Большая нефть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Начало ноября шестьдесят седьмого года знаменовалось большими торжествами — пятьдесят лет Октябрьской революции! Дата полыхала на транспарантах, обжигала разум партийных и комсомольских начальников и даже едва не подпалила расцветающую карьеру молодого москвича Дениса Рогова, корреспондента, между прочим, самой «Комсомольской правды». Денис собирался в командировку — и опять же не в ближний край, а туда, где билось сердце пятилетки, в Западную Сибирь. Освещать достижения героических советских нефтяников, которые взяли социалистическое обязательство — дать первую нефть к великому юбилею.

— Задание, сам понимаешь, серьезное, — сказал Денису главный редактор. — Кому попало бы мы не поручили. На тебе — большая ответственность. Ты будешь глазами и ушами миллионов советских людей. Дашь им объективную картину, покажешь всю панораму. И вместе с тем живое, человечное внимание к деталям, к мелочам жизни, которые помогают сделать читателей как бы очевидцами и даже в какой-то мере участниками событий. Об этом тоже не следует забывать… Да ты слушаешь, Денис? Денис!

Денис вздрогнул, оторвался от окна. Сейчас он думал о том, что совсем уже скоро привычный, тесный и обжитой московский пейзаж заменят просторы Западной Сибири с ее мрачными, величественными закатами, с ее бескрайними равнинами… Вообще Сибирь виделась в мыслях Денису преимущественно как бы из окна самолета — и он парит высоко, как сокол, обозревая ту самую «общую панораму», о которой толковал ему главный редактор.

— Я, Сергей Васильевич, если позволите, набросал уже начало, — поведал Денис, вынимая из кармана сложенную бумажку.

— Что это? — слегка нахмурился редактор.

— Литературный зачин… Ну в общем… чтобы не тратить время — там… — Денис чуть покраснел. — Не отвлекаться на пустяки.

Редактор не стал говорить юному корреспонденту, что свободного времени «там» у него будет предостаточно. Хватит на десять «литературных зачинов». Что большую часть срока своей командировки он будет сидеть в вагончике, ожидая, пока у бригадиров и мастеров найдется время на разговоры с приезжим из Москвы. Особенно если там у них аврал.

— Ты, Денис, имей в виду, — сказал редактор, — так, неофициально. Корреспонденты бывают такие, что не вылезают из комитета комсомола. Это, конечно, с одной стороны, правильно. Комитет комсомола — наш главный помощник в деле освещения проблем молодежи. И там, конечно, должны быть в курсе. И ты, сам понимаешь, обязательно сходи и познакомься. Возьми первоначальную информацию, посмотри соцобязательства, узнай имена — к кому потом обратиться. Но не засиживайся. А то, знаешь, бывали случаи… — туча набежала на лицо главного редактора. — Съездит корреспондент на объект и потом рапортует… А газета становится посмешищем. Так вот. Денис, такого быть не должно. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, Сергей Васильевич, — покорно сказал Денис.

— Будешь смотреть бытовые условия — а ты обязательно посмотри, и не только там. где тебя поселят, — смотри, в столовке не засиживайся. А то еще бывают такие… любимцы тети Маши.

— Какой еще тети Маши? — ошеломленно спросил Денис.

— Такой… с уполовником, — ответил Сергей Васильевич и пожевал губами, явно припоминая какой-то крайне неприятный случай. — Тоже, приедут на объект и засядут. В столовке. Имей в виду…

Денис пошуршал бумажкой. Ему явно не терпелось прочитать свое творение, и Сергей Васильевич наконец сжалился. Махнул рукой.

— Ну, давай читай. Что там у тебя?

— «Льдом схватило сибирскую землю. Как всегда, в дни годовщины Октябрьской революции пришел на землю первый снежок, низко нависло пасмурное небо. Но ярко горят алые флаги…»

— Стоп! — воскликнул Сергей Васильевич.

Денис поднял лицо от листка и поразился увиденному: по впалым, бледным щекам редактора медленно ползли багровые пятна.

— Ты хоть понимаешь, голова, что ты написал? — тихо спросил Сергей Васильевич.

— Что? — удивился Денис.

Текст, конечно, был не ахти — набор обычных фраз. Денису хотелось подчеркнуть контраст: погода, мол, хмурая, а настроение у советских людей — бодрое и рабочее. Красное на сером, так сказать.

— Ты понимаешь, что за такое нас с тобой могут… — Редактор медленно сжал пальцы в кулак. — Дай сюда!

Он отобрал у Дениса исписанный листок и начал рвать.

— Мы у Октября, как у солнышка, греемся, — приговаривал при этом редактор. — А ты пишешь, что — холодно! Мороз!

— Так ведь это только погода, Сергей Васильевич, она в ноябре всегда… — пробормотал Денис, наблюдая за редактором со смешанным чувством ужаса и насмешки.

— Все равно, — сказал Сергей Васильевич, вытряхнув обрывки в мусорную корзину. — Все равно. При чем тут погода! Нужно видеть дальше. Заглядывать в суть явлений, а не скользить по поверхности. Ну, поезжай в свою Сибирь. Дальше Сибири все равно не пошлют…

История открытия сибирской нефти насчитывала несколько столетий. Целый ряд исследователей предполагал наличие нефтегазовых богатств в западносибирском крае. Выдающуюся роль в их открытии сыграл основоположник советской нефтяной геологии, академик Иван Михайлович Губкин. В 1932 году им была выдвинута рабочая гипотеза о существовании нефтяных месторождений в районе Западно-Сибирской низменности. Губкин активно добивался развертывания комплексных нефтегеологических исследований в этом районе. Однако на протяжении еще двух десятилетий работы по поиску нефти там не давали ожидаемых результатов.

Поворотным событием, с которого начинается отсчет истории Западно-Сибирской нефтегазоносной провинции, стал произошедший в 1953 году мощный выброс газа на буровой, расположенной недалеко от старинного форпоста освоения русскими Сибири — села Березово. Это событие явилось толчком для проведения крупномасштабных геологоразведочных работ на территории ряда районов Тюменского Севера.

В 1963 году вышло постановление Совета Министров СССР «Об организации подготовительных работ по промышленному освоению открытых нефтяных и газовых месторождений и о дальнейшем развитии геологоразведочных работ в Тюменской области». Началась подготовка пробной эксплуатации разведанных запасов. Сейчас ждали первой нефти на Новотроицком месторождении, неподалеку от маленького сибирского города Междуреченска, жмущегося к великой сибирской реке Оби…

Корреспонденты сюда уже приезжали. Привозили кинокамеру, снимали материал для хроники. Правда, нефти еще не было — когда снимали хронику, бурили первую скважину, а она оказалась сухой. Но терять оптимизм было рано.

Больше месяца рабочих снедало любопытство: хотелось все-таки увидеть, что там корреспонденты наснимали. Ходили-то они везде, но известное дело — при монтаже «наиболее жуткие рожи» непременно вырежут.

— Вот тебя, Болото, положим, обязательно из хроники изымут, — предрекал молодой рабочий Ваня Листов.

Ваня был человек легкий, веселый, всегда готовый прийти на помощь и вместе с тем цену себе знающий. В бригаде числился на хорошем счету, камней за пазухой не держал и обладал ровно одним недостатком — не мог употреблять водку и спирт. Не из принципа, а по состоянию здоровья. Что-то в Ванином организме имелось такое, что напрочь отвергало целебную жидкость. Во всем прочем — душа-парень.

Потому и Болото, человек, в противоположность Ивану, чрезвычайно тяжелый и сумрачный, на выходку Листова никак не отреагировал, только хмыкнул с сомнением. Очень может статься, что и вырежут.

И столовку небось только краешком покажут. А в балковый поселок вообще даже не совались с камерой. Условия жизни тяжелые, что и говорить. Вот когда будут достижения, когда вырастут новые дома, построят больницу, дом культуры — вот тогда и будет что показать стране.

И точно, ни столовки, ни поселка не показали — только работы на нефтяной вышке и улыбающиеся физиономии. Болото, между прочим, из хроники не исчез. Ваня Листов уже успел позабыть свое легкомысленное предсказание, но Василий Болото — не из тех, кто забывает. Глядел на себя из темного зальчика культбудки, вздыхал и даже вроде как улыбался. Страна должна знать своих героев. Даже если эти герои плохо выбриты и мало похожи на красивого ковбоя из того фильма, у которого были оборваны последние пять минут — так и не узнали, чем кончилось, это еще в прошлом месяце привозили крутить.

К празднованию Великого Октября и кинохронику, и новые плакаты наглядной агитации, и ящик свежей литературы, в том числе художественной, привез парторг — Макар Степанович Дорошин.

Первый секретарь партийной организации Каменногорского нефтегазового управления был человеком на первый взгляд хлипковатым и не производил внушительного впечатления: невысокий, щуплый, с жидкими волосами неопределенного цвета и быстрой, как будто немного виноватой улыбкой. Однако эта незаметная внешность была ох как обманчива: на протяжении многих лет Макар Степанович успешно стоял между московским партийным начальством и неуживчивыми, сложными личностями, которым доверено было новое месторождение. В первую очередь это касалось начальника Каменногорского управления — Григория Александровича Бурова. Вот уж где требовался, так сказать, буфер, так это в отношениях между Буровым и высшим руководством.

Буров, конечно, не просто так занимал свой высокий пост. Дело знал, на работе горел, происхождение имел подходящее — пролетарское. Прошел весь трудовой путь: от рабочего до руководителя управления. И с высшим руководством разговаривать не боялся, при случае мог и высказаться прямо и нелицеприятно. Мнение свое всегда отстаивал бескомпромиссно. Вот тут-то и требовался талант дипломата Дорошина… и желательно так, чтобы Буров знал далеко не все детали.

Потому как имеются на белом свете герои, которые всегда на виду, вроде Бурова, — и есть у этих героев незримые помощники, всегда готовые вовремя сказать нужное слово, подписать нужную бумагу, остановить говорунов… В общем, дел довольно, и все сплошь мелкие, незаметные глазу. Что ж, без Дорошина как-то еще справился бы Буров… Впрочем, сам Дорошин над этим практически не задумывался. У каждого, как говорится, собственный фронт работ.

Обнинск, аэропорт. Жду самолета. Обещали «Ан» к середине дня, но, кажется, ночевать придется здесь. Хорошо рюкзак мягкий, положить под голову. Всякая ерунда от скуки в голову лезет. Сижу в аэропорту, гляжу на пустую взлетную полосу за окном. Стекло такое толстое, что кажется, будто снаружи совсем тоскливо, хотя, если выйти из дверей, — вовсе не так: бодро подмораживает и где-то ужасно далеко — солнце.

Солнце здесь не как в Москве, оно и суровее и действительно дальше. Его не пригласишь на чай из самовара, как Маяковский. И человек здесь как будто меньше, а земля — плоская, с кляксами болот в кучерявой бороде лесов.

Вспоминаю сейчас Степку Самарина, старого приятеля. Вместе учились в Литературном институте. Самарин смешной, на Филиппка похож. Мы его так сначала и называли — «Филиппок», а потом надоело. У него всегда шея из воротников торчала как у жирафа. «Это, — говорит, — потому что я для ношения галстуков неприспособленный. Уж прямо и не знаю, как потом в президиумах заседать буду».

Я думал, он шутит, а он взял и ушел из института. Прямо посреди учебного года.

(Прошлась уборщица. Поглядела на меня с жалостью. Молчит пока. Ночью аэропорт закрывается — интересно, есть ли здесь гостиница или надо просить, чтобы мне дали в зале переночевать?)

Мы с Самариным виделись в последний раз у входа в институт. Он стоял и, вытягивая шею, глядел на тяжелую дверь. Тут как раз девушки вышли, две или три, они всегда стайками ходят, как птички. В этом году мода красивая, от девчонок просто глаз не отвести. Я чисто из эстетических соображений на них любуюсь, как на цветы, и они это, конечно, подозревают, потому и хихикают. Самарин — другое дело, он влюбчивый, как какой-нибудь «лишний человек» у Тургенева. И краснеет смешно.

Стоит, стало быть, Степан Самарин, глядит на девушек и краснеет, краснеет.

— Чего, — говорю, — Степушка, ты такой розовый?

— А, — говорит он. — Денис. А я, представляешь, из института ушел.

— И я ушел, — говорю, — потому что занятия на сегодня закончились. Хочу до завтра успеть одну книжку дочитать…

— Нет, — говорит он, — я совсем ушел. Навечно. Вот гляжу на эту дверь…

(Он на дверь глядел! В жизни бы не поверил, что Самарин тех девчонок пропустил!)

— Гляжу на дверь, — с силой и выражением продолжал Самарин, — и вспоминаю, с каким чувством ее впервые открывал. Каждую секундочку помню. Как потянул на себя, как радовался, что она, такая тяжелая, мне поддается… Вот бы, думаю, и учеба мне с такой же легкостью давалась.

— Да ты что, Степан! — говорю. — Что у тебя с головой? Мать с таким трудом тебя в этот институт запихала…

Мама у Степушки, правда, замечательная. Красивая и молодая — прямо не как мать, а как сестра. Она в министерстве работает, но дома держится очень просто и Степкиных друзей любит. Готовить, правда, не умеет, торт и печенье к чаю у нее всегда покупные. Но это как раз закономерно. Бабушка моя всегда говорит: «У женщины или руки красивые, или обеды отменные». Отец ей возражал: «Вы, мамаша, совершенно от жизни отставшая. Современные условия освобождают женщину-труженицу от домашнего рабства». А бабка свое гнула: «Нет, мол, что в вашей хваленой кулинарии покупается — всё не то, есть невозможно. Надо обязательно готовить домашнее…» В принципе, я с бабкой согласен. Но Алина Станиславовна — совершенно особенная женщина. Ее просто невозможно представить на кухне, в фартуке, чтобы она капусту шинковала или в духовку какой-нибудь пирог сажала. Прямо признаюсь: не была бы она Степкина мать, я бы, наверное, влюбился и страдал. Как типичный тургеневский барышень.

Я как Алину Станиславовну помянул, Степка сразу сделался свекольного цвета.

— Ты про маму вопрос и не затрагивай, мне еще с ней разговор иметь. Но учти, Денис, решение мое окончательное и твердое.

— Ты о чем вообще, Степан, говоришь? У тебя, наверное, температура.

Он только рукой махнул и засмеялся. За что люблю Степку — не злится он никогда.

— Нет, никакой температуры нет Напротив, я все холодно обдумал. Литературный институт — это моя ошибка молодости, а настоящее мое призвание — геология.

Тут я и упал, фигурально выражаясь.

— Геология? Ты в своем уме? Какая еще геология? Это же целая наука, тут учиться надо, химию, между прочим, сдавать…

— Что ты кудахчешь, как замдекана? Это потом надо химию и все остальное сдавать, а сначала можно и так, в разнорабочих, чтобы воздуху нанюхаться и к ремеслу притереться, — сказал Степан. — Мне даже по ночам снятся тайга и степи и я с геологическим молотком. Хожу и камни обстукиваю на предмет полезных ископаемых. В общем, собираюсь ехать туда, где вершится сейчас история страны — в Западную Сибирь.

— Ты же писателем хотел быть.

— Вот и буду писать — письма из Сибири, — сказал Степан. — Длинные и подробные. А ты еще гордиться мной будешь. И вот здесь, — он показал на дверь Литературного института, — повесят мой портрет.

— Ага, — сказал я. — Гвоздями прибьют.

— Ты скептик, — заявил Степан на прощание, — а скептикам очень трудно живется.

— Даже самому закоренелому оптимисту трудно представить себе, чтобы портрет выдающегося геолога висел на входной двери Литературного института, — заметил я.

— Не притворяйся, будто ты меня не понял, — ничуть не смутился Степан. — Будешь еще статьи про меня писать.

— Из Сибири, — добавил я.

— А что? Из Сибири! — сказал Степан.

И вот я на своем первом задании… Лечу в Сибирь. Кто знает? Быть может, встречу и Степана. Вот она, литературная практика. Молодой очеркист в газете. «Писатель обязан быть на передовой, набираться опыта, а журналистика — первая помощница… Сколько наших замечательных советских писателей начинали с очерков, с коротких заметок в газетах…» — сказал мне наш замдекана, отправляя на практику.

А когда я приходил вчера попрощаться — мол, уезжаю на первое ответственное задание, — он пожал мне руку и вдруг спросил:

— А ты, Денис, не боишься, что Север не отпустит?

Я его тогда не понял, только посмеялся в ответ.

А сейчас, кажется, начинаю понимать, что он имел в виду. Впрочем, выводы делать еще рано. Сначала нужно дождаться самолета и наконец долететь до цели…

Диктор торжественно читал, пока по сморщенному экрану бежали знакомые пейзажи, закончившиеся нефтяной вышкой:

«Вся страна знает нефтяной Азербайджан, колоссальные запасы черного золота Татарии, однако это не идет ни в какое сравнение с месторождениями Западной Сибири… Чтобы представить себе величие трудового подвига советских нефтяников, надо увидеть эти места и людей, которые пришли их осваивать. Как в дни Магнитки и Днепростроя, вся страна помогала сибирякам в их схватке с суровой природой. — Диктор как будто вздохнул и как бы с прищуром продолжил: — Сейчас на Западе кое-где говорят: „Русским, конечно, повезло, но справятся ли?“ — Он выдержал паузу и уверенно, резко отрубил: — Да, справимся! Бригада бурового мастера Андрея Векавищева обещает первой рапортовать о добыче нефти крупнейшего в Западной Сибири Новотроицкого месторождения. Ударно трудятся нефтяники передовой бригады Векавищева. Они уверены: первая нефть на новом месторождении будет добыта в самое ближайшее время. Им это по силам: ведь еще недавно представить себе было невозможно…»

В этот патетический момент на экране замелькали бессвязные геометрические фигуры, черные и белые, а затем мертвенный лунный свет проектора озарил лица сидящих в первом ряду.

— Егор, чего там у тебя? — крикнули из темного зала.

— Обрыв, вот чего, — пробурчал киномеханик. — Да я быстренько, Андрей Иванович…

Для склеивания пленки у него под рукой имелось все необходимое — планшетка с особым зажимом и клей, и даже спичка, чтобы клей намазывать. Но до конца хроники оставалось совсем немного, и большинство зрителей решили не дожидаться окончания длительной процедуры. Тем более что Егор начал с того, что намертво приклеил к пленке собственные пальцы.

— А ну тебя! — махнул рукой буровой мастер Андрей Иванович Векавищев. — Сто лет тут будешь возиться. Идем, Макар Степанович, это надолго.

Дорошин поднялся с табурета.

— Ладно, пойдем. Тем более самое главное уже показали.

— Что? — с подозрением прищурился Векавищев.

— Тебя — вот что! — засмеялся Дорошин. — Остальное — так, прилагательное.

— А я, значит, существительное, — сказал Векавищев. — А Буров у нас, получается, тогда кто? Глагол?

Они вышли наружу Под сапогами захрустела подмерзшая сырая глина. Напротив культбудки стояла грузовая машина и перед ней на перевернутых ящиках, накрытых газетой, — пачки книг. Две девушки зябко пританцовывали рядом, ветер дергал их шелковые цветные платочки.

Векавищев покосился на них и сразу отвел глаза. Не то чтобы они его смущали, но… И посоветоваться, в общем, не с кем — мужики сразу смеяться начнут и такого насоветуют. Нет уж, лучше не надо.

Векавищев про себя знал, что он — мужчина не слишком, что называется, видный. Обыкновенное русское лицо, нос картошкой, русая масть, ничего выдающегося. Вот Буров — это да, это красавец-мужчина. Когда Галина Бурова для супруга своего в «Военторге» прорезиненный плащ покупала, она, говорят, пришла и прямо так и сказала: «Дайте мне, — говорит, — плащ». Там спрашивают, мол, какой размер. Она отвечает: «Мне для буровика, понимаете?» А продавщица, баба, видать, опытная, и не такого наслушалась, Галину и спрашивает: «У вас, — спрашивает, — какой буровик, двухстворчатый или трехстворчатый?»

Ну так про Андрея Ивановича Векавищева и не скажешь. Не двухстворчатый он и тем более не трехстворчатый. Одинарный, «ухватиться не за что», как выражается комендант Дора Семеновна. Бороду вот отпустил хемингуэевскую, как на той фотокарточке писателя, что стоит в библиотеке на полке с зарубежной литературой. Крупной вязки свитер под горло и эта самая героическая борода, которая, как считают, помогает рыбу ловить и охотиться на африканского льва.

Ну так вот, о библиотеке. Почему, интересно, работают в библиотеках всегда молодые привлекательные женщины со сложной судьбой? Взять эту Машу. Тридцати еще нет, самое большее — лет двадцать пять. Хорошенькая — как киноартистка. Темные волосы в косе, брови — атлас, а улыбка грустная. Приехала в Сибирь за мужем, а муж… Вон курит за углом и в Машину сторону не глядит так старательно, что даже неловко делается. Ну и правильно, в общем, что они разошлись, не пара он такой девушке. А она молодец. Даже виду не показывает.

Только вот Андрея Ивановича зачем-то смущать взялась. Встретится с ним глазами, вспыхнет — отведет взор, а потом опять украдкой на него поглядывает. Нет, Машенька. Поищи-ка себе кого-нибудь более подходящего. Помоложе, поуживчивей. Без разных там вредных привычек. Вроде привычки переезжать с места на место в поисках — где потруднее.

Дорошин в своих ботинках бодро хрустел по смерзшейся дороге. Парторг еще не отошел от разговоров с начальством.

— Доволен, Андрей? Хроникой-то?

— Так а что? — рассеянно ответил Векавищев. — Конечно доволен, молодец, что привез.

— А ты ведь не верил, что привезу.

— Не верил?

— Нет.

— Не помню…

— Андрей, — помолчав, снова заговорил Дорошин, — ты это, знаешь… Начальство торопит. Первая нефть — вот как нужна! Позарез! — Он неловко чикнул себя ладонью по горлу.

Векавищев криво пожал плечами. Одними просьбами да заклинаниями нефти не добудешь. Если нефть есть, она пойдет. Если нет нефти — все бесполезно.

Они подошли к вагончику бурового мастера, где Дорошин оставил несколько свертков, прежде чем идти смотреть кино в будку. Сейчас он вытащил эти свертки, предъявил.

— Гляди лучше, Андрей, привез тебе новую наглядную агитацию.

Андрей Иванович поглядел. Красивая агитация. Буквы красные и белые, картинки в три краски нарисованы.

— Ну ты прямо как Николашка во время Первой мировой, — брякнул Андрей Иванович. — Знамена на передовую шлешь!..

Дорошин аж в лице переменился. Схватил Векавищева за рукав, притянул к себе, зашептал сквозь зубы:

— Да ты чего? Ты чего, Андрей? Ты соображаешь? Будь на моем месте сейчас Михеев, уже завтра донос ушел бы… — Он потыкал указательным пальцем в небо. — На самый верх!..

Векавищев с доброй насмешкой смотрел на парторга. Всем хорош Макар Степанович, но перестраховщик — таких еще поискать! А все потому, что не может забыть времен, когда начинал на партийной работе. И времена-то, между прочим, не такие уж далекие. Тогда за неосторожное слово можно было уехать очень далеко и очень надолго… Впрочем, даже Дорошин постепенно оттаивает. Но очень постепенно.

— Ну при чем тут Николашка, знамена? — с мягкой укоризной повторил Макар Степанович. — Тебе, может быть, голые стены в бытовке нравятся? Бери да благодари.

— Я благодарю, благодарю, Макар, но от твоих плакатов нефть все равно не появится. Ты-то хоть понимаешь, что добыча нефти — не производство спичек и карандашей? И мне техника нужна, техника!.. Стройматериалы!.. А не плакаты твои!.. Дай сюда!

Он непоследовательно выхватил у Дорошина листы, скатал их в трубку.

— Давно бы так, — сказал Макар Степанович, тревожно следя за старым другом. Не нравилось парторгу, как глядит Векавищев. Как будто червяк его точит. И никому про этого червяка знать не следует.

Вот, положим, Ваня Листов — счастливый человек. Приказали ему: надо бурить! Идет и бурит. И твердо верит, что нефть пойдет. Почему? Потому что так сказали старшие товарищи.

А Векавищев — сомневается. Самым тайным, самым дальним уголком души, куда никому ходу нет. От самого себя скрывает.

Если и вторая скважина окажется сухая…

— Добился ты, Макар, своего, — с досадой бросил Векавищев.

— А чего я добился? — удивленно развел руками Макар Степанович.

— Того. Испортил настроение в праздник.

— Кто, я? — потрясенно переспросил Дорошин.

— А кто? — в упор уставился на него Векавищев. — «Первая нефть вот так нужна!» — Он постучал себя по горлу ребром ладони с такой силой, что поперхнулся и закашлялся. — Ну тебя совсем! Ты зачем сюда приехал? Праздничный концерт проводить? Вот иди и проводи!

С этими словами он скрылся в бытовке.

Дорошин читал Векавищева как книгу и даже обижаться не стал. Понимал: у мастера очень неспокойно на сердце.

Ладно. Перекипит. На концерт все равно придет. Артисты приехали — аж из областной филармонии.

Несколько часов тряслись на грузовике, потом грелись чаем с бутербродами, а самый главный, который у них за руководителя, — и чем покрепче. Скоро выступать начнут. По слухам, солистка там одна есть, Марченко, — женщина нечеловеческой красоты. Дорошин видел их всех, включая и «нечеловечески прекрасную» Марченко, одетыми в ватники и закутанными в платки, поэтому сказать что-то положительное на сей счет пока что не мог.

Он направился к библиотекаршам.

Смуглая красавица Маша встретила его ясной, спокойной улыбкой. А вторая — ее помощница, Вера Царева — так и завертелась перед ним, точно балованная дочка.

— Ой, здрасьте, Макар Степаныч. Может, книжечку возьмете?

Глазами так и стреляет. Смешная. У этой все незатейливо: закончила школу, живет в Междуреченске с братом Глебом и младшей сестренкой (родители не то померли, не то сидят давно и прочно). Год после школы Вера болталась без всякого толку, торжественно грозилась поступать в Сельхозакадемию, даже уезжала вроде бы документы подавать, но потом вернулась и ни про какую Сельхозакадемию больше не заговаривала. Пробовала работать в продуктовом магазине, да быстро уволилась без объяснения причин. Глеб ходил потом, улаживал какие-то дела и бил морду одному местному парню, который в том же магазине временно трудился в качестве грузчика.

Маша, постарше, поспокойней, поопытней, взяла Веру под свое крыло. Работа в библиотеке тихая, хотя и пыльная. В смысле — пыли много. Сиднем сидеть и ждать, пока буровики сами собой потянутся к знаниям, естественно, было не по-комсомольски, поэтому Маша с Верой организовывали выезды на буровые, прямо в бригады. Предлагали новинки советской литературы, вели разъяснительную работу насчет классического наследия. «Что ты в школе читал — про то забудь, — убедительным тоном ворковала Вера, всучивая суровому буровику растрепанного Шекспира. — Ты новыми глазами на это погляди. Я сама как перечитала про Печорина — ой, что со мной было!.. Прямо полночи не спала, все думала. В школе-то мы совсем глупые были».

Светловолосая круглолицая Вера, смешливая и общительная, как нарочно, оттеняла Машу, строгую, немного «сердитую».

Сейчас обе уже продрогли на ветру, но с боевого поста упорно не уходили. Маша вела учет взятых книг в особом блокноте.

— Возьмите Дюма, вам понравится, — донеслось до Макара Степановича.

Дорошин похлопал себя по бокам, согреваясь. Все-таки в городском плаще холодновато.

— Так, девчонки, собирайтесь. Артисты приехали.

И, улыбнувшись каждой по отдельности, пошел дальше. Записав номер последнего читательского билета, Маша начала складывать книги в машину. Вера подала ей очередную пачку и вдруг кивнула на угол бытовки:

— Не, Маша, ты только глянь… Бывший-то даже не косится в твою сторону.

Девушка тревожно повела плечами. Ей вдруг стало зябко, неуютно. Как будто в семью, где все родные, вдруг зашел чужой человек. И как он только посмел так поступить с Машей!.. И все ему безразлично. Вон курит себе и в ус не дует… А ведь Маша из-за него плакала.

— А что ему, он скоро уезжает… — Маша грустно улыбнулась. — Перегорело уже все, Вера. Да и что говорить об этом! Развод — это еще не конец жизни. Наоборот! Может быть, это только начало… А как у тебя с Казанцом?

Вера заблестела глазами.

— Предложение сделал.

Виталий Казанец, буровой мастер, соперник Векавищева, красивый, с ленивой повадкой балованного кота и проникновенным взглядом темных, загадочных глаз, представлял собой самого рокового мужчину в обозримых окрестностях. Вера считала, что он подходит на роль герцога Гиза. Или кого-нибудь еще, такого же прекрасного и героического. Ну если переодеть, конечно, в подходящую старинную одежду.

— Да ладно тебе! Вот так прямо — предложение? — ахнула Маша. — Что ж ты молчала? Подруга называется!

— Да я как-то растерялась… — призналась Вера.

— Вера, дорогая!..

Маша от души обняла подругу.

Казанец не то чтобы нравился Маше — она никак к нему не относилась. Не было времени познакомиться. Вроде на хорошем счету. Ходит в передовиках. Бригада, как говорят, за него горой. А главное, считала Маша, Вере просто необходимо поскорее обзавестись собственной семьей и уйти из дома, где заправляет Глеб. Вот кто действительно был Маше не по сердцу, так это Глеб Царев.

Глеб был сильно старше обеих сестер, и Веры, и Вари. Здоровенный дядька, всегда в подпитии, грубый и, что называется, со связишками. В магазине знакомый завхоз, в отделении милиции — лейтенант, на автобазе — знакомый механик. Куда ни придешь — везде у Глеба какие-то приятели, вынимается из кармана обернутая в газету бутылка самогона и обговариваются какие-то дела-делишки… Неприятный человек. И, как говорит Вера, любит поставить в разговоре точку кулаком. В общем, уходить Вере из дома надо. И Варю, когда подрастет, забирать.

Маша поцеловала подругу в щеку. Вот так, подумала она, за другого человека я очень хорошо решаю, а за себя саму решить так и не смогла.

Эти размышления были прерваны появлением киномеханика Егора. Егор закончил показывать хронику, и ему уже успели немножко налить. Самую малость — для запаха и «сугрева». Ну и для настроения, само собой. А настроение в связи с праздником, ясным деньком и прочими обстоятельствами было лучше некуда. Егор обхватил обеих девушек за плечи и прижал к себе.

— Девчонки, может, у вас и про любовь книжки имеются?

— Может, и имеются, — ответила Маша, мягко высвобождаясь.

— Маша, — повернулся к ней Егор, — прошу учесть: я, между прочим, человек абсолютно неженатый.

— Надо же! — не без иронии проговорила Маша. — Кто бы мог подумать?

Вера весело засмеялась. Осеннее солнце золотило ее волосы, ветер щипал за щеки… И казалось: что-то хорошее, светлое ожидает ее в самом ближайшем будущем.

Издалека уже доносилась музыка — скоро начнется праздничный концерт, а потом будут танцы…

— Эй, — раздался хрипловатый голос.

Егор повернулся. К нему вразвалку подходил Василий Болото. На библиотекарш не смотрел, на книги — тем более. Исследовал пытливым взором улыбающегося Егора.

— Иди сюда, — повторил Болото.

— Чего? — не понял Егор.

— Пойдем поговорим, — вполне дружеским тоном предложил Василий и, приобняв товарища, увел его.

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, прыснули от смеха, как две школьницы.

Ласково доведя Егора до угла, так чтобы от библиотечной машины было не видать, Василий аккуратно впечатал своего спутника в стену.

— Ты что трешься у нее? — вопросил Василий скорбно. — У тебя же три класса образования.

— Ну так а что, нельзя? — затрепыхался Егор. — Может, у меня любовь! — предположил он.

Болото молча созерцал его. Это был как раз тот самый случай, когда один собеседник совершенно не слышал, что говорит ему другой. Поэтому Болото, очевидно, искал слова более доходчивые. А пока слова искались, безмолвствовал.

Между тем Егор перешел в наступление и нанес Василию сокрушительный удар:

— Нашел за кого заступаться! Да она с Векавищева глаз не сводит. Не заметил? Первый муж-то, Кобенко, — он же ее бросил… Видать, голодная на мужиков. Ну что ты, в самом деле, Вася… Руки убери!

— Да пожалуйста, — пожав плечами, ответил Василий и без всякого предупреждения всадил кулак бедному Егору в живот.

Пока жертва корчилась у стены, Василий сказал очень просто:

— Еще раз рядом с Машей увижу — убью. Это ты понял?

Егор не ответил. Ему было и больно, и обидно. Девчонка не стоила ни разговора этого, ни мук.

— Ну тебя, Васька… — прохрипел Егор. — Дурак, и чего ты ко мне привязался?

— Да ладно тебе ныть, мы ведь просто поговорили, — сказал Василий.

И, нахлобучив Егору шапку на лицо, неспешно удалился.

Я начинаю понимать, что имел в виду мой руководитель, когда спрашивал — не боюсь ли я, что «Север не отпустит». Кажется невероятным, чтобы человек мог подчинить себе здешнюю природу. Смешно признаться, но до сих пор я, кажется, и не видел настоящей природы. Те милые дачные леса и перелески, которые помнятся по Подмосковью, кажутся чем-то игрушечным, ненастоящим. Необъятные просторы, покрытые лесом, а затем — пятна болот, блеск топких озер, безграничная плоскость земли… Но и это меркнет перед огромной рекой — Обью. Просторная, как море, подвижная, полная воды (знаю, нелепые слова!) — она движется величаво и неостановимо…

Переправа через Обь — паром. Опять пришлось ждать в компании местных товарищей, для которых, кажется, все это скучная и ненужная обыденность, бытовое недоразумение. Я же был как будто парализован этим зрелищем и почти не замечал происходящего вокруг. Для будущего очерка все это, разумеется, не годится. Нужно будет найти какие-то другие слова — может быть, про покорение природы, которую человек заставит отдать свои богатства.

Моя цель — Междуреченск, небольшой городок, выросший на берегу Оби. Население — пять тысяч человек. Местные по большей части работают на рыбзаводе. Сообщение с «большой землей» осуществляется преимущественно во время летней навигации на Оби. Заканчивается навигация — замирает и жизнь в Междуреченске. По словам местных, это, конечно, «дыра»: нет центрального отопления и водопровода, а электричество подается посредством дизельных установок. Из всех благ цивилизации — только проводное радио да пара магазинов.

Однако скоро все должно коренным образом перемениться. Недаром наше время называют эпохой второго освоения Сибири. Земля хранит здесь огромные богатства. Будущее края неразрывно связано с развитием нефтеразработок. Что с того, что нефтяники живут сейчас на окраинах города в бараках? Не пройдет и десяти лет, как все изменится.

Мы переправились через реку к шестому часу вечера, и я пошел через весь город в управление, чтобы встретиться с начальством, доложить о своем прибытии и попросить о размещении. Мне хочется пожить здесь подольше, на собственной шкуре ощутить все, чем живут покорители Сибири… Может быть, удастся и поработать на нефтяной вышке. Это было бы здорово. Чем больше личного опыта — тем убедительнее выйдет очерк.

Я думаю, что настоящий писатель обязательно должен странствовать и переменить много профессий. Так делали и Максим Горький, и Хемингуэй. Поэтому их произведения так убедительны, веришь каждому слову. Конечно, после тридцати, когда уже приближается старость — осень жизни, человеку хочется покоя. Он садится за свой большой письменный стол и только пишет, пишет… Как, должно быть, тяжела участь писателя, который уже использовал весь свой личный опыт и теперь вынужден что-то выдумывать, высасывать из пальца!.. Поэтому я и хочу обзавестись большим жизненным багажом. Самарин говорил, что намерен творить историю. Что ж, пусть творит; но необходим и кто-то, кто будет эту историю записывать.

— Тебе к нефтяникам? — спросил меня местный мужик. На нем был синий ватник, лицо — дубленое, глаза сощурены в щелку. — Ну так не ходи в центр города. Зачем тебе в центр? Тебе — туда, в балковый поселок.

Я не понял, и он догадался. Стал смеяться.

— Балки — хибары из всякого мусора… Топай, топай. Наглядишься еще. Надоест — к нам приходи.

Он махнул рукой и свернул на широкую улицу, по которой, наверное, ездят трактора, так она разбита. А я пошел туда, куда он показал.

Балки — дома, выстроенные из «подручных средств». Никогда раньше такого не видел. Кругом натянуты веревки, сохнет белье, пеленки. Окна кривые, можно видеть какие-то растения. Человеку, особенно женщине, необходимы роскошь, хотя бы минимальная, и домашние питомцы, пусть даже и растения. Живут семейные, есть и комендант, Дора Семеновна.

Эта золотая женщина выскочила как будто из-под земли и сразу принялась на меня кричать:

— Кто такой? Почему без разрешения? Ты что здесь делаешь? Работать приехал? Куда ты в сапогах вперся?

Я сошел с крыльца и показал ей удостоверение «Комсомольской правды». Она взяла в руки, поднесла к глазам, потом отодвинула подальше. Наверное, дальнозоркая. Пошевелила губами, потом на меня посмотрела — медленно так, словно не доверяя.

— Корреспондент? — переспросила она.

— Так точно, — сказал я. Не знаю, почему именно так сказал.

— Ой, ну вы поглядите на него, корреспондент он! — закричала она. — В чем душа держится, корреспондент! Тебя, наверное, голодом морили.

— Мне бы коменданта, — сказал я.

— Я комендант, — ответила она. — Дора Семеновна.

И сунула мне красную влажную руку.

Дора Семеновна невысока ростом, но внушительна в смысле толщины, голос у нее как труба, и по всему чувствуется, что она привыкла быть всемогущей на отдельно взятом, порученном ей участке работ. Она могла бы командовать фронтом, руководить госпиталем, быть завхозом в любом учреждении, начиная от детского сада и заканчивая каким-нибудь министерством, если только в министерствах бывают завхозы.

— Хочу пожить у вас, — сказал я.

Она смерила меня взглядом.

— Хочешь? А не боишься? Тут у нас и холодно бывает, и пожары, а летом гнус и комары… Поселок-то, можно считать, на болоте. Пробовали дустом опрыскивать с авиации, да только без толку, гнус от такого дела не дохнет. Только бензин казенный зря пожгли. Ты надолго?

— Пока не наберу материала для очерка, — сказал я.

Она еще раз на меня пристально поглядела, покачала головой.

— У меня один тут выписывается, Кобенко… Уезжает, сукин кот. Конечно, условия у нас не лучшие, да и… — она понизила голос, — заработки не ахти. Кобенко — он небось за длинным рублем приехал. Как приехал, так и уехал. Нет тут длинного рубля. Понял? Так и запиши в своей газете. — Она постучала меня пальцем по груди. — На чистом трудовом энтузиазме люди и живут, и работают. Вот так и запиши, что стройматериалов категорически не хватает, а горят эти домишки как спичечные коробки.

Я прошел за Дорой Семеновной внутрь. Она показала мне комнатушку с узкой кроватью, казенным одеялом с обрезанным краем и серой подушкой. На кровати сидел человек с папиросиной в зубах. Дора Семеновна на него стала кричать, чтобы не курил в помещении без пепельницы, потому что не ровен час — пожар. Он лениво вытащил ногой из-под перевернутого ящика пустую консервную банку и загасил там окурок. Дора Семеновна сказала:

— Ты, Кобенко, здесь больше не проживаешь. Забирай вещи и иди. Паром тоже ждать не будет.

— А этот что — на мое место, получается? — спросил Кобенко, даже не повернув ко мне головы.

— Получается, — отрезала Дора Семеновна. — Не засиживайся.

Она ушла, а я опустил свой рюкзак на пол и поздоровался с Кобенко. Мне хотелось, чтобы он ушел, а ему, видать, так сразу уходить совершенно не хотелось.

Он кивнул мне, чтобы я сел, и я уселся на перевернутый ящик.

Он вытащил из-под ватника бутылку с мутной жидкостью.

— Пить будешь?

— Буду, — сказал я.

— Кружка есть?

Кружки у меня не было. Кобенко криво улыбнулся:

— Без кружки и ложки пропадешь… Пригласят тебя к общему котлу — а чем зачерпывать будешь? Горстью?

Я пожал плечами и глупо сказал:

— Ну, одолжу у кого-нибудь из товарищей.

— Из товарищей, — передразнил Кобенко. — Ладно, держи вот.

Он снял с полки алюминиевую кружку, дунул в нее, обтер край рукавом и налил самогона. Я думал, что мы будем пить по очереди, но он просто приложился к бутыли. Самогон на вкус оказался совершенно гадкий. И сам Кобенко мне тоже не нравился.

Кобенко сказал:

— Чем заниматься будешь?

— Писать, — нехотя ответил я.

Он сперва вытаращился на меня, как будто я брякнул невесть какую глупость, а потом захохотал.

— Чего? — переспросил он. — Писать? Ты писатель, что ли? У нас тут полна библиотека разных… писателей. Стоят пылятся. Еще один приехал, как будто тех мало… — Он покрутил головой. — Ладно, писатель. И о чем писать будешь?

— Не знаю пока — сказал я. — О людях. Об их трудовом подвиге. О покорении Сибири, об освоении нефтяного запаса Родины…

— Трудовой подвиг, запас Родины… — Кобенко придвинулся ко мне. — О людях он писать будет… Да ты хоть знаешь, что за люди тут?

Я пожал плечами:

— Обычные, советские.

— Как же… Да тут половина — уголовники. Не веришь? Ну, сейчас не верь — потом поверишь… Дора-то Семеновна свое прошлое никому не рассказывает — почему, как прикидываешь?

Я молчал.

— Ты откуда? — вдруг спросил он. — Из Москвы?

— Ну, из Москвы, — признал я.

— Оно и видать… — вздохнул Кобенко. — Дора много повидала. Чего ее сюда занесло, в ее-то годы, в такую глушь? Что она здесь забыла? Не догадываешься? Да брось ты, пей лучше… Ни у кого предположений нет. Да это и не важно. Ты с ней не ссорься, будешь как сыр в масле… К другим приглядись. К передовикам нашим. К Векавищеву, например. С него небось начнешь о людях-то писать…

— С чего вы взяли?

— С того. Ты комсомолец?

— Разумеется.

— Первым делом куда пойдешь?

— В комитет комсомола.

— Правильно… Только комитет комсомола у нас заседает в одной комнате с партячейкой. А там секретарь — Дорошин Макар Степаныч. Ты блокнотик достань, корреспондент, записывай, а то все фамилии перезабудешь.

— Ничего, — сказал я, — у меня память хорошая.

— Дело твое… Дорошин с Векавищевым — старые друзья. Макар Степаныч Векавищева даже к награде пытался представить. За ударный труд. Да только наверху не поддержали.

— Почему?

— Были причины, наверняка были. Наверху не просто так заворачивают инициативы первичных организаций. Вот тебе и тема для раздумий… Дорошин в любом случае тебя первым делом к Векавищеву в бригаду направит. Вот там и приглядывайся. Я тебе еще одну фамилию подскажу — Авдеев. Запомнишь? Авдеев Илья Ильич. Буровик. Тоже передовик производства. Векавищева первый друг. Солидный такой дядька, кепку носит, как у Ленина, почему и называют его запросто Ильич. В жизни не догадаешься, что уголовник…

— Уголовник? Передовик производства? — не поверил я.

Кобенко пожал плечами.

— А что ты так удивляешься? В Москве такого небось не увидишь… Ну, признавайся, писатель, ты ведь живого уголовника вблизи еще не видел! Да ты пей, что ж ты угощением пренебрегаешь? Нехорошо. Здесь тебе много пить придется — привыкай.

Мне не хотелось допивать самогон, но Кобенко внимательно следил, чтобы я проглотил все до капли, и сразу же налил мне еще.

— Гляди, — продолжал он. — Авдеев — фронтовик. Командовал батальоном. Ну. каким батальоном и где командовал — про это сейчас не будем… Потом работал, как говорят, в одной заготконторе. Ну и… — Он свистнул.

— Что? — почти против воли заинтересовался я.

— Что? Да того! Арестовали всех за махинации. Так вот и застрял Авдеев в Сибири. Постепенно на ноги встал, на работу устроился, друзьями обзавелся… Понял теперь, какие тут люди?

— Слушай, Кобенко, — спросил я, — откуда ты все это знаешь?

— Откуда? — Кобенко рассмеялся. — Слухами земля полнится. Ты, главное, не зевай. Ну, писатель, будь. Желаю тебе творческих свершений на ниве, и все такое.

Он хлопнул меня по плечу, подхватил чемодан и вышел.

А я смотрел туда, где он только что находился, и все яснее осознавал, какую ошибку совершил. Мне следовало начинать разговор с парткома, а я приступил к сбору материала самым постыдным образом — расспрашивая местного сплетника.

Тем не менее записываю все это в дневник. Может быть, потом вырву страницы. Или оставлю в назидание потомству.

Дорошин слишком хорошо знал своего друга Векавищева, чтобы ошибиться, предрекая, что, невзирая на «испорченное настроение», Андрей Иванович непременно придет посмотреть концерт. И Векавищев, и Авдеев уже были на месте, когда Дорошин добрался до грузовика, на котором приехали артисты. Руководитель выездной бригады грелся, наливая себе чай из термоса. На эстраде, наспех сколоченной из досок, выступала певица. Во время выступления она сняла ватник. Действительно, хороша: фигурка как из модного журнала, и платье очень ей идет. Светлые волосы убраны в простую, милую прическу. Давно не бывало здесь подобной женщины.

Ага, начальник управления тоже здесь. Буров не счел нужным переодеваться, так и приперся на концерт в полевой штормовке и сапожищах. Впрочем, здесь все так одеты. Один Макар Степанович в ботинках. Приловчился уже ходить в «партикулярной» обуви так, чтобы не пачкаться с головы до ног. Векавищев, разумеется, над этим издевается. Со стороны поглядеть и послушать — можно решить, что все они между собой лютые враги, Буров, Векавищев, Дорошин… Авдеев еще, Илья Ильич. Как соберутся вчетвером, так не-ли-це-приятные разговоры ведут. Настолько нелицеприятные, что Дора Семеновна однажды со шваброй к ним в вагончик ворвалась. Разнимать собиралась, лампочку, между прочим, сгоряча раскокала. А они просто играли в домино и обсуждали последние события на буровой. И вполне дружески, кстати, обсуждали, даже с шутками.

Буров, несмотря на праздник, выглядел замученным. Усталость накопилась за долгие годы и сейчас в одночасье проходить не желала. С ходу налетел на Векавищева, сунул руку, кивнул вместо приветствия.

— Ну что, когда результат будет, Андрей Иванович?

— Опять двадцать пять, за рыбу деньги! — буркнул Андрей Иванович.

Буров прищурился.

— Ты к чему это, а? Какая рыба, какие деньги?

— Ага, не прикидывайся… Ну, Саныч, от тебя не ожидал — и ты туда же! — огорчился Векавищев. Буров выглядел, несмотря на усталость, по-начальственному бодрым. Векавищев ненавидел, когда тот был в подобном настроении. — Дайте человеку хотя бы в праздничный день роздыху. Что вы насели? Сначала Макар вон начал портить настроение, теперь ты помочь ему решил. Своими силами, думаешь. Дорошин не справится?

— Чего ты злишься? — добродушно отозвался Григорий Александрович. — Я, между прочим, твой начальник, не забыл еще? Имею полное право поинтересоваться.

— Интересуйся… начальник, — вздохнул Векавищев. — Тебе как, по полной форме докладывать? Навытяжку встать? Может, еще за вахтенным журналом сбегать? Я могу.

— Да что ты завелся? — сказал Буров примирительно. — Вопрос-то очень простой: «Когда. Будет. Нефть».

— Ничего себе простой, — огрызнулся Векавищев. — Бурим, Саныч. Бурим. Вот весь ответ. Уж прости, что короткий. Прошли первую тысячу — нефти пока нет.

Дорошин вмешался:

— Андрей, ты считаешь, что и вторая окажется сухой?

— Рано делать выводы, Макар Степаныч, — ответил Векавищев. Пошкрябал бороду. Все как-то не так складывалось. Сегодня? Или уже давно? Или он только сегодня это заметил? Да ну, мысли дурацкие, гнать их к чертовой матери.

— Если и вторая скважина сухая, значит, геологи напортачили, — сказал Буров, глядя поверх голов на певицу.

разливался хрустальный голосок, и так уютно, покойно делалось… Как будто дома сидишь, у лампы с абажуром, и радио тихонько мурлычет.

Конечно, не Майя Кристалинская — но тоже очень красивая женщина. Вот бы ее насовсем заполучить… для поднятия рабочего настроя.

Авдеев вмешался, разрушил мечтания:

— Ты, Саныч, под руку ему не говори. Геологи напортачили! Здесь еще с тридцатых годов нефть подозревают… А ты каркаешь.

— Хороши архаровцы, — сказал Буров. — Если нефти нет, значит, начальник — черный ворон.

— А ты дольше каркай — и будет тебе черный ворон, — двусмысленно произнес Дорошин и многозначительно поднял палец. — Будем работать.

— Макар! — с досадой вскричал Векавищев. — Ты сейчас не на заседании парткома!

— Саныч! — возмутился Дорошин, поворачиваясь к Бурову и всплескивая руками. — Да что он ко мне сегодня весь вечер цепляется? Я ему и артистов на буровую привез, и кино в столовку, и вообще…

— Наглядную агитацию, — пробурчал Векавищев. — Спасибо тебе огромное.

На Бурова все эти тонкие колкости не произвели ни малейшего впечатления. Он собирался сказать друзьям нечто неприятное — и скажет.

— Короче, мужики, ситуация сложная. — Буров нахмурился. — Если нефти нет, то твою бригаду, Андрюха, расформируют. Скважину законсервируют… А меня выгонят к чертовой матери. Мне уже давно намекают, — он передразнил жест Дорошина, ткнув пальцем в небо, — что в главке мной недовольны.

с легкой насмешкой пропела певица.

— Саныч, — слезно взмолился Векавищев, — ну давай завтра…

— Завтра так завтра… — покладистым тоном согласился Григорий Александрович. И подтолкнул Векавищева локтем: — Да ты к певице присмотрись, Андрей. Красивая женщина! А? Я бы на твоем месте давно побежал предложение делать…

Это была еще одна постоянная тема, которой донимали Векавищева. Друзьям почему-то непременно хотелось его женить. А что? Мужчина нестарый, передовик производства, вредных привычек, кроме домино, не имеет… Бороду сбрить — так вообще выйдет загляденье. И Дора Семеновна того же мнения.

Остальные трое — и Дорошин, и Буров, и Авдеев — были женаты. Векавищев упорно «держался», лениво отшучивался, все попытки познакомить его с «хорошей женщиной» превращал в «дешевый балаган», как выразился однажды Макар Степанович.

Последний подвиг Векавищева на матримониальной почве был, по мнению его друзей, вообще вопиющим. Произошло это во время летнего отпуска, когда Дорошин вывез Векавищева в дом отдыха под Кострому. Вывозить пришлось силком — Векавищев впился в свою нефтяную вышку как клещ в собачье ухо (по выражению Марты Авдеевой, жены Ильича), насилу оторвали.

— Советский человек имеет право на отдых, — уговаривал его Дорошин. — Так?

— Право — оно и есть право, потому что я имею право им не воспользоваться, — отбивался Векавищев (уже в самолете).

— Ошибаешься, Андрей Иванович! — с торжеством объявил Макар Степанович. — Плохо Конституцию знаешь. Вот, положим, там сказано, что советский человек имеет право на труд. Так? Так. А право не воспользоваться этим правом он, скажи на милость, имеет? Нет. Потому что всякий, кто не работает, он и не ест, ибо тунеядец. Так же и с правом на отдых.

— И как же называется тот, кто не пользуется правом на отдых? — заинтересовался Андрей Иванович.

Дорошин помолчал некоторое время, подбирая ответ, а потом отрезал:

— Дурак! Вот как он называется. Надорвешься — кто твою нефть качать будет?

В доме отдыха все было замечательно: процедуры, прогулки на свежем воздухе, танцы под аккордеон, кино. Нашлась и одна очень приятная интеллигентная женщина подходящего возраста. Андрей Иванович, сдержанный, симпатичный, с надежными рабочими руками, вызывал у нее определенный интерес. Она подсаживалась к нему за стол, приглашала на прогулки, мужественно отказывалась от танцев (потому что не танцевал Андрей Иванович) и в конце концов высказалась откровенно:

— Я знаю, все это звучит глупо — и так не принято… Принято, чтобы мужчина первый… Но я вижу, что вы так и не скажете мне этих слов. Андрей Иванович, я предлагаю вам… создать семью. — Она страшно покраснела, опустила глаза, но нашла в себе силы продолжить: — У меня хорошая квартира в Костроме, про мою работу в школе вы всё знаете… Есть всё необходимое для того, чтобы…

Векавищев просто ответил: «Я не могу» — и весь вечер ухаживал за ней как за тяжелобольной. Приносил ей лимонад, поддерживал под руку. Прощаясь, она сказала:

— Я не буду делать вид, будто ничего не произошло или что это какое-то досадное недоразумение. Наверное, я напугала вас. Сказала что-то лишнее. Мой адрес у вас имеется, пишите, если надумаете. Только учтите, что я долго ждать не стану. Мне не хочется встречать старость в одиночестве, поэтому…

Векавищев неловко поцеловал ее — хотел в щеку, но попал в нос, — и на том они расстались.

Дорошин был в таком гневе после этой истории, что всю дорогу до Междуреченска с Векавищевым не разговаривал. Теперь же у него появился случай отыграться.

— Кстати, Андрей, можешь обижаться на меня, сколько влезет, но скоро мы решением партийной организации управления обяжем тебя жениться. Холостая жизнь — прямой путь к аморалке. Не знал? Дору Семеновну спроси, она тебя просветит. Мы с Буровым даже к ордену тебя по этой причине представить не можем.

— Я согласный на медаль, — сообщил Векавищев. — И вообще… — Поддавшись искушению, он посмотрел на певицу более пристально. — С чего вы взяли, что она не замужем? Я к ней сунусь с этим… ну, с этим… — Он окончательно смутился. — Дураком меня выставить затеяли? Затейники нашлись…

— Мы разведку вышлем, — невозмутимо заявил Авдеев. И подозвал Ваню Листова: — Вань, слышь, сходи разузнай там сторонкой, аккуратненько, — певица замужем или как?

Ваня весело кивнул:

— Сделаем.

Авдеев проводил его взглядом и проговорил едва ли не с завистью:

— Вот ведь простая душа. Попросили — сделает.

Векавищев сунул руки в карманы, отошел, всем своим видом демонстрируя безразличие. Ему хотелось побыть одному. Послушать, в самом деле, пение. Душевно так получается. И хоть на пять минут избавиться от всех этих назойливых забот, которые долбят голову, точно сумасшедшие дятлы.

— Говорят, дятлы дохнут от сотрясения мозга, — сказал Векавищев в пустоту.

Проходивший мимо Васька Болото глянул на мастера дико, но в разговор вступать не стал. Здесь все с придурью, если не сказать хуже… А которые нормальными кажутся — те вообще сволочи, взять того же Кобенко. Маша-библиотекарша и года с ним не прожила. И не сказать, чтоб счастлива за таким мужем-то была. А теперь Кобенко уезжает, скатертью дорожка. Вот Кобенко — абсолютно нормальный. Ищет, где зарплата лучше и условия проживания человеческие. Ну и жену заодно бросил. За несходство характеров. Пьяный он ей, наверное, не нравится, вот и все несходство характеров. Приспособленец и сволочь, одно слово.

Болото плюнул и выбросил Кобенко из головы.

— Ты мне скажи, Саныч, — обратился Дорошин к Бурову и покивал вослед Андрею Ивановичу, — чего он в бороде ходит, как Лев Толстой?

— Так он и пашет, как Лев Толстой, — рассеянно ответил Григорий Александрович. — Говорит — сбреет, когда первая нефть пойдет.

Друзья обменялись быстрыми взглядами и дальше развивать тему не стали. Хватит на сегодня. И в самом деле — праздник ведь. Хочется и концерт послушать.

В личной жизни Векавищева все обстояло чуть-чуть сложнее, чем у его друзей. Хотя, в общем, просто ни у кого не складывалось. У того же Авдеева в «багаже» серьезная драма: после посадки жена мгновенно подала на развод. Илья Ильич не осуждал ее. Наоборот, считал, что поступила предусмотрительно. И хоть сидел Авдеев по самой обычной уголовной статье, никаким врагом народа не числился, но бывшая гражданка Авдеева тщательно оберегала свою биографию от любых нежелательных связей.

Ну и что? В Сибири Авдеев встретил Марту. Марта была, как легко понять из ее имени, природной волжской немкой, а в Сибири очутилась… тоже нетрудно догадаться, когда и при каких обстоятельствах. И никого лучше и вернее Марты у Авдеева не было и нет.

Сейчас она ожидала третьего ребенка. Двое старших были мальчики. Авдееву, конечно, хотелось теперь девочку. Впрочем, в этом он открыто не признавался — скорее, намекал, кивая на дочек Дорошина:

— А неплохо, говорят, иметь дополнительных хозяек в доме? Одна у печки, две на подхвате…

Дорошин неопределенно отвечал, что «невесты растут», но в тему не углублялся. Жена парторга, Ольга, была женщиной властной, внешне — красивой, представительной; она заведовала в поселке детскими учреждениями и, если дело касалось детей, бесстрашно шла напролом. Векавищев подозревал, что Макар Степанович слегка опасается супруги. Слегка. Самую малость у нее под каблучком. Впрочем, эта тема вообще никогда не затрагивалась. Строжайший запрет! Строжайший!

Женат и Буров. Вот кого Векавищев, прямо скажем, побаивался, так это Галину Бурову. Избегал любых встреч с ней и разговоров, разве что за общим столом, во время каких-нибудь праздников, рядом окажутся. И то — отвернется и помалкивает. Так — «да», «нет»…

Дорошин это обстоятельство, конечно, заметил. Не парторг, а индеец Соколиный Глаз, про которого Маша всучила как-то раз Векавищеву книжку.

— Ты чего Галины шарахаешься? — строго вопросил Дорошин.

— А тебе какое дело? — ответил Векавищев, сильно смущенный и потому грубый.

— Я слежу за моральным климатом в коллективе, — сказал Дорошин.

— Тебе как — правду сказать или что-нибудь сознательное?

— Говори как есть, — велел Дорошин.

— Галина — слишком интеллигентная, — ответил Векавищев. — Сложная она натура. Как будто в ней дремлют сразу несколько кошек. Вот ты, Макар Степаныч, к кошкам — как?

— Никак… — Казалось, парторг был ошеломлен таким поворотом разговора. — Кошка — она животное. Живет себе, размножается, мышей там ловит…

— Кошка, Макар, тварь непостижимая. Вот она муркает, а вот через минуту уже вцепилась тебе в руку когтями! Вероломно, без объявления войны!

— Ну ты, Андрей, с выражениями осторожнее… Эдак договоришься… — предупредил парторг.

Векавищев только рукой махнул.

— Я к тому, что Галина — существо непостижимое. Плаксивое к тому же сильно жизнью разочарованное.

— Это потому, что детей у нее нет, — предположил Дорошин.

— А ты все знаешь, да? — вопросил Векавищев. — Ты как доктор, любую болезнь сразу определяешь?

— Ага, — сказал Дорошин. — И чуть что — сразу порошки и клизму! Я человек женатый и с детьми, я такие вещи в женщинах сразу распознаю. Гале нужно родить ребенка. Сразу все ее сложности исчезнут.

— Тебе видней, — хмыкнул Векавищев. — Ты свою гипотезу лучше Бурову изложи, а я-то здесь при чем…

— Я тебе, дубина, объясняю, почему у Галины характер портится…

— Да мне все равно, почему у нее что-то там портится, — сказал Векавищев. — По мне так лучше, если Галина будет где-нибудь там, — он махнул рукой, — а я останусь где-нибудь тут.

— Ты неисправимый женоненавистник, — объявил приговор Дорошин и оставил на этот раз Векавищева в покое.

На самом деле — вовремя. Потому что Андрей Иванович чуть было не проговорился. Имелась еще одна, единственная и самая главная причина, по которой Векавищев избегал близкого общения с Галиной Буровой.

Галина слишком уж напоминала его жену.

…Развода они не оформляли. Просто разошлись по разным концам необъятной Родины. Она осталась в Москве, на хорошей должности секретаря при одном из министерств. Вот так. А были студентами — мечтали, что поедут на стройки пятилетки, что будут работать там, где труднее всего…

Когда жена объявила о своем решении остаться, Андрей не поверил собственным ушам.

— Мы же собирались?.. — выговорил он наконец. — Как же так? Ведь ты… я…

— Папа и тебя устроит, — спокойно ответила она. — Ты даже не сомневайся. Я с ним говорила, он положительно обещал. Для него мое счастье — самое главное.

— Счастье? Но какое же тут может быть счастье? — Беспомощным жестом он обвел комнату, где проходил этот последний, мучительный для обоих разговор. Она, впрочем, еще не знала, что разговор этот последний, а Андрей с каждым мгновением видел это все отчетливее. — Не может быть никакого счастья среди этого мещанского быта… Ковры, вазочки… семь слоников на буфете… Я едва могу узнать тебя! Ты…

— Ну хватит, Андрей, — оборвала жена. — Ты как маленький ребенок. Началась взрослая жизнь. И тебе пора понять…

— Я понял, — медленно произнес он, поднимая на нее глаза.

Она даже отшатнулась, таким страшным, незнакомым показался ей этот взгляд. И человека, который глядел на нее так, она едва могла узнать…

— Ты — предательница, — сказал он. — Ты предала все, во что мы верили, что мы любили. Вместе. Ты и я.

— Андрей… — начала было она, но он резко вырвал у нее свою руку.

— Отпусти меня. Я ухожу. Уезжаю завтра. И… прощай.

— Куда ты поедешь? — Она широко раскрыла глаза, все еще не веря, что это происходит на самом деле.

— В Башкирию, как и собирался.

— Возьми хотя бы вещи…

— Обойдусь.

— Ты с ума сошел?

— Мне ничего отсюда не надо, — отрезал он. — Я не хочу вспоминать тебя. Никогда.

И он вышел, хлопнув дверью. Слезы душили его. Первые и последние слезы. Наверное, он должен был предвидеть все это… Но не предвидел. Слишком верил в нее — в них обоих; слишком был увлечен…

…И уже много позднее, в Башкирии, пришли грусть и нежность, и даже сожаления. Нет, не о принятом решении — в правильности своего поступка Андрей Иванович никогда не сомневался. Он жалел ее. Думал о том, как утром она просыпается в этой своей хорошо обставленной квартире, как надевает туфли-лодочки и блузку с брошкой под горлом, как идет в свое министерство и целый день печатает на машинке и разговаривает по телефону… Думал о бесцельности ее жизни, о ее одиночестве… Хотя — нет, какое одиночество. Она красивая женщина. Наверняка завела себе уже какого-нибудь… хорошо одетого и перспективного.

И все равно жалость к ней сжимала его сердце. Она не видит этих безумных рассветов, этих кровавых закатов, не слышит весной соловьиного безумия, не скачет верхом на лошади, не наблюдает за тем, как день за днем, месяц за месяцем великая природа покоряется человеку, сдается его упорным усилиям…

И как-то раз, поддавшись чувству, прислал ей карточку. Маленькую, сделанную любителем. Буров и Векавищев стоят перед вездеходом. Буров слегка приобнимает Векавищева, Векавищев смотрит прямо перед собой, щурясь от солнца, которое бьет ему в глаза.

На обороте Андрей надписал: «Дорогой и любимой — с самого края света».

Он не знал, получила ли она это письмо. Во всяком случае, никакого ответа от нее не воспоследовало.

И Андрей Иванович перестал думать об оставленной жене, перестал жалеть ее… Он просто знал, что женат. Именно это и делало невозможными любые его отношения с хорошей женщиной из Костромы, с прекрасной певицей Марченко и с десятком других расчудесных женщин, которых то и дело подсовывали ему лучшие друзья.

Из самых лучших побуждений, разумеется.

О том, что все попытки женить Векавищева или хотя бы познакомить его с женщиной заканчиваются крахом, Ваня Листов, чистая душа, еще не знал. Радуясь развлечению, он пробирался сквозь толпу к администратору, вкушавшему бутерброд с салом, обернутый трепещущей газетой. Авдеев проводил молодого нефтяника взглядом.

— Ставим эксперименты на живых людях, Макар. Совершенно не жалеем перспективные кадры! Ну вот куда мы его, старые дураки, отправили?

— А что? — пожав плечами, спросил Дорошин. — За спрос не съедят же его. Ну, ответят… что-нибудь.

— Ничего хорошего ведь не ответят, — задумчиво проговорил Авдеев. — Векавищев у нас насчет брака заколдованный.

— А молодым перспективным кадрам учиться надо! — сказал Макар Степанович, и непонятно было, всерьез он или шутит.

Ваня Листов остановился возле жующего человека. Тот не спеша поднял голову и вопросительно воззрился на Ивана.

— Вы администратор музыкального коллектива? — спросил Ваня очень приветливо.

Администратор кивнул и снова откусил от бутерброда.

— А не подскажете, — сказал Ваня так просто, как умел только Ваня и никто другой на этом белом свете, — солистка Марченко — она замужем или как?

Администратор поперхнулся бутербродом. Побулькал термосом. Термос китайский, добыт по знакомству. С бабочкой. И не протекает. Приятно в руки взять.

— С какой целью… кха! кха!.. с какой целью интересуетесь, молодой человек? — выговорил наконец администратор.

— Ну, понимаете, — сказал Ваня еще простодушней (хотя, казалось бы, куда тут «еще»), — меня зовут Иван Сергеевич Листов. Да. И вот у нас буровой мастер — холостяк. Его за это даже орденом наградить не могут. Секретарь партячейки говорит. Векавищев Андрей Иванович. И у него, у Векавищева, намерение к певице Марченко. С целью создания семьи — первичной ячейки общества.

Во время этого выдающегося монолога администратор из просто румяного сделался багровым, как закат над тайгой.

А Листова уже несло:

— Вы не думайте, Векавищев — человек вполне положительный. И зарабатывает хорошо, что тоже немаловажно. Материальный фактор всегда сказывается и учитывается. И мы с вами можем ему помочь.

Администратор наконец обрел дар речи:

— Ну вот что, Иван.

— Сергеевич, — подсказал Ваня.

— Сергеевич, — машинально повторил администратор. — Передайте своему… этому вашему… буровому мастеру… что певица София Марченко замужем. И если он будет до нее домогаться, я доложу об этом руководству. Орден ему не дают!

— Да что вы так нервничаете? — удивился Ваня. — Будто вы ей муж, в самом деле.

— Да, я и есть ее муж, — сказал администратор. — МУЖ. Так что… иди отсюда, Ваня!

— Товарищ администратор Марченко, — с чувством произнес Иван, — давайте, пожалуйста, без грубостей! Я вам, кажется, ничего не сделал… — И, отойдя на некоторое расстояние, с обидой прибавил: — А супруге своей посоветуйте, что ли, кольцо обручальное носить! Во избежание разных вопросов! — И уж совсем издалека крикнул: — Сидит, бутерброды жрет, рожа!

«Рожа» донеслась до слуха Авдеева. Он пожал плечами, иронически глянул на Дорошина.

— Ну вот, ничего не вышло.

— А никто и не сомневался, — вставил Буров.

— Ничего, будем искать, — сказал Дорошин оптимистичным тоном.

— Макар! — воскликнул Буров. — В самом деле, ты не на партсобрании!..

«Ландыши, ландыши, — ласково пела замужняя певица София Марченко, — теплого мая привет…»

Ледяной ветер шевелил знамена и транспаранты. Что бы там ни говорил редактор «Комсомольской правды», а в годовщину Октябрьской революции всегда стояла холодная, почти зимняя погода.