Большая семья

1

Жизнь возрождалась. Люди работали самоотверженно. Лишения и трудности, которые приходилось переносить, не только не ослабляли волю, а, наоборот, разжигали жажду борьбы, пробуждали ярость сопротивления. Все препятствия побеждал замечательный советский коллектив.

Все были заняты, всем хватало дела. На полях шла прополка посевов. Люди, соревнуясь, по стебелькам выдергивали сорные травы. Трактористы поднимали пары. Плотники строили дома колхозникам и общественные здания. За селом уже стояла новенькая конюшня, был построен скотный двор. Вычищены колодцы, выложены новыми срубами. Было закончено строительство моста через реку.

Просторные и уютные, гладко обмазанные глиной и выбеленные известью, новые дома стояли на улицах села. Хозяйки разрисовали наличники синими и голубыми узорами, фундаменты — яркой охрой. Это придало Зеленой Балке вид нарядный и праздничный.

Для больших семей возводились пятистенные дома с двумя легкими перегородками. Для малосемейных — домики из двух комнат с кухней. При постройке учитывалось желание колхозников. Одни просили, чтобы парадное крыльцо выходило на улицу и горница была побольше, другим хотелось иметь ход со двора, а у дома — полузакрытую веранду. Это вносило разнообразие в общий вид.

Арсей на велосипеде, который он купил в Лысогорске, возвращаясь из Москвы домой, ездил по полям из конца в конец, приводя людей в изумление способностью поспевать везде и всюду. Дома он теперь был совсем редким гостем. Прасковья Григорьевна почти не видела сына. Да она, по правде сказать, и сама была увлечена работой. Постоянно окруженная малышами, старуха оживилась и как бы помолодела. Она старалась заменить сиротам мать. Об Арсее мало-помалу переставала беспокоиться: он жив, здоров, много и хорошо работает, люди о нем говорят с уважением и благодарностью — что еще нужно сердцу матери? Радовали письма младшего сына, Тихона, который сулил в скором времени вернуться с чужбины на родину.

— Слава богу, жив остался! Уцелел мой соколик…

С Евдокией Арсей виделся чаще. Невестка работала в поле, с утра до вечера находилась на своем участке. Ее звено раньше других справилось с севом и как передовое было отмечено правлением колхоза. Это наполняло Евдокию гордостью.

К деверю Евдокия относилась теперь подчеркнуто сурово. Она упрекала его, что он больше внимания уделяет звену Ульяны и редко бывает в ее звене.

— Мы будто падчерицы у тебя, товарищ председатель, — говорила она. — Ты у нас, как солнышко в непогодь.

— Да на что я тебе? — шутливо возражал Арсей. — Ты вон и без меня не хуже других управляешься.

— И управлюсь! — с вызовом отвечала Евдокия. — Ты, что ж, думал, что только ты и свет в окне?.. Не об этом хлопоты. Уж чересчур заметно, кому председатель предпочтение оказывает.

Намеки не нравились Арсею. Он хмурился, досадовал.

— Ты уж давай начистоту, — однажды сказал он невестке. — Нечего в прятки играть.

Было тепло. На поле, где рос подсолнух, женщины мотыгами вырубали сорняк.

Евдокия вытерла головным платком лицо и предложила Арсею посидеть.

— Отдохнем, деверечек, трошки, — сказала она с легкой усмешкой в голосе. — Я нынче уже четвертый рядок заканчиваю.

Они сели друг против друга.

— Молва по деревне идет, — сказала Евдокия, весело глядя в глаза Арсею, — будто бы один храбрый молодчик жену у мужа отбил.

— Ну знаешь!.. — сказал Арсей обиженно. — Если ты хочешь говорить серьезно, так, пожалуйста, давай без этих самых… И вообще… Пора бы тебе подумать о своем характере.

— Что, что? — вспыхнула Евдокия.

— Характер у тебя дурацкий — вот что! Грубишь, поддеваешь, смеешься над людьми. А полагается и на себя хоть изредка поглядывать.

Евдокия сощурила глаза, внезапно ставшие злыми, скулы ее показались Арсею более выпуклыми, чем всегда.

— Не знаю, чем это я провинилась, — сказала Евдокия с показным смирением наклоняя голову. — А только про меня никто ничего дурного не скажет. Я хоть и вдова, женщина свободная, а хвостом не треплю перед мужиками, как некоторые другие при мужьях собственных. Вот что, Арсей Васильич!

— Это пустой разговор, а мне некогда, — нетерпеливо сказал Арсей. — Говори, что ты хотела сказать?

— Если некогда, можешь отправляться, — со злостью сказала Евдокия. — Я тебе добра желаю, как родному, а ты на рожон лезешь. — Евдокия расправила кружевные оборки на кофточке. — Люди говорят, что ты неспроста днюешь и ночуешь на поле Ульяны. Говорят, из-за тебя у нее разлад с Демьяном.

— Кто говорит?

— Все. У тебя одного уши заложило.

— Ну, знаешь!..

— Постой, не кипятись, — строго остановила его Евдокия. — Критику не уважаешь.

— Одно дело — критика, другое — брехня, извини, пожалуйста.

— Там, где брехня, там правда — соседка… Все одно не мешает прислушиваться. И ко всем одинаково, по справедливости относиться. Не отдавать одной предпочтение.

Арсей встал. Евдокия тоже поднялась, отряхнула, юбку.

— Благодарю за нравоучение, — сказал Арсей сдержанно. — Но, откровенно сказать, в лекциях таких не нуждаюсь, не мальчишка. К тому ж вины за собой не чувствую никакой. Ясно?.. Ко всем одинаково относился, так будет и впредь. А ты, чем сплетни повторять, подумала бы, какая у нее земля. У нее косогор, и земля хуже, чем, например, у тебя.

— Смерть причину найдет, — сказала Евдокия. — А только думать и тебе не мешает. И, советую, подумай прежде о том, что я сказала. Пока не поздно…

Разговор оставил в душе Арсея неприятный осадок. Все же Арсей поймал себя на том, что действительно больше, чем в каком-нибудь другом, бывал в звене Ульяны. И, должно быть, это давало повод злым языкам распускать слухи.

Погруженный в постоянные заботы о хозяйстве, он скоро выбросил из головы разговор с Евдокией. Он считал себя честным человеком и был убежден, что болтовня рано или поздно смолкнет. Правда, к Ульяне на участок он заглядывал реже — она теперь и без него справлялась. Появились более важные дела, которые требовали постоянного внимания.

Однажды Арсей осматривал сруб школы, уже подведенный под стропила, и неожиданно столкнулся с Дарьей Филимоновной. Мать Ульяны продолжала работать при школе и была незаменимой помощницей Нине Семеновне. Сейчас она собирала щепки, складывая их себе в подол, и была чем-то заметно озабочена.

Она подошла к Арсею, вежливо поздоровалась.

— Посиди со мной, Арсей Васильич. Давно тебя не видела.

Они сели на бревно.

— Ты не знаешь ли, Арсей Васильич, что это такое стряслось с моей Ульяной?

— А что? — насторожился Арсей.

— Да вот ушла от Демьяна. Так — ни с того, ни с сего. А почему это — совсем неведомо. Вот я и решилась спросить, случаем, не знаешь ли?

— Ты задаешь мне такую загадку, Дарья Филимоновна… — сказал Арсей. — Откуда ж мне знать?.. Ты — мать родная, и уж кому-кому, а тебе это должно быть в первую голову известно.

Дарья Филимоновна вздохнула.

— Что — родная мать? Она со мной, как воды в рот набрала. Думала: с тобой она откровенничает. Говорят, она с тобой… дружит.

— Я с ней в хороших отношениях, как с другими, но не всему верь, что говорят, Дарья Филимоновна, — сказал Арсей, смущаясь под ее пристальным взглядом. — Мало ли что наплетут люди! Всему верить — голова вспухнет.

— Да и то правда, — согласилась Дарья Филимоновна. — Ульяну я хорошо знаю. Серьезная она, чтобы позволить что-нибудь нехорошее. А слушать все ж неприятно. Да и вот… от мужа ушла. Законного бросила. Разве так спроста бывает?

Арсею было не по себе от такого разговора, и он старался выбрать удобный момент, чтобы уйти.

— А как вы с Демьяном-то? — спросила Дарья Филимоновна. — Вместе, чай, работаете?

— Да ничего, — ответил Арсей, — работаем, не ссоримся пока что…

— А как он человек, по-твоему, — хороший или плохой?

— Опять же тебе, Дарья Филимоновна, лучше знать. Он твой зятек… А как работник он — ничего. Старается, дело знает…

Дарья Филимоновна снова вздохнула и встала.

— Ну, прости, Арсей Васильич, что задержала, — сказала она. — Вот щепку убираю, на топку заготовку делаю. Школа новая, — топить много придется… — И прибавила, ласково улыбнувшись: — Моя Нина Семеновна-то ждет не дождется, когда все будет отстроено. Беспокойная девушка, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!..

Арсей с тяжелым чувством расстался со старушкой.

«Что за неприятная история! — с досадой думал он. — И когда это все кончится?..»

Он решил немедленно и начистоту объясниться с Куторгой.

Правление колхоза помещалось в новом доме, выстроенном на старом месте — в центре села, против колхозного парка. Железная, выкрашенная в зеленый цвет крыша блестела на солнце. Открытое парадное крыльцо выходило на улицу. Распустились листочки на рассаженных вокруг дома молодых саженцах тополя.

В доме было две комнаты: маленькая, с двумя столами для председателя и счетовода, и большая — для заседаний правления. В прихожей стояла длинная скамья и в углу на табуретке — ведро, наполненное водой, с жестяной кружкой на цепочке. Сюда по вечерам собирались колхозники поговорить о делах.

Куторга сидел за своим столом и что-то подсчитывал на счетах. Увидев Арсея, Куторга вынул изо рта цыгарку и подал председателю бумажку.

— Из райпотребсоюза, — сказал он. — Насчет сельпо.

Райпотребсоюз собирался открыть в Зеленой Балке лавку для продажи товаров населению, просил сообщить, сможет ли колхоз выделить для этой цели помещение и подходящего человека.

Арсей отложил письмо: ему не терпелось поскорее начать и кончить разговор, из-за которого он пришел.

— Вот что, Демьян Харитонович, — начал он, не глядя на счетовода. — Я хотел бы начистоту поговорить с тобой… Ходят слухи, будто бы я причина ваших с Ульяной разногласий. Слухи эти распустил ты. Постой, не торопись, успеешь. Некому больше этим грязным делом заниматься… Вот я и хотел тебя спросить: с какой целью ты занимаешься такими вещами?

— Я ничего не знаю, — злобно сказал Куторга, — и знать ничего не хочу. И прошу оставить меня в покое.

— Не-ет, шутишь, в покое я тебя не оставлю, — сказал Арсей, невольно повышая голос. — За клевету и провокацию у нас полагается расплачиваться. Скажи мне, с какой целью ты меня чернишь?

— Я ничего не знаю и знать не хочу, — упрямо повторил Куторга. — Шурымурничай с ней сколько хочешь.

Арсей смотрел на Куторгу, еле сдерживая поднимавшуюся ярость.

— Ты меня поймал с ней когда-нибудь? А?

Куторга впился в Арсея маленькими жгуче-злобными глазами.

— Поймал!

— Где? Когда?

— Ночью… На берегу речки… Память отшибло?

Арсей задыхался, но усилием воли сдерживал себя.

— Что же ты видел там, на берегу речки? Ну?

— Все видел, — уклончиво ответил Куторга и вдруг сказал примирительно: — И ты брось, Арсей Васильич. Ты виноват. И не вали грех на чужую могилу. Уж кому-кому, а тебе, коммунисту, совесть надо иметь…

Арсей встал, подошел к столу счетовода, сжал кулаки.

— Послушай, ты… — Он грубо выругался. — Отстань от меня! Слышишь? Прекрати разговор! Иначе я тебя… Слышишь?..

Куторга вскочил, попятился к окну, готовый звать на помощь.

— Это тебе так не пройдет, — лепетал он в страхе. — Я этого так не оставлю!

— Трус! — крикнул Арсей. — И подлец!.. Тебя за такие дела убить мало… Провокатор!..

Он прошелся по комнате, дрожа от бешенства, закурил папиросу. Куторга стоял у окна, не в силах подавить животного страха, овладевшего им.

— Ну, имей в виду! — сказал Арсей прерывающимся голосом. — Не прекратишь болтовни — плохо будет! Я с тобой скоро управлюсь!.. — Он быстро вышел на улицу.

Позже, совсем успокоившись, Арсей с горечью думал:

«Чорт дернул трогать эту сволочь! Теперь разнесет всему миру — хлопот не оберешься. Еще приплетет с три короба: за грудки, скажет, цеплялся, с кулаками лез… От такой мрази всего ждать можно…»

О случившемся Арсей рассказал Недочету.

— Худо дело, — сказал Недочет, задумчиво поглаживая бороду. — Сказано: не тронь…

— Не сдержался, понимаешь?

— Понимаю. А только все же надо сдерживаться. Волю давать себе не гоже, даже ежели совсем невтерпеж.

Они шли с поля. Наступал вечер. В воздухе с легким жужжанием носились жуки. Недочет взял Арсея под руку.

— А вы бы плюнули на него, — вкрадчиво сказал он, — на Куторгу то-есть, и поженились бы, чем так вот… И всему бы делу конец.

Арсей был огорошен. Значит, и он, близкий друг и советчик, думал то же самое, подозревал в неблаговидном поступке.

— Иван Иваныч, ты мне верный товарищ и тебе я могу сказать все, что есть на сердце! — с волнением проговорил Арсей. — Я люблю Ульяну, но — верь честному слову коммуниста — ничего между нами нет и не было. Я совершенно, ну, абсолютно чист в этом деле. Все это сплетни.

Горячность, с которой были произнесены эти слова, подействовала на Недочета.

— Ну что ж, я тебе верю, — сказал он после короткого раздумья. — Верю, Арсей Васильич… Да мало одной моей веры, надо, чтоб народ знал правду. Вот что надо!

— Что ж делать? — в отчаянии спросил Арсей.

Недочет не скоро ответил: еще никогда старик не был в таком затруднении.

— Может, на правлении обсудить, — нерешительно предложил он, — и пробрать его, мошенника, как следует? Как ты думаешь?

— Правление не для таких дел создано, — возразил Арсей. — Правление — не суд, чтобы разбирать кляузы всякие…

— Не знаю, что делать, — сознался Недочет. — Право слово, не знаю. Но предупреждаю, Арсей Васильич: остерегайся Демьяна. Чую: на пакость человек способный.

Внизу блеснула речка, послышались звонкие удары колотушки — колхозный сторож дед Макар обходил улицы.

— Прямо удивительная история получается, — в раздумье сказал Арсей. — Какой-то запутанный клубок.

— И ничего удивительного, — мягко возразил Недочет. — Я понимаю Ульяну, очень даже хорошо понимаю. Она женщина строгая, порядочная, не какая-нибудь там вертихвостка, которая с жиру бесится.

— Знаю… Но мне трудно понять ее. Для меня душа ее — непроглядные потемки.

— Ты смотришь в ее душу со своей колокольни. А со своей колокольни человек часто не видит дальше своего носа. Вот так… А что до Ульяны, то ее нетрудно понять. Уйти от мужа, от человека, который знает каждый закоулок ее души, — это тебе не платье сменить. Нелегко. А еще труднее после этого с другим сойтись. Еще труднее жить с другим этим на глазах у мужа, рядом с ним, в одной семье. Ведь колхоз — это одна семья, а не дебри какие, где можно с глаз скрыться. Вот тут какая штука, Арсей Васильич…

Арсей думал над словами Недочета, и они казались ему справедливыми.

— Я забыл тебе сказать… — Арсей тронул Недочета за плечо. — Из райпотребсоюза запрос пришел. Собираются сельпо у нас открыть. Просят помещение и человека.

— Это вот дело! — оживился Недочет. — Что нужно, люди смогут купить. А то за каждой мелочью в район тащиться приходится.

— Так-то так, — сказал Арсей, — только все это в ту же точку… Где мы возьмем помещение?

— Построить придется.

— Значит, за райпотребсоюз работать?

— Так что ж? Они заплатят. Нам деньги нужны.

— Как же, заплатят.

— А не заплатят — и то большой беды не будет. Лавчонку сварганить — не бог весть какая штука. Через два дня стоять будет. А дело — общее и нужное, Арсей Васильич. Нам без этого жить нельзя.

Они решили на следующий же день начать строить лавку сельпо и уведомить об этом районную потребительскую кооперацию.

2

Тихий летний вечер. Григорий Обухов явился домой раньше обычного. Петр Степанович отпустил помощника отдохнуть перед новой работой. Был закончен ремонт первой лобогрейки. Завтра с рассветом решено взяться за другую. Прохор, по приказу Матвея Сидоровича, старшего ездового, на подводе приехал вечером в Зеленую Балку: с рассветом он должен был доставить в бригаду пахарей провизию.

Вера возвращалась с поля. На выгоне ее встретила сестренка Маня — бойкая девочка, с острым личиком, покрытым, как галочье яйцо, крупными конопушками.

— Скорей домой! — потащила Маня старшую сестру за рукав. — Маманя зовет.

— Что там случилось? — встревожилась Вера.

— Ничего не случилось. Маманя зовет… Гриша и Прошка уже дома…

Жили Обуховы на Нижней улице. Огород их, как и все огороды жителей этой улицы, упирался в реку. Анна Сергеевна достала полкружки пшена и, поручив дочери — худенькой беловолосой Полиньке, принести ложки, отправилась к реке. Там на полянке она развела костер, подвесила на рогатки котелок и принялась варить кулеш.

Григорий и Прохор в ожидании ужина решили выкупаться. Они разделись в кустах и одновременно бросились в воду. Ребята долго пробыли под водой, соревнуясь, кто вытерпит дольше. Первым выплыл Григорий. Отфыркавшись, он осмотрелся по сторонам. Прохора не было. Григорию показалось, что он находился под водой неимоверно долго. Не увидев брата на поверхности, Григорий забеспокоился. Волнение увеличивалось с каждым мгновением. Раз… два… три… Еще секунда, и он закричит, будет звать на помощь. Но в эту самую секунду в двух шагах от Григория показалась мокрая, но попрежнему вихрастая голова Прохора.

— Ах ты, чертенок! — радостно закричал Григорий и поплыл к брату. — Я тебе сейчас уши оборву!..

Братья плавали наперегонки, и над спокойной речной гладью раздавались их молодые веселые голоса. Анна Сергеевна ласково смотрела на детей и тихо шептала:

— Милые вы мои детки… Скоро отец приедет… Посмотрит — и не узнает. Скажет: какие большие выросли!..

Через несколько минут семья была в сборе. Когда все уселись вокруг костра, Анна Сергеевна достала письмо:

— Вот, дети, отец прислал.

Она передала Вере конверт:

— Прочти, дочка.

Григорий подбросил в огонь сухих веток. Яркое пламя, обняв черный котелок, взметнулось вверх, рассыпало мелкие искорки. Бережно распечатав конверт, Вера достала из него лист бумаги, исписанный твердым крупным почерком, и прочла первые слова, которыми неизменно начиналось каждое отцовское письмо:

— «Здравствуйте, мои родные жена и дети!»

Всегда при чтении писем от мужа у Анны Сергеевны на глаза навертывались слезы. И сейчас, услышав дорогие сердцу слова, мягко произнесенные старшей дочерью, она почувствовала, как крупная слеза скользнула по щеке.

Вера читала медленно, ровным голосом. Все замерли, боясь пропустить хотя бы одно слово. В огне потрескивали сухие ветки, в котелке бурлила вода. Отец поздравлял родных с победой. Он писал из Берлина. Батарея, в которой служил недавно произведенный гвардии старшина Обухов Алексей Павлович, отличилась в бою за Берлин и была отмечена в приказе товарища Сталина. Командование наградило Обухова орденом Славы первой степени.

Вера оторвалась от письма, посмотрела на мать, на братьев, на маленьких сестер.

— Слышите, отец еще один орден получил!

— Дай ему господь здоровья за хорошую службу, — сказала Анна Сергеевна, вытирая глаза.

— Как хочется посмотреть на него! — мечтательно проговорила Вера, устремив взгляд поверх огня. — Какой он, должно быть, красивый с орденами на груди!

Все посмотрели на Веру. Лицо ее, бледное, худое, в отблесках огня, казалось, сияло каким-то внутренним светом. Вся семья была мыслями там, в разрушенном и поверженном Берлине, где в эти минуты отец, наверное, думал о них.

Вера снова принялась за чтение. Отец писал, что очень скучает и надеется на скорую встречу. В заключение отец передавал односельчанам приветы и пожелания доброго здоровья и счастья.

Вера положила письмо в конверт и передала матери. Анна Сергеевна хранила фронтовые письма мужа. В котелке кипела вода. У берега перекликались лягушки. Где-то надрывно мычал теленок.

— Я хочу видеть папу, — сказала Полинька. — Почему папа не едет домой?

Вера обняла сестренку, порывисто прижала к себе и сказала, гладя ее по курчавой головке:

— Скоро приедет папа, Полинька, скоро мы увидим нашего дорогого отца…

Анна Сергеевна сняла ложкой накипь, попробовала кулеш и бросила в котелок щепотку соли.

— Слава богу, кончилась эта проклятая война! — сказала Анна Сергеевна. — Проучили-таки поганых фашистов наши советские люди. И поделом. Будут знать, как соваться в Россию!

Григорий и Прохор молчали. Они думали о войне, которая так и закончилась без их участия. Осенью Григорий собирался поступить в морскую школу и про себя считал оставшиеся дни. Они тянулись невозможно медленно. Чего бы только, кажется, он не сделал, лишь бы ускорить приближение желанной осени! Он спал и во сне видел себя одетым в форму. Но сон обрывался, и сердце снова ныло от ожидания.

Закат потух. В высоком чистом небе одна за другой загорались звезды. Анна Сергеевна сняла котелок, разломила ломоть черного, черствого хлеба на несколько кусков:

— Ешьте, дети…

В стороне послышались шаги. К огню подошли Арсей и Терентий Толкунов.

— Хлеб-соль! — сказал Арсей.

— Милости просим, — ответила Анна Сергеевна и подвинулась, чтобы дать гостям место.

Арсей и Терентий сели у костра.

— С нами вечерять, — пригласила Анна Сергеевна. — Чем богаты, тем и рады.

— Спасибо, — ответил Арсей. — Я уже вечерял. Может, Терентий Данилыч голоден?

Терентий тоже отказался.

— А наш папа орденом награжден! — похвалилась Маня и в смущении спряталась за спину матери.

— Ну-у? — воскликнул Арсей. — Ты правду говоришь, стрекоза?

— Честное ленинское! — поклялась девочка. — Вот хоть мамку спросите.

— Правда, Арсей Васильич! — подтвердила Анна Сергеевна. — Вот только что письмо читали. Третий орден. Да еще какую-то степень пожаловали.

Григорий усмехнулся, отложил ложку и попросил у Терентия кисет. А Прохор строго, с укоризной глянув на мать, поправил:

— Какую там степень? Это орден такой — орден Славы, — три степени имеет: первую, вторую и третью. Наш отец награжден всеми тремя степенями. Понятно теперь?

— Герой солдат Обухов! — с восхищением сказал Терентий Толкунов. — Пропишите ему и от нас нижайшее поздравление.

— А где он сейчас? — спросил Арсей.

— В Берлине, — сказала Вера. — Домой скоро обещается.

Арсей прикурил от уголька.

— Значит, радость у вас… Это хорошо. А мы к вам по делу. Очередь ваша подошла. Завтра дом начнем строить.

Анна Сергеевна вспыхнула, как девочка.

— Очень вам благодарны, Арсей Васильич.

— Не за что! — сказал Арсей, — Пришли потолковать: где ставить, какую отделку желаете.

Наскоро поужинали. Анна Сергеевна вместе с девочками задержалась, чтобы вымыть посуду. Остальные пошли на усадьбу, к куреню, который, как копна сена, проступал в сумерках.

Вера была в приподнятом настроении. Награждение отца, постройка дома — столько радостных событий! Она шла позади всех по узкой, заросшей молодым подорожником стежке и мысленно отвечала отцу. Она напишет отцу, что, несмотря на далекое расстояние, они, его дети, постоянно, каждый день чувствуют его близость. Они слышат его родной голос, видят его милое обветренное лицо, ласково улыбающиеся глаза. И они ждут его домой, ждут не дождутся счастливой встречи, после такой долгой разлуки…

— А я тоже сегодня получил письмо, — сказал Арсей, точно угадывая мысли Веры. — Из больницы. О Варваре Воронцовой пишут…

— Как она там? — спросил Терентий.

— Ничего… Пишут, что начинает приходить в себя. Но скоро выписать не обещают… Просят сообщить родственникам, чтобы не беспокоились, — лечение идет благоприятно.

— Заботливые люди, — сказал Терентий. — Только родственников-то у нее нету. Муж убит, дочка погибла…

Слова Терентия напомнили Арсею о Татьяне. Он подумал, что последнее время совсем не вспоминает о сестренке.

— Пора бы памятник им поставить, — сказал он. — На первом же заседании правления надо решить это дело…

Они остановились на том месте, где когда-то стояла хата.

— Тут, что ли, будем строить? — спросил Терентий, обращаясь к Григорию.

Григорий прошелся по двору, с минуту подумал.

— Тут, на старом месте.

Терентий смерил площадку шагами.

— Расширять потребуется, — сказал он, подсчитав что-то про себя. — Пятистенный дом — это не то, что ваша прежняя хата… А на улицу не подашься — строй держать надо. Иначе, без строю-то, на что она будет похожа, улица? Яблоньку придется убрать…

Подошедшая Анна Сергеевна, услышав, что яблоню, которая, как ожерельем, была унизана зеленой завязью, придется срубить, всплеснула руками:

— Ах, батюшки!.. Да как же то можно? Да уж либо дом поменьше, чтоб на старом месте уместился?

— Тоже сказала! — возразил Григорий. — Из-за одной яблони — и дом поменьше!

Прохор поддержал брата, хотя ему тоже было жалко яблоню.

— Нет, не тут надо дом строить! — решительно заявила молчавшая до сих пор Вера. — Вон там ему место!

Она пошла в противоположный угол усадьбы.

— Вот здесь будем строить дом. Вот на этом месте.

— Почему на этом? — спросил Григорий.

— Идите ближе, — подозвала Вера. — Дом вы поставите лицом на улицу. Вот так. Ход будет со двора. Вот отсюда… Тут будет крыльцо… Сделать его надо открытым…

Она ходила по площадке и уверенно показывала, где и что должно быть.

— Все это можно сделать и там, на старом месте, — возразил Григорий.

Вера подошла к брату.

— Погляди, Гриша, куда выйдет крыльцо. К солнцу. Весь день солнышко будет.

— Это правда, — сказал Арсей, — так будет лучше.

— Солнца больше! — в порыве воскликнула Вера. — Больше солнца!..

Все согласились с Верой, и яблонька была спасена. Терентий разметил углы, очертил места для стоянов.

— Ямки под стояны, — сказал он, — придется самим копать. Завтра пораньше начинайте.

Анна Сергеевна пошла проводить гостей и уже на улице сказала:

— Вот все думаю и все боюсь: хватит ли духу расплатиться? Дом-то большой, дорого обойдется.

— А ты займи у государства, — предложил Арсей. — Для этого специальные кредиты отпущены.

— А брал кто из нашенских эти кредиты?

— Пока никто. Отказываются. Говорят: неудобно в такое время у государства клянчить.

Анна Сергеевна подумала.

— Нет, уж не возьму и я, — сказала она. — Раз другие обходятся, обойдусь и я как-нибудь. У меня тоже совесть есть. Я понимаю, что у государства нашего, небось, и без того расходов хватает.

— Правильно поступаешь, — сказал Терентий. — Да и зачем тебе в долги влезать? Вся семья работает, трудодней, поди, сотни полторы уже настукали?

— Да уж считай больше. За две перевалило.

— Видали!.. А лето только началось. До осени заработаете раза в три больше того. Урожай, по всему видать, хороший будет. Правду я говорю, Арсей Васильич?

— Надеемся, — отозвался Арсей.

— Так что богатство к тебе порядочное привалит, — продолжал Терентий. — Не то что простой крестьянский дом — царский терем, пожалуй, купишь.

Анна Сергеевна стояла посреди улицы, пока гости не скрылись в темноте.

«Господи, да кого ж мне благодарить за такую доброту? Телку дали, теперь вот дом строить собираются. Кому сказать спасибо?..»

И тогда она вспомнила товарища Сталина: вспомнила, как голосовала за письмо, как ставила на письме свою подпись. Она повернулась туда, где, как думала, была Москва, и тихо, с глубоким чувством сказала:

— Спасибо тебе, родной!.. Большое спасибо за все, что ты для нас сделал!.. Дай бог тебе здоровья и много лет жизни!

Вернувшись домой, Анна Сергеевна увидела все свое семейство за работой. Григорий и Прохор, сбросив пиджаки, копали ямы под стояны. Вера, Маня и даже маленькая Полинька сносили кирпичи в другое место.

Анна Сергеевна счастливо улыбнулась. Постояв с минуту в раздумье, она туже подвязала платок, отыскала возле куреня лопату и начала копать яму в углу площадки по еле заметному кругу, начерченному Терентием.

3

Арсей заглянул к Обуховым, когда сруб дома был выложен под крышу и четверо плотников готовились укладывать потолочные перекрытия — матицы. С плотниками работал Григорий, — кузнец отпустил помощника на все дни домашнего строительства. Анна Сергеевна и Вера подносили на носилках землю для засыпки под пол.

Переговорив с плотниками, Арсей остановил Анну Сергеевну.

— Хотим тебя, хозяйка, — сказал он, — народным заседателем в суд выдвинуть. Как ты сама?

— А что я там буду делать? — спросила Анна Сергеевна, польщенная словами Арсея.

— Дела разбирать. Людей судить и оправдывать.

— Да я ж законов не знаю.

— Законы знают юристы, которые будут с тобой вместе работать, — пояснил Арсей. — А ты знаешь людей и жизнь.

Вера сидела на пороге и платком вытирала потное лицо. Она не слышала их разговора, хотя Анне Сергеевне очень хотелось, чтобы дочь узнала обо всем от самого председателя.

— Ну, что ж поделаешь, — сказал Анна Сергеевна. — Раз нужно — значит надо.

— Хорошо, — сказал Арсей. — На следующей сходке выставим твою кандидатуру.

К дому на волах подъехал Прохор. На двух тележных передках были увязаны стропила и балки. Прохор все время возил из лесу бревна и очень гордился возложенным на него поручением. Сейчас он лихо восседал на возу и грозно размахивал над головой кнутом.

— Цоб!.. Цобэ!.. — кричал он, поворачивая к усадьбе. — Цоб!.. Цобэ!.. Куда прешь, Наполеон!

Из переулка вышел Терентий. Бригадир приехал из лесу вместе с Прохором и по пути забежал домой. Втроем — Арсей, Терентий и Прохор — сложили бревна возле сруба. Анна Сергеевна принесла сыну кружку воды. Напившись, Прохор повернул волов на дорогу в лес.

— Цоб!.. Цобэ!.. — слышался его звонкий задорный голос, постепенно удаляясь и замирая в знойном воздухе. — Цоб!.. Цобэ!..

Вынув из-за голенища складной метр, Терентий смерил длину стропил.

— Нынче, пожалуй, успеем поставить, — сказал он Арсею. — А завтра можно будет и за полы приниматься, ежели к тому времени насыпь будет готова.

— Боюсь не успеть нам, — Анна Сергеевна застенчиво улыбнулась. — Работаем-то двое — я да Вера, а земли вон сколько!.. Нет, не успеть…

— Ты вот что сделай, Терентий Данилыч, — сказал Арсей. — Завтра делайте окна и двери. Притолока готова?

— Готова.

— Ну вот… Окна и двери… И обивайте стены. А послезавтра беритесь за полы. А вы, Анна Сергеевна, завтра на подноску земли поставьте Григория и Прошку. Плотники и без них теперь обойдутся.

Из-за угла показалась Вера. Анна Сергеевна поспешила к дочери. Арсей и Терентий взобрались на подмостки. Там все было готово для подъема перекрытий. Матицы — два толстых, квадратно обтесанных дуба с выдолбленными гнездами для поперечных перекладин — сволочков — лежали на земле. К одной из них была привязана бечева, обоими концами закинутая наверх. Внизу хлопотали плотники, устраивая жолоб для подъема дуба. Терентий проверил все сам и подал команду.

Матица пошла на сруб легко. Арсей, Григорий и двое плотников тянули за бечеву, остальные рычагами подпирали снизу. Терентий, стоя на подмостках, придерживал дерево у последнего венца.

— Ра-а-зо-ом взя-а-али!.. Ай-да-а, взя-а-али!.. Е-е-еще, ра-а-зо-ом!.. — протяжно командовал он.

Анна Сергеевна и Вера наблюдали, как тяжелая матица поднималась выше и выше. Вот ее верхний конец начал перевешивать. Один из плотников внизу привязал за ее конец веревку и повис на ней, тяжестью своего тела удерживая дерево в равновесии. Наверху дерево приняли Арсей и Григорий. Через несколько минут матица лежала на месте.

Плотники взялись за другую. Вначале все шло хорошо. Над срубом раздавались скрип ползущего вверх дерева да монотонный голос Терентия:

— Айда-а, взя-а-али!.. Е-е-еще, ра-азо-ом!..

Но когда матица своей большей частью была уже наверху, неожиданно внизу развязалась веревка. Арсей в это время шел к стене, чтобы помочь.

Вдруг он услышал тревожный крик Терентия:

— Берегись!

Арсей успел заметить, как толстый ствол качнулся в воздухе и полетел вниз…

…Очнулся Арсей на кровати. Над ним был зеленый купол куреня. В лицо смотрели большие черные глаза Ульяны. Вот так же было и там, в лесу, когда он, тяжело раненный, наконец, пришел в себя.

«Где я и что со мной?» — подумал Арсей и почувствовал тупую щемящую боль в голове. Он закрыл глаза, заскрипел зубами. Боль отхлынула, и сознание снова стало ясным. Он открыл глаза и опять увидел Ульяну. «Почему она здесь?»

Он снова впал в забытье. Ульяна прислушивалась к его дыханию. Она сидела у изголовья Арсея и смотрела ему в лицо.

По приказу Терентия, который уехал за врачом, случай этот удержали от всех в секрете. Терентий разрешил сходить за матерью Арсея, но Вера не могла найти старушку: со старшими ребятами Прасковья Григорьевна ушла на луг за цветами.

Посоветовавшись со своей матерью, Вера позвала Ульяну, которая работала на огороде.

— Арсея деревом ударило, — сказала она подруге. — Только никому ни слова. Терентий сказал — не поднимать шума.

Сердце Ульяны сжалось.

— Как же это он? — глухо спросила она. — Где он сейчас?

— У нас в курене.

Ульяна сколола волосы гребешком и пошла за Верой. Арсея она увидела в беспамятстве. Анна Сергеевна прикладывала к его голове мокрое полотенце.

Анна Сергеевна и Вера вышли, оставив Ульяну одну с Арсеем. Она расстегнула ему ворот гимнастерки, подняла повыше голову. Он открыл глаза, посмотрел на нее, точно не узнавая.

— Арсей! — позвала Ульяна. — Как ты себя чувствуешь, милый?

Он ничего не ответил, закрыл глаза и застонал. Потом снова посмотрел на нее, но тотчас утих, как будто уснул.

Он долго лежал, не двигаясь. Но Ульяна не замечала времени. Она ни о чем не думала. Все было решено. Она останется с ним, будет жить ради него.

Наконец Арсей очнулся, попытался встать и застонал.

— Лежи, лежи, — забеспокоилась Ульяна. — Тебе что-нибудь надо?

— Пить, — попросил Арсей. — Пить…

Ульяна дала ему воды. Он окончательно пришел в себя.

— Это что ж?.. Это я так упал? — сказал он, смутно припоминая случившееся. — Здорово!.. Не угадаешь, где голову потеряешь… — Он посмотрел Ульяне в глаза. — А ты что тут, Ульяна Петровна? Или не знаешь, что про нас с тобой и так сплетни ходят?.. — Он закрыл глаза. — Пришли кого-нибудь… А сама… ступай.

Ульяна встала: от стыда загорелись уши. Непослушными руками она подвязала платок.

«Прогнал!» — с обидой мелькнуло в голове. Она выбежала во двор, позвала Веру. Не помня себя, Ульяна добежала до дому. Там она бросилась на постель, зарылась головой в подушку и горько зарыдала.

4

Пролежав пять дней дома, Арсей поднялся. Боль в голове не проходила, но не было времени обращать на нее внимание.

Недочет уговаривал председателя:

— Полежи еще пару-тройку деньков. Управимся и без тебя. Ничего не случится.

Но Арсей и слышать не хотел. Его беспокоила вторая прополка яровых, которая шла медленнее первой. Не успевали и пахари поднимать пар. Норму они выполняли, но этого было мало. Неважно дело двигалось с ремонтом уборочного инвентаря. Лобогрейки приходилось собирать по винтику. Запасные части из района поступали с опозданием и некомплектно.

Арсей был угрюм и раздражителен. Люди думали, что боль от ушиба еще тревожила его.

— Сбитень! — с восхищением говорили колхозники о своем председателе. — Получить такой щелчок — и через пять дней как ни в чем не бывало, это не каждый может. Тут не то что сердиться — бешеным станешь.

Но не боль делала Арсея угрюмым. Преследовала последняя встреча с Ульяной в курене Обуховых. Как нехорошо, как несправедливо поступил он с ней! Второй раз в опасное для него время пришла она к нему! Ее глаза, полные слез, губы, дрогнувшие от обиды, и вся она, вдруг сжавшаяся, точно от удара, — все это неотступно стояло перед взором, и мысли об Ульяне не давали покоя. Он решил, что за работой ему станет легче, и раньше времени встал на ноги. Поскорее зарыться в дела, окружить себя людьми, которые ждут от него указаний, окунуться в водоворот повседневной жизни, поскорее избавиться от навязчивых дум о своих собственных неудачах.

И в самом деле, в постоянной работе он скоро обрел душевное равновесие. Солнце, свежий воздух — все помогало выздоровлению. А главное — люди. Они, точно сговорившись, делали все быстро и хорошо, понимали его с полуслова. Арсей ценил чуткость своих односельчан.

К концу недели в Зеленую Балку приехал Потапов. Секретарь райкома привез радостную новость: совхоз «Трудовик» согласился по государственным ценам продать Зеленой Балке десять коров и двух бычков холмогорской породы. На покупку скота банк предоставил колхозу долгосрочный кредит.

— Надо закладывать настоящую животноводческую ферму, — сказал Потапов. — На следующий год уже породистый приплод получите.

— Нам бы овечек десяточка полтора-два, — сказал Недочет. — Своих-то недавно пригнали, а их, почитай, половина только и осталась.

— Ну, не половина, а больше, — поправил Арсей. — Третья часть погибла.

— А третья часть — мало? — возразил Недочет. — К тому ж просим-то не задаром. Заплатим. В рассрочку, понятно.

Недочет обиделся, что председатель не позволил ему соврать для пользы дела.

Секретарь райкома успокоил старика:

— Будут, Иван Иваныч, непременно будут… Мериносовых достанем. Тонкорунных. Обязательно.

Потапов осмотрел новые дома и остался доволен.

— Все-таки это не то, — сказал Арсей.

— Почему не то? — удивленно спросил Потапов.

— Такие дома — и камышом кроем! Хотели черепичный завод построить, да ничего не получается.

— Почему?

— Надо пресс и привод. А где их взять? Просили директора районного черепичного завода — у них, слыхали, лишние есть, — не дают. Даже мастера, чтобы показал, поучил нас, прислать отказались. Говорят, свободных нет.

— Насчет пресса и привода — не знаю, — сказал Потапов. — Постараюсь выяснить. А что касается мастера, то я сейчас напишу…

Он достал из полевой сумки блокнот и быстро написал записку.

— Спасибо, Сергей Ильич, — сказал Арсей. — Завтра же пошлем подводу, и пусть привезут сюда кудесника.

— Кудесника не получите, — сказал Потапов. — Своих на завод пошлите — одного или двух. На выучку. Я пишу, чтобы приняли. Пускай ребята недельку там поработают, потрутся. Тогда у вас будут свои кудесники.

— Вот до этого-то мы и не додумались, — с сожалением сказал Недочет. — Сколько времени упущено!..

Они подошли к зданию школы. Нина Семеновна встретила их приветливо. Арсей заметил: учительница похудела, лицо ее покрылось тонким слоем загара, веснушки потускнели, но в глазах пуще прежнего горел упрямый огонек. На ногах Нины Семеновны были тапочки, и казалась она совсем девочкой. Арсей слышал, что Антон ухаживает за учительницей. Теперь, мысленно поставив их рядом, он усмехнулся и решил, что это пустая сплетня.

— Как вы тут поживаете? — спросил Потапов.

— Благодарю вас, помаленьку, — ответила Нина Семеновна. — Работаем.

— Не обижают?

— Ну, мы не такие уж маленькие, чтобы дать себя в обиду, — вспыхнула учительница.

Потапов подавил улыбку.

— Работаем, — повторила Нина Семеновна. — Вот с железом и стеклом задержка. Скоро все будет готово, крыть надо будет, окна вставлять, а железа и стекла нету.

— Вам дали и железо и стекло, — сказал Потапов. — Я хорошо помню: неделю назад утверждали.

Нина Семеновна с недоумением посмотрела на Арсея.

— Ничего не понимаю, — сказал Арсей. — Я два раза писал заведующему районо Петропавловскому, — ни ответа, ни привета.

— Удивляюсь! — проговорила учительница, и лицо ее снова вспыхнуло. — До каких пор будут держать этого бюрократа!

— Ого! — воскликнул Потапов. — Не очень-то вы лестно отзываетесь о своем начальстве.

— Какое же это начальство? — негодующе говорила Нина Семеновна. — Сколько работаю — никакой помощи, никаких указаний. Напишешь письмо — ответ получишь такой, что читать тошно. И все: «Запомните, это говорю вам я, Константин Петропавловский», «Имейте в виду: это пишу вам я, Константин Петропавловский». Выпуск учащихся сделала, все сама, на свой страх и риск, отчет послала, — ни слова, как будто меня и нет на свете.

Потапов обещал проверить работу отдела народного образования. На Петропавловского жаловались и другие, но все как-то было некогда им заняться.

«Видимо, и впрямь не все там благополучно», — подумал Потапов.

— Я уж собиралась в сельсовет итти, просить, чтобы правление колхоза подтянули, — продолжала Нина Семеновна. — Только до сельсовета-то — далеко. А погода вон — дождь. А теперь вижу, колхоз ни при чем.

— Это правда, сельсовет у нас далековато, — подхватил Недочет. — Каждый раз не разгонишься. Давно я хотел спросить тебя, Сергей Ильич: а нельзя ли перевести его, сельсовет то-есть, к нам, в Зеленую Балку? Мы бы ему домик приличный поставили. Как, Сергей Ильич? Может, можно перевести?

— Нельзя, — сказал Потапов. — Ваш сельсовет объединяет три колхоза. Колхоз «Борьба» — территориальный центр.

— Жалко, — сказал Недочет. — Страшно неудобно, когда сельсовет и почта на таком расстоянии. Руки у них часто до нас не доходят.

— Руки у них часто до вас не доходят, должно быть, по другой причине, — возразил Потапов. — Должно быть, товарищи там не совсем хорошо работают.

— Нет, нет, — сказал Недочет, — мы не жалуемся. Работники они заботливые — и председатель и секретарь. Бывают у нас, делами интересуются, помогают. Вот на-днях новую перепись населения провели, налоговые списки составили. Стараются. А все же будь он рядом, сельсовет-то, куда было бы сподручней. Там и доктор, и почта, и телефон. Но раз нельзя, значит и разговор окончен.

— Так как же быть с железом и стеклом? — спросила Нина Семеновна, когда Недочет умолк. — Вся работа задержится. А так хочется поскорее школу отстроить. Посмотрите, какая она красивая!

— В ближайшие дни переправим, — сказал Потапов. — Обещаю вам, товарищ Громова. И прошу: чуть что — обращайтесь в райком. Не стесняйтесь.

Нина Семеновна проводила их до реки. Она безумолку говорила о школьниках: какие они смелые, умные и послушные.

Нина Семеновна считала воспитание детей великим делом. Она и сейчас, когда занятия кончились, занималась с ребятами: ходила в лес, в поле, работала вместе с ними в колхозном саду и на огородах.

Попрощавшись с учительницей, они вышли на окраину села.

— Вот здесь думаем строить гидроэлектростанцию, — Арсей показал на отлогий берег реки. — Отсюда пройдет отводный канал, а там будет главное здание станции.

Они шли по лугу, на котором густо рос клевер.

Потапов набил табаком трубку.

— Вот какое дело, товарищи, — сказал он. — Недавно мы обсуждали этот вопрос в райисполкоме, и я приехал к вам с нашим общим мнением. Мы думаем, здесь целесообразно построить гидростанцию межколхозного, так сказать, типа. То-есть такую станцию, которая обслуживала бы всю зареченскую группу колхозов. Понимаете?.. Сделать ее сообща будет легче, да и затрат, конечно, будет меньше, чем на строительство нескольких малых электростанций. Такова наша общая точка зрения. Что вы скажете?

— Что мы скажем? — Арсей посмотрел на Недочета. — Я думаю, мы должны приветствовать такое решение. Как ты смотришь, Иван Иваныч?

— Я смотрю так, — сказал Недочет, нюхая табак, — что нам канители будет по горло — уж больше, чем нашим соседям. Это факт. Поэтому надо с самого начала все точно распределить и разграничить, чтобы всем досталось поровну.

— Прежде всего разговор об идее, — сказал Потапов. — Одобряешь ты или нет такую идею?

Недочет подумал, погладил усы.

— Что ж, идея хорошая. Только из одной идеи, Сергей Ильич, штаны не сошьешь. Надо материал приложить.

— Верно, Иван Иваныч! — смеясь, сказал Потапов и дружески обнял Недочета. — Идея без материи мертва. Постараемся, чтобы материал был подходящий.

Арсей обещал немедленно поставить предложение райисполкома на рассмотрение колхозников.

— Вот что учтите, — предупредил Потапов: — строительство начнем не раньше осени. Сейчас народ занят. Сейчас надо прежде всего за урожай драться. Чем больше хлеба, тем легче будет электростанцию построить.

В полдень они выехали в поле.

— Надо поговорить с людьми, — сказал Потапов. — Очень часто угол зрения председателя колхоза и самих колхозников не одинаков. Вот и приходится учитывать эту диалектику.

Оставив машину на дороге, они пошли по полю.

Недочет задержался, чтобы поговорить с Марьей Акимовной: на озимой пшенице утром она заметила осот и просила разрешения послать туда группу колхозниц.

Потапов и Арсей шли по дороге, разделявшей подсолнечный и гречишный загоны.

— На вашего счетовода Куторгу материал поступил, — сказал секретарь райкома. — Оказывается, он сотрудничал с немцами.

— Что же он делал?

— Точно не помню… Учет колхозного имущества составлял для них, помогал это имущество вывозить. Словом, содействовал грабежу.

— Но он делал это под угрозой оружия.

— Это еще неизвестно, во-первых. А во-вторых, — это не меняет дела. Были разные… Что ж, прикажешь за все миловать?

— Не знаю, — задумчиво сказал Арсей. — Но он как будто вел себя прилично. Красноармейцу жизнь спас.

— Какому красноармейцу?

— Разведчику, сибиряку. У него, у Куторги, документ об этом есть.

— Что за документ?

— Свидетельство самого красноармейца. Уже после освобождения красноармеец заезжал в Зеленую Балку поблагодарить Куторгу и выдал ему такую справку.

Несколько шагов они прошли молча.

— Следствие разберется, — сказал Потапов. — Виноват — будут судить, не виноват — оправдают. Тебе я говорю об этом для сведения. — Потапов набил трубку. — Как у вас с ним отношения? — вдруг спросил он, строго взглянув в лицо Арсею.

Арсей замялся.

— Да ничего вроде… — проговорил он, не решаясь рассказать о ссоре, в которой считал себя виновным. — Работаем…

— Он на тебя заявление подал. Пишет, что ты обругал его и чуть было не избил. Это, конечно, неправда?

— Нет, правда, Сергей Ильич, — сознался Арсей. — Обругал… И чуть было не избил…

Потапов сощурил глаза: это было признаком, что он недоволен.

— А я не верил, — сказал он. — Мне казалось, ты не способен на такие вещи.

— До белого каления довел. Сплетни распустил. Грязная история…

К ним подходил Недочет. Марья Акимовна пошла объявлять обеденный перерыв.

— В таком случае придется вопрос разбирать на бюро райкома, — сказал Потапов, и его тон не предвещал ничего доброго. — Лично мне эта история не нравится. Скажу откровенно, я недоволен тобой, товарищ Быланин…

Женщины и подростки по зову Марьи Акимовны выходили на дорогу, здоровались с секретарем райкома и полукругом рассаживались на траве.

Когда все были в сборе, Марья Акимовна рассказала, как идут полевые работы в бригаде. По ее словам, не все звенья справлялись с нормой. Марья Акимовна жаловалась на сорняк, который не дает покоя.

— Прямо как на дрожжах подходит. Не успеешь озимые прополоть, — глядь, а он уже на подсолнухе зеленеет. Земля запущена. При немцах-то плохо обрабатывали, не хотели на врагов стараться.

Арсей слушал Марью Акимовну рассеянно. Он думал над последними словами секретаря райкома. Что-то его ожидает? Никогда еще его не привлекали к партийной ответственности. Он даже не мог подумать, что это когда-нибудь может случиться. Теперь это становилось фактом. Неужели выговор запишут? Неужели?.. Вот дожил до жизни!.. И все из-за собственной слабости. Но с чего все пошло? Что он сделал? Ведь Куторга сам вынудил на поступок, за который Арсей должен нести ответственность.

Он отыскал глазами Ульяну. Она сидела позади всех и палкой ковыряла землю. Арсей понимал, что она не виновата, но ему не давала покоя мысль, что все это из-за нее. Не стань она на его дороге, все было бы хорошо. Он работал бы спокойно, без волнений, может быть, и в самом деле нашел бы себе по душе девушку, женился бы и жил бы тихо, мирно, как живут другие. А вместо этого — волнения, переживания, и, самое главное, неизвестно, чем все это кончится. Впрочем, конец был ясен: он получит выговор и будет носить его как напоминание о том, к чему приводит излишнее увлечение собственной персоной.

Потапов подробно расспрашивал звеньевых о работе, о соревновании. Звено Евдокии Быланиной шло впереди.

— Скоро подсолнух закончим, — рассказывала она. — Потом овес продернем, за просо возьмемся. А там подсолнух опять подойдет — в третий раз.

Вторым шло звено Веры Обуховой. В звене заболела девушка, и это сказалось на выработке.

— Чем же она заболела? — спросил Потапов.

Женщины молча смотрели на Веру: что скажет?

— Не знаю, — проговорила Вера, — слабость какая-то…

— Отощала, — сказала пожилая колхозница в вышитой украинским узором кофточке. — Харчишки слабые. А работать приходится от зари до зари.

— У всех одинаковые харчишки, — сказала Евдокия Быланина.

— Нет, не у всех одинаковые, — возразила колхозница. — У тебя, к примеру, корова с молоком, а семья — три человека. А у меня — шесть душ, а корова яловая.

— Из твоих шести трое на колхозном молоке сидят, в яслях кормятся, — продолжала Евдокия. — А ты все плачешься…

Но колхозница в расшитой кофточке не уступала.

— За ребят спасибо. А сами что едим? Хлеб сухой — и все. На таких харчах долго не протянешь.

Женщины заспорили: одни говорили, что теперь с едой везде так, другие возражали, доказывали, что с таким питанием работать трудно.

Потапов спросил Арсея:

— На ферме молоко есть?

— Мало, Сергей Ильич, — сказал Арсей.

— Все, что останется от детей, выдавать тем, у кого коровы молока не дают.

— Да и этого не так уж будет много.

— Сколько есть. Выдавать в первую очередь больным, слабым, пожилым.

Арсей тут же объявил об этом решении.

— У меня в звене у двоих, — сказала Евдокия, — у Машки и Соньки, коровы нетельные. Машке я буду молоко давать. Поделимся, что ж теперь делать. А Соньку пусть берет кто-нибудь другой. — Она осмотрела колхозниц своего звена. — Ну, вот хоть бы ты, — обратилась она к Насте Огарковой. — Ты свободно одну продержишь.

Настя заерзала на месте.

— Да моя совсем мало дает, — сказала она. — Совсем на донышке.

— Вот чорт! — хлопнула себя Евдокия по коленям. — Брешет, а в глазу хоть бы росинка! Все видят — ведрами таскает. А семья — мать-старуха да сама. Должно, все кувшины маслом залила.

— А какое тебе-то дело до моих кувшинов? — озлилась Настя.

— А такое мне дело, что ты всю жизнь в колхозе живешь, а по-колхозному жить не научилась. Единоличница! Чуждый элемент!

— Ну-ну, нельзя так, — предупредил Евдокию Потапов. — Это ее частное дело. Никто не может заставить человека отдать свое собственное другому. Она не желает поделиться, и мы не можем принуждать ее к этому.

Люди с осуждением смотрели на Настю. Настя потупилась.

— Я что?.. — сказала она виновато. — Я ничего… Для одной как-нибудь выгадаю. Беру Соньку. Только пусть Дунька не называет меня элементом.

Потапов попросил Евдокию извиниться.

— Что?.. — возмутилась Евдокия. — Чтобы я перед ней, перед Настей то-есть, извинялась? Да никогда этого не было и не будет, хоть повесьте вы меня на осине!

Все же Потапову удалось примирить их. Марья Акимовна предложила помощь Вере Обуховой — они были соседками.

— У меня хоть семья и немаленькая, — сказала она, — но зато корова, слава богу, хорошая.

Примеру Евдокии последовали и другие колхозницы. Следующей отчитывалась Ульяна. Она рассказала, что ее звено заняло третье место в соревновании.

— А ты, Ульяна Петровна, почему отстаешь? — спросил секретарь райкома.

Ульяна молчала, нервно теребя зеленую оборку на фартуке.

— Дело просто объясняется, — сказал Арсей. — Звеньевая не умеет как следует организовать работу звена — вот и вся причина. — Ульяна глянула на него быстрыми, испуганными глазами. — Взять, например, соревнование внутри звена. Сколько по этому вопросу говорили, а воз и ныне там. Работают ровненько, каждая боится забежать вперед, переработать. А боится переработать потому, что участки за членами звена не закреплены, а стало быть, и не организована сдельщина. — Он смотрел в сторону, чувствуя на себе острый, беспокойный взгляд Ульяны. — Или возьмем такое пустячное дело, как мотыги. Ленятся поточить, тупыми рубят.

— Рашпиля нету! — крикнула какая-то женщина.

— Рашпиля нету? — переспросил Арсей. — Да его нету и в других звеньях. А все же у них мотыги острые. Они их камнем точат.

— Это тоже не дело — камнем мотыги точить, — сказала Евдокия. — Подумаешь, достижение нашего правления. — Все засмеялись, но Евдокия серьезно продолжала: — Чем винить других за тупые мотыги, за себя бы взялись. Вон Недочет, который хозяйством заведует, все балабонит, все балабонит, а — последнее дело! — рашпиля достать не может.

— А попробуй достань! — сказал Недочет.

— И достану, — сказала Евдокия. — Ты пошли меня в город, и я достану.

— В город за рашпилем? — с подчеркнутым удивлением крикнул Недочет. — Много будет стоить.

— А ты меня пошли не за одним рашпилем, — настойчиво продолжала Евдокия, — а и за другим за чем-нибудь, что в хозяйстве требуется. Вот и немного будет стоить. К тому же я не возьму с тебя никаких командировочных: завяжу в платок краюху хлеба — и вся недолга! А вы этого не делаете, наши правленцы. Почему? Я отвечу. Все хотите как-нибудь на камне прожить. А как-нибудь в таком хозяйстве не проживешь, на камушке не просидишь. Вот что!

Потапов поддержал Евдокию: правление колхоза, видимо, не учитывает, что иногда, экономя копейки, теряет рубли. Секретарь райкома призвал колхозников почаще беспокоить своих руководителей.

— Ум хорош, а десять — в десять раз лучше! Главное сейчас получить богатый урожай и тем самым создать прочную основу для борьбы за будущие успехи. Я хотел, чтобы вы постоянно, везде и всюду помнили о своих обязательствах, которые взяли в письме товарищу Сталину. Я хотел, чтобы вы постоянно жили этой мыслью. Вы дали слово, и дело вашей чести выполнить это слово. Пока, я вижу, хвалиться вам еще нечем. Работаете вы неплохо, но недостатков у вас уйма. Не знаю, как вас, но меня это тревожит. Я думаю: если вы сразу же не покончите с недостатками, вам потом будет трудно. Это всегда так бывает. Советую: возьмите себя в руки, и руководители и рядовые работники, — все возьмите себя в руки и дружно, всем коллективом навалитесь на неполадки. И вы увидите: дело у вас пойдет наверняка.

Потапов рассказал об опыте других колхозов района на весенних полевых работах, посоветовал, как лучше организовать соревнование между звеньями и внутри них.

Обеденный перерыв кончился. Потапов и Арсей пошли к машине.

— Сергей Ильич, — сказал, запинаясь, Арсей, — я чувствую, что-то такое… не выходит у меня. Может быть, вы пошлете меня агрономом? Думаю, будет гораздо больше пользы.

Потапов долго раскуривал трубку.

— Ну, уж об этом надо прежде всего спросить их. — Он показал на людей, расходившихся по полю. — Они тебя выбирали, и они тебя могут лишить своего доверия. Но я думаю: мы этот разговор оставим до бюро райкома. А пока дружеский тебе совет: работать и не малодушничать. Не забывай, что ты большевик, товарищ Быланин! А большевик не должен отступать перед трудностями, ты сам знаешь… — Он помолчал, и лицо его просияло в улыбке: — Народ какой чудесный! С таким народом не то что колхоз — Сталинград восстановить можно! Между прочим, что-то я ни от кого из них не слышал просьб об освобождении от своих обязанностей. Только один председатель сдает. А что они скажут?

— Не знаю… Наверное, осудят…

— А ты не боишься, что партия тебя осудит? Сколько я помню, ты первый подписался под письмом товарищу Сталину. И первый, значит, в кусты?..

Арсей покраснел и не нашелся, что сказать.

— Что должен чувствовать человек, которого люди избрали своим руководителем, вожаком? — продолжал Потапов после молчания. — Гордость! Гордость должен испытывать человек, возглавляющий таких людей! А у тебя что-то нет этой гордости, не вижу, не замечаю. Ты прости меня, я привык говорить откровенно. Мне кажется, ты не только не чувствуешь гордости, а даже не уважаешь людей.

— Сергей Ильич!

— Да, да! Посмотри на себя, ты, наверное, месяц не брился, зарос весь не хуже Недочета, хотя тебе лет в два с лишним раза меньше. Неужели коммунисту, руководителю не стыдно в таком виде показываться на люди!.. Не уважаешь ни самого себя, ни других, которые на тебя смотрят, слушают тебя, исполняют твои приказы.

Подошел Недочет. По лицу Арсея он понял, что разговор секретаря райкома с председателем колхоза был не из приятных. Потапов посмотрел старику в глаза, улыбнулся и достал из полевой сумки московский журнал. Найдя нужную страницу, он подал журнал Недочету.

Недочет с опаской посмотрел на фотографию. На него глянуло его собственное лицо с лихо закрученными усами и расчесанной бородой. И тогда старик вспомнил Москву, награждение орденами, бойких фоторепортеров на Красной площади.

5

Поздно ночью замолкал в Казенном лесу стук топоров, обрывался протяжный визг пил. Но едва рассветало, как на строительной площадке снова звучали голоса людей, частый перестук молотков, нежное пение рубанков. Обе строительные бригады — и колхозная и комсомольская — работали дружно. Правда, в самом начале плотники Терентия отставали. Но уже к концу первой недели бригады выровнялись, перевыполняли нормы и не уступали одна другой первенства.

Денис часто посещал строителей — он был прикреплен к бригадам плотников. Трактористы работали близко от леса, и это давало возможность Денису отлучаться.

С плотниками Денис проводил беседы, читал им статьи из газет и журналов, рассказывал о боевых подвигах комсомольцев на фронтах Отечественной войны и в тылу — на заводах и в колхозах. Рассказывал он о работе советских людей на восстановлении разрушенного немцами хозяйства. Ребята живо интересовались всем, что делалось на свете. Им хотелось знать, что делается теперь, после войны, в Сталинграде и Севастополе, как восстанавливают свои колхозы Украина и Белоруссия, что слышно о тракторной бригаде Паши Ангелиной и каковы успехи молодых нефтяников Баку. Часто неожиданными и сложными вопросами они ставили Дениса в затруднительное положение.

Он был доволен: такие беседы приближали его к молодым строителям, позволяя узнавать их настроение. Ребята не хотели отставать от строителей Сталинграда и Севастополя, от колхозников в других областях Советского Союза. Они работали хорошо. Многие молодые плотники Зеленой Балки подали заявления о приеме их в ряды комсомола.

Обычно Денис уходил из лесу в хорошем расположении духа. Он не переоценивал своих трудов, но видел и знал, что приносит людям пользу. Но на этот раз он хмурился, возвращаясь из райкомовской бригады. Беседа о молодых шахтерах Донбасса прошла хорошо. Ребята с интересом расспрашивали его о «всесоюзной кочегарке», об успехах ее восстановления. В конце беседы взял слово молодой румяный плотник.

— Это все хорошо, — сказал он. — А вот как быть, если табачку совсем нету? Уже неделю, считай, ребята дубовые листья смолят. Как с этим быть?

Высокий парень со впалыми щеками поднял на Дениса усталые глаза.

— А еда какая? Один хлеб, да и того не вволю. А работа видишь какая — дубы ворочаем!..

— Насчет еды ты зря, Семен, — вмешался техник Костюченко. — Это дело известное. И не так уж плохо, в самом деле… Нынче молоко появилось.

— Правильно! — поддержали техника ребята.

— О еде нечего толковать!..

— Что имеют, то дают!..

— Мы комсомольцы и должны понимать положение!..

Костюченко переждал, пока голоса умолкли, и продолжал:

— Насчет еды — ясно. Не об этом разговор. Вот без табаку худо получается. Мы же рабочие люди. А для рабочего человека табачок — большая помощь. Уходишься — закуришь, и опять, глядишь, силы появились. И дело пойдет. А теперь вот нету табаку, весь вышел. Недочет ваш наотрез отказал. «Что у меня, — говорит, — табачная фабрика?..»

Денис обещал что-нибудь предпринять, хотя решительно не знал, как помочь делу. Однако не это расстроило его. Плотники поддержали Костюченко, когда он возразил высокому парню, но ведь им действительно приходилось не легко. Денис знал, что хлебный паек, который выдавало правление колхоза, был мал. А кроме хлеба правление почти ничего не отпускало.

Не сытно жилось и в тракторной бригаде. Но на тракторе, как считал Денис, работать было легче. К тому же прицепщицы Зина и Надя оказались на редкость изобретательными поварихами. Денис был уверен, что его бригада находится в лучшем положении. А вот на других участках было куда трудней.

Между деревьями мелькнул просвет. Денис сделал еще несколько шагов и вышел на опушку леса. Перед ним бескрайным разливом переливалась яровая пшеница. Легкий ветерок гнал по ней мелкие частые волны. А ведь совсем недавно вместе с Антоном водил Денис по этой земле тракторы… Денис вошел в пшеницу. Крупными колосьями она ласкалась к нему.

— Хлеб! Вот он, наш хлеб! — прошептал Денис. — Вот оно, наше богатство!.. — Денис ловил руками упругие колосья, — Красавица!.. Наша красавица!.. — говорил он, не находя других слов, чтобы выразить охватившее его волнение. — Скоро ли ты поспеешь? Скоро ли выручишь нас?..

И пшеница, словно отвечая на ласку, бежала к его ногам зыбкими волнами. Тонкие усики колосьев зелеными иглами сверкали на солнце. Денис нагнулся, подставил колосьям лицо. Они щекотали ему щеки, лоб, уши, цеплялись за волосы. Он крутил головой и бормотал что-то радостное, охваченный этой волнующей лаской. Так играет человек с ребенком, отдавая свою голову в его мягкие ручки.

В стороне послышался знакомый голос. Денис разогнулся и увидел на опушке леса Куторгу. Счетовод махал ему рукой.

Денис выбрался из пшеницы. Куторга подошел к нему.

— Здорово был, товарищ секретарь комсомола! — сказал он. — Хлебушком любуешься? — Куторга развел руками. — Раздолье!.. Чистое, как стеклышко! Теперь будет расти, помощи не потребует. Аж до самой уборки.

Денису не хотелось поддерживать разговор. Припадая на правую ногу, он пошел по тропинке между лесом и пшеницей. Куторга поплелся за ним. Они дошли до дороги, за которой черной пашней расстилался паровой клин.

— Дело у меня к тебе, Денис Андреич. — Куторга в первый раз назвал Дениса по отчеству. — Давно хотел свидеться, да все не получалось… — Он откашлялся, надвинул картуз на лоб, точно стыдился того, что хотел сказать. — Ты как главный в комсомоле, а комсомол в нашем колхозе заместителем партии является…

— Раньше, помнится, ты был другого мнения о комсомоле, — заметил Денис. — Кажется, ты нас называл «артелью молокососов»?

— Кто старое помянет, тому глаз вон, — спокойно ответил Куторга. — Мало ли что было раньше? Раньше и войны не было. А она, война-то, нас многому научила.

— Неужели? И тебя тоже?

— И меня. И, может, меня больше, чем других. Скажу прямо, до войны я не понимал, какую роль имеет комсомол в строительстве социализма.

— А теперь понял?

— Теперь понял.

— Слава аллаху! — насмешливо воскликнул Денис. — Выходит, война была необходима.

— А ты не смейся, Денис Андреич, — обиделся Куторга.

— И не думаю. Говорю откровенно. Многое должно было случиться, чтобы ты заговорил по-другому.

— Как у кого голова устроена, — возразил Куторга.

— До войны твоя голова была устроена против комсомола. Это точно. А вот перестроилась ли она теперь — я что-то сомневаюсь.

— Дело твое, — хмуро сказал Куторга. — Только напрасно ты меня отталкиваешь.

— Не отталкиваю. Говори, что ты хочешь?

С минуту они шли молча.

— Вот я хочу спросить тебя, — начал Куторга, — почему в нашем колхозе допускается беззаконие к человеку?

— К кому именно?

— Да хотя бы ко мне!

Денис смерил счетовода недоверчивым взглядом.

— Кто ж это к тебе беззаконно относится?

— Председатель колхоза.

— Арсей Быланин?

— Кто у нас, кроме него, председатель?

— Какое же он к тебе беззаконие допускает?

— А вот слушай…

И Куторга, не жалея красок, нарисовал сцену, которая произошла между ним и Арсеем в правлении колхоза.

— Та-ак… — сказал обескураженный Денис. — Ругался, говоришь? С кулаками лез?.. А за что?

Куторга искоса со злорадством посмотрел на Дениса.

— Совесть у человека запачкана. Вот и свирепствует.

Денис остановился.

— Мне туда, — показал он в сторону, где стоял вагончик тракторной бригады. — Говори ясней, в чем дело?

Куторга медлил. Торжествующая усмешка кривила его губы.

— Говори ясней!.. — насмешливо сказал он. — Тебе только одному не ясно. Тоже политический руководитель! Под носом разложение и разврат, а он, как слепой, ничего не видит.

Денис сжал кулаки.

— А ну, что ты еще скажешь?

Куторга струсил, но виду не подал.

— Все то же — председатель разлагается. Ваш комсомолец и коммунист товарищ Быланин.

— Факты?

— Жена моя Ульяна — вот тебе факт! — крикнул Куторга. — С женой моей спутался!

Денис посмотрел на счетовода так, точно хотел насквозь пронзить его взглядом.

— Ой, брешешь ты, Демьян!

— Собака брешет, — огрызнулся Куторга, — а я человек и говорю правду! Мне Ульяна сама во всем призналась.

Денис, не слушая больше счетовода, зашагал вперед. Куторга скоро отстал, вернулся на дорогу, ведущую в Зеленую Балку.

«В такое время и заниматься такими делами!.. — с возмущением думал Денис, шагая по перепаханной дорожке. — Как только не стыдно!.. Люди жилы выматывают на работе, а он… Уважение народа меняет на бабью юбку».

Впереди одиноко маячил вагончик. Тракторы ушли в дальний конец загонов, и оттуда доносился их ровный приглушенный гул. Денис сошел с дороги и лег на высохшую пашню, подложив под голову руки. Он почувствовал слабость, разлившуюся по всему телу. В голове поднимался шум.

«Ну, а если они любят друг друга? — думал Денис, желая найти хотя бы что-нибудь смягчающее вину товарища. — Если любят, тогда как?.. В каком уставе это запрещается? И разве это мешает быть хорошим руководителем и коммунистом?.. Ну да, мешает… Ведь на него смотрят люди… Как оценят они эту слабость? Не подорвет ли это его авторитет?..»

Широким шатром расстилалось над землей чистое голубое небо. В теплом струящемся воздухе плыли тонкие спутанные нити паутины. Денис закрыл тяжелые веки.

Очнулся от какого-то внутреннего толчка.

«Что ж это со мной? — с беспокойством подумал он, разминая отекшие и опухшие ноги. — Неужели заболел?.. Нельзя поддаваться. Надо побороть слабость, и все будет хорошо».

Он вытер пот с лица, расстегнул ворот рубахи. Из лесу подул легкий ветерок, овеял тело прохладой. Не давали покоя тревожные мысли. С какой целью Куторга рассказал ему эту историю? Конечно, он хочет запачкать председателя, восстановить против него людей. Он хочет поссорить Арсея и Дениса, разъединить их, ослабить их силы!.. Но зачем? Зачем это ему нужно?.. Ах, вот в чем дело!.. Ему нужно, чтобы Арсея не было в Зеленой Балке, чтобы он не мешал, не стоял перед глазами Ульяны. Как этого добиться? Лучше всего клеветой, сплетней очернить человека. Смотришь, снимут, пошлют куда-нибудь по специальности — агрономом, и Ульяна охладеет, вернется к прежней жизни. Денис был уверен, что разгадал ход Куторги, и решил держать ухо востро.

Оба трактора теперь стояли возле вагончика — у заправочного пункта. Антон лежал на земле и жевал какую-то травинку. Зина и Надя заливали баки керосином. Увидев эту мирную картину, Денис вдруг пришел в ярость.

— Какого чорта развалился! — закричал он на Антона. — Почему остановили машины?

Антон, удивленно глядя на бригадира, поднялся.

— Послушай, — сказал он, — какая муха тебя укусила?

— Хватит болтать! — приказал Денис. — Я спрашиваю: зачем остановили тракторы?

— Ты что, с неба свалился? — в свою очередь, рассердился Антон. — Не видишь — заправку делаем!

— Почему здесь? Почему не в борозде?

— Да что ты, в самом деле? — недоумевал Антон. — Два месяца заправляемся таким образом.

— Таким образом! — передразнил Денис. — Тем хуже для нас… Потому что… потому что мы лодыри с тобой. Боимся лишние полчаса проработать.

— Ну, знаешь!.. — рассвирепел Антон.

— Довольно! — крикнул Денис. — С завтрашнего дня заправляться в борозде. Слышите? Чтобы ни одной минуты простоя.

— Значит… — начал было Антон, но Денис снова резко оборвал его:

— Без всяких «значит»! Распустились, безобразничаем. Не успела война закончиться, а мы уже — мирные обыватели. И походка вялая, и слова вразвалку… Довольно!

Девушки испуганно смотрели на Дениса, не понимая, что с ним. Работала бригада хорошо. Почему этот получасовой отдых вызвал такое недовольство бригадира?

Зина вымыла руки, вытерла их чистой паклей. Она вынесла из вагончика бутылку молока и кусок хлеба.

— Возьми, — сказала она, подавая хлеб и молоко Денису. — Недочет прислал… Твоя доля… Мы уже пили.

Денис почувствовал нудную спазму в желудке. Ему стало стыдно за свою вспышку. Товарищи думали о нем, ждали его, чтобы дать ему поесть, а он обрушился на них с руганью. Вот что значит дать волю нервам!..

Отстранив Зину, Денис завел трактор и уехал на свой загон.

6

Вечером с подводой Денис уехал в село. Он несколько часов работал без перерыва, а Зину заставил отдыхать. Теперь она управляла трактором. К полуночи Денис надеялся вернуться и сменить помощницу.

Денис слез с подводы на хозяйственном дворе. Двор был обнесен новой изгородью. Под навесом, собирая лобогрейку, трудились Петр Степанович и его помощник Григорий Обухов. Издали поздоровавшись с кузнецами, Денис, не останавливаясь, проковылял к правлению колхоза.

За столом председателя сидел Недочет. Он что-то сосредоточенно подсчитывал. Денис поздоровался и присел на табурет. Недочет продолжал работу и оторвался от бумаг только тогда, когда подвел итоги и под колонкой цифр написал пятизначное число.

— Прибыл? — сказал он Денису, заложив карандаш за ухо. — Работается-то как? Ничего?.. А мы вам молочка нынче послали. Получили? Вот и хорошо.

— Где счетовод? — спросил Денис.

— В район вызвали, — ответил Недочет и беззвучно зашевелил губами, проверяя правильность подсчета. — Все точно. — Он аккуратно свернул бумагу и спрятал ее в боковой карман. — В район вызвали счетовода. Ни с того, ни с сего вдруг — машина. Пожалуйте, Демьян Харитоныч, в район по важному делу!

— А председатель где?

— В поле, думаю. Где ж ему быть? — Недочет достал табакерку. — Понюхаем, Денис Андреич?

Денис отказался, сославшись на головную боль.

— А у меня нынче преинтересный разговор с Дуняшей Быланиной состоялся, — сказал Недочет, загадочно улыбаясь. — Встречаемся это мы в поле, ну, здрасте — здрасте, как водится. Она мне и говорит, Дуняша-то: «А ты, Иван Иваныч, все мотаешься?» — «Все мотаюсь, — говорю, — Евдокия Захаровна». — «А чего ради, — говорит, — ты, Иван Иваныч, мотаешься? Что у тебя, детей кагал? Один бобыль — ни кола, ни двора, а на месте не посидишь. Как волчок вертишься, а зачем — не пойму. Чего, — говорит, — хлопочешь? На твою жизнь и так хватит. За что, — говорит, — работаешь?» Вот так она мне говорит, Дуняша Быланина. Ну, я ей сразу отпел: «За памятник, — говорю. — Понимаешь ты, — говорю, за памятник работаю. Думаю: когда умру, памятник мне на могиле поставите. С какой-нибудь такой надписью: «Тут покоится раб божий Недочет, доброй ему памяти, который верно и честно служил своему народу…» Вот так ее отбрил, а у нее аж глаза на лоб от удивления.

— Не знаю, как насчет памятника, — сказал Денис, — а портрет твой повесим в клубе на видном месте. В рамку застеклим и повесим!.

Недочет сощурил хитрые глаза.

— Благодарствую, Денис Андреич, — сказал он. — Только не рано ли меня хотите на тот свет сбагрить? Смотри, как бы я всех вас не пережил. Я двужильный.

Он понюхал табаку и вдруг сделался серьезным.

— Хочется до коммунизма дожить. Хоть одной ногой в коммунизм вступить. Чтобы хоть посмотреть, как люди жить будут… — Он поднял голову, и глаза его блеснули в сумерках. — Слыхал, Верка-то наша отличилась, Обухова девка? Не слыхал? Ну, брат!.. Знамя переходящее получает.

— Откуда узнал?

— Из района бумага пришла. Арсей сказывал.

Денис не понимал, о каком знамени говорил Недочет, но не стал расспрашивать.

— Иван Иваныч, — сказал он, — плотники без табаку сидят.

— Знаю, — сказал Недочет.

— Дубняк курят.

— Знаю.

— Ты бы помог.

— А что я могу?

— Тебе видней, — сказал Денис. — Молодого разрешил бы, что ли, малость подрезать?

— Куда он годится, молодой-то? Трава — не лучше дубняка. Терпеть придется — один выход:

— Ребята говорят, весь терпеж вышел.

— Ничего — поговорят и вытерпят. Табак — не хлеб.

В комнату вошел Дмитрий Медведев.

— По какому делу? — спросил Недочет.

Подросток переступил с ноги на ногу, опустил голову.

— Пегая плечо побила, — проговорил он еле слышно.

— Та-ак!.. — угрожающе сказал Недочет. — Гриву из-под хомута забыл выпростать? Так, что ли?

Дмитрий молчал.

— Где Пегая-то? — спросил Недочет.

— Там, — показал Дмитрий в окно, — у крыльца.

Недочет выбежал на улицу. За ним вышли Денис и Дмитрий. У крыльца, привязанная к перилам, стояла высокая и костлявая пегая кобыла. На левом плече ее виднелась рана в каплях запекшейся крови. Мухи роем вились над ней. Отгоняя их, кобыла вздрагивала плечом, часто потряхивала головой.

Недочет осторожно потрогал стертую кожу.

— Куда же твои глаза глядели? До самого мяса освежевал, подлец!.. Задрать бы тебе штанишки да вот так бы!.. Чертенок лопоухий! На словах — что на гуслях, а за дело взялся — напакостил. Веди на конюшню, а сам с завтрашнего дня — к бабам на подсолнух. Ни на что ты больше не способен!

— Прости, Иван Иваныч, — тихо сказал Дмитрий с трудом удерживаясь, чтобы не расплакаться. — Прости, больше не буду.

— Ни за что! Ни за что не допущу к лошади! Ты посмотри, что ты с ней сделал? Ежели бы она, бессловесная скотина, умела разговаривать, что бы она тебе сказала, а? Сосунок ты, а не пахарь, — вот что она тебе сказала бы!

Дмитрий покорно выслушал обидные слова, понимая их справедливость. Он готов был на все, лишь бы избежать позора и из пахарей не попасть на прополку.

— Ну, чего стоишь, как столб посередь дороги? Сказано, веди на конюшню.

Но Дмитрий не двинулся с места.

— Прости, Иван Иваныч! — снова с мольбой произнес он. — Больше не буду…

— Прости, прости! Заладил, как поп на клиросе… Ты у нее проси прощения. Откуда я знаю, что опять ее не изувечишь? Кто будет порукой?

Недочет внимательно посмотрел на подростка и смягчился.

Маленький, худенький, с тонкой жилистой шеей, со спутанными волосами на голове, Дмитрий стоял перед Недочетом, как перед судьей, беспомощно опустив руки. «Ишь ты! — с жалостью подумал Недочет. — До войны вот такие шкеты еще играли в бабки и никаких забот не знали».

— Ну кто ж поручится за тебя, головастый? — спокойнее спросил Недочет. — Вот Денис Андреич, твой секретарь, может, он скажет защитное слово?

Денис подошел к Дмитрию, положил на его острое плечо руку. Мальчик поднял глаза. С минуту они смотрели друг на друга.

— Я ручаюсь за него, Иван Иваныч, — твердо выговорил Денис.

— Ну, хорошо, — обрадовался Недочет, хотя старался быть попрежнему суровым. — Бери Пегую. Скажешь Матвею Сидорычу, чтобы подплечник сделал. Да смотри мне!.. В другой раз пощады не проси. Ну, марш!..

Дмитрий с благодарностью взглянул на Дениса, отвязал Пегую и повел ее вдоль улицы. Пройдя несколько шагов, он заплакал от радости — ему снова доверили трудную работу.

Недочет и Денис вернулись в правление. В комнате было темно. Старик снял со стены лампу-трехлинейку, клочком газеты протер стекло, зажег спичку. Огонек в руке дрожал — старик был расстроен. Недочет повесил лампу на старое место: жидкий бледноватый пучок света упал на середину комнаты, углы попрежнему тонули в потемках.

— Как же насчет табачку, Иван Иваныч?

Это переполнило чашу терпения Недочета. Он весь съежился, точно ощетинился, глаза сверкнули злым огоньком, губы вздрогнули, бесцветные брови нахмурились.

— Что вы ко мне все пристали? Что?.. Тому табаку, тому хлеба, а тому штаны с рубахой! Где я все это возьму? Где?..

Он пробежал по комнате, сердито фыркнул. В слабом отсвете лампы лицо его казалось еще более уставшим и землистым. Изрезанная морщинами кожа на щеках отвисла, оттененные кругами глаза глубоко запали. Даже усы, всегда залихватски торчавшие кверху, теперь беспомощно висели.

— Вот возьму и брошу все к чертям собачьим! — бушевал Недочет. — Что мне, больше всех надо?.. Пойду работать в бригаду — молодому не уступлю. А то и совсем на пенсию уйду. Что ты мне сделаешь? Что?

— Пожалуйста, Иван Иваныч, — спокойно сказал Денис, — твое право на пенсию перейти. Только что тогда Скажет товарищ Сталин?

Недочет испуганно уставился на Дениса.

— Откуда ж он узнает, товарищ Сталин?

— Мало ли откуда? Вот я, например, возьму и напишу. Так, мол, и так, дорогой товарищ Сталин, посмотрите на письмо из Зеленой Балки. Там есть фамилия Недочет. Так вот этот Недочет — и так далее…

Недочет сел за стол. Он был в замешательстве.

— Ты напишешь! — сказал он. — У тебя ума хватит…

В комнату вошел Арсей. Недочет уступил ему место за столом. Взволнованность старика не ускользнула от председателя.

— Все дискуссируете? — сказал он, критически осматривая собеседников.

— Да вот… — поспешил Недочет. — Проблему одну обсуждаем…

Арсей открыл ящик стола, достал оттуда пакет, перевязанный шпагатом, и подал Денису.

— Из райкома комсомола… Что же это за проблема? — обратился он к Недочету.

Старик замялся.

— Да вот… понимаешь… толковали, где бы табачку для плотников разжиться.

Арсей принялся доставать бумаги из ящика.

— Чего ж тут толковать? — сказал он, просматривая документы. — Кроме как в районе, нигде не разживешься. Надо попросить Потапова. Даст — будем курить, не даст — так сидеть будем.

Кроме газет, в пакете было письмо от Туманова. Михаил писал, что звену Веры Обуховой за успешное проведение весеннего сева присуждено переходящее красное знамя обкома комсомола.

— Пишут о знамени? — спросил Арсей, когда Денис просмотрел почту.

— Да! — Денис показал письмо Туманова.

— Мне Потапов сообщил, — сказал Арсей. — А ты с ними беседу проведи.

— Завтра же буду в звене Веры!

— Теперь вот что, — сказал Арсей. — Нас тут три члена правления. Я предлагаю дать людям день отдыха. Очень все устали. А время как раз такое, что можно это сделать без ущерба.

Решили устроить выходной в ближайшее воскресенье. Арсей обещал согласовать вопрос с другими членами правления.

Недочет собрался уходить, у дверей поманил к себе Дениса.

— Завтра посмотрю, — сказал он. — Может, что и выгадаю. Он хоть и молодой, а все крепче дубняка будет… — И наклонившись к уху: — Только о нашем разговоре — ни слова!

Денис молча пожал руку Недочету.

Когда за Недочетом захлопнулась дверь, Денис подошел к Арсею.

— Арсей, — сказал он серьезно, — я хочу знать о твоих отношениях с Ульяной.

Арсей откинулся к стене.

— Разве это не мое личное дело? — сухо спросил он.

— Твое, — сказал Денис, — и не только твое. И наше…

Арсей встал, прошелся по комнате, заложив за спину руки.

— Не знал! — усмехнулся он и продолжал с оттенком раздражения в голосе: — А я-то, по простоте душевной, думал, что это наше с ней дело и никого другого оно не касается. Выходит, ошибался?

— Ошибался, — подтвердил Денис. — Ты не просто Арсей Быланин, как таковой, ты руководитель колхоза, член партии, комсомолец! Мы тебя рекомендовали, ручались. Мы отвечаем за тебя.

— Лекция?

— Нет, лекцию не собираюсь читать, а посоветовать намерен.

— Ну, советуй.

— Прежде хочу знать о твоих отношениях с Ульяной.

Арсей подошел к Денису и с вызывающим видом засунул руки в карманы.

— Так вот еще раз — это мое дело! И никому не позволю вмешиваться.

Денис взял Арсея за рукав.

— Арсей, — сказал он мягко, — не горячись. Присядь и послушай. Я не желаю тебе ничего плохого, верь слову товарища.

Арсей сел, достал кисет, но убедившись, что он пуст, снова сунул его в карман.

— Днем я разговаривал с Куторгой, — сказал Денис. — Жаловался. Говорит, ты его обругал и чуть не избил. Это правда?

— Правда. Жалею, что не разукрасил ему рожу. Было бы за что отвечать.

— За что же ты так?..

— За то, чтобы не клеветал.

— Куторга говорит, что Ульяна сама во всем созналась.

— В чем?

— Ну… в том, что… ну, что она ушла к тебе… Так я понял…

Арсей вскочил, точно ужаленный.

— Сама созналась?

— Да.

— Этого не может быть! — воскликнул Арсей. — Не может быть! Это соврал Куторга!.. Ну, как, ну, как она могла сознаться, когда между нами ничего не было, ну, ровным счетом ничего! — Он устало опустился на табурет. — Ну, слушай же… — сказал он, внезапно решившись. — Я люблю Ульяну. Люблю сердцем, душой… — Он говорил возбужденным, срывающимся голосом. — Сейчас не то время… трудно всем… Я коммунист… должен понимать… Знаю все это… Но ничего не могу поделать с собой… — Он стиснул голову руками. — Это так трудно… так трудно… словами не скажешь… Места, бывает, не находишь… Бежишь, как бешеный, куда глаза глядят, а разве от себя убежишь?.. — И, как бы устыдившись своих слов, он спрятал лицо в ладони.

— А как она, Ульяна? — спросил Денис.

— Ничего, — ответил Арсей. — Она мне ничего не говорила.

Денис был глубоко взволнован словами Арсея.

— Чорт возьми! — сказал он. — Сложная ситуация получилась… Куторга ведь может и дальше распространять клевету…

Долго молчали. По улице прошли женщины с поля. Они о чем-то громко спорили. Среди них выделялся громкий голос Евдокии Быланиной.

Провели лошадей в ночное. Ребячий говор тонул в звонком цокоте подкованных копыт.

Арсей поднялся, стал ходить по комнате.

— Что касается его… — он не хотел произносить имени Куторги, — то он арестован…

— Арестован?

— Да. Сегодня. Уполномоченный приезжал.

— За что же?

— За то, что с немцами якшался.

— Вот что! — сказал изумленный Денис. — Какая подлость!..

— Следствие уже закончено. В ближайшее время будет суд.

Арсей снова достал пустой кисет и снова спрятал его в карман.

— А на меня этот тип подал заявление в райком. Вот то же самое — оскорблял, драться лез… И судя по тому, как говорил об этом Потапов, меня не помилуют. Думаю, всыплют по первое число.

Огонь в лампе слабо мигнул и погас. Они вышли на улицу. Стояла темная ночь. Кое-где догорали костры. На реке дружно кричали лягушки. Денис, простившись с председателем, отправился на хозяйственный двор, надеясь на попутной лошади добраться до бригады. Арсей свернул в переулок и с тяжелым чувством пошел домой.

7

У Быланиных был Недочет. Он и Прасковья Григорьевна вели неторопливую беседу, когда к ним подошел Арсей. Мать сидела на кучке кирпича, старик расположился против нее на траве, поджав под себя ноги. Евдокии не видно было: должно быть, улеглась спать.

Арсей сел рядом с Недочетом.

— Рассуди нас, Арсей Васильич, — обратился к нему Недочет. — Я вот советую куме замуж итти, и она меня за это старым лаптем называет.

— А кто жених? — спросил Арсей.

— Что ты мелешь, Иван Иваныч? — рассердилась Прасковья Григорьевна. — Что перед сыном конфузишь?

— Ну-ну, матушка, ну, что в том плохого? — успокоил старуху Недочет. — Я сболтнул, ты меня поругала: свои люди — сочтемся… Кто жених, спрашиваешь? — Он обернулся к Арсею. — А хоть бы и я? Чем нехорош?

— Что и говорить! — рассмеялся Арсей. — Значит, не зря ты ей платочек подарил?

— Ах, чтоб вам пусто, бесстыдники! — сердито сказала Прасковья Григорьевна и была рада, что темнота скрывала ее лицо. — Ты лучше дело скажи, Иван Иваныч. А то время-то, глянь, уходит, а завтра на заре работать.

— И то правда, кума, — согласился Недочет. — Ночка коротка… — Он встал с земли и присел на кучку кирпича рядом с Прасковьей Григорьевной. — Ребята дом тебе решили строить, Арсей Васильич! Со мной советовались.

— Почему мне? — удивился Арсей. — Я что ж — многосемейный, что ли?

— Вот и я им тоже сказал. А они — против. «Не годится, — говорят, — чтобы председатель был бездомным».

— А ты, случаем, не приложил к этому руку? — спросил Арсей, стараясь в темноте рассмотреть лицо Недочета. — Может, сам уговорил?

— Убей меня бог! Пропади я трижды пропадом! — с жаром проговорил Недочет. — Ни одного слова! Обратное говорил: «Не будет ли нам с вами нахлобучки, ребята?» А они: «Хотим, — говорят, — чтобы председатель дом имел» — и ни в какую!

Арсей был польщен, хотя ничем этого не показал.

— Вот тут мы с Прасковьей Григорьевной думали, как и что, — продолжал Недочет, — и порешили вместе хозяйствовать. Одним словом, чтобы под одной крышей.

— Да вы что, в самом деле жениться вздумали?

— Я что? Я всегда готов, — сказал Недочет полушутя, полусерьезно. — Вот только невеста упрямится…

— Хватит тебе скрипеть, старый плетень! — недовольно сказала Прасковья Григорьевна. — Что срамишь перед сыном? Вот поднимусь и уйду.

— Ну-ну, матушка, извини, больше не буду, — заволновался Недочет. — Я что? Я на вопрос ответил. Вот такое предложение имеем, Арсей Васильич. Под одной крышей…

— А что скажет Дуняша?

— Дуняша согласна, — сказала Прасковья Григорьевна. — А он, — Прасковья Григорьевна показала на Недочета, — что ж он один будет, без призору? Некому ни постирать, ни заштопать. Как бобыль какой… А нам он свой человек, как никак — кум…

— Ну что ж, я согласен, — сказал Арсей. — Вместе так вместе.

— Спасибо, Арсей Васильич! — обрадовался Недочет. — Теперь дальше: порешили мы строить дом на моей усадьбе.

— Почему на твоей?

Недочет закрутил ус.

— Моя-то, чай, получше будет!

— Чем же получше?

— Как же? Огород в речку упирается. Капусту поливать, огурчики, помидорчики всякие — совсем рядом, под боком. И сад хороший.

— Сад и у нас есть.

— А какой? У вас яблоня араповка, а у меня — первосортная антоновка.

— Не та причина, — остановила спор Прасковья Григорьевна. — Тихон сулится, скоро вернется. Может, жениться захочет, отдельно жить…

— Так сразу и жениться?

— Может, и не сразу, а женится. Свой куток захочет иметь. Вот ему и будет наша усадьба.

— Зинке Медведевой каждый день письма шлет, — сказал Недочет. — В первый день, поди, обкрутятся.

«Все знает, старый! — с завистью подумал Арсей. — Все видит… И как это он умеет?..»

Арсей согласился с доводами матери. Обрадованный Недочет оживленно заговорил о том, что дом следует ставить в левом углу усадьбы, что напротив дома надо построить сарай для скота, а двор наполовину урезать и побольше насадить вишни.

Слушая старика, Арсей угадывал, что желание войти в его, Арсея, семью было давнишней мечтой Недочета. И было видно: планы, которые он сейчас горячо и торопливо излагал, им давно и не один раз обдуманы. Арсей был доволен: Недочета он любил, как родного.

Отказавшись от ужина, Арсей выпил кружку молока и, простившись со стариками, пошел в свой курень, улегся на мягкий ворох сухого и пахучего клевера. Некоторое время он слышал тихий говор Прасковьи Григорьевны и Недочета, но вскоре сознание заволоклось туманом и он заснул.

Проснулся Арсей внезапно. В приоткрытую дверь пробивалась полоска света. Спать больше не хотелось. Арсей встал, надел сапоги и вышел из куреня. Полная луна высоко стояла в чистом небе. Спящее село было залито холодным светом и видно, как на ладони.

Арсей потянулся и, застегнув пиджак, не спеша пошел по пустынной улице. Было тихо. Арсей чутко прислушался, но, кроме звука своих гулких шагов, ничего не уловил. Даже молодые тополя не переговаривались обычным своим шепотком — листья безмолвно повисли на ветках.

Арсей вышел на окраину села и завернул на скотный баз. Две больные коровы лежали возле изгороди, лениво пожевывая жвачку. Их лечил Недочет: в таких делах старик не уступал опытному ветеринару. Со дня возвращения из эвакуации колхозное стадо ночевало на пастбище за Белыми горами, возле речки, куда доярки приезжали три раза в день.

Рядом со скотным базом находился хозяйственный двор. Здесь под навесом стояли собранные и отремонтированные лобогрейки. Это было делом рук Петра Степановича и его помощников. Терпеливо разыскивая необходимые детали, они с упорством и удивительной изобретательностью восстанавливали машины. В другой стороне двора стояли брички, телеги — исправные и требовавшие починки. Всюду был порядок. Во всем чувствовалась хозяйская строгость Петра Степановича, который, помимо кузни, заведывал и всем этим разнообразным колхозным имуществом.

Кузнец все время проводил или в кузне, или на хозяйственном дворе. Он и спал здесь, под навесом: дома у него, в курене, жили жена, Ульяна и учительница Нина Семеновна. Постелью ему служили сухая трава, лоскутное одеяло и подушка.

Петр Степанович еще издали заслышал шаги Арсея, встал и вышел ему навстречу. Они сели на толстый обрубок дуба, и Петр Степанович достал табак, наполовину перемешанный с душистым буркуном.

— Как ремонт подвигается? — спросил Арсей кузнеца, с наслаждением затягиваясь дымом.

— Задержались малость, — ответил кузнец. — В колхозе «Борьба» три дня работал, фураж отрабатывал.

— Как у них?

— Думаю, лучше, чем у нас. Они уже почти подготовились к уборке. Да им и легче — меньше пострадали…

Помолчали. Петр Степанович щелчком сбил пепел с цыгарки.

— Конные лобогрейки дня через два закончим, — сказал он. — А за сноповязалку не ручаюсь.

— Что так?

— Не найдем шестеренку. И сами сделать никак не можем — все не получается.

— Без сноповязалки нам будет трудно.

— И потом еще… Для тракторов наши лобогрейки вряд ли подойдут.

— Что ж будем делать?

— Не знаю, — сказал кузнец. — Надо в район ехать, комбайн просить.

Арсей и сам об этом думал, но он помнил слова Потапова, что комбайны вряд ли поспеют к началу уборки.

— В районе сейчас нет ни одного комбайна, — сказал Арсей. — Старые сломаны, а новые не известно когда прибудут.

Он просил Петра Степановича еще раз хорошенько подумать над тем, как приспособить конные лобогрейки, чтобы они могли выдержать тракторную тягу. Кузнец обещал сделать все, что в его силах.

— Молотилку отремонтируем к сроку, — сказал он. — Только одной мало будет.

Это меньше беспокоило Арсея. Молотилку с конным приводом он надеялся раздобыть у соседей. А кроме того, если не к уборке, то к молотьбе, поспеет и комбайн. На худой конец, можно организовать молотьбу цепами. Значительно хуже обстояло дело с тарой для вывоза хлеба. Нехватало бричек, колес. Мешков не было совсем.

Арсей простился с кузнецом, вышел на улицу и остановился, раздумывая, куда итти. Небо только начинало светлеть над лесом. В поле ехать было еще рано. Арсей решил сходить к реке.

Справа от ворот парка, на том месте, где до войны был клуб, стоял Памятник десяти — двухметровый обелиск, сложенный из камня. Поставлен он был временно — его должны были заменить гранитным, — но сделан с любовью: гладко оштукатурен, выбелен, внизу обведен красной полосой. На одной стороне его были имена погибших героинь, на другой — предсмертные слова Тани: «Прощайте, товарищи! За нами — свобода!» Обелиск стоял в центре пятиконечной звезды, края которой были выложены дерном; вокруг пестрели яркие цветы.

Несколько минут Арсей, обнажив голову, неподвижно стоял возле памятника. Потом надел фуражку и медленно пошел в глубь парка. Молодые тополя безмолвствовали. Пятна лунного света сквозь листву деревьев падали на песок аллеи.

Дойдя до реки, Арсей разделся и с разбегу бросился в воду. Она тысячами острых игл впилась в тело.

Вынырнув далеко от берега, Арсей поплыл, широко размахивая руками. Радостное ощущение силы и молодости охватило его. Он встряхивал от удовольствия головой и, касаясь подбородком взбитой волны, звонко фыркал.

Он достиг середины реки и поплыл обратно, перевернувшись на спину. Над ним простиралось огромное небо, усеянное звездами. Он сравнил их блеск с блеском глаз Ульяны и рассмеялся, думая о том, как холодны и равнодушны звезды!..

Арсей плыл легко и медленно. Прохладная вода ласкала тело, мягко шуршала, чуть пенилась. Голова была свежей и ясной, а мускулы наливались упругой живительной силой. Все неприятности отошли куда-то и оставалось лишь радостное ощущение собственного бытия. Вот так бы всю жизнь легонько плыть под звездами, не спеша, ни о чем не думая! Он усмехнулся этой внезапной и нелепой мысли и, перевернувшись, звонко ударил ладонью по воде.

Возле куста, у которого лежала одежда Арсея, сидел колхозный сторож дед Макар. Он курил глиняную трубку и пристально следил за Арсеем. На его загорелом и обветренном лице блуждала улыбка, может быть, старик вспоминал свою молодость, когда был таким же сильным и ловким.

Арсей быстро оделся.

— Что скажешь, Макар Федорыч?

Дед Макар порылся в кармане и достал оттуда письмо.

— Тебе, Арсей Васильич, — сказал он. — Вчера из района нарочный привез. Ну, я день-то проспал — известное дело, ночная работа, а вечером пришел к вам — матка будить тебя не дозволила. Вот и задержал, ты уж прости старика.

Письмо было от Потапова. Секретарь райкома сообщал, что в субботу на бюро райкома партии ставится разбор заявления Куторги. Потапов просил Арсея явиться без опоздания.

— Какой сегодня день? — спросил Арсей деда Макара.

— Какой же? — сказал тот. — Четверг будто бы…

«Послезавтра решится твоя судьба, товарищ Быланин, — с иронией подумал Арсей. — Послезавтра ответ держать будешь…»

Ночь уже не казалось безмятежной и тихой, река ворчала, как надоедливая старуха. Исчезло ощущение собственной силы и полноценности. Теперь он казался себе маленьким и беспомощным. Дед Макар спросил его о чем-то, но он не расслышал и, не простившись с ним, пошел по берегу.

На мосту, опершись на перила, он долго и бесцельно смотрел на воду.

Река, рассекаемая ледорезами, шумела, пенилась, грозно вздымалась. Арсею почудилось что-то зловещее в ее ворчании.

Арсей размышлял о своих поступках. Куда в тот вечер девались рассудок, воля? Человек должен уметь управлять собой. Вот этого умения Арсею недоставало. Он теперь должен понести наказание. Не за то, что оскорбил Куторгу — чорт побрал бы этого человека! — а за свою слабость, за неумение владеть собой.

Заря на востоке загоралась девичьим румянцем. Арсей вернулся домой. Он осмотрел велосипед: камера спустила за ночь. Арсей не стал ее накачивать и отправился на конюшню. Ворон, черный статный жеребец, поднял уши и насторожился. Узнав хозяина, он вытянул морду и радостно заржал. За конюшней послышалось ответное лошадиное ржание. Арсей знал: в деревне, кроме Ворона, других лошадей не было. Пахари уводили их в ночное.

Заинтересовавшись, Арсей обошел конюшню и увидел старую пегую кобылу, привязанную к плетеной кормушке. Лошадь подняла голову, оторвавшись от молодой травы.

У стены, на куче сухого камыша, свернувшись клубочком, крепко спал мальчик. На босых ногах его сверкала роса. Арсей снял с себя пиджак и осторожно прикрыл спящего. Мальчик пробормотал что-то невнятное и натянул полу пиджака на голову. Арсей, стараясь не шуметь, собрал разбросанную вокруг траву, и уложил ее в кормушку.

Оседлав Ворона, Арсей вскочил на коня и выехал на улицу.

Жеребец взмахнул длинной гривой и легкой рысцой побежал по дороге, выбивая частую дробь копытами.

8

Звенья Веры, Ульяны и Евдокии Быланиной работали рядом, со времени сева соревновались между собой. Договор не писали, — может быть, потому, что под рукой тогда не оказалось бумаги, — но обязательства, которые взяли на себя в письме товарищу Сталину, крепко помнили и боролись за их выполнение.

Девушки в звене Веры были энергичными и трудолюбивыми. Вырвавшись из фашистской неволи, они с жадностью взялись за работу: получив участок, стали любовно ухаживать за ним. Копали землю лопатами, руками выбирали сорные травы, на тачках вывозили в поле удобрения. Работали, часто прихватывая большую долю весенней ночи. Никто никогда не видел их без дела. Сев провели в три дня, пшеницу сеяли перекрестным способом. Всходы выдались дружными, и это еще больше воодушевило молодых колхозниц.

Вера была душой маленького коллектива. Девушки уважали ее за умелое руководство и любили за отзывчивость. До войны Вера окончила девять классов средней школы и собиралась поступить в сельскохозяйственный техникум. Но врачи не советовали ей жить в городе: для ее здоровья необходим был свежий воздух. Вера, однако, не отказалась от своей мечты. Готовясь в техникум, она прочитала много разнообразных книг.

Свои знания теперь Вера передавала подругам. В свободную минуту она рассказывала им все, что знала о земле, о законах природы, о жизни растений и насекомых.

Но не только это сплачивало маленький трудолюбивый коллектив. Вера умела помочь в беде, поддержать, ободрить.

Однажды Катя Ремизова, жизнерадостная девушка, пришла на работу подавленной. Она пробовала шутить, смеяться, но Вера чувствовала, что все это было неискренним. В обеденный перерыв девчата ушли купаться. Катя отказалась под предлогом головной боли. Вера подсела к подруге.

— По нем тоскуешь? — спросила она, обняв Катю за плечи.

— По нем, Веруша, — призналась Катя, и слезы потекли по щекам.

Положив голову на плечо Веры, девушка зарыдала. Вера знала всю ее жизнь. Катя любила хорошего парня. Его призвали в первый день войны, и он еще ни разу не подал о себе весточки. Катя мучительно переживала разлуку. И вот он приснился ей — худой, больной, оборванный. Сон этот испугал ее так, что она долго не могла найти себе места. С нетерпением она ждала встречи с Верой, чтобы поделиться своим горем.

Вера успокоила ее, обещала как-нибудь помочь. Она написала в райком комсомола письмо и просила разыскать бойца — жениха Кати Ремизовой. Прошло немало времени, и ответ с адресом сержанта пришел в Зеленую Балку. В письме сообщалось, что сержант храбро сражается на фронте и за боевые заслуги награжден орденом Красной Звезды. Потом Катя и сама получила от жениха нежное письмо, полное упреков за то, что она ему не пишет.

А через неделю после этого Катя принесла Вере заявление.

— Прошу принять в комсомол, — сказала она твердо. — Хочу работать с вами, с комсомольцами.

Вера взяла заявление.

— Ты что же, хочешь этим отблагодарить комсомол за помощь? — строго спросила Вера. — Если так, то ты ошибаешься — мы не нуждаемся в благодарности.

— Нет, — сказала Катя, — я давно хочу быть комсомолкой. Я давно чувствую, что комсомол стал для меня родным.

Заметно подтянулось звено Ульяны. Разговор о недостатках, когда в бригаду приезжал Потапов, не прошел даром. Придя с собрания, Ульяна молча взялась за лопату. С виду она была, как всегда, спокойна, но внутри все кипело. Слова Арсея возмутили ее до глубины души. Верно, у нее не было индивидуального соревнования: работали все рядком, и мотыги были не отточены — тоже правильно. Но почему же председатель не сказал ей об этом раньше, почему носил за пазухой, а потом вдруг ни с того, ни с сего выставил ее народу на посмешище? Зачем ему нужно было позорить ее?

Ульяна захватила четыре рядка и повела их одна, Женщины по ее примеру взяли по четыре рядка и пошли за звеньевой, не отставая. Это молчаливое решение дало свои результаты: к концу рабочего дня звено Ульяны выполнило полторы нормы — больше, чем какое-либо другое звено в бригаде.

На следующее утро Ульяна проверила мотыги: все оказались отточенными.

— Я думаю, бабы, — сказала она, — нас правильно критиковали. Но я думаю, мы не хуже других, и у нас тоже есть своя гордость! Давайте постараемся, бабы, и тогда с удовольствием послушаем, как запоет Дунька Быланина.

В два дня звено Ульяны дало рекордную выработку: четыре дневные нормы. Оно выровнялось со звеном Евдокии Быланиной.

Евдокия рвала и метала. Она сама работала, как вол, и своим подругам не давала покоя. И все было бы хорошо, если бы Настя Огаркова не ленилась. Как на грех, когда надо было торопиться, та жаловалась то на головную боль, то на ломоту в пояснице. Евдокия убеждала колхозницу, стыдила, ругала — ничто не действовало. По просьбе Евдокии бригадир сделал Насте строгое внушение, но и после этого Настя работала все так же плохо. Чтобы не отстать, женщины каждый день делали за Настю половину ее нормы.

И вот в тот день, когда Арсей, возвращаясь из лесу, медленно ехал верхом на Вороне, думая о предстоящем разборе своего дела в райкоме партии, Евдокия решилась. Она остановила председателя и с раздражением заявила:

— Забирай, председатель, Огаркову, пока я не согрешила! Забирай, и чтоб духу ее в моем звене не было!

Арсей спрыгнул с лошади.

— Что, все плохо работает?

— Да уж хуже некуда!.. То болит, другое ломит — прямо измучила. Забирай, или мы прогоним ее с позором!.

— А может, она и в самом деле больна?

— Больна? — презрительно фыркнула Евдокия. — Дай господь всякому так болеть! Рожа, что лохань, натощак не пересигнешь.

— Как знать, а может, и больна, — возразил Арсей. — Мало ли случаев, когда с виду человек здоровый, а на деле никуда не годен. Есть такие болезни.

Евдокия нетерпеливо перебила его:

— Оставь, пожалуйста! Здорова, как чорт! Сколько я за ней смотрю, сколько наблюдаю — лодырь в чистом виде!

— А может, все-таки послать ее к доктору?

— Посылала.

— Ну и что?

— Не хочет показываться.

— Не хочет?

— Ни под каким видом и ни за какие блага!

— Почему?

— Спроси ее, — сказала Евдокия. — Стыдится. Доктор осматривать будет, а она, видишь ли, стыдливая. А только дело-то не в стыдливости: не хочет показываться потому, что здоровая. Симулянтка — и больше ничего!

— Что ж, — сказал Арсей, подумав. — Придется тебе с ней повозиться.

Евдокия насторожилась:

— Как это повозиться?

— Учить, показывать, убеждать, — пояснил Арсей. — И терпения больше. Люди сознательными не родятся. Ты-то, думаешь, с пеленок сознательная?

— Я?

— Ну да, ты.

Прищурив глаза, Евдокия испытующе посмотрела на Арсея и, убедившись, что он не шутит, улыбнулась.

— Чудно, — сказала она смущенно, — право слово, чудно! А мне думалось: я такая дура набитая, что дурей днем с огнем не сыщешь. А тут, нате вам, сознательная!..

Арсей направил Ворона к звену Ульяны, а Евдокия несколько минут стояла на дороге, что-то соображая. Зло усмехнувшись, она достала из кармана карандаш и тетрадку, в которой вела учет работы звена, вырвала чистый лист и села на обочину дороги.

Евдокия вернулась на участок и ничего не сказала Насте, хотя та к тому времени уже порядком отстала от других. Ничего она не сказала ей и потом, как бы не замечая ее. Сначала это озадачило Настю, но скоро она успокоилась, решив, что звеньевой надоело разговаривать.

Во время перерыва Евдокия собрала звено.

— Садитесь, бабы, — сказала она. — Посоветоваться надо… А мы с тобой постоим, Настя.

Настя, оставшись на ногах, удивленно смотрела на звеньевую.

— Нынче опять больная? — спросила ее Евдокия.

— Больная, — плачущим голосом ответила Настя.

— Голова болит?

— Болит.

— Спину ломит?

— Ломит.

— Ноги подкашиваются?

— Подкашиваются.

Евдокия махнула рукой.

— Ясно. Как божий день!.. Ну, так слушай. — Евдокия не спеша достала из кармана лист бумаги и, сурово посмотрев на Настю, стала медленно и выразительно читать:

Побледневшая Настя стояла, беспомощно озираясь.

— Дуняша… Милая… — заговорила она, с мольбой протягивая руки. — Не губи… Не посылай… Бросит меня Егорка… Не губите, бабы…

Евдокия положила письмо на мотыгу, достала карандаш и сказала:

— Подписывайтесь, бабы.

Настя со страхом смотрела, как женщины одна за другой подходили к Евдокии и старательно выводили на бумаге свои фамилии. Евдокия бережно сложила письмо и спрятала его в карман.

— Три дня сроку, — строго сказала она Насте. — Не исправишься — пеняй на себя.

Но на вторую половину дня она дала Насте задание поменьше, чем другим.

«Трудно ей сразу-то, — сказала она себе в оправдание. — Втянуться надо».

Настя трудилась прилежно. Норму выполнила; это далось ей с большим трудом, — рубашка весь день не просыхала от пота, — но ни на голову, ни на поясницу больше не жаловалась.

— Будет человеком! — с удовлетворением сказала звеньевая и разорвала письмо, которое и не собиралась посылать: адреса Настиного мужа она не знала.

9

Ульяна встретила Арсея холодно. О работе рассказала скупо. Женщины ее звена кончали третью прополку подсолнуха и сделали больше других звеньев бригады.

Арсей проверил качество прополки и, оставшись доволен, собрался уезжать, Ульяна задержала его.

— Арсей Васильич, — сказала она, — мне в район надо.

— Можно полюбопытствовать — зачем? — спросил Арсей.

— Хочу узнать, что с Демьяном…

Арсей посмотрел Ульяне прямо в глаза.

— Пожалуйста, — сказал он. — Когда хочешь?

— Завтра.

— Послезавтра я еду в райком. Может, со мной поедешь?

— Мне нужно завтра, — настойчиво сказала Ульяна.

Арсей закинул повод на шею Ворона.

— Хорошо. Я скажу, чтобы дали лошадь.

— Не надо.

— Почему? Как же ты доберешься?

— Как-нибудь доберусь. По большаку машины ходят — подвезут.

— Смотри, — сказал Арсей, — дело хозяйское…

Арсей уехал, а Ульяна снова принялась за работу. Она была молчалива и до позднего вечера не разогнула спины.

На другой день она чуть свет вышла на большую дорогу. Утро было ясное, навстречу веял мягкий ветерок. В пшенице задорно перекликались перепелки. Ульяне казалось, что они дразнят ее: «Не успеть!.. Не успеть!..», и она прибавила шагу.

Она шла долго. Солнце поднялось высоко, и становилось жарко. Но Ульяна все шла и шла. Только перед обедом она услышала позади себя гул машины.

Это был грузовик. Шофер остановил машину. Ульяна влезла в кузов. Там сидели три женщины. Ульяна села спиной к ветру и задумалась. Горькие это были мысли. Зачем она едет к нему? Что скажет, о чем спросит? Как встретит он ее? Как бы другая поступила на ее месте?

Женщины громко разговаривали. Они ехали встречать мужей, которые возвращались из армии. Соседка Ульяны, молодая, красивая, с золотыми серьгами в ушах, тронула Ульяну за локоть и спросила:

— А ты, подружка, тоже к своему родненькому?

Ульяна смутилась, покраснела.

— Нет, — нерешительно сказала она, — я по делу…

— То-то и видать! — сказала молодка, сверкая счастливыми глазами. — Радости в тебе нету.

Они снова заговорили между собой — о каких-то гусях, которые у кого-то поели капустную рассаду, о новых узорах вышивки, которые выдумала молодка, но за этими разговорами о пустяках нетрудно было почувствовать большую, ключом бьющую, нетерпеливую радость. Ульяна до боли в сердце завидовала своим случайным спутницам. Как бы счастлива была она, если бы, как они, теперь вот ехала встречать любимого человека, закаленного в боях и походах! Как бы вознаграждена была за долгую и томительную разлуку с милым другом! Она вспомнила свое недавнее возвращение на родную землю. Уж лучше бы совсем не возвращаться! Постылый дом хуже чужбины…

Машина остановилась на городской площади. Женщины пошли на станцию, куда скоро должен был прийти поезд с демобилизованными, а Ульяна — в милицию. Дежурный принял ее любезно и проводил к следователю.

Это был пожилой человек с сединой на висках. Он пригласил Ульяну сесть и внимательно выслушал ее. Потом достал из ящика папку с бумагами, просмотрел их.

— Ваш муж обвиняется по статье… — он назвал номер статьи, который Ульяна тотчас же забыла, — и в ближайшие дни предстанет перед народным судом.

— За что его обвиняют?

— За то, что он помогал немцам грабить общественное имущество.

— Что же ему грозит?

— Мне трудно на этот вопрос ответить. Суду принадлежит последнее слово, он определит меру наказания.

Следователь говорил мягко, но Ульяна чувствовала в его голосе непоколебимую решимость.

— Могу я повидаться с ним? — спросила она.

— Пожалуйста, — сказал следователь, — я сейчас дам указание…

Он по телефону распорядился ввести в приемную арестованного Куторгу и, проводив Ульяну в комнату напротив, оставил одну. Ульяна села на стул и стала ждать. В комнате стояли стол и несколько стульев. Стены были оклеены серыми обоями, которые местами надулись и покоробились. Окно, выходившее во двор, закрывала плотная железная решетка. За стеной глухо стучала пишущая машинка.

Время тянулось медленно. Ульяна нервно сжимала пальцы, с испугом прислушиваясь к шагам в коридоре. Теперь только она почувствовала всю несуразность своего положения: зачем пришла? «Зачем пришла?» — так спросит он ее, и она не будет знать, что ответить. Если бы можно было уйти, сейчас вот подняться и уйти, нет, убежать опрометью, не оглядываясь! Но она продолжала сидеть — какая-то сила удерживала ее.

Наконец дверь открылась, и в комнату в сопровождении милиционера вошел Куторга. Увидев Ульяну, он остановился у порога, точно окаменев, и злость перекосила его худое и заросшее волосами лицо.

— Десять минут, — сказал милиционер и, взглянув на свои часы, закрыл дверь.

Они остались одни. Несколько секунд Куторга исподлобья смотрел на Ульяну, которая все еще считалась его женой. Потом он грузно опустился на стул и недружелюбно спросил:

— Зачем явилась? Что тебе нужно?

— Демьян, — сказала Ульяна, — что ты сделал?

Усмешка скривила губы Куторги.

— Спроси своего дружка Арсея. Он лучше меня знает.

— Скажи мне правду, Демьян, я прошу тебя… Я прошу тебя!

Куторга опустил голову и закрыл лицо руками. Так сидел он долго, слегка покачиваясь, точно убаюкивая себя. Потом поднял на Ульяну мутные глаза.

— Быланин погубил меня. Быланин… Он состряпал это дело. Недаром он грозил мне. Недаром… Аккуратный человек — сказал и сделал. Умеет слово держать… И все из-за тебя!..

— А я при чем тут? — с отчаянием спросила Ульяна.

— Ты всему причина. Совесть заела. Жить так, на глазах у мужа, — люди не обласкают. Значит, убрать лишнего, унизить его, засадить куда-нибудь подальше, чтобы на глазах не вертелся и руки не связывал.

— Что ты говоришь, Демьян? — ужаснулась Ульяна. — Подумай, что ты говоришь?

— Узнаю почерк, — продолжал Куторга. — Его работа… Кто же, кроме него, осмелится на такое дело?..

Ульяна решительно запротестовала:

— Не верю! Не смей так говорить! Я знаю Арсея, хорошо знаю. Не раз видела в бою… Нет, он не такой. Он честный человек. Ты неправду говоришь, Демьян, неправду! Ну, скажи — это неправда?

Куторга будто не слышал ее умоляющего голоса. Сгорбившись, он смотрел в пол, точно видел перед собой свое безрадостное будущее. Но вот он вздрогнул, оживился и пересел на стул рядом с Ульяной.

— Это он сделал, верь мне, Ульяна, — сказал Куторга, стараясь говорить убедительно. — Я знаю это точно. Я даже раньше знал, что так оно будет. Он проболтался, когда лез на меня с кулаками. И теперь по ходу вижу — его рука… Послушай меня, Ульяна. Я знаю, ты любишь его. И только ты одна сможешь предотвратить это дело, которое и тебя сделает несчастной. И ты и он потом будете раскаиваться. С нечистой совестью, я знаю, жить нелегко… Помоги мне, Ульяна, и ты поможешь и себе и ему. А я оставлю вас в покое, оставлю, уеду куда-нибудь, живите, бог с вами!.. Только помоги.

— Чем же я могу помочь? — спросила Ульяна. — Что я могу сделать?

Куторга пододвинул стул так, что они оказались друг против друга.

— Слушай. Тебя знает Потапов. Ты была с ним в партизанах, и, я знаю, он очень уважает тебя. Переговори с ним. Постарайся убедить его, что я не виновен. Расскажи ему, что я все делал не по убеждению, а поневоле. Немцы мне угрожали смертью, угрожали каждый день и на каждом шагу. Меня заставляли делать то, что я не хотел. Меня насиловали… Разве можно за это судить?.. Вот об этом поговори с Потаповым… Скажи, что ты лучше всех меня знаешь. Скажи, что в партизаны я не пошел потому, что был болен.

— А тебя разве в этом обвиняют?

— Нет, но это важно для Потапова…

Ульяна медлила. В глазах Куторги стояли слезы. Жалкий вид его вызывал отвращение. Ульяна не могла дальше выдержать этой сцены.

— Хорошо, я поговорю с Потаповым. Только будет ли толк?

— Потапов здесь хозяин, — убежденно сказал Куторга. — Если он захочет — все будет сделано.

— Но он человек справедливый, — возразила Ульяна. — Его ничем не подкупишь. Он никогда не простит того, кто хоть как-нибудь якшался с немцами. Я это знаю.

— Ты поговори, — снова попросил Куторга. — Скажи, что знаешь меня, что я не злодей какой-нибудь, что это все поневоле.

— До свиданья, — поднимаясь, сказала Ульяна и почувствовала нелепость этого слова.

Она выбежала из комнаты. Но и на улице она не почувствовала облегчения. Неужели правду говорил Куторга? Неужели Арсей способен на такое дело?.. Она отгоняла от себя эти мысли, но они настойчиво лезли в голову. Неужели?.. Нет, нет, не может быть, не может быть, чтобы Арсей сделал такую гадость! Не может быть! Это клевета, сплетня.

Потапов был занят. Девушка в приемной попросила Ульяну подождать. Ульяна села у раскрытого окна. За окном в саду беззаботно заливались птицы. Вспомнилась Москва — веселая, шумная, празднично-нарядная. Вспомнилась прогулка по улицам Москвы под руку с Арсеем. Тогда Ульяна говорила, что будет жить по-новому, неудачам пойдет наперекор. Вспомнилось письмо товарищу Сталину. Может быть, товарищ Сталин сейчас думает о ней, думает о том, что она, неизвестная Ульяна Петровна, вот сейчас трудится в поле, борется за высокий урожай — выполняет свои обязательства. А что она делает? Сидит тут без дела, сидит сложа руки, даром теряет драгоценное время, а ее подруги работают за нее, напрягают все силы, чтобы не отстать в соревновании. Ей стало стыдно. Она посмотрела на девушку, которая разбирала на столе бумаги. Ульяне показалось, что девушка, занятая своим делом, недоброжелательно думает о ней, непрошенной гостье. А Потапов что скажет? Сергей Ильич непременно спросит, зачем приехала, по какому делу? Что она ответит? Приехала выгораживать человека, которому сама не доверяла?..

В приемную вошел Туманов. Увидев Ульяну, он обрадовался, подсел к ней.

— Очень рад видеть! — искренно сказал он. — Зачем к нам? По какому делу?

Ульяна колебалась.

— Так… По личному… — сказала она и твердо решила никому не говорить о свидании с Куторгой.

— А сюда — Сергея Ильича повидать?

— Хотелось… Да он, видать, занят.

Туманов спросил о делах в колхозе.

Ульяна коротко рассказала.

— Передай, пожалуйста, Вере Обуховой и ее девчатам: на-днях приедем знамя вручать.

— Очень приятно. Обязательно передам, — обещала Ульяна.

— Думаю, что и за прополку Вера оставит у себя знамя, — сказал Туманов. — Надеюсь… Как они сейчас-то работают?

— Да неплохо. Стараются.

— Первыми идут в колхозе?

— Нет, не первыми. Но не отстают.

— Кто же у вас идет первой? — удивился секретарь райкома комсомола.

Ульяне не хотелось говорить о себе. К тому же ей казалось: она уже бог знает сколько времени не была дома, и там, может быть, уже многое изменилось. Поэтому она уклонилась от прямого ответа.

— Не знаю точно, — сказала она. — Сегодня подведут итоги. Но звено Веры не на первом месте.

— А на каком же?

— Думаю, на втором, а может, и на третьем. Покажут итоги.

— Это ничего, — сказал Туманов. — Это даже хорошо, что у вас есть такие звенья, которые идут впереди звена, занявшего первое место в молодежном соревновании области. Это делает вам честь!

Туманов позвонил по телефону в райком комсомола и долго слушал, лишь изредка поддакивая. Ульяна внимательно смотрела на него. Бывает ли этот юноша когда-нибудь без работы? Она была уверена, что у таких людей, прямых и честных, не бывает тупиков в жизни, что они хорошо видят дорогу, по которой идут сами и по которой ведут других. Но тут же в голову пришла и другая мысль: а ведь она-то, Ульяна Петровна, тоже прямая и честная женщина. Почему же ей бывает так трудно, так тяжело, что она в мыслях своих порой разобраться не может, не видит правильного выхода?..

Туманов пообещал скоро быть в райкоме комсомола, повесил трубку телефона и опять подошел к Ульяне.

— Ты когда домой? — спросил он ее.

— Сегодня, — сказала Ульяна.

— Почему сегодня? Оставайся на ночь. В театр сходим. Сегодня как раз вечер открытия нашего районного театра. Оставайся. А завтра Арсей приедет. С ним вместе уедешь.

Ульяне очень хотелось видеть Арсея, поговорить с ним откровенно, посмотреть ему в глаза — узнать правду. Заманчивым было приглашение побывать в театре, но она отказалась.

— Нет, мне обязательно надо сегодня быть дома.

Туманов огорченно пожал плечами.

— А зачем Арсей завтра будет здесь? — спросила Ульяна.

— На бюро райкома партии вызывают, — сказал Туманов неохотно. — Одно некрасивое дело.

Туманов смотрел на нее пристально. Она догадалась: это опять связано с Демьяном.

— Ну, так окончательно — не останешься? — еще раз спросил Туманов.

Ульяна покачала головой.

— Спасибо, не могу. Работа ждет…

— А как поедешь?

— Еще не знаю. Может, попутная машина какая попадется.

— Подожди минутку, — сказал Туманов, — есть одна оказия…

Он быстро вышел на улицу и вскоре вернулся.

— Есть полуторка, — сказал он. — Везет вам, в Зеленую Балку, железо и стекло для школы.

Ульяна встала.

— Где она сейчас?

— На складе райисполкома. Пойдем, я провожу тебя.

Ульяна попросила девушку в приемной передать Потапову, что очень спешит и не хочет упускать удобного случая добраться домой, и вышла вслед за Тумановым.

10

Погода в воскресенье выдалась чудесная. С утра прошел сильный грозовой дождь, но к обеду на небе не осталось ни тучки, ни облачка. Ярко светило солнце. В густолистных деревьях резвились птицы, вдоль улиц, над самой землей стремительно носились ласточки. Перед ликующей радостью природы отступали невзгоды, и человек, как бы ни тяжела была его ноша, вдруг чувствовал себя счастливым и сильным.

К полудню в парке молодежь образовала хоровод. Антон широко растянул сизые мехи гармошки, и песня — верная и неизменная спутница молодости — зазвенела стройными многоголосыми переливами:

Из домов, куреней, землянок выходили парни и девушки, со всех сторон сбегались ребятишки.

На крыльцо правления вышел Денис. Застегнув ворот рубахи и ладонью пригладив волосы, он сбежал по ступенькам.

— Чего глазеете! — крикнул он женщинам, стоявшим у дверей. — Айда до гурта, подтянем!

Нина Семеновна, находившаяся в женском кружке, задорно улыбнулась:

— Идемте, товарищи! Повеселимся!..

— Ступайте, — сказала Евдокия Быланина. — Веселитесь. А мы уж так уж как-нибудь на босу ногу проживем. Наше вдовье дело ясное…

Когда Денис и Нина Семеновна отошли далеко, кто-то из женщин сказал:

— Ничего учительница попалась. Не капризная. Видать, из нашей породы.

— Скромная, — подтвердила Евдокия. — А только отчего такая, еще неизвестно. Может, легкая рука Антона Рубибея облагораживает.

— Ну, уж трепотня, небось! — возразила Марья Акимовна. — Она с первого дня, как приехала, одинаковая.

— Может, и трепотня, — согласилась Евдокия. — А только дыму без огня не бывает…

Из правления вышел Недочет. Он держался прямо, точно у него не сгибался позвоночник. Вид у старика был нездоровый, борода спутана.

— Чего курлычете, индюшки! — сердито прикрикнул он на женщин и со стоном опустился на ступеньку.

— А ты что — рассохся? — спросила Евдокия.

— Угадала, колдунья, расклеился. По всем швам… Ни встать, ни сесть, ни кашлянуть, ни повернуться… — Он прислушался к песне, добродушно покачал головой. — Ишь, как наяривают! Соловьями заливаются. Молодость! А молодость завсегда свое возьмет… А я вот расхворался.

— Да тебе пора уж и за Яшкин двор, — сказала Евдокия. — Уж чужой век жить начал.

— Я с тобой на пару за Яшкин двор-то, — сказал Недочет. — Ежели хочешь — рядом в одну могилку.

— Я себе уж как-нибудь помоложе найду, — фыркнула Евдокия. — А тебе вон Грачиха подстать…

Но не только болезнь беспокоила Недочета. Он волновался из-за долгой задержки председателя в районе. Перед своим выездом Арсей все рассказал старому другу.

Недочет болезненно переживал эту новость и, должно быть, захворал от этого.

«Скажи на милость! — думал он. — Какой зловредный человек этот Куторга! Какую пакость подстроил, чтоб ему лихо!..»

Недочет ждал Арсея прошлой ночью, ни на минуту не сомкнув глаз до рассвета, но председатель не приехал. И вот уже полдень второго дня, а его все нет. Стало быть, по-серьезному дело завернулось. Теперь Недочет жалел, что не поехал вместе с Арсеем в райком. Старик был обеспокоен, что без его участия, чего доброго, допустят какую-нибудь ошибку.

Молодежь веселой гурьбой отправилась в Вершинки — излюбленное место праздничных гулянок. За мостом Вера подошла к Зине Медведевой, обняла ее и шепнула на ухо:

— А у меня для тебя подарочек.

Они свернули по стежке к заливу, зашли в кусты. Вера подала подруге письмо.

— Ульяна привезла. В районе получила.

Снова вспыхнули ладные звуки гармошки, и вместе с ее певучими переливами взвился тонкий голос Нади Бережновой:

Девчата дружно подхватили:

Дрожащими руками Зина разорвала конверт. Прочитав первые строчки: «Дорогая моя Зинуша!», она прижала письмо к груди и закрыла глаза.

— От него, от моего Тишеньки!

Она увлекла Веру за собой, усадила на траву, и стала читать вслух медленно, с наслаждением произнося каждое слово.

А над рекой летел крылатый голос Нади:

И снова — дружно, стройно, слаженно:

Старший лейтенант Тихон Быланин писал невесте, что скоро приедет в родные края, скоро крепко обнимет и к сердцу прижмет свою возлюбленную и пойдет с ней рука об руку по дороге жизни. Вера слушала этот восторженный голос чужого счастья, и в душе ее росла, ширилась тоска. Что ждет ее впереди? Смерть от неизлечимой чахотки? Нет, нет, только не это! Только бы не уходить так рано из этого мира, где все живет, радуется, борется. Только бы не расставаться с мягкой, ласкающей глаз зеленью полей и лугов, с этим ясным и необъятным небом, с этой быстрой, сверкающей, неугомонной речкой. Только не это!..

Вера не смогла сдержать себя и заплакала. Зина с тревогой притянула к себе подругу:

— Милая!.. Прости… я не знала, что ты так… Успокойся, Веруша…

На смену слезам пришел кашель. Несколько минут он безжалостно трепал худое, беспомощное тело Веры. Зина растерянно гладила подругу по спине, забыв о недочитанном письме. А когда Вера успокоилась и пошла к реке умыться, Зина вслух произнесла:

— Лечить надо… Обязательно лечить… Что ж это мы до сих пор смотрели?..

— Ты только никому не рассказывай, — попросила Вера, поднимаясь от реки. — Не хочу разговоров. И потом… это все пройдет со временем. Я уверена…

Они вышли на дорожку, которая вела в Вершинки. В стороне под кустом шиповника лежал Антон. Он передал гармонь Григорию Обухову, который играл не хуже, и отстал от компании. Выбрав местечко под кустом распустившегося шиповника, он нетерпеливо посматривал в сторону села. Увидев Веру и Зину, Антон притворился спящим. Они прошли мимо, не заметив его.

Антон лежал на спине и бесцельно смотрел в небо, которое казалось ему знойной пустыней… Чтобы как-нибудь разогнать скуку, он стал считать до тысячи. Вскоре он услышал быстрые шаги, вскочил на ноги. К нему бежала Нина Семеновна. Она была в беленькой блузке, в новых туфельках. Лицо ее дышало свежестью. Еще издали она улыбнулась, и улыбка ее показалась Антону такой же яркой, как ее огненные волосы с завитками вокруг лба.

— Здравствуйте! — сказала она Антону, хотя они уже виделись сегодня. — Простите, что задержалась.

— А я уж думал, обманете!

Нина Семеновна скривила губы.

— Я никого еще в своей жизни не обманывала. И вообще… мне не нравится это слово — обманывать. Давайте не будем его употреблять.

— Согласен, — сказал Антон. — Куда пойдем?

— А куда вы предлагаете?

— Идемте в Вершинки. Там красиво.

— Пожалуй, идемте. Мне там нравится. Я несколько раз бывала в Вершинках с ребятами.

Они пошли рядом.

— А где же все? — спросила Нина Семеновна.

— Они уже в Вершинках, — ответил Антон. — Там у нас испокон веков молодежь гуляет.

Антон старался быть свободным, остроумным, но смущался все больше и больше. Чуть насмешливые глаза Нины Семеновны обезоруживали его, делали неловким, робким. С тех пор, как Нина Семеновна появилась в Зеленой Балке, они много раз встречались. Учительница часто вспоминала их первую встречу у доски колхозных объявлений и в шутку называла Антона милиционером. Но еще чаще она принимала серьезный вид и старалась говорить с ним на серьезные темы. Она, не стесняясь, поправляла его и, не обращая внимания на его смущение, настойчиво учила правильным оборотам речи. К этим, как говорил Антон, «занятиям на ходу», он относился внимательно, решив во что бы то ни стало понравиться ей. И надо сказать, успехи их были почти одинаковы: Антон постепенно усваивал трудные глаголы, а Нина Семеновна все сильнее и сильнее поддавалась обаянию его простоты.

Теперь Нина Семеновна была чем-то возбуждена. Она болтала безумолку, и Антон удивлялся ее умению говорить обо всем интересно. Ему хотелось взять ее под руку, но он не знал, как это сделать. Поэтому он просто сказал:

— Разрешите вас, Нина Семеновна, под ручку!

Она весело рассмеялась, покоренная его простодушием.

— Не стоит… жарко… И вы такой… высокий.

— А я оттуда… под горку…

Антон перешел на другую сторону и робко дотронулся до руки учительницы.

— Ну, уж если вам так хочется… — сдалась Нина Семеновна, — так лучше я вас возьму. Мне так удобней…

По всему его телу пробежала жаркая волна. Он молчал, предаваясь приятному чувству, которое вызывала ее близость.

— Расскажите что-нибудь хорошее, — попросила Нина Семеновна.

Антон не знал ничего такого, что достойно было бы ее внимания.

— Ничего хорошего, Нина Семеновна, не придумаю, — сознался он. — Все какая-то дрянь в голове вертится.

Она опять рассмеялась — громко и непринужденно. Нет, ей положительно нравится этот, как девица, застенчивый Антон Рубибей. Парень — душа нараспашку, и так нетрудно было понять его кроткое сердце.

— Расскажите, как вы на тракторе работаете, — попросила Нина Семеновна. — Это, должно быть, интересно!

— Что ж в том интересного? Обыкновенное дело.

— Обыкновенное? Нет, извините, две нормы в день выполнять — это необыкновенное дело! — Она с ударением произнесла слово «необыкновенное» и глубже просунула руку под его локоть. — Расскажите, как вы этого добились? Я хочу знать… Ну, расскажите, Антон…

Она впервые назвала его по имени. У Антона радостно застучало сердце.

Горячо и просто стал он рассказывать ей о работе тракторной бригады, о тех случаях, когда без сна и отдыха трое-четверо суток приходилось не выпускать из рук баранку. Увлеченная рассказом, Нина Семеновна вместе с ним переживала и радость успеха и горечь неудачи. Он видел ее возбуждение и удивлялся, что их будничная, казалось, ничем не примечательная жизнь может так увлечь и взволновать!

Они не заметили, как прошли косогор и очутились у Вершинок. Снизу, где Вершинки сливались с балкой, нежно струилась девичья песня.

— Где же это мы с вами? — спросила Нина Семеновна. — Тут никого нет… Мы сбились с дороги, Антон?

— Хотите, спустимся вниз, — предложил Антон, — и низом, по берегу ручья, пройдем туда, где все?

Нина Семеновна согласилась, сняла туфли. Затем они осторожно стали спускаться с горки. Несколько раз Нина Семеновна скользила, испуганно вскрикивала, но Антон успевал во-время поддержать ее. Так они спустились на дно оврага, густо заросшее кустарником.

— Я с моими ребятишками никогда так далеко не забиралась, — проговорила Нина Семеновна, оглядываясь по сторонам. — Мне страшно, Антон. Я волков боюсь!

— Смелей, Нина Семеновна, — успокаивал ее Антон. — Со мной не пропадете…

Он шел впереди, раздвигая кусты руками. Пробираясь за ним и сторонясь хлестких ударов веток, Нина Семеновна то и дело толкала его в спину и весело кричала:

— Я за вами, как за стеной, — ничего не вижу! Сколько будет продолжаться эта тайга?..

Но скоро кусты поредели, и они вышли на зеленую полянку. Где-то совсем рядом журчал ручей.

— Постойте, я надену туфли, — сказала Нина Семеновна. — Подойдите ближе…

Положив руку на плечо Антона, она обулась. Взгляд ее упал на ближний куст.

— Смотрите, Антон, смотрите, что это такое? — показала она на свисавшую до земли кисть спелых ягод.

— Это ажина по-нашенскому, — сказал Антон. — Дикая малина.

Антон нагнул куст. Спелые ягоды заиграли на солнце сизым бархатным пушком.

— Не ажина, а ежевика, — поправила его Нина Семеновна.

Она забралась в середину куста, сорвала ветку с ягодами и, держа ее левой рукой, правой бережно снимала спелые ягоды и, смеясь, отправляла их себе в рот. На губах у нее блестели темные капельки сока. Антон с волнением смотрел на нее.

«Нина, золотая ты моя, что ж ты со мной делаешь? Зачем муторишь мою бедную голову?..»

И, не отдавая себе отчета, он подошел к ней, запрокинул ее голову и крепко поцеловал в губы. Сжатая его сильными руками, она слабо сопротивлялась и дрожащим от испуга голосом шептала:

— Антон… Что ты делаешь, Антон?.. Не надо… Не надо…

11

Когда Антон и Нина Семеновна пришли к месту, где обычно собиралась молодежь, там уже никого не было. Над плоскими берегами оврага, заросшими колючими кустами шиповника, стояла тишина.

Они прошли дальше, к балке. Но и здесь не было слышно ни звонких переборов гармошки, ни ладных разливов песни. Над травой порхали бабочки.

Антон хотел было предложить пойти к реке, чтобы берегом вернуться в село, но Нина Семеновна остановила его и показала в сторону.

— Посмотри! — сказала она. — Вон где они!

На косогоре, за кустами боярышника, Антон увидел расположившуюся полукругом молодежь.

— Должно, Денис что-нибудь рассказывает… — сказал Антон и, повернувшись к Нине Семеновне, спросил: — К ним пойдем или как?..

Она не взглянула на него.

— Мне все равно, — сказала она. — Смотри сам, как удобней.

— Я думаю так… — сказал он. — Ты пойдешь к ним сейчас. А я потом… с другой стороны. Согласна?

Накинув косынку на плечи, Нина Семеновна медленно пошла в гору. Антон проводил ее взглядом и, когда она скрылась в кустах, спустился к ручью, прошел в обход к балке, взобрался на горку и присоединился к кружку.

Никто не заметил его появления. Только Нина Семеновна, сидевшая рядом с Надей Бережновой, как бы невзначай посмотрела на него, и в глазах ее вспыхнула искорка.

Антон достал кисет и закурил. В центре круга сидела Вера Обухова и по памяти читала сказку Горького «Девушка и Смерть». Взгляд ее был устремлен перед собой. Там, куда смотрела Вера, лежала широкая балка с быстрой речкой на дне. Вправо от балки отходил зеленый овраг — Вершинки. Дальше ярко желтели подсолнухи. А за ними в синей неподвижной дымке таял Казенный лес.

Голос Веры звенел, как ручей на светлых, камнях, плавно переливался, как туго натянутая струна.

Вера поднимала руку, мягко опускала ее, улыбка озарила ее бледное, взволнованное лицо.

Вера смотрела на синеватые дали полей, на желтые огоньки подсолнуха, точно звезды, горевшие на зеленом массиве, на темную кромку леса, дрожавшую в знойном мареве дня, на мир, широкий и просторный, полный радостей и забот, трудов и волнений, на мир, который принадлежал человеку.

Вера передохнула и закончила задрожавшим голосом:

Вера замолчала. Глаза ее блестели сильнее прежнего. Товарищи, подруги смотрели на нее с любовью, точно она и была та бесстрашная девушка, которая выдержала поединок со смертью.

— Хорошо, чудесно Алексей Максимович написал свою сказку! — сказал Денис. — Красиво… Наши комсомольцы-герои сражались с фашистами и тоже побеждали смерть. Они побеждали смерть потому, что любили свою родину. А любовь к родине сильнее всего — она непобедима!.. Погибшие не умерли. Они живут среди нас, их пламенная любовь к родине еще ярче горит в наших сердцах!..

Солнце коснулось горизонта. Григорий, окруженный парнями и девчатами, искусно выделывал на костяных клавишах гармошки замысловатые песенные узоры. Надя Бережнова запевала чистым, звонким голосом нежную и протяжную песню. Ей дружно подпевали подруги. Песня, как птица на крыльях, взлетала в синеющую высь, славя широкие русские просторы.

Зина и Денис шли поодаль.

— У нее серьезная болезнь, — тревожно говорила Зина. — Должно быть, чахотка.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела, Денис! — горячо доказывала Зина. — Она так кашляла! А кашель такой, что все у нее из нутра выворачивает. Она серьезно больна, Денис. Ее надо лечить. И как можно скорее…

— Что же делать? — задумался Денис.

— Надо послать ее на курорт, — сказала Зина. — Есть такие санатории для туберкулезников. На комиссию ее надо, на врачебную…

Беспокойство Зины передалось и Денису. Он и сам не один раз думал о состоянии Веры. Но он и не предполагал, что болезнь ее серьезна и опасна.

— Хорошо, — сказал он. — Скоро мы с Антоном едем в район. Райком партии будет разбирать наши заявления: мое — о переводе в члены партии, Антона — о приеме в кандидаты. Тогда мы поговорим с Тумановым, а если этого мало — с Потаповым.

— До этого далеко.

— А пока будем ее поддерживать своими силами… Если у нее действительно туберкулез, тогда надо меду и смальцу достать. И масла сливочного. Масло можно взять на ферме. А вот мед и смалец — где его получишь?

— Может быть, в другом колхозе найдем?

— Давай поговорим об этом с Арсеем и Недочетом. Посоветуемся.

Позади всех шли Антон и Нина Семеновна. Учительница тоже говорила о Вере.

— Как она читает! Господи, как читает! Сколько силы, сколько вдохновения! У меня слезы выступили на глазах… Я думаю, она сама любит, любит глубоко, беззаветно. Я уверена в этом!

— Кого же она любит? — нерешительно заметил Антон. — У нас тут вроде подходящего нет.

Нина Семеновна гневно посмотрела на него.

— Ты ничего не понимаешь. Она, может, любит жизнь, людей, все, все, что ее окружает, — родину! Сильно любит… И какая ж тусклая у нас с тобой любовь!

Антон схватил ее за руку.

— Я тебя очень люблю, Нина Семеновна!

— Оставь, пожалуйста! — недовольно сказала она, сдерживая улыбку. — Ты все по батюшке меня величаешь.

— Ну, Нина… Нина, я тебя люблю, — взмолился Антон. — Честное комсомольское — люблю!

Нина Семеновна усмехнулась.

— Вот-вот, даже сказать о своей любви как следует не можешь.

Антон обиделся.

— Что ж? — сказал он, потупившись. — Не занимать же мне красивых слов?.. Зато в душе я весь твой, весь до капельки!..

Нина Семеновна посмотрела на его хмурое, смуглое и обветренное лицо и почувствовала, как теплом наполняется ее душа. Но она ничего не сказала и продолжала итти рядом, теребя в руках косынку.

На мосту они остановились. Нина Семеновна, облокотившись на перила, долго смотрела в реку. Антон курил цыгарку.

— Мне пора на работу, — сказал он, видя, что Нина Семеновна не намерена разговаривать. — Если что… то прошу прощения… Я ведь человек простой.

Она повернулась к нему, взяла за руки. Ей хотелось поцеловать его, но побоялась, что увидят. Так и не сказав ни слова, она пошла в село.

Антон, проводив ее недоумевающим взглядом, повернул на дорогу, разрезавшую пшеничное поле на два треугольника, и широким, неторопливым шагом направился в тракторную бригаду.

12

Вера еле дошла до дому и без сил опустилась на лавку. Ноги ее точно одеревянели, сердце билось учащенно, в голове шумело. Казалось, внезапный приступ кашля там, на берегу речки, окончательно подорвал ее здоровье.

Обуховы только что перебрались в новый дом. С непривычки все ходили тихо, осторожно ступали по дощатому, чисто выструганному и свежепахнущему дубовому полу. Окна в доме день и ночь были открыты настежь, но стены, обмазанные глиной и выбеленные белилами, еще не просохли: серые пятна сливались в причудливые силуэты.

Вслед за Верой пришел Григорий. Брат был заметно возбужден, хотя и пытался скрыть это.

— Решение райкома комсомола получено, — сказал он. — В нашем колхозе организуется стрелковый кружок. Будем учиться… А осенью — в морскую школу!

Вера слушала брата и удивлялась, как быстро огрубел его голос. Давно ли он был совсем мальчиком? А теперь перед ней молодой мужчина с густой русой шевелюрой и с крепкими мускулами. Скоро он начнет бриться. Как неудержимо течет время!..

Анна Сергеевна принесла коптилку — блюдце с фитилем и маслом, — поставила ее на полку в простенке. Мигающий огонек тускло осветил большую комнату.

— Давайте ужинать, дети, — сказала Анна Сергеевна и позвала со двора Прохора.

Ели нехотя и молча. Григорий и Прохор громко дули на ложки. Вера, чтобы не огорчить мать, с усилием глотала горячую жидкость.

— Послезавтра Куторгу судить будем, — сказала Анна Сергеевна. — Нынче вызов получила…

Все посмотрели на мать.

— А ты, что ж, судьей будешь? — спросил Прохор.

— Народной заседательницей, — ответила Анна Сергеевна. — Первый раз — и такое дело! Своего земляка судить придется…

Григорий отложил ложку, вытер губы.

— Для тебя, мама, никаких земляков там не должно быть, — наставительно сказал он. — Что сват, что брат — закон для всех один. Нашкодил — получай по заслугам.

Вера раньше всех встала из-за стола и вышла во двор. Она села на скамейку под яблоней и стала расплетать косу. С улицы зашел Денис. Он присел рядом, зашнуровал развязавшийся ботинок.

— Скоро привезут тебе знамя, — сказал он. — Со дня на день ожидаем.

— Знаю, — отозвалась Вера. — Мне Ульяна передавала.

Денис закурил. Он был заметно смущен.

— Ты вот что, Вера, — наконец собрался он с духом. — Сознайся — нельзя так дальше… Ты, я вижу, больна серьезно?

Вера выпустила из рук косу.

— Ты скажи откровенно, не стесняйся, — горячо убеждал ее Денис. — Разве такое дело можно скрывать?

Вера тяжело вздохнула и тихо сказала:

— Больна… И боюсь, безнадежно…

— Что значит — безнадежно? — возразил Денис. — Ты сама сегодня рассказывала, как смерть отступает перед волей человека.

Вера покачала головой:

— То сказка, Денис. А это правда. А правда сильнее сказки.

— Это верно: правда сильнее сказки. Но мы сильнее той девушки.

Вера болезненно улыбнулась, но Денис не заметил этого.

— Что у тебя? — спросил он.

— Туберкулез, — с трудом выговорила Вера. — Туберкулез легких.

— Та-ак, — проговорил Денис. — Значит, лечиться надо.

— Теперь уже поздно. Третья стадия.

— Откуда ты знаешь?

— Врач сказал. Он говорил, что у меня поражены оба легких. И я поняла: мало мне осталось жить.

Более всего Дениса поразило хладнокровие, с которым Вера говорила о своей тяжелой болезни.

— Врачи тоже ошибаются, — убежденно сказал он. — Это, во-первых. А во-вторых, да будет тебе известно, что туберкулез — болезнь, вполне излечимая. Даже в третьей стадии. — Он смял в руке цыгарку, выбросил ее. — Одним словом — лечиться! Лечиться — и никаких разговоров!.. Сейчас мы толковали с Арсеем. Он обещал достать мед и смалец. Будешь пить. Потом попросим путевку в санаторий. Я не сомневаюсь, что и райком комсомола и райком партии поддержат нас.

Вера схватила его за руку.

— Спасибо, — тихо сказала она. — Большое спасибо!

— А ты не теряй воли, — сказал Денис. — Не теряй воли — это главное. Это даже сильнее всяких лекарств.

— Я буду лечиться, — сказала Вера. — Буду… Я хочу жить. Ведь жизнь такая хорошая, Денис, такая хорошая!..

Она задумалась. Денис ближе придвинулся, обнял ее по-дружески, заглянул в лицо.

— И работу переменить надо будет, — ласково сказал он. — Об этом мы тоже говорили… В поле сейчас все равно дел мало. Девчата управятся и без тебя. Катю Ремизову назначим твоим заместителем.

— А я что буду делать? — с беспокойством спросила Вера.

— А ты будешь заведывать колхозным клубом.

— Заведывать клубом? — переспросила Вера. — Да он еще не отстроен.

— Скоро отстроим. А пока подготовку надо будет начинать. Не думай, что это маленькое дело. Работы там — непочатый край. Сперва с учительницей драмкружок организуете. Потом библиотеку создавать придется. А это не легче, чем в поле работать.

Денис долго рассказывал, что нужно будет делать, как наладить культурную работу. Вера жадно слушала, не перебивая, и постепенно убеждалась — и на этой совсем новой для нее работе интересных, живых дел найдется немало. Но она сразу не дала согласия.

— Подумаю, — сказала она. — Потом поговорим…

Всю ночь она пролежала с открытыми глазами. Она рисовала себе будущее села, с клубом, в котором постоянно будут работать самодеятельный талантливый театр, библиотека, разные кружки, кино. В каждом доме колхозника заговорит радио. Широкие улицы зальет яркий электрический свет.

Утром Вера пошла на строительство клуба. Наверху два плотника укладывали последний венец сруба. Еще двое скучали, сидя без дела на подоконнике. Один посмотрел на Веру озорными раскосыми глазами:

— Вам чего, гражданка?

— Интересуюсь вашей работой, — сказала Вера, делая вид, что не замечает холодности приема.

— Ага, интересуетесь? — усмехнулся раскосый. — Кто же вы такая, с вашего, так сказать, позволения? Госконтроль, что ли?

Другой парень, синеглазый, с белым пушком на губах, взял товарища за руку.

— Подожди, Петро, не грубиянь. Она, видать, какое-то начальство. А к начальству надо с почтением. — Он соскочил с подоконника, иронически поклонился. — Мое вам с кисточкой, барышня!

Вера подошла ближе.

— Что с вами, ребята? — спросила она. — Почему вы так разговариваете?

— А потому, — зло ответил раскосый, — что интересующихся много, а порядков мало.

— Что такое?

— А то, что с утра баклуши бьем, а дело ни с места!

— Какое дело?

Раскосый сплюнул за окно и пошевелил губами, должно быть выругался.

— Какое же дело-то? — настойчиво спросила Вера.

— А не все равно вам? — махнул рукой раскосый. — Держитесь-ка лучше сторонкой, а то случаем о горячее слово обожжетесь.

— Пускай, Петро, узнает, — вступился второй плотник. — Может, хоть посочувствует — все легче… — Он повернулся к Вере: — Вот с утра сидим без дела. А почему? Потому, что ни один чорт не знает, с какой стороны делать дверь на сцену, — с правой или с левой.

— А разве это так важно — с правой или с левой?

— Еще бы не важно! — воскликнул плотник. — Вопрос, можно сказать, первостепенный!

— А вы, пожалуйста, объясните, — попросила Вера, — в чем тут дело.

Синеглазый подвел ее к подмосткам.

— Вот вам сцена, где артисты спектакли буду устраивать. А на переднем плане мы должны рамку устроить. А между рамкой и стеной — дверь на сцену. Вот и вся арифметика.

— Ну и что ж?.. Ну и делайте так! — сказала Вера.

— Ишь, какая бойкая: делайте! Где делать-то? В этом вся загвоздка.

— Какая разница?

— А вот какая. Ежели, скажем, дверь будет справа, сцена подвинется налево. И наоборот. Понятно?

Вера прошлась вдоль сцены, подумала.

— Вот что, — решительно сказала она, — делайте дверь справа.

— Почему справа? — в один голос спросили плотники.

— А вот я вам сейчас объясню. — Вера подошла к стене. — Тут надо устроить комнату для артистов — дверь нужна будет для этой комнаты. Понятно?.. И вот еще что… Дверь делайте справа, а сцена должна быть в центре.

— Как в центре? — спросил раскосый, которого покорила уверенность Веры.

— А вот так… — Вера подошла ближе к подмосткам, возвышавшимся над полом. — Смотрите сюда. Тут у вас будет дверь. Она займет приблизительно вот столько… — Вера каблуком провела на полу черту.

— Маловато, — заметил синеглазый. — Толстый застрянет.

— Не застрянет, — усмехнулась Вера. — Теперь идите сюда. — Вера перешла на левую сторону. — А тут вы забейте столько же досками.

— Вроде простеночка? — сказал раскосый.

— Да, вроде простеночка. И сцена получится в середине. Понимаете?.. Тут мы повесим портрет товарища Сталина, а там, над дверью, — портрет Ленина. И будет чудесно!

Плотники смотрели на Веру с уважением.

— Это правильно и даже очень разумно, — сказал раскосый. — Только так мы не можем. Должно быть официальное распоряжение.

— А на что вам официальное распоряжение? — возразила Вера. — Вы же сами говорите, что это правильно и разумно.

— Так-то так, — заметил синеглазый. — Но мы народ подчиненный.

— Вот что, Павел, — сказал раскосый товарищу. — Она права. Давай работать.

— Хорошо, — решился второй плотник. — А все же вы скажите нам, кто вы такая, товарищ? На всякий пожарный случай.

Вера сказала, что она член правления колхоза и, вероятно, будет заведывать клубом.

— Вы уж нас извините, — пожимая руку Вере, сказал раскосый. — Два часа без дела просидели, — зло взяло. На вас сорвали…

Учительницу Вера застала в школе. Нина Семеновна вместе с Дарьей Филимоновной мазала глиной стены. На ней была красная майка; серую юбку, подтянутую выше колен, вместо передника прикрывал кусок рогожи. Руки были измазаны глиной, а на лице, сливаясь с веснушками, засохло несколько желтых комочков.

Нина Семеновна просияла, увидев Веру. Она умылась, отцепила рогожу.

— К новому учебному году готовимся! Два месяца осталось, а работы — хоть отбавляй! Боюсь, всего не успеем…

Новая высокая школа стояла на зеленой площадке. Вокруг ребята разбили палисадник. Кровельщики стучали по крыше деревянными молотками. Терентий вставлял стекла.

Вера и Нина Семеновна отошли поодаль — полюбоваться школой.

— Ну, как она, хороша? — восторженно спросила учительница.

— Очень! — сказала Вера.

— А вот подождите, когда мы ее побелим, крышу покрасим в зеленый цвет — вот тогда она засверкает! А в классах поставим новые парты, новые доски. Не дождусь, когда зазвенит, зальется первый звонок!

Нина Семеновна пригласила Веру к себе. Ее комната помещалась справа от входа, рядом с маленькой кухней, и окном выходила на улицу. У стены стояла деревянная кровать, покрытая тканевым одеялом. Посредине комнаты — столик, застланный белой скатертью. Было чисто и уютно. Кровать, стол и две табуретки сделали плотники райкомовской бригады. Они же сбили для учительницы из досок ящик, в котором цвела яркая гвоздика.

Нина Семеновна усадила Веру на табуретку. Учительница была рада, что Веру назначают заведывать клубом.

— Чудесно! — воскликнула она. — Соглашайтесь, дорогая моя, это ж такая интересная работа!

— Интересная, это правда, — согласилась Вера. — Только боюсь я…

— Чего ж вы боитесь?

— Никогда не работала… И знания у меня маленькие — какие знания?

Нина Семеновна переставила свой табурет поближе к Вере, положила руку ей на плечо.

— Соглашайтесь, Верочка! Да мы с вами чудеса творить будем! Я слышала, как вы читали Горького. У вас талант!

Вера смутилась.

— Какой там талант! Просто прочитала — и все!

— Нет, нет, не говорите! У вас талант! Поверьте мне — я уж знаю. Соглашайтесь непременно. Вместе будем работать — я буду вашей помощницей. Вместе драмкружок организуем.

— Мне Денис уже советовал.

— Вот и хорошо. Я в училище три года драмкружком руководила.

— В училище — там студенты, грамотные, — заметила Вера. — А у нас? По сцене никто не ходил…

— Не бойтесь, Верочка, — сказала Нина Семеновна, всматриваясь Вере в глаза. — Сразу ничто не приходит. Знания добываются трудом. Таков закон жизни. Будьте смелой и настойчивой, а смелость и настойчивость все побеждают.

Вере нравились прямота и деловитость Нины Семеновны. Она с воодушевлением слушала учительницу. А та уже намечала план ближайших работ.

— Первым делом — само здание. Надо, чтобы было похоже, что это клуб. Скоро плотники закончат работу. Надо стены обмазать. Только как с этим справиться? Ваш старик такой неуступчивый.

— Какой старик? — спросила Вера.

— Да этот самый — Недочет-перечет.

Вера рассмеялась:

— Иван Иваныч? Он хороший человек.

— Не знаю… — сказала Нина Семеновна, поджимая губы. — Может, и хороший, а мне на школу женщин пока не дает. Все подожди да подожди. Так может и с клубом случиться.

— А мы без него обойдемся!

— Без него, милочка моя, ничего тут не обходится.

— А мы обойдемся, — сказала Вера. — Устроим молодежный воскресник и сами все сделаем.

Эта мысль понравилась учительнице. Они условились организовать работу в следующее воскресенье.

— Я уже написала домой письмо, — говорила Нина Семеновна, — прошу выслать мои книги. Конечно, этого будет недостаточно, но что же делать?

Они заговорили о драмкружке. Подробно обсуждая достоинства и недостатки юношей и девушек — будущих артистов Зеленой Балки, намечали состав любительской труппы. Вот Зина Медведева. Умная, сдержанная. Подойдет для трагических ролей. Конечно, сама Нина Семеновна. Она любит играть в комедиях. Вера. Героические образы. Катя Ремизова — милая, застенчивая. Чисто русское лицо. Может играть подругу героини. Григорий Обухов, по мнению Нины Семеновны, мог бы представлять романтического героя. Антон Рубибей… Какого мнения Вера о нем?

— Антон мог бы сыграть богатыря в какой-нибудь сказке. Он, конечно, талантливый, его только надо подучить, — ответила Вера.

— Он способный, — сказала Нина Семеновна, опуская голову, чтобы спрятать порозовевшие щеки. — Только высок. Правда, рост его скрадывают широкие плечи и вообще… вся фигура, но все же высок!..

В воскресенье к строительству клуба, замыкавшего вход в парк со стороны площади, собралась молодежь. Туманов, приехав в Зеленую Балку в субботу, остался на воскресник. Вера, руководившая работой, поставила его вместе с Арсеем и Денисом месить глину. Он с трудом подтянул узкие галифе выше колен и, увязая в глине, ходил по кругу за Арсеем.

— Я теперь частенько вот так в селах работаю, — говорил Туманов. — Ничего — управляюсь. А раньше побаивался…

Денис налил в замес воду из кадушки.

— А другие работники райкома как? — спросил он.

— И другие так же, — ответил Туманов. — Из трех командировочных дней — один день заняты физической работой вместе с сельскими комсомольцами.

— И как ребята себя чувствуют?

— Превосходно! Работают за милую душу. И молодежь их больше уважает.

— Я вижу, — заметил Арсей, — урок, который нам преподали девчата в тот раз на огородах, не пропал даром!

— С того и началось, — улыбнулся Туманов. — Тогда я понял, что комсомольский работник должен войти в жизнь молодежи.

К комсомольцам присоединились колхозники. Пришла Евдокия Быланина, потом явились Ульяна, Марья Акимовна, Анна Сергеевна. Не усидела дома и Настя Огаркова. Она стала рядом с Евдокией и не отставала от нее. Украдкой поглядывая на Настю, звеньевая про себя радовалась, как радуется художник, создавший достойное произведение.

Вера работала рядом с учительницей. Нину Семеновну не приглашали на воскресник. Она пришла сама, подавив обиду. Глину подносил Антон. Он таскал ее огромными комьями, и Нина Семеновна восторгалась его силой. В кармане ее лежала записка, которую Нина Семеновна решила передать Антону в удобный момент. В записке она упрекала Антона в том, что он забыл о ней, и приглашала вечером на берег речки.

Арсей был молчалив и подавлен. Он работал быстро и ловко, но делал все без прежнего удовольствия. Неделя прошла с тех пор, как райком объявил ему выговор, а он все еще не пришел в себя. Много раз он вспоминал со всеми подробностями все, что произошло, и в душе поднималась обида. За что он так сурово наказан? За то, что оскорбил человека, который советским судом признан виновным и осужден на два года?

Первым, кому Арсей рассказал о решении райкома партии, был Недочет. Старик слушал его, хмурясь и покусывая ус. Беду, которая стряслась с Арсеем, он переживал как свое собственное несчастье.

— И вот, понимаешь, Иван Иваныч, — жаловался Арсей, — на всю жизнь запятнал я себя. На всю жизнь!

— Ничего, — успокаивал его Недочет. — Пройдет время, поработаешь хорошо, докажешь, и снимут с тебя наказание.

— Что ж, по-твоему, — возразил Арсей, — я теперь должен работать не ради дела, а ради того, чтобы выговор отработать?

— Нет, — уверенно сказал Недочет, — ты работай ради дела, а заодно и ради того, чтобы доказать, что ты человек и коммунист честный и добросовестный.

Недочет ко всему применял свой собственный жизненный опыт. Он не один раз ошибался и был уверен, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Да и что это за жизнь, которая стелется гладко, как ледяная дорожка, по которой беззаботно несутся на ледянках дети? Но все же, рассуждая так, он очень переживал неудачу Арсея.

— Не кручинься, Арсей Васильич, — говорил Недочет. — Твое — это и наше. Вместе будем делить и горе в радости… И вместе будем работать, чтобы оправдать тебя перед партией.

Теперь, вспоминая об этом разговоре, Арсей завидовал силе духа старика и сознавал собственную слабость. Он старался заглушить в себе тяжелые мысли, перебороть острое чувство обиды, но это ему не удавалось.

В полдень Недочет привел двух колхозников. Он отыскал Арсея, который работал на подноске глины.

— Явились наши черепишники, — сказал он. — Настоящие мастера-кустари!

Колхозники привезли с собой пресс-форму, и теперь можно было начинать строительство черепичного завода. Решено было строить его под горкой, на окраине села, и колхозники, получив необходимые указания, отправились туда.

— Посмотри, Арсей Васильич, — сказал Недочет, показывая на Веру Обухову. — Видишь, как раскраснелась? Того и гляди перегорит.

— Хорошо работает, — не поняв, ответил Арсей, любуясь Верой. — Молодчина!

— Это правда — молодчина, — согласился Недочет. — А все ж таки… Больна, чай… Отсоветовать бы, уговорить, чтобы ушла, чтобы отдохнула. Может, дело какое придумаешь, чтобы услать ее отсюда? Хоть на время…

Недочет не успел докончить фразу. Поднимая ком глины, Вера вдруг покачнулась. Нина Семеновна поддержала ее. Арсей взбежал на подмостки, подхватил Веру на руки и отнес в дом. Она была без сознания.

13

Вера слегла. Матвей Сидорович привез участкового врача. Врач внимательно осмотрел больную и ничего не сказал ни ей, ни находившейся в комнате Анне Сергеевне. На крыльце он взял под руку Арсея и прошелся с ним по улице.

— Открытая форма туберкулеза легких, — сказал врач задумчиво, — и общее истощение организма. Необходимы серьезные меры.

— Мы со дня на день ждем для нее путевку в туберкулезный санаторий, — сказал Арсей.

— Вот-вот, это и я хотел сказать. Только это может ее спасти, если еще не поздно…

Вера лежала в постели и с ужасом чувствовала подбирающийся к ногам холод. Окно ее комнаты выходило в сад. Перед окном росло вишневое дерево. Ветки его касались раскрытых створок. Вера смотрела на зрелые ягоды и думала: соберут ли их до того, как остановится ее сердце.

Подруги часто навещали Веру, но она принимала их холодно. Она завидовала им — сильным и здоровым, ревновала их к жизни. Одну Ульяну она подолгу удерживала около себя. Ульяна была с ней откровенна. Она рассказывала все, что думала, что переживала. Они часто говорили об Арсее. Слушая Ульяну, Вера оживала: глаза ее загорались лихорадочным огнем, щеки пламенели, голос становился звучным, проникновенным.

Иногда заходил Арсей. Осторожно ступая, он подходил к кровати, садился на табурет и брал Верину руку в свои шершавые и жесткие ладони. Она старалась вырвать руку, потому что считала свою болезнь заразной, но он крепче сжимал ее холодные пальцы и, смеясь, говорил, что нет еще на свете болезни, которая одолеет его. Они подолгу смотрели друг на друга. Она радовалась, радовалась тихо, безмятежно, и будущее, которое рисовалось ей, как непроглядная осенняя ночь, прояснялось, будто в него проникали животворные, согревающие лучи солнца.

Арсей рассказывал ей о делах в колхозе, о том, что волновало и тревожило его. Он делился с ней, ничего не тая, ничего не скрывая, и Вера была ему благодарна за это.

— Вчера я разговорился с дедом Макаром, — сказал он ей однажды. — Старик говорит, что давно уж не помнит в своей жизни такого урожая, какой мы ожидаем теперь. А дед Макар на память еще крепкий человек. А сегодня была у нас комиссия по урожайности. Решили, что пшеница даст вкруговую сто двадцать пудов с гектара. А на твоем участке и того больше! С чем и поздравляю тебя, дорогая Веруша!..

Вера закрыла глаза. Слова Арсея разжигали гаснущий огонек жизни, пробуждали силы, заставляли сердце биться чаще и настойчивее.

— Но урожай хорош, если его во-время уберешь, — продолжал Арсей. — Уборка для нас, можно сказать, — последнее и решающее испытание. Выдержим ли?

— Надо выдержать! — тихо, но твердо сказала Вера. — Должны выдержать, Арсей!

— Должны… — задумчиво повторил Арсей. — Должны… А что для этого нужно? Что… Для такого урожая колхоз не располагает необходимыми средствами. Мы подсчитали: если каждый человек — от четырнадцатилетнего подростка и до деда Макара, самого старого нашего жителя, — если каждый человек будет работать непосредственно на уборке, то и тогда в людях будет недостаток. Даже в том случае, если на время уборки расформируем строительную бригаду. Вот и ходим и ломаем голову, а путного ничего пока что придумать не можем.

Как-то Вера заговорила с Арсеем об Ульяне. Арсей остановил девушку.

— Не надо, Веруша, об этом, — сказал он. — Мне кажется, это какой-то заколдованный клубок, и он никогда не распутается…

— Ты мне скажи, Арсей, — попросила Вера, — ты мне скажи: любишь Ульяну или нет?

Арсей посмотрел в ее горящие глаза и понял, что нельзя не сказать ей правду.

— Люблю, — сказал он, глядя через окно в сад. — Люблю… Но любовь эта какая-то тяжелая, трудная… Люди, когда любят, испытывают радость, счастье. А я — тоску и неприятности…

Они помолчали. Вера погладила ему руку.

— Вы… Как бы сказать? — проговорила она. — Вы как бы заблудились возле своего дома. Ходите вокруг да около, а в дом попасть не можете.

Арсей поднялся: его ждали неотложные дела, Вера попросила его зайти вечером. Она не сказала, что в это время у нее будет Ульяна. Вера вдруг решила помочь им найти дорогу друг к другу. Чем больше она думала об этом, тем сильней овладевала ею эта мысль. Да, это ей надо было сделать для этих людей, которых она искренно любила и с которыми прожила недолгую, но красивую, беспокойную жизнь. Она радовалась внезапной и счастливой мысли. Только бы дожить до завтрашнего вечера, только бы сохранить силы, которые таяли быстрее, чем лед на жарком солнце.

Самыми неприятными минутами для Веры были те, когда мать пичкала ее медом и смальцем. Вера с отвращением пила противную теплую густую жидкость: страстное желание жить заставляло делать это. Сердце Анны Сергеевны сжималось от боли, когда она видела, с каким мучительным усилием дочь принимала доморощенное лекарство. Но Анна Сергеевна верила в него и жила надеждами, что придет тот день, когда Вера избавится от недуга и станет на ноги.

Вечером пришла Ульяна. Она открыла окно, и из сада, омытого теплым дождем, в комнату хлынул яблоневый запах. Ульяна была хорошо настроена. Впрочем, с Верой она всегда чувствовала себя бодро, находя у постели подруги покой и сочувствие.

— Ну, как ты сегодня, Веруша? — спросила Ульяна, поправляя подушку.

— Лучше, — сказала Вера. И это была правда. — Мне стало лучше, как будто силы возвращаются.

— Ну вот! — радостно сказала Ульяна. — А ты падала духом… Уж на тот свет собиралась! Подожди меня, дорогая! Только предупреждаю — ждать придется долго.

Ульяна рассмеялась. На пороге показался Арсей. Ульяна, увидев его, перестала смеяться, замкнулась, точно захлопнула дверь в свою душу.

Арсей подошел к Вере, поздоровался. Вера попросила Ульяну пересесть на кровать и уступить Арсею табурет.

— Я знаю о вас больше, чем вы о себе, — глядя на них сказала она. — Вы любите друг друга, жить друг без друга не можете. Слушайте. Я все знаю. Ульяна мне призналась, что любит тебя, Арсей, а Арсей признался, что любит тебя, Ульяна. Ну-ка, не краснейте. Хорошей любви не надо стыдиться. А теперь… подайте друг другу руки. Ну же, подайте! Я прошу вас…

— Вера! — укоризненно сказала Ульяна.

— Вера! — воскликнул Арсей, стараясь скрыть радость.

— Любите друг друга крепко. И пусть никакая сила не разлучит вас!.. — Вера закрыла глаза. — А теперь идите и без меня поговорите обо всем.

Но они до поздней ночи сидели у ее постели, разговаривая о жизни, о работе, о любви. Вера была им благодарна за то, что они не оставили ее одну и за весь вечер ни разу не заговорили о ее болезни.

Они ушли поздно, и Вера долго еще видела их перед глазами. В душе ее трепетало живое, радостное чувство. Это было желание жить. Оно росло, ширилось, крепло. Умереть? Нет, она не хочет умирать. Не хочет! Она хочет жить! Она хочет жить в этом чудесном мире, хочет работать, трудиться, делать доброе дело! Она хочет итти в ногу вместе с Ульяной, с Арсеем, вместе со всеми друзьями и товарищами.

Приподнявшись на локте, она позвала мать. Анна Сергеевна прибежала, в испуге схватила дочь за руки.

— Мама! Мамочка, милая! — возбужденно говорила Вера. — Я хочу жить!.. Я хочу жить, мама!.. Дай мне лекарства…

Анна Сергеевна плакала и гладила влажные ладони дочери.

— Не плачь, мама, не плачь. Я не умру. Я буду жить. Я это чувствую. Я это чувствую сердцем. Всем сердцем чувствую!..

Успокоившись, Вера думала о том, что она будет делать после выздоровления. Сколько горячих и боевых дел ожидает ее! Она наладит работу в клубе. Потом пойдет учиться на агронома, чтобы на всю жизнь связать себя с родным полем, на котором растет хлеб для родины. Она видела себя идущей в золотом разливе спелой пшеницы, и каждый колосок кланялся ей, приветствовал ее. Жить, жить, жить! — стучало ее сердце, и каждая капля крови билась, звенела в ее жилах. Жить, чтобы трудиться, бороться, побеждать, жить, чтобы творить большое и достойное!..

На другой день к Обуховым забежал Денис. Он был заметно возбужден.

— Анна Сергеевна, — сказал он, — как Вера себя чувствует?

— Да вроде как бы ничего, — ответила Анна Сергеевна. — Вроде как бы полегчало.

— А можно ее повидать?

— Отчего ж нельзя? — Анна Сергеевна открыла дверь в другую комнату. — Веруша, Дениска тут к тебе! Заходи, — сказала она Денису, — можно!

Денис на цыпочках вошел в комнату Веры.

— Здравствуй, Веруша! — тихо сказал он. — Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо, — ответила Вера.

Денис присел на табуретку.

— Я к тебе с делом, — с заметным волнением проговорил он. — Тут, понимаешь, Туманов приехал и привез тебе знамя, которое обком комсомола присудил твоему звену. Вот мы советовались сейчас и решили вручить это знамя у тебя дома. Если, конечно, ты не против.

Щеки Веры вспыхнули.

— Как ты, согласна? — спросил Денис.

— Пожалуйста, — сказала Вера, — буду рада.

— Нет, ты скажи по-честному, по-комсомольски, — настаивал Денис. — Может, это тебя обеспокоит?

Вера повторила, что она рада будет видеть у себя комсомольцев.

— Очень хорошо, — сказал Денис, вставая. — Теперь вот что. Ты как, сможешь подняться или кровать перенесем в горницу?

— Я встану!

— Это тебе не повредит?

— Нисколько… Я встану. Я нынче хорошо себя чувствую.

— Ну и чудесно! — сказал Денис, окончательно успокоившись. — Извини… я пойду. Надо приготовиться…

Через час в большой комнате дома Обуховых собрались юноши и девушки. К открытым окнам жались ребятишки. Вера вышла из своей комнаты. Ее поддерживала Нина Семеновна.

Ребята встретили Веру шумными и теплыми приветствиями. Взволнованная, Вера села за стол. На ней было ее любимое сиреневое платье, на груди блестел комсомольский значок. За время болезни она сильно похудела, прозрачная кожа обтягивала тонкие руки.

Арсей, Денис и Михаил Туманов заняли места в президиуме. Антон держал в руках древко знамени, обернутое красной материей. В комнате воцарилась тишина.

Туманов встал. Он заметно волновался.

— Дорогая Вера, — сказал он, — областной комитет комсомола поручил мне поздравить тебя и твоих подруг с победой в соревновании. Поздравление передаю также от райкома партии и от райкома комсомола. И желаю тебе и твоим подругам успехов в будущем. А еще желаю тебе, Вера, поскорее выздороветь, чтобы ты была крепкой и счастливой, чтобы к тебе поскорее вернулись силы, которые нужны нашему делу, делу коммунизма…

Туманов говорил о великой цели соревнования, о трудовых подвигах, о советских людях, восстанавливающих и преобразующих свою страну.

— Вера Обухова является для нас примером. В борьбе она не жалела сил. Она работала, как настоящая советская патриотка, как верная дочь своего народа. Мы гордимся тобой, Вера! И еще раз от всей души, от всего сердца поздравляем!

Ребята дружно захлопали в ладоши. Вера смотрела на товарищей ласковым взглядом. Сердцем она чувствовала, что друзья помогают ей в борьбе за жизнь. Это была ее вторая семья. Вот она вся собралась в ее доме и радуется ее успеху, как своему собственному.

Потом выступил Арсей. Вера слушала его с жадным вниманием. Арсей говорил о долге комсомольцев перед родиной.

— Долг комсомольца, долг колхозника, долг советского человека — вот что придает силы людям и обеспечивает нам победу! — закончил он и, поздравив Веру с успехом, крепко пожал ей руку.

Опять ребята дружно хлопали в ладоши. Вера была взволнована и пыталась незаметно смахнуть слезы.

Денис спросил ее, не хочет ли она выступить.

— Да, я скажу, — ответила Вера, приподнимаясь.

— Сиди, сиди, — сказал Арсей, удерживая ее за руку: — здесь не митинг, а товарищеская сходка.

Вера говорила неровно, сбивалась, не договаривала фраз.

— Спасибо вам, товарищи!.. Спасибо, дорогие друзья, за все… за поздравления, за теплые слова… Я очень рада… Но я должна сказать: чести такой не заслужила… Не одна я работала… Мы все одинаковые — я и мои подруги… Они чудесные девушки… И все наши люди такие, весь колхоз — чудесная большая семья… Это хорошо, радостно, что наше звено — первое в области… Очень радостно… Но в колхозе нашем мы — не первые… У нас есть лучшие звенья — звено Ульяны, звено Быланиной… Соревнование не кончилось… Мы еще можем показать себя… И обязательно покажем… Еще раз спасибо вам, дорогие товарищи!..

Туманов взял из рук Антона Рубибея красное знамя, развернул его перед Верой. Это была торжественная минута. Ребята встали. Вера поцеловала край полотнища, окаймленный золотой бахромой.

— Катя, — сказала она, обращаясь к подруге, сидевшей рядом, — возьми и никогда не выпускай из нашего звена.

— Поклянемся, девушки, — сказала Ремизова, принимая знамя, — что отдадим все силы, чтобы никому не уступить это знамя!

Со всех сторон раздались голоса:

— Клянемся!..

— Клянемся!..

— Клянемся!..

Расходились ребята медленно и неохотно. С Верой остались Арсей, Денис и Михаил.

— Ну, а теперь, Вера, будем собираться в путь-дорожку дальнюю, — сказал Туманов, — в Крым, в Ялту.

— В Ялту? — радостно проговорила Вера. — Когда ехать?

— Сегодня! — Михаил подал Вере конверт. — Это тебе путевка в санаторий. Срок — два месяца. Машина — возле дома. Из района с тобой поедет медицинская сестра.

Вера прижала белый конверт к груди. Она ничего не могла сказать от нахлынувшей радости. В голове настойчиво стучала мысль: жить, жить, жить!

Да, она будет жить! Этого хочет она. Этого хотят они, ее товарищи, ее друзья.

14

Арсей зорко наблюдал за развитием растений, наблюдения заносил в специально заведенную тетрадку. Но работа эта не была систематической. Заботы о колхозном хозяйстве поглощали все его время.

Постепенно Арсей собрал вокруг себя колхозников-опытников, организовал агрономический кружок, выписал необходимые книги и журналы. Это было начало образцового колхозного полеводства, к которому он, молодой агроном, стремился.

Конечно, он сознавал, что знания и опыт его еще далеко не достаточны, ему нужно много и упорно трудиться, совершенствоваться, но тем не менее он решил, что уже теперь сможет сказать свое слово в агрономии. Стесняясь даже самому себе признаться, он думал о славе, о признании своих заслуг перед народом.

Он часто бывал на опытном поле, которое по его указанию было создано в первые дни весеннего сева. Там росла яровая пшеница, посеянная в отлично обработанную землю и тщательно отобранными семенами. Она была густой и высокой, радовала глаз своей свежестью и обещала хороший урожай. Неподалеку от опытного поля, в уголке озимого клина, была у Арсея клетка озимой пшеницы. Сюда он заглядывал каждую свободную минуту. Здесь он производил опыты скрещивания. С самого начала все шло хорошо. Теплая и дождливая весна благоприятствовала работе. Опыление прошло вполне удачно. Пшеница развивалась нормально. Казалось, Арсей был недалек от разрешения проблемы. Казалось ему, вот-вот загремит его имя, имя агронома Арсея Быланина, создателя нового растения.

Часто неудача подстерегает экспериментатора совсем неожиданно, тогда, когда он этого не предполагает. Все рассчитано и предусмотрено, все взвешено, все загадки отгаданы, все ключи подобраны, а результата не получилось и задача осталась неразрешенной. Так случилось и с агрономом Арсеем Быланиным.

Убедился он в своей неудаче уже в период созревания хлебов. Как-то на рассвете он приехал на опытное поле, обошел пшеницу и, довольный, отправился на участок гибрида. И тут его поразило странное явление: в то время как колосья на всем загоне тучнели, наливались, начинали тяжело клониться к земле, на опытной клетке они продолжали тянуться кверху. Арсей выпустил велосипед из рук, упал на колени. Дрожащими руками он жадно ловил колоски, рвал их, тер в ладонях…

Арсей долго сидел на земле. Он был потрясен. Сколько труда, сколько напряженных раздумий пропали даром! Что случилось? Где ошибка? А может быть, и никакой ошибки нет? Может быть…

Арсей внезапно почувствовал страшную усталость. В нем что-то надломилось. Он сделался рассеянным, молчаливым, задумчивым. Он уходил в поле, чаще всего на место своих опытов, и часами просиживал там, думая о себе, о своей неудачной работе.

Не один раз вставало в памяти заседание райкома партии, на котором разбиралось заявление Куторги. Там, настаивая на своем освобождении от работы председателя колхоза, он доказывал, что его призвание — агрономия, что, работая агрономом, он принесет гораздо больше пользы делу. Вот она, ничем не оправданная самонадеянность! Конечно, все они, члены бюро райкома, видели и чувствовали это. Один только он был ослеплен своим заблуждением. Он бил себя в грудь и клялся, что в два счета покорит природу. Он даже не постеснялся заявить, что ведет важные, очень важные опыты над пшеницей и эти опыты были бы куда успешней, если бы ему не приходилось разменивать себя на мелочи.

«О, какой хвастун, какой хвастун! — стонал он, до боли сжимая голову руками. — Тебе мало выговора!.. Тебе бы строгий выговор с предупреждением, чтобы знал, как бахвалиться!..»

Как в хорошей, дружной семье пульс жизни бьется в зависимости от состояния духа главы семейства, так и в колхозе внезапная и необъяснимая перемена, происшедшая в Арсее, вызвала озабоченность людей. Многие приписывали это болезни, которая нежданно-негаданно постигла председателя колхоза, другие объясняли странную рассеянность председателя близко к сердцу принятым и неправильно понятым взысканием райкома партии. Но, так или иначе, а все были искренне огорчены душевным расстройством своего руководителя.

Более других был огорчен Недочет. Он поселился у Быланиных и, по молчаливому сговору, играл роль главы семейства. Он считал, что хорошо знает характер Арсея, и гордился этим. Обычно старик безошибочно угадывал причину внезапной раздражительности председателя и умел быстро успокоить его. Но теперь Недочет терялся. Что вызвало глубокий разлад, откуда затаенная тоска? Куда девалась кипучая, неугомонная стремительность, подчинявшая себе всех и заставлявшая забывать невзгоды и лишения? Ни на один из этих вопросов Недочет не в состоянии был ответить.

«Хандра, — решил он, не придумав ничего лучшего. — Какая-то хандра, лихорадка бы ее затрепала!..»

Болезненно переживала настроение сына и Прасковья Григорьевна. В последнее время — с переходом к ним Недочета — жизнь стала налаживаться, и это радовало старуху. Жили они в аккуратном белом домике, построенном на усадьбе Недочета. Прасковья Григорьевна и Евдокия выбелили этот домик, разукрасили наличники и ставни синими узорами. Недочет сам сложил печь и разделил дом на три комнаты и кухню. Все были довольны. Прасковья Григорьевна даже как бы помолодела — в движениях появилось больше уверенности, морщины на круглом лице сглаживались. И вот случилось это несчастье. Материнским сердцем она чувствовала глубину переживаний сына и, не зная, как помочь ему, мучилась, осаждала Недочета расспросами и упреками. Старик недовольно ворчал и в полном недоумении разводил руками.

Арсей бывал теперь в Зеленой Балке только ночью. Часто видели его в лесу, у строителей, и у трактористов. Подолгу пропадал он в поле, бродил по пшеничным коридорам. Иногда он сидел у поля гречихи, словно залитого молоком, и вдыхал медвяный запах цветения. Но куда бы он ни шел, он неизбежно оказывался на участке пшеничного гибрида. Какая-то могучая сила тянула его туда. Часами он просиживал там, рассматривая колоски и думая о причинах неудачи. Но тайна оставалась неразгаданной.

Так прошло пять дней.

Однажды, опустив, по обыкновению, голову и глядя себе под ноги, Арсей медленно шел в сторону Вершинок и неожиданно оказался лицом к лицу с кучкой ребятишек. Вместе с Ниной Семеновной ребята ходили в Вершинки и теперь с корзиночками ягод возвращались домой.

Школьники окружили Арсея.

— Расскажите нам про Ефимку! — затараторили они вразнобой. — Расскажите!.. Расскажите!..

Не зная, что отвечать, Арсей растерянно посмотрел на учительницу.

— Расскажите, Арсей Васильич, — улыбнувшись, сказала Нина Семеновна. — А то они мне покоя не дают.

Арсей сел на траву, ребята окружили его. Они слушали рассказ с затаенным дыханием. А когда Арсей, поднявшись, стал прощаться с детьми, белокурая Полинька Обухова высыпала ему на ладонь горсть ягод.

— Вот вам! — сказала она. — Только не болейте, пожалуйста.

Арсей торопливо шел по узкой тропе, повторяя слова девочки. Сердце его билось, горло сжимали спазмы. На углу озимого клина он остановился и посмотрел на опытную клетку. И вдруг его охватил жгучий стыд. Арсей сел, закрыл глаза, тряхнул головой, стараясь сбросить тяжесть. Он лег ничком в густую высокую траву и заснул глубоким сном.

Когда Арсей проснулся, ему показалось, что прошло немного времени, но скоро он понял, что проспал много часов. Солнце перевалило далеко за полдень.

Он с удивлением заметил, что накрыт ватником, которым когда-то возле конюшни укрыл спящего мальчика. Он осмотрелся вокруг и увидел Ульяну. Она сидела поодаль и внимательно смотрела на него.

Арсей встал.

— Какой сегодня день? — спросил он Ульяну.

— Четверг, — ответила она, не отводя пытливого взгляда от его лица.

— Спасибо за пиджак! Упарился под ним… И так жарко.

Ульяна молчала, не понимая, за что благодарит ее Арсей. Мало ли странного с ним происходило в последнее время! Развязав узелок головного платка, она достала смятый конверт и подала Арсею.

— Тебе, из армии, — сказала она. — Нынче в сельсовет пришло. Взялась передать…

Арсей разорвал конверт. Это было письмо командира гвардейской батареи, в которой служил старшина Обухов. Командир подробно описывал боевые подвиги своего старшины, сообщал о его награждениях. Потом от имени всей батареи он объявлял Арсею благодарность за заботу о семье фронтовика.

Несколько раз подряд Арсей прочитал письмо. И, сдержав нахлынувшую радость, с напускным равнодушием проговорил:

— Страсть курить хочется, а табаку нет… — Он перекинул пиджак через руку. — Ты что тут делаешь?

Ульяна встала, отряхнула подол юбки.

— Так, ничего… — ответила она, и щеки ее покраснели. — Обходила свои посевы…

Он испытующе посмотрел на нее. Похудевшее лицо, упрямые тонкие морщинки на лбу, темная дымка, затянувшая глаза, — все это лучше самых красноречивых слов рассказало ему о ее тревожных думах.

Они вышли на узкую дорогу, отделявшую пшеницу от подсолнуха.

— Куда мы идем? — спросил Арсей.

— Я к себе на подсолнух, — ответила Ульяна. — Хочу посмотреть, давно не видела.

— Я, пожалуй, пойду с тобой, — нерешительно сказал он. — Мне тоже надо взглянуть на подсолнух. Я тоже давно здесь не был.

Они шли по дорожке, заросшей густым мягким пыреем. Сапоги Арсея были в грязи, шов на рукаве гимнастерки распоролся.

— Нет ли у тебя гребенки? — сказал Арсей, проводя рукой по волосам.

Ульяна вынула из головы гребешок и подала ему.

— Состояние такое, будто неделю беспросыпу пьянствовал, — не поднимая глаз, сказал он. — В голове шумит… в груди сосет.

Они свернули с дороги и пошли прямо по полю.

Ульяна осторожно разводила в стороны стебли подсолнуха, внимательно осматривала белые, еще не отвердевшие зерна в крупных шапках. Арсей шел следом, наблюдая за ловкими движениями ее загорелых рук. Ему хотелось подойти, поцеловать ее руки, но он сдержался, боясь показаться смешным.

Скоро они вышли на зеленую лужайку в середине поля.

— Это что такое? Где мы? — спросил Арсей.

— Хочу горошком тебя угостить, — улыбаясь, сказала Ульяна.

Только теперь Арсей почувствовал, как он голоден. Присев на корточки, он развернул куст. Приветливо глянули на него крупные глянцевитые стручья. Арсей сорвал стручок, ногтем большого пальца расщепил его. В стручке оказалось десять светлозеленых круглых горошин.

— Как же это вы? — спросил Арсей, с жадностью поедая горох.

— Секрет звена, — ответила Ульяна и подала ему несколько стручков.

— Какой же теперь секрет, если председатель знает? — Слово «председатель» прозвучало как-то по-новому, разбудило в нем чувство собственного достоинства. — Какой же секрет, если об этом знаю я, председатель? — повторил он, с удовольствием нажимая на последнее слово.

— Теперь, конечно, — согласилась Ульяна. — А раньше это был секрет. У меня сохранился килограмм семян. Вот мы и посадили три грядки. Ребятам в детский сад…

— А почему здесь, в подсолнухе?

— А вот все потому ж. Чтобы никто не знал — подсолнух высокий, скрывает. В этом-то и секрет.

— И так-таки никто не знает?

— Никто, кроме нас…

Они сидели друг против друга.

— У тебя гимнастерка распоролась, — сказала Ульяна.

— Знаю… Что ж делать? — неохотно ответил Арсей.

Было неприятно, что она заметила его неопрятность.

— Давай я заштопаю.

— А у тебя есть чем?

Ульяна отвернула кромку кофточки, размотала на иголке нитку.

— На мне?.. Или снять?

— Да уж снимай, — сказала Ульяна. — Я не буду смотреть…

Арсей стянул гимнастерку. Ульяна вывернула рукав и принялась зашивать шов. Арсей смотрел на нее — на ее лицо, плечи, руки — и думал: «Она меня любит! Любит!.. Какой же я болван, что до сих пор не показал, что и я ее люблю»…

Арсей обнял Ульяну, притянул к себе, крепко поцеловал.

— Не надо, Арсей, — сказала она, настойчиво высвобождаясь из его рук.

— Прости, — сказал Арсей виновато. — В последнее время я и о тебе забыл. Обо всем забыл…

— А что с тобой стряслось такое?

Арсей долго молчал, мрачно глядя перед собой.

— У меня тоже был свой секрет, — сказал он. — Небольшая клетка озимой пшеницы над Вершинками. Там я проводил опыты. Хотел вырастить новую пшеницу.

Он стал рассказывать о своем неудавшемся опыте. Ульяна смотрела на него не в силах скрыть радости. Она была счастлива, что все дело в случайности. Она радовалась тому, что жив в нем тот беспокойный Арсей, которого она любила.

— И вот все лопнуло, — с горечью закончил Арсей свой рассказ, — все пошло прахом. Все труды насмарку.

— Не тужи, — сказала Ульяна, подавая ему гимнастерку. — Один раз не вышло — в другой получится.

— Этот другой раз надо ждать целый год, — возразил Арсей, горько усмехаясь. — К тому же еще неизвестно, получится ли и в другой раз.

Ульяна не знала, как помочь ему.

— А ты бы посоветовался с кем-нибудь!

— С кем же мне посоветоваться?

— Ну, с теми, которые… — Она хотела сказать «которые умнее тебя», но побоялась обидеть его, — ведь он стал таким обидчивым! — которые лучше знают это дело. Есть же на свете такие.

— Постой, постой! — воскликнул! Арсей, и глаза его ярко загорелись. — А ведь ты права, Ульяна! Что, если написать в Москву. Написать и все рассказать — все, как делал, какие получились результаты? Это может представить интерес. Во-первых, они, может быть, увидят, в чем дело, где ошибка, подскажут, а во-вторых, сами, быть может, извлекут какую-нибудь пользу из моих опытов. Это очень интересно!..

Он решил, что в ближайшие дни напишет письмо в Сельскохозяйственную академию и отошлет им все свои наблюдения.

— А неудача тебя постигла, Арсей, потому, — осторожно заметила Ульяна, — что ты превратил свою работу в секрет. Ты не обижайся, я тебе скажу прямо, как близкому человеку: ты не верил в нас.

— Что ты говоришь, Ульяна!

— Не верил!.. Как ты рассуждал? Я агроном, а они — простые, что они могут? Так ты думал, Арсей. И потому скрытничал, засекретился. В этом твоя ошибка, дорогой мой. Ты работал, как одиночка.

— Одиночка?

— А в одиночку сейчас человек мало что может, если он даже и впрямь талантом одарен. Тот, кто скрытничает от народа, того стережет неудача. Так я думаю. И тебе потому не повезло. Только потому. Расскажи ты людям о своих думках, разве не нашлось бы никого, кто помог бы тебе советом? Люди не трава, они не зря живут на свете, Арсей.

Арсей крепко задумался над словами Ульяны. Они вышли из подсолнуха на дорогу и направились в сторону села. Впереди перламутровой дымкой дрожал горячий воздух. В прозрачном разливе плавали серебряные нити паутины.

Желая вывести Арсея из раздумья, Ульяна сказала:

— Строительная бригада в район уехала, комсомольская.

— Как уехала? — спросил Арсей. — Я же просил повременить.

— Не знаю, как там получилось, а только сегодня утром ребята снялись и уехали. Говорят, приказ такой был из района.

— Чорт возьми! — с досадой сказал Арсей. — Как же это они так?.. Хоть бы еще помогли. Столько еще строить… — Он почесал затылок. — Не успеем в этом году всем дома построить. Не успеем. Придется на зимовку по две семьи в один дом устраивать. Лишь бы до весны продержались.

Поле подсолнуха кончилось. Перед ними простирался огромный клин созревающего золотистого ячменя.

— Ты все у родных живешь?

— Нет.

— А где теперь?

— На своей усадьбе.

— Это, значит, на усадьбе Демьяна?

— Она такая ж его, как и моя.

Арсей сунул руки в карманы, поискал кисет.

— Значит, в землянке обитаешь? — спросил он, так и не найдя кисета.

— В землянке.

— А мне вот дом построили. Я даже и не заметил, как он вырос…

— Мне не нужно никакого дома, — сказала Ульяна. — Я одна. Где хочешь, проживу.

Арсей посмотрел на свои грязные сапоги: «Бездомный бродяга, а не председатель колхоза». Арсей провел ладонью по жесткому, заросшему подбородку и вспомнил, как отчитал его Потапов за неряшливость. Стыд огнем обжег щеки, уши.

— Это вот тебе одна новость — про строительную бригаду, — снова заговорила Ульяна. — Что ж еще?.. Да, вот новость! В потребиловку товар привезли.

— Когда?

— Нынче утром.

— А что привезли?

— Соль, посуду, спички, нитки, иголки и разную такую мелочь, — сказала Ульяна. — Ситцу тоже привезли. Только ситец, говорят, для школы.

— Та-ак… Это хорошо, — сказал Арсей. — Это очень хорошо!

Они вышли на дорогу к Зеленой Балке. У подножья Белых гор в лучах солнца блестели выстроганные доски: там плотники восстанавливали мельницу.

— Вчера репетицию первую провели, — рассказывала Ульяна. — «Русские люди» разыгрывали. Я тоже там участвую.

— Кого же ты играешь?

— Жену старосты…

Дорога свернула на выгон, где когда-то был табор. На том берегу речки были видны белые домики, на окраине строился черепичный завод.

Арсей остановился, подал Ульяне руку.

— До свиданья! — сказал он. — Мне в другую сторону.

Она взяла его за руку и, не выпуская, с тревогой спросила:

— Куда ты, Арсей?

— Мне нужно… тут в одно место… по делу…

— В какое место? По какому делу?..

Арсей не знал, что ответить. Она видела это и решительно заявила:

— Я пойду с тобой. Никуда от тебя не отступлю. Одного не оставлю…

Арсей мягко улыбнулся.

— Ты боишься, что со мной опять это приключится? — спросил он. — Этого боишься, да?.. Не беспокойся, дорогая, все кончилось. Ты протрезвила меня своей критикой. — Он помолчал. — Мне нужно к речке. Сапоги вымыть. Стыдно на люди показываться в таком виде.

— Все равно, — сказала Ульяна. — Я пойду с тобой.

Она взяла его под руку, и они свернули на тропинку, протоптанную коровами к водопою.

15

Недочет возвратился домой, как всегда, вечером. Прасковья Григорьевна встретила его на пороге кухни, многозначительно приложив палец к губам.

— Что? — спросил Недочет.

— Уже час, как дома, — радостно прошептала Прасковья Григорьевна. — В комнате сидит.

Недочет снял картуз, повесил его на гвоздь.

— Как он?

— Слава богу, кажись, пришел в себя. Будто лихоманку эту рукой сняло.

— Разговаривает?

— Разговаривает. Ласковый, — как всю жизнь. «Я, — говорит, — мама что-то по тебе соскучился. Год будто тебя не видел…» Меня аж слеза прошибла…

Недочет закрутил усы.

— Про меня не спрашивал?

— Как же, спрашивал. Всеми интересуется… Да ты присядь, Иван Иваныч, присядь, отдохни.

— Что спрашивал-то про меня? — спросил Недочет, садясь на лавку.

Прасковья Григорьевна поставила чугунок в печку.

— Говорит: «Где ж Иван Иваныч? Теперь, — говорит, — ему — тебе-то, стало быть, — полегчает».

— Это почему же полегчает?

— «Сам, — говорит, — за все возьмусь. Хватит, — говорит, — баклуши бить».

— Так и сказал?

— Так и сказал: «Хватит баклуши бить».

Недочет достал табакерку.

— Выходит, за ум парень взялся. Приветствуем… — Он понюхал табаку. — А что сейчас делает?

— Бреется. Пришел весь в пыли, зарос. А сапоги чистые и сырые. Не иначе — в речке вымыл.

Достав из-за голенища гребенку, Недочет расчесал бороду.

— За ум парень взялся, — повторил он. — Пойти поговорить, что ли? Как думаешь?

— Ступай, ступай, — сказала Прасковья Григорьевна. — Только ты уж, Иваныч, поласковее с ним. А то, не дай бог, опять с ним что случится.

— Будь спокойна, кума, — сказал Недочет, вставая. — Я с ним по душам, как отец с сыном.

Арсей брился, сидя перед зеркалом, висевшим в простенке между окнами. Над столом горела маленькая керосиновая лампа. Арсей был в майке, и Недочету бросились в глаза худые, выдававшиеся лопатки.

Увидев Недочета в зеркале, Арсей, не переставая бриться, приветливо воскликнул:

— Иван Иваныч! Мое почтение! Рад видеть!..

Недочет молчал. Расставив ноги, он стоял позади Арсея и, казалось, весь был поглощен созерцанием его торчащих лопаток.

— Что молчишь, Иван Иваныч? — спросил Арсей, сбривая усы. — Или не признаешь, что ли, своего?

— Та-ак… — протянул Недочет, будто и не слыша слов Арсея. — Та-ак, Арсей Васильич. Погулял, значит, покочерыжился?

— Да уж никому бы не пожелал такого гулянья, — сказал Арсей, намыливая щеки.

Недочет пощипал бороду — он сильно волновался.

— Ах ты, сук-кин сын! — внезапно выпалил он. — Ах ты, подлец непутевый!

Арсей вскочил, повернулся к нему и растерянно замер, держа бритву у щеки.

— Что ж ты делаешь, а? — сурово продолжал Недочет. — Где ж твоя совесть, а? Где она у тебя, я спрашиваю?

Никогда Арсей не слышал от Недочета подобных слов. В первую минуту он не знал, как отнестись к неожиданной вспышке старика. Потом решил, что следует смириться и, повернувшись к зеркалу, миролюбиво сказал:

— Ну, ладно, Иван Иваныч… Если бы ты знал, как мне было худо! Такое, брат, творилось, что недругу не пожелал бы… Душу огнем выжигало…

Недочет вскипел, сорвался с места, пробежал по комнате.

— Недругу не пожелал бы!.. Душу огнем выжигало! — передразнивал он Арсея. — Кисель, вот ты кто! Кисель, а не мужчина!

Взъерошенный, трясущийся от гнева, Недочет бегал по комнате и останавливался перед Арсеем лишь для того, чтобы обрушить на него новый поток обидных слов.

— Душу огнем выжигало!.. Нашел время с душой нянчиться! Стыд и срам!.. Народ из сил выбивается, а он, со своей душой, как теленок шальной, по полю зыкает!..

Кончив бриться, Арсей вытер лицо полотенцем.

— Ну, хватит, разошелся, — хмуро сказал он. — Чай, не отец.

Недочет так и подскочил от злости, будто эти слова подхлестнули его.

— Если бы я был твой отец! Если бы я был твой отец, я бы тебе живо бадюком ребра пересчитал… Ты мне скажи лучше, как ты народу в глаза смотреть будешь? Отцу легче, а вот народу как? Что ты людям ответишь? А они спросят, спросят!..

— Спросят — отвечу, — процедил Арсей.

— Что ответишь? — горячился Недочет. — Что, я спрашиваю? Ну-ка, скажи, почему гулял?

— Я не гулял.

— Ах, не гуля-а-ал! — презрительно воскликнул Недочет. — Работал, трудился… Дом строил или пары пахал?

Арсей начинал злиться.

— Ну, довольно! Не мальчик. Сам знаю, что делать.

— Сам знаешь? — Недочет остановился у стола и вдруг сказал тихо, с укором. — Эх ты, бесстыжие твои глаза! Его руководителем выбрали, а он хозяйство забросил — и в кусты! Народ вон день и ночь работает, старается, а председатель… Что бы ты сделал, ежели бы кто из колхозников вот так загулял? Что? А помнишь, что ты сказал Антону там, на посевах, когда тот на тракторе уснул? Помнишь?

— Довольно! Что, в самом деле, расхорохорился? — сказал Арсей, надевая гимнастерку. — Всему своя норма.

— Вот-вот, норма! — подхватил Недочет. — И по норме тебя надо бы под суд отдать!

— Но-но, легче!

— Под суд! — кричал Недочет. — Прогульщик ты, вот кто! Лодырь!

Арсей шагнул к Недочету.

— Что ты сказал? — спросил он, бледнея. — А ну, повтори.

— Лодырь, я сказал! — кипел Недочет. — Прогульщик!

Ярость обуяла Арсея. Он схватил Недочета за грудь, притянул к себе.

— Бей старика! Бей, щенок! — прохрипел Недочет. — Бей крепче! Не промахнись, сук-кин сын!

Арсей выпустил Недочета, схватил с лавки фуражку и выбежал из дому.

Ошеломленный, Недочет стоял на том месте, где его оставил Арсей.

С порога послышался голос Прасковьи Григорьевны:

— Что ты наделал, Иваныч? Просила поласковее, так нет же!.. Ах, батюшки, что с ним теперь будет!..

Дрожащими от волнения руками Недочет взял ее за плечи, усадил на лавку, сам сел рядом.

— Ничего, мать, не огорчайся… Очухается и с покаянием придет. Я его знаю… И пусть, обормот, не воображает, что он тут и царь и бог и что все ему так, не за понюх табаку, спишется.

Прикрыв лицо передником, Прасковья Григорьевна продолжала всхлипывать.

— А ты не печалься, Григорьевна, — ласково успокаивал ее Недочет. — Не печалься!.. Он за это нас уважать больше будет. Вот посмотришь. И прощения просить придет. Обязательно придет. Вот мы с тобой будем тут сидеть и будем ждать, а он вот откроет дверь и придет. Придет и скажет: простите, виноват, погорячился… И все будет хорошо. И выходит, ты понапрасну печалишься, зря плачешь.

И он нежно погладил седую голову Прасковьи Григорьевны.

16

Еще до восхода солнца, когда на траве алмазной россыпью сверкала роса, Арсей явился на луг. Гимнастерка, старательно вычищенная Прасковьей Григорьевной, ладно сидела на нем, вычищенные сапоги сияли. Он был в приподнятом настроении, и если бы не синие круги под глубоко запавшими глазами, можно было бы подумать, что с ним ничего не случалось.

После ссоры с Недочетом, выбежав из дому, он долго простоял в саду. Арсей раздумывал над словами Недочета. Конечно, если бы Недочет знал причину, он сменил бы гнев на милость. Но Арсей никому ничего не хотел рассказывать. И не хотел оправдываться; малодушию оправдания не находил.

Когда вернулся в дом, Прасковья Григорьевна бросилась сыну на шею. Недочет, нахохлившись, важно ходил по комнате и, стараясь быть попрежнему строгим, говорил:

— Давно бы так!.. Думаешь, нам легко? Как же!.. Сердце разрывается, на тебя глядючи…

Кончилось все миром. Недочет открыл табакерку. Пока он и Арсей толковали о колхозных делах, Прасковья Григорьевна приготовила ужин. На столе появилась дымящаяся картошка, мелко нарезанная редиска в сметане, свежие огурчики.

— Все свое! — с гордостью говорила Прасковья Григорьевна. — Все со своего огорода. Слава богу, дожили!..

— А где же Дуняша? — спросил Арсей.

— Ушла Лыску доить, — сказала Прасковья Григорьевна. — И что-то задержалась. Должно, с бабами лясы точит…

Недочет достал откуда-то пол-литра водки.

— Перед сенокосом полагается, — сказал он. — Испокон веков сенокос встречали чаркой.

— Где взял? — удивился Арсей.

— Пей, не спрашивай, будет вкусней, — шутливо ответил старик и ударом ладони выбил пробку. — В сельпо привезли. Нынче лавку открывали… — Вытерев горлышко полотенцем, он наполнил стаканчик. — Ну-ка, кума, тяпни за здравье!

Прасковья Григорьевна подняла стаканчик.

— Чай, много мне? Захмелею, песни петь стану… Ну, будьте здоровы! За хорошую жизнь!

Она, не поморщившись, выпила до дна. Недочет снова налил стаканчик и подал Арсею.

— Нет, нет, пей сам, я за тобой, — возразил Арсей, отводя его руку.

Недочету это понравилось.

— Благодарствую, — сказал он и опрокинул стаканчик в рот.

Потом выпил и Арсей. Водка приятным теплом разлилась по телу. Он с наслаждением ел молодую сладковатую картошку, хрусткую редиску, огурцы. Недочет почти не притронулся к пище и безумолку говорил. Захмелевшая Прасковья Григорьевна счастливыми глазами смотрела на них — близких и родных людей, которые принесли в ее дом покой и тихую радость…

Когда над лесом взметнулись лучи восходящего солнца, все три отряда косарей были на месте и заняли свои участки. Недочет и Арсей попали в первый отряд, начальником которого был Терентий Толкунов. Его вместе со всей бригадой правление колхоза сняло со строительных работ на время сенокоса.

Несколько раз проведя по лезвию косы песчаной лопаточкой, Арсей первым стал на прогон.

— Может, кого другого пустишь? — спросил Недочет.

— Пойду сам, — сказал Арсей и взмахнул косой.

Легко, почти неслышно чиркнула она над землей, и по ее полукруглому следу опал подкошенный клевер. Давно Арсей не брал в руки косу. Острая, как жало пчелы, она показалась ему игрушкой. Но он знал: впереди целый день, и потому взял умеренный темп. Оглянувшись, Арсей увидел идущего следом Недочета.

«Решил, наверно, оберегать, — подумал он. — Посмотрим, какой из тебя будет сторож…»

Арсей приналег, желая уйти от Недочета, и это ему как будто удалось. Но через некоторое время он заметил, что расстояние между ними опять сократилось. Недочет шел свободно и, как показалось Арсею, многозначительно улыбался.

Недочет угадал мысль Арсея. Вспомнилась молодость, и старик подумал: «А ну, сколько еще осталось силы и ловкости?..» Он скоро подошел к Арсею на прежнее расстояние. Плечи его расправились, спина выпрямилась. Это была его родная стихия, и, попав в нее, он, казалось, намного помолодел. Отводя косу назад, он выставлял правую ногу, а пустив косу впереди себя, передвигал левую. Коса как бы пела, и только он один понимал ее песню.

Одет был Недочет в старенькие, но еще крепкие брюки, в длинную сатиновую рубаху. Ворот был расстегнут. На ногах ладно сидели чувяки, сшитые Прасковьей Григорьевной. Борода старика была расчесана, усы закручены, в глазах светился теплый огонек.

Обширные колхозные луга тянулись по обе стороны реки от Казенного леса до Вершинок. Перед войной здесь был посеян клевер, и в этом году он уродился густой и высокий.

Прогоны ложились поперек луга — от заросшей желтыми цветами тропинки до реки. Триста саженей шли косари, изредка останавливаясь лишь для того, чтобы оселком направить косу. И только на обратном пути, поднимаясь на пригорок, закуривали.

После трех заходов Арсей снял гимнастерку. Он работал попрежнему легко, но расстояние между ним и Недочетом сокращалось. Старик нажимал. Он словно играл послушной косой. Морщинки на его лбу наполнились потом, но в движениях не было заметно усталости.

«Крепкий орешек! — с улыбкой подумал Арсей. — А ну-ка, еще прибавим…»

Он ускорил шаг. Коса чаще сверкала на солнце, звонче врезалась в густой клевер, укладывая скошенную траву в ровный рядок. Руки крепко держали ручку, мускулы набухали, твердели. Арсей радовался ощущению собственной силы. Он не оглядывался назад — Недочет, конечно, остался позади. Куда шестидесятилетнему старику угнаться за молодостью! Но, дойдя до конца прогона и подкосив уголки, Арсей вскинул на плечо косу и, повернувшись, увидел Недочета все на том же расстоянии от себя. Это удивило и-озадачило молодого косаря.

«Неужели я так и не уйду от него? — подумал Арсей. — Да не может этого быть! Еще один заход, и он отстанет…»

Но Недочет не отставал. Он попрежнему работал легко и загадочно улыбался.

Солнце поднялось над лесом. На обратном пути Недочет догнал Арсея.

— Нюхни-ка первачу, товарищ председатель, — сказал старик, раскрывая табакерку.

Арсей взял щепотку табачной пыли.

— Покорнейше благодарю, Иван Иваныч, — подчеркнуто любезным тоном сказал он.

С минуту они шли молча. Потом Недочет, глядя перед собой, сказал:

— Ручку от себя далече отводишь. Круглости мало получается — коса подрывает.

— Это уж как умеем, — прервал его Арсей.

Недочет помолчал, пальцем пригладил усы.

— Ты, малый, не ерепенься, — сказал он обиженно. — Дело говорю. Тебе же легче будет.

— Я сказал — как умеем, — повторил Арсей. — Пока не отстаем.

Недочет усмехнулся.

— Да ведь это еще как сказать… — неопределенно и загадочно произнес он. — Отстать недолго — раз плюнуть, а догнать — трудней.

— Ну что ж, посмотрим, если на то пошло, — сказал Арсей и ускорил шаг.

У дорожки, откуда начинались прогоны, Недочет, спрятав в усы хитрую улыбку, покачал головой:

— Зря ерепенишься, Арсей Васильич, право слово, зря. Таких, которые нос задирают, как сам знаешь, учат.

— Ты хочешь поучить меня?

— Хочу.

— Пожалуйста, спасибо скажу.

— Хорошо.

Недочет поставил косу на ручку молотка и стал неторопливо и сосредоточенно точить ее.

Арсей косил в полную силу. Он был уже далеко от дороги, когда Недочет кончил точить. Старик, видно было, не торопился. Он расчесал бороду, понюхал табаку. Арсей чувствовал: Недочет ждет, пока расстояние между ними еще увеличится. Он догадывался, что замышлял Недочет. Как и все в Зеленой Балке, Арсей помнил старинный обычай, по которому молодого зазнавшегося косаря «сажали на прикол», или, говоря по-иному, «подкашивали». Видимо, Недочет готовился применить к Арсею прадедовскую меру вразумления.

Женщины вилами разбрасывали скошенную траву. Арсей увидел Ульяну. Она шла по рядам от реки. Мысль, что Ульяна следит за ним, любуется его ловкостью, вызвала новый прилив энергии.

Недочет начал свой прогон. Уголком глаза Арсей заметил, что старик попрежнему был точен и размерен в движениях. Но скоро Арсей убедился, что Недочет чаще взмахивает косой.

Арсей понимал Недочета: старик решил наглядно доказать, что к советам старого косаря стоит прислушиваться. Арсей уже ругал себя за самонадеянность, но решил не сдаваться.

Но он скоро убедился, что в соревновании с Недочетом ему придется нелегко. В Зеленой Балке Недочет слыл первым мастером-косарем. За плечами у него был многолетний опыт.

Со стороны казалось, что Недочет не прилагал больших усилий, однако расстояние между ними заметно сокращалось. Арсей уже не берег сил. Единственным его желанием было уйти от старика. «Скорей бы речка!» Но река была еще далеко, а Недочет наседала Уже совсем рядом слышалось журчание его косы.

И вот тогда, будто упругий ремень, хлестнул звонкий бабий голос:

— Гля-ади-итка! Недочет председателя подкашивает!

Арсей увидел: женщины остановились и с любопытством следят за состязанием косарей. Он слышал возбужденные голоса:

— Чай, посадит на прикол!

— Ну, не-ет! Куда там!.. Староват!

— Не лета отвагу красят!

— Верно! Иной старый за милую душу молодому нос подвяжет!

— А тем более Недочет!

— Смо-отри-и! Смо-отри-и! Пош-ше-ел на подко-ос!

— Эй, берегись, председатель! Поднатужься! Не сдавайся!

Коса Недочета визжала рядом. Арсей уже видел ее белую ручку. Через минуту показался и сам Недочет. Теперь с его стороны на траву Арсея посыплется скошенный клевер — так делал каждый, кому удавалось подкосить соперника. Арсей знал: тогда он намного отстанет. Но Недочет не до конца придерживался старого обычая: он попрежнему укладывал скошенный клевер на линию среза.

«Жалеет, — подумал Арсей. — А Ульяна не смотрит… И чего притворяется?»

Минуты две Недочет шел рядом с Арсеем, но потом стремительно вырвался вперед, далеко оставил за собой Арсея. Отойдя на безопасное расстояние, Недочет резко подался влево и вышел на прогон Арсея.

— Подко-оси-ил ми-лягу-у! — возвестил чей-то звонкий девичий голос.

Недочет стал ведущим. Арсей оглянулся. Другие косари были далеко — на первой половине участка, хотя они тоже ускорили темп. Гнаться за Недочетом было уже бесполезно. Арсей остановился, вытер пот с лица и принялся точить косу.

В обеденный перерыв Терентий Толкунов дружески говорил председателю:

— Ему нет равных! Это косарь на всю Россию!.. В молодости он косил за пятерых. Ей-бо!.. Помню, был я еще пацаном, выставили против него пять лучших косарей, а его поставили шестым… И что бы ты думал? Обедать пошел первым. Всех пятерых подкосил… Так что напрасно ты с ним связался, Арсей Васильич!..

Но Арсей был доволен. Теперь он ясно видел, что его соревнование с Недочетом разожгло желание у молодых косарей потягаться, помериться силой друг с другом. До обеда, по мнению Арсея, норма была перевыполнена не меньше чем в полтора раза. Теперь, в обеденный перерыв, молодежь горячо обсуждала приемы Недочета. Нашлись смельчаки, которые с задором утверждали, что не сегодня, так завтра, а уж они не отстанут от старика-мастера.

Недочет краем уха слышал эти горячие споры и добродушно усмехался.

17

Рядом с участком тракторной бригады на подъеме пара работали конные пахари. В большинстве это были ребята-подростки, ровесники Прохора Обухова. Многие из них в этом году впервые взялись за плуг.

Работали с раннего утра до позднего вечера и все же запаздывали. Слишком крепка была запущенная за годы войны земля. Но как бы там ни было, а дело шло к концу, и участок, поросший пыреем, с каждым днем сокращался.

Работали по методу, который предложил Антон Рубибей. Управлял конными пахарями Матвей Сидорович Гришунин. Он заведывал колхозной конюшней и был неумолимо придирчив к молодым ездовым. Впрочем, ребята и без того любили лошадей, берегли их и заботливо ухаживали за ними.

Прохор и Дмитрий работали с Матвеем Сидоровичем. Они чередовались через каждые два часа. Лошади, свободные от работы, тут же подкармливались свежим сеном и отрубями. Это поднимало производительность труда.

Прохор и Дмитрий работали добросовестно и завоевали любовь Матвея Сидоровича. Он разговаривал с ними, как со взрослыми, иной раз даже советовался, и ребята очень гордились доверием.

В этот вечер кончили работать с заходом солнца. Пахоты оставалось на три дня, и Матвей Сидорович решил давать больше отдыха ребятам.

В ночное ехали, как обычно, — всем гуртом, растянувшись длинной цепочкой. Впереди, покачиваясь на круторебром Супруне — буланом мерине с белой звездой на лбу, ехал Матвей Сидорович. Прохор и Дмитрий замыкали колонну. Дмитрий ездил на Пегой. Он любовно ухаживал за кобылой и особенно не жалел труда после того, как провинился.

— Где ж пиджак-то? — спросил Прохор, когда они тронулись в путь.

— Отдал, — сказал Дмитрий.

— Ой, брешешь?

— Чес-слово! — поклялся Дмитрий. — Позавчера ехал из Вершинок, вижу, лежит он, скрючился…

— Кто?

— Да председатель… Вижу, лежит. И вспомнил про пиджак. Слез, значит, подкрался тихонечко и укрыл его. Как он меня тогда…

— Молодец! — по-взрослому солидно похвалил Прохор Дмитрия. — А то таскает чужую одежу — и хоть бы тебе что! Ни стыда, ни совести!..

— Ладно, перестань, — попросил Дмитрий. — Раз отдал — значит всему делу крышка…

Ехали в Бусуновку, за Белые горы. Это был глубокий яр с неровными краями, поросшими редким: низкорослым кустарником. В нем росли высокие травы, но из-за кочек и стлавшегося по земле кустарника травы не косили. Издавна там были пастбища для лошадей. С ранней весны и до поздней осени в яру паслись табуны колхозных коней, и все же целые поляны высокого клевера, пырея, густой повилики оставались нетронутыми и прели под осенним дождем и толстым покровом снега. Однако другой скот сюда не пускали, хотя выпасов в колхозе было в обрез.

Остановив и стреножив лошадей внизу, возле ручья, Прохор и Дмитрий связали уздечки и пошли на гору. На широком выступе — обычном месте ночевки, уже маячили силуэты ребят. Вот вспыхнул костер — сначала маленьким, одиноким язычком пламени, потом взлетел снопом искр и рассыпался под сразу потемневшим небом.

— Знаешь что, Митя, — сказал Прохор. — Хочу тебе тайну открыть. Только ты поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь! — сказал Дмитрий. — По гроб жизни!

— Хочу в ремесленное пойти, — шопотом сказал Прохор. — В ремесленное училище. Вот… Как только осенью объявят набор, так и подам заявление. Хочу учиться.

— А на кого хочешь учиться?

— По электричеству. Электромонтером или еще кем, не знаю, а только чтобы электричеством управлять. Страсть хочу!

— Что ж тебе в Зеленой Балке не нравится?

— Кто сказал, что не нравится?

— Так отчего ж ты хочешь удрать отсюда?

Прохор добродушно рассмеялся:

— Вот чудак! Я ж потому и хочу учиться, что мне Зеленая Балка нравится. Не понимаешь? Ну, слушай… Осенью у нас будет строиться электростанция. Слыхал?

— Слыхал.

— Ну вот. Я выучусь, вернусь домой и буду работать на электростанции. Понял?

— Понял…

Они шли некоторое время молча.

— Слышишь, Проша, — сказал Дмитрий. — А если и я пойду в ремесленники?

— А ты по какой части?

— Ну, если тоже по этой… по электрической, чтобы с тобой на пару?

Прохор подумал.

— Нет, так не выйдет, — убежденно сказал он. — Двоим тут делать нечего будет. Ты давай по какой-нибудь другой.

Они долго обсуждали, куда пойти учиться Дмитрию.

— Мне, знаешь, радио нравится, — сказал Дмитрий. — Есть такие училища, которые по радио готовят?

Прохор сознался, что не знает, но обещал выяснить это у Туманова.

— Только молчок, — предупредил он товарища. — Чтобы ребята не пронюхали. А то не выйдет — смеяться будут. Никому ни гу-гу!

— Вот тебе рука! — сказал Дмитрий.

Они скрепили свою тайну рукопожатием и пошли к огню. Костер горел ярко, и тучи, нависшие над горизонтом, казались неестественно черными и тяжелыми. Примостившись у костра, ребята доставали из карманов картошку и бросали ее в огонь. Прохор и Дмитрий тоже захватили с собой несколько картофелин и закопали их в угли.

Пришел Матвей Сидорович. Ребята потеснились и дали ему место. Матвей Сидорович достал трубочку и не спеша набил ее сухой перетертой листвой. Сидевший возле Матвея Сидоровича паренек взял из кучи хвороста несколько сухих веток, переломил их о колено и подбросил в огонь. Кто-то звонко чихнул, и ребята громко рассмеялись.

Матвей Сидорович, сжав бороду в кулаке, сказал:

— Что ж, ребятки, кончаем с парами. Денька три еще поковыряемся — и шабаш!

— А что потом? — спросил парень в полосатой кацавейке и картузе с оторванным козырьком.

— Потом сено возить будем, — ответил Матвей Сидорович. — А там — хлеба подойдут. Те, которые из вас постарше и покрепче в силе, — косарями пойдут.

Ребята заспорили, загалдели. Каждый, оказывается, был и старше другого и превосходил его силой. Матвей Сидорович слушал молча, хитро сощурив глаза, и, звонко чмокая губами, тянул дым из трубки.

Яков Пронин, которого за крепость и выносливость звали Пудовиком, толкнул Дмитрия Медведева в бок и с ехидцей сказал:

— А тебя определенно не возьмут в косари.

— Это почему же? — возмутился Дмитрий.

— Куда тебе. Мал, как сверчок.

— Уж ты большой. Пудовик! Годов тебе-то столько ж, сколько и мне.

— Может, не столько.

— А сколько же?

— На целых полгода больше! — важно заявил Яков. — А сейчас, брат ты мой, это много стоит!..

— Ничего не стоит, — отрезал Дмитрий. — Сейчас не по годам, а по ребрам считают.

Ребята вытянули шеи, навострили уши.

— А ежели по ребрам, то сколько вас таких на фунт сушеных? — с явным вызовом сказал Яков.

— А ты попробуй, узнаешь, почем дули, — принимая вызов, ответил Дмитрий.

Яков встал, поднялся и Дмитрий. За ними, как по команде, вскочили все ребята. У костра остался только Матвей Сидорович. В молодости он был первым кулачником — не пропускал ни одного боя. Он и теперь еще всерьез считал кулачные бои делом полезным: для развития у ребят смелости, ловкости и выносливости.

«Пускай пошлепаются, — думал он. — Злей будут. А то что ж это за человек, ежели он за себя постоять не может? Курица это, а не человек…»

Так и теперь, усмехнувшись себе в ус, Матвей Сидорович ничего не сказал и остался сидеть у огня. Конечно, ему хотелось посмотреть бой, но он считал это неудобным.

Ребята разделились на два лагеря; одни сгруппировались вокруг Якова, другие — вокруг Дмитрия. Глаза их задорно загорелись, и каждый готов был ринуться в бой с любым своим товарищем, лишь бы только показать силу.

— Сюда давай! Сюда, ребята! — кричал паренек в полосатой кацавейке. — Тут ровно, как на ладошке!.. Сюда…

Яков и Дмитрий стояли друг против друга. Ребята сомкнули вокруг плотное кольцо. Всех захватил предстоящий ход боя.

Прижав левую руку к груди, Дмитрий проворно обежал вокруг Якова. Подавшись вперед, Яков вертелся на одном месте, зорко следил за движениями противника, готовый в любой момент отразить атаку.

— Не робей, Митя-а-а! Смелей напад-да-а-ай! — подзадоривали Дмитрия его сторонники.

— Яша-а! Перехвати забег! Наступа-ай! — кричали друзья Якова.

Яков был сильнее, но Дмитрий подвижнее. Он решил избегать ближнего боя. Но Яков тоже был осторожен, и «затравка», как это называлось на языке кулачников, затягивалась. Ребята теряли терпение. Послышались недовольные, осуждающие возгласы:

— Что, как петухи, носитесь?!

— Тоже боксеры!

— Кончай волынку!

— Давай схватку!

— Поджилки от страха трясутся, что ли?

Подстегнутый криками товарищей, Яков сделал глубокий выпад правой рукой, но раньше, чем его крепко сжатый кулак достиг цели, Дмитрий нырнул под руку Якова и с размаху ударил его по уху.

Послышался смех, одобрительные крики:

— Вот это съездил!

— Аж зашатался!

— Яша-а! Не подгадь, Яша-а!

Удар был сигналом к жаркой схватке. Яков бегал за Дмитрием по кругу. В свою очередь, и Дмитрий старался не остаться в долгу.

Вдруг Дмитрий споткнулся, упал. Яков подскочил к нему и, держа кулаки наготове, ждал, когда Дмитрий встанет.

— Подножка-а! — закричал парень в полосатой кацавейке.

— Не было подножки-и! — взвизгнул другой вихрастый паренек. — Чего кричишь, головастик?!

— Была подножка-а! — подскочил Прохор и угрожающе поднял кулаки.

Вихрастый, став в боевую позицию, задорно крикнул:

— Не была-а!.. А ну, подходь!

Прохор метнулся вперед, и тотчас же послышалось сопенье, частые удары. Теперь бой вели две пары: на стороне Дмитрия был Прохор, на стороне Якова — вихрастый паренек.

Но вот и парень в полосатой кацавейке не вытерпел и крикнул случайно оказавшемуся против него мальчугану в вышитой рубашке и больших, видимо, отцовских штанах.

— А ну, куцый, выходи!

Однако бой неожиданно был прерван. Из темноты появился высокий человек в военном плаще с офицерскими погонами. Сначала он смотрел на дерущихся, не понимая, что происходит. Потом поставил чемодан на землю и стал энергично растаскивать ребят в стороны. Когда ему удалось прекратить бой, он строго спросил:

— В чем дело? По какому случаю драка?

— Это не драка, — ответил Прохор. — Это занятия.

— Какие занятия?

— Кружок боксеров у нас организуется.

— Ах, так! — воскликнул офицер. — Ну, тогда прошу прощения. Можете продолжать.

Но никто не двинулся с места. Все с интересом разглядывали незнакомца.

— Ребя-а! Да это же товарищ Быланин! Тихон Васильич Быланин! — обрадованно воскликнул Прохор и, подбежав к офицеру, подал ему руку. — Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!

— Здравствуй! — ответил офицер, вглядываясь в лицо Прохора. — А ты не Прошка ли Обухов будешь?

— Точно, Прошка, товарищ старший лейтенант! — ответил Прохор, польщенный тем, что его узнали.

Спустя минуту гость сидел у костра рядом с Матвеем Сидоровичем. Выгребая из огня печеную картошку, ребята наперебой предлагали ее Тихону.

— Спасибо, друзья! — благодарил их старший лейтенант. — Много не надо… Я недавно ужинал… Я только минутку отдохну. Очень устал: десять километров пешком отмахал.

Обжигая пальцы, ребята, кто ножичком, а кто просто палочкой, скоблили обуглившуюся кожуру, разламывали картофелину на части и, еще горячую, жадно ели. Румяная, твердая корка звонко похрустывала на зубах.

— Надолго, Тихон Васильич? — спросил Матвей Сидорович Тихона, с аппетитом уничтожавшего печеную картошку.

— Насовсем, Матвей Сидорыч, — ответил Тихон. — Кончилась война-то. Вот и демобилизовали.

— А другие наши скоро вернутся?

— Теперь скоро. Многие, думаю, даже к уборке поспеют… — Тихон достал папиросы, предложил Матвею Сидоровичу закурить.

— Спасибо, я своего. Наш крепче, хоть и молодой еще.

Ребята о чем-то шептались.

— Скажите, товарищ старший лейтенант, — обратился к Тихону Прохор, — вы были в Берлине?

— Был.

— А в других городах?

— И в других городах. Всю Германию прошел.

— Вот здорово! — воскликнул Прохор.

— А Гитлера поймали? — спросил паренек в полосатой кацавейке.

— К сожалению, нет, — ответил Тихон, сдвигая брови.

— А куда же он девался?

— Пока неизвестно.

— Куда девался! — солидно сказал Прохор. — Капиталисты, небось, упрятали.

— Какие капиталисты-то? Их вон как разгромили!

— Разгромили германских, дурья голова! А английские да американские остались. — Прохор обвел ребят строгими глазами и многозначительно закончил: — Это надо понимать!..

Тихон слушал разговор ребят и улыбался. Он переживал чувство огромной радости. Он вернулся, и ему решительно все: и ребята с насупившимися лицами, и костер, посылающий в темное небо мелкие искорки, и отдаленное похрапывание лошадей, и тихая ночь перед восходом месяца, — все, что окружало его, что пробуждало воспоминания детства, — все было дорогим, близким. Возвращение домой, в обжитые с детства места, в знакомую среду людей и дел вызывало в нем творческий подъем: желание скорее взяться за работу.

— Ну, мне пора! — сказал Тихон, с добродушной улыбкой оглядывая ребят.

— А у вас ордена есть? — спросил Дмитрий.

— Есть.

— А сколько?

— Три.

— А медали?

— И медали есть.

— А сколько медалей?

— Пять.

Ребята загудели.

— Во! Целых восемь!

— Всю грудь закроют!

— Больше, чем у кого другого из нашенских!

— А за что вы их получили? — спросил Яков.

Тихон поднялся.

— С удовольствием, ребята, расскажу, — пообещал он, — но только в следующий раз. А сейчас побегу до дому, на матку свою посмотреть… — Он пожал руку Матвею Сидоровичу. — Бывайте здоровы, ребята! — сказал он, направляясь к смутно проступавшим в темноте Белым горам.

Поговорив о вернувшемся офицере, ребята угомонились. Прохор и Дмитрий легли спать рядом под стареньким зипуном. Дмитрий долго не мог заснуть. Он слышал, как далеко перекатывался гром, как на дне яра тоненько ржал жеребенок. Где-то заухала сова.

— Слышь, Проша, — тихо спросил Дмитрий, — а ты не знаешь, есть ремесленные училища строителей? Ну, чтобы, значит, строить, строить!..

Прохор заворочался, недовольно замычал.

— Спи ты уж, — сердито сказал он. — Дня тебе, что ли, не будет?..

Дмитрий ближе придвинулся к товарищу, обнял его и, засыпая, подумал: «Обязательно пойду в строители!.. Обязательно!..»

18

Арсей и Недочет вышли из правления поздно.

— Пойду, выкупаюсь, — сказал Арсей. — Ужинайте без меня, я не хочу…

Он прошел через сад, вышел к реке, сел в лодку, спрятанную в кустах, и поплыл вверх. Миновав охранку, он направил лодку к старой, наклонившейся над речкой вербе и выпрыгнул на берег.

Был теплый и тихий вечер — один из тех благодатных вечеров, которыми богато летнее время в период созревания хлебов. Все вокруг: белые домики, зеленые сады, тополя в парке и вербы на берегу речки, — потеряло цвет и форму, потонуло в сумерках и словно погрузилось в дремотную задумчивость. Воздух был чист и неподвижен, река спокойна.

Арсей разделся и вошел в реку. Вода была теплая и ласковая. Арсей торопился: проплыл несколько саженей, окунулся с головой и сразу же, повернувшись, вышел на берег. Едва успел он одеться, как услышал быстрые шаги. Это была Ульяна.

Арсей пошел ей навстречу.

— Фу-у… Бежала… — проговорила Ульяна, с трудом переводя дыхание. — Давно ждешь?

— Нет, — сказал Арсей. — Только что выкупался.

Она взглянула на него, улыбнулась, прищурила черные глаза.

— Я тоже купалась. Не хотелось из воды вылезать — такая теплая! А потом бежала, — думала, заждался…

Она подошла к вербе, схватилась за ветку и легко спрыгнула в лодку.

— Поехали! — предложила она.

Арсей оттолкнул лодку веслом.

— Куда путь держать? — спросил он.

— Вверх… к лесу… Подальше от села.

Арсей повернул против течения и с силой налег на весла. Ульяна правила, держа лодку недалеко от берега. Здесь течение было слабым и преодолеть его не стоило больших усилий.

По берегу тянулись старые кривые вербы, таинственно проступавшие из темноты.

— Хочется вот так плыть и плыть далеко-далеко! — сказала Ульяна. — Чтобы остаться одной, совсем одной…

— И без меня? — спросил Арсей.

— Нет, не так я сказала… Чтобы уплыть от всего: от горя, от муторных думок… От всего, от всего!.. — Но тут же она засмеялась и деланно-беспечным тоном добавила: — Это пустяки. Ты не слушай, я что-то несуразное плету.

Арсею хотелось видеть ее лицо, но было темно.

— Знаешь что, Ульяна, — сказал он ей. — Попроще бы ты жила.

Она подумала над его словами, неслышно вздохнула.

— Эх, Арсей!.. Эх, милый мой!.. Не выходит попроще — уже пробовала. Рада бы в рай, да грехов пропасть…

Лодка шла медленно, вода тихо плескалась. Ульяна опустила руку в воду.

— А мне все же кажется, — сказал Арсей, — что мы с тобой какие-то странные люди… Прямо, прости меня, ненормальные какие-то. Откровенного слова друг другу сказать не можем. Все как-то наоборот выходит. Честное слово! У нормальных так не бывает.

Ульяна рассмеялась. А потом тихонько запела. Это была протяжная партизанская песенка. Ульяна часто пела ее в лесу, сидя где-нибудь под столетним дубом. Арсей слушал ее с удовольствием. Он садился подле Ульяны и иногда просил спеть еще раз. И она повторяла задумчивый и грустный мотив. Так пела она и теперь. Выпустив весла из рук, он слушал. Он хотел угадать, что происходит в душе Ульяны.

Над рекой стояла тишина. По берегам, словно высокие курганы, поросшие мягким ковылем, выплывали из темноты копны сена. Недавно здесь, на широком лугу, звенели косы, слышался девичий смех. Теперь голос Ульяны звучал одиноко и грустно.

— Не могу… Душу выворачивает, — сказала она, внезапно обрывая песню. — И до чего же нескладная жизнь у меня вышла! До чего же постылая!..

Арсей смотрел на нее, не зная, как успокоить. Ему вдруг показалось, что чем больше он ее знает, тем меньше понимает ее характер. Эта мысль показалась забавной, и он рассмеялся.

— Ты чего смеешься? — насторожилась Ульяна.

— Прости, — сказал Арсей. — Мне пришла в голову странная мысль. Мне кажется, что чем больше я тебя вижу, тем меньше понимаю.

— Чего ж тут странного? — возразила Ульяна с обидой. — Раньше ты думал, что я женщина умная, стоящая, а когда ближе присмотрелся, убедился, что ничего хорошего у меня нет, что я смешная и глупая баба.

— Нет, ты меня не так поняла, Ульяна! — горячо сказал Арсей. — Я совсем не то имел в виду…

— Оставим этот разговор, — перебила его Ульяна. — Если ты обо мне так не думаешь, то я так думаю о себе. Сама так думаю о себе…

Платок ее соскользнул с плеча и упал в воду. Она быстро нагнулась, успела схватить его, но чуть было не перевернула лодку. Это рассмешило обоих.

— Ладно! — воскликнула Ульяна с каким-то вызовом. — Какая есть… В кузнице не подкуешь, не отремонтируешь.

Она повязала мокрым платком голову и, придерживаясь за борта, перешла на середину лодки.

— Не прогонишь?

— Рад буду, — ответил Арсей, давая ей место рядом.

Она взяла весло и обеими руками стала грести.

— Давай поговорим знаешь о чем? — сказала она. — О том, чего ты желаешь больше всего на свете. Для самого себя, для своей жизни, — понимаешь? Ну, давай! Говори…

— Нет, уж говори ты первая, — весело сказал Арсей. — Тебе первое слово.

— Хорошо, — согласилась Ульяна. — Чего я желаю?.. Я желаю выполнить слово, данное товарищу Сталину, — собрать сто двадцать пудов хлеба. И потом я желаю, чтобы у меня родился сын и чтобы он вырос здоровый, крепкий, большущий!..

— Как Антон Рубибей?

— Нет, как ты… И чтобы он стал моряком. — Она взмахнула веслом, с тихим плеском опустила его в воду. — Чтобы он был моряком и служил далеко, на Черном море. Я бы тогда получала от него письма, читала бы их и плакала.

— А ты умеешь плакать?

Арсей хотел пошутить, но сам почувствовал, что шутка получилась неуклюжей. Ульяна ответила серьезно, чуть дрогнувшим голосом:

— Умею, Арсей, умею…

Вверху зашумело. Низко над лодкой пролетели дикие утки.

Ульяна вскинула голову и налегла на весло.

— Теперь твоя очередь, — сказала она. — Рассказывай, чего ты хочешь больше всего на свете.

— Чего я желаю больше всего на свете? — сказал Арсей. — Желаю тоже, чтобы колхоз с честью выполнил слово товарищу Сталину… чтобы собрать хороший урожай… чтобы убрать весь хлеб… чтобы хорошо посеять озимые… чтобы построить всем колхозникам дома…

— Вон сколько наговорил! — рассмеялась Ульяна. — Ты скажи про свое личное. Что ты лично для себя желаешь?

— А разве все это не мое личное? Разве это не моя жизнь?

Ульяне хотелось услышать то, что касалось бы только одного его и, может быть, ее.

— А еще чего ты желаешь? — спросила она Арсея, когда тот умолк.

— А еще… желаю жениться… чтобы жена была хорошая… чтобы родилась у меня дочь… чтобы она была такая же красивая, как ты…

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

По реке пробежал теплый ветерок, зашуршал в высоких камышах.

— Мы приплыли к Партизанской бухте, — сказал Арсей. — Вон посмотри туда.

Он показал на противоположный берег, где темнели кусты.

— Так далеко забрались! — воскликнула Ульяна. — Куда же теперь?

— Давай сойдем на берег, — предложил Арсей. — Посидим, пока месяц встанет.

— Хорошо, — согласилась Ульяна и пересела к рулю.

Арсей направил лодку в извилистый проход между камышом.

В бухточке было совсем тихо. В неподвижной воде отражалось звездное небо.

Арсей подогнал лодку к коряге и выбросил цепь. Ульяна отыскала маленькую полянку, с трех сторон окруженную кустами, и присела на густую траву.

— Вот тут меня Недочет встречал, — сказал Арсей, опускаясь рядом с ней, — когда я домой возвращался…

Ульяна показала на восток.

— Видишь тучку? К рассвету она придет сюда. Думаю, гроза будет.

Арсей рассмотрел на горизонте темную тучу.

— Вот уж чего не надо сейчас, так это дождя! — заметил он. — Хлеба зреют… Сено не убрано…

Они заговорили о предстоящей уборке урожая.

— Я одну хитрость придумала, — сказала Ульяна. — Если дадите мне помощницу — какую-нибудь старушку, я буду с ней пять норм вязать, а может, и того больше…

Арсей с сомнением покачал головой.

— Это было бы почти спасением для нас! — сказал он. — Мы бы тогда за счет сокращения людей на вязке выставили еще несколько косарей. Но что говорить! Это утопия.

— Какая такая утопия?

— Как тебе объяснить? Вымысел, несбыточная мечта.

— Я не пустая какая-нибудь мечтательница, Арсей Васильич! — обиженно сказала Ульяна.

Арсей обнял ее.

— Прости, я не хотел тебя обижать. Я ведь не знаю, что ты в самом деле надумала. Но боюсь, что ты плохо рассчитала свои силы.

— Не знаю… Но я уверена — дело пойдет. Вот тогда посмотришь.

— В таком случае, расскажи мне, что ты задумала, — попросил Арсей. — Вдвоем легче разобраться.

Ульяна наотрез отказалась.

— А ну, как и вправду сорвусь? Ты первый тогда посмеешься. Ты такой!.. Помнишь, как поддел меня на прополке за тупые мотыги-то?

— А ты все обижаешься?

— Ничуть, — возразила Ульяна. — И тогда не обижалась. Даже поблагодарить хотела. Твои слова подтянули нас. И помогли первенство завоевать.

— А чего же не поблагодарила?

— Так… Времени не было.

— Спасибо за откровенность, — сказал Арсей. — Но все же скажи, что ты надумала?

— Нет, и не проси. Не скажу. Когда попробую, посмотрю, что получается, тогда — пожалуйста! А до тех пор и не проси!

Арсей лег, подложил под голову руки и, желая переменить разговор, спросил:

— Наверно, пробирали меня бабы на сенокосе, когда я Недочету сдал? Все косточки перемололи, небось?

— Совсем нет, — сказала Ульяна. — Посмеялись — только и всего.

— А ты почему не смотрела, не кричала?

— Я?.. Не всем же…

Туча на горизонте росла. Изредка, рассекая ее поверхность, вспыхивали тонкие кривые линии молнии. Из лесу подул теплый ветерок. В кустах беспокойно зашептались листья. Ульяна посмотрела на тучку и вдруг вспомнила страшную грозовую ночь, когда уходила в партизаны и когда по-настоящему узнала мужа. Тревога охватила ее.

— Арсей, — сказала она, прильнув к нему, — я боюсь…

— Чего ты боишься?

— Грозы…

Он привлек ее к себе, поцеловал.

— Милая, грозы не будет.

— Нет, будет гроза, Арсей, — твердила она. — Я чувствую, будет…

— Все равно… Не бойся. Ведь я с тобой, я, моя дорогая. Я с тобой.

— Да, ты со мной, Арсей.

— И ты не боишься со мной?

— Вот сейчас не боюсь.

— Ничего не боишься?

— Ничего.

Он снова обнял ее, притянул к себе, но она вскочила на ноги и весело закричала:

— Как тебе неудобно лежать! Я тебе сейчас так устрою, так устрою… Вот увидишь, как будет хорошо!.. — Она нарвала целую охапку свежей травы, Затем присела и принялась осторожно подкладывать траву под голову Арсея. — Я тебе такую подушку устрою… — ворковала она над его ухом. — Такую чудесную, мягкую!.. Ты уснешь на ней… А я буду тебя охранять, как верный часовой… — Опустив его голову на траву, она пристально посмотрела ему в глаза. — Вот ты много учился. А скажи мне, пожалуйста, почему так жизнь устроена? Почему, когда сердце твое кричит, надрывается, ты слова вымолвить не можешь? Почему?

Арсей видел над собой ее лицо, горящие глаза, чувствовал дрожь ее тела.

— Нет, скажи, правда, — настаивала она глухим голосом. — Скажи мне, почему жизнь так устроена?..

Он хотел что-то сказать, но она закрыла его рот рукой и тихо, в испуге прошептала:

— Не говори… Я боюсь, ты не так скажешь… — Она склонилась над ним, обдала его горячим дыханием. — Я сама скажу… Потому, что сердце нельзя заставить делать так, как тебе хочется. Оно непослушно, сердце, когда оно любит…

Она схватила его голову руками и крепко сжала ее.

В село они вернулись на рассвете. Ульяна была задумчива. Она рассеянно слушала Арсея, который с жаром говорил, как они будут вместе жить, как вместе будут работать, учиться.

— У нас с тобой, Ульяна, вся жизнь впереди! — восклицал он. — Мы с тобой такие дела будем творить — мир в восторге ахнет!..

У дверей землянки они остановились. Ульяна взяла Арсея за руки.

— Ну что ж? — сказал Арсей, обнимая ее. — Расстанемся? Соснешь малость? А завтра снова увидимся.

— Нет, нет, не уходи, — забеспокоилась Ульяна. — Я боюсь…

Арсей рассмеялся:

— Чего же ты теперь боишься? Грозы так и не было. Ты говорила, гроза будет, а на небе — ни тучки, ни облачка.

— Думала будет… Ошиблась… Мне не привыкать ошибаться.

— Тогда чего же ты боишься? — Боюсь одна оставаться.

— Хочешь, я останусь с тобой, — сказал он, беря ее за руки. — Останусь навсегда… И всю жизнь буду с тобой вместе…

— Нет, нет, не сразу так, — сказала Ульяна. — Подождем… А сейчас… зайдем ко мне. Побудем еще немного вместе…

Она открыла ключом дверь, пропустила впереди себя Арсея.

В землянке было сумрачно, пахло сыростью. Лунный свет через маленькое оконце бледной полоской падал на застланную кровать.

Ульяна закрыла дверь на ключ, обняла Арсея за шею.

— Милый… Родной… — шептала она со слезами. — Ясное солнышко! Как я тебя люблю!.. Как я тебя люблю, мой сокол!..

Арсей гладил ее черные, освещенные луной волосы и чувствовал, как в душе его ширится большое, яркое счастье.

19

Было два часа ночи. Потапов все еще сидел за столом, склонившись над раскрытой книгой.

В кабинете стоял полумрак — горела только настольная лампа. На стене тикали часы. Размеренные удары маятника гулко раздавались по кабинету, и только они одни нарушали покой глубокой ночи.

Дверь, легонько скрипнув, открылась, и на пороге показался Туманов.

— Можно, Сергей Ильич?

Потапов поднял голову и некоторое время поверх лампы смотрел на вошедшего.

— А, это ты, Миша? — обрадовался он. — Заходи, пожалуйста. Садись. Что так поздно? — Потапов, отодвинув книгу, закурил трубку.

— Бюро райкома комсомола затянулось, — сказал Михаил, садясь на стул. — Только что кончили.

Потапов укоризненно покачал головой.

— Это нехорошо — так долго заседать. Что такое случилось?

— Ничего особенного, — ответил Туманов. — Обыкновенный спор с работниками районо. Петропавловский все доказывал, что физический труд мешает воспитанию в школе.

— А указание райкома партии?

— Что ему указания!..

— Странный человек, — с сожалением сказал Потапов, раскуривая трубку. — Никак его не вразумишь. И что они там медлят, в области?

— Нечего ждать решения области, — с горячностью сказал Туманов. — Мы давно предлагали отстранить его своей властью. Мне непонятно, почему райком партии медлит!

— Чем же кончился спор? — спросил Потапов, спокойно поглядывая на Туманова.

— Вправили ему мозги, — ответил Михаил. — Решили организовать четыре отряда учащихся районной средней школы и отправить в колхозы на уборку. Конечно, из старших классов и на добровольных началах… Вот, пожалуйста, просим утвердить.

Туманов подал Потапову лист бумаги, исписанный мелким почерком. Потапов внимательно прочитал постановление райкома комсомола.

— В Зеленую Балку посылаете?

— Да. Я обещал им… Но, Сергей Ильич, трудно с хлебом. У колхозников огороды — картошка, огурцы и всякая зелень. А что будут есть наши ребята?

— Сколько туда намечается?

— Пятьдесят человек — один отряд.

— Пятьдесят человек… — Потапов что-то посчитал про себя. — Хорошо. Завтра скажем, чтобы хлебный паек мукой выдали. Все остальное — картошку, огурцы и, как ты говоришь, зелень всякую — на месте, в колхозе. — Потапов еще раз прочитал постановление. — Остальные отряды едут в колхозы «Первое мая», имени Ворошилова и «Знамя труда», — говорил он самому себе, отмечая что-то в блокноте. — Правильно… Там большая нужда в людях… А как у них с питанием?

— Все будет организовано.

— С председателями разговаривал?

— Сам, со всеми тремя. Все до мелочей обговорили.

— А как же совхозы? — спросил Потапов, откинувшись на спинку стула. — Разве им не нужны будут люди?

— В совхозы мы посылаем вторую Марьинскую и третью Бобровскую школы, — пояснил Туманов. — Это мы отдельно решим и представим на ваше утверждение. Еще не успели договориться с директорами совхозов.

— Надо и в совхозы послать, — сказал Потапов. — А кроме того, в совхозы я бы посоветовал направить два-три отряда комсомольцев из районного центра. На все время уборки.

— Это мы делаем, Сергей Ильич. Уже комплектуем отряды. Оставляем только действительно незаменимых.

— Вот-вот, — одобрил Потапов. — Да соревнование развернуть. Чтобы все молодежные звенья включились в соревнование. В этом сейчас для комсомола самое главное. Соревнование, учет, проверка выполнения обязательств… — Он возвратил Туманову лист бумаги. — Подготовь проект решения райкома партии. Свое постановление также разошли председателям колхозов и парторгам — для сведения. — Он выбил пепел из трубки и снова набил ее табаком. — А заседать так поздно не годится! Ночью полагается отдыхать.

— А сами-то вы, Сергей Ильич, не спите? — улыбаясь, спросил Туманов.

Потапов нахмурился.

— Я — другое дело, — сказал он. — К тому же я не заседаю, а читаю. — Он придвинул к себе книгу, с любовью провел рукой по странице. — «Вопросы ленинизма». В который раз читаю, а как раскрою, оторваться не могу. До чего же замечательные мысли!.. — Он перелистал несколько страниц, которые, видимо, осталось прочесть, и закрыл книгу. — Ну, а что еще у тебя?

— Вы предложили проверить «Заготзерно», — сказал Михаил, подавая Потапову второй листок бумаги. — Это акт «легкой кавалерии»… Две тысячи мешков нашли.

— Так я и знал! — проговорил Потапов, пробежав бумагу глазами. — Скажи, ну, не мошенники, а? Сколько говорил им: посмотрите хорошенько в своих закоулках. Нет же! Все ведомость мне в нос совали… Молодцы, ребята! Где откопали?

— В подвале, под самым кабинетом управляющего. Еще до оккупации были свалены и не зарегистрированы.

Бережно свернув акт, Потапов спрятал его в ящик стола.

— Послезавтра на бюро райкома партии поставим. Пригласишь всех, кто участвовал в проверке. Докладчика настрополи — пусть чиновников разделает под орех… Редактору скажи: в газете как следует распечатать. А ребятам передай: молодцы, райком партии им благодарность выносит. — Когда он заговорил о комсомольцах, глаза его загорелись. — Между прочим, разве «легкая кавалерия» не ликвидирована?

— Ликвидирована, — ответил Туманов. — Но стоит создать какую-нибудь проверочную группу, как комсомольцы сами ее называют «легкой кавалерией». Нравится, — ничего не поделаешь!

— А ничего и не надо делать, — посоветовал Потапов. — Нравится, и пусть. Лишь бы польза была.

Потапов вышел из-за стола, прошелся по кабинету.

— Вы помните, Сергей Ильич, — сказал Туманов, — комсомолку Веру Обухову?

— Как же! Из Зеленой Балки?

— Да. Она получила переходящее красное знамя за весенний сев.

— Так, так…

— Она больна туберкулезом. Мы отправили ее в Крым лечиться. Вчера письмо получил от нее. Поправляется.

— Хорошо, — сказал Потапов. — Очень хорошо. Напиши ей ответ: строгий наказ — лечиться, лечиться, пока не станет совсем здорова. Бели нужно будет продлить путевку — пусть не стесняется, напишет. Обязательно поможем. — Он снова сел за стол. — У тебя все?

— Все, Сергей Ильич.

— Хорошо… Теперь я хочу с тобой посоветоваться, — сказал он и снова набил трубку. — На-днях мы приняли твоего секретаря комсомола в Зеленой Балке Дениса Скворцова в члены партии и Антона Рубибея — в кандидаты. Вчера был у меня брат Арсея Тихон Быланин. Он вернулся из армии и стал на учет.

— Он член партии?

— Да. Член партии. Так вот, в Зеленой Балке теперь три члена партии и один кандидат. Можно создавать партийную организацию. Вопрос о том, кого парторгом? Как ты думаешь?

— Я знаю Дениса и Арсея, — сказал Туманов. — И совсем не знаю Тихона Быланина.

— Молодой член партии, офицер, старший лейтенант. Ордена, медали имеет. Видать, боевой человек. Но вряд ли стоит его выдвигать.

— Почему?

— Он брат председателя колхоза. Конечно, для нас — это не важная причина. Для коммуниста партийные интересы выше всяких иных — так рассуждаем мы. Но ведь не все так рассуждают.

— Кого же тогда? — задумался Туманов. — Арсея? Но, по-моему, неудобно в одном лице совмещать две такие важные обязанности — председателя колхоза и секретаря парторганизации.

— Неудобно. К тому же Арсей Быланин совсем недавно получил выговор, — добавил Потапов.

— Что же, остается Денис Скворцов? — сказал Туманов.

— Остается Скворцов.

Туманов пристально смотрел в глаза Потапову, стараясь разгадать, что думает секретарь райкома партии.

— Да, но Скворцов совсем молодой коммунист, — заметил Туманов, не будучи уверен, что разгадал мысли Потапова.

— В том-то и дело!

— Как же быть? — спросил Туманов.

— Вот об этом я и хотел с тобой посоветоваться, — сказал Потапов. — Как бы ты поступил, скажем, на моем месте?

Туманов долго думал. Потапов неотрывно смотрел в его молодое обветренное лицо.

— Знаете, как я поступил бы? — решился Туманов. — Я остановил бы выбор на Денисе Скворцове. И рекомендовал бы избрать его секретарем парторганизации.

— Так, так… — сказал Потопов. — Молодого коммуниста?

— Да. А там дело покажет. Может, кто еще из армии вернется коммунистом, а если не будет таких, Скворцов научится. Я в нем уверен.

Потапов снова встал, прошелся по кабинету, подумал.

— Ну что ж, придется так и сделать, — сказал он. — Пожалуй, это единственный выход. Спасибо за совет, Миша.

Он распахнул дверь на террасу. В комнату вместе с серым предутренним рассветом ворвался свежий яблоневый запах. Где-то натужно пыхтел движок городской электростанции.

— Давай, Миша, посидим здесь, — предложил Потапов. — Помечтаем на свежем воздухе…

Они вышли на террасу, сели в плетеные кресла у круглого столика.

— Еще один рассвет, еще одно утро… — задумчиво произнес Потапов. — Еще один день… Идут они, дни нашей жизни, бегут, сменяя одни другой, точно телеграфные столбы на большой дороге, и ничто, никакая сила не в состоянии остановить их движения. И приносят они нам, эти дни нашей жизни, раз от разу забот и дел все больше и больше — живых, чудесных дел, таких, которые как-то поднимают тебя, вызывают тревогу, волнение, радость. Чудесные дни!.. Борьба — неутомимая, яростная и благородная борьба за счастье человека, за его будущее, за будущее всей нашей жизни, борьба и победа — радостный итог огромных усилий разума и воли, силы и мысли… Жизнь!.. Как хороша жизнь, Миша, когда она полна борьбы и труда, полна могучего смысла, когда ее яркий свет озаряет людей счастьем, за которое они борются своими трудовыми руками!..

Потапов говорил медленно и тихо, устремив взгляд туда, где загорался рассвет нового дня. Туманов, не отрываясь, смотрел в размеченное мягкими морщинами лицо своего старшего товарища и наставника. Туманов преклонялся перед жизненной мудростью Потапова, перед его смелыми и всегда свежими мыслями, перед его собранным и целеустремленным характером бойца и руководителя. Они узнали друг друга в суровое время борьбы с врагом, и теперь Туманов испытывал счастье оттого, что ему суждено и дальше итти рука об руку с этим человеком.

— У каждого должна быть цель в жизни, — говорил Потапов. — Человек без цели — пустоцвет… Какая же у нас с тобой цель, Миша? Наша цель — коммунизм!.. Наша цель — это цель всей нашей партии, цель нашего народа — коммунизм!.. А что такое коммунизм, Миша? Иные думают, что коммунизм — это сплошной праздник, когда не будет ни забот, ни хлопот, ни тревог, ни волнений. За такой коммунизм я не отдал бы и одного дня своей жизни!.. Нет, я живу не ради такого пустого праздника. Я живу и борюсь за такой коммунизм, который еще выше поднимет человека с его светлыми идеалами, еще ярче развернет в нем все самые лучшие его качества. Коммунизм, по-моему, — это такое время, такое общество, когда полностью сольются физические и духовные силы народа, когда творческий труд, труд созидательный превратится в первейшую и естественную необходимость и потребность человека, когда наука, техника, искусство расцветут и поднимутся на необычайную высоту. Да, да!.. Коммунизм сделает человека еще более красивым — прекрасным! Исчезнут ложь и подлость — неизбежные спутники человека при капитализме, останутся и окончательно восторжествуют любовь к родине, к труду. Воцарится гармония, то-есть полное слияние сознания и поступков, к чему стремился человек на протяжении долгой истории своего существования. Коммунизм — это вершина творческого развития, нового, общественного труда и новой культуры. Вот я за такой коммунизм, я живу и борюсь ради такого коммунизма!

Потапов посмотрел на своего слушателя и тепло, как-то по-детски улыбнулся.

— Это прекрасно!.. — с восторгом сказал Туманов. — Это прекрасно!

Потапов медленно набил трубку табаком. Они долго молчали, отдавшись своим мыслям.

На террасу залетела серенькая длиннохвостая птичка, забилась под потолком, но, увидев людей, выпорхнула в сад. Она уселась на сучок яблоневого дерева, унизанного крупными, начавшими румяниться яблоками, и вспугнула утреннюю тишину звонким жизнерадостным писком.

В кабинете раздался звук передвигаемых стульев.

— Тс-с… Тетя Глаша! — оторвавшись от своих мыслей, сказал Потапов и спросил Михаила. — Ты спать хочешь?

— Нет, — покачал головой Туманов.

— Собственно, уже не к чему, — сказал Потапов. — Уже совсем утро. Давай лучше попросим Глашу поставить самоварчик.

Он отодвинул кресло и вышел в кабинет. Туманову было слышно, как секретарь райкома поздоровался со старухой-уборщицей. Оказалось, самовар уже кипел, посвистывая паром. Потапов поставил его перед Михаилом. Глаша принесла стаканы, сахар, галеты, чайник.

— Ну-ка, Миша, сорви пару яблок, — попросил Потапов. — Страсть как люблю чай с яблоками!..

Туманов спрыгнул в сад и раньше, чем Глаша успела наполнить стаканы янтарным чаем, вернулся на террасу.

— Они еще зеленые, Сергей Ильич! — сказал он.

— Все равно вкусно. — Потапов вытер яблоки полотенцем.

Расставив посуду на столе, Глаша, так и не проронив ни слова, вышла.

— Видишь? — многозначительно сказал Потапов, проводив старуху критическим взглядом. — Видишь, как губы поджала? Рассердилась. Да-с… Теперь во-всю распекает нас с тобой за то, что бодрствуем, когда порядочные люди спят. — Он отрезал от яблока несколько кусочков и положил себе в стакан. — Сегодня думаю поехать в Зеленую Балку, — сказал он, мешая ложечкой в стакане. — Оформлять партийную организацию колхоза. — Он налил чай в блюдечко. — Итак, решено: Дениса Скворцова рекомендуем секретарем парторганизации.

— Решено, — подтвердил Туманов.

— А кого на комсомол?

Туманов бросил в стакан два куска сахару.

— Там много хороших ребят, — сказал он. — Но я бы высказался за Антона Рубибея. Его уважает и ценит молодежь, мне кажется, больше, чем кого либо другого. К тому же он теперь кандидат партии, и эта работа будет для него партийным поручением.

Вошла Глаша и сказала, неодобрительно глядя на собеседников:

— Вас уже спрашивают, Сергей Ильич.

— Кто там, Глаша?

— Кто его знает! — сверкнув глазами, ответила уборщица. — Какой-то шутоломный старик. Как петух, ерошится. Докладывай — и делу конец… Я ему русским языком: «Нету, не приходил еще». А он мне: «Врешь, бабка, сам голос со двора слышал». Я ему: «Подожди секлетаршу», а он грозится двери выломать. И все бабкой погоняет, старый хрыч!..

Потапов быстро вышел и вернулся на террасу с Недочетом.

— И зачем ты, Сергей Ильич, держишь эту старуху? — спросил Недочет, показывая на уборщицу. — У нее ни красоты, ни соображения — одна фикция. Я ей доказываю, у меня дело неотложное, а она завела, как попорченный патефон: «Подожди секлетаршу».

Губы Глаши дрогнули от обиды. Она хотела что-то сказать, но только рукой махнула и ушла, с сердцем хлопнув дверью.

Потапова забавлял спор стариков. Он пригласил Недочета к столу. Туманов принес еще стакан.

— Что ж, я непрочь побаловаться, — заявил Недочет, принимая из рук Потапова стакан чаю. — Да только не чаевничать приехал. Важнее дело у нас к райкому.

— Какое же? — спросил Потапов.

— Насчет уборки урожая, — сказал Недочет, отхлебнув из блюдечка. — Нам нужен комбайн. Без него, хоть зарежь, не управимся…

Туманов допил чай и тихо вышел. На улице он расстегнул ворот рубахи. Лысогорск уже начинал жить своей утренней жизнью: прошли женщины на базар; гремя кузовом, проехал грузовик с пустыми железными бочками; промчался велосипедист с портфелем, пристегнутым к раме велосипеда.

Туманов медленно шел по неровному кирпичному тротуару. Он думал о Потапове. От всего сердца ему хотелось быть похожим на этого умного и простого человека.

20

Днем Потапов отправился в Зеленую Балку. Он поехал не обычной дорогой — грейдерным шоссе, которое проложили воинские части, — а вкруговую, через колхозы «Знамя труда» и «Борьба». Потапов решил посмотреть, как в этих колхозах обстоят дела с подготовкой к уборке урожая.

До обеда секретарь райкома занимался с Недочетом. Старик был на редкость неуступчив. Он требовал комбайн и ни на что другое не соглашался. Потапов и сам понимал, что своими силами Зеленой Балке трудно будет справиться с богатым урожаем. Но секретарь райкома не любил даром обнадеживать людей. Так поступил он и на этот раз. Для нужд района были отгружены четыре «Коммунара»; они уже находились в пути. Один из них Потапов намеревался сразу же отправить на поля Зеленой Балки. И тем не менее он уговорил Недочета рассчитывать прежде всего на свои собственные силы.

Они детально обсудили план уборки, который привез с собой Недочет. Потапов посоветовал вместо трех разбить четыре тока, чтобы таким образом сократить расстояние для подвозки снопов к скирдам. Он приказал «Заготзерно» отпустить Зеленой Балке двести мешков и занарядить из автоколонны две трехтонки для подвоза хлеба на элеватор. Заведующему райземотделом он предложил принять Недочета и выслушать все его просьбы.

Под конец беседы он спросил Недочета:

— А как там себя чувствует ваш председатель?

— Арсей Васильич? — с уважением переспросил Недочет. — Да вроде ничего… Похандрил немножко, а теперь все в порядке.

— Что с ним? Выговор, что ли, подействовал?

— И это и другое… Опыт над пшеницей затеял, а она, родимая, в руки и не далась — осечка вышла. Ну и похандрил малость… Я было маленько погладил его против шерсти, а потом, как узнал от него, в чем загвоздка, пожалел, что погорячился…

Рассказ Недочета насторожил секретаря райкома. Он вдруг понял, в чем причина неудач Быланина: в отсутствии жизненного опыта. Молодость несет в себе и хорошие и плохие качества: кипучую энергию и неумение рассчитать силы. Именно за это часто расплачиваются молодые руководители, среди которых Арсей Быланин не был исключением.

— Знаешь что, Иван Иваныч, — сказал Потапов Недочету. — Он, председатель ваш, — молод, горяч. Это и хорошо и плохо. Его надо сдерживать, где нужно — помогать.

— Да уж помогаем, чем можем.

— И учить его надо. Да-да, учить. У них, у молодых-то, энергия родником хлещет, а у нас, стариков, — житейский опыт. Тебя-то жизнь, наверно, терла и молола больше, чем его?

— Известное дело — никакого сравнения!

— Вот ты и учи его житейскому уму-разуму. Не смотри, что он агроном. Не всякий агроном больше тебя в земле да в хозяйстве понимает.

— Арсей Васильич грамотный человек, — возразил Недочет. — Много знает, правду надо сказать.

— Верно, много знает. Но он не испытал на себе того, что, скажем, пришлось испытать тебе.

— Это известное дело! — согласился Недочет.

— Вот я про это и толкую, — сказал Потапов. — Надо сочетать его знания и твой опыт. В этом ключ. Понимаешь?

— Понимаю, Сергей Ильич.

— Смелей влезай в его работу, проверяй своим опытом, и тогда дело у вас пойдет наверняка. И позволь мне смотреть на вас так: ты и он — одно и то же, так сказать, одно целое. И спрашивать райком будет с вас одинаково. Так, Иван Иваныч?

— Так, Сергей Ильич…

Теперь в дороге, вспоминая этот разговор, Потапов улыбался. Ему нравились непоседливость и житейская хватка Недочета, которого он хорошо узнал в партизанском отряде. Там старик казался излишне суетливым. Здесь же он представлялся Потапову хозяйски расторопным и беспокойным. Всякое растение крепнет на своей почве.

Выехав в поле, Потапов сказал шоферу:

— Я, Ваня, подремлю немного. Укачивает что-то…

Он вытянул ноги, затылком прислонился к спинке сиденья и закрыл глаза. Руки сжали кожаную сумку на коленях, с которой он и теперь, как в дни партизанской жизни, никогда не расставался. Ветерок, залетавший в приоткрытую боковину, ласково овевал его лицо.

Шофер медленно вел машину, на рытвинах плавно притормаживал. Секретарь райкома иногда вот так дремал в машине и всякий раз просыпался бодрым и свежим. Шофер удивлялся, как мало требуется Потапову времени для отдыха.

В колхозах «Знамя труда» и «Борьба» Потапов провел несколько часов. За это время он переговорил с председателями, бригадирами, колхозниками, осмотрел посевы, уборочный инвентарь. На первый взгляд здесь все было готово для того, чтобы дружно и организованно начать уборку урожая, но секретарь райкома знал, что прорехи появляются как раз тогда, когда штопать их нет ни сил, ни времени, и потому заставлял руководителей еще и еще раз все пересмотреть, пересчитать, проверить.

Председатель колхоза «Борьба», крепкий и на вид медлительный человек с черной повязкой на левом глазу, провожал Потапова до окраины села.

— Куда теперь, Сергей Ильич? — полюбопытствовал он, когда Потапов открыл дверцу автомобиля.

— К вашим соседям, товарищ Лукьянов, — сказал Потапов: — В Зеленую Балку.

— Вчера вечером ихний представитель у нас был.

Потапов остановился у раскрытой дверцы.

— Кто это?

— Недочет, заместитель председателя.

Потапов вспомнил, что Недочет приезжал в район на рассвете.

— Старик ночевал в вашем селе?

— Нет, — ответил Лукьянов, — вечером же и уехал. Мы оставляли — не остался.

«Где-нибудь в поле коня кормил, — подумал Потапов. — И холодком примчался…»

— Зачем же он к вам приезжал?

— Подготовкой к уборке интересовался.

— Ну и как?

— Придирчивый человек. И глаз вострый… Пчелок выпросил. Обещали им пять ульев из тех, что отроились. Как вы смотрите?

— Хорошо сделали, — похвалил Потапов. — Надо помогать. Они вам тоже когда-нибудь пригодятся.

— Их кузнец у нас работал. Мастеровой человек!.. Инвентарь отремонтировал, кузницу помог перестроить, ребят немного понатаскал. Правда, мы им за это фуражу дали. А теперь и они нам помогли.

— Очень хорошо! — сказал Потапов. — Вам бы с ними соревнование затеять. А?

Лукьянов помялся, нерешительно сказал:

— Это можно. Только они ж еще слабые с нами тягаться. Их война сильнее потрепала.

— А вы не ошибаетесь, Николай Никитич, что они слабые? — спросил Потапов. — Они вон уже половину села восстановили. Да что я — восстановили! Новое строят, дома, как игрушки. Сил у них много. А потом соревнование — не какая-нибудь азартная игра, в которой один старается облапошить другого. Наше соревнование предполагает помощь отстающим. Вот вы и помогайте своему соседу…

Мысль о соревновании Зеленой Балки с передовым колхозом «Борьба» прочно засела в голове Потапова. Всю дорогу он думал об этом и приехал в Зеленую Балку с твердым намерением уговорить Арсея и Дениса выступить с этим предложением.

Арсей был на хозяйственном дворе. Он помогал кузнецу и Григорию Обухову собирать сноповязалку. В стороне под навесом стояли два трактора. Возле них возились Денис и Антон. Они готовили машины к уборке.

— Вас хвалят соседи, Петр Степаныч, — сказал Потапов Шорину. — И благодарят. Говорят, хорошо помогли.

— Спасибо, — сдержанно сказал Петр Степанович. — Только я их хвалить не собираюсь. Я скорее отругал бы их.

— За что?

— Такой крепкий колхоз, а кузницу имеет никудышнюю. А в большом хозяйстве без хорошей кузни — все одно, что без рук…

— За это стоит поругать, — согласился Потапов. — И вы, Петр Степаныч, непременно сделайте это, если представится возможность… — Он посмотрел на кузнеца — на его густую и курчавую бороду, на обнаженные по локоть, черные от копоти руки и сказал: — А знаете, Петр Степаныч, у меня к вам большая просьба. Не смогли бы вы написать в нашу районную газету о том, как создать колхозную кузницу?

Петр Степанович усмехнулся.

— Не сумею, — признался он. — Чего не сумею, того не сумею. Построить кузницу — могу, пожалуйста, а вот написать о том — не сумею.

— А если вам поможет хороший журналист?

— Ну, ежели поможет… А сам не сумею. Писатель из меня все одно, что из попа святой.

— Я пришлю к вам опытного газетчика, — пообещал Потапов. — Вы ему расскажете все, что надо для создания хорошей колхозной кузницы. И не забудьте сказать о своих соседях для примера — покритикуйте их… А как у вас дела, орлы? — обратился секретарь райкома к трактористам. — Пары уже закончили?

— Закончили, Сергей Ильич, — ответил Антон.

— За день до сроку, — добавил Арсей.

— На ремонт остановили? — показал Потапов на тракторы.

— Подшипники подтягиваем, — сказал Денис. — И так кое-что по мелочи…

Распрощавшись с кузнецами, Потапов вместе с Арсеем и Денисом вышел на улицу. Антон побежал за Тихоном Быланиным.

На улице работали плотники. После сенокоса они всей бригадой снова взялись за свое дело — строительство колхозных домов. Вдоль улицы ровными рядами выстраивались дома. Некоторые из них были покрыты красной черепицей и, радуя глаз, точно огненные маки, расцветали на заходящем солнце.

— Черепичный завод работает? — обрадовался Потапов.

— Работает, — не очень весело ответил Арсей. — С горем пополам… Ребята день и ночь возятся, прямо измучились — и все не могут освоить.

— Ничего, ничего, товарищ Быланин, — успокоил председателя Потапов. — Сразу ничто не дается.

Секретарь райкома осмотрел школу, клуб, с минуту, обнажив голову, постоял у Памятника десяти. На Верхней улице он увидел Ульяну. Она белила свою землянку.

Потапов подошел к ней, поздоровался.

— Ты что ж это, Ульяна Петровна, — сказал он, — никак зимовать собираешься в землянке?

— Да, видно, придется, Сергей Ильич, — ответила она, вытирая раскрасневшееся лицо фартуком.

— Разве колхоз не думает строить тебе дом?

— Думает. Только очередь моя — самая крайняя. На следующий год, должно, останется… Да я проживу и так — много ли мне надо? Поскорее бы вселить людей с ребятишками.

— Да, верно, — согласился Потапов. — Поскорее бы многодетных пристроить. Одиноким легче переждать… — Он погладил усы, улыбнулся. — Ну что ж, партизанка, подожду до следующего года. А в следующем году обязательно приеду чай пить в новом доме.

— Пожалуйста, Сергей Ильич, — сказала Ульяна, — милости просим…

Уже по дороге в правление Потапов спросил Арсея:

— Как настроение Ульяны?

— Ничего, — пряча глаза, ответил Арсей. — Хорошо себя чувствует…

В правлении колхоза их уже ждали Антон и Тихон. Тихон был в военной форме, с орденскими ленточками на груди, но без погон.

— Какую работу ты дал брату? — обратился Потапов к Арсею.

— Пока на черепичном заводе работает, — сказал Арсей. — Он сам выразил желание.

— Значит, товарищ старший лейтенант, — спросил Потапов, — глину месите?

— Так точно, товарищ секретарь! — ответил Тихон. — И это приходится.

— Вы, кажется, электротехник? — садясь за стол, спросил Потапов Тихона.

— Электротехник.

— Осенью будем строить на вашей речке гидроэлектростанцию.

— Ждем не дождемся, товарищ секретарь.

— Вот тогда придется вам поработать.

— С радостью отдам все силы…

— Вот-вот, — сказал Потапов. — А пока что и глину месить, и урожай косить, и снопы молотить! Пока придется делать все, что нужно, что необходимо… — Он взглянул на коммунистов, стоявших вокруг, и удивленно проговорил: — Да вы что же стоите? Присаживайтесь, пожалуйста. — Расстегнув военную сумку, Потапов вынул оттуда тетрадь и две красные книжечки. — Товарищ Скворцов! — торжественно обратился он к Денису. — Вы приняты в члены Всесоюзной Коммунистической партии большевиков. — Он раскрыл тетрадь, отыскал фамилию «Скворцов».

Денис расписался. Потапов передал ему партийный билет.

— Будьте достойным великого звания коммуниста! — сказал секретарь райкома. — Храните это звание честно, служите нашей партии преданно и беззаветно. — Он крепко обнял и поцеловал Дениса.

Потом он подал кандидатскую карточку Антону.

— Товарищ Рубибей, вы приняты кандидатом в члены нашей партии. Разрешите мне выразить уверенность, что вы, проходя кандидатский стаж, будете еще лучше трудиться на общее благо и честным выполнением своего долга завоюете право стать членом партии. Получите кандидатскую карточку…

Секретарь райкома обнял и поцеловал Антона.

— А теперь приступим ко второму вопросу, — продолжал он, садясь. — В вашем колхозе теперь три члена партии и один кандидат. На этом основании райком партии постановил, согласно уставу, образовать в Зеленой Балке первичную парторганизацию и уполномочил меня провести первое организационное собрание.

За окном спускались сумерки. Антон зажег лампу. Слабый свет озарил строгое лицо секретаря райкома. Потапов говорил о задачах партийной организации: возглавить массы на полное и скорое восстановление колхоза, организовать борьбу за своевременную уборку урожая и досрочное выполнение обязательств перед государством по хлебосдаче.

— Программой работы вашей партийной организации, как и всего колхоза, — закончил свое вступительное слово секретарь райкома, — должны быть обязательства, которые вы взяли на себя в письме товарищу Сталину. Всегда помнить эти обязательства, смело и честно выполнять их — вот что требуется от каждого из вас. Райком партии не сомневается, что ваша молодая партийная организация с честью и достоинством выполнит свои боевые задачи.

Арсей в своей речи говорил о предстоящей уборке урожая. Колхоз подготовил все свои силы, но их, этих сил, будет недостаточно. Без помощи районных организаций колхозу трудно будет справиться с этой задачей.

— Должен справиться, — сказал Потапов.

— Я понимаю — должен! — сказал Арсей. — Но надо реально смотреть на вещи. Невозможное нельзя сделать возможным. Из двух не сделаешь четыре.

— Когда надо было, большевики делали из двух не только четыре, а и восемь и шестнадцать! — возразил Потапов. — И невозможное умели сделать возможным: и реальным. Вот я рекомендовал бы вам вызвать какой-нибудь колхоз на соревнование. Это подняло бы людей, мобилизовало бы их волю, создало бы дополнительные возможности.

— Кого же нам вызвать? — спросил Арсей.

— Да хотя бы колхоз «Борьба».

Арсей не верил своим ушам: ему показалось, что секретарь райкома неудачно пошутил.

— А что ж особенного? — продолжал Потапов. — Колхоз крепкий, это верно, но и вы не так слабы. Мне кажется, что вы достаточно твердо стали на ноги. Кроме того, я думаю, гораздо интереснее соревноваться с сильным противником, чем со слабым. Ничего страшного, если вас в первое время опередят.

— Что? — сказал Антон. — Нет, уж извините, Сергей Ильич, а я не согласен. Как же так можно вступать в борьбу, с первой минуты зная, что тебя уложат на лопатки? Нет, это не годится. Я согласен с вами, но согласен с одним условием: вызвать колхоз «Борьба» и победить его.

Денис и Тихон поддержали Антона. Они также были уверены, что Зеленая Балка в состоянии помериться с соседом силами. Но Арсей был решительно против.

— Сейчас с ними соревноваться, — с жаром доказывал он, — это просто невозможно. «Борьба» — колхоз мощный, война, к счастью, меньше, чем нас, задела его. Он имеет много хороших лошадей, полностью обеспечен уборочным инвентарем. Нет, сейчас это, по меньшей мере, неразумно. Я предлагаю вызвать его осенью, когда мы окрепнем как следует.

— Похоже на то, что ты трусишь, товарищ Быланин? — сказал Потапов.

— Я не трус, Сергей Ильич, — сказал Арсей, задетый за живое. — Вы это хорошо знаете…

— В таком случае не веришь в свои силы и в силы людей, с которыми работаешь?

Арсей промолчал. Потапов предложил проголосовать. Денис и Тихон голосовали «за», Арсей воздержался.

— Вынесите этот вопрос на обсуждение колхозников, — сказал Потапов, — как предложение партийкой организации. Решение колхозников будет для вас своеобразным вотумом доверия. А сейчас перейдем к выборам секретаря.

Потапов предложил кандидатуру Дениса Скворцова.

— Он молодой коммунист, но я уверен, что справится с этой большой и ответственной работой, — сказал секретарь райкома. — Само собой разумеется, помогать придется. Крепко помогать. И, прежде всего, с вашей стороны должна быть эта помощь.

Арсей поддержал предложение Потапова.

— Мне, как председателю колхоза, — сказал он, — может быть, больше, чем кому другому, придется сталкиваться с секретарем партийной организации. От наших взаимоотношений будет зависеть многое. Я уважаю Скворцова не только как человека и товарища, но и как работника. И я надеюсь, что между нами и впредь будет принципиальная партийная дружба.

— Я бы только пожелал, — сказал Антон, глядя в глаза Денису, — чтобы он был потверже. — Антон сжал кулаки, как бы показывая, каким крепким следовало бы быть Денису, и под рубашкой вздулись упругие мускулы. — Вот я расскажу — дело прошлое — о себе. Весной я заснул на тракторе. Это было, конечно, безобразие. Я и сейчас готов себе уши оборвать… Правление колхоза объявило мне выговор — справедливо. А что бригадир тракторной бригады? Он даже не пробрал как следует. Почему? Потому, что жалко стало товарища, с которым воевал, с которым вместе работал. Вот такая жалость не всегда уместна. Иногда она приносит вред.

— Правильно, — поддержал Антона Потапов. — Для руководителя мягкотелость — первый камень на пути. Надо этот камень сбросить в канаву. Во всем надо быть справедливым и беспристрастным.

Денис Скворцов был единогласно выбран секретарем партийной организации. Потапов поздравил его, крепко пожал руку. То же самое сделали Арсей, Антон, Тихон.

— А как быть с комсомольской организацией? — спросил Денис.

— Придется провести выборы, — сказал Потапов. — И провести их как можно скорее — до уборки. Товарищу Скворцову, разумеется, как секретарю комсомольской организации, придется отчитаться о проделанной работе.

Так и решили: в ближайшие дни провести комсомольское собрание с отчетным докладом комитета комсомола.

— Кого же будем рекомендовать секретарем комсомола? — спросил Денис.

— А кого бы вы предложили? — в свою очередь, задал вопрос Потапов.

— Я предложил бы Антона, — не задумываясь, ответил Денис. — Товарища Рубибея… И думаю, то же самое скажут комсомольцы. Он среди молодежи большой авторитет имеет.

Арсей и Тихон присоединились к мнению Дениса.

— Хорошо, — сказал Потапов. — Вопросы все. Позвольте закрыть собрание?

— Разрешите, — остановил его Денис. — Я предлагаю обсудить еще один вопрос. — Он обвел глазами товарищей, как бы прося их заранее поддержать его, и дрогнувшим голосом сказал: — Я предлагаю обратиться к райкому партии и просить его разрешить дать нашему колхозу имя товарища Сталина.

В нагрудном кармане Дениса лежал партийный билет.

Молодой коммунист чувствовал необыкновенный прилив сил.

— Всем видно, как работают наши люди, — с подъемом продолжал Денис. — Они работают, не жалея себя. Они борются с трудностями, как полагается советским людям. Результаты нашей работы налицо. Конечно, мы не все еще сделали, у нас много недостатков, но никто не смеет упрекнуть нас, что мы сидим сложа руки. Каждый из нас, колхозников, в душе называет себя сталинцем. Это высокое имя, и я от лица всех колхозников могу сказать, что мы работой оправдаем это почетное название. Мы удвоим и утроим наши усилия, чтобы с честью и по достоинству носить имя дорогого товарища Сталина.

Искренняя и торжественная речь Дениса взволновала Арсея.

— Даю клятву! — сказал Арсей. — Буду работать так, чтобы колхоз в ближайшее время залечил раны войны. Мы сделаем все, чтобы наш колхоз был достоин великого имени.

Потапов долго молчал. Наконец глаза его блеснули, и он сказал:

— Хорошо, товарищи, мы рассмотрим вашу просьбу.

21

Накануне уборки урожая Арсея вызвали в сельсовет. Арсей выругался про себя, но решил ехать.

Недочет, которому Арсей сказал о своем неожиданном вызове, отнесся к этому более спокойно.

— Что ж, поезжай, доложи, что и как у нас тут, — сказал он. — Это полезно. И даже очень хорошо.

— Что ж хорошего? — возразил Арсей. — Перед самой уборкой, когда каждая минута на учете, отрывают от дела.

— Стало быть, нужно, раз отрывают… А для нас это важно, говорю, — про других разузнаешь, как у них там. Хорошо ли подготовились? Одного тебя вызывают?

— Все три колхоза.

— Ну вот… Прислушайся, как у других. Может, что перенять потребуется, пока есть время. А особо присматривайся, как там у них, в колхозе «Борьба». А то ведь люди-то там тоже с умом и разумом — тоже, поди, первенство замышляют завоевать.

Раньше, чем явиться в сельсовет, Арсей зашел на почту. Контора почтового отделения помещалась в одном с сельсоветом домике, только ход был с другого крыльца.

За столом у барьерчика сидела Груня Пастухова — письмоносец. Распухшая щека ее была перевязана белым платком, и вид у девушки был смешной и немного жалкий. Арсей с симпатией относился к быстрой и всегда приветливой девушке.

— Что с вами, Груня? — участливо спросил Арсей. — Вы больны?

Груня болезненно улыбнулась, показала на щеку.

— Зуб… — еле слышно проговорила она и, видимо, от сильной боли покачала головой.

— Ай-ай-ай! — притворно пожурил ее Арсей. — Такая молоденькая и уже на зубы жалуется. Что ж с вами будет через пять-десять лет?

Груня опять улыбнулась одними глазами и подала Арсею почту: газеты и письма. На многих конвертах стояли обратные адреса: номер полевой почты.

Арсей разорвал письмо, адресованное ему. Писала Вера Обухова. Она сообщала о своем здоровье, которое постепенно улучшалось, и собиралась скоро вернуться в Зеленую Балку. «Я очень соскучилась, — читал Арсей, — и по деревне, и по родным своим, и по друзьям-товарищам, и по тебе, дорогой Арсей…» В конверт была вложена открытка. Вся в белом, в широкополой соломенной шляпе, с доброй улыбкой на пополневшем и загоревшем лице Вера стояла у невысокого барьера. В руке у нее была какая-то толстая книга. А позади, за чугунным барьером, было видно казавшееся бесконечным Черное море. На оборотной стороне фотокарточки было торопливо написано: «Моему самому лучшему другу Арсею. В е р а».

Арсей спрятал письмо в боковой карман. Распрощавшись с Груней, он отправился в сельсовет. Лукьянов и Улыбкин — председатель колхоза «Знамя труда» — были уже там и разговаривали с председателем сельсовета Мироновым. Миронов был давно болен астмой — он держался за грудь и тяжело дышал. Кудряшов сидел за своим столом и что-то быстро и сосредоточенно писал.

— Здравствуй, Арсей Васильич! — сказал председатель сельсовета. — Здравствуй, дорогой. Садись, пожалуйста, вот сюда садись.

Арсей поздоровался с руководителями соседних колхозов, сел на табуретку рядом с Мироновым.

— А ты что-то, Ефим Гордеич, неважнецки выглядишь, — сказал Арсей, пристально глядя в лицо председателя сельсовета. — Захворал, что ли?

Миронов безнадежно махнул рукой.

— Одно мучение, — сказал он, прерывая речь частыми вздохами. — Совсем замаялся… Только и живу, что уколами. Видно, скоро конец… — Он обернулся к секретарю сельсовета Кудряшову. — Валентин Владимирович, ты скоро?

— Я готов, — сказал Кудряшов, промокая исписанный лист бумаги. — Можно начинать.

Слово было предоставлено Лукьянову. Он заговорил об уборке урожая в колхозе «Борьба». Хлеб уродился хороший. Сто тридцать пудов на гектар вкруговую ожидают колхозники. К уборке такого урожая люди готовятся с радостью, как к великому трудовому празднику. План, утвержденный общим собранием, доведен до каждого звена, а в звене — до каждого колхозника и колхозницы. Все знают, что им предстоит делать. Лукьянов говорил медленно, глядя поочередно на собравшихся. Чувствовалось, что он был уверен в успехе своего дела. Лишь изредка, чтобы назвать какую-нибудь цифру, он заглядывал в блокнот, лежавший перед ним на столе.

Спокойствие Лукьянова волновало Арсея. Нелегко придется Зеленой Балке в этом соревновании — в неравной борьбе. Но эта мысль лишь минуту владела Арсеем: он отогнал ее прочь и с еще большим напряжением стал вслушиваться в размеренную речь председателя колхоза «Борьба». Хотелось по голосу, по взгляду, по выражению лица угадать, беспокоит ли что-нибудь Лукьянова. Но он, должно быть, умел скрывать свои мысли. Или, может быть, в самом деле у них, у соседей, все так хорошо, так благополучно, что не о чем тревожиться?

— Вы проводили проверку уборочного инвентаря, Николай Никитыч? — перебив Лукьянова, спросил Миронов. — Проверку после ремонта?

— Да, проводили, — ответил Лукьянов. — У нас уже был генеральный смотр.

— Ну и как?

— Все в порядке.

— Жнейки все отремонтированы?

— Все.

— Все до одной?

— Все до одной. А что? — спросил Лукьянов, не понимая, почему так настойчиво спрашивает об этом председатель сельсовета.

— А лишние жнейки есть? — продолжал Миронов, не ответив.

Лукьянов подумал.

— Нет, лишних нету, — сказал он. — Мы рассчитали так, что все как раз, в обрез.

— Вы неправильно рассчитали, — сказал Миронов.

— В чем же неправильно, Ефим Гордеич? — удивленно спросил председатель колхоза «Борьба».

— А вот слушай, — сказал Миронов и глубоко вздохнул. — Вы берете норму, понимаешь? И на норму равняетесь, а надо равняться на большее — на перевыполнение.

— Как же так — равняться на перевыполнение? — еще более удивился Лукьянов.

— Очень просто, — спокойно ответил Миронов. — Ты назови мне хоть один год, когда бы наши люди, степновские колхозники, не перевыполняли нормы на уборке. Ни одного такого года нет и не будет. Всегда больше давали, чем планировали. И это правильно. Так будет и теперь. А кроме того, ты планируешь только день, а работать будут и ночью. Непременно будут прихватывать и ночку.

— Но зато я не планирую простои, — возразил Лукьянов.

— Это какие такие простои? — сердито спросил председатель сельсовета.

— Какие бывают… Ну, например, в дождливую погоду.

Миронов рассмеялся и закашлялся, весь побагровев. Арсею тяжело было смотреть на председателя.

Он принес кружку воды, но Миронов отстранил ее нетерпеливым жестом.

Наконец Миронов откашлялся, вытер вспотевшее лицо, отдышался.

— Надо две жнейки отдать Зеленой Балке, — сказал он: — На время уборки.

— То-есть как это отдать? — изумился Лукьянов. — А мы что будем делать?

Миронов не сразу ответил: он все еще дышал с трудом.

— А вы, Николай Никитыч, пересмотрите свой план, все расчеты и уплотнитесь. Хорошенько уплотнитесь — иначе сейчас нельзя. Каждую машину сейчас надо загрузить до предела.

— Хорошо, — сказал Лукьянов, — допустим, ты, Ефим Гордеич, прав. Допустим, мы дадим две жнейки Зеленой Балке. Но что ж это получается? Мы же с Зеленой Балкой соревнуемся. И выходит — сами же помогать будем себя победить? Так, что ли?

Последние слова обидели Арсея.

— Пожалуйста, не давайте, — вмешался он. — Мы и не просим у вас. И обойдемся.

— Постойте, — сердито остановил их Миронов. — Вы же не дети, а взрослые люди да еще руководители. Разве вы не знаете, что соревнование потому и занимает такое большое место в нашей жизни, что оно строится на основе взаимного доверия и товарищеской помощи?

Арсей смотрел на одутловатое лицо Миронова и проникался к нему все большим уважением. Арсей впервые познакомился с Мироновым до войны, когда приехал в Степновский сельсовет участковым агрономом. Миронов и тогда был председателем сельсовета. С первого же дня он произвел на Арсея впечатление рассудительного и знающего свое дело человека. Тогда же Арсей узнал, что Миронов родился и вырос в Степном, более сорока лет своими руками сеял и убирал хлеб на степных просторах и считался заботливым и рачительным хозяином. Арсей всегда прислушивался к его советам. Вот и теперь он вслушивался в неторопливый, прерывающийся голос Миронова. Председатель сельсовета рассказывал, как надо организовать работу конных жнеек. Арсей старался запомнить все сказанное Мироновым. Теперь Арсей не жалел, что выбрался в сельсовет: каждый приезд сюда оказывался полезным. Он даже пожалел, что утром выразил Недочету досаду по поводу своего вызова.

Под напором Миронова председатель колхоза «Борьба» сдался.

— Это все так, Ефим Гордеич, — сказал он. — Только я не могу решить этот вопрос — о жнейках-то — своей единоличной властью. Тут потребуется согласие правления колхоза.

— Тебя никто и не заставляет сию минуту принимать решение, — сказал Миронов. — Посоветуйся! Если хочешь, я приду, поговорю с членами правления. — Он повернулся к Арсею и строго сказал: — А ты не горячись. В твоем положении надо быть рассудительнее.

Арсей покраснел, как школьник, которому сделали замечание.

— Я это так, — сказал он, оправдываясь. — Сгоряча. Что касается помощи, то ведь и мы тоже кое в чем можем помочь.

— У вас кузнец хороший, — сказал Улыбкин, который все время сидел молча, потягивая дымок из цыгарки. — За такого кузнеца я что бы только не отдал…

Миронов снова закашлялся. Арсей подал ему воду. Миронов выпил, но, видимо, ему не стало легче. Он жадно ловил воздух, обливаясь потом.

— Фу-у, чо-орт его по-бе-ри! — тихо выругался он. — Приступ начался…

— Давайте сделаем перерыв, — сказал Улыбкин. — Нельзя же так, честное слово!

— Нет, нет! — решительно воспротивился Миронов. — Будем продолжать… Рассказывай ты, Арсей Васильич.

Арсей докладывал торопливо, сбивчиво. Для всех ясно было, что урожай в Зеленой Балке под угрозой. Нехватало людей, недоставало жнеек. Арсей надеялся на высокую производительность труда колхозников.

— Да, — заметил Кудряшов, — но как ты ни считай, а выходит почти три нормы на косаря. Это нереально.

— У нас нет другого выхода, — сказал Арсей. — Мы должны будем выполнять по три нормы.

— Это пустые слова, — заговорил было Кудряшов, но Миронов прервал его, постучав карандашом по столу.

— Давайте послушаем колхоз «Знамя труда», — предложил он. — А потом подумаем, что делать с Зеленой Балкой.

Улыбкин встал, одернул белую рубашку. Это был высокий, плотный человек лет сорока двух, с густыми, черными, чуть заиндевевшими проседью усами, со спокойным, несколько холодным взглядом серых глаз. Голос у него был низкий, густой и как бы подчеркивал его уверенность в себе.

Арсей много раз встречался с Улыбкиным. И почему-то всегда вспоминал письмо, в котором Улыбкин вежливо отказывал Зеленой Балке в помощи фуражом. И всякий раз где-то в глубине души поднималась неприязнь к этому самонадеянному человеку. Вот и сейчас, слушая Улыбкина, Арсей испытывал это чувство. Арсей поймал себя на этом и смутился. Что за манера осуждать людей без причин? Быть может, зависть сердце точит?..

Колхоз «Знамя труда», по словам председателя, готов к уборке урожая. Миронов, слушая Улыбкина, хмурился, кряхтел, нервно барабанил пальцами по столу.

— Ты вот упиваешься своими успехами, Гурий Дмитрич, — прервал он Улыбкина. — А меня твой колхоз беспокоит больше, чем Зеленая Балка. Говорю тебе это от чистого сердца.

— Чем же тебя он беспокоит, Ефим Гордеич? — с плохо скрытым раздражением спросил Улыбкин.

— Меня беспокоит: как бы в первые дни вы не сорвались. В первые дни…

— Это почему же?

— А потому, что многие ваши колхозники посеяли пшеничку на своих огородах.

— Ну и что же?

— А то, что она поспеет не позже и не раньше, а в одно время со всей колхозной. Вот что, Гурий Дмитрич!

Улыбкин сел, подкрутил усы.

— И все же я не понимаю, чего ты беспокоишься?

— А это уж совсем скверно, если ты не понимаешь, — рассердился Миронов. — Меня беспокоит: как бы ваши колхозники в первые дни не кинулись убирать пшеничку на огородах. Понимаешь? И я уверен: так оно и будет, если вы, правление колхоза, и дальше будете занимать такую нейтральную позицию.

Он вдруг снова закашлялся, схватился за грудь обеими руками, побледнел. Кудряшов подхватил его под руки и повел к выходу. Остальные некоторое время сидели молча, подавленные случившимся.

— Не жилец он, видать, — сказал Улыбкин и встал. — Ну, я поехал восвояси. Бывайте здоровы, друзья.

Он крепко пожал руки Арсею и Лукьянову и вышел.

— Насчет жнеек мы посоветуемся в правлении колхоза, — сказал Лукьянов. — Думаю, завтра сообщу тебе с нарочным. А вот насчет молотилки могу сказать определенно. Нужна тебе молотилка?

— Нужна.

— Присылай подводы и забирай. Хоть сейчас.

— Исправная?

— Почти. Зубья в барабане немного надо подрегулировать и закрепить. Но это для тебя пустое дело. Твой кузнец делает не такие вещи…

Кудряшов вернулся скоро — председатель сельсовета жил рядом.

— Уложил в постель, — входя, сказал Кудряшов. — С утра чувствовал себя хорошо, а сейчас смотри как разыгралось, — жалко смотреть. Мучается человек… — Он собрал бумаги на столе, спрятал их в ящик. — Я вот что хотел сказать… А Улыбкин где?

— Уехал домой, — ответил Лукьянов.

По лицу Кудряшова скользнула усмешка.

— Спешит, торопится. Как же, деловой, занятый человек!.. Ну, да ладно… Я вот что хотел сказать… Уборка урожая в этом году у нас будет нелегкая. Это, конечно, вы и без меня знаете. И чтобы как можно быстрее и лучше двигать дело, надо все хорошие начинания поддерживать и распространять. Иначе говоря — регулярно обмениваться опытом. Особенно это важно для ваших колхозов, которые соревнуются. Ведь не будете вы держать в секрете друг от друга интересные и полезные начинания?

— Нет, конечно, — сказал Лукьянов.

— А ты, Арсей Васильич? — спросил Кудряшов Арсея.

— Ну, конечно, нет. Что за вопрос! — отозвался Арсей.

— Итак, будем регулярно обмениваться опытом и всеми новшествами, — сказал Кудряшов. — Это решено. Я предлагаю эту работу поручить нам, сельсовету. Мы будем каждый колхоз держать в курсе дел другого, будем передавать все хорошее, что возникнет в процессе работы. Возражать не будете?

— Это вы можете делать и без нашего согласия, — заметил Арсей.

— Я знаю, — сказал Кудряшов. — А все-таки… Когда это будет нашим общим решением, дело пойдет лучше.

Лукьянов, попрощавшись, ушел. Кудряшов задержал Арсея.

— Я хотел спросить тебя, Арсей Васильич, — смущенно сказал он. — Что слыхать о Вере Обуховой?

Арсей, занятый мыслями об уборке урожая, не удивился вопросу Кудряшова.

— Сегодня получил от нее письмо, — сказал он, доставая конверт. — Вот почитай…

Кудряшов прочел письмо, долго рассматривал фотографию.

— Правда, она поправилась, похорошела? — говорил он с радостью. — И взгляд веселый… А шляпа, шляпа какая!..

Арсей внимательно посмотрел на Кудряшова. Смуглый нос с горбинкой немного великоват. Но умные глаза, энергичный рисунок рта придают лицу особую, мужественную красоту.

Почему его так интересует Вера?

— А она тебе-то пишет? — спросил Арсей.

— Кто? — оторвавшись от портрета, сказал Кудряшов.

— Да Вера.

— Нет! — Кудряшов смутился. — Да мы с ней так просто знакомы… И я… интересуюсь не из каких-то… просто так, по-товарищески… не больше… Возьми. — Он отдал Арсею письмо и фотографию, надел фуражку. — Пойдем, я провожу тебя.

Они вышли на улицу. В селе, беспорядочно разбросавшем свои низенькие хаты, было пустынно. На дороге в горячей пыли копошились разомлевшие цыплята.

— Да-а, вот что, — оживился Кудряшов, — чуть было не забыл… Счетовода вашего, Куторгу, осудили?

— Осудили, — сказал Арсей.

— А знаешь, материал-то я раскопал.

Арсей возился у велосипеда, накачивая камеру. Он разогнулся, с недоверием посмотрел в глаза секретарю сельсовета.

— Ты?.. Как же это?.. Где?..

— В архиве немецкого коменданта.

— Что ж это за материал?

— Донесение Куторги старосте об имущественном состоянии Зеленой Балки.

Кудряшов рассказывал, как удалось ему найти бумаги, сколько времени пришлось потратить на расшифровку, а Арсей рассеянно слушал и думал об Ульяне. Она спрашивала, кто узнал о работе Куторги у немцев. Арсей сознался, что ничего не знает, но она, кажется, не поверила. Впрочем, Арсей тут же прибавил, что если бы ему было известно о подозрительном поведении Куторги во время оккупации, он, ни на минуту не задумываясь, все равно сообщил бы в соответствующие органы. Но все же разговор этот был неприятен. Теперь все становилось ясным.

Арсей прикрепил насос к раме велосипеда и подал руку Кудряшову.

— А ты, Арсей Васильич, — проговорил Кудряшов, задерживая руку Арсея, — будешь писать Вере?

— Непременно, — ответил Арсей, — может быть, сегодня же напишу.

— Напиши привет и от меня, — попросил секретарь сельсовета: — Пожалуйста…

22

Стояло погожее летнее утро. Солнце еще скрывалось за Казенным лесом, и на траве искрились прозрачные капли росы. В этот тихий час над разливом спелой пшеницы раздался звонкий перепев кос, стрекот косилок и гул моторов. Началась самая трудная и самая радостная пора в жизни села — уборка урожая.

Ульяна вышла в поле вместе с Прасковьей Григорьевной. Старуха питала особенно теплое чувство к молодой, немногословной, трудолюбивой женщине и решила помочь ей.

Повязав седые волосы платком, Прасковья Григорьевна пошла вперед, отсчитала несколько шагов, скрутила жгут из двух пучков пшеницы и положила его на жнивье. Она перешла на второй ряд, скрутила новый жгут и вернулась на первый. Пройдя вперед еще несколько шагов, она проделала то же самое.

Ульяна следила за быстрыми и точными движениями Прасковьи Григорьевны и думала: «Ну, постарайся, свекровушка, постарайся, милая!..»

Ульяна очень волновалась. Она собиралась держать трудный экзамен. Правда, сомнений в успехе не было. Они рассеялись, как только зазвенела над полем коса. Ульяна не первый раз в своей жизни становилась на ряд скошенной пшеницы, и всегда звон косы вызывал в ней радостное возбуждение и ощущение собственной силы.

Когда Прасковья Григорьевна отошла на значительное расстояние, Ульяна проворно сгребла скошенную пшеницу и быстро связала ее жгутом, скрученным матерью Арсея. Подобрав граблями оставшиеся на жнивье колоски, она связала второй сноп. Потом третий, четвертый, пятый…

Сначала никто не обратил на это внимание. Но вскоре Ульяна и Прасковья Григорьевна вышли далеко вперед, оставив позади себя всех вязальщиц.

— Вот баба! — с уважением сказала Евдокия Быланина, провожая Ульяну завистливым взглядом. — Всех перехитрила. Ну, подожди же, завтра мы тоже так — потягаемся, померяемся…

А Ульяна все шла и шла за Прасковьей Григорьевной. Солнце, поднявшись над лесом, залило все вокруг горячими лучами. Сквозь тонкую кофточку Ульяна чувствовала их обжигающее прикосновение. Хотелось пить, но она знала: сейчас жажду не утолить. Надо было беречь силы, экономно расходовать их, чтобы хватило до вечера. К концу работы она должна дать столько, сколько еще не давала ни одна вязальщица Зеленой Балки. От этой мысли сердце забилось чаще, руки быстрей перевернули связанный сноп. Выдумка удалась! Завтра все будут работать так же, как она с Прасковьей Григорьевной, а это ускорит уборку. От сознания того, что она своей догадкой поможет колхозу, что в большой трудолюбивой семье она не последний человек, у нее захватывало дыхание, кровь прилила к щекам, а руки работали еще проворней.

Утром, как только запела первая коса, Ульяна сказала себе: «Ну, началось!» Так всегда говорила она, услышав первый выстрел партизан, идущих в атаку. В этих словах заключалось все: и желание бороться и желание победить. И теперь утром, сказав себе: «Ну, началось!», она как бы подвела итог всем своим прошлым тревогам. Она знала, что сейчас напряженное желание победить владеет всеми — от малышей до старых, почтенных колхозников, — и была счастлива: жизнь ее сливалась с жизнью других людей!

Вспомнился вечер, когда обсуждались условия соревнования с колхозом «Борьба». Это были суровые, трудно выполнимые условия. Оттого, быть может, люди говорили горячо, взволнованно, перебивали друг друга. Возбуждение передалось и ей, она с надеждой смотрела на Арсея. Он был удивительно спокоен. Хладнокровно и уверенно отстаивал он условия соревнования, которые поставил перед ними соседний колхоз. Каждое сомнение он разбивал со знанием дела, с присущей ему настойчивостью.

— Нет, вы только подумайте! — кричал Терентий Толкунов, размахивая над головой руками. — Нет, вы только подумайте! Три нормы на брата! Три нормы!.. Да когда ж такое было? Когда — кто мне скажет? Кто слыхал такое?

На это Арсей спокойно отвечал:

— А ты, Терентий Данилыч, слыхал когда-нибудь, чтобы люди выстояли такую войну, какую мы выстояли? А на войне-то, думаешь, людям приходилось меньше трудиться?

— То ж война, Арсей Васильич!

— А это тебе что — игрушки? Это тоже война!.. Война за хлеб!

Ульяна слушала, затаив дыхание. Перед взором расстилалось море спелой пшеницы. Целое море! Оно ждет людей, ждет их рук, ждет их труда. Как же лучше справиться с этим неспокойным, волнующимся пшеничным морем?.. Ульяна думала с напряжением, думала мучительно, до острой боли в висках. И вот тогда мысль о работе по-новому окончательно окрепла. Слабосильная, неспособная сама связать сноп, старуха идет впереди и крутит жгуты. Следом за ней она, Ульяна, готовыми жгутами вяжет снопы. Что же будет? Три нормы? Нет, больше! Пять, а может быть, и шесть норм! Шесть норм на одну вязальщицу!.. Ей хотелось выйти и сказать, что она даст шесть норм. Но она не сделала этого. Она глубже забилась в полутемный угол, прислонилась к стене. От радости, от возбуждения у нее кружилась голова. Она высоко подняла руку за то, чтобы принять условия колхоза «Борьба»…

Арсей шел за Недочетом. Перед началом косьбы старик спросил председателя:

— Первым желаешь?

— Нет, уж давай ты первым, — сказал Арсей, вспомнив соревнование на сенокосе. — А я за тобой. Только не обижайся, если загоню.

— Ладно, — усмехнулся Недочет. — Цыплят по осени считают…

Они шли ровно. Арсей не отставал ни на шаг. Ульяна с помощью Прасковьи Григорьевны успевала вязать за ними. Она быстро переходила с ряда на ряд, обвивала снопы скрученными Прасковьей Григорьевной жгутами и бережно, чтобы не обить зерно, укладывала их на жнивье. Со стороны можно было подумать, что это не работа, а забава для нее. На самом же деле труд вязальщицы — тяжелый труд, требующий большой выносливости, ловкости, умения. Чем искуснее вязальщица, тем легче дается ей работа. Ульяна, работала быстро. Не забывая о долгом летнем дне, она рассчитывала и экономила силы. Движения ее были продуманными и точными. Она делала только то, что требовалось. Ни одного лишнего движения — в этом было ее преимущество перед менее опытными и нерасчетливыми вязальщицами.

Первые два ряда она закончила, догнав косарей. На новый прогон переходили вместе с Прасковьей Григорьевной вслед за косарями.

— Уморилась? — спросила Ульяна свою помощницу.

— Нет, что ты, Уля, — торопливо сказала Прасковья Григорьевна. — Только руки маленько трясутся…

— А я думала, еще рядок прихватим, — с сожалением сказала Ульяна.

— Что ж, давай, — согласилась Прасковья Григорьевна.

— А руки как?

— Ничего, — засмеялась Прасковья Григорьевна. — Разойдутся…

Во второй заход они прихватили и рядок Терентия Толкунова. Он шел следом за Арсеем. Бригада плотников была на время уборки расформирована. Сам бригадир теперь соревновался с председателем и его заместителем.

На трех рядках работа шла медленнее. Прасковья Григорьевна бегала от первого ряда ко второму и третьему, от третьего ко второму и первому и точно спиралью связывала их следами своих башмаков. Ульяна не поспевала за ней. Крупная, чистая пшеница выскальзывала из рук, перетягивала тяжелыми колосьями. Но Ульяна была не из тех, которые легко сдаются. Она удвоила усилия. Одним перекатом через правую руку она перекидывала сноп и, придавив его коленом, быстро скручивала. Она берегла время и старалась первым же захватом грабель подобрать все стебли.

Так работали долго. Пузатые снопы устилали скошенное поле. Солнце стояло высоко и сильно припекало. Оно золотило жнивье, отсвечивало в глазах. В конце загона в глубокой лунке под снопом стоял кувшин с водой. Прасковья Григорьевна перед новым заходом жадно пила теплую воду. Но Ульяна ограничивалась одним-двумя глотками, смачивающими пересохшее горло. Она знала, что вода в жаркую рабочую пору быстро переходит в пот, забивает поры тела и вызывает усталость. Лучше томиться жаждой, чем потерять силы.

Беспокоило одно: выдержит ли Прасковья Григорьевна? Ульяна присматривалась к старухе, которую в мыслях называла ласковым словом «свекровушка», с тревогой ждала, что вот остановится помощница и, обессилев, присядет. Но тревога была напрасной. Прасковья Григорьевна все так же бегала от ряда к ряду и, обливаясь потом, проворно крутила жгуты. Глаза ее под седыми бровями задорно горели. Трудная работа точно молодила ее, а желание быть необходимой вызывало бодрость духа, поддерживало силы.

— Знаешь что, дочка, — сказала Прасковья Григорьевна Ульяне на одном из заходов. — Я вот смотрю и думаю: не так мы работаем.

— Как не так, Прасковья Григорьевна? — спросила Ульяна.

— А вот смотри, сколько мы с тобой идем и сколько времени попусту теряем. А надо вкруговую. Вон как косилка ходит. Пшеница хорошая, прямая, с любого боку подходи и коси.

— Это правда, — согласилась Ульяна и удивилась выносливости старухи. — Ты скажи сыну.

Прасковья Григорьевна вытерла лицо платком.

— Я бы сказала, да боязно, дочка.

— Отчего ж боязно?

— Стара я, чтоб молодых учить.

— А они, что ж, молодые-то, такие уж ученые, что их и поучить нечему? — возразила Ульяна. — Ну, уж если сыну стесняешься, скажи Недочету. Он-то не молодой.

— Разве Недочету сказать? — проговорила в раздумье Прасковья Григорьевна. — Да нет, и Недочету не скажу. Они ж сами видят. Должно, нельзя, раз так не работают.

Перед обедом на поле появился грузовик с отрядом школьников из города. Они должны были приехать утром, но старая машина, как на зло, трижды останавливалась в дороге.

Переговорив с руководителем отряда, молодым учителем, Арсей послал Недочета распределить приехавших ребят по бригадам. Ульяна посоветовала Прасковье Григорьевне отдохнуть, а сама подошла к Арсею.

— Можно попробовать? — спросила она Арсея, показав на косу Недочета.

— А ты косила когда-нибудь?

— Нет, — призналась Ульяна. — Пробовала один раз, да что-то, помнится, не получилось.

— А ну, становись.

Ульяна взялась за косу Недочета. Она показалась тяжелой и какой-то громоздкой. Но подрезая пшеницу под корень, Ульяна почувствовала, что коса пошла легко, неслышно. Приятно было ощущать грузно навалившиеся на ручку косы срезанные колосья.

— На пятку нажимай… — учил ее Арсей. — Косу далеко не отставляй… Вот так… Старайся вести ее полукругом.

Ульяна слышала его голос совсем рядом. Она и на расстоянии чувствовала его поддержку, и ей становилось легко. Почему-то она вспомнила его таким, каким видела после неудачного опыта над пшеницей. Но образ этот только на миг задержался в сознании. Его сменил другой, более яркий и близкий, — образ сильного и мужественного человека. Она с облегчением подумала, что то была короткая и несвойственная ему слабость.

Задумавшись, Ульяна на лету случайно передернула ручку косы и вогнала острый конец в землю.

— Осторожно! — услышала она позади тревожный голос Арсея. — Держи косу на вытянутой руке, а то подрежешься!..

Ульяна, обругав себя, решила выбросить из головы посторонние мысли. Прислушиваясь к советам Арсея, она уверенно заносила косу. Ей захотелось стать настоящим косарем. А почему бы и не так? Ведь завтра, когда люди начнут работать по ее методу, многие женщины окажутся свободными. Почему бы нескольким из них не взяться за косы? Да, в Зеленой Балке женщины никогда не косили. Это считается мужским делом. Но почему же это так? Потому, что профессия косаря — трудная профессия. А вязать снопы легче? Разве в колхозе мало трудных и сложных работ, на которых рядом с мужчинами заняты женщины? Так почему же женщина не может стать косарем?

Ей стало весело. «Поломать эту привилегию!» — решила она и вспомнила, что женщины Донбасса заменили своих мужей-шахтеров. А разве там, под землей, в угольной шахте, с отбойным молотком легче работать, чем здесь с косой?

— Поломать привилегию! — сказала она вслух и крепче сжала косу в руках.

Когда прогон кончился, Ульяна пошла рядом с Арсеем. Прасковья Григорьевна, не пожелала отдыхать, когда все работали, и продолжала готовить жгуты на всех трех рядках.

— А ты настоящий косарь! — похвалил Ульяну Арсей.

— Нет, ты правду говоришь? — обрадовалась Ульяна.

— Честное слово! Да ты посмотри на свою работу. Скошено чисто, ряд уложен ровно. Что ж еще нужно?

Над полем журчали косы. Издалека плыл ровный гул тракторов. За пшеничным косяком поднималась песня. Это пели девушки звена Кати Ремизовой.

— А что ж ты ничего не скажешь про мою выдумку? — склонив голову набок, будто бы прислушиваясь к далекой песне, спросила Ульяна.

Арсей посмотрел в ее пылающее лицо.

— Что ж говорить-то? Молодец ты, Ульяна!

— Благодарю за доброе слово.

— Молодец, умница ты моя, — продолжал Арсей. — Завтра все бригады перестроим, старушек призовем.

— А помнишь ты говорил — это утопия?

— Помню, Ульяна, — сознался Арсей. — Помню. Не верил, честно признаюсь, не верил! И еще кое-чему не верил… Ошибался… А тебе спасибо. Завтра будем работать по твоему способу. Многие женщины освободятся.

— И меня освободи, — попросила Ульяна.

Арсей пытливо посмотрел на нее.

— Что ж ты будешь делать?

— Косить.

— Косить?

— Да.

Нет, она не шутила. Он читал решимость во взгляде ее черных глаз.

— Но ведь это очень тяжелая работа! — сказал Арсей. — Косить целый день — это невозможно для женщины!

— А ты пробовал когда-нибудь вязать? — спросила его Ульяна. — Вязать целый день?

— Нет, не пробовал.

— А ты попробуй. Попробуй, и тогда скажешь, что легче: косить или вязать.

— Ну, конечно же, вязать легче! — убежденно воскликнул Арсей. — Это и так известно.

— А вот давай испытаем, — предложила Ульяна. — Ты отдай мне косу, а сам стань на ряд за мной. И посмотрим, управишься ты или нет.

Арсей смутился и сразу не нашел, что ответить.

— Не знаю, может, ты и права, — сказал он. — Только как-то непривычно… Испокон веков у нас уж так заведено: мужик косит, баба вяжет.

— Мало ли у нас неправильного делается испокон веков, — спокойно возразила Ульяна. — Для того мы и молодые, чтобы жить по-новому.

К ним спешил Недочет. Ульяна издали видела его расплывающееся в улыбке лицо.

— Поздравляю тебя, Ульяна Петровна! — кричал он. — Ты уже выполнила три нормы. Три нормы — не меньше! Глазом вижу… — Он подошел к ней, снял картуз. — Разреши маю поцеловать твои золотые руки, — сказал он и, прежде чем Ульяна успела ответить, припал к ее рукам губами.

Арсей почувствовал гордость за Ульяну.

— Вот просится косарем поставить, — показал он на нее.

— А что ж? — одобрил Недочет. — Дело-то не ахти какое сложное. Я издали видел, как она косила.

— Значит, поддерживаешь? — спросил Арсей.

— Вполне. И не только ее одну. Десяток крепких и молодых отобрать и распихать промеж опытных косарей — пускай инструктируют. А кос в сельпо хоть отбавляй.

— Хорошо, — согласился Арсей и поймал благодарный взгляд Ульяны. — Я вижу — завтра нам всю работу придется перестраивать.

— Придется, — подтвердил Недочет. — А сегодня ты уж, Ульяна Петровна, поднатужься. Покажи, как надо работать, дай нам козырь. Постарайся.

— Постараюсь, Иван Иваныч, — пообещала Ульяна.

Они подошли к началу загона. Ульяна передала Недочету косу. К ним присоединилась Прасковья Григорьевна.

— Вот еще что, — сказала Ульяна. — Прасковья Григорьевна хочет посоветовать…

Прасковья Григорьевна смущенно перебила ее:

— Что ты, Уля, какой там совет! Просто так взбрело в голову… Может, и нельзя это!..

Она наотрез отказалась говорить, и Ульяне пришлось самой пересказать соображения старушки.

— Да-а… — почесал бороду Недочет. — Серьезное дело. Не знаю, как и сказать… Традицию нарушает.

— Какую традицию? — спросил Арсей.

— Как же! Косарь пройдет прогон без отдыху, а на обратном пути цыгарку свернет, покурит.

— Ну да, — сердито сказала Прасковья Григорьевна, обидевшись на Недочета. — А пока он будет раскуривать, хлеб перестоится и посыплется.

— Я думаю, это не такая уж серьезная традиция, — произнес Арсей. — Ради дела можно пожертвовать ею. А дело это полезное и, безусловно, выгодное.

— Мне что? — сказал Недочет. — Я могу на заре нос свой табаком начинить и айда до вечера гонять. Я не о себе. Как другие скажут?

Было решено обсудить предложение Прасковьи Григорьевны на вечернем сборе косарей.

23

Дни стояли жаркие. Пшеница поспела вся разом и тяжело клонилась тучным восковым колосом. Она грозила перестоем. Люди работали с рассвета до поздней ночи, на поле были призваны все — от подростков до стариков и старух. Вязальщицы работали по методу Ульяны. Среди косарей пестрели платки, разноцветные кофты женщин. Молодые, крепкие женщины добровольно переменили профессию. Многие из них с первого дня не уступали прославленным косарям. Косили вкруговую, как предложила Прасковья Григорьевна.

Это было настоящее сражение. Не дать пшенице перестояться, во-время скосить, связать, не допустить потерь зерна — таково было желание, охватившее всех от мала до велика. Ровно гудели тракторы, звонко стрекотали косилки, как пчелы, жужжали косы. Сверкая золотом, ложилась в ряды скошенная пшеница, послушно грудилась в тяжелые снопы, укладывалась в крестцы и копны. Лошади, запряженные в мажары, свозили ее к токам. Как великаны, вырастали круглые, островерхие скирды.

Школьники из города подносили и укладывали снопы в копны. Ребята из Зеленой Балки собирали колоски на участке тракторной бригады. Вместе с ними работала Нина Семеновна. Она отказалась от отпуска, желая помочь колхозу в борьбе за хлеб. В короткий обеденный перерыв учительница читала колхозникам газеты или журналы. Люди были очень благодарны — газету самим прочесть нехватало времени, — просили девушку наведываться почаще.

Но сама Нина Семеновна была недовольна. Ей казалось, что она помогает мало. Она хотела стать вязальщицей. Несколько раз она уходила от ребят и в одиночку старалась связать сноп. Ничего не получалось. Она не могла справиться с делом, которое казалось простым и легким. Не удавалось как следует скрутить жгут, — всякий раз, когда она опоясывала им сноп и затягивала в узел, жгут рвался.

Однажды, когда она возилась со снопом, безуспешно стараясь связать его, она услышала какой-то звук. Нина Семеновна разогнулась и увидела рядом с собой незнакомого юношу. Он сидел на корточках и целился на нее фотоаппаратом.

Нина Семеновна смутилась.

— Я корреспондент районной газеты, — сказал юноша. — Как ваша фамилия? — Он достал блокнот и карандаш. — Вы вязальщица?

— Нет, — ответила Нина Семеновна, овладев собой. — Я учительница. А вязать совсем не умею.

— Да что вы! — удивился корреспондент. — Это же совсем просто. — Он снял с плеча фотоаппарат, положил его на землю. — Вот смотрите… — Он ловко скрутил жгут, сгреб охапку пшеницы, перевернул ее и быстро связал. — Видали?

— Видеть-то я вижу, — сказала Нина Семеновна, почувствовав доверие к молодому корреспонденту. — А как возьмусь — ничего не получается.

— Смотрите, — сказал юноша и взял два пучка пшеницы. — Берете две горсти… Колоски к колоскам… Вот так!.. Потом перекручиваете. А здесь перехватываете, как бы переплетаете, чтобы не растянулся… Вот так… И перевясло — у нас так это называется, — и перевясло готово. Теперь накрываете пшеницу. Вот так!.. Переворачиваете. И делаете узел… Вот и готов сноп. Понятно?

— Понятно, — с улыбкой сказала Ника Семеновна. — А вы, что ж, тоже деревенский?

— Деревенский, — засмеялся юноша. — Колхозник с пеленок.

За стеной пшеницы замелькали грабли тракторной жнейки.

— Простите, — сказал юноша и взял с земли фотоаппарат. — Вы не знаете, как мне найти кузнеца Шорина Петра Степановича? В селе мне сказали, что он в поле.

— А на что он вам? — полюбопытствовала Нина Семеновна.

— Я должен написать с ним статью о том, как построить колхозную кузницу.

Тема, из-за которой приехал в поле корреспондент, показалась Нине Семеновне незначительной.

— Вы бы лучше написали, как люди на уборке работают, — посоветовала Нина Семеновна.

— Благодарю вас, — сказал юноша. — Постараюсь. Но прежде всего я должен найти кузнеца и написать статью с ним. Это задание секретаря райкома.

Трактор со жнейками подходил к повороту. Корреспондент распрощался с Ниной Семеновной и побежал навстречу трактору. Над пшеницей плыла широкая фигура Антона. Он стоял во весь рост, а за рулем сидела Надя Бережнова.

Нина Семеновна не хотела, чтобы Антон ее увидел. Она нагнулась и принялась бесцельно вертеть в руках золотистые стебли.

Гул трактора становился отчетливее. Теперь к нему примешивался дробный стрекот жнеек. Трактор взревел на повороте, и тотчас же над полем повис ровный и мерный гул, постепенно удаляясь и затихая. Нина Семеновна услышала грузные шаги. Она обернулась и увидела Антона, который направлялся к ней.

— Ты что здесь делаешь, Нина? — с удивлением спросил Антон.

— А ты что, не видишь? — нелюбезно ответила учительница.

— Вижу, но не понимаю.

— Тем хуже!.. — Нина Семеновна сердито бросила измятую солому. — Тем хуже для тебя!..

Антон озадаченно смотрел на ее злое лицо. Вдруг ему в голову пришла внезапная догадка.

— А это кто такой хлюст, — спросил он мрачно, — который тут с тобой разговаривал?

Нина Семеновна выпрямилась, подбоченилась, сузила желтые глаза.

— Знакомый… — бросила она. — Мой хороший знакомый!

— А-а! — с деланным равнодушием протянул Антон. — Что ж он тут делал, этот твой хороший знакомый?

— Любезничал со мной. Комплименты мне говорил, — какая я интересная и разудалая. Вязать снопы учил…

Она вдруг беспомощно заморгала, закрыла лицо ладонями и заплакала. Антон растерялся.

— Нина, что ты?.. Что с тобой?

Он хотел обнять ее, приласкать, успокоить, но она оттолкнула его и зло, сквозь слезы, сказала:

— Убирайся!.. Тебе бы только это… обниматься да целоваться. А нет помочь мне. Вон другие, даже посторонние, и то учат, а ты — никакого внимания.

Она снова заплакала. Антон глянул на кучку измятой пшеницы, на колосья, зацепившиеся за пуговки ее серенькой кофточки, и все понял.

— Милочка ты моя! — радостно вскричал он. — Да что ж ты мне раньше не сказала?.. Да я тебя в один момент лучше всякой академии выучу!.. — Он взял ее за руку: — Ну, бери — начинай!

— Ты сначала покажи, — попросила Нина Семеновна, кулаком вытирая глаза.

— Нет, ты давай сама, — сказал Антон. — А я буду тебя поправлять. Так скорей научишься.

Нина Семеновна принялась крутить жгут. Легонько прижимая ее к себе, тракторист поправлял неловкие ее движения. Наконец жгут был готов. Нина Семеновна нагнулась над кучкой пшеницы и связала первый сноп.

— Фу, как жарко!.. — радостно просияв, сказала она. — Прямо жжет… — Она улыбнулась. — Как ты думаешь, выгорят мои волосы?

Посмотрев на ее яркорыжие кудри, Антон серьезно сказал:

— Обязательно выгорят. До вечера ничего не останется.

— А какие они будут, когда выгорят?

— Я думаю какие-нибудь серо-буро-малиновые. Она засмеялась и подняла глаза к небу.

— Вот беда, и прикрыть нечему Так спешила, что забыла платок захватить.

Антон будто только и ждал этого. Он вытащил из кармана платочек с горошинками и протянул Нине Семеновне.

— Возьми, — сказал он. — От меня подарок.

Она спрятала руки за спиной.

— Что такое?

— Платочек… — смущенно говорил Антон. — Возьми, пожалуйста… Московский. От солнца вполне прикроет…

— Послушай, Антон, ты что смеешься надо мной? — перебила она его строгим голосом.

Антон приложил руку к сердцу:

— Что ты, Нина! Какой может быть смех? Для тебя купил, для тебя берег… Все ждал удобного момента… Вчера, как узнал, что будешь на поле, решился преподнести… Ну, возьми, обрадуй…

— Хорошо, — сдаваясь, сказала Нина Семеновна и оглянулась по сторонам, — если это доставит тебе удовольствие.

Она повязала платок концами назад, подобрала под него волосы. Антон залюбовался ею — она выглядела совсем девочкой.

— Ты что-то в последние дни меня совсем забыл, — с упреком сказала Нина Семеновна, отряхивая с кофточки колоски. — Глаз не показываешь, знать о себе не даешь…

— Некогда, — оправдывался Антон. — Работы — по горло! Как решили с соседями соревноваться, так день и ночь крутиться пришлось.

— А я думала — зазнаваться стал. Думала — избрали парня секретарем, так он и нос задрал.

Антон рассмеялся.

— Да разве это на меня похоже?

— Кто вас знает, какие вы, мужчины.

Он легонько сжал ее руку, нагнулся к ее уху.

— Я тебя, дорогуша моя, — прошептал он, — до могилы любить буду.

— Это мы уже слышали, — кокетливо сощурившись, сказала Нина Семеновна. — Слова говорить нетрудно. Трудней доказывать на деле.

— А хочешь, я докажу тебе это на деле?

— Буду рада.

— Давай сегодня же поженимся и всем об этом объявим. Согласна?

У Нины Семеновны от радости кровь бросилась в лицо, но она сердито сказала:

— Ты выдумаешь!.. Сейчас только и время, что жениться. Не над чем людям посмеяться, так вот мы, молодожены, появились…

— Я ведь это к слову…

— Да и Петропавловский меня тогда съест. «Вот, — скажет, — полгода не прожила, а уже выскочила…» — Нина Семеновна улыбнулась и, подняв голову, ласково глянула на Антона. — Перенесем нашу свадьбу на осень. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Антон. — Подождем до осени.

— А вечером сегодня приходи. Как совсем стемнеет. Придешь?

— Нет.

— Почему?

— Буду ночью косить.

Нина Семеновна поджала губы.

— Жаль. Но ничего не поделаешь.

— Через неделю, должно быть, управимся.

— Целую неделю ждать?

— Придется.

Нина Семеновна была искренне опечалена. Антон смотрел на нее, радостно улыбаясь.

— Я буду работать за твоим трактором, — сказала Нина Семеновна. — Ты хоть раз в день подходи, хоть посматривай, когда будешь мимо проезжать…

Горячий порыв ветра донес рокот мотора. Это шел трактор Дениса. Антон взял Нину Семеновну за руки, притянул к себе и крепко поцеловал. Она вырвалась, сердито сказала:

— С ума сошел!.. Кругом люди…

— Нету людей, — весело сказал Антон. — Они на той стороне — я осмотрелся… Пока прощевай, моя Нина!

Он побежал по стерне и, когда был далеко, остановился, повернулся и крикнул, сложив ладони рупором:

— Знакомому передай — ноги переломаю!..

Нина Семеновна улыбнулась, погрозила ему и, счастливая, радостная, принялась вязать новый сноп.

24

Обычно до обеда Арсей работал в бригаде. В обеденный перерыв, наскоро закусив, он садился на велосипед и отправлялся в объезд. На месте — в бригадах, в звеньях — он проверял качество работы, выслушивал рапорты бригадиров и звеньевых, их просьбы, жалобы, давал советы, указания. Он прилагал все усилия, чтобы еще выше поднять дух людей, еще сильнее разжечь пыл соревнования. Колхозники работали безустали, старались сберечь каждую минуту. Косари выполняли по три нормы; вязальщицы — четыре, иногда и пять; перевыполняла нормы и тракторная бригада, работавшая днем и ночью. Но время шло, жаркое солнце сушило пшеницу. Крупные золотистые зерна выглядывали из своих уютных гнезд и, казалось, готовы были вот-вот посыпаться на землю. Арсей тревожно осматривал колоски, с надеждой искал на небе какую-нибудь заблудившуюся тучку, которая хотя бы на недолгое время закрыла жгучее солнце. На необозримом пространстве степи стояли копны, острыми макушками тянулись вверх высокие скирды, но нескошенная пшеница волновалась широким золотым морем, и не было видно ей конца и краю. А там поспевали другие яровые культуры. Вот-вот они потребуют руки хлебороба, и тогда совсем не успеть! А вдруг подует суховей, частый гость в степи, дохнет своим обжигающим дыханием, и тогда пропал труд сотен людей! И тогда пропали надежды в первый же год, в первый трудный послевоенный год прочно поставить на ноги обедневших за время войны людей, сделать колхоз, как прежде, богатым и доходным.

Арсей отгонял тревожные мысли, но они настойчиво его преследовали. Он попрежнему был зорким и настороженным, придирчиво относился ко всему, что делали люди, требовал от себя почти невероятных усилий. Он сократил время обеденного отдыха почти наполовину, запретил всем без исключения покидать поле без его личного разрешения; создал в каждой бригаде ударные ночные группы косарей и вязальщиц. Люди спали в полевых станах, на жнивье под копнами, начинали работу — лишь брезжил на востоке рассвет, кончали — темной ночью.

Даже Недочет, который знал цену каждой минуте в страдную пору, может быть, лучше, чем кто другой, беспокойно качал головой и неуверенно говорил:

— А не круто ли, Арсей Васильич? Не круто ли заворачиваешь?

— Ничего, ничего, Иван Иваныч, — успокаивал его Арсей. — Ничего, дорогой мой. Люди наши стойкие, выдержат. Другого выхода нет. Нету другого выхода, понимаешь! Все, все, все: все силы до последней капли, всю волю, всю энергию — все надо мобилизовать, сконцентрировать! Урожай надо собрать весь и во-время!

Ребятишки подвозили воду в бригады, старухи готовили в станах еду. Дед Макар, оставив свою сторожевую колотушку дома, ходил из бригады в бригаду, из звена в звено, отбивая запасные косы. Прибыло из армии несколько человек демобилизованных воинов. Не успев снять свои опаленные войной солдатские погоны, они брались за работу в поле. Они не разучились на войне быстро подрезать пшеницу и, снова влившись в колхозную семью, на деле показали свою любовь к ней. Чтобы ускорить подвозку снопов к токам, Арсей приказал работать на коровах-нетелях. На них работали старики и ребятишки — те, кто не был занят в поле.

По ночам собирались коммунисты и члены комитета комсомола. Они обсуждали итоги работы за день, намечали планы на следующий. В бригадах были введены красные переходящие флажки, которые присуждались лучшим. Выпускались боевые листки. В них отмечались передовые косари и вязальщицы, давшие рекордную выработку, сурово бичевались недостатки. Колхозники работали самоотверженно. Антон и Денис со своими помощницами Надей Бережновой и Зиной Медведевой выжимали из послушных машин все, что могли. Тихон Быланин работал во второй бригаде косарем и был в числе лучших. Ему приходилось нелегко — он и до войны редко держал в руках косу. Но воля и долг побеждали все. Члены комитета на все время уборки были распределены по полеводческим бригадам и звеньям в качестве агитаторов. В короткую минуту отдыха они горячим словом поднимали настроение колхозников.

Имя вождя не сходило с уст, владело думами, в минуты слабости поднимало дух, бодрило, воодушевляло на новые трудовые подвиги. Люди помнили письмо, в котором были даны обещания. Желание выполнить взятые на себя обязательства помогало преодолевать трудности. Чуть только один начинал сдавать, сосед говорил:

— А что ты скажешь товарищу Сталину? Ведь ты обещал в письме сделать все возможное!

Человек, к которому были обращены эти слова, выше поднимал голову, тверже держал косу и побеждал усталость.

«А как ты выполняешь свои обещания вождю?» — эти слова, которые все чаще и чаще слышались отовсюду, как бы раскрывали какие-то новые внутренние тайники, из которых люди черпали силы, поддерживали, помогали в работе. Вера в то, что вождь и учитель думает о них, видит их труд, их неустанную и героическую борьбу за хлеб, за счастье, за новую жизнь, — эта глубокая вера озаряла сердца, наполняла души энергией. Она спаяла людей в единый, монолитный коллектив и, как великое знамя, как символ, звала вперед.

На пятые сутки пришел комбайн: о нем все, не исключая Арсея, перестали думать. Комбайн появился неожиданно, точно выплыл из голубоватого марева жаркого полдня.

Люди встретили его радостными, ликующими возгласами:

— Комбайн, товарищи!..

— Идет!.. Идет!.. Идет комбайн!..

— Ох ты ж, милый, ох ты ж, родимый!.. Да наконец-то ты явился.

— Ну, теперь пойде-ет!.. Теперь захва-атит!..

— Теперь нам не страшен суховей!.. Теперь нам сам чорт не страшен!..

Ребятишки, бросив на время снопы, бежали сзади комбайна, забегали вперед тягача-трактора, неслись по бокам машины с радостным гиком и свистом. Наверху, держась за штурвал, стояла чернявая девушка в голубой косынке. Она улыбалась, показывая белые зубы, и приветливо махала рукой.

Комбайн остановился на углу нескошенного поля. Арсей подъехал на велосипеде, поздоровался с комбайнершей.

— Как вас зовут? — спросил он ее.

— Анна Бородина, — ответила девушка. — Зовите просто Аня.

— Скажите, Аня, вы закусить хотите?

— Спасибо. Мы дорогой завтракали.

— В таком случае, сейчас начнете?

— Сейчас же начнем, — ответила комбайнерша, понимая нетерпение людей. — Вот только покрывало сниму с хедера… И осмотрю… — Она остановилась, подняла на Арсея глаза. — А вы председатель?

— Председатель.

— А где же подводы для приема зерна?

— Подводы? — Арсей виновато рассмеялся. — А про подводы я и забыл. Сейчас будут.

Он подозвал Прохора Обухова и велел ему пригнать две бестарки. Подошел Денис, познакомился с водителем трактора и Аней Бородиной. Вместе они осмотрели комбайн, подкрутили ослабевшие за дорогу гайки, заправили трактор керосином. К этому времени Прохор и Дмитрий пригнали две подводы.

Комбайн пошел легко и уверенно, хедер смело врезался в пшеничную толщу. Сверкая на солнце, полилось в бункер упругое зерно.

— Теперь пош-ш-шел! — крикнул кто-то и тотчас со всех сторон раздалось радостное: — Пош-ш-шел!.. Пош-ш-шел!.. Пош-ш-шел!

Арсей шел за комбайном. Сердце его часто билось. Но он сдерживал радость, зная ее дурманящую силу, успокаивал себя. Еще не все сделано, еще не окончена борьба за урожай. Надо будет формировать транспортный обоз для вывозки хлеба на элеватор. А это значит оторвать лошадей от подвозки снопов. Да и людей на транспорт придется выделять. А где они, люди? Так одна забота сменялась другой, и казалось, нет им конца.

Комбайн работал хорошо. Подводы, одна за другой, очищали его вместительный бункер и отвозили зерно на ближайший ток под навес. Девушка-комбайнер стояла за штурвалом прямо и гордо, и далеко была видна ее голубая косынка. Солнце попрежнему заливало все вокруг своими яркими лучами, но жара уже не беспокоила так, как прежде. Люди еще горячее взялись за работу, точно желая потягаться, померяться с машиной.

Но к вечеру комбайн внезапно остановился. Эту страшную новость передал Арсею Прохор Обухов, прискакавший в первую бригаду на взмыленной лошади. Аня Бородина писала, что неожиданно лопнул упорный болт, и его почему-то среди запасных частей не оказалось.

Арсей сел на велосипед, крикнул Прохору:

— Во вторую бригаду! Разыскать Шорина, Петра Степаныча! Пусть садится на твою лошадь — и немедленно к комбайну!..

Дорогой он думал о проклятом болте, негодовал, что его почему-то не оказалось в запасе. Слово «почему-то» гвоздем долбило мозг, причиняло нудную боль. Как могло не оказаться такой части, которая в первый же день сделала машину бесполезной?

Аня Бородина беспомощно стояла возле комбайна, который неуклюже и громоздко высился над полем. Вид у нее был виноватый, грустный. От сознания своего бессилия она готова была расплакаться, В стороне стоял тракторист — низкий, коренастый парень с большим квадратным лбом. Он перебрасывался невеселыми словами с Денисом. Оба мрачно попыхивали цыгарками.

— Что случилось? — спросил Арсей, спрыгнув с велосипеда.

— Я писала вам, — сказала Аня. — Вот посмотрите…

Она показала Арсею разломанный пополам болт. Арсей осмотрел обе половинки. Разрыв приходился как раз на середину. Очевидно, здесь была трещина.

— Какого же чорта вы приехали без этого самого… запасного болта? — спросил Арсей, сверля девушку злыми глазами.

— Я не виновата, — ответила комбайнерша убитым голосом. — Мне дали комплект.

Она приложила к носу платок и всхлипнула.

— Не распускайте нюни, — сказал Арсей. — Тут не детский сад, нянек нету… — Он подошел к Денису: — Как думаешь, Петр Степаныч сумеет сварить такой?

Денис взял разломанный болт, повертел в руках.

— Сварить-то, может быть, и сварит, — сказал он задумчиво, — будет ли держать — вот что важно. Место такое… нагрузка большая…

— А что же тогда будем делать?

Денис пожал плечами:

— В МТС придется ехать.

— За этой… чертовщиной? — Арсей покосился на комбайнершу.

— Ничего не поделаешь, — сказал Денис. — Без этого работать не будет.

Петр Степанович подъехал нескоро. Почти следом за ним прибежал запыхавшийся Прохор.

Кузнец долго осматривал поломку, вставлял половинки болта в гнезда, соединял их на разрыве.

— Ну как, сделаешь, Петр Степаныч? — нетерпеливо спросил Арсей, измученный долгим молчанием кузнеца.

— Попробую, — коротко ответил Петр Степанович.

— Бери лошадь и поезжай в кузню, — сказал Арсей. — И постарайся, Петр Степаныч. Постарайся!..

Петр Степанович молча спрятал поломанный болт в карман, сел на лошадь и поскакал в село. Арсей подошел к удрученно молчавшей комбайнерше.

— Пишите записку директору МТС. Чтобы отпустил этот ваш болт, будь он неладен!

Комбайнерша написала записку, передала ее Арсею.

— Ну, герой, — сказал Арсей, хлопнув Прохора по плечу, — не зря я давал тебе на велосипеде кататься. Вот тебе записка. Поезжай домой. А завтра чуть свет, с первыми петухами, подмазывай пятки и крути в район. Понял?

— Понял, Арсей Васильич! — бодро выкрикнул Прохор.

— Мчись без отдыху. Если велосипед, случаем, испортится, спрячь его где-нибудь в канаве и пересаживайся на попутную машину. Машины не будет — иди пешком. Понял?

— Понял, Арсей Васильич!

— Записку передашь директору МТС. Он должен отпустить болт для комбайна, какой ты сейчас видел. Если будет задержка — стучись к товарищу Потапову. Если товарища Потапова на месте не окажется, вали в райком комсомола и поднимай ребят на помощь. Понял?

— Понял, Арсей Васильич!

— Ну, валяй, — легонько подтолкнул его Арсей. — Счастливого пути!..

Прохор, гордый таким важным поручением, вскочил на велосипед и, припав головой к рулю, быстро покатил к селу.

Злой и возмущенный, Арсей вернулся в бригаду. На углу пшеничного загона, опершись на косу, отдыхал Недочет. Неподалеку от него, устало взмахивая косой, по ряду шла Ульяна.

— Нынче надо бы людям отдых дать, — сказал Недочет, когда Арсей поточил косу. — Теперь можно, когда комбайн пошел.

— Остановился комбайн, — хмуро выговорил Арсей.

Недочет в изумлении открыл рот.

— Как остановился? Почему?

Арсей не ответил. Оставив старика в недоумении, он с яростью врезался косой в густую пшеницу.

Петр Степанович работал всю ночь. Яркое пламя горна освещало его мощную фигуру, хмурое лицо, крепкие, в крупных жилах, заросшие волосами руки. Молот глухо бил по раскаленному железу, и от каждого удара под темный свод кузни взлетали радужные искры.

В полночь в кузню ввалился усталый Арсей. Он шел пешком, и запыленные сапоги его в отблесках пламени казались сделанными из войлока. Петр Степанович закаливал в холодной воде третий болт. Кузнец не обратил внимания на председателя. Арсей осмотрел готовые болты и решил, что Петр Степанович делает несколько штук прозапас.

Внимательно и долго глядел Петр Степанович на третий болт, изучал каждое пятнышко, каждую еле заметную извилинку. Он ударял по болту молотком, подносил к уху, вслушиваясь в одному ему понятный стон железа, рашпилем снимал с круглой поверхности зазубрины. Наконец он отбросил болт в угол и сунул в огонь новый обрубок железного прута.

Арсей взялся за ручку мехов и стал раздувать в горне мерцающие угли. По тому, как сдвинулись седые брови кузнеца, Арсей понял, что дело еще не сделано.

Арсей вдруг вспомнил, что Прохор еще не уехал, и в душе поднялось беспокойство. Выедет ли Прохор рано, не проспит ли, когда доберется? Вдруг ему показалось неразумным посылать подростка с таким важным поручением. Ведь длительный простой комбайна вызвал бы затяжку уборки, потери зерна. Мысль эта так испугала его, что он был готов немедленно бежать из кузни, отыскать Прохора, взять у него велосипед и самому ехать в район. Но он продолжал раскачивать мехи; он не может, не имеет права отлучаться из колхоза в трудную минуту. Кроме того, надежда, что Петр Степанович добьется своего, также удерживала его.

Пока железо накалялось, Петр Степанович сидел на табурете и молча курил. Взгляд его был устремлен на блестевшую в отсвете огня наковальню, точно на ней он старался прочесть причину своих неудачных опытов. Огонь отражался в его прищуренных глазах; а может быть, это был огонек беспокойства?

Петр Степанович затоптал окурок и длинными клещами взялся за раскаленный добела кусок железа. Арсей схватил молот и принялся бить им по железу. Глухие удары наполнили тесную кузню, лучи искр освещали закопченные стены. Скоро Арсей почувствовал, как утомительна и тяжела работа молотобойца. В другое время он непременно посмеялся бы над собой — над тем, как скоро выдыхаются его силы, но теперь было не до смеха. Он ударял изо всех сил, точно именно от этого зависел успех их совместных усилий.

В кузницу вошел Денис. Он не удивился, застав здесь председателя колхоза. Стараясь не мешать работе, он сел на пороге и воспаленными от бессонницы глазами напряженно следил, как под ударами тяжелого молота послушно вытягивался железный обрубок. Заметив сверкавший на лице Арсея пот, он хотел было сменить председателя, но кузнец снова сунул железо в огонь.

Арсей вытер лицо.

— Нелегкая у тебя работа, Петр Степаныч, — сказал он, как бы оправдываясь за свою слабость.

Кузнец усмехнулся — под усами чуть дрогнули губы.

— Без привычки, — буркнул он, прислушиваясь к шипению воздуха в горящих углях.

— Давай я покачаю, — попросил Денис.

Кузнец уступил Денису место у мехов, сам сел рядом с Арсеем, развернул кисет.

— А эти, что ж, не годятся? — показал Арсей на готовые болты.

— Не знаю, — нерешительно ответил Петр Степанович. — Попробуем…

Арсей смотрел на его крепкую, ладную фигуру, на высокую грудь, и ему казалось, что кузнец сам скован из негнущегося, закаленного в огне и воде железа. Вспомнилась Ульяна. Арсей отметил про себя ее упрямый, молчаливый характер — характер отца. Ульяна была с виду похожа на Петра Степановича, хотя чем именно — уловить было трудно. Арсею захотелось угадать, что думает Петр Степанович об их отношениях, о которых кузнец, конечно, догадывался, как догадывались многие, — одобряет или осуждает? Это желание Арсей испытывал почти всякий раз, встречаясь и разговаривая с отцом Ульяны. Но Петр Степанович был непроницаем. Впрочем, теперь он, несомненно, думал только об одном — как бы выполнить заказ колхоза. Арсей покраснел, стыдясь своих мыслей, — они казались такими неуместными в этот напряженный ночной час.

В дверях появился Недочет. Пламя осветило его спутанную бороду. Переступив порог, он сказал с напускной веселостью:

— Мир честной компании!.. А я-то смотрю, смотрю, куда девались председатель и парторг? А они, извольте, в кузнице жарятся… — Он развязал белый платочек, подал Петру Степановичу бутылку молока и кусок хлеба. — Дарья Филимоновна сказала — ты не вечерял, все ахала да охала: «Муженек мой голодным остался». Ну, я сжалился и вызвался доставить тебе провизию.

Арсей обрадовался появлению старика. Его приход доказывал, что не один он, председатель, волновался и беспокоился за судьбу дела, которое теперь казалось самым важным на свете. Видно, все люди одинаково тревожились и готовы были в любую минуту разделить с ним и радость успеха и горечь неудачи; в кругу этих людей, его помощников, трудная жизнь казалась легче. Они — Недочет, Денис, Петр Степанович, Антон, Ульяна, Терентий Толкунов, Прохор Обухов — понимали его с полуслова, делали все, что он хотел, что требовал, помогали ему. Но тотчас он поймал себя на этой мысли: помогли ему! Нет, это не так. Они выполняли свой долг, каждый делал свое дело; и был бы на его, Арсея, месте другой человек, они так же дружно работали бы, отдавали свои силы, знания, опыт. Они выполняли свой общий долг — долг советских людей. Этот долг был выше всего и призывал их на борьбу с трудностями, вооружал, давал силы для победы.

К рассвету на полке лежали пять болтов. Петр Степанович закалял их по-разному: то сразу, то медленно опуская в холодную воду. Арсей и Денис помогали ему. Недочет, прислонившись к стене, спал, крепко держа в руках бутылку из-под молока. Его не будили ни тяжелые удары молота, ни шипение раскаленного железа в воде, ни скрежет рашпиля. Но стоило Денису прикоснуться к его плечу, как старик вскочил на ноги, встряхнулся, беспокойно завертелся, точно его прижгли горячей головешкой. Он побежал на хозяйственный двор, запряг Ворона в тарантас и с шумом подъехал к кузнице.

Девушка-комбайнер спала возле комбайна на полотне, которым прикрывается хедер. Лицо ее было печальным и заплаканным, словно она и во сне переживала свой неудачный выезд. Разбуженная стуком колес, она торопливо вскочила и, отвернувшись, посмотрелась в зеркальце.

Петр Степанович заправил болт, ключом завернул гайку доотказа. Потом осмотрел комбайн — режущие зубья, барабан, веялку, соломотряс, подкрутил гайки на шкивах. Работал он неторопливо и с такой уверенностью, точно всю жизнь занимался этим делом.

Пока Петр Степанович возился у комбайна, взошло солнце, позолотило теплыми лучами спелые колосья, согнало с них редкие капельки росы. Оно было ласковым, раннее утреннее солнце, но Арсей косился на него, как на неприятеля. Он ходил вокруг комбайна, заглядывал в пазы, трогал колеса, и все это для того, чтобы не стоять на месте, легче скоротать томительное и нудное ожидание.

Наконец Петр Степанович подал сигнал. Тракторист сел за руль, девушка стала к штурвалу, и комбайн тронулся. Засвиристели резцы, загудел барабан, в бункер полилось свежее ядреное зерно. Петр Степанович шел за комбайном. Из карманов его пиджака торчали запасные болты. За ним шли Арсей, Денис и Недочет. Все сурово молчали.

На третьем круге Петр Степанович остановил комбайн, передал девушке запасные болты и, тяжело шагая, пошел по стерне в бригаду. Арсей подал руку Бородиной.

— Извините, Аня.

Девушка зарделась:

— Что вы, не стоит… Я виновата, что недоглядела.

— Сами видите — горячка, — продолжал Арсей. — Деликатничать не приходится. Не замечаешь, как с языка срывается.

Дрогнув громоздким корпусом, комбайн снова тронулся, точно причудливый корабль, поплыл в золотом разливе. За ним потащилась подвода-бестарка. В ней сидел Дмитрий Медведев и руками разгребал сыпавшуюся пшеницу. Соломотряс выбрасывал в сторону кучки обмолоченной соломы.

Арсей, Денис и Недочет долго смотрели вслед удаляющемуся комбайну. Каждый, сам себе не сознаваясь в этом, с опаской ждал, что вот он снова станет, врежется в землю зубчатыми колесами, застынет на месте. Но комбайн все шел и шел — терялся, таял в чистом солнечном пространстве гул трактора, все ниже и ниже опускалась за пшеничный вал девушка в голубой косынке.

25

Колхоз «Борьба» передал на время уборки Зеленой Балке молотилку с конным приводом. Ее установили на току первой бригады. Во второй бригаде работала собственная конная молотилка, налаженная кузнецами. Восемь лошадей сняли с подвозки снопов и перебросили на молотьбу.

Арсей проверил установку молотилок в первой бригаде и напрямик шел ко второму току. На пути его остановила Евдокия.

— Что я тебя хотела спросить, — сказала она. — Молотьбу-то завтра, что ли, начинаем!?

— Завтра начнем, — ответил Арсей. — А что?

— Так. Интересуюсь. Чай, я тут не посторонняя.

Арсей заметил, что невестка похудела, как-то поблекла, потеряла былую свежесть и выглядела уставшей. Под глазами темнела опухоль.

— Я вот что хотела тебе сказать, — проговорила Евдокия, не понимая, отчего так пристально смотрит на нее деверь. — Бабы ноют. Хлеба нового просят.

— Немножко потерпеть придется, — сказал Арсей. — Вот отправим на ссыпной пункт обоз и дадим авансом.

— А когда отправишь?

— Думаю, послезавтра.

— А раньше нельзя?

— Что?

— Аванс выдать?

— А ты что, не знаешь порядка?

— Знаю.

— Чего ж ты тогда спрашиваешь?..

С несвойственным ей смущением Евдокия теребила фартук в руках.

— Я-то знаю, — сказала она. — А вот бабы не возьмут себе этого в толк. Все бубнят и бубнят. «Хоть по пять килограммчиков», — говорят.

— Этого делать нельзя.

— Я им то же самое говорила. Разъясняла: сперва надо перед государством долг выполнить, а потом уж о себе заботиться.

Арсей медленно сворачивал папиросу. Тело ныло от усталости. Хотелось постоять неподвижно, хоть немного забыться.

— А они все не понимают, — гудела рядом Евдокия. — И все жмутся, все ноют. И прогнали меня к тебе. «Иди, — говорят, — проси председателя, он твой родственник, послушается…»

Слово «родственник» кольнуло в сердце. В последнее время он совсем отбился от дому. Люди живут семьями, вместе, сообща строят свое счастье. А он? Даже о матери забыл. Она уже не упрекает его, не ждет от него теплых слов, сыновней ласки. Недочет, чужой человек, и тот больше о ней думает, лучше заботится…

— А может, и вправду можно? Завтра бы пшеничных лепешек напекли. Может, разрешишь килограммчиков по пять на душу?

Что ж мать? Она ведь видит. Она видит, что он не сидит без дела, что у него хлопот по горло. Да и что такое его семья? Разве колхоз не стал его семьей? Разве бурная, горячая жизнь коллектива не приносит ему сладкого удовлетворения?.. Но все же, как можно забыть о матери? Как можно жить с ней рядом и неделями не видеть ее ласковых глаз?

Полагая, что председатель не может решиться, Евдокия усилила нажим:

— А и в самом деле!.. Ведь никто не узнает! Хочется-то свежего хлебца!

Огонь папиросы ожег пальцы. Боль вывела из задумчивости. Арсей бросил окурок, затоптал его в землю. «Странно, как я стал забываться. Отчего это может быть?..» — с беспокойством подумал он.

Евдокия с надеждой смотрела на Арсея, и в глазах ее плясали озорные огоньки. Арсей дружески обнял ее, почувствовав к ней внезапную нежность.

— Знаешь, что я тебе скажу, Евдокия Захаровна? — сказал он с нескрываемой горечью. — Я, должно быть, самый плохой сын у матери.

— Это известно, — сказала Евдокия. — Только ты мне зубы не заговаривай. Скажи ясно — разрешишь или не разрешишь?

— Что разрешать? — спросил Арсей. — Ты про что?

— Вот чорт! — обозлилась Евдокия. — Я ему битый час одно и то же говорю, а он — ноль внимания.

— Ты не злись. Скажи толком, что тебе нужно?

— Хлеб нужен!

— Какой хлеб?

— Возьмите его, родимого! — возмутилась Евдокия. — Какой хлеб! Да известно какой — новый, свежий! Первого урожая на свободной земле! Разрешишь или не разрешишь по пять килограммов на душу?

— Ах, ты все о том же! — протянул Арсей. — Нет, не разрешаю.

— Так бы и сказал. А то морочит мне голову… — Она поправила на голове платок и повелительно сказала: — Пойдем.

— Куда?

— К бабам. Сам скажешь, что не разрешаешь. Мне не поверят.

Они пошли рядом. Сумерки сгущались. Окутанные вечерней дымкой, навстречу выплывали длинные крестообразные копны. Под ногами шуршала жесткая стерня.

— А ты сама-то как думаешь? — спросил Арсей Евдокию.

Она живо обернулась, но ответила все так же ворчливо и холодно:

— Думаю, ничего бы не стряслось. Сто-двести пудов каких-нибудь…

— Значит, для тебя сто пудов дороже чести?

— При чем тут честь?

— Как же? Ты хочешь, чтобы мы изменили своему слову. Ведь ты сама говорила — первые центнеры государству. Помнишь?

— Ну, помню.

— А теперь что предлагаешь? Выходит, наше слово ни гроша не стоит? Так, что ли? Государство не обеднеет, это так, но перед государством полагается быть честным. Дал слово — выполни. От тебя и от твоих подружек что-то единоличниками начинает попахивать.

Эти слова сразили Евдокию.

— Да я разве что? — упавшим голосом сказала она. — Это ж все бабы — гудят, ноют… И потом — сто пудов каких-нибудь.

— Дело не в количестве, — сказал Арсей. — Раз можно сто, почему ж нельзя тысячу? Нет, нет, нехорошо. Напрасно решили запачкать свою совесть. Да и паек на эти дни ведь увеличили. Так что и с этой стороны — никаких оснований…

Из-за копны неожиданно вынырнул Денис.

— Наконец-то, нашел! — сказал он, пристраиваясь рядом с Арсеем. — Надо тебе командный пункт установить и часы для бригадиров назначить.

— Мой командный пункт в первой бригаде, — сказал Арсей. — Я там работаю. Об этом всем известно.

— А может быть, тебе изменить порядок? — посоветовал Денис. — Может быть, кончить самому косить и почаще бывать в других бригадах? Смотреть, контролировать, руководить.

— Ты так думаешь?

— Я уверен, что так нужно, — сказал Денис, сделав вид, что не заметил обидно-снисходительного тона Арсея. — Председатель должен бывать повсюду. А теперь, когда начинается молотьба, вывозка хлеба, — тем более. А ты сейчас, при таком порядке, не в состоянии этого делать. И вообще… мне не нравится такой порядок. Председатель и его заместитель работают в одной бригаде, с утра до вечера махают косами, как будто ничто другое их не касается.

Арсей и сам чувствовал, что, работая рядовым, он не может контролировать, как раньше, все бригады, не в состоянии помогать им на месте немедленно. Почему же он не изменил этот порядок? В первый день он хотел своим примером увлечь косарей, поднять у них дух, дать такую норму выработки, по которой бы потом равнялись. И он достиг цели. Недочет и он в первый день вышли первыми в соревновании и выполнили по три нормы. Другие косари дали по две и две с половиной. На следующий день косарей с тремя нормами было более половины. Задача, которую Арсей поставил перед собой, была решена. Но он продолжал работать. Он чувствовал, что дела в колхозе требуют его постоянного внимания, но оставить косу не мог. Что же мешало? Ложное самолюбие, ложный стыд. А вдруг люди не поймут, подумают, что он оставил работу в бригаде потому, что устал, выдохся.

Арсей ответил Денису сдержанно:

— Я подумаю.

— Да тут и думать-то нечего! — возразил Денис. — Запирать себя сейчас в одной бригаде — это уже не ошибка, а преступление.

— Вот как!

— Да.

— А может, ты все же предоставишь право мне самому решать, как действовать?

— Нет, такого права я не могу тебе предоставить.

— Почему?

— Потому, что твоя работа — это не только твое личное дело. Ты не какой-нибудь удельный князь, а председатель колхоза. А председатель колхоза — лицо, как известно, подотчетное.

Арсей готов был вспыхнуть, но мешала Евдокия, которая внимательно слушала. Да и сам Арсей прекрасно понимал, что Денис прав.

— Я думаю, сейчас не время и не место обсуждать этот вопрос, — желая покончить с неприятным разговором, сказал Арсей.

— Конечно, — согласился Денис. — Мы будем обсуждать этот вопрос сегодня на партсобрании. Я затем и искал тебя, чтобы предупредить об этом.

— Когда собрание? Во сколько? — спросил Арсей.

— Мы все уже собрались. Ждем тебя.

— Сейчас я не могу — занят.

— Чем?

— Ну, мало ли чем… Бабы приглашают на беседу.

— На какую беседу?

Евдокия сдавила руку Арсея.

— Так, кое о чем потолковать, — неопределенно ответил Арсей. — Об обязанностях перед государством, о совести, о чести.

Евдокия внезапно остановилась, на лице ее отразился страх. Арсей и Денис повернулись к ней.

— Чуете? — сказала она.

— Что такое? — спросил Арсей.

— Горячим ветром тянет…

— Суховей? — с беспокойством спросил Арсей, повернувшись к юго-востоку.

— Он, — сказала Евдокия.

Они долго стояли молча. Горячий ветерок гладил им щеки. Но эта ласка вызывала тревогу.

— Знаешь что? — сказала Евдокия Арсею. — Иди по своим делам. А я уж как-нибудь сама поговорю с бабами.

— Хорошо, — согласился Арсей. — Потолкуй сама… А нам надо на партсобрание. Нам нужно что-то придумать. Неужели это суховей?..

Лениво перебрасываясь словами, женщины лежали возле копны, подложив под себя платки, кофты, а под головы вместо подушек — тугие снопы. Они приготовились спать, некоторые уже дремали.

Увидев Евдокию, они оживились.

— Ну что? — спросило сразу несколько голосов.

Евдокия опустилась на помятую стерню, сняла с головы платок и молча стала вытаскивать из волос шпильки.

— Не томи, Дуня, не видишь, что ли, извелись, — жалобно попросила Настя Огаркова.

Евдокия повернулась, строго посмотрела в глаза Насте.

— Это ты истомилась? — спросила она голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— И я, — сказала Настя. — Все истомились…

Евдокия отбросила волосы назад, вынула изо рта шпильки.

— А ну-ка, подай мне свой гаман.

— На что он тебе? — испуганно спросила Настя.

— Хочу себе такой сшить, — зловеще проговорила Евдокия. — Покрой нравится… Подай-ка, посмотрю.

Женщины насторожились, предчувствуя недоброе.

— Да он у меня совсем неаккуратный, — растерянно отбивалась Настя. — И пояс не развязать — узелок затянулся.

Евдокия приподнялась на коленях.

— А ну, давай гаман, сучка чортова! — грозно потребовала она. — Отвязывай. Не то сама отвяжу.

Дрожащими руками Настя отвязала сшитую из лоскутов сумочку-гаман. Такие сумочки женщины Зеленой Балки наполняют жареными подсолнухами и носят под фартуком или под верхней юбкой. Сумка Насти была вместительна и доверху наполнена пшеницей.

— Что у тебя тут? Семечки? — ехидно спросила Евдокия.

— Пшеничка, — жалобно сказала Настя.

— Пшеничка? На что она тебе?

— Это я заместо семечек грызу…

— Ишь ты! — воскликнула Евдокия. — Грызет пшеничку! Как мышка… — Она расстелила свой головной платок, высыпала на него пшеницу. — Видите, бабы?

Женщины, насупившись, смотрели на кучку пшеничных зерен.

— Вот перед вами воровка, — сказала Евдокия. — Расхитительница общего добра.

— Какая ж тут воровка? — неуверенно возразила худая женщина в вязаной кофточке. — Один гаман — и уж воровка.

— И один — воровка. А дело то еще в том, что не один, — ответила Евдокия. — Уже третий. Еще позавчера я заметила, как она в подол шелушила колоски — рвала и шелушила. И вот он третий! А завтра — четвертый, послезавтра — пятый. Из гамана вырастут мешки. Где научилась ты этому, бесстыжая твоя душа?..

Женщины заговорили все сразу. Они зло ругали Настю, упрекали в нечестности. Евдокия молчала. Она обратилась к Насте, лишь когда улеглось общее возбуждение.

— Что ж с тобой теперь делать? — спросила она. — Опять письмо писать мужу?

— Дуня, что ты? — взмолилась Настя. — Из-за трех гаманов и уж письмо!

— Дело не только в трех гамаках, — сказала Евдокия. — Дело в том, что ты совесть свою променяла на эти три гамана. — Она обратилась к женщинам. — Вот мы, бабы, возмущаемся. Правильно, законно. А сами тоже захотели такую же подлость совершить. Захотели тоже ворами стать. Да еще какими! Государственными! Украсть у своего государства, которое за нас беспокоится, помогает нам выбраться из нужды и разрухи! Где ж у нас стыд-то?

Женщины, потупясь, молчали. Налетел горячий порыв ветра, зашуршали колосья в копнах.

— Да мы же не так совсем, — сказала женщина в вязаной кофточке. — Мы ж не воровать. Под аванс взять трошки…

— Под аванс! — передразнила Евдокия. — Чем это лучше воровства?.. Дешево совесть свою решили продать.

— Да ведь хочется свежего, — сказала все та же женщина.

Но теперь на нее набросились, принялись стыдить, будто только она одна и была во всем виновата.

— Нечего бога гневить, — сказала Анна Сергеевна Обухова. — Все у нас есть: хлеб, картошка, огурцы, помидоры, редька. У многих — вишни, яблоки. Правду сказать, хотелось новенького хлебца отведать. Что ж, потерпим. Надо слово сдержать. Мы советские люди. Все обещание давали.

— А что сказал Арсей Васильич?

— Шел было к нам для разъяснения, — ответила Евдокия. — Да я остановила: уж как-нибудь сами разберемся, что к чему.

— Верно, Дуня!

— Молодчина!

— Правильно, выручила!

— Спасибо тебе за это!

В оживленном разговоре только Настя не принимала участия. Она сидела позади всех, опустив голову. А когда разговор стих и колхозницы начали устраиваться на ночь, она всхлипнула и жалобно проговорила:

— Простите, бабочки милые, вот вам честное слово — никогда этого больше не будет!

26

Жаркая, темная ночь. Небо задернулось мглою, сквозь нее тускло просвечивают редкие звезды. Дует суховей.

По дороге, густо заросшей подорожными травами, медленно шагает Прохор Обухов. В руках у него двуствольное ружье. Зорко смотрит Прохор по сторонам.

Слева поднимается Белая гора. Справа еле виднеется темный Казенный лес. Прямо перед Прохором — широкое поле спелой пшеницы, уходящее в темноту.

Дует суховей. Шумит, беспокойно волнуется пшеница. Тревожно на душе у Прохора. Откуда, зачем нагрянул этот суховей? Почему не переждал, пока пшеница зерном не сольется в закрома? Сколько трудов теперь пропадет даром!

Где-то впереди работают люди. Кажется, пшеница бежит туда зыбкими, беспокойными волнами. Там решается ее судьба — лежать ее крупному зерну в сухих закромах или гнить на земле под осенними дождями. Там сейчас натужно гудят тракторы, урчит барабаном комбайн, стрекочут косилки, звенят косы. Там идет сражение.

А здесь — тишина. Только жалобно шумит пшеница да шуршит под ногами высыхающая трава. Прохор идет медленно, держит наперевес двустволку. В голову приходят тяжелые мысли. До чего ж неудачно сложилась у Прохора жизнь! Он мечтал попасть на войну, грудью сразиться с врагом, прослыть героем, прославиться на всю Зеленую Балку, а может быть, и за ее пределами. Но отгремела грозная война, а Прохор так и остался неизвестным. Теперь вот опять неудача. Там, на той стороне, борются с суховеем. Там теперь проявляются храбрость и мужество. А Прохор без дела ходит здесь, в глубоком тылу, по мягкой столбовой дороге.

Конечно, это интересно — командовать комсомольским постом по охране урожая. И еще важно, что никому другому, а ему, Прохору Обухову, комсомольская организация доверила такое дело — командовать. Но если бы это было в другое время — в тихую, мирную ночь, когда все люди спят, отдыхая после работы, только он, Прохор, стоит на боевом посту. Тогда бы это было настоящее дело, тогда бы оно вызывало законную гордость!

Дует суховей, тихо шелестят колосья. Прохор шагает дальше и, чтобы ускорить время, начинает считать свои шаги:

— Раз… Два… Пять… Восемь…

Под ногами хрустит сухая ветка.

Где-то далеко звонко щелкает перепелка.

Над головой проносится летучая мышь.

Прохор медленно шагает, сжимая в руках тяжелое двуствольное ружье.

— Семнадцать… Двадцать три… Тридцать девять…

Время тянется уныло. Кажется, летней ночи не будет конца. Голова становится тяжелой, будто наливается свинцом. Хорошо бы вытянуть ноги на мягкой, вкусно пахнущей пшеничным хлебом соломе, закрыть глаза, заснуть. Но Прохор гонит прочь эти дурманящие мысли и шагает тверже, отчетливее.

— Сорок пять… Пятьдесят восемь… Шестьдесят три…

Нет, так не годится! От цифр, которые пестрят перед глазами беспорядочными колонками, начинает кружиться голова. Лучше о чем-нибудь думать. О чем же думать?.. Да вот же, о ремесленном училище. Осенью он непременно поедет учиться. Где это будет — в Москве или в другом каком городе? Хорошо, если бы в Москве! Посмотреть бы столицу, походить по ее улицам, побывать в ее театрах. Пройтись в строю по Красной площади в первомайский праздник или в праздник Октябрьской революции да посмотреть с Красной площади на товарища Сталина!.. А потом вернуться в Зеленую Балку, где уже будет построена электростанция, поступить на работу помощником директора станции. Как бы завидовали ему ребята! Впрочем, зависть — это пустое дело. Не ради бахвальства перед товарищами он хочет учиться. Ради того, чтобы быть колхозу полезным, чтобы знать, что такое электричество. Он хочет и будет учиться ради того, чтобы овладеть этой силой, управлять ею, подчинять ее интересам людей. Конечно, приятно будет и товарищам показать, как от его всесильной руки яркими огнями осветится Зеленая Балка, но это между прочим, между делом. Главное, почему он решил учиться, — быть еще более полезным колхозу, людям.

Дует суховей. Шумит, волнуется спелая пшеница. Впереди — шуршащие шаги. Прохор припадает к земле, весь превращается в слух. Совсем близко слышится веселый свист. Прохор отвечает с искусным прищелкиванием. Тотчас возле него, как из-под земли, возникает Дмитрий Медведев с дубинкой в руке.

— Ты что? — спрашивает Прохор.

— Так, — отвечает Дмитрий. — Скучно что-то.

— Ну вот, нашел время скучать, — журит Прохор товарища. — Ты же на посту, часовой. А разве часовой имеет право скучать?

Но он рад приходу друга. Хоть немножко поболтать, на одну минуту развеять думы, прогнать дремоту, которая пеленой застилает глаза.

— Слышь, Проша, — говорит Дмитрий, — а ты не знаешь, зачем это нас поставили сюда?

— Затем, чтобы караулить, — отвечает Прохор.

— А зачем ее караулить?

— Понятно зачем: чтобы не воровали.

— А разве ее воруют?

Прохор не знал, воруют пшеницу или нет, но простаком казаться не хотел.

— Конечно, — сказал он авторитетно. — Некоторые элементы ножничками колоски стригут.

Дмитрий верил, — ведь командир должен все знать.

— Слышь, Проша, — снова спросил Дмитрий, — а что такое суховей?

Прохор поморщился: вопрос этот показался ему посторонним, не касающимся их прямых обязанностей. Но все же ответил:

— Суховей — это сухой ветер.

— Это я знаю, — сказал Дмитрий. — А откуда он берется?

Прохор не знал, откуда берется суховей, но ронять свой авторитет не стал, и сурово произнес:

— Знаешь что, кончим этот посторонний разговор. Ступай на свой участок. А то там, может быть, уже стригут колоски.

Обиженный неласковым обращением, Дмитрий повернулся, потащив за собой дубинку. Но не сделав и пяти шагов он обернулся.

— А скажи, вот ты командир, — спросил он, — а какие твои командирские обязанности?

— Как это — какие? — удивился Прохор. — Обыкновенные. Разводить часовых по участкам.

— А еще?

— Снимать часовых. Вот не сниму тебя, и ты будешь стоять, пока не умрешь.

— А я возьму сам снимусь.

— Не имеешь права.

— А я без права снимусь.

Прохор был озадачен.

— Вот чудак! — сказал он. — Как же ты снимешься, если не имеешь права? На что ж тогда дисциплина существует?..

Дмитрий остался доволен объяснением и, свистнув, растаял в темноте.

Дует суховей. Шелестят колосья. Прохор неслышно идет по траве. Он думает о разговоре с Дмитрием. А так ли он говорил с ним, как должен говорить командир с подчиненным часовым? Не обиделся ли на него Дмитрий, а то, пожалуй, и дружить перестанет. А в самом деле, был ли такой случай, когда колосья стригли, и какой человек решится на такое дело?

В стороне раздастся лошадиный топот. Прохор видит всадника. Он едет по косой дороге. Лошадь бежит быстрой рысью. Копыта звонко хлопают по слежавшейся пыли. Кто это едет? Куда торопится? Может быть, в район по какому-нибудь неотложному делу?

Прохор вспоминает свою поездку в район. Он выехал из села, когда еще было темно и глаза еле различали кочки на дороге. До шоссе добрался к рассвету. Там ехать было легче. Он нажимал на педали и, казалось, летел быстрее молнии. В лицо бил прохладный ветерок.

Но скоро солнце огненным ободком выползло из земли, и Прохор почувствовал, как загудели усталые ноги, а все тело покрылось испариной. С каждой минутой он, жадно глотая воздух, ехал все медленнее и медленнее и, наконец, чуть ли не свалился на дорогу. Вытерев лицо и отдышавшись, он пошел пешком, ведя рядом велосипед. Дорога белой лентой уходила далеко к горизонту, а он шел медленно, медленнее, чем ползет червяк. Солнце заливало все кругом веселыми лучами, а на душе у Прохора было мрачно. Сколько еще итти? Когда он дойдет до района? Когда выполнит поручение? Сколько времени простоит комбайн?

Вспомнилось приказание Арсея: если велосипед сломается, оставить его в канаве и пересесть на попутную машину. А если не сломается? Если его таким вот, целым и невредимым, спрятать и подъехать на попутном грузовике? Прохор обернулся назад и увидел грузовик. Не раздумывая больше, он свернул с дороги, спрятал в кустах велосипед, травой прикрыл сверху.

Грузовая машина шла как раз в МТС. Прохора посадили, и он доехал прямо до места. Ему повезло: он застал директора в кабинете. Прочитав записку, директор сердито выругался и вызвал старшего механика. А через пять минут Прохор держал в руках два болта с гайками; глаза его блестели.

Через час машина, на которой Прохор доехал в МТС, возвращалась обратно. Возле места, где был спрятан велосипед, Прохор постучал в стекло машины. Шофер затормозил.

— Ты почему слезаешь? — спросил шофер, когда Прохор спрыгнул на землю. — Тебе ж в Зеленую Балку?

— У меня тут велосипед, — показал Прохор в кусты.

— А! — сказал шофер. — Ну, давай его в кузов — и поехали. Да поживей, а то некогда.

Домой Прохор вернулся к обеду. Комбайн уже работал. Это обрадовало и в то же время огорчило Прохора: столько волнений и все попусту…

Всадник достиг края пшеничного поля. Может быть, он, этот неизвестный всадник, так же вот спешит в МТС за какой-нибудь важной деталью?

Над головой лошади внезапно вспыхнул огонек.

«Ишь ты, ловкач! — подумал Прохор. — На скаку закуривает…»

Секунду-две огонек мигал, качался и вдруг взвился, описал дугу и упал на землю.

— Эй, осторожно! Запалишь! — крикнул Прохор, и крик его одиноко повис над полем.

Дует горячий суховей. Прохор стоит на месте. Всадник расплывается на фоне темного леса, лошадиный топот постепенно замирает в тишине.

В груди растет, поднимается тревога. Прохор срывается с места и прямиком через пшеницу бежит туда, куда упал огонек. Пшеница хлещет колосьями по лицу, но Прохор не чувствует боли. Он бежит, с трудом прокладывая путь в высокой и густой пшенице. Мысль: «Только бы успеть!» — кнутом подгоняет его. Еще немного. Еще напрячь силы…

Над пшеницей вспыхивает яркое пламя. Огромным снопом, разбрасывая в стороны искры, как огненные зерна, оно поднимается над волнующимся полем, озаряет темную ночь.

Прохор на ходу срывает пиджак и бросается на огонь. А огонь точно смеется над ним, беспомощным мальчиком, — звонко трещат колосья. Прохор тушит огонь пиджаком, топчет ногами. Но пламя еще пуще злится, приходит в ярость. Оно хватает юного смельчака за руки, лицо, уши, душит его едким дымом, тяжелым запахом горелого зерна. Вспыхивают штаны, рубашка. Прохор быстро поднимает с земли двустволку. Грозно звучит выстрел, другой. Тревога! Тревога!

Прохор без памяти падает на черное выжженное пятно.

Зина увидела зарево. Схватив Дениса за руку, она крикнула:

— Смотри!

Там, куда показывала Зина, розовело небо.

— Пожар! — крикнул Денис. — Поднять жнейки!

Зина быстро выполнила приказание.

Денис включил третью скорость и дал полный газ. Трактор взревел, прыгнул и стремительно помчался по стерне.

Держась за Дениса, Зина поднялась на крыло. Горячий ветер охватил ее. Она увидела вдали острые, мигающие языки огня.

— Пшеница! Пшеница горит! — закричала Зина. — Скорее, Денис, скорее!..

Оглушая воздух ревом мотора, трактор мчался вперед. За ним, тарахтя на рытвинах и кочках, неслись жнейки. Зарево поднималось все выше и выше. Ветер нес острый запах жженого хлеба.

Недоезжая до огня, Денис резко повернул трактор в сторону.

— Опускай жнейки! — приказал он помощнице. Зина опустила жнейки. Огонь был еще далеко. На сотни метров расстилалась густая завеса дыма. Когда трактор въехал в завесу, Зина почувствовала, что дыхание ее перехватило. Она зажала рот и нос платком, закрыла глаза, закашлялась, глотая дым. Дышать стало нечем. Голова отяжелела, мысли спутались.

Окутанный густым дымным облаком, трактор быстро продвигался вперед. Денис не сбавлял газ. Он обеими руками держал баранку, слезящимися глазами впиваясь в непроницаемую пелену. Вся сила, вся воля были подчинены одному: преградить путь пожару!

Внезапно дым стал редеть и еще через минуту совсем рассеялся. Зина открыла глаза. Дымная туча осталась позади, в нее уходила полоса только что скошенной пшеницы. Справа, совсем рядом, бушевал огонь. Зина часто дышала. Ей казалось: она пьет, как воду, чистый и теплый воздух.

Денис повернул трактор назад и приказал помощнице сойти.

— Я поеду с тобой, — запротестовала Зина. — Я не оставлю тебя!

Денис покачал головой.

— Приказываю сойти! — крикнул он. — И ждать меня здесь!

Зина повиновалась. Трактор снова скрылся в облаке дыма. Только грабли метались над его плотной поверхностью. Из черного облака доносилось глухое ворчание мотора. Оно сливалось с треском и шипением разгоревшегося пожара.

Зина ходила взад и вперед, в отчаянии ломая руки. Было светло, как днем. Огонь быстро распространялся. Ветер разбрасывал огненные хлопья. Один за другим возникали новые очаги пожара. Мысль Зины лихорадочно работала. «Что будет, когда огонь дойдет до скошенной полосы? Если полоса останется такой же узкой, пламя перекинется на пшеничное поле и пойдет гулять! Надо расширить полосу, пройти еще четыре, пять, шесть раз. Тогда будут гореть только стерня и скошенная пшеница. Тогда легче будет справиться с разбушевавшимся пламенем. Шесть раз! Выдержит ли Денис? Хватит ли у него силы?..»

На пожар бежали люди. Они набрасывались на огонь с лопатами, граблями, косами. Они забрасывали его землей, глушили пиджаками, кофтами. Возле огня уже кто-то распоряжался. Зина узнала — это был Арсей! Он уже здесь, Арсей! Он сразу успокоил Зину своим присутствием — люди одолеют огонь.

Время тянулось мучительно медленно. Отчего так долго нет Дениса? Что с ним? Почему не слышно гула трактора? Почему не видно жнеек? Зина металась у дымной завесы, звала Дениса, сначала тихо, потом все громче и громче:

— Денис!.. Денис!.. Где ты, Денис?!

Прошло много времени. Тревога росла. Зина не знала, что предпринять. Но слух ее уловил ровный рокот мотора. Она бросилась вперед и чуть было не попала под машину. Трактор шел медленно.

Зина на ходу вскочила на трактор, остановила его. Голова Дениса лежала на руле. Зина схватила Дениса за плечи.

— Денис!.. Денис!.. — кричала она над его ухом. — Очнись, Денис!..

Денис приподнял голову.

— Поезжай… — произнес он тихо. — Дальше от огня…

Зина помогла бригадиру сойти с трактора, уложила его поудобнее. Девушка вскочила на трактор и направила его в облако дыма. Дышать на этот раз было еще труднее. Грудь разрывал мучительный кашель. Из глаз катились слезы. Но Зина с напряжением смотрела вперед, еле различая в дыму след колеса прошедшей жнейки. Пламя уже достигло края прокоса и тонкими языками лизало стерню. С этой стороны на огонь дружно наступала Евдокия Быланина с женщинами своего звена. Они засыпали огонь землей, сбивали рушниками, платками, кофтами. Дышалось здесь легче — меньше было дыма. Зато жара стояла нестерпимая. Зина с тревогой смотрела на трактор: вдруг вспыхнет керосин в баке.

Но трактор с ревом проскочил занятое огнем место. Дальше опять едкий, густой дым. Снова кашель раздирает грудь. Сколько это будет продолжаться?

Рядом послышался гул и грохот. У правого края сквозь дым Зина разглядела Антона.

— Держись, Зина! — услышала она ободряющий голос тракториста.

За его спиной стояла Надя Бережнова.

Зина хотела что-то крикнуть, но задохнулась, закашлялась, чуть было не выпустила из рук баранку. Скоро она выехала на свежий воздух. Торопливо поворачивая трактор обратно, Зина часто и глубоко дышала. Во рту все пересохло, запах дыма вызывал тошноту, веки казались тяжелыми. Во всем теле ощущалась слабость, в голове стоял шум.

Но девушка не сдавалась. Она собрала все свои силы и снова направила трактор в густую дымную завесу. Выдержать! Во что бы то ни стало выдержать! Пройти еще один раз, и тогда огню путь отрезан. Еще один раз. Но как он труден, этот последний раз! Боль разламывает все тело, разрывает грудь. Нечем дышать. Кругом дым: в горле, в глазах, в груди… Кругом дым — черная туча. Где конец ей? Может быть, так и не будет конца? Скорей, скорей! Еще немного, еще пять, три, две минуты! Еще одно усилие!

Зина, теряя сознание, упала головой на руль. Она не слышала, как Денис снял ее с трактора, отнес на дорогу, уложил на траву. Девушка долго не приходила в себя. Она не видела, как огонь, дойдя до скошенной полосы, затихал, послушно сдаваясь людям.

Зина очнулась, когда ее лица коснулась чья-то рука. Открыв глаза, она увидела над собой склонившегося Арсея.

— Потушили? — спросила она с надеждой.

— Почти, — ответил Арсей. — Кое-где осталось… Спасибо тебе!..

Она снова закрыла глаза, желая заснуть, но тотчас стук шагов разбудил ее. Мимо шли люди. Они несли на носилках человека, обмотанного тряпками.

— Кто это? — спросила Зина.

— Прохор Обухов, — ответил Арсей.

— Он жив?

— Жив…

Зина снова опустила голову на траву, закрыла глаза и с облегчением вздохнула.

27

Арсей и Ульяна встретились у копны. Ночь была темная и теплая. На радость людям суховей внезапно затих. Небо очистилось от пелены, высоким шатром стояло над миром, яркими звездами вглядывалось в землю. Вот-вот должен был взойти месяц.

Измученные работой люди крепко спали. В поле стояла тишина. Молчаливыми великанами поднимались вверх остроконечные скирды. Скошенное поле было вдоль и поперек расчерчено множеством крестообразных копен.

Арсей снял с копны сноп, усадил на него Ульяну, сам сел рядом, обнял ее.

— А я уж думала, никогда не увижу тебя вот так… наедине, — сказала Ульяна, зябко прижимаясь к нему. — Думала, за работой ты забыл обо мне.

— Это верно — работы пропасть, — отозвался Арсей. — А все же о тебе я не переставал думать. Даже самому стыдно было!

— Отчего же стыдно?

— Не время сейчас для таких думок. О другом сейчас думать надо.

Ульяна помолчала, потом сказала:

— Хорошим, думкам — всегда время. Стыдится человек плохих мыслей…

— О тебе у меня всегда только хорошие мысли.

— Стало быть, и стыдиться их нечего…

Они поговорили о пожаре, который внезапно вспыхнул в прошлую ночь.

— Выяснили, отчего загорелось? — спросила Ульяна.

— Выяснили, — ответил Арсей. — Какой-то человек ехал верхом, закурил и бросил спичку в пшеницу.

— Откуда ж это узнали?

— Прохор Обухов рассказал. Он видел.

— А он как себя чувствует, Прохор?

— Ничего. Ноги и руки немного обгорели.

— А лицо?

— И лицо чуть-чуть. Брови опалил, волосы…

— Геройский мальчик! — сказала Ульяна.

— Да, этот геройский мальчик чуть было богу душу не отдал. Если бы не Митька Медведев — сгорел бы, как свечка. Митька потушил на нем огонь.

— Как же он сумел?

— Пиджаком накрыл Прохора, по земле стал катать его. Не растерялся парень. И спас товарища…

Ульяна смотрела перед собой. Рука ее лежала на плече Арсея.

— А я так испугалась, что с места сойти не могла, — сказала она. — Побежала, когда кто-то сзади толкнул.

— Да-а… Было бы дело, — сказал Арсей, — если бы Денис и Зина с трактором во-время не подоспели. Только бы и видели мы нашу пшеничку…

— А тут, как на грех, ветер. Горячий, сильный и все в эту сторону — в сторону поля…

— Ну, ничего, — сказал Арсей. — «Все хорошо, что хорошо кончается» — так говорится пословица. И пожар затушили, и суховей унялся.

Он достал кисет с табаком, но Ульяна вырвала его и снова засунула ему в карман.

— Не смей курить в поле, — сказала она с дрожью в голосе. — Мало вчерашней тревоги?..

— Я аккуратно.

— Не хочу слушать, — отрезала Ульяна. — Не желаю.

Он пожал плечами, ничего не сказал. «Упрямая… Вся в отца. Захочет — настоит на своем», — подумал он с уважением и нежностью.

— Между прочим, — снова заговорил он, — я сегодня получил письмо из Москвы. Из Сельскохозяйственной академии. Помнишь, ты мне посоветовала написать в Москву о моих неудачных опытах.

— Помню, — сказала Ульяна.

— Ну вот. Я так и сделал. Сегодня получил ответ. Пишет один доктор сельскохозяйственных наук. Хорошее письмо. Любезное. И очень дельное. Много полезных советов. — Забывшись, он снова достал кисет, но, встретив суровый, осуждающий взгляд Ульяны, снова его спрятал. — Теперь я добьюсь своего. Придет весна, и я снова возьмусь за дело…

— Смотри, как бы не получилось, как в прошлый раз, — сказала Ульяна. — Да и рано еще об этом. До весны, считай, целый год.

Арсей чувствовал необыкновенную уверенность в своих силах.

— Запомни наш разговор, — упрямо проговорил он. — Запомни эту ночь, эту тишь, эти копны. Запомни это наше свидание и мои слова. Через год ты скажешь себе, что ты ошиблась, назвав Арсея хвастуном.

— Хорошо, — весело сказала Ульяна. — Я запомню. Хотя я тебя так и не называла.

Он снова обнял ее и поцеловал в обветренные полураскрытые губы.

— А я тоже нынче получила письмо, — сказала Ульяна. — От Веры.

— Что ж она пишет?

— Пишет, что выздоравливает. Еще на два килограмма поправилась.

— Молодец!

— Привет всем передает. Тебе — особый.

— Спасибо.

— Скучает, беспокоится, как тут у нас дела.

— Ты напишешь ей ответ?

— Напишу.

— Напиши, что девушки ее и за прополку удержали красное знамя. И за уборку удержат. Я в этом не сомневаюсь. Так и напиши: звено ее работает хорошо, по-комсомольски.

— Так и напишу.

— А еще напиши — отец ее, Алексей Павлович Обухов, через три дня дома будет. И насчет Прохора напиши, — что он отличился. О том, что обгорел, не пиши — не надо расстраивать. К тому времени, когда приедет, все зарастет, зарубцуется. Напишешь?

— Напишу.

— И о делах в колхозе. Убираем хлеб полным ходом — косим, вяжем, молотим. Помаленьку управляемся. С колхозом «Борьба» соревнуемся. Думаю, пока не отстаем. Что будет потом — не знаю, но пока что не отстаем.

— И потом то же будет.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Хорошо… Напиши, что постараемся не отстать. Постараемся обогнать соседей… Завтра первый красный обоз отправляем. Первый обоз после войны… А потом… потом будем писать отчет товарищу Сталину. Обязательства выполним с честью. В круговую по всему колхозу дадим хлеба сто двадцать пять пудов с гектара. Сто двадцать пять пудов — не меньше. Вот как выполним план хлебозаготовок, так и пошлем отчет в Москву. А сделаем это раньше срока. Все силы приложим, а обязательства перед государством выполним досрочно.

Арсей увлекся и думал вслух. Он говорил о том, что скоро колхоз начнет лущение стерни. Потом подойдет озимый сев, который надо будет провести в сжатые сроки и как можно лучше. А как только спадет страдная пора, колхоз с новыми силами начнет строительство. Он, Арсей, мечтает, чтобы уже в этом году каждый колхозник справил новоселье, чтобы в Зеленой Балке на зиму не осталось ни одного куреня, ни одной землянки, чтобы на улицах строгими рядами стояли красивые белые домики, чтобы людям в них жилось тепло и уютно. Осенью под Белыми горами начнется строительство электростанции; и придет время, — а оно не за горами, — когда в домах и на улицах села загорятся яркие электрические лампочки. Осенью он, Арсей, организует колхозную лабораторию, чтобы заложить основу научной обработки полей, чтобы в будущем достичь еще более высоких урожаев.

Долго мечтал Арсей. Он точно читал список трудных и увлекательных дел, которые ждали своей очереди.

Ульяна слушала ею, затаив дыхание. Его страстная уверенность передавалась ей. Перед глазами вставало, как живое, новое село, новая, красивая жизнь, за которую она, рука об руку с Арсеем, боролась, не щадя себя, на фронте. Теперь эта жизнь, полная беспокойных дней, радостного коллективного труда, снова стала явью. А впереди новое, еще более яркое, неувядающее счастье для людей.

Когда Арсей кончил свой рассказ, Ульяна тихонько сжала его плечо и задумчиво сказала:

— Как это хорошо!.. Как это чудесно!.. Неужели все это будет?

— Будет! — с непоколебимой уверенностью воскликнул Арсей. — Непременно будет! Мы своими руками построим это!..

Они долго молчали. Тихая ночь заботливо накрывала спящее поле теплым и мягким покрывалом темноты. В воздухе разливался легкий и приятный запах пшеницы. Где-то рядом радостно стрекотал кузнечик.

Ульяна тихо рассмеялась.

— Ты что? — спросил Арсей.

— Вспомнила про письмо Вере, — сказала Ульяна. — Что ж, обо всем, что ты говорил, я должна написать ей?

Арсей усмехнулся.

— Нет, нет, — сказал он. — Об этом не надо писать. Вера приедет гораздо раньше, чем все это будет. Она вместе с нами будет работать.

— То-то! — сказала Ульяна. — А то ведь, чтобы описать все, что ты говорил, надо быть писателем. А я не пишу, а царапаю, как курица лапой.

Впереди из-за копны вышел человек. Он шел по стерне медленно, казалось, с трудом передвигая ноги. Голова его была опущена — он о чем-то сосредоточенно думал.

Ульяна сняла руку с плеча Арсея, зачем-то пригладила волосы. Арсей подался вперед, всматриваясь в приближавшегося человека.

— Отец! — шопотом проговорила Ульяна.

Кузнец шел напрямик. Вот он пересек дорогу и, придавливая ногами стерню, подошел ближе.

Арсей и Ульяна притаились. Глаза их были прикованы к мощной и прямой фигуре кузнеца. Петр Степанович в нескольких шагах остановился, поднял голову. Некоторое время он вглядывался в них, потом свернул в сторону и прошел мимо.

Арсей и Ульяна долго сидели молча. Потом Ульяна повязала спавший с головы платок, нервно хрустнула пальцами. Арсей взял ее руку.

— Скоро ли мы перестанем прятаться?

— Теперь уж скоро, милый. Вот кончим дела, и я поеду в район — повезу заявление о разводе с Демьяном.

Арсей смотрел перед собой. Ульяна прильнула к нему, обдала лицо горячим дыханием.

— Не обижайся, родной, — сказала она ласково. — Скоро я стану твоей на всю жизнь. И всю жизнь буду любить тебя, только тебя одного, мой милый!..

Восток светлел, вставал месяц. От леса потянуло свежей прохладой. Кузнечик замолк, точно уснул.

Арсей поднялся.

— Пойдем, — сказал он. — Уже поздно…

Они пошли к току. Ульяна нервно теребила в руках концы платка. За скирдой они остановились.

— Спокойной ночи, — сказал Арсей.

Ульяна взяла его за руки, припала головой к его груди.

— Не серчай, — сказала она со слезами в голосе. — Не надо…

Он погладил ее волосы.

— Спокойной ночи, — повторил он.

Ульяна долгим взглядом посмотрела ему в глаза и медленно пошла к полевому стану.

28

Зина Медведева и Надя Бережнова были утверждены помощниками трактористов. С самой весны они прилежно изучали трактор по учебнику, старательно вслушивались в рассказы и объяснения, с готовностью брались за каждое дело, которое им поручали Денис и Антон, и на все вопросы, заданные старшим механиком МТС, ответили без запинки.

Теперь они с полным правом работали сменщиками и очень этим гордились. Овладеть сложной машиной, уметь понимать ее, чувствовать ее дыхание было их заветным желанием. Впрочем, редко кто из молодых колхозников отказался бы от такой ответственной и почетной работы — управлять трактором. Зина и Надя были по-настоящему счастливы еще и потому, что им первым за Денисом и Антоном в Зеленой Балке удалось осуществить это желание.

Антон работал ночью. Утром его сменила Надя. Свежая и бодрая после молодого крепкого сна, она села за руль и уверенно повела трактор вдоль стены нескошенной пшеницы. Антон вернулся к вагончику, вычистил сапоги, умылся, зачесал назад волосы и отправился на ток первой полеводческой бригады.

На току полным ходом шла молотьба. Дмитрий Медведев в самодельной соломенной шляпе стоял на приводе и погонял лошадей. Размахивая над головой длинным кнутом, он кричал звонко и протяжно:

— Но-о-о-о, пошли, но-о-о-о!.. Но-о-о-о, пошли но-о-о-о!..

За барабаном молотилки стоял Арсей. Он был в гимнастерке с расстегнутым воротом. Попеременно то справа, то слева он подхватывал развязанные снопы, которые ему подавали Ульяна и Евдокия, вскидывал пшеницу над полком и непрерывным потоком посылал в узкий зев, где метались стальные зубья. Арсей сменил Терентия Толкунова, который сидел на земляном валу и, отдыхая, курил цыгарку.

Антон вспомнил горячий спор на партийном собрании, когда обсуждался вопрос о работе Арсея. Тогда было решено, что председатель не должен на весь день забиваться в одну какую-нибудь бригаду и работать там рядовым колхозником. Такая практика лишает колхоз постоянного руководства. Арсей согласился с указаниями товарищей, но оставил за собой право в необходимых случаях становиться в ряд со всеми.

— Я должен учить, показывать, — говорил он. — А кроме того, я и сам должен учиться все делать. Иначе плохой из меня получится руководитель.

Антон обошел ток. Люди работали быстро и слаженно, как живой механизм. Женщины перетряхивали полову. Мужчины и ребята таскали солому в омет. В стороне стучала веялка. Гул человеческих голосов, глухое, прерывистое урчание барабана, мерный воркующий рокот привода — все это сливалось в общий бодрящий гул. И над всем этим взлетал торжествующий звонкий голос Дмитрия Медведева.

— Но-о-о-о, пошли, но-о-о-о!.. Но-о-о-о, пошли, но-о-о-о!..

За скирдами, куда не долетала пыль половы, стояли подводы. Их грузили чистым зерном. Здесь распоряжался Недочет. В стороне лошади мирно пощипывали пожелтевший пырей.

Антон заметил Григория Обухова.

— Как дела? — спросил Антон комсомольца.

— Все в порядке, — ответил Григорий. — Последние подводы загружаем. Скоро запрягать будем.

— Колеса смазали?

— Смазали.

— Хомуты осмотрели?

— Осмотрели. Кое-какие подшили, чтобы холки не терли. Копыта лошадям подрубили.

— Хорошо, — сказал Антон. — Ты поедешь с первой подводой?

— Да.

— Гармошку возьмешь?

— Возьму.

Григорий был чем-то обеспокоен. Это не ускользнуло от Антона.

— Ты что-то, видать, не в своей тарелке? — сказал он.

— Нет, ничего, — поспешно проговорил Григорий. — Только знаешь… Он, — Григорий показал на Недочета, который высыпал зерно в бричку, — собирается вместе с нами.

— С какой стати? — удивился Антон.

— Не знаю. Должно быть, не доверяет.

Антон был озадачен этим известием.

— Не может быть, чтобы не доверял, — сказал он. — Поважней дела доверяются комсомольцам.

— Ты поговори с ним, — предложил Григорий. — А то вся идея насмарку.

— Пойдем поговорим…

Они подошли к Недочету, который руками разгребал крупное зерно в бестарке.

— Здорово был, Иван Иванович! — сказал Антон.

— Мое почтение! — ответил Недочет.

— Скоро, значит, в путь-дорожку?

— Да. Через полчасика тронемся.

— А ты что, тоже поедешь?

— Намереваюсь.

Недочет вскинул пустой мешок на плечо, собираясь итти на ток за зерном.

— Постой, — остановил его Антон. — Ты-то зачем поедешь?

— Хочу своими глазами посмотреть, как там.

— Так ведь же комсомольский красный обоз!

— Ну и что? — спокойно сказал Недочет. — И пускай его будет комсомольский. А я вроде представителя старшего поколения.

Антон был обескуражен ответом Недочета.

— Все равно не годится, — убежденно возразил он. — Как это так — комсомольский обоз, и вдруг на тебе, полюбуйся: на передней подводе — старик седой с бородой.

— А я сяду не на переднюю, а на последнюю.

Недочет говорил весело, восторженно улыбался, и Антон никак не мог понять — шутит он или говорит всерьез.

— Да зачем тебе ехать, я не понимаю! — воскликнул Антон. — Что, они там без тебя, что ли, не управятся?

— А может, и не управятся! Может, их там обсчитают!

— Разве у нас обсчитывают колхозников? — хмуро возразил Григорий.

— Думаешь, таких у нас нету? — внушительно сказал Недочет. — Какие-нибудь тюха да матюха…

— Так уж и обсчитали, — сказал Григорий. — Пусть только попробуют!..

Недочет смерил Григория недоверчивым взглядом.

— А ты вот скажи мне, товарищ дорогой, — обратился он к Григорию, — что такое кондиция, а?

Григорий покраснел до ушей. Он слышал это слово, знал, что оно связано с зерном, с элеватором, но точно объяснить его значение не мог.

— Что — задумался? Что такое кондиция? — наседал Недочет.

— Ну, это значит, когда зерно сухое, а когда сырое, — неопределенно сказал Григорий и еще пуще залился краской.

— Вот-вот! — торжествовал Недочет. — Сухое, сырое! А точно сказать не можешь. Как же тебе доверять такое дело?

Он круто повернулся и мелкими быстрыми шажками побежал за скирду. На лице его блуждала улыбка. Видимо, он был доволен, что неожиданным вопросом поставил юношу втупик. Впрочем, сделал он это без всякого умысла. Он любил комсомольцев, уважал их, часто обращался к ним за советом и, видя, как они цепко и смело берутся за самые трудные дела, доверял им во всели. Но ему нравилось иногда, как он сам говорил, «подбавить жару», растравить их. Вот такое желание возникло у него и сегодня, в этот торжественный и радостный день. Старик сделал вид, что не доверяет комсомольцам ради того, чтобы еще выше поднять в их глазах важность и ответственность дела, которое им было поручено.

К току плавно подкатила легковая машина. Из машины вышли Потапов и Туманов.

— Вы что ж это со скирд молотите? — спросил Потапов. — Или у вас уже все заскирдовано?

— Нет, не все, Сергей Ильич, — ответил Недочет. — Еще порядочно скирдовать.

— Так почему же вы не молотите с подвоза?

— Лошадей сняли, — пояснил Недочет. — Отправляем первый обоз. А подвозить не на чем.

— Что ж вы всех лошадей сняли?

— Не всех. Во второй бригаде молотилка работает на подвозе. А на эту нехватило. Вот и молотим со скирд.

Потапов нахмурился.

— Это плохо, — сказал он. — Метеорологическая станция обещает в ближайшие дни дожди. Надо к этому времени все убрать и заскирдовать. И молотить только с подвоза.

— Невозможно, Сергей Ильич, — сказал Недочет. — Мы это хорошо понимаем. Только подвозить нечем — лошадей на хлебовывоз поставили.

Потапов смотрел, как Арсей подавал в барабан снопы.

— Вот что, Иван Иваныч, — сказал Потапов. — Завтра к вам придут пять трехтонок. Это машины из автоколонны, которую мы получили из области. Они будут у вас до конца выполнения плана хлебозаготовок. А лошадей поставьте на скирдование и подвоз к молотилкам. И молотить только с подвоза. И круглые сутки.

— Хорошо, Сергей Ильич.

— Круглые сутки: и днем и ночью. Объявить ударную неделю. Все подчинись уборке и молотьбе, чтобы до дождей закончить.

— Хорошо, Сергей Ильич.

— Комбайн работает? — спросил Потапов.

— Работает.

— Ему еще много осталось?

— Нет. Думаем, через пять дней кончит.

— Как только кончит, поставить на стационарную молотьбу. И тоже круглые сутки.

— Хорошо Сергей Ильич.

Туманов, заметив Антона и Григория, отошел к ним.

— Как работает? — показал Потапов на Арсея.

— Да ничего вроде, — сказал Недочет.

— Какой там ничего! — воскликнул Потапов. — Превосходно! Превосходно подает! Аж у меня руки чешутся!.. Как ловко подхватывает!.. А как разворачивает, а!.. Молодец! Молодец!..

Секретарь райкома, казалось, весь был увлечен работой Арсея и, сам того не замечая, повторял его движения. Недочет с улыбкой наблюдал за ним.

— Постой, постой, — вдруг сказал Потапов и обернулся к Недочету. — А что ж это у вас полки опущены?

— Как опущены? — спросил Недочет.

— А вот смотри, — показал Потапов. — Они ж у вас на уровне полка барабана. Даже ниже. Ну да — ниже. А надо, чтобы они были чуточку выше. Как крылья, должны приподниматься. Тогда снопы будут легко сползать к барабану.

— Верно, — согласился Недочет. — До чего острый глаз у тебя, Сергей Ильич!

— Обязательно приподнимите, — посоветовал Потапов. — Не думайте, что это мелочь. Из мелочей складывается высокая производительность труда.

На полок поднялся Терентий, что-то сказал Арсею. Арсей уступил ему место за барабаном, поспешно опустился на землю и, отряхнув гимнастерку, подошел к Потапову.

— Тебе, что ж, за это отдельно трудодня пишут? — пошутил Потапов, пожимая руку Арсею.

— Ну, нет! — рассмеялся Арсей. — У нас Иван Иваныч насчет этого такую строгую линию занял, что лишнего на четвертинку не позволит.

Недочет степенно расправил бороду.

— Четвертинка хороша, — сказал он, — когда она за свои трудовые куплена. В другом случае она, чего доброго, колом в горле станет…

Извинившись, он оставил их и ушел к обозу. Здесь комсомольцы уже прикрепили к передней подводе развернутое красное полотнище.

Недочет подошел к ним.

— Все подводы засыпаны? — спросил он.

— Все, Иван Иваныч, — ответил Григорий.

— Запрягать! — скомандовал Недочет.

Возчики побежали к лошадям. Антон и Туманов взяли Недочета под руки и отвели в сторону.

— Я слышал, вы тоже с обозом едете? — спросил Туманов.

— Собираюсь, — сказал Недочет. — А что?

— Да я тоже с ним поеду, — сказал Туманов. — Так, может, я смогу заменить вас?

Недочет с нарочито серьезным видом осмотрел секретаря райкома комсомола.

— Меня, молодой человек, — сказал он строго, — ни в коем разе заменить невозможно. Чтобы заменить меня, надо прожить столько, сколько прожил я.

— Я не в том смысле, — поправился Туманов. — Я в смысле поездки на элеватор.

— А ты едешь как? — спросил Недочет. — По своей необходимости или чтобы только меня спихнуть с подводы?

— По своей необходимости.

— Говори правду.

— Честное слово! Мне райком партии поручил проверить, как там подготовились к приемке зерна.

— Ну, если так, тогда вали, — согласился Недочет. — Только ты не подумай чего-нибудь такого… Я своим ребяткам вполне доверяю и без боязни одних отпущу. Я это так только, чтобы поволновать их маленько. Пускай ответственность хорошенько прочувствуют…

Ребята дружно запрягали лошадей. Недочет ходил от одной подводы к другой, залезал ладонью под хомут, поправлял шлею, пробовал подпругу, чересседельник. Он давал Григорию указания, что ехать надо ровно, скоро, но не рывками, на спуске в балку смотреть в оба, чтобы не перевернуть бестарку. Он был серьезен и говорил уверенно, с полным знанием дела.

Пришел Денис. Он задержался в тракторной бригаде. Там с утра вдруг разладилась одна жнейка: рвала, жевала пшеницу. Пришлось с ней повозиться. Теперь на тракторе работала Зина Медведева. Она вела машину за трактором Нади Бережновой.

Денис пришел как раз ко времени. Обоз готов был к отправке. Помахивая гривами, смирно стояли в упряжках лошади. Остановили молотилку. Колхозники собрались на полянке между скирдой и обозом. Денис открыл митинг. Он предоставил слово председателю колхоза Арсею Быланину.

Арсей вышел на середину. Быстрым взглядом окинул тех, с кем плечо к плечу работал, боролся, побеждая трудности. Глаза его на секунду задержались на милом, родном лице матери. Она счастливо смотрела на него и казалась помолодевшей. Седую голову ее покрывал платочек с мелким горошком. Арсей знал, что это подарок Недочета, и перевел взгляд на старика. Недочет стоял у второй подводы и закручивал усы. В глазах его горел неукротимый огонек. Всем своим видом старик как бы говорил ему: да, да, это я, твой старый друг, иду с тобой рядом, рука об руку.

Арсей увидел Антона: он был выше всех ростом. Денис стоял рядом с Рубибеем. Глядя на них, Арсей вспомнил Зину Медведеву, которая работала на тракторе, Веру Обухову. Это они, будучи уверены в скором возвращении на родную землю, спрятали от гитлеровцев тракторы. Это они — Денис, Антон, Зина, Надя, — самоотверженно борясь с огнем, отстояли колхозный урожай.

Один за другим проходили люди перед его глазами. Тихая и скромная Анна Сергеевна: она заметно осунулась и выглядела почти старушкой; молчаливая и осторожная Марья Акимовна: эта возмужала и теперь тверже, уверенней стояла на земле; безотказный в работе Терентий Толкунов; строптивая, непокорная, горячая в труде и заботах Евдокия. А дальше… там, в сторонке, стояла Ульяна. Глаза ее на похудевшем лице казались еще больше и темней. Сколько тепла, сколько нерастраченной ласки таилось в них!..

— Дорогие товарищи! — сказал Арсей Быланин громко, охваченный волнением. — Друзья мои! От души, от всего сердца поздравляю вас с праздником нового урожая!.. Давайте на минуту, на одну только минуту забудемся и вспомним, что здесь было совсем недавно. Совсем недавно здесь, на этой земле, в нашей родной Зеленой Балке были фашисты, гитлеровцы — самые злые, самые свирепые враги нашего народа. Совсем недавно здесь, на нашей родной русской земле, стоял мрак. Гитлеровцы хотели нас уничтожить. Они сожгли наши дома, как сожгли они дома миллионов советских людей, они разграбили наше колхозное богатство. Они оставили нас бедняками. Они хотели, чтобы мы никогда не поднялись. Но они ошиблись, наши враги. Огонь, который сжег наши дома, разжег в наших сердцах страсть к труду, к трудовым подвигам. Мы славно поработали, скажу вам прямо, товарищи. Но у нас еще много дел впереди, и поэтому не будем успокаиваться и зазнаваться. Нам предстоит еще трудная дорога. На ней немало ухабов. Но, мы поднимемся на вершину! Обязательно поднимемся!.. — Он взмахнул головой, забросил назад спавшие волосы и продолжал: — Сегодня мы отправляем первый красный обоз с хлебом нового урожая — первый колхозный подарок нашему государству. Хлеб этот, который мы добыли нашим трудом, нашей честной работой, ждут рабочие и служащие, студенты и ученые, солдаты и офицеры нашей армии. Мы потрудились на них, так же как они, каждый на своем посту, честно трудятся на благо нашей родины, а стало быть, и на нас с вами. Потому что родина — это они и мы с вами. В этой всенародной взаимопомощи и заключена непобедимая сила нашего советского государства… Хлеб наш пойдет в города, в рабочие поселки, в воинские казармы. Он, может быть, попадет в сердце нашей страны — в Москву. Он, может быть, попадет в Кремль — на стол нашего учителя, нашего лучшего друга, отца и великого вождя! И товарищ Сталин попробует наш хлеб, попробует и, может быть, скажет: «Хороший хлеб, спасибо вам, товарищи колхозники!» А мы ответим: «На здоровье, товарищ Сталин! На многие, многие лета вам, наш друг и учитель! На здоровье рабочему классу, на здоровье всему нашему трудовому народу!» Так пусть же в сердце каждого из нас, как пламень, горит и не угасает бессмертное имя: Сталин. Оно помогало нам побеждать на полях сражений, оно помогает нам трудиться на колхозных нивах. Пусть это славное великое имя зажигает волю каждого из нас и поднимает на новые трудовые подвиги, как зажигало и поднимало нашу волю на подвиги боевые! Да здравствует товарищ Сталин!

Гул голосов, дружные, горячие аплодисменты встретили последние слова Арсея. Потапов выступил вперед, властно поднял руку.

— Товарищи! — сказал Потапов. — Я приехал к вам с радостной вестью. Ваша просьба удовлетворена. Отныне ваш колхоз будет носить имя Сталина.

Эти слова вызвали бурю восторга. Люди кричали, хлопали в ладоши, целовались. Григорий, поднявшись на передней подводе, воскликнул:

— Да здравствует товарищ Сталин!

— Да здравствует товарищ Сталин! — со всех сторон неслось в ответ.

Возле подводы стоял Недочет. Счастливыми, полными слез глазами он смотрел на восторженных людей и улыбался доброй отеческой улыбкой. О чем думал в эту минуту старик? Может быть, он, умудренный житейским опытом, смотрел в будущее и видел новую, еще более радостную трудовую жизнь?

Несколько минут царило возбуждение. Люди поздравляли друг друга, как в день самого светлого праздника. Потом, когда, наконец, возбуждение спало, они снова увидели Потапова, поднявшего руку.

— Носите с честью и гордостью это великое имя! — сказал секретарь райкома партии. — Будьте достойными сталинцами!..

— В добрый путь! — крикнул Арсей возчикам.

Григорий повернул буланого коня. Все увидели красное полотнище и на нем слова:

— Батюшки! — воскликнула Евдокия Быланина. — Да как же это со старым названием!

— Ничего, Дуняша, ничего! — успокоил ее Недочет. — Пускай в последний раз провезут это хорошее название — Зеленая Балка. А имя Сталина было и будет всегда в наших сердцах!..

Первый красный обоз двинулся в путь. На передней подводе рядом с Григорием Обуховым сидел Туманов. Вожжами он сдерживал застоявшегося буланого. Григорий играл на гармошке. Звонкими, ладными колокольчиками звенела по полю песня. Соловьиной трелью переливалась она в знойном мареве летнего дня.

1947—1948 гг.