Большая семья

1

Арсей Быланин вышел из лесу и остановился на поляне, окруженной низкорослым дубовым кустарником. Солнце встретило его ласковыми лучами, а быстрый свежий ветерок, набежавший со степи, растормошил и спутал светлорусые волосы.

Глубоко вдохнув в себя пряный, пропахший черноземом воздух, Арсей огляделся. Стоял светлый весенний полдень. На юго-запад, далеко, пока видел глаз, уходила неглубокая кривая балка. От ее пологих берегов, покрытых редкой зеленью, разбегались крутобокие, заросшие безлистной лозой яружки. По плоскому дну балки извивалась речка. Сжатая берегами, она то вдруг круто сворачивала и пряталась под обрывом, то снова появлялась, казалось, лишь для того только, чтобы опять устремиться в сторону. На горизонте, где прозрачная кисея воздуха с дрожью припадала к земле, проступали невысокие Белые горы.

Неподалеку на холмике Арсей увидел человека. Положив лицо на ладони, он сидел неподвижно. Некоторое время Арсей пристально всматривался в согбенную фигуру. Потом улыбнулся и, размахивая шапкой-ушанкой, зашагал по тропинке.

— Го-го-го-го-го-го-го-о-о-о! — радостно закричал он во всю силу легких и тотчас услышал зычное ответное:

— По-о-о-о!

Человек на пригорке живо вскочил, приложил к глазам руку. Это был старик — невысокий, худощавый, с седыми волосами, торчавшими из-под выцветшей солдатской фуражки, с реденькой и, как пучок пеньки, помятой бороденкой. Арсей Быланин быстро пошел навстречу, и его серые глаза засветились лаской. Старик узнал Арсея; мелкими и быстрыми шажками он сбежал с пригорка.

Сойдясь, они крепко пожали друг другу руки.

— Рад приветствовать тебя, товарищ Недочет, на родной земле! — торжественно произнес Арсей Быланин, разглядывая худое, расчерченное морщинами лицо старика. — Как поживаешь?

— Благодарю покорно, Арсей Васильич! — отозвался Недочет, осматривая молодого человека ласковыми, умными глазами. — Благодарю покорно!.. Только когда ж поживать-то? Недавно сами вернулись.

— Все вернулись?

— Все: Денис, Антон, Ульяна и я, твой покорный слуга…

— Никто не задержался?

— Разве мы когда-нибудь ослушивались твоих приказов?

Они пошли по тропинке к реке — Арсей Быланин впереди, Недочет за ним.

— А ты что задержался, Арсей Васильич? — спросил Недочет. — Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, — ответил Арсей. — На базе проканителились. С передачей оружия пришлось повозиться. Все надо было переписать, в акте перечислить…

Тропинка привела к тихой бухточке. На ее гладкой зеленоватой поверхности Арсей увидел двухвесельную лодку. Бухточку окружал высокий камыш, а со стороны берега скрывали густые заросли лозняка.

— Ишь ты! — воскликнул Арсей. — Партизанская бухта!..

— Да, — подтвердил Недочет. — Помнишь, тут мы с тобой встретились, чтобы в бой на немца итти? Помнишь?

— Помню, Иван Иваныч, — ответил Арсей. — Было это в сорок первом… Ночь… Месяц полный, яркий висел над рекой…

— А теперь вот опять мы тут повстречались, — прервал старик воспоминания Арсея. — И жизнь нам предстоит трудная…

Последних слов Арсей не слышал. Проворно прыгнув в лодку, он снял шинель, аккуратно уложил ее на сиденье, взял в руки весла. Недочет толкнул от берега и вскочил в нее, задев носком сапога воду.

Удары весел взбудоражили спокойную заводь. В камышах послышался шелест — в воздух поднялась стайка диких уток. Арсей вывел лодку на середину реки и, подталкивая веслами, пустил по течению.

— Ну, рассказывай, Иван Иваныч, что там? — обратился он к старику.

Недочет ответил не сразу. Он достал самодельную табакерку, привычно взял позеленевшими пальцами щепотку нюхательного табаку и подал табакерку Арсею.

— Деревню немцы спалили, — мрачно сказал он, глядя куда-то вдоль реки. — Всю дотла — нашу красавицу Зеленую Балку…

Лодка с легким шумом скользила вниз по течению, оставляя позади себя короткий пенящийся след.

— Красная Армия Бела наступление по железной дороге, — рассказывал Недочет, — стало быть, стороной. Сперва она ударила на разъезд, оттуда — на город. Так что бои прошли мимо нашей Зеленой Балки. Говорят, только слышно было, как пушки били. Надеялись, все обойдется, уцелеет деревня. Ан нет! — Старик замолчал, прислушался к тихому журчанию воды за бортом. — Всю спалили, — повторил он, печально качая головой. — Всю дочиста. Все добро погибло.

— Что поделаешь! — со вздохом сказал Арсей. — Не одно колхозное добро погибло. Сколько государство потеряло — сосчитать невозможно…

Они помолчали. Арсей несколько раз взмахнул веслами; задрав узкий нос, лодка быстро понеслась вперед.

— В прошлую зиму это было, — снова заговорил Недочет. — Мороз, стужа… И в такую пору фашисты зажгли хаты… Людей — и старых и малых — согнали за речку, мост взорвали и с вечера дома запалили. До утра охраняли — пока не погорело все… А потом сели на мотоциклы и удрали.

— Где же люди зимовали?

— По другим деревням. Кое-кто там же, на выгоне, в землю, как крот, закопался. Но таких мало было. Сельсовет постарался — спасибо ему! — всех разместил по деревням, которые уцелели. Так вот и зимовали. А потом слетаться стали в свое родимое гнездо, в колхозную семью. Из эвакуации стали прибывать. Курени на выгоне построили, землянки выкопали. И теперь живут табором, как цыгане.

— Что ж, так ничего еще не восстановили? — спросил Арсей.

— Ничего, — сказал Недочет. — Да и когда ж было восстанавливать? В прошлую зиму не до этого было, а летом стервятники налетали. В эту зиму тоже трудно было: одни бабы, ребятишки, старики. А тут еще зима выдалась суровая — морозы, метели…

— А скот уцелел — лошади, коровы, овцы?

— Скот уцелел, а то как же! — оживился Недочет. — Сообщение недавно поступило — почти весь целехонький: и лошади, и коровы, и овечки.

— Еще в эвакуации?

— Да, на востоке. Прошлое лето некому было гнать. Да и побаивались, должно быть, — война-то не так уж далеко бушевала. А в зиму, сам знаешь, гнать невозможно. Вот теперь время как раз.

Река повернула; теперь лодка неслась навстречу солнцу, стоявшему над балкой.

— В прошлом году сеяли что-нибудь? — спросил Арсей.

— Самую малость, — сказал Недочет. — Просо, гречку… Под зиму пшеничку побросали… Сельсовет помог, через соседские колхозы «Знамя труда» и «Борьба».

Арсей легонько подталкивал лодку веслами.

— А как настроение у народа?

— Что ж настроение? Настроение боевое — люди-то советские. Ждут весну не дождутся. Работать будут во все руки: изголодались по настоящей работе. Только бы руководителя хорошего.

— А кто сейчас председатель?

— Временно Терентий Толкунов ходит, — сказал Недочет. — А был Прожогин, Сергей Маркович, с краю третья хата, помнишь? Зиму он ходил. А неделю назад на курсы уехал. Так что теперь Терентий Толкунов обязанности исполняет.

Арсей давно хотел спросить о родных, но не решался. Он смутно догадывался, что произошло что-то неладное, — не случайно Недочет умалчивал о его семье. Наконец, решившись, Арсей тихо проговорил:

— Ну, а мои как там? Матка? Сестренка? Как они там — живы, здоровы?

Недочет закряхтел и, чтобы скрыть охватившее его волнение, снова достал табакерку.

— Матка, славу богу, жива и здорова, — начал он осторожно. — Похудела, конечно, постарела. Да и то — пять лет войны, шутка сказать! Извелась… Ну, да, слава богу, что голова уцелела. — Он глянул в лицо Арсея и быстро отвернулся. — Тихон письмо прислал, «катюшей» командует. Лейтенанта дали. Ордена, понятно, имеются.

— Где он?

— В Германии, где-то под Берлином. — Старик собрал бороду в кулак, подергал ее, кашлянул. — Ну, Максим так без вести и пропал. В самом начале войны…

— Это я знаю, — хмуро сдвинул брови Арсей.

— Может, бог даст, объявится. Всяко бывает… — Недочет немного помолчал, потом продолжал снова: — Дуняша, супруга Максима, с матерью твоей живет. Ежели б не она, матке твоей одной худо было бы.

— Одной? — спросил Арсей. — А Таня?

Недочет понял, что проговорился, тяжело вздохнул и спрятал табакерку.

— Немцы перед своим отступлением, — начал он, — отобрали десять самых здоровых и самых красивых девчат и приказали им ехать в Германию. Все десять отказались. А пуще всех твоя сестричка противилась.

— Таня?

— Таня… Она была подпольным руководителем. И, как полагается, девчата последовали ее примеру — наотрез отказались покинуть родину. «Умрем, — говорят, — на родной земле, а в Неметчину не поедем…» Немцы заперли их в клубе и подожгли. Люди слыхали голос Тани: «Прощайте, товарищи! За нами — свобода!» А потом немцы запалили всю деревню…

Арсей машинально перебирал веслами. Перед глазами, как живая, стояла Таня, любимая сестренка. Он видел ее тонкие руки, худые плечи, большие глаза, полные слез… Ей пришлось остаться в селе: таков был приказ райкома партии. Это было давно. С той поры Арсей не бывал дома и не виделся ни с сестрой, ни с матерью. За все время партизанской жизни Арсей только один раз через партизана-разведчика получил от сестры записку. Таня писала, что жить тяжело, что смерть каждую минуту готова опустить на них руку, но что они не разучились говорить по-русски и иногда поют песни. Арсей понимал, что означают эти слова, и очень боялся и за сестру-комсомолку и за мать-старуху.

— И вот уже в последние дни неволи, — продолжал старик после тягостного молчания, — погибли они, наши девушки… Но погибли стойко, как настоящие советские люди.

— Кто же был вместе с Таней?

Недочет назвал всех девушек. Арсей помнил их не только по именам. Это было младшее поколение — Арсей знал их еще девочками. Одна за другой проходили они в его памяти: юные, веселые школьницы. Они выросли, закалились в суровом подполье и погибли, не сдавшись врагу, достойные дочери великой советской родины.

Долго плыли молча. Мимо пробегали речные островки, кусты бесцветной прошлогодней осоки, мелькали бойкие ручьи, несущие с полей в реку мутную полую воду. Высоко в чистом небе длинными косяками пролетали на север журавли.

Но вот река повернула вправо.

У подножья Белых гор открылся беспорядочно застроенный выгон.

— Арсей Васильич! — позвал Недочет. — Подъезжаем…

Арсей поднял голову. На левом берегу реки он увидел большой табор, окутанный синеватым дымом костров. Направо, за тополями, раньше была деревня. Арсей смотрел туда, со смутной надеждой ожидая, что вот мелькнет между деревьями белая стена хаты или серая камышовая крыша, и ветер донесет с берега лай собачонки и горьковатый, но приятный запах кизячного дыма.

2

Иван Иванович Недочет и Арсей Быланин хорошо знали друг друга: так в селе каждый знает всех и все — каждого. Еще в давние годы, когда Арсей Быланин был подростком, случай сблизил их и положил начало большой взаимной привязанности.

У Недочета был сад — несколько яблонь. Крупные антоновки держались долго, до первых заморозков, и дразнили ребятишек. Но забраться в сад было делом нелегким: Недочет зорко охранял плоды. Однако ребята терпеливо ждали. И случай представился.

Однажды Недочета позвали к кому-то на свадьбу. Четверка смельчаков, возглавляемая Арсеем, не замедлила воспользоваться отсутствием хозяина; ребята огородами проникли на усадьбу Недочета. Арсей забрался на высокую яблоню и несколько раз с силой тряхнул ветви. Он уже готов был соскочить к товарищам, которые дружно подбирали яблоки и прятали их за пазухи, как внезапно раздался грозный окрик Недочета:

— Ах вы, щенята! Ах вы, подлецы!.. Сейчас я вам кости посчитаю!

Арсей прижался к стволу ни жив ни мертв. Он видел, ребята рассыпались кто куда, и позавидовал им. Положение было безвыходным. «Сидеть до конца», — решил он и стал ждать. Сердце билось так сильно, что рука невольно тянулась к груди — придержать, заглушить, чтоб не выдало.

Недочет не погнался за ребятами. Посвистев, поулюлюкав, он собрал яблоки с земли и, усевшись на бревно, достал табакерку. Он был немного пьян, и, может быть, потому ребячий налет не очень рассердил его.

— Забодай вас рогами, чертенята! — беззлобно ругался он, нюхая табак. — И до меня добрались, пропасти на вас нету!

Арсей надеялся, что Недочет снова уйдет на свадьбу или завалится спать в шалаше, как вдруг из тучи вынырнула луна и осветила все кругом. К ногам Недочета упала тень от дерева, на котором притаился Арсей. Недочет увидел на ней странный черный узел и поднял голову.

— Эге-е!.. — сказал он. — Мое вам почтение!.. Сидишь, голубок? — Он вскочил, несколько раз обежал вокруг яблони, чтобы рассмотреть Арсея, и строго приказал: — А ну, марш вниз, стервец! Живо-о!..

Но Арсей полез вверх. Недочет рассвирепел и швырнул в Арсея палку. Она застряла в ветках. Тогда Недочет сбросил с себя пиджак, сапоги, картуз и полез на яблоню. Арсей только этого и ждал: он отполз от ствола дерева, ловко перебрался на нижний сук, чтобы потом спрыгнуть на землю. Но он поторопился: Недочет разгадал замысел мальчика, поспешно слез и снова уселся на бревно.

Так сидели они до рассвета. Недочет ругался, хитрил, просил добрым словом, но ничто не помогало.

— Если ты, Иван Иваныч, и вправду хочешь, чтобы я слез и убрался домой, отойди на сто шагов, — рассудительно говорил Арсей, болтая ногами.

— Видали щенка! — возмущался Недочет. — Вроде как бы я к нему, а не он ко мне в сад забрался, — условия диктует. Да я из-за тебя, карась косопузый, свадьбу прозевал, полбутылки водки лишился.

А когда совсем рассвело, Недочет узнал Арсея.

— Да ты, видать, кумы Параньки отросток? — с удивлением объявил он. — Ну да, так и есть! — И решительно предложил: — А ну, слезай, пора огонь разводить — будем кулеш готовить.

С тех пор они подружились. Недочету понравилась смелость мальчика. Недочет был одинок и, может быть, потому привязался к чужому ребенку. Он искренно старался заменить Арсею рано умершего отца. Часто их можно было видеть в поле — Недочета за плугом, Арсея рядом у борозды с натянутыми вожжами в руках. Вместе они водили лошадей в ночное. Недочет воспитывал у мальчика справедливое отношение к людям и веру в собственные силы. Матери Арсея, тихой, скромной Прасковье Григорьевне, он говорил, что сделает из ее сына настоящего человека.

Отец Арсея умер в двадцатых годах, оставив малых детей — трех сыновей и дочку — на руках матери. Выбиваясь из сил, Прасковья Григорьевна выходила их. Ребята — суровый, нелюдимый Максим, он, Арсей, и вечно неугомонный, никогда не унывающий Тихон — росли крепкими и здоровыми. С молоком матери они впитали любовь к тяжелому крестьянскому труду и крепкую сыновнюю привязанность к земле. Максим рано женился, взяв в жены работящую, хлопотливую Евдокию. Детей у них не было, но жили они ладно. Максим, как старший брат, был хозяином дома. Он-то и настоял, чтобы Арсей и Тихон учились дальше. Мать охотно согласилась: она лелеяла мечту видеть детей знающими людьми. Арсея привлекала загадочная жизнь растений, и он решил стать агрономом. Тихона тянуло к изобретательству. Война застала его в электротехникуме на последнем курсе, откуда он, досрочно сдав экзамены, ушел на фронт добровольцем.

Недочет, как мог, следил за успехами Арсея в школе. Он сам провожал его в город, когда юноша ехал учиться в институт, не раз побывал у него в общежитии с деревенскими подарками. А когда началась Великая Отечественная война и Арсей Быланин был назначен командиром партизанского отряда, Недочет в числе первых явился в лес под своды хмурых дубов и вручил свою судьбу в руки молодого и верного друга.

И все же настоящая привязанность между ними родилась в отряде, в суровые партизанские дни. С жаркими боями они прошли воронежские, орловские и брянские леса, вдоль и поперек измерили белорусское Полесье и в последние месяцы войны, мешая врагу отступать, воевали в горных зарослях Карпат. В эти-то тяжелые дни, когда смерть подкарауливала на каждом шагу, Арсей и Недочет крепко полюбили друг друга и с того времени стали друзьями. Теперь старый Недочет переживал несчастье, которое постигло семью Арсея, как свое собственное.

— Куда держать, Арсей Васильич? — прервал Недочет думы Арсея. — В табор?

— В село, — коротко сказал Арсей и налег на правое весло.

Лодка причалила к отмели. Захватив шинель, Арсей сошел на берег. Недочет привязал лодку к кусту лозы, бегом нагнал ушедшего вперед Арсея и пошел с ним рядом.

Они вышли туда, где была главная улица. На месте хат высились кучи золы, глины, битого кирпича. Неуклюже торчали обугленные остовы печей. Плетни повалены в бурьян, разметаны, изгороди палисадников сломаны, сожжены.

Арсей и Недочет медленно шли по улице. Всюду было тихо и безлюдно. От легкого ветра мерно раскачивались голые верхушки тополей.

— Вот, были миллионерами, — с грустью сказал Недочет, — а стали бедняками… Все богатство — прахом…

Да, перед войной это был богатый колхоз. Третье место занимал он в областной Книге почета колхозов-миллионеров. Его земли черноземными массивами стлались по обе стороны балки. Они давали высокие урожаи.

В колхозе были молочнотоварная, свиноводческая, птицеводческая фермы, конный завод. На изгибе реки шумела водяная мельница. В центре села молодежь разбила парк. Около парка было здание колхозного клуба. Где же все это? Где?

Арсей любил Зеленую Балку. За полгода до войны он, окончив сельскохозяйственный институт, снова приехал в родную деревню. Он стал агрономом и чувствовал себя хозяином земли. Все свои силы, молодой горячий ум он отдавал любимому делу. Он собирался вывести новый, высокоурожайный сорт пшеницы, предполагал решить задачу восстановления структуры почвы. Война помешала выполнить эти планы.

Арсей свернул с дороги, зашел на пустынный двор, остановился под обгоревшей вишней. Недочет вздыхал рядом. Они долго смотрели на кучи золы и кирпича, на черные, обточенные огнем стояны, торчавшие из земли.

— Твой дом, Арсей Васильич, — сказал Недочет и покачал головой. — Родимое гнездо…

Арсей отчетливо представил себе аккуратную белую хату с голубыми наличниками. Она стояла в строгом ряду хат Зеленой Балки, тонувших в зелени садов и палисадников. И вспомнилась жизнь — трудовая, радостная, свободная.

Арсей снова вышел на улицу. Недочет следовал за ним. Они прошли к центру села, на заросшую пушистым подорожником площадь. Вокруг в беспорядке валялись обломки пережженного кирпича, зола, угли, комья глины, куски изорванного кровельного железа.

— Тут была наша школа, — сказал Недочет, будто Арсей в состоянии был забыть это. — А там — клуб. Помнишь, как строили? Мороз, метель…

Арсей молча снял шапку. Снова перед глазами встали погибшие девушки и среди них — Таня. Арсей любил свою сестренку. Она была полна жизни. Ее интересовало все: и отчего растет трава, и почему идет дождь, и сколько лет стоит Москва, которую она так и не увидела. Таня не знала в труде устали, была мастерицей на все руки. Бывало сама придумает какой-нибудь удивительный узор и цветными нитками разошьет рубахи братьям. Четырнадцати лет она вступила в комсомол и скоро стала там первой активисткой. Редко какое серьезное дело обходилось без ее участия.

Долго стояли два партизана на пепелище. Долго молчали, наклонив обнаженные головы. Многое передумали за эти минуты старый Недочет и его молодой друг Арсей Быланин. Ветер легкими порывами трепал их волосы.

На другом берегу реки Арсея поджидали товарищи-партизаны: Денис Скворцов и Антон Рубибей. Они встретили командира крепкими рукопожатиями. Все вместе пошли в табор.

Левый берег — выгон для скота — был густо застроен землянками и куренями; связанные накрест жерди покрыты ветками, сухим камышом, осокой. Их было много, этих убогих жилищ. Кривые, нескладные, они беспорядочно торчали среди старых пней, теряясь где-то за поворотом речки. Строители не заботились о красоте, — нужно было укрыть семью от холода, дождя и зноя. У куреней на палках, воткнутых в землю, на редких, еще безлистных кустах у речки были развешаны пиджаки, кофты, попоны, рваные дерюги. Жители табора с угрюмыми лицами сидели у костров. На приветствие Арсея отвечали сдержанными молчаливыми поклонами.

В тылу немцев, на войне, когда в нескольких шагах находился враг, было ясно, что делать. Для Арсея, как и для других наших солдат, война нашла свое выражение в формуле: «Бей врага!» Арсей везде следовал этой заповеди, жил ею. Он не раз видел кровь и смерть дорогих ему людей. Это поднимало в нем бурю гнева, придавало новые силы, зажигало неугасимую ненависть к врагам. Вернувшись на родину, он увидел разрушенное село, убогие курени, беспомощных детей, женщин, стариков, и сердце его сжалось от боли и сострадания. Необходимо было снова бороться — теперь с разрухой, причиненной войною. Арсей верил в людей. Он знал, что под руководством партии советский народ и здесь одержит победу. Он верил, что силы родины неисчерпаемы и самоотверженный труд советского народа создаст новую, счастливую жизнь. Он знал, что будущее будет светлым, радостным, что все страдания канут в прошлое, как мрачный и неповторимый сон. Но сколько напряженных лет, сколько упорного труда потребуется для того, чтобы восстановить разрушенное!

Арсей увидел свою соседку Варвару Воронцову — обычно веселую, бодрую женщину. Она шла навстречу ему неверной, усталой походкой. На ней была рваная кофта, на босых ногах запеклась кровь. С непокрытой головы на грудь спутанными прядями падали преждевременно поседевшие волосы.

Арсея поразило напряженное выражение осунувшегося, постаревшего лица женщины. Он остановился, подождал ее.

— Варвара Тимофеевна, здравствуй! — сказал он, чувствуя, что ему становится не по себе. — Как живешь, Варвара Тимофеевна?

Она взглянула на него, погрозила пальцем и прошептала:

— Тише… Не разбуди ее — она только уснула… Она долго не спала, моя Манечка…

— Варвара Тимофеевна, что с тобой? — спросил Арсей, невольно отступая.

Варвара подошла ближе, заглянула ему в глаза.

— Ты видел мою Маню?.. Нет, ты не видел ее… Она далеко… Она улетела туда — за тучи, за облака… Ты не достанешь ее…

И, торжествующая, она сложила руки на груди и пошла к реке, высоко поднимая израненные ноги.

— Безумная она, — сказал Недочет. — Дочка ее. Маня, была вместе с твоей сестричкой…

Где-то рядом послышался знакомый голос:

— Арсей!.. Арсей!..

Арсей остановился. К нему подбежала высокая худая девушка, в порыве радости схватила его за руки. Потом, словно опомнившись, смущенно опустила глаза, смяла в руках серенький фартук.

— Ты видишь, Арсей, что они сделали с нами!

— Ничего, Вера, ничего… — Он обнял девушку за плечи. — Покажи-ка, где тут моя старушка.

— Идем, идем, — сказала Вера. — Прасковья Григорьевна там. Она ждет тебя, Арсей…

Долгим показался этот путь, — от куреня к куреню, от землянки к землянке. Наконец у догорающего костра Арсей увидел маленькую сгорбленную старушку. Это была она, мать. Голова ее была покрыта серым вязаным платком, из-под которого выбивались пучки ставших совсем белыми волос. Старый, изорванный пиджак прикрывал ее плечи, впалую грудь. Худые, со вздувшимися жилами руки безвольно лежали на коленях.

Арсей подошел к костру, опустился на землю. Он смотрел в лицо матери. Она почувствовала его взгляд, подняла голову и посмотрела сыну в лицо сухими, воспаленными глазами.

— Сынок, — проговорила она, — родной мой…

Арсей прижал голову матери к своей груди и стал целовать лоб, седые волосы. Она гладила его по голове шершавой ладонью.

— Таню, сестру твою, убили…

— Знаю, мама… Знаю… Не плачь, мама…

Но мать не плакала. Арсей понял: она давно уже выплакала слезы.

Товарищи сели в сторонке у гаснущего костра. Недочет подбросил в огонь сухих веток, раздул тлеющие угли. У него был такой вид, будто все, что происходило здесь, его совершенно не интересовало, и только глаза слезились, должно быть от едкого дыма.

Мать и сын, не отрываясь, смотрели друг на друга. Они не замечали времени, не видели ничего вокруг себя.

Солнце село. Подул свежий ветер. Вместе с ветром в табор ворвался звонкий строй девичьих голосов. Арсей вздрогнул, прислушался. Высоко взлетев, песня вдруг оборвалась, точно лопнула туго натянутая струна.

С минуту над табором стояла тишина. Внизу у разбитого мельничного колеса монотонно плескалась вода. Где-то жалобно и тихо стонал ребенок. Тонкими столбиками тянулся к небу синий дым костров. Но вот опять, уже более отчетливо и где-то совсем близко, снова взметнулись в сизую высь ладные девичьи голоса, и песня — русская душевная песня! — плавно полилась над притихшим табором.

3

От реки шли три девушки. Они пели ладно, звонко, задорно. Из землянок и куреней выбегали ребятишки, женщины, выходили старики. Табор оживал.

— Ах, братец мой, за сердце трогает! — воскликнул Недочет и встал. — Чьи такие? — спросил он Дениса.

— Наши, — ответил Денис: — Надька Бережнова, вон та, беленькая, что справа, в середине Зина Медведева, Марьи Акимовны дочка, а с другого краю Маруся Крюкова.

— Твои комсомолки?

— Комсомолки, — подтвердил Денис: — и мои и твои, Иван Иваныч.

К девушкам присоединилась группа женщин, и вот все они изломанной цветной шеренгой, обходя землянки и курени, медленно пошли по табору. Впереди бежала Евдокия, проворная сноха Быланиных, и, размахивая белым головным платком, кричала:

— Ба-бы!.. Вылезай из нор, ба-бы!..

Табор закипел. Толпа росла, как снежный ком. К землянке Быланиных народ подходил густой беспорядочной гурьбой. Как речная волна в ненастную погоду, песня металась от одного края к другому, поднималась в вышину и неудержимо неслась по притихшей в редкой дымке вечера балке.

Арсей вскочил на пень и, обращаясь к людям, крикнул что было мочи:

— Товарищи!

Толпа дрогнула. Люди остановились, повернулись к нему. Песня оборвалась на высокой ноте, замерла.

— Друзья мои! — громко произнес Арсей. — Сбылись слова товарища Сталина! Пришел час освобождения нашей родины!

Прасковья Григорьевна стояла у костра. Отсюда ей хорошо был виден Арсей, ее сын. Вытирая уголком платка глаза, она слушала его проникновенные слова и кивала головой. Арсей говорил о героических подвигах Красной Армии, о близкой и окончательной победе, призывал энергичней взяться за дело.

«Да, да, правда, правда, это сейчас нужно людям, — думала Прасковья Григорьевна. — Истосковались они по работе, по полю, по вольному труду…»

Сердце матери наполнялось радостью. Она прижалась к плечу Веры, а та, поймав сухую мозолистую руку старушки, сжала ее. Девушка тоже была взволнована.

Недочет внимательно слушал Арсея, поглаживая бороду. Денис наклонился к его уху.

— Иван Иваныч, — прошептал он, — посоветоваться нужно. Мы решили рекомендовать председателем его.

— Хорошее дело, — сказал старик.

— Как думаешь, момент подходящий?

Недочет посмотрел на Арсея, сощурив глаза, и тихо ответил:

— В самый раз.

— Значит, думаешь, можно? — спросил Денис.

— Предлагай, — решительно сказал Недочет. — А мы поддержим…

Арсей говорил горячо, убежденно:

— Все мы любили ее, нашу Зеленую Балку. Теперь там пепел. Но любовь к ней не умерла. Она зовет нас к работе, к трудовым подвигам. Так не будем же падать духом! Выше голову, товарищи!

Он сошел с пня. Люди молчали. Сотни глаз смотрели на него с доверием и надеждой. Где-то возник несмелый, неясный возглас. И сразу, точно это был условный знак, кругом заговорили, закричали. Близко стоявшие женщины бросились пожимать Арсею руки.

На пень взобрался Денис Скворцов.

— Тихо, товарищи!.. — крикнул он. — Внимание!..

В разных углах зашикали, загалдели, призывая к порядку. Шум постепенно стихал. Денис ждал, спокойно оглядывая собравшихся, и, лишь когда стало совсем тихо, продолжал:

— Товарищи! Комсомольская организация вносит на ваше рассмотрение вопрос о председателе колхоза. Мы предлагаем срочно избрать руководителя. Понятно?

Отовсюду послышался гул одобрительных голосов:

— Правильно!

— Пора решать!

— И за дело пора браться!

— Давай дальше, Денис!

Денис внимательно выслушал реплики, поднял руку. Наступила тишина.

— Комсомольская организация поручила мне рекомендовать Арсея Васильича Быланина. Товарищ Быланин — наш земляк, вырос на наших глазах…

Кто-то крикнул:

— Знаем!

Но на него зашикали:

— Не мешайте!

— Пускай говорит!

— Тихо! К порядку, граждане!

Денис переждал, пока стихли голоса, и продолжал громче и увереннее. Он рассказал, как Арсей работал в колхозе, как настойчиво учился и снова, по своему желанию, вернулся в свой район агрономом. Это было известно, но все слушали со вниманием. Потом Денис рассказал о партизанском отряде, в котором он, Денис Скворцов, был бойцом, а Быланин — командиром. Денис рассказал, какое множество фашистов уничтожил отряд, сколько немецкого имущества и вооружения было взорвано и захвачено.

Денис замолчал. Молчали и люди. Над выгоном наступила такая тишь, что был слышен звон капель в разбитом мельничном колесе.

— Какие другие будут кандидаты? — наконец спросил Денис.

Для Арсея все это было полной неожиданностью. По дороге домой он думал о своей будущей агрономической работе. Он собирался посвятить себя целиком науке. Предложение комсомольцев, казалось, разрушало задуманное. Он поднял руку, готовый просить, доказывать, спорить, но Недочет остановил его.

— Слушай, что говорят люди, — сурово сказал старик и, повернувшись к Денису, крикнул: — Нету других кандидатов!

Слова Недочета вызвали хор нестройных откликов:

— Нету других!

— Лучше не надо!

— Голосуй, чего там!..

Денис подождал еще несколько секунд и, когда снова стало тихо, объявил:

— Других кандидатов нету. — Он прочертил рукой в воздухе, как бы подводя итог всем разговорам, и спросил: — Будем голосовать?

— Голосуй! — со всех сторон ответили ему.

— Итак, голосую. Кто за то, чтобы товарищ Быланин Арсей Васильич был избран председателем колхоза, прошу поднять руки.

Множество рук взметнулось кверху. Арсей встретился с глазами матери. В них светилась гордость. Чуть заметно она кивнула ему головой, точно хотела поблагодарить, потом окинула взглядом колхозников, которые ожидали ее, и тоже подняла свою мозолистую ладонь.

И тотчас раздался торжественный голос Дениса:

— Арсей Васильич Быланин единогласно избран председателем колхоза!

Шумные аплодисменты были ответом.

Недочет повернулся к Арсею, протянул руку:

— С народным доверием, Арсей Васильич!

Глаза старика искрились. Он попытался обнять своего молодого друга, но его оттолкнули — и другим хотелось поздравить Арсея. Колхозники подходили к нему, произносили теплые и дружеские слова.

Мать подошла последней. Она притянула сына к себе, поцеловала в лоб и тихо, но твердо приказала:

— Хорошо служи людям, Арсюша…

4

Не скоро улеглось возбуждение. И дома — в землянках, в куренях — люди говорили, спорили, даже шутили. Только поздно ночью успокоился табор. А в полночь над выгоном взошла луна. Она осветила дремавший мир холодными, неяркими лучами и остановилась над лесом, будто не зная дальше пути в просторном бездорожье неба.

В полночь Арсей встал и на цыпочках, чтобы не разбудить мать и Евдокию, вышел из землянки. С минуту он стоял за дверьми, прислушиваясь. Где-то плакал ребенок: то вдруг закатывался надрывным криком, то внезапно умолкал, и тогда чуть слышался терпеливый и ласковый баюкающий женский голос.

Обходя курени и неслышно ступая по мягкой траве, Арсей направился к реке. Несколько раз он останавливался, оглядывался, прислушивался — не идет ли кто? Но кругом было тихо — умолк ребенок, таял, расплывался перезвон капель в мельничном колесе.

Арсей шел в сторону от выгона. Здесь по наклонному берегу реки, изрезанному мелкими овражками, росли корявые вербы и приземистые лозовые кусты. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, иногда неожиданно похрустывала сухая ветка. Арсей вышел к обрыву и присел на полянке за кустами. Он не спеша достал папиросу, закурил, пряча огонек под полу шинели. Внизу у берега нежно шептала река. Вода сверкала, переливалась в лунных бликах. На том берегу проступали черные остовы печей и бесформенные нагромождения камней, дерева, кирпича.

Арсей выкурил папиросу, затушил ее о землю, отшвырнул окурок. За кустом послышался шорох. Арсей вскочил, насторожился. На берег вышла женщина.

— Вот, пришла… — сказала она. — Зачем звал? Что скажешь?

Арсей подошел ближе.

— Посидим, Ульяна Петровна, — предложил он. — Ночь такая… Теплынь…

Ульяна не двинулась с места.

— Я только на минутку, — проговорила она, точно оправдываясь. — Послушать, что скажешь…

Арсей осторожно взял ее за руку.

— Ну, посидим, Ульяна, — попросил он. — Или моя просьба уже ничего для тебя не значит?

Ульяна освободила руку, села на траву, расправив полы стеганки. Арсей опустился рядом.

— Что ж, будем начинать новую войну? — сказал Арсей, как бы отвечая своим мыслям. — Войну с нуждой… Так, что ли?

Ульяна не ответила, словно и не слышала его слов.

— Собирался агрономией заняться, — продолжал Арсей, — да, вижу, отложить пока все придется. Сейчас другое делать надо… — Он достал папиросы, но не закурил, снова спрятал коробку в карман. — И вынесла же чума этого Дениса!.. Будто в Зеленой Балке, кроме меня, никого и нету…

Ульяна не сказала ни слова. Она сидела лицом к реке и безразлично глядела на воду, казалось, не слушая Арсея. Какие-то думы держали ее в своей цепкой власти, Делали безвольной и безразличной.

— А воевать с нуждой нелегко будет. Ой, нелегко!.. — снова заговорил Арсей. — Весна на дворе, а пахать не на чем. Лошади где-то по чужим конюшням… Когда вернутся? И какие вернутся?.. Семян нету. — Он поднес к глазам попавшийся под руку круглый, обточенный не то ветром, не то водой камень, внимательно осмотрел его. — Голые, как вот этот голыш, — заключил он и забросил камень далеко в воду. Раздался легкий всплеск — сонная река будто недовольно приняла нежданный подарок. — А жить надо… И работать надо, и строить, и создавать…

Ему хотелось вызвать Ульяну на разговор о том, что волновало всех, но Ульяна продолжала хранить молчание.

— Люди живут в куренях, в землянках, в тесноте и грязи… Извелись, измучились… Надо строить хаты… А что это значит — строить? Где плотники? В деревне вон старики, бабы да ребятишки… А где строительные материалы? Ну, лес дадут… А гвозди, к примеру? Стекло? Где это достанешь?

Он заглянул в лицо Ульяне. Оно было суровым и каким-то неприступным. Трудно было угадать — слушает она или думает о чем-то другом. Эта отчужденность удивила и обидела Арсея.

— Что ж ты молчишь, Ульяна?

Она быстро повернулась, пристально посмотрела ему в глаза.

— Жду, когда скажешь, зачем звал.

— Скажу, — быстро ответил Арсей. — Ты помнишь вечер, когда я был ранен?

— Помню, — глухо отозвалась Ульяна.

— Я видел, как ты испугалась… Ты вся дрожала и была бледная — белее снега. Тогда я подумал…

— Что ты подумал? — с беспокойством перебила его Ульяна.

— Тогда я подумал, — повторил Арсей, — что без тебя жить не смогу.

Они долго молчали. Ульяна попрежнему сидела прямо и смотрела перед собой, не то на скользящую и забрызганную холодным лунным светом реку, не то на тот берег, где когда-то было село, а теперь высились груды развалин. Арсей мял пальцами незажженную папиросу и думал: «Все, что долгое время бередило душу, тревожило сердце, сказано, а радости нет, и вместо радости на душе какой-то мутный, неприятный осадок».

На том берегу завыла собака. Ульяна испуганно встрепенулась.

— Я пойду…

— Нет, погоди, — остановил ее Арсей, взяв за руку. — Посиди еще немного. Легче будет…

Она осталась сидеть, но не повернулась к Арсею; и он попрежнему не мог понять, что было у нее на душе.

— В партизанском отряде я не был хозяином себе, — помолчав, сказал Арсей. — Там каждый смотрел на меня — у всех я был на виду. Потому ничего не говорил — мучился, а молчал… Да и не до этого там было, сама знаешь.

— А тут на тебя никто не смотрит? — спросила Ульяна.

— Тут?

— Те же люди… И глаза у них такие же, и любопытства не меньше… — Она покачала головой и сказала с грустью: — А меня-то ты, Арсей Васильич, за что обижаешь? За какие-такие дела? Почему так дурно обо мне думаешь?

Арсей протянул к ней руки:

— Ульяна!..

Она остановила его торопливым жестом:

— Ты знаешь — я женщина замужняя, связанная…

— Он не стоит тебя, Ульяна! — с жаром воскликнул Арсей.

— Стоит, не стоит, а муж…

— Но вы же врозь живете!

Взгляд Ульяны снова стал суровым, неприступным.

— А как живем — никого не касается, — сказала она и встала.

Арсей тоже поднялся. Сбитый с толку ее холодностью, он не находил, что сказать.

— Не так, Арсей Васильич, войну с нуждой начинаешь, — сказала Ульяна, и в голосе ее явственно прозвучала грустная, насмешливая нотка: — Не с бабьей юбки надо… А то, чего доброго, сам бабой сделаешься.

Блеснув глазами, Ульяна торопливо пошла к табору. Арсей смотрел вслед и еле сдерживал желание догнать ее, остановить, просить, умолять. О чем? О чем просить? Разве не права она, что и здесь на него смотрят люди, прислушиваются к его голосу, следят за каждым его шагом? Разве и здесь их не ждет большая и не менее трудная, чем в партизанском отряде, работа? Разве здесь можно быть менее строгим к себе, чем на войне?

Арсей пошел от реки, не пряча больше огонек папиросы под полой шинели. Неожиданно на дороге вырос человек. Он только что перескочил канаву и остановился у куста. Это был Демьян Куторга, муж Ульяны. Арсей сразу с невольным чувством неприязни узнал его.

«Следит, подсматривает, — подумал Арсей тревожно. — А что, как подслушал? Что тогда?.. Разнесет по всему селу — сплетен не оберешься…»

Арсей мог остановиться или свернуть в сторону, чтобы избежать неприятной встречи. Но он шел прямо, понимая, что отступление укрепило бы подозрения Куторги, если они у него были.

Когда Арсей подошел ближе, Куторга, узнав его, воскликнул с удивлением:

— Товарищ председатель!.. Нежданно-негаданно!.. Что бродишь по ночам, как бирюк?

Арсей два раза подряд затянулся дымом, бросил папиросу и старательно затоптал ногой.

— Не спится что-то, — уклончиво ответил он. — Должно, партизанская привычка — рано зоревать…

Они пошли рядом.

— А ты что блукаешь? — в свою очередь, спросил Арсей. — Чего ночью тут делаешь?

— Думаю, — ответил Куторга и, придвинувшись к Арсею, дохнул на него густым запахом табака. — Хожу и думаю, товарищ Быланин.

— О чем же, интересно?

— О жизни… О жизни думаю, товарищ председатель. О том, с чего начнем и чем кончим.

«Мудрствует», — решил Арсей и почувствовал желание поскорее отделаться от Куторги.

— Что есть богатство? — после некоторого раздумья проговорил Куторга. — Что такое богатство? Пыль, дым… Подул ветер — на тебе! — разогнал дым, развеял пыль. Случилась война, и богатство наше разлетелось по ветру.

Они вышли на дорогу, по косогору уходившую в поле. Арсей остановился.

— Ты куда? — спросил он Куторгу. — В табор, что ли?

— Домой, — ответил Куторга. — В свою пустую, холодную землянку. Я ведь один, — сказал он и вдруг впился в Арсея своими маленькими и, как горящие угольки, жгучими глазами. — Один… Ульяна-то не идет ко мне.

— Отчего ж это? — Арсею было не по себе под его пристальным взглядом. — Что с ней такое?

Куторга опустил глаза, помолчал, как бы подбирая ответ.

— Н-не знаю, — задумчиво произнес он. — Не знаю… — повторил он, встряхнул головой, как бы сбрасывая с нее паутину нудных дум, и сказал с удивлением: — А ты разве не в табор?

— Нет, — сказал Арсей, — пойду в поле.

— В поле? Ночью в поле?

— Пока дойду, утро начнется. Скоро светать будет.

Они разошлись в стороны. Едва Куторга скрылся из виду, Арсей повернул к реке и берегом спустился к Белым горам — к тому месту, против которого когда-то стояла водяная мельница. Теперь там виднелось разбитое, накренившееся по течению колесо. Вода шумела в нем, билась в кривых сваях и развороченных заставнях.

Арсей сел на траву. Он думал об Ульяне. Почти всю войну она пробыла в его партизанском отряде. Там она готовила еду, стирала белье, штопала одежду, иногда ходила в разведку. Своим старанием облегчить людям суровую жизнь она заслужила всеобщее уважение, но сама всегда оставалась молчаливой и сдержанной. Эту замкнутость Ульяны партизаны объясняли на разные лады: одни относили к свойствам ее нрава, другие считали, что это война наложила свою печать на ее характер, третьи искали объяснение в ее загадочном разрыве с мужем. Всем было известно, что Демьян Куторга остался в деревне, которую оккупировали немцы. Это было удивительно, так как Куторгу считали передовым человеком. Пробовали расспрашивать Ульяну, но всякий раз она отклоняла разговор под каким-нибудь предлогом. В конце концов ее оставили в покое. Ульяна всем охотно помогала и была близким и чутким товарищем.

Арсей был старше Ульяны на два года. Раньше она была худенькой, тщедушной девочкой и всегда сторонилась шумных компаний. Арсей, как и другие ребята, не обращал на нее внимания. И без нее было достаточно хороших девушек, с которыми приятно было провести свободные минуты.

На удивление всей Зеленой Балки, родители выдали Ульяну за Демьяна Куторгу, счетовода колхоза, незадолго до того прибывшего в село откуда-то с Кавказа. Куторга был намного старше Ульяны. Среди колхозников он пользовался уважением как знаток своего дела. Некоторые матери, имевшие дочерей в невестах, непрочь были бы породниться с ним. Правда, говорили, что он уже был женат, но наверное никто этого не знал. Во всяком случае, Куторгу считали женихом не последней руки, и, пожалуй, не у одной местной красавицы при мысли о нем трепетало сердце. Вот почему люди удивлялись такой неожиданной свадьбе: поражало то, что кузнец решился выдать свою дочь почти подростком, и то, что Куторга не нашел себе в селе никого лучше. Однако на свадьбу, богатую и пышную, явилась почти вся Зеленая Балка.

Жили Ульяна и Куторга тихо и скромно, — это всем нравилось. Попрежнему Ульяна была молчалива и стеснительна, но многие считали ее счастливой. Арсею она всегда кланялась первая, а когда он вернулся из города агрономом, опускала голову при встречах и старалась оставаться незамеченной. Но Арсей, как и раньше, не интересовался ею. Он никогда не говорил с ней, если не считать брошенных на ходу приветственных слов. И, быть может, так и прошла бы она стороной, не коснувшись его жизни, не повстречай он ее однажды в поле в жаркую полуденную пору.

Это случилось летом. На полях Зеленой Балки дружно поднимался подсолнух, бархатным ковром расстилалась гречка, камышом шумел овес. Арсей на велосипеде объехал пшеницу, которая к тому времени уже начинала колоситься, и с озимого клина по накатанному большаку возвращался домой. В стороне, у Вершинок — неглубокой яружки, заросшей дубовым кустарником, — он увидел женщину, которая суетилась около подводы. Вокруг не видно было ни души. Арсей решил посмотреть, что там стряслось.

Подъехав ближе, Арсей узнал Ульяну. Она хлопотала у телеги, которая передней подушкой стояла на дороге. Натянув вожжи, Ульяна осаживала назад норовистого мерина. Увидев Арсея, она вытерла рукавом лицо и поправила на голове волосы.

— Что за оказия? — спросил Арсей.

— Да вот, — смущенно ответила Ульяна, — шкворень соскочил.

Арсей подошел ближе, поздоровался. Ульяна молча пожала протянутую руку.

— Как же это он соскочил? — спросил Арсей, глядя в глаза Ульяне.

Обласканное солнцем лицо Ульяны озарилось доброй улыбкой.

— Короткий, — она тоже глядела прямо в глаза Арсею, — а лошадь норовистая — свернула с дороги. Колесо попало в ямку, и вот тебе, пожалуйста!

— А чего ж лошадь свернула?

— В подсолнух — шапку схватить. А я размечталась…

— О чем же ты размечталась? — не унимался Арсей.

— Так, ни о чем… — ответила Ульяна и отвернулась.

Он будто впервые видел ее. Не стесняясь, внимательно и откровенно осматривал с ног до головы и все больше удивлялся. Кто мог подумать, что эта красивая молодая женщина с гибким, стройным станом, с иссиня-черными волосами, зачесанными назад и закрученными на затылке в тугой перевитый узел, — кто мог подумать, что эта молодая, красивая женщина и есть та худенькая, тщедушная Улька, которая, как дикарка, сторонилась людей? Неужели время обладает такой чудотворной силой?

Арсей, должно быть, слишком долго любовался Ульяной.

— Что ж не поможешь, Арсей Васильич? — сказала она и недовольно нахмурилась, очевидно, смущенная его пристальным взглядом.

Арсей отбросил в сторону велосипед.

— А ну, еще осади мерина назад, — приказал он и поднял перед телеги.

Потом он взвалил на телегу велосипед, сам сел рядом с Ульяной. Гнедой легко бежал под горку. Ульяне приходилось то и дело натягивать вожжи. Арсей видел, как набухали ее крепкие мускулы под тонкой серенькой кофточкой. Арсей и Ульяна говорили о пустяках — кажется, о пропаже щенка, которого будто бы унес коршун, — совсем не о том, о чем думали.

У огородов Ульяна остановила гнедого. Арсей стащил с телеги велосипед, приподнял на прощание кепку.

— А когда свадьбу-то играть будем, Арсей Васильич? — спросила Ульяна, лукаво улыбнувшись.

— Чью свадьбу? — не поняв, переспросил Арсей.

— Известно чью — твою.

— А-а!.. Вот ты о чем! — воскликнул Арсей и с нарочитой горечью сказал: — Решил не жениться.

— Отчего ж, Арсей Васильич?

Арсей заглянул ей в глаза:

— Ту, которая нравится, прозевал.

— Эх ты, телепень!.. — ласково воскликнула Ульяна, вдруг звонко рассмеялась и хлестнула мерина кнутом.

Долго звенел в ушах Арсея ее волнующий смех. И долго перед глазами стояла Ульяна — стройная, статная, с раскрасневшимся лицом и с нежной улыбкой на губах. Не раз после этого Арсей искал с Ульяной встречи. Не однажды просил ее о свидании где-нибудь под тихой вербой в вечерний час. Все было напрасно: Ульяна решительно отклоняла его ухаживанья.

Началась война, и Ульяна пришла в его партизанский отряд. Жизнь в лесу сблизила их. Они часто виделись, говорили друг с другом. Арсей ценил Ульяну, отмечал перед бойцами ее старание. Этого требовала справедливость. Но личное отступило куда-то. Ульяна попрежнему была далекой. Арсей не знал подробностей ее отношений с мужем. Но эта история не давала ему покоя и тогда, когда другие партизаны давно ее забыли. Как-то раз он зашел к Ульяне в землянку и, убедившись, что они одни, сказал:

— А что, Ульяна Петровна, ежели я пошлю людей в Зеленую Балку, чтобы они переправили сюда, к нам, Куторгу?

Ульяна стирала белье. Услышав слова Арсея, она выпрямилась, вытерла красные руки о фартук.

— Не надо, Арсей Васильич, — сказала она с затаенной грустью. — Не надо, товарищ командир…

Но Арсей не послушал ее. В тот же день он послал разведчиков в родное село с заданием повидать Куторгу и спросить, не желает ли он перебраться к партизанам. Спустя неделю разведчик вернулся и сообщил, что Куторга попрежнему работает счетоводом и отправиться в лес отказался под предлогом нездоровья. Арсей рассказал об этом Ульяне. Она выслушала внимательно, но о Куторге не расспрашивала, точно речь шла о постороннем для нее человеке.

Однажды в жарком бою у переправы Арсей был серьезно ранен. Ульяна встретила это известие, как личное несчастье. Арсей видел ее побелевшие губы и ужас, застывший в глазах. Вот тогда он признался себе, что полюбил эту женщину всем своим существом, полюбил навсегда. Дни и ночи она дежурила у его постели, и, может быть, ее заботы вернули ему жизнь. Но как только он встал с постели, все снова вошло в прежнюю колею — между Арсеем и Ульяной установились прежние строгие товарищеские отношения.

…Горизонт на востоке занимался пожаром. Река светлела, пузырилась и, казалось, веселей несла свои воды. В таборе загорались бледные огоньки костров, редкий дым мглою стлался по выгону.

Кто-то положил руку на плечо Арсею. Он обернулся: позади стоял, ухмыляясь во все свое круглое обветренное лицо, Денис Скворцов.

— Доброе утро!

— Доброе утро.

Денис сел рядом, достал сумочку с табаком, осьмушку газеты.

— Еще один полунощник, — сказал Арсей. — Ты чего бродишь?

— А ты чего?

— Ну, я — другое дело. Я председатель колхоза… Мне по штату положено.

— А я секретарь комсомольской организации, — сказал Денис. — И мне по штату положено…

Арсей достал папиросу и взял у Дениса тлеющий трут.

— А скажи, пожалуйста, товарищ секретарь комсомольской организации, кому это я обязан своим выдвижением в председатели?

— Нам, — ответил Денис.

— Кому это вам?

— Комсомольцам.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Значит, можно вас поблагодарить?

— Буду рад… — Денис протянул руку.

Но Арсей не подал своей.

— Чорта рытого! — сказал он сердито. — Может, ты и в самом деле воображаешь, что заслужил благодарность? Скорей наоборот.

Денис с наслаждением чмокал губами, высасывая дым из цыгарки, и прятал в уголках рта довольную улыбку.

— Что это вам взбрело выставить мою кандидатуру?! — горячился Арсей, задетый равнодушием Дениса. — Инициаторы! Вам бы только раньше всех вылезти. А нет, чтобы умом раскинуть. Председателем мог быть и Недочет, и Терентий, и ты — и мало ли еще кто! А агроном у вас один я грешный. — Он помолчал, насупился. — Хотел опытами заняться… А придется возиться с куренями да с землянками. И все по вашей милости.

Денис повернулся к нему. Курносое, скуластое лицо его стало суровым.

— Кто говорит эти слова? — спросил он. — Арсей Быланин, командир партизанского отряда, который не знал поражений, или запечный трусишка?

— Что-о?! — вспыхнув, с негодованием крикнул Арсей. — А ну, повтори!

— Ты ли это? — продолжал Денис, не обращая внимания на угрозу. — Если ты, то как можешь ты бояться трудностей?

Спокойный и решительный тон товарища сбил Арсея. Он не знал — сердиться ему или обратить все в шутку. Он был рад приходу секретаря комсомола, с которым собирался откровенно потолковать, и теперь не понимал сам, как между ними вспыхнула ссора.

— Вот ты всю войну дрался, — снова заговорил Денис, — дрался отважно, не жалел сил и жизни. А за что? За кого? — Денис сощурил глаза. — За них, — он жестом показал на табор, — за людей. А вот теперь, когда люди в большой беде, отказываешься помочь им. Не желаешь возиться.

— Послушай, что за ахинею ты плетешь? — не выдержал Арсей. — Что за ерунду городишь? А работа агронома, которой я мечтал посвятить себя, — эта работа для кого? Для моего собственного удовольствия или для того, чтобы людям жилось легче?

— Агрономией ты сможешь заниматься и будучи председателем колхоза.

— Скажи ты это бабушке моей покойнице! А я прекрасно понимаю, что такое председатель колхоза…

Они замолчали, видимо, оба хорошо сознавая, что дальнейший спор ни к чему не приведет. Арсей был взволнован и досадовал на себя: не сумел сдержаться. Денис, наоборот, внешне казался спокойным, и это как бы доказывало его правоту.

— Люди ждали тебя, Арсей, — наконец нарушил молчание Денис. — Ждали, как человека, на которого в беде можно положиться. Это огромное дело — доверие и надежда людей. А работать вместе будем. На комсомольцев можешь положиться, не подведем!

Денис высек огонь, прикурил затухшую цыгарку. Небо над сожженной деревней совсем посветлело. В балке под горой клубился туман.

— А прежде всего надо с товарищем Потаповым посоветоваться, — сказал Денис.

— При чем тут Потапов?

— Как же? Он опять в нашем районе. Опять секретарем райкома партии.

— Сергей Ильич?

— Сергей Ильич.

Арсей с недоверием покосился на Дениса:

— Откуда знаешь?

— Вчера письмо от Миши Туманова получил.

— А он где, Туманов?

— Секретарем райкома комсомола избран. — Денис порылся в кармане, достал разорванный конверт и подал Арсею. — Вот прочти…

Арсей два раза прочитал короткую записку.

— Здо́рово! — сказал он, возвращая письмо Денису. — Выходит, опять вместе?

— Вот к товарищу Потапову надо поехать обязательно, — сказал Денис. — Посоветоваться, с чего начинать, за что браться.

Арсей встал, рывком за руку поднял Дениса.

— Пошли, — предложил он. — Пошли в табор. — Он чувствовал необычайный прилив сил и бодрости. — К товарищу Потапову поедем непременно. А только сначала надо самим мозгами пошевелить. С пустой головой к нему являться неприлично.

Узкой стежкой, которую в давние времена протоптали к реке коровы, они направились к табору, где уже дружно горели костры и озабоченно сновали люди.

5

Табор теперь не казался мрачным. Высокое прозрачное небо раскинулось над ним, и курени выглядели не такими неуклюжими и жалкими. Арсей заметил несколько куреней, утепленных, обмазанных глиной, сработанных, очевидно, в расчете на многие месяцы, и отметил про себя домовитость их хозяев.

У костров возились женщины. Они перекликались между собой сонными голосами. Ребятишки выползали на траву и подставляли встававшему солнцу заспанные чумазые физиономии.

— Обнищали ребятки в оккупации, обносились, — проговорил Денис. — А многие богу душу отдали. От голода, от холода…

Арсей ускорил шаги, словно стараясь уйти от тяжелых мыслей, которые снова со всех сторон обступили его. Денис бежал за ним, слегка прихрамывая на правую ногу.

В центре табора Арсей остановился.

— Ты знаешь, где живет кузнец Шорин? — спросил он Дениса.

— Знаю.

Денис круто свернул вправо. Они пошли целиной, по которой мелким бисером вышивала зеленую ткань молодая травка.

— Вон его дом, — показал перед собой Денис, — третий от речки.

Это был большой курень, аккуратно обмазанный и побеленный, с плотной камышовой крышей и неглубокой канавой вокруг. Возле куреня в сторонке была сложена кирпичная печь, а неподалеку от нее стоял ладно сколоченный из досок столик с двумя скамейками. Петр Степанович Шорин, пожилой, кряжистый человек с черной, коротко подстриженной бородой, тесал топором бревно.

Арсей и Денис подошли к нему.

— Здорово был, Петр Степаныч! — сказал Арсей и подал кузнецу руку.

— Здравствуй, председатель! — ответил кузнец, поднялся с земли и сильно пожал руку Арсею.

— Ты, видать, надолго решил обосноваться на выгоне, — Арсей показал на курень, печку, столик. — Отстроился капитально. Осталось только огородиться.

— Что ж делать! — угрюмо сказал кузнец. — Зиму пришлось торчать на выгоне. И другую того гляди придется.

Арсей угостил кузнеца папиросой.

— Мы к тебе по делу, Петр Степаныч, — сказал Арсей, прикуривая от бледного уголька, который кузнец выковырнул себе на ладонь из печи. — Можешь ты быстренько кузницу восстановить?

Шорин на минуту задумался, пощипал пальцами черную бороду.

— Нужны три человека, — коротко сказал он.

— Возьми, кого хочешь, — предложил Арсей. — А еще лучше — Денис подберет комсомольцев.

— Через час будут в твоем распоряжении, Петр Степаныч, — заверил кузнеца Денис.

— Нужно железо, — продолжал кузнец.

— Возьми, сколько необходимо, там, — Арсей показал в сторону сожженного села. — Еще что нужно?

— Мехи, — сказал кузнец. — Мехи нужны, председатель.

Арсей задумался.

— Мехи я не знаю, где взять, — признался он.

— Без мехов кузни не бывает, председатель, — сказал Петр Степанович.

Они курили и молча смотрели в землю.

— Мехи я не знаю, где взять, — в раздумье повторил Арсей.

— Без мехов кузни не бывает, председатель, — снова сказал кузнец, как бы подводя итог бесцельному разговору, оторвавшему его от дела.

Эта первая неудача несколько обескуражила Арсея.

Он медленно шел от кузнеца — торопиться некуда. Он думал о неудачах, которые могут встретиться еще. Ему казалось, что он упустил что-то очень важное. «Найти выход, нащупать главное! — вертелось в голове. — Как выйти из тяжелого положения? Что главное? Что?..» И вдруг он точно прозрел: главное люди, коллектив. В людях, и только в них, залог всякого успеха.

— А знаешь, Денис Андреич, надо прежде всего самих себя подтянуть…

Он обернулся и заметил, что был один. Денис пошел своей дорогой. «Интересно, что думает он об этой их первой неудаче?»

От реки с ведрами на коромысле поднималась Ульяна. Увидев Арсея, она зашагала быстрей, намереваясь поскорее пересечь дорогу, по которой он шел. Но Арсей заметил ее, поспешил навстречу. Они сошлись на перекрестке.

— С делом, Ульяна Петровна, — как бы оправдываясь, поспешил он ее заверить.

Она стояла с опущенной головой, не снимая с плеча коромысла.

— Собирай баб и отправляйтесь на поле сорняки убирать. Начните от Вершинок. Руководительницей назначаю тебя.

— Спасибо, Арсей Васильич, — сказала Ульяна, не поднимая головы.

— Не за что, — отозвался он. — Людей распредели по группам — по десять или пятнадцать человек, каждой группе участок отмерь, учет трудодней заведи. Убирать сорняк придется, конечно, руками. Работа трудная, ничего не скажешь, но делать надо.

Ульяна глянула на него благодарными глазами и перешла дорогу.

— Погоди, — остановил ее Арсей. — Вчерашний разговор забудь и… прости.

Она некоторое время постояла перед ним, точно раздумывая над его словами, и ушла, так ничего и не сказав.

Арсей постоял на перекрестке, пока Ульяна не скрылась за куренем отца, и пошел по дорожке к реке. Здесь раньше был мост, его взорвали немцы. Теперь на этом месте из-под воды торчали расщепленные сваи да железные верхушки ледорезов; на них бесновато взлетала полая вода. Арсей долго стоял на насыпи, соображая, сколько времени потребуется, чтобы построить новый мост, и как дорого это обойдется.

«А пока паром вязать придется», — подумал он и решил, что лучшим местом для пристани будет отлогий берег по соседству с насыпью.

Возвращаясь домой, Арсей еще издали увидел шумно играющих ребят. При приближении Арсея они сбились в кучку и затихли.

— Старшие есть? — спросил Арсей, осматривая ребят.

Вперед вышли два подростка и замерли, вытянувшись по команде «смирно». Это были мальчуганы почти одинакового роста и возраста. У одного на толстом сплющенном носу густо цвели веснушки, у другого, белокурого, под вихрастым чубом синели большие любопытные глаза.

— Звать как? — спросил Арсей.

— Прохор Обухов! — ответил белокурый паренек.

— Митька Медведев! — отчеканил мальчуган с веснушками на носу.

Арсей пожал обоим руки.

— Вот что, ребятки, — сказал он. — Вы, — Арсей показал на шеренгу, во главе которой стоял Прохор Обухов, — вы на лодке переправитесь в село и будете там собирать всякие части от машин: болты, гайки, гвозди — все, что пригодится в хозяйстве. Собранное складывать в одно место. Но предупреждаю, — он строго посмотрел на Прохора: — делать это надо очень осторожно, чтоб не порезать рук и ног. — Затем он повернулся к шеренге Мити Медведева. — А вы займитесь учетом плотницкого и всякого другого инструмента в таборе. Пройдите по куреням и землянкам и спросите у людей, что у кого есть: топоры, лопаты, пилы, рубанки, стамески. И все возьмите на учет. Задача понятна?

— Понятна! — хором ответили ребята.

— Выполняйте!

Довольные ответственным поручением, ребята разбежались в стороны. На выгоне остались малыши. Притихшей стайкой они стояли поодаль и с завистью смотрели вслед старшим.

Арсей подошел к ним.

— А вы что ж, ребятки?

Малыши молчали. Один из них, должно быть заводила, несмело ответил:

— Нас не принимают.

— Почему?

— Маленькие.

— Действительно, не велики!

Арсею хотелось занять чем-нибудь малышей, но ничего подходящего не приходило в голову. Подумав, он решил рассказать им случай из партизанской жизни.

— Сядем, — предложил Арсей, опускаясь на траву. Ребята расположились вокруг. — Я расскажу вам про Ефимку-партизана. Хотите послушать?

— Хотим! — разноголосо пропели малыши.

— Вот слушайте… Был у меня в отряде Ефимка-партизан, — начал Арсей. — Двенадцати или тринадцати лет. Родом Из деревни Большие Кочки Орловской области. Славный такой мальчишка, белоголовый, вот как ты. — Арсей потрепал курносого малыша по белой головке, отчего тот просиял. — В отряд к нам Ефимка пришел зимой, когда было холодно и дули метели. Ефимка сказал, что деревню Большие Кочки заняли немцы и что он хочет мстить им за отца и мать, которых убили фашисты. Мы, конечно, приняли его.

Арсей обвел взглядом ребят. Они смотрели ему в глаза с жадным вниманием. Рты у них были приоткрыты, зрачки расширены.

— Мы все полюбили Ефимку, — продолжал Арсей, сам невольно увлекаясь своими воспоминаниями. — Он был ловкий, расторопный и послушный. Пошлешь его бывало за дровами, вмиг обернется. Воды сам принесет на кухню. Не дожидался, когда ему укажут. Ефимка рассказал мне, как погибли его мать и отец. Их застрелил фашист. Ефимка помнил этого немца — у него на щеке глубокая отметина. Ефимка говорил, что это один наш казак саблей располосовал фашисту щеку. Этот немец много убил людей в деревне Большие Кочки… Ночью Ефимка со своими смелыми друзьями похоронил отца и мать у себя в саду. На могиле он поклялся отомстить гитлеровцам. И пришел к нам в партизанский отряд.

— А фашист? — спросил белоголовый мальчуган, который был очень горд своим сходством с юным партизаном. — Фашист, тот, с отметиной, куда девался?

— Уехал в город, — сказал Арсей.

— Эх!.. — с сожалением воскликнул белоголовый. — Надо было его укокошить.

Он энергично взмахнул кулаком, желая показать, как это следовало бы сделать, но ребята загалдели, сердито зашипели, а кто-то даже стукнул мальчугана между лопаток.

Когда шум улегся, Арсей продолжал:

— Летом я назначил Ефимку вторым номером у станкового пулемета. Ефимка быстро научился стрелять. Много убитых немцев было на боевом счету у Ефимки. Потом я стал посылать его в разведку. И с этим трудным делом Ефимка справлялся. Бывало оденется в бабью кофту, натянет латаные штаны, на ноги — рваные опорки, — ну ни дать, ни взять бездомный бродяжка. Всегда возвращался Ефимка невредимый и приносил нам важные сведения. А один раз даже прикатил в лес на автомобиле немецкого генерала.

— Ну!.. — выдохнул кто-то, и глаза ребят загорелись жгучим любопытством.

— Вот как дело было, — сказал Арсей. — Ефимка пошел в разведку. В город, где были немцы, он пробрался незамеченным на какой-то подводе. В городе на Ефимку никто не обратил внимания. Таких, как он, оборвышей там было хоть отбавляй. Ефимка свободно разгуливал по улицам, высматривал, что нужно, и вдруг увидел немца с отметиной на щеке. Не долго думая, Ефимка выхватил из кармана финку, со всего размаха ударил немца, а потом пустился наутек.

— И что? Убежал? — спросили ребята в один голос.

— Убежал, — сказал Арсей, и этот ответ вызвал дружный вздох облегчения. — Да еще как убежал!.. За ним, конечно, погнались немцы, полицейские целой оравой. Крик поднялся на весь город. И хоть быстро бегал Ефимка, а не спастись бы ему. Но он был разведчик, а у разведчика не только ноги быстро бегают, но и голова быстро соображает. Ефимка свернул в узкую улицу и тут у подъезда большого дома увидел новенький автомобиль. За рулем автомобиля дремал немецкий шофер. Смелый план родился в голове Ефимки. Разведчик вскочил в автомобиль, захлопнул за собой дверцу и дулом пистолета ткнул шоферу в затылок. Шофер обернулся и спросил по-немецки: «Что прикажете, господин генерал?» — «Полный ход! — грозно крикнул Ефимка и прицелился в голову шофера. — Да побыстрей. А то в голове будет дырка!» — «Не надо дырка», — испуганно пролепетал шофер и с места рванул полным ходом. На автомобиле был пропуск, по которому можно было проехать через занятые немцами районы, и с этим пропуском Ефимка и прикатил на генеральской машине домой, в партизанский отряд.

Арсей встал. За ним поднялись ребята.

— А где сейчас Ефимка? — спросил белоголовый, не опасаясь более пинков товарищей.

— В суворовской школе, — ответил Арсей. — На советского офицера учится. Ну, а пока, ребятки, оставайтесь здоровы!..

Еще раз потрепав по голове белоголового, Арсей направился домой и тотчас услышал позади себя:

— А ну, ребя, давай играть в Ефимку-партизана!

— Давай!.. Давай!.. — дружно подхватили ребята и вихрем понеслись к зарослям кустарника, которые, видимо, должны были заменить им дремучие партизанские леса.

6

Над огнем на треноге висел чугунок. На дне его виднелась горстка пшена. Прасковья Григорьевна, сидя у огня, чистила картошку и с улыбкой посмотрела на подошедшего сына.

— Не спалось, полночи у речки пробродил, — сказал Арсей и подсел к матери.

Из-за соседнего куреня вышел Недочет.

— Здорово были! — крикнул он издали. — А я к вам на огонек… — Он подошел, пожал руку Арсею, потом Прасковье Григорьевне. — А ты, кума… — он в добродушной усмешке обнажил желтые зубы, — ты молодеть начинаешь. Смотри, на щеках румянец какой.

Прасковья Григорьевна отмахнулась от него, как от назойливой мухи. Недочет сел у костра, подобрал под себя ноги, достал табакерку.

— Понюхаем, Арсей Васильич?

Арсей отказался.

Недочет бережно двумя пальцами взял щепотку нюхательного табаку и с шумом втянул в нос.

Пришла с ведрами воды Евдокия. Она кивком головы поздоровалась с Недочетом, налила в чашку воды и, присев на корточки возле свекрови, принялась мыть чищенную картошку.

— Ну что, председатель, — обратилась она к Арсею, — чай, скоро овес сеять будем?

— Да уж скоро, — ответил Арсей, — дней через десяток, пожалуй. Если погода удержится…

— Овес — не князь, любит грязь, — сказал Недочет.

— То-то не князь, — проговорила Евдокия. — А как сеять будем? Лошади где-то у чорта на куличках. Зимой говорили — нельзя гнать по снегу, померзнут. А весна пришла — опять никто в ус не дует.

— Зимой нельзя было гнать потому, — пояснил Недочет, — что лошади снег не кушают. А до теперешнего дня тоже нельзя было гнать их. И опять, между прочим, потому, что земля для наших лошадок тоже корм неподходящий. А овсеца, чтобы насыпать лошадкам, у нас с тобой нету.

— Да уж… Смерть причину найдет!..

— Что ты к ним присосалась? — сказала Прасковья Григорьевна. — Дай одуматься людям, в себя прийти.

Евдокия нарезала картошку, бросила ее в чугунок.

— Времечка нет одумываться, — сердито сказала она и ушла в землянку.

Арсей подобрал сухие ветки, мелко поломал их и стал подбрасывать в огонь. Недочет покряхтел, подержался за бороду.

— Хлеб на исходе, председатель, — сказал он, и взгляд его сразу стал мутным и усталым. — Последний люди доедают… — Он смотрел то ли в огонь, ласково обнимавший чугунок, то ли сквозь его прозрачное пламя. — Калякал я с народом, — продолжал он как бы про себя. — Многие жалуются. — Он замолчал, поднял на Арсея вопросительный взгляд.

— Что ж будем делать? — проговорил Арсей, хотя понимал, что старик не этого от него ждет. — Что ж будем делать?

Недочет помолчал, подергал бороду.

— Собирай народ, — решительно сказал он. — Собирай народ, председатель. И ставь вопрос о хлебе. Так, мол, и так, граждане, у людей хлеба нету.

Арсей безнадежно махнул рукой.

— Что это даст?

— Так, мол, и так, граждане, — продолжал Недочет, не слушая Арсея, — хлеба у людей нету. Давайте свои скудные запасы, у кого что найдется. И все до единого фунта в общий колхозный фонд. Все до единой крохи. Под расписку председателя колхоза. А по урожаю каждому будет возвращено сполна и с благодарностью.

— Откуда ты взял, что у кого-то есть какие-либо запасы? Где они, запасы? Люди все эти годы полуголодные сидели, а ты — запасы!

Недочет терпеливо выслушал Арсея и потом сказал уверенно, настойчиво:

— Если я говорю — значит, знаю. Есть кое-что. Не у всех, понятно, но кое-кто имеет. Прошлый год в наших местах был урожайный. Конечно, сеяли мало, больше все на огородах, но кое-что собрали. — Он посмотрел на Арсея, чтобы увидеть, как подействовало на председателя это сообщение, и продолжал: — Собирай народ. И ставь вопрос прямо: так, мол, и так, иначе не продержимся до урожая.

Мимо проходил Матвей Сидорович Гришунин, пожилой колхозник. Он кашлял, кряхтел и медленно передвигал ноги, опираясь на суковатую палку. Арсей подозвал его.

— С благополучным возвращением в родные края! — сказал Гришунин и присел к огню.

— Как здоровье, Матвей Сидорыч? — спросил Арсей, пытливо вглядываясь в бледное лицо колхозника.

— Так себе… — уклончиво ответил Матвей Сидорович и встрепенулся: — А что, Арсей Васильич?

— Да так, — сказал Арсей. — Хотел послать тебя с ребятами за конями.

— Это я могу, — оживился Матвей Сидорович. — Когда прикажешь?

— Да надо бы нынче отправляться. Чего время терять? И так уж к раннему севу, пожалуй, не успеть, а еще помешкаем, так и совсем опоздаем.

— Это правда, Арсей Васильич, — подтвердил Гришунин. — Надо торопиться.

— Поезжайте, — сказал Арсей. — В районе расспросите, как туда добраться. Лошадей гоните лугами — прошлогоднюю траву жевать будут. Отдыху больше давайте. Помощниками себе возьми трех подростков. — Арсей достал бумажник и дал Гришунину триста рублей. — На дорогу… Хлеба захватите, а то голодовать придется.

Матвей Сидорович ушел готовиться в путь. Он уже не волочил ноги, а бойко шагал, высоко подбрасывая суковатую палку, и лишь попрежнему сипло кашлял.

Евдокия унесла котелок в землянку. Через некоторое время она позвала завтракать. Кулеш был жидкий и невкусный. Черствый хлеб горчил. Никто не почувствовал себя сытым.

Недочет решил пойти взглянуть на зеленя. Он знал, что посевы проведены с опозданием. Надо было теперь же решить, как поправить осеннюю недоработку и спасти урожай.

Проводив Недочета, Арсей вернулся к землянке, снова уселся у костра. Евдокия ушла в поле.

Прасковья Григорьевна тоже села к огню. Она смотрела на сына лучистыми глазами и, казалось, не могла насмотреться.

— Арсюша, — сказала Прасковья Григорьевна, — у нас тоже хлебушка есть трошки — мешок ржи и полмешка проса. Для весны спрятали… Вот только с Дуняшей как? Может, она заартачится. А я согласна отдать.

Растроганный Арсей обнял мать и поцеловал в седой висок.

Неподалеку послышался треск. Арсей вскочил на ноги и увидел зеленый мотоцикл, который медленно подползал к землянке. Следом, запыхавшись, бежали ребятишки.

Мотоциклист остановил машину и, по-военному откозырнув, спросил:

— Вы будете товарищ Быланин?

— Я…

Мотоциклист достал из полевой сумки пакет с сургучной печатью и подал Арсею.

— Прошу принять. Из райкома партии. — Он обратился к курносому мальчугану со спутанными волосами: — Ты знаешь, кто у вас секретарь комсомольской организации?

— А то как же?

— Кто?

— Денис Андреич Скворцов.

Мотоциклист достал из сумки пачку газет.

— На одной ноге лети и передай ему. Скажи — из райкома комсомола.

Мальчик взял газеты, крепко прижал их к груди и побежал. Но в нескольких шагах остановился, взмахнул рукой и крикнул:

— Ванька! Семка! За мной!..

Застегнув полевую сумку, мотоциклист завел машину, приветливо помахал ребятам выцветшей пилоткой и умчался по узкой проселочной дороге.

Арсей сломал сургучную печать, разорвал конверт. В письме говорилось, что его, Арсея Быланина, приглашают в Лысогорск. На письме стояла знакомая подпись Потапова.

А часом позже, с перекинутой через левую руку шинелью и с шапкой-ушанкой в правой руке, Арсей шел по ровной грейдерной дороге, рассекавшей широкое поле.

7

Денис Скворцов подошел к куреню, стоявшему близко у реки, и негромко крикнул:

— Вера!.. Веруша!.. Выдь на минутку, Вера!..

— Иду! — отозвалась Вера, появляясь на пороге. Вид у нее был усталый и болезненный. Под глазами синели круги. Лицо казалось бледнее обычного, и только на впалых щеках пылал нездоровый румянец.

— Ты что, больна? — тревожно спросил Денис.

Вера нахмурилась и принялась поправлять волосы, аккуратно разделенные прямым пробором.

— Ну что ты меня каждый раз про здоровье спрашиваешь? — сказала она. — Что тебе, не о чем больше говорить? — Вера хотела прибавить еще что-то резкое, но, встретив внимательный и озабоченный взгляд Дениса, примирительно сказала: — Ночь плохо спала, только и всего… А ты что хотел?

— Предупреди Зину, — ответил Денис, все еще внимательно всматриваясь ей в лицо, — и айда вместе в Вершинки. У родника ждите, если придете раньше.

— Хорошо, — сказала Вера. — А что взять с собой?

— Возьмите лопаты. И потом… Может, по части еды что найдется. Сутки, пожалуй, провозимся.

Денис пошел вдоль реки. Берег здесь был крутой, и мутные волны с тихим звоном набегали на него. Утреннее солнце играло в водяных брызгах. Через реку медленно переплывали рваные клочья белого тумана.

Антон Рубибей сидел на краю обрыва, свесив босые ноги над пенящимся водоворотом. Зажав сапог между коленями, он подбивал подметку и так был погружен в это занятие, что не сразу заметил подошедшего Дениса. Они молча обменялись рукопожатием. Денис присел рядом.

— Пора, пожалуй! — сказал Денис, сворачивая цыгарку.

— Один момент! — попросил Антон, не прекращая работы. — Одну минуту…

Антон вбивал деревянные гвозди в толстую кожу. Сапожному делу он выучился у старика-партизана в отряде.

— Ты что ж это свой «воздушный замок» не благоустраиваешь? — спросил Денис, критически обозревая курень Антона.

У самого обрыва на четырех столбиках висела камышовая крыша. Стенки были сплетены из лозы. Ветер продувал курень, солнце просвечивало сквозь крышу.

— А чем он плох, скажи, пожалуйста? — отозвался Антон, не поднимая головы. — Не жарко, не холодно — одна благодать. Только в такой «воздушный замок» приходят на свидание со мной русалки. — Антон аккуратно обрезал прибитую подметку. — Загляни как-нибудь часиков в двенадцать ночи. Посмотришь, как они, русалочки, выползают из речки. Непередаваемое видение!

Затягиваясь крепким табачным дымом, Денис с веселым любопытством смотрел на товарища. Антон был парнем огромного роста, — самым высоким человеком в Зеленой Балке. И по силе никому не уступал. Вмешательство его всегда решало исход спора, когда дело доходило до потасовки. Еще будучи подростком, он легко клал на лопатки силачей Зеленой Балки.

Антон был потомком запорожского казака Остапа Рубибея, который, как говорило местное предание, еще в прошлом веке появился в деревне и женился на самой красивой девушке, таким образом положив начало воинственному запорожскому роду в мирной Зеленой Балке. Отец Антона погиб в бою с белогвардейцами. Это было в девятнадцатом году — за месяц до рождения Антона. Мать умерла во время немецкой оккупации, когда Антон был в партизанском отряде.

Закончив работу, Антон обулся, убрал инструмент и вынес из куреня две лопаты.

— На, — сказал он, подавая одну Денису. — У деда Макара одолжил.

Они пошли вверх по течению реки. Солнце поднималось над лесом и слепило глаза.

— А здорово мы его отрекомендовали! — сказал Антон, когда они вышли на дорогу и пошли рядом.

— Ты про Арсея? — спросил Денис.

— Да. Избран единогласно. Вот что значит авторитет комсомола!

— Ну, нашей заслуги тут мало, — возразил Денис.

— Как же мало? — удивился Антон. — Мы его выдвинули. Наша кандидатура.

— Что ж в этом особенного? Не мы, так другие выдвинули бы. Человек он и без нас известный.

— А ты что-то вроде скучный. Думаешь-то о чем? — спросил Антон, наклоняясь, чтобы заглянуть в лицо Денису.

Антон был любопытным человеком. Но и сам он ничего и никогда не скрывал от друзей и часто, не дожидаясь расспросов, выкладывал все — будь то хорошее или дурное.

— Что у тебя там в голове? — повторил он нетерпеливо.

Денис не сразу ответил. Некоторое время он шел молча, точно размышляя, стоит или не стоит посвящать товарища в свои мысли.

— Думаю о том, как будем работать, — поднимая голову, сказал он. — Ты вот гордишься, что мы выдвинули Арсея. Может, в этом и есть какая-то заслуга — не знаю. Но вот помогать ему придется как следует.

— А мы, что ж, отказываемся?

— Конечно, не отказываемся. Да мы и не имеем права отказывать ему в помощи. У нас в колхозе нет партийной организации. Значит, мы, комсомольская организация, обязаны помогать выполнению директив партии, оказывать постоянную помощь правлению колхоза. Все это ясно, не правда ли?.. Но вот что мы можем? Чем можем помочь? Сумеем ли это самое — помогать? Над этим я думаю. И тебе советую подумать.

Они миновали косогор и вышли к опушке Вершинок. Там у родника их ждали девушки.

Вера держала две лопаты. В руках Зины был солдатский котелок, повязанный белым полотенцем.

— Долго нежитесь, — нелюбезно встретила их Зина, отбрасывая косу назад. — А нас заставляете в яру дрожать.

— Это он, — показал Денис на Антона. — Сапог чинил. Подметку прибивал.

— Подметку прибивал! — пробурчала Зина. — Не на свидание шел. Мог бы веревкой перевязать, если отстала.

— А может, и на свидание, — Антон дружески обнял Зину за плечи. — С тобой, к примеру…

Зина вырвалась, локтем толкнула Антона.

— Нужен ты мне, каланча пожарная.

— Ну, идемте, — сказала Вера нетерпеливо. — Хватит вам…

Они вошли в заросли кустарника. Антон неотступно шел за Зиной.

— И потом… — гудел он у девушки над ухом. — Ты не права еще и потому, что не может сапожник свои сапоги веревкой привязывать. Это было бы оскорбление для всех сапожников.

Перебрасываясь шутками, они вышли в поле, покрытое, как пушистым ковром, светлозеленой озимью. Дорожка вела к лесу, который на востоке обрезал поле глухой и темной стеной.

Денис заметно прихрамывал. В детстве он упал с обрыва и повредил правую ногу. Нога долго болела, а когда зажила, оказалась на вершок короче. Это не смущало Дениса. В шутку он говорил, утешая родных, что и на одной ноге можно далеко уйти. Но когда началась война, дело обернулось совсем неожиданной стороной: его не взяли в Красную Армию, или, как говорили в селе, «забраковали». Все же он не терял надежды. Он толкался всюду и в конце концов добился своего. В районе создавались партизанские отряды. Денис, узнав об этом, явился в райком комсомола и попросил послать его в тыл врага. Его зачислили в партизанский отряд Арсея Быланина. Вскоре Денис на деле доказал, что недостающий вершок ноги не мешает человеку оружием уничтожать врага.

У леса, девушки остановились. Вера сорвала цветок и воткнула в кармашек пиджака.

— Мы говорили с Зиной, какой должна быть наша Зеленая Балка теперь, после войны, — сказала она. — Мое мнение: наша Зеленая Балка должна быть еще красивей, чем прежде, а Зина согласна на-такую, какой прежде была.

— Что ж, — рассудил Денис, — ты права, Вера, но можно согласиться и с Зиной. Если мы построим село таким, каким оно было до войны, это будет не так уж плохо.

— Что значит «если построим»? — возразил Антон. — Разве кто в этом сомневается? Конечно, построим. А вот какое построим — тут я, пожалуй, с Верой согласен.

— Правда, Антон, наше село должно быть красивым, веселым! — с жаром воскликнула Вера. — В нем будет много света. В нем должно быть уютно и просторно.

— Это будет городок! — сказал Антон, размахивая лопатой, как тросточкой. — Колхозный городок. Да, да!.. Мы должны поставить себе такую задачу.

— Как это было бы чудесно! — мечтательно сказала Вера. — Широкие, прямые улицы, домики высокие, белые. И у каждого домика — палисадник. А в палисаднике много-много вишни, чтобы дома все в вишнях скрывались. И много цветов: розы, георгины, гвоздика… А по краям березки посадить — у каждого дома, чтобы по всей улице рядком тянулись.

— Лучше тополь, — заметил Антон. — Такой, чтоб в небо макушкой упирался.

— Ну да, — улыбнулась Зина, — Антону будет тогда с кем побеседовать, не ломая поясницы. Все рассмеялись.

— Это хорошо — тополь, — подумав, согласилась Вера. — Но тополя у нас и так немало. А березок нету. А они такие веселые — березки…

Денис искоса поглядывал на Веру. Она была, как всегда, аккуратно одета: серая кофточка под мужским двубортным пиджаком убрана в черную юбку, волосы повязаны ситцевым платком. Но глаза, большие, впалые, в которых час тому назад Денис видел холодную усталость, теперь светились радостью.

Вера была некрасивой девушкой: лицо узкое, длинное, бесцветное. Редкие белобрысые волосы тощими косичками падали на острые плечи. Она ходила робкой, неслышной походкой, и ей всегда казалось, что кто-то внимательно осматривает ее тонкую, прямую фигуру.

Но в селе Веру любили и уважали. У нее было много подруг и товарищей — честные, работящие девушки и юноши. Людей ленивых и неряшливых она терпеть не могла и даже близким не прощала малейшего лицемерия.

У Веры был туберкулез легких. Болезнь настойчиво подтачивала силы. Вера боролась, как могла, как умела, но улучшения не наступало. С каждым днем слабели руки и ноги, а кашель все чаще и чаще разрывал грудь. Но Вера скрывала болезнь от людей. Она глубоко верила, что все пройдет и она снова будет здоровой.

— Вам, я чувствую, не жаль нашей Зеленой Балки, — с укоризной сказала Зина. — Чем она была плохая? Разве мало в ней было палисадников и вишни? И потом… поскорей надо строиться. Больно смотреть на эти курени да землянки. Душу выворачивает…

— А мне нравится, — сказал Антон. — Как цыгане — вольные, свободные. Под шатром вселенной. Чистый воздух… теплое солнце… луна… звезды… Не жизнь, а мечта!

— Нравится или не нравится — ничего не поделаешь, — заметил Денис. — Придется пожить в куренях и землянках. И не одну неделю, а месяцы. Лето — уж наверняка.

Они вошли в лес. Со всех сторон их обступили высокие дубы. Они безмолвно тянулись ввысь и, сплетаясь голыми сучьями, закрывали прозрачное весеннее небо. Пахло сыростью, прошлогодней прелой листвой. Солнечные лучи казались случайными гостями в сумраке леса.

Комсомольцы вышли на просеку и, пройдя ее, спустились в лощину. На дне, скрытый густой порослью ежевики, журчал ручей. Левый берег был изрезан овражками, в которых еще лежал потемневший снег. Под крутой горкой росли дикие яблони и груши. Денис нашел в кустах тропинку и вывел товарищей на площадку. Он сбросил пиджак, отыскал на крутом спуске четыре колышка, замаскированных травой, лопатой провел от одного к другому черту и крикнул:

— Начнем, друзья!

Антон и Денис живо принялись копать землю. Вера присоединилась к ним. Зина занялась хозяйственными делами: собрала сухие ветки, разожгла костер.

В лесу приятно запахло дымом. Зина сбегала к ручью за водой, подвесила котелок над огнем, насыпала в воду пшена.

— Подвинься, — сказала она Антону. — Дай поработать. Не жадничай…

По очерченному Денисом квадрату они сняли верхний слой земли. Под ним оказался хворост. Комсомольцы разобрали его — открылся вход в яму. В яме стояли два трактора, казалось, готовые каждую минуту выехать на волю.

Антон подошел к переднему трактору, картузом вытер запыленную эмблему «СТЗ». Все молча наблюдали за трактористом, словно он совершал какой-то торжественный обряд.

Денис принялся осматривать машины. Он снял с них магнето, карбюраторы. Все было в полной исправности, лишь некоторые детали местами покрыла ржавчина. Антон тем временем расширил вход в яму и, пробравшись в нее, выкатил оттуда бочку с керосином, бочонок с бензином, вынес банку с маслом, два ведра, ящик с инструментами. Делал он все это уверенно и расторопно, насвистывая себе под нос.

Денис промыл в бензине карбюратор, установил его на место. Потом закрепил магнето, отрегулировал зажигание. Антон заправил керосином бак, налил масла в картер одного трактора.

— Ну-ка, Антоша, — сказал Денис товарищу, — с божьей помощью…

Антон стал заводить машину. Вера и Зина, как зачарованные, смотрели на трактор. Шли томительные секунды. Трактор молчал. Антон остановился, перевел дыхание, вытер рукавом вспотевший лоб. Денис проверил магнето, еще раз отрегулировал зажигание. Уверенный в том, что все в полном порядке, он махнул рукой Антону.

Антон повернул ключ. Трактор чихнул.

— Жив старик! — крикнул Антон и стал быстро поворачивать ключ.

Трактор фыркал, чихал, но дальше дело не шло. Антон выбился из сил.

— Посмотри свечи, — сердито сказал он, разгибая спину.

Денис послушался. Свечи оказались сухими.

— Что за чертовщина! Все в норме, а не заводится, — пробурчал Антон и поплевал на ладони.

Он снова с силой повернул ключ. Трактор дрогнул, загудел.

— Ура-а!.. — прохрипел Антон, но гул мотора заглушил его голос.

Денис прислушивался, и брови его хмурились. Денис был недоволен. Наконец он выключил газ, сполоснул руки бензином и сказал Антону:

— Ерунда, дружище. Подшипники придется подтягивать.

— Могло быть и хуже, — сказал Антон.

— Это верно. Гнали-то как на пожар. И то еле успели спрятать… — Денис подошел к другому трактору. — Боюсь, что и твой потребует ремонта. А это займет время…

Антон снова нырнул в яму. Когда он появился у входа, в руках у него был какой-то ящик, завернутый в брезент, а на лице сияла довольная улыбка.

Девушки хлопотали у костра, готовя завтрак. Зина расстелила на траве скатерть, разложила деревянные ложки. Осторожно сняв с огня котелок, Вера поставила его на кружок дерна.

— Знаешь, Зина, так хочется жить, — сказала она подруге, — так хочется жить и работать! Строить, создавать, чтобы из-под рук твоих выходило живое, полезное…

— К чему ты это, Вера? — удивленно спросила Зина.

Вера хотела ответить, но до них долетел громкий голос Рубибея.

— Друзья! — еле сдерживая возбуждение, кричал Антон, ударяя ладонью по ящику. — Что бы вы думали, друзья мои, заключено в этой коробке?

— Что там может быть? — отозвалась Зина. — Небось, все те же запасные части.

Антон бережно раскрыл ящик и вытащил сверкнувшую костяшками двухрядную гармонь. Бросив на друзей торжествующий взгляд, он смахнул с глянца легкую пыль, накинул на плечо плюшевый ремень и растянул цветистые мехи с белыми металлическими углами. Гармонь радостно вздохнула и затопила тихую лесную яружку ладными ласковыми звуками.

8

В районный центр Арсей приехал на попутном грузовике. Райком партии помещался в длинном одноэтажном здании, шестью окнами выходившем на круглую площадь города. Дом был заново оштукатурен, железная крыша выкрашена в зеленый цвет. Арсей и не подозревал, что здание райкома было наполовину разрушено бомбой с воздуха и лишь недавно восстановлено.

Секретарь райкома партии Сергей Ильич Потапов сидел за столом и что-то писал. Он живо поднялся навстречу Арсею. Это был коренастый мужчина лет под пятьдесят, с шапкой жестких волос, тронутых сединой на висках, с вьющимися светлыми усами. Крупное, русского склада лицо его казалось мужественным и решительным, а глаза, глубокие, скрытые густыми пепельными бровями, смотрели отечески заботливо и внимательно.

— Ну, седай, товарищ Быланин, отдыхай, — сказал Потапов мягким звучным басом и подвел Арсея к дивану. — Может, чаю хочешь?

Арсей не отказался — он хотел есть. Секретарь райкома вызвал девушку в военной гимнастерке и попросил покормить их.

— Рассказывай, как добрался, что встретил там, в своей Зеленой Балке? — попросил Потапов и присел рядом с Арсеем.

И пока Арсей говорил о том, что увидел в родном селе — о сожженных хатах, о куренях и землянках на выгоне, секретарь райкома сидел молча и непрестанно курил трубку. Иногда он поднимал голову, бросал быстрый взгляд на Арсея, но тотчас же опять впадал в задумчивость.

Девушка принесла два стакана чаю и несколько сухих галет. Потапов и Арсей перешли к столу. Потапов включил настольную лампу, задернул шторы на окнах.

— Много, много горя причинили нам гитлеровцы, — задумчиво проговорил он. — Никогда народ чаш не забудет их вероломства…

Он сел за стол и стал что-то записывать в блокнот. Арсей пил чай и украдкой наблюдал за секретарем райкома. Они были знакомы еще до войны, но близко узнали друг друга в лесу. Потапов командовал партизанской бригадой и часто бывал в отряде Быланина. Командир бригады особенно заботливо относился к Арсею — самому молодому в бригаде командиру, — и Арсей знал, что удачами своими отряд был обязан прежде всего этой отеческой заботе Потапова.

Кончив писать, Потапов пододвинул к себе стакан чаю.

— Немцы много разрушили в нашем районе колхозов, — сказал он, мешая ложечкой в стакане. — Десятки сел стерты с лица земли. Десятки!.. Во время своего отступления фашисты уничтожали все. Половина района совершенно разорена, имущество людей и колхозов вывезено в Германию. Так что не одна Зеленая Балка у нас в таком положении. Но жизнь уже возрождается, бурлит. Съезжаются люди, восстанавливаются села. Правда, эта работа только еще начинается, но скоро она развернется во всю ширь. Сейчас мобилизуем местные ресурсы. Это многое дает, — больше, чем мы предполагали. А кроме того, получаем серьезную денежную и материальную помощь из центра…

Он выпил остывший чай и снова набил трубку.

Арсей искоса наблюдал за ним. Он думал о том, как много дел на плечах у этого человека, сколько людей смотрят на него с надеждой и ждут помощи. Собственные сомнения и волнения показались вдруг незначительными и недостойными, и Арсей решил не надоедать секретарю райкома своими жалобами и просьбами.

— Вот так обстоят дела, — после небольшого молчания сказал Потапов, пристально вглядываясь в лицо Арсея. — А теперь, дорогой мой, давай-ка поговорим вот о чем. Мы тут обсуждали вопрос о работе актива. Ну и порешили рекомендовать тебя в председатели колхоза Зеленой Балки. Как ты на это посмотришь?

Арсей невольно улыбнулся.

— Я уже, Сергей Ильич, избран, — сказал он, — и приехал к вам как председатель колхоза.

Он подробно рассказал о своем неожиданном избрании. Потапов рассмеялся.

— Ну и молодцы эти комсомольцы! — говорил он, вытирая платком глаза. — Какую штуку отмочили…

— Получилось как-то нескладно, — сказал Арсей. — Не дали людям опомниться, подумать. Под горячую руку подсунули. Я бы считал такие выборы незаконными.

Потапов встал, прошелся из угла в угол, потом присел на стул рядом с Арсеем.

— Для меня имеет значение факт, — сказал он серьезно. — А факт налицо — ты избран единогласно. А где это происходило — в большом и комфортабельном зале или на выгоне под открытым небом, — это меня интересует во вторую очередь.

Они заговорили о весеннем севе. Потапов похвалил Арсея за то, что колхоз уже отправил посыльных за лошадьми, пообещал выделить на весну Зеленой Балке два-три трактора.

— Но на это не очень-то надейтесь, — предупредил он.

— Как же так? — удивился Арсей. — На что ж нам надеяться?

— На самих себя прежде всего. Да-с… Государство поможет всеми силами и средствами, но мы с тобой не одни на шее у государства.

Потапов позвонил в райземотдел и попросил утром принять Арсея. Со своей стороны, секретарь райкома обещал поддержать Зеленую Балку, когда райисполком будет утверждать разверстку на семена.

— Но опять-таки на многое не рассчитывайте, — предупредил он. — Дадим минимум.

— Что это значит — минимум?

— А то значит, что на всю посевную площадь мы, к сожалению, семенами не располагаем. По крайней мере, сегодня. И еще это значит, что в силу указанной причины мы должны засеять в первую очередь хорошие земли.

— Да у нас в колхозе вся земля хорошая.

— Верно, я знаю вашу землю, — сказал Потапов. — Знаю и то, что почти половина ее в годы оккупации пустовала и сейчас представляет собой настоящую целину.

— Ну и что же?

— И чтобы поднять теперь эту целину, потребуются не два трактора. А где их взять? Из ничего приходится сколачивать, из трех один собираем. И все же получаются не тракторы, а горе.

Он встал и зашагал по кабинету. Половицы под его шагами жалобно заскрипели.

— А я рассчитывал опытное поле создать в Зеленой Балке, — сказал Арсей. — Но без вашей помощи вряд ли что получится.

Потапов остановился, посмотрел на Арсея.

— Опытное поле? — переспросил он. — Это правильная идея.

— Но идею надо облечь, так сказать, в материальную оболочку.

— Это мы поможем, — сказал Потапов. — Обязательно поможем. Дадим пшеницу, гречку и просо. И надо заложить участок побольше.

— Я хотел попробовать силы, — сказал Арсей, — и попытаться вывести новый сорт пшеницы.

— Какой сорт?

— Наиболее засухоустойчивый и, конечно, высокоурожайный. Еще до войны такая мысль донимала меня…

— Попробуй, — поддержал секретарь райкома. — И смелей действуй. А я — к твоим услугам. Все, что смогу, сделаю.

Потапов проводил Арсея на улицу, посоветовал переночевать у Туманова.

— Во-первых, — сказал он, — как мне известно, вы с ним дружки, а во-вторых, они, комсомольцы, намечают шефство над твоим селом, так что вам есть о чем потолковать…

Время было позднее. Спотыкаясь о камни, Арсей шел темной улицей и с трудом отыскал номер дома, который назвал ему Потапов.

Туманов встретил Арсея с распростертыми объятиями. Он помог товарищу раздеться.

— А ты недурно устроился, — сказал Арсей, усевшись в промятое кресло и блаженно вытягивая усталые ноги. — Получше, чем мы в Зеленой Балке.

Михаил Туманов занимал маленькую комнату, оклеенную розовыми обоями. Окно прикрывала тюлевая занавеска. У стены стояла железная «студенческая» кровать, у ее изголовья — этажерка с книгами. Под окном — столик, покрытый чистой скатертью. На столике двумя стопками лежали брошюры. Старый диван с разбитым зеркалом на спинке был покрыт легким вязаным покрывалом с двумя зелеными петухами.

— Ты, что ж, женился, что ли? — спросил Арсей, как будто такая обстановка могла попасть в комнату к секретарю райкома комсомола только в виде приданого жены.

Михаил рассмеялся.

— Женился, — сказал он, — на шестидесятилетней девушке. Сто целковых в месяц плюс мои дрова.

Они закурили и завели разговор о недавнем прошлом.

Однако предавались воспоминаниям недолго — Арсей признался, что не спал две ночи подряд. Михаил постелил товарищу на диване.

— Думаем взять шефство над Зеленой Балкой, — сообщил Туманов.

— Я уже слышал об этом, — сказал Арсей. — Сергей Ильич говорил.

— Многое мы, понятно, не поднимем, — признался Михаил, — но кое-что сделаем.

— Что именно?

— Клуб и школу думаем построить.

— Ну, за это мы вас в почетные колхозники запишем.

— Сейчас комплектуем молодежную строительную бригаду, — продолжал Михаил. — В ближайшие дни будет готова и выедет к вам. — Он задул лампу. — Между прочим, — сказал он, укладываясь на своей скрипучей кровати, — я обнаружил твою учетную карточку.

— Ну и что?

— Да ничего. Если хочешь, можешь сняться с учета.

— Зачем?

— Согласно существующему порядку. Ты член партии, не находишься на руководящей комсомольской работе и поэтому подлежишь снятию с учета в комсомоле.

— Вот как!

— А ты что, не знал? Такой порядок установлен еще до войны. Можем хоть завтра организовать тебе проводы из комсомола. На бюро райкома — честь по чести…

— А если я попрошу не делать этого?

— Почему?

Арсей приподнялся на локте.

— Понимаешь, я в комсомоле уже десять лет. С ним связана вся моя сознательная жизнь. Я всегда черпал в нем силы и с его помощью преодолевал препятствия. И я бы не хотел теперь, в трудное время, когда мне так необходима поддержка, расставаться с ним.

— Признаться, я не думал таким образом, — сказал Туманов. — Конечно, я не понимаю это механически: перешел на другую работу — и из комсомола долой. Нет. Я представляю дело так: комсомолец стремится стать членом партии, это его главная цель. И когда он вступил в партию, он достиг своей главной цели. Значит, комсомол для него сделал все, что требовалось, воспитал его, подготовил в партию. Но я рад, Арсей, работать с тобой в комсомоле хоть всю жизнь. И с удовольствием возьму свои слова обратно.

— Ты говоришь, главная цель комсомольца — вступить в партию, — сказал Арсей, подумав над словами товарища. — Это, конечно, правильно. Но вот я шесть лет назад вступил в партию, а комсомол для меня остался все таким же близким и родным. В моих отношениях к нему осталось еще — как бы тебе сказать? — осталось мое юношеское. Понимаешь?

Арсей лег навзничь. В комнате стояла густая темь. Где-то возле порога поскрипывал сверчок.

— Человек живет один раз, — сказал Арсей. — Прожитая минута никогда больше не повторяется. В жизни человека бывает и хорошее и плохое. И вот, так как в жизни все неповторимо, человеку обычно хочется подольше сберечь то, чем он дорожит, — хочется продлить хорошее. Комсомол всегда был дорог мне — это моя молодость. А она один раз бывает в жизни. Вот я и думаю: расстаться с комсомолом — значит расстаться с молодостью. А мне этого не хочется.

Арсей говорил негромко, точно самому себе. Он вспоминал годы упорного труда, настойчивой учебы. Рядом с собой Арсей видел Тихона, младшего брата, и сестренку Таню, которые тоже были комсомольцами. Таня показала себя отважной патриоткой, Тихон и сейчас еще бьет фашистов. А ему, Арсею, пришло время расстаться с комсомолом, со своей молодостью.

— Нет, не делай этого, Миша, — снова попросил Арсей. — Я хочу еще немного поработать с вами.

Но Туманов не слышал. Уткнувшись лицом в подушку, он крепко спал.

Утром, наскоро позавтракав, они разошлись по своим делам, условившись вместе ехать в Зеленую Балку.

Арсей отправился в райземотдел. Заведующий земотделом — молодой энергичный агроном — встретил Арсея приветливо. Он усадил его рядом с собой и развернул на столе длинную бумажную ленту, испещренную цифрами, — это был план весеннего сева по району. Заведующий отыскал Зеленую Балку и назвал цифры. В основном они удовлетворили Арсея. Он записал их в свой блокнот, оставив за собой право проверить и уточнить их на месте до окончательного утверждения.

— Ну, конечно! — воскликнул заведующий райземотделом. — Ведь это только наши предположения. Через день-два мы спустим план в колхозы и там с помощью самих колхозников будем уточнять все до сотой гектара.

Арсей поделился с ним мыслями об опытном поле.

— Это было бы очень хорошо, — сказал заведующий. — Иметь свое опытное поле, маленькую лабораторию — мечта каждого агронома. Вы говорили об этом с товарищем Потаповым?

— Да. Сергей Ильич одобрил эту идею.

— А моей помощью можете располагать, когда угодно будет, — горячо заверил заведующий. — И не только как заведующий райзо, как агроном я готов поделиться с вами знаниями и опытом.

Беседа с Потаповым, поддержка райкома комсомола, разговор с заведующим райземотделом! — все это воодушевило Арсея.

«Если так будут помогать на деле, — думал он, направляясь в районо, — то не так уж трудно будет работать».

Одно смущало: вопрос о семенных фондах еще не решен. В райзо все еще комбинировали, пересчитывали. Заведующий обещал в виде ссуды необходимое количество семян, но срока не назвал. Арсею оставалось лишь верить, что это будет «в самое ближайшее время», и надеяться, что расторопный заведующий райземотделом слов на ветер не бросает.

В районном отделе народного образования Арсея также принял заведующий. В аккуратном темносинем костюме, в больших роговых очках, с клинообразной бородкой он походил на маститого ученого. Арсея охватил трепет. Как в былые студенческие годы во времена экзаменов, он с волнением опустился на стул перед заведующим районо.

Почти два часа длилась беседа. Неторопливо и обстоятельно заведующий районо излагал перед Арсеем свои мысли о народном образовании в деревне. Арсей старался понять, с какой стати ему это рассказывают. Голова была занята другими мыслями, и потому, быть может, он не в силах был понять рассуждений собеседника.

Наконец заведующий районо встал, вскинул на Арсея строгие глаза, увеличенные очками, и многозначительно изрек как неоспоримую истину:

— Вот как все должно быть, молодой человек. Запомните — это говорю вам я, Константин Петропавловский.

Он вызвал молоденькую девушку с острым лицом, густо покрытым золотистыми веснушками и обрамленным рыжими кудряшками.

— Прошу любить и жаловать, — сказал он. — Учительница вашей школы. Пока — единственная.

Девушка протянула Арсею маленькую ручку и робко сказала:

— Нина Семеновна Громова. Очень рада…

Арсею что-то не понравилось в ней — то ли ее острое веснущатое лицо, то ли робость. Он пожалел, что потерял много драгоценного времени в этом отделе, и был искренне рад, когда утомительное свидание кончилось.

Вечером в кабинете Потапова собрались члены бюро райкома партии. Все подробно расспрашивали Арсея о положении в колхозе, каждую его просьбу обсуждали со всех сторон. Было решено выделить Зеленой Балке долгосрочные строительные кредиты, семенную ссуду и принято предложение райкома комсомола о шефстве.

Константин Петропавловский сообщил, что «ввел председателя колхоза в новейшую систему народного образования» и, кроме того, обеспечил Зеленую Балку педагогическими кадрами в размере двадцати пяти процентов потребности первой очереди.

— А сколько ж это будет, — спросил Потапов, — если эти проценты перевести на людей?

Петропавловский протер очки, посмотрел в блокнот.

— Пока одна учительница, товарищи! — сказал он. — Но я надеюсь…

Арсею так и не удалось узнать, на что надеялся заведующий районо: дружный смех оборвал строгую речь докладчика. Арсей тоже смеялся, и Константин Петропавловский теперь не казался ему похожим на маститого ученого.

На следующий день секретарь райкома показал Арсею телеграмму.

«Ваш номер сто сорок восемь разрешаем», — прочитал Арсей.

— Будем считать, что лес у вас уже есть, товарищ Быланин, — сказал Потапов, видя, что председатель колхоза не понимает загадочных слов телеграммы. — Это из обкома партии. Просьба о выделении вам в Казенном лесу участка удовлетворена.

9

Кузнец выглядел скрытным и угрюмым. Он мало говорил, сторонился шумных компаний. На лице его, густо заросшем черными волосами, никогда не отражалось душевное волнение. Казалось, ему не были доступны мирские переживания.

Но так только казалось. На самом деле у него была отзывчивая душа. Так же как все, он радовался, так же страдал. И только умение скрывать свои переживания делало его непохожим на многих.

Весь день кузнец был задумчив, рассеян, ни с того, ни с сего вдруг хмурился. Разговоре председателем о восстановлении кузни расстроил его. Дарья Филимоновна, простоватая, добродушная жена его, не раз озабоченно поглядывала на мужа. В этот день он определенно не нравился ей. Она, как думалось ей, догадывалась, что его беспокоило. Это и ее угнетало не меньше. И пора бы кончить с неопределенностью. Уже стыдно было смотреть людям в глаза. Что только она не придумывала, желая доказать, что ничего не случилось. Но ведь у людей есть тоже головы, и у многих не хуже, чем у нее, Дарьи Филимоновны. Да и зачем затягивать? Застарелую болезнь труднее вылечить. И, рассудив так, Дарья Филимоновна твердо решила не откладывать дела в долгий ящик.

Улучив момент, когда муж присел на пенек покурить, Дарья Филимоновна обратилась к нему с такой речью:

— Вот хмуришься, хмуришься, Петр Степаныч, а хмуриться-то вовсе и нечего. А взамен того, чтоб хмуриться, надо бы сказать свое твердое отцовское слово, и все тут. Пора уж кончить нянчиться и тетешкаться, не то скоро пройти по селу стыдно будет.

— О чем ты, мать? — глухо спросил кузнец.

— Брось притворство, Петр Степаныч. Будто уж и не знаешь, о чем? Все о том же — об Ульяне. Куда ж такое годится? По всему селу — грязные слухи. Муж он ей или не муж? И что она такое вытворяет? Сама сбежала, а винит кого-то.

— Куда сбежала-то? — возразил кузнец. — К партизанам сбежала. А он при немцах остался. Понимать надо!..

— Да уж понимаем, не лыком шиты… Конечно, к партизанам. А если бы не к ним, я первая бы выдрала ей косы… Ведь от больного сбежала-то, от больного. Сама я за ним ухаживала, видела. День и ночь человек в горячке бился, места не находил. Думала, богу душу отдаст…

Дарья Филимоновна вытаскивала из куреня ветхую одежонку и развешивала на жердях сушить. Когда она скрывалась за дверью, кузнец думал над ее словами, и они казались ему убедительными и разумными. Но стоило ей возвратиться и снова пустить в него пулеметную очередь, в нем поднималось желание возражать, спорить. Он колебался, не спешил решать, чью принять сторону. Такие дела он считал деликатными и надеялся, что само собой распутается. Во всяком случае, он полагался на здравый смысл дочери и ее мужа, которых считал серьезными людьми. Но теперь этот разговор был неприятен. До каких пор так будет тянуться? К чему это приведет? Не лучше ли, в самом деле, предупредить болезнь, не дав ей развиться?

— Что ж ты, мать, посоветуешь? — спросил кузнец жену.

Дарья Филимоновна почувствовала, что ее сторона перетягивает, и обрадовалась.

— Что ж тут советовать? — сказала она строго. — Дело-то ясное, как день божий. Сказать надо: так, мол, и так, дочка, время дурь из головы выбросить и за ум взяться. И это ты должен сказать, ты — отец.

— А ты говорила?

— Говорила. Слушать не хочет. Сядет и молчит или уйдет куда. Вся в тебя упрямая.

Дарья Филимоновна скрылась в курене и вынесла дубленый полушубок. Кузнец оживился. Он подошел к жене, взял полушубок в руки.

— Уберегла, — сказала Дарья Филимоновна, и в голосе ее послышались нежные нотки. — В узел завязала. Это все, что осталось… А ты примерь, примерь. И я полюбуюсь. Чай, всего два раза только и видела тебя в нем.

Петр Степанович облачился в полушубок, с удовольствием ощутил теплое прикосновение курчавой шерсти. Дарья Филимоновна дважды обошла вокруг, взгляд ее окончательно просветлел.

— Ишь как ладно сидит! — восхищенно воскликнула она, поглаживая мужа по спине. — Прямо не налюбуешься.

Кузнец снял полушубок, бережно расстелил его на траве, опустился на колени и ножом принялся соскабливать шерсть. Дарья Филимоновна в ужасе замерла.

— Ты… ты с ума спятил! — еле выговорила она и всплеснула руками. — Что ж ты делаешь?

— Мехи, мать, мехи! — ответил кузнец с необычайным возбуждением. — Теперь у нас будет кузня, Даша. Я сделаю ее в три дня и три ночи…

Дарья Филимоновна готова была броситься на мужа с кулаками, но ее неожиданно окликнул Недочет. Старик вышел из-за куреня. За ним шла девушка с золотистыми веснушками на лице. В руках Недочет держал две аккуратные связки с книгами, девушка несла легкий деревянный баульчик.

— Принимай гостью, Дарья Филимоновна, — сказал Недочет. — Новая учительница.

Нина Семеновна вежливо поздоровалась.

— Вы будете сторожиха школы? — обратилась она к Дарье Филимоновне.

Дарья Филимоновна печально посмотрела сначала на мужа, который распарывал полушубок по швам, потом на учительницу, — казалось, ничто на белом свете теперь ее не интересовало и не радовало.

— Какая там сторожиха! — бросила она потерянно. — Сторожить нечего. Школа-то сгорела дочиста…

— Не огорчайтесь, Дарья Филимоновна, — сказала Нина Семеновна, — новую построим.

Уверенность учительницы понравилась Дарье Филимоновне.

— Что ж, рады вам, дочка, милости просим, — сказала она радушно. — Давайте ваш сундучок, в курень поставлю. — Она взяла из рук Нины Семеновны баульчик. — Как зовут-то вас?

— Нина.

— Ну, вот и хорошо, — довольно сказал Недочет. — Знакомьтесь и устраивайтесь. — Он подал Дарье Филимоновне обе связки. — А это тебе, сторожиха, букварики и тетрадочки. Ребяток будете уму-разуму наставлять. Бывайте здоровы, Нина Семеновна, пока что! В случае чего — пожалуйста, не стесняйтесь.

Он приподнял картуз над головой и пошел за курень.

Кузнец остановил его.

— Где кузню строить будем, Иван Иваныч?

— Где ж? — помедлил Недочет, закручивая усы. — На старом месте, пожалуй. Как сам-то думаешь, Петр Степаныч?

— Согласен, — сказал кузнец и снова принялся за полушубок.

Вечером с поля пришла Ульяна.

Мать сказала ей, что Недочет поселил к ним новую учительницу, которая теперь ходит по табору и переписывает учеников.

— Уж не знаю, как быть, — рассуждала Дарья Филимоновна. — Теснота какая будет. Придется тебе, Ульяна, на полу спать.

Было ясно, чего хотела мать. Ульяне и самой опротивела такая жизнь: каждый день насмешливые намеки женщин, настойчивые причитания матери. А сегодня на сорняках Евдокия Быланина без стеснения спросила, когда Ульяна объявит о своем партизанском муже.

— А нам уж отдай Демьяна, — сказала Евдокия под хохот женщин. — Мы, вдовушки, и таким не побрезгуем…

Ульяна повязала голову платком и, не сказав матери ни слова, вышла. Она шла медленно — хотелось отдалить неизбежное. С момента возвращения в Зеленую Балку она не переставала думать о своей жизни. Слова матери утвердили решимость поскорее покончить со всем, покончить разом. Но уверенность пропадала с каждым шагом. Что ждет ее?

Догорал закат. Весенний вечер легким пологом застилал выгон. В таборе горели костры. Дым от них уносился в синеющий простор неба. Над Белыми горами блестела вечерняя звезда.

Куторга сидел у костра. Огонь освещал его осунувшееся лицо. Ульяне он показался беспомощным. Она остановилась и некоторое время смотрела на мужа с жалостью и удивлением. С этим человеком она прожила многие годы, с ним делила радости и горе…

Куторга поднял голову и поверх огня увидел Ульяну. С минуту он сидел неподвижно, заметно растерявшись, потом вскочил, подбежал к ней, взял за руки.

— Пришла… Пришла, моя Уля… — жалобно шептал он, готовый расплакаться.

Она ждала упреков и обвинений. А вместо этого он ласкался к ней, заглядывал в глаза, и жалость, что недавно закралась в сердце, исчезла. Осталась все та же холодная и темная пустота, а в голове все то же мучительное раздумье: «Как жить, что делать?»

Ульяна молча высвободила руку и вошла в землянку. Здесь было темно и пахло сыростью. Ульяна отыскала спички, зажгла лампу. Слабый свет упал на глиняные стены, заплясал на потолке. В землянке было неприбрано. Ульяна застелила деревянные козлы стареньким лоскутным одеялом, которое сама сшила в первый год замужества, подмела пол. Куторга просунул голову в дверь.

— Продукты под кроватью, — сказал он. — Может, сготовишь что-нибудь вечерять?

Он не вошел в землянку. Нужно было успокоиться. Он снова сел у огня, подложил в него ветки. Вспыхнуло яркое пламя, и таким же ярким пламенем вспыхнуло в сознании прошлое…

…Была гроза. Молнии полосовали непроглядную ночь. Земля стонала от гулких раскатов грома. Хлестал косой дождь. Но Ульяна и Куторга упрямо шли вперед, перебегая от куста к кусту. Иногда, заслышав подозрительный шорох, они останавливались, прислушивались. Но кругом было пустынно, темно.

Наконец они вышли на берег. Внизу буйствовала река. Вспышки молний на мгновенье вырывали из темноты ее вспененные волны, неистово бросавшиеся на берег. Вербы глухо шумели, сцепившись верхушками.

Ульяна вытащила платок, вытерла лицо мужа, ладонью пригладила его мокрые волосы.

— Теперь в лодку, — сказала она. — А там — лес. Там — наши, партизаны…

Он дрожал мелкой дрожью, сам не зная отчего — от холода или от страха.

— Ульяна… вернемся… — нечаянно выронил то, что не давало покоя.

Ветер унес слова. Потрогав лоб мужа рукой, Ульяна с беспокойством спросила:

— Что с тобой? Ты весь горишь…

И он повторил — громко, настойчиво:

— Ульяна, вернемся!

Она приблизилась, внимательно всмотрелась ему в лицо.

— Что ты сказал?

Тогда он схватил ее за плечи, судорожно сжал, и, задыхаясь от отчаяния, заговорил бессвязно, как в бреду, с мольбой в голосе:

— Вернемся, Ульяна, вернемся, дорогая!.. Какие мы партизаны?.. Нас там убьют… А дома никто не тронет… Мы ведь беспартийные… Вернемся, Ульяна!..

Ульяна ничего не сказала. Руки ее упали вдоль тела. Она молча стояла подле мужа и точно боролась с собой. Он снова дотронулся до ее плеча. Это прикосновение обожгло ее; она оттолкнула Куторгу и быстрыми шагами пошла к реке. Дождь бил ее по лицу, но она не закрылась, не наклонила голову.

Путаясь в мокрой осоке, Куторга побежал за ней, догнал у лодки, качавшейся на волнах, схватил за руку. Но не пошел за Ульяной, а потянул ее назад.

— Вернемся, Ульяна!.. Вернемся домой… — просил он.

Ульяна решительно вырвала руку, прыгнула в лодку, веслом оттолкнулась от берега. Налетевшая волна высоко задрала нос лодки и, как легкую щепку, бросила в темноту.

Оглушенный, подавленный, он остался на берегу. По вискам, по телу потоками стекала вода, но он не чувствовал холода. Он стоял под дождем, одинокий, покинутый. Потом рванулся вперед, вбежал по пояс в реку и, протянув руки над водой, что есть силы закричал:

— У-у-у-ля-а-а-а!

Вспыхнула молния. На миг он увидел Ульяну в лодке на гребне высокой волны. Но только на миг… А затем снова все окутал мрак; свист ветра и шум дождя заполнили все вокруг.

Долго стоял он в воде, обдаваемый колючими брызгами. Совесть и страх боролись в нем. Он мог бы переплыть реку и снова прижать к лицу горячие ладони жены, но страх оказался сильнее всего. Он бежал, бежал назад, не таясь более, не соблюдая осторожности, звонко шлепая ногами по лужам.

Домой вернулся измученный и насквозь промокший. В голове стоял невообразимый перезвон, как будто разом звонило много колоколов. Тело ныло от усталости и озноба. Слабо повинующимися руками он снял с себя мокрую одежду и лег в постель. Едва сомкнул тяжелые веки, как Ульяна предстала перед ним. Она стояла посредине реки, и волны послушными овечками играли у ее ног.

Всю ночь он не мог согреться. А утром начался жар. Куторга часто впадал в беспамятство, громко звал Ульяну. В обед зашла Дарья Филимоновна. Она ничего не спросила о дочери, приготовила еду.

— Лежи, не поднимайся, — приказала она. — Вечером зайду проведать.

Дни тянулись медленно и тоскливо. Он лежал в постели, иногда надолго впадая в дремоту. Дарья Филимоновна заходила часто, и это был единственный человек, которого он видел у себя за все время болезни. Однажды пришел немецкий комендант. Говорил дружелюбно, а прощаясь, подал руку. Комендант выразил желание, чтобы Куторга как можно скорее выздоровел и опять сел за бухгалтерские книги.

Куторга не хотел итти на работу. Он желал остаться незамеченным и как-нибудь переждать. Поэтому, и выздоровев, он долгое время притворялся больным. Он ждал, что немцы вместо него найдут кого-нибудь другого. Но они упорно дожидались прежнего, опытного счетовода. А когда им надоело ждать, они пригрозили Куторге расстрелом. Что ему оставалось делать?

В селе он знал всех наперечет — комсомольцев, активистов, семьи красноармейцев и партизан. И он не выдал ни одного человека.

Однажды на заборах появились написанные от руки листки со сводкой Советского информбюро. Куторга догадался, чьих рук было это дело. Но, конечно, и глазом не моргнул, что знает подпольщиков. А когда услышал, как комендант приказал расстрелять десять первых попавшихся жителей Зеленой Балки, если еще хоть одна листовка появится в селе, немедленно отправился к Быланиным и шепнул Татьяне, чтобы та прекратила опасное занятие. Был и другой случай. У соседей скрывался раненый лейтенант Красной Армии. Куторга знал об этом, но виду не подавал. Правда, он знал и другое: лейтенант был при смерти, и спасти его могла лишь срочная помощь, которую один только Куторга, возможно, мог бы найти. Но рисковать для этого надо было многим…

Куторга считал свое поведение во время немецкой оккупации безупречным. Ко всему тому он спас жизнь красноармейцу-разведчику. Об этом у него в кармане хранилось свидетельство. Конечно, если сказать правду, все произошло помимо его воли, но это не имело значения. Случилось это в первые месяцы немецкой оккупации. Как-то раз поздним вечером в хату к нему ворвался неизвестный молодой человек в ватнике. Поспешно захлопнув за собой дверь, он взволнованно проговорил:

— Спрячьте меня!.. За мной гонятся немцы… Спрячьте куда-нибудь…

Это было похоже на удар грома среди ясного неба. Первое, что представилось Куторге, была высокая виселица посреди площади. Он так растерялся, что продолжал сидеть на лавке, бессмысленно уставившись на непрошенного гостя. Юноша в ватнике спустил скатерть до полу и спрятался под столом.

Все остальное было похоже на смутный сон. Вошли два немца с автоматами. Один из них узнал Куторгу, спросил его: не видел ли он шпиона? Куторга ответил отрицательна. Немец выругался, быстрым взглядом окинул хату и выбежал. За ним последовал второй.

Красноармеец горячо поблагодарил Куторгу.

— Век вас не забуду, товарищ, — сказал он, пожимая его дрожащие руки. — Совсем было засыпался. Если б не вы — крышка!..

Красноармеец рассказал, что он родом из далекой Сибири, что там у него престарелая мать и маленькая сестренка. Куторга напряженно думал, как бы поскорее сбыть с рук опасного гостя. Куда-нибудь, лишь бы его не было в доме.

— Вот что, милый, — сказал Куторга, — здесь тебе оставаться опасно. Очень опасно. Они вернутся. И, может быть, скоро. Поэтому нам надо спешить… — Он встал и решительно взял красноармейца за руку. — Пойдем, я покажу тебе дорогу.

Они вышли во двор и через задние ворота прокрались на огород.

— Кукурузником дойдешь до речки, потом на тот берег. Или вплавь, или через мост. Только через мост опаснее…

Красноармеец еще раз поблагодарил Куторгу и скрылся в кукурузе. Дул легкий ветер, шумели высохшие листья, скрадывая шорох шагов. Куторга набросил крючок на ворота, задвинул засов и вздохнул с облегчением: пусть никогда больше он не увидит этого человека, из-за которого чуть не попал в беду.

Но ему пришлось еще раз встретиться с разведчиком. Через неделю после отступления немцев неожиданно распахнулась дверь землянки, и на пороге в облаке пара появился стройный сержант с автоматом. Это был он, юноша из Сибири. Закрыв за собой дверь, сержант обнял Куторгу и сказал:

— Ну, еще раз спасибо, товарищ!

Куторга и на этот раз растерялся. Но скоро овладел собой, усадил гостя у стола, предложил закусить:

— Не богаты, а рады. Что-нибудь найдем. Прошу покорно…

Сержант, в свою очередь, попросил Куторгу не беспокоиться. Он случайно здесь, проездом, и на улице его ждет машина с солдатами. Они поговорили несколько минут, порадовались успешным делам на фронтах и распрощались. У порога Куторга набрался смелости и попросил сержанта написать ему свидетельство.

— На память, — запинаясь, пояснил он. — И на всякий случай…

Сержант охотно написал письмо, в котором было сказано, что благодаря колхознику Демьяну Харитоновичу Куторге он остался жив и смог доставить в часть важные сведения. Куторга бережно свернул бумагу, спрятал ее и боковой карман и с этой минуты почувствовал себя окончательно успокоившимся.

Вот только Ульяна… Она никаким свидетельствам не поверит. Она не простит ему трусости, не забудет слабость. А без Ульяны жизнь казалась тусклой и никчемной.

Куторга долго просидел у костра. Ветки прогорели, и над костром нависла ночь. В окне землянки мерцал тусклый огонек.

— Война… Война… — с горечью сказал Куторга и пошел в землянку. — Война всему причина…

…Ульяна неподвижно сидела у стола, положив лицо на руки. В землянке было прибрано и подметено. Это привело Куторгу в умиление: может быть, и в самом деле прошлая уютная жизнь вернется?

— Уля, поесть хочешь? — спросил он.

Ульяна выпрямилась, будто очнувшись от дум, покачала головой.

— Что так? — огорчился Куторга. — А то, может, повечеряем? Я вмиг сготовлю. Без тебя я научился многому, готовлю, что твоя городская стряпуха.

«Зачем это он говорит?» — с тоской подумала Ульяна и сказала:

— Нет, спасибо, я не хочу.

Куторга неуклюже потоптался на месте, сел на лавку и искоса посмотрел на жену.

— Послушай, Демьян, — сказала Ульяна. — Я тебе всегда говорила правду. Ничего не скрывала. И теперь не хочу скрывать. Не хочу кривить душой… Я не люблю тебя, Демьян…

Он насторожился, как бы готовясь к решительному и опасному сражению.

— Я не знаю, — продолжала Ульяна, — любила ли я тебя тогда. Может, и любила. Наверно, любила… Но теперь не люблю. В ту ночь я как-то по-другому на тебя глянула.

Слова ее причиняли Куторге почти физическую боль. Хотелось схватить жену за длинные косы, ударить по лицу, сдавить гладкую шею. Но он терпел, сдерживаясь усилием воли.

— Не жить нам вместе, Демьян, — ровно говорила Ульяна. — Не жить. Рано или поздно, а придет конец.

— Не спеши. Подумай.

— Много думала, Демьян. Мы чужие. Разойдемся лучше. Разойдемся по-хорошему…

С каждой минутой она ускользала, становилась все более и более далекой. Он испугался, что окончательно потеряет ее, схватил за руку, с жаром заговорил:

— Не торопись, Уля… Проверь себя, проверь хорошенько. Разве в нашей жизни мало было красивого?.. Я тебя любил — ты знаешь, любил крепко, жалел, чуть ли не на руках носил. И теперь люблю. Не спеши, Уля… Это война тебя сбила. Пройдет время, и все будет, как было.

Ульяна высвободила руку.

— Нет, тому не бывать, — сказала она с тоской в голосе. — Не бывать тому, Демьян, никогда. И нам лучше дать волю друг другу. Детей у нас нету. Что нас связывает?..

Больше он не мог выдержать.

— Скажи уж прямо — Быланин нравится, — ехидно произнес он.

Ульяна подавила обиду.

— Что ж, если хочешь знать, я люблю Арсея, — бросила она ему вызов. — Люблю всем сердцем, как никогда не любила. Но перед тобой, как перед мужем, я честная.

Наступило тягостное молчание. Под лавкой звонко похрустывала мышь. Ветер шелестел в сухом камыше.

— Демьян, — с горечью сказала Ульяна, — ты умный человек, должен понять…

Куторга вскипел.

— Хватит! Довольно! — закричал он высоким надтреснутым голосом. — Я не желаю больше слушать!

Он повалился на постель и, повернувшись лицом к стене, закусил угол подушки. Он заплакал, заплакал от злобы, от обиды, от собственного бессилия.

10

Утром в Зеленую Балку приехал секретарь сельсовета Кудряшов. Это был молодой человек, энергичный и расторопный. Он все еще носил военную форму с полосками от погон на плечах, грудь украшали многочисленные медали. Военная выправка давала себя знать во всем: в четкой походке, в манере держаться прямо, отвечать на вопросы быстро и ясно. С первого дня войны Кудряшов был на фронте, воевал на передовых позициях и в конце сорок четвертого года после третьего тяжелого ранения был демобилизован.

Вернувшись в родные края, Кудряшов поступил на работу в Степновский сельсовет, объединяющий колхозы «Зеленая Балка», «Борьба» и «Знамя труда». Кудряшов работал недавно — около трех месяцев. Но и этого времени ему оказалось достаточно, чтобы завоевать авторитет и освоиться. Многих колхозников он знал в лицо и называл по имени и отчеству. Он был справедлив в решениях, не только умел терпеливо выслушивать жалобы и просьбы, но и помогал людям.

В сельсовете Кудряшов с первого дня завел во всем строгий и ясный порядок. Председатель сельсовета Ефим Гордеевич Миронов переложил на плечи своего помощника много важных дел и доверял Кудряшову во всем. Секретарь сельсовета оправдывал это доверие.

Кудряшов сразу заехал к Куторге.

— Большое дело! — сказал он счетоводу. — Сельсовет получил разнарядку на одежду для остро нуждающихся ребятишек. Надо переписать всех… В первую очередь — детей фронтовиков. Конечно, у вас почти все дети нуждающиеся, но одежонки-то пока маловато.

Целый день Кудряшов и Куторга ходили по табору. Они переписывали ребят, беседовали с родителями. Многие матери выводили ребятишек, одетых в старенькую, старательно заштопанную одежонку. Но Кудряшов отказывался производить осмотр.

— Вы за кого меня принимаете? — недовольно говорил в таких случаях Кудряшов. — Разве я вам не доверяю? Разве мы живем и работаем не на основе взаимной помощи и доверия?

— Это так, — отвечали ему, — но все же…

— Никаких «но» и никаких «все же», — горячился секретарь сельсовета. — Вы доверяете мне, я доверяю вам. Достаточно того, что вы говорите…

Но, придя к Обуховым и увидев Анну Сергеевну, он закричал:

— А ну-ка, Анна Сергеевна, показывайте своих девчурок!

Кудряшов особенно тепло относился к семье фронтовика Обухова и любил маленьких девочек — Маню и Полиньку. Они отвечали ему тем же. И на этот раз, услышав знакомый голос, они выбежали из куреня и радостно бросились к нему.

Кудряшов был хорошо знаком с Верой Обуховой. Каждый раз, когда он приезжал в Зеленую Балку, он непременно заходил к Обуховым — поиграть с девочками, увидеть Веру, поговорить с ее матерью.

Анна Сергеевна, наблюдая, как Кудряшов занимается с детьми, счастливо улыбалась.

— Ну-ка, ну-ка, — говорил Кудряшов, обнимая девочек. — А вы подросли! Определенно подросли — скоро невестами будете. Красавицы писаные. — Он потрепал их по щекам и обратился к Анне Сергеевне: — Ну, а вы как поживаете?

— Да так… — неопределенно ответила колхозница. — Потихоньку.

— Это плохо, — сказал! Кудряшов. — Потихоньку сейчас не годится. Сейчас надо шагать вперед верстами. А где Вера?

— Не знаю. Куда-то ушла…

Кудряшов огорчился, но не показал этого и продолжал с прежней заботливостью расспрашивать Анну Сергеевну:

— А как хозяин Алексей Павлович? Воюет? Где он теперь?

— Где-то в Германии, — отвечала Анна Сергеевна. — Немцев добивает.

— Пишет?

— Пишет. Часто. Так что не гневаемся — не забывает…

Куторга целиком отдался своим невеселым мыслям. Ульяна вернулась, а радости не принесла. Он чувствовал себя, как заблудившийся в лесу, — не видел никакого выхода. Слишком хорошо он знал упрямый характер жены, чтобы полагаться на исцеляющую силу времени. Но другого ничего не оставалось. Приходилось терпеть и ждать. Чего? Неужели Ульяна так и не станет той прежней Ульяной, которая… Нет, нет, лучше не вспоминать, не бередить душу, не расстраиваться. А все этот Арсей… С каким наслаждением Куторга расправился бы с ним!

— Ты, Демьян Харитоныч, о чем-то размечтался, — услышал Куторга и встрепенулся.

— Прошу простить, — извинился он, — немножко задумался…

— Вот запиши Анну Сергеевну, — сказал Кудряшов, — ее девчурок — Маню и Полю. Конечно, много не обещаем: платьица, туфельки…

— Спасибо и за это, Валентин Владимирыч, — сказала Анна Сергеевна. — Для нас это — манна с неба.

— Не манна и не с неба, Анна Сергеевна, — наставительно говорил Кудряшов, — а помощь от советской власти. Без нее никакие еси-небеси не помогут! Вот что, Анна Сергеевна, вот как, дорогая моя! Ну, прощевайте. Вере кланяйтесь.

Он пожал руку Анне Сергеевне, потрепал девочек по головкам и ушел за Куторгой.

В соседних куренях он заводил разговоры о жизни, о нужде, о светлом будущем.

— Ребятки есть?

— Есть, — отвечали ему. — Как же без ребяток?

— Голопузые, нет?

— Кое-как прикрываем. Из ничего выкраиваем. Штопаем…

Ребята смущенно жались к матери, прятались за ее подол от проницательных глаз чужого дяди. Они были чисто вымыты, подстрижены, старенькие рубашки на них заботливо и искусно залатаны.

— Да, да, — говорил Кудряшов, — обносились при фашистском «новом порядке». Обносились.

— Ничего, — отвечала колхозница, — гитлеровцев-то прогнали! Это самое главное.

— Иначе и не могло быть. А насчет одежонки и обувки — поддержим. Дадим кое-что. Пока немного, что есть, а потом придет пора и как следует обеспечим. Сначала башмачки, сандалики, платьица да штанишки из ситчика, а потом шелка да атласы выпускать будем. Как до войны…

На обратном пути они встретили Настю Огаркову — молодую, здоровую колхозницу со свежим и полным лицом.

— Вы что ж ко мне не заглянули? — спросила она Кудряшова с упреком. — Или я вам своей личностью не нравлюсь?

Кудряшов недоуменно посмотрел на Куторгу.

— А что у тебя делать-то? — нелюбезно проворчал Куторга. — Ты ведь бездетная.

— Бездетная, — подтвердила Настя. — Зато я сама голая. Все немцы забрали, все дочиста — все добро. Одна только юбка осталась. Вот видите на мне — одна-разъединственная. Только и всего — и ничего больше. А я солдатка. Мой муж на войне кровь проливает…

— Постойте, постойте, — перебил ее Кудряшов. — Мы ведь детей учитываем. Детей — понимаете? У вас есть дети?

— Нету.

— Тогда и разговор окончен.

— Нет, не окончен, — фыркнула Настя. — Я солдатка, мой муж на фронте… Я буду жаловаться. Одним даете, а других обходите. Что ж это за порядки? Я не хуже других. У меня муж на фронте…

Кудряшов терпеливо выслушал колхозницу, и когда та, наконец, выговорилась, сказал:

— Хорошо, я запишу вас на очередь. Как только получим для взрослых, так выдадим.

— А скоро это будет?

— Думаю, что скоро. Сейчас дадим для детей, а там получим и для взрослых.

Куторга ушел вперед, не дослушав разговора.

— Это кто ж такая? — спросил Кудряшов, догоняя его.

— Огаркова Анастасия Кузьминична, — нехотя ответил Куторга. — Колхозница.

— Это я понимаю — колхозница. Ну, а что она собой представляет?

Куторга ответил не сразу: все было неприятно и противно. Разговор о Насте Огарковой он считал пустым и ненужным, но Кудряшову все-таки ответил, потому что свято придерживался принципа: не спорь с начальством.

— По правде сказать, — проговорил он, не поднимая головы, — это отсталая женщина. Молодая, но отсталая.

— В чем же выражается ее отсталость?

— Во всем. Во всем, за что ни возьмись. Вот и сейчас… Конечно, может быть, немцы и забрали ее добро, но я не поверю, что у нее осталась одна юбка, — ни за что не поверю!..

Они вошли в землянку Куторги. Ульяны дома не было. Куторга почувствовал и облегчение и беспокойство — хорошо, что не придется с ней разговаривать! Но куда и зачем она ушла из дому? Однако он скоро успокоился: должно быть, отправилась на сорняки. Он знал трудолюбивый характер жены и был рад, что после стольких лет партизанской жизни она осталась прежней — беспокойной, работящей. Вот только… Эх, да зачем думать об этом, зачем травить душу? Надо, терпеть, терпеть, ждать и надеяться. Терпеть, ждать, надеяться. Эти три слова вдруг успокоили его.

Куторга сел за стол напротив Кудряшова. Секретарь сельсовета ставил в тетрадке ему одному понятные знаки. Густая прядь каштановых волос спадала на лоб. Кудряшов что-то подсчитал, записал какие-то цифры и, наконец, подняв на Куторгу свои зеленоватые глаза, сказал с видимым удовлетворением:

— Сходится. Тютелька в тютельку! Всех удовлетворим — это очень приятно. Как думаешь, Демьян Харитоныч? Надо это скорее обсудить на правлении колхоза, составить постановление.

Куторга обещал на следующий день выслать в сельсовет все необходимые документы.

— Теперь я хотел с тобой, Демьян Харитоныч, поговорить вот о чем, — сказал Кудряшов, откинувшись к стене. — Мы отыскали архив старосты Степновского участка и некоторые документы из архива немецкого коменданта, — Кудряшов посмотрел на счетовода острыми, прищуренными глазами. — Там есть некоторые бумаги по Зеленой Балке.

— Какие же это бумаги? — насторожился Куторга.

— Кажется, ты тут был счетоводом при немцах? — спросил Кудряшов, не отвечая на вопрос Куторги.

— Я, — сказал Куторга. — Ну и что ж такого?

— Ничего особенного. Мне хочется знать о твоей работе. О твоих отношениях с комендантом, со старостой.

— А на что тебе это знать?

— Просто так.

Куторга прошел в угол и с неприязнью посмотрел оттуда на секретаря сельсовета.

— Просто так об этом не спрашивают, Валентин Владимирыч. Я не ребенок, чтобы не понимать этого. Поэтому давай говорить начистоту. Скажи мне: ты подозреваешь меня в чем-нибудь?

Секунду-две Кудряшов колебался.

— Пока нет, — признался он. — Но…

Куторга подошел к нему вплотную, впился в его лицо злыми глазами.

— У тебя нет и не будет оснований подозревать меня в каком-нибудь преступлении! — выкрикнул он. — Я совершенно чист, чист, как… Я вел себя, как полагается советскому человеку. Не моя вина, что они заставили меня. Они любого могли заставить делать то, что я делал.

— Ну, нет, не любого… — твердо возразил Кудряшов. — Ты знаешь… Мало, что ли, примеров. А почему тебя не взяли в Красную Армию?

— У меня грыжа.

— А-а!

— Ты доволен?

— Мне-то что? Только я не понимаю, отчего ты нервничаешь.

— Оттого я нервничаю, что мне неприятны твои расспросы, — заявил Куторга. — Я думаю, и ты себя не очень-то хорошо чувствовал, если бы тебя подозревали в таком деле… Совесть моя чиста. Я не продавал себя. И никого не выдал. И нашим помогал, чем мог, переносить оккупацию. А когда надо было, и мужество проявлял. Не удивляйся.

— Я не удивляюсь, — спокойно сказал Кудряшов. — Но насчет мужества…

Куторга смерил Кудряшова сердитым взглядом!.

— Ты не веришь? Мне не очень-то хочется убеждать тебя… Но мы с тобой не один день знакомы, и раз об этом зашла речь… — Он вынул из кармана бумагу и подал ее Кудряшову. — Посмотри…

Это была справка, выданная красноармейцем из Сибири. Кудряшов несколько раз прочитал ее. Она была заверена секретарем Степновского сельсовета, предшественником Кудряшова, и не вызывала сомнений.

Для Куторги это была важная минута. Он впервые предъявлял документ, на который возлагал большие надежды.

— Так… — сказал Кудряшов. — А почему ты ни разу не говорил об этом?

Куторга неторопливо спрятал справку в карман.

— Я не из тех, которые выпячиваются. Я не люблю… Ты знаешь лучше меня: скромность украшает советского человека.

— Это правда.

— Ну вот… Теперь ты видишь, кто я… И я бы просил тебя, Валентин Владимирыч, как чуткого и проницательного товарища, осторожней насчет всяких архивов. Мало ли какая там чушь окажется.

— Это уж можешь быть спокоен, Демьян Харитоныч. В таких делах мы скандачка не поступаем!

Куторга следил глазами за Кудряшовым. Когда двуколка скрылась в придорожных кустах, Куторга вошел в землянку, снова достал измятую бумажку, разгладил ее на столе и долго всматривался в неровные, прыгающие буквы. За буквами ему чудилось широкое улыбающееся лицо сибиряка. За ним — продолговатое, горбоносое, серьезное лицо секретаря сельсовета. А потом… Потом встали суровые и настороженные темные глаза Ульяны. И черные буквы закружились, заплясали, словно издеваясь и крича, что есть люди, которых ничем не удивишь и не собьешь.

Очнувшись, Куторга тяжело вздохнул, свернул бумажку, которая теперь казалась ненужной, и сказал вслух, глядя в окно на полоску синеющего горизонта:

— Что-то ждет нас с тобой, Ульяна? Дай-то бог, чтобы это было хорошее…

11

Пока Арсей устраивал дела в районных организациях, Недочет развил бурную деятельность. Где серьезным словом, где острой шуткой поднимал он дух людей, вселял в них бодрость и желание трудиться засучив рукава.

Старик поспевал всюду. Терентию Толкунову с группой ребят он поручил вязать паром.

— Три слеги сверху, три слеги снизу, по краям поперечницы, а в середине камыш — что будет такое, а? — спрашивал он, обнажая в улыбке желтые зубы. — Эх вы, плотнички-работнички! Это ж и будет паром. И связать его надо никак не позже, чем через два дня.

— А канат где? — спрашивал Терентий.

— Канат? — Недочет задумывался. — Канат — это плевое дело. Скажи ребятам: из лыка пускай вяжут. Мы бывало лапти из лыка пуще пеньковых носили — крепкие, сносу нет…

А расставшись с Терентием, думал, качая головой: «Вот уж и впрямь — голь на выдумки хитра. Ну, какой же из лыка канат? На одну неделю…» Но здравый смысл подсказывал: а через неделю, глядишь, пенька будет, и дело пойдет!

Недочет побывал на пожарище, посмотрел, что делает отряд Прохора Обухова, похвалил ребят, отрядил троих подростков строить кузню, переправил туда группу девушек — сгребать в кучи золу. Вечером забежал к Быланиным. Прасковья Григорьевна покормила его похлебкой.

— Ты уж, Иван Иваныч, пока что к нам обедать заглядывай, — сказала она. — Пока сам как-нибудь не устроишься.

В тот вечер Дмитрий Медведев сдал Недочету перечень инструментов. В таборе оказалось много топоров, молотков, несколько станковых и две поперечные пилы. Кроме того, у большинства колхозников были собственные лопаты. Это обрадовало Недочета. Поблагодарив ребят за усердие, старик тотчас же отправился к кузнецу.

— Где Ульяна Петровна? — спросил он Дарью Филимоновну.

Жена кузнеца недоуменно повела плечами — о чем человек спрашивает?

— У мужа, у Демьяна, где ж ей кроме быть?

На рассвете Недочет отправился к Куторге.

— Ну, вот и хорошо, — сказал он Ульяне, которая стояла у землянки мужа. — Порученьице тебе, Ульяна Петровна, имеется. По этому списочку объявишь бабам, которые с лопатами, и — земельку копать. От косого шляха до балки. Таким, значит, макаром. Раз пахать не на чем, пока что копать лопатами будем. Арифметика ясная…

Из землянки вышел Куторга. Вид у счетовода был хмурый. Лицо измятое, под глазами синие круги.

«Не в ладах супруги, — заключил Недочет. — Явное дело не в ладах».

— А ты бы, Демьян Харитоныч, — обратился он к Куторге, — за бухгалтерию свою садился. Книги там всякие, какие нужно, завел бы, списки разные…

— А где их взять, книги-то? — огрызнулся Куторга, недовольный тем, что Недочет командует людьми. — Клочка бумаги, чтоб справку написать, нету, а ты — книги. Все погорело.

— В сельсовет обратись.

— Обращался. Сами на старых обоях пишут.

— Ну, тогда в район мотай, — посоветовал Недочет. — Там дадут, что нужно.

— Дадут, во что кладут… А на чем ехать? На своих на двоих?

— Да хоть и на своих на двоих. Чай, не старик еще. — Недочет хитро подмигнул Ульяне. — Я б тебе подал карету, да таковой у нас, сам знаешь, нету…

Недочет всем нашел работу. Жизнь снова забила ключом в этом дружном и большом семействе. Вечером колхозники возвращались с поля. Их встречали звонкие крики детворы:

— На сходку, граждане!

— Недочет сходку затеял! Всем приказал быть!

— На собрание к землянке деда Макара!

— Недочет кличет на сходку, товарищи!

Недочет слышал призывы ребят и довольно улыбался. Рядом спокойно шумела река, и на душе тоже становилось спокойнее. Одно только смущало: не знал он, как открывать и вести собрание. Хотел было посоветоваться с Денисом Скворцовым, но секретарь комсомола как сквозь землю провалился.

Люди заполняли площадь, на которой курчавилась молодая зеленая травка. Многие сворачивали сюда, не заходя домой. Они рассаживались группами и тотчас заводили разговор о войне, которая уже была далеко, где-то в Европе, о мужьях и сыновьях, которые победно шли по чужой земле, на своих знаменах неся освобождение человечеству, о колхозном хозяйстве, которое надо скорее восстанавливать, о весеннем севе и о многих важных делах, тревоживших крестьянское сердце. На Недочета поглядывали с надеждой, обращались к нему почтительно, с уважением.

Когда площадь была сплошь заполнена народом, Недочет поднялся, снял картуз.

— Граждане-товарищи! — сказал он. — Просим к порядку! Объявляем наше колхозное собрание открытым.

На площади стало тихо — только рядом чуть шумела река. Сотни глаз уставились на Недочета. И Недочет смешался. Сразу вылетели из головы слова, которые он тщательно придумал заранее. Старик беспомощно оглянулся, прося поддержки, и встретился глазами с Ульяной. Она ласково смотрела на него, как бы подбадривая. Прежняя уверенность вернулась к нему. Это же свои, родные и близкие люди. Чего ж их смущаться?

— Вот что, товарищи дорогие! — снова заговорил Недочет. — Война, как вы сами знаете, далеко бушует. Не за горами наша окончательная победа. Советский Союз полностью освобожден от захватчиков. Мы, наш колхоз, свободно обсуждаем общественные вопросы, свободно делаем свои дела. Никто нам ничего не скажет, никто не воспрепятствует. Вот что я хотел вам сказать, товарищи колхозники! И за все это мы должны сказать наше крестьянское спасибо нашим сынам, мужьям и братьям, что бьются с немцем, нашей Красной Армии и в первую голову — нашему дорогому товарищу Сталину! — Он окинул людей взглядом и продолжал окрепшим голосом: — Вот и собрал я вас, чтобы посоветоваться: а не пора ли нам порядок в своем доме наводить? Как вы думаете, товарищи? Работа у нас уже начинается. Вон женщины убирали сорняки, нынче землю копать начали. Петр Степаныч с ребятами кузню строит, полушубок свой на мехи запорол. — Он разыскал глазами кузнеца и поклонился ему. — Благодарность тебе, Петр Степаныч, от всех нас.

Колхозники оглянулись на кузнеца, который низко опустил голову. Зато Дарья Филимоновна выпрямилась и победоносно посмотрела вокруг.

— Вот, стало быть, об этом речь, — продолжал Недочет. — Теперь же Терентий Данилыч паром делает, чтоб с тем берегом регулярно связь заиметь, пока мост новый не построим. Ребята вон, Прошка и Митька, тоже делом занимаются. Прошка со своими молодцами железо в деревне собирает: части разные от плугов и веялок, болты да гайки — что в хозяйстве пригодится. Митька с хлопцами своими учет инструменту всякому навел.

Прохор подморгнул Дмитрию и горделиво выпятил свою тощую грудь.

— Что еще сказать вам, товарищи? — рассуждал Недочет. — Был я на полях. Все осмотрел сам. Дела наши пока что незавидные. Пшеничка, можно сказать, ничего, приличная, но сорняк забивает. К тому же подкормка требуется. И большая подкормка. Навоз и золу собирать придется, вон с того берега…

— А как таскать золу будешь? — прервала его Евдокия Быланина. — Она, зола-то, вон где, за речкой, а посевы аж там. — Евдокия махнула рукой вправо. — Как таскать будешь, интересно знать?

— На пароме придется пока что, — не совсем уверенно ответил Недочет.

— На пароме! — передразнила Евдокия. — А до берега как? В карман или в мотню себе насыпешь и понесешь?

— Чего в карман? — вступилась Марья Акимовна Медведева, пожилая и скромная женщина. — Мешками надо.

— А мешки где взять? — огрызнулась Евдокия. — Где они валяются, укажи.

— Как-нибудь раздобудем, — сказала Марья Акимовна. — Я два дам.

— Ты дашь, а у меня нету, — не унималась Евдокия. — Как тогда быть.

— А ты юбку у пояса перевяжешь — и получай мешок! — крикнул кто-то звонким голосом.

Кругом дружно засмеялись.

— А сама голяком?! — Евдокия повернулась назад. — Вас, губошлепов, пугать?

— Ну, нас не испугаешь, — возразил все тот же ребячий голос. — Мы не из робкого десятка…

Взрыв хохота опять прокатился по площадке.

— Можно тачки поделать, — сказала Марья Акимовна, когда шум утих. — Что уж, мы такие беспомощные, что ли?

Люди зашумели, заговорили о золе, о переправе, о мешках и тачках, которых когда-то было достаточно, о том, что каждую мелочь нужно заводить сызнова.

Недочет терпеливо ждал. Он встретился взглядом с озорными глазами Евдокии, погрозил ей пальцем. Евдокия вскинула голову, подбоченилась, желая этим выразить, что принимает вызов.

Постепенно людской говор улегся, и снова стал слышен тихий шопот речных волн.

— Теперь же — семена, товарищи, — снова заговорил Недочет. — Прямо сказать — тут наше дело совсем никуда. Ни одной щепотки. Вся надежда на государство.

— А государство, как думаешь, поможет? — спросил Терентий Толкунов.

— Конечно, поможет, — твердо ответил Недочет. — Государство — оно же наше, советское, и мы для государства — не пасынки. Председатель в район поехал, обо всем там доложит…

— Вот болтают — семена! — опять вмешалась Евдокия Быланина. — А на чем пахать — никто не скажет. А ну-ка, ответь, Иван Иваныч, как землю обрабатывать будем? Меня запряжешь, что ли, ежели своей старухи нет?

— Верно, Дуняша, тебя запрягу, — обозлился Недочет. — И сам впрягусь, хоть уж стар… Лопатами копать будем, граждане. Вот этими руками крестьянскими поднимать будем! Правильно говорю, товарищи?

Со всех сторон раздались дружные одобрительные возгласы:

— Правильно, Иван Иваныч!

— Вскопаем! День и ночь работать будем!

— Нас не тем стращали, да мы не испугались!

Евдокия переждала, пока угомонилось собрание, и спокойно заметила:

— Вот ведь орете, глотки дерете, а я совсем не к тому говорила. Что ж, думаете, я боюсь работы? А ну, выходи первый, кто хочет потягаться. Что притихли, как лягушки на морозе? То-то же!.. Лучше бы спросили, а где наши кони? Где наши коровы? Что ж молчишь, товарищ Недочет? Или язык проглотил?

— Ты же знаешь, за лошадьми председатель погонщиков услал, — терпеливо ответил Недочет. — Гришунин поехал, Матвей Сидорыч, с ребятами. Это ж всем известно…

— Когда поехал? Три дня назад? А когда приплетутся? К концу посевной? А коровы где? За коровами послали?

— Нет еще.

— А когда пошлют?

— Когда, когда! — рассвирепел Недочет. — Что ты ко мне пристала? Откуда мне знать? Я не полномочный на такие вопросы отвечать.

— А-а!.. — насмешливо воскликнула Евдокия. — Неполномочный, а доклады строишь? Этак и я вот выйду перед народом и скажу: смотрите, какая я пригожая…

— Хватит тебе, куделя, — обратилась к Евдокии Прасковья Григорьевна. — Послушай, что люди скажут. А свой язык побереги: может, двор подметать придется.

Евдокия опешила. Никогда еще свекровь так с ней не обращалась. Евдокия готова была кошкой кинуться на старуху — сказать что-нибудь обидное, но бабы поддержали Прасковью Григорьевну:

— Что, в самом деле, пристала?

— Дай другим слово сказать!

— Только себя умницей считает, а других ни во что не ставит!

Как ни храбра была Евдокия Быланина, но и она отступила — опустилась на траву и сквозь стиснутые зубы чуть слышно прошептала:

— Дьявол с вами, кудахтайте, куры мокрохвостые!

Недочет торжествовал. Он с важностью подкрутил усы, поднял руку, призывая к порядку.

— Я думаю, товарищи, — сказал Недочет, — в нашем деле должна быть дисциплина. А то как же? Один должен уважать всех, а все — одного. Такое наше колхозное правило.

— Верно! — хором ответило несколько голосов.

Евдокия понимала, в чей огород старик запустил камешек, и решила подождать подходящего случая.

Недочет заговорил о хлебе. Хлеб у многих колхозников кончился. А кое у кого еще есть. Как быть? Помочь надо — на то и колхоз. Общими усилиями, возможно, и удастся до урожая дотянуть. Иного выхода нет.

— Вот что я хотел вам сказать, дорогие товарищи! — поклонился старик колхозникам. — Как хотите, так решайте. Что до меня, то я, старый человек, советую вам собрать кто что имеет в одну кучу. Под расписку. А после уборки каждому расчет будет учинен.

— А где взять-то это самое «кто что»? — поднялась Евдокия Быланина, но на нее никто не обратил внимания.

«Скажи на милость, какая неугомонная баба! — с укором подумал Недочет. — Сколько раз ей попадало, а все такая же неукротимая…»

С места поднялась Прасковья Григорьевна.

— Есть у нас мешок пшеницы и полмешка проса, — сказала она. — По осени спрятали. Возьми, Иван Иваныч, все возьми в колхоз. И распоряжайся, как знаешь, лишь бы люди не страдали.

Евдокия смотрела на свекровь так, что казалось, глаза ее вот-вот выскочат из орбит. С чего это свекрови вдруг вздумалось единолично распоряжаться их общим добром? Почему бы ей не посоветоваться со снохой?

Но Прасковья Григорьевна даже не глянула в сторону Евдокии. Она опустилась на траву, поправила на голове серенький ситцевый платок.

— Спасибо тебе, Прасковья Григорьевна, — сказал Недочет и обратился к Куторге: — Демьян Харитоныч, возьми бумажку и запиши: Быланина — мешок пшеницы и полмешка проса.

Люди молчали. Они видели, как Куторга поднялся из задних рядов, неторопливо пробрался к Недочету, сел подле него и раскрыл тетрадку. Люди упорно молчали.

Для Недочета это молчание было тягостным. Многое вспомнилось… Крестьянские бунты против царского режима и пожар имения помещика Розинкина; революция и комитеты бедноты; бурные годы коллективизации и жестокая, беспощадная борьба с кулачеством; расцвет колхозов, счастливая жизнь, прерванная войной с ненавистными фашистами. Неужели свое собственное, единоличное все так же цепкими руками держит душу человека? Нет, нет! Этого не может быть. Ведь не только за себя, а за всех, за родину, за отечество, за государство шли они в бой. Разве матери, посылая сыновей на войну, не требовали от них быть преданными родине и храбрыми в бою с врагом?

— Что же вы молчите? — вдруг прервал тишину звонкий и чуть насмешливый голос Евдокии. — Или вас хватает только на пустые разговоры?.. — Она смотрела на людей с нескрываемой насмешкой, и каждый старался отвести глаза. Евдокия злилась оттого, что свекровь обошла ее. Теперь она считала себя вправе не просить, а настойчиво требовать. И пусть только кто-нибудь попробует уклониться. Она вывернет их души наизнанку и покажет, сколько еще там плесени. — Ну что ж вы?… Орали, как оголтелые, а теперь в кусты? Вы бы вон в речку ныряли — там совсем не видно. А то из кустов хвосты торчат… Эх вы, бессовестные!.. А еще колхозниками называетесь!.. Ну, хотя бы ты, Марья Акимовна. У тебя на огороде кукурузы было пропасть, как камыш, в рост Антона Рубибея. Ты что такая несмелая? Или тебе только пустых мешков не жалко?

«Так, так их, Евдокия Захаровна! — радостно думал Недочет, не удивляясь тому, что Евдокия так скоро переметнулась на его сторону. — Распотроши их душу, разогрей сердце…»

— Запиши, Демьян Харитоныч, — со вздохом обратилась Марья Акимовна к счетоводу, — мешок кукурузы. На семена берегла…

— А еще кто смелый? — командовала Евдокия, как будто не Недочет, а она была руководителем собрания. — Ну, у кого поджилки не трясутся? Подходи записывайся, пока не поздно!

Поднялся кузнец.

— Два мешка пшеницы.

— Чай, у нас один только… — возразила Дарья Филимоновна.

— Два, — сказал кузнец.

— Ох, что-то я уже запамятовала, — простонала Дарья Филимоновна.

Слова ее потонули в дружном смехе. Жена кузнеца слыла скупой хозяйкой. Всем понравился ее упрек собственной памяти.

Смех разрядил напряжение. За кузнецом поднялась Анна Сергеевна Обухова. Она тщательно вытерла рот ладонью и попросила записать мешок кукурузы и меру пшена. За ней Терентий Толкунов отдал колхозу свои скудные запасы.

«Слава богу, лед тронулся!» — подумал Недочет и снова встретился взглядом с озорными глазами Евдокии Быланиной.

Она одно мгновенье ласково смотрела на старика. Но вдруг ее лицо снова приняло суровое, почти враждебное выражение.

— А ты что там прячешься? — крикнула она, приподнимаясь. — Настя, тебе говорю.

Из-за спины деда Макара выглянуло круглое, розовое лицо Насти Огарковой.

— Ты что хоронишься? — строго допрашивала Евдокия. — Или мы не знаем, что у тебя есть? Мало ты у немцев хлеба натаскала? Горсточкой да горсточкой, да так, смотри, и пудов двадцать…

— Что ты — двадцать! — взмолилась Настя. — И пяти не будет. Разве в гамане много унесешь?

— В гамане да в кармане — и полон закром в чулане, — скороговоркой проговорила Евдокия. — Сколько даешь?

Настя записала два мешка пшеницы и мешок проса. Она поклялась, что это все ее богатство, но ей мало кто поверил. Демьян Куторга записал пять пудов пшеницы и три пуда проса. Он назвал эти цифры громко, с явным желанием, чтобы все слышали. Ответом была хлесткая реплика, брошенная от реки, где уже сумерки скрывали лица:

— Немало весят немецкие трудодни!

Смех вспыхнул, как сухой порох на огне. Ульяну эти слова и дружный смех тяжелым камнем придавили к земле. Она взглянула на побелевшее лицо мужа: долго еще придется ему сносить насмешки.

Собрание закончилось поздно ночью. Последними уходили Недочет и Терентий Толкунов.

— Вот что, Терентий Данилыч, — сказал Недочет. — Завтра приступай амбар строить. Ребят отбери хороших. Топоры и пилы попросишь у людей — список у Куторги.

— А лес?

— Лес — в лесу, Терентий Данилыч.

— А без разрешения можно? Лес-то казенный, Иван Иваныч?

Недочет и сам это хорошо знал, но он был уверен, что государство не откажет колхозу в помощи. И потому старик не видел ничего дурного в том, чтобы сейчас же свалить десятка два дубков.

— Пускай так, — согласился Терентий. — А на чем возить будем? До лесу-то, поди, три километра будет.

Недочет задумался.

— Это загадка… — проговорил он и взял плотника за рукав. — А ну, Тереша, пойдем к Степанычу… Вместе потолкуем.

Они свернули к куреню кузнеца и, подойдя ближе, услышали ворчливый голос Дарьи Филимоновны, распекавшей мужа за то, что он, простофиля, ни зерна себе не оставил.

Недочет и Терентий Толкунов сделали вид, что ничего не слышали.

— Петр Степаныч, — обратился старик к кузнецу, — мы к тебе вот с каким делом. Надобно амбар строить — зерно хранить негде. Дубки возьмем в Казенном лесу — государство все одно выделит нам делянку на восстановление. Крышу соберем из кусков железа, что от пожара осталось. Хватит?

— Хватит, — ответил кузнец.

— Вот так… Что ж еще?

— Как дубки из лесу переправить? — напомнил Терентий.

— Да, да, — согласился Недочет. — Вот какой вопрос, кошки дери его: на чем дубки возить? Лошадей пока что нету. В районе машины просить — долгое дело. Да и есть ли они там сейчас, машины?

Кузнец сидел на пеньке и, пыхтя самокруткой, устало смотрел в землю.

— Это не бог весть какая штука, — сказал он, не поднимая головы. — Связать дубки по десятку и спустить в речку — сами доплывут.

— Верно, верно! — обрадовался Недочет. — А тут, у села, мы их, дубки-то, цап-царап — и на берег!

— Тут их поймать ничего не стоит, — сказал Терентий. — Сами в сваях моста застрянут…

Недочет хлопнул себя по коленям ладонями.

— Все ясно, друзья! — Он дотронулся до плеча Толкунова. — Ты, Терентий Данилыч, отберешь молодцов, какие понравятся, и завтра чуть свет — айда в лес! Рубите дубки, очищайте от сучьев, вяжите и сплавляйте на воду. — Он обернулся к Шорину. — А тебя, Петр Степаныч, прошу поискать жесть для крыши и другое, что нужно, — по твоей железной части. А я ребяток настрополю ямы под стояны копать…

Так работал Недочет, пока Арсей Быланин был в районе. Старик как бы помолодел на несколько лет и все делал старательно и добросовестно. Он не жалел своих сил ради людей, которые были для него родными, и ради колхоза, который заменил ему родной дом.

12

Плавно покачиваясь, трофейный «опель-капитан» мчится по неровному грейдеру. За ним тянется хвост серой пыли. Секретарь райкома партии Потапов сидит рядом с шофером — молодым безусым пареньком в военной гимнастерке. На груди шофера блестят медали. На заднем сиденье дремлют Михаил Туманов и Арсей Быланин.

Едут молча. Должно быть, все уже переговорено за длинную дорогу, которая связывает Зеленую Балку с районным центром. По сторонам тянутся бесконечные поля, заросшие бурьяном. Мимо лениво проходят телеграфные столбы с обвисшими проводами. Провода звенят, но гул мотора да свист ветра заглушают все звуки. На обочинах дороги — обожженные остовы автомобилей, металлические глыбы взорванной брони, — следы бесславного бегства гитлеровских оккупантов.

Изредка попадаются встречные грузовые машины, нагруженные пустыми бочками и ящиками. Это грузовики Потребсоюза: они спешат за товарами в районный центр.

Машина сворачивает на проселочную дорогу, наискось разрезающую ровное озимое поле.

— Никак ваши зеленя? — говорит Потапов, показывая перед собой. — Ну да… Ваши поля начинаются… — Некоторое время он всматривается в гладь поля, кладет на плечо шофера ладонь. — А ну-ка, Ванюша, притормози.

Пассажиры выходят из машины и, разминая ноги, идут по полю.

— Сеяли по стерне… Пахали мелко… Много огрехов… — Потапов хмурит густые светлые брови. — Но урожай может быть! Будет урожай. Только потягаться с природой придется — сам в руки не дастся.

Серые с желтоватым отливом массивы тянутся далеко за горизонт. Пшеница взошла почти вся, но неровная и тощая, не везде покрывает землю — поздние посевы. Из-под кочек буйно пробивается густой ярко-зеленый осот, тянется навстречу теплому весеннему солнцу.

— Урожай будет! — повторяет Потапов, обращаясь к Арсею. — Но поработать определенно придется. Прежде всего сорняк убрать, затем подкормить как следует, пробороновать…

Они останавливаются посреди загона. Потапов приседает на корточки, выкапывает куст пшеницы, вытряхивает из корней землю.

— Много дел впереди, — словно отвечая своим мыслям, произносит Арсей, — а возможностей мало.

— И возможности есть, товарищ Быланин. — Секретарь райкома строго смотрит на председателя колхоза. — Возможности в народе, товарищ Быланин, в людях…

Они медленно возвращаются к машине.

— Все, что в наших силах, мы сделаем, Сергей Ильич, — оправдывается Арсей.

— Что значит «что в наших силах»? — перебивает Потапов. — К чему эта оговорка? Разве мы с тобой говорили так, когда шли на немца? Все в наших силах, товарищ Быланин!

Арсей краснеет, как школьник, не выучивший урока.

— Хорошо, — соглашается он. — Я хотел только сказать… Надеяться нам все-таки больше придется на яровые.

— Это верно. Яровые должны будут выручить колхоз. Но и озимые так оставить нельзя.

С минуту они молчат, думая об одном и том же.

— Надежда — штука хорошая, — говорит Потапов. — Но чтобы надежда оправдалась, надо посеять яровые. И не просто посеять, а посеять хорошо. Ночью говорил по телефону с обкомом. Несколько тракторов дадут нам. Из тех, что пришли с востока… Парочку, как уже обещал, дам Зеленой Балке.

— Вы обещали три.

— Я обещал два-три, если уж быть точным. Но теперь говорю определенно — два. Больше не могу. Обойдетесь. Лошади подоспеют…

— Нам бы с овсом и ячменем управиться, — говорит Арсей. — С овсом и ячменем. Но боюсь, что не осилим.

— Не осилите — без овса и ячменя останетесь.

— Как же в хозяйстве без овса и ячменя? Никак нельзя.

— Ну, если нельзя — значит, посеете.

Услышав голоса, шофер просыпается, заводит мотор. Они занимают свои места, и «опель», вздрогнув всем корпусом, трогается.

— Надо подумать о правлении колхоза, — говорит Потапов, закуривая трубку. — Хороших, работящих людей рекомендовать. Хозяйственных, распорядительных, а главное — авторитетных. Чтобы народ уважал своих руководителей.

— У нас много хороших людей.

— Из хороших надо лучших. Вот, например, Недочет. — Потапов обернулся к Арсею. — Как думаешь, подойдет?

— Вне всяких сомнений. Он сейчас там за меня остался.

— Значит, Недочета рекомендуем?

— Рекомендуем.

— Еще кого?.. Вот этого… как его? — Потапов повернулся к Туманову. — Миша, как этого, комсомольского организатора? Немножко косолапый…

— Скворцов, — подсказывает Туманов. — Денис Скворцов.

— Вот-вот, Скворцов. Его будем рекомендовать?

— Определенно, — отвечает Арсей. — Он у нас секретарь комсомольской организации.

— Это хорошо, — говорит Туманов. — Вожак из него будет. Он умеет разговаривать с ребятами.

Потапов затягивается и выпускает облачко пахучего дыма. Шофер опускает стекло. Резкий ветер с шумом врывается в машину.

Дорога изрезана ухабами. Машина ползет медленно, то и дело ныряя в колдобины, встряхивает пассажиров на кочках. Это мешает разговаривать. Теперь по обе стороны стелются пустыри — не поднятый в прошлом году пар. Пустыри густо покрыты колючим осотом, прошлогодней высохшей повиликой. Проходит еще несколько минут, и машина выползает к подножью Белых гор. Потапов приказывает остановиться.

С холма хорошо видна Зеленая Балка. Впереди на покатом выгоне раскинулся табор — островерхие курени и, как грибы, приземистые землянки. На другом берегу — серые, выжженные пятна. Когда-то там были веселые белые хаты. Теперь — холодный пепел, да, точно часовые, замерли высокие безлистые тополя. За табором на плоском берегу реки видны люди, разноцветной петляющей лентой перетянувшие всю ширину загона.

— Смотрите, смотрите! — восторженно кричит Арсей. — Вот сюда, в просвет тополей… Что вы там видите? — За селом, куда показывает Арсей, одиноко над серой землей возвышается островерхий курень. — Что это по-вашему?.. Это же кузня! Кузня!.. Понимаете?

— А там что такое? — Потапов показывает в сторону леса. — Видите, по дороге движется?

— Трактор, — говорит Туманов.

— Трактор? — сомневается Потапов.

— Трактор, Сергей Ильич. Я хорошо вижу… И другой! Смотрите, выполз из лесу…

По дороге быстро передвигаются два трактора.

— Интересно, — говорит Потапов и подозрительно смотрит на Арсея. — Очень интересно!..

Арсей напрягает зрение, стараясь угадать, кто сидит за рулем.

«Антон Рубибей! — радостно проносится в голове. — Антон Рубибей!»

— Послушай, товарищ Быланин, — спрашивает Потапов, — у тебя тут чудеса бог знает какие творятся. Откуда эти тракторы?

— Не знаю, Сергей Ильич, убейте на месте, не знаю!

«Наши ребята!» — с замиранием сердца думает Арсей, все еще не веря своим глазам. В памяти встает ясный и теплый осенний день. В этот день Арсей покидал родное село. Извилистой дорогой, по которой теперь шли тракторы, он ехал в район, чтобы потом вместе с отрядом отправиться в лес партизанить. Возле леса он нагнал два трактора. Так же, как сейчас, их вели Денис Скворцов и Антон Рубибей. На крыльях сидели Вера Обухова и Зина Медведева. Комсомольцы были сумрачны и печальны. В глазах у девушек стояли слезы. Не останавливая велосипеда, Арсей приказал Денису и Антону утром на следующий день быть в районе, на месте сбора партизанского отряда, и умчался вперед.

«Ребята в лесу прятали, молодцы комсомольцы!»

На огородах тоже заметили тракторы. Люди бросились к дороге. Шофер пустил «опель» предельной скоростью, не обращая внимания на частый перестук в моторе.

Да, так оно и есть: на переднем тракторе горделиво восседает Антон Рубибей. Рядом с ним на левом крыле трактора сидит Вера Обухова. За трактором бойко катится плужок. Следом за трактором Антона Рубибея ползет другой. Арсей узнает Дениса Скворцова. А кто же эта девушка, что стоит позади тракториста и держится за его плечи? Кажется, это Зина Медведева.

Люди окружают тракторы, машут руками, что-то кричат. Картина напоминает Арсею далекое, давно забытое время, когда трактор в Зеленой Балке появился впервые. Только вместо удивления, которое вызвала у людей тогда «самоходная машина с плугом», теперь народом владели восторг и радость.

Потапов, Арсей и Михаил Туманов идут к тракторам, с трудом пробираются в шумной и разгоряченной толпе. Антон сбавляет газ: мотор послушно затихает и тихо мурлычет, как добрая, сытая кошка. Тракторист спрыгивает на землю, подходит к Потапову и по-военному козыряет. Рядом стоят Денис, Вера и Зина. Люди умолкают.

— Чьи тракторы? — спрашивает секретарь райкома партии.

— Наши, товарищ Потапов! — отвечает Антон Рубибей. — Государственные.

Потапов подходит к комсомольцам и крепко жмет им руки.

— Спасибо вам, товарищи! Большое спасибо, друзья!

Арсей обнимает, целует сначала Антона, потом Дениса.

— А что ж нас-то, Арсей? — обиженно говорит Вера. — Мы тоже старались…

Арсей целует Веру и смутившуюся Зину.

— Милые вы наши, родные! — с необычайной нежностью обращается к трактористам Евдокия Быланина, и в голосе ее прорываются слезы. — Дорогие комсомольцы! Родные вы наши!.. Да мы теперь вам это вовек не забудем!.. Да мы вас теперь каждый день вспоминать будем!

Долго плывет, колышется над полем взволнованный гул человеческих голосов. Наконец трактористы, вырвавшись из дружеских объятий, занимают свои места, запускают моторы. По земле пробегает мелкая волнующая дрожь. Тракторы трогаются с места и уверенно идут по дороге, ревом разрывая тишину поля. Люди бегут по обочинам, машут платками, шапками, плачут и смеются…

13

Недочет был рад возвращению Арсея. Но еще больше старик обрадовался, когда увидел на выгоне Потапова. Руководитель партизан стоял рядом с Арсеем и щурился на ярком солнце. Недочет четким шагом подошел к Потапову и по-военному отдал ему честь.

— Здравия желаем, товарищ командир бригады! — звучно отрапортовал старик, молодцевато вытягиваясь в струнку.

Потапов обнял Недочета.

— Ну какой же я командир бригады? — рассмеялся он. — Немцев прогнали, и партизаны — домой. Или ты, Иван Иваныч, все еще партизаном себя считаешь?

— А то как же? — серьезно ответил Недочет. — С полным правом. И до конца жизни так буду называться. Чай, я заслужил это! Или нет?

— Конечно, заслужил, Иван Иваныч, — подтвердил Потапов. — Ну, а я, брат, в отставку вышел. Мирным человеком заделался.

Недочет недоверчиво покосился на бывшего начальника.

— Где ж теперь будешь, Сергей Ильич?

— Секретарем райкома партии избран. На старое, как говорится, насиженное место.

— Ну все одно, под твоим началом, — сказал Недочет.

— А что, не нравлюсь?

Старик достал табакерку.

— Нравишься! Мы строгость и порядок любим.

Возбуждение, вызванное появлением тракторов, улеглось, и жизнь вступила в свою размеренную трудовую колею. В сопровождении Арсея и Недочета Потапов прошел по выгону, осмотрел курени и землянки. Народу в таборе в этот час было мало. Приветливо кланяясь руководителям, старики жаловались на нужду и разруху, проклинали войну и немцев, а босые ребятишки гурьбой двигались за Потаповым, забегали вперед, с любопытством заглядывали в лицо. Потапов, казалось, ничего не замечал, иногда не слышал обращенных к себе вопросов, мало говорил, подолгу задумывался и часто брал в рот свой длинный светлый ус.

Осмотрев табор, они переправились на другой берег в сожженное село и вышли к одинокому куреню. Это была кузница. Посредине маленького четырехугольного помещения стояла наковальня. Много сильных ударов приняла она на своем веку. По ней тяжелым молотом бил еще дед Петра Степановича — Корней Шорин. Его сменил сын — изобретательный Степан Корнеевич. От него искусство ковки перешло к Петру Степановичу, в руках которого железо было не менее послушным и податливым, чем у его предков.

Кузнец в промасленном нагрудном фартуке работал молча. Он кивком головы ответил на приветствие Потапова и продолжал раскачивать новые дубленые мехи. Мерно сжимаясь и разжимаясь, они натужно пыхтели, раздувая жар в горне. Кузнец длинными клещами проворно выхватил из огня раскаленный кусок железа и бросил его на наковальню. Григорий Обухов, высокий худощавый подросток, поднял тяжелый молот и ударил им по железу. Веером брызнули яркие искры.

Потапов вышел из кузни: он не любил мешать людям. За ним последовали Арсей и Недочет. Медленно шагая, они молча обошли село и вернулись к реке.

— А куда это девался наш Миша? — спохватился Потапов.

— У трактористов, — сказал Арсей. — С комсомольцами знакомится.

— У нас боевые ребята комсомольцы, — похвалился Недочет. — Важные вопросы с нами, стариками, согласовывают.

Потапов достал трубку, набил ее табаком. Лодка быстро пересекала реку. Слева ребята натягивали канат для парома. На берегу лежали дубки, выловленные из воды. Неподалеку на выгоне стоял «опель-капитан».

— Проедем в лес, — предложил Потапов, — осмотрим делянку.

Поскрипывая рессорами, машина медленно ползла по проселочной дороге. По бокам расстилались ровные поля ярового клина. Чернозем просыхал, и над полем поднимался легкий белый пар.

Недочет достал табакерку, угостил Арсея.

— Сергей Ильич, не желаешь моего первачу?

— А ну-ка, давай, — Потапов пальцем приглушил огонь в трубке, сунул ее в карман. — Сам, что ли, делаешь?

— Сам, Сергей Ильич. По собственному рецепту.

Потапов понюхал.

— Скажи, пожалуйста, какое крепкое зелье! Что твой спирт в голову шибает…

— Что там слышно на западе, Сергей Ильич? — спросил Недочет после непродолжительного молчания.

— На западе наши штурмуют последние рубежи немцев, — ответил Потапов. — На всем протяжении фронта идут ожесточенные бои. Немцы бросают в бой все решительно, лишь бы только задержать наше продвижение.

— А как дела у союзников?

— У союзников дела обстоят превосходно. Союзники маршируют, как на прогулке. Десятки километров проходят без единого выстрела.

— Как же так? — удивился Недочет. — У нас — ожесточенные бои, а у них — прогулка?

— Фашисты сами, — сказал Потапов, — сдаются англичанам и американцам без боя. Расчет простой: сохранить германскую армию, передав ее в руки союзников.

— Это что ж получается? Вроде как бы немцы и наши союзники заодно действуют?

— Это уж как хочешь, так и понимай, Иван Иваныч! — вмешался Арсей. — Факт остается фактом: мы уничтожаем немецкую армию, а англичане и американцы спасают ее.

— Удивительное дело! — воскликнул пораженный Недочет.

— Ничего удивительного, — продолжал Арсей. — Не любовь, а нужда заставляет англичан и американцев быть нашими союзниками. Крайняя необходимость — боязнь потерять собственные шкуры.

— Не очень ли строго ты их судишь, товарищ Быланин? — спросил Потапов, скрывая в углах губ улыбку.

— Ничуть. Я просто не верю Черчиллю. Крайняя нужда заставила их стать нашими союзниками. А что касается их отношений с немцами… Теперь наши союзники охотно принимают немцев, а потом будут снова натравливать их на Россию.

— Не будем забегать вперед, — остановил Арсея секретарь райкома партии. — Иван Иваныч, дай-ка, дорогой, еще щепотку…

Недочет передал Потапову табакерку.

— А скажи, Сергей Ильич, — спросил он, — почему так вышло с немцами? Вот я помню — и было это не так уж давно: стачки разные, забастовки, народные демонстрации — все это там было в большом ходу. И вдруг на́ тебе — вся Германия влезла в солдатский сапог. Почему так вышло?

Секретарь райкома, прежде чем ответить, подумал, потом повернулся вполоборота, внимательно всматриваясь в старика.

— Видишь ли, — сказал он, — в свое время в немецком народе было широко развито революционное движение. Германские коммунисты возглавляли его. Но в Германии было немало и врагов народа. Это прежде всего капиталисты и помещики, банкиры и торговцы, прусские офицеры и генералы. Они опирались на социал-демократов. Именно вожди социал-демократии проложили фашистам путь к власти. Это было подлое предательство. Гитлеровцы жестоко расправились с революционерами. Они уничтожали их, сажали в тюрьмы, концентрационные лагери. Вслед за тем гитлеровцы принялись обрабатывать немецкий народ и скоро сумели основательно одурманить его.

Машина миновала поле. Теперь дорога пролегала в редких кустах.

За кустами в две стены стояли могучие дубы. Начался лес.

— Мне вспоминается одна книга, забыл название, — продолжал Потапов. — В ней рассказывается, как ребенок попадает в логово волчицы и как он, воспитываясь среди зверей, усваивает их привычки. Грубо говоря, то же самое произошло с германским народом. Он против своей воли попал в руки зверей-фашистов. Они вытравили человеческие качества у немецкой молодежи. Они начиняли головы немцев бреднями о расовом превосходстве — о том, что немцу богом суждено управлять всеми народами.

— Грешный человек, — хмуро сказал Недочет, — признаюсь, у меня не дрогнула бы рука свернуть шею такому богу, который поставил бы фашистов управлять миром.

— Вот мы говорим — немцы, — снова вмешался в разговор Арсей. — А ведь те же американцы и англичане в этом отношении не далеко ушли от немцев. Возьмите, например, Америку. Разве негра там считают за человека? В этой стране любой белый может безнаказанно убить негра. Или возьмем Англию. Кому не известно, что в Индии, в Африке или в других английских колониях англичане хуже, чем со скотом, расправляются с местным населением? Почему? Потому, что считают туземные племена неполноценными. А кому не известно, что в Англии широко распространена теория превосходства англичан над всеми людьми в мире? А как английские капиталисты относятся к славянам? Разве это не является показательным? Чем это, по существу, отличает их от гитлеровцев?

— Так в чем же дело? — рассердился Недочет. — Где ж тут корень, скажите вы мне, пожалуйста?

— Корень в капитализме, Иван Иваныч, — сказал Потапов. — Капитализм — вот главная причина расового антагонизма. Потому что капиталисты все одинаковы: и немецкие, и английские, и американские. И там, где правят народом капиталисты, там нет и никогда не может быть равенства между людьми. Только в нашей стране, Иван Иваныч, в стране социализма, существует подлинное всестороннее равенство между народами, независимо от языка, уровня культуры и цвета кожи.

— Да-а… — задумчиво произнес Недочет, держа в руках раскрытую табакерку. — Много, я вижу, еще несправедливости на белом свете. Много… И, должно быть, не скоро наступит настоящий мир между людьми…

Арсей давно уже внимательно смотрел по сторонам. На коленях у него лежал развернутый план лесного участка, полученный в райземотделе.

Автомобиль выполз из неглубокой яружки, бойко побежал по ровной дороге в густом лесу.

— Кажется, здесь, — сказал Арсей, показывая на план.

Все вышли из машины и пошли осматривать делянку. Лес здесь был ровный: высокие дубы один к одному. На земле лежал слой желтых листьев, валялись высохшие жолуди. Было тихо и сумрачно, будто весна забыла заглянуть в этот укромный угол.

— Хорош лес, ничего не скажешь! — воскликнул Потапов, любуясь деревьями. — Только хватит ли?

— Трудно сказать, — уклончиво сказал Арсей.

— Ежели на все — определенно нехватит, — заявил Недочет. — На-глазок прикинуть — как раз на одни только хаты. А кроме хат, нам многое потребуется. Колхозные амбары, конюшни, скотники, школа, клуб, мост, мельница…

— Стоп, Иван Иваныч! — сказал Потапов. — Не очень ли много сразу? Не больно ли далеко хватил?

— Какой там далеко!.. — возразил Недочет. — Мост надо?

— Ну, мост, конечно, — согласился Потапов.

— Это тебе раз. Мельницу надо?

— Мельницу надо, конечно.

— Два. Лошадей вот-вот пригонят — куда-то ставить надо? Это тебе три. А там придут коровы — им нужны стойла? Зерно общественное куда-то ссыпать надо будет? А насчет школы и клуба и говорить не приходится.

— Действительно, — согласился Потапов, — и много, и все надо.

Они сели на мягкую листву под дубом.

— А как строить дома колхозникам будете? — обратился Потапов к Арсею.

— Как всю жизнь строили, — ответил председатель колхоза.

— А все-таки?

Арсей вынул из кармана кисет.

— В этом деле у нас есть свой, можно сказать, исторический опыт и свои традиции, — сказал он. — Люди объединяются по три-четыре двора и в свободное от работы время отправляются в лес.

— А много у вас таких найдется, которые смогут объединиться?

— В нашем селе почти все мужчины — плотники.

— Но их нет, плотников-то? Они ведь еще воюют?

— Не все воюют. Вот перед вами — двое… Есть старики, подростки. А там война кончится — дело-то идет к тому, возвратятся домой мужики.

— Не все возвратятся.

— Что ж… Семьям, у которых не будет плотников, будем помогать, — сказал Арсей. — Как-нибудь будем выходить из положения. Может, женщин учить придется.

— Нет, — решительно возразил Недочет. — Женщин учить не будем. Не женское это дело, не по плечу бабам. Дуб поднять, перевернуть его, обтесать — на это нужна сила. Не у каждого мужика жила выдержит… Да и не дожили мы еще до такого, чтобы женщины плотничали. Им хватит дел в поле и по хозяйству.

— Все это, может быть, верно, — сказал Потапов. — Но одно от нас с вами не зависит: время не ждет. Время не ждет, товарищи. Люди живут в тяжелых условиях. Необходимо действовать быстро. А это возможно лишь в том случае, когда люди выступают организованно. Понимаете? — Он посмотрел сначала на Арсея, потом на Недочета. — А что, если колхоз организует строительную бригаду? А для этого объединит всех лучших плотников, столяров и во главе их толкового бригадира поставит. Как вы на это посмотрите? — Потапов приподнялся на одно колено. — Слушайте. Правление колхоза берет на себя строительство домов для колхозников. Всех, до одного… Таким образом, колхозник получает готовый дом без хлопот и волнений. Колхознику останется только заплатить…

Арсей невольно рассмеялся.

— Простите, Сергей Ильич, — смущенно сказал он, встретив недоуменный взгляд секретаря райкома. — Чем же он заплатит, колхозник? Чем, к примеру, заплачу я? Или вот, скажем, Иван Иваныч? Чем мы заплатим? Денег у нас — за душой копейки нету, а трудодней — кот наплакал. А таких, как мы, — большинство.

— А вот тут-то колхоз и должен прийти на помощь, — спокойно сказал Потапов. — Почему бы не предоставить колхознику рассрочку на пять-шесть лет? Понимаете?

Арсей и Недочет внимательно смотрели на секретаря райкома.

— А как же вы думали? Кто ж, как не колхоз, должен помочь крестьянину?

— Хорошо, — согласился Арсей, — допустим, колхоз предоставит колхознику рассрочку на пять лет. Но строителям трудодни придется оплатить в этом году.

— Что ж из того? Те, кто будет строить, так или иначе свои трудодни заработают. Не на строительстве, так в поле или где-то в другом месте. И колхоз им будет платить, как всем.

Потапов поднялся. За ним встали Арсей и Недочет. В машине секретарь райкома сказал:

— Поставьте этот вопрос на рассмотрение самих колхозников. Тут прежде всего должно быть их согласие. И главная трудность не там, где вы ее ищете. Главная трудность в том, что вы должны выделить людей в строительную бригаду без ущерба для полевых работ.

Арсей обдумывал предложение, которое заставляло работать по-новому.

— Знаешь, Сергей Ильич, — прервал молчание Недочет, — у тебя большущая голова! Колхозники тебе спасибо скажут за такую идею.

— Это не моя идея, Иван Иваныч, — спокойно возразил Потапов. — Эта идея принадлежит товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Это он додумался до такой мысли, и, стало быть, ему мы должны сказать спасибо. Причем это уже не просто идея. Она уже обросла опытом. На Украине в колхозах сейчас много таких строительных бригад, которые действуют на принципах хозрасчета.

Они объехали озимые посевы, осмотрели яровой клин, побывали на парах и к обеду вернулись в табор. Прасковья Григорьевна угостила их скромным обедом. Потапов с удовольствием ел картофельный суп, оладьи и весело шутил со старухой.

Вечером опять на площадке у куреня деда Макара собрались колхозники. Перед ними выступил секретарь райкома партии. Он рассказал о последних событиях на фронтах Отечественной войны, об успехах советского народа на полях, у станков. Люди слушали внимательно, задавали много вопросов, интересовались положением дел в соседних селах.

Потапов не скрыл, что и соседям Зеленой Балки приводится не легко: они тоже нуждаются в помощи.

Люди горячо говорили о своей будущей работе. Много было просьб, жалоб. Приходилось жизнь начинать чуть ли не сызнова. Нужна поддержка, крепкая помощь.

Потапов внимательно выслушал колхозников.

— Я не люблю обещать, — сказал он, — не люблю заранее обнадеживать. Одно лишь могу сказать определенно: районные власти сделают все возможное.

Тогда же, в тот весенний теплый вечер, колхозники избрали правление колхоза. Туда вошли Арсей Быланин, Недочет в качестве его заместителя, Денис Скворцов, кузнец Шорин, Вера Обухова, Терентий Толкунов и скромная, тихая Марья Акимовна, вдова погибшего под Сталинградом сержанта Медведева.

Ночью, после колхозной сходки, Потапов, Арсей и Недочет долго обсуждали дела восстановления Зеленой Балки. К ним присоединились Денис Скворцов, Антон Рубибей и Михаил Туманов.

— Сергей Ильич, — сказал Денис, — нам нужно горючее для тракторов.

— Отпустим, — пообещал Потапов. — Я уже взял себе на заметку.

— И возить нам пока что не на чем. Лошадей нету, а тракторы гнать в такую даль…

— Тракторы должны пахать. Что касается подвозки… Возьмем на время в МТС полуторку. — Потапов повернулся к Арсею. — И давай сразу условимся: тракторов вы больше не получите.

— То-есть как это «больше»? — удивился Арсей. — Разве мы от вас сколько-нибудь получили?

— А то как же? Эти два ты, что ж, не считаешь?

— Но это вроде наши.

— Ну да, наши, поскольку все государственное — наше. Но они находятся в ведении МТС, которая распоряжается ими и несет за них перед государством ответственность. Честь и хвала вам, что, вы уберегли их! За это обещаю вам эти тракторы на все летние работы. Но на большее пока что не рассчитывайте.

Потапов сказал это настолько ясно и определенно, что спорить смысла не было.

— Теперь у нас вот что к вам, Сергей Ильич, — замялся Денис. — Мы обсуждали у себя и единогласно решили обратиться к вам с такой просьбой. Мы хотим дать нашему колхозу имя товарища Сталина.

Потапов нахмурился.

— Вы что, шутите? — строго спросил он.

— Нет, не шутим, — растерялся Денис. — Какая может быть шутка? Вполне серьезно…

— Что ж вы назовете именем товарища Сталина? — все так же сурово спросил секретарь райкома партии. — Этот табор с куренями и землянками или те развалины? А? Что ж молчите? — Он по очереди заглянул каждому в лицо. — С именем товарища Сталина мы связываем все самое лучшее. И называем этим великим именем то, что его достойно. А что есть у вас? Желание? Но одного этого мало.

Никто не ожидал такого оборота. Ребята смущенно переглядывались, и каждый готов был провалиться сквозь землю.

— Мы оправдаем, Сергей Ильич! — горячо сказал Антон Рубибей. — Мы построим такой колхоз, что его не стыдно будет называть именем Сталина.

— А вот вы сначала постройте, — перебил Потапов, и жесткий, сердитый голос его стал мягче. — Постройте хорошие новые дома колхозникам, школу, клуб, общественные здания, разбейте палисадники, парк приведите в порядок, улицы очистите, вымостите кирпичом тротуары, — сделайте все, что намечаете, и тогда просите дать колхозу имя вождя. Тогда я первый подниму руку. А пока и не заикайтесь. Пока здесь нет даже Зеленой Балки.

Туманов попросил разрешения остаться в колхозе. Надо было помочь комсомольцам составить план массовой работы на время весеннего сева. Потапов позволил секретарю райкома комсомола задержаться в селе на два дня и дружески простился со всеми. Он взял Арсея под руку и пошел с ним к машине.

— Шлепнулись в лужу! — сердито сказал Недочет, когда Потапов и Арсей отошли на несколько шагов. — А почему? Потому, что забегаете. А чтоб вам допрежде согласовать со старшими, пожилыми людьми? Чай, это не шуточный вопрос…

Потапов и Арсей остановились подле машины.

— Смелей берись, товарищ Быланин, — сказал секретарь райкома. — Народ у тебя хороший, крепкий. С таким народом не то что село — целый город восстановить можно. А курени эти и землянки туда перенесите, на усадьбы. Так лучше будет…

— Сделаем, Сергей Ильич, — заверил Арсей. — Вот пустим паро́м и перебросим всех туда.

Недочет не успел пожать руку Потапову и теперь подошел попрощаться.

— Хлеб подсчитали? — спросил Потапов.

— Да, Сергей Ильич, весь, до единого фунтика, — похвалился Недочет. — Зарегистрировали и каждому расписку заготовили. По всем правилам.

— До урожая продержитесь?

— Трудно будет, — сказал Арсей.

— Что ж, ссуду, что ли, просить придется?

— Надо бы…

— Я думаю, пока подождем, — возразил Недочет. — Может, как и обойдемся. У государства сейчас не время просить… Дайте только семена скорее…

Фары автомобиля осветили притаившиеся в ночи землянки. Поскрипывая рессорами, машина выползла на дорогу, уходившую к еле видимым Белым горам. Шофер дал полный газ; автомобиль рванулся в темноту, хлестнув ее белыми лучами. Внезапно на дороге в полосе холодного света появилась женщина с поднятой рукой.

— Остановись! — приказал Потапов.

Шофер не любил случайных пассажиров, но ослушаться не мог. Потапов вышел из машины.

— Здравствуйте, Сергей Ильич, — сказала женщина, и Потапов узнал Ульяну. — Простите, что задержала. Мне нужно с вами посоветоваться…

Выругавшись про себя, шофер поднял стекла и прикорнул на сиденье. Очнулся он от толчка в плечо. Рядом сидел Потапов. Шофер, поеживаясь от озноба, завел мотор, зажег фары. В стороне на обочине дороги стояла Ульяна. Руки ее безвольно висели вдоль тела. Потапов хмуро молчал, глядя на дорогу.

Шофер включил скорость. «Серьезное дело, — подумал он, медленно проезжая мимо женщины. — Пожалуй, куда серьезнее, чем просьба подвезти».

14

Скоро были созданы бригады, расставлены на работах люди. Комиссия из уважаемых стариков-хлеборобов проверила состояние озимых посевов и теперь степенно обдумывала, какие следует принять меры, чтобы добиться высокого урожая. Строительная бригада во главе с Терентием Толкуновым работала в лесу, на делянке, готовила срубы домов для колхозников. Кузнец Шорин с помощниками восстанавливал инвентарь: плуги, бороны, брички, косилки. Тракторы, на которых работали Денис Скворцов и Антон Рубибей, поднимали пустошь ярового клина. Участок опытного поля — треугольник между Вершинками, балкой и косой дорогой — блестел на солнце глянцевитым черноземом. Из района были поручены овес и ячмень на семена.

Времени нехватало. Арсей работал много, спал три-четыре часа в сутки. Трудности со всех сторон обступали его, подстерегали на каждом шагу, и порой казалось, что они непреодолимы. Но Арсей хорошо усвоил закон нашей жизни, — большевикам не страшны никакие трудности.

Недочет был первым его помощником. Старик также не знал устали в работе. Он с полуслова понимал председателя колхоза, нередко подправлял его своим советом. Они составляли одно целое: знания, нерастраченная молодая энергия и богатый житейский опыт. Они попрежнему были дружны, уважали и ценили друг друга, но это не мешало им часто и горячо спорить.

С Ульяной Арсей виделся редко. Она жила тихо, была, как всегда, молчалива, точно ничто в ее жизни не переменилось, и никто не знал, что у нее на душе. Не знал этого и Арсей. Иногда он, видя ее красные, вспухшие глаза, сочувствовал ей, но жалость тут же уступала место здравому рассуждению: «А почему она так живет? Что ее заставляет?»

Снова, как когда-то до войны, встречаясь с ней, он приветствовал ее одним словом, а она безмолвно наклоняла голову, как бы давая понять, что ничего изменить не в силах: в жизни ее много такого, что не зависит от ее воли. Лишь однажды между ними произошел короткий разговор, который оставил в душе Арсея неприятный осадок. Это было в поле. Ульяна, увидев Арсея, воткнула в землю лопату и, опустив подоткнутый подол, подошла ближе. Поздоровалась, метнув на Арсея короткий и быстрый взгляд, полный, как ему показалось, тоски и ожидания, и негромко сказала:

— Что ж, Арсей Васильич, пора бы разделить нас.

— Как разделить? — не поняв, спросил Арсей, радуясь тому, что она заговорила первая.

— Работаем скопом, — сказала Ульяна, — без порядка и без толку. Надо бы разделить людей на группы или на звенья, как до войны было. Каждый мог бы видеть свою работу и работу другого.

— Мы уже думали об этом, Ульяна Петровна, — сказал Арсей. — И будем это делать. Обязательно, без этого нельзя. Но как поступить сейчас? Вы копаете землю лопатами — почти все люди заняты этим делом. А придут лошади — многих освободим от этой работы, на другие участки поставим. Все станет на место, и звенья постоянные будут организованы.

— Тогда постоянные организуете, а пока хоть временные сделайте, — возразила Ульяна. — А так работать трудно и неинтересно.

— Временные можно, — согласился Арсей. — Разбейте с Марьей Акимовной людей на десятки, дайте каждой группе конкретное задание и назначьте групповодов.

— А почему с Марьей Акимовной? — спросила Ульяна, внимательно выслушав его. — При чем тут Марья Акимовна?

— Марью Акимовну мы вчера назначили бригадиром вашей бригады, — пояснил Арсей. — А без бригадира делать что-либо в его бригаде неудобно.

Ульяна смутилась.

— А я и не знала, — поспешно сказала она. — Значит, я теперь не руководитель на копке?

— Да, — нерешительно ответил Арсей. — Ты была временно…

— Спасибо, — перебила его Ульяна. — Я передам твое указание бригадиру.

Ульяна повернулась и ушла, даже не оглянувшись на его оклик. Она не была честолюбивой, но работать умела не хуже других. Арсей знал об этом, но на заседании правления колхоза, когда утверждали бригадиров, не решился выдвинуть Ульяну, боясь, как бы не заподозрил его Куторга или кто-нибудь другой в особом пристрастии.

С Куторгой Арсею доводилось встречаться каждый день. Счетовод съездил в сельсовет, привез бланки, книги и завел необходимый учет. Работал он добросовестно. Задания Арсея выслушивал внимательно, наклонив голову, и никогда не перебивал, не переспрашивал. Всякий раз Арсею казалось, что вот так же покорно, наклонив голову, Куторга выслушивал приказания немцев. В душе шевелилось брезгливое чувство, но Арсей не волен был сменить счетовода. На то были веские причины: во-первых, теперь всем было известно, что Куторга во время оккупации спас красноармейца, рискуя своей жизнью, а во-вторых, он был большим знатоком своего дела. Это связывало Арсея, хотя он был бы рад никогда не встречаться с Куторгою на одной улице.

Отношения между ними оставались деловыми и официальными. Куторга на каждом шагу чувствовал холодность председателя и по-своему расценивал это. Он знал, как относится к Арсею Ульяна, и не верил ей. Неослабно наблюдая за женой, Куторга был убежден, что она встречается с Арсеем.

Куторга готов был простить Арсею все, лишь бы Ульяна снова стала такой, какой она была до той памятной грозовой ночи. Но Ульяна была другая. Это бросало Куторгу из одной крайности в другую, решимость отстаивать свои права вдруг сменялась безволием, надежда уступала место отчаянию. Но в каком бы состоянии он ни был, Куторга не мог допустить мысли, что останется один. Ульяна составляла часть его самого, и без нее он не мог жить. Он надеялся на время, считал его своим союзником. Он знал, что время залечивает любые раны и в конце концов усмиряет нрав человека, каким бы крутым он ни казался.

Как-то раз, оказавшись с глазу на глаз с председателем колхоза, Куторга сказал:

— Арсей Васильич, нам надо бы потолковать о личных делишках.

Арсей насторожился.

— О каких-таких «личных делишках»? — спросил он, удивленно глядя на счетовода.

— Понятно о каких. Мне известно столько, сколько и тебе. Все известно. А потому лучше тебе не скрываться от меня. Ульяна моя жена, и я прошу с этим считаться. Да… Я готов с тобой на мировую, готов сию минуту, если ты откажешься от нее и не будешь разбивать семейное счастье…

Арсей ушел, не сказав ни слова. Внутри все кипело, жгло огнем. С каким бы наслаждением наставил он синяков под злыми и хитрыми глазами счетовода! Но верх взял здравый рассудок. Арсей не стал разговаривать с Куторгой, подчеркнув пренебрежение к человеку, с которым его так настойчиво сталкивала жизнь.

А Куторга торжествовал. Арсей отступил, не принял боя! Что еще нужно? Дело было сделано. Самолюбие Арсея задето, а это — все! Теперь-то Арсей знал, что их тайна стала достоянием третьего лица! Завтра она перестанет быть тайной и получит огласку. Но этого Арсей ни за что не допустит. Самолюбивый, принципиальный — таким знал его Куторга раньше, таким он казался ему и сейчас, — председатель колхоза скорее откажется от Ульяны, чем принесет в жертву свой партийный авторитет и свою всем известную порядочность. Это было первое поражение противника, хотя Куторга не мог не признаться самому себе, что до полной победы еще далеко.

Арсея этот разговор действительно поставил в сложное положение. Значит, Ульяна все рассказала мужу? Значит, она вернулась к прежней жизни? Но откуда он взял, что она когда-либо отходила от прошлого? На каком основании он решил, что между Ульяной и мужем все кончено? И с какой стати он ухватился за чужую юбку? Не на Ульяне же, в самом деле, белый свет клином сошелся? И не пора ли взять себя в руки, образумиться?

Но скоро Арсей убедился, что не может забыть Ульяну. Чувство к ней, чистое и сильное, прочно владело им. Что же оставалось делать? Ждать? И он решил быть терпеливым, втайне, как и Куторга, надеясь на могучую силу времени.

На следующий день он подошел к Куторге и сказал, глядя прямо ему в глаза:

— Все ясно… В наставлениях не нуждаюсь. Предупреждаю: еще хоть один раз вздумаешь затеять об этом речь — пеняй на себя.

Куторга наклонил голову, скрывая торжествующую усмешку.

— Все ясно, Арсей Васильич, и концы в воду. Будем мирными товарищами…

Так шли дни. Однажды приехал Туманов. Он не предупредил о приезде, как делал обычно, и был заметно озабочен.

— Строительная комсомольская бригада готова, — сказал он Арсею. — На-днях будет у вас в Зеленой Балке. Надо окончательно решить, где будем строить школу и клуб.

Был хмурый полдень. Прошел мелкий дождь, а по балке со стороны Казенного леса тянуло холодным сквозняком. Арсей и Михаил сели в лодку и переправились на другой берег речки.

В селе было пустынно. Ветер глухо стонал в голых макушках тополей, плакал в обгоревших разгороженных садах. Над пепелищем кружились вороны, оглашая улицы карканьем. Угли, пепел, глина, кирпич — все было заботливо собрано в кучки, сложено на месте дворов. Рука человека чувствовалась повсюду: там погреб подправлен и покрыт свежим камышом, там поваленный забор восстановлен, а там поставлены заструганные колья и вытянуты по ним прямые слеги. На краю села у дороги, ведущей на кладбище, острой крышей возвышалась кузня. В другой стороне, неподалеку от хозяйственного двора, красовался белым тесом амбар.

Арсей и Михаил остановились возле клочка земли, заваленного обгоревшими бревнами, обломками кирпича, ржавым, покоробленным в огне железом.

— Тут был наш колхозный клуб, — сказал Арсей, — сами комсомольцы строили, молодежь. Красивое было здание, с колоннами…

— Так тому и быть! — сказал Михаил. — На этом месте мы создадим новый клуб. И постараемся сделать его еще красивее.

Арсей снял шапку.

— Нет, Миша, здесь мы построим памятник десяти героиням. А на памятнике золотыми буквами напишем их имена.

Михаил тоже снял фуражку. Они долго стояли молча. Снова перед глазами Арсея встала, как живая, бойкая и неугомонная Таня. Он почти чувствовал ее тонкие руки на своей шее, слышал ее жаркий шопот, когда она прощалась с ним последний раз.

В расщелине бурых взлохмаченных облаков, стремительно мчавшихся на запад, выглянуло солнце. С минуту оно смотрело на мир бледным, будто утомленным взглядом, потом, точно испугавшись чего-то увиденного на земле, снова спряталось за тучу. И почти тотчас на серый пепел упали капли дождя — зазвенели на ржавых, скореженных железных листах, зашуршали в сыпучей золе. Арсей и Михаил пошли в парк. Они свернули на узкую аллею. На выжженных, плешинах пробивалась свежая травка. Умытые и напоенные дождем тоненькие стебельки овсяницы жадно тянулись к свету; ничто не могло остановить животворной и могучей силы природы.

Парк примыкал к речке. По берегу росли старые вербы. Река выглядела темной, неприветливой и, как сварливая старуха, ворчала в раздробленных сваях разрушенного моста.

Арсей и Михаил остановились под вербой, закурили. У берега, привязанная за куст лозы, качалась на неспокойной воде лодка.

— Тяжелые мысли иногда лезут в голову, — сказал Арсей, глядя на ту сторону, где в беспорядке торчали невзрачные, вымоченные дождем курени и землянки. — Сколько стоит эта тяжелая, кровопролитная война нашему мирному народу! Что бы мы успели за это время сделать?

Он мельком взглянул на товарища. Туманов с наслаждением затягивался папиросой. Прячась от дождя, он плечом прислонился к толстой вербе, поднял воротник кожаной тужурки.

— Фашистов мы фактически победили, — продолжал Арсей. — Очередь за Берлином, а это уж все! Близок час народного счастья. Но сколько жертв! Сколько жертв!

Он помолчал, как будто бы собираясь с мыслями, и продолжал:

— Вот взять хотя бы меня. У меня пропал брат, сестру немцы зверски убили, сам я не один раз был на волосок от смерти. А таких, как я, много. Немцы уничтожили сотни тысяч наших людей, оставили много сирот и вдов. Кто заменит сиротам отцов и матерей, женам — мужей, матерям — сыновей?

Худое лицо Арсея было сумрачным, глухой голос прерывался. Михаил внимательно смотрел на друга. Крестьянский парень, жадно впитавший в себя все хорошее, передовое, что дали нашему народу коммунистическая партия и советская власть, — этот крестьянский парень там, в дремучих русских лесах, в тяжелой и часто неравной схватке с жестоким врагом никогда не отступал и не колебался. Он верил в свои силы, в силы своих товарищей, верил так же твердо и решительно, как твердо и решительно верил в окончательную победу своей родины. И всегда, даже в самые мрачные дни, энергия его была неиссякаемой, а вера в победу — непреклонной. Здесь же, в родном краю, на пепелище сожженного, разграбленного, разрушенного очага Туманов впервые увидел на лице своего друга печаль. Должно быть, здесь, в Зеленой Балке, Арсей отчетливее понял, какое зло родной земле нанесли немецкие изверги.

— Ты расстроен, — Туманов обнял Арсея, — и взволнован… Скажи мне, что с тобой? Что у тебя на душе?

— Камень… Тяжелый камень, Миша…

Арсей рассказал Туманову о разговоре с Куторгой, признался в своих чувствах к Ульяне.

— Задача трудная, — сказал Михаил после длительного раздумья. — Прямо не знаю, что и посоветовать… Есть один выход… Но я не очень-то уверен, что он подойдет.

— Какой выход? — спросил Арсей.

Туманов и на этот раз не сразу ответил. Он точно боялся сказать неосторожное слово.

— Выход такой, — найти себе девушку, ни с кем не связанную и никому не обязанную. А таких много у вас — хороших, чудесных девушек…

Арсею показалось, что Михаил так и не понял его.

— Хорошо, Миша, — сказал Арсей. — За совет спасибо… Я подумаю.

Дождь усилился. Река покрылась мелкой рябью, вспыхнула множеством белых пузырьков. Арсей взял Михаила под руку.

— Поехали, Миша, — сказал он. — У нас еще много дел. А прежде надо посмотреть, как люди копают под яровые. Ты еще не видел этого «достижения» техники земледелия?

15

На копке земли работали почти все жители Зеленой Балки — от ребятишек до седоволосых стариков. Дождь сделал землю вязкой, липкой. Но люди не прекратили работы. И дождь, точно решив, что ему не переспорить людей, вдруг оборвался, тучи тяжелой громадой упали за темный молчаливый лес.

Марья Акимовна Медведева, бригадир первой полеводческой бригады, встретила Арсея и Михаила на участке ребячьей группы Прохора Обухова.

— Что с ними поделаешь? — пожаловалась она председателю колхоза, показав на Прохора. — Прямо неугомонные. Не желаем, говорят, врассыпную, и — все тут! Подавай им отдельный участок.

Арсей поздоровался с Прохором.

— Как дела, товарищ Обухов?

— Все в порядке, товарищ председатель! — Прохор был польщен тем, что Арсей обратился к нему, как к взрослому. — Ребята на своих местах. Лицом в грязь не ударим.

— Молодцы! — похвалил Арсей. — Передай друзьям благодарность правления колхоза.

— Есть передать благодарность, товарищ председатель! — покраснев, ответил Прохор. — Рады стараться!

Марья Акимовна шла рядом с Арсеем.

— Звенья организовали, — рассказывала она. — Мне Ульяна передала твое распоряжение. Мы с ней все вместе делали — распределили людей, звеньевых назначили.

Она была озабочена. Это не ускользнуло от Арсея.

— Что, не ладится что-нибудь? — спросил он, стараясь вызвать женщину на откровенность.

— Нет, ничего, норма только велика, Арсей Васильич. Люди-то исхудалые, да и харчишки слабенькие. А земля вон какая вязкая, с кореньями. Трудновато работать. Люди надрываются… — Она вытерла обветренные, потрескавшиеся губы уголком головного платка, смущенно заглянула в лицо Арсею. — Трудно работать, Арсей Васильич. Сбавить бы норму-то. Я уже говорила Иван Иванычу…

— Что ж он?

— Слушать не хочет. Говорит, и так запаздываем. А люди, говорит, не пропадут. Жилы, говорит, у них крепкие, выдержат, говорит.

— А ты думаешь, не выдержат?

Марья Акимовна покачала головой:

— Ох, боюсь, Арсей Васильич!.. Земля больно крепкая, пырьем поросла.

Они помолчали. Рыхлый, свежевыкопанный чернозем, как творог, рассыпался. Ноги оставляли в нем глубокие следы.

— Вот что, Марья Акимовна, — сказал Арсей, — после работы подсчитай, кто сколько сделал, и собери бригаду. Поговорите толком. Как они сами, люди, посмотрят, что скажут. Может, они не согласятся с тобой?

Арсей увидел Ульяну и Веру Обухову. Вера работала в полеводческой бригаде первый день. До этого она была прицепщицей на тракторе Антона Рубибея. Вчера бледная, с воспаленными глазами, она явилась к Арсею.

— Невыносимо мне там, Арсей, — призналась она. — Запах не переношу. Задыхаюсь.

— Куда ж ты хочешь? — спросил Арсей.

— В поле. Буду землю копать, как все.

— Копать — это нелегкое дело, — заметил Арсей, окинув взглядом ее тонкую фигуру. — Там сила требуется, а у тебя, прости, силенки-то, должно, воробей начирикал.

Вера терпеть не могла, когда — прямо или намеками — говорили о ее здоровье.

— Я прошу перевести меня оттуда не потому, что ищу, где полегче, — гневно заявила она, — а потому, что не переношу запах керосина. А что до моей силы, так можешь не беспокоиться — работать буду не хуже других.

Арсей уступил, хотя сделал это против собственного желания. Ему казалось, что Вера чем-то больна. Он решил серьезно подумать о ее лечении. Правда, он не знал, чем она больна и какое потребуется лечение, но решение помочь было твердым.

Заметив председателя, Ульяна и Вера оставили работу. Ульяна, отвернувшись, посмотрела в маленькое зеркальце, которое всегда носила с собой.

— Здорово были! — приветствовал Арсей женщин. — Как работается?

— Попробуйте, узнаете! — ответила Ульяна. — Вон лопатки как раз две свободные.

Арсей встретился с ее черными глазами. Им овладел задор.

— А что, в самом деле! Не тряхнуть ли нам стариной, Миша?

И, не дожидаясь согласия товарища, он схватил лопаты, одну бросил Туманову, провел пальцем по выщербленному острию другой. Он хотел стать рядом с Ульяной, но Михаил раньше занял это место.

— Сколько нам даете? — спросил Арсей Ульяну, становясь рядом с Верой.

— Сколько сами берем, — ответила Ульяна, подморгнув подруге. — А там сами смотрите. Можете взять и меньше. Ежели на столько, как у нас, духу нехватит.

Арсей пропустил мимо ушей колкое замечание.

— Поскольку так, проведем размежовку, — предложил он. — С вашего разрешения, я сию минуту это сделаю.

Ульяна и Вера работали на краю загона: было легко расширить их участок. Арсей отмерил такую же полосу, какую занимали женщины, и всю землю разделил лопатой на четыре равные доли. Он сбросил шинель, засучил рукава гимнастерки.

— Пожалуйста, прошу занять места! — крикнул Арсей и с силой вогнал лопату в землю. — Только уж прошу не отставать.

Михаил снял тужурку. Он родился в деревне, провел в ней детские годы. Кроме того, в партизанском отряде приходилось держать в руках не только автомат, но и топор, пилу, лопату.

Ульяна работала быстро. Движения ее были размерены, удары лопаты точно рассчитаны. Она крепко держала круглый шершавый черенок. И только упрямая прядь волос, выбившаяся из-под платка, не давала покоя: спадала на лицо, мешала видеть. Это злило Ульяну, но она не убирала волосы. Ей казалось: остановись она, разогни спину, и Арсей подумает, что силы ее на исходе.

Но Арсей не глядел на Ульяну. Он работал молча, наслаждаясь радостью труда. Ловко и сильно он вгонял лопату в землю, выворачивал глыбы чернозема, прошитого тонкими и густыми корнями пырея, рассекал быстрыми ударами. Мускулы напрягались, оживали, руки легко пружинили. Мала была лопата. Побольше бы, пошире, потому что в эти сладкие минуты он готов был сдвинуть с места гору. Вспомнилась сказка о богатырях, выворачивавших с корнями огромные деревья. Эту сказку давным-давно рассказывала ему мать. Тогда он мечтал стать богатырем. Теперь он чувствовал себя им. Не только одно дерево — лес могучих столетних дубов не устоит против его силы, против той силы, которой покорна земля. И, подумав так, он тихонько про себя рассмеялся. На ум пришел недавний разговор с Тумановым, и Арсей сам удивился, как быстро сменилось настроение. Ульяна жарким коротким взглядом своих черных глубоких глаз зажгла в нем дремавшую энергию.

Труднее всех приходилось Вере. Но она не сдавалась, не собиралась уступать. Девушка собрала все своя силы и решила расходовать их экономно. Она не разгибалась: пусть ноет спина сколько угодно, зато руки меньше тратят драгоценных сил. Лопату Вера ставила всегда одинаково — наискосок, так легче было вогнать ее всю в землю, срезать тонкие корни пырея. Левой рукой держала ручку лопаты почти посредине, создавая удобный перевес. Землю захватывала тонкими скибками — легче вывернуть и разрубить одним ударом, но зато чаще других ставила лопату на целину.

Вера не отставала, ее подбадривало соседство Арсея. Они были друзьями детства. Вера любила Арсея, как брата. Для нее он был товарищем, к слову которого она всегда чутко прислушивалась. Она радовалась всему, что было в нем хорошего: его силе и ловкости, с какой он работал, его опыту и знаниям. Она видела, как Арсей, будто невзначай, прихватил часть ее полоски, и в мыслях горячо поблагодарила его. Умение и ловкость, всегда выручавшие ее, не могли заменить недостающих сил.

Недалеко от них работала Евдокия Быланина. К ней подошел Недочет, нивесть откуда появившийся в поле.

— Видала, как твой деверь на буксир берет? — сказал он Евдокии, указывая на Арсея и его товарищей.

Евдокия разогнулась, посмотрела в сторону, где работал Арсей, и туже завязала платок на голове.

— А это мы посмотрим, кто кому лодыжки покажет, — сказала она и со злостью воткнула лопату в землю.

Рядом с Евдокией тянулась невскопанная полоска. На обрыве торчала лопата.

— Это кто ж тут копает? — спросил Недочет, пройдясь по полоске.

— Ерохина баба, Матрена Ивановна.

— Где ж она?

— Ушла домой. Дурно стало.

— С чего ж это?

— Кто знает? Слабая она. При немцах много голодовала…

Недочет взял лопату, осмотрел ее придирчиво, попробовал, не гнется ли.

— А ну-ка, я погромыхаю костяшками, — сказал он, становясь на незанятую полоску. — Не возражаешь, что по соседству, молодка?

— Валяй, — согласилась Евдокия. — Только язык спрячь в карман, а руками попроворней…

А четверка, возглавляемая Арсеем, уже вырвалась из общей линии. Кто-то крикнул: «Гляди-и, ребя-а! Арсей взялся-а!»

Люди увидели Арсея с товарищами. За ними вырвались из неровного строя Евдокия и Недочет. Колхозники беспокойно переглянулись. И тогда тот же звонкий голос, полный тревоги и озорства, вдруг разрезал воздух:

— А ну-у, ребя-а!.. Пошли-и быстрей!.. Покажем председателю иде-ею-у!..

Звонкий молодой смех заразил веселостью и бодростью. Люди подтянулись. В сторону полетели пиджаки, стеганки, кофты. Азарт соревнования помогал бороться со слабостью, и не так уж трудно казалось догнать сильных и ловких.

Марья Акимовна покачала головой.

— Что делают? — сказала она себе. — Запалят народ — и себя запалят, и других…

Но безучастной не осталась. Она сняла ватник, уложила на ведерко, перевернутое вверх дном, и присоединилась к Евдокии и Недочету.

Работали долго. Вера первая начала сдавать. Она напрягала последние силы, часто и прерывисто дышала. Но остановить ее было невозможно. Она скорее упала бы, окончательно обессилев, чем согласилась выпустить из рук лопату. Арсей понимал это и занял большую часть ее полоски, удвоив свои усилия. Но и это уже не ободряло Веру: голова ее кружилась, глаза застилала муть, сердце учащенно билось. Еще минута, и она потеряет сознание, упадет, а с нею упадет бодрое настроение, погаснет так неожиданно вспыхнувший яркий огонь соревнования… И вдруг рядом с собой она услышала громкий голос Арсея:

— Стой, приятели!.. Отдыхай и закуривай!..

— Фу-у… — простонал Михаил, вытирая мокрый лоб. — А я уж думал, этому конца не будет.

Вера села на землю. Дрожащими руками вытерла бледное лицо, поправила платок. Украдкой глянула на Арсея, который стоял боком к ней, и почему-то подумала: «Отчего ж это он не побреется?»

Колхозники продолжали копать: они хотели сделать не меньше, чем председатель.

Ульяна присела возле Веры, обняла ее.

— Что, милая? Уходилась? — Она кинула на Арсея быстрый взгляд и нахмурилась. — Он, бугай, кого хочешь загонит. У меня и то коленки трясутся.

Но подумала другое: «Да, он сильный, женщинам тягаться с ним трудно. Но он ведет и половину участка Веры, — стало быть, работает в полтора раза больше всех».

— Если быть откровенным, — сказал Туманов, все еще отдуваясь и жадно глотая сырой воздух, — то я должен признаться: больше не выдержу.

— Неправда! — возразил Арсей. — Притворяешься.

— Честное слово! За тобой и вот за ней, — он показал на усмехнувшуюся Ульяну, — сам дьявол не угонится.

— Дьявол ни за что не угонится — это правда! — засмеялся Арсей. — Но ты не отстанешь. Это была для тебя тренировка. Отдохнешь — легче будет. Посмотришь. Только учти: лопату надо скашивать. Тогда она сама будет резать.

Евдокия Быланина выровняла свою полоску, победно воткнула лопату в землю и, усевшись на землю, принялась поправлять растрепавшиеся волосы. Недочет закончил почти одновременно с ней, достал табакерку и жадно вдохнул в себя солидную порцию нюхательного табаку.

— Не такие уж они непобедимые! — сказал он, желая подзадорить Евдокию. — Ежели еще чуток приналечь, свободно нос им можно утереть.

Евдокия ничего не ответила — во рту торчала шпилька. Но ей приятно было, что Недочет ставит ее вровень с деверем, которого она считала удалым и на такие дела горячим.

Евдокия уважала Арсея. Он во многом напоминал ей Максима, которого она крепко любила. Муж ее в работе, будь то в поле или дома, слыл за непререкаемого учителя. Внешне братья были вылитые близнецы, и, быть может, это-то сильнее, чем что-либо другое, располагало Евдокию к Арсею. Но Евдокия никогда этого не показывала. Наоборот, в отношениях с Арсеем она держалась дерзко и вызывающе. Сейчас ей доставляло удовольствие с ним соревноваться. И очень хотелось победить. Очень хотелось! Чтобы потом посмотреть на него свысока и многозначительно усмехнуться…

До слуха донесся веселый голос председателя:

— По местам, друзья!

Евдокия вскинула глаза и увидела, как четверка снова дружно взялась за лопаты. Она внутренне одобрила настойчивость Арсея, но сказала недовольно, с вызовом:

— Чорт бешеный! Ну, погоди ж ты, допляшешься!.. — Она быстро заколола волосы и обратилась к Недочету: — Ну, Иваныч, покажем им кузькину мать!..

— Покажем, Дуняша, обязательно покажем! И кузькину мать и демьянова батю. Чтоб не заносились, герои!..

— Берегись! — погрозила Евдокия Арсею и схватилась за лопату. — Тряси своими костями, Иваныч. Тряси веселей.

После передышки Вера чувствовала себя бодрее. Лопата не казалась такой тяжелой, а земля — неподатливой. Вера решила, что сможет вести свою полоску сама, но Арсей захватил земли столько же, сколько брал до перерыва. Вера была бы счастлива, если бы он почувствовал ее благодарность.

Туманов тоже ощутил прилив новых сил. Скашивая лопату по совету Арсея, он тратил меньше усилий. Более ловко, чем раньше, поддевая и выворачивая землю, он искоса поглядывал на Ульяну и думал: «Посмотрим, бабочка, намного ли тебя хватит. Не запоешь ли ты песенку, которую я чуть было не запел до перерыва». Но Ульяна попрежнему работала быстро, и скоро Михаил понял, что соревноваться с ней нелегко. Ульяна то и дело перегоняла его и задорно усмехалась, наблюдая за его усилиями не отстать от нее. Иногда она украдкой глядела на Арсея. Она видела, что он помогает Вере, восхищалась его силой и благородством. На короткую долю времени она забывалась, как бы сливаясь с ним в едином трудовом движении, как сливаются ладные звуки в звонкой и радостной песне. Вот в таком бы движении жила она всю жизнь.

Серые сумерки расползлись по полю, когда вся четверка дошла до кромки озимого клина. Одновременно окончили свои делянки Евдокия Быланина и Недочет. Вытерев раскрасневшиеся щеки фартуком, Евдокия вскинула на плечо лопату и с горделивым видом прошла мимо Арсея, небрежно бросив:

— А вы думали — мы, что же, лыком шитые?

Люди шли домой. Ульяна и Вера смешались с пестрой группой женщин. Несколько поодаль шагали Арсей и Михаил. К ним присоединились Марья Акимовна и Недочет.

— Что ж, Марья Акимовна, будешь, что ли, собирать бригаду? — спросил Арсей.

Марья Акимовна замялась.

— Норму-то перевыполнили, Арсей Васильич, — промолвила она смущенно. — На-глаз видать. Но работали, как скаженные. Вы всех растравили, Арсей Васильич…

— Знаешь что? — остановил ее Арсей. — Есть хорошая русская пословица: «Семь раз отмерь, один раз отрежь». А ты четырнадцать раз меряй. И если и после этого не получается — меряй двадцать восемь раз. И только тогда решай.

— Да ведь как тяжело, Арсей Васильич, как тяжело… — оправдывалась Марья Акимовна.

— Кто говорит, что легко? Кто спорит против этого? Но выхода другого у нас нету. Понимаешь, нету другого выхода, хоть вот возьми да лопни!.. А норму еще придется увеличить, дорогая Марья Акимовна. Десяток людей — и самых крепких — заберем мост строить и мельницу восстанавливать.

— Помилуй, Арсей Васильич! — взмолилась Марья Акимовна.

Арсей положил руку ей на плечо.

— И бригаду надо собрать. Завтра в обеденный перерыв. И поговорить с людьми откровенно, по душам: так, мол, и так, дорогие товарищи, придется еще покрепче подтянуться. Придется сегодня дать больше, чем вчера, чтобы завтра дать побольше, чем сегодня. Вот что, Марья Акимовна. И меня в обед ждите, приду говорить с народом.

Они шли по еле различимой дорожке. Ветер совсем стих, воздух был свежий и прохладный, на востоке маком отцветала заря — признак погожих дней. В таборе горели костры. Острые языки пламени лизали темный вечер. Над полем стояла тишина. Вдруг где-то возник мягкий и ласковый, как дуновение весеннего ветерка, протяжный девичий голос. Одинокий и радостно трепещущий, взвился он в темную высь, и тогда ему навстречу устремились другие ладные женские голоса, и молодая песня широким потоком полилась, потекла над весенним притихшим полем.

— Слышишь, Арсей? — возбужденно сказал Михаил.

Да, Арсей слышал песню. Тело его ныло от усталости, а на душе было спокойно.

16

Арсей и Михаил пришли на стоянку тракторной бригады поздно вечером. Тракторы, сбереженные комсомольцами, были взяты на учет в МТС. Денис Скворцов назначен бригадиром, а Антон Рубибей — трактористом первого разряда. Трактористы работали почти без отдыха. Они закончили пахоту под ячмень и подсолнух, а теперь перешли на участок яровой пшеницы.

Поговорив с комсомольцами, которые заправляли машины на ночь, Арсей и Михаил легли под навесом.

— Знаешь, — сказал Михаил, натягивая на себя шинель Антона Рубибея, — я чертовски устал! И спать хочется…

— И спи, — сказал Арсей, — спи. И никаких больше разговоров.

Михаил проснулся от пронизывающего холода. Он сел, огляделся. Арсея не было. Луна зашла, и на востоке занималась заря. Над полем стоял ровный гул трактора.

Михаил встал, согрелся, размахивая кулаками и подпрыгивая на месте. Потом пошел на огонек, медленно передвигавшийся в предутренней дымке. Это был трактор Дениса. Михаил попросил у тракториста на некоторое время руль. Денис охотно согласился, а сам, скрючившись, устроился на заднем мосту трактора подремать.

Очнулся Денис от яркого солнца, острым лучом бившего в глаза. Казалось, все вокруг заполнилось шумом мотора. Бригадир встал, распрямив затекшие ноги, сел на крыло. Михаил уверенно держал баранку.

Трактор шел от леса, а впереди по черной пахоте ползла его продолговатая неуклюжая тень.

В конце загона поджидала Зина Медведева. Прицепщица только что встала, и на лице ее еще теплились следы сна. Туманов за трос поднял плуг. Зина очистила лемехи от налипшей земли и, когда трактор снова врезался в целину, поднимая и переворачивая ровные пласты чернозема, уселась на раме плуга и подобрала под себя ноги.

Михаил остановил трактор, убавил газ.

— Мне пора, — сказал он и спрыгнул на землю. — Сегодня в район отправляюсь.

Денис приказал Зине сесть за руль. Девушка проворно вскарабкалась на высокое сиденье, включила скорость и отпустила педаль. Она сделала все это быстро, точно, как заправский тракторист. Трактор пошел ровным, размеренным ходом, подчиняясь воле молодой прицепщицы.

— Она подменяет, — сказал Денис, заметив, что Михаил восхищенно следит за работой Зины Медведевой. — Учу, натаскиваю. Одному трудно работать. Второй смены не дают.

— Трактористов нету, — объяснил Туманов. — В Европе воюют. Вот скоро курсы районные организуем. А она молодец! — показал он на Зину.

— Молодец! — подтвердил бригадир. — Огонь девка! И машину любит. День и ночь будет работать, а сама не попросит смены. С ней легко. Вот только Антону не повезло. Неудачная прицепщица попалась.

Они, разговаривая, пошли к селу. На перекрестке дорог остановились.

— Тебе сколько еще осталось ходить в кандидатах? — спросил Туманов.

Денис подумал.

— Сколько же? Еще около двух месяцев. А что?

— В члены готовиться надо, — сказал Михаил. — А как Антон?

— Давно просится. Для него вступить в партию — заветная мечта.

— Это заветная мечта каждого комсомольца, — произнес Туманов, вспомнив ночной разговор с Арсеем. — И вообще — мечта каждого передового советского человека… — Он помолчал, подумал, потом посоветовал: — Поговори с Антоном. Я думаю, его можно рекомендовать.

— Конечно, можно. В партизанах он показал себя как храбрый боец. Здесь трудится примерно, авторитет имеет.

— Скажи ему — пусть готовится. Райком комсомола даст рекомендацию. Я дам… Кроме того, я думаю, Арсей поручится.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Туманов отправился в табор, увидел возле куреня Недочета полуторку, на которой были привезены в колхоз семена, и, узнав, что машина отправляется в районный центр, забрался в кузов.

Денис вернулся в бригаду, сменил Зину. Прицепщица ушла готовить завтрак. Денис держал правое колесо трактора в борозде и чутко прислушивался к шуму в моторе.

— Постукиваешь, — недовольно сказал тракторист, уловив легкие перебои. — Неужели ставить на подтяжку?

Денис хорошо знал свое дело. До войны он считался одним из лучших трактористов в МТС и сдал экзамены на механика. Он любил машину, бережно ухаживал за ней и разговаривал с ней, как с верным другом.

— Это ты дурака валяешь, милок, — журил он трактор, все яснее различая перебои в моторе. — Рано стукать начинаешь. И, между нами будь сказано, совсем некстати. Вот посеем овес, ячмень побросаем, тогда перед парами я остановлю тебя. А сейчас — ни-ни, милок, честное слово, не выйдет.

У леса остановился трактор Антона. Денис приподнялся, из-под ладони посмотрел туда.

«Может, так что-нибудь, — подумал бригадир. — Вот сейчас двинется. Вот сейчас… Раз… два… три…» Но трактор Антона стоял. Беспокойство охватило Дениса. Бригадир решил: как только вернется Зина, немедленно итти на помощь товарищу.

Трактор Антона работал хорошо — день и ночь без перерыва. И эта остановка была неожиданной. Антон быстро установил причину — свечи не давали искру. Но сами свечи были в исправности. Антон снял магнето и торопливо принялся его разбирать.

— Что стряслось? — спросила прицепщица Настя Огаркова, зевая и прикрывая рот ладонью.

Антон не ответил. Вид у него был свирепый, волосы взлохмачены. Он внимательно осматривал части магнето, но повреждения не находил. Это злило его.

— Чорт бобровый! — ругался он сквозь зубы. — Без ножа режет… Настя! Отойди ты куда-нибудь подальше. Не видишь, человек задыхается, душу из-за тебя отвести не может. Какая ты, прости господи, недотепа, что даже об этом догадаться не в силах!

Настя презрительно фыркнула, встала и, плавно переваливаясь округлыми боками, отошла в сторону. Она нарвала прошлогодней высохшей повилики, постелила ее у борозды, легла на живот и немедленно заснула. Суровый голос Антона разбудил ее.

— Настя, оглохла, что ли? — кричал тракторист. — Иди сюда, говорят тебе!

Сладко потянувшись, Настя встала, поправила волосы и подошла к трактору.

— Уже залегла, как медведица, — выговаривал Антон, — дел, что ли, нету? Возьми тряпку, оботри трактор.

Насте не хотелось работать, но ослушаться Антона боялась. Она достала из багажника пропахшую керосином паклю и принялась лениво протирать остывающий мотор.

— И что ты за недотепа неудалая? — сказал Антон, покачивая головой. — Вот Вера работала — любо было посмотреть! Все-то она бывало приберет, почистит, за всем присмотрит. Или вон Зина. Золото, а не девка! За руль сядет — бороздка ровная, как кнутом отстегнутая. А ты?.. Куда ты годишься? И кто тебя такую тетеху сварганил, хотел бы я знать? — Он критически осмотрел ее с ног до головы, и тонкие губы его скривились в едкую усмешку. — Ни уму, ни сердцу! Морока, ровным счетом!

Настя делала вид, что не слышит обидных слов. Она знала характер Антона: молчанием легче всего от него отвязаться. Но Антон на этот раз изменил своему правилу.

— Вот хочу я тебя спросить, — снова заговорил он. — Почему ты, к примеру, как сядешь за руль, так в сон впадаешь? Почему, скажи?

— Меня там, на твоем тракторе, укачивает, — равнодушно ответила Настя.

— Скажи, пожалуйста! — возмутился Антон. — Укачивает! Как в люльке? И мотор, как бабушка, песенку поет? Баю, баюшки, баю! А ду-ду, а ду-ду!..

Он пропел эти слова по-старушечьи, состроил такую смешную гримасу, что Настя не выдержала и расхохоталась.

— Гогочешь? — сердито оборвал ее Антон. — А мне не смешно. Мне грустно. Я вот из-за того, что тебя укачивает, четвертые сутки глаз не смыкаю. Четвертые сутки подряд!..

Некоторое время Антон сосредоточенно возился с катушкой, потом сказал, не поднимая головы:

— Ах, Настя, Настя, что ты только со мной делаешь! До ручки довела. Сил моих нету. Не могу больше терпеть. Буду просить председателя, чтобы убрал он тебя. Куда угодно, только от меня подальше.

— Не беспокойся, — вызывающе заявила Настя, — сама уйду. Мне тоже не сладко, когда ты меня вот так шпыняешь. Не работа, а пытка, ад кромешный. И такая, и сякая, и недотепа, и недоносок! — Настя притворно всхлипнула. — И за что такое мучение!

Антон был доволен, что, наконец, допек Настю.

— За то, что дрыхнешь на каждом шагу. И не хочешь учиться. Другая на твоем месте не только бы за рулем сидела — в моторе, как в своем сундуке, разбиралась бы. А ты только и знаешь, что спишь да волосы прихорашиваешь. А что до моих слов, так обижаться тебе нечего. Может, и крепкими словами, а все же беседую я с тобой вполне любезно. Мне председатель поручил тебя перевоспитать. Понимаешь? Я ему говорю, что ты на ходу спишь, а он мне — перевоспитать надо. Вот ты и перевоспитывайся и не сопротивляйся, пожалуйста.

Вытянув по целине длинные ноги, он сидел возле трактора. На коленях у него лежали разобранные части магнето. Он по нескольку раз рассматривал каждую из них и не мог найти ничего подозрительного. Становилось жарко. Отяжелевшие веки опускались. Он то и дело встряхивал головой, отгоняя, как муху, липкую дремоту, и, с усилием выдавливая слова, говорил беззлобно и вяло, лишь для того, чтобы не заснуть.

— Вот когда я учился в школе трактористов, нам учитель одну историю рассказывал. Интересная история! Про Спарту! Не слышала? Где тебе!.. Страна такая была. Греки там древние жили. Вот… Был у них, у греков, значит, прелюбопытный закон. По этому закону всех младенцев, которые слабенькие и вообще недоразвитые, отнимали от матерей и приканчивали. Без всяких прений. И делали это очень просто: брали за ножки и головкой об камень — тюк. И ваших нету! Или в пропасть сбрасывали. Завернут в чистенькую пеленочку и — полетел младенец к богу в рай без пересадки… Вот я и думаю, что было бы с тобой, родись ты в этой самой Спарте? Не представляешь? А вот я очень даже ясно представляю. Была бы ты в раю божьем, похрапывала бы под райским деревом, которое как-нибудь там фигли-мигли называется, а наш бедный свет уже двадцать семь лет не коптила бы…

— Что ж, по-твоему, мне двадцать семь, что ли? — вспыхнула Настя.

— А то сколько же?

— И тут ты на меня наговариваешь! — возмутилась Настя. — Двадцать семь! А мне только двадцать пять. Пропади все пропадом — сбегу куда глаза глядят! В тартарары!.. А тебе бы Дуньку Быланину. Она бы с тобой сладила.

— Дунька не тебе чета! Это настоящая колхозница! А ты?.. Ну, рассуди сама, кто ты такая? Лодырь — и все!

— Это оскорбление. Я солдатка. У меня муж за границей воюет.

— Муж тут ни при чем, — спокойно возразил Антон. — Мужа в наше дело не клепай. Речь о тебе. Что ты солдатка — еще ни о чем не говорит. Этого слова ты не достойна. Потому что солдатка должна быть примерной, мужу своему подстать. Понятно? И обижаться нечего. Неприятные слова — правильно. Но справедливые.

— Что ж: не нравлюсь — не целуй!

— Это не проблема, — нравлюсь, не нравлюсь. Я вот четвертые сутки не сплю. Глаза, как через решето смотрят, — хоть очки надевай. И через то не могу разобраться с этой проклятой коробкой. А трактор стоит, время уходит. И получается вред государству. Вот проблема.

В стороне показался Денис. Торопливой походкой он шел от своего загона. Антон окончательно расстроился: не смог без бригадира обойтись! В душе он проклинал и трактор, и себя, и Настю Огаркову.

Вдвоем трактористы скоро нашли неполадки в магнето. Через полчаса трактор двинулся по целине, ровным гулом нарушая тишину поля. Когда Антон сделал полный круг, Денис, убедившись, что машина в полном порядке, ушел к себе.

Антон работал до обеда. Но дальше не мог — окончательно разморило. Глаза слипались, борозда казалась неровной, изогнутой. Антон остановил трактор.

— А ну, садись! — приказал он Насте, показывая на сиденье тракториста. — Да поживей поворачивайся!

Настя взглянула на его измученное лицо и без слов покорилась. Антон включил вторую скорость, медленно отпустил педаль. Трактор с места пошел ровным ходом.

— Правое колесо в борозде! — крикнул Антон на ухо Насте. — Никуда из борозды!

Настя крепко держала руль. Антон подрегулировал газ, выше на деление передвинул рычажок зажигания.

— Так держать! — сказал он. — Я буду здесь, сзади, на каждом конце загона тяни меня за волосы: поворот буду делать сам.

Трактор подошел к лесу. Сильным рывком Антон дернул трос — поднял плуг и, наклонившись над Настей, взялся за руль, поставил трактор в борозду — в обратный путь.

— Так держать! — громко повторил Антон. — Имей в виду! — Он хмуро сдвинул брови и показал Насте кулак.

Настя в страхе зажмурилась. Но когда открыла глаза — Антона не увидела. Тракторист сидел позади на площадке, уткнувшись головой в изгиб левой руки, и спал, не чувствуя толчков, не слыша грохота и шума.

Люди отнеслись к предложению Потапова настороженно и недоверчиво. Много расспрашивали, выведывали, выпытывали. Да и как иначе? Новое дело! Может, выгодное, а может, и убыточное. Нашлись и такие, которые своими силами в состоянии были построить себе хату. Они выступили против создания строительной бригады. К ним присоединились те, кто, как огня, боялись кредита.

— Залезешь в долг, как в хомут, и будешь годами лямку тянуть, — говорили они. — Может, другой какой выход есть?

Многие требовали точных расчетов, просили назвать стоимость сруба. А дед Макар и вовсе озадачил колхозников.

— А давайте, граждане, и совсем не строиться, — предложил он, — пока пожар войны не затухнет.

От неожиданности люди умолкли.

— Что-то ты, дед, мудреное заплетаешь! — крикнул кто-то. — Уж не ждешь ли немца опять?

Низенький, щупленький, как завядший лопух, дед Макар грозно посмотрел туда, откуда раздался молодой насмешливый голос, и нетерпеливо постучал палкой по земле.

— С немцем — шабаш! — крикнул он в ответ. — Свинье на небе не бывать, немцу на нашей земле не хозяйничать. А строиться надо бы погодить, пока война закончится. А там — германца за глотку: сам пожег, паскуда, сам построй!

Речь деда Макара вызвала сумятицу: сердитые выкрики, шутливые возгласы, смех.

— Ишь, чего захотел дед на старости лет!..

— А то что ж? Сгубить сумели — сумей построить!

— Дождешься, держи карман пошире! В курене издохнешь!..

— А в землянке не лучше! Как суслики, закопались. Какая ж то радость, скажи на милость!..

— И-и… Родимые-милые! Слава богу, что живы остались! А там выкарабкаемся как-нибудь!

— На как-нибудь надейся, а сам не плошай!..

Шум затихал медленно. И уж когда все умолкли, поднял свою в кружок стриженную голову Недочет.

— Годить нам, товарищи, не выгодно, — сказал он рассудительно: — проку никакого. Надо поскорей из земли выбираться — вот задача. А что до немца — можно не беспокоиться. Немец нам за все денежками заплатит. У нас к нему большой счет: село спалил, добро разграбил, хлеб увез.

Люди снова заговорили, загалдели. Вспомнили о погибших девушках, о разграбленном колхозном имуществе. Стали считать, подсчитывать и со счета сбились — много получается.

Долго обсуждали дела и планы новой жизни. А когда вернулись к вопросу о строительной бригаде, предложение было принято большинством голосов. Каждому предоставлялось право свободного выбора: хочешь — сам стройся, не можешь — иди за помощью. Тут же составили список. Пять дворов решили подумать.

Арсей и Недочет шли по полю, тихо вспоминая об этом бурном сходе. Арсей направлялся в строительную бригаду, старик — к трактористам.

— Хату построить — не сапоги сменить, — говорил Недочет. — Каждому хочется, чтобы было и дешево и сердито. Оттого и сомненье, как ржавчина, разъедает душу. А пример будет — сомненье разлетится, как туман от солнышка.

Недочет был счастлив. В коллективной работе он видел силу, которая способна побороть любую нужду.

— Рано радоваться, Иван Иваныч, — говорил Арсей своему старому другу. — Еще придется помучиться. Попомни мое слово!

— Э, дорогой мой Арсей Васильич! — восклицал Недочет, заглядывая в лицо Арсею. — Что ж это за жизнь, скажи пожалуйста, ежели она, к примеру, легко в руки дается? А?.. Наша жизнь потому и красивая, мне думается, что трудовая, нелегкая. А все красивое, как и сам человек, всегда в муках рождается.

Он не договорил. Схватив Арсея за руку, показал в сторону. Там по серому загону полз трактор, выписывая, словно пьяный, кривые борозды. Вот он круто свернул влево, дугой пересек угол загона и легко пошел по озимому клину. Теперь в солнечном разливе зелени он был похож на корабль, потерявший управление.

Арсей и Недочет побежали к трактору. Глазам их представилась странная картина: на нем, навалившись грудью на руль, лежала женщина. Голова ее с растрепанными волосами покоилась на скрещенных руках. Арсей на ходу вскочил на площадку, растолкал спящую. Настя фыркнула, мотнула головой и, ничего не соображая, уставилась на председателя. Арсей перекрыл газ. Трактор остановился.

— Так, Настенька, поздравляем, — сказал Недочет серьезно, будто колхозница и впрямь заслужила похвалу. — Наше тебе нижайшее почтение.

Арсей разбудил Антона. Недовольно ворча, тракторист сполз с трактора и не сразу понял, в чем дело.

— Где мы? — спросил он, протирая кулаком глаза.

— Вот именно — где вы? — сказал Арсей, дрожа от бешенства.

Антон глянул на растерянно сидевшую за рулем Настю и все понял.

— Так я и знал, — обреченно произнес он. — Заснула все-таки, чортова кукла!.. Ну, чего расселась? Слезай. Не видишь — приехали! — Он махнул рукой и повернулся к Арсею. — Суди, товарищ председатель, снисхождения не прошу. Четыре ночи не спал. Поэтому пошел на такой риск. Не хотел, чтобы машина гуляла. Виноват, что тут разговаривать.

Настя слезла с трактора и отошла в сторону, испуганно прикрыв рот ладонью.

— Если бы это было там, в лесу, — сказал Арсей с видимым спокойствием, — ты, товарищ Рубибей, знаешь, какое было бы решение. А здесь ты получишь строгий выговор. В следующий раз, если это, не дай бог, повторится, я, не задумываясь, отдам тебя под суд. — Он повернулся к Насте. — А тебя, товарищ Огаркова, я снимаю с работы в тракторной бригаде. Отправляйся на копку.

— В звено Евдокии Захаровны Быланиной, — сказал Недочет.

— Только не к ней, Иван Иваныч! — взмолилась Настя. — Она заест меня… Иван Иваныч, смилостивься…

— Ничего, ничего, голубушка, — успокоил ее Недочет. — Тебе, вижу, надо поучиться работать. А Дуняша — хороший преподаватель. Она поможет тебе понять, что к чему…

Повязав голову платком, Настя молча поплелась в сторону села.

— Я виноват, — сказал Антон, мрачным взглядом провожая женщину. — Я виноват. Это само собой. Но что это за создание природы? Спорю на что угодно — не дойдет до огородов. Где-нибудь под кочкой завалится и будет дрыхнуть, пока не распухнет ото сна.

Он завел трактор, взобрался на сиденье, поднял плуг и повернул к своему загону. Арсей и Недочет пошли следом.

По полю бежал Денис. Он сильнее обычного припадал на правую ногу. Арсей рассказал ему все, что случилось. Бригадир возмутился, но тут же вину взял на себя.

— Надо было приказать Антону остановить трактор прошлой ночью и хорошенько выспаться! А я этого не сделал.

— Овес решили сеять, — перебил бригадира Недочет. — Запрягай один трактор в сеялки.

— Придется мне на овес ехать, — подумав, сказал Денис. — Мой трактор слабый, постукивает, а там полегче будет.

Позвали Антона. Приглушив мотор, тракторист подошел, хмурый, готовый покорно выслушать новые упреки.

— Я еду на овес, — сказал бригадир трактористу. — Ты останешься здесь, пока не кончишь.

— А кто будет прицепщицей?

— Кого ты сам хочешь? — спросил Арсей.

— Дайте Надю Бережнову, — попросил Антон. — Она толковая. Из нее потом выйдет тракторист первой руки.

Арсей согласился. Недочет обещал прислать девушку на следующее утро.

Антон попросил дать ему плуг Дениса.

— Разве твой не годится? — удивился бригадир.

— Нет, мой хорошо работает, — сказал Антон. — Но я хочу попробовать подцепить и твой.

— Не потянет.

— Попробуем. Что мы теряем?

Зина подъехала, подчинившись сигналам Дениса.

К трактору прицепили второй плуг. Антон отвинтил один лемех, влез на сиденье, включил вторую скорость. Трактор дернул. Острые лемехи врезались в целину, завернули толстые, маслянистые ленты земли. Трактор остановился, сразу смолкнув, точно поперхнулся.

— Давай на первую! — кричал Денис. — Сразу на второй не возьмет.

Антон переключил на первую скорость. Трактор пошел — медленно, тяжело. Антон постепенно прибавлял газ, ускоряя ход.

— Переключай на вторую! — командовал Денис.

Антон дал сильный газ и рывком переключил рычаг скоростей, подрегулировал зажигание, еще прибавил газу. Теперь трактор двигался почти так же быстро, как с одним плугом.

Арсей, Недочет и Денис отстали. Они долго смотрели вслед удалявшемуся трактору, за которым, поблескивая стальными ножами, бежали два плуга.

Арсей пошел к лесу, Недочет с Денисом остались дожидаться Зину: она уехала заправлять трактор керосином.

— Понюхаем, Денис Андреич? — предложил Недочет и раскрыл табакерку.

Секретарь комсомольской организации машинально взял щепотку мелкого табаку. Он думал о том, даст ли теперь Арсей Быланин Антону Рубибею рекомендацию в партию? Не подорвал ли сегодняшний нелепый случай авторитет комсомольца?

Недочет был в веселом расположении духа. Он улыбался и, щурясь, смотрел в небо. Там, высоко в голубой лазури, неподвижно висел темный комочек: это был жаворонок.

17

В лес, где работала строительная бригада, Арсей явился расстроенный и хмурый.

«Черти полосатые! — сердито думал он об Антоне и Насте. — Заснуть на тракторе! Ведь этак недолго в овраг свалиться — и свои кости на слом и машину в утиль…»

Несколько дней прошло с тех пор, как Арсей вместе с Потаповым и Недочетом был на делянке, а лес уже не казался нелюдимым и дремотно-задумчивым. Залитый солнечными лучами, он теперь радушно гудел, как бы высказывая свою радость в общем весеннем хоре.

На делянке, возле наскоро построенных шалашей, горели бледные костры. Звонким эхом отдавалось в лесных яружках цоканье топоров. Казалось, то кони по мостовой выбивают частую дробь подковами. Временами слышались ребячьи выкрики, вдруг вспыхивала дружная песня. Падали подпиленные под корень деревья, и тогда шум ветвей и треск ломающихся сучьев заглушали разноголосицу.

В строительной бригаде работали пожилые плотники. Немало в ней было и подростков. Они настойчиво овладевали немудреной, но почетной в крестьянстве плотничьей наукой.

Арсей подошел к двум подросткам, суетившимся у поваленного дуба. Прищурив правый глаз, Арсей посмотрел вдоль дерева.

— Что делаете?

Ребята почтительно вытянулись.

— Тесать собираемся, Арсей Васильич, — ответил кареглазый паренек с румяными щеками. — А допрежь отбить хотим.

— Подо что готовите?

— Под основу, Арсей Васильич.

Арсей нахмурился.

— Это кто ж учил вас готовить под основу такие дубы? Или вы не видите изгиба?

Ребята, насупившись, молчали.

— Ну-ка, давайте шнур. — Арсей взял катушку со шнуром, раскрутил ее. — Даже шнур намелить как следует не умеют. Сосунки, а не плотники! Мелу, что ли, нехватило? Или, может, подать вам сюда Белые горы?

Ребята молчали. Обидные слова председателя колхоза сбили их с толку. Они ждали одобрения, и упреки прозвучали для них неожиданно.

Арсей отдал конец шнура с гирькой кареглазому пареньку и присел у конца ствола. Кареглазый отошел в другой конец.

— Держи в обрез, — приказал Арсей и натянул шнур. — Отбивай!

Второй подросток подошел к середине дуба, натянул кверху шнур. Словно спущенная тетива, шнур звонко хлестнул по стволу, отпечатав на нем тонкую меловую линию.

Арсей встал, передал катушку кареглазому.

— Ну, что? Видали? Что получится, если вы стешете по этой линии? Что останется в середке, вот здесь? Разве это годится под основу?

Ребята хранили молчание. В глазах их, исподлобья следивших за председателем, не было заметно благодарности.

— Передайте бригадиру — распилить на части и пустить на простенок. А под основу выберите дуб потолще и попрямей.

Бригадира, сухорукого Терентия Толкунова, Арсей нашел в углу делянки — там, где уж много дубов лежало на земле. Со складным метром за голенищем и с карандашом за ухом, бригадир сидел у верстака и долбил гнездо на обтесанном бруске. Лицо его в редких и мелких оспинках было освещено мальчишеской улыбкой — видимо, плотник мечтал о чем-то светлом. При появлении Арсея бригадир обухом топора вогнал долото в дерево, встал и приподнял картуз в знак приветствия.

— Мое почтение, Арсей Васильич!

Арсей молча пожал руку бригадиру. Они сели на верстак.

— Как дела? — спросил Арсей, скручивая цыгарку.

— Вроде как бы ничего, — осторожно отозвался Терентий, не будучи уверен, что дела идут так, как им следовало бы итти. — Два-три дня заготовку будем делать, а потом вязать начнем.

— Надо с самого начала каждого на свое место поставить, — сказал Арсей, подумав. — Ученики и те, кто мало подготовлен, — тесать будут, опытные — срубы вязать. — Он глубоко, несколько раз кряду затянулся дымом и добавил: — Ребят надо смелей натаскивать. Ребята хорошие. Вот я сейчас там двоих встретил. Старательные. Только дуб неподходящий под основу выбрали.

— Это я им указал.

— Ну вот, указал, а неправильно. Кривой. Я велел на простенок пустить.

В стороне верещала пила. Через минуту кудрявая верхушка коренастого дуба дрогнула, дерево, точно охваченное судорогой, пошатнулось и повалилось на землю.

— Человек пять плотников первой руки отбери на столярку, — говорил Арсей, следя, как ребята топорами обрубают сучья. — И пускай начинают вязать окна и двери. Чтобы одно за другим шло.

— Посушить бы лес для столярки малость, — нетвердо возразил бригадир, — как бы не покоробило.

— Целиком дубы сушить не будешь. Надо подготовить, что сушить. А кроме того, притолоку можно и теперь делать — ничего не станется.

Терентий видел, что председатель не в духе, и потому не настаивал на своем, хотя и был уверен: с притолокой некуда было торопиться. Во всем остальном замечания председателя казались справедливыми.

— Надо бы уже теперь начинать делать столы, табуретки, скамейки, — медленно говорил Арсей. — Ничего этого у людей нету. — Он поднял голову, посмотрел в лицо бригадиру. — Займись, Терентий Данилыч, и этим. Хорошо будет, если мы вместе с домом дадим столик и две-три табуретки. Только уж, чтоб аккуратные были. А то наляпают, что и глядеть тошно будет.

Он встал. Терентий поднялся за ним.

— Пройдемся, — предложил председатель, — посмотрим…

По мягкому валежнику они вышли на середину делянки к вышке, на которой плотники распиливали деревья. Наверху, на толстом стволе стоял рослый юноша с крупным, непокорно вьющимся чубом русых волос. Он с трудом тянул на себя пилу, будто внизу, на другом конце ее, где работал второй пильщик, был подвешен огромный груз.

Арсей поздоровался с пильщиками.

— Как дела? — спросил он, обойдя вышку.

Пильщики прекратили работу. Юноша с непокорным чубом вытер пот с лица и тихо выругался.

— Какие тут дела! Одно мученье.

— Что случилось?

— Не режет. Стерва, а не пила, — со злобой сказал верхний пильщик. — Жилы все вымотала.

Пригнувшись, Арсей спустился в неглубокую канаву, отстранил второго пильщика — круглолицего паренька с белым пушком на верхней губе — и взялся за ручки пилы.

— А ну, давай!

Чубатый юноша, выставив вперед ногу для упора, потянул пилу на себя. Арсей сразу почувствовал — пила зажата.

— Подбить клин! — крикнул он.

Второй пильщик обухом топора несколько раз ударил по клину, вбитому в распил.

— А ну, теперь! — крикнул Арсей и потянул пилу вниз.

Пила попрежнему шла тяжело.

— Что за ерунда! — удивился Арсей и вылез из канавы. — Вытаскивай, посмотрим, что с ней.

Присев на корточки, Арсей поставил вынутую пилу на ребро и посмотрел вдоль зубьев.

— Тупая, страшно тупая, — сокрушался Терентий. — Нигде не можем достать напильник. Хоть бы в районе, что ли, купить.

— Оно и видать: тупая, — согласился Арсей. — Но ее прежде всего надо развести. Посмотрите, зубья совершенно не расходятся.

Бригадир и пильщики поочередно посмотрели вдоль пилы.

— Можете сколько угодно точить ее, пилить она все равно не будет. Надо развести ее.

Во всей бригаде никто не умел этого делать. Арсей тоже никогда не разводил продольной пилы, но видел, как делали это другие.

— Сложного ничего нет. Нужна твердость рука в верность глаза.

Арсей решил попробовать. Он уложил пилу на рсапиленное дерево так, что зубья выступали за линию обреза, и попросил плоскогубцы: разводного ключа, он знал, в бригаде не было. Бригадир внимательно следил за приготовлениями.

Осторожно захватив кончик второго зуба плоскогубцами, Арсей ровным нажимом руки отогнул его книзу. Затем он так же поступил с четвертым зубом — через один. Работал он осмотрительно и сосредоточенно, часто ставил пилу на ребро, проверяя линию отогнутых зубьев.

Арсей любил работать. Ему нравилось всадить топор в крепкое дерево или, ощущая приятную дрожь в руках, держать плугом в степи ровную борозду. Он не чурался никакого дела, будь оно простое или сложное, легкое или тяжелое. Он любил побеждать — побеждать силой, ловкостью, знанием и умением, побеждать не из тщеславия, а из какой-то внутренней потребности. Он вкладывал всю свою душу в любое дело, которое непременно доводил до конца.

И теперь он работал с увлечением, разводя зубья пилы. Поглощенный этим занятием, которое сразу стало интересным, увлекательным, он не замечал времени. Кончил он работу, когда солнце коснулось горизонта и старый лес приумолк и насупился. Несколько раз Арсей проверил развод, глядя из конца в конец на две тонкие линии, похожие на туго натянутые струны, подправил отдельные зубья и отдал пилу бригадиру. Пильщики проворно заправили ее в дерево. Терентий вбил клин. Пила пошла легко.

— Не пила, а милая подружка! — воскликнул чубатый пильщик, взмахивая вверх и вниз свободно поворачивающимися ручками.

Арсей и Терентий медленно пошли по делянке.

— Надо смелей действовать, Терентий Данилыч, — сказал Арсей бригадиру. — Не бояться неудачи. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Инициатива и изобретательность во всяком деле и во всяком хозяйстве необходимы, как воздух. Тем более в наших условиях. У каждого работника мысль должна быть острая. Выдумки, хорошей, деловой выдумки, как можно больше. Без выдумки трудно будет справиться с задачей.

Они обошли западную сторону делянки. Удары топоров доносились сюда глухо, смягченные расстоянием.

— Вот что, Терентий Данилыч, — сказал Арсей, — ты просил гвоздей. Так не надейся — не будет.

— А как же без гвоздей? — удивленно произнес бригадир. — Чем, к примеру, дранку прибивать?

— Без дранки придется обойтись.

— Без дранки? Это как же, Арсей Васильич? Глина-то на чем держаться будет?

— Деревянные колышки будете вбивать в стены.

Терентий презрительно свистнул.

— Ко-лыш-ки-и!.. Что, уж мы такие нищие, что ли? Спокон веков в Зеленой Балке дранкой обивали.

— Ничего не поделаешь, — спокойно сказал Арсей. — Только колышки вбивать будете не прямо, а наискосок кверху: чтобы лучше держали месиво.

Они дошли до неглубокой яружки. Внизу слышался неясный шум ручья.

— Арсей Васильич, — сказал бригадир, — нам потребуются крюки для крепления углов.

— Где ж их взять?

— Петру Степанычу прикажи — наделает.

— Петр Степаныч и без того по горло занят — день и ночь в кузне потеет. Из ничего вон инвентарь клепает.

Терентий почесал за ухом.

— Что ж нам теперь делать?..

Арсей сердито глянул на него и сдержанно сказал:

— Я же говорил — смелее шевелить мозгами. Что ты, в самом-то деле, пустяка придумать не в состоянии?

— Да какой же это пустяк — крюки?

— Крюков нету и не будет. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну вот… Как же будешь выходить из положения?

— Не знаю…

Арсей укоризненно покачал головой.

— Испортили нас до войны, избаловали, а война, как видно, мало чему научила. Все на готовое надеемся, все ждем, когда на блюдечке преподнесут. На что тебе крюки? Прибавь дополнительно по одному шипу с каждой стороны угла, а мало этого — сшивайте узлы круглым клином. — Вдруг он осмотрелся, беспокойно прошелся по краю лощины. — Постой, постой!.. Это что ж такое? Ведь вот где наша делянка. А та, на которой ты расположился, не наша. В чем дело?

Терентий виновато улыбнулся.

— Скривил душой, Арсей Васильич, — сознался он. — Там лесок и гуще и лучше. И подъезд удобней… Посмотрел я, посмотрел, да и решил…

— То-есть как же это — посмотрел и решил? Кто ж тебе дал такое право?

— Права такого, конечно, мне никто не давал. Да я, как видишь, неплохо и без права управился.

Арсей вплотную подошел к Терентию, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Слушай, Терентий Данилыч, — внушительно сказал председатель, — ты отдаешь себе отчет в том, что сделал? Ты знаешь, как это называется? Не знаешь? Так я тебе скажу — са-мо-уп-рав-ство! Понимаешь?.. Это все равно, что в чужой карман залезть.

— Что ж, я для себя, что ли, Арсей Васильич? — обиделся Терентий. — Для колхоза старался.

— Все равно! Нам принадлежит эта делянка. А та — собственность государства. И без разрешения государства никто здесь распоряжаться не вправе.

Терентий Толкунов смущенно переминался с ноги на ногу.

— Хорошо. Так уж и быть, — смирился Арсей, которому, впрочем, ничего другого и не оставалось. — Буду в райземотделе, попрошу переписать… А ты, Терентий Данилыч, сообрази. Каждый из нас любит свой колхоз. Но в интересах своего колхоза нельзя забывать об интересах государства. Подумай об этом хорошенько.

В табор Арсей Быланин возвращался по берегу реки. Внезапно почувствовав сильную усталость, он присел на траву возле темного ольхового куста.

Был свежий весенний вечер. Мягкие сумерки затянули балку с ее пологими берегами, с быстрой речкой на дне. На выгоне горели редкие огни, как звезды на небе, мерцая в полутьме. Из лесу по балке бежал прохладный ветерок, ласкал лицо, руки, сердил спокойную гладь в заливе. У берега тихо шумел камыш, шуршали ольховые ветки.

В голове толпились нудные мысли. Арсей думал о времени, прожитом дома после возвращения, и никогда прежде жизнь не казалась ему такой неустроенной. Он работал, не щадя себя, но чувство полного удовлетворения не приходило.

Жизнь представлялась разложенной на весах: на одной чаше — нужда и разруха, на другой — люди, среди которых затерялся и он. Какая чаша перетянет? Точно на экране, он видел перед собой огромное пожарище — неуклюжие остовы печей, обугленные деревья, кучи битого кирпича и ржавого, скрюченного железа; табор с его землянками и куренями, с дерюгами, попонами и тряпками на шестах; он видел мать, сгорбившуюся от непосильного горя; Настю и Антона, заснувших на тракторе, несущемся через широкие загоны зеленей; Марью Акимовну, слезно молящую уменьшить норму выработки; Терентия Толкунова, воровато выбирающего лучшую делянку, — и робость охватывала его. Чтобы управлять людьми, поднимать их на беспощадную борьбу с разрухой, зажигать и все время поддерживать в них неугасимую страсть к созиданию, — для этого мало самому уметь развести пилу.

Огни в таборе гасли, как догорающие свечи, а звезды на синем безоблачном небе разгорались ярче и ярче. Арсей смотрел на бесшумно скользящую под бледными бликами реку. Вспоминалась партизанская жизнь. Она была нелегкой… Было время, когда фронт отодвинулся далеко на восток и партизаны оказались в глубоком тылу врага. Тогда они стали еще злее: дерзко взрывали эшелоны с оружием и солдатами, железнодорожные мосты, внезапными и смелыми налетами уничтожали обозы противника. Немцы забеспокоились. В районе партизанского отряда неожиданно появился полк автоматчиков. Эсесовцы окружили партизан в лесу, крепко заперли все выходы. Но партизаны не сложили оружия. Они утроили сопротивление. Это было настоящее сражение. Двадцать шесть дней и ночей без отдыха партизаны отражали бесчисленные атаки. Но вот кончилось продовольствие, подошли к концу боеприпасы. Надо было прорываться во что бы то ни стало. Это казалось невозможным. Но смекалка, русская смекалка выручила их. Ложной тревогой партизаны заставили врага сконцентрировать главные силы по линии железной дороги, а сами неожиданным ударом в другом месте опрокинули ослабленную оборону немцев. Бой был короткий, но жаркий. Без больших потерь отряд вышел из окружения. Но куда трудней, казалось Арсею, вывести людей из окружения нужды и разрухи. Там, в лесу, он сумел нащупать слабое звено в цепи врага и разорвать ее. Поскорее бы здесь прорвать цепь нужды! Какие усилия потребуются, чтобы выбраться на простор, на широкую дорогу жизни!

Низко над балкой большим треугольником пролетели журавли. Своим курлыканьем они оборвали нить невеселых размышлений Арсея. Он следил за полетом птиц до тех пор, пока они не скрылись за сгустившимся пологом ночи. Наконец он встал, собравшись итти домой. Странный крик остановил его, приковал к месту. Там, где берег балки сливался с небом. Арсей увидел человека. Человек бежал, кружась и приплясывая. Чувство безотчетной тревоги охватило Арсея. Он шагнул за куст, раздвинул ветки и стал наблюдать.

Это была Варвара Воронцова. Менее всего Арсей ожидал встречи с ней здесь. Он вспомнил, что все это время не видел соседку в таборе. Где она была? Что делала? И почему она здесь в такую пору? Нервная дрожь пробежала по телу. Он крепче ухватился за тонкие ветки.

Варвара что-то выкрикивала. Арсей не разбирал слов. Внезапно Варвара остановилась, осмотрелась вокруг, точно почуяв чье-то присутствие. Она была все в той же рваной кофте, волосы торчали космами. Когда-то красивое лицо ее выражало глубокую печаль. Она внимательно всматривалась в куст, за которым спрятался Арсей, но в глазах, темных и глубоких, так и не сверкнул огонек разума.

Варвара отошла к берегу и, упав на колени, застыла в позе безнадежного отчаяния. Арсей не сделал ни одного движения. Как завороженный, он глядел на нее, усилием воли удерживая дрожь тела, боясь обнаружить свое присутствие.

Тяжело вздохнув, Варвара повернулась лицом к реке и, обняв ноги руками, положила голову на колени. Она притихла. Из-за леса показался край ущербного месяца, белые холодные лучи осветили сутулую спину женщины. Варвара подняла голову и сказала ясным, полным страдания голосом:

— Боже мой!.. Что они со мной сделали!..

Она с трудом поднялась и нетвердой походкой побрела вдоль берега.

Недочет долго не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, пытаясь улечься поудобней. Старик крепко закрывал глаза, принимался даже храпеть, стараясь обмануть себя, но ничто не помогало. Сон не шел. Поняв, что не сможет заставить себя заснуть, Недочет вытащил табакерку.

Взошел месяц — тонкая струйка белого света, точно острая игла, проткнула камышовую стену куреня и заблестела на солдатской пуговке пиджака Недочета. Старик сбросил пиджак с ног — светлячок спрыгнул на колено, закопался в разорванной штанине.

— Вот, даже штаны залатать некому, — с горечью прошептал Недочет, рассматривая дырку. — Один-одинок… Так и помру бобылем…

Он вспомнил свою долгую жизнь, и ему стало жаль себя. Лучшие годы юности прошли в батраках — в тяжелом, изнурительном труде ради куска хлеба. Его не считали за человека и требовали, чтобы он раньше позаботился о лошадях, а потом уже о себе. Обида, как полая вода — песчинки, несла в сердце ненависть, откладывала, цементировала. Эта ненависть к угнетателям повела его в лес в годы гражданской войны за советскую власть, она была той благодатной почвой, на которой взошло, выросло и окрепло его сознание. Недочет в числе первых голосовал за колхоз, а в колхозе работал не покладая рук. У него не было семьи, но колхоз очень скоро стал его родным домом. Жена его, слабая, тщедушная Феня, рано скончалась, оставив двоих маленьких сыновей. Хилые, как и мать, они скоро умерли. Вторично жениться Недочет не сумел — не пришла, не повстречалась любушка-зазнобушка, не согрела сердце жарким взглядом. Односельчане любили Недочета, прислушивались к его словам, ценили меткие советы, но считали человеком не от мира сего, которому, дескать, непонятны земные, домашние радости. На самом деле это было далеко не так. Недочет тяжело переживал потерю родных. Жил он в низенькой хатке, но бывал в ней редко. Дни и ночи проводил среди людей. В работе, в хозяйской суете забывался.

Потребность быть среди людей, — жить их горестями и радостями особенно возросла в суровые партизанские дни. Недочет крепко привязался к храбрым людям своего отряда. Они не отступали перед врагом, всегда верили в победу. Недочет чувствовал себя членом коллектива — настоящим человеком, и жизнь, полная лишений, борьбы и опасностей, захватывала его, помогала забыть собственное одиночество.

На дворе за куренем послышались шаги. Потом открылась дверь, и на пороге, в облаке лунного света, появился Арсей.

— Иван Иваныч? — услышал старик вкрадчивый шопот. — Ты дома?

Недочет отозвался, пригласил Арсея войти. Арсей закрыл за собой плетеную дверь. Несколько секунд он стоял молча, прислушиваясь к глухим шорохам ночи, затем, нащупав свободное место, опустился на солому.

Недочет хорошо знал Арсея. По внешнему виду, по голосу он безошибочно мог определить его настроение. И теперь по долгому тягостному молчанию старик понял: с председателем творится что-то неладное. Но он не стал ни о чем расспрашивать, надеясь, что Арсей сам заговорит.

Арсей закурил, осветив тесный купол куреня.

— Надо бы Варвару отправить… — сказал он не то Недочету, не то самому себе.

— Куда отправить? — спросил Недочет.

— Не знаю куда… Есть же такие дома-больницы?.. — Он помолчал и потом решительно повторил: — Надо обязательно отправить. И как можно скорее. Может, человек вылечится.

«Уж не настращала ли его полоумная?» — подумал Недочет, пытаясь угадать, отчего дрожит глухой голос председателя.

Арсей прилег на солому.

— Накрыться чем-нибудь не найдется, Иван Иваныч?

Недочет укрыл Арсея пиджаком, под голову подложил стеганую фуфайку.

— Нездоровится, что ли?

— Нездоровится. Трясет. Наверно, лихорадка… Я у тебя заночую, Иван Иваныч. Не возражаешь?

— Милости просим, Арсей Васильич. И поскорей усни. Сон — лучшее лекарство от всех недугов. Утром здоровехонек будешь. Все, как рукой, снимет. Спи, а я посижу, табачку понюхаю.

Но Арсей не мог спать. Едва закрывал он глаза, как перед ним возникал образ Варвары.

— А что, Иван Иваныч, — сказал Арсей, — ежели я отпрошусь работать агрономом?

Недочет, прежде чем ответить, подумал.

— Не можешь ты этого сделать, Арсей Васильич, — сказал он убежденно. — Никак не можешь!

— Почему?

Старик опять подумал.

— Потому, что руководителем народ тебя поставил.

— Ну и что же? Люди поймут… Я добьюсь, чтобы меня райком послал работать по специальности. Что ты скажешь?

Недочет не спешил с ответом. Надо было сказать что-то сильное, что образумило бы молодого человека, вернуло бы его к сознанию своего долга.

— А ежели отпросишься, последним подлецом будешь.

— Что?.. Подлецом?.. Как это понимать?

— А как хочешь, так и понимай. Порядочный человек будет дорожить доверием людей.

Арсей приподнялся на локте.

— Иван Иваныч… — сказал он, и Недочет уловил в голосе Арсея волнение. — Я считаю тебя близким человеком, ценю больше всех твое слово. И потому хочу, чтобы ты меня понимал. Чтобы ты понял, как мне трудно. Очень трудно — словами не выразить. Не охвачу я все… Не охвачу… И, должно быть, не верю в себя…

— Люди в тебя верят, — остановил его Недочет. — А это больше, чем ты сам. Это — все!.. Потому что, ежели наши люди верят, они горы своротить могут. Что от тебя требуется? Быть честным и самому верить в народ. Все остальное придет. И тогда все будет так, как и надо тому быть.

Арсей снова лег навзничь, и Недочет заботливо укрыл его ватником.

— Твое дело людьми управлять и веру в них поддерживать, — продолжал Недочет. — И дело пойдет, поверь моему слову. Рука у тебя крепкая. И талант имеется, скажу прямо. Все налицо. Только не надо твердость терять…

Он понюхал табак, протянул табакерку Арсею.

— Хочешь, нюхни на сон грядущий.

Арсей отказался. Недочет прилег рядом, подложил под голову руки.

— Эх, Арсей Васильич, в большое время, дорогой мой, живем мы, скажу я тебе откровенно.

Арсей лежал с закрытыми глазами.

— Куда еще больше?.. Война, разруха…

Недочет будто не слышал слов молодого друга. Старик смотрел в темный потолок куреня, на котором, как в небе звезды, блестели капельки лунного света, и говорил, точно с самим собой:

— Большевистская партия руководила нами в эту войну. Без этого руководства погибли бы мы, все погибли бы, как пить дать!.. И, может быть, с храбростью, с доблестью, а сложили бы мы свои головушки; и кто знает, на сколько закатилось бы русское солнышко!..

Арсей пытался слушать Недочета, но усталость брала свое. Медленно погружался он в забытье, а ровный, певучий голос Недочета звучал, как далекий звон колокола:

— Я вот помню, прямо вижу какой была Зеленая Балка после первой мировой войны. Немца тогда в нашей деревне и в помине не было. И хатки целы были, а долго-долго не могли мы из нужды выкарабкаться. О колхозах тогда мы еще и не слыхали. Стало быть, каждый был сам по себе. Иной правдами и неправдами вырывался вперед, но таких случалось мало. Другой с трудом, кое-как перебивался с хлеба на корку — таких было много. Каждый сам по себе дрался с нуждой, и многих нужда одолевала. А теперь мы боремся не в одиночку. Теперь у нас коллектив. А это — великая сила! И вера в эту силу у крестьянина большая и справедливая. Не то что раньше. Раньше, сказать по чести, между нами по секрету, с трудом верилось — сомнение часто разбирало. Вот хоть взять меня грешного. Записался я, помню, в колхоз, а самому страшновато, непривычно. Все равно, что старую душу из тебя вынули, а новую, необжитую вставили, и ты не знаешь, в ладах ли будешь жить с этой новой душой. Вот так было… А теперь только лиходей не сознает, что без колхоза хлебнули бы мы горя, заклевала бы нас нужда поодиночке. Заклевала бы всех. А в колхозе мы и нужду, как самого немца, разобьем и поставим на колени. И опять зажиточной жизни добьемся. Еще лучше заживем, Арсей Васильич, так заживем, как не жили мы даже до войны!..

Он замолчал, прислушался. Арсей спал. Дыхание его было ровным, спокойным. Недочет ближе пододвинулся, посмотрел, хорошо ли укрыт председатель колхоза, и ласково сказал:

— Спи, сынок, спи… Завтра взойдет солнышко, согреет тебя, милый, своим теплом, и ты забудешь об этой ночи. Спи, сынок…

Неторопливо и степенно он закрутил усы, расправил бороду и, чувствуя близость родного человека, счастливо улыбнулся и закрыл глаза.

18

Против ожидания, погода испортилась. Темные тучи нагрянули из-за леса и поползли по балке, цепляясь за верхушки Белых гор. По выгону гулял зябкий ветер, шелестел в камышовых поветях куреней и землянок. Пошел мелкий дождь.

Работала только тракторная бригада. Посеяли овес и ячмень. Недочет был доволен, что зерно брошено в грязь: быть богатому урожаю. Такое начало сева старик считал хорошим предзнаменованием.

После сева ранних трактористы снова работали вместе. Они поднимали землю под яровую пшеницу. Это было нелегко. Грязь мгновенно налипала на лемехи, набивалась между шипами колес. Прицепщицам — Зине Медведевой и Наде Бережновой — хлопот было много. Очистив лемехи, они бежали к колесам. Когда девушки выбивались из сил, трактористы сажали их за руль, а сами принимались за их работу.

Однако на ночь тракторы останавливались. Ночью работать было невозможно. К тому же вечером дождь усиливался. Косой от ветра, он слепил глаза.

На ночь трактористы останавливали машины у заправочного пункта. Спали в вагончике, который из досок сбили плотники. Перед сном под дробный стук дождя мечтали. Мечтали о будущем.

Иногда Антон играл на гармошке. Играл он хорошо — протяжные, задушевные песни, которых знал много. Гармонь нежно жаловалась, охала, вздыхала, всхлипывала, а с ней вздыхал и тракторист. В такие минуты видел он перед глазами лицо с веснушками, вокруг которого огненным веночком горели рыжие завитушки волос. И вспоминалась первая встреча.

…Вечер серой дымкой окутывал балку. Размахивая длинными руками, Антон бежал по выгону. У землянки Куторги он заметил столб с прибитой на нем свежевыструганной доской. Антон прочитал слова, написанные жирными буквами: «Колхозные объявления». На доске висел лист бумаги.

Антон подошел ближе. Вдруг его обдало холодом. Глаза впились в строчки. На доске висело постановление правления колхоза. В нем рассказывалось о том, как Антон Рубибей и Настя Огаркова во время работы уснули на тракторе. За это правление колхоза объявляло строгий выговор трактористу Антону Рубибею, а прицепщица Анастасия Огаркова переводилась с работы на тракторе в полеводческую бригаду.

Несколько раз Антон перечитал постановление. Как старательно Куторга вывел круглые буквы и как размашисто начертил он фамилию — Рубибей. Сквозь черные, косые, изогнутые линии Антон видел сморщенное, ехидно улыбающееся лицо счетовода.

— Хотела бы я посмотреть на этого Рубибея! — неожиданно услышал Антон насмешливый голос.

Рядом стояла девушка. Она читала объявление, не обращая внимания на Антона. Она была в черном костюме, голубой блузке, схваченной на груди костяной брошкой, в белом пушистом берете. Острое личико было усеяно веснушками. Из-под берета выбивались рыжие волосы.

— Хорош, должно быть, этот Рубибей!..

Слова больно хлестнули Антона.

— Кто такая? — строго спросил он, повернувшись к ней. — Документы?

Девушка глянула на него снизу вверх.

— А вы кто такой, чтобы требовать документы?

Вызывающий тон смутил тракториста.

— Я… — сказал Антон и почувствовал, что покраснел до ушей. — Я — милиция.

Удивление на веснущатом лице сменилось выражением доверчивости.

— Простите, — сказала девушка и поспешно достала из сумочки удостоверение. — Пожалуйста.

Антон внимательно и неторопливо, как подобает знающему свое дело блюстителю общественного порядка, посмотрел на документ со всех сторон и, как бы убедившись в его подлинности, возвратил девушке.

— Очень приятно, Нина Семеновна, — сказал он и галантно поклонился. — Рад с вами познакомиться.

Нина Семеновна спрятала удостоверение в сумочку и улыбнулась. Вот эта нежная улыбка и тронула что-то в душе Антона, глубоко запала в сердце.

— Вы знакомы с этим… Рубибеем, который заснул на тракторе? — спросила Нина Семеновна, показав на доску с исписанным листом бумаги.

Антон скривился.

— Знаком, конечно.

— Что он собой представляет?

— Как вам сказать? Вроде ничего парень…

— Вроде ничего, а на тракторе заснул? Как же это?

— Всяко бывает, — уклончиво сказал Антон. — Независящие обстоятельства…

Они пошли по табору.

— Ну, уж что ни говорите, — убежденно заявила Нина Семеновна, — а я не смогу считать такого человека хорошим парнем. Несмотря ни на какие обстоятельства.

Антону неприятно было это слушать. И чтобы помешать девушке продолжать, он спросил:

— Вы куда путь держите?

— Ищу председателя колхоза, — сказала Нина Семеновна. — С самого утра ищу. Никто не знает, куда он запропастился.

— Я тоже к нему, — сказал Антон, — идемте вместе.

Они шли рядом.

— Давно вы у нас? — спросил Антон, которому очень хотелось поговорить с учительницей. — И как это вас угораздило в нашу тихую Палестину?

Нина Семеновна охотно рассказала о том, что недавно окончила педагогическое училище, куда поступила из средней школы, и о том, что сразу же после окончания училища получила назначение на работу в Зеленую Балку.

Разговаривая с девушкой, Антон внимательно всматривался, в ее подвижное лицо. Он уже благодарил судьбу за то, что она так неожиданно столкнула его с учительницей, и не мог простить себе, что ни с того, ни с сего назвался милиционером!.

«Может, она разочаруется, когда узнает, что я не милиционер, а тракторист, — с тревогой думал он. — Кто их разберет, какие они, эти девушки…»

Нина Семеновна и Антон подошли к землянке Быланиных. Арсей и Куторга с помощью нескольких ребят подсаживали в кузов грузовой машины Варвару Воронцову. Женщина была одета в длинное пальто, рукава подоткнуты под белый рушник, туго опоясывавший ее худую фигуру. Варвара тихо, как ребенок, всхлипывала, но не сопротивлялась. В кузов с ней сели две девушки, и машина тронулась.

— В счастливый путь! — крикнул вдогонку Недочет. — Да поскорей возвращайся, милая!..

Арсей в сопровождении высокого незнакомого юноши подошел, к учительнице.

— Здравствуйте, Нина Семеновна! — сказал он. — Познакомьтесь: руководитель молодежной строительной бригады техник Костюченко. Приехали строить нам школу.

Нина Семеновна горячо пожала руку технику.

— А я, знаете, — сказала она Арсею, — шла к вам с твердым намерением ругаться.

— Ругаться?

— И требовать помещения для школы. Когда было тепло, занимались под открытым небом. А во время дождя что делать? Но теперь у меня уже миролюбивое настроение.

Нина Семеновна взяла техника под руку и сразу начала деловой разговор. Антон проводил молодых людей грустным взглядом. Он решил, что учительница навсегда забыла о нем.

Но на другой день судьба снова столкнула их. Нина Семеновна торопливо шла по табору. Увидев Антона, она издали дружески улыбнулась ему.

— Ах вы, обманщик! — воскликнула она, когда Антон крепко сжал ее маленькую руку в своей широкой и сильной ладони. — Вы не милиционер, а тракторист. Правда?

— Правда, Нина Семеновна, — сказал Антон. — И к тому же я и есть тот самый Антон…

— Тоже знаю, — перебила она его, смеясь. — И как это я дала так легко себя провести. Ведь милиционеры в форме. А вы… — Она осмотрела его с ног до головы. — Ну, конечно, вы тракторист самый настоящий!

Она звонко расхохоталась. Антон осторожно взял ее под руку.

— А вы кого больше любите — милиционеров или трактористов? — спросил он, заглядывая в ее желтые глаза.

Нина Семеновна сощурилась и весело отрезала:

— И среди тех и среди других бывают скучные люди.

Смеясь, Нина Семеновна мягко освободила руку и убежала своей дорогой. Антон долго смотрел ей вслед в надежде, что она обернется и пошлет ему теплую обещающую улыбку, но Нина Семеновна не обернулась, точно опять забыла о его существовании.

Бригадир и прицепщицы заметили перемену в поведении товарища. Они пытались расспрашивать его. Однако Антон, всегда прямой, откровенный, на этот раз отмалчивался, увертывался и, чтобы заглушить настойчивые вопросы друзей, с силой растягивал сизые мехи гармонии: ее нежные вздрагивающие звуки неслись вдаль — в ненастную, тонущую в темноте широкую степь.

Прошла неделя, и погода вновь установилась ясная и теплая. Люди высыпали в поле, и там снова закипела работа.

В один из таких погожих дней Матвей Сидорович со своими помощниками пригнал лошадей.

— Трех меринков недосчитались, — докладывал он председателю колхоза. — В прошлую зиму пали. Да в дороге двух сосунков пришлось закопать.

Арсей и Недочет осматривали каждую лошадь. Лошади были худые. Арсея больше всего интересовали зубы и копыта. Зубы у всех оказались целыми, а копыта лишь у двух маток были слегка заломлены. Полдюжины тощих жеребят испуганно жались к матерям.

— Что будем делать? — спросил Недочет, когда осмотр закончился.

— В Бусуновку на пять дней, — не задумываясь, ответил Арсей. — На отдых и поправку.

— А есть они там что будут?

— Прошлогодний клевер. Это же сено. Да и новая молодая травка уже бежит…

Так и порешили. Ребята погнали лошадей в Бусуновку — неглубокий рукав балки, где издавна были конские пастбища.

— Это так, — сказал Недочет, — но это не выход, друзья. С одного подножного корма они вряд ли будут работать.

— Не будут, — согласился Матвей Сидорович. — Будь у нас мука, мешку делали бы. Или отруби…

— А еще лучше — овес, — сказал Недочет. — Дать бы им теперь овса вволю — через пять дней на парад выставляй.

Вечером Недочет сказал Арсею:

— А что, Арсей Васильич, ежели к соседям махнуть?

Арсей не понял.

— Я говорю, — пояснил Недочет, — может, к соседям за помощью податься? Они ж тоже колхозники — поймут и, глядишь, войдут в положение. К примеру, если б у нас было лишку хоть малость, да разве мы не поделились бы с другими? Вот ежели б мы, как лежебоки, летом в холодке пролежали, вот тогда бы другое — тогда гони нас в три шеи. А то ведь мы не виноваты — виноват фашист, будь он трижды проклят!

— Но у них ведь тоже были немцы, у соседей-то? — возразил Арсей.

— Были и у них, это правда. Но им малость посчастливилось. Хаты их и другие постройки уцелели. Прошлое лето больше нашего сеяли. Говорят, фуражишко у них есть и запас с излишком.

Последнее Недочет выдумал для убедительности. Ему удалось уговорить председателя «попытать счастья». В колхоз «Знамя труда» снарядили деда Макара: у него там были дальние родственники. Матвея Сидоровича послали в колхоз «Борьба». Каждому на руки дали письмо, составленное в почтительных и дружеских выражениях.

На следующий день ходоки вернулись в Зеленую Балку. Дед Макар был хмур и зол. Председатель колхоза «Знамя труда» Гурий Дмитриевич Улыбкин писал, что, к сожалению, ничем Зеленой Балке помочь не может. Зато Матвей Сидорович сиял от радости. Колхоз «Борьба» обещал выделить Зеленой Балке малую дольку фуража. В свою очередь, председатель этого колхоза Николай Никитич Лукьянов просил, чтобы кузнец Зеленой Балки помог им отремонтировать кое-какой инвентарь.

Петр Степанович, которого позвали на совет, согласился поработать у соседей, и Куторга тут же составил проект договора. А днем позже Недочет и Матвей Сидорович на трех подводах привезли смесь из ржаных отрубей, овсяных отходов и просяных отсевов. Недочет подсчитал, что этого хватит до выхода подножного корми.

Правление предложило Матвею Сидоровичу отправиться за коровами. Конечно, это было нелегкое дело: плестись пешком в такую даль. Но Матвей Сидорович и его помощники дали согласие.

— Кто ж для обчества пожалеет силы? — рассуждал старик. — Пускай они, силенки-то, и последние будут, все одно их надо на общую пользу. Это — первое дело, раз живешь в коллективе.

Приезд строительной бригады доставил Арсею много хлопот. Председатель часто бывал в лесу. Он провел собрание строителей; ребята решили соревноваться. Райкомовцам отвели самостоятельный участок. Начали строить школу. Это обрадовало Нину Семеновну. Но проект она решительно забраковала.

— Никуда не годится! — с неподдельным возмущением заявила она, познакомившись с проектными расчетами. — Окна маленькие, потолки низкие. Это сарай, а не школа. Кто ж теперь так строит? Нам нужно высокое, светлое здание с крыльцом, с кирпичным фундаментом…

Арсей поддержал Нину Семеновну. Но Костюченко показал им подпись на проекте:

— Видите? Заведующий районо товарищ Петропавловский утвердил.

— Я это беру на себя, — смело заявила Нина Семеновна. — Делайте так, как нам нужно. Работать здесь будем мы, а не товарищ Петропавловский.

«Смотрите, какая храбрая! Маленькая, а удаленькая…» — подумал Арсей, и прежнее чувство недоверия к учительнице начало мало-помалу сменяться уважением.

— Хорошо, — сказал техник. — Будем отвечать втроем, в случае чего.

Он отложил проект в сторону и стал набрасывать новый.

Группа плотников, отобранных Арсеем, восстанавливала мост через реку. Далеко разносилась могучая песня, удары «бабы» гулко отзывались под горой. Подростки, свободные от полевых работ, расчищали село, сортировали кирпич, стаскивали в одно место обгоревшие листы железа. Дед Макар, работавший на пароме, перевозил золу. Здесь, на выгоне, Прохор и Дмитрий ссыпали ее в телегу и на старой пегой кобыле вывозили в поле.

Всюду надо было поспеть, все нужно было видеть. Арсей старался все держать в поле своего зрения. Домой приходил поздно. Мать всякий раз дожидалась его, хотя делала вид, что занята неотложными делами.

Евдокия ругала свекровь.

— Все ждешь? — говорила она, укладываясь на ночь. — Ну, жди, жди. Он маленький ребеночек, сам штанишки не снимет.

Прасковья Григорьевна отмахивалась от Евдокии, как от назойливой мухи, но не сердилась. Старуха уважала сноху за деловитость и многое ей прощала.

Сына Прасковья Григорьевна нежно любила. Он всегда приносил с собой радость. В тесной землянке становилось уютней и как бы светлей. Прасковья Григорьевна садилась напротив Арсея и смотрела на него не отрываясь. Она любила разгадывать мысли по выражению его лица и была уверена, что не ошибается. Вот он быстро вошел в землянку: на душе у него легко и свободно. И точно: он вскидывал на мать веселые глаза, говорил что-нибудь приятное, и сердце старухи замирало. Но когда он входил медленно, за едой часто откладывал ложку, подолгу задумывался, Прасковья Григорьевна безошибочно угадывала, что на душе у сына тревожно и сумрачно.

Евдокия относилась к деверю неровно: то она вызывающе возражала ему, винила его чуть ли не во всех грехах, то вдруг затихала, покорно соглашалась во всем, внимательно смотрела на него своими беспокойными глазами и виновато улыбалась.

Но Арсей не замечал этих перемен в поведении невестки. Он ценил трудолюбивую Евдокию, поручал ей ответственную работу, не обращал внимания на ее вызывающий и насмешливый тон, считая, что она по-своему переживает их жизненные невзгоды.

Но что бы там ни было, жили Быланины дружно. Женщины помогали Арсею своими советами, не приставали с расспросами и просьбами. Арсей ценил это и заботился о них, как мог.

Сев в колхозе был и полном разгаре. Весь день Арсей пробыл в поле: у конных плугатарей, у трактористов. Домой вернулся поздно. Мать что-то вязала у стола, а Евдокия лежала на кровати, подложив под голову руки.

Арсей медленно ел и молчал. Это повторялось из вечера в вечер. Прасковья Григорьевна, наконец, не выдержала.

— У тебя что-то неладное, Арсюша? — осторожно спросила она.

Арсей заглянул в добрые глаза матери — и захотелось поделиться тревожными мыслями.

— С севом не успеваем, — сказал он. — Запаздываем… Дни хорошие уходят…

— Отчего ж это опаздываем? — спросила Евдокия.

Арсей не взглянул на невестку.

— Не успеваем пахать. И на лошадях и на тракторах люди работают хорошо. Больше нормы дают, а не успевают.

— А ты побольше нажимай, — предложила Евдокия. — Бездельников у тебя больно много.

— Где ж они, эти бездельники?

— Посмотри хорошенько — увидишь. Сколько баб по своим конурам прячутся.

— Всё смотрели, — безнадежно сказал Арсей. — Остались только те, у кого малые ребята.

Евдокия приподнялась.

— А ты и этим дай работу. Что ж, они не сумеют землю копать?

— Сумеют… Но детей куда?

— Ясли организуй.

Арсей поднял глаза, с интересом посмотрел в лицо Евдокии.

— Конечно, — продолжала Евдокия с жаром. — Собери всех ребят в кучу и приставь к ним двух-трех старух. Вот тебе и лишние люди.

— Но чем же их кормить, ребят, в яслях?

— А тем же, чем их сейчас кормят. Сейчас-то ты на них даешь и муку и пшено? Даешь. Только даешь по дворам, а тогда — все в ясли.

— И расходу меньше будет, — добавила Прасковья Григорьевна, и Арсей понял, что мать с Евдокией условились действовать заодно. — Потому как порознь расход всегда больший.

Арсей отодвинул чашку, вытер губы полотенцем.

— Спасибо за совет, — поблагодарил он мать и Евдокию. — И — спокойной ночи! Пойду ночевать к Недочету. И вообще… С нынешнего дня переселяюсь на ночлег к Иван Иванычу. Тут у нас и тесно, и душно, а у него — просторный курень. Да и вы из-за меня до свету не спите.

Он поднялся, еще раз поблагодарил мать. Она проводила его за дверь.

— Только, сынок, — попросила она, пряча руки под фартук, — не забудь и меня… Назначь в ясли за ребятишками смотреть. Страсть люблю ребяток!

Арсей обнял мать, поцеловал в седой висок. Шагая по дороге, он с нежностью думал о своей старушке, которая в трудное время не осталась в стороне и захотела помочь общему делу.

19

С Ульяной Куторга виделся поздно ночью, когда она приходила домой после работы. Говорили мало. Куторга работал дома, в своей землянке. Здесь у него стоял стол — четыре кола, вбитых в землю, с досками на перекладинах; на столе — счеты, бухгалтерские книги. Еду и для себя и для жены он готовил сам. Делал он это под предлогом, что Ульяне надо спешить в поле, но на самом деле старался избавить ее от работы, к которой, как он догадывался, у нее не лежала душа.

Ульяна как бы примирилась со своим положением. Она была молчалива и задумчива, и казалось, что в жизни ее не произошло никаких перемен.

С зари и до зари она работала в поле, всегда торопилась, спешила, точно боялась, что не успеет все переделать. В жарком труде она находила отдых от тяжелых дум.

Бывали минуты, когда Ульяна места не находила. Тоска, как ржавчина, разъедала сердце. Росло желание порвать с мужем, покончить разом и забыть обо всем, но нехватало сил.

В день приезда Потапова в Зеленую Балку Ульяна решила поделиться с ним горем. Она долго ждала секретаря райкома за выгоном у дороги. За это время она вспомнила всю свою жизнь: было много хорошего, бывало и тяжело. Но Ульяна никогда не жаловалась: она росла упрямой и выносливой. Она любила жизнь, сильную, трудовую, ценила открытые и простые отношения, но сейчас у нее не было сил, чтобы на что-нибудь решиться.

Разговор был откровенным. Ульяна призналась Потапову, что не любит мужа с тех пор, как он остался в селе, у немцев.

— Но жить продолжаете с ним? — спросил Потапов.

— Да, Сергей Ильич, — сказал Ульяна. — Я вернулась к нему.

— Что же вас заставило?

— Многое… Мать боялась пересудов. Насмешливые намеки. Он не дает мне развода…

Ульяна созналась, что любит Арсея, хотя Арсей, может быть, и не знает этого.

— Это плохо, — говорила она. — Люди осудят, не простят. Я знаю — это очень плохо. Но что ж делать? Может быть, завязать глаза и бежать…

Потапов говорил заботливо. Надо быть осторожной, проверить себя, проверять не один раз. А главное, чтобы совесть была чиста, чтобы потом не пришлось краснеть за свои поступки. Конечно, убиваться не следует, а надо найти в себе мужество и решить так или иначе. Но решить это может только она сама, посторонние, даже если они ценят и уважают ее, в таком деле — ненадежные советчики.

Ульяна долго думала над словами Потапова. Они придали ей смелости. Она решилась переговорить с Арсеем, переговорить раз и навсегда, откровенно, ничего не тая, ничего не скрывая.

Ульяна стала искать встречи с Арсеем. Нарочно дольше всех задерживалась она на своем загоне, в надежде, что он пройдет мимо, часто ждала перед табором под колючим боярышником, но Арсей, как на грех, возвращался с поля другой дорогой.

Так шли дни. Решимость, укрепившаяся после разговора с Потаповым, ослабевала, снова возникали сомнения. А что скажут мать и отец? Как посмотрят люди? Разве не стыдно в такое трудное время нянчиться со своим сердцем? И Ульяна работала, работала не покладая рук, целиком отдаваясь тяжелому, освежающему душу труду.

Однажды, усталая, она медленно шла одна с поля, отстав от подруг. Женщины спешили в табор, чтобы до ночи взять детей из яслей. Ульяна еле передвигала отяжелевшие ноги. В этот вечер она особенно чувствовала свое одиночество.

«Господи, у других дети есть, — с грустью думала сна, — а у меня нет никого. Почему же у меня нет ребенка?..»

Вспомнился разговор с бригадиром. В обеденный перерыв Марья Акимовна передала ей исписанные листы.

— Передай, пожалуйста, мужу, — сказала она. — Учет трудодней за вчерашний день.

Ульяна спрятала бумаги.

— Как вы поживаете-то? — осторожно спросила Марья Акимовна.

— Да так… живем… — ответила Ульяна, смутившись под проницательным взором пожилой женщины, — кое-как… помаленьку…

Марья Акимовна участливо покачала головой.

— Ой, скрытничаешь ты, Ульяна, — сказала она. — По глазам твоим вижу — не сладко тебе. И не только мне одной заметно, многие видят.

— Да ведь не всегда живешь так, как хочется, — сказала Ульяна.

— Правда, правда, — подтвердила Марья Акимовна: — не всегда живешь так, как хочется. А все же… и клониться под ветер, как молодая сосенка, тоже не дело. Силу в себе нельзя глушить.

Теперь, одиноко бредя по темному полю, Ульяна думала над словами бригадирши. Что они значат? Про какую силу говорила Марья Акимовна? Неужели все так действительно заметно окружающим?

Ее размышления были прерваны частым лошадиным топотом. Ульяна сошла с дороги, оглянулась и увидела Арсея. Он спрыгнул на землю, сбросил повод и повел коня.

— Здравствуй, Ульяна Петровна! — сказал он с радостным удивлением. — Что так поздно?

Ульяна растерялась: встреча оказалась неожиданной. С минуту Ульяна молча смотрела ему в глаза, которые поблескивали в сгущающейся темноте, потом опустила голову, ничего не ответив.

Они молча шли рядом. Жеребец позади фыркал, беспокойно бил копытом, мягко толкал Арсея головой в спину. Ульяна украдкой взглядывала на Арсея, боясь встретиться с ним глазами. Он не смотрел на нее, неторопливо свертывал цыгарку.

Сердце Ульяны часто билось. Вот бы кинуться ему на грудь, выплакаться на ней, рассказать о бессонных ночах, — раз и навсегда забыть о прошлом! Всей душой она тянулась к Арсею. Но тело сковывала слабость, и Ульяна шла попрежнему молча, ничем не выдавая своего волнения.

Мелькнула мысль: «Отчего он сам молчалив?» Но Ульяна тотчас же решила, что ему тяжело с ней, что, может быть, он уже не любит ее и тяготится ее присутствием.

— Ох, Ульяна Петровна, если б ты знала! — сказал, наконец, Арсей, не взглянув на нее. — Если б ты знала, как трудно!..

Он замолчал, а она ждала, ждала с затаенным сердцем. Ну, возьми же за руку, погладь усталую голову! Посмотри в глаза — и ты увидишь в них столько любви!

— Так трудно, что и словами не выскажешь, — продолжал Арсей, помолчав. — Вот нынче сеяли пшеницу. Все рассказал, все растолковал, целые дни сидел с девчатами — отбирали зерна, и все перепутали. Отбор посеяли там, где должны посеять чистосортные из района. Конечно, беды тут большой нету. Но разве так можно? Ведь получается — сам, своими глазами за всем смотри. А у меня их только два.

Ульяне почудилось: что-то внутри оборвалось. Ноги ослабли, и стало еще труднее итти. А она думала… Что думала? Что думала, молодушка? Что еще может занимать его голову в такое жаркое и трудное время? Разве какие-то собственные, личные неурядицы могут заслонить большое дело, которое поручили ему люди? А она, разве она должна думать сейчас о каком-то «своем маленьком счастье»? Кто имеет право растрачивать сейчас на это силы?

Ульяна решительно подняла голову.

— Арсей Васильич, — сказала она холодно, — мы уже пришли. Я не хочу, чтобы нас видели вместе.

Он набросил на лошадь повод и легко вскочил в седло. Кивнув головой в знак прощания, он направил коня влево — может быть, решил въехать в табор с другой стороны.

Ульяна пришла домой позже обычного.

— Что так долго? — подозрительно сощурившись, спросил Куторга. — Напарницы твои вон уже спать легли. Где пропадала?

Ульяна посмотрела на мужа долгим взглядом и почувствовала прилив ненависти.

— А тебе какое дело — где пропадала?

Никогда она еще не отвечала ему так резко.

— Я только хотел… Мне интересно, — опешив, забормотал Куторга. — Интересно… Вроде ты мне жена… По долгу интересуюсь, беспокоюсь…

Ульяна безмолвно положила перед ним бумаги, которые передала ей Марья Акимовна.

Она сходила к реке, умылась и вдруг почувствовала, что в глубине души крепнет и разрастается новое, радостное чувство, родившееся, быть может, в тот момент, когда слова Арсея с болью врывались в сознание.

«Не так живу, — настойчиво говорила она себе. — Не так живу… По-другому надо жить! Смелости недостает. Смелости». И ей захотелось теперь, сейчас же показать себя смелой и независимой.

Она пошла к дому быстрой походкой, точно боясь, что растеряет свою решимость.

Куторга что-то подсчитывал на счетах. Слабый свет керосиновой лампы освещал его преждевременно постаревшее, осунувшееся лицо.

Ульяна села на лавку, вытерла концом головного платка губы.

— Демьян, — сказала она, глядя ему в глаза. — Я хочу с тобой поговорить…

Он испугался сверкающего огонька в ее темных глазах, беспокойно заерзал на табуретке.

— Сейчас поздно. Давай лучше завтра…

— Нет! — решительно остановила его Ульяна. — Сейчас. Сию минуту.

— Я не хочу сейчас разговаривать, — враждебно сказал Куторга. — Я устал… Хочу спать… Стели постель.

Ульяна встала, повязала платок на голове.

— Если ты не будешь разговаривать со мной сейчас, то никогда больше не услышишь моего голоса!

Угроза подействовала. Он вскочил, загородил ей дорогу, легонько взял за плечи и усадил на лавку. Сам сел рядом.

— Ну, давай поговорим, Уля.

Ульяна смотрела да покорно опущенную голову мужа, и никогда еще он не казался ей таким жалким. Неприязнь росла, ширилась, становилась физически ощутимой. Ульяна готова была броситься на него с кулаками. Сдержав себя, она твердо сказала:

— Демьян, я не хочу тебя больше обманывать. Я не люблю тебя. Нет, не то. Я… я ненавижу тебя. Да, да, ненавижу! Мне противно все твое — все, все! Я не могу видеть тебя, не могу слышать твой голос, не могу дышать одним с тобой воздухом… Я не могу…

Он зажал ей рот ладонью, сдавил челюсти. Острая, нестерпимая боль ударила в голову. Ульяна пошатнулась, но Куторга удержал ее.

— Еще одно слово, — прошипел он, задыхаясь от злости, — и я убью тебя!.. Убью, как подлую собаку!..

Ею овладело бешенство. Она оттолкнула его, разорвала кофточку.

— На! Бей! Души! Режь!..

Но он не ударил. Бессильно опустившись на табурет, он закрыл лицо руками и еле слышно простонал:

— Ах, Уля, Уля, что ты со мной делаешь!..

Ульяна накинула на плечи шерстяной платок и выбежала из землянки. Она остановилась, осмотрелась. Было тихо. Табор спал спокойным сном. На востоке бледнело небо: вставала луна. Река лениво плескалась о новые сваи моста. Где-то тявкала собачонка.

«Куда итти? — вздрогнув, спросила себя Ульяна. — Куда податься?..»

Нудные мысли лезли в голову. Что скажут отец и мать? Как отнесутся люди? Конечно, многие осудят.

Но пути назад не было. Она пошла к землянке отца, на полдороге остановилась. Что она им скажет? Как объяснит свой поступок?

Она свернула на узкую, еле видимую в темноте стежку.

Возле землянки Обуховых остановилась, прислушалась. Было совсем тихо. Даже беспокойная собачонка замолчала, должно быть, забилась в теплую конуру.

Ульяна постучала в маленькое темное оконце.

— Кто там? — услышала она голос Анны Сергеевны.

— Вера дома? — Ульяна с замершим сердцем ждала ответа. А что она скажет подруге? Как объяснит свое полуночное хождение по табору?

Скрипнула дверь. Из землянки вышла Вера. Она застегивала кофточку и удивленно смотрела на Ульяну.

— Я тебя разбудила? — спросила Ульяна.

— Нет, я еще не спала, — ответила Вера. — А ты что бродишь по ночам?

— Не спится.

— Мне тоже. Прямо мученье…

Ульяна обняла Веру.

— Пойдем к реке… Погуторим. Хочется душу отвести…

Вера вернулась в землянку и вышла оттуда в теплой кофте, наброшенной на плечи.

— Мамка ругается, — сказала она, — боится, просплю на работу. А я, может быть, и глаз за всю ночь не сомкну.

Они пошли к реке, ступая по мягкой молодой траве.

— Недочет недавно заходил, — сказала Вера. — Решение объявлял.

— Какое решение? — спросила Ульяна, думая о другом.

— Насчет нас. Ну, что нас назначили звеньевыми.

— Кого ж это «нас»?

— Тебя, Дуняшу Быланину, меня. — Вера назвала еще несколько имен. — А тебе разве он не объявлял?

— Я поздно пришла домой.

Для Ульяны это было неожиданное и приятное известие. Она подумала об Арсее: стало быть, он не забыл о ней. Ну что ж, она на работе покажет, что он не ошибся.

А Вера между тем взволнованно говорила, близко прижимаясь к подруге:

— Мне, знаешь, Уля, и радостно и боязно… Радостно оттого, что дело большое люди доверяют… А боязно, если не справлюсь, не оправдаю доверия. Ну, как сил нехватит?..

Вера и Ульяна были подругами с детства. Ульяна была на один год старше. Между собой они всегда были откровенны. Ульяна лучше других знала благородное сердце Веры, ее простоту и отзывчивость. Только с Верой делилась Ульяна сокровенными мыслями. Она часто рассказывала подруге о своей замужней жизни, о тоске по ребенку. Вера всегда умела ее поддержать и успокоить.

Подруги подошли к реке и сели на обрыве. Вера прильнула к Ульяне.

— Знаешь, Уля, — сказала она, — мне всегда кажется, что я странная. Не похожая на других. Вот опять же с этими звеньями. Поверь мне, кое-кто будет отказываться. Скажут, на что нам. Пусть другие отвечают. А я рада. Рада так, как будто мне какой-то дорогой подарок преподнесли. Я горжусь этим… А ты как себя чувствуешь?

Ульяна смотрела на реку, и ей казалось, что ее жизнь течет вот таким же темным потоком.

— Я… — отозвалась она задумчиво. — Я, Верушка, ушла от Демьяна.

Вера заглянула ей в лицо.

— Ушла?

— Ушла. Навсегда…

Вера прижала к себе Ульяну, но ничего не сказала.

Они долго сидели молча. Луна выкатилась из-за леса, и все кругом ожило. Заблестели молодые ивовые листочки, засверкали водяные гребешки на реке. Снова где-то, словно разбуженная лунным светом, затявкала беспокойная дворняжка. Зачирикала какая-то ранняя птица в вербах.

— Что ж, он не стоит тебя, Ульяна, — сказала Вера, и Ульяна вспомнила, что вот так же когда-то ей сказал Арсей. — Он не стоит тебя, Ульяна, — более твердо повторила Вера. — Теперь, когда ты порвала с ним, я могу тебе сказать об этом открыто. Я всегда считала его…

Она не досказала, хрипло закашлялась, схватилась за грудь. Она кашляла натужно, долго. Ульяна гладила ее мягкие волосы и время от времени повторяла:

— Милая… Милая… Милая…

Когда Вера перевела дыхание, Ульяна встала и потянула подругу за руку:

— Пойдем! Тебе вредно на сыром воздухе. Пойдем, голубка моя. Я с тобой заночую…

Они пошли назад, в табор, медленно и молча, думая об одном и том же — о тяжелой болезни Веры.

20

За несколько часов табор был полностью разрушен. С каким-то радостным ожесточением люди выдергивали колья, снимали жерди и вместе с домашним скарбом переправляли на старое место — на плоский, дугою выгнутый берег. Там колья снова закапывались в землю, жерди связывались в островерхие крыши, стены временных жилищ заплетались молодой лозой.

Над рекой стоял многоголосый людской гомон, часто и дружно вспыхивал девичий смех, пронзительный ребячий свист, будто тонкий бич, рассекал теплый, неподвижный воздух. Радость переселения была настолько сильной, что, казалось, именно табор на выгоне был причиной всех зол и лишений, и что теперь, когда люди снова на родных местах, жизнь станет более легкой и отрадной. Кому не известно, что родной дом, родное, годами насиженное место прибавляют человеку сил, вселяют уверенность.

Только к вечеру, когда возбуждение улеглось, вдруг все заметили на зеленом выгоне, заплатанном выжженными пятнами, одиноко возвышавшийся курень тракториста Рубибея. Антон работал в поле и не знал о переселении.

Людям стало неловко.

— Что ж это, — говорили одни, — выходит, не до конца дело сделали. Как бы на развод оставили. Нехорошо… И перед Антоном неудобно. Человек трудится на всех, а мы ему не помогли. Право слово, нехорошо…

Другие резонно возражали:

— Оно верно, надо бы и этот снести, да ведь как без хозяина? Какая ни на есть, а собственность. А ну как Антон воспротивится, возражать станет?

После недолгих споров решили не трогать «воздушный замок» Рубибея до тех пор, пока хозяин сам не распорядится.

Но наутро, всем на удивление, курень Антона стоял на рубибеевской усадьбе возле уцелевшей от пожара старой груши. Яркое утреннее солнце, как прежде, пронизывало его насквозь. Курень стоял так же уверенно и прочно, как будто неведомая сила бережно, не уронив ни одной ветки, ни одной камышинки, перенесла его за реку и поставила на усадьбу хозяина.

Все утро люди спорили, кто это ухитрился незаметно перетащить курень Антона на другой берег. Много было всяких предположений, но ни одно из них не получило общего признания. Кто-то успел побывать в тракторной бригаде и спросить у Антона, не был ли он в селе. Тот ответил, что из бригады ночью никуда не отлучался, никого не просил переносить свой «воздушный замок», но против случившегося нисколько не возражает.

Вечером Антон явился в село, осмотрел свое жилище на новом месте и остался доволен. Он вырвал из тетради лист бумаги и, старательно исписав большими буквами, повесил его на доску, которая торчала на усадьбе счетовода.

На листе было написано:

Долго висело это объявление. Люди читали и удивлялись находчивости Антона. Читала объявление и Нина Семеновна, читала несколько раз подряд, запомнила слово в слово и окончательно пришла к выводу, что Антон — интересный и самобытный человек.

«Надо дать ему настоящее воспитание», — про себя решила учительница и, хотя не знала в точности, как она это сделает, была уверена, что непременно выполнит свое решение.

Читал объявление Антона и паромщик дед Макар, читал, крякал от непонятного удовольствия и хитровато улыбался, но никто не мог догадаться, что довольное покрякивание и многозначительная улыбка в седых усах Макара и являются разгадкой этой небольшой тайны.

После переселения жизнь, казалось, потекла дружней и уверенней. В свободное от полевых работ время колхозники строили на своих участках погреба, плели хозяйственные сараи, расчищали и огораживали сады, окапывали и подрезали деревья в палисадниках, разделывали землю на огородах. Теперь каждый говорил, что живет у себя дома, и хотя дома попрежнему не было, а на просторном дворе торчал все тот же курень или покатым холмиком поднималась крыша землянки, место это казалось родным и давно обжитым.

Зеленая Балка больше не выглядела пустынной и мрачной. По улицам с шумом бегали ребятишки, на дорогах стаями оседали воробьи. Прилетели шустрые ласточки. Люди приветливо встретили их и с опаской ждали, что птицы, не найдя пристанища, покинут село. Но этого не случилось. Ласточки остались в Зеленой Балке и, на радость людям, защебетали на высоких жердях. С хозяйской суетливостью птицы лепили свои гнезда в сваях нового моста, в расщелинах разрушенной мельницы и даже под низкими крышами землянок.

Арсей поспевал всюду. Он чувствовал какую-то потребность, неистощимое желание работать. Из дому уходил на рассвете, возвращался поздней ночью. Днем его видели и в тракторной бригаде, и на участках полевых бригад, и в кузнице Петра Степановича, и на хозяйственном дворе. А вечерами он вместе с Недочетом собирал членов правления и бригадиров, выслушивал рапорты о дневной выработке, давал задание на следующий день.

Прасковья Григорьевна вначале сердилась, упрекала Арсея за то, что он мало ест и почти не спит, просила заглядывать домой хотя бы тогда, когда случится быть поблизости, даже пробовала плакать в надежде, что материнская слеза быстрее уговоров дойдет до сердца сына, но ничто не помогло. Тогда она махнула рукой и с тревогой стала ждать, что будет. Шли дни. Арсей был здоров, бодр, весел, — и сердце матери мало-помалу успокоилось. К тому же и хлопот у нее прибавилось: она работала в яслях нянькой и так полюбила маленьких ребят, что, находясь с ними, забывала свою тревогу.

С Ульяной Арсей теперь виделся часто. Она работала звеньевой, а председателю колхоза приходилось часто наблюдать за работой звеньев. Арсею, как и всем в Зеленой Балке, было известно, что Ульяна ушла от мужа, что живет она у отца и матери и что по этому поводу ходят по селу разные толки. Но как ни прислушивался Арсей, он так и не услышал своего имени в связи с историей Ульяны. Куторга еще не пустил в ход своего главного козыря. Счетовод выжидал удобного случая. Это настораживало Арсея. Поэтому к Ульяне он относился с подчеркнутой сухостью, стараясь показать, что между ними нет ничего такого, за что можно и нужно было бы их осуждать.

Иногда он задумывался. Что же мешает им сойтись? Что мешает ему прямо и честно поговорить с Ульяной? Робость. Странная робость. Откуда он знает, что Ульяна любит его? Ведь она не сказала ему об этом ни разу. Однажды он высказал ей свои чувства. Это было на берегу речки, в первую ночь, когда Арсей вернулся. Разве тогда она не дала ему понять, что надежды его напрасны? Не произойдет ли и во второй раз то же самое?

Отношения с Куторгой у Арсея стали еще более натянутыми. Часто, чтобы не видеться с ним, он просил Недочета передать то или иное задание счетоводу. Но избежать встреч совсем было невозможно. В такие минуты Арсей ждал какого-нибудь выпада. Но Куторга сделался еще более немногословен и как будто совсем решил оставить и Арсея и Ульяну в покое. Только в глазах сверкала затаенная злоба.

Вскоре Арсей и вовсе успокоился: в конце концов он ведь ничего предосудительного не сделал. Совесть его чиста. Придя к такому выводу, он почувствовал облегчение. Этому помогали дела, которых становилось все больше.

В работе были и неполадки. Они раздражали, выводили из равновесия, заставляли нервничать. Но в каком большом хозяйстве обходится без неполадок? Тем более в таком, которое приходится восстанавливать заново.

«Главное — не утратить способности видеть недостатки, — думал Арсей, — не обрасти жиром. Всегда и во всем оставаться коммунистом и не терять зоркости».

Как-то в полдень над Зеленой Балкой прошел теплый проливной дождь. На полях появились лужи — земля не успевала впитывать влагу. Люди возвратились в село и занялись домашними делами. Они работали в садах и огородах, возились на дворе. Женщины развешивали вещи для просушки. Солнце сильно припекало, и над огородами прозрачной кисеей поднимались испарения.

Арсей помогал плотникам, которые укладывали сруб школы. По примеру плотников, он снял сапоги, засучил брюки и рукава гимнастерки. Напевая себе под нос, он стамеской выравнивал паз в бревне. Неожиданно по улице разнесся крик Дмитрия Медведева:

— Го-о-оню-у-уть!.. Го-о-оню-у-уть!.. Го-о-оню-у-уть!

Плотники с недоумением смотрели на бегущего по грязи подростка. Арсей соскочил на землю и подозвал Дмитрия:

— В чем дело? Почему шум поднимаешь? Дмитрий сдвинул картуз на затылок.

— Гонють, товарищ председатель, гонють! — крикнул он, захлебываясь от восторга. — Коров гонють!

— Коров? — спросил Арсей.

— Наших коров, товарищ председатель! — пояснил Дмитрий, радуясь тому, что первый принес эту новость.

— Сам видел?

— Своими глазами.

— Где?

— Там… — Дмитрий махнул рукой назад. — От большака идут. Всем стадом… Уже, должно, к Белым горам подходят.

— А ты уверен — наши?

— Наши, товарищ председатель, не сойти с места!.. Матвей Сидорыча разве спутать?..

— Беги! — Арсей хлопнул Дмитрия по плечу. — Беги и во весь дух кричи. Кричи громче, чтобы все слышали. Кричи: «Наших коров гонят!» — чтоб всем было понятно. Валяй!

— Есть, товарищ председатель! — Дмитрий со всех ног кинулся вдоль улицы и закричал еще громче: — Го-о-оню-у-уть! Ко-о-оро-о-ов го-ню-у-уть!..

Наскоро подпоясавшись, Арсей захватил сапоги подмышку и поспешил домой.

— Коров пригнали, — сказал он матери. — Побегу встречать.

Прасковья Григорьевна только что пришла с работы и готовила ужин.

— Это наших, что ли, коров? — спросила она.

— Наших, мама, наших.

— Наших? Да ты, сынок, правду говоришь?

— Правду, конечно. Митя Медведев видел. Уже, говорит, к Белым горам подходят.

Прасковья Григорьевна заметалась по двору.

— Ах, батюшки, ах, родимые! Как же там наша Лыска, как она там, наша кормилица!.. Да где же Дуняша? — Она увидела сноху на огороде и побежала к ней, смешно размахивая руками. — Дуняша, иди сюда, Дуняша!.. Коровушек наших пригнали!

Арсей причесался и повыше засучил штаны. Огородом он вышел на Верхнюю улицу. Взбудораженные Дмитрием, по ней уже шли женщины, старики, бежали ребятишки.

Захваченный общим возбуждением, Арсей, сам того не замечая, побежал. Вспыхнуло желание — как в детстве — во что бы то ни стало достичь цели первым. Сила, игравшая в каждом мускуле, встречный ласкающий ветерок — все это подхлестывало, властно увлекало вперед. Из куреней и землянок выбегали люди, что-то кричали и устремлялись за ним. Вскоре он бежал впереди колхозников, которые весело перекликались, смеялись, свистели.

За селом дорога круто поворачивала влево и терялась где-то в поле. Арсей остановился, тяжело переводя дыхание. Бежавшие по Нижней, улице парни и девушки напрямик устремлялись к Белым горам.

Сзади Арсей услышал шлепанье босых ног и, оглянувшись, увидел Евдокию. Высоко подоткнув подол юбки, она догоняла его. Смуглые икры были забрызганы, широкоскулое лицо раскраснелось и покрылось капельками пота.

Поравнявшись с Арсеем, она пошла крупным шагом, сердито и в то же время добродушно проговорила:

— Чорт бешеный! Запалил всех досмерти…

— Это я-то? — спросил Арсей.

— Нет, Ванька с хутора, — отозвалась Евдокия, вытирая пот с лица. — И откуда такая прыть, скажи на милость? На тройке не угонишься. Всех взбудоражил, как на пожар. Солидности — ни на грош.

— Солидности? Как это понимать?

— Как хочешь, так и понимай. — Евдокия насмешливо скривила губы. — Тоже председатель! Разулся, штаны закатал, бежит, прыгает, как козел. Не председатель, а желторотый малолеток.

Их догнала Настя Огаркова. Она тяжело дышала.

— Фу-у, как уходилась! — говорила она, шагая рядом. — Рубашка мокрая, хоть выжми. А радостно как!.. Коровки наши! Вернулись, касатки!..

Арсей посмотрел в лицо Насте.

— Там, в правлении, тебе письмо есть, — сказал Арсей, вспомнив о сером конверте со штампом полевой почты.

— Получила, спасибо, — сказала Настя. — Муженек прислал.

— Что пишет?

— Разное. К Берлину подходят. Скоро, говорит, фашистов прикончим. А там — жди домой.

— Про твою работу не интересуется? — язвительно спросила Евдокия, полоснув Настю презрительным взглядом.

Настя сжалась, притихла.

— Нет, что-то не интересуется, — ответила она и, чтобы переменить разговор, воскликнула: — Да где ж они, наши коровушки? Да когда ж мы их увидим?..

Арсея понемногу догоняли другие колхозники: вокруг, как снежный ком, накатывалась толпа. Вскоре Арсей увидел стадо, медленно двигавшееся навстречу.

Арсей и Евдокия искали Лыску. Оба помнили ее так хорошо, как будто видели всего несколько дней назад. У нее были толстые короткие ноги, круглые бока, длинные, загнутые внутрь рога и белое, величиной в две ладони, пятно на лбу.

Кругом было шумно и радостно. Люди обнимали и целовали своих «кормилиц». Со всех сторон слышалось:

— Зорька!.. Зорюшка, милая!..

— Ах ты, наша родненькая!.. Голубушка неразлучная!..

— Золушка ненаглядная!..

— Иди, иди домой, Краплянушка!..

Вот оно, белое пятно величиной в две ладони. Лыска! Она стояла перед ними — крупная, породистая корова с гладкой, золотом отливающей на солнце каштановой шерстью, с толстым зализанным носом.

— А теленочек!.. Какой худенький!..

Это сказала Евдокия, и тогда Арсей увидел испуганно прижавшегося к Лыске теленка. Худой, с подтянутым животом, он, казалось, еле держался на длинных ногах и робко смотрел на Арсея.

Евдокия размотала рушник и пошла к Лыске, называя ее нежными именами. Но корова и теленок побежали прочь.

К Арсею подошел Матвей Сидорович.

— Не дается, — сказал он. — Не признает хозяев. Забыла своих, курносая!..

Они поздоровались.

— Шустрая корова, — продолжал Матвей Сидорович, наблюдая, как Евдокия, поймав корову, обвязывала рушником ее шею. — Никого близко не подпускает. И бодается, хоть рога гнутые.

— А теленочек худенький, — сказал Арсей.

— Слабосильный, — подтвердил Матвей Сидорович. — Все ложится. Пройдет трошки и ложится. Один раз чуть было не потерялся: залег под кустом и притих. Спасибо, ребята скоро хватились.

Евдокия увела Лыску. Арсей остался в поле. Он смотрел, как люди ловили и уводили своих коров, и душа его наполнялась радостью. Арсей видел, как шаг за шагом — пока еще медленно — к людям возвращается их былая жизнь.

Матвей Сидорович снял шапку, оттянул подкладку и бережно извлек два письма.

— Это тебе, Арсей Васильич, от председателя колхоза «Маяк», — сказал он, подавая конверт. — В этом колхозе наши коровы сохранялись. А председателя зовут товарищем Кузнецовым. По правде сказать, хороший товарищ, дай бог ему здоровья!

Арсей разорвал конверт и достал четвертушку бумаги.

— А это, — подал Матвей Сидорович другое письмо, — из райкома. Нарочный передал. Он, значит, нарочный-то, на мотоцикле ехал. Нагнал нас, остановился, дал мне папироску «Казбек», — ласковый такой паренек. Расспросил, кто мы, откуда. Пошутил над нами: «Я, — говорит, — через полчаса чаек в Зеленой Балке попивать буду, а вы, — говорит, — со своими телятками и полверсты за то время не сделаете». Я ему на это заметил по старой пословице: «Тише едешь — дальше будешь». И так оно вышло. Дождь-то его на дороге прихватил, и мотоцикла, значит, в грязи забуксовала. Нагнали мы его в десяти верстах отсюдова. Сидит на краю большака подле своей мотоциклы и папиросы курит. Извинения попросил, честь по чести, и велел тебе этот пакет передать. Потому как не надеялся на свою мотоциклу…

Кузнецов писал, что за коровами трудно было ухаживать: мало было кормов. Может, поэтому многие из них оказались яловыми. Одна пала. О расходах, произведенных на содержание коров, просил не беспокоиться: колхозники, узнав от Матвея Сидоровича о судьбе Зеленой Балки, взяли эти расходы на себя. Они решили послать в подарок Зеленой Балке десять породистых телок и бычка на развод. В конце письма Кузнецов передавал председателю Зеленой Балки братский привет и пожелание поскорее восстановить разрушенное хозяйство.

Арсей спрятал письмо.

— Чья же корова пала? — спросил он Матвея Сидоровича.

Но тут он увидел семью Обуховых и все понял. Анна Сергеевна, Вера, Григорий, Прохор и маленькие девочки Маня и Поля — все они с грустью и завистью смотрели, как люди уводили своих коров.

Арсей выслушал рассказ Матвея Сидоровича, как на другой день после пригона в колхоз «Маяк» корова Обуховых занемогла и на пятый день околела. Он думал: «Как и где они приобретут себе другую корову, кто поможет им?» Внезапно его осенила простая мысль: «Конечно, это сделает колхоз. Кто же, как не колхоз, поможет крестьянину в беде?»

— А скажи-ка, Матвей Сидорыч, — спросил Арсей, — ты знаешь этих двухлеток, которых нам подарил «Маяк»?

— Как же? Они все меченые.

— Хорошие?

— Вроде подходящие. На следующий год будут коровами.

Арсей взял колхозника за борт пиджака.

— Надо поймать одну… Понимаешь?

— Понимаю, Арсей Васильич.

— Сделай это.

— Слушаю.

— Только самую хорошую.

— Слушаю, — повторил еще раз Матвей Сидорович и с юношеской живостью побежал в середину стада.

Матвей Сидорович давно высмотрел крупную телку — рыжую, с красноватым оттенком, со звездой на лбу. Он без труда поймал ее и подвел к Арсею.

Арсей повел телку к Анне Сергеевне. Телка шла послушно, слегка помахивая головой. Шея ее была перевязана лентой с красными буквами: «Маяк». Матвей Сидорович шел сзади и говорил:

— Ну-ну, иди, не балуй. Смени горе на радость. И будь здорова в семье солдата.

Арсей передал веревку Анне Сергеевне и сказал:

— Возьми от колхоза. Возьми и не убивайся.

Анна Сергеевна посмотрела на Арсея глазами, полными слез.

— Мама, это нам взамен Чернушки! — воскликнула Маня и от радости захлопала в ладоши.

— Нам? — тихо спросила Анна Сергеевна. — Неужто нам?

— Вам, вам, Анна Сергеевна, — подтвердил Арсей. — Бери и кохай. Выращивай хорошую корову.

Анна Сергеевна несколько секунд продолжала стоять неподвижно, все еще не веря.

Потом, как бы опомнившись, обняла телку за голову и стала целовать ее лоб, глаза, нос, приговаривая сквозь слезы:

— Родненькая, касатка… Слава богу!.. И спасибо хорошим, добрым людям…

Поля подошла ближе, с опаской потрогала белое пятнышко на лбу телки и сказала:

— Звездочка!

Анна Сергеевна засмеялась и подхватила:

— Звездочка! Наша Звездочка!

И все они заговорили разом, произнося новое слово — Звездочка, подходили к телке, нежно гладили ее молодую жесткую шерсть, упругую шею, круглую морду. А Звездочка стояла смирно, опустив голову, и лишь изредка, точно прислушиваясь к чему-то, настороженно поднимала большие уши.

Вера подошла к Арсею. Лицо ее было бледнее обычного, губы вздрагивали. Она протянула ему руку и просто сказала:

— Спасибо, Арсей! Большое спасибо за все!

Уже давно колхозники увели своих коров, погонщики прогнали стадо колхозной фермы на новый баз, за село, а Арсей все еще стоял на прежнем месте. И только когда совсем растаял в жарком мареве шум людских голосов, он медленно пошел по дороге.

Подходя к селу, вспомнил о другом письме, распечатал его. Там была страничка газеты с указом Президиума Верховного Совета СССР о награждении партизан и записка Потапова. Несколько раз Арсей перечитал подчеркнутые красным карандашом фамилии. Потом пробежал глазами записку от Потапова. Поздравляя партизан Зеленой Балки, Потапов писал, что этим награждением партия не только отмечает их боевые заслуги, но и оказывает им большое доверие в трудной и почетной работе по восстановлению колхозного хозяйства.

Арсей бережно спрятал газету и, еле сдерживая радость, быстро зашагал в село.

21

Арсей застал в селе Дениса, приехавшего по делам в кузню, и попросил его собрать комсомольцев.

Комсомольцы собрались в недостроенном доме правления колхоза. За стол сели Арсей, Денис и Вера Обухова, которую избрали председателем. Остальные разместились на досках, положенных на обрубки дерева.

Арсей, получив слово, огласил указ о награждении партизан. Из Зеленой Балки были награждены: Арсей Быланин — орденом Красного Знамени, Недочет, Денис Скворцов и Антон Рубибей — орденами Красной Звезды, Ульяна Куторга — медалью «За боевые заслуги». Потапов Сергей Ильич, бывший командир партизанского соединения, получил орден Ленина, а Михаил Туманов, его помощник, — орден Красного Знамени.

Эта новость была встречена взрывом аплодисментов. Кто-то предложил позвать Недочета и Ульяну, но Арсей посоветовал сделать это после собрания.

Когда возбуждение улеглось, Арсей прочитал записку Потапова. Положив ее перед председателем собрания, он сказал, что письмо, как документ, нужно сохранить в делах организации.

— Секретарь райкома партии справедливо написал нам, что партия не только отмечает наши боевые заслуги, но этой наградой оказывает нам доверие, зовет к победам на трудовом фронте, — сказал Арсей. — Мы должны сделать для себя необходимые выводы. Должны трудиться не покладая рук…

Комсомольцы смотрели на него с ожиданием, и в глазах их Арсей прочел готовность сделать все, что только в их силах.

— Я думаю, что не ошибусь, если скажу: каждый из нас готов выполнить указание партии, — продолжал Арсей. — Но для этого от нас требуется не только готовность, но и умение. Это прежде всего, в первую очередь. — Арсей подробно рассказал о работе в поле. — Кое-кто, — заявил он, — успокоился и уже непрочь похвастаться достигнутыми успехами. А успехи-то, надо прямо и честно признать, весьма и весьма незначительны. Не знаю, кому как, а мне сев внушает тревогу. А между тем для нас это — все! От успешного проведения посевной кампании зависит вся наша последующая работа.

Арсей внимательно оглядел собравшихся. Лица комсомольцев были озабоченными, напряженными.

— Если мы будем работать так, как сейчас, — говорил Арсей, — мы не засеем всю землю. Правда, план мы выполним, но план не охватывает всей посевной площади. План нас не может удовлетворить. Он составлен с учетом наших возможностей, которые, как, вы знаете, ограничены, но расходится с нашими потребностями. Лозунгом, за который мы должны бороться, для нас должно быть — засеять всю площадь.

— Что для этого требуется? — спросил кто-то.

Арсей снова осмотрел комсомольцев.

— Для этого прежде всего потребуется, чтобы мы с вами, — вы, я, которых считают передовиками, — чтобы мы с вами работали лучше. Намного лучше. И другим пример показывали, своим личным делом других убеждали. Вот что прежде всего требуется. — Помолчав, Арсей сказал: — Вот взять тракторную бригаду. Я думаю, что можно было бы от трактористов требовать больших результатов.

— Мы перевыполняем нормы! — выкрикнул Антон.

— И все же этого мало. Наши расчеты на конное тягло не оправдались. Во-первых, лошади прибыли позднее намеченного срока, во-вторых, они страшно истощены. Я, откровенно сказать, боюсь, что мы надорвем их. А ведь нужно думать не только о настоящем… Нужно потребовать от трактористов до минимума сжать простои тракторов.

— Это мы сделаем, — сказал Антон. — Постараемся. Но вот насчет лошадей хочу сказать. Лошади слабосильные — это правда. А работаем мы на них неправильно.

— Как так неправильно?

— Очень просто. Работаем от зари до зари без отдыху. Разве наши лошади выдержат такую нагрузку?

— Что ты предлагаешь, Антон?

— А вот я сейчас скажу. Я предлагаю установить такой порядок: плугатарь имеет не один, а два плуга, и, стало быть, две пары лошадей. Вместе с ним работают два подростка — погонщики: по одному на пару лошадей. Ясно?

— Пока ровным счетом ничего, — сказал Григорий Обухов.

— И, конечно, надо изменить режим работы, — продолжал Антон, не отвечая на реплику Григория. — Плугатарь работает на двух парах — пары через положенное время чередуются. Скажем, через два часа. Первые два часа работает, скажем, первая пара, а вторая отдыхает, подкармливается, вторые два часа — наоборот.

— И что это даст? — спросил Денис.

— Это даст больше, чем мы получаем сейчас. Сейчас как обстоит дело? До обеда кони ходят вроде нормально, а после обеда еле плетутся, хоть огнем хвосты им подпаливай. Верно? А тогда другое будет. Лошадь за два часа устанет, а за следующие два отдохнет. И в конце концов даст больше, чем дает сейчас.

Разгорелся горячий спор, но все сошлись на том, что предложение Антона заслуживает внимания.

— Ты сам, Антон, додумался или русалки навеяли?

— Должно быть, трактор напел песенку.

— Может, еще что придумаешь, Антон?

Вера призвала ребят к порядку.

— Я думаю, — сказал Арсей, — нужно поступить так: поручить мне, как председателю колхоза, поставить вопрос на обсуждение плугатарей и бригадиров. Там мы все подсчитаем и, может быть, для начала в одной бригаде попробуем. И если такой метод оправдается, решим на правлении колхоза.

С этим согласились все, и Зина Медведева, которая вела протокол, записала постановление в тетрадку.

— Теперь же насчет тракторов, — сказал Антон, и все повернулись к нему. — Вот если б можно было достать еще два плуга и пахать не одним плугом на трактор, а двумя. Я уже пробовал — получалось.

— Это все равно, что получить трактор, — сказал Денис. — Где они валяются, лишние плуги?

— Да, тут ты, Антон, определенно загнул.

— Выстрел из пушки по воробьям…

— Постойте! — сказал Арсей. — Может быть, таким образом: конные сеялки снять и всех лошадей перевести на пахоту. Один трактор с агрегатом поставить на сев. А свободный плуг прицепить к другому трактору. Как вы думаете?

После подробного обсуждения Зина записала в тетрадку, что собрание поручает товарищам Быланину и Скворцову провести предложение Антона в жизнь.

Арсей сказал, что строительные бригады работают, не уступая одна другой в соревновании, но темпы строительства все же остаются неудовлетворительными.

— В чем дело? — спросил Денис.

— Об этом я и хочу говорить, — ответил Арсей. — Дело в том, что там нашего влияния не чувствуется. Нашего, комсомольского… В связи с этим я хочу поставить вопрос о росте нашего комсомола. Как коммунист и комсомолец, я считаю этот рост совершенно недостаточным. Нас всего четырнадцать комсомольцев. Четырнадцать на всю Зеленую Балку! Разве это нормально, позвольте спросить? Разве у нас нет среди молодежи достойных быть комсомольцами? Есть у нас желающие вступить в комсомол или нет, Денис?

— Не знаю, — ответил Денис. — Мне неизвестно.

— А я скажу: есть. Но все дело в том, что мы, подобно нашему секретарю, не знаем точно. А это, конечно, никому из нас не делает чести.

— В моем звене, — сказала Вера, — две девушки, Варя и Соня, говорили со мной об этом.

— О чем? — спросила Надя Бережнова.

— О комсомоле. Они хотели бы вступить. Но спрашивают, что они будут делать в комсомоле.

— А ты что сказала?

— Я сказала, что обязанность комсомольца — хорошо работать, быть передовым.

— А они?

— А они мне: «Это, — говорят, — мы и без комсомола сможем — хорошо работать».

— Да… — сказал Григорий Обухов. — Интересно.

— Они говорят, — продолжала Вера, — если б в комсомоле можно было чему-нибудь учиться, — тогда бы с охотой записались. А так…

— Почему же у нас ничего этого нету? — спросила Зина Медведева.

Комсомольцы заговорили все разом.

Вера, водворив тишину, предложила: поручить комитету выработать план работы с молодежью и представить на обсуждение следующего комсомольского собрания. Предложение было принято.

В этот момент вошел Недочет.

— Извиняюсь, у вас какая-нибудь «тайная вечеря»? — спросил он, снимая шапку.

— Комсомольское собрание, — ответил Денис.

— В таком разе, прошу простить. — Недочет попятился к двери. — Не знал. На огонек потянуло.

— Садись, Иван Иваныч, — сказал Арсей. — У нас ничего тайного нет.

Антон взял старика под руку и усадил рядом с собой.

— Сроду не бывал на комсомольском собрании, — признался Недочет и обратился к Вере Обуховой: — Ты, что ли, Вера, тут за председателя?

— Я, Иван Иваныч, — ответила Вера.

— А скажи, пожалуйста, курить-нюхать у вас можно?

— Курить нельзя, — сказала Вера, — а нюхать можно, я думаю.

Ребята засмеялись, потянувшись к табакерке Недочета. Через минуту послышалось чихание, сопровождаемое сдержанным смехом.

— Иван Иваныч, — обратился Арсей к Недочету, — разреши тебя поздравить.

— Это с чем же?

— С награждением орденом Красной Звезды.

Старик вскочил, уронив табакерку.

— Ты что, шутки шутишь, Арсей Васильич?

— Я не шучу, Иван Иваныч. Президиум Верховного Совета СССР наградил тебя за боевые заслуги орденом Красной Звезды. Вот слушай. — Арсей развернул газету. — Вот тут сказано: Недочета Ивана Иваныча. Вот, смотри. На, читай!

Недочет нашел свою фамилию, перечитал раз, другой, потом оглянулся направо, налево, посмотрел на Арсея, на Дениса, Антона.

— Правда… — сказал он сразу охрипшим голосом.

— Правда, Иван Иваныч! — кричали комсомольцы. — Поздравляем!..

— От души и от всего сердца!..

Недочет еще раз прочитал свою фамилию, повертел газету, посмотрел на число и, обратившись к Антону, сказал:

— А ну-ка, Антоша, ущипни.

Антон, под общий хохот, слегка дернул Недочета за бороду.

— Чувствую, — радостно сказал Недочет. — Значит, не сон. Значит, правда.

Он обнимал и поздравлял своих боевых товарищей, всех перецеловал и притих. Он сидел смирно, переживал свое счастье. Он видел перед глазами боевой орден и себя, орденоносного Недочета, идущего по улице, под перекрестными восхищенными взглядами односельчан.

Голос Веры оторвал его от размышлений.

— Иван Иваныч! — сказала она. — Вот тут Антон подал заявление. Просит рекомендовать его в кандидаты партии. Мы все уже высказались. Может быть, ты что-либо скажешь?

Недочет повернулся к Антону.

— Это ты, Антон, хочешь вступить в партию? — спросил он, строго глядя комсомольцу в лицо.

— Да, Иван Иваныч, — ответил Антон, чувствуя смущение от пристального взгляда старика. — Большое желание имею.

Недочет внимательно оглядел Антона, как бы говоря: «А ну-ка, посмотрим, чист ли ты, нет ли на тебе каких-нибудь пятен», и обратился к Вере Обуховой:

— Что ж, Антона мы все знаем. А я — с самых пеленок. Он рос на моих глазах. До войны работал хорошо, прямо скажу — примерным человеком был. Воевал в партизанах храбро. Да об этом что говорить? Об этом говорит орден Красной Звезды… Все это очень хорошо. Человек он достойный. Но все же я имею замечание. Есть у него срывы… Все вы помните историю с трактором. Заснул на тракторе.

— Да я четыре дня и четыре ночи работал, Иван Иваныч! — сказал Антон.

Вера постучала карандашом по столу.

— Не мешай, когда тебя критикуют, — строго предупредила она и кивнула головой Недочету. — Продолжай, Иван Иваныч.

Недочет даже не взглянул на Антона.

— Заснуть на тракторе — что это? Что это, я спрашиваю? Описка, как это бывает, скажем, у Куторги в бухгалтерии? Нет, это не описка, товарищи комсомольцы. Это позор!.. — Недочет произнес это слово громко, как будто камнем бросил.

Комсомольцы молчали.

Недочет подошел к столу, выпрямился и тоном прокурора продолжал:

— Ты, говоришь, четыре дня и четыре ночи работал без отдыха? Хвала тебе! Спасибо! Но это разве давало тебе право спать на тракторе, а руль передать в ненадежные руки? А?.. Что ж ты молчишь, Антон?.. Или я, может, неправильно говорю?.. То, что Настя уснула за рулем, не ее, а твоя вина, Ты не имел права сажать ее туда. Понял?.. — Он посмотрел на серьезные лица комсомольцев и смягчился. — Я почему об этом говорю, товарищи комсомольцы? Я об этом говорю потому, что дело-то серьезное решаем: человека в нашу коммунистическую партию принимаем. В ней должны быть самые лучшие люди. Тебя, Антоша, я считаю надежным и достойным. Но предупреждаю: плохие люди не родятся. Они получаются, когда человек с себя узду снимает. Нынче на тракторе уснул, завтра трактор под откос свалил, послезавтра еще что-нибудь натворил.

— Иван Иваныч!.. — взмолился Антон. — Что уж я в самом деле такой!..

— Не такой, — сказал Недочет, — а можешь стать таким, ежели не возьмешь себя в руки. Но я верю в тебя, Антон, верю, что ты исправишься. И потому ничего не имею против, чтобы тебя приняли в нашу коммунистическую партию.

Недочет сел на свое место и сложил руки на коленях.

— Против никто не высказался, — сказала Вера, вставая. — Замечание товарища Недочета Антон должен учесть. Это совершенно справедливое замечание. Может, ты что скажешь, Антон?

— Нет, — сказал Антон хмуро. — Я согласен с критикой.

Вера подождала минутку и сказала:

— Итак, голосую: кто за то, чтобы дать Антону Рубибею рекомендацию в кандидаты партии, прошу поднять руки.

Все подняли руки. Недочет колебался, можно ли ему голосовать на этом собрании, и тоже поднял свою жесткую ладонь.

— Единогласно! — сказала Вера. — Комсомольская организация единогласно рекомендует тебя, товарищ Рубибей, в кандидаты партии.

Все встали с мест, разом зашумели.

— Стойте! — крикнул Недочет. — У меня есть вопрос.

Комсомольцы повернулись к нему.

— У меня такой вопрос, — продолжал Недочет. — Вот дома строим. А чем крыть? Опять соломой и камышом? Чтобы, не дай бог, свечкой горели?.. А не лучше ли нам черепичный завод построить? Глина у нас есть, мастеров найдем. Что мы, хуже других, что ли? Как вы думаете?

Все молчали.

— Это, Иван Иваныч, правильный, но сложный вопрос, — сказал Арсей. — Без подготовки его решать нельзя. Давай сначала с тобой вместе обсудим, взвесим, подсчитаем, а потом уж и вынесем на собрание.

— Согласен, — сказал Недочет, довольный тем, что председатель колхоза признал его вопрос правильным. — Согласен, Арсей Васильич. Давай подготовим. Только чтоб не задерживать: дело не ждет…

На крыльце Недочет обнял Антона и с беспокойством спросил:

— А ты, Антоша, случаем, не обижаешься на мою критику?

— Не-ет, — с плохо скрытой обидой ответил Рубибей. — Не обижаюсь.

— То-то! На критику грех обижаться. Партия учит нас уважать критику. А ты теперь, можно сказать, почти партийный, понял?..

22

В начале мая награжденные партизаны были приглашены в Москву.

Потапов и Туманов приехали на станцию за несколько минут до прибытия поезда.

Партизаны Зеленой Балки были уже в сборе. Секретарь райкома подошел к Арсею.

— Кого вместо себя оставил? — спросил он после обмена приветствиями.

— Шорина Петра Степаныча, — ответил Арсей. — Члена правления колхоза.

— Шорина?.. Это кто ж такой? Постой, постой… Кузнец?

— Кузнец.

— Помню. Малоразговорчивый, хмурый…

— И очень старательный, — добавил Арсей. — А главное — люди его уважают.

Потапов посмотрел вокруг.

— А где Недочет?

Арсей показал в полутемный угол. Потапов увидел там Недочета. Старик дремал, сидя на табуретке за жестяным баком с водой.

— Пускай отдохнет, — сказал Потапов, улыбнувшись. — А Ульяна где?.. Ага, вижу… Что-то она похудела. И вид какой-то грустный. Как ее дела, между прочим?

Арсей насторожился.

— Какие дела?

— С мужем она не живет, что ли, с Куторгой?

«Уже знает, — подумал Арсей. — Не иначе Куторга что-нибудь накляузничал».

— Кажется, ушла от него, — сказал Арсей. — Но в точности не знаю. Не интересуюсь такими делами.

Потапов сощурил глаза.

— Напрасно, — сказал он твердо.

— Что напрасно? — не понял Арсей.

— Напрасно не интересуешься такими делами.

Потапов хотел сказать еще что-то, но к ним подошли Денис и Антон. Трактористы поздравили Потапова с награждением, он их тоже. Потом они заговорили о севе, о работе тракторной бригады, о строительстве колхозных домов и общественных построек.

Издалека донесся приглушенный свисток паровоза. В зале ожидания поднялась суматоха. Пассажиры, толкаясь и переругиваясь, высыпали на перрон.

— Письмо, конечно, везете? — спросил Арсея Потапов.

— Да, Сергей Ильич.

— У кого оно?

— У Недочета. Не знаем вот, куда сдаются такие письма?

— Приедем — узнаем, — сказал Потапов. — Смотрите только, как бы чего не случилось, — потеряете.

— Ну, на Недочета можно положиться — скорее потеряет свою голову, чем это письмо.

Поезд, громыхая и фыркая, подошел к станции.

Пробираясь через тамбур, Арсей видел впереди себя Ульяну, а за ней — Недочета. Денис и Антон сели в соседний вагон.

Недочет, зажатый в проходе, обернулся и поймал взгляд Арсея.

— Все сели? — крикнул он и, увидев утвердительный кивок Арсея, успокоился. «Мать честная! — подумал он. — И куда только люди едут?..»

Поезд дрогнул и плавно отошел от станции. На перроне одиноко стоял дежурный.

Пассажиры постепенно рассаживались, и в вагоне становилось свободнее. Недочет настойчиво протискивался в середину вагона. Там он остановился, вытер рукавом пот со лба. Потом, прищурившись, стал осматривать пассажиров. Взгляд его остановился на худенькой беловолосой девушке, занимавшей среднюю полку. Девушка лежала, положив руку под голову. Встретившись с глазами Недочета, она покраснела.

— Хотите, дедушка, я уступлю вам место? — обратилась она к нему.

Недочет по-старинному поклонился.

— Спасибо, касатка! Дай бог тебе хорошего жениха!

Девушка рассмеялась и проворно спрыгнула на пол.

— У меня он уже есть! Такой, что лучше и не надо.

— Воюет?

— Воевал, а теперь в академии учится.

Поезд шел быстро. Колеса постукивали на стыках рельсов. Вагон скрипел, плавно покачиваясь. Недочет положил на полку сумку.

— И хорошо воевал? — ласково спросил он девушку.

— Неплохо. Двадцать пять «Мессершмиттов» и «Юнкерсов» сбил.

— Ого! — с восхищением воскликнул Недочет. — Небось, Красную Звезду дали?

Девушка присела на краешек лавки, рядом с женщиной в синем берете, и все тем же задорным тоном ответила:

— Дали, дедушка, две звезды дали! И Красную и Золотую.

Недочет взобрался на полку, снял сапоги, положил сумку под голову.

— Герой, значит? А где учится-то? — продолжал он расспрашивать девушку.

— В Москве.

— А ты к нему едешь?

— К нему. Свидание в Москве назначили…

Девушка снова рассмеялась. Ее смех разбудил пассажиров. Они заговорили о войне, которая близилась к концу, о Москве, где чуть ли не каждый день гремели салюты в честь доблестной Красной Армий.

Недочет расчесал гребенкой бороду и закрыл глаза.

«Ишь, дьявол, как трясет… будто верхом на старой кобыле едешь…» — думал он, погружаясь в дремоту.

Арсей и Ульяна устроились в конце вагона. День прошел в разговорах с пассажирами, в дремотном нудном томлении. Вечером, после какой-то узловой станции, на которой сошло много пассажиров, Арсей и Ульяна вышли в тамбур.

— Ты что такая? — спросил Арсей, которому хотелось откровенно поговорить с Ульяной.

— Какая — такая?

— Ну, как сказать… Грустная… недовольная… похудела. Что с тобой?

Ульяна ответила не сразу. Она посмотрела в открытую дверь — на темную в сумерках, необозримую степь, расстилавшуюся до горизонта.

— Думаю… — сказала она, не отрывая взгляда от простора полей. — Все думаю…

— О чем же ты думаешь?

Ульяна опять помолчала. Арсей посмотрел ей в лицо, стараясь прочитать ее мысли.

— О чем же ты думаешь? — снова спросил он, так и не дождавшись ответа. — Можно узнать?

Ульяна вскинула на него большие темные глаза, и Арсей увидел в них тревожный огонек.

— Беспокоюсь, — сказала Ульяна. — Вдруг не сдержу слово, которое дала товарищу Сталину?

— Что-о? — Арсей схватил Ульяну за руки, сжал их. — Что ты говоришь? Откуда у тебя такие мысли, Ульяна? Что с тобой происходит?

— Мне что-то не по себе. — Голос Ульяны прозвучал грустно.

Поезд ворвался в расщелину: мелкая пыль вместе с дымом закружилась в тамбуре. Арсей притянул к себе Ульяну, стараясь защитить ее от едкой пыли. Ульяна покорно подалась, коснулась его плечом. Через минуту поезд снова выскочил на простор темневшего поля, и Ульяна осторожно высвободилась из рук Арсея.

— Это у тебя все оттого, Ульяна, — горячо сказал Арсей, — что ты не решишься разорвать узел…

Она остановила его нетерпеливым движением руки:

— Я пойду… мне холодно…

Она ушла в вагон, поправляя платок на голове.

Арсей остался в тамбуре, закурил. В дверь врывался прохладный вечерний ветерок, освежал голову. Арсей думал об Ульяне. Вспоминалась сходка накануне: колхозники подписывали письмо товарищу Сталину. За столом сидели Потапов, Арсей и Марья Акимовна Медведева. Люди выступали горячо, взволнованно говорили о своих обязательствах, вызывали друг друга на соревнование.

К столу подошла Евдокия Быланина. Она пробежала бойким взглядом зеленоватых глаз по рядам колхозников и сказала:

— Запишите: даю слово нашему дорогому и любимому товарищу Сталину собрать в этом году сто двадцать пудов пшеницы с гектара — не менее! И вызываю на соревнование звено Веры Обуховой и Ульяны Куторги.

Невестка глянула на Арсея и, как ему показалось, вызывающе подмигнула. За ней выступила Вера и заявила, что принимает вызов Евдокии и тоже обещает товарищу Сталину собрать на участке своего звена не менее ста двадцати пудов пшеницы с гектара.

Очередь была за Ульяной. Все посмотрели в дальний угол, где она сидела. Только Куторга еще ниже склонился над протокольной книгой.

— Ульяна Петровна, — сказал Арсей, который был председателем сходки, — твое слово.

Ульяна поднялась с места и зарделась, как школьница на первом и трудном экзамене.

— Я не знаю… — тихо сказала она. — Дайте подумать… посчитать…

— А ты, что ж, до сих пор не считала? — бросил кто-то из дальнего ряда. — Вслепую, что ли, работаешь?

— Я считала, — сказала Ульяна. — Но ведь это не простое слово. Это — слово товарищу Сталину. Надо, чтобы все точно было…

Арсей поддержал Ульяну. Люди согласились ее обязательства вписать на следующий день.

Вечером следующего дня Ульяна пришла в правление.

— Мы обсуждали в своем звене, — сказала она Арсею. — Вызов Евдокии принимаем. Просим написать в письме товарищу Сталину, что обещаем дать сто двадцать пудов с гектара.

— А ты уверена, что сможешь? — спросил Арсей.

— У нас, как ты знаешь, — сказала Ульяна, не отвечая прямо на вопрос, — земля в балку концом спускается. А на косогоре влага хуже держится, чем на ровном месте. К тому же наш чернозем с примесью. Но мы не желаем отставать и постараемся…

Арсей тогда пообещал ей помочь. Теперь он чувствовал, что она мало надеется на это.

«Тревожится», — подумал он и вдруг понял: тревожится она не напрасно, придется ей нелегко. Он знал: она приложит все усилия, а обязательство свое выполнит. «А что волнуется — это хорошо. Тревога обостряет мысли, придает человеку силу и энергию».

Он выбросил потухший окурок и вошел в вагон.

23

В Москву они прибыли утром. На вокзале Потапов получил необходимые справки. Вручение орденов было назначено на следующий день.

Партизан разместили в разных гостиницах. Потапов, Арсей, Ульяна и Михаил поехали в гостиницу «Москва». Недочет, Денис и Антон получили направление в «Якорь». Потапов стал было объяснять, как попасть в гостиницу, но Недочет остановил его:

— Не беспокойся, Сергей Ильич! Приходилось бывать во время Сельскохозяйственной выставки. Помним пока что…

Недочет держался уверенно, и его товарищам казалось, что старик знает, помнит дорогу. Около двух часов колесили они по московским улицам, пользуясь чуть ли не всеми видами транспорта, но все же обошлись без посторонней помощи.

Дежурный администратор — молодая женщина с круглой ямочкой на подбородке приняла их любезно, сама проводила в санпропускник, а когда, чистые, распаренные, они снова явились к ней, усадила их у себя в кабинете, раскрыла толстую книгу.

— Вы в Москве первый раз? — обратилась она к Недочету.

Недочет приосанился.

— Как же!.. Бывал до войны. На Всесоюзную выставку, сельскохозяйственную, приезжал… А вот они, — Недочет покровительственно показал на Дениса и Антона, — они впервой в столице. — Он наклонился к дежурной и доверительно продолжал: — Зелень ребятки. Кволые, как телята… Ни дать, ни взять. — Он подкрутил усы. — А вас, случаем, не Марфой Ефимовной зовут?

— Нет, меня зовут Лидия Николаевна, — ответила администратор.

— Лидия Николаевна? — воскликнул Недочет, нисколько не смутившись. — Как же, помню! Вы тогда сидели там — за стеклянной перегородкой.

Дежурная улыбнулась:

— Вы ошибаетесь, товарищ. Я работаю здесь всего три месяца.

Денис засмеялся, но, встретив суровый взгляд Недочета, умолк.

— Стало быть, похожая была, — сказал Недочет. — Вы уж нам, Лидия Николаевна, комнатку одну на троих предоставьте, чтоб всем вместе. Ребята они, сами видите, робкие… Вот, к примеру, как сюда, к вам ехали. Если б они одни — пропали б. Непременно заблудились бы.

— Ну что вы! — сказала дежурная, захлопнув книгу. — Как можно заблудиться? Ведь от вокзала до нашей гостиницы — рукой подать. Десять минут пешком.

— Рукой подать? — спросил Антон. — А мы ехали часа два, через всю Москву.

— Извините, — перебил его Недочет, обращаясь к дежурной. — Я вижу у вас все готово? Не прикажете ли нас поскорее на место доставить? Очень уж нам некогда.

Дежурная проводила их на второй этаж.

В номере стояли три кровати, с подушками, сверкавшими белизной, диванчик, шкаф. Посредине комнаты — четырехугольный стол, покрытый белой, с сиреневой каемкой, скатертью. На столе — графин с водой, граненый стакан и пепельница. На окнах, выходивших во двор, висели полотняные занавески.

Как только дежурная вышла в коридор, Антон напустился на Недочета:

— Это кто ж тебя, Иван Иваныч, уполномочил нами командовать? Кто, скажи, пожалуйста? Это тебе, во-первых. А во-вторых, что ж ты нас на всю Москву позоришь? Из каких намерений ты сделал нас кволыми телятами?

Недочет решил не сдаваться.

— Олухи вы царя небесного! — грозно сказал он. — И в самом деле — телята. Что вы понимаете? Это ж подход! Чтобы нас по разным углам не распихали. Понятно? О вас же заботу проявляю.

— Нет, ты скажи, Иван Иваныч, зачем ты нас через всю Москву тащил, если тут всего-то пешком десять минут? — смеясь, спросил Денис.

Недочет не на шутку рассердился:

— Селезни! Ни дать, ни взять — селезни! Никакой смекалки. Да я ж вас нарошно возил!

— Как нарошно?

— А так… Чтоб Москву показать! Право слово — селезни. Никакого соображения…

Перепалка все же закончилась миром. Денис вскоре уехал в гостиницу «Москва», чтобы с Тумановым, как условились раньше, пойти в ЦК комсомола. Недочет и Антон решили прогуляться.

Они вошли в метро, купили билеты, спустились на эскалаторе. Глядя по сторонам, Недочет восхищенно вздыхал, прищелкивал языком.

— Ты понимаешь, Антоша, — тихо говорил он Антону, — под сердцем, вот здесь, волнует… Все это наше, наше советское, народное! А стало быть, и мы здесь с тобой не только дорогие гости, а и полноправные хозяева. Ты понимаешь это, Антоша?.. Я вот второй раз здесь, а все волнуюсь — радость голубем из души поднимается. Все мне тут знакомо, как дома, все осмотрел в тот раз, когда на выставку приезжал, а радуюсь, волнуюсь. И чувствую: не налюбоваться мне досыта. Каждый день бывал бы тут, и все ж красота не померкла бы. Потому что эта красота создана нашими руками — руками советского народа!

Сверкая огнями и никелем, подошел электропоезд. Недочет и Антон вошли в вагон, залитый мягким светом. Снаружи раздалось:

— Го-тов!

Двери автоматически закрылись, и поезд плавно тронулся. Секунда-две, и он снарядом летел по тоннелю. Мелькали электрические огоньки. Пронесся встречный поезд.

— Иван Иваныч! — крикнул Антон на ухо Недочету. — Москва над нами!..

— И под землей жизнь! — ответил Недочет, моргая по-детски восхищенными глазами.

Ни у того, ни у другого не было слов, чтобы полно выразить свои переживания. Они чувствовали себя, как во сне, когда человек неожиданно попадает в сказочное царство. Но это была явь, чудесная советская явь, которая пробуждала в душе гордость и благодарность.

На станции «Площадь Свердлова» все сверкало, переливалось мрамором. В наклонном тоннеле, где двумя рядами горели матовые фонари, мощный эскалатор подхватил их вместе с тысячами москвичей и вынес наверх.

Они вышли на площадь у Большого театра. Четверка чугунных коней на фасаде, казалось, готова была сорваться с места и с лихим цокотом промчаться по асфальту. Озабоченные москвичи куда-то спешили, входили и выходили из автобусов и троллейбусов. Над площадью стоял гул, в котором сливались человеческие голоса, шум и гудки многочисленных автомобилей.

— А знаешь, Иван Иваныч, — восторженно сказал Антон, — я никогда не был в Москве, а почему-то всегда представлял ее такой. Вот именно такой, какой сейчас вижу!.. Отчего это?

— Оттого, — сказал Недочет, — что Москва — наша родина, наше сердце. А сердце свое мы всегда хорошо чувствуем.

Недочет легко лавировал в людском потоке и уверенно тащил за собой Антона. Они вышли на Петровку.

— Побродим по магазинам, — предложил Недочет. — Полюбопытствуем. Может, что подходящее для хозяйства попадется. Из Москвы с пустыми руками не уезжают.

На противоположной стороне у большой витрины толпился народ.

Недочет потащил Антона через улицу. Сзади раздался свисток. Антон увидел милиционера: он махал им рукой в белой перчатке.

— Чего нехватало! — проворчал Недочет. — На первых порах — и в милицию!..

Он поклонился милиционеру и нащупал в кармане деньги, чтобы заплатить штраф. Милиционер отдал им честь.

— Почему нарушаете правила уличного движения? — строго спросил он, осматривая их с головы до ног.

— Какие правила, товарищ? — спросил Недочет, вежливостью стараясь умаслить блюстителя общественного порядка.

Милиционер объяснил, что улицу разрешается переходить в положенных местах. Недочет сказал, что они не знали таких правил, так как только что приехали из деревни. Милиционер снова отдал им честь и тепло улыбнулся.

— Прошу больше не нарушать правил, — посоветовал он и на прощание пожал им руки.

— Вот это милиция! — восхищался Антон, когда они снова шли по улице. — Какое обхождение!

— Что ты хочешь? — говорил Недочет. — Московская милиция. А Москва — город всего мира. Значит, и порядок тут должен быть мировой.

Они остановились у витрины магазина на Кузнецком Мосту.

— Зайдем? — предложил Недочет.

— Что там делать?

— Подарочки купим.

— Кому ж мы будем покупать подарочки? Ни у тебя, ни у меня ни одного родственника.

— Были б подарки — родственники найдутся!

У дверей Антон остановил Недочета.

— А деньги-то у тебя есть?

— Деньги у хорошего колхозника всегда есть, — важно ответил Недочет и вошел в магазин.

Антон последовал за ним. Народу в магазине было немного.

— Очень хорошо, — оглядывая полки с товаром, сказал Недочет. — Вижу как раз то, что нам нужно.

Он подошел к прилавку и попросил продавщицу показать серенький платок. Девушка подала два платочка — ему и Антону. Недочет попробовал материал на ощупь и удовлетворенно щелкнул языком.

— Прасковья Григорьевна просила, — сказал он Антону. — Как думаешь, подойдет?

Антон долго рассматривал мелкий желтоватый горошек на сером поле платка. Ему вспомнилось острое лицо Нины Семеновны, окруженное завитушками волос ярче огня. Горошинки на платке показались похожими на веснушки.

Они попросили завернуть им оба платка, выбили чеки в кассе. Потом пошли по улицам Москвы, все рассматривая, всему удивляясь.

В гостиницу вернулись под вечер. В руках у них было много свертков.

Недочет накупил всякой-всячины: веревок, гвоздей, дверных петель и ручек, замков, гаек, болтов, каких-то пружинок…

— Ничего, ничего, Антоша, — ласково успокаивал он тракториста, недовольно ворчавшего на тяжесть покупок. — В хозяйстве все пригодится. А в нашем, колхозном — и подавно! Да и как это можно, чтобы побывать в Москве и ничего не привезти?

Денис лежал на диване и читал книгу. В углу стоял упакованный тюк. Это были книги, которые Денис раздобыл в ЦК комсомола.

Недочет принялся распаковывать покупки.

— А счета взял? — спросил его Денис.

— Какие-такие счета? — не понял старик.

— Оправдательные. Чтоб бухгалтерии колхоза предъявить. Иначе не получишь деньги, которые затратил.

Недочет любовно складывал купленные вещи, намереваясь связать все в один пакет.

— Не получу — и не надо, — сказал он. — Деньги-то не зря брошены. Колхозу от них польза.

Недочет поставил свой сверток в угол, рядом с книгами Дениса. О платочках они, точно забыв, ничего не сказали товарищу.

24

Круглый зал был полон народу. Здесь сидели офицеры и солдаты, партизаны и рабочие. Много было женщин — некоторые в аккуратных военных мундирах. В зале слышался тихий говор, будто гудел огромный потревоженный улей.

Партизаны заняли места. Приподнятое настроение овладело и ими. Они шептались между собой, делились впечатлениями. В эти торжественные минуты ожидания каждый старался казаться спокойным, но за внешней сдержанностью легко угадывалась ключом бившая радость.

Недочет, уверенный, что ордена будет вручать Михаил Иванович Калинин, не проявил особого интереса к вошедшему в зал высокому пожилому человеку в черном костюме. Он услышал, как волной пробежал шопот, и был немало удивлен, поняв, что церемония началась.

— Это, что же, начали? — спросил он рядом сидевшего Антона.

— Начали, — шепнул в ответ Антон.

— А кто ж будет этот товарищ? — показал Недочет на человека в черном костюме.

— Заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

— Вот оно что! — прошептал Недочет и притих.

Старик был огорчен: ему хотелось получить награду именно из рук Михаила Ивановича. Увлеченный торжественной обстановкой, он вскоре успокоился, решив про себя, что со всесоюзным старостой он еще когда-нибудь встретится.

Первыми получили награды два лейтенанта-летчика. Это были совсем еще молодые ребята. Им было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Недочет смотрел на них во все глаза и старался представить, какие подвиги во славу родины совершили зеленые юнцы.

Он отыскал впереди, в третьем ряду, Арсея и довольно улыбнулся. Рядом с Арсеем, близко прильнув к нему, сидела Ульяна. Недочет видел ее розовые уши и понимал, что она волнуется.

После лейтенантов-Героев по вызову подходили солдаты и офицеры. Потом получили ордена партизаны. Среди награжденных орденом Ленина был Сергей Ильич Потапов.

Вызвали Арсея. Недочет видел, как твердой походкой прошел Арсей к столу и, несколько побледневший, возвратился на свое место подле Ульяны. Она встретила его сияющим взглядом и порывисто пожала руку. Взяв орден, Ульяна долго его рассматривала, а потом прикрепила к гимнастерке Арсея.

Минуты две спустя был вызван Михаил Туманов, а за ним к столу стали подходить незнакомые Недочету люди. Но он одинаково радовался и за них и каждому мысленно говорил спасибо за верную службу народу.

Наконец вызвали Недочета. Подбадриваемый Денисом и Антоном, он встал и, не чувствуя ног под собою, пошел к столу. Шел он, как ему показалось, невероятно долго. Ничего ясно не помнил: ни того, как взял из рук высокого человека аккуратную коробочку, ни того, как пожал ему руку. Пришел в себя Недочет только тогда, когда опустился на свой стул и почувствовал теплое прикосновение руки Антона, поздравлявшего его с наградой.

Все, что потом происходило в зале, утратило для Недочета живой интерес. Он целиком отдался своим переживаниям. Прикрепив Красную Звезду к правому борту пиджака, он вдруг почувствовал прилив гордости. Недочет и раньше считал себя не последним человеком в отечестве, но никогда еще не ощущал этого с такой силой. И никогда раньше не испытывал такого страстного желания жить и трудиться, бороться и побеждать, чтобы оправдать высокую награду родины.

На Красную площадь партизаны вышли из Спасских ворот. Здесь награжденных поджидали бойкие репортеры. Они пригласили партизан к речному спуску. Недочет оказался в центре — с Потаповым по одну сторону и Ульяной — по другую. Достав из-за голенища гребенку, он расчесал бороду, подкрутил усы и горделивым взглядом уставился в фотоаппарат.

На следующее утро они получили медали «Партизану Отечественной войны». Праздновали вместе в ресторане гостиницы «Москва», который поразил всех своими размерами и удивительной росписью на потолке.

Два дня прошли в постоянных хлопотах. Теперь уж Недочет твердо знал правила уличного движения, запомнил, где какие магазины. Совершенно исчезла робость, которая одолевала в первый день приезда, хотя он и старался скрывать ее от друзей. Он ходил по улицам, как хозяин, иногда ловил себя на том, что ему хотелось вмешаться в распоряжения прораба на стройке, покомандовать недостаточно, на его взгляд, расторопными грузчиками.

Друзья побывали в театрах, причем Недочету очень понравилась опера, хотя он часто не понимал слов и громко спрашивал о происходящем на сцене.

На Выставке трофейного вооружения они провели много часов. Недочет замучил экскурсовода подробными и дотошными вопросами.

К ночи уставшие, но веселые они добирались до своих гостиниц, чтобы отдохнуть и утром снова приняться за осмотр родной столицы. Времени было мало, а со многим еще надо было познакомиться.

25

Это было ранним утром 9 мая.

Арсей нетерпеливо постучал в комнату Ульяны.

— Победа! — закричал он на пороге. — Победа!.. Война окончена! Немцы капитулировали!.. Поздравляю тебя, Ульяна, поздравляю с победой!..

Ульяна стояла перед ним неподвижно, точно оглушенная этим радостным известием.

— Ну что ж ты?.. Что ж не радуешься?

Она порывисто обняла его, припала головой к его груди. Он гладил ее иссиня-черные волосы и ласково, взволнованно говорил:

— Уля, родная Улечка!.. Какой радостный день!.. Какой счастливый!.. Как хорошо, что мы сейчас вместе!..

Ульяна отошла к окну. Арсей прошелся по комнате.

— А ты не слыхала? — спросил он, останавливаясь против Ульяны.

— Нет, — сказала Ульяна. — Я почти всю ночь не спала. Все ждала… Еще вчера было заметно — Москва волновалась. А я не выдержала — уснула… И проспала.

Арсей включил репродуктор. Комнату наполнили звуки торжественного марша.

— Только что передавали акт капитуляции, — сказал Арсей. Он снова зашагал по комнате, радостно потирая руки. — Победа!.. Наша победа!.. Свершилось!.. Пришел этот день… Долгожданный праздник… Уля! Ульяна! Пойдем по Москве. Хочется быть вместе со всеми.

— Пойдем, — сказала Ульяна, у которой в глазах стояли слезы. — Мне тоже хочется на улицу. Только… я хочу переодеться… быть нарядной… Ведь это такой праздник!..

— Хорошо. А я позвоню нашим. Поздравлю их.

— И от моего имени.

— Обязательно!

Арсей поздравил Потапова с победой. Потом позвонил в гостиницу «Якорь». Недочет подошел к телефону.

— Поздравляю тебя, Иван Иваныч! — радостно закричал в трубку Арсей. — Поздравляю, дорогой мой, с праздником, с чудесным днем Победы!..

— И тебя также, Арсей Васильич, — торжественно отвечал Недочет. — От души!.. От всего сердца!.. С нашей замечательной советской победой!..

— Где Денис и Антон?

— Убежали Москву смотреть. Арсей Васильич, надо бы поздравление колхозникам послать. Как думаешь?

— Верно, Иван Иваныч! Я так обрадовался, что про все забыл. Сейчас пошлю телеграмму.

— И наши подписи поставишь?

— Обязательно!..

— И матке надо бы отдельную.

— Пошлю, Иван Иваныч. А ты что собираешься делать, Иван Иваныч?

— Тоже пойду на улицу! Вместе с людьми радоваться.

Арсей написал телеграммы, позвонил Потапову, прочитал их.

— Пойдет, — одобрил секретарь райкома. — Только что ж ты наши подписи не поставил — мою и Туманова? Кажется, мы вам не чужие.

— Ставлю и ваши, Сергей Ильич.

Арсей забежал в вестибюль гостиницы — сдать телеграммы.

— Поздравления в колхоз послал, — сказал он, вбегая в комнату к Ульяне.

Ульяна перед зеркалом вплетала в волосы широкую ленту.

— Я готова, — сказала Ульяна, забрасывая косу за спину. — Пошли?..

Они направились на Красную площадь. Над Москвой поднималось солнце. Москвичи — нарядные, радостные, возбужденные — заполняли улицы. Говорили громко, смеялись, поздравляли всех встречных с великим праздником Победы. Были вывешены красные флаги, портреты руководителей партии и правительства. Машины, украшенные первыми весенними цветами, медленно пробирались в людской толпе.

Красная площадь, несмотря на ранний час, была вся запружена народом. Со всех сторон люди спешили сюда, к Кремлю, — к сердцу родины. Они несли сюда свои мечты, нерушимую верность советскому отечеству, всепобеждающую любовь к великой партии большевиков. Матери поднимали на руках детей, показывали на высокие старинные башни, на зубчатые стены:

— Там — Сталин!

— Сталин! — радостно восклицали дети.

— Сталин! — неслось отовсюду, и в этом одном звучном слове были слиты воедино и непобедимая сила народа и его нерушимая преданность вождю.

Арсей и Ульяна, держась за руки, шли медленно. Они двигались вместе со всем людским потоком. Но они не чувствовали себя затерянными в толпе. Нет, они с радостью ощущали в себе необоримую силу, которая вливалась в общий людской поток подобно тому, как вливается быстрый ручей в широкую, многоводную, могучую реку.

У памятника Минину и Пожарскому Арсей и Ульяна выбрались из толпы и остановились. Перед ними был Кремль — простой, строгий, величественный. Над Домом правительства полыхал на ярком весеннем солнце красный флаг.

— Интересно, что сейчас делает товарищ Сталин? — спросила Ульяна; она была возбуждена, черные глаза сверкали. — Как ты думаешь? Давай угадывать.

— Давай, — охотно согласился Арсей. — Что, по-твоему?

— Я думаю, — сказала Ульяна, — сейчас товарищ Сталин стоит у окна, смотрит на Москву и думает…

— О чем?

Ульяна помолчала.

— Вот не могу словами сказать, — созналась она. — Сердцем чувствую, а словами выразить не могу… А по-твоему, что сейчас делает товарищ Сталин?

— По-моему, — сказал Арсей, — сейчас товарищ Сталин стоит у окна и думает о нашем народе — прекрасном, храбром, талантливом, думает о нашей чудесной советской родине, которая стойко выдержала испытания войны и с честью пришла к победе.

— Это так, я это тоже чувствую, — подтвердила Ульяна. — Товарищ Сталин думает о народе… А народ думает о товарище Сталине…

Они вышли к Москве-реке. Вдруг Ульяна спросила беспокойно:

— А письмо? Письмо где?

— Какое письмо?

— Наше… Письмо Зеленой Балки товарищу Сталину.

— Не тревожься: вчера я сдал в приемную товарища Сталина.

По набережной гуляли юноши и девушки. Они пели, смеялись, кричали «ура». Вот строем прошли пионеры. Впереди колонны развевалось красное знамя. Два барабанщика старательно выбивали дробь. Ульяна смотрела на пионеров восхищенными глазами. Когда отряд прошел, она взяла Арсея под руку.

— Хорошо!.. Как хорошо!.. — сказала Ульяна. — Я много в эти дни думала. Я раньше все жаловалась на судьбу, сетовала на горе: судьба обделила, горе окружило. А нынче горе мое показалось мне маленьким-маленьким комочком — взять его и забросить куда подальше. И вот я ругаю себя — какая ж я дура! Отчего все шла под ветер? Отчего панихиды сама себе устраивала?.. Теперь все! Теперь жить буду по-другому.

— Как по-другому? — спросил Арсей.

— По-новому. И жить буду по-новому, и работать буду по-новому. Работать я люблю — люблю, чтобы все в руках горело! — Она заглянула в лицо Арсею. — Ты ведь знаешь!

— Знаю.

— Нехорошо себя хвалить, но тебе скажу — работать я люблю. Да это и не похвальба. Это правда. А правду отчего ж не сказать близкому человеку?

Арсей крепко пожал ей руку.

— И знаешь, чего мне хочется? — продолжала Ульяна. — Больше всего на свете мне хочется, чтобы обо мне узнал товарищ Сталин. Больше всего на свете!.. Такое желание у меня в сердце… Кто такая Ульяна? Кто она такая?.. Неизвестная колхозница, просто сказать — деревенская женщина. Живет там у себя, в Зеленой Балке, и страдает: страдает от горя, от обиды, от плохой личной жизни. Вздыхает, и больше ничего!.. И вот проходит время, и доходит слух до товарища Сталина, что показалась на виду колхозница, Ульяной Петровной зовут. И скажет товарищ Сталин: «Постойте, постойте, да ведь я ж ее знаю! Это та самая Ульяна Петровна из Зеленой Балки, что в письме ко мне обещала на косогоре сто двадцать пудов хлеба собрать». Вот чего мне больше всего хочется!

— Что ж, это от тебя зависит.

— Я так решила, — продолжала Ульяна. — Буду работать, работать, работать! И совсем перестану хлюпать. Пусть не удалась моя личная жизнь, пусть! Я пойду наперекор!..

Мимо проехала грузовая машина: кузов ее был обтянут красной материей. В машине, обнявшись, стояли солдаты. Они громко пели:

— Это хорошо, — сказал Арсей Ульяне, — что ты так решила. Правильно… Надо смелей строить жизнь. Смелей и круче подниматься. А все, что мешает на пути, ломать, ломать решительно и без всякого сожаления!

Они остановились у Каменного моста, по которому бесконечной вереницей шли люди, двигались машины. Ульяна облокотилась на чугунный барьер и стала смотреть на воду. Москва-река, скованная гранитом, текла величественно и бесшумно. Покачиваясь на легких волнах, плыл белый катер. На катере было шумно: играла гармонь, слышался задорный смех, громкие веселые голоса.

— Я давно ждал возможности поговорить с тобой откровенно, — продолжал Арсей. — И был уверен, что рано или поздно это удастся. Личную жизнь нельзя забрасывать: хорошая личная жизнь помогает человеку хорошо работать, плохая — мешает.

Ульяна вслушивалась в праздничный шум столицы, различая торжественные звуки во всем: в тихом плеске воды и в звонком девичьем смехе на катере; в шуршании машин, проносившихся по асфальту, и в голосе Арсея; в далеком, протяжном заводском гудке и в звучном перезвоне курантов на Спасской башне. Душа ее была переполнена радостью.

Арсей говорил что-то о ее доме, о муже, но она не понимала. Она только слушала его голос: он звучал мужественно, проникал глубоко в сердце. Она любила, любила жарко, всем сердцем, и радость любви, как легкий ветерок молодое деревцо, обнимала, охватывала ее всю, заставляла волноваться, трепетать. Ульяна была счастлива, и жизнь казалась ей такой же широкой и неисчерпаемой, как расстилавшаяся перед ней река.

Ульяна ласково заглянула Арсею в глаза и тихо сказала:

— Не надо… Не говори ничего. Все так хорошо, так красиво…

Она взяла его под руку и прижалась плечом к его плечу. Они пошли медленно, прислушиваясь к возбужденному людскому говору. Солнце, поднявшись высоко, рассыпало над Москвой теплые весенние лучи. Вспыхивали и гасли водяные искры на реке. Радужной позолотой поблескивали купола кремлевских соборов.

Арсей и Ульяна обошли вокруг Кремля и вышли на улицу Горького. Широкая, лоснящаяся отполированным асфальтом, она поднималась на холм. Люди двигались по ней густым потоком. И здесь слышались громкие выкрики, радостные шутки, рассыпчатый девичий смех, звонкая и взволнованная песня. Все сливалось в общий многоголосый гул, поднималось в ясное бирюзовое небо, раскинувшееся над столицей.

На углу Советской площади старик продавал разноцветные воздушные шары.

— Купи, Арсей, — сказала Ульяна. — Купи вот этот…

Арсей исполнил ее просьбу. Ульяна намотала нитку на пуговку кофточки, и красный шар поплыл над ее головой. Москвичи оглядывались на нее, улыбались. Арсей и Ульяна дошли до гостиницы «Якорь».

— Зайдем поздравим наших с праздником, — предложила Ульяна. — И отдохнем немного…

Денис и Антон только что вернулись.

— Целоваться! — закричал Антон и вытер губы. — По всем правилам целоваться!..

Рубибей поцеловал Ульяну. Потом стиснул Арсея в объятиях.

— С великой победой вас, друзья! — сказал Арсей. — С нашей замечательной советской победой!

— Да здравствует товарищ Сталин! — крикнул Антон.

— Да здравствует победа! — вторил Денис.

Ульяна села на диван и вытянула уставшие ноги.

— А где же Иван Иваныч? — спросила она.

— Кто его знает, — ответил Денис. — Должно быть, по Москве бродит.

— Мы тоже только что ввалились, — сказал Антон. — Всё ходили и всё смотрели. И до чего ж хороша Москва сегодня! До чего красива!.. Так и хочется обнять ее всю!..

Антон раскинул руки и закрыл глаза, желая, видимо, представить себе, как обнял бы он Москву. Денис сунул ему в руки стул. Антон стиснул его. Над головой Ульяны раздался резкий хлопок — лопнул шар. Антон выронил стул и, не понимая, в чем дело, растерянно замигал глазами.

Энергия била через край. Шуткам не было конца.

Пришел Недочет. Он старался сохранить спокойствие, но голос его дрожал, глаза под густыми бесцветными бровями блестели. Он положил на стол кульки и свертки, расцеловался с друзьями.

— А теперь заправимся, — сказал он. — Кушать сейчас будем!

— Ой! — вскрикнула Ульяна. — Как я хочу есть! С утра в рот ничего не брала…

— Садитесь за стол, — пригласил всех Недочет и достал пол-литровку. — Для праздничка…

Он развернул покупки — бутерброды, бублики, булки. Старик разлил водку по стаканам, встал, расправил усы.

— Дорогие мои товарищи! — сказал он. — Давайте выпьем за человека, который находится рядом в нами, — за великого вождя нашего, за лучшего нашего друга, за мудрого отца и учителя, за товарища Сталина! Он спас нашу замечательную Советскую Россию, великий Советский Союз, и всех нас от фашистской чумы и вечного рабства. Ему мы с вами обязаны этой нашей победой. Так поздравим же его, нашего дорогого и любимого вождя, с великим праздником — днем Победы — и пожелаем ему много-много лет жизни на благо нашей родины!..

Остаток дня они снова бродили по Москве, не чувствуя усталости. Они побывали в парках, на площадях Свердлова, Пушкина, Маяковского. Как дети взявшись за руки, Ульяна, Арсей, Недочет, Денис, Антон ходили по московским улицам, как по улицам Зеленой Балки, и вместе со всеми пели радостные песни. Они побывали на Ленинских горах и оттуда смотрели на родную Москву, залитую весенним солнечным светом. Они проплыли по Москве-реке на речном трамвае. Недочет, сопровождаемый одобрительными взглядами пассажиров, сплясал под баян камаринского; с ним танцовала молоденькая студентка Московского университета.

Вечером они веселой, шумной ватагой ввалились в комнату Потапова. Сергей Ильич и Михаил Туманов также весь день пробродили по Москве и теперь, сидя на диване, отдыхали. Ульяна обняла Потапова и крепко поцеловала. Другие последовали ее примеру. Все снова поздравляли друг друга, целовались, как родные, и, не стесняясь, вытирали на глазах слезы.

— Хорошо, друзья мои, — сказал Потапов, — очень хорошо, что мы в этот исторический день оказались в Москве, в нашей родной столице!.. Но завтра в путь, до дому.

— Завтра? — сказал Антон. — Так скоро?

— Завтра домой, — повторил Потапов. — Там ждет нас большая работа… Огромная работа, товарищи!..

— Ох, еще бы денька три пожить в Москве! — сказал Антон. — Уж очень тут чудесно.

— В Москве чудесно, это правда, — подтвердила Ульяна. — Но не знаю, как кого, а меня тянет домой. Скорей домой!.. Хочется работать, работать, работать!..

— Скорей домой! — сказал Арсей. Он ходил по комнате, попыхивая папиросой. — Будем строить новую Зеленую Балку… Новую, хорошую, красивую… Я вот отсюда ее вижу всю, отсюда, из Москвы, — веселую, всю в садах, в цветах!..

— Домой, домой! — воскликнула Ульяна. — Завтра домой!.. А сейчас — айда на улицу, на Красную площадь!..

В дверях Антон сказал Недочету:

— Ты, может, устал, Иван Иваныч? Может, полежишь на диванчике, соснешь? Успокоишь старые косточки?..

Недочет сердито посмотрел в добродушное лицо тракториста.

— Ах ты, щенок! — осуждающе проговорил он. — Да за кого ж ты меня принимаешь? Что ж, думаешь, моя душа так уж устарела, что перестала чувствовать великий праздник? Что ж ты думаешь…

Но Антон не дал договорить старику — обнял его за плечи, дружески сжал.

— Прошу прощения, Иван Иваныч, за неуместный совет, — сказал он. — Забираю слова обратно. И останемся друзьями.

Манежная площадь бурлила народом. Отсюда люди медленно, плечо к плечу, двигались двумя потоками на Красную площадь. Потапов предложил держаться друг за друга. Сам он шел впереди, за группой молодых рабочих, которые пели песню о Сталине.

Красная площадь была заполнена доотказа. Люди плотно прижимались друг к другу. Казалось, они дышали одним дыханием, жили в эти торжественные минуты одними мыслями и думами. Они стояли и ждали…

И вот в репродукторе раздался знакомый голос. Это был голос вождя, голос великого Сталина. Радостный и спокойный, простой и величавый, голос этот, как сокол, пронесся над торжественно притихшей Красной площадью, победно прозвучал над Москвой, над всей необъятной Советской страной:

— Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил великий день победы над Германией…

— Слушай, слушай, Антоша, слушай, милый, — шептал Недочет со слезами радости в голосе. — Сталин говорит, наш родной Сталин!..

— …Восьмого мая представители немецкого главнокомандования в присутствии представителей Верховного Командования союзных войск и Верховного Главнокомандования советских войск подписали в Берлине окончательный акт капитуляции, исполнение которого началось с двадцати четырех часов восьмого мая…

Люди слушали, затаив дыхание. Говорил Сталин. Каждое слово западало глубоко в душу, наполняло сердце гордостью.

— …Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом.

Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь отечества, — не прошли даром и увенчались полной победой над врагом. Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией.

Отныне над Европой будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами.

Три года назад Гитлер всенародно заявил, что в его задачи входит расчленение Советского Союза и отрыв от него Кавказа, Украины, Белоруссии, Прибалтики и других областей. Он прямо заявил: «Мы уничтожим Россию, чтобы она больше никогда не смогла подняться». Это было три года назад. Но сумасбродным идеям Гитлера не суждено было сбыться, — ход войны развеял их в прах. На деле получилось нечто прямо противоположное тому, о чем бредили гитлеровцы. Германия разбита наголову. Германские войска капитулируют. Советский Союз торжествует победу, хотя он и не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию.

Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился. Начался период мирного развития.

С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!

Слава нашей героической Красной Армии, отстоявшей независимость нашей Родины и завоевавшей победу над врагом!

Слава нашему великому народу, народу-победителю!

Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!

На мгновенье над Красной площадью стало тихо. Но вот тишину разорвали строгие и стройные звуки Государственного гимна. Люди обнажили головы, солдаты и офицеры взяли под козырек.

Ульяна прижалась плечом к Арсею.

— Какое счастье… — шептала она. — Мы на Красной площади… И Сталин рядом с нами, вон там, в Кремле… Мы сердцем чувствуем друг друга: Сталин — нас, мы — Сталина…

Гимн сменился звуками торжественного марша. Потом над Москвой раздался голос диктора. Он передавал приказ Верховного Главнокомандующего — славная советская родина посылала доблестным воинам Вооруженных Сил социалистического государства поздравление с великой победой.

Тысяча орудий ударила одновременно, Над столицей вспыхнули и повисли многочисленные гроздья разноцветных огней. Мощные прожекторы образовали над городом многоцветный светящийся купол. И тогда высоко в небе взвился алый флаг. Это был красный флаг нашей родины…