Большая нефть

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наступила зима — как и ожидалось, снежная, вьюжная. Странно было думать Степану о том, что в Москве еще осень, с дождями и последними листопадами, мама ходит по улицам в пальто и ботиках, следит за тем, чтобы не забывать дома зонт…

Изо рта вырываются клубы пара. Ужас как холодно — даже дышать больно!

Зимой трудно крутить романы. Дора Семеновна говорит, что зимние романы чаще заканчиваются свадьбой, чем летние. «Летом-то молодым ребятам есть где баловаться. Как в песне поется: и под каждым им кустом был готов и стол, и дом… А зимой-то приходится искать место. Так повсюду же люди, вот поневоле и приходят к мысли сперва пожениться и уж потом получить законное право… Всё лучше, чем как зверята по углам тыкаться…» — рассуждала она.

Будучи комендантом, Дора Семеновна сильно страдала от того, что, в сущности, вынуждена смотреть сквозь пальцы на вопиющее нарушение законодательства. Она не имела права селить в одну комнату официально не расписанных. А таковые случаи стали в поселке не редкостью. И даже если комендант требовала, чтобы «мальчики» жили в одном помещении, а «девочки» в другом, она не могла не знать: предприимчивые молодожены попросту менялись комнатами, жены перебирались к мужьям, мужья — к женам… Ревизий Дора Семеновна не устраивала, в комнаты с криком «А ну покажьте штамп в паспорте» не врывалась. Понимала: все живые люди, молодые, только начинают жить…

Однако решать проблему было необходимо, и Дора Семеновна прибегла к радикальному средству: напала на Дорошина, указала ему на недопустимость морального разложения в поселке и потребовала, чтобы за работником ЗАГСа был отправлен специальный вертолет.

Да, только Дора Семеновна способна была на подобные подвиги!.. Никто другой не сломил бы сопротивление парторга. Однако авторитет почтенного коменданта был настолько силен, что Дорошин даже возражать особо не решился. По большому счету, Дора Семеновна права: люди молодые, семьи уже сформировались, осталось зарегистрировать свершившийся факт.

И привез! Привез из районного центра сотрудника с пачкой бланков для свеженьких свидетельств о браке и с регистрационной книгой! Сотрудник, точнее сотрудница — пышная дама, увенчанная пышной прической, — была недовольна экстремальным заданием, слегка помята в дороге, но справилась отлично. Квалификация — никуда не денешься. Сразу пять молодых советских семей получили доброе напутствие и официальный документ от государства. И Дора Семеновна с легкой душой прописала их в семейном общежитии — теперь на самых законных основаниях.

Поэтому и Степан Самарин рассчитывал на поддержку всемогущей Доры Семеновны. Увидит, как мыкаются юные Ромео и Джульетта, — и придет на помощь.

Варя прочитала взятую в библиотеке драму Шекспира и взахлеб обсуждала ее со своим избранником.

— Степка, это жуткая история, но такая жизненная! — делилась она. — Родные, в общем, были против, но они все равно встречались… Ужас, одно слово. У нас, в Междуреченске, такое тоже может запросто случиться.

— Не случится, — уверенно отвечал Степан. — Мы в Советской стране живем. Кругом — наши люди. Не будет здесь таких глупостей, как при капитализме, когда только за бедность или там незнатное происхождение препятствия чинили…

Варе рассуждения Степана очень нравились. Она убегала к нему на свидания каждую свободную минуту. Глеб уж и запирать сестренку пытался — так она в окошко вылезала. И следил за ней — но она ускользала. Пару раз пытался вздуть, да какое там! И Верка вступалась, и сама Варвара глаза выцарапать норовила…

И все равно не бывать этой свадьбе. Глеб не верил приезжим. Верку ославили — теперь за Варьку взялись. Одни неприятности от них. Раньше-то Глеб и его друзья в Междуреченске были как цари и боги. И на зверя ходили, и кое-чем приторговывали, и связишки держали. Многие от них зависели. Если кто из зоны возвращался — тоже поддержка, причем в обе стороны. Темные, тайные нити тянулись по всей Сибири…

Пришлые многое грозили разрушить. С их появлением все хуже стало.

Глеб надеялся, что зима помешает Вариным свиданкам, да какое там! Разве остановят тридцатиградусные морозы юное, пылкое создание? Замотается платком, рукавички натянет, валеночки — и бежать!

Степан, растение куда более тепличное, московское, на сибирскую почву пересаженное недавно, от холода страдал. Не привыкает человек к холоду. Научно доказано разными экспедициями на Северный и особенно на Южный полюс. К любой жаре, к влажности привыкнуть может. В пустыне живет. А холод не переносит и привыкание не развивается.

Поэтому ребята недолго гуляли по улице — только до котельной. Там было натоплено, сыро.

— Уй, как тепло, хорошо!.. — запела Варя, снимая рукавички.

Степан залюбовался ее румяным личиком.

— Какая ты, Варя, все-таки у меня красивая!

— Ладно тебе… сейчас покраснею…

Самарин рассмеялся:

— Ты и так вся красная, как яблочко.

Щеки у Вари пылали: с мороза да в теплынь! Не поймешь от чего. Одно Степан знал точно: смутить Варвару до крайности сложно.

— Давай щеки разотру, а то отморожение начнется, — предложил Степан.

— Что, белые пятна появились? — обеспокоилась Варя.

— Надо посмотреть… — Степан коснулся ее щеки, привлек к себе и поцеловал. Варя охнула, прижалась к нему, обхватила его за шею, запрокинув голову.

— Я люблю тебя, — сказал Степан, отрываясь от сладких Вариных губ. — Жениться на тебе хочу, правда. Поговоришь с братом?

— Степка… — выдохнула Варя.

И тут дверь в котельную распахнулась и вошел тот, о ком они только что вспоминали, — Глеб. В расстегнутом, несмотря на мороз, ватнике, стуча заледеневшими валенками по деревянному полу котельной, он приближался к влюбленным. А за ним, окутанные клубами пара, валили его приятели, шесть или семь человек.

— Так, — сказал Глеб, хватая Варю и оттаскивая ее от Степана. — Иди домой.

— Не пойду! — заверещала Варя. — Пусти!

Она рванулась, да какое там! Силач Глеб крепко держал ее за локоть.

— Не ори! Домой ступай!

— Степ-ка! — закричала Варя, приседая, чтобы вывернуться из хватки брата.

Глеб дернул ее, поставил на ноги.

— Хватит! Домой!

Он зажал девушке рот ладонью, а другой рукой сгреб ее за ворот — и потащил к выходу из котельной.

Степан дернулся было бежать за Варькой, но ему преградили дорогу приятели Глеба. Один из них, сплюнув, гадко ухмыльнулся:

— Тебя предупреждали, чтобы не таскался за ней? А? Предупреждали? Ну так теперь не обижайся!..

Степан, не отвечая, попытался оттолкнуть его, но городского мальчика уже сбили с ног и начали бить — сосредоточенно, молча. Они пыхтели, нанося упавшему и уже потерявшему сознание Степану, удар за ударом.

— Степка! — отчаянно закричала Варя, едва лишь Глеб убрал руку от ее рта. — Помогите! Помогите, убивают! Степка!

Глеб намотал на руку ее косы, зашептал ей в ухо:

— Он городской, Варька, он же бросит тебя! Не нужен он тебе, Варя! Идем, идем домой!

— Убива-ают!.. — голосила Варя, как безумная. — Помоги-и-ите!..

Она не знала, слышит ли кто-нибудь ее вопли. Глеб волок ее домой семимильными шагами. Если чужака там, в котельной, сейчас забьют до смерти — Варьке этого видеть не надо. Потом узнает, поплачет-поплачет — и успокоится. Бабьи слезы — водица.

Прольются, а там и снова выглянет ясное солнышко. Тем более что у Глеба жених для младшенькой сестры уже имелся на примете. Солидный мужчина, тридцатилетний. С жизненным опытом. Работает водителем в Омске. Познакомились с полгода назад, сейчас сговорились — вроде он не против Варьку за себя взять. «При любом раскладе», — подчеркнул Глеб. Потому как не знал, утратила Варвара невинность со своим геологом или же сохранила. Водитель из Омска подтвердил, что никаких претензий, «если чего», у него к Глебу не будет. «Девку проучу, но несильно, — обещал он. — Калечить не стану. Я от нее нормальных детей хочу».

Варины призывы о помощи не остались неуслышанными: Векавищев возвращался с вахты, когда до его слуха донеслись пронзительные крики, похожие на зов чайки. Он остановился, пытаясь сообразить, откуда кричат, а потом что есть силы побежал в сторону котельной. Дверь стояла нараспашку, оттуда валил пар, а из помещения слышались глухие выкрики. На бегу Векавищев подхватил доску, лежавшую посреди дороги, и ворвался в котельную. Не разбирая и не удерживая руки, со всей силы начал бить доской по спинам, по головам. Людской клубок распался, один за другим люди в ватниках выбегали на улицу и скрывались. Векавищев еще несколько раз огрел наиболее ретивых и наконец увидел на полу окровавленного, бесчувственного парня.

— Зверье! — заорал Векавищев напоследок и наклонился над лежащим.

Самарин не шевелился и, кажется, даже не дышал. За что, почему его били — Векавищев не понял, хотя «общая тенденция» была ясна: местные собрали кодлу в семь человек и напали на пришлого, на городского. Скорее всего из-за девушки. Здорово подгадил Казанец с этим разрывом помолвки, ничего не скажешь. Все верно говорил Буров… Говорил-то верно, а толку? И Казанец продолжает «ударно трудиться», и дело уже сделано — семена вражды посеяны и проросли… Теперь вот парень попал под раздачу. Помрет еще… Дышит ли?

Векавищев наклонился над самым лицом Степана и с трудом уловил слабое дыхание. Надо в больницу его тащить как можно скорее. Только бы по дороге не помер…

Морозы становились все крепче, к ночи температура опускалась теперь до сорока — сорока пяти градусов. Жутко было слушать, как завывает ветер. Так и представлялись широкие, бескрайние пустынные равнины, где на тысячи километров — ни одной живой души, ни единого огонька. Только снег, да деревья, да дикое зверье, спрятавшееся по норам…

Между человеком и лютой смертью от холода — тонкая преграда стен и ненадежная работа генератора. С генератором еще придется хлебнуть, если, не дай бог, выйдет из строя. Топить дровами — дров не напасешься, печки-то недаром буржуйками зовут — жрут древесину, как представители изничтоженного класса жрали по ресторанам ананасы и рябчиков.

Буров постоянно ждал беды. Подсознательно. С тех пор, как уехала Галина, он постоянно ожидал неприятностей. Раньше, наверное, на Галю отвлекался. Хотя бы по вечерам, на полчаса перед сном, успевал расслабиться. Живой человек рядом, можно поговорить, помолчать вместе. Он представлял себе, как она сидит в кресле, съежившись, подобрав ноги и закутавшись в теплый платок, поглядывает на него из полумрака, поблескивает глазами. Он что-то рассказывает, она не то слушает, не то дремлет.

Наверное, прав Макар Дорошин. В последнее время Буров мало внимания уделял Галине. Именно ей, Галине, а не жене начальника управления. Он-то по наивности мужской да по мужскому (читай — детскому) эгоцентризму искренне полагал, что для Галины главное — успехи и неудачи мужа, его достижения, его мысли, планы, то, что происходит на буровых. А оказалось, нет: имеется у Гали какая-то ее личная, потаенная жизнь. И об этой жизни он, Григорий Александрович Буров, супруг Галины, обязан был догадываться, заботиться о ней он был обязан! Что ж Дорошин, если он такой душевед, не подсказал?

Дорошин на упрек, высказанный ему другом, ответил спокойно: «Я тебе не душевед, чтобы в душу к тебе и Гале забираться, и не поп, чтобы ты мне свои горести изливал. Я парторг. С моральным обликом, с отношением к работе у вас обоих все в порядке. Ну а как друг я тебе, конечно, скажу просто: свинья ты, Гриша, потому что жену за человека не считал».

И сколько бы Буров ни твердил, что неправда это, что «считал» и «на Восьмое марта всегда цветы дарил», Дорошин только улыбался грустно и отводил глаза.

А теперь сиди, Буров, в пустой квартире, слушай завыванье бури, думай о плохом. Галина писем из Москвы никаких не писала. Наверное, встретилась там со своим прежним хахалем, он небось уже сто диссертаций защитил и возглавляет большой, чистый, хорошо отапливаемый и очень-очень научный институт. Воплощает собой все то, чего не смог Галочке дать ее непутевый муж Гришка. И родители Галочки, конечно же, на подхвате: напевают ей в оба ушка — бросай своего таежного медведя, гляди, какие женихи по Москве ходят-бродят… А Галина женщина красивая, видная. В общем, результат известен заранее.

Буров скрежетал зубами. Не пишет она ему писем. Очень хорошо. И пусть не пишет. Он ей тоже писать не собирается. Не дождется, чтобы в ногах у нее валялся и прощения просил за то, что она с боевого поста сбежала, позорно бросила мужа в трудный час. Пусть сама прощенья просит. А он подумает еще, прощать или как.

В таких невеселых мыслях проходили дни…

Вахта заканчивалась, буровики готовились выехать в поселок с объекта. Водитель вахтовой машины, Левушкин — спокойный мужик лет тридцати с небольшим, — заглянул к бригадиру в вагончик.

Виталий Казанец проверял вахтовый журнал, прикидывал, будет ли в конце квартала премия. Точнее — в конце года. Очень, знаете ли, хотелось бы получить. Но требовалось произвести кое-какие расчеты.

Появление Левушкина сбило Казанца с мысли. Он поднял голову, глянул на вошедшего своими красивыми темными глазами.

— Что тебе?

— Виталий, машина сопровождения нужна.

— Еще чего, — проворчал Виталий. — А что ваш «Урал»?

— Движок заклинил, чинить — долго. Дай машину.

— Не дам, — ответил Виталий. — Даже не проси.

— Не положено на одной, — настаивал Левушкин. Вот зануда. Сейчас он скажет: «Правила по технике безопасности писаны кровью». Это все говорят, когда инструктаж проходят. Только соблюдают эти правила далеко не все. И кто по правилам ходит — далеко не уходит.

— Нет у меня машины, — сказал Казанец. — Даже не проси, не дам. Нет свободной техники.

Левушкин уперся:

— Я сообщу об этом руководству.

— Валяй! — осклабился Виталий. — Валяй, жалуйся. Посмотрим, что они потом запоют, если я план не сделаю.

— Виталий, машина нужна… Ребятам ехать надо.

— Поезжай на одной машине, ничего с вами не сделается. Зимник стал, укатали хорошо… Иди, не мешай. У меня еще работы полно, а спать хочу — в глаза будто песок насыпан.

Левушкин помялся еще немного, но Виталий его «дожал». Читал и шевелил губами над своими цифрами, а на Левушкина больше ноль внимания.

— Черт с тобой, — высказался Левушкин и хлопнул дверью вагончика. — На одной так на одной, — бормотал он. Задерживать народ на буровой, когда вахта закончилась, не с руки. Не ночевать же здесь.

Казанец слышал, как отъехала машина, но головы так и не поднял. И когда к нему зашел помбур с вопросом, почему ребята без машины сопровождения уехали. Казанец преспокойнейшим тоном ответил:

— Да хрен его разберет, этого Левушкина! Я убеждал его, да без толку: говорит, и на одной машине доедет. А всю ответственность, если чего, берет на себя.

Ближе к вечеру главный инженер Федотов вошел к Бурову в кабинет встревоженный. Буров не спешил уходить домой — там его ничего не ждало, кроме бессмысленного самокопания и пустоты. При виде Федотова он немного оживился.

— Что?

— Григорий Александрович, — с порога начал Федотов, — у нас, похоже, ЧП!

Буров слегка дернул уголком рта. У Федотова часто разные ЧП. Взять хотя бы ту глупейшую историю — якобы за самогонку Векавищев дает макеевским колхозникам трактора для обработки личных участков… Закончилось ничем, но шуму было много. Буров даже вызвал Федотова к себе и в коротком разговоре наедине попросил впредь проявлять инициативу более конструктивным и полезным образом.

— Поменьше бессмысленной беготни и суеты вокруг морального облика работников — с этим и Дора Семеновна прекрасно справляется, — побольше конкретных забот о конкретных нуждах, — заключил Буров. Федотов помрачнел, но вынужден был дать обещание.

— Докладывайте, — сказал Буров, когда Федотов заговорил с ним о ЧП.

— Вахтовая машина с буровой Казанца в назначенное время не пришла, — выпалил Федотов.

Буров помрачнел, глянул за окно. Поднималась метель, температура стремительно падала. Было уже темно.

— Высылайте вертолет! — приказал Буров.

Федотов скорбно покачал головой.

— Сильный боковой ветер, Григорий Александрович. Уже связывались — вертолетчики взлететь не смогут… Что будем делать?

Буров встал, начал расхаживать взад-вперед.

— Если у них сломалась машина — почему не уехали на второй? Что, обе сломались одновременно?

— Нельзя исключать такую возможность, — тихо отозвался Федотов. — И с буровой Казанца тоже никак связаться не можем — сплошные помехи… За последние два часа температура опустилась на пятнадцать градусов…

— Высылаем вездеходы по маршруту следования, — решил Буров. — Товарищ Федотов, поедете со мной. Дорошина оставим здесь. Если ветер стихнет — пусть немедленно вышлет вертолеты.

Последние распоряжения он отдавал, уже сдергивая с крюка ватник и снимая с полки огромную рыжую меховую шапку. Шапку подарила ему Галина… Ладно. О Галине сейчас думать не время. Это подождет. Галина подождет… как всегда.

Но о том, что могло случиться с буровиками, оставшимися на сорокаградусном морозе в сломавшейся машине, думать тоже не хотелось. Григорий Александрович обмотал шею шарфом, взял рукавицы.

— Яков Петрович! — позвал он Федотова. — Готовы?

— Да.

Федотов положил трубку. Он не оставлял попыток связаться с Казанцом.

Оба выбежали из теплого помещения.

Вездеход рыча полз по темной тайге. Впереди в луче виден был зимник. Буров то задремывал, то просыпался. Его покачивало, иногда он ударялся лбом или виском и вздрагивал. Федотов сидел неподвижно и глядел перед собой, не моргая. Буров видел, что главный инженер страшно встревожен.

Наконец впереди показалась громада машины. Машина стояла неподвижно — одна. Второй нигде не было. В первую секунду у Бурова мелькнула надежда: должно быть, на второй и уехали, а сломавшуюся бросили, чтобы вернуться за ней утром. Буров выскочил на снег и, увязая твердыми валенками, побежал к машине. Федотов шел за ним осторожно, как будто боясь.

Буров заглянул в машину, увидел там людей. Постучал по стеклу — ответа не последовало. И, уже точно зная, что его ждет, открыл дверцу.

Мертвецы. Замерзли.

— Что там, Григорий Александрович? Что? — наседал сзади Федотов.

Вместо ответа Буров яростно шандарахнул кулаком по дверце…

До Казанца сумели дозвониться только утром. Виталий выказал все положенные человеческие чувства: был сильно огорчен случившимся и в то же время возмущен безответственным поведением Левушкина. Он немедленно выехал в Междуреченск для участия в заседании комиссии по разбору чрезвычайного происшествия.

Буров, возглавлявший комиссию, был мрачен как туча. Федотов выглядел встревоженным, озабоченным. Он то и дело оглаживал пальцами портфель, в котором, несомненно, лежали какие-то важные документы. А как же иначе? Предстоит отправить докладную на самый верх. Векавищев сверлил Казанца злыми глазами. Один Дорошин, кажется, был просто по-человечески огорчен случившимся.

Казанец рассказал, как было дело:

— Левушкин пришел доложить, что увозит ребят. Я ему: «Куда ты поедешь на одной машине? Категорически, мол, запрещаю!» А он стоит на своем: «Народ устал, я не могу ждать, иди и сам проси задержаться лишнее время, когда вахта кончилась». Я ему: «Нет, нельзя по технике безопасности. Техника безопасности, — вот еще добавил, — она же кровью писана…» В общем, Левушкин должен был дождаться, когда со смены освободится трактор. Я ему лично приказал. Но он ждать не стал. Мне только потом доложили, когда он уехал.

Виталий повернулся к своему помбуру, и тот подтвердил:

— Я был свидетелем этого разговора. Левушкин сильно торопился, а Виталий ему — «я тебе запрещаю»… Левушкин и говорит: «Я всю ответственность беру на себя».

Оба сели, настороженно наблюдая за членами комиссии. Буров выглядел неприступно: постаревший, с потемневшим лицом и резкими складками у рта. Не поймешь, о чем он думает.

Андрей Иванович Векавищев поднял руку:

— Позвольте мне выступить, товарищи.

Буров кивнул.

Векавищев поднялся и, нарочно отвернувшись от Казанца, произнес:

— Лично я ни одному слову Казанца не верю. Врет он все и не краснеет. Не мог Левушкин так поступить. Левушкин всегда был очень ответственным водителем. И ТБ, писанную кровью, никогда не нарушал. Его даже занудой считали. А сколько ссор из-за этого у него выходило — и с начальством, и с людьми!

— Эмоции попрошу отставить в сторону, — строго заметил Федотов. — Говорите по существу, Андрей Иванович.

— Мне кажется, я по существу и говорю, — возразил Векавищев. — Речь идет об элементарном вранье. О вранье со стороны Казанца. Нет ничего проще, чем всю вину свалить на покойника. Покойник-то защитить себя уже не сможет.

— Стало быть, вы себя видите в роли его защитника? — иронически округлил бровь Федотов.

Векавищев не стал отвечать. Он обратился к Бурову:

— Я к тому говорю, Григорий Александрович, что человек так просто не переменяется. Левушкин никогда бы не повез людей без машины сопровождения, вот и все. Стало быть, и в этот раз не все так чистенько, как нам тут Казанец изображает.

Буров поднялся наконец со своего места, кивнув Векавищеву, чтобы тот садился.

— Я вас слушал-слушал, товарищи, — медленно проговорил Буров, — и вот к какому выводу пришел. Доказать мы ничего не можем. Свойственно там Левушкину что-то или не свойственно — это не доказательства. Живых в машине, к сожалению, не осталось.

— Да я живой свидетель!.. — вскинулся помбур. — Я видел, как отъезжал Левушкин.

Федотов зашикал на него, и тот уселся, покраснев.

Буров продолжал:

— Оформим как несчастный случай. Объявим день траура по погибшим товарищам. Вопрос считаю закрытым.

Векавищев вскочил.

— Так, — проговорил он дрожащим от негодования голосом. — Это вы всё без меня, пожалуйста. У меня особое мнение — и я при нем останусь. Я уверен в том, что виновен в случившемся Казанец.

Виталий только сложил губы в ехидную улыбочку, но даже глаз от стола не оторвал, чтобы взглянуть на своего обвинителя. Мол, мети, помело.

— Андрей Иванович, ты нарушаешь порядок, поэтому выйди, — сказал Буров устало. Он сердцем чуял, что Векавищев прав; но уличить Казанца не мог. И выгнать с работы за преступную халатность, повлекшую за собой гибель людей, не мог тоже: работников категорически не хватало. Поэтому придется все оставить как есть. Погибших предать земле… а дело предать забвению.

Векавищев сказал:

— Вы не коммунисты, вы — тряпки какие-то и соглашенцы.

И яростно хлопнул дверью.

Федотов подождал, пока уляжется поднятый Векавищевым гул, и поднял руку:

— Ставлю на голосование. Кто за предложение Григория Александровича, товарищи, — прошу.

Степан Самарин медленно приходил в себя после случившегося. По правде говоря, он плохо помнил события, которые предшествовали его попаданию в больницу. Как с Варей гулял — помнил. Какие слова ей говорил, как ее глаза сияли в ответ — помнил. Потом Глеб Царев появился, схватил Варю за руку, а Степану преградили путь какие-то хари. И остальное потонуло в тумане. Только ноющая боль осталась в боку — сломаны были два ребра. Врач говорит — легко отделался. Могли запинать и до разрыва селезенки и до смерти убить вообще. По голове всего несколько раз заехали — еще одна удача. Тяжелым сапогом запросто можно человеку висок проломить. «Плюс к тому, конечно, молодой, здоровый организм, — прибавил врач. — Это положительно сказывается на процессе выздоровления. В общем, вам повезло. Будь на вашем месте кто-нибудь менее твердолобый — дело могло бы закончиться похоронами».

Врачи всегда умели подбадривать пациентов.

В больнице Степана никто не навещал. Тот буровик, который спас ему жизнь, не приходил. Самарин даже имени его не выяснил. Он вообще не очень хорошо представлял себе его лицо, так что при встрече, наверное, и не узнал бы. Хотя благодарность в сердце сохранил.

Денис давно уехал в Москву. Уже и очерк свой написал. В «Комсомольской правде», однако, его Степан не видел. Может, и вышел — да газета прошла мимо Степана. Как и многое за этот трудный месяц выздоровления.

Говорят, заглядывала Дора Семеновна. Эта женщина, как курица-мать, опекала всех своих подопечных. Душевный человек. Но Дору Семеновну к больному не пустили. Он находился в тяжелом состоянии. Запрещено беспокоить.

Не пустили и следователя — тому пришлось ждать, пока потерпевший встанет на ноги. Врач откладывал допрос. Хулиганы были из местных, никуда не денутся, не сбегут. А у Степана все лицо забинтовано и пальцы не гнутся — ни говорить, ни писать не может. И мучить его лишний раз не стоило.

Но вот уже и бинты сняли, и посетителям открыли «зеленую улицу». Степан ходил по больничным коридорам, хромая, в зеркало смотреться избегал — разукрашен был здорово.

Следователь, товарищ Харитонов, принес больному яблочки. Где достал только такие хорошие посреди зимы? Небось в магазине ему отложили. Степан, избалованный Москвой, яблочками мало был впечатлен. А напрасно. Это был очевидный знак внимания со стороны власти. Власть хотела Степана задобрить. И потому Степану следовало бы насторожиться и получше «читать между строк».

— Самарин, — произнес следователь в белом халате поверх формы, — здравствуйте. — Он уселся на край соседней койки, разложил на коленях портфель и поверх портфеля лист бумаги. — Моя фамилия Харитонов.

— Очень приятно, — безразличным тоном произнес Самарин, почесывая щеку.

Следователь поглядел на него с легкой озабоченностью во взгляде:

— Что?

— Да так, заживает — чешется, — объяснил Степан. — Врач говорит, это нормальное дело.

— Ясно. — Харитонов откашлялся. — Я должен записать ваши показания и потом уже решать, возбуждать ли на их основании уголовное дело. Потому что некоторые товарищи из числа буровиков считают, что уголовное дело возбудить просто необходимо.

— Гкм, — отозвался Степан. — Да?

Следователь никак не отреагировал на явную иронию, прозвучавшую в тоне молодого человека.

— Без показаний потерпевшего я не могу этого сделать. Поэтому расскажите теперь, при каких обстоятельствах вы получили эти травмы.

— Ну, — начал Самарин, — мы шли…

— Стоп, — следователь сразу же перестал писать и поднял ладонь. — Кто это «мы»?

— Ну, я и моя невеста — Варвара Царева, — объяснил Степан. — Мы гуляли, а к нам пристали местные молодые люди. Шпана, в общем.

— И сколько их было? Шпаны? — уточнил следователь.

Странно — он ничего не записывал.

— Шесть или семь человек, не помню сейчас, — ответил Степан.

— Значит, вы не можете точно указать, сколько человек на вас, по вашим словам, напало? — наседал следователь.

Впервые в ясный ум Степана закралось подозрение, что следователь, возможно, вовсе не на его стороне. Он пожал плечами:

— Что означает «по вашим словам»? Все так и было, как я говорю!

— А у меня имеется информация, что это вы спровоцировали данную драку, — настаивал Харитонов.

— Вы это серьезно? — изумился Степан. Мир не переставал открывать перед ним все новые и новые грани.

Однако Харитонов и не думал улыбаться. Он имел в виду ровно то, что сказал. Драку спровоцировал потерпевший. Сам виноват.

— Я более чем серьезен, — заверил Харитонов Степана. — У меня есть показания шести свидетелей о том, что именно вы были зачинщиком. Хамили! Высмеивали местных жителей! Похвалялись московскими знакомствами! Что, не было такого?

Он прищурился. У Степана упало сердце, и стало ему вдруг тоскливо и скучно. Ничего доказать не удастся. Этот Харитонов — он же сам из местных. Здесь все друг с другом повязаны, не родством, так кумовством. Надо просто радоваться тому, что жив остался и сравнительно здоров, а если начать искать правду — так не будешь ни здоров, ни жив.

— Понятно, — буркнул Степан. И замолчал. Ему казалось, что разговор окончен, но следователь еще не уходил — все ждал чего-то. Какой-то последней точки.

Степан посмотрел на него и встретил очень пристальный, пронизывающий взгляд маленьких, темно-серых глазок Харитонова.

— Ну так что, гражданин Самарин, — медленно, упирая на каждое слово, осведомился следователь, — будем мы с вами возбуждать уголовное дело?

— Нет, — покачал головой Степан.

— Разумно, — одобрил следователь. Вот теперь он встал. Кивнул Степану. И доброжелательно, почти дружески прибавил: — Яблочки-то ешьте. Помогают при выздоровлении. Витамин!

Он вышел и захлопнул за собой дверь. Степан посидел немного на кровати в неподвижности, приходя в себя. Потом встал, приблизился к окну, взялся руками за подоконник. Зима постепенно переставала лютовать, уже ощущалось дыхание весны. Перелом зимним холодам произошел, хотя до лета еще ждать и ждать. Ладно, подождем. Вся жизнь впереди.

На дорожке перед больницей Степан увидел следователя Харитонова. Поморщился. Ну до чего же неприятный тип! Харитонов шагал широко, уверенно, портфель покачивался у него в руке. От стены отделился какой-то человек и, приплясывая, задом наперед побежал перед Харитоновым. Казалось, будто он исполняет странный, нелепый танец, в котором было все: и заискиванье перед более сильным, и радость, и как будто немножко виноватости.

Самарин вдруг узнал одного из тех, кто нападал на него в котельной. Точно. Вот сейчас он повернулся, как бы почуяв на себе взгляд, и посмотрел в сторону больничного окна. Точно, этот был там, в котельной. Бил лежачего, бил ногами. Чего же это он перед Харитоновым-то выплясывает? А Харитонов его остановил, руку ему на плечо положил успокаивающе. Да, не будет здесь никакой правды — все куплено.

Если бы Степан слышал разговор между следователем и хулиганом, то огорчился бы еще больше.

— Ну что? Что этот-то говорит? — спрашивал молодой бандит.

— Не будет уголовного дела, — коротко бросил ему Харитонов. — Разумный парень. Без слов понял.

— Ой, спасибо, спасибо, папа! — обрадовался парень.

Харитонов взял его за плечо.

— Чтоб несколько дней из дома — ни ногой! И не болтай языком. Тебе ясно?

— Да я не болтал, он же сам начал, папа, он сам!.. — Парень зачем-то понес всю ту белиберду, которую Харитонов уже записал в протокол.

— Ладно, — сказал Харитонов. — Все. Дело закрыто.

Степан еще раз почесал щеку. Он верил в конечное торжество добра. Конечно, Харитонов может сейчас радоваться, а эти шавки — праздновать победу, но рано или поздно все изменится. Для того и совершилась полвека назад Октябрьская революция, чтобы люди жили счастливо и по справедливости. Доберутся и до Харитонова. А бороться с Молохом прямо сейчас и в одиночку, со сломанными ребрами — это Степану не под силу. Придется набираться терпения и ждать.

— Молодой человек! — услышал он за спиной голос врача. — Ну что это такое, а? Выздоравливающие — просто как дети. Хуже, хуже детей! Ребенка можно хотя бы запугать, а со взрослыми что мне делать? Вы нарушаете постельный режим. Хотите поскорее поправиться? Хотите! Ну так извольте лечь и вставать только по нужде. А будете безобразничать — прикажу сестре дежурить и подавать вам «утку».

Степан в ужасе сморщился.

— Простите, доктор! Больше не повторится. Понимаете, показалось, будто кто-то стучит ко мне в окно.

— Охотно верю, — кивнул врач, сурово надзирая за тем, как Степан возвращается в постель. — Особенно учитывая, что ваша палата на втором этаже. Наличие снежного человека гигантского роста — уже доказанный факт, и один из них как раз живет в Междуреченске.

Сельский магазин открывался после двух часов дня, когда начинался обеденный перерыв у работающих. С утра, если приезжала машина, шла разгрузка товара, а если машина не приезжала, то продавщица, заведующая и грузчик отдыхали со спокойной совестью.

Макар Дорошин привез новый красивый плакат: «Берегите хлеб», которым продавщица украсила торговый зал. Пыльная «Книга жалоб и предложений» свисала на серой нитке, туда никто никогда ничего не записывал.

Библиотекарша Маша покупала в магазине хлеб, капусту и молоко в бутылке. Зарплата у библиотекарши скудная, да и выбор продуктов, прямо скажем, невеликий. Но это не мешало Маше расцветать и хорошеть. Драма с разводом осталась в далеком-далеком прошлом. Маша с головой ушла в работу. Ну и был, конечно, человек, при виде которого Машино сердце потихоньку оттаивало. Внимательный, интеллигентный. И надо же такому случиться, чтобы как раз он и вошел в магазин одновременно с Машей.

— Здравствуйте, Андрей Иванович.

Векавищев поневоле широко улыбнулся. Ну как не улыбнешься при виде такой красавицы! Да ладно, красивая — это полдела, а ведь Маша была еще такая милая. Ресницы темные, глаза светлые. И улыбка у нее такая девичья.

Векавищев нравился Маше. Очень нравился. Ей казалось — с таким человеком можно ничего не бояться. Ни холодов зимних с бурями, ни голода, если случится, ни войны, если, не дай бог, грянет, — ничего. Он всегда будет добрым, внимательным. Он всегда будет теплым.

Вера, с которой Маша поделилась своими соображениями, прямо руками замахала:

— Ой, Машка, какая ты умная! Ты действуй. Действуй решительно. Когда девушка хочет парня захомутать, она ему постоянно на пути попадается — как бы невзначай. Чтобы он задумался. Если улыбаться тебе начнет — половину дела ты сделала. Там уже и до объяснения недалеко. Увидишь! Только бы все получилось!..

Сама судьба покровительствовала Маше — она действительно то и дело сталкивалась с Векавищевым. И он действительно начал улыбаться при этих встречах. Лишь одно немного смущало Машу. По непонятной причине она привыкла видеть Василия Болото. Когда он входил в библиотеку, всегда настороженный и готовый дать отпор, точно дикий зверь в человечьем жилище, Маша сразу же раздражалась. Как домашняя кошка при виде чужой собаки.

Шерсть на загривке дыбом, когти наружу, глаза вспыхивают. Зачем пришел, что ему надо, почему ходит и ходит?! Но когда Василия подолгу не было, Маша начинала тревожиться, скучать.

«Он просто как дурная привычка, как сигареты. Пристрастишься — и не бросить потом», — беспокойно говорила себе Маша.

Сейчас в магазин вслед за Векавищевым вошел и Болото. Они покупали на всю бригаду печенье, которое им отложила заботливая и любящая своих фаворитов ее величество продавщица тетя Катя. Болото маячил поблизости от мастера, в разговор не встревал, сверлил Машу взглядом из полутьмы. И Маша сразу же рассердилась. На Василия даже не покосилась, зато перед Векавищевым расцвела в улыбке:

— Андрей Иванович, что это вы к нам в библиотеку не заходите?

— Да не до книг сейчас, Маша, — честно признался он.

— Напрасно, — покачала она головой. — У нас новое поступление. Фенимора Купера привезли. А еще Анатолий Тушкан — «Друзья и враги Анатолия Русакова». Слыхали?

— Нет.

— Ну что вы, этой книжкой вся Москва зачитывается! — воскликнула Маша. — Очень интересно! Как демобилизованный комсомолец столкнулся в мирной жизни с антиобщественными элементами, как сражался с ними, чтобы мирная жизнь действительно была мирной. Это книга о дружбе, о смелости.

— Что ж, придется зайти, — сказал Векавищев, но по его лицу Маша видела: он говорит это просто так, может быть, для того, чтобы сделать приятное красивой девушке или для поддержания разговора. Просто князь Андрей Болконский какой-то. Моя жизнь в светском обществе. Ведь не зайдет же! Не любит читать. Предпочитает совершать дела, а не в книжках их исследовать.

Продавщица, вручая Василию Болото большой пакет с печеньем, прервала «светский» диалог Векавищева с Машей:

— Иваныч, для себя брать-то будешь что?

— Буханку черного и кефир.

Он расплатился и вышел из магазина вслед за Машей.

Она нарочно замешкалась возле большого плаката «Слава труду!». Когда он поравнялся с ней, вдруг коснулась его воротника:

— Андрей Иванович! Рубашка-то у вас вон замятая.

И быстрым, почти материнским движением заправила ворот рубашки за воротник пальто. Это прикосновение приятно было Векавищеву. Да, милая девушка. Добрая. Будь у Векавищева доченька — была бы, наверное, Машина ровесница или чуть помладше. Ладно, о «доченьках» не думать! Нет семьи — и уже не будет. Нет детей — и уже не будет. А Алина… Из сердца ее не выкинешь. Живет там, затаилась, невидимая и неслышимая. Ладно.

— Так хозяйки-то у меня нет, — улыбнулся Векавищев Маше.

А та вдруг нахмурила длинные черные брови и прямо сказала:

— Так, может, уже попрощаться стоит с холостяцкой жизнью?

Не хотелось обижать Машу прямым отказом. И объяснять ей что-то — ох не хотелось. Сама догадается. Не так обидно будет. Поплачет, может быть, но не ожесточится же, поймет.

— Я подумаю на досуге, — мягко произнес Векавищев.

Ни Андрей Иванович, ни Маша не видели, как Василий Болото, забытый ими, бродил вокруг, держась невидимкой и в отдалении. Наблюдал, сопоставлял. Поджимал губы. Не нравилось ему увиденное. Андрей Иванович — что ж, мужчина видный, заслуженный, если счастье ему в руки плывет, то Болото противиться не будет. Честный поединок. И Маша вроде как довольна. Но — тут Василий лукавить не мог — не было в душе самого Василия того бескорыстия, про которое Пушкин говорит:

Иными словами, не ощущал в себе Болото дяди Вани. Чтоб вот так — застукать любимую женщину с другим и смириться.

Да, плохо все. Доводы рассудка — они не всегда работают. Кипит наш разум возмущенный.

Да пошло оно все куда подальше!..

Вечером того же дня Василий написал заявление и попросился на сорок вторую буровую, где не хватало людей. Проявил, так сказать, сознательность. Потому как у Векавищева план выполнялся и ожидались премии, а на сорок второй ничего, кроме зеленой тоски и пьяных рож, не ожидалось. Ну разве что добрая фея махнет палочкой и что-нибудь переменит. На что надежды, само собой, не имелось.

История с трагической гибелью нефтяников, замерзших в вахтовой машине, надолго расколола управление. Большинство считало, что при имеющейся текучке кадров разбрасываться квалифицированными работниками не приходится и каким бы ни был моральный облик Виталия Казанца, а дело свое он знает и его буровая в передовиках. Другие — их было меньшинство, но среди них зато находился Векавищев, — полагали, что Казанец виноват в случившемся и то, что он до сих пор не понес наказания, это позор.

Дорошин, как всегда, пытался свести враждующие стороны, помирить их, помочь им, по крайней мере, найти общий язык. Но какое там! Буров с Векавищевым недаром столько лет были лучшими друзьями — рассорились не на шутку.

— Вы просто как эти, у Гоголя, — неудачно пытался шутить парторг.

Буров только пожимал плечами.

Конфликт усугублялся тем, что нехватка кадров не была начальственным мифом, выдуманным для того, чтобы стращать подчиненных. Людей, особенно толковых, действительно не хватало. И Бурову приходилось идти на крайние меры. В одно прекрасное утро, например, он огорошил Макара Степановича новой идеей:

— На сорок вторую буровую необходимо назначать нового бурового мастера. Я туда ездил — действительно, безобразие. Пьянство, все распустились. Работают отвратительно — еще куда ни шло, но ведь все спустя рукава делается. До несчастного случая рукой подать. Что тогда? Опять в мерзлую землю людей опускать, а потом иметь с Москвой приятные объяснения?

— Тебя объяснения с Москвой беспокоят? — спросил Дорошин.

— Меня все беспокоит! — взревел Буров. Он постучал карандашом по бумагам и заключил мертвяще-спокойным тоном: — В общем, я принял решение. На сорок вторую назначаю Елисеева. Как тебе такая кандидатура?

Дорошин отреагировал мгновенно:

— Векавищев тебя убьет!

— В очередь пусть встанет, — огрызнулся Буров. — Ты мне лучше скажи, а что делать-то? Сам знаю, что отрываю от него отличного помбура. С другой стороны, Елисееву пора расти.

— Это на сорок второй-то? — хмыкнул Дорошин. — Ты еще в трясину его посади. И погляди, как он там расти будет.

— Я в Елисеева верю, — заявил Буров.

— Это ты от безнадежности так говоришь, — вздохнул Дорошин, почти дословно повторяя сказанное когда-то Векавищевым. — Вот что, Саныч. Ты вообще собираешься мириться с Андреем? Или вы теперь до конца жизни лютые враги?

— Как я буду с ним мириться, если он со мной не разговаривает? — резко ответил Буров. — Изображает, будто меня на свете нет. А? Люди замерзли, а я, гад такой и враг народа, заступился за Казанца. Вместо того, чтобы этого Казанца, значит, примерно расстрелять. Ну да, у нас ведь только Андрей Иванович принципиальный, а Григорий Александрович Буров такой роскоши себе позволить не может, потому что начальник. Шире мыслит! Видит шире! Отвечает не только за свою собственную бригаду, но и за все управление! Эта светлая идея в голове товарища Векавищева, конечно, не умещается. Да и потом, не один же Казанец виноват в случившемся. Не он же один! Ладно, все. С Векавищевым у меня покончено. Я уж с ним и так и эдак, как с Натальей, боярской дочерью, а он морду воротит. Теперь только по имени-отчеству и только по делу.

Векавищев тоже тяжело переживал ситуацию. У него собственный слушатель имелся — Авдеев Илья Ильич. Ильич был человеком еще более терпеливым, чем Дорошин, но гораздо более ехидным. И ехидство это проявлялось не столько в словах, сколько в прищуре, в смешках и интонации. Впрочем, Векавищев привык. Успел отрастить толстую шкуру. Сейчас, впрочем, Андрея Ивановича беспокоили не столько сложности и тонкости его отношений со старым другом и начальником, сколько некие весьма подозрительные действия этого самого начальника. Идя от вышки к вагончику, Векавищев наседал на Авдеева:

— Вот скажи, Ильич, нет, ты мне скажи: по-твоему как, Буров во всем этом конфликте прав?

— Кто начальник, тот и прав, — ответил умудренный жизнью Авдеев.

— Это ты меня подразнить хочешь, — догадался Векавищев. — Ну, ничего у тебя не получилось. Запиши где-нибудь. А по правде мне скажи — как считаешь?

— Я считаю, решение принято и спорить с ним бесполезно. Казанец остается.

— Ты на их стороне, что ли? — вскипел Векавищев.

— Я на стороне здравого смысла, — отозвался Авдеев.

Векавищев помолчал и спросил о другом:

— А как думаешь, зачем Буров вызвал Елисеева в управление?

— Да понятия не имею!

— Ох, сердцем чую: новую провокацию готовит! — воскликнул Векавищев. — Он нарочно способы изыскивает побольнее меня уязвить. Нарочно, учти. Возможностей у него как у начальника много, вот и глумится.

— Пора вам выпить мировую, — не выдержал Авдеев. — Утомили вы всех своей враждой.

— Предлагаешь мне идти против моих принципов? — прищурился Векавищев зло. — Не ожидал от тебя, Ильич!

— Господь с тобой, Андрей, какие принципы! — начал Авдеев. — Но все-таки…

— Никаких «но»! — рявкнул Векавищев.

На счастье, возле вагончика остановилась машина, и тягостный разговор оборвался. Из машины вышел Елисеев. Он был, как всегда, опрятен, подтянут и невозмутим, но опытный глаз Векавищева различил какую-то непривычную растерянность на лице помбура. Сердце у него дрогнуло. Сердце-вещун. Не обмануло — провокация со стороны начальника глядела на него из виноватых глаз Георгия.

— Что случилось? — властно спросил Векавищев. — Говори, Георгий. Ну?!

— Андрей Иванович, — промолвил Елисеев, — тут такое дело… Меня назначили буровым мастером на сорок вторую.

Он опустил голову.

Векавищев взревел:

— Убью!

Бесстрашный Елисеев вздрогнул. Илья Ильич вздохнул:

— Это он не тебе, Георгий.

Векавищев резко повернулся и почти побежал в сторону буровой вышки. На полпути он остановился и закричал срывающимся голосом:

— Вот что, Георгий! Увидишь Бурова — передай ему мои слова. Только дословно! Мол, знать его не хочу и чтоб ноги его здесь не было!

Елисеев выглядел несчастным. Назначению он был, конечно, рад: теперь можно будет развернуться как следует, да и сорок вторая — интересная задача, там много нерешенных проблем, по словам Бурова. В общем, очередной вызов человеческим и профессиональным качествам Елисеева. Не ответить на этот вызов он не мог. А со стороны это смотрится так, будто Елисеев — неблагодарная скотина по отношению к Векавищеву, своему наставнику, который принял его как родного.

Авдеев хорошо понимал все, что творится в душе у молодого человека. Проговорил негромко:

— Не обращай внимания, Гоша. Андрей теперь злой как собака на всех. Сначала Васька Болото ушел от него без объяснения причин. Тоже на сорок вторую, кстати. Встретитесь там, все знакомое лицо — легче тебе будет. Васька мужик сволочной в смысле подраться, но в нем еще много неизведанных глубин. Сам по себе он не гнилой человек и работник каких мало, вот тебе и опора. Мда… А Андрей… Перемелется.

— Думаешь? — негромко, с болью переспросил Елисеев.

— Уверен, — не задумываясь ответил Илья Ильич. И пожал ему руку: — Поздравляю, Георгий. Так держать.

На сорок второй Елисеева встретило полное запустение. В вагончике под выгоревшим вымпелом — чья-то давняя награда за спортивные достижения — сидел человек в ватнике. Перед ним в жестяной кружке имелся напиток неизвестного происхождения, обладавший резким спиртовым запахом. При появлении Елисеева он нехотя поднял голову и поглядел на вошедшего с нескрываемой издевкой.

Трудно было представить себе что-то более странное и неподходящее для здешней обстановки, чем Георгий Елисеев, чистюля в клетчатой рубашке.

— Здравствуйте, — проговорил Елисеев со спокойствием, достойным индейца в описании Фенимора Купера. — Могу я узнать вашу фамилию?

После долгой, выразительной паузы человек за столом ответствовал:

— Вахид Ахметов. Помощник бурового мастера. Хотя самого мастера ой как давно уже нет. Я понятно ответил?

— Вполне, — коротко бросил Елисеев. — Меня зовут Георгий Алексеевич Елисеев. Я — новый буровой мастер.

После новой паузы, во время которой Вахид Ахметов осмысливал информацию, помбур усмехнулся и просто, ласково спросил:

— Пить будешь, Гоша?

Елисеев никогда не пил с подчиненными. Но развивать эту тему сейчас счел преждевременным. Потом все встанет на свои места. Сначала надо поговорить с людьми, поглядеть на них.

— Буду, — сказал Елисеев. — Налей.

Ахметов взял вторую кружку, понюхал, сморщился.

— Черт, одеколоном воняет. Возьми мою, моя тут, кажется, единственная не воняет.

Елисеев взял, поставил перед собой на стол.

— Товарищ Ахметов, я на двоих соображать не привык. Позови сюда всех свободных от смены, хорошо?

— Молодец, — одобрил Ахметов. — Уважаю!

Он не спеша вышел и так же не спеша вернулся. С ним явилось еще пятеро. Они уселись за стол и выжидательно посмотрели на нового мастера. С виду мальчонка хлипкий, но это ведь с виду. У Векавищева работал (слух уже прошел). Жив остался. Что само по себе ценно. Ахметов, впрочем, больших надежд не питал. Бывают такие места — не заладится дело, и хоть ты тут умри. И кому не повезло в таком месте очутиться — дрыгайся не дрыгайся, масла не собьешь. Это только та лягушка, которая в сливки или там в сметану угодила, может своим дрыганьем сбить масло и выбраться. А та, которая в ведре с водой, — так в воде и останется. Из воды только одна твердая материя получается — лед. Что опять же не сулит ничего хорошего и от лягушки никак не зависит.

Елисеев, впрочем, данный факт решил проигнорировать. Выступил с настоящей речью.

— Говорю в первый и последний раз. Разгильдяйства и саботажа не потерплю. Увижу на буровой кого-то пьяным — уволю к чертовой матери. Сам привык работать и остальным скучать не дам.

Василий Болото сидел в углу, помалкивал. У Василия уже образовался авторитет на новом месте. Захотел бы — стал бы неформальным лидером, задатки имелись, кулаки тоже. Но Василий предпочитал уединение. Не то чтобы гордый, просто мыслей в голове много накопилось, а пустые разговоры и пьянка отвлекают.

Елисеева Болото знал не то чтобы близко — но работали все же вместе. Приблизительно догадывался и чего ожидать от нового мастера. Так что никаких новостей для Василия тут не было. Елисеева нужно поддержать, и Болото выжидал подходящего момента. А еще любопытно было Василию, как выкрутится молодой специалист теперь, когда за спиной не маячат такие зубры, как Векавищев с Авдеевым. Вроде бы пока не смущался. Ну что ж, молодец. Давай жги дальше.

Один из бурильщиков приподнялся:

— Да мы ж не против работы, товарищ начальник! — Он прижал руки к сердцу. — Только вот жить и питаться как скоты не хотим.

Другой прибавил:

— Мы уже про себя решили: человеческих условий не будет — уедем домой.

— Проблемы решу, — проговорил Елисеев, переводя настороженный взгляд с одного лица на другое. — Это я обещаю.

Ахметов невесело рассмеялся:

— Да ты не обещай, просто реши. А то много раз нам тут сказочки рассказывали.

Так, пора. Болото встал, вытер ладони о штаны.

— Ладно, все понятно, — подытожил он. — Пошли работать.

Елисеев проводил его глазами. Если Болото не будет на его стороне — бригаду он потеряет.

Болото между тем не спешил. Продолжал наблюдать, делать выводы. Одно дело — когда они вместе ходили под началом у Векавищева, другое — когда Елисеев сам заделался начальником. Поглядим, поглядим, какой из него начальник. «Проблемы решу» — какой скорый!..

Новое столкновение произошло вечером, во время ужина. Елисеев зашел в столовую, быстро осмотрелся по сторонам. Люди уже сидели за столами, накрытыми клеенкой. Клеенка старая, потертая, но чистая, без свинства. Вообще выглядит столовая прилично, решил Елисеев и заглянул в окошечко раздачи. И повар ему понравился: похож на персонажа из мультфильма. Полный, румяный, в чистом белом фартуке и колпаке. Поздоровался с мастером приветливо, самолично «насыпал» борща в тарелку, плюхнул сметанки, присыпал высушенной зеленью и подал с улыбкой:

— Будьте любезны.

Елисеев не знал, но повара так и называли здесь — «Будьте любезны». Не знал он и того, что такое приветствие слышит от повара далеко не всякий…

Поглощенный сегодняшними впечатлениями и раздумьями о тяжелом наследстве, которое осталось ему от прежнего мастера, Елисеев машинально принялся хлебать борщ. Да, вкусно. «Нажористо», как говорят мужики. И мяса кусочек нашелся, да и сметаны «Будьте любезны» не пожалел.

Елисеев так глубоко зашел в свои мысли, что не обратил внимания на соседа по столу. А сосед — Василий Болото — пристально буравил мастера недобрыми глазами. Наконец заговорил:

— Вкусно?

Елисеев вздрогнул, будто пробудился ото сна. Удивленно глянул на Болото. Странный вопрос. Это что — вместо «приятного аппетита», что ли?

— Вкусно, — ответил Елисеев.

И только теперь насторожился. Ох не просто так заговорил с ним молчун Болото! Что-то нехорошее у буровика на уме.

— А мне невкусно, — отрезал Болото. — Может, тарелками поменяемся?

Елисеев поднял бровь.

— Ты что… хочешь сказать, что руководящему составу здесь положено лучшее меню?

— Ага, — развязно ответствовал Болото. — Именно. А вы что, не заметили, Георгий Алексеевич? Разве повар при раздаче не сказал вам «Будьте любезны»? Он такое не всякому говорит, а только избранным членам общества. Как в английском клубе с джентльменами.

Елисеев был настолько поражен услышанным, что пропустил мимо ушей удивительное в устах драчуна и работяги Василия Болото упоминание об «английском клубе с джентльменами». Да тут… крепостное право какое-то! Ярость медленно вскипела в душе Георгия. Но он не был бы верен себе, если бы позволил этой ярости выплеснуться через край. Несколько секунд он прислушивался к тому, как гнев и неистовое желание срочно набить повару морду утихают, остывают, превращаются в ледяную уверенность в собственной правоте. Георгий отодвинул от себя тарелку, не спеша направился к окошку раздачи. Он уже видел улыбающееся приятное лицо повара.

Болото с ехидным любопытством наблюдал за происходящим.

Елисеев вошел на кухню и уставился на повара. Теперь тот слегка смутился.

— Что-то не так, Георгий Алексеевич? Борщ нежирный?

— Какое право вы имели, — слегка задыхаясь от сдерживаемого гнева, заговорил Елисеев, — делить бурильщиков на касты?

— Что, простите, будьте любезны? — пискнул повар.

Происходило что-то странное. Начальник недоволен. Однако повар не испугался. Нужно просто выяснить, что именно не устраивает нового начальника, и поправить дело.

— Разные меню, — пояснил Елисеев и скрипнул зубами.

Повар с облегчением вздохнул.

— Бывший буровой мастер был не против, — объяснил он. — Ситуация ведь какая: хороших продуктов в любом случае на всю бригаду не хватит, поэтому приходится чем-то жертвовать…

— Вот тобой и пожертвуем, — совершенно успокоившись, произнес Елисеев. — Прямо сейчас.

Он схватил повара за ухо, морщась от отвращения, и выволок из пищеблока. Василий Болото с нескрываемым наслаждением наблюдал за этой сценой. Следует отдать Василию должное — особенного злорадства он не испытывал. К физической боли Болото относился равнодушно, потому что — в этом он Маше не соврал — он действительно занимался боксом. Есть много вещей, гораздо более значительных, нежели физическая боль. Например, вот такие забавные сценки. Они и сами по себе занятные, а если еще учесть, что речь идет о некоем возмездии, о восстановлении справедливости… Настоящий праздник для ценителя изящных искусств.

Елисеев вышвырнул повара «Будьте любезны» за дверь. Буровики еще слышали, как он говорит, обращаясь к Вахиду:

— Завтра первым же рейсом отправь этого лизоблюда к чертовой матери с буровой. Есть поблизости деревня? Надо бы нам нанять нормальную повариху…

Рыдающий голос повара:

— Начальник, я же хотел как лучше!..

И наконец яростный крик Елисеева:

— Молчать! Будьте любезны!..

«Да, этот, пожалуй, подходит», — решил Болото и флегматично доел сперва свою порцию, а потом и остывшую елисеевскую.