом

К трем сыновьям пришли с неведомой лозой:

Ученый Хам назвал растенье виноградом.

А наверху олень и две его жены,

Бестрепетно блестя ветвистыми рогами,

Смотрели на него с отвесной вышины,

Как бы союзника ища в борьбе с врагами,

Как бы в предвиденье, что глубже и живей

Мир поразят печаль, смятение и мука,

Что станет сей корабль прообразом церквей,

Что будут кланяться ему стрелки из лука…

Отцу противен был детей звериный срам,

И словно к ангелам, невинным и крылатым,

Он взоры обратил к возвышенным холмам,

И в честь планеты Ар назвал он Араратом

Вершину чистую… А стойбище вдали

Дышало дикостью и первобытным зноем.

Три сына, повалив трех дочерей земли,

Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.

Звонков заливистых тревога заныла слишком рано, —

Повремени еще немного, вожатый каравана!

Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине,

А я кричу, и крик безумца — столп огненный в пустыне.

Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана, —

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова?

А впрочем, если скажет слово, она обманет снова.

Зачем звенят звонки измены, звонки её обмана?

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

По-разному толкуют люди, о смерти рассуждая,

Про то, как с телом расстается душа, душа живая.

Мне толки слушать надоело, мой день затмился ночью!

Исход моей души из тела увидел я воочью!

Она и лживая — желанна, и разве это странно?

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

Готический, фольклорный чешский лес,

Где чистые, пристойные тропинки

Как бы ведут нас в детские картинки,

В мануфактуры сказочных чудес.

Не зелень, а зеленое убранство,

И в птичьих голосах так высока

Холодная немецкая тоска,

И свищет грусть беспечного славянства.

Мне кажется, что разрослись кусты,

О благоденствии людском заботясь,

И все листы — как тысячи гипотез

И тысячи свершений красоты.

Мальчишка в гольфах, бледненький, болезный,

И бабка в прорезиненных штанах

В своем лесу — как в четырех стенах…

Пан доктор им сказал: "Грибы полезны".

Листву сомкнули древние стволы,

Но расступился мрак — и заблестели

Полупустые летние отели

И белые скамейки и столы.

А там, где ниже лиственные своды,

Где цепко, словно миф, живет трава,

Мне виден памятник. На нем слова:

"От граждан украшателю природы".

Шоссе — я издали его узнал

Сквозь стены буков — смотрит в их проломы.

"Да, не тайга", — заметил мой знакомый

Из санатория "Империал".

Веками украшали мы природу

Свою — да и всего, что есть вокруг,

Но стоит с колеи упорной вдруг

Сойти десятилетью или году,

Успех моторизованной орды, —

И чудный край становится тайгою,

Травой уничтожаются глухою

Возделанные нивы и сады,

И там, где предлагали продавщицы

Пластмассовых оленей, где отель

Белел в листве, рычит, как зверь, метель

И спят в логах брюхатые волчицы.

Мы знаем, что судьба просеет

Живущее сквозь решето,

Но жалок тот, кто сожалеет,

Что превращается в ничто.

Не стал ничтожным ни единый,

Хотя пустеют все места:

Затем и делают кувшины,

Чтобы была в них пустота.

В лесу, где сено косят зимники,

Где ведомственный детский сад

Шумит впопад и невпопад,

Как схиму скинувшие схимники,

Две ели на холме стоят.

Одна мне кажется угрюмее

И неуверенней в себе.

В ее игольчатой резьбе

Трепещет светлое безумие,

Как тихий каганец в избе.

Другая, если к ней притащатся

Лягушка или муравей,

Внезапно станет веселей.

Певунья, нянюшка, рассказчица,

Сдается мне, погибли в ней.

Когда же мысль сосредоточится

На главном, истинном, живом, —

Они ко мне всем существом

Потянутся, и так мне хочется

И думать, и молчать втроем.

От надоедливой поделки

Глаза случайно оторвав,

Я встретился с глазами белки,

От зноя смуглой, как зуав.

Зачем же бронзовое тельце

Затрепетало, устрашась?

Ужель она во мне, в умельце,

Врага увидела сейчас?

Вот прыгнула, легко и ловко

Воздушный воздвигая мост.

Исчезла узкая головка

И щегольской, но бедный хвост.

Я ждал ее — и я дождался,

Мы с нею свиделись опять.

В ней некий трепет утверждался,

Мешал ей жить, мешал дышать.

Как бы хотел отнять способность

Взвиваться со ствола на ствол,

И эту горькую подробность

В зрачках застывших я прочел.

Два дня со мной играла в прятки,

А утром, мимо проходя,

Сосед ее увидел в кадке,

Наполненной водой дождя.

Так умереть, так неумело

Таить и обнажить следы…

И только шкурка покраснела

От ржавой дождевой воды.

В горах, где под покровом снега

Сокрыты, может быть, следы

Сюда приставшего ковчега,

Что врезался в гранит гряды,

Где, может быть, таят вершины

Гнездовье допотопных птиц, —

Есть электронные машины

И ускорители частиц.

А ниже, где окаменели

Преданья, где хребты молчат,

Пастух играет на свирели,

Как много тысяч лет назад.

Познавшие законы квантов

И с новым связанные днем,

Скажи, глазами ли гигантов

Теперь на мир смотреть начнем?

Напевом нежным и горячим

Потрясены верхи громад,

И мы с пастушьей дудкой плачем,

Как много тысяч лет назад.

Квартал на дальнем западе столицы,

Где с деревенским щебетаньем птицы

На вывеску садятся торопливо,

Заметив, что вернулись продавщицы

С обеденного перерыва.

В тени, у обувного магазина, —

Свиданье: грустный, пожилой мужчина

С букетиками ландышей в газете

И та, кто виновато и невинно

Сияет в летнем, жгучем свете.

О робость красоты сорокалетней,

Тяжелый, жаркий блеск лазури летней,

И вечный торг, и скудные обновы,

О торжество над бытом и над сплетней

Прасущества, первоосновы!

Еще дыханье суеты

Тебя в то утро не коснулось,

Еще от сна ты не очнулась,

Когда глаза открыла ты —

С таким провидящим блистаньем,

С таким забвением тревог,

Как будто замечтался

Бог Над незнакомым мирозданьем.

Склонясь, я над тобой стою

И, тем блистанием палимый,

Вопрос, ликуя, задаю: —

Какие новости в раю?

Что пели ночью серафимы?

Из глины создал женщину гончар.

Все части оказались соразмерны.

Глядела глина карим взглядом серны,

Но этот взгляд умельца огорчал:

Был дик и тускл его звериный трепет.

И ярость охватила гончара:

Ужели и сегодня, как вчера,

Он жалкий образ, а не душу лепит?

Казалось, подтверждали мастерство

Чело и шея, руки, ноги, груди,

Но сущности не видел он в сосуде,

А только глиняное существо.

И вдунул он в растерянности чудной

Свое отчаянье в ее уста,

Как бы страшась, чтоб эта пустота

Не стала пустотою обоюдной.

Тогда наполнил глину странный свет,

Но чем он был? Сиянием страданья?

Иль вспыхнувшим предвестьем увяданья,

Которому предшествует расцвет?

И гончара пронзило озаренье,

И он упал с пылающим лицом.

Не он, — она была его творцом,

И душу он обрел, — ее творенье.

В этом лесу запрещается рубка.

Днем тишина по-крестьянски важна.

Здесь невозможна была б душегубка.

Кажется, — здесь неизвестна война.

Но по ночам разгораются страсти.

Сбросив личину смиренного дня,

Сосны стоят, как военные части,

Ели враждуют, не зная меня.

Я же хочу в этот лес-заповедник,

Где глубока заснеженная падь,

Не как идущий в народ проповедник,

А как земляк-сотоварищ вступать.

Словно знаток всех имен я и отчеств,

Словно живут средь соседей лесных

Гордые ночи моих одиночеств,

Робкие ночи пророчеств моих.

Оркестрик играл неумело,

Плыла папиросная мгла,

И сдавленным голосом пела,

Волнуясь и плача, пила.

Не та ли пила, что от века,

Насытившись мясом ствола,

Сближала очаг с лесосекой,

Несла откровенье тепла?

Не та ли пила, что узнала

Тайги безграничную власть,

И повести лесоповала,

И гнуса, гудящего всласть?

Да что там, нужны ли вопросы?

Остались лишь мы на земле

Да тот музыкант длинноносый,

Что водит смычком по пиле.

Как дыханье тепла в январе

Иль отчаянье воли у вьючных,

Так загадочней нет в словаре

Однобуквенных слов, однозвучных.

Есть одно — и ему лишь дано

Обуздать полновластно различья.

С ночью день сочетает оно,

Мир с войной и с паденьем величье.

В нем тревоги твои и мои,

В этом И — наш союз и подспорье…

Я узнал: в азиатском заморье

Есть народ по названию И.

Ты подумай: и смерть, и зачатье,

Будни детства, надела, двора,

Неприятие лжи и понятье

Состраданья, бесстрашья, добра,

И простор, и восторг, и унылость

Человеческой нашей семьи, —

Все вместилось и мощно сроднилось

В этом маленьком племени И.

И когда в отчужденной кумирне

Приближается мать к алтарю,

Это я, — тем сильней и всемирной, —

Вместе с ней о себе говорю.

Без союзов словарь онемеет,

И я знаю: сойдет с колеи,

Человечество быть не сумеет

Без народа по имени И.

Тропою концентрационной,

Где ночь бессонна, как тюрьма,

Трубой канализационной,

Среди помоев и дерьма,

По всем немецким, и советским,

И польским, и иным путям,

По всем печам, по всем мертвецким,

По всем страстям, по всем смертям, —

Я шел. И грозен и духовен

Впервые Бог открылся мне,

Пылая пламенем газовен

В неопалимой купине.

Маляр, баварец белокурый,

В окне открытом красит рамы,

И веет от его фигуры

Отсутствием душевной драмы.

В просторном помещенье печи

Остыли прочно и сурово.

Грядущих зол они предтечи

Иль знаки мертвого былого?

Слежу я за спокойной кистью

И воздух осени вдыхаю,

И кружатся в смятенье листья

Над бывшим лагерем Дахау.

На память мне пришло невольно

Блокады черное кольцо,

Едва в огнях открылось Кельна

Перемещенное лицо.

Скажи, когда оно сместилось?

Очеловечилось когда?

И все ли заживо простилось

До срока Страшного суда?

Отстроился разбитый город,

И, стыд стараясь утаить,

Он просит нас возмездья голод

Едой забвенья утолить.

Но я подумал при отъезде

С каким-то чувством молодым,

Что только жизнь и есть возмездье,

А смерть есть ужас перед ним.

Я был остывшею золой

Без мысли, облика и речи,

Но вышел я на путь земной

Из чрева матери — из печи.

Еще и жизни не поняв

И прежней смерти не оплакав,

Я шел среди баварских трав

И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли

"Фольксвагены" и "мерседесы",

А я шептал: "Меня сожгли.

Как мне добраться до Одессы?"

Кто мы? Кочевники. Стойбище —

Эти надгробья вокруг.

На Троекуровском кладбище

Спит мой единственный друг.

Над ним, на зеленом просторе,

Как за городом — корпуса,

Возводятся радость и горе,

Которые, с нелюдью в споре,

Творил он из тысяч историй,

И снять не успел он леса,

Словно греховность от святости

Смертью своей отделив,

Спит он в земле русской кротости,

Сам, как земля, терпелив.

И слово, творенья основа,

Опять поднялось над листвой,

Грядущее жаждет былого,

Чтоб снова им стать, ибо снова

Живое живет для живого,

Для смерти живет неживой.

Я — начало рассказа

И проказа племен.

Адским пламенем газа

Я в печи обожжен.

Я — господняя бирка

У земли на руке,

Арестантская стирка

В запредельной реке.

Я — безумного сердца

Чистота и тщета.

Я — восторг страстотерпца,

Я — молитва шута.

Разбранил небожителей гром-богохульник,

Облака поплыли голова к голове,

А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве,

Загорелся багульник, забайкальский багульник

Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве.

Говорят мне таежные свежие травы:

"Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года

Неизвестно когда, неизвестно куда.

Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы,

Это мудрость — уйти, не оставив следа.

Полиняет игольчатый мех на деревьях.

Кто расскажет насельникам дикой земли,

Что и мы здесь когда-то недолго росли?

Мы — кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях,

Что багульника пепел рассыпан вдали?"

Там, где жесткая Сибирь

Очарована нирваной,

Есть буддийский монастырь

Оловянно-деревянный.

Кто живет на том дворе,

И какие слышат клятвы

И молитвы на заре

Маленькие бодисатвы?

Там живут среди живых

Скорбно мыслящие будды,

И сжимаются у них

Коронарные сосуды.

Что им будущего храм?

Что им пыльный хлам былого?

Жаль им только старых лам,

Растерявших мысль и слово.

И на небе мысли нет:

Там, с безумьем оробелым,

Черный цвет и серый цвет

Движутся на битву с белым.

Не вникают старики

В эти бренные тревоги,

И тускнеют от тоски

Металлические боги.

Печальны одичавшие оливы,

А пальмы, как паломники, безмолвны,

И медленно свои взметают волны

Далмации корсарские заливы.

В проулочках — дыханье океана,

Туристок ошалелых мини-юбки,

И реют благовещенья голубки

Над мавзолеем Диоклетиана.

Но так же, как на площади старинной,

Видны и в небе связи временные,

И спутников мы слышим позывные

Сквозь воркованье стаи голубиной.

Давно ли в памяти живет совместность

Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела,

С немудрою лисой — лозы незрелой?

Давно ль со словом бьется бессловестность?

Давно ли римлянин грустил державно?

Давно ль пришли авары и хорваты?

Мы поняли — и опытом богаты,

И горечью, — что родились недавно.

Мы чудно молоды и простодушны.

Хотя былого страсти много значат, —

День человечества едва лишь начат,

А впереди синеет путь воздушный.

Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах

Магометанское показывают время,

Где птицы тюркские — в славянских голосах,

Где Бог обозначает племя,

Где ангелы грустят на разных небесах.

Улыбка юная монаха-босняка

И феска плоская печального сефарда.

Народы сдвинулись, как скалы и века,

И серафимский запах нарда

Волна Авзонии несет издалека.

Одежда, говоры, базары и дворы

Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны,

Столпотворения последние костры.

Иль не един разноплеменный

Сей мир, и все его двуногие миры?

На узкой улице прочел я след ноги

Увековеченный, — и понял страшный принцип

Столетья нашего, я услыхал шаги

И выстрел твой, Гаврила Принцип,

Дошедшие до нас, до тундры и тайги.

Когда в эрцгерцога ты выстрел произвел,

Чернорубашечный поход на Рим насытил

Ты кровью собственной, раскол марксистских школ

Ты возвестил, ты предвосхитил

Рев мюнхенских пивных и сталинский глагол.

Тогда-то ожили понятие вождей,

Камлание жреца — предвиденья замена,

Я здесь в Сараеве, почувствовал больней,

Что мы вернулись в род, в колено,

Сменили стойбищем сообщество людей…

Всегда пугает ночь, особенно в чужом,

В нерусском городе. Какая в ней тревога!

Вот милицейские машины за углом,

Их много, даже слишком много,

И крики близятся, как равномерный гром.

Студенты-бунтари нестройный режут круг

Толпы на площади, но почему-то снова

К ней возвращаются. Не силу, а недуг

Мятежное рождает слово,

И одиноко мне, и горько стало вдруг.

Песок течет, как время,

А зной звенит, как влага,

Там, где овечье племя

Молчит на дне оврага,

Где пастухи степные

У ивовой ограды

Вдруг вспомнят племенные

Забытые обряды.

Траве немного надо:

Густая общность многих,

Она сама — как стадо

Существ зеленоногих.

Когда летит в лазури

Рассветный ветер быстрый,

На их зеленой шкуре

Росы он гасит искры.

И может быть, степные

Вот эти овцеводы —

Суть листья травяные

Неведомой породы.

Как небосвод — с долиной,

Как холм песчаный — с далью,

Мы связаны единой

Надеждой и печалью.

К новым шумам привыкли давно уже сосны:

Звон бидонов на велосипеде,

Гул вагонов и смех в "Москвиче" иль в "Победе",

Но внезапно — скрипучее эхо трагедий,

Этот эллинский грохот колесный.

На заре нашей жизни такие ж телеги

Так же пахли туманом и сеном

И не знали о чувстве травы сокровенном,

Деревенские, царские, с грузом военным, —

Унижали цветы и побеги…

Удивление сосен пред шумом тележным

И во мне, очевидно, проснулось,

И душа среди листьев зеленых очнулась,

И вернулась к прошедшему, и содрогнулась

Содроганием горьким и нежным.

Все, что сделал хорошего, стал вспоминать я, —

Оказалось, хорошего мало,

А дурное росло и к траве прижимало,

И у листьев найти я пытался начало

Терпеливого жизнеприятья.

Почему, я подумал, всегда безоружна

Многоликая клейкая мякоть,

А со мною поет и печалится дружно,

Почему мне так нужно, так радостно нужно,

Так позорно не хочется плакать?

Акация, нежно желтея,

Касается старого дворика,

А там, в глубине, — галерея,

И прожитых лет одиссея

Еще не имеет историка.

Нам детство дается навеки,

Как мир, и завет, и поверие.

Я снова у дома, где греки,

Кляня почитателей Мекки,

В своей собирались гетерии.

Отсюда на родину плыли

И там возглавляли восстание,

А здесь нам иное сулили

Иные, пьянящие были,

Иных берегов очертания.

А здесь наши души сплетались,

А здесь оставались акации,

Платаны легко разрастались,

Восторженно листья братались,

Как часто братаются нации.

О кто, этих лет одиссея,

За нитью твоею последует?

Лишь море живет, не старея,

И время с триерой Тезея,

Все так же волнуясь, беседует.

Обшарпанные стены,

Угрюмый, грязный вход.

На верхотуре где-то

Над скинией завета

Мяучит кот.

Раввин каштаноглазый —

Как хитрое дитя.

Он в сюртуке потертом

И может спорить с чертом

Полушутя.

Сегодня праздник Торы,

Но мало прихожан.

Их лица — как скрижали

Корысти и печали…

И здесь обман?

И здесь бояться надо

Унылых стукачей?

Шум, разговор банальный,

Трепещет поминальный

Огонь свечей.

Но вот несут святыню —

И дрогнули сердца.

В том бархате линялом —

Все, ставшее началом,

И нет конца!

Целуют отрешенно,

И плача, и смеясь,

Не золотые слитки,

А заповедей свитки,

Суть, смысл и связь.

Ты видишь их, о Боже,

Свершающих круги?

Я только лишь прохожий,

Но помоги мне, Боже,

О, помоги!

Гладит бога, просит, чтоб окрепла,

Женщина, болящая проказой,

Но поймет ли, что такое лепра,

Этот идол, крупный и безглазый?

Воздух пахнет знойно, пыльно, пряно,

Горяча земля и нелюдима,

И смеются люди каравана,

По всему видать, — из Мицраима.

Только мальчик в стираном хитоне

Слез с верблюда на песок сожженный,

И его прохладные ладони

Ласково коснулись прокаженной.

Он сказал: "Не камню истукана —

Это Мне слова ее молений".

И пред Богом люди каравана

Радостно упали на колени.

Когда еще не знал я слова

С его отрадой и тоской,

Богов из вещества земного

Изготовлял я в мастерской.

Порой, доверившись кувшину,

Я пил с собой наедине,

Свою замешивая глину

Не на воде, а на вине.

Не ведая духовной жажды,

Еще о правде не скорбя,

Я вылепил тебя однажды,

Прекраснобедрая, — тебя!

Но свет и для меня зажегся

С потусторонней высоты,

И, потрясенный, я отрекся

От рукотворной красоты.

Так почему же зодчий мира,

Зиждитель влаги и огня,

Глазами моего кумира

Все время смотрит на меня?

За листвой, зеленеющей в зное,

Дышит море, и бледен закат.

Я один, но со мной — эти двое:

Воробьи в кипарисовой хвое

Серым тельцем блаженно дрожат.

Хорошо моим братикам младшим

В хрупкой хижине, в легкой тени,

И акация ангелом падшим

Наклоняется к иглам увядшим,

И, смутясь, ей внимают они.

Не о них ли душа укололась?

Не таит ли в себе кипарис

Твой тревожный, тревожащий голос

И улыбку, в которой веселость

И восточная горечь слились?

Ведь и я одарен увяданьем,

И на том эти ветви ловлю,

Что они пред последним свиданьем

С грустной завистью и ожиданьем

Смотрят: вправду ль живу и люблю?

Душа не есть нутро,

А рев и рык — не слово,

А слово есть добро,

И слова нет у злого.

Но если предаем

Себя любви и муке,

Становятся добром

Неведомые звуки.

Так, в роще, где с утра

Сумерничают ели,

Запели вдруг вчера

Две птицы. Как запели!

Им не даны слова,

Но так они певучи —

Два слабых существа, —

Что истиной созвучий,

Сквозь утренний туман,

Всю душу мне пронзили

И первый мой обман,

И первых строк бессилье,

И то, чем стала ты, —

Мой свет, судьба и горе,

И жажда правоты

С самим собой в раздоре.

Как ты много курила!

Был бессвязен рассказ.

Ты, в слезах, говорила

То о нем, то о нас.

Одинокие тучки

Тихо шли за окном.

Ты тряслась, как в трясучке,

На диване чужом.

Комнатенку мы сняли,

Заплатили вперед,

Не сказали, но знали,

Что разлука придет,

Что на лифте взберется

На десятый этаж,

И во всем разберется,

И себя ты предашь,

И со мною не споря,

Никого не виня,

С беспощадностью горя

Ты уйдешь от меня.

Подумал я, взглянув на белый куст,

Что в белизне скрывается Ормузд:

Когда рукой смахнул я снег с ветвей,

Блеснули две звезды из-под бровей.

Подумал я, что тихая сосна

В молитвенный восторг погружена:

Когда рукой с нее смахнул я снег,

Услышал я твой простодушный смех.

Я узнаю во всем твои черты.

Так что же в мире ты и что не ты?

Все, что не ты, — не я и не мое,

Ненебо, неземля, небытие,

А все, что ты, — и я, и ты во мне,

И мир внутри меня, и мир вовне.

Был он времени приспешник,

С ним буянил заодно,

А теперь утихомирился, —

Сквозь безлиственный орешник,

Как раскаявшийся грешник,

Грустный день глядит в окно.

Травяные смолкли речи,

Призадумались стволы,

Запылав, закат расширился,

И уносится далече,

Исцеляя от увечий,

Запах почвы и смолы.

Пусть тревоги вековые —

Наш сверкающий удел,

А кошелки мать-и-мачехи,

Золотисто-огневые,

Раскрываются впервые,

И впервые мир запел.

Снова жгучего прозренья

Над землей простерта сень,

Каин, Авель — снова мальчики,

Но в предчувствии боренья

Заурядный день творенья

Вновь горит, как первый день.

Не видел сам, но мне сказали,

Что, уведя за косогор,

Цыганку старую связали

И рядом развели костер.

Туман одел передовую

И ту песчаную дугу,

Где оборотни жгли живую

На том, не нашем берегу.

А я, покуда мой начальник

Направился в политотдел,

Пошел к тебе сквозь низкий тальник,

Который за ночь поредел.

В избе, в больничном отделенье,

Черно смотрели образа,

И ты в счастливом удивленье

Раскрыла длинные, оленьи,

С печальным пламенем глаза.

Мы шли по тихому Заволжью,

И с наступленьем темноты

Костер казался грубой ложью,

А правдой — только я и ты.

Но разве не одной вязанкой

Мы, люди, стали с давних пор?

Не ты ли той была цыганкой?

Не я ль взошел на тот костер?

Не на меня ль ложится в мире

За все, чем болен он, — вина?

Мы оба на чужой квартире,

В окне — луна, в окне — война.

Поднимается ранний туман

Над железом загрезивших крыш,

Или то не туман, а дурман,

От которого странно грустишь?

Ты и шагу не можешь ступить,

Чтоб на лавочку сесть у окна, —

Или хочется что-то забыть,

А для этого память нужна?

Иль вселенной провидишь ты крах

И боишься остаться одна,

Иль божественный чувствуешь страх,

А для этого смелость нужна?

Все погибнет — и правда, и ложь —

В наступающем небытии,

Но боишься, что ты не умрешь,

Ибо гибели нет для любви.

Есть Углич и Суздаль,

Чьи храмы прославлены,

Полно ли там, пусто ль, —

А в вечность оправлены.

Как музыка рощи,

Их многоголосие…

Есть церкви попроще

У нас, в Новороссии.

Не блещут нарядом,

Как мазанки — синие,

С базарами рядом

Те южные скинии.

Их камни в тумане

Предутреннем нежатся,

И в карты цыгане

За садиком режутся.

Как снасть рыболова,

Как труд виноградаря,

Здесь движется слово,

Лаская и радуя.

И нет здесь ни древа

Царей и ни древности, —

Лишь святость напева,

Лишь воздух душевности.

И лирника лира

Жужжит, сердцу близкая,

И пахнет не мирра —

Трава киммерийская.

Понимая свое значенье,

Но тщеславием не греша,

В предварительном заключенье

Умирает во мне душа.

Умирает, и нет ей дела

До кощунственного ума.

Но когда ж разверзнется тело —

Государственная тюрьма?

Производится ли дознанье,

Не дают ли ей передач, —

Помогает ей жить сознанье,

Что по ней есть печаль и плач,

Что прекрасен многоголосый

Мир зеленый и голубой…

Но идут ночные допросы,

Продолжается мордобой,

И пора из тюрьмы телесной

Ей на волю выйти в гробу.

Что решит Судия небесный?

Как устроит ее судьбу?

Дальше ада, но ближе рая

Возвышается перевал.

Кто же к мертвой душе воззвал?

"Это Я по тебе, родная,

Горько плакал и тосковал".

Если верить молве, —

Мы в начале поры безотрадной.

Снег на южной траве,

На засохшей лозе виноградной,

На моей голове.

Днем тепло и светло,

Небеса поразительно сини,

Но сверлит как сверло

Мысль о долгой и скудной пустыне,

На душе тяжело.

И черны вечера,

И утра наливаются мутью.

Плоть моя — кожура.

Но чего же я жду всею сутью,

Всею болью ядра?

И снова день, самовлюбленный спорщик,

Вскипает в суете сует,

И снова тень, как некий заговорщик,

Тревожно прячет зыбкий след,

Вновь над прудом склонился клен-картежник,

В воде двоится лист-валет…

Да постыдись ты наконец, художник,

С предметом сравнивать предмет!

Тому, кто помышляет о посеве,

В подобье надобности нет,

Как матери, носящей семя в чреве,

Не нужен первенца портрет.

Листья бука, побитые градом,

На меня не смотрите с укором,

Листья бука, побитые градом, —

Есть судьба и пожестче.

Я б хотел умереть с вами рядом,

Умереть вон за тем косогором,

Я б хотел умереть с вами рядом

В той кизиловой роще.

Висит ледяная глыба,

Обвалом грозит зима

Владимирского пошиба

И суздальского письма.

Что думает заключенный,

Какой он чувствует век

В тюрьме, где творят иконы

Рублев или пришлый грек?

Вздыхает князек опальный,

Состарен стражей двойной

За насыпью привокзальной,

За грязной, длинной стеной.

Фельдмаршал третьего рейха

Сидит на скудном пайке,

И чудной кисти еврейка

Глядит на него в тоске.

А более горький пленник,

На тех же ранен фронтах,

Ее больной соплеменник,

Ее живой современник,

Всей болью пишет впотьмах.

Где, кузнечики, прятались вы до утра?

В той соломенной, что ли, сторожке?

И не вы ли, серебряных дел мастера,

Изготовили травам сережки?

Всюду птичьих базаров ганзейский союз,

Цехи тварей лесных и растений,

И, кустарь средь кустарников, я не боюсь

Ни чужой и ни собственной тени.

Предвечерние звоны незримо зовут,

Стали птицы и листья душевней.

Все мне кажется: входит ремесленный люд

Под веселые своды харчевни.

Все мне кажется: вьются былинки у губ

То с присловьем, то с шуткою хлесткой,

И толкует о тайном сообществе дуб

С молодой белошвейкой-березкой.

Я покину лес кудрявый,

Свет его полян,

Превращусь, как эти травы,

В розовый туман.

Огорчат меня удачи,

Рассмешат меня ошибки,

И в другой уклад

Унесу с собой горячий,

То бестрепетный, то зыбкий,

Твой прощальный взгляд.

Я попал уловителю в сеть,

Но ячейки порвал я плечом.

Я хочу ничего не хотеть,

Я хочу не просить ни о чем.

Ты один, Ты один у того,

У кого никого, никого,

Но всего, но всего господин

У кого Ты один. Ты один.

От незрячего Омира

Перешла ко мне моя

Переимчивая лира —

Двуединая змея.

Никого не искушая

И не жаля никого,

Вспоминает, воскрешая,

Наше светлое родство.

И когда степняк иль горец

Жгли судьбу в чужом краю,

Робко трогал стихотворец

Лиру — добрую змею.

И она повествовала

Не про горе и беду,

А про то, как жизнь вставала,

Как готовили еду,

Как пастух огонь похитил,

Возмутив святой чертог,

Наши песни предвосхитил,

Нашей болью изнемог,

Чтобы не было поступка

Не для блага бытия,

Чтоб мудра был голубка,

Чтоб добра была змея.

Опять испортил я картину:

Не так на знойную равнину

Карьер отбрасывает тень.

Пойду, стаканчик опрокину,

Трухлявый, старый пень.

А день какой заходит в мире!

У землекопов в их трактире

Неспешно пьют и не хитрят.

Я с детства не терпел цифири,

И вот — мне шестьдесят.

Нужна еще одна попытка:

Свет обливает слишком жидко

Два яблока, что налились.

Художник пишет, как улитка

Свою пускает слизь.

Сын пекаря Иоахима

Мне говорит: "Непостижимо

Полотен ваших колдовство".

Я, дурень, плачу… Мимо, мимо,

Нет рядом никого!

Ко мне, — прости меня, Вергилий, —

Как слезы к горлу, подступили

Все неудачи долгих лет.

"Довольно малевать мазиле!" —

Кричат мне дети вслед.

Я плачу. Оттого ли плачу,

Что не могу решить задачу,

Что за работою умру,

Что на земле я меньше значу,

Чем листик на ветру?

Жизнь — штука страшная. Но в кисти

Нет рабства, низости, корысти.

Взгляни, какая вышина,

Каким огнем бушуют листья,

Как даль напряжена!

А был ли виноват

Небесный свод горелый,

Когда его пределы

Захватывал закат?

Смотри: как пепел белый

Снега кругом лежат.

Созвучием стихов

По энтропии прозы

Ударили морозы,

И тихий день таков,

Как белизна березы

На белизне снегов.

Но я отверг устав

Зимы самодовольной,

Мне от снежинки больно:

Она, меня узнав,

Звездой шестиугольной

Ложится на рукав.

Весенним ветром вздута,

Покорна и громка,

Мутнеет от мазута

Чеченская река.

Две светлые пичужки

Уставились в нее, —

Как будто для просушки

Развешено белье.

Мостом, почти лубочным,

Иду в седьмом часу:

Хочу купить в молочном

Кефир и колбасу.

У женщин тех окраин,

Я с детства в это вник,

Так резок, так отчаян

И так отходчив крик.

Мне душно. Загрудинный

Я чувствую укол…

Меняются картины:

Я на базар пришел.

Как время нас чарует,

Какой везде уют,

Когда земля дарует,

А люди продают!

Беру у бизнесменки

Редиску и творог.

На родине чеченке

Пусть помогает Бог.

Пусть больше не отправит

Туда, где дни горчат,

Пусть горя поубавит,

Прибавит ей внучат,

Пусть к ней заходит в гости

Невидимым путем…

И вот опять замостье,

Пятиэтажный дом,

И ты передо мною

В гостиничном окне,

Но только не усвою, —

В окне или во мне?

Семейный праздник, закипая,

Шумит, сливается с движением весны,

Лишь ты недвижно смотришь со стены,

Непоправимо молодая.

Но, если б ты была жива,

Ужели бы закон свершился непреложный

И, как у прочих, были бы ничтожны

Твои заботы и слова?

Сияет мне как откровенье

Твоей задумчивой улыбки тихий свет,

И если воскресенья мертвых нет,

То наша память — воскресенье.

Шаман был женщиной. Он скашивал

Сверкающий зрачок,

Грозил кому-то жесткой дланью,

Урчал, угадывал, упрашивал,

Ложился на песок

И важно приступал к камланью.

Предпочитая всем событиям

Наполненность собой,

Достиг он славы громогласной,

Чаруя варваров наитием,

И звонкой ворожбой,

И даже сущностью двуснастной.

Неистовствам отделки тщательной

Внимал в толпе густой,

Ненужный всем стоящим рядом,

Пастух, ничем не примечательный,

Но странно молодой,

Со стариковским жгучим взглядом.

Тихо. Но прошло недавно лихо:

Пень торчит, как мертвая нога,

Серая береза, как лосиха,

Навзничь повалилась на снега.

Скоро лес расчистят и расчислят

И в порядок приведут опять…

Кто-то говорил: "Деревья мыслят".

Но ведь мыслить — значит сострадать,

Это значит — так проникнуть в слово,

Чтоб деянье в нем открылось вдруг,

Это значит — помнить боль былого,

Чтоб понять сегодняшний недуг,

Это значит — не витиевато

Выдумки нанизывать на нить,

А взглянуть на горе виновато

И свой взгляд в поступок превратить.

В памяти, даже в ее глубочайших провалах,

В детскую пору иль в поздних годинах войны,

В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, —

Вспышках волны,

В книгах и в шумной курилке публичной читальни,

В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт,

Где пароходы недавно оставили дальний

Вест или норд,

В школе, где слышались резкие звуки вокзала,

В доме, где прежних соседей никто не зовет, —

Ясно виднеется все, что судьбой моей стало,

Все, что живет.

Здесь отступили ворота от уличной кромки,

Где расстреляли в двадцатом рабочих парней,

Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий,

Толпы теней.

Можно забыть очертания букв полустертых,

Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,

Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых

Можно ль забыть?

Медовый месяц нэпа.

Вечерняя лиловь.

Выходит из вертепа

Усталая любовь.

Порывисто и редко

Дыханье ветерка.

На ней висит горжетка

С головкою зверька.

А вправду ли наряден

Французский пеньюар?

Подарен иль украден

Массивный портсигар?

Работать в доме тяжко,

И нужен перерыв,

И с каждою затяжкой

Ей легче… Там — обрыв,

И порт, и копошенье

Существ и их теней,

Вдали — кровосмешенье

Звезд и земных огней,

Здесь — листьев тополиных

Замедленный полет,

И в первых брюках длинных

Мальчишка у ворот.

Болезненно и сладко

Душа истомлена,

Все для него загадка:

Порт, звезды и она.

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Персики в Эчмиадзине

Цветом цветут фиолетовым.

Свод над землею синий,

Как над Синайской пустыней.

Ряса католикоса

Цветом цветет фиолетовым.

Медленно, многоголосо

Звон поминальный вознесся:

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Страшная годовщина

Страшной народной гибели.

В церкви Эчмиадзина —

Слово Божьего сына.

Поровну мы разделим

Тоненькие опресноки.

Выйдем из храма с весельем,

В поле траву расстелим.

Жертвенного барана

Мы обведем вкруг дерева.

В сердце — вечная рана,

А земля нам желанна.

Все мирозданье в расцвете,

Все непотребное — изгнано,

Только и есть на свете —

Дети, дети, дети,

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Боже, к твоим коленям

Я припадаю с моленьем:

Да оживут убиенные

В этом саду весеннем!

В нашем всеобщем храме

Да насладятся весело

Всеми твоими дарами!

С нами, с нами, с нами —

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Вдоль забора к оврагу бежит ручеек,

А над ним, средь ветвей, мне в ответ

Соловей говорит по-турецки: йок-йок,

Это лучше, чем русское "нет",

Потому что неточен восточный глагол,

И его до конца не поймем,

Потому что роскошен его произвол,

И надежда упрятана в нем.

Я не вижу, — каков он собой, соловей,

Что поет на вечерней заре.

Не шарманщик ли в серенькой феске своей

Появился на нашем дворе?

Пахло морем, и степью, и сеном подвод,

Миновало полвека с тех пор,

Но меня мой шарманщик и ныне зовет

Убежать к ручейку за забор.

И когда я теперь в подмосковном бору

Соловья услыхал ввечеру,

Я подумал, что я не умру, а замру

По дороге к родному двору.

В горах, как благодарный фимиам,

Светло курились облачные дымы.

Деревья поднимались к небесам,

Как недоверчивые пилигримы.

Они бранили горную грозу,

Метель, и град, и камнепад жестокий

И вспоминали, как росли внизу,

Где так привычно следовали сроки.

Они забыли злобу топора

И цепкую пилу лесоповала,

И то, что было ужасом вчера,

В их существе сегодня ликовало.

Но, охраняя каждый свой побег,

Брели наверх все строже, все упрямей,

Чтобы обнять первоначальный снег

Своими исхудалыми ветвями.

Здесь шахиншах охотился с гепардом

И агарянин угрожал горам.

Не раз вставало горе над Гегардом,

Мы войско собирать не успевали

И в камне прорубили крепость-храм.

И кочевали мы, и торговали,

И создавали, каясь и греша,

Уже самих себя мы забывали

И только потому не каменели,

Что в камне зрела и росла душа.

Еще и плотью не оделись души,

И прах — травой, и небо — синевой,

Еще вода не отошла от суши,

И свет был слеп во тьме довековой,

Еще неизреченным было слово,

И мысль спала в тиши предгрозовой,

И смерть не знала теплоты живого,

А я уже тебя любил.

И боль моя свою постигла смелость,

И свет прозрел во тьме, и твердь земли,

От влаги отделясь, травой оделась,

И души плоть впервые обрели,

И мысль проснулась в мирозданье новом,

И время, уходящее вдали,

Увидела она и стала словом

И мерою всего, что есть.

Четыре как будто столетья

В империи этой живем.

Нам веют ее междометья

Березкою и соловьем.

Носили сперва лапсердаки,

Держали на тракте корчму,

Кидались в атаки, в бараки,

Но все это нам ни к чему.

Мы тратили время без смысла

И там, где настаивал Нил,

Чтоб эллина речи и числа

Левит развивал и хранил,

И там, где испанскую розу

В молитву поэт облачал,

И там, где от храма Спинозу

Спесивый синклит отлучал.

Какая нам задана участь?

Где будет покой от погонь?

Иль мы — кочевая горючесть,

Бесплотный и вечный огонь?

Где заново мы сотворимся?

Куда мы направим шаги?

В светильниках чьих загоримся

И чьи утеплим очаги?

Торжествовала власть, отбросив

И опрокинув Колчака.

И в Забайкалье стал Иосиф

Работать в органах Чека.

Он вызывал к себе семейских,

Допрашивал, и подлый страх

Внушал им холодок в еврейских,

Печально-бархатных глазах.

Входил он в души староверок

Предвестием господних кар,

Молодцеватый недомерок,

Длинноресничный комиссар.

Мольбы выслушивал устало,

Сжимая кулачок у рта.

Порой губкомовцев смущала

Его святая простота.

Каким-то попущеньем странным

Он выжил. И на склоне дней

В Сибирь приехал ветераном

На полстолетний юбилей.

В глазах — все той же грусти бархат,

И так же, обхватив сучок,

Туда, где свет в тайге распахнут,

Трясясь, глядит бурундучок.

Там, где мчалась дружина Гэсэра,

А недавно — жандармский полковник,

Где и ныне в избе старовера

Мы найдем пожелтевший часовник,

Где буддийские книги бурята

Разбрелись по аймакам глухим, —

Серебристо-светла, торовата,

Есть река по названью Хаи?м,

Будем верить преданьям не слишком:

То ль, тропой возвращаясь таежной,

Да притом, говорят, с золотишком,

Был он голью зарезан острожной,

То ль трактир содержал он на тракте,

Беглых каторжников укрывал,

И за свой поплатился характер…

Есть река и Хаи?м-перевал.

Вечный дух пребывает в кумирне,

В древнем свитке и в крестике малом.

Хорошо ль тебе, Хаим, в Сибири

Течь рекой и стоять перевалом?

Что мне светит в серебряных всплесках?

Иль в тайге улыбается Тот,

Кто смутил мудрецов бенаресских

И в пустыне хранил свой народ?

О это море, колыбель изустных

Повествований, хроник простодушных,

О Понт Эвксинский после захолустных,

Степных местечек и закатов душных!

Великолепен мир, когда он целый,

Хотя и составной, и виден глазу

Не в перекрестье ниточек прицела,

А широко, со всех сторон и сразу.

Мне хорошо с тобою, ветр соленый,

С Европой настоящей и не старой,

С атлантами, поднявшими балконы,

С театром у приморского бульвара.

По улицам, бегущим вниз, иду я

Наверх, легко дышу нектаром юга,

И, каменного герцога минуя,

Я приближаюсь к центру полукруга.

Строенья в стиле греческих колоний,

Дух Генуи в стенах полуразвалин,

И тот же известняк, что в Вавилоне, —

Он так же темен, порист и печален.

Бедны полупустые магазины,

Но где-то есть, я слышал, барахолка.

Все по душе мне: шумные румыны,

У церкви — старенькая богомолка…

Фурункулезный, круглый ростбиф-наци, —

Мне обер дал сегодня увольненье.

День без придирок, желчных ламентаций

И ожиданья трезвое волненье.

С фамилией, на Вавилон похожей,

Какой-то русский написал занятно

О здешних нравах… Кто же я? Прохожий?

Завоеватель? Мутно, непонятно,

И если правду говорить, трусливо,

Ничтожно я живу. И город вскоре

Окончится, и слева, вдоль обрыва,

Рассердится невидимое море.

А справа — кладбище, тропа к спасенью.

Спят мертвые, убитые не нами.

Надгробья у стены, под мирной сенью,

Испещрены чужими именами.

Я не могу прочесть, но я их знаю, —

Те буквы, по которым наш Спаситель

Читать учился в мастерской отцовской,

А мать месила тесто и порою

Его кудрей касалась локотком.

О горе нам, в злодействе позабывшим,

Что убивать нельзя живых, покуда

О мертвых память не истреблена!

Вкруг столбов намотала сугробы поземка,

Смутно, дробно, сквозь сумрак мерцает село.

Ты подумай, куда занесло тебя, Семка,

Ах, куда занесло!

"Дуглас" вырвал тебя из кронштадтской блокады,

Сутки мерзнет на розвальнях твой чемодан,

Ты шагаешь за ним, впереди — вислозадый,

Дряхлый мерин Будан.

То ли юрты стоят, то ли избы-хибары?

То ли варится вихря и гари навар?

Там вдали — твои братья по вере хазары

Иль становья булгар?

Что же тянет тебя в сумрак снежного тыла?

Понимаешь ли сам, где родной твой очаг?

В польской пуще застыла зола, и застыло

Время в русских печах.

Ах, как много в степи ветра, холода, злобы!

Это сыплется древний иль нынешний снег?

Вкруг столбов намотала поземка сугробы,

И далек твой ночлег.

Я прочел сохраненные честью и чудом листы —

арестанта записки:

"В этом мире несчастливы

только глупцы и скоты", —

вот завет декабристский.

Я пройду по земле,

как проходит волна по песку,

поглотив свою скорость.

Сам довлея себе, я себя самого извлеку,

сам в себе я сокроюсь.

Мне, кто внемлет владыке времен,

различать недосуг —

где потомки, где предки.

Может быть, я умру хорошо, и убьют меня вдруг

посредине запретки.

Длинная песчаная гряда,

Синяя байкальская вода,

Костерок в таежной тишине,

Каторжанский омуль на рожне.

А напротив — зелен островок,

Не широк, зато золотобок.

Сколько лиственниц на нем растет!

Или это, свой прервав полет,

Птицы собрались на островке,

Да застряли в золотом песке.

Улететь не могут никуда,

Стерегут их небо и вода.

Стекло воды озерной

Напоминает мне

Стекло трубы подзорной,

Сокрытой в глубине.

Ее приставил к глазу

Вожак подземных сил,

И по его приказу

Военный стан застыл.

Где темень словно камень,

А камень старше мглы,

Базальтовая рамень,

Порфирные стволы, —

Увидел полководец,

Когда смотрел в трубу,

Избенку, огородец,

Песчаную тропу.

Она вела куда-то, —

Быть может, в те края,

Где вертоград заката,

Где башня соловья.

Земля была как чудо,

И он смотрел туда,

Где без тебя мне худо,

Где мне с тобой беда.

Темный дуб достигает лазури,

Но земля ему стала милей.

Как сонет, посвященный Лауре,

Он четырнадцать поднял ветвей.

Он ведет на заветном и звонком

Языке свой спокойный дневник:

"Был я утром сегодня ребенком,

Вечереет — и вот я старик".

В лесу июля, в голубом сосуде,

Подробно, точно вычерчены ели,

И только люди потому и люди,

Что их угадываешь еле-еле.

Как хорошо, что был Творец неловок,

Что не был увлечен задачей мелкой

И свой небрежный, свежий подмалевок

Он не испортил тщательной отделкой.

В этом городе южном я маленький школьник,

Превосходные истины тешат мой слух,

Но внутри меня шепчет какой-то раскольник,

Что рисуются буквы, а светится дух.

Страстно спорят на говоре местном южане,

Но иные со мной существа говорят:

Словно вещая птица из древних сказаний,

Прилетел небывалого цвета закат.

Новым, чистым дыханьем наполнился будень,

Обозначилось все, что роилось вдали,

Лодки на море — скопище старых посудин —

Превратились в мерцающие корабли.

Стало вольностью то, что застыло темницей,

Свет зажегся на стертой скрижали земной,

Все иду, все иду за нездешнею птицей,

А она все летит и летит надо мной.

Покуда всемирный Фердыщенко

Берет за трофеем трофей,

Уже ты на лавры не заришься,

А только бессмысленно старишься,

Мещанка, острожница, нищенка

Дворянских, мужичьих кровей.

Куда как ликующей мнимости

Слабей непреложность твоя,

А все ж норовишь ты упрочиться,

То плакальщица, то пророчица,

То ангел из дома терпимости,

То девственный сон бытия.

Строка тем косней, чем мгновеннее,

А крылья — неспешной даны.

Лишь в памяти зреет грядущее,

Столь бедно и глухо растущее,

И ты уничтожишь забвение

Дыханьем вселенской весны.

Когда болезненной душой устану

От поздней и мучительной любви,

Под старость лет пущусь по океану,

Как Иегуда Галеви.

Заблудится ль корабль и рухнет в бездну,

К разбойникам я попаду ли в плен,

В толпе ли пилигримов я исчезну,

В пыли, у глинобитных стен?

Я твердо знаю, что исчез я прежде,

Что не было меня уже тогда,

Когда я малодушно жил в надежде

На близость Страшного суда,

А между тем служил я суесловью,

Владея немудреным ремеслом,

И слово не хотело стать любовью,

Чтобы остаться, как псалом.

Разве не при мне кричал Исайя,

Что повергнут в гноище завет?

Не при мне ль, ахейцев потрясая,

Сказывал стихи слепой аэд?

Мы, от люльки двигаясь к могиле,

Думаем, что движется оно,

Но, живущие и те, кто жили, —

Все мы рядом. То, что есть Давно,

Что Сейчас и Завтра именуем, —

Не определяет ничего.

Смерть есть то, чего мы не минуем.

Время — то, что в памяти мертво.

И тому не раз я удивлялся,

Как Ничто мы делим на года;

Ангел в Апокалипсисе клялся,

Что исчезнет время навсегда.

Господин Весенний Ветер,

Я вас помню молодым,

Вы беседовали весело

С госпожой Акацией.

В нашем городе стояли

Иностранные суда,

И взметались, и сияли

Беспокойные года.

Господин Весенний Ветер,

Вот и стал я стариком,

И давно сожгли захватчики

Госпожу Акацию.

Словно камни под водою —

Онемелые года.

Та, что здесь всегда со мною,

Не вернется никогда.

Но только тот, кто мыслью был наставлен,

Кто был рукоположен красотой,

Чей стих, хотя и на бумаге правлен,

Был переписан из тетради той,

Где нет бумаги, букв и где страницы

Незримы, хоть вещественней кремня, —

Увидел неожиданно зеницы,

Исторгшие на землю столп огня.

Семейство разъевшихся чаек

Шумит на морском берегу.

От выкриков тех попрошаек

Прийти я в себя не могу.

Мне вспомнилось: мы хоронили

Жену сослуживца. Когда

Ее закопали в могиле,

Был вечер, а мы и беда

Вступили в автобус последний,

И тут, как проказа, возник

Из воплей, проклятий, и сплетни,

И ругани смешанный крик.

То стая кладбищенских нищих,

Хмельных стариков и старух,

Кривых, одноногих, изгнивших,

Блудила и думала вслух…

Земля, человечья стоянка,

Открыла ты нам, какова

Изгаженной жизни изнанка,

Где Слово сменили слова.

Во тьме остановки конечной

Уже различаем, какой

Вращается двигатель вечный,

А движет им вечный покой.

Когда в слова я буквы складывал

И смыслу помогал родиться,

Уже я смутно предугадывал,

Как мной судьба распорядится,

Как я не дорасту до форточки,

А тело мне сожмут поводья,

Как сохраню до смерти черточки

Пугливого простонародья.

Век сумасшедший мне сопутствовал,

Подняв свирепое дреколье,

И в детстве я уже предчувствовал

Свое мятежное безволье.

Но жизнь моя была таинственна,

И жил я, странно понимая,

Что в мире существует истина

Зиждительная, неземная,

И если приходил в отчаянье

От всепобедного развала,

Я радость находил в раскаянье,

И силу слабость мне давала.

Новую жизнь я начну с понедельника,

Сброшу поклажу ненужных забот,

Тайная вечеря зимнего ельника

К делу и жертве меня призовет.

Все, что душа так испуганно прятала, —

Тихо откроет, по-детски проста,

Первосвященника и прокуратора

Не убоюсь — ни суда, ни креста.

Землю постигну я несовершенную

И, искупляющей силой влеком,

Следом за нею на гибель блаженную

В белом хитоне пойду босиком.

Заснуть и не проснуться,

Пока не прикоснутся

Ко мне твои ладони

И не постигну я,

Что в мир потусторонний

Мы вырвались из плена

Земного бытия.

Развеем, новоселы,

Наш долгий сон тяжелый

О том, что был я грешен,

И перестану я,

Твоей душой утешен,

Разгадывать надменно

Загадку бытия.

Наросло на перьях мясо,

Меньше скрытого тепла,

Изменилась у Пегаса

Геометрия крыла.

Но пышна, как прежде, грива,

И остер, как прежде, взгляд,

И четыре крупных взрыва

Под копытами дымят.

Он летит в пространстве жгучем,

В бездну сбросив седока,

И разорванным созвучьем

Повисают облака.

Доболеть, одолеть странный страх,

Догореть, докурить сигарету,

Истребить себя, — так второпях

В автомат опускают монету.

Но когда и внутри и вокруг

Обостряется жизни напрасность,

У нее появляется вдруг

Полудетская мрачная страстность.

А потом начинается свет

Где-то исподволь, где-то подспудно,

Мысль прочнеет, как плоть, как предмет,

И волнуется чисто и чудно.

Пустившись вечером в дорогу,

Меж темных скал увидел неба

Я головокружительный кусок.

Как будто идолищу-богу,

Молились горному отрогу

И разжигали звезды алтари.

Младенческое было что-то

В сверкании вечерней бездны,

И мир мне показался так высок,

Что с плеч моих сошла забота,

Я стал пригоден для полета,

Как тот, что сообщил благую весть.

Нездешнего прикосновенье

Ожгло меня, и уходило

Оно безмолвно, как песок в песок,

Но я запомнил то мгновенье,

Как помнят боль и откровенье

И милую отцовскую ладонь.

На току — молотильщик у горной реки,

Остывает от зноя долина.

"Молотите, быки, молотите, быки!" —

Ударяя, свистит хворостина.

И молотят снопы два усталых быка,

Равнодушно шагая по кругу,

Пролетают года и проходят века,

Свой напев доверяя друг другу.

"Молотите, быки, молотите, быки!" —

Так мой праотец пел возле Нила.

Время старые царства втоптало в пески,

Только этот напев сохранило.

Изменилась одежда и говор толпы, —

Не меняется время-могильщик,

И все те же быки те же топчут снопы,

И поет на току молотильщик.

Я иду навстречу соснам

Тихой улицей в лесу.

За сараем сенокосным

День разлил свою росу.

Перебежчик-кот мурлычет

Обо всем и ни о чем.

Город хвойных здесь граничит

С человеческим жильем.

За единственное яство

В простоте благодаря,

Здесь, в лесу, не хочет паства

Пастыря и алтаря.

Я вступаю в город хвои

Как изгой, инаковер,

Одолев свое былое

И языковой барьер.

Кто же станет придираться,

Попрекая чужака,

Если сможет затеряться

В вавилонах сосняка?

Высотные скворечники

Поражены безмолвьем;

Плеяды-семисвечники

Зажглись над их становьем;

И кажется: чуть-чуть привстань,

И ты коснешься света

Луны, пленительной, как лань

На бархате завета.

О ясность одиночества,

Когда и сам яснеешь,

Когда молиться хочется,

Но говорить не смеешь!

Ты царь, но в рубище одет,

И ты лишился власти,

И нет венца, и царства нет,

А только счастье, счастье!