Большая вода

Стрижка, размолвка с Кейтеном

Всеобщая грязь, нищета, в которой тонул дом, в конце концов сделали свое дело. В доме быстро расплодились вши. От спален до кухни. И вши эти были голодные. С самого начала у нас не было никакой надежды от них избавиться. Дети, как подрезанные стебельки, быстро начали вянуть, еле двигаясь по двору. Мы едва волочили отяжелевшие ноги, с головы до пят мы были покрыты вшами. Они ели нас и днем, и ночью. Будь я проклят, не переставая. Все потеряли сон.

Впервые стала оставаться еда. Мы были сыты. Будь я проклят, сыты. В доме стало неспокойно, даже в управе царили тревога и страх. Все испугались вшей. А они, проклятые, никого не уважали, не знали о порядке в доме. Сколько раз и у папочки какая-нибудь громадная, с пуговицу величиной, нет-нет, да и сверкнет на лице. Как светлячок. Уж как это было неприятно нашим учителям и нашим воспитателям, и хотя это были такие смелые люди, в духе времени, закаленные, храбрые, самоотверженные, все же им было нелегко все время ходить завшивевшими. Потом они, как говорится, опустили руки, не защищались как надо, бесстыдно раздевались на глазах у всех и долго, до крови себя расчесывали. У вшей, что самое неприятное, было мерзкое обыкновение забираться во все части человеческого тела. Даже кусок хлеба в руках, и тот казался полным этих черных букашек. Чесаться стало для нас чем-то вроде физкультуры. Будь я проклят, до крови. Только товарищ Оливера Срезоска не позволяла себе такой слабости, все время оставалась застегнутой на все пуговицы, твердой, в порядке, в строю, хотя и она, бедная, выглядела очень измученной и бледной.

Очень тяжело было ходить обовшивевшими. В те дни, пока вши господствовали в доме, все, все было мертво. Воцарилось настоящее запустение. Казалось, будто здесь прошла чума и все умертвила. Могила. Будь я проклят, могила. Большинство детей лежали на земле как мертвые, был это день или ночь, все равно, никто уже не следил за порядком. В те дни прекратились занятия и всякие тому подобные дела. Двор потемнел от попадавших где попало, как будто подкошенных детских тел. А жаркое солнце светило не переставая, никогда так надолго не задерживалось оно в доме. Сейчас и оно как будто было заодно со вшами, ползало по двору, черное. Маленькое.

Через некоторое время весь дом превратился в стену.

В те глухие, пустые часы я чаще всего брел на мое место на чердаке. Как пьяный, с мутным взором, со слабыми ногами, с трясущимися руками. Как прикованный, я сидел там часами, о, Боже, как я не сгорел на солнце. (Я не знал, что вредно так долго быть на солнце). Несчастный, побежденный, я лежал там целыми днями.

Небо над Большой водой было красным. Будь я проклят, объято пламенем. Время от времени, когда ко мне возвращалось сознание, я слушал, как шумят страшные суховеи. Такие же красные, кровавые. Говорили, что они приходят с моря, из Африки, из пустыни, будь я проклят, кто знает, откуда. Казалось, занимается пожар, плавится все вокруг. Прикоснувшись к любому предмету, ощущаешь смертоносную раскаленность. Именно так, в воде, в земле, в камне, в деревьях, в домах, в воздухе, в прикосновении, в руках, в губах, в дыхании. Будь я проклят, в душе. Бог ты мой, похоже, все расплавится. Пыль. Будь я проклят, пыль. И звезды плавятся, капают у тебя на глазах. Мелкая, черная пыль. Пустое, разоренное небо. Все унес суховей. Красный. Будь я проклят, все, все превращается в пыль, в ничто.

А ты, несчастный, томясь, ждешь на чердаке, когда вновь послышится голос Большой воды. Все еще надеешься. Будь я проклят, ты похож на ту единственную упрямую звезду на юге. Высоко над озером, кажется, и небо ей мало, ее не вмещает.

Однажды утром, на самой заре, появились рыбаки со своими лодками. Везде вокруг царил глубокий утренний покой. Казалось, стих сухой страшный ветер. Прикроешь глаза и сильнее чувствуешь этот покой, эту чудесную перемену. Нигде ни звука. Будь я проклят, успокоились и земля, и вода, даже воздух недвижен и нем. Далеко на горизонте, видимый как во сне, ползет утренний огонь. Рыбаки плыли по направлению к нашему дому, спешили к ближайшему берегу. Слышались их беспокойные прерывистые голоса, они беспрестанно гребли, неслись к берегу. За ними, как осыпающийся обрыв, бежала черная вода. Была ли это волна, буря, не вспомню, каждую минуту казалось, что она их проглотит.

Паническое бегство рыбаков, голодные крики птиц, неподвижная картина утра, лежащие во дворе дети, вши, мертвая вода, онемевший воздух, горячий ветер, пожары — породили во мне новый, невиданный страх. В этом аду мне увиделась вся наша несчастная жизнь, война, темные полчища, опознанные и неопознанные мертвецы на полях, на дорогах, в военных грузовиках, накрытые плащ-палатками, мы думали, они спят, глупые дети, таскавшие гранаты из этих грузовиков; потом перед глазами дом, печальная смерть звонаря, добрая матушка Верна Яковлеска, дядя Лентеноски, несколько ошеломленных беглецов, папочка, его черная судьба, товарищ Оливера Срезоска, несчастная старая дева, наши бедные учителя и воспитатели, Трифун Трифуноски, его больная и темная душа, благородная и светлая, о, клянусь, вот был путь, который вел к Сентерлевой вершине. Кейтен, увидев меня, весь скрючился, как будто наступил босой ногой на битое стекло.

— В чем дело, малыш Лем, — выпалил он, смертельно напуганный, глядя на меня воспаленными глазами, — что случилось, приятель?

— Птицы, — ответил я безучастно.

— Что за птицы, бедолага, спросил он, — какие птицы?

— Птицы обезумели, Кейтен, птицы набросились на людей. Я видел, злющие птицы, Кейтен.

Я разрыдался.

Он помолчал, как будто не понял меня, безмолвно поглядел на мое заплаканное лицо. С искренней печалью в голосе он сказал:

— Бедный Лем, бедный Лем!

— Все птицы обезумели, Кейтен, — всхлипывал я.

— Проклятые птицы, — сказал он, а потом бережно взял меня за руку и, как маленького, повел вниз, в спальню. Уложил в кровать, чтобы я мог заснуть. Будь я проклят, заснуть.

Многие обитатели дома смирились, думали, что наступил конец, последний час. Уже не сопротивляясь, ждали, пока вши заедят их до смерти. В эти гнетущие дни неожиданно произошло то, о чем каждый из нас раньше мог только мечтать. В управе решили вывести нас на берег, чтобы мы избавились от вшей. Там уже не боялись, что кто-нибудь из детей превратится в птицу и улетит. Мы все походили на пойманных птиц, которым злые дети ножницами коротко подрезали крылья. Будь я проклят, чтобы могли только ходить, если нужно, но никак не полететь. Дети-старички, будь я проклят. Риска вообще не было никакого, ясно, что это был единственный выход.

Всех было приказано постричь наголо. Стригли нас самым унизительным образом, какой только можно себе представить. Построили класс за классом и так, строем, в колонну по два, нас повели к берегу. Строем, будь я проклят, стричься строем. Там мы попадали к товарищу Мирянче Делоскому, нашему учителю по гигиене, он был парикмахером-самоучкой, и только чокнутый стал бы с ним шутки шутить, когда голова оказывалась в его огромных ручищах. Будь я проклят, покорно, как ягнята, подставляли мы головы под ножницы.

Сначала, когда отворили калитку, когда мы оказались лицом к лицу с Большой водой, я подумал, что кто-нибудь из детей все-таки соберется с последними силами и убежит, ничто не сможет его удержать. Я думал, что у нас вырастут новые крылья и понесут нас в те края, о которых день и ночь выстукивало нам сердце. Проклятие, пожар был взаправду, вода высохла, отступила. Клянусь, вода убегала, скрывалась. Будь я проклят, все было рассчитано, сразу после стрижки, все в слезах, как ненормальные, мы возвращались в дом. При этом воспитатели, которые тоже были чуть-чуть не в себе, во весь голос кричали:

— Давайте, бегите, ублюдки! Ну, бегите же! Куда вы денетесь, сразу вернетесь в дом, как собаки назад приползете!

Будь я проклят, это было правдой.

Мы едва дождались, пока нас постригут. Как сумасшедшие, мы неслись назад в дом, везде вокруг была тюрьма.

Во дворе ждали другие, нестриженые, из старших классов. Нас, стриженых, отправили в прачечную, чтобы мы оставили там одежду, а человек из санитарной службы посыпал нам головы белым порошком. Одежды не хватало, и несколько дней нам пришлось ходить полуголыми, в одних трусах. Такой страшной картины двор дома еще не видел. Слабые, голодные, в чем только душа держится, как оглушенные, мы вертелись вокруг своей маленькой ущербной тени. Не знали, что делать с изуродованной головой, искалеченными руками, с самими собой. Никто никого не узнавал, как будто мы впервые встретились в этом проклятом месте. Будь я проклят, века пройдут, прежде чем мы опять узнаем друг друга.

Кейтен, естественно, тоже не сразу нашел меня среди остриженных овец. Очевидно, даже он не смог скрыть волнение и печаль и не пошатнуться, увидев меня в первый раз. Господи, Боже мой, я ползал у стены, как ящерка, маленькая, черная. Без разрешения он отделился от своего класса и полетел ко мне. Будь я проклят, полетел. Я убегал, прятался, вжимался в стену, чтобы он не увидел меня, чтобы не видеть его. Мама родная, какое ужасное зрелище. Когда наконец он отлепил меня от стены, будь я проклят, если б я мог, я весь бы влез в стену, замуровал бы себя, когда он увидел меня в таком виде, он улыбнулся своей веселой, открытой улыбкой и сказал:

— Будь человеком, малыш Лем! Будь человеком, друг! Волосы быстро отрастают, вот увидишь, волосы скоро вырастут, милый мой, — и он мягко, осторожно притянул мою голову к себе костлявыми руками и ласково поцеловал меня в лоб. Поцарапал меня своими кривыми верхними зубами. Будь я проклят, я вздрогнул. Бедный мой друг, клянусь, он сразу отстранился, как будто обжегся. Посмотрел на меня долгим взглядом, о, этот его взгляд. Будь я проклят, он не верил, я увидел слезу в его глазах. Впервые заплакал Кейтен, он никак не хотел поверить, нет, нет, нет! В этот миг, он, как будто его укололи в сердце, испустил громкий, ужасный вопль.

— Мамочки! Мама милая, убили! Помираю, — и забегал по всему дому, вверх, вниз.

Ребята голодной одичавшей стаей гнали его, бежали за ним, весело крича:

— Ура, ура!

С того времени прошли века, в конце концов мы покинули дом, в жизни были и счастливые, и горькие часы, но эти несколько неясных мгновений навсегда остались тягостным сном в моем юном и неопытном сердце. Будь я проклят, каждый раз, как увижу мечущихся птиц, окровавленных людей, пересохшие реки, опустевшие поля, мертвые покинутые деревни, безлюдные заброшенные дороги, белую мгновенную молнию, засуху, шеренги людей в строю, я думаю, что в этот самый момент кто-то разлучается, человек с человеком. Будь я проклят, я слышу тот вопль.

— Кейтен, — я вскакиваю с постели, брожу как помешанный, ищу его. — Кейтен, — кричу я. Будь я проклят, как безумно, как безрассудно мы расстаемся, теряем друг друга. Я хожу и только один вопрос молнией вспыхивает в душе, — как и где найду я его теперь?

Сентерлева вершина белела на другой стороне Большой воды. С той стороны воды, откуда ветер приносил светлое сияние. Именно там, конечно, рождалось солнце. Чтобы дойти до Сентерлевой вершины, нужно было пересечь всю воду. Многие дети уже со всей страстью готовились к такому походу. Эта подготовка, хоть и была чистым безумием, захватила нас полностью, занимала все наше время. Будь я проклят, мы верили, что это возможно, возможно добраться до Сентерлевой вершины. Понятно, что это был всего лишь план — добраться до желанной вершины. Он так и не осуществился, что стало для нас настоящим разочарованием. Той же весной каким-то ребятам из дома «Прогресс», такого же дома как наш, удалось сбежать, но когда они добрались до города и услышали там о нашем доме, они, не раздумывая, вернулись назад. Вся братия была в плачевном состоянии, на несчастных было стыдно и противно глядеть. Они не ели несколько дней, спали урывками, скрываясь по сеновалам и садам, почернели от усталости и голода и походили на побитых животных. Они уже не могли думать, ничего не понимали, были совершенно потеряны и ошеломлены. Оказалось, что в доме было лучше. Можно ли пережить большие разочарование и досаду, чем те, которые пережили мы, когда услышали о неудаче наших братьев, так же, днями, ночами, веками готовившихся к побегу. Я боюсь, что этой, такой манящей вершины, вообще не существует.