Бомбы сброшены!

Предисловие

Как нередко случается во время войны, особенно в авиации, вы часто слышите имена летчиков противника. Но очень редко выпадает случай встретиться с ними впоследствии после окончания этой войны кое-кто из нас получил возможность встретиться с несколькими известными немецкими летчиками, которые до этого были для нас просто безликими именами. Сегодня, более 20 лет спустя, какие-то имена стерлись из моей памяти, но я хорошо помню Галланда, Руделя и ночного истребителя по фамилии Майер. Они посетили учебный центр истребительной авиации в Тангмере в июне 1945 года и провели там пару дней. Они обсуждали со своими бывшими противниками из Королевских ВВС вопросы тактики воздушных боев и характеристики самолетов, чем летчики могут заниматься до бесконечности. Когда Майер беседовал с нашим известным асом-истребителем Брансом Бэрбриджем, выяснилась любопытная деталь, которую можно назвать невероятным совпадением. Однажды ночью Бранс сбил Майера над его собственным аэродромом, когда тот кружил, готовясь зайти на посадку.

Проведя большую часть войны в Германии в качестве пленного, я слышал о Хансе-Ульрихе Руделе. Его подвиги на Восточном фронте на своем пикирующем бомбардировщике время от времени широко освещались немецкой прессой. Поэтому мне было очень интересно встретиться с ним, и вот в июне 1945 года такая возможность представилась. Незадолго до этого Рудель потерял одну ногу до колена, как он и описывает это в своей книге. Во время этого визита комендантом Тангмера был хорошо известный в Королевских ВВС Дик Этчерли. Вместе со мной были Франк Гэри, Боб Так (который вместе со мной находился в плену в Германии), «Разз» Берри, Хок Уэллс и Роланд Бомон. Мы все решили попытаться любым путем достать Руделю хороший протез. К величайшему сожалению, нам не удалось этого сделать. Хотя все было подготовлено для обмера культи, оказалось, что ампутация была проведена совсем недавно, и протез просто нельзя было приспособить к свежей ране. Крайне неохотно мы отказались от своей затеи.

Все мы когда-нибудь читали автобиографию, написанную одним из тех, кого мы хоть раз встречали. Это гораздо интереснее, чем читать автобиографию совершенно неизвестного тебе человека. Эта книга — отчет Руделя о его службе в Люфтваффе в течение всей войны в основном на Восточном фронте, написанный им самим. Я не согласен с некоторыми его выводами и кое-какими мыслями. В конце концов, я воевал по другую сторону линии фронта.

Книга получилась не всеобъемлющей, так как рассказывает всего лишь об одном человеке — пусть даже очень храбром. Поэтому описание войны вышло у него очень односторонним. Но все-таки книга проливает свет на противников Руделя по Восточному фронту — русских летчиков. Вероятно, это самый интересный материал во всей книге.

Я был счастлив написать это короткое предисловие к книге Руделя, хотя и виделся с ним всего два дня. Однако по любым меркам он очень отважный человек, и я желаю ему счастья.

Глава 1 От зонтика до пикирующего бомбардировщика

1924 год. Мой дом — это домик приходского священника в силезской деревушке Зайфердау. Мне 8 лет. В воскресенье мои родители отправляются в соседний городок Швайндниц на «День авиации». Я страшно расстроен, потому что мне не позволено пойти вместе с ними. Но после возвращения родители подробно рассказывают обо всем, что видели там. Именно тогда я услышал о человеке, который спрыгнул с огромной высоты с парашютом и благополучно спустился на землю. Это привело меня в восторг, и я долго выпытывал у сестер точное описание человека и парашюта. Мать сшила мне маленькую модель, я подвесил к нему небольшой камень. К моей огромной гордости камень и парашют плавно опустились на землю. И тогда я подумал, что и сам могу проделать то, что сумел сделать камень. Поэтому, когда в следующее воскресенье я на пару часов остался дома один, то решил, не тратя времени даром, проверить на практике свое открытие.

Лестница на второй этаж! Я влез на подоконник с зонтиком, распахнул окно и быстро глянул вниз. Я прыгнул раньше, чем успел испугаться. Я приземлился на мягкую цветочную клумбу. К своему огромному изумлению, я подвернул ногу, болели буквально все мышцы. Увы, зонтик меня подвел. Он вывернулся наружу и ничуть не затормозил мое падение. И, тем не менее, я не изменил своего решения: я буду летчиком!

После короткого флирта с современными языками в местной школе я обратился к классическим и занялся изучением греческого и латыни. В Загене, Ниски, Герлице и Лаубане — моего отца переводили из одного местечка в другое в любимой провинции Силезия — завершилась моя школьная учеба. Все выходные я целиком посвящал занятиям спортом, включая мотоцикл. Летом я занимался легкой атлетикой, зимой лыжами, это укрепило мое здоровье и помогло в дальнейшем. Я получал удовольствие от всего, не специализируясь ни на чем конкретно. Наша маленькая деревенька не могла помочь расширить кругозор, и все мои познания о спорте были почерпнуты из журналов. Например, я занимался прыжками с шестом, используя жердь, на которой моя мать сушила белье. Лишь позднее с бамбуковым шестом я сумел взлететь на серьезную высоту. Десятилетним мальчиком я отправился в Эйленбург, до которого было 35 километров, на лыжах, подаренных мне на Рождество. Так я самостоятельно научился ходить на лыжах. Я уложил пару досок на козлы для пилки дров, соорудив подобие трамплина. При этом я все-таки постарался, чтобы сооружение оказалось по возможности надежным. Потом я сел на свой велосипед с мотором и дал полный газ. Я взлетел с трамплина в воздух. Благополучно приземлившись, я тут же круто развернулся, чтобы совершить новый прыжок. Но мне никогда не приходило в голову, что, кроме всего этого, я должен был прилежно учиться, и это сильно огорчало моих родителей. Зато я постоянно испытывал терпение учителей самыми невероятными выходками. Вопрос о моем будущем становился все более острым по мере приближения выпускного вечера. Одна из моих сестер изучала медицину, а потому даже не поднимался вопрос о том, где найти крупную сумму, которую пришлось бы потратить, чтобы выучиться на гражданского пилота. К сожалению. И потому я решил стать спортивным тренером.

Совершенно неожиданно были созданы Люфтваффе, что привело к большой нехватке офицеров. Такая паршивая овца как я почти не имела шансов пройти сложные вступительные экзамены. Несколько знакомых парней, которые были старше меня, ранее пытались это сделать, но потерпели неудачу. Судя по всему, проходил лишь один человек из десяти, и я даже не мог вообразить, что окажусь среди этих десяти процентов счастливчиков. Однако судьба решила иначе. В августе 1936 года у меня в кармане лежало направление в летную школу, находящуюся в Вильдпарк-Вердере, куда я должен был прибыть в декабре. После этого я провел два месяца в рабочем лагере в Нейссе. А потом молодые рекруты попали в жернова военной школы в Вильдпарк-Вердере. Первые шесть месяцев заняла начальная военная подготовка, превратившая нас в пехотинцев. Самолеты мы видели лишь на земле, когда мы случайно оказывались на аэродроме, что было большим развлечением в унылой жизни. Нам запрещалось курить и пить, свободного времени почти не было. А если учесть, что столица со всеми ее соблазнами находилась совсем недалеко, то можно представить, как нам было нелегко. Я с отвращением вспоминаю этот период вынужденной трезвости, и это еще мягко сказано. Но я не получал плохих отметок ни по военным дисциплинам, ни по физической подготовке, поэтому мой командир лейтенант Фельдманн не имел ко мне претензий. Однако я ухитрился отличиться и кое в чем другом, а потому заработал несколько сомнительную репутацию.

Следующий этап обучения проходил в соседнем городке Вердер, курортном местечке на озере Хафель. Наконец-то нас начали учить летать. Опытные инструкторы посвяшали нас в тайны летного искусства. Мы обрабатывали круги над аэродромом и заходы на посадку под руководством обер-фельдфебеля Дизельхорста. После 16 полетов с инструктором я смог совершить первый самостоятельный полет, но это достижение сделало меня всего лишь средним учеником в своем классе. Кроме обучения полетам, продолжалось изучение материальной части и военных дисциплин, и я постепенно выдвинулся в число лучших курсантов. Второй этап обучения завершился вручением удостоверений пилотов. Третий этап обучения снова проходил в Вильдпарке. Там мы летали довольно мало, основной упор был сделан на изучение тактики воздушного боя, бомбометания, оборонительных действий и других специальных предметов, которые имели важнейшее значение для нашей будущей службы. Я закончил курс вторым и был направлен в Гибельштадт возле Вюрцбурга, прелестный старый город на Майне. Там я начал службу в боевой эскадрилье в звании фенриха. Наконец подошло время окончания учебы, и все принялись гадать: куда же именно нас направят? Почти все хотели стать летчиками-истребителями, но всем было ясно, что такое невозможно. Потом пролетел слух, что весь наш класс направят служить в бомбардировочную авиацию. Тот, кто сумеет сдать сложные выпускные экзамены, должен был получить звание обер-фенриха и направление в конкретно боевую часть.

Незадолго до окончания летной школы мы были направлены для ознакомления в зенитное училище на побережье Балтики. Совершенно неожиданно туда прибыл Геринг и обратился к нам. В конце речи он спросил, если ли добровольцы, которые желают стать пилотами пикирующих бомбардировщиков. Он сказал нам, что Люфтваффе требуются молодые офицеры для комплектования формирующихся частей «Штук». Я думал не слишком долго. Я сказал себе: «Ты хотел бы стать летчиком-истребителем, но станешь пилотом бомбардировщика. Поэтому лучше добровольно стать пилотом «Штуки» и больше ни о чем не беспокоиться». Все равно меня ничуть не прельщали полеты на тяжелых самолетах. После короткого раздумья мое имя появилось в списке добровольцев. Через несколько дней все мы получили назначения. И почти весь наш класс был направлен в истребительную авиацию! Я пережил страшное разочарование, но изменить что-то уже было невозможно. Я стал пилотом пикировщика. Мне оставалось лишь с завистью смотреть, как уезжают мои счастливые товарищи.

В июне 1938 года я прибыл в Грац, расположенный в живописной провинции Штейермарк. Там я представился командиру соединения «Штук». Прошло всего 3 месяца с того дня, как германские войска вошли в Австрию, и население страны с радостью встречало нас. Эскадрилья располагалась в деревне Талерхоф, она совсем недавно получила пикирующие бомбардировщики Ju-87. Одноместный «Хеншель» больше не использовался в качестве пикировщика. Нас учили бомбометанию с пикирования под любыми углами до 90 градусов включительно, полетам в строю, воздушной стрельбе, что составляло основу подготовки летчиков нового рода авиации. Вскоре мы освоили все это. Нельзя сказать, чтобы я учился быстро, тем более, что остальные летчики эскадрильи уже завершили обучение, когда я прибыл. Мне понадобилось много времени, чтобы постичь тонкости новых предметов, слишком много, по мнению командира эскадрильи. Мое обучение двигалось так медленно, что он вообще перестал в меня верить. Моя привычка проводить свободное время в горах или занимаясь спортом не улучшала отношение ко мне. В офицерском клубе, где моим единственным напитком было молоко, я появлялся крайне редко.

Тем временем я получил удостоверение пилота, но на Рождество 1938 года командир эскадрильи получил предписание направить одного офицера для специального обучения в школе воздушной разведки. Остальные эскадрильи дружно вернули предписания не заполненными. Однако мой командир не мог упустить прекрасный случай избавиться от любителя молока. Естественно, он выбрал меня. Я хотел остаться на пикировщике. Но все мои попытки затормозить колеса разогнавшейся военной машины были напрасны.

Поэтому в январе 1939 года я оказался в школе воздушной разведки в Хидельсхайме в состоянии полного отчаяния. Нас обучали теории и практике воздушной фотографии, и уже пополз слушок, что после окончания курсов нас зачислят в специальное подразделение, которое будет выполнять специальные задания командования Люфтваффе. В разведывательном самолете наблюдатель тоже должен быть пилотом, и все мы стали наблюдателями. Но вместо пилотирования самолета мы должны были сидеть смирно, вручив свои жизни пилоту, которого каждый из нас в душе считал тупицей. Однажды он обязательно разобьет самолет — и тебя вместе с ним. Мы обучались ведению аэрофоторазведки и чтению снимков, остальное время было посвящено утомительному изучению теории. По окончанию курса мы были направлены в свои подразделения. Я получил назначение в эскадрилью дальней разведки 2F 121, базирующуюся в Пренцлау.

Через 2 месяца мы были переброшены в район Шнайдемюля. Началась война против Польши! Я никогда не забуду свой первый полет через границу в другую страну. Я сидел в кабине, напряженно ожидая: что же сейчас произойдет? Все мы впервые побывали под огнем зенитных орудий и сразу научились относиться к нему с уважением. Редкие появления польских истребителей всегда становились предметом долгих бесед. То, что раньше было сухими строками учебников, теперь стало волнующей реальностью. Мы провели фотосъемку железнодорожных станций Торуня, Кульма и других городов, чтобы выявить перемещения войск противника и места их сосредоточения. Позднее мы начали совершать вылеты все дальше на восток до железнодорожной линии Брест-Литовск — Ковель — Луцк. Верховное командование желало знать, как поляки перегруппировывают свои силы на востоке, и что делают русские. В качестве базы для полетов в южных районах боевых действий мы использовали Бреслау.

Но военные действия в Польше не затянулись, и я вернулся в Пренцлау с Железным Крестом 2 класса на груди. Здесь командир моей эскадрильи угадал, что мое сердце совсем отдано отнюдь не разведывательным полетам. Однако он полагал, что в настоящее время нет особого смысла поддерживать мои рапорты об обратном переводе в подразделение пикировщиков, так как разведчики были загружены до предела. Я сделал одну или две попытки, но успеха не имел.

Мы провели зиму во Фрицларе возле Касселя в провинции Гессен. Отсюда наша эскадрилья совершала разведывательные полеты на север и северо-запад, используя аэродромы подскока. Мы совершали полеты на больших высотах, и потому каждый экипаж должен был пройти специальное обследование на пригодность к таким полетам. В Берлине вынесли вердикт, что я к полетам на больших высотах не пригоден. Так как «Штуки» действовали на малых высотах, командование эскадрильи больше не противилось моему переводу на пикирующий бомбардировщик. Наконец я вернулся к своей «первой любви». Однако тут один за другим пропали без вести два экипажа разведчиков, и меня отправили на повторное обследование. На сей раз медики заявили, что я «исключительно пригоден для полетов на больших высотах», признав, что в первый раз они, судя по всему, ошиблись. Но хотя министерство авиации и не отдало определенного приказа о месте моей дальнейшей службы, я все-таки был переведен в учебный авиаполк, базирующийся в Штаммерсдорфе недалеко от Вены. Позднее он был переброшен в Грайльсхайм.

Я служил адъютантом командира полка, когда началась кампания во Франции. Все мои попытки изменить судьбу ни к чему не приводили, хотя я несколько раз звонил в управление личного состава Люфтваффе — это не помогло. Я мог узнать о войне лишь из газет и радиопередач. Никогда больше я не падал духом так, как в этот период. Мне казалось, что меня совершенно незаслуженно подвергли тяжкому наказанию. Только спорт, которому я отдавал все свои силы и все свободное время, приносил мне некоторое облегчение. В этот период мне редко выпадала возможность совершить полет, и делать это приходилось лишь на маленьких спортивных самолетах. Моей основной обязанностью было обучение курсантов. В выходные в отвратительную погоду на Не-70 с командиром полка в качестве пассажира я едва не разбился в Швабских Альпах. Однако мне повезло, и я благополучно вернулся в Грайльсхайм.

Наконец мои многочисленные письма и телефонные звонки принесли результат. Вероятно, штабисты сочли меня занудой, от которого лучше отделаться поскорее. Меня отправили в эскадрилью Ju-87, которая в это время базировапась в Кане на побережье Ла-Манша. Но к этому времени боевые операции практически закончились, и товарищ по эскадрилье, который служил вместе со мной в Граце, охотно поделился опытом боевых вылетов во Франции и Польше. Я никогда не страдал от нехватки сообразительности и постарался наверстать упущенное за 2 года отсутствия. Но никто не может восполнить столь серьезные пробелы за пару дней. Мне не хватало практики. В полной соблазнов атмосфере Франции мои занятия спортом и привычка пить только молоко выглядели особенно подозрительными. Поэтому, когда эскадрилья была отправлена в юго-западную Европу, я был направлен в Грац в резервную эскадрилью для дальнейшего обучения. Закончится ли когда-нибудь эта бесконечная учеба?

Началась Балканская кампания, и снова я оказался не у дел. Грац временно использовался в качестве базы для нескольких эскадрилий «Штук». Было очень тяжело следить за ними. Наши солдаты наступали в Югославии и Греции, а я торчал дома, обучаясь полетам в строю, бомбометанию, стрельбе. Я мучился целых 3 недели, после чего сказал себе: «Ты наконец достиг вершины и можешь заставить самолет делать все, что пожелаешь». И это было действительно так. Мои инструкторы были поражены. Дилль и Иоахим могли применять любые уловки, когда шли ведущими в нашем так называемом цирке, но моя машина всегда твердо удерживалась за ними, словно нас связывал невидимый канат, независимо от того, бросал ведущий свой самолет в пике или вообще летел колесами вверх. Во время учебного бомбометания я всегда сбрасывал бомбы в круг диаметром 10 метров. Во время воздушных стрельб я выбивал 90 очков из 100. Другими словами, я стал настоящим мастером. И когда пришел приказ отправить на фронт несколько летчиков для восполнения потерь, я был одним из этих счастливчиков.

Вскоре после пасхальных каникул, которые я провел вместе с товарищами, катаясь на лыжах возле Пребихля, настал долгожданный момент. Пришел приказ перегнать самолет для эскадрильи «Штук», базирующейся на юге Греции. Вместе с ним пришел и приказ о моем переводе в эту эскадрилью. Я полетел через Аграм[1] — Скопье в Аргос. Там я узнал, что должен лететь еще дальше на юг. Группа I./St2 базировалась в Молае на самой южной оконечности Пелопонесса. На выпускника классической гимназии такой полет произвел особенно сильное впечатление, вызывая в памяти казалось бы давно забытые уроки. Прилетев, я, не теряя времени, сразу отправился докладывать командиру моей новой части. Естественно, что я был взволнован, так как наступил решающий для меня момент, и я был готов принять участие в настоящих боевых операциях. Первым, кого я встретил, был адъютант группы. Оказалось, что мы с ним давно знакомы… Именно он был моим инструктором в Кане.

«Что ты здесь делаешь?» — спросил он. Его тон сразу заставил меня несколько убавить прыти.

«Рапортую о прибытии к новому месту службы».

«Для тебя не будет боевых вылетов, пока ты наконец не научишься управлять «Штукой».

Я с трудом сдержал гнев и даже сохранил самообладание, когда он с издевательской улыбкой добавил: «А вообще, ты еще чему-нибудь научился?»

После долгой неприятной паузы я холодно ответил: «Теперь я в совершенстве владею самолетом».

С нескрываемым презрением — или мне это лишь показалось? — он многозначительно произнес: «Я доложу о тебе командиру, и будем надеяться на лучшее. Решать будет он. Это все. Можешь идти и устраиваться».

Но все это было сказано таким тоном, что у меня холодок пробежал по спине.

Когда я вышел из палатки под палящие лучи солнца, то на мгновение ослеп и судорожно заморгал. И причиной тому был не только яркий свет. На меня снова накатила волна отчаяния. Здравый смысл подсказывал, что надеяться мне не на что. Адъютант настроен против меня, но его мнение не является решающим. Все в руках командира эскадрильи. Но если предположить, что адъютант имеет особое влияние на командира… Разве такое возможно? Нет, вряд ли командира можно так легко убедить, ведь он меня совершенно не знает и должен сам составить свое мнение. Мои размышления прервал приказ немедленно идти к командиру эскадрильи. Я был уверен, что он сам решит, на что я способен. Я представился. Он небрежно козырнул в ответ, а потом долго меня разглядывал. Пауза затянулась, и командир медленно процедил: «Мы уже знаем друг друга». Вероятно, он уловил удивление, промелькнувшее на моем лице, так как небрежным взмахом руки отмел невысказанные возражения. «Да, это так, потому что мой адъютант знает о вас все. Я знаю вас настолько хорошо, что без особого приказа не позволю вам летать в моей эскадрилье. Может быть, когда-нибудь в будущем меня и вынудят…»

Я уже не слышал, что он мне говорит. Первое, что я осознал, было чувство беспросветного отчаяния. Нечто подобное я испытал лишь много лет спустя, когда дотянул до аэродрома на изрешеченном вражескими пулями самолете полумертвый от потери крови. Но во мраке отчаяния я вдруг понял, что человеческий фактор остается одним из самых важных на войне. Секрет победы кроется в железной воле бойца.

Я совершенно не представляю, сколько времени говорил командир. Что именно он говорил, я тоже не запомнил. У меня внутри все горело от негодования, а в голове молотом стучала одна мысль: «Не смей… Не смей… Не смей…»

Потом голос адъютанта вернул меня к действительности: «Вы свободны».

Теперь я впервые взглянул на него. До этого я даже не представлял, как он выглядит. Он ответил мне ледяным взглядом. Но я уже полностью овладел собой.

Через несколько дней началась операция по захвату Крита. На аэродроме ревели моторы, а я сидел в своей палатке. Битва за Крит превратилась в ожесточенную схватку между «Штуками» и британским флотом. Крит был островом. Военная наука и весь опыт войны говорили, что отбить остров у англичан может лишь более сильный флот. Но Англия была морской державой, а Германия — нет. И уж, конечно, не малая ширина Гибралтарского пролива мешала нам перебросить к Криту свой флот. Но все-таки мы опрокинули считавшуюся до сих пор незыблемой военную аксиому, вырвав у англичан господство на море. Их флот был сметен бомбами наших пикировщиков. А я сидел в своей палатке.

«…до получения новых приказов вы не будете летать в моей эскадрилье!» Тысячи раз на дню эта фраза жалила меня, язвительная, презрительная, насмешливая. Я слышал за стенами палатки, как вернувшиеся из вылета экипажи обсуждают свои атаки, а также действия высаженных на остров парашютистов. Иногда я пытался убедить кого-нибудь из пилотов разрешить мне слетать вместо него, но все было бесполезно. Даже мои друзья не могли для меня ничего сделать. Как ни странно, я начал замечать что-то вроде сочувствия на лицах моих товарищей, и мне с трудом удавалось заглушить растущие вспышки гнева. Когда самолеты разбегались по аэродрому, чтобы взлететь, я зажимал ладонями уши, чтобы не слышать музыку моторов. Но я не мог ее не слышать. Мне приходилось ее слушать. Но я был бессилен! «Штуки» совершали один вылет за другим. В ходе битвы за Крит они творили историю. А я сидел в своей палатке, сжигаемый яростью.

«Мы уже знаем друг друга!» Но ведь это совершенно не так. Мы вообще не знаем друг друга. Я был уверен, что уже сейчас могу стать полезным эскадрилье. Я уверенно управлял самолетом. Я желал участвовать в боях. Но предвзятость стояла между мной и моим лавровым венком. Именно предвзятое мнение моих начальников лишало меня шанса доказать ошибочность их так называемого «суждения».

Я знал, что должен доказать им, что ко мне относятся крайне несправедливо. Я не позволю их предвзятости помешать мне сражаться с врагом. Но это не значило, что я должен нарушать дисциплину, я понял это лишь сейчас. Снова и снова желание взбунтоваться вспыхивало во мне. Дисциплина! Дисциплина! Держи себя в руках, только полное самообладание позволит тебе добиться чего-либо. Ты должен понимать других, даже их ошибки, серьезнейшие ляпы старших офицеров. Нет другого пути научиться командовать подразделением лучше, чем они. И точно так же ты должен понимать ошибки своих подчиненных. Сиди спокойно в палатке и зажми в кулак свое негодование. Твое время еще придет, и ты еще покажешь, на что способен. Никогда не теряй уверенности в себе!

Глава 2 Война против Советов

Бои на Крите медленно шли к завершению. Я получил приказ перегнать поврежденный самолет для ремонта на завод в Котбусе и там ждать дальнейших приказаний. В Германию я возвращался через Белград и Софию.

Я торчал в Котбусе, не имея никаких сведений о своей группе и совершенно не представляя, что будет со мной. В последние несколько дней начали упорно циркулировать слухи о новой кампании. Их подтверждало то, что наземный персонал и летные части начали массовое перебазирование на восток. Большинство людей, с которыми я обсуждал эти слухи, были уверены, что русские пропустят нас через свою территорию для нанесения удара по Ближнему Востоку, чтобы мы могли захватить нефтяные месторождения и другое сырье, которое питало военную промышленность союзников. Мы нанесли бы удар с совершенно неожиданного направления. Но все это оказалось досужей болтовней.

22 июня в 4.00 я услышал по радио, что сегодня объявлена война России. Как только занялся рассвет, я помчался в ангар, где ремонтировались самолеты эскадры «Иммельман», и попросил предоставить мне любую исправную машину. Незадолго до полудня я добился желаемого, и больше ничто не удерживало меня в Котбусе.

Считалось, что моя группа находится где-то в районе границы Восточной Пруссии и Польши. Сначала я приземлился в Инстербурге, чтобы навести справки. Там я получил информацию из штаба Люфтваффе. Место, которое мне было нужно, называлось Рачи. Я приземлился там через полтора часа среди массы самолетов, которые только вернулись из боевых вылетов и сейчас готовились снова взлететь, как только их заправят и перевооружат. Аэродром буквально кишел самолетами. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы найти свою эскадрилью, которая раньше встретила меня довольно холодно, и которую я не видел после Греции. В штабе группы на меня не обратили внимания, так как были по горло заняты подготовкой нового вылета.

Командир через адъютанта приказал мне отправляться в первую эскадрилью. Там я представился обер-лейтенанту, командовавшему эскадрильей. Он пребывал в мрачном настроении и без энтузиазма приветствовал меня, так как штаб эскадры поставил на мне клеймо паршивой овцы. Однако он скептически относился ко всему, что говорили сослуживцы, и в этом мне крупно повезло, так как он не был заранее настроен против меня. Мне пришлось передать самолет, который я пригнал из Котбуса, и в следующий вылет я должен был отправиться на какой-то совсем древней машине. С этого момента лишь одна мысль крутилась у меня в голове: «Я должен показать все, чему научился, чтобы доказать, что прежнее отношение ко мне было несправедливым». Я летал ведомым у командира эскадрильи, который приказал мне следить за техническим состоянием самолетов эскадрильи в промежутках между вылетами. С помощью старшего механика я должен был добиться, чтобы как можно больше самолетов находилось в исправном состоянии. Для этого приходилось постоянно держать связь с инженером группы.

Во время полетов я держался на хвосте самолета командира словно репей, поэтому он вполне серьезно боялся, как бы я его не протаранил. Однако потом он увидел, что я полностью контролирую ситуацию, и успокоился. К вечеру первого дня я совершил 4 вылета за линию фронта в район между Гродно и Волковысском. Мы обнаружили огромные массы русских танков вместе с длиннейшими обозами. В основном это были танки типов КВ-1, КВ-2 и Т-34. Мы бомбили танки и зенитные батареи, обстреливали из пулеметов автомобили и повозки со снабжением для танков и пехоты. На следующий день первый вылет мы совершили в 3 часа утра, а последний — в 10 часов вечера. О нормальном ночном отдыхе пришлось забыть, поэтому мы использовали каждую свободную минуту, чтобы рухнуть в траву под самолетом и немедленно уснуть. Если кто-то вызывал нас, мы шли на голос как сомнамбулы, даже не сознавая, что делаем. Вообще мы жили, словно во сне.

Еще во время самого первого вылета я заметил многочисленные укрепления, расположенные вдоль границы. Полевые укрепления тянулись вглубь территории России на сотни километров, хотя часть из них еще не была достроена. Мы пролетали над незаконченными аэродромами, на которых бетонные взлетные полосы только строились. Хотя даже на таких аэродромах можно было заметить несколько самолетов. Например, возле дороги на Витебск, по которой наступали наши войска, мы видели один из таких полузаконченных аэродромов, забитый бомбардировщиками «Мартин». Им не хватало то ли топлива, то ли экипажей. Пролетая над многочисленными аэродромами, над разветвленной сетью укреплений, все мы думали: «Как хорошо, что мы ударили первыми»… Было похоже, что Советы лихорадочно готовили базу для нападения на нас. А какую еще из западных стран Россия могла атаковать? Если бы русские завершили свои приготовления, у нас не было бы ни малейшего шанса остановить их.

Мы сражались во главе наших наступающих армий, именно это было нашей главной задачей.

Мы ненадолго останавливались в Улле, Лепеле и Яновичах. Наши цели оставались прежними: танки, автомобили, мосты, полевые укрепления и зенитные батареи. Кроме того, мы должны были бомбить вражеские железнодорожные линии или бронепоезда, которые Советы перебрасывали, чтобы помочь своей артиллерии. Любое сопротивление противника наступлению наших авангардов следовало сломить, чтобы увеличить скорость продвижения наших частей. Противник пытался отстреливаться, используя любое пригодное для этого оружие — от винтовок до тяжелых зенитных орудий. Иногда появлялись и вражеские истребители. Впрочем, единственный самолет, который русские имели в это время — И-16 «Рата», — значительно уступал Me-109. Если появлялись «Рата», наши истребители тут же их сбивали. Хотя они совершенно не могли соперничать с Me-109, все-таки эти истребители были довольно маневренными и во всяком случае значительно превосходили по скорости наши «Штуки». Поэтому мы не могли полностью игнорировать их. Но советская авиация, как истребительная, так и бомбардировочная, безжалостно истреблялась самолетами Люфтваффе в воздухе и на земле. Боевая мощь советской авиации была ничтожной, а бомбардировщики, такие как «Мартин» и ДБ-3, серьезно устарели. Очень редко мы встречали самолеты новых типов вроде Пе-2. Лишь много позднее на фронте появились поставленные американцами двухмоторные бомбардировщики «Бостон». По ночам мы часто подвергались беспокоящим налетам легких самолетов, которые пытались сорвать доставку снабжения на аэродромы. Однако они очень редко добивались заметных успехов. Впервые мы попробовали, что это такое, в Лепеле. Некоторые из моих товарищей, спавших под тентами в роще, погибли. Как только эти «авоськи» — так мы называли маленькие полотняные бипланы со множеством проволочных растяжек — замечали свет, они тут же сбрасывали небольшие осколочные бомбы. Очень часто они выключали моторы, чтобы затруднить обнаружение, и скользили в пологом пике. В лучшем случае мы с трудом могли услышать свист ветра в растяжках. Они сбрасывали свои бомбочки в полной тишине, а потом включали моторы, чтобы удрать прочь. Вообще-то это была неплохая попытка потрепать нам нервы, но не более того.

Вскоре эскадрилья получила нового командира — капитана Штеена. Он пришел к нам из того подразделения, где меня учили летать на «Штуке». Штеен привык к моей манере во время полета следовать за ним как тень и держаться всего в нескольких метрах от самолета ведущего даже во время пикирования. Его меткость была просто исключительной — если он все-таки промахивался по мосту, то я обязательно попадал. Остальные самолеты группы, следовавшие за нами, могли спокойно сбрасывать свои бомбы на зенитные батареи и другие цели. Он пришел в восторг, когда однажды летчики группы высказали ему свое мнение о командирских любимчиках, в число которых вошел и я. Он с нами не церемонился. Однажды кто-то спросил Штеена: «А как там Рудель?» И командир ответил: «Он самый лучший пилот, с которым я когда-либо летал». Новых вопросов не последовало. Он признал мое умение, однако в то же время Штеен был уверен, что я не заживусь на этом свете, потому что считал меня «сумасшедшим». Впрочем, это определение он использовал наполовину в шутку, таким образом один летчик выражает свое восхищение мастерством другого. Он знал, что я пикирую почти к самой земле, чтобы наверняка поразить цель и не выбрасывать бомбы на ветер.

«В конце концов это доведет тебя до несчастья», — однажды предсказал он. Наверное, Штеен был прав, но в то время я еще не исчерпал свой запас везения. С каждым вылетом я набирался опыта. Очень многим я обязан Штеену, и мне крупно повезло, что я летал с ним.

Однако в первые недели было несколько случаев, когда начинало казаться, что его мрачные пророчества вот-вот сбудутся. Во время атаки с бреющего полета дороги, по которой двигались русские, зенитным огнем был поврежден один из наших самолетов. Он был вынужден совершить посадку. Пикировщик нашего товарища сел на небольшую полянку, с трех сторон окруженную кустарником и русскими солдатами. Экипаж укрылся за самолетом. Я мог видеть, как очереди русских пулеметов поднимают фонтанчики песка. Если не подобрать летчиков, они наверняка погибнут. Но красные уже совсем радом с ними. Какого черта! Я должен их забрать. Я выпустил закрылки и уже начал заходить на посадку. В кустарнике мелькали светло-серые гимнастерки Иванов. Банг! Пулеметная очередь попала в мой мотор! Теперь не было смысла садиться на поврежденном самолете; если мы сделаем это, то уже не сможем взлететь. Мои товарищи поняли это. Когда я улетал, они махали мне руками. Мотор громыхнул, как сумасшедший, но все-таки заработал, и самолет начал медленно набирать высоту. Масло залило лобовое стекло кабины, и я ждал, что в любой момент заклинит один из цилиндров. Если это случится, мотор встанет окончательно. Подо мной были красные. Солдаты бросились на землю, когда мой самолет пролетал над ними, но некоторые все-таки стреляли по мне. Наша эскадрилья поднялась уже метров на 300 и оказалась вне досягаемости для винтовок. Мотор моего самолета отказал, как только я подлетел к линии фронта, там я и совершил посадку. На аэродром я добрался на грузовике.

Как раз в этот день к нам прибыл фенрих Бауэр. Я знал его со времен моей службы в резервной эскадрилье в Граце. Позднее он отличился в боях и оказался одним из немногих, кто пережил эту ужасную войну. Но день его прибытия оказался для нас несчастливым. Я повредил правое крыло своего самолета, когда выруливал на взлет в густых клубах пыли. Не было видно решительно ничего, и я столкнулся с другим самолетом. Это означало, что я должен поменять самолет, но на аэродроме больше не было ни одной машины. Механики сказали мне, что на нашем старом аэродроме в Улле стоит поврежденный самолет, с которого можно снять исправное правое крыло. Взбешенный Штеен обрушился на меня: «Ты можешь лететь, лишь когда отремонтируют твой самолет, и не раньше!» Сидеть на земле было тяжелым наказанием. Каким-то образом я все-таки принял участие в последнем дневном вылете, а потом сразу полетел в Уллу. 2 механика другой эскадрильи, базировавшейся там, помогли мне. В течение ночи с помощью пехотинцев мы сняли с поврежденного самолета крылья. На свой аэродром мы вернулись в 3 часа утра. Всем нам требовался отдых. Я сообщил, что вернулся на исправном самолете вовремя, чтобы участвовать в первом вылете, назначенном на 3.30. Командир поморщился, покачал головой, но возражать не стал.

Через несколько дней я был переведен на должность инженера 3-й группы, и мне пришлось попрощаться с 1-й эскадрильей. Штеен ничего не мог сделать, чтобы помешать моему переводу в другое подразделение, и я стал ответственным за техническое обслуживание самолетов III./StG2. Едва я прибыл к новому месту службы, как командир группы покинул часть, и на его место прибыл новый. И кто это был, как вы думаете? Капитан Штеен! Удача не оставляла меня.

«Как вы теперь видите, ваш перевод — не настолько большое несчастье, как могло показаться сначала. Да, рискованно слишком легкомысленно относиться к воле провидения», — сказал Штеен, приветствуя меня. Когда он впервые присоединился к нам в офицерской столовой в Яновичах (громкое название для простой палатки), имел место небольшой переполох. Прямо на наших глазах старый унтер-фельдфебель попытался заправить свою зажигалку из большой канистры с бензином. Он пытался сделать это, наливая бензин из горлышка канистры прямо в зажигалку. Разумеется, он облил бензином все вокруг, а потом щелкнул зажигалкой, чтобы проверить, как она работает. Последовал ужасный взрыв, пламя ударило фельдфебелю прямо в лицо. Наказание за проступок оказалось немедленным. Ведь это был пустой расход драгоценного бензина. Многие местные старухи с радостью меняли пяток яиц на небольшое количество бензина. Разумеется, это было строжайше запрещено, так как у бензина было много иных полезных применений, кроме перегонки самогона, которой занимались эти старухи. Даже одна капля зелья, которое они готовили, обжигала горло как огнем. Вопрос привычки. Алтарь деревенской церкви был превращен Советами в кинотеатр, а притвор — в конюшню. «Разные люди — разные нравы», — сказал капитан Штеен с усмешкой.

Мы совершили множество вылетов для ударов по русским войскам на большом шоссе, ведущем из Смоленска в Москву. Оно было буквально забито бесчисленными русскими машинами. Танки и грузовики стояли бок о бок практически вплотную, часто тремя параллельными колоннами. «Эта масса техники обрушится на нас…» Атака этой соблазнительной цели не представляла никаких сложностей. Через несколько дней шоссе оказалось забито грудами обломков. Наши армии продолжали неотвратимо наступать. Вскоре мы уже взлетали из Духовщины. Этот городок чуть севернее железнодорожной станции Ярцево позднее стал местом ожесточенных боев.

Несколько дней спустя «Рата» спикировал сверху на наш строй и протаранил Бауэра. Русский истребитель разбился, но Бауэр сумел долететь до своего аэродрома на тяжело поврежденном самолете. В тот же вечер московское радио разразилось панегириком в честь какого-то старшего лейтенанта, который «протаранил и сбил свинского «Лаптежника». Радиопередача была отчасти правдивой, и все мы еще с детства любили слушать сказки.

Примерно в 3 километрах от нас армия готовилась начать новое наступление. Поэтому приказ перебазироваться в другое место оказался совершенно неожиданным. Наш новый аэродром назывался Режицы и находился примерно в 150 километрах на запад от озера Ильмень. С рассвета и до заката мы поддерживали наступление пехоты на востоке и севере.

Глава 3 Полет сквозь грозу

Летом в Режице слишком жарко. В промежутках между полетами мы валялись в своих кроватях в прохладных палатках. Наш командир тоже жил вместе с нами. Мы почти не разговаривали, однако все чувствовали, что между нами установилось некое внутреннее взаимопонимание. Наши характеры были очень схожими. Вечером, после окончания полетов, он уходил в лес или в степь. Если я не сопровождал его, то обычно занимался спортом. Я либо поднимал штангу, либо совершал длинные забеги вокруг аэродрома. Каждый находил свой собственный способ отдохнуть и расслабиться после тяжелых полетов, чтобы быть свежим и бодрым на следующее утро. После этого мы устраивали небольшие посиделки в нашей палатке. Он не слишком любил выпивку и не пытался напоить меня, так как я не пил вообще. Немного почитав, он останавливал взгляд на ком-нибудь из пилотов и спрашивал: «Ну что, Вейнике, похоже, что ты слишком устал». И прежде чем кто-либо успевал возразить, он добавлял: «Хорошо, давайте спать».

Поэтому мы ложились спать довольно рано, что меня вполне устраивало. «Живи и позволяй жить другим» — было его девизом. Предыдущий опыт Штеена походил на мой собственный. Он хорошо использовал этот опыт и решил стать для своих летчиков более хорошим командиром, чем те, у которых он сам служил. Одно его присутствие во время боевых вылетов оказывало на нас исключительно благотворное влияние. Он так же не любил плотный зенитный огонь, как и все мы, но какой бы сильной ни была ПВО объекта, это не могло заставить Штеена сбросить бомбы с большой высоты. Он был прекрасным товарищем и исключительно хорошим офицером и первоклассным пилотом. Такое сочетание превосходных качеств можно было встретить крайне редко. Со Штееном летал самый старый из стрелков группы — обер-фельдфебель Леманн. Зато со мной летал самый молодой — ефрейтор Альфред Шарновский. Альфред был тринадцатым ребенком в крестьянской семье из Восточной Пруссии. Он был очень молчалив, и, вероятно, поэтому ничто не могло вывести его из равновесия. Когда он сидел в кабине позади меня, я никогда не думал о вражеских истребителях. Ни один Иван не мог состязаться в меткости с Альфредом.

Пока мы находились в Режице, на аэродром обрушилось несколько гроз ужасной силы. Над широкими просторами России царил резко континентальный климат, и в случае похолодания налетали такие грозы, ярость которых трудно описать. Среди ясного дня вдруг собирались густые черные тучи, и на землю обрушивалась стена ливня. Даже на земле видимость падала до нескольких метров. В воздухе мы как правило старались подальше обойти центр грозы. Однако я понимал, что рано или поздно обязательно попаду в неприятную переделку.

Мы поддерживали нашу пехоту, как в наступлении, так и в обороне, в Лужском секторе фронта. Иногда нас отправляли бомбить цели, расположенные глубоко на вражеской территории. Одной из этих целей была железнодорожная станция Чудово, важный узел на линии Москва — Ленинград. Уже во время первых вылетов в этот район мы выяснили детали системы ПВО станции. Там было расположено множество зенитных орудий, но, если противник не перебросил туда свежие истребительные части, мы не должны были встретить никаких особенных сюрпризов.

За несколько минут до взлета соединение русских штурмовиков атаковало наш аэродром. Мы называли этот самолет «Железный Густав». Нам пришлось прятаться в окопы и щели, вырытые рядом с летным полем. Последним в укрытие прыгнул капитан Штеен и приземлился мне прямо на спину. Это было гораздо неприятнее, чем налет русских самолетов. Наши зенитки открыли по ним огонь, «Железные Густавы» сбросили бомбы и ушли на бреющем полете. Только после этого мы взлетели и взяли курс на юго-восток, держась на высоте 2700 метров. В небе не было ни облачка. Я шел ведомым у командира. Во время полета я догнал его самолет и какое-то время мы шли крыло к крылу. Когда я украдкой глянул на Штеена, он был воплощением непоколебимой уверенности.

Вскоре перед нами заблестело темно-синее зеркало озера Ильмень. Мы много раз летали этим маршрутом к Новгороду, который находился на северном берегу озера, или Старой Руссе на южном. Оба города являлись ключевыми пунктами и были нам прекрасно знакомы. Когда мы подходили к цели, на горизонте показалась мрачная черная стена грозового фронта. Перед целью или все-таки позади нее? Я увидел, как Штеен смотрит на карту, и мы полетели прямо сквозь сгущающиеся тучи навстречу надвигающейся грозе.

Я не мог обнаружить цель. Она находилась где-то внизу, но тучи скрывали ее. Мы находились совсем рядом с целью. Рваные облака делали еще более сложным определение направления над густыми лесами, где все было таким одинаковым. На несколько секунд мы попали в непроглядную темень, потом снова вспыхнуло солнце. Я подошел на расстояние 1,5 метра к своему ведущему, чтобы не потерять его в тучах. Но при этом над нами нависала реальная угроза столкновения. Почему Штеен не поворачивает назад? Неужели мы попытаемся атаковать цель в такую грозу? Эскадрильи позади нас строились в боевой порядок, очевидно, пилоты тоже готовились к этому. Или командир ищет на карте линию фронта, чтобы атаковать какую-нибудь другую цель? Он немного снизился, но черные клочья туч летели и здесь. Штеен оторвался от карты и внезапно крутым виражом лег на обратный курс. Судя по всему, он учел скверные погодные условия, но не принял во внимание, что я иду совсем рядом. Моя реакция была мгновенной. Я резко повернул, еще более резко, чем Штеен, чтобы избежать столкновения. Я положил «Штуку» на крыло так круто, что едва не перевернул самолет брюхом вверх. Однако мой самолет нес 700 кг бомб и потому немедленно свалился на нос. Набирая скорость, я нырнул в мутную пелену туч.

Теперь меня окружал непроглядный мрак. Я слышал только свист ветра. По стеклу кабины забарабанил дождь. Иногда совсем рядом вспыхивали молнии, заливая все мерцающим синеватым светом. Яростные порывы ветра встряхивали самолет, и набор начинал угрожающе потрескивать. Земли не было видно совершенно. Не видя горизонта, я не мог выровнять самолет. Стрелка указателя вертикальной скорости перестала колебаться. У меня имелся авиагоризонт, который указывает положение самолета относительно земной поверхности. Его стрелка должна располагаться прямо над бегающим пузырьком, но теперь они убежали в угол шкалы. Моя вертикальная скорость была максимально возможной. Но зато скорость полета росла с каждой секундой. Мне следовало что-то предпринять, чтобы вернуть указатели приборов в нормальное состояние. Причем делать это следовало побыстрее, так как альтиметр показывал, что мы с бешеной скоростью несемся к земле.

Вскоре спидометр показал уже 600 км/час! Было ясно, что я пикирую почти под прямым углом. Светящиеся цифры на альтиметре мелькали с угрожающей скоростью. 2100 метров… 2000 метров… 1800 метров… 1600 метров… 1500 метров… 1400 метров… 1300 метров… При такой скорости через несколько секунд мы врежемся в землю, и все будет кончено. Я весь взмок, влага ручьями бежала по спине. Это дождь или слишком жарко? 1200 метров… 1000 метров… 750 метров… 550 метров… 450 метров… Стрелка альтиметра летела вниз, как топор палача. Наконец мне удалось как-то успокоить большинство приборов, хотя ручка управления подавалась слишком туго.

Это значило, что я продолжаю лететь к земле. Стрелка указателя вертикальной скорости по-прежнему упиралась в ограничитель. Все это время мы летели в полной темноте. Лишь призрачные отблески молний мелькали во мраке, что делало полет по приборам еще более трудным. Я рвал ручку обеими руками, чтобы заставить самолет выйти из пике и перейти в горизонтальный полет. 450 метров… 350 метров!.. Кровь бухала в висках, у меня даже перехватило дыхание. Что-то внутри нашептывало: лучше прекратить борьбу с неодолимой силой стихии. Зачем мучиться? Все мои усилия напрасны. Но тут меня словно током ударило. Альтиметр остановился на цифре 200! Стрелка слегка покачивалась, словно тоже была измучена до предела. Но это означало, что мы в любой момент можем врезаться в землю, так как высота была слишком мала. Нет, снова медленно поползла вниз… Жуткий удар. Все, кончено. Я мертв… По крайней мере, я так подумал. Мертв? Но тогда я не смог бы думать! Кроме того, я продолжал слышать шум мотора. А вокруг стояла та же самая темнота, что и раньше. Внезапно в наушниках возник невозмутимый голос Шарновского. Он спокойно сообщил:

«Похоже, что мы во что-то врезались, герр обер-лейтенант».

Ледяное спокойствие, с которым Шарновский это произнес, лишило меня дара речи. Но одно я теперь знал точно: мы все еще в воздухе. И когда я это понял, я снова сосредоточился. Хотя я дал полный газ, скорость ничуть не увеличилась, но зато альтиметр показал, что я начал набирать высоту. Пока этого было достаточно. Компас показывал точно на запад, не так уж плохо. Оставалось только надеяться, что он все еще работает. Я пристально уставился на приборы и напряг всю силу воли, стараясь загипнотизировать их. Ведь от них зависело наше спасение! Мне приходилось давить на ручку управления изо всех сил, иначе шарик авиагоризонта норовил удрать куда-то в сторону. Самолетом надо было управлять крайне осторожно, словно он был живым существом. Я должен был брать его лаской, словно заартачившуюся лошадь. Совершенно некстати вдруг вспомнился герой Карла Мая — Верная Рука, со своей старой клячей.

Шарновский прервал мои размышления:

«У нас в крыльях две дыры, а из них торчат ветки дерева. Мы также потеряли большой кусок одного элерона и посадочный закрылок».

Я осмотрелся и увидел, что мы пробили нижний слой туч и теперь летим над ними. Мы снова видели солнце! Я обнаружил, что Шарновский был совершенно прав. В обоих крыльях зияли огромные дыры, из которых высовывались какие-то зеленые веники. Про элерон и посадочный закрылок лучше было не говорить. Теперь я начал понимать, что происходит. Огромные пробоины вызвали потерю скорости, это же объясняет и потерю управляемости. Сколько еще сможет протянуть отважный Ju-87? По моим расчетам, мы находились над русской территорией примерно в 30 милях от линии фронта. Теперь и только теперь я вспомнил о своих бомбах. Я сбросил их, и лететь сразу стало легче. Обычно во время каждого вылета мы сталкивались с вражескими истребителями. Сегодня меня может сбить любой из них. Но меня спасли густые тучи, я никого не встретил. Наконец я пересек линию фронта и оказался неподалеку от нашего аэродрома.

Тут я предупредил Шарновского, чтобы он был готов выпрыгнуть с парашютом сразу, как только я обнаружу, что самолет полностью потерял управление. Я попытался восстановить в памяти те чудеса, которые продлили мне жизнь: началась буря; я сумел восстановить управление самолетом, находясь у самой земли. Именно в этот момент я пролетел над березовой рощей или между двумя отдельными березами. Именно тогда мои крылья украсили два веника. Мне еще чертовски повезло, что пробоины пришлись аккуратно по серединам крыльев, а пропеллер остался цел. В ином случае самолет обязательно потерял бы остойчивость и через пару секунд врезался бы в землю. Сохранить остойчивость и управляемость после такой передряги и дотянуть до своего аэродрома не мог никакой другой самолет, кроме Ju-87.

Обратный полет для моих возбужденных нервов показался слишком долгим, но наконец впереди я увидел Штольцы. Напряжение начало отпускать меня, и я снова расправил плечи. В Штольцах базировались наши истребители, и вскоре мы будем на своем аэродроме.

«Шарновский, ты должен будешь выпрыгнуть над аэродромом».

Я не представлял, как выглядит мой самолет с земли, или как дыры в крыльях повлияют на посадочные характеристики машины. Теперь следует избегать ненужных жертв.

«Я не прыгну. Вы сядете нормально, герр обер-лейтенант», — ответил он почти совершенно спокойно. Что можно было возразить на это?

Аэродром уже находился под нами. Я смотрел на него новым взглядом, он казался мне гораздо более гостеприимным, чем ранее. Здесь мой «Юнкерс» найдет заслуженный отдых, здесь я встречу товарищей, увижу знакомые лица. Где-то в кармане комбинезона лежит только что полученное из дома письмо. Что там пишет моя мать? Сын должен читать письма матери сразу, как только их получает, и читать внимательно.

Личный состав группы выстроен с какой-то целью. Может быть, летчики готовятся к новому вылету? В этом случае мне следует поторопиться. Строй сломался, пилоты высыпали на летное поле и смотрят на мой самолет. Я приготовился садиться и, чтобы не рисковать слишком сильно, выполнил посадку на довольно большой скорости. После длинного пробега самолет остановился. Наконец я был в безопасности. Некоторые летчики бежали рядом с моим самолетом последнюю сотню метров. Я выбрался из самолета. То же самое сделал и Шарновский, не теряя безразличного вида. Наши товарищи столпились вокруг нас и потащили за собой. Я протолкался сквозь толпу встречающих и отрапортовал командиру:

«Обер-лейтенант Рудель вернулся из полета. Имел летное происшествие — коснулся земли в районе цели. Самолет неисправен».

Штеен улыбнулся и пожал нам руки. Потом он покачал головой и пошел к штабной палатке. Разумеется, нас пришлось в деталях описать наш полет всем остальным. Они сообщили, что командир построил эскадрилью для произнесения прощальной речи:

«Обер-лейтенант Рудель и его стрелок попытались сделать невозможное. Они попытались атаковать цель, спикировав сквозь грозу, и встретили свою смерть».

Он уже открыл рот, чтобы произнести новую фразу, когда внезапно над аэродромом показался потрепанный Ju-87. Тогда Штеен жутко побледнел и быстро распустил строй. Даже сейчас, сидя в палатке, он отказывался поверить мне. Он по-прежнему считал, что я намеренно нырнул в черную круговерть, так как я летел совсем рядом с ним, когда он круто повернул.

«Уверяю вас, герр гауптман, что сделал это совершенно ненамеренно».

«Глупости! Вы как раз такой идиот, который способен на это. Вы были полны решимости атаковать железнодорожную станцию».

«Вы переоцениваете меня, герр гауптман».

«Будущее покажет, что я был прав. Такие случайности будут у вас повторяться постоянно».

Через час я снова летел за ним уже на новом самолете. Вечером мне кое-как удалось сбросить физическое и психическое напряжение. Это оказалось очень кстати: я спал как убитый.

На следующее утро мы должны были вылететь в район Новгорода. Нашей целью был большой мост через Волхов, один пролет которого рухнул под нашими бомбами. Советы пытались перебросить как можно больше солдат и припасов через Волхов и Ловать, которая впадает в озеро Ильмень южнее, пока это было возможно. Поэтому нам предстояло снова атаковать мосты. Их уничтожение задержало противника, но ненадолго. Вскоре мы это поняли. Русские навели понтонные переправы и таким образом свели к нулю ущерб от уничтожения мостов.

Эти постоянные непрерывные полеты изматывали пилотов. А нарастающая усталость приводила к печальным последствиям. Командир быстро это заметил. Телефонные приказы из штаба эскадры, которые приходили около полуночи или еще позднее, теперь выслушивали только двое. Поэтому не раз утром начинались споры: а кто из них понял приказ правильно? Каждый стоял на своем. И причиной этому была все та же общая усталость.

Ночные брифинги штаба эскадры мне приходилось выслушивать вместе с командиром. Как-то ночью в штабной палатке зазвонил телефон. На линии был командир эскадры.

«Штеен, в 5 часов утра мы должны встретиться с истребителями сопровождения над Батьевской».

Очень важно определить точку встречи. Мы тщательно просмотрели всю карту при свете карманного фонарика, но так и не нашли Батьевской. Мы даже не представляли, где следует искать эту деревню. Наше отчаяние было таким же безграничным, как русские просторы. Наконец Штеен сказал:

«Виноват, герр командир, но я не могу найти на карте это место».

В раздраженном голосе командира отчетливо прорезался берлинский акцент:

«Что?! Как вы можете быть командиром группы и при этом не знать, где находится Батьевское!»

«Тогда научите меня читать карту, герр командир», — ответил Штеен.

Ответом было сильно затянувшееся молчание. Я посмотрел на Штеена, он посмотрел на меня. Наконец телефон ожил:

«Будь я проклят, если знаю, где это место. Но я позову к телефону Пекруна. Он точно знает, где находится эта деревня».

Его адъютант спокойно рассказал нам, где именно расположена эта крохотная деревушка, затерявшаяся в полях. Наш командир эскадры был неплохим офицером и товарищем. Когда он сердился или, наоборот, пребывал в отличном расположении духа, по говору в нем сразу можно было угадать коренного берлинца. Своей отличной дисциплиной и высоким уровнем подготовки наша эскадра была обязана именно ему.

Глава 4 Битва за крепость Ленинград

Центр тяжести боев смещался все дальше на север. Поэтому в сентябре 1941 года нас послали на аэродром Тирково южнее Луги, который располагался в северном секторе Восточного фронта. Мы ежедневно совершали вылеты в район Ленинграда, где армия начала наступление с запада и с юга. Ленинград располагался между Финским заливом и Ладожским озером, поэтому уже сама география давала значительные преимущества обороняющимся, так как ограничивала выбор направлений, с которых можно было развернуть наступление. Какое-то время наши войска продвигались очень медленно. У нас даже сложилось впечатление, что они просто топчутся на месте.

16 сентября капитан Штеен созвал нас для инструктажа. Он детально описал военную ситуацию и сказал, что дальнейшее наступление нашей армии сильно затрудняют корабли русского флота. Они крейсируют вдоль берега и часто обстреливают наши войска из своих тяжелых орудий. Русский флот базируется в Кронштадте. Этот остров расположен в Финском заливе в 20 километрах от Ленинграда и является крупнейшим военным портом Советского Союза. Кроме него, русские располагают гаванями собственно Ленинграда и находящихся южнее Ораниенбаума и Петергофа. Противник сосредоточил крупные массы войск в этих двух городах и на полоске побережья длиной в 10 километров. Нам приказали особенно точно отмечать цели на своих картах и тщательно следить за линией фронта, чтобы не отбомбиться по своим. Мы начали думать, что нашей целью станет именно это сосредоточение русских войск, но совершенно неожиданно капитан Штеен заговорил о другом. Он вернулся к русскому флоту и объяснил, что его ядро составляют 2 линкора: «Марат» и «Октябрьская Революция». Оба корабля имеют водоизмещение около 23 000 тонн. Кроме того, русские имеют 4 или 5 крейсеров, в том числе «Максим Горький» и «Киров», а также множество эсминцев. Корабли постоянно меняют место стоянки, так как командование русских сухопутных сил требует поддержать войска сокрушительным и метким огнем их тяжелых орудий.

Однако, как правило, линкоры действуют только в глубоководном фарватере между Кронштадтом и Ленинградом. Наша группа получила приказ атаковать русские корабли в Финском заливе. В ходе этой операции нельзя было использовать обычные бомбардировщики и обычные бомбы, особенно потому, что разведка сообщила о большом количестве русских зениток. Штеен сообщил, что ожидается прибытие 2 бомб весом в 1000 килограммов со специальными взрывателями, приспособленными для атаки кораблей. Пи обычном взрывателе бомба безвредно взорвется на бронированной главной палубе, и взрыв только снесет часть легких надстроек, что никак не может привести к потеплению корабля. Мы можем добиться успеха и потопить этих двух левиафанов, только используя бомбы с замедленными взрывателями, которые должны пробить верхние палубы и взорваться глубоко внутри корпуса корабля.

Через несколько дней в исключительно плохую погоду мы получили приказ атаковать линкор «Марат». Наш разведывательный самолет обнаружил линкор, когда тот обстреливал берег. Зона плохой погоды тянулась до самого Красногвардейска. Плотность облачного покрова над Финским заливом составляла 5–7/10, нижняя граница облачности находилась на высоте 730 метров. Это означало, что нам придется лететь в толстом слое туч, которые простирались до 1800 метров. В воздух поднялась вся группа, и самолеты взяли курс на север. В полет отправилось около 30 самолетов, хотя по штатному расписанию группа должна была иметь около 80 самолетов. Однако мы никогда не имели полного состава. К несчастью, 1000-килограммовые бомбы еще не прибыли. Так как наши одномоторные «Штуки» не были приспособлены для слепых полетов, нашему ведущему предстояло продемонстрировать все свое искусство, чтобы удержаться на правильном курсе с помощью немногих инструментов: компаса, авиагоризонта, индикатора вертикальной скорости. Остальные самолеты летели в сомкнутом строю. Интервалы были такими, которые позволяли видеть самолет соседа. Полет в густой черной туче не позволял держать интервал между самолетами больше 3–4 метров. Приходилось выбирать из двух зол: потерять соседа или рисковать врезаться в него. Это придавало полету особую пикантность! В подобных условиях безопасность всего крыла во многом определяется тем, насколько умеет командир летать вслепую по приборам.

До высоты 1800 метров мы находились в слое плотных туч. Сначала отдельные эскадрильи все-таки чуть увеличили интервалы между собой, но теперь они снова сомкнулись. Земли мы не видели. Судя по часам, мы находились где-то над Финским заливом. Здесь слой туч стал немного тоньше. Теперь под нами тянулось огромное синее полотно, то есть вода. Мы приближались к цели, но где точно мы находимся⁹ Сказать это было невозможно, так как слой туч был просто бесконечным. Однако здесь они были уже не такими густыми, и временами в них возникали отдельные разрывы. Внезапно в одном из таких разрывов я увидел что-то и сразу сообщил об этом по радио Штеену:

«Кёниг-2» — «Кёнигу-1». Пожалуйста, подойдите».

Он немедленно ответил:

«Кениг-1» — «Кенигу-2». Я прямо над вами».

«Вы действительно там? Я вижу большой корабль под нами… Полагаю, это линкор «Марат».

Мы еще разговаривали, когда Штеен круто пошел вниз и нырнул в брешь между тучами. Буквально на полуслове я тоже пошел в пике. Следовавший за мной обер-лейтенант Клаус, который летел на самолете штабного звена, последовал за нами. Теперь я увидел корабль. Это действительно был «Марат». Железным усилием воли я подавил волнение. Чтобы оценить ситуацию, мне достаточно было беглого взгляда. На всё мы имели считанные секунды. Только мы могли атаковать корабль, так как остальные самолеты группы вряд ли прорвутся сквозь тучи. Разрыв в облачности и корабль двигались. Зенитки не были опасны для нас, пока мы не спустились на уровень нижней границы туч, то есть до 700 метров. Пока мы шли над непроницаемыми тучами, зенитные орудия могли стрелять, используя данные шумопеленгаторов, а это слишком ненадежный способ наводки. Все ясно. Спикировать, сбросить бомбы — и обратно в тучи! Бомбы Штеена уже летели вниз. И они взорвались рядом с кораблем. Я надавил кнопку… Точно! Моя бомба попала в кормовую часть корабля. Как жаль, что это всего лишь 500-килограммовка! Я только успел увидеть вспышку взрыва. Я совсем не собирался наблюдать за кораблем, так как сразу загрохотало множество зениток. Но тут сквозь разрыв в тучах начали выскакивать другие самолеты. Советские зенитчики успели сообразить, откуда появляются «проклятые «Лаптежники», и сосредоточили огонь на этой точке. Мы использовали слой туч, чтобы поскорее укрыться в нем. Тем не менее, как выяснилось позднее, лишь немногим самолетам удалось избежать тех или иных повреждений.

Когда мы вернулись домой, немедленно начались гадания: какие повреждения получил корабль в результате прямого попадания? Флотские эксперты полагали, что вообще не следует рассчитывать на успех при попадании бомбы такого малого калибра. Однако имелись оптимисты, которые доказывали, что это возможно. Чтобы проверить результаты, в следующие несколько дней наши разведывательные самолеты старательно пытались найти «Марат». Однако это им не удалось.

В ходе следующей операции от моей бомбы в считанные минуты затонул крейсер.

После первого вылета погода перестала помогать нам. Мы всегда находили чистое голубое небо и смертоносный огонь множества зениток. Нигде и никогда больше за всю войну я не встречал ничего подобного. Наша разведка определила, что на площади в 15 кв. километров сосредоточено около 1000 зенитных орудий. Разрывы их снарядов были похожи на густую тучу. Если разрыв происходит более чем в 3 метрах от самолета, то из кабины вы его не слышите. Но здесь не было отдельных разрывов. Мы слышали непрерывный грохот, похожий на раскаты грома. Зона заградительного огня начиналась в воздухе над прибрежной полоской, все еще остававшейся в руках Советов. Затем мы пролетали над Ораниенбаумом и Петергофом, эти порты имели сильную ПВО. Вода была буквально усеяна понтонами, баржами, катерами, буксирами, и все они ощетинивались зенитками. Для установки зенитных орудий русские использовали буквально каждый клочок земли. Например, гавань Ленинграда считалась недоступной для наших подводных лодок из-за огромных стальных сетей, натянутых межцу цепью тяжелых бетонных блоков, плавающих (!?) на поверхности воды. Даже на этих блоках стояли зенитки, стрелявшие по нам.

Еще километров через 10 мы увидели остров Кронштадт с его огромным военным портом и одноименным городом. И порт, и город были хорошо защищены, даже если не считать многочисленные зенитные орудия Балтийского флота, стоявшего в гавани и непосредственно рядом с ней. Все эти орудия поставили смертоносную стену огня. Наше штабное звено, летевшее в голове строя, шло на высоте от 2700 до 3000 метров. Это было слишком мало, но ведь мы хотели попасть в кого-нибудь. Когда мы пикировали на корабли, то использовали тормозные решетки, чтобы снизить скорость пикирования. Это давало пилоту больше времени для выбора мишени и позволяло прицелиться более тщательно. Чем тщательнее мы целились, тем лучше были результаты атаки, но снижение скорости пикирования позволяло и зениткам целиться гораздо лучше. Особенно повышало шансы противника сбить нас то, что после сброса бомбы самолет не мог набирать высоту достаточно быстро. Но, в отличие от других эскадрилий, следовавших за нами, мы не пытались после пикирования набрать высоту как можно быстрее. Мы использовали различную тактику. Очень часто мы уходили на минимальной высоте, прижимаясь к воде. Над удерживаемым вражескими войсками берегом мы выполняли самые невероятные маневры уклонения. И лишь когда линия фронта оставалась позади, мы снова получали возможность вздохнуть спокойно.

Из таких вылетов мы возвращались на свой аэродром в Тирково в состоянии транса. Уже совершив посадку, пилоты еще долго не могли отдышаться, не веря своей удаче. Это были жаркие деньки, даже слишком жаркие. Во время вечерних прогулок Штеен и я большей частью молчали, пытаясь отгадать, о чем думает другой. Нашей задачей было уничтожение русского флота, и мы крайне неохотно обсуждали возникающие сложности. Не стоило попусту сотрясать воздух, все и так было ясно. Это приказ, и мы его должны выполнить. Примерно через час мы возвращались в свою палатку, внутренне расслабленные. Но утром нас ждал новый полет в огненный ад.

Во время одной из таких прогулок со Штееном я рискнул нарушить обычное молчание и нерешительно спросил его:

«Как вам удается быть таким спокойным и собранным?»

Он на мгновение остановился, глянул на меня искоса и ответил:

«Парень, и не смей думать, что я такой хладнокровный. Своему спокойствию я обязан долгим годам горького опыта. Кое-кому удалось взобраться наверх по служебной лестнице, и теперь они не желают даже смотреть на тех, кто ниже… Если они недостаточно сильны, чтобы оставить эти различия в столовой, и отказываются забывать о них в бою, то вокруг воцаряется настоящий ад. Но самая закаленная сталь выходит из самой жаркой печи. И если ты намерен пройти свой путь самостоятельно, при этом не теряя из виду товарищей, ты станешь сильным».

Последовала долгая пауза, во время которой я пытался понять: каким образом он сумел раскусить меня? Хотя я знал, что моя следующая фраза прозвучит совсем не по-военному, я все-таки не сумел удержаться:

«Когда я был еще кадетом, я дал себе слово, что если я когда-нибудь стану командиром, то никогда не буду вести себя, как некоторые из моих начальников».

Штеен помолчал какое-то время, а потом сказал:

«Есть еще кое-какие вещи, которые определяют характер человека. Лишь немногие из наших товарищей знают об этом и потому способны понять мой серьезный взгляд на жизнь. Когда-то я был глубоко влюблен в одну девушку. Мы собирались пожениться, но она умерла в день свадьбы. Когда с тобой случается нечто подобное, это нелегко забыть».

Я не мог ничего сказать и молчал до возвращения в палатку. И еще долго после этого я размышлял над тем, что сказал мне Штеен. Теперь я понимал его лучше, чем ранее. Я понял, каким образом один человек может передать другому свое мужество и свою духовную силу, даже в обычной беседе, если это происходит на фронте. Такого рода общение не свойственно солдатам. Они думают и чувствуют совсем иначе, чем гражданские люди. Они говорят совсем иначе, чем гражданские, а вообще-то больше предпочитают отмалчиваться. Война не позволяет человеку лицемерить и лгать. Все, что говорит солдат, если только это не слова присяги или примитивная сентиментальность, — искренне и благородно. Поэтому его слова более понятны, чем возвышенная риторика гражданских.

Война будит в человеке дикаря, который в обычной обстановке крепко спит «под тонким слоем лака цивилизации».

21 сентября наконец прибыли 2 бомбы, весящие тонну. На следующее утро самолет-разведчик сообщил, что «Марат» стоит в гавани Кронштадта. Очевидно, он ремонтировал повреждения, полученные 16 сентября. Для меня прозвучал гонг. Настал мой день! Сегодня я должен показать, на что способен. Я получил все необходимые сведения об обстановке, силе и направлении ветра от службы разведки. Затем я словно оглох и отключился от всего происходящего вокруг. Если я доберусь до цели, я обязательно поражу ее. Я должен поразить ее! Мы взлетели, думая только об атаке. Под брюхом моего самолета висела тяжелая бомба, которая должна сработать.

Яркое голубое небо, в котором не заметно ни малейшего облачка. То же самое мы встретили над морем. Над прибрежным плацдармом нас атаковали русские истребители. Однако они не могли отогнать нас от цели, об этом просто не могло быть речи. Мы летели на высоте 2700 метров, и огонь зениток снова был смертоносным. Примерно в 15 километрах перед нами появляется Кронштадт. Казалось, до него еще целая бесконечность. Зенитный огонь был такой плотности, что снаряд мог попасть в самолет в любой момент. Минуты тянулись бесконечно долго. Штеен и я упрямо шли прежним курсом.

Мы убедили себя, что Иван не стреляет, целясь по конкретному самолету, он просто ставит огневую завесу на определенной высоте. Все остальные самолеты тоже находятся в районе порта, они разделились на эскадрильи, звенья и даже пары. Летчики думают, что, меняя высоту и выполняя зигзаг, они делают задачу зенитчиков более трудной. Поэтому два самолета штабного звена с синими коками буквально продираются сквозь массу самолетов. Один из них теряет свою бомбу. В небе над Кронштадтом начинается дикая свалка, и все время приходится считаться с опасностью протаранить кого-либо из своих. Мы все еще в нескольких километрах от цели, и немного в стороне от нашего курса я вижу «Марат», пришвартованный в гавани. Его орудия грохочут, и снаряды тучами летят в нас, взрываясь клубками разноцветных огней. Разрывы снарядов образуют кудрявые облачка, мелькающие вокруг нас. Если бы они не несли смерть, ими можно было бы любоваться. Это напоминает праздничный фейерверк. Я смотрю вниз на «Марат». Позади него стоит крейсер «Киров». Или это «Максим Горький»? Эти корабли недавно тоже начали участвовать в обстрелах берега. Но пока они молчат. Их зенитки открывают огонь по нам, только когда мы вошли в пике. Никогда раньше наша эскадрилья не прорывалась сквозь зенитный огонь так медленно. Будет Штеен использовать тормозные решетки или, встретив такой огонь, обойдется без них? Нет, Штеен выпустил решетки. Я сделал то же самое, бросив последний взгляд на кабину его самолета. Его мрачное лицо выражает предельную сосредоточенность. Теперь мы пикируем рядом, буквально крыло к крылу. Угол пикирования составляет от 70 до 80 градусов. Я уже поймал «Марат» на прицел. Мы мчимся вниз, прямо на него, и корабль медленно растет, превращаясь в настоящего гиганта. Все его орудия нацелены на нас. Теперь ничто не имеет значения, кроме нашей мишени, нашей цели. Если мы выполним свою задачу, мы спасем жизни многих товарищей по оружию, сражающихся на земле. Но что случилось? Самолет Штеена внезапно резко уходит вперед. Он пикирует гораздо быстрее. Неужели он все-таки убрал тормозные решетки, чтобы увеличить скорость? Тогда я сделаю то же самое. Я погнался за уходящим от меня самолетом командира. Я прямо у него на хвосте и спускаюсь гораздо быстрее, потеряв возможность контролировать свою скорость. Прямо перед собой я вижу перекошенное ужасом лицо обер-фельдфебеля Леманна, стрелка Штеена. Он ожидает, что в следующую секунду я срежу своим пропеллером его хвостовое оперение и протараню самолет. Я увеличиваю угол пикирования, изо всех сил нажимая на ручку управления. Теперь мы пикируем под углом 90 градусов, это все равно, что сидеть на пороховой бочке. Зацеплю я самолет Штеена, который находится прямо передо мной, или все-таки сумею проскочить? Мы разминулись с ним буквально на волосок. Не станет ли это предзнаменованием удачи? Теперь корабль красуется прямо на перекрестии моего прицела. Мой Ju-87 пикирует удивительно устойчиво. Он не уходит в сторону ни на сантиметр. Я чувствую, что промахнуться невозможно. Прямо перед собой я вижу огромный «Марат». По палубе бегут матросы, видимо, они несут боеприпасы. Я нажимаю кнопку сброса бомб на ручке управления и изо всех сил тяну ее на себя. Сумею я отвернуть или нет? Я начинаю сомневаться, так как пикировал, не выпуская тормозов, и сбросил бомбы на высоте не более 300 метров. Командир на инструктаже говорил нам, что 1000-килограммовую бомбу следует сбрасывать с высоты не менее 1000 м, так как радиус разлета ее осколков составляет именно 1000 м. Поэтому спуститься ниже — значит рисковать самолетом. Но я забыл об этом! Я только хотел попасть в «Марат». А сейчас я рву ручку, напрягая все силы, но не чувствую, чтобы она подавалась. Мое ускорение слишком велико. На мгновение перед глазами все меркнет, и я теряю сознание. Ранее я ничего подобного не испытывал. Моя голова еще не слишком хорошо соображает, когда я слышу голос своего стрелка Шарновского:

«Герр обер-лейтенант, он взорвался!»

Теперь я начинаю видеть. Мы скользим над водой на высоте всего 3 или 4 метра. Я делаю небольшой вираж. Над «Маратом» поднимается огромное облако дыма высотой 350 метров. Вероятно, взорвались погреба.

«Поздравляю, герр обер-лейтенант».

Шарновский был первым. Потом рация донесла до нас целый ворох поздравлений от пилотов остальных самолетов. Со всех сторон я слышал: «Прекрасное зрелище!» Однако, неужели я действительно слышу голос командира группы? Меня охватывает чувство приятной радости, сродни той, какую испытывают, установив новый спортивный рекорд. Затем я представляю себе, как буду выглядеть в глазах тысяч восхищенных пехотинцев. На малой высоте я направляюсь в сторону берега.

«Два русских истребителя, герр обер-лейтенант», сообщает Шарновский.

«Где они?»

«Гонятся за нами. Они кружат над кораблями прямо в зоне зенитного огня. Черт! Оба сбиты огнем собственных зениток».

Эта брань и волнение в голосе Шарновского — нечто новое для меня. Никогда ранее он не позволял себе ничего подобного. Мы летели мимо бетонных блоков с установленными на них зенитками. Мы едва не сбивали русских артиллеристов кончиками крыльев. Они продолжали стрелять по нашим товарищам, которые атаковали другие корабли. На мгновение все скрыл столб дыма, поднимающийся над «Маратом». Внизу, над поверхностью воды, грохот был ужасным, так как расчеты зенитных орудий не замечали мой самолет, пока он не проносился совсем рядом с ними. Тогда они быстро разворачивали орудия и стреляли мне вслед. Все их внимание было приковано к огромной массе самолетов, круживших вверху. К счастью, они не обращали внимания на мой одинокий самолет. Все вокруг было утыкано зенитными орудиями, а в воздухе свистели мириады осколков. Но как приятно сознавать, что вся эта груда металла не нацелена на твой самолет! Теперь я пересекал линию берега. Эта узкая полоска была крайне неприятной. Однако уйти вверх было нельзя, так как я не мог быстро достичь безопасной высоты. Поэтому я остался внизу. Пролетел мимо зенитных орудий и пулеметов. Охваченные паникой русские бросались на землю. Снова закричал Шарновский:

«Рата» заходит сзади!»

Я оглянулся и увидел русский истребитель в 100 метрах у себя за хвостом.

«Займись им, Шарновский!»

Но Шарновский не сделал совершенно ничего. Иван палил по нам с расстояния в несколько метров. Я лихорадочно маневрировал, чтобы уклониться.

«Ты спятил, Шарновский? Стреляй! Я посажу тебя под арест!»

Как я тогда его ненавидел!

Но Шарновский не стрелял. Он спокойно произнес:

«Я не стал стрелять, герр обер-лейтенант, потому что увидел, что сзади заходит немецкий истребитель. Если бы я открыл огонь по русскому, я мог повредить «Мессершмитт».

Теперь я понял поведение своего стрелка, но легче от этого мне не стало. Трассирующие пули сверкали справа и слева. Я вертел самолет, как сумасшедший.

«Вы можете поворачивать, командир. «Мессер» сбил русского».

Я заложил пологий вираж и посмотрел назад. Все было, как говорил Шарновский. Русский истребитель дымил на земле, а «Мессер» прошел мимо, покачивая крыльями.

«Шарновский, нам будет приятно подтвердить заявление пилота истребителя, что он сбил этот самолет».

Однако стрелок не ответил. Он сильно обиделся на меня за то, что я не поверил ему немного раньше. Я его знаю. Теперь он будет сидеть и дуться до тех пор, пока мы не приземлимся. Мы с ним совершили вместе уже немало вылетов, и очень часто он ни разу не открывал рот за все время полета.

После посадки все экипажи были выстроены во фронт перед штабной палаткой. Капитан Штеен сообщил нам, что командир эскадры поздравил по телефону 3-ю группу с успехом. Он лично видел этот эффектный взрыв. Штеен получил приказ сообщить имя офицера, который первым спикировал на линкор и сбросил 1000-килограммовую бомбу, чтобы представить его к Рыцарскому Кресту.

Искоса глянув в мою сторону, Штеен сказал:

«Простите меня, но я сказал, что горжусь всеми летчиками группы и предпочитаю, чтобы успех был разделен на всех».

Уже в палатке он пожал мне руку. С мальчишеской усмешкой Штеен заметил:

«Тебе больше не нужен линкор, чтобы быть упомянутым в рапорте».

Но тут раздался телефонный звонок. Это был командир эскадры.

«Сегодня большой день для 3-й группы. Вы должны немедленно взлететь, чтобы атаковать «Киров», стоящий позади «Марата». Доброй охоты!»

Фотографии, сделанные позднее нашими самолетами-разведчиками, показали, что «Марат» разломился надвое. Это можно было видеть на снимках, которые были сделаны после того, как начало рассеиваться огромное облако дыма, окружавшее корабль. Снова зазвонил телефон.

«Штеен, я хочу спросить, вы видели мою бомбу? Ее не видел ни я, ни Пекрун».

«Она упала в море, герр командир, за несколько минут до атаки».

Все молодые офицеры, находившиеся в палатке, с трудом сдерживали смех. Динамик недовольно хрюкнул, и все смолкло. Мы не станем обвинять командира эскадры, который годится нам в отцы, если, немного перенервничав, он нажал кнопку сброса бомб раньше, чем следует. Он заслужил уважение уже тем, что отправился вместе с нами в этот крайне рискованный полет. Между 25-летним и 50-летним летчиком существует огромная разница. Для пикирующих бомбардировщиков она особенно велика.

Мы начали готовиться к новому вылету, чтобы атаковать «Киров». Со Штееном случилась мелкая неприятность после посадки по окончании первого вылета. Во время рулежки по аэродрому одно колесо его самолета попало в большую воронку, самолет встал на нос и повредил пропеллер. 7-я эскадрилья дала нам запасной самолет, и мы уже выруливали на взлет. Но Штеен снова налетел на какое-то препятствие и повредил уже второй самолет! Больше запасных самолетов в группе не было, все они были уже разобраны. В штабном звене остался только мой самолет. Поэтому Штеен выпрыгнул из кабины и взобрался мне на крыло.

«Я знаю, что ты сочтешь меня сумасшедшим, так как я заберу твой самолет, но я командир группы, и я должен лететь вместе со своими пилотами. Я одолжу у тебя Шарновского на один вылет».

Разозленный и обиженный, я вылез из самолета и пошел в зону обслуживания, чтобы убить время, исполняя обязанности инженера группы, если уж нет ничего лучшего. Самолеты вернулись примерно через полтора часа. Однако самолета № 1 с зеленым коком — моего! — среди них не было. Я подумал, что командир совершил вынужденную посадку где-то на нашей территории.

Когда появились пилоты, я принялся расспрашивать их, что же произошло с командиром. Долго никто не хотел отвечать прямо, пока один из летчиков не сказал:

«Штеен спикировал на «Киров». Он получил прямое попадание на высоте около 1500 метров. Снаряд разбил руль, и самолет потерял управление. Я видел, как он пытается направить машину прямо на крейсер, действуя элеронами, но промахнулся и врезался в воду. Взрыв 1000-килограммовой бомбы серьезно повредил «Киров».

Потеря командира и моего верного Шарновского была тяжелым ударом для всей группы и стала трагическим завершением удачного дня. Прекрасный парень Шарновский мертв! Штеен мертв! Оба в своем роде были эталоном, и заменить их было невозможно. Они умерли вовремя, так как могли верить, что их страдания и смерть принесут свободу Германии и всей Европе.

Командование группой временно принял старший из командиров эскадрилий. В качестве стрелка я выбрал ефрейтора Хеншеля. Он был прислан к нам из резервной эскадрильи в Граце, где он совершил вместе со мной несколько учебных полетов. Иногда я летал с другими стрелками: с казначеем, с начальником разведки, с врачом группы. Но ни на кого из них я не мог положиться. Наконец я выбрал Хеншеля, и он был переведен в штабное звено. Он всегда приходил в ярость, если я летел с кем-то другим и оставлял его на земле. Он был капризным, как маленькая девочка.

До конца сентября мы совершили еще несколько вылетов в Финский залив. Нам удалось послать на дно еще один крейсер. Зато со вторым линкором — «Октябрьской Революцией» — нам повезло меньше. Он был поврежден мелкими бомбами, но не слишком тяжело. Во время одного из вылетов мы добились двух попаданий 1000-килограммовыми бомбами, но в этот несчастливый день ни одна из бомб не взорвалась. Несмотря на самое тщательное расследование, причину этого установить не удалось, может быть, мы столкнулись с саботажем. Таким образом Советам удалось сохранить свой второй линкор.

Потом в ленинградском секторе наступило затишье, поэтому нас направили в другую «горячую точку». Наша пехота получила передышку, а русские корабли были загнаны в Ленинград, который едва не был захвачен. Однако город все-таки устоял, так как защитники удержали Ладожское озеро, по которому проходили линии снабжения крепости.

Глава 5 Перед Москвой

Мы выполнили еще несколько вылетов на Волховском и Ленинградском фронтах. Эти вылеты прошли намного спокойнее, чем все предыдущие. Активность нашей авиации резко упала, и мы отсюда сделали вывод, что центр тяжести событий вскоре переместится в другой район. Нас отправили обратно в центральный сектор Восточного фронта, и вскоре мы уловили признаки того, что пехота готовится к новому наступлению. Поползли слухи, что готовится наступление в направлении Калинин — Ярославль. Мы сменили несколько баз, пролетели мимо Ржева и сели в Старице. Командиром группы вместо Штеена был назначен капитан Преслер, который был переведен к нам из другой группы пикировщиков.

С каждым днем становилось все холоднее, и мы постепенно начали понимать, чем нам грозит приближение зимы. Даже осенние заморозки поставили передо мной, как инженером группы, множество технических проблем. Неожиданно мы начали испытывать массу проблем с нашими самолетами, которые не были приспособлены к действиям в холода. Потребовалось много времени, чтобы научиться преодолевать возникающие трудности. Особенно тяжело приходилось техникам, которые буквально выбивались из сил, чтобы поддерживать в исправном состоянии максимальное количество самолетов. С моим техником произошел несчастный случай. Он выгружал бомбы из грузовика, когда одна из них неожиданно сорвалась и упала на землю. При этом стабилизатор бомбы раздробил технику большой палец ноги. Я стоял совсем рядом, когда это произошло. Какое-то время он не мог вымолвить ни слова. А потом с кривой улыбкой произнес: «Кажется, прошли деньки, когда я прекрасно прыгал в длину». Но погода пока еще не стала по-настоящему холодной. Небо было покрыто редкими облаками, но теплые ветры постоянно пригоняли низкие тучи. Они ничем не могли помочь нам во время операций.

Калинин был захвачен нашими войсками, но Советы продолжали упорно сопротивляться и все еще удерживали позиции неподалеку от города. Наши дивизии никак не могли развить успех, особенно потому, что погода начала помогать русским. Кроме того, непрерывные бои серьезно истощили силы наших частей и подразделений. Наши линии снабжения действовали не лучшим образом, в основном потому, что основная дорога, по которой доставлялись припасы из Старицы в Калинин, проходила совсем рядом с городом, который находился в руках противника. Потому она подвергалась постоянным обстрелам. Вскоре я и сам понял, что сложилась исключительно тяжелая и запутанная ситуация. В этот момент у нас осталось совсем немного исправных самолетов. Это было вызвано боевыми потерями, погодными условиями и множеством иных причин. В отсутствии командира я возглавлял группу бомбардировщиков, отправленную для атаки Торжка — железнодорожной станции северо-западнее Калинина. Погода была скверной, нижняя граница облачности находилась на высоте около 500 метров. Это было слишком мало при атаке хорошо защищенной цели. Мы получили приказ садиться на аэродром к югу от города, если погода ухудшится еще больше и сделает обратный полет небезопасным. Мы долго ждали истребители прикрытия в намеченной точке встречи. Однако они так и не прибыли — для них погода оказалась слишком плохой. Но пока мы бесцельно болтались в воздухе, то израсходовали много топлива. Мы летали вокруг Торжка на небольшой высоте, пытаясь обнаружить слабую точку в обороне города. Сначала нам показалось, что ПВО была одинаково сильной на всех направлениях, но потом мы все-таки нашли подходящее место и атаковали железнодорожную станцию. Я был рад, что все наши самолеты летели следом за мной, когда я повернул назад. Погода из плохой постепенно превратилась в ужасную, вдобавок пошел густой снег. Возможно, нам и хватило бы бензина, чтобы долететь до Старицы, но нам пришлось сделать большой круг, чтобы обойти зону плохой видимости. Я быстро решил взять курс на запасной аэродром около Калинина. Кроме того, небо на востоке выглядело более чистым. Мы сели в Калинине. Все люди на аэродроме носили стальные шлемы. Здесь уже находились истребители-бомбардировщики еще одной группы. Как только я выключил зажигание, то в этот же момент услышал и увидел снаряды танковых пушек, падающие на аэродром. Часть самолетов уже была изрешечена осколками. Я помчался в оперативный отдел штаба, который был переброшен сюда, чтобы получить более точную информацию об обстановке. От того, что я узнал, волосы встали дыбом. У нас не было никакого времени на обслуживание самолетов. Русские танки и пехота пытались захватить аэродром и находились примерно в километре от него. Лишь редкая пехотная цепь, растянувшаяся по периметру летного поля, прикрывала нас. Наши пикирующие бомбардировщики стали для пехотинцев небесным даром. Вместе с Hs-123 истребительно-бомбардировочной группы мы до наступления темноты наносили удары по русским танкам. Мы садились и через несколько минут взлетали снова. Наземный персонал с трудом успевал перевооружать самолеты, одновременно помогая защищать аэродром. Мы тоже старались изо всех сил, так как понимали: либо мы остановим танки, либо они прикончат нас. Ночь мы провели в бараках на южной окраине города. Нас разбудил громкий скрежещущий звук. Это один из наших гусеничных транспортеров с зениткой меняет позицию, или появился Иван со своими танками? В Калинине могло произойти решительно все. Наши товарищи из пехоты рассказали, что вчера несколько танков прорвались на рыночную площадь, стреляя по всему, что только замечали. Они прорвали наши линии. И потребовалось много времени, чтобы выдавить их из города. Вокруг непрерывно грохотали орудия. Снаряды нашей артиллерии, расположенной в тылу, летели прямо у нас над головами.

По ночам стояла непроглядная темень, тучи ползли буквально над самой землей. В воздухе никаких боев не было, все события разворачивались на земле. Снова единственная дорога, по которой доставлялось снабжение, была перерезана, и наши измотанные боями войска испытывали нехватку буквально всего. Однако они все равно пытались выполнить задачу, которая явно превышала человеческие возможности. Внезапно температура упала ниже 40 градусов, и начало замерзать смазочное масло. В результате все пулеметы вышли из строя. Кое-кто говорит, что русские точно так же страдали от морозов, однако они специально готовились к такой погоде и имели специальные масла. Нам не хватало оборудования и запасных частей, что еще больше сокращало число исправных самолетов, которое и так было невелико из-за страшных холодов. Снабжение поступало к нам буквально по каплям. Местные жители утверждали, что подобных морозов не было последние 20 или даже 30 лет. Битва с холодом оказалась более тяжелой, чем битва с врагом. Советы не могли и мечтать о более ценном союзнике. Наши танкисты жаловались, что танковые башни перестали вращаться, примерзнув к корпусу. Мы оставались в Калинине несколько дней и постоянно находились в воздухе. Вскоре мы знали каждую норку вокруг города. Линия фронта опять передвинулась и теперь проходила в нескольких километрах от нашего аэродрома. Поэтому мы вернулись на нашу базу в Старице, куда должны были прибыть еще раньше. Отсюда мы продолжали полеты, в основном в район Осташкова. Потом нам приказали перебазироваться в Горстово возле Руссы примерно в 80 километрах от Москвы.

Наши дивизии, переброшенные сюда, продолжали наступать вдоль шоссе через Можайск на Москву. Наши танковые авангарды вошли в Звенигород и Истру примерно в 10 километрах от русской столицы. Еще несколько подразделений сумели продвинуться еще дальше на восток и даже переправились через Волго-Балтийский канал, создав два плацдарма севернее Москвы. Один из плацдармов находился в Дмитрове.

Наступил декабрь, и термометр показывал 40–50 градусов ниже нуля. Сильнейшие метели, низкие тучи и плотный зенитный огонь — в таких «приятных» условиях мы летали. Лейтенант Клаус, прекраснейший летчик и один из немногих уцелевших ветеранов, был убит шальным снарядом русского танка. Именно ужасная погода была в это время нашим главным врагом, она же стала спасителем Москвы. Русский солдат сражался отчаянно, но без помощи этого союзника он не смог бы остановить победоносное наступление наших войск, ведь он тоже страдал от морозов и метелей. Даже свежие сибирские дивизии, брошенные в бой, не смогли переломить ход битвы. Только холод сокрушил германские армии. Поезда практически остановились, на фронт не поступали ни подкрепления, ни припасы. Не удавалось даже эвакуировать раненых. Мы исчерпали свои силы до последнего предела. Нам не хватало даже самого необходимого. Транспорт встал, мы не получали ни бензина, ни боеприпасов. Грузовики стояли вдоль занесенных снегом дорог. Единственным средством передвижения остались сани, запряженные лошадями. Трагические сцены отступления повторялись ещё чаще и чаще. У нас осталось очень мало самолетов. При подобных температурах моторы долго не выдерживали. Если раньше мы сражались, чтобы поддержать наступление нашей пехоты, то теперь нам приходилось сдерживать наступление Советов.

Прошло некоторое время, и наши войска были отброшены от Волго-Балтийского канала. Мы потеряли большую плотину северо-западнее Клина, а испанской Голубой дивизии после отчаянного сопротивления пришлось оставить город. Вскоре наступил и наш черед.

Приближалось Рождество, а Иван продолжал наступление в направлении Волоколамска, находившегося северо-западнее нашего аэродрома. Мы расположились в местной школе и спали прямо на полу в больших классных комнатах. Поэтому каждое утро я поднимался совершенно разбитым. Хотя, может быть, сказывались мои 500 боевых вылетов. Часть личного состава нашей группы жила в грязных избах, обычных в этой местности. Когда вы входили в такое «жилье», вам начинало казаться, что вы перенеслись на 300 лет назад в какую-то отсталую страну. В жилой комнате практически ничего нельзя было увидеть сквозь клубы табачного дыма. Мужчины в русских семьях курили какую-то гадость, которую называли махоркой. Дым от нее затягивал все вокруг. Но если вам удавалось разглядеть что-то сквозь дымовую завесу, первое, что бросалось в глаза, — главный предмет обстановки: огромная круглая кирпичная печь или плита высотой около метра, выкрашенная известкой. Вокруг нее толпились все три поколения аборигенов. Они жили, ели, пили, смеялись, плакали, рождались и умирали вместе. В домах побогаче перед плитой можно было обнаружить огороженный загон для скота, в котором хрюкают свиньи и возятся другие домашние животные. С наступлением темноты с потолка на вас начинают сыпаться самые различные образцы жуков. Меткость их попаданий наводила на мысль, что они считаются пикировщиками в мире насекомых. В избах царят ужасная вонь и духога. Однако паны и паненки (?!) — мужчины и женщины — не обращают на все это ни малейшего внимания. Они не знали ничего другого. Их предки жили точно так же в течение столетий, они живут и будут жить именно так. Мне показалось, что это поколение моих современников даже разучилось рассказывать истории и сказки. Может быть, это произошло потому, что они жили слишком близко от Москвы?

Через нашу деревню протекала река Москва на своем пути к городу Кремль (?!). Когда погода не позволяла летать, на речном льду мы играли в хоккей. Только так нам удавалось поддерживать хорошую физическую форму, хотя: во время игры кое-кто получал ушибы и мелкие травмы. Например, нашему адъютанту крепко досталось по носу, после чего он (нос) почему-то смотрел немного вправо. — Но игра отвлекала наши мысли от печальных событий на фронте. После жаркого матча на Москве-реке я всегда направлялся в Sauna. В нашей деревне имелась одна из этих финских паровых бань.[2] К несчастью, в бане была так темно и скользко, что однажды я поскользнулся к налетел на воткнутый в стену нож, после чего шлепнулся на пол. Я получил серьезную рану.

Советские войска обошли нас с севера. Поэтому нац; следовало спешно перебазироваться на запасные аэродромы в тылу. Однако мы не могли этого сделать: уже несколько дней тучи висели так низко над деревьями что полет на запад к Вязьме был просто невозможен. Наш аэродром был засыпан глубоким снегом. Если бы нам не улыбнулось счастье, Иван появился бы у нас на пороге; вместе с Санта-Клаусом. Русские подразделения, которые прорвали фронт, просто не подозревали о нашем присутствии, иначе они давно захватили бы нас.

Мы встретили Рождество все в той же школе в Горстово. Когда сгущались сумерки, на деревню опускалась звенящая тишина. Мы нервно дергались при каждом странном звуке за стенами дома. Но после пения рождественских песенок напряжение несколько ослабло. Даже самые скромные из нас уже опрокинули по паре стаканов водки. Во второй половине дня прибыл командир эскадры, чтобы раздать награды. В нашей группе я первым получил Германский Золотой Крест. Во время рождественских праздников мы отправили нашим коллегам в Москву приглашение сыграть в хоккей. Однако они не прибыли, и части пилотов во время матча пришлось изображать из себя Москву. Плохая погода стояла еще несколько дней.

Как только погода улучшилась, мы полетели назад над бескрайними лесами вдоль шоссе по направлению к Вязьме. Но как только мы поднялись в воздух, погода ухудшилась. Мы летели в сомкнутом строю, скользя над самыми вершинами деревьев. Но даже в таких условиях было очень сложно не потерять из вида соседний самолет. Все затянула мутная серая пелена, за стеклами кабины крутилась мешанина дождя и снега. Теперь каждый самолет зависел от искусства командира эскадрильи. В этот день искусство пилотирования подверглось более жесткому испытанию, чем в самом горячем бою, и не все это испытание выдержали. День стал черным для нас, так как мы потеряли несколько экипажей. Над Вязьмой мы повернули на север и полетели в направлении Сычевка — Ржев. Мы приземлились в глубоком снегу на аэродроме в Дугино, примерно в 20 километрах от Сычевки, и расположились на постой в Kolchose. Свирепые холода и не думали отступать, и нам перебрасывали необходимое оборудование и одежды по воздуху. Транспортный самолет прилетал на наш аэродром каждый день, привозя теплую одежду, лыжи, сани и тому подобные вещи. Но было уже поздно наступать на Москву, было поздно пытаться спасать товарищей, замерзших в окопах на фронте. И было поздно помогать тем, кто был эвакуирован с фронта с отмороженными пальцами рук и ног. Было поздно пытаться дать новый толчок армии, которая еще недавно неукротимо наступала, а сейчас была вынуждена зарыться в окопы под безжалостным кулаком необычайно холодной зимы.

Мы теперь летали над местами, которые были знакомы еще с лета: возле истоков Волги западнее Ржева, возле самого Ржева и вдоль железной дороги возле Оленина и южнее. Глубокий снег создавал нашим войскам колоссальные трудности, но Советы в такой обстановке чувствовали себя отлично. Самыми умными оказались те, кто использовал самые примитивные методы работы и способы передвижения. Моторы отказывались запускаться, все промерзало насквозь, гидравлические системы не работали. Положиться на какой-либо механизм мог только сумасшедший. Рано утром мы никак не могли запустить моторы, хотя на ночь мы укрывали их соломенными матами и одеялами. Механикам часто приходилось торчать на морозе всю ночь, через каждые полчаса прогревая моторы, чтобы быть уверенными, что они заработают, когда нужно будет взлетать. Многие случаи обморожения имели место именно потому, что им приходилось проводить целые ночи на ледяном ветру, следя за моторами. Как офицер по техническому обслуживанию группы, я был занят по горло. В перерывах между вылетами приходилось изобретать тысячи уловок, чтобы привести в порядок хотя бы еще один самолет. В воздухе мы мерзли редко. В плохую погоду нам приходилось летать на малых высотах, а зенитный огонь русских был таким плотным, что нам было просто не до того, чтобы замечать: холодно сегодня или нет. Конечно, это не исключало риска после возвращения на теплую квартиру обнаружить, что ты обморозился.

В начале января на «Физелер-Шторхе» на наш аэродром прилетел генерал фон Рихтгофен. От имени фюрера он вручил мне Рыцарский Крест. В наградном листе особо были упомянуты прошлогодние успешные атаки кораблей и мостов.

Холода усиливались все больше, создавая новые трудности при подготовке самолетов к вылетам на следующий день. Я видел, как отчаявшиеся механики пытались прогревать моторы, используя пламя паяльных ламп. Один из них сказал мне:

«Они или заработают, либо превратятся в пепел. Если они не запустятся, то они для нас просто бесполезны».

Наверное, от отчаяния я сумел изобрести оригинальный способ решения наших проблем. Я решил попытаться использовать бензиновые канистры как подобие примуса. К канистре приделывалась жестяная труба с металлической сеткой, которая не давала искрам разлетаться. Мы размещали это «устройство» под мотором и зажигали его, направляя излучающую тепло трубу на мотор. Мы подогревали его, пока он не заводился. Устройство было примитивным, но прекрасно подходило для русской зимы. В свое время мы получили несколько сложных автомобильных подогревателей и других технических штучек. Они были прекрасно сконструированы, но, к несчастью для нас, в работе эти устройства были крайне ненадежны. Постоянно отказывали либо слабые моторчики, либо сложная механика. Ведь сначала нужно было запустить сам подогреватель, а на холоде он отказывался работать точно так же, как и авиационный мотор. Поэтому зимой количество исправных самолетов в группе падало до опасного минимума. Зато на этих немногих самолетах летали самые опытные экипажи, поэтому нехватка количества до некоторой степени компенсировалась высоким качеством.

Несколько дней мы провели над железной дорогой Сычевка — Ржев, где русские пытались расширить прорыв. Наш новый аэродром оказался в таком же опасном положении, как и тот, на котором мы находились несколько недель назад в районе Калинина. Но на этот раз не было даже измученной пехоты, которая прикрыла бы брешь в линии фронта. Поэтому однажды ночью Иван, наступавший из района Сычевки, появился на окраине Дугино. Командир штабной роты обер-лейтенант Крескен поспешно собрал наземный персонал группы и всех подвернувшихся под руку солдат и сколотил «боевую группу», чтобы прикрыть аэродром. Теперь наши отважные механики провели несколько ночей в окопах, вооруженные винтовками и ручными гранатами. Днем им приходилось выполнять свои обычные обязанности по обслуживанию самолетов. В светлое время суток русские не осмеливались наступать, так как на аэродроме еще сохранились достаточные запасы бензина и бомб. Двое суток мы отбивали атаки кавалерии и парашютистов. Затем ситуация стала критической, и мы наносили удары по противнику, находившемуся уже на границах летного поля. Советские потери были очень тяжелыми. Тогда Крескен решил сам перейти в наступление со своей «боевой группой». Мы поддерживали его с воздуха, бомбя и обстреливая русских, которые пытались оказать сопротивление его отчаянному контрнаступлению. В результате территория аэродрома снова была очищена от противника. Личный состав Люфтваффе в начале войны и представить не мог, что ему придется сражаться в роли простых пехотинцев. Но вскоре подошли наши танкисты, и помогли нам. Они отбили у русских Сычевку и развернули там свой штаб. После того как положение относительно стабилизировалось, в нашем секторе была создана новая линия фронта между Гжатском и Ржевом. Снова потянулись монотонные дни отступления.

Лисы переносили мороз лучше нас. Каждый раз, когда мы на бреющем возвращались из полета к Ржеву, мы видели, как они пробираются через сугробы. Если мы пролетали прямо над ними на высоте около 2 метров, лисы припадали к земле, испуганно таращась на нас. У Якеля еще осталось несколько патронов в пулемете, и он дал короткую очередь по одной лисе. Он даже ухитрился подстрелить зверя. Потом Якель полетел к этому месту на «Шторхе», оснащенном лыжами. Увы… Пулеметная очередь превратила Рейнеке-лиса в решето.

Я был неприятно удивлен известием, что, учитывая большое число совершенных мною боевых вылетов, меня немедленно отправляют домой. В конце отпуска мне было приказано следовать в Грац в провинции Штейермарк и там принять командование резервной эскадрильей. Я должен был делиться с молодыми пилотами своим богатым опытом. Все мои заверения, что я совершенно не устал, что я не хочу расставаться с пикировщиками, остались напрасны, хотя я и попытался дернуть кое-какие ниточки. Приказ был недвусмысленным. Трудно было прощаться с товарищами, с которыми меня свела военная судьба. Капитан Пресслер попросил у меня прощения за инцидент, имевший место, когда я был еще новичком. Но все прошлое быльем поросло. Я цеплялся за любую соломинку.

Но однажды утром я оказался в самолете, летящем на запад. Наш маршрут пролегал через Витебск — Минск — Варшаву в Германию. Я провел отпуск, катаясь на лыжах в Ризенбирге в Тироле, и пытался притушить свою злость физическими упражнениями и солнечными ваннами. Наконец, умиротворяющий горный пейзаж, который я помнил с детства, красота сверкающих на солнце заснеженных вершин сняли дикое напряжение ежедневных боевых вылетов.

Глава 6 Тренировки и практика

Перед тем как возглавить учебное подразделение, я успел жениться. Мой отец все еще служил приходским священником. Именно он провел церемонию венчания в нашей маленькой деревушке, с которой у меня было связано столько приятных воспоминаний бурного детства.

Затем я перебрался в Грац, но я служил там скорее инструктором, чем преподавателем. Построение в воздухе, пикирование, бомбометание, стрельба. Очень часто я проводил в самолете по 8 часов в день, так как не мог рассчитывать ни на чью помощь. Если плохая погода или необходимость ремонта самолетов мешали полетам, приходилось проводить строевые учения или заниматься спортом. Экипажи, присланные ко мне для завершения обучения из летных школ, после этого отправлялись на фронт. Существовала вероятность, что позднее я встречу кое-кого из своих учеников, может быть, даже в собственной эскадрилье. Одно только это могло послужить причиной готовить их как можно лучше. В редкие часы отдыха я продолжал заниматься спортом. Я играл в теннис, плавал и совершал прогулки по живописным окрестностям Граца. Через 2 месяца я, наконец, получил помощника. Лейтенант Якель из 3-й эскадрильи нашей группы был награжден Рыцарским Крестом, и его тут же перевели на менее опасную должность. Мы проводили атаки учебных целей, стараясь как можно точнее воспроизвести обстановку настоящей боевой операции. В составе моей эскадрильи имелись 2 истребителя «Мессершмитт», поэтому я мог изобразить действия вражеских перехватчиков. Учеба была делом трудным и тяжелым, но я верил, что экипажи, которые выдержат это и сумеют выполнить все, что от них требуется, будут хорошо подготовлены к любым неожиданностям, которые могут встретиться на фронте. Физические кондиции и выносливость развивались спортом. Почти каждое воскресное утро я устраивал эскадрилье 10-километровый кросс. Во второй половине дня мы отправлялись в Андриц, чтобы заняться плаванием и проверить свои нервы. Все летчики стали неплохими прыгунами с шестом и достойно сражались за победу в плавательном бассейне.

Якель был на несколько лет моложе меня, и я продолжал считать его мальчишкой. На него просто нельзя было сердиться, если по неопытности он совершал какой-то ляп. Он действительно все еще был жизнерадостным мальчишкой. Под вечер в воскресенье я обычно уходил в горы. Перед караулкой имелась остановка автобуса, на котором я уезжал в город. Сидя у окна, я обратил внимание на то, что его тень имеет какую-то необычную форму. Не сразу я понял, что на крыше автобуса находятся несколько человек. Они либо «проветривались», либо просто валяли дурака, задирая встречных девушек. Судя по пилоткам, это были военные. Это оказались солдаты, служившие на нашем аэродроме, однако они должны были служить в другом подразделении, так как я строжайше запретил всем своим подчиненным кататься на крыше автобуса. Я толкнул лейтенанта из подразделения обслуживания, сидевшего рядом со мной:

«Это должны быть твои парни».

Однако он снисходительно ответил:

«Ты будешь смеяться, но это твои!»

Когда мы прибыли в Грац, я приказал солдатам прибыть ко мне в 11.00 в понедельник. На следующий день они построились и стали ждать, что им скажет командир.

«Какого черта вы сделали это? Вы нарушили мой приказ. Это просто неслыханно».

Но тут по их лицам я заметил, что они хотят что-то мне сказать. Когда я спросил их, выяснилось, что они не считают себя виноватыми.

«Мы думали, что ничего не нарушили, так как лейтенант Якель был вместе с нами наверху».

Я поспешно распустил их, чтобы не расхохотаться прямо перед строем. Затем я представил, как Якель карабкается на крышу автобуса. Когда я рассказал ему об этом случае, Якель придал лицу выражение полнейшей невинности, и я просто не сумел на него рассердиться.

А через несколько дней в том же Граце мы едва не попали в серьезную аварию, хотя это не было связано с нашей службой. Планерный клуб обратился ко мне с просьбой помочь им буксировать планеры. У клуба не было ни одного пилота, который мог бы летать на древнем чешском биплане, выделенном для этой цели. Я согласился. Так как это был частный полет, я решил взять с собой жену, потому что она об этом очень просила. После 2,5 часов полетов я спросил в представителей клуба, сколько, по их мнению, осталось бензина в баках, так как топливный указатель не работал. Они сказали, что оставшегося запаса хватит еще на 4 часа полетов, и что я могу подниматься в воздух совершенно спокойно. Я поверил им и полетел на аэродром. Когда мы летели на небольшой высоте над картофельным полем, внезапно мотор стал. Я успел лишь крикнуть: «Держись покрепче!» — так как знал, что жена не привязалась ремнями. После этого мы приземлились прямо на грядки. Аэроплан перескочил какую-то канаву и благополучно остановился, завязнув в ботве. Мы сумели кое-как подкачать насосом немного бензина и взлетели, чтобы добраться до нашего аэродрома, расположенного всего в 3 километрах.

Сколько моих товарищей, особенно из Люфтваффе, прошли десятки боев с противником, не получив ни единой царапины, чтобы разбиться в каком-нибудь столь же глупом гражданском «происшествии». Этот дурацкий инцидент еще раз подтвердил старую истину. Не следует расслабляться, даже если ты покинул линию фронта. Лучше и дома летать так, словно тебе предстоит труднейшая операция. Точно так же в бою с врагом не следует идти на неоправданный риск, даже если ты совершенно не думаешь о собственной жизни.

Когда я приземлился на своем аэродроме, дотянув до него древний аэроплан, то узнал, что в Россию перебрасывают еще одну резервную эскадрилью. Судя по всему, скоро должен был наступить и наш черед. В моей голове как-то незаметно укоренилась мысль, что я проведу дома несколько месяцев. И совершенно неожиданно я понял, что страшно хочу вернуться обратно на фронт. Меня уже начало раздражать затянувшееся сидение в тылу. Я уже начал испытывать беспокойство, так как понимал, что за время пребывания в тылу я растеряю кое-какие важные навыки. Но я всего лишь человек, со всеми человеческими чувствами и инстинктами. Меня никогда не приводила в восторг постоянная близость смерти. Я хотел жить, и это желание со временем только крепло во мне. Я чувствовал, как судорожно бьется мое сердце, когда во время атаки на волосок ускользал от смерти. Но я также чувствовал возбуждение, когда спускался на лыжах по крутому горному склону заснеженных Альп. Я любил жизнь. Каждая клеточка моего тела наслаждалась ею. Я не боялся смерти. Слишком часто я смотрел ей прямо в глаза, и никогда первым не отводил взгляд. Но после каждой такой встречи я чувствовал огромное облегчение. Иногда я даже торжествующе орал, едва не перекрывая шум мотора.

Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове, пока я механически поедал суп в нашей столовой. А потом внезапно я понял, чего я хочу. Я буду давить на все известные мне рычаги, чтобы меня поскорее вытащили из этого сонного царства и отправили обратно на фронт.

Мне не удалось добиться своего. Но вскоре вся наша эскадрилья была отправлена в Крым. Нашим аэродромом стал Сарабус недалеко от Севастополя. В любом случае, теперь я находился гораздо ближе к линии фронта, чем раньше. Проблему доставки оборудования и снабжения мы решили, использовав наши Ju-87 в качестве буксировщиков грузовых планеров. Наш маршрут пролегал через Краков — Лемберг — Проскуров — Николаев, и вскоре мы прибыли на место. Аэродром был очень большим и прекрасно подходил для учебных полетов. Наши импровизированные жилища не слишком отличались от фронтовых землянок. Мы возобновили рутинную учебу, прерванную отлетом из Граца. Особенное удовольствие нам доставляли посадки на другие аэродромы. Иногда утром мы садились где-нибудь на западном берегу Черного моря, а вечером — где-то на северо-востоке в районе Азовского моря. У нас было несколько любимых песчаных пляжей, где мы загорали и купались. Местность здесь совершенно ровная, если не считать холмов возле Керчи и невысокого хребта Яйла (до 1,5 километров) вдоль южного берега Крыма. Вся остальная территория совершенно плоская: широкие степи, на которых разбросаны обширные помидорные плантации. Между морем и горами Яйлы зажата узкая прибрежная полоска Русской Ривьеры. Мы часто бывали здесь, приезжая на грузовиках. На нашем аэродроме не было ни единого деревца. Сравнение этих мест с Ривьерой, надо сказать, довольно натянутое. Я видел несколько пальм в Ялте — слишком далеко и не слишком здорово. Но два или три дерева еще не образуют Ривьеры. Издали белые стены домов просто сверкают на солнце, особенно когда ты летишь на малой высоте вдоль берега. Таким зрелищем стоит полюбоваться. Но если вы идете по улицам Ялты и рассматриваете этот знаменитый советский курорт вплотную, вас охватывает горькое разочарование. Он слишком примитивен и вульгарен. Соседние города Алушта и Алупка почти не отличаются от Ялты. Зато моих подчиненных неизменно приводили в восторг многочисленные винные погреба между этими двумя городками. Виноградный сезон только начинался. Мы рвали гроздья буквально на каждом холме и часто возвращались домой с серьезным расстройством желудка.

Надо мной уже начали подшучивать, что я-де совсем не рвусь обратно на фронт, так много времени я провел в тылу. Тогда я позвонил командующему воздушными силами на Кавказе и предложил ему использовать мою эскадрилью в качестве боевого подразделения. Я подчеркнул, что это станет прекрасной тренировкой для неопытных пилотов, и тогда командир эскадры будет получать экипажи, которые уже имеют боевой опыт. Сначала мы получили приказ перебазироваться в Керчь. Разведка сообщила, что советские поезда часто ходят по Кавказскому побережью, и оттуда мы получали возможность атаковать железную дорогу. Но дело не двинулось далее «возможности»! Несколько часов мы проторчали на месте, ожидая появления поезда, однако так и не дождались. Как-то раз я решил попытать счастья и совершить полет на истребителе «Месершмитт», моей целью был вражеский разведывательный самолет. Но неприятель сразу пошел в сторону моря и взял курс на Сухуми. После этого я уже не имел возможности перехватить его, так как разведчик скрыл из вида. Однако вскоре после этого я добился, чтобы эскадрилью перевели в станицу Белореченская возле Майкопа, где базировалась еще одна эскадра. Там мои пилоты наконец получили необходимую практику, так как мы вместе летали для поддержки войск, наступавших на Туапсе.

Теперь у нас сразу пояьилось множество дел. Мы находились в воздухе с раннего утра до позднего вечера, патрулируя над долиной Пшиш, где наша армия наступала на Шадикенскую — Навагинскую, чтобы прорваться через проход Гойех на Туапсе. Это было не так легко, как кажется, так как наша учебная эскадрилья имела на вооружении устаревшие модели «Штуки». Зато эскадра, действовавшая в этом районе, и с которой нам часто приходилось совершать совместные вылеты, получила новейшие машины. При полете на больших высотах это сказывалось особенно сильно.

Во время боев в узких ущельях просто захватывает дух. Очень часто жажда боя заводила нас в ловушку, из которой было трудно выбраться. Если мы преследовали противника, то часто вообще не могли маневрировать. Внезапно перед самым стеклом кабины вырастал горный склон, который преграждал путь. Как правило, он был слишком широк, чтобы его можно было облететь. И тогда спасала только прекрасная реакция пилота, отменная выучка и великолепные летные качества «Штуки». Но все это были детские шуточки. Гораздо хуже приходилось летчикам, которые летели на высоте 150 метров над горными пиками и внезапно оказывались в густом облаке.

Горные вершины поднимаются здесь на высоту от 1 до 1,5 километров. Но после нескольких полетов нам стало легче. Теперь, залетев в какую-нибудь долину, мы уже знали, куда именно она нас выведет. Мы знали, за какой горой можно вырваться на открытое место над равниной. Это знание очень помогало при полетах в плохую погоду и в низкой облачности. Иногда, когда мы на бреющем полете наносили удары по целям на горных дорогах, вражеские пехотинцы стреляли по нам сверху, так как горные склоны по обеим сторонам ущелья были заняты Иванами.

Наши небольшие по численности горно-егерские части вели тяжелые бои с превосходящими силами противника, окопавшимися на сильных горных позициях. Мы поддерживали самую тесную связь с егерями и делали все возможное, чтобы выполнить любую их просьбу об атаке вражеских позиций. Бои в горных лесах особенно трудны, их приходится вести практически вслепую. Если наш связист, находившийся вместе с пехотой, давал нам разрешение нанести бомбовый удар по тому или иному участку леса, мы выполняли заявку, даже если не могли ясно различить цель. Именно подобные случаи давали армейским командирам основание хвалить меткость и эффективность наших атак.

Соседние высоты Геймамберг находились в руках немцев. С упорными боями наши войска продвигались на юго-запад. Лишь 20 километров отделяли нашу пехоту от Туапсе. Но потери среди егерей были очень тяжелыми, и они практически не имели резервов. Поэтому последнее наступление в проходе Гойтх захлебнулось, и успех ускользнул от наших войск.

Затем последовало примечательное столкновение в районе железнодорожной станции Гойтх.

Советский бронепоезд огнем своих орудий наносил тяжелые потери нашим жидким атакующим порядкам. Командир бронепоезда был очень умен. Его бронированное чудовище подобно дракону извергало пламя, а потом поспешно укрывалось в своем логове. Когда мы взлетали, чтобы атаковать его, бронепоезд спешно укрывался в горном тоннеле, и мы могли видеть лишь исчезающий хвост. Однажды мы его чуть не поймали, но только «чуть». Мы примчались, как молнии, однако командир бронепоезда, похоже, успел получить предупреждение. Бронепоезд получил повреждения, но не слишком серьезные. Через несколько дней его отремонтируют, и он снова появится на поле боя. Но пока стальной монстр отдыхал и зализывал раны, мы больше его не видели. И тогда мы приняли следующее решение: если тоннель мешает нам подобраться к этому проклятому бронепоезду, мы постараемся превратить его в могилу! Мы решили заблокировать выход из тоннеля специальной бомбой, чтобы помешать бронепоезду выходить наружу. Это даст нашей пехоте хотя бы временную передышку, в которой она так нуждалась. «Дать и взять — в этом заключена вся философия жизни», — с ухмылкой сказал мой стрелок.

Мы также атаковали порт Туапсе, который, как и все другие порты, прикрывало большое количество зенитных орудий. Город и сама гавань лежали позади горной цепи, и Советы продолжали их удерживать. Если мы полетим на высоте 3000 метров, легкие зенитки смогут открыть огонь задолго до того, как мы подойдем к цели. Зенитные орудия во множестве установлены на горных склонах на вероятных путях нашего подхода. Чтобы уклониться от огня, нам следовало лететь на высоте 750 метров, хотя горные хребты, шедшие перпендикулярно морскому берегу, имели высоту от 1300 до 1500 метров. Наши атаки были направлены против доков, портовых сооружений и стоящих в гавани кораблей, в первую очередь танкеров. Обычно все корабли, которые могли двигаться, давали ход и начинали выписывать круги, стараясь уклониться от наших бомб. Это сильно затрудняло атаку, так как мои пилоты еще не имели серьезного боевого опыта. Зенитный огонь над этим портом ни в коем случае нельзя сравнивать с кронштадтским, и тем не менее, он был достаточно плотным. Перелететь через горные хребты мы не могли, потому что они были слишком высокими. Обычно мы пикировали над портом, а потом уходили в сторону моря, где набирали максимальную высоту, чтобы как можно быстрее выскочить из-под обстрела. Теперь мы набирали высоту более 3000 метров, чтобы лететь домой. У нас еще оставался резерв около 1000 метров выше предела досягаемости зениток, установленных в горах, на случай потери высоты в воздушном бою, что происходит даже против желания пилота.

Условия наших атак были теми же, что и в районе Геленджика, где мы изредка участвовали в атаках аэродромов и кораблей в одноименной бухте. Советы вскоре обнаружили наш аэродром в Белореченской и принялись бомбить его днем и ночью. Хотя материальная часть почти не пострадала, группа пикировщиков, в гостях у которой мы находились, получила серьезный удар. Во время одного из налетов был убит командир эскадры майор Ортхофер. Как раз в этот момент я сел и рулил по летному полю. Бомбы рвались справа и слева от моего самолета. Он получил множество осколочных попаданий и вышел из строя, однако я сам остался цел.

Генерал Пфлюгбейль,[3] который командовал силами Люфтваффе на Кавказе, часто бывал на нашем аэродроме. Именно он приказал нам перебазироваться дальше на восток на аэродром возле Терека. Здесь начиналось новое наступление, которое мы должны были поддерживать. Наши войска должны были двигаться в направлении Грозного и далее к Каспийскому морю. Когда мы перебазировались, наши танковые авангарды почти достигли Охотничьего. Мы полетели на новую базу в Солдатской через Георгиевский, Пятигорск и Минеральные Воды. Там мы могли полюбоваться величественными вершинами Эльбруса. В Минеральных Водах мы совершили посадку, чтобы немного отдохнуть. Здесь мы увидели целые сонмища мышей. Мыши были повсюду: в соломенных тюфяках, в шкафах, в чуланах, в углах и во всех щелях. Везде были мыши! Они выпрыгивали из наших вещевых мешков и пожирали буквально все. Мы не могли заснуть, так как мыши шастали даже по подушкам. Я открыл все двери, чтобы попытаться выгнать, их. На несколько минут наступила тишина, но потом шум и шуршание стали такими же громкими, как и ранее. Но в Солдатской мышей почему-то не было. Может быть, Иван, постоянно бомбивший аэродром, распугал их. Мы имели всего несколько зенитных орудий, которые не могли отогнать советские самолеты. Мы не могли действовать по ранее намеченному плану, поддерживая наступление наших танков на восток. Во время первого вылета нам пришлось взять курс на юг. Через несколько дней немецкие и румынские войска захватили Нальчик. Когда мы подлетали к цели, перед нами развернулась великолепная картина. Впереди нас виднелись горные пики высотой более 4500 метров. Их снежные шапки сверкали на солнце всеми цветами радуги. Под нами расстилались зеленые луга, расцвеченные желтыми, красными и голубыми пятнами. Это цвели диковинные растения и цветы. Над нами сияла прозрачное голубое небо. Когда мы приближались к цели, эта фантастическая картина настолько захватила меня, что я забыл и о бомбах, и о мишени, на которую должен их сбросить. Все вокруг дышало миром и спокойной красотой. Горная страна, в центре которой находился величавый Эльбрус, производила потрясающее впечатление. Эта долина чем-то напомнила мне альпийские пейзажи.

После захвата Нальчика мы совершили несколько вылетов на восток, к линии фронта, проходившей по Тереку. Мы атаковали цели в районе Моздока. Затем нас совершенно неожиданно отозвали в Белореченскую, так как в районе Туапсе все еще продолжались ожесточенные бои за обладание ключевыми пунктами. Этим мы занимались до ноября. Тем временем я совершил 650-й боевой вылет и на несколько недель полностью вышел из строя. Желтуха! Какое-то время я еще сомневался, потом надеялся, что все обойдется, и меня не отстранят от полетов по болезни. Однако белки моих глаз пожелтели, такой же цвет приобрела и кожа. Если кто-то спрашивал меня о самочувствии, я все категорически отрицал, хотя генерал Пфлюгбейль не раз пытался уложить меня на больничную койку. Какие-то предатели говорили, что я ем слишком много взбитых сливок. Может быть, в их словах была доля правды. Генерал привез ящик шампанского, чтобы отпраздновать мой 600-й боевой вылет, и был страшно удивлен, когда я сказал, что не смогу воспользоваться его подарком. Пришлось объяснить, что мои кулинарные слабости находятся в несколько иной области. Через пару дней прибыли несколько больших тортов и две банки взбитых сливок. Достать это было нетрудно, учитывая большое количество коров в округе. В течение двух дней мы питались исключительно этими сладостями. После этого пиршества ни один экипаж не был в состоянии подняться в воздух. Я стал желтым, как айва, когда прибыл Ме-108 с приказом генерала забрать меня. Пфлюгбейль приказал отправить меня в госпиталь в Ростов, причем, если понадобится — силой. Я сумел убедить пилота сделать посадку в Карповой возле Сталинграда, чтобы сообщить моему командиру эскадры. В штабе эскадры я буквально рыл копытом землю, только чтобы остаться при эскадре и отсюда передать командование эскадрильей кому-нибудь другому. Но все мои усилия оказались напрасны. Командир эскадры пообещал после выздоровления назначить меня командиром 1-й эскадрильи, с которой я когда-то начинал русскую кампанию.

«Но сначала — госпиталь!»

Вот так в середине ноября я оказался в госпитале в Ростове.

Глава 7 Сталинград

Пребывание в госпитале серьезно истрепало мне нервы. Я проболтался там целую неделю. Но при этом я не мог заметить никаких изменений в своем состоянии, хотя мне удалось почти полностью восстановить свои силы. Сказались строгая диета и непривычно долгое лежание в постели. Мне не следовало ожидать визига моих товарищей, так как им пришлось бы слишком долго добираться до госпиталя.

Хотя мы находились недалеко от моря, уже изрядно похолодало. Я сильно страдал от сквозняков. Дело в том, что окна были закрыты в основном кусками картонных коробок, а не стеклом.

Лечивший меня доктор был отличным парнем, однако я вывел его из терпения. Поэтому однажды он, радостный, вошел в палату и сообщил:

«Послезавтра в Германию уходит санитарный поезд. Я намерен отправить вас с ним».

«Но я не собираюсь уезжать».

«Вам просто необходимо отправиться домой для лечения. Что вы думаете по этому поводу?»

Его профессиональная гордость была уязвлена.

«Но меня не могут отправить с фронта по такой глупой причине, как болезнь. Это очень хороший госпиталь, но я слишком долго провалялся в постели» — Чтобы не оставить у него ни малейших сомнений в том, что я хотел сказать, я добавил: «Я должен немедленно лететь обратно в свою эскадрилью».

Теперь доктор разозлился по-настоящему. Он открыл было рот, снова закрыл его и наконец взбешенный рявкнул:

«Я снимаю с себя всякую ответственность. Вы понимаете? Я больше ни за что не отвечаю!» Он помолчал немного, а потом резко добавил: «Более того, я сделаю соответствующую запись в ваших бумагах».

Я собрал свои вещи, забрал в канцелярии документы и помчался на аэродром. Там служил механик, который часто обслуживал мой самолет в эскадрилье. Единственное, что мне требовалось, — немного удачи. Самолет только что прибыл из ремонтных мастерских. Сейчас его было нужно перегнать на фронтовой аэродром в Карпово, находящийся в 10 милях от Сталинграда. Я не могу сказать, что чувствовал себя совершенно здоровым. Меня все еще шатало, словно спросонья. Однако я полагал, что причиной этому является свежий воздух, а не моя болезнь.

Ровно через 2 часа я оказался на аэродроме в Карпово, пролетев через Тацинскую, Сурвиково и Калач. Взлетная полоса была забита самолетами, в основном пикировщиками из моей эскадры, а также принадлежащими другим частям и подразделениям. Сам аэродром не позволял замаскировать самолеты, так как находился в открытой степи. Взлетная полоса имела небольшой наклон.

После приземления я выбрался из кабины, чтобы найти доску для объявлений. Одной из причуд нашего командира была привычка детально информировать подчиненных о дислокации частей и подразделений. Если бы даже я не увидел никаких других признаков того, что наша группа находится здесь, на доске объявлений я нашел бы всю необходимую информацию. Очень скоро я обнаружил помещение штаба эскадры. Он располагался в центре аэродрома в грязной дыре, выкопанной в земле, которую кое-кто из военных назвал бы блиндажом. Мне пришлось подождать, пока я смог отрапортовать командиру. Он только что вернулся из полета вместе с моим другом Краусом. Тот вошел в блиндаж, как раз когда я кончал рапорт. Краус был страшно удивлен, когда увидел меня, и у него невольно вырвалось:

«Ты бы посмотрел на себя! Твои глаза и лицо желты, словно лимон!»

Возразить на это было нечего, и я решил «солгать во спасение». Поэтому я, не смущаясь, ответил:

«Я прибыл сюда только потому, что врачи признали меня годным к строевой службе».

Это сработало. Командир посмотрел на медика, покачал головой и произнес:

«Если он годен к службе, тогда я разбираюсь в желтухе больше, чем все доктора вместе взятые. Где ваши сопроводительные документы из госпиталя?»

Это был интересный вопрос. На аэродроме в Ростове мне отчаянно были нужны документы, и я отложил справку со злополучной отметкой доктора подальше до более подходящего случая. Но времени не было, и соображать требовалось быстро, поэтому я уверенным голосом ответил:

«Я полагаю, что все документы были отправлены со специальным курьером».

В соответствии с полученным 10 дней назад обещанием я был назначен командиром своей старой эскадрильи.

Мы совершили совсем немного боевых вылетов, чтобы атаковать порт в устье Волги недалеко от Астрахани. Нашей главной задачей была атака целей в самом Сталинграде. Русские превратили его в мощную крепость. Мой командир группы сообщил последние новости. Наземный персонал группы остался тем же, все остались на своих местах — от оружейника Гётца до старшего механика Писарека. Зато в летном составе произошли неизбежные перемены, так как в ходе последних боев группа понесла потери. Однако новые экипажи, которые я обучал, были направлены в резервную эскадрилью. Жилые помещения, штаб, склады и все остальное размещалось под землей. Очень скоро я снова почувствовал себя уверенно и понял, что наконец вернулся домой. На следующий день мы совершили полет над Сталинградом. Две трети города уже были в руках немцев. Советы удерживали только одну треть, но защищали эту треть с упорством настоящих фанатиков. Сталинград был городом Сталина, а Сталин являлся богом всех этих молодых киргизов, узбеков, татар и прочих разных монголов. Они смертельной хваткой вцепились в каждый клочок земли, в каждую руину, используя в качестве прикрытия разрушенные стены и груды кирпичей. Для Сталина они были не более чем пушечным мясом, скотом, назначенным на убой. И если этот скот начинал упираться, револьверный выстрел вездесущего комиссара отправлял непослушного в землю, которую он должен был защищать. Эти азиатские марионетки всеобщего коммунизма и политические комиссары, стоящие с револьверами у них за спиной, должны были покорить Германию, а потом и весь мир. Они должны были заставить людей забыть, что коммунизм — только одна из сотен политических доктрин. Вместо этого азиаты намеревались превратить сначала нас, а потом и все остальные народы в бессловесных рабов нового божества. И потому Сталинград должен был превратиться в Вифлеем нового мира, над которым воссияет звезда коммунизма и его мессии. Но этот Вифлеем стал бы знамением войны, ненависти, смерти и опустошения.

Примерно такие мысли крутились у меня в голове, когда я вместе со своими товарищами совершал один вылет за другим, чтобы атаковать крепость красных. Советские войска занимали ту часть города, которая непосредственно прилегала к западному берегу Волги. Каждую ночь русские доставляли через реку все, что было нужной Красной гвардии. Ожесточенные бои шли за каждый дом, за каждую квартиру, за каждую стену. При бомбометании нам приходилось соблюдать исключительную осторожность, потому что наши солдаты находились всего в нескольких метрах от противника. Очень часто противников разделяла только полуразрушенная стена.

На наших фотоснимках, сделанных с воздуха, был отчетливо виден каждый дом. Цель, выделенная каждому пилоту, помечалась красной стрелкой. Мы летали, не выпуская карту из рук. Нам было строжайше запрещено сбрасывать бомбы до того, как цель будет достоверно опознана, а расположение наших войск станет ясно видно. Пролетая над западной частью города, находящейся достаточно далеко от линии фронта, любой был бы поражен царящими там тишиной и покоем. Здесь почти восстановилась нормальная городская жизнь. Все, включая гражданское население, спокойно занимались своими делами, словно город находился в глубоком тылу. Вся западная часть Сталинграда была в наших руках, и лишь небольшой клочок земли, примыкающий к Волге, был усеян русскими узлами сопротивления и стал ареной жестоких кровопролитных боев. Очень часто после обеда русские зенитки замолкали, очевидно, использовав все боеприпасы, переправленные через реку накануне ночью. Истребители Ивана взлетали с нескольких аэродромов на другой стороне Волги, чтобы попытаться помешать нашим атакам. Как правило, они не рисковали преследовать нас над нашей территорией и сразу поворачивали назад, как только пересекали линию фронта. Наш аэродром находился совсем рядом с городом, и нам приходилось после взлета описывать пару кругов над ним, чтобы набрать достаточную высоту. Этого было достаточно, чтобы русские наблюдатели заметили нас, поэтому противник успевал привести свои зенитные батареи в полную готовность. Так как ситуация была очень напряженной, я отвергал даже самую мысль о том, чтобы отлучиться из эскадрильи хотя бы на час. Мы все чувствовали, что на карту поставлено решительно все. Я понимал, что дошел до самого предела физической выносливости, но подать рапорт об отпуске по болезни, — значило потерять пост командира. И подобные опасения придавали мне новые силы. Пару недель я чувствовал себя словно в аду. Но потом это ощущение прошло, и мои силы постепенно восстановились. В это время мы совершали вылеты в северную часть города, где фронт выходил к реке. Несколько раз мы атаковали цели возле Бекетовки. Зенитный огонь в этом районе был исключительно плотным, и вылеты сюда считались особенно опасными. Согласно показаниям захваченных в плен русских солдат, зенитные орудия обслуживали только женщины. Когда нам приказывали совершить вылет в этот район, наши летчики с мрачным юмором говорили: «Сегодня у нас свидание с русскими зениточками». И в этих словах не было ни капли насмешки, так как мы на своей шкуре не раз убеждались, насколько метким был огонь этих орудий.

Через регулярные интервалы мы бомбили северные мосты через Дон. Самый большой из них находился возле станицы Клетская. Плацдарм на западном берегу Дона был основательно прикрыт зенитными орудиями. Пленные рассказали, что именно здесь располагался штаб русского командующего. Плацдарм постоянно расширялся, и каждый день Советы перебрасывали новых солдат, вооружение и припасы. Уничтожение этих мостов задержало бы поступление подкреплений, но русские довольно быстро восстанавливали их с помощью понтонов. Поэтому движение через реку практически не замедлялось.

Выше по течению Дона фронт держали в основном румынские части. Но в районе самых ожесточенных боев вокруг Сталинграда находилась германская 6-я армия.

Однажды утром после получения срочного донесения наша эскадра вылетела в направлении плацдарма возле Клетской. Погода была плохой, тучи шли низко над землей, шел слабый снег. Температура, вероятно, была около 20 градусов ниже нуля. Что за войска движутся навстречу нам? Мы ведь еще не пролетели и половины расстояния. Массы солдат в коричневых мундирах — это что, русские? Нет. Румыны. Некоторые из них даже побросали винтовки, чтобы бежать быстрее. Это было ужасающее зрелище, и мы приготовились к самому худшему. Наши самолеты летели длинной колонной, направляясь на север, и, наконец, оказались над расположением артиллерии наших союзников. Орудия стояли на позициях, брошенные, но не уничтоженные. Ящики со снарядами валялись рядом с пушками. Мы пролетели немного дальше и лишь тогда увидели первых советских солдат.

Они обнаружили, что румынские позиции по всей линии фронта брошены. Мы атаковали русских бомбами и пулеметным огнем, но что мы могли сделать, если на земле сопротивления не было?

Нас всех охватила слепая ярость. Но в то же время всех одолевали дурные предчувствия: можно ли еще предотвратить почти неизбежную катастрофу? Я безжалостно сбросил бомбы на вражескую колонну, и мои пулеметы выплюнули струи раскаленного свинца в эти бесконечные желто-зеленые волны наступающей пехоты, которые хлынули на нас из Азии и монгольских степей. Я израсходовал все патроны, не оставив ни одного, даже для защиты от возможной атаки русских истребителей. Теперь следовало как можно быстрее вернуться, чтобы заправить и перевооружить самолеты. Мы физически не могли перебить наступающие орды, но в тот момент я не желал и думать об этом.

Во время обратного полета мы снова увидели удирающих румын. Им крупно повезло, что я полностью израсходовал боекомплект, иначе я постарался бы остановить жалких трусов.

Они бросили все: прекрасно оборудованные позиции, тяжелую артиллерию и склады боеприпасов.

Их трусость могла привести к крушению всего фронта.

Советские войска, не встречая никакого сопротивления, стремительно двигались к Калачу. После того, как этот город попал в их руки, кольцо окружения вокруг Сталинграда наполовину замкнулось.

На территории самого города наша 6-я армия прочно удерживала свои позиции. Под ужасающим массированным огнем советской артиллерии она стойко отбивала все многочисленные атаки советских орд. 6-я армия истекала кровью, но продолжала сражаться, больно огрызаясь.

Фронт в районе Сталинграда проходил по цепи озер к северу от города и незаметно растворялся в бескрайних степях к югу от него. В этом безбрежном океане, простиравшемся на сотни километров, не было ни единого островка. Лишь где-то далеко на юге находился небольшой городок Элиста. Линия фронта загибалась на восток, обходя Элисту.

Этот участок фронта контролировала немецкая моторизованная дивизия, базировавшаяся в Элисте. Наши союзники должны были прикрывать разрыв между этой дивизией и 6-й армией в Сталинграде. Советское командование подозревало, что наша оборона в этих секторах слишком слаба, особенно на севере в районе озер. И Советы организовали прорыв фронта именно там. Они пытались выйти к Дону! И действительно, через пару дней русские оказались на берегах Дона. Затем русские нанесли удар в северо-западном направлении, чтобы выйти к Калачу. Этот маневр обрек 6-ю армию на гибель. Наступающие с двух направлений русские войска соединились в Калаче, и кольцо окружения вокруг Сталинграда замкнулось. Все это произошло с ужасающей быстротой. Наши резервные части были просто раздавлены русскими ордами или тоже оказались внутри кольца.

Во время этих боев наши солдаты проявляли массовый героизм. Ни одно германское подразделение не сдалось раньше, чем были израсходованы последний патрон и последняя граната.

Мы совершали вылеты в самые различные районы образовавшегося котла, туда, где складывалась наиболее угрожающая обстановка. Советы продолжали атаки позиций 6-й армии, но германский солдат стоял твердо. Если в каком-то месте противник вклинивался в нашу оборону, его тут же отбрасывали назад контратаками. Наши товарищи делали невозможное, чтобы переломить ход битвы. Они удерживали свои позиции, зная, что пути отхода отрезаны, так как на помощь Красной Армии пришли трусость и измена. Теперь наш аэродром часто подвергался атакам советской авиации. Однако наши потери были удивительно малы, если соотнести их с весом израсходованных русскими бомб. Однако они, судя по всему, не испытывали нехватки боеприпасов, зато наши запасы бомб, патронов и бензина начали подходить к концу, поэтому было бы неразумно оставлять самолеты группы внутри котла. Одно звено за другим покидали аэродром, и вскоре мы уже просто не могли оказывать серьезную под держку нашим войскам с этого аэродрома. Поэтому вскоре внутри котла осталась только специальная эскадрилья обер-лейтенанта Юнгклаузена, чтобы до последнего поддерживать изнемогающие части 6-й армии. Весь остальной летный персонал был переброшен на аэродром вне котла, расположенный в Обливской, примерно в 150 километрах от Сталинграда.

Наше командование готовило прорыв окружения. В районе Сальска были сосредоточены крупные силы, в том числе две только что прибывшие танковые дивизии. Эти дивизии пока не участвовали в боях, и мы знали, что они были пополнены отборными войсками. Наши войска должны были вести наступление в северо-восточном направлении, чтобы пробить коридор к Сталинграду и освободить 6-ю армию. Мы поддерживали это наступление почти круглыми сутками. Если бы оно увенчалось успехом, окруженные германские дивизии были бы спасены. Сначала наступление развивалось успешно, и наши танки быстро двигались вперед. Они захватили село Абрамцево всего в 30 километрах от границы котла. С тяжелыми боями они прошли почти 65 километров.

Несмотря на усиливающееся сопротивление русских, мы продолжали наступать. Если бы 6-я армия могла одновременно нанести удар изнутри котла навстречу наступающим с юга танкам, операция стала бы значительно проще. Однако она не могла этого сделать, даже если бы такой приказ был отдан. Солдаты 6-й армии были страшно измучены и истощены, лишь железная решимость помогала им продолжать битву. Положение окруженной армии стремительно ухудшалось, так как войскам не хватало самого необходимого. Они сражались, ке имея продовольствия, боеприпасов и топлива. Температура колебалась от 20 до 30 градусов ниже нуля, что еще более осложняло положение. Шансы на прорыв кольца окружения зависели от того, сумеет ли наша авиация доставлять по воздуху хотя бы минимальное количество снабжения войскам в котле, необходимое для поддержания боеспособности. Однако боги погоды действовали на стороне противника. Наступил долгий период нелетной погоды, что нарушило работу воздушного моста. Во время предыдущих боев на русском фронте Люфтваффе успешно справлялись с задачей доставки по воздуху снабжения окруженным группировкам до тех пор, пока кольцо окружения не разрывалось. Но на этот раз лишь небольшая часть необходимых грузов прибывала по назначению. Позднее, когда проблемы с посадкой стали слишком большими, мы были вынуждены сбрасывать грузы на парашютах. Но в этом случае часть грузов неизбежно пропадала. Тем не менее, мы летели с грузами сквозь плотную метель, хотя при такой погоде наш драгоценный груз иногда попадал в руки Ивана.

Другим источником беспокойства стало известие, что Советы пробили огромную брешь в том секторе фронта на юге, который удерживали наши союзники. Если этот прорыв не ликвидировать, следствием могла стать гибель всего южного крыла фронта. Но резервов не было. Имелась лишь войсковая группа, которая наступала в направлении Сталинградского котла с юга. Из нее были изъяты наиболее боеспособные части и брошены на ликвидацию новой опасности. Мы ежедневно совершали по нескольку вылетов, расчищая дорогу наступающим германским танкам, и прекрасно знали силу русского сопротивления. Но мы также знали, что германские дивизии обязаны прорваться к котлу, чтобы спасти окруженную армию.

Однако теперь они были вынуждены разделить свои силы на два направления, и все было кончено. Мы уже не успели освободить 6-ю армию до того, как она встретила свой трагический финал. Решение ослабить группировку, наступающую на Сталинград, следует считать роковой ошибкой. В ослабленном составе она не смогла справиться с поставленной задачей.

На двух важнейших участках фронта наши союзники не выдержали давления советских войск. Хотя в этом не было вины германского солдата, 6-я армия погибла. Вместе с ней был потерян Сталинград. А вместе со Сталинградом была потеряна возможность уничтожить ударный кулак Красной Армии.

Глава 8 Отступление

Юнгклаузен только что отправил остатки наших запасов бомб и бензина и вернулся к своим обычным обязанностям. Он проделал огромную работу в крайне сложных обстоятельствах, но, даже попав в Обливинскую, где располагались мы, он так и не обрел покоя. Обстановка здесь была довольно нервной. Как-то утром на границе аэродрома началась винтовочная стрельба. Как мы выяснили, наземный персонал соседней группы завязал бой с регулярными советскими войсками. Дежурный по аэродрому объявил тревогу, выпустив несколько красных ракет. Я немедленно взлетел вместе со всей группой и совсем рядом с аэродромом увидел лошадей и спешенных всадников. Разумеется, это был Иван. Я набрал высоту и решил немного подождать, чтобы лучше сориентироваться в обстановке. Какое-то время наша оборона должна была продержаться. Вскоре все стало ясно. Русская кавалерийская дивизия наступала, а у нас не было войск, чтобы остановить ее. К северу от нас сплошной линии фронта не существовало, и русские незаметно просочились сквозь одну из брешей. Их главные силы находились в 4 или 5 километрах от аэродрома, тогда как авангарды уже завязали бой с нашими наземными службами. Немецкой пехоты поблизости не было, поэтому положение было исключительно тяжелым. Первое, что нам следовало сделать, — уничтожить их артиллерию, прежде чем она развернется и откроет огонь. Уже потом можно было заняться остальными силами противника. Спешенная кавалерия теряет подвижность, и ее боевая эффективность очень невелика. Поэтому у нас не оставалось выбора, нам следовало перестрелять их лошадей.

Мы взлетали и садились, не теряя лишней секунды. И летчики, и техники ужасно спешили. Если мы не уничтожим их до наступления темноты, ночью наш аэродром будет неизбежно захвачен.

Во второй половине дня мы заметили несколько советских танков. На большой скорости они мчались к нашему аэродрому. Мы должны были их уничтожить, иначе они нас мгновенно раздавят. Мы взлетели с бомбами. Танки маневрировали, пытаясь уклониться. Однако необходимость защищать собственную шкуру вынудила нас сбрасывать бомбы с неслыханной точностью. Ни до того, ни позднее мы не могли добиться ничего подобного. После атаки мы набирали высоту и летели на аэродром по самому короткому маршруту, удовлетворенные хорошо проделанной работой. Кажется, наша оборона получила шанс выстоять. Внезапно я увидел прямо перед собой… прямо на границе аэродрома… нет, этого не может быть! Последний советский танк каким-то чудом сумел уцелеть во время нашей атаки и теперь намеревался вплотную заняться нашими самолетами. Он один мог разгромить и сжечь весь аэродром. Поэтому я поспешно спикировал на него и точно направленной бомбой уничтожил танк всего в нескольких метрах от взлетной полосы.

Вечером я совершил семнадцатый вылет за день, и теперь мы получили возможность хорошенько рассмотреть поле боя. Теперь на нем царила тишина, мы полностью уничтожили противника. Ночь мы проспали совершенно спокойно. Во время последних вылетов наши зенитчики оставили свои орудия и образовали что-то вроде патрульной завесы на случай, если уцелевшие Иваны, потеряв голову, ночью побегут не туда, куда следует. Лично я считал, что это маловероятно. Те несколько человек, которые уцелели, наверняка постараются вырваться к своим и сообщить командованию, что кавалерийская дивизия не вернется и ее можно вычеркнуть из списков.

Незадолго до Рождества мы оказались в Морозовской, расположенной чуть дальше на запад. Здесь с нами повторилось то же самое. Иван прорвался к Урюпину, находящемуся в нескольких километрах от аэродрома. Погода приковала наши самолеты к земле. Мы не хотели, чтобы ночью Иван захватил нас всех, как цыплят, причем мы не получили бы ни малейшего шанса нанести удар с воздуха. В любом случае, 24 декабря нам предстояло перебазирование на новый аэродром дальше на юго-восток. Однако плохая погода вынудила нас повернуть назад с пол пути и все-таки встретить Рождество в Морозовской. В праздничный вечер мы все надеялись, что часовые в случае необходимости успеют поднять тревогу. В этом случае нам пришлось бы самим защищать аэродром и свои самолеты. Мы все чувствовали себя неуютно, просто у одних это больше бросалось в глаза, чем у других. Хотя мы пели рождественские песенки, праздничная атмосфера совершенно не ощущалась. Писарек отчаянно пытался развеселить остальных. Он схватил в охапку Юнгклаузена и закружил его по комнате. Вид нашего трезвенника, изображающего даму, вальсирующую с медведем, немного развеселил нас. На лицах пилотов появились улыбки, мрачные мысли улетели прочь, и лед был сломан. Будь что будет, но сегодня все-таки праздник!

На следующий день мы узнали, что в рождественскую ночь Советы атаковали соседний аэродром в Тацинской, где находилась транспортная группа нашего воздушного флота. Советские солдаты вели себя ужасно. Тела некоторых наших товарищей были зверски изуродованы, им выкололи глаза, отрезали носы и уши.

Теперь мы в полной мере осознали размах Сталинградской катастрофы. На рождественской неделе мы сражались с противником, находившимся севернее Тацинской. Постепенно части Люфтваффе оттягивались в тыл, из резервных подразделений формировались новые части. Именно так удалось наскрести силы, чтобы сформировать жиденькое прикрытие наших аэродромов. Оптимисты назвали бы это «фронтом». Но на самом деле этот винегрет не представлял собой реальной боевой силы, и пока под Сталинград не будут переброшены закаленные дивизии, фронта здесь нет и не будет. Но это произойдет еще не скоро, а до тех пор нам придется выкручиваться, как можем. В сложившейся ситуации мы больше не могли поддерживать наши части, сражавшиеся на реке Чир, в районе Нижнечирской и Сурвиково.

Этот фронт на самом деле был спешно созданной завесой, протянутой с запада на восток, чтобы остановить противника, наступающего с севера. Местность вокруг была совершенно ровной, поэтому мы не могли надеяться на естественные препятствия. Кругом, насколько хватало взгляда, тянулись степи. Единственным возможным укрытием были так называемые Balki, небольшие расселины или овраги глубиной до 10 метров. Они были довольно широкими, поэтому в них можно было разместить автомобили, причем не только один за другим, но и борт о борт. И вот такая местность тянулась на сотни километров от Ростова до Сталинграда. Если противник не обнаружен на марше, его всегда можно было найти в этих укрытиях.

Стояла ясная морозная погода, но по утрам поднимался плотный туман. Очень часто он держался, даже когда мы успевали взлететь. После одного из вылетов к Чиру на обратном пути мы обнаружили, что туман стал гуще. Я немедленно совершил посадку вместе со своей эскадрильей на большом поле. Никого из наших солдат рядом видно не было. Впрочем, не было видно вообще ничего. Хеншель взял с собой нескольких стрелков и отправился на разведку. Они вернулись только через 3 часа. Горе-разведчики нашли нас только потому, что услышали наши крики на расстоянии. Я с трудом различал пальцы вытянутой руки. Незадолго до полудня туман немного поредел, и позднее мы благополучно вернулись на свой аэродром.

Январь пролетел незаметно, и некоторое время наш штаб находился в Тацинской, перед тем как перебраться в Шахты. Отсюда мы действовали в основном против вражеских войск, которые угрожали району Донца. Для вылетов на север моя группа использовала аэродром Ворошиловграда. Он находился недалеко от реки Донец. Попытки противника форсировать реку легче было отражать отсюда. Так как мы непрерывно участвовали в боях еще со времени битвы за Сталинград, численность нашей эскадры значительно сократилась. Все меньше самолетов ежедневно поднимались в воздух. Посылать отдельные самолеты было не слишком выгодно, поэтому мы вылетали большой группой, руководить действиями которой и координировать атаки обычно поручали мне. Весь бассейн Донца забит промышленными предприятиями и шахтами. Если русские захватывали какой-нибудь завод, выбить их оттуда было уже почти невозможно. Они получали хорошие укрытия и умело маскировались. Атаки на бреющем полете среди заводских труб и шахтных строений, как правило, были не слишком успешными. Пилотам приходилось слишком много внимания уделять пилотированию, чтобы не врезаться во что-нибудь, и потому они не могли тщательно прицелиться.

В один из таких дней обер-лейтенанты Нирманн и Куфнер праздновали свой день рождения. Мы вылетели в район к северо-западу от Каменска на поиск вражеских танков, и самолеты случайно разделились. Советский Лаг-5 внезапно пристроился к хвосту пикировщика, на котором летели Нирманн и Куфнер. Я предупредил их, и Нирманн переспросил: «Где?» Он не видел противника, так как Лаг подкрался сзади. Потом Лаг открыл огонь с малой дистанции. Я немедленно повернул назад, но у меня не было особой надежды, что я успею вовремя. И все-таки я снял вражеский истребитель с хвоста Нирманна, прежде чем тот успел сообразить, что происходит. После этого Нирманн перестал хвалиться, что всегда первым заметит вражеский истребитель.

Такой «праздничек» всегда служит предметом шуток и веселья, удачных и не слишком удачных розыгрышей. Так было и в этот раз. В нашей группе находился прикомандированный доктор. Наши пилоты говорили, что он побаивается выстрелов. Как-то утром Юнгклаузен подошел к телефону и поднял доктора из постели. Юнгклаузен притворился каким-то высоким чином медицинской службы.

«Вы должны приготовиться немедленно вылететь в котел».

«Повторите, пожалуйста».

«Вы должны приготовиться к немедленному вылету в Сталинградский котел. Вы должны сменить там своего коллегу».

«Простите, я вас не понимаю».

Доктор жил этажом ниже, поэтому мы удивлялись, как он не слышит громкий голос Юнгклаузена из комнаты наверху. Вероятно, он был слишком возбужден. Он добавил:

«Может быть, вы не знаете, но у меня больное сердце».

«Это не имеет значения. Вы должны вылететь в котел немедленно».

«Но я недавно закончил операцию. Не лучше ли будет выделить для этого другого врача?»

«Вы это всерьез? Мне начинает казаться, что вы пытаетесь увильнуть от назначения. Что такое произошло, если мы уже не можем на вас положиться?»

Тут все мы покатились со смеху. Весь следующий день доктор пребывал в нездоровом возбуждении. Но почему-то никто не желал выслушивать его рассказ о том, что ему выпало исключительно опасное задание. Лишь через несколько дней он узнал, что его разыграли, и успокоился. Все завершилось благополучно для нас и благополучно для него.

Какое-то время мы использовали аэродром в Ровеньках, а потом перелетели в Горловку, неподалеку от Сталино, в центре Донецкого промышленного района. Сильнейшие метели значительно осложняли полеты. Требовалось довольно много времени, чтобы поднять в воздух всю эскадру.

В мою группу из резерва прибыл лейтенант Швирблат. Свой первый боевой вылет он совершил вместе со мной в район Артемовска. Мы вылетели парой, и я все время держался немного впереди, так как он не слишком уверенно ориентировался в снегопад. После того как он поднялся в воздух, Швирблат, вместо того чтобы присоединиться ко мне, следовал сзади на некотором расстоянии. Несколько русских истребителей Лаг с большим удовольствием использовали его самолет в качестве учебной мишени. Просто чудо, что он не был сбит. Швирблат летел по прямой, не выполняя никаких маневров уклонения. Вероятно, он думал, что все делает правильно. Мне пришлось повернуть назад и приблизиться к его самолету. После этого русские истребители отвязались от нас. После посадки Швирблат обнаружил, что его фюзеляж и киль изрешечены пулями. Он сказал мне:

«Зенитки хорошо меня потрепали. Это должны быть зенитки, так как я не видел истребителей».

На это я саркастически ответил:

«Должен вас поздравить, у вас просто превосходный стрелок. Вероятно, он просто слепой, так как не заметил даже Лагов, которые упражнялись в стрельбе по нему».

Однако позднее Швирблат доказал, что является одним из лучших пилотов эскадры. В боях он проявил образцовую стойкость. Все вокруг говорили, что он следует за мной, как тень. Действительно, во время боевых вылетов он держался у меня на хвосте, как приклеенный. Кроме того, он стал моим напарником в занятиях спортом, проявляя не меньшее рвение. Вдобавок Швирблат не пил и не курил. Ему не потребовалось слишком много времени, чтобы продемонстрировать свои лучшие качества. Почти все время он летал моим ведомым, и очень часто мы действовали вдвоем. Мы не могли терять ни минуты, так как Советы пытались прорваться на запад через дорогу от Константиновки до Краматорска в направлении на Славянск, который находился к северу от нашего аэродрома. Во время одной из операций я совершил 1000-й боевой вылет. Мои товарищи поздравили меня и подарили приносящие счастье принадлежности трубочиста: ершик и ядро. Несмотря на то, что я всеми силами пытался отвертеться, после 1001-го полета меня на несколько месяцев отправили в тыл.

Глава 9 «Штука» против танков

Я должен был лететь домой в отпуск, но еще до начала отпуска я решил слетать в Берлин, чтобы выяснить, что же они собираются со мной делать. Меня ждало специальное задание, и потому я должен был докладывать в министерстве авиации. Единственной причиной этого было большое количество моих боевых вылетов. Если это единственная причина моего вызова наверх, то я просто запрещу им считать дальше.

Но в Берлине никто ничего не знал.

«В этом случае я немедленно снова принимаю командование. Штаб моей эскадры, вероятно, допустил ошибку».

Однако в министерствах и департаментах ошибки отрицаются в принципе. После множества телефонных звонков я получил приказ отправиться в Рехлин, но за счет своего отпуска. Там проводились эксперименты по использованию авиационного противотанкового оружия. Руководителем программы был капитан авиации Штепп, мой старый приятель. Позднее экспериментальное подразделение было отправлено в Брянск, чтобы проверить теорию на практике. Это звучало неплохо, но в любом случае это не было командование строевой частью. И еще меня поздравили с производством в капитаны.

Следующую пару недель я провел в Сент-Антоне, катаясь на лыжах. Там были проведены крупные лыжные состязания. Как активный участник и старший офицер, я был выбран капитаном команды Люфтваффе. Там находилось много моих знакомых — Иенневайн, Пфайфер, Габель, Шулер. Это были прекрасные каникулы. Когда они завершились, я полностью перезарядил свои аккумуляторы.

Я хотел бы избежать визита в Рехлин. Я предпочел бы лететь прямо в Брянск. Экспериментальное противотанковое подразделение уже было сформировано и проводило предварительные испытания. Мы получили бомбардировщик Ju-88 с 75-мм пушкой, установленной под сиденьем пилота. Также к нам прибыли Ju-87, на которых я летал раньше. Однако под каждым крылом пикировщика был установлен контейнер с 37-мм зенитной пушкой. В пушках использовались специальные снаряды с вольфрамовым сердечником, которые могли пробить любую танковую броню. Эти снаряды не взрывались, пока не пробьют броню цели. Ju-87, который и без того не отличался хорошей скоростью, теперь стал еще тихоходнее. Тяжелые пушки также опасно ухудшили его маневренность и значительно увеличили посадочную скорость. Но раз нам приходилось выбирать между усилением вооружения и ухудшением летных характеристик, выбор был сделан в пользу вооружения.

Эксперименты с Ju-88, вооруженным крупнокалиберной пушкой, быстро завершились. Мы столкнулись с огромными трудностями, а перспективы успеха были крайне смутными. Летные испытания Ju-87 привели лишь к потерям. Большая часть личного состава начала сомневаться. Единственное, что на меня произвело впечатление, — возможность стрелять с точностью 20–30 сантиметров. Если мы сумеем добиться этого, то сможем поражать самые уязвимые части танка. По моделям мы тщательно изучили различные образцы русских танков и теперь точно знали, где находятся их уязвимые места: мотор, бензобаки, укладки боеприпасов. Просто попасть в танк, — еще не значит уничтожить его. Необходимо попасть в совершенно конкретную точку зажигательным или разрывным снарядом. Так прошли две недели. Потом министерство пожелало узнать, готовы ли мы к немедленной переброске в Крым. Советы оказывали там сильное давление, и перед нами открывались прекрасные перспективы на практике проверить все наши теории.

Летать на бреющем полете и открывать огонь с высоты всего в несколько метров невозможно при стабильном фронте с насыщенной ПВО. Мы превосходно знали, что в этом случае потери окажутся слишком тяжелыми по сравнению с достигнутыми результатами. Мы сможем использовать новое вооружение, только если линия фронта будет двигаться. Капитан Штепп остался в Брянске. Он должен был последовать за мной позднее. Я перелетел через Конотоп и Николаев в Керчь со всеми исправными самолетами. В Керчи я встретился со своей бывшей эскадрой. Было немного странно видеть знакомые лица и ощущать, что на сей раз ты уже не один из них. Они бомбили плацдарм у Крымской, вокруг которого кипели жаркие бои. Товарищи сказали мне, что прорвавшиеся советские танки находятся примерно в паре километров от старой линии фронта. Это означало, что нам придется атаковать их, когда они все еще находятся под прикрытием заранее установленных на линии фронта зенитных орудий. Поэтому нам следовало ждать плотного зенитного огня.

Зенитки на этом участке фронта были сосредоточены буквально на пятачке. После завершения боев возле каспийских нефтяных полей, где находился основной советский центр добычи нефти, практически вся зенитная артиллерия русских была сосредоточена здесь. Они перебрасывали орудия из других мест через Моздок — Пятигорск — Армавир — Краснодар. Практически сразу после прибытия мы совершили первый пробный вылет в район к югу от Крымской. Русские танки вклинились в нашу оборону на глубину 800 метров. Мы сразу обнаружили их и решили попытаться выяснить, что же мы можем сделать. Но удалось сделать немного. Я летел на малой высоте над нашими позициями, когда мой самолет получил прямое попадание зенитным снарядом. Остальным пришлось не легче. Кроме того, на сцене появились истребители противника. Это оказались «Спитфайры» первых моделей. Впервые я столкнулся с этим самолетом в России. Один из наших молодых пилотов был сбит над фруктовым садом. Он вернулся в тот же вечер с карманами, полными яблок, и с сильнейшим поносом.

После такого начала и довольно скромных результатов наших первых летных испытаний дальнейшие перспективы выглядели не слишком радужными. Повсюду нас встречали сочувственными вздохами. Все наши доброжелатели были уверены, что долго нам не протянуть. Плотный зенитный огонь вынудил меня изменить тактику. Было ясно, что нам следует брать с собой бомбы, чтобы подавить вражескую ПВО. Но мы не могли подвешивать бомбы к вооруженному пушками пикировщику. Кроме того, на несущем пушки Ju-87 нельзя было пикировать, так как слишком велика была нагрузка на крылья. Решение заключалось в том, что теперь нас сопровождали обычные «Штуки».

Новое советское наступление дало нам возможность проверить это важное нововведение. Советы решили прорвать Кубанский фронт северо-восточнее Темрюка. Они начали перебрасывать части двух дивизий через лагуну, надеясь таким маневром окружить нас. Мы имели только цепь изолированных укреплений с сомнительными линиями снабжения в этом обширном болотистом районе. Их боевая мощь была невелика, и они никак не могли сорвать новую советскую операцию.

Наша разведка обнаружила сосредоточение большого количества лодок в гавани Ейска и возле Ахтиара. Они были атакованы нашими «Штуками». Цели были очень маленькими, а лодок было так много, что одни наши атаки не могли заставить русских отказаться от своих планов. Круглыми сутками они сновали через бухту. Общее расстояние, которое им приходилось пройти, составляло что-то около 50 километров. Озера были связаны узкими протоками, поэтому русские подбирались все ближе и ближе к Темрюку, который находился далеко у нас в тылу за линией фронта на Кубани. Они останавливались для отдыха в густых зарослях камыша. Во время стоянок найти и опознать эти лодки было исключительно сложно. Но если они собирались продолжить свое путешествие, то им приходилось выйти на открытую воду. Мы находились в воздухе каждый день буквально с рассвета и до заката, мотаясь над водой и камышами в поисках лодок. Иван использовал самые примитивные плавучие средства. Очень редко мы видели моторные лодки. Кроме винтовок, русские везли с собой ручные гранаты и пулеметы. В этих маленьких лодках помещалось от 5 до 7 человек. На более крупных моторках размещалось до 20 человек. Чтобы уничтожать их, нам не требовались наши специальные противотанковые боеприпасы, так как бронепробиваемость в данном случае была совершенно не при чем. С другой стороны, нам требовался больший фугасный эффект, чтобы в щепки разнести лодку. Самыми подходящими оказались обычные зенитные снаряды с контактными взрывателями. Все, кто пытался проскочить по воде, могли считать себя мертвецами. Потери Ивана в лодках, вероятно, были огромными. Я один в течение нескольких дней уничтожил 70 этих суденышек.

Постепенно ПВО противника усиливалась, но это не остановило нас.

Обер-лейтенант Руфер, прекрасный стрелок, летавший в составе соседней противотанковой эскадрильи на Hs-129, был сбит и приземлился на крошечный островок посреди лагуны. Он оказался в положении Робинзона Крузо. Но ему повезло, так как его подобрала группа немецких солдат. Вскоре Советы поняли, что их план провалился. Больше они не могли выдержать такой уровень потерь.

Примерно 10 мая я получил известие, что фюрер наградил меня Дубовыми Листьями. Я должен был немедленно отправиться в Берлин для получения награды. Поэтому на следующий день, вместо обычного утреннего полета на малой высоте над улицами Керчи на моем вооруженном пушками бомбардировщике, я летел в Берлин на Me-109. По пути я придумал хитроумный план, как мне побыстрее вернуться в свою эскадру. В рейхсканцелярии я узнал от подполковника фон Белова, адъютанта фюрера от Люфтваффе, что одновременно со мной награды будут получать еще 12 солдат. Они служили в различных видах вооруженных сил в разных званиях. Я сказал фон Белову, что намерен сообщить фюреру, что устал от службы на вторых ролях в различных экспериментальных частях. Поэтому я намерен просить, чтобы меня вернули в мою старую боевую эскадру «Иммельман». Только при этом условии я согласен получить награду. Он принялся убеждать меня не делать этого и дал обещание, что лично займется моим делом. Я ничего не сказал ему о своих шагах, которые уже сделал, отправив рапорт командованию ВВС.

Незадолго до того, как мы должны были попасть к фюреру, фон Белов принес мне долгожданную новость, что он все уладил. Я возвращаюсь в мою старую эскадрилью, однако я буду обязан по-прежнему заниматься проверкой эффективности экспериментальных самолетов. Я с радостью согласился. Теперь я, наконец, действительно был счастлив получить Дубовые Листья.

Фюрер приколол нам награды на грудь. Он разговаривал с нами более часа о военной ситуации, о прошлом, настоящем и планах на будущее. В беседе он коснулся первой военной зимы в России и Сталинграда. Все мы, кто сражался на фронте, были поражены его знанием мельчайших деталей. Он не обвинял германского солдата на фронте и видел вещи точно так же, как мы, кто прошел через все это. Он был полон новых идей и планов и не потерял несокрушимой уверенности. Снова и снова он подчеркивал, что мы должны одержать победу над большевизмом. Иначе весь мир будет повергнут в бездну хаоса, из которой нет спасения. Поэтому большевизм должен быть уничтожен нами. Западные союзники никак не могут понять, что их политика является гибельной для них самих и для всего мира в целом. Спокойствие, которое он буквально излучал, охватило всех нас. Каждый из нас вернулся к своим обязанностям буквально возрожденным. И уже через 2 дня я был в своей эскадре в Керчи. Я принял командование своей старой группой.

Глава 10 Над Кубанью и Белгородом

Я взял с собой вооруженный пушками самолет и познакомил свою группу с новой машиной. Всякий раз, когда мне выпадала возможность проверить в бою подразделение, оснащенное новой техникой, я старался не упустить ее. Позднее экспериментальная группа была переформирована в боевое противотанковое подразделение, но во время боевых операций оно находилось под моим командованием. Следом за нами прилетело и подразделение из Брянска, что позволило капитану Штеппу снова стать командиром полноценной группы.

Работы для пикирующих бомбардировщиков «Штука» было более чем достаточно, так как русские пересекли Черное море и высадились в тылу у наших войск. Они захватили плацдармы на холмистом берегу восточнее и юго-западнее Новороссийска. Эти плацдармы часто становились мишенью наших атак. Подкрепления и техника продолжали прибывать на причалы. Зенитный огонь был таким же плотным, как и в других важнейших пунктах Кубанского плацдарма. Именно здесь многие мои товарищи совершили свой последний вылет. Мой командир группы был подбит над русским плацдармом, но ему повезло — ветер отнес его к нашим траншеям. Мы непрерывно летали взад и вперед между плацдармом и Крымской. Обычно я со своей эскадрильей пикировал почти до самой земли, а потом уходил на малой высоте в сторону моря прямо от плацдарма Иногда мы предпочитали уходить на север в сторону болот, где ПВО русских была немного слабее. Так как мы сбрасывали бомбы с малой высоты, это повышало меткость, да к тому же русские зенитчики пока еще не привыкли к нашей новой тактике.

Когда на подходах к Крымской мы пролетали над табачными плантациями, то попадали под огонь вражеских зениток. Многие неопытные летчики начинали волноваться, но довольно быстро успокаивались, когда слышали по радио, что «старики» посмеиваются над их страхами и даже позволяют себе шутить и напевать. Кто-то вдруг истошно закричал: «Максимилиан подбит!» Это относилось к командиру 2-й группы, который продолжал невозмутимо кружить среди разрывов зенитных снарядов, намеренно не торопясь с пикированием. Его ведомый просто потерял своего командира. Но постепенно все летчики обретали такое же ледяное самообладание. Уклоняясь от зенитного огня, я крайне редко применял фигуры высшего пилотажа: мертвую петлю, бочку и тому подобное. Я всегда гадал: а не считают ли зенитчики, что я презираю их?

Погода не мешала полетам. Небо почти неизменно оставалось ярко голубым, нещадно палило летнее солнце. Если выпадал день, когда не было полетов, мы отправлялись на море купаться, выбирая либо Азовское, либо Черное море. На побережье можно было найти прекрасные песчаные пляжи. Если Швирблат и я хотели понырять, мы отправлялись в Керченский порт, где краны и причальные стенки имели солидную высоту.

Аэродром в Керчи был настолько забит, что мы со своей группой перелетели на 10 километров западнее, в Керчь-Багерово. Там мы расположились в местном Kolkhose. Так как поблизости росло много деревьев, мы вскоре соорудили для столовой бревенчатую хижину. Бензина не хватало, и его расход строго контролировался. Мы совершали вылеты только в случае крайней необходимости. Поэтому в течение нескольких недель у нас постоянно находились свободные дни, которые каждый проводил согласно своим наклонностям. Швирблат и я почти ежедневно устраивали 10-километровые кроссы и вскоре досконально изучили все окрестности не только с воздуха.

Каждую ночь нам наносили визиты советские самолеты По-2 и более старые ДБ-3. Они в основном бомбили железнодорожную станцию, порт и аэродром в Керчи. Мы имели здесь несколько зенитных орудий, и совершенно случайно здесь же оказалась пара ночных истребителей. Мы любили следить, как они взлетают и садятся. Почти каждая их атака завершалась тем, что объятый пламенем советский самолет падал на землю. Наши противники были слишком неопытны в ночных боях, им следовало бы хорошенько подучиться, прежде чем отправляться в полет. И все-таки изредка даже им улыбалась удача. Однажды они сумели сбросить бомбы прямо на состав с боеприпасами, стоявший на подъездных путях. В течение нескольких часов ночное небо озаряли призрачные огни, грохот был слышен по всей округе, а земля вздрагивала от взрывов. Вскоре эти налеты вошли в нашу повседневную жизнь, и мы просто оставались в постелях и продолжали спать. Иначе во время дневных полетов усталость и недосыпание могли привести к катастрофе.

В конце июня завершилось и наше приятное пребывание в Крыму. У нас побывал министр промышленности Шпеер в связи с проектом строительства широкого шоссе от Керчи. Примерно тогда же нашу эскадру посетили японцы.

Как раз в это время командир эскадры майор Купфер праздновал свой день рождения. Это был подходящий повод, чтобы устроить праздник. В расположении эскадры имелся прелестный садик, где мы и расположились. Чтобы было веселее, мы одолжили у соседей-пехотинцев небольшой оркестр. Ребята играли не слишком слаженно, зато очень старательно. Они выполняли все наши заявки, и всем было очень весело. В такие часы можно легко забыть, что ты находишься далеко от дома. Начинает казаться, что мир полон красоты и покоя, и не существует никакой Крымской, никаких плацдармов, никаких бомб и ужасов. Подобный отдых позволял нам хорошо расслабиться и немного воспрянуть духом.

В начале июля давление советских войск ослабло, и немецкий фронт стабилизировался. Он проходил между Крымской и Молдаванской. Надо заметить, что мы так и не успели обжить наши новые хижины, так как 4 июля получили приказ срочно перебазироваться на новое место. Никто точно не знал, куда мы направляемся, но пока нам приказали лететь в Мелитополь. Там мы должны были получить дальнейшие приказания. Мы поднялись в воздух и направились на север, в последний раз пролетая над голубыми волнами Азовского моря.

Мелитополь был важным узлом тыловых коммуникаций и лежал довольно далеко от линии фронта. На аэродроме базировалось соединение бомбардировщиков Не-111. Наши товарищи сообщили, что нам крупно повезло — именно сегодня у них должна выступить немецкая балетная группа, состоящая из 10 симпатичных девушек в возрасте от 18 до 20 лет. Министерство пропаганды направляло такие группы на фронт «для поднятия духа». Не тратя лишней минуты, мы рассредоточили наши самолеты по аэродрому, заправили и подготовили к завтрашнему вылету. Купидон подарил нам свои крылья. Мы лихорадочно чистились и приводили себя в порядок. Все это было проделано с поистине молниеносной быстротой, после чего вся эскадра как на крыльях помчалась в театр. Возможность увидеть прелестных германских девушек после столь долгого перерыва заставляла учащенно стучать сердце каждого немецкого солдата, сражавшегося на русском фронте, как молодого, так и старого. Наш записной комик обер-лейтенант Якель выщипал всю траву перед театром, надеясь потом из этого сена соорудить что-нибудь вроде букета. Каждое подразделение стремилось постоять за честь мундира, и в этом пехотинцы оказались серьезными соперниками. Я не был совсем уверен в том, что мы поддадимся женским чарам, равно как и в том, что после нескольких лет в России мы найдем этих девочек достаточно симпатичными. Швирблат тоже сомневался. Наконец он заявил, что будет лучше, если мы совершим наш обычный 10-километровый кросс, чтобы потом не жалеть о допущенной ошибке.

Утром моторы завели свою привычную громкую песню. Теперь мы знали конечный пункт нашего путешествия: Харьков. Мы приземлились на аэродроме севернее города и расположились за его окраиной. Сам Харьков произвел неплохое впечатление и несомненно является одним из самых красивых мест Советской России, которые нам привелось увидеть. Небоскреб на Красной площади являлся типичным образцом советской архитектуры. Хотя он был поврежден, но все-таки по-прежнему мог служить предметом гордости Ивана. Все остальные здания были построены еще до революции. В городе было много парков, бульваров, кинотеатров и театр.

На следующий день прямо на рассвете мы вылетели в район Белгорода, и следующие несколько недель действовали именно там. На земле мы встретили наших старых товарищей по Восточному фронту — отборные дивизии, с которыми мы были счастливы воевать вместе. Мы знали, что мы наступаем в этом районе, и никаких неприятных сюрпризов быть не может. Кроме танковых дивизий, на линии фронта находились дивизии СС «Мертвая Голова» и «Великая Германия». Это наступление велось на север в направлении Курска, который занимали большие силы советской армии. Мы старались срезать большой выступ фронта, который занимали русские.

Фронт здесь шел на запад от Конотопа, на юге огибал Белгород, потом поворачивал на север и обратно на восток к югу от Орла.

В идеале мы должны были создать прямую линию фронта между Белгородом и Орлом. Но смогут ли войска, начавшие наступление, сделать это? Мы должны помочь нашим танкистам. Мы находились в воздухе до темноты, расчищая дорогу наступающим частям. Вскоре они продвинулись на 40 километров и вышли на окраину Обояни.

Советские войска сопротивлялись очень упорно. Как-то утром, подлетая к Белгороду, я заметил соединение бомбардировщиков Не-111, летящее выше меня. Зенитки открыли по нему огонь, и один самолет взорвался в воздухе, буквально разлетелся на мелкие кусочки. Это было очень неприятное зрелище. Гибель наших товарищей не должна остаться без отмщения. Немного позднее мы атаковали расположение этой зенитной батареи. Во время полета на малой высоте я часто видел обломки сбитого «Хейнкеля», сверкающие на солнце. Во второй половине дня ко мне подошел капитан из штаба эскадры, он сообщил, что мой двоюродный брат был сбит сегодня утром северо-западнее Белгорода на Не-111. Он сильно удивился, когда я подробно рассказал, как именно это произошло. Мой кузен был третьим сыном моего дяди, погибшим в этой войне. А немного позднее без вести пропал и сам дядя.

В следующие несколько недель наша эскадра понесла тяжелые потери. Был убит мой школьный товарищ, командир 8-й эскадрильи обер-лейтенант Вутка. Погиб лейтенант Шмидт, чей брат недавно был убит в воздушном бою над Сицилией. В обоих случаях так и осталось неясно: взорвались эти самолеты, когда начали пикирование, или уже в момент сброса бомбы? Может быть, причиной взрыва стало короткое замыкание в результате диверсии? Прошло несколько месяцев, прежде чем у нас зародилось это подозрение, потому что имели место несколько подобных случаев. Но и тогда, несмотря на самое тщательное расследование, мы так и не нашли достаточных доказательств.

Во время этих вылетов под нами гремела великая танковая битва. Такого зрелища мы не видели с 1941 года. Огромные массы танков обоих противников сошлись на обширной равнине. Тщательно замаскированные противотанковые орудия русских располагались чуть позади. Иногда противники вкапывали свои танки в землю, когда они теряли способность двигаться, но сохраняли боеспособность. По численности русские танки значительно превосходили наши, зато по качеству наши танки и оружие далеко оставили позади вражеские. Именно здесь впервые имело место массовое применение танков «Тигр». Орудия всех наших танков имели более высокую скорострельность, а более совершенные прицелы позволяли стрелять более метко. Главной причиной, по которой наши войска превосходили вражеские, была превосходная подготовка наших солдат.

Самой большой опасностью для наших танков были советские тяжелые и сверхтяжелые противотанковые орудия, которые появлялись на любом важном участке битвы. Так как русские были отменными мастерами камуфляжа, обнаружить и уничтожить их противотанковые орудия было исключительно сложно.

При виде этих огромных масс танков мне сразу вспомнились вооруженные пушками самолеты экспериментального подразделения, которое я привел с собой в Крым. Когда перед глазами маячит такая заманчивая цель, испытать противотанковую «Штуку» было бы крайне просто. Разумеется, советские танки прикрывало большое количество зенитных орудий. Однако я говорил себе, что противников разделяет всего 1000–1500 метров, и если я не рухну камнем вниз после прямого попадания снаряда, то всегда смогу посадить поврежденный самолет среди своих танков. Поэтому было решено, что следом за моим пушечным самолетом последуют «Штуки» с бомбами. Так мы и сделали.

В ходе первой атаки 4 русских танка взорвались под сокрушительными ударами моей пушки. К вечеру их количество возросло до 12. Нас всех охватил охотничий азарт, так как мы понимали, что каждый уничтоженный вражеский танк означает спасение нескольких германских солдат.

После первого дня боев механикам пришлось хорошо потрудиться, так как мой самолет был серьезно поврежден зенитным огнем. Жизнь у такого самолета не слишком долгая, но самым главным было другое. Нам удалось развеять вражеское проклятье, витавшее над нами, и в виде пушечной «Штуки» мы получили оружие, которое могли немедленно использовать повсюду и которое было способно справиться с огромным количеством советских танков. Летчики моей эскадрильи радовались, как дети. Те же самые чувства испытывало командование группы и эскадры, так как самолет в бою оправдал все возлагавшиеся на него надежды. Чтобы немедленно получить такие же самолеты, штаб разослал телеграммы по всем авиационным экспериментальным противотанковым подразделениям, требуя, чтобы все исправные самолеты были отправлены на фронт вместе с экипажами. Таким образом была сформирована противотанковая эскадрилья, и она поступила под мое командование.

Последующие бои подтвердили наши догадки, и мы добились определенных успехов. Когда вооруженный пушкой самолет выходил в атаку, часть остальных бомбардировщиков должна была подавить ПВО противника. Остальные держались в круге на относительно небольшой высоте, как курица, охраняющая своих цыплят. Они должны были защитить охотников за танками от атак вражеских истребителей.

Мало-помалу мы осваивали новую тактику, хотя очень часто полученный опыт приходилось оплачивать синяками и шишками. Мы потеряли самолет в относительно слабо защищенном районе, так как оказались посреди артиллерийской дуэли. Следовало избегать воздушного пространства, в котором пролегают траектории снарядов, иначе появляется возможность погибнуть от шального снаряда.

Спустя некоторое время Советы научились довольно успешно отражать наши атаки против своих танков. Если это было возможно, они выдвигали свои зенитки прямо к головным танкам. Танки оснащались дымовыми гранатами, чтобы ставить дымовые завесы или имитировать пожар в надежде обмануть атакующий самолет. Пилот мог поверить, что уже добился результата, и отвернуть в сторону. Опытные экипажи вскоре научились не поддаваться на такие уловки и не прекращали атаку, пока танк действительно не был уничтожен. Если танк действительно горел, его охватывало яркое пламя, а пытаться изобразить такой огонь было делом слишком рискованным. Очень часто танки взрывались, когда огонь добирался до боекомплекта. Мы чувствовали себя крайне неуютно, когда начинали рваться снаряды, а наш самолет летел на высоте 5–10 метров над танком. Уже в первый день мне дважды пришлось пролететь сквозь фонтан огня. И каждый раз я думал: «Ну вот, настал твой черед».

Однако я благополучно выскакивал из пламени, хотя зеленая камуфляжная краска на моем самолете подгорела, а обломки взорванного танка изрешетили крылья и фюзеляж пробоинами.

Мы всегда пытались поразить танк в одно из самых уязвимых мест. Самая толстая броня расположена в лобовой части танка, поэтому все танки пытаются, насколько это возможно, всегда поворачиваться к противнику лбом. Бортовая броня не такая толстая. Но самой лучшей мишенью для нас была корма танка. Именно там расположен мотор, и необходимость охлаждать его вынуждает устанавливать там лишь тонкую броню. Кроме того, чтобы облегчить вентиляцию моторного отсека, приходится устанавливать жалюзи, которые имеют еще меньшую прочность. Поэтому моторный отсек является самой удобной точкой прицеливания. Вдобавок, там, где мотор — там и бензин. Когда мотор работает, с воздуха это легко заметить, так как за танком тянется хвост синеватых выхлопных газов. По бортам танка расположены бензобаки и укладки боеприпаса, но бортовая броня значительно толще кормовой.

Танки часто несут на борту пехоту. В тех местах, где русские уже сталкивались с нашими атаками, при появлении самолетов пехотинцы предпочитали спрыгивать с танков, даже если те шли на большой скорости. Вероятно, они думали, что настал их час, и у них остались считанные секунды до начала нашей атаки. Иван предпочитал отражать атаку, стоя на твердой земле.

Во второй половине июля сопротивление германскому наступлению усилилось. Нашим танкистам приходилось разгрызать один орешек за другим, и темп наступления замедлился. Каждый день мы находились в воздухе с раннего утра до позднего вечера, поддерживая наши авангарды, которые продвигались на север через реку Псёл, чтобы наступать вдоль железнодорожного полотна, идущего из Белгорода.

Как-то утром во время подготовки к вылету нас захватило врасплох большое соединение штурмовиков Ил-2, которые незамеченными подкрались к нашему аэродрому на малой высоте. Мы поспешно взлетели в разных направлениях, кто как мог, чтобы побыстрее очистить аэродром. Однако многие самолеты остались на земле. Как ни странно, но ничего не произошло. Наши зенитки, прикрывающие аэродром, открыли бешеный огонь, и это, судя по всему, смутило Ивана. Мы могли видеть, как 20-мм зенитные снаряды отлетают от брони русских штурмовиков.

Этот самолет имеет очень мало уязвимых точек. Однако когда наши зенитчики использовали 20-мм бронебойные снаряды, им удавалось сбивать бронированных Иванов.

Совершенно неожиданно мы получили приказ перебазироваться в Орел, который находился на другой стороне Курского выступа, так как Советы начали там крупное наступление. Через несколько часов мы прибыли на аэродром к северу от Орла. Оказалось, что ситуация вокруг Орла примерно соответствует тем слухам, которые уже начали ходить по Харькову. Советы атаковали город с севера, востока и юга.

Наше наступление остановилось по всему фронту. Мы прекрасно понимали, почему это произошло. Высадка союзников в Сицилии и последовавший путч против Муссолини вынудил спешно перебросить наши лучшие дивизии в Италию и другие районы Европы. Очень часто в это время мы повторяли: лишь благодаря помощи западных союзников Советы все еще существуют как реальная боевая сила!

Август стал для нас жарким во всех смыслах этого слова. На юге шли ожесточенные бои за обладание Кромами. Во время одного из наших первых вылетов в этом районе со мной случилось довольно странное происшествие. Мы должны были атаковать большой мост, расположенный в этом городе. Когда я начал пикировать, одни русский танк поднялся на мост. Буквально секунду назад мост в моем прицеле был совершенно пустым. В результате, когда 500-килограммовая бомба попала в мост, танк находился как раз на полпути с одного берега на другой. А в результате и мост, и танк рухнули в реку.

ПВО русских в этом районе была необычно сильной. Через несколько дней в северном секторе западнее Волхова мой самолет получил прямое попадание снаряда в мотор. Шквал мелких осколков ударил мне в лицо. Сначала я решил было выпрыгнуть с парашютом, но кто скажет мне, куда в этом случае ветер унесет меня? Надежда на благополучное приземление была довольно призрачной, так как вокруг шныряли советские истребители Як. Однако я сумел удачно выполнить вынужденную посадку совсем недалеко от германских траншей. Пехотинцы, державшие там оборону, быстро вытащили меня, и через 2 часа я уже вернулся на свой аэродром.

Я немедленно взлетел на новом самолете и направился в тот же район. Для нас было совершенно обычным делом вернуться в то место, где тебя совсем недавно сбили. Это помогает избавиться от нерешительности и стереть неприятные воспоминания.

Мы находились почти в той же точке. Я набрал довольно большую высоту и увидел множество разрывов зенитных снарядов. Русские стреляли по нашим самолетам, и с высоты можно было легко обнаружить орудия по вспышкам выстрелов. Я немедленно атаковал их и приказал сопровождавшим меня самолетам сбросить бомбы на позиции русских батарей. Потом мы полетели назад. Я испытывал приятное чувство облегчения от мысли, что Иванам крепко досталось.

Русские самолеты совершали налеты на наши аэродромы в секторе Орла каждую ночь. Сначала мы спали в палатках, но потом перебрались в каменные здания на аэродроме. Возле палаток были вырыты щели. Мы собирались прятаться в них, если снова прилетят русские самолеты. Однако кое-кто из нас не просыпался даже во время воздушных налетов, так как за целый день полетов люди уставали слишком сильно, и им требовался хороший отдых, чтобы набраться сил, так как назавтра предстояла не менее изматывающая работа. Но в любом случае Иваны бомбили нас целую ночь напролет. Мой друг Вальтер Краус, который тогда командовал 3-й группой, был убит во время одного из таких рейдов. Он проходил переподготовку вместе со мной в резервной эскадрилье в Граце, так как ранее служил в разведывательной авиации. Он хорошо проявил себя как пилот пикирующего бомбардировщика и был одним из лучших командиров нашей эскадры. Он только что получил звание майора и был награжден Дубовыми Листьями. Мы горько оплакивали потерю друга, его смерть стала тяжелым ударом для всех нас. Как много таких же тяжелых ударов неумолимой судьбы нам еще предстоит перенести?

Я сдал командование 1-й эскадрильей и вместо нее получил 3-ю группу. Я знал ее достаточно хорошо, ведь именно в ней я служил в должности инженера эскадрильи. Конечно, в ней появились новые люди, но я был знаком с ними, так как несколько раз посещал это подразделение. Было совсем нетрудно привести их в надлежащую форму, так как там служил майор Беккер. Мы прозвали его «Фридолин». Он знал абсолютно все на свете. Беккер стал для наземного персонала эскадрильи отцом и матерью. Медицинская служба находилась в руках штаб-арцта Гадерманна, который тоже был другом и советчиком всех, кто служил в эскадрилье. Поэтому командование 3-й группы напоминало дружную семью, в которой царит дружба и взаимопонимание, а приказы отдаются и исполняются вместе. В воздухе нам не требовалось никаких дополнительных тренировок, так как во время боевых вылетов я часто вел и эту эскадрилью.

Именно здесь я вскоре совершил свой 1200-й боевой вылет. Меня сопровождала истребительная группа, в которой по странному стечению обстоятельств служил известный лыжник Енневайн. В перерывах между вылетами мы вспоминали наши родные горы и, разумеется, лыжные походы. Енневайн не вернулся после одного из совместных вылетов с моей эскадрильей и был объявлен пропавшим без вести. Вероятно, его самолет получил попадание, так как, по свидетельствам товарищей, он передал по радио: «Попадание в мотор, я ухожу в сторону солнца». Однако в это время солнце находилось почти точно на западе. Он выбрал самый невыгодный путь отхода, так как Советы прорвали нашу линию фронта и сейчас наступали с востока на запад. Поэтому, если Енневайн полетел на запад, он должен был оказаться прямо над прорвавшимися советскими танками и, судя по всему, он сел на территории противника. Если бы он уклонился всего на несколько километров к югу, то легко мог добраться до наших войск, так как брешь в линии фронта была очень узкой. Но в Орле нас продолжали преследовать несчастья. Вместе с командиром 9-й эскадрильи стрелком летал обер-лейтенант Хорнер. Он был награжден Рыцарским Крестом и был одним из самых старых офицеров нашей группы. Их самолет был поврежден зенитным огнем северо-западнее Орла и круто пошел к земле. Потом «Штука» грохнулась на ничейной территории на склоне маленького оврага. Сначала я думал, что пилот совершил вынужденную посадку и может остаться жив. Однако после того как я несколько раз пролетел над разбитым самолетом, я заметил, что люди в кабине не двигаются. Наш медик отправился туда и с помощью пехотинцев добрался до самолета. Но было уже поздно — экипаж погиб. Вместе со священником он предал тела земле, и еще два наших товарища обрели вечный покой.

В следующие несколько дней нашей эскадрилье было не до разговоров, только по служебным делам. Горечь тяжелых утрат чуть не раздавила нас. Почти то же самое происходило и в других подразделениях. Во время одной из утренних атак позиций советской артиллерии к востоку от Орла вместе со мной полетела 1-я группа. 2-й эскадрильей командовал обер-лейтенант Якель. Он стал прекрасным летчиком и в совершенстве овладел фигурами высшего пилотажа. Когда он замечал вражеский истребитель, то неизменно бросался в атаку, хотя противник превосходил его в скорости и огневой мощи. Уже на Кубанском фронте он заставил всех нас долго смеяться. Он всегда считал, что его Ju-87 летает очень быстро, и если дать полный газ, то все остальные быстро отстанут. Это весельчак довольно часто сбивал вражеские истребители. Он напоминал оленя, который ревет, вызывая соперника на бой. И когда тот появляется, олень бросается на него, опустив рога. Якель стал настоящей душой эскадрильи. Он мог, ни разу не повторившись, травить анекдоты с 9 вечера до 4 утра. В его репертуар входили несколько баллад, таких как «Бонифациус Кизеветтер».

В то злосчастное утро Якель вместе со своей эскадрильей атаковал соседнюю батарею, и мы вместе повернули на базу. Мы уже пролетали над линией фронта, как вдруг кто-то крикнул: «Истребители!» Я увидел их, однако они были довольно далеко. Более того, судя по всему, они не собирались нас атаковать. Но Якель повернул назад и полетел навстречу русским. Он сумел сбить один истребитель. Однако его испытанный стрелок толстяк Енш, похоже, смотрел куда-то в сторону, а не прямо перед собой, как положено. К ним сзади подкрался другой ЛаГ-5. Я увидел, как самолет Якеля внезапно вошел в пике, хотя высота не превышала 200 метров, врезался в землю и взорвался. По моим предположениям, в горячке боя Эгберт просто забыл, что летит слишком низко. Так мы потеряли еще одного любимого товарища.

У многих из нас невольно появлялась подлая мыслишка: «Старики уходят один за другим. Я почти наверняка могу с помощью календаря высчитать, когда наступить мой день». Любым несчастьям рано или поздно приходит конец. Мы долго ждали, когда наконец завершится полоса невезения. Если твоя жизнь постоянно подвергается опасности, ты невольно становишься фаталистом, и твоя душа черствеет. Никто из нас не выпрыгивал из постели, когда по ночам невдалеке начинали рваться бомбы. Мы смертельно уставали, так как в течение долгого периода ежедневно с рассвета и до заката находились в воздухе. Поэтому, полусонные и равнодушные, мы слушали, как взрывы подбираются все ближе.

В зоне прорыва к северу от нашего аэродрома дела шли все хуже и хуже. Русские уже подошли к Карейчеву, находящемуся северо-западнее нашего аэродрома, и угрожали захватить его. Чтобы быстрее оказываться в районе боев, мы перебазировались на аэродром Карейчева. Бои шли в основном в лесу, поэтому сверху было крайне сложно что-либо различить. Лесистая местность позволяла красным хорошо маскировать свои позиции, и наши атаки каждый раз были предельно трудными. Лишь с величайшим трудом я замечал танки, поэтому обычно я летал вместе с бомбардировщиками. Так как я командовал группой, противотанковая эскадрилья теперь находилась под моим прямым командованием. Ее личный состав быстро освоил методы операций, приемы технического обслуживания и тактику действий пушечных самолетов, которые я разработал.

Наше пребывание в Карейчеве не затянулось. Снова поползли слухи, что вскоре нас перебросят куда-то на юг, где сложилась критическая ситуация. Мы совершили несколько вылетов, базируясь в Брянске, а потом нам действительно пришлось возвращаться в Харьков. Но на этот раз нашей базой стал аэродром к югу от города.

Глава 11 Отступление к Днепру

За несколько месяцев нашего отсутствия в Харькове произошло много перемен. Наши пополненные дивизии были отведены, и Советы развернули новое наступление. Мы задержались там всего на день или два, а потом советские снаряды начали разрываться на улицах города. На нашем аэродроме не было больших запасов бензина и бомб, поэтому приказ о перебазировании на новый аэродром не стал для нас сюрпризом. Новая база находилась в 160 километрах южнее, рядом с деревней Дмитровка. Так как она находилась на значительном расстоянии от новой линии фронта, то мы использовали два аэродрома подскока: один в Барвенково для полетов к линии фронта на Донце в районе Изюма, второй — в Сталино для полетов к линии фронта на Миусе. На каждом из этих аэродромов находилось небольшое подразделение, чтобы обслуживать самолеты в течение дня. Каждое утро мы брали с собой небольшую группу техников и оружейников. Нашим войскам удалось создать прочную линию обороны на Донце и Миусе, несмотря на сильные атаки советских войск. Очень часто начальник оперативного отдела штаба давал нам знакомые цели: то же самое дерево, тот же самый овраг. Мы вскоре перестали обращаться к картам, что было большим облегчением для пилотов. Как когда-то говорил Штеен: «Мы наконец стали большими мальчиками».

Во время нашего первого вылета в сектор Изюма кто-то произнес по радио мой позывной: «Ханнелора! Ты по-прежнему прикрываешься, когда бьют штрафной?» Я не ответил, однако он повторял свой вопрос снова и снова. Внезапно я узнал голос офицера разведки, с которым мы часто действовали вместе, и чью дивизию мы не раз поддерживали своими бомбами. Разумеется, это было нарушением секретности, но я не смог устоять перед соблазном и ответил, что и сейчас прикрываю кое-что, когда бьют штрафной, и что он — опытный футболист. Невидимый собеседник весело рассмеялся, и остальные экипажи с большим удовольствием слушали наш разговор, совершенно не обращая внимания на яростно грохочущие русские зенитки. Это был обер-лейтенат Эпп из воздушной разведки, один из лучших футболистов Вены. Так как он вместе со своим подразделением сейчас находился в самой гуще боя, я решил отложить встречу с ним до лучших времен.

Обер-лейтенант Антон, который командовал 9-й эскадрильей после смерти Хорнера, сам был убит на Миусе. Его самолет взорвался, когда входил в пике. Еще одно необъяснимое летное происшествие, которое уже повторялось несколько раз. Ушел еще один из «стариков», кавалер Рыцарского Креста. Увы, экипажи постоянно приходили и уходили, и этот конвейер не останавливался ни на день, подчиняясь беспощадному ритму войны.

В воздухе уже запахло осенью, когда мы получили приказ включить в свою зону ответственности и фронт на Днепре. Да, мы откатились уже так далеко на запад, и действовать приходилось с аэродрома северо-западнее Красноармейской. Советские войска наступали на Донецкий промышленный район с севера и северо-востока. Судя по всему, они проводили очень крупную операцию. Кроме того, по нашему аэродрому ежедневно наносили удары бомбардировщики «Бостон». Это было крайне неприятно, так как задерживало обслуживание самолетов, и мы опаздывали с вылетами. Во время налетов русских мы прятались в щелях, вырытых рядом с самолетами, и пережидали там, пока Иван не кончит развлекаться. Наши потери в самолетах и технике были незначительными.

И никто не сказал нам, что части, проходящие мимо аэродрома, являются арьергардом нашей отступающей армии. Причем Иван буквально наступает им на пятки. Мы взлетели с западного аэродрома, пролетели над городом и набрали высоту. Мы должны были атаковать вражеские войска в 40 километрах на северо-западе. На другой стороне города я различил 6 или 8 танков. Их очертания показались мне немного странными. Хенчель прервал мои размышления:

«Герр гауптман, давайте на обратном пути полюбуемся на немецкие танки».

И мы полетели дальше, выполнять боевое задание. Значительно дальше к западу мы встретили крупные силы противника, и никаких признаков германских войск.

Теперь мы летели назад и смогли рассмотреть загадочные танки получше. Все они были русскими Т-34! Их экипажи сидели рядом, внимательно изучая карты, русские готовились к операции. Встревоженные нашим появлением, они бросились врассыпную и начали прыгать в свои танки. Но в этот момент мы ничего не могли сделать, так как нам сначала требовалось сесть и перевооружить самолеты. Тем временем Советы вошли в город. Наш аэродром находился на противоположном конце города. Через 10 минут я был готов к взлету, чтобы начать искать вражеские танки на улицах. Когда мы атаковали их, танки стремительно заворачивали за угол и пропадали из вида. И все-таки я подбил 4 танка. Но куда делись остальные? Они могут появиться на аэродроме в любую минуту. Мы не могли эвакуироваться, так как часть личного состава находилась в городе и нам следовало дождаться их возвращения. Только теперь я вспомнил, что отправил интенданта на склад в восточной части города. Если только ему не повезет, он пропал. Но оказалось, что интенданту все-таки повезло. Танк Т-34 появился перед складом как раз, когда наша машина подъезжала к нему. Интендант нажал на газ, машина подпрыгнула и умчалась.

Я взлетел еще раз. Группа не могла лететь вместе со мной, так как иначе у нас не останется бензина для перебазирования в Павловку. Я мог лишь надеяться, что, вернувшись на аэродром, застану своих людей там. После долгих поисков я заметил 2 танка в западной части города и уничтожил их. Очевидно, они искали аэродром, чтобы выкурить ос из гнезда. Однако они потеряли слишком много времени. Мы подожгли все неисправные самолеты, которые не могли взлететь. Пока мы кружили над аэродромом, выстраиваясь, я заметил на границе аэродрома разрывы танковых снарядов. Они наконец добрались сюда, но нас здесь уже не было.

Компас показывал на запад-северо-запад. Мы летели на малой высоте над дорогой. Внезапно длинная автоколонна, шедшая в сопровождении танков, открыла по нам сильный огонь. Наш строй тут же рассыпался, и мы закружились над колонной. Советские танки и грузовики, в основном американского производства, значит тоже советские. Мы набрали высоту, и я отдал приказ подавить зенитки. Их следовало уничтожить, чтобы без помех атаковать колонну с бреющего полета.

После того как мы подавили большую часть зениток, мы разделились на звенья по всей длине колонны и начали обстреливать ее. Постепенно смеркалось, дорога извивалась, словно змея. Ее усеивало множество костров — горели моторы танков и автомобилей, которые не успели свернуть с дороги вправо или влево. Мы не пропустили ни одной цели, и Советы снова понесли тяжелые потери в технике и людях. Но что это? Я пролетел над первыми 3 или 4 машинами, все они имели нарисованный на капоте германский флаг. Грузовики были явно германского производства. В паре сотен метров впереди в небо взвились 2 белые сигнальные ракеты, выпущенные из окопов, вырытых на обочине. Это наш опознавательный сигнал! Да, очень давно я не чувствовал себя так скверно. Я охотно разбил бы свой самолет где-нибудь поблизости. Так была это германская колонна, или нет? Все горело. Но почему они тогда вели такой плотный огонь с грузовиков?.. Как к ним попали американские грузовики?.. И кроме того, я совершенно ясно видел удирающих солдат в коричневых мундирах! Я весь взмок от пота, и постепенно меня начала одолевать паника.

Было уже совсем темно, когда мы приземлились в Павлограде. Никто из нас не произнес и слова. Всех мучила одна и та же мысль. Мы атаковали германскую колонну или русскую? Но мы никак не могли найти ответ. Я попытался по телефону выяснить в штабе Люфтваффе и пехотного корпуса, что за колонна это могла быть. Наконец усталость сразила меня, и я забылся тяжелым сном. Ближе к полуночи прибыло несколько солдат. Дежурный офицер поспешно меня разбудил. Наши товарищи из пехоты благодарили нас за то, что мы помогли им спастись. Они рассказали, что их грузовики были захвачены русской колонной. Они едва успели отбежать чуть-чуть и укрыться от пуль в окопах на обочине дороги. Именно в этот момент на сцене появились мы и начали расстреливать Иванов. Наши парни сразу воспользовались благоприятной возможностью и совершили спринтерский забег еще метров на двести. Это сняло тяжкий груз с моей души, и я поспешил обрадовать своих товарищей по оружию.

Вскоре после этого инцидента мы прибыли в Днепропетровск. Наша группа базировалась на аэродроме на восточном берегу Днепра, поэтому добираться до квартир в центре города приходилось довольно долго. Для русских городов Днепропетровск выглядел довольно неплохо, вроде Харькова. Советские бомбардировщики и штурмовики почти ежедневно совершали налеты на мост через Днепр. Красные надеялись уничтожить его и отрезать путь отступления германским войскам. Кроме того, это помешало бы перебрасывать на фронт подкрепления и припасы. До сих пор мы ни разу не видели, чтобы подобные налеты русских принесли им успех. Возможно, мост был слишком мал для русских летчиков. Зато гражданское население радовалось этим налетам. Как только появлялись русские самолеты, люди хватали корзины и бежали к реке, так как после налета всплывала масса глушеной рыбы. Ее было столько, что съесть ее всю было просто невозможно. Мы совершали вылеты на северо-восток и юг, так как советские войска продолжали наступать с Дона, чтобы помешать нам создать прочную линию обороны на Днепре. Когда мы перебазировались из Днепропетровска в Большую Костромку, расположенную в 120 километрах западнее, я потерял Бекера. Он был переведен в штаб эскадры. Я затягивал его перевод, насколько это было возможно, так как он принадлежал к моему «семейному кружку», но исход этой борьбы был предрешен. И после долгих препирательств мне пришлось подчиниться.

Глава 12 Дальше на запад

Большая Костромка — это типичная русская деревня, со всеми ее преимуществами и недостатками. Нормальный европеец найдет в ней неудобств гораздо больше, чем преимуществ. Строения в деревне стоят довольно разбросанно, большей частью это глиняные мазанки, лишь отдельные дома сложены из камня. Говорить о каких-либо улицах нельзя в принципе, деревню во всех направлениях пересекают тропинки, перекрещивающиеся самым причудливым образом. В плохую погоду наши автомобили тонут в грязи по самые оси, и вытащить их абсолютно невозможно. Аэродром расположен на северной окраине деревни, на дороге, ведущей в Апостолово. Впрочем, эта «дорога» большую часть времени непроходима для машины. Поэтому наш личный состав, не теряя времени, постарался приспособиться к специфике местной жизни и начал добираться до аэродрома верхом. Люди спрыгивали с лошади прямо на крыло самолета, потому что взлетная полоса была немногим лучше «дороги». Так как дожди шли очень часто, она больше напоминала море жидкой грязи, в котором кое-где виднелись маленькие островки. Если бы не широкие шины Ju-87, мы просто не смогли бы проводить полеты с этого аэродрома. Жили мы совсем недалеко от Днепра. Наши квартиры были разбросаны по всей деревне. Штаб эскадры расположился в сельской школе и соседних постройках. «Офицерская столовая» представляла собой обычную комнату в штабе.

Площадь перед школой-штабом часто заливало водой, которая потом замерзала. Это позволяло нам иногда поиграть в хоккей. Сначала Эберсбах и Фикель не упускали ни одного случая устроить матч. Но потом их энтузиазм немного поувял, так как ноги покрылись множеством синяков и ссадин. В очень плохую погоду хоккейные матчи иногда проводились под крышей, но это заканчивалось для вратарей еще хуже. Переломать мебель мы не могли по причине отсутствия таковой.

Русских всегда поражало огромное количество мелочей, которые наши солдаты таскают с собой. Они полагают, что фотоснимки наших домов, комнат и девушек — фашистская пропаганда и фальшивка. Понадобилось много времени, чтобы убедить их в том, что снимки подлинные. Они даже начали сомневаться в справедливости штампа «фашистские варвары». Через несколько дней здесь, как и во всех других местах, где мы квартировали, русские подходили и спрашивали, можно ли им снова повесить иконы и распятия. Раньше, в советские времена, им приходилось все это прятать подальше от собственных детей и комиссаров. То, что мы не возражали, производило на жителей деревни огромное впечатление. Если мы пытались рассказать им, что в нашей стране в любом доме можно найти икону или распятие, они просто отказывались верить. Русские снова вешали иконостасы, однако нам постоянно приходилось повторять, что мы не собираемся запрещать все это. Они жили в страхе перед комиссарами, которые продолжали держать деревню под наблюдением и шпионили за ее жителями. Эту задачу очень часто выполняли школьные учителя.

У нас постоянно возникали проблемы из-за непролазной грязи. Доставка снабжения и даже продовольствия не раз прекращалась. Когда мы пролетали над Днепром, я не раз видел, как наши и русские солдаты швыряют в воду ручные гранаты и подбирают глушеную рыбу. Мы на войне, и Днепр превратился в линию фронта. Обе стороны используют любую возможность подкормить солдат. Поэтому однажды и я решил попытать счастья, использовав маленькую 50-килограммовую бомбу. Наш интендант Гослер отправился к Днепру вместе с небольшой группой добровольцев. Я предварительно показал ему на карте, в каком именно месте сброшу бомбу. После того как я обнаружил наших «рыболовов», я сбросил бомбу в реку с высоты 25 метров. Она упала в воду совсем недалеко от берега и через пару мгновений взорвалась. Сидевшие с удочками солдаты не на шутку перепугались и попадали на землю ничком. Несколько находчивых ловкачей, которые вышли на середину реки на утлой лодчонке, чтобы первыми начать подбирать рыбу, едва не стали жертвами собственной сообразительности. Взрыв и поднятая им волна чуть не перевернули лодку. С воздуха я увидел, как множество рыбы всплыло брюхом кверху. Солдаты поспешно бросились подбирать ее. Местные жители тоже вылезли из своих укрытий и помчались к берегу, чтобы воспользоваться неожиданным подарком. Грузовик с нашими «рыбаками» вернулся на аэродром через пару часов после меня. Они привезли несколько центнеров рыбы, среди которой попадались великолепные экземпляры весом до 35 килограммов, в основном осетры. Копченые или вареные, они были просто превосходны. Впрочем, огромный жареный карп им не уступал. Через пару недель мы повторили наш «рыболовный вылет» с таким же успехом.

Боевые вылеты мы совершали почти ежедневно и в самых разных направлениях. На востоке и юго-востоке Советы непрерывно вели наступление на наш плацдарм у Никополя, в основном из района Мелитополя. Все ключевые пункты на карте получили немецкие названия: Гейдельберг, Грюнталь, Густавфельд. Это были дома немецких колонистов. Их предки прибыли в этот район более века назад. Далее на севере линия фронта поворачивала на восток и шла по другому берегу Днепра до Запорожья, пересекала реку и выходила к Кременчугу. Днепропетровск находился на русской территории. Как бывало и раньше, Советы наносили удары на разных участках фронта, и часто им удавалось вклиниться в нашу оборону. Положение восстанавливалось после наших контратак, которые в основном проводили танковые дивизии. Промышленный центр Кривой Рог, находившийся чуть севернее нашего аэродрома, имел бетонную взлетную полосу, но мы не могли использовать ее.

В один из дней Советы внезапным ударом захватили Кривой Рог и его аэродром. Основные силы русских наступали с севера от Пятихаток. Именно здесь пропал без вести обер-лейтенант Менде. Несмотря на интенсивные поиски, мы так и не смогли найти нашего доброго товарища, растворившегося в бескрайних русских просторах. Положение было восстановлено контратакой, и фронт отодвинулся на десяток километров к северу. Так как противник наладил бесперебойную доставку подкреплений, топлива и боеприпасов для своей ударной группировки, нам пришлось атаковать мосты через Днепр. Наши цели в основном располагались между Кременчугом и Днепропетровском. Как-то утром пришло сообщение, что русские нанесли очередной удар с севера, поэтому нам пришлось взлететь, несмотря на отвратительную погоду. Моей задачей был сбор информации, так как нужно было определить расположение вражеских сил и оценить шансы атаки крупным соединением пикировщиков при данном состоянии атмосферы. Перед взлетом мне сообщили, что такие-то деревни в районе боев занимают наши войска, однако они ведут тяжелые бои, и им срочно требуется помощь. Мне следовало установить контакт с командирами пехотных частей и офицером наведения авиации.

Облачность была низкой, и мы вылетели в район боев тройками. В наушниках я услышал голос офицера наведения, которого я хорошо знал. Во всяком случае, я надеялся, что именно с ним мне предстоит работать. Я должен напомнить, что все пехотные командиры рвались заполучить нашу поддержку. Поэтому мы всегда требовали, чтобы каждая пехотная часть имела собственный позывной. Нас буквально разрывали на части, и требовалось в двадцать раз больше самолетов и летчиков, чтобы выполнить все запросы. Судя по голосу, со мной с земли разговаривал футболист Эпп, но даже без его информации я уже заметил цель — крупную группу вражеских войск и техники примерно в 3 километрах впереди. Я все еще летел над нашими позициями и начал закладывать вираж, когда увидел множество вспышек выстрелов зенитных батарей. Разрывы снарядов не были видны, так как их скрывали тучи, но мой самолет вздрогнул от ударов по кабине и капоту двигателя. Я получил осколочные ранения лица и рук. Мотор самолета мог в любой момент остановиться. Он продержался еще пару минут, а потом все-таки заглох. Но за это время я успел заметить луг к западу от деревни. Я был уверен, что русские все еще меня не видят. Я благополучно приземлился на этом лугу. Фикель быстро посадил свой самолет рядом. Мы совершенно не представляли, сколько времени этот район будет контролироваться нашими войсками. Поэтому мы с Хенчелем сняли с нашего самолета самые важные приборы, забрали парашюты, часы, личное оружие и забрались в самолет Фикеля. Когда мы летели домой, то доложили по радио командованию о происшествии. Вскоре мы благополучно приземлились в Костромке. Во время этих боев неприятный инцидент произошел с обер-лейтенантом Фриче. Его самолет был полбит русскими истребителями юго-восточнее Запорожья, возле Гейдельберга. Он сумел выпрыгнуть с парашютом, хотя при этом сильно ударился о хвостовое оперение. После недолгого пребывания в госпитале этот прекрасный командир и кавалер Рыцарского Креста снова вернулся в строй.

Однако нам везло далеко не всегда. Как раз мы возвращались после вылета, и возле аэродрома строй рассыпался. Самолеты летели низко над землей по одиночке и уже готовились заходить на посадку. Внезапно наши зенитки открыли бешеный огонь — высоко над нами появились русские истребители. Они совсем не собирались атаковать нас, и все неприятности стали результатом стрельбы зениток. Разумеется, наводчики пытались стрелять между нашими самолетами, но получалось это плохо. Командир 7-й эскадрильи обер-лейтенант Херлинг и инженер группы Крумингс были сбиты и погибли. Немного позднее погиб и обер-лейтенант Фрич. Наша четверка всегда была неразлучна, и вот из нее уцелел только я один. Все трое моих друзей были кавалерами Рыцарского Креста, и все они отдали жизни за свою страну. Для всех нас их гибель стала тяжелым ударом. Они были прекрасными летчиками и отличными командирами для своих подчиненных. Иногда наступает такой период, когда кажется, что все ополчилось против тебя, и череда несчастий будет бесконечной.

В ноябре мы получили радиограмму: я награжден Рыцарским Крестом с Дубовыми Листьями и Мечами и должен вылететь для получения награды в ставку фюрера в Восточной Пруссии. Примерно в это время я уничтожил свой сотый танк. Лично я был рад новой награде, не в последнюю очередь потому, что это было признание достижений всей нашей группы. Однако я был разочарован тем, что не прошло мое представление Хенчеля к Рыцарскому Кресту. Вероятно, оно застряло где-то между высокими штабами. Поэтому я решил захватить с собой своего стрелка. Хенчель к этому времени уже совершил 1000 боевых вылетов, сбил несколько советских истребителей и являлся нашим лучшим стрелком. Мы полетели в Восточную Пруссию через Винницу — Проскуров — Лемберг — Краков. Ставка фюрера находилась недалеко от Гольдапа.

Сначала мы приземлились в Лётцене. Я представился подполковнику фон Белову. Он сказал мне, что майор Храбак[4] должен получать Дубовые Листья вместе со мной. Я привел Хенчеля к Белову и спросил у него, получила ли ставка мое представление. Белов ответил, что документы не прибыли, однако пообещал немедленно затребовать их от рейхсмаршала Геринга. В штабе Геринга бумаг тоже не оказалось. Тогда кто-то предположил, что наградные документы лежат среди прочих бумаг, представленных на подпись Герингу. Рейхсмаршал лично подтвердил это Белову, и тот отправился к фюреру. Белов доложил Гитлеру, что я привез с собой Хенчеля потому, что его наградные документы странствовали по инстанциям слишком долго, но что командующий Люфтваффе утвердил награждение. На это фюрер сказал: «Пусть он прибудет вместе с остальными». Этот день стал одним из самых памятных для моего верного стрелка. Лишь очень немногие получали Рыцарский Крест из рук фюрера. Обычно главнокомандующий вручал награды, начиная с Дубовых Листьев.

Вот так майор Храбак, Хенчель и я прибыли на прием к фюреру. Сначала он вручил нам награды, а потом было устроено небольшое чаепитие. Фюрер говорил о последних боях на Восточном фронте и о выводах, которые следовало сделать. Он сообщил, что идет формирование новых частей, которые потребуются для отражения неминуемого вторжения западных союзников на континент. Наша страна еще могла сформировать значительное число новых дивизий, а промышленность была способна обеспечить их вооружением. Фюрер добавил, что германская техническая мысль упорно работает над новыми многообещающими образцами вооружений, и мы наверняка вырвем победу из лап большевиков. Это могут сделать только немцы, добавил фюрер. Он гордится солдатами Восточного фронта и прекрасно знает о тех колоссальных трудностях и лишениях, которые они испытывают. Гитлер выглядел бодро. Он был полон идей и твердой веры в будущее.

Покинув Лётцен, мы должны были отправиться в Гёрлиц, где наш заслуженный Ju-87 наслаждался выпавшим двухдневным отдыхом. Дом Хенчеля находился в Саксонии, совсем недалеко оттуда, и он уехал на поезде, чтобы присоединиться ко мне через 2 дня, когда нам предстояло отправиться на фронт. После этого мы полетели по маршруту Вена — Краков — Лемберг — Винница — Кировоград. Погода была мерзкой, и чем дальше мы забирались на восток, тем отчетливее чувствовалось приближение зимы. Из низких туч обильно сыпал снег, что сильно осложняло полет, особенно трудно было выдерживать правильный курс. Мы почувствовали огромное облегчение, когда наш самолет уже в сумерках приземлился на подмерзшем аэродроме Костромки, и мы снова встретились с нашими товарищами. Здесь было уже довольно холодно, однако у нас не имелось оснований жаловаться, так как морозы резко улучшили состояние дорог в деревне. Лед покрыл все открытые пространства, и теперь передвигаться без коньков стало довольно сложно. Когда нелетная погода приковывала нас к земле, мы снова начинали играть в хоккей. Даже людей, совершено не склонных заниматься спортом, не оставил равнодушными энтузиазм игроков. Практически все метлы и лопаты были превращены в клюшки. Половине игроков пришлось довольствоваться примитивными русскими коньками, тогда как остальные хвастались настоящими хоккейными ботинками. Кое-кто вообще был вынужден привязывать дощечки к меховым летным сапогам. Но это никого не смущало.

Здесь, в южной России, теплые дни выпадали крайне редко, но тогда все вокруг снова превращалось в непроходимое болото. Вероятно, сказывалась близость двух теплых морей — Черного и Азовского. Наш аэродром не мог выдержать подобного издевательства, и тогда нам приходилось покидать его, мы перелетали в Кировоград. Один из этих грязевых потопов совпал с Рождеством и Новым Годом. В результате все подразделения были вынуждены праздновать по одиночеке, так как собрать весь личный состав группы вместе было невозможно. Каждый из солдат получил рождественский подарок, и глядя на их радостные лица, нельзя было представить, что они воюют уже пятый год.

В начале 1944 года установилась хорошая погода, и мы возобновили полеты. Советы начали наступление из района Днепропетровска на запад и юго-запад. Очень быстро они перерезали наши коммуникации между Кривым Рогом и Кировоградом. Контрнаступление наших старых друзей — 14-й и 24-й танковых дивизий — увенчалось полным успехом. Они захватили большое число пленных и много техники, но самое главное — в этом секторе фронта воцарилось затишье, хотя бы временное. Мы постоянно совершали вылеты в район Кировограда и жили совсем рядом с аэродромом. Штаб эскадры располагался неподалеку. В тот день, когда они въехали в новые помещения, штабисты получили неприятный сюрприз. Адъютант эскадры майор Беккер, которого все звали «Фридолин», и инженер капитан Качнер оказались совершенно не знакомы с туземными «отопительными устройствами». Ночью их комнаты наполнил угарный газ. Проснувшийся Качнер обнаружил, что Фридолин уже потерял сознание. Он кое-как выполз на свежий воздух, волоча за собой Фридолина, оба спаслись совершенно случайно. Для солдата погибнуть в результате глупого несчастного случая, а не от пули врага, особенно трагично. После того как все кончилось благополучно, мы обнаружили даже смешную сторону в этом инциденте, и его герои стали предметом шуток. Оба надолго запомнили эту ночь.

В ходе одной из операций этого периода мы стали свидетелями совершено необычной драмы. Я вместе с противотанковой эскадрильей действовал юго-западнее Александрии. Мы израсходовали боеприпасы и уже повернули назад, направляясь в Кировоград, чтобы заправить и перевооружить самолеты для нового вылета. Мы скользили буквально над самой землей. На полпути к Кировограду я оказался над густой живой изгородью. Позади нее обнаружились 12 танков. Я сразу опознал их — это были Т-34, двигавшиеся на север. В мгновение ока я набрал высоту и начал кружить над противником. Откуда взялись эти танки? Вне всякого сомнения, они были вражескими. Ни у одного из нас не осталось ни патрона. Мы просто ничего не могли им сделать. И уж один бог знает, куда они денутся к тому времени, когда мы вернемся с новыми боеприпасами, чтобы атаковать их.

Т-34 не обращали на нас никакого внимания и спокойно двигались своей дорогой. Но далее на север я заметил еще какое-то движение. Мы полетели туда на бреющем и обнаружили там наших товарищей — несколько немецких танков T-IV. Танкисты уставились на нас. Они совершенно не подозревали о том, что враг совсем рядом и скоро может начаться бой. Обе группы танков двигались навстречу друг другу, их разделяла только высокая стена кустов. Никто не видел противника, так как советские танки двигались в лощине под железнодорожным полотном. Я выпустил красную сигнальную ракету и сбросил сообщение в контейнере. В записке я сообщал нашим танкистам, кто движется им навстречу, с какого направления и какими силами. Между танками оставалось не более 4 километров. Я спикировал прямо на вражеские танки, чтобы показать, где точно находится противник. Обе группы танков продолжали неотвратимо сближаться. Кружа на малой высоте, мы следили за происходящим. Наши танки остановились в том месте, где в живой изгороди оказалась брешь шириной несколько метров. В любой момент перед ними могли внезапно появиться русские танки. Несколько секунд я напряженно ждал, а потом испытал настоящий шок. Русские закрыли башенные люки. Вероятно, видя мои необычные маневры, они заподозрили нечто неладное. Они следовали в прежнем направлении, увеличив скорость. Теперь противников разделяло не более 15 или 20 метров. Сейчас!

Русские наконец добрались до бреши в изгороди и увидели прямо перед собой немецкие танки. Буквально через 2 секунды первый танк T-IV с дистанции 20 метров поджег своего противника. Прошло еще несколько секунд, прежде чем русские начали отвечать, но к этому времени горели уже 6 их танков. Создалось такое впечатление, что они были застигнуты врасплох и до сих пор не слишком ясно представляли, что происходит. Несколько Т-34, укрывшись за кустарником, попытались перевалить через железнодорожную насыпь, чтобы спастись. Однако немецкие танки, стреляя с места, быстро их уничтожили. Весь бой длился не более одной минуты. Результат был потрясающим. Ни один наш танк не пострадал, зато русские были уничтожены полностью. Наши товарищи-танкисты могли гордиться этим достижением, но и наша радость была ничуть не меньше. Мы сбросили им записку с поздравлениями и несколько плиток шоколада, после чего полетели домой.

После нескольких рутинных вылетов нам не пришлось слишком долго ждать нового удара. Мы вместе с обер-лейтенантом Фикелем и обер-лейтенантом Шталером отправились охотиться за танками. Мы не имели истребительного сопровождения. Как только мы пролетели над расположением одной из наших танковых частей, появились от 12 до 15 «Аэрокобр». Намерения у них были самые дурные. Все истребители имели красные коки винта и, судя по всему, принадлежали к гвардейским частям. Над самой землей началась дикая свалка, и я был очень рад, что мне удалось привести обоих своих товарищей домой, хотя наши самолеты изрядно пострадали. Этот эпизод еще долгое время служил предметом вечерних бесед и обсуждался в мельчайших деталях. Фикель и Шталер полагали, что мы спаслись просто чудом. Одновременно эти разговоры были полезным уроком для новичков, так как учили правильным действиям в тяжелом воздушном бою.

Наша 1-я группа некоторое время базировалась в Слынке, к северу от Ново-Украинки. Моя 3-я группа также получила приказ перебазироваться туда, но этот приказ касался только летного состава. Наш технический персонал должен был проследовать на автомобилях в Первомайск на Буге. В последние дни нашего пребывания в Кировограде пришел приказ о присвоения мне звания майора.

В Слынке мы впервые по-настоящему почувствовали, что приближается зима. Холодный восточный ветер дул почти каждый день. Температура упала до 20–30 градусов ниже нуля. Воздействие холода сразу резко сократило число исправных самолетов. Обслуживание и ремонт самолетов на морозе всегда были крайне трудным делом. Это оказалось особенно некстати потому, что русские войска, наступавшие севернее Кировограда, сумели прорваться в горловину долины Мариновки. Русские перебросили к фронту крупные резервы, чтобы консолидировать положение и подготовить плацдарм для нового наступления. Мы использовали для атак все имеющиеся исправные самолеты. Во время одного из вылетов самолет обер-лейтенанта Фикеля был подбит, и пилоту пришлось совершить вынужденную посадку. Местность была довольно ровной, и я сумел сесть совсем рядом с ним. Забрав Фикеля и его стрелка, я вернулся на аэродром. Оставалось лишь пожалеть, что мы потеряли еще один самолет.

Русские танки редко проводили ночные атаки, но в следующие несколько дней нам, а еще больше нашим товарищам на севере, пришлось не раз иметь с ними дело. В полночь примчался дежурный по аэродрому и разбудил меня неприятным известием. Прибыли несколько человек из истребительной группы, базировавшейся на аэродроме в Малой Выске. Оказывается, русские ворвались на аэродром и отрезали летчиков от самолетов, они срочно просят нашей помощи. Ночь была звездной и безоблачной. Я решил сам переговорить с беглецами. Малая Выска расположена в 30 километрах от нас, и на этом аэродроме находилось несколько частей Люфтваффе.

«Мы все спали, когда раздался страшный грохот. Мимо наших домов промчались русские танки с пехотой на броне. Это все, что мы можем сообщить». Кто-то рассказал, как танки ворвались на аэродром. Все произошло слишком быстро, и наши товарищи были застигнуты врасплох. Некоторые так и удрали прямо в пижамах.

Я оценил ситуацию и решил, что взлетать немедленно не имеет смысла. Впрочем, это просто невозможно. Мы могли бороться с танками только в условиях нормальной видимости. Хотя ночь была довольно светлой, это все-таки была ночь. Нам следовало дождаться рассвета.

Взлетать мы будем, как только начнет светать. К сожалению, на обратном пути нам придется столкнуться с туманом, который уже сейчас выглядит довольно подозрительно. Мы подходим к аэродрому на малой высоте и видим вспышки выстрелов наших тяжелых зениток. Они уже уничтожили часть самых дерзких стальных чудовищ, остальные постарались укрыться от смертоносного огня «флаков». Личный состав наших авиационных подразделений находится на боевых постах. Когда мы пролетаем над аэродромом, они исполняют нечто вроде пляски команчей, так как не сомневаются, что мы решим все их проблемы. Один Т-34 влетел прямо в избу, где располагался пункт управления полетами, и стоит, накренившись, посреди груды обломков. Часть танков укрылась на территории завода, усеянной слишком высокими трубами. Действовать здесь следует дьявольски осторожно, чтобы не врезаться в одну из них. Выстрелы наших пушек эхом отдаются по всей деревне. За пределами аэродрома мы не стесняемся использовать бомбы. Те иваны, которые вырвались вперед, поняли, что поступили опрометчиво, и им лучше убраться восвояси. Они начинают отходить к восточной окраине деревни, где надеются укрыться в глубоких оврагах. Там же стоят их грузовики с топливом и боеприпасами. Русские пытаются отогнать нас огнем легких и средних зенитных орудий, но мы забрасываем зенитки бомбами и довершаем уничтожение огнем пушек. Вскоре грузовики загораются и взрываются один за другим.

Иваны драпают по снегу на восток. Теперь перед нами встает гораздо более сложная задача — сесть на собственный аэродром в Слынке. Густой туман по-прежнему лежит на земле, и при заходе на посадку видимость падает почти до нуля.

К наступлению ночи самолеты группы совершили по 7 боевых вылетов, тогда как я со своим ведомым поднимался в воздух 15 раз. Малая Выска очищена от противника. Наши самолеты уничтожили 16 вражеских танков.

Вскоре после этого боя наш летный состав присоединяется к наземному персоналу в Первомайске-Северном. Местный аэродром имеет небольшую бетонную полосу, однако она используется исключительно для парковки самолетов, чтобы не дать им утонуть в грязи. Взлет, посадка и рулежка на этом аэродроме практически невозможны, это форменная трясина. Мы живем на небольшом хуторе, стоящем рядом с аэродромом. Завершив полеты, а также в те дни, когда стоит нелетная погода, мы с Гадерманном занимаемся спортом. После длинного кросса по пересеченной местности мы всегда принимаем горячую и холодную ванны, а потом катаемся по снегу «в костюме Адама». После такой процедуры испытываешь невероятный прилив сил, просто заново рождаешься. Некоторые «паны» и «паненки», которые, судя по их виду, сильно недолюбливают воду, смотрят на это, вытаращив глаза. Я уверен, что вид наших фигур, напоминающих античные статуи, служит лишним подтверждением вдолбленного им пропагандистского образа «фашистских варваров».

Выяснилось, что без метеоразведки утренние вылеты большими группами в этом секторе являются пустой тратой времени. Район расположения целей может быть окутан непроницаемым туманом, который делает атаку невозможной. Даже если не говорить о бессмысленной трате драгоценного горючего, такие вылеты в сложных метеоусловиях могли стать роковыми для неопытных пилотов. Поэтому был отдан жесткий приказ: на рассвете поднимать самолет метеоразведки и только после получения его донесений о погодных условиях в районе операций принимать решение будет группа взлетать — или нет. Эта задача была слишком важна, чтобы я мог отправить в полет первого попавшегося. Обычно летел Фикель, или какой-нибудь другой опытный пилот, если Фикелю требовался отдых.

Как-то раз на рассвете мы летели к фронту. Я воспользовался улучшением погоды, и мы взлетели, прежде чем окончательно рассвело. Я старательно запоминаю расположение вражеских объектов в этом секторе фронта. В утренних сумерках видны вспышки выстрелов батарей неприятеля. По интенсивности артиллерийского огня можно определить, что нас ждет сегодня днем. Как только батарея обнаружена, она тотчас наносится на карту. Пройдет немного времени, и русские их замаскируют, после чего обнаружить эти батареи с воздуха будет просто невозможно. Эта информация представляет огромный интерес для наших товарищей из пехоты. Если я рано утром лечу низко над линией фронта, я могу передать армейской разведке точные сведения о местах сосредоточения противника. Это позволяет нам подготовиться к любым действиям противника, и они не станут неожиданными. Передо мной разворачивается впечатляющая картина. Многочисленные вспышки выстрелов напоминают мерцание сигарет на перроне огромного вокзала. Снизу к моему самолету поднимаются струи разноцветных огненных шариков, словно пытаясь привязать меня к земле. Вражеские зенитчики нас заметили. Вверх взлетаю яркие разноцветные ракеты, это вражеские подразделения обмениваются каким-то сигналами. Постепенно наши регулярные утренние визиты становятся все более неприятными для Иванов. Особенно раздражает их то, что мы довольно часто застигаем врасплох их танки. Они тоже намеревались использовать предрассветные сумерки, чтобы добиться внезапности, и открывают по мне бешеный огонь. Никто не удивляется, когда иван сразу после рассвета посылает «сталинских соколов» очистить небо над фронтом. Нашей паре, не имеющей истребительного прикрытия, схватки с превосходящим по численности противником не доставляют никакой радости.

Последнее время Фикель выглядит очень измотанным, и Гадерманн советует мне дать ему хорошенько отдохнуть или, по крайней мере, временно освободить от этих вылетов в паре со мной. Фикель после посадки на сильно поврежденном самолете меланхолически замечает, что этот вылет отнял у него пять лет жизни. Хотя говорится это наполовину в штуку, я и сам вижу, что он далеко не атлет и его выносливость тоже имеет свои пределы. Но я благодарен ему за то, что он не отказывается летать со мной. Именно в такие моменты ты понимаешь, что боевое братство — это нечто святое.

Сегодня мы проводим утреннюю разведку в районе Кировограда. Советы снова пытаются прорвать фронт, бросая в топку новые подкрепления из своих поистине неистощимых резервов. Если погоду можно счесть хоть отдаленно напоминающей летную, мы взлетаем всей группой примерно через полчаса после посадки разведчиков. Удар наносится по самым важным целям, которые они обнаружили. Зима, с ее плотными тучами и густыми туманами, делает ненадежными любые наблюдения, поэтому мы взлетаем, не имея ни малейшей уверенности в том, сумеем ли через час приземлиться здесь же. Непроницаемый туман опускается на землю совершенно неожиданно, и эта пелена может простоять несколько часов. В такую погоду автомобиль гораздо полезнее самолета.

Однажды мы с Фикелем уже завершили разведку и провели несколько атак с бреющего полета в окрестностях Кировограда. Уже совсем рассвело, и мы летели на запад, домой. Нам еще оставалась примерно половина пути, когда, достигнув Ново-Украинки, мы внезапно попали в полосу быстро сгущающегося тумана. Фикель держится совсем рядом со мной, чтобы не потерять меня из вида. Земля еле видна. Пролетая над селом, я замечаю несколько мелькнувших высоких печных труб и еле успеваю увернуться. Верхняя граница тумана поднимается на большую высоту, и вполне возможно, что мы не сможем перескочить через него. И кто может сказать, как далеко тянется эта мерзость? Нам остается одно: лететь на запад, пока хватит бензина, а потом садиться, уповая на удачу. Ведь мы вполне можем оказаться в районе, который контролируют партизаны. Но эта перспектива нас не прельщает. Мы вскоре пересечем линию фронта, и я могу срочно понадобиться. Кроме того, после долгого разведывательного полета горючего у нас не так уж много, поэтому нам приходится прижиматься к земле и попытаться все-таки найти аэродром при почти полном отсутствии видимости. Вокруг сплошная серая пелена. Какой там горизонт… Самолет обер-лейтенанта Фикеля пропал. Я не видел его с того момента, как мы миновали Ново-Украинку. Может быть, он врезался в одну из тех самых труб?

Пока местность под нами остается ровной, мы можем лететь сквозь эту пелену тумана. Как только впереди возникает какое-нибудь препятствие, вроде телеграфного столба, дерева или высокого холма, я тяну ручку управления на себя, ныряя в этот противный кисель. Пытаться таким же образом поднырнуть под слой тумана было бы безумным риском. Земля видна с высоты 3–4 метра, но на такой высоте любое препятствие появится из тумана, когда у ворачиваться будет уже поздно. Я лечу только по компасу. Если верить часам, то примерно через 20 минут мы окажемся над нашим аэродромом в Первомайске. Не очень понятно: то ли равнина сменилась холмами, то ли туман стал еще плотнее. Я чуть трогаю ручку управления и оказываюсь в самой его гуще. Я лишь каким-то чудом проскочил мимо нескольких высоких столбов. Нет, хватит испытывать судьбу.

«Хенчель мы садимся».

Где именно мы садимся, я совершенно не представлял. Перед глазами колыхалась все та же серая муть. Я выпускаю закрылки и убираю газ. Самолет постепенно теряет скорость, и, полагаясь больше на интуицию, я касаюсь колесами земли. После короткого пробега «Штука» останавливается. Хенчель сдвигает фонарь и вылезает на крыло, улыбаясь во весь рот.

«На сей раз, нам повезло».

Видимость на земле не превышает 50 метров. Судя по всему, мы оказались на каком-то пригорке, и туман течет куда-то вниз. Я слышу что-то похожее на шум автомобильного мотора и прошу Хенчеля пойти и выяснить, что это. Может быть, мы сели рядом с шоссе. Я остаюсь в кабине верного Ju-87 и снова чувствую, что жизнь все-таки прекрасна. Хенчель возвращается. Моя догадка оказалась правильной, позади нас проходит дорога. Армейские шоферы сообщили ему, что до Первомайска примерно 40 километров и дорога идет прямо в город. Мы запускаем мотор и выползаем на дорогу. Видимость не превышает 30 метров, лишь изредка она улучшается до 40. Мы катим по широкому шоссе, как на обычном автомобиле, пунктуально выполняя все правила движения и пропуская тяжелые грузовики. Там, где движение становится интенсивнее, я останавливаюсь, чтобы не рисковать случайным столкновением. Ведь водитель грузовика может не заметить мой самолет и врезаться в него. Многие из них таращатся на нас, словно увидели привидение. Так мы едем около 2 часов, то поднимаясь на холмы, то спускаясь в лощины. Наконец мы подъезжаем к перекрестку. Миновать его нам не удастся, так как расстояние между столбами меньше размаха крыльев самолета. Тогда я поворачиваю и съезжаю с дороги. До Первомайска осталось всего 12 километров. Меня подбирает проходящий армейский грузовик, и вскоре я оказываюсь в расположении группы. Хенчель остается караулить самолет, но я сразу направляю ему смену. Наши товарищи уже начали беспокоиться о нас, потому что к этому времени у нас должен был кончиться бензин. На аэродроме не получили никаких сообщений о нашей судьбе, поэтому все очень обрадовались нашему возвращению.

О Фикеле по-прежнему ничего не было известно. К полудню туман рассеялся, я на автомобиле вернулся к самолету и взлетел с шоссе. Через несколько минут я сел на аэродроме в Первомайске, и наши механики с ликованием встретили блудного сына. Тут же Гадерманн сообщает, что недавно из Ново-Украинки звонил Фикель. Он сумел благополучно выскочить из тумана. Фикель оторвался от меня, когда туман стал особенно густым, и тут же приземлился. Вот теперь мы радуемся по-настоящему.

Вскоре после этого центр тяжести наших операций переместился на север. В районе Черкасс немецкие войска попали в окружение, и сейчас готовилась операция по деблокаде котла с помощью свежих резервов. Главный удар предполагалось нанести с юга и юго-запада. Мы поддерживали 11-ю и 13-ю танковые дивизии, которые наступали на север из Нового Миргорода. Наши танки вышли к реке, но Советы успели хорошо укрепиться на противоположном берегу. Здесь для нас было множество целей. Авиация обоих противников действовала очень интенсивно. Особенно старались «Железные Густавы», которые пытались подражать нам, атакуя наши танковые части и автоколонны. На своих Ju-87 мы пытаемся сорвать эти атаки и отогнать Ил-2 прочь. Однако скорость наших пикировщиков меньше, чем у русских штурмовиков. Ведь «Штука», как и человек, имеет неубирающееся шасси. Русские штурмовики хорошо забронированы и значительно тяжелее. Это особенно заметно, когда они заходят в атаку. Они могут набрать скорость довольно быстро. Однако обычно мы сами по горло заняты атаками вражеских войск, и нам просто не до воздушных боев.

И все-таки в это время мне как-то крупно повезло во время одной стычки с «Железными Густавами». Мои эскадрильи бомбили советские войска, окопавшиеся в лесу. Я кружил выше, так как взлетел на вооруженной пушками «Штуке» и еще не нашел ни одного вражеского танка. Вдруг я увидел группу Ил-2, летящую впереди нас, на 100 метров ниже. Их сопровождали Лаги и «Аэрокобры». Мой ведомый нес бомбы, но я сказал ему, что сейчас мы атакуем вражеские штурмовики. Мы начали снижаться. Когда я оказался на расстоянии 100 метров от штурмовиков, я понял, что приблизиться больше не удастся. «Железные Густавы» снова летели быстрее меня. Более того, меня обнаружили русские истребители, и одна пара заложила вираж, чтобы выйти мне в хвост. Дистанция была очень велика, но я все-таки поймал на прицел одну из неуклюжих русских птичек и сделал пару выстрелов из своих противотанковых пушек. Штурмовик превратился в клубок пламени и разлетелся на мелкие кусочки. Остальные штурмовики не стали дожидаться новых неприятностей. Они бросились наутек со снижением, постепенно набирая скорость. Расстояние между нами росло прямо на глазах. И вообще мне было уже не до них, так как пришлось заняться спасением собственной шкуры. Истребители попытались атаковать меня сзади, и мне пришлось уворачиваться от них. Выполнив несколько виражей, я оказался неподалеку от самолетов своей группы, после чего русские истребители предпочли отвязаться. Не сомневаюсь: они решили, что наше истребительное прикрытие тоже находится недалеко, поэтому сбить меня им не удастся. Во второй половине дня па аэродром не вернулся обер-лейтенант Кунц, совершавший вылет в тот же сектор. На его счету числилось 70 побед, и он возглавлял список истребителей танков. Его неприятности начались еще в районе Харькова и Белгорода, где он приобрел свой основной опыт. Его гибель стала тяжелым ударом для нас, а в шеренге моих товарищей появилась еще одна брешь.

Наступление с целью разорвать кольцо окружения вокруг наших войск, оставшихся в Черкассах, было успешным. Наша ударная группировка пробила коридор к городу, после чею войска были выведены оттуда. Наши войска отошли, выравнивая линию фронта. Моя группа была вынуждена перебазироваться дальше на запад, из Первомайска в Рауховку. Наш бывший аэродром в Новом Миргороде теперь оказался на русской территории далеко за линией фронта.

Вскоре после этого мы увидели соединение американских бомбардировщиков, летящее на восток после бомбежки германских городов. Они должны были сесть как раз в Новом Миргороде. Там они заправлялись и перевооружались с помощью русских для нового вылета. Эти бомбардировщики прилетели сюда со средиземноморских Саз.

Тем временем на юге ситуация тоже изменилась. Советские войска с боями продвигались в районе Николаева, и немецкие дивизии к северо-западу от этого города были вынуждены вести тяжелые бои.

Глава 13 Отступление к Днестру

В марте 1944 года южное крыло нашего фронта вело оборонительные бои, отражая яростные попытки советских войск прорвать нашу оборону. Если бы этот прорыв увенчался успехом, рухнул бы весь германский фронт. Моя группа пикирующих бомбардировщиков базировалась в Рауховке, в 200 километрах к северу от Одессы, поддерживая нашу пехоту. Полеты приходилось вести с раннего утра до позднего вечера, и мы буквально выбивались из сил, чтобы облегчить положение наших товарищей, ведущих тяжелейшие бои. Мы уничтожали вражеские танки, артиллерию и «сталинские органы». Наши усилия принесли результат, и нам удалось предотвратить решающий прорыв нашего фронта. Более того, эти победоносные оборонительные бои позволили нашей армии через несколько недель в полном порядке отойти на новые позиции далее к западу.

Как-то раз во время этих боев мы летели вдоль Днестра на разведку. От наших румынских союзников пришло срочное сообщение, что большие колонны русских автомобилей и танков движутся вокруг Ям поля на запад. Сначала мы решили, что это просто бред. Если бы такое сообщение оказалось правдой, это означало бы, что Советы одновременно с наступлением на юге прорвали фронт на севере и уже находятся в 200 километрах у нас в тылу, в Бессарабии. Я отправился на разведку вместе с еще одним пилотом. К несчастью, наши опасения подтвердились. Крупные силы советских войск сосредоточились в районе Ямполя, там уже строился большой мост.

Можно только гадать, почему эта крупная операция до сих пор не была нами замечена. Но в этом нет ничего особенно удивительного, так как и ранее это не раз происходило во время русской кампании. Наш Восточный фронт всегда был слишком тонким. Очень часто большие участки между ключевыми пунктами контролировались лишь патрулями. И снова цепь наших укреплений была прорвана противником как раз в такой незащищенной зоне. Вероятно в глубоком тылу мы могли бы развернуть на пути наступающего противника маршевую роту или какие-нибудь тыловые подразделения. Обширная территория была самым надежным союзником русских. Имея совершенно неисчерпаемые людские ресурсы, противник всегда мог бросить крупные силы в любой из таких разрывов в сплошной линии фронта.

Хотя ситуация в районе Ямполя сложилась угрожающая, мы не считали ее совершенно безнадежной, так как этот район фактически являлся воротами в Румынию, и потому румыны должны были его оборонять. Поэтому, когда командир инструктировал меня перед этим полетм, он сказал, что на Днестре должны быть развернуты несколько румынских дивизий, значит мне следует тщательно опознавать цели, перед тем как атаковать их. С воздуха крайне трудно было отличить румын от русских, так как их мундиры были очень похожи.

Стратегическая цель советского наступления была совершенно ясна: окружить крупную группировку наших войск на юге и одновременно постараться прорваться через Яссы к нефтяным месторождениям Плоешти. Так как от моей группы по-прежнему требовали ежедневных вылетов в район Николаева, мы просто физически не могли совершать более одного или двух вылетов к Ямполю. Для всех этих операций мы использовали аэродром подскока в Котовске. Но теперь, что было совершенно необычно, нам приходилось лететь на запад. Нашими главными целями были места сосредоточения войск возле Ямполя и мост, который русские строили там же. После каждой атаки Советы немедленно заменяли поврежденные понтонные секции и еще больше торопились закончить постройку моста. Они пытались предотвратить наши атаки, сосредоточив вокруг моста большое количество зениток, а также с помощью истребителей. Однако ни разу они не сумели отвлечь нас от выполнения задачи.

Наши успехи подтверждались перехваченными русскими радиограммами. Они были полны обвинениями в адрес собственной истребительной авиации, «сталинских соколов». Командование сухопутных войск обвиняло их в трусости и перечисляло свои потери в живой силе и технике, которые стали следствием этой трусости. В штабе моей группы был офицер, владевший русским языком, который настраивал свою рацию на волну русских и постоянно переводил нам их переговоры. Русские часто матерились по радио, чтобы помешать нашей службе радиоперехвата. Они использовали почти те же самые частоты, что и мы. Они часто пытались вынудить нас атаковать иные цели. Разумеется, указанные ими пункты лежали на германской территории. Эти фальшивые целеуказания делались на хорошем немецком языке, но мы быстро разгадали эту уловку, да и я сам был достаточно умен, чтобы, находясь в воздухе, опуститься пониже и удостовериться, что указанная цель действительно являет вражеским объектом. Очень часто мы слышали предупреждение: «Отмените атаку. Этот пункт занят нашими войсками». Понятно, что такие предупреждения передавал русский. Но его последние слова обычно заглушал грохот разрывов наших бомб. Мы не раз от души смеялись, слушая проклятия русской пехоты в адрес своих истребителей.

Но мы давно знали о недостаточно высоком боевом духе советских истребителей. Лишь немногие отборные подразделения были исключением из этого правила. Эти сообщения о потерях противника были лишним подтверждением успешности наших действий.

За несколько дней до 20 марта 1944 года нас приковала к земле исключительно плохая погода — шли проливные дожди. На летном жаргоне это характеризовалось так: «Даже воробьи пошли пешком». Эта погода, наконец, позволила Советам продолжить свое наступление и переправиться через Днестр без помех. У нас просто не было шансов создать прочный фронт на пути наступающих орд. Мы не могли отвести из района Николаева даже одну роту, а резервов не имелось вообще. Но все-таки мы надеялись, что наши румынские союзники будут защищать собственную страну с фанатичной яростью, на что их подтолкнет инстинкт самосохранения, и это позволит как-то компенсировать численное превосходство противника.

20 марта после, 7 вылетов в район Николаева и Балты, я поднял в воздух свою группу в восьмой раз. Впервые за последние 5 дней нам снова предстояло атаковать мост возле Ямполя. Небо было прозрачно-голубым, и мсжно было смело ожидать, что за время затянувшейся передышки противник значительно усилил ПВО моста, подбросив новые зенитки и истребители. Так как мой аэродром и сама Рауховка превратились в болото, наша истребительная группа перебазировалась на бетонные полосы одесского аэродрома. Наши пикировщики имели более широкие шины на шасси и потому были лучше приспособлены для борьбы с грязью. «Штука» не сразу тонула в ней. По телефону мы назначили встречу истребителям сопровождения на конкретное время в 50 километрах от цели на высоте 2300 метров над широкой излучиной Днестра. Но какие-то сложности помешали нашим истребителям, и они на рандеву не прибыли. Поскольку цель была прекрасно видна, разумеется, мы ее атаковали. В составе группы имелись несколько новых экипажей. Их подготовка оказалась не столь хорошей, как следовало бы. Все действительно хорошие летчики к этому времени уже давно оказались на фронте, а в учебных подразделениях было жестко ограничено количество бензина, выделяемое на подготовку летчика. Я твердо уверен, что если бы мне выделили эти крохи, то и я летал бы ничуть не лучше этих зеленых новичков. Мы все еще находились в 30 километрах от цели, когда я предупредил остальных: «Вражеские истребители». Приближались более 20 советских Лаг-5. Бомбовая нагрузка ухудшала маневренность пикировщиков. Мы построились в оборонительный круг, чтобы в любой момент какой-то из наших самолетов мог оказаться позади истребителя, заходящего в хвост предыдущему бомбардировщику. Несмотря на завязавшийся воздушный бой, я все-таки старался выполнить поставленную нам задачу. От отдельных русских истребителей, которые выходили на меня в лобовую атаку, я уклонялся умелыми маневрами, а потом, в самый последний момент, проскользнул сквозь рой вражеских самолетов и начал набирать высоту. Если неопытные пилоты переживут сегодняшний день, они многому научатся.

«Приготовиться атаковать, пикировать одновременно — сомкнуться — атаковать!»

И я бросился прямо на мост. Когда мой самолет вошел в пике, я увидел вспышки выстрелов вражеских зениток. Снаряды так и свистели вокруг. Хенчель сказал, что небо было засыпано клубками ваты — так он называл разрывы зенитных снарядов. Наш строй потерял монолитность и рассыпался. Теперь бомбардировщики были гораздо более уязвимы для вражеских истребителей. Я предупредил тех, кто немного отстал:

«Подтянитесь, держитесь вместе. Если мы рассеемся, они нас перебьют».

Не слишком приятные слова пришлось мне произнести. Я заложил вираж и с высоты 350 метров увидел, как моя бомба взорвалась совсем рядом с мостом. Так я определил направление ветра.

«Внимание, ветер слева. Сделайте поправку на снос».

Прямое попадание бомбы с третьего самолета покончило с мостом. Я сделал еще круг, чтобы получше разглядеть позиции зенитных орудий, бешено обстреливавших нас, и приказал остальным самолетам атаковать их.

«Сегодня они отправятся прямиком в ад», — резюмировал Хенчель.

К несчастью, два новичка заметно отстали, когда начали пикировать. Лаги отрезали их от группы. Один из летчиков полностью потерял ориентировку и промчался мимо меня вглубь вражеской территории. Я попытался перехватить его, но не мог бросить всю группу ради спасения отдельного самолета. Я вызывал летчика по радио, я проклинал его, но все бесполезно. Он летел к русскому берегу Днестра. За его самолетом тянулась тонкая струйка дыма. Наверняка он мог продержаться в воздухе еще несколько минут, как сделал второй подбитый самолет, и, оставшись с группой, вскоре достиг бы наших траншей.

«Этот идиот совершенно потерял голову», — прокомментировал по радио Фикель. В этот момент я больше не мог думать о пропавшем пилоте, я должен был собрать вместе растрепанную группу и вести ее обратно на восток в оборонительном строю. Через четверть часа истребители красных отвязались от нас, потерпев поражение, и мы полетели на аэродром в обычном строю. Я приказал командиру 7-й эскадрильи вести соединение домой. Вместе с лейтенантом Фишером, летевшем на втором самолете штабного звена, я заложил вираж и полетел назад на малой высоте. Мы скользили над самой водой между пологими песчаными берегами. Вскоре я различил впереди русские истребители, которые кружили около моста на высотах от 1,5 до 4,5 километров. Меня было очень трудно заметить, так как мы летели «на уровне воды», вдобавок русские совершено не ожидали нашего возвращения. Резко перескочив береговой откос, я увидел справа на расстоянии 3 или 4 километров наш самолет. Он совершил вынужденную посадку в поле. Летчики стояли рядом, они дико замахали руками, когда я пролетел над ними на бреющем. «Если бы вы так же внимательно следили за мной раньше, эта рискованная операция не потребовалась бы», — пробормотал я себе, оглядываясь кругом, чтобы определить — пригодно ли поле для посадки. Ничего, нормально. Я постарался приободрить себя, прошептав: «Все будет в порядке… продолжай. Это будет уже седьмой экипаж, который я подбираю под носом у русских». Я приказал лейтенанту Фишеру оставаться в воздухе и перехватить истребители, если они попытаются атаковать нас. После атаки моста я знал направление и силу ветра. Выпустить закрылки, убавить газ. В следующий миг я сяду… Что случилось? Я промазал! Мне пришлось дать газ, чтобы совершить новый заход. Или это дурной знак, и мне не следует садиться? Мы слишком близко от цели, которую атаковали совсем недавно, но достаточно далеко от советских траншей! Трусишь? Снова убрать газ, выпустить закрылки — я снижаюсь… и теперь замечаю, что земля очень мягкая. Мне даже не потребовались тормоза. Мой самолет остановился прямо перед нашими товарищами. Это наш новый экипаж — обер-ефрейтор и унтер-офицер. Хенчель сдвинул колпак, и я сделал им знак, чтобы они быстрее забирались в кабину. Мотор работал, и они поскорее устроились позади Хенчеля. Красные соколы продолжали кружить высоко в небе. Они все еще не видели нас.

«Приготовься, Хенчель!»

«Готов».

Я дал газ и убрал закрылки, намереваясь повернуть назад и взлететь точно в том месте, где я приземлился, но мое правое колесо увязло глубоко в земле. Я добавил газ, однако добился лишь того, что колеса увязли еще глубже. Мой самолет отказывался сдвинуться с места. Возможно, грязь набилась между обтекателями и стойками шасси, заклинив колеса.

«Хенчель, выпрыгни и сними обтекатели. Возможно, тогда мы сможем взлететь».

Удерживающие растяжки лопнули, но обтекатели колес остались на месте. Впрочем, и без них мы не смогли бы взлететь, так как увязли в грязи. Я дергаю ручку управления взад и вперед, передвигаю сектор газа, но все это не приносит никакой пользы. Мы пытаемся вручную развернуть самолет, но и это не помогает. Лейтенант Фишер пролетает у нас над самыми головами и спрашивает по радио:

«Может, мне сесть?»

После секундного колебания я сказал себе, что если он сядет, то увязнет точно так же, и я отвечаю:

«Нет, ты не должен садиться. Лети домой!»

Я осмотрелся. Теперь появилась толпа Иванов, примерно в 400 метрах от нас. Нам следовало убираться. Я крикнул: «За мной!» — и мы бросились бежать на юг так быстро, как только могли. Когда я летел сюда, то запомнил, что до Днестра примерно 6 километров. Мы должны добраться до него и любым способом переправиться через реку, иначе мы станем легкой добычей преследующих нас красных. Бежать оказалось совсем не просто. На мне были тяжелые меховые сапоги и меховая куртка. Жарко — это было не то слово! Но никого из нас не требовалось подгонять. Мы совсем не собирались кончать жизнь в советском концлагере. Для пилота пикирующего бомбардировщика попадание в такой лагерь означало немедленную смерть.

Мы бежали примерно полчаса, показав совсем неплохой результат. Иваны теперь отстали от нас примерно на километр. Внезапно мы оказались на краю почти отвесного обрыва, у подножия которого текла река. Мы заметались туда и сюда, пытаясь найти спуск… напрасно! Но иваны сидели у нас на пятках. Затем я внезапно вспомнил детство, и меня осенило. Чтобы спуститься с вершины высокой ели, мы скользили с одной ветки на другую и таким образом благополучно добирались до земли. На каменистом склоне — множество раскидистых колючих кустов, вроде нашего шиповника. Один за другим мы соскользнули по склону и оказались на берегу реки, все утыканные колючками, в разорванной в клочья одежде. Хенчель начал нервничать еще больше. Он кричит:

«Ныряем сразу. Лучше утонуть, чем быть захваченным русскими».

Но здравый смысл советует иное. После нашего кросса мы буквально дымимся. Нужно немного отдышаться и содрать с себя всю лишнюю амуницию. Тем временем наверху появляются иваны. Они не видят нас, так как мы находимся под откосом. Они бегают вдоль берега, не в силах понять, куда же мы подевались. Они никак не могут сообразить, каким чудом мы сумели перелететь через препятствие. На Днестре половодье. Сыплет мелкий снег, и по реке мимо нас проплывают небольшие льдины. Мы прикидываем, что ширина реки в этом месте около 600 метров, а температура воды всего на 3–4 градуса выше нуля. Трое моих спутников уже находятся в воде. Я быстро скидываю меховые сапоги и меховую куртку. После этого прыгаю следом за ними в воду, одетый только в рубашку и брюки. Под рубашкой у меня карта, а в кармане брюк лежат мои награды и компас. Когда я оказался в воде, то невольно подумал: «Да, никогда не собирался делать этого». А потом все как-то само собой вылетело из головы.

Очень быстро холод сковывает все тело. Я начинаю задыхаться и уже больше не чувствую, что плыву. Сосредоточиться! Думать только о том, что плывешь, и контролировать все свои движения. Невероятно далекий берег постепенно становится все ближе. Остальные плывут впереди меня. Я думаю о Хенчеле. Он сдавал нормативы по плаванию, когда мы вместе служили в резервной эскадрилье в Граце. Но если он сегодня, в гораздо более трудных условиях, выложится до предела, то сумеет повторить рекордное время или, по крайней мере, подойдет к нему вплотную. На середине реки я поравнялся с ним. В нескольких метрах впереди плывет стрелок второго самолета. Унтер-офицер уже далеко впереди, судя по всему, он — превосходный пловец. Постепенно мое сознание начинает отключаться, остается только инстинкт самосохранения, который борется с усталостью. Я, как бывший десятиборец, был способен на сверхнапряжение. Мои мысли невольно обратились к прошлому, когда нам предстояла последняя дисциплина — бег на 1500 метров. Очень часто мы выкладывались до предела, чтобы показать наилучшие результаты в предыдущих 9 видах. Упорные тренировки сейчас сослужили мне хорошую службу. Если говорить спортивным языком, я выложился не более чем на 90 процентов возможного. Унтер-офицер уже выбрался из воды и рухнул на берегу. Немного позднее я тоже достиг спасительного берега, а вскоре вслед за мной приплыл и обер-ефрейтор. Хенчелю еще предстояло проплыть около 150 метров. Первые двое лежат без движения, промерзшие до костей. Стрелок что-то лихорадочно бормочет. Я сижу и смотрю, как Хенчель сражается с рекой. Еще 80 метров. Внезапно он вскидывает руки и кричит: «Я не могу! Я больше не могу!» — и скрывается под водой. Потом он на мгновение показывается на поверхности и снова погружается, теперь уже навсегда. Я снова бросаюсь в воду, расходуя оставшиеся 10 процентов энергии, которые, как я надеюсь, все-таки остались во мне. Я добираюсь до того места, где утонул Хенчель. Я не могу нырнуть, так как для этого мне нужно наполнить воздухом легкие, но лютый холод не позволяет это сделать. После нескольких бесплодных попыток я лишь сумел кое-как снова добраться до берега. Если бы я и сумел вытащить Хенчеля на поверхность, то наверняка утонул бы вместе с ним в Днестре. Он был очень тяжелым, и такое напряжение было мне уже не по силам. Теперь я лежал ничком на берегу… слабый… измученный… но где-то глубоко в сознании все равно горько сожалеющий о смерти своего друга Хенчеля. Немного оправившись, мы прочитали заупокойную молитву в память о товарище.

Карта совершено размокла, но я и так все прекрасно помнил. Однако сам черт не мог сказать, сколько еще осталось до русских траншей. Или все-таки у нас еще сохраняется шанс встретить румын? Я проверил наш арсенал. У меня имелся 6,35-мм пистолет с 6 патронами, унтер-офицер сохранил 7,65-мм пистолет. Зато обер-ефрейтор утопил свой пистолет в Днестре, и теперь у него остался только сломанный нож Хенчеля. Мы взяли наше оружие наизготовку и направились на юг. Слегка холмистая местность была нам знакома, так как мы часто летали над ней. Перепады высоты составляли не более 200 метров. Редкие деревни, а в 50 километрах к югу железная дорога, идущая с востока на запад. Я знал только 2 населенных пункта: Балту и Флорешти. Даже если русские продвинулись очень далеко, мы могли считать, что до этой линии они еще не дошли.

Было уже около 3 часов дня, и солнце стояло высоко. Оно светит нам в лица немного искоса справа. Сначала мы спустились в маленькую долину с довольно крутыми склонами. Мы все еще не совсем пришли в себя, унтер-офицер продолжал бредить. Мы старались держаться подальше от жилья. Каждый из нас держал под наблюдением свой сектор горизонта.

Вдруг я почувствовал, что проголодался. Как-то внезапно вспомнилось, что за целый день во рту у меня не было ни крошки. Мы совершили 8 вылетов, и у нас просто не оставалось достаточно времени между ними, чтобы перекусить. После каждого вылета нужно было написать отчет и отправить его в штаб эскадры, а также получить по телефону оттуда задание на следующий вылет. Экипажи еще могли отдохнуть между вылетами и даже пожевать кое-что, но командиру в этом отношении приходилось много хуже.

Я гадал: а сколько же мы сумели пройти за час? Солнце теперь светило не так сильно, и наша одежда начала покрываться ледяной коркой. Действительно я увидел что-то впереди, или мне это лишь показалось? Смотреть приходилось прямо на заходящее солнце, оно не позволяло видеть отчетливо, но я разглядел три фигуры метрах в 300 от нас. Они наверняка нас заметили. Вероятно, они укрывались за гребнем холма. Это здоровенные парни, наверняка румыны. Теперь я видел их немного лучше. Двое, шедшие по краям, несли винтовки, а у центрального имелся автомат. Он молод, зато остальным лет по 40. На них коричнево-зеленые мундиры, и приближаются они довольно осторожно. Внезапно я вспоминаю, что на нас больше нет мундиров, а потому определить, кто мы, несколько затруднительно. Я быстро приказываю унтер-офицеру спрятать пистолет и поспешно делаю то же самое, чтобы румыны с перепугу не открыли по нам огонь. Эта троица останавливается в метре от нас и с любопытством нас разглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немецкие летчики, которые совершили вынужденную посадку. Я прошу их дать нам еду и одежду и добавляю, что мы должны как можно скорее вернуться в свою часть.

Я повторяю: «Мы немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку». Внезапно их лица темнеют, и в то же мгновение три черных дула упираются мне в грудь. Молодой солдат выхватывает у меня из кобуры пистолет. Они стоят на фоне солнечного диска, и его лучи бьют мне прямо в глаза. Но теперь я сумел рассмотреть этих солдат получше. Серп и молот на кокарде! Русские!!! Однако я не желаю второй раз попасть в плен, и думаю только о бегстве. Шансы на успех — не более одного из ста. Вероятно, за мою голову в России назначена хорошая награда, а за меня живого заплатят еще больше, поэтому немедленно вышибать мозги мне не будут, меня просто обезоружили. Я медленно поворачиваю голову, чтобы убедиться, что на берегу никого нет. Русские угадывают мои намерения, и один из них кричит «Stoy»[5] Я стремительно поворачиваюсь и бросаюсь наутек, низко пригибаясь и прыгая то влево, то вправо. Сзади гремят три выстрела. За ними следует автоматная очередь. Резкая боль пронизывает мое плечо. Автоматчик сумел попасть в меня, но остальные двое промахнулись.

Я мчусь по склону зигзагом, как заяц. Пули свистят со всех сторон: справа и слева, выше и ниже. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, бегут, стреляют, бегут, стреляют, бегут. Еще совсем недавно мне казалось, что я едва переставляю ноги от усталости, совершенно окоченев от холода, а сейчас я бегу, как никогда в жизни не бегал. На этой 400-метровке я показал рекордное для себя время. Кровь хлещет у меня из плеча, и от напряжения у глазах начинает темнеть. Я оторвался от преследователей метров на 50. В голове крутилась только одна мысль: «Погиб лишь тот, кто считает себя погибшим!» Холм кажется бесконечным. Я стараюсь бежать в сторону заката, чтобы затруднить русским прицеливание. Солнце бьет в глаза, и потому ошибиться очень легко. Я уже получил хороший урок на эту тему. Я выбрался на вершину холма, однако силы мои на исходе. Чтобы хоть как-то сэкономить их, я решаю бежать дальше по гребню холмистой гряды. Спуститься вниз и снова подняться на вершину я уже не смогу. Поэтому — вперед на юг!

Но я не верю собственным глазам. На вершине холма появляются 20 иванов и бегут навстречу мне. Наверное, они все видели и теперь решили перехватить измученного и раненного беглеца. Моя вера в бога поколебалась. Почему он сначала позволил мне уверовать в возможный успех побега? Впервые в жизни я оказался в совершенно безвыходном положении. Почему он решил оставить меня раненным, безоружным, измученным до предела? И внезапно моя решимость спастись и выжить вспыхнула с новой силой. Я бегу вниз по склону холма, по противоположной стороне которого я только что поднимался. Позади меня в 200 или 300 метрах остались мои старые преследователи, зато новые находятся прямо передо мной. Первая троица сократилась до пары, и эта пара меня сейчас не видит, так как нас разделяет вершина холма. Третий остался охранять моих товарищей, которые так и остались торчать столбами в тот момент, когда я рванул изо всех сил. Погоня слева от меня двигалась параллельным курсом, постепенно спускаясь вниз, чтобы отрезать мне путь. Спустившись вниз, я оказываюсь на вспаханном поле. Я начинаю спотыкаться, но все равно мне приходится смотреть не под ноги, а на преследующих меня Иванов. Я смертельно устал, спотыкаюсь о какую-то кучу земли и падаю. После этого я остаюсь лежать там, где рухнул. Сейчас все кончится. Я могу лишь еще раз выругаться, так как у меня нет пистолета, и потому я не смогу лишить ивана радости захватить меня живым. Я внимательно слежу за красными. Сейчас они бегут по той же самой лощине, что и я, и внимательно смотрят себе под ноги. Они пробегают еще метров 15 и смотрят прямо туда, где я лежу. Сейчас они находятся примерно в 250 метрах от меня, чуть в стороне. Преследователи останавливаются и начинают оглядываться, не в силах понять, куда я пропал. Я лежу, старательно прижимаясь к подмерзшей земле, и пальцами скребу ее. Это неблагодарное занятие, так как земля тверда, словно камень. Мне удается отодрать лишь жалкие кусочки, которыми я пытаюсь засыпать себя. Вот бы спрятаться, как мышка в норку, но увы… Рана продолжает кровоточить, и у меня нечем ее перевязать. Я лежу ничком на ледяной земле, продрогший, в мокрой одежде. Сто против одного, что меня схватят и совсем скоро. Однако даже в самом безнадежном положении в нас все-таки теплится надежда. А вдруг невозможное станет возможным?

Русские продолжают идти ко мне, и расстояние неумолимо сокращается. Вражеские солдаты осматривают поле, пытаясь обнаружить мое укрытие, но не слишком внимательно. Некоторые смотрят вообще не туда, куда следовало бы. Пока они меня не замечают. Однако один продолжает идти прямо на меня. Ожидание становится невыносимым. В 20 шагах от меня он останавливается. Он смотрит на меня? Действительно? Нет, он действительно смотрит в моем направлении. Может, он меня заметил? Чего же он ждет? Какое-то время он стоит в нерешительности. Эти минуты кажутся мне бесконечностью. Время от времени он поворачивает голову то вправо, то влево и смотрит куда-то мимо меня. Во мне снова загорается огонек надежды. Но тут же я буквально кожей ощущаю приближающуюся опасность, и надежда опять начинает таять. На гребне холма появляются силуэты моих старых преследователей. Судя по всему, они уже не собираются искать меня всерьез, так как ищеек хватает и без них.

Внезапно сзади и чуть сбоку я слышу звук авиамоторов и оглядываюсь через плечо. Над Днестром в сопровождении сильного истребительного прикрытия летят «Штуки» моей группы и 2 Физелер «Шторха». Это означает, что лейтенант Фишер поднял тревогу, и группа отправилась на поиски, чтобы постараться выручить меня. Однако они даже не подозревают, что ищут меня совсем не там, где следует, так как я нахожусь в 10 километрах южнее и на другом берегу реки. С такого расстояния я даже не смогу подать им знак, впрочем, я вообще боюсь даже пальцем пошевелить. Самолеты кружат в воздухе, а потом поворачивают на восток и исчезают. Наверное, многие пилоты думают: «На сей раз он все-таки попался». И они улетели домой. Я долго провожал самолеты взглядом. Они-то твердо знали, что ночью будут спать в теплой комнате и их жизни ничто не угрожает. А я не имею ни малейшего преставления, сколько минут жизни мне отпустила судьба. Только и остается: лежать и дрожать. Солнце медленно скрывается за горизонтом. Почему же меня до сих пор не нашли?

На склоне холма показалась большая группа иванов. Они идут колонной, ведя с собой лошадей и собак. И снова я начинаю сомневаться в божьей справедливости, хотя сгущающаяся темнота и может служить каким-то укрытием. Я слышу грохот сапог русских. Мои нервы натянуты до предела. Но люди проходят мимо меня на расстоянии около сотни метров. Почему они не отправят собак, чтобы найти меня? Вообще, почему меня никто не видит? Уже пройдя мимо меня, русские развернулись в цепь с интервалами не больше двух метров. Если бы они сделали это на 50 метров раньше, то мне пришел бы конец. А так цепь медленно тает в сгущающихся сумерках.

Небо из голубого уже превратилось в темно-синее, и на нем появляются первые мерцающие звездочки. Мой компас не имеет светящегося циферблата, но пока еще света достаточно, чтобы различить стрелку. Я по-прежнему должен двигаться на юг. Там я замечаю большую яркую звезду, рядом с которой светится другая, поменьше. Ее я и выбираю в качестве путеводной. Что это за созвездие? Ладно, неважно. Становится еще темнее, и я уже никого не вижу. Тогда я поднимаюсь, совсем окоченевший. Плечо продолжает адски болеть, меня мучают голод и жажда. Я вспоминаю, что у меня была плитка шоколада, однако она осталась в кармане меховой куртки на другом берегу Днестра. Я медленно бреду вперед, ориентируясь по звездам и старательно избегая дорог, мостов и деревень, так как там иваны наверняка выставили свои посты. Я иду через луга, взбираюсь на холмы, спускаюсь в лощины, пересекаю ручьи, болота, скошенные кукурузные поля. Мои босые ноги изранены. Снова и снова я больно ушибаю пальцы о крупные камни. Постепенно я вообще перестаю чувствовать ноги. Меня поддерживают только тяга к жизни и стремление к свободе. Жизнь без свободы — слишком горькая штука. Как глубоко иваны прорвали наш фронт? Сколько мне еще предстоит пройти? Если я слышу собачий лай, то делаю большой крюк, так как все окрестные деревни наверняка полны врагов. Но теперь где-то на горизонте я различаю множество вспышек и слышу отдаленный гул, напоминающий раскаты грома. Очевидно, там идет артиллерийская дуэль. Но это означает, что русские продолжают наступление вглубь нашей территории. В темных низинах между холмами я довольно часто спотыкаюсь и наконец попадаю в канаву, полную липкой грязи. Эта грязь доходит до колена и держит меня так крепко, что просто не хватает сил выбраться. Я ложусь грудью на край канавы, оставив ноги в грязи. Утомленный, я лежу и отдыхаю. Но артиллерийская стрельба тем временем стихает. Полежав минут пять, я немного восстанавливаю силы и карабкаюсь по отлогой стене канавы. Однако безжалостная судьба вскоре подбрасывает мне вторую такую же ловушку — местность здесь вся перепахана. Так продолжается до 9 часов вечера. Я окончательно выбился из сил. Даже довольно длительный отдых не помогает оправиться. Без еды, воды и сна двигаться дальше уже невозможно. Я решаю найти какой-нибудь дом, стоящий на отшибе.

Вдали я слышу собачий лай и иду на звук. Вероятно, я нахожусь недалеко от деревни. Спустя некоторое время я подошел к одинокому хутору, но лишь с большим трудом сумел отвязаться от заходящейся лаем собаки. Мне это сильно не понравилось, так как я опасался, что шум привлечет внимание находящегося рядом с деревней поста. Никто не открыл дверь на мой стук, вероятно в доме никого не было. То же самое повторилось у второй избы. Я направился к третьей. Мне снова никто не ответил, и тогда мое терпение лопнуло. Я высадил окно, чтобы залезть внутрь. В этот момент старуха, держащая в руке коптящую масляную лампу, открыла дверь. Я уже наполовину залез в окно, но тут же выпрыгнул наружу и поспешно пошел к двери. Старуха попыталась оттолкнуть меня, но я решительно прошел мимо нее. Повернувшись, я указал в сторону деревни и спросил: «Большевики?» Она кивнула. Из этого я сделал вывод, что иваны заняли деревню. Слабый свет лампы еле разгонял мрак в комнате: стол, скамейка, древний буфет. В углу я увидел седого старика, сидящего на покосившейся кровати. На взгляд ему лет семьдесят. Похоже, эта пара делит деревянное ложе. Что я могу сказать? Я не знаю русского языка. Тем временем они, очевидно, решили, что меня не следует опасаться. Изодранные босые ноги, разорванная и окровавленная рубашка делали меня похожим на сбежавшего преступника, а не на простого бродягу. Поэтому я лег там. Старуха устроилась на кровати рядом со мной. Над нашими головами дрожит слабый язычок пламени в лампе. Я даже не успел попросить что-нибудь, чтобы перевязать простреленное плечо или избитые ноги. Единственное, что мне сейчас было нужно, — это отдых.

Но потом меня снова начинают мучить голод и жажда. Я сажусь на кровати и жестами кое-как показываю старухе, что хочу есть и пить. После недолгого колебания она приносит мне ковш с водой и кусок черствого, немного заплесневевшего хлеба. В жизни своей я не пробовал ничего более вкусного! С каждым глотком я чувствовал, как ко мне возвращаются силы. Желание жить и действовать снова окрепло во мне. Я быстро прикончил хлеб и выпил воду. Теперь взглянем на часы. Следует отдохнуть еще час. Сейчас 21.30. Мне все еще нужен отдых. Поэтому я рухнул на постель между стариками, чтобы подремать вполглаза. Каждые 15 минут я поднимался с пунктуальностью часов, чтобы проверить время. Если я пролежу чуть дольше, то наверняка усну мертвым сном, а мне еще предстоит длинное путешествие на юг. 21.45. 22.00. 22.15. Наконец, 22.45. Пора вставать! Я выскальзываю из избы, и старуха захлопывает дверь за мной. Я спускаюсь с крыльца. Что же это: пелена перед глазами со сна, непроглядный ночной мрак или моросящий дождь?

Нет, все-таки это дождь. Я не могу различить пальцы вытянутой руки. Путеводная звезда пропала. Как теперь я буду определять направление? Затем я вспоминаю, что, когда я шел сюда, ветер дул мне в спину. Я снова должен повернуться к нему спиной, чтобы двигаться на юг. Или он сменил направление? Я все еще стою среди гнилых построек отдаленного хутора, и здесь трудно определить, откуда он дует. Так как ветер постоянно меняет направление, то я опасаюсь, что буду просто кружить на месте. Непроглядная темнота, какие-то кусты и заборы. Я натыкаюсь на что-то, и сердце испуганно замирает. Снова заголосил собачий хор, сначала на хуторе, а потом в деревне. Я могу лишь молиться, чтобы в следующую минуту не налететь на русского часового. Наконец я снова выбираюсь на открытое пространство и поворачиваюсь спиной к ветру. Теперь я могу определить, куда идти. Снова вверх по склону холма, вниз в лощину, кукурузные стебли, камни, деревья — все это очень мешает выдерживать направление, так как в роще определить направление ветра почти невозможно. На горизонте вижу непрекращающиеся вспышки орудийных выстрелов и слышу тяжелые раскаты залпов. Это помогает мне не сбиться с пути. Вскоре после 3 часов ночи небо слева немного светлеет, занимается рассвет. Хороший знак. Теперь я уверен, что ветер не менял направление и я все время двигался правильно — на юг.

Я прошел не меньше 10 километров. Вчера я прошел 15 или 20 километров, поэтому я должен был находиться в 25–30 километрах южнее Днестра.

Передо мной поднимается холм высотой около 200 метров, и я карабкаюсь на него. Возможно, с вершины я смогу получше рассмотреть окрестности и наметить себе какие-нибудь четкие ориентиры. Уже рассвело, но с вершины холма я увидел перед собой все тот же монотонный пейзаж. Лишь в нескольких километрах справа и слева можно было различить 3 маленькие деревеньки. Гораздо больше меня заинтересовало то, что мой холм находился в гряде, идущей с севера на юг, поэтому я легко мог определиться с направлением. Склоны гряды были довольно пологими, кое-где на них росли отдельные деревья. Это позволяло сразу обнаружить любого, кто вздумает подняться на гребень. Отсюда можно было легко увидеть приближение противника, вдобавок преследователям пришлось бы подниматься на холмы, что давало мне серьезный запас времени. Да и кто сейчас заподозрит, что я нахожусь именно здесь? У меня полегчало на сердце, особенно потому, что я был твердо уверен: сегодня я сумею преодолеть еще один большой кусок пути на юг. Я хотел бы пройти как можно больше, чтобы компенсировать задержку на отдых.

На глаз холмистая гряда имела длину около 10 километров, это было довольно много. Но действительно ли она столь длинна? В конце концов, успокаивал я себя, ты не раз бегал кроссы по 10 километров — частенько, не так ли? — и укладывался в 40 минут. И если раньше ты мог пробежать это расстояние за 40 минут, то сегодня должен будешь сделать это за 60 минут. Ведь наградой за победу будет твоя свобода. Поэтому представь себе, что просто бежишь марафон!

Наверное, это было дикое зрелище: кросс по гребню холмистой гряды, причем бегун обряжен в грязные лохмотья, босые ноги избиты в кровь. Вдобавок мне приходилось кособочиться, чтобы унять боль в простреленном плече.

«Ты должен сделать это… сосредоточься на беге… и беге… и только беге».

Несколько раз я был вынужден переходить на шаг. Примерно сотню метров я преодолевал быстрым шагом, чтобы восстановить дыхание и немного отдохнуть. Затем снова пускался бегом… это не должно занять более часа…

Но теперь, к сожалению, мне пришлось оставить спасительные холмы, и мой путь лежал вниз по склону. Впереди расстилалась широкая равнина, слегка снижающаяся в том же направлении, что и склоны холмов. Путешествие становится опасным, так как здесь меня будет легче захватить врасплох. Кроме того, время уже подходит к 7 утра, а на солнце нежелательные встречи становятся еще более вероятными.

И снова мои батарейки разрядились. Я хочу пить… есть… спать. До сих пор я не видел ни одной живой души. Надо быть осторожнее? Но что я могу сделать? Я безоружен, устал и голоден. Осторожность? Разумеется, осторожность — это добродетель, но голод и жажда всегда окажутся сильнее. Нужда делает нас беспечными. Немного слева в утренней дымке появляются два хутора. Я должен туда попасть…

На мгновение я останавливаюсь перед дверью сарая и осторожно оглядываюсь, дверь сама распахивается мне навстречу. Пусто! Здание разграблено дотла: ни припасов, ни инвентаря, ничего живого. Хотя, стоп! Крыса стремительно бежит из одного угла в другой. В сарае лежит большая куча кукурузных листьев. Я пытаюсь нашарить хоть что-нибудь в этой куче. Если бы там нашлась пара початков… да хотя бы горсточка зерен. Увы и увы… Я ничего не могу найти. Снова и снова я перебираю листья — ничего!

Внезапно я слышу сзади какой-то шорох. Несколько человек бесшумно крадутся мимо распахнутой двери к другому сараю. Русские или такие же голодные беглецы, как я? И они точно так же гадают: а кто там в сарае?.. Или это грабители, которые обыскивают хутор в поисках новой добычи? Я перебираюсь к следующему хутору и обшариваю его так же старательно. Кукурузные листья я перекладываю чуть ли не поштучно — ничего. Со вздохом разочарования я решаю: если уж мне не удалось найти никакой еды, тогда следует хотя бы отдохнуть. Я закапываюсь в большую кучу листьев и уже готовлюсь устроиться поудобнее, как до меня долетает какой-то новый шум. Рядом по дороге громыхает телега. На козлах сидит мужчина в высокой меховой шапке, радом с ним девушка. Если здесь девушка, мне не следует опасаться, и я выхожу им навстречу. Видя черную меховую шапку, я решаю, что мужчина — румынский крестьянин.

Я спрашиваю девушку: «Нет ли у вас чего-нибудь поесть?»

«Если вы согласитесь есть вот это…» — она достает из сумки несколько окаменевших сухарей. Крестьянин останавливает лошадь. И только сейчас до меня доходит, что я задал вопрос на немецком языке, и мне ответили тоже по-немецки.

«Откуда вы знаете немецкий?»

Девушка объясняет мне, что ушла из Днепропетровска вместе с немецкими солдатами и выучила язык, пока жила там. Теперь она хочет остаться вместе с румынским крестьянином, сидящим рядом с ней. Они бегут от русских.

«Но вы едете прямо им навстречу». — По выражению их лиц я понимаю, что мне не верят. — «Русские уже захватили город, из которого вы едете?»

«Нет. Это Флорешти».

Этот неожиданный ответ взбадривает меня. Город лежит на железной дороге Балта — Флорешти, которую я неплохо знаю.

«Скажи мне, девушка, остались ли в городе немецкие солдаты?»

«Нет, немцы уже ушли. Но там могут еще остаться румыны».

«Спасибо, и да поможет вам бог».

Я помахал рукой вслед удаляющейся телеге. Тут я спрашиваю себя: а не начнешь ли ты потом жалеть, что не реквизировал телегу? Но в тот момент это мне просто не могло прийти в голову. Ограбить таких же беженцев, как я сам… И не следует ли просто поблагодарить бога за избавление от опасности?

После того как возбуждение улеглось, меня ненадолго сразил припадок слабости. Последние 10 километров меня терзала невыносимая боль. Внезапно вернулись притупившиеся было ощущения, и безумно заныли истерзанные ноги, при каждом шаге в плечо вонзалась раскаленная игла. Я сталкиваюсь с потоком беженцев, которые везут на тележках жалкий скарб, который им удалось спасти во время панического бегства.

На окраине Флорешти два солдата стоят возле бруствера из мешков с песком. Немецкие мундиры? Еще через несколько шагов моя догадка подтверждается. Незабываемая картина!

Я кричу им: «Подойдите сюда!»

Они отвечают: «Что это значит: «подойдите»?! Да кто ты такой?»

«Я майор Рудель».

«Ха! Ни разу не видел такого майора».

У меня не осталось документов, но в кармане лежит Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями и Мечами. Я достаю орден из кармана и показываю солдатам. Увидев его, унтер-офицер говорит:

«Ну вот, теперь мы верим».

«Где находится немецкая комендатура?»

«Нет, только штаб нашей части в здании ателье».

Разумеется, я пожелал туда отправиться. Они подхватили меня с обеих сторон и повели буквально под руки. Я уже не мог идти и просто волочил ноги. В штабе врач ножницами разрезает остатки рубашки и брюк и отдирает лохмотья, приклеившиеся к многочисленным царапинам. Он смазывает открытые раны на ногах йодом и перевязывает простреленное плечо. Во время этой процедуры я жадно проглатываю кусок колбасы. Наконец я прошу автомобиль, чтобы добраться до аэродрома в Балте. Там я надеюсь найти самолет, чтобы улететь прямо в свою часть.

Но доктор вдруг спрашивает: «А в чем вы намерены ехать? Мне нечего вам одолжить».

Жалкие остатки моей одежды разрезаны на аккуратные ленточки. Они завертывают меня в одеяло и в таком виде сажают в автомобиль. Мы останавливаемся перед хижиной, в которой размещается руководитель полетов.

Но кто это? Я вижу инженера своей эскадры лейтенанта Эберсбаха. Он открывает дверцу автомобиля.

«Лейтенант Эберсбах, командир передового подразделения 3-й эскадрильи, направляемся в Яссы».

За ним идет солдат, который несет кое-какую одежду для меня. Это значит, что из Флорешти позвонили в Балту и сообщили, что я прибуду на аэродром, мягко говоря, не одетым. Эберсбах случайно оказался в автобусе связистов, когда пришло это сообщение. Услышав, что чудом избежавший смерти командир прибывает в чем мать родила, он принял меры. Я забираюсь в Ju-52 и лечу в Рауховку, чтобы присоединиться к группе. Телефоны на аэродроме буквально раскалились, новость разлетается со скоростью лесного пожара. Повар эскадры Рункель уже ждет с тортом на руках. Личный состав группы построен, как для смотра, я вижу радостные лица. И я начинаю понимать, что родился заново, иногда случаются и такие чудеса. Жизнь снова вернулась ко мне, и эта встреча с товарищами стала самой драгоценной наградой за выигрыш самого трудного забега в моей жизни.

Мы все горевали о гибели Хенчеля, нашего лучшего стрелка, совершившего более 1200 боевых вылетов. Вечером мы впервые за долгое время собрались все вместе вокруг костра. Это было что-то вроде тризны. Штаб группы прислал делегацию, в состав которой вошел доктор. Предполагалось, что он присмотрит за мной. Эта делегация привезла с собой приказ генерала. В нем говорилось, что поскольку я был сбит, то должен сейчас отправиться в тыл, как только буду в состоянии перенести путешествие. Но мне пришлось в очередной раз разочаровать бедного генерала. Я был слишком встревожен. Сумеем ли мы остановить наступление крупных советских сил, которые двигаются на юг от Днестра? Я не мог позволить себе проваляться в постели ни дня.

На следующее утро мы должны были перебазироваться в Яссы вместе со всем личным составом. Однако погода оказалась нелетной. И волей-неволей мне пришлось выполнять распоряжения доктора и отдыхать. На следующий день моя группа перелетела в Яссы, откуда было совсем недалеко до района будущих операций на берегах Днестра. Мое плечо было перевязано, и я не мог двигать рукой, но в воздухе это имело мало значения. Самое скверное заключалось в том, что мои ступни адски болели при малейшем прикосновении, и потому я ходил с большим трудом. Каждая попытка надавить на педали отзывалась жгучей болью. В кабину пикировщика меня вообще несли на руках.

Яссы — симпатичный румынский городок. До сих пор война совершенно не затронула его. Мы просто отдыхали душой, так как здесь все напоминало о доме. Мы разглядывали витрины магазинов и радовались, как дети.

На следующее утро наши разведчики обнаружили крупные соединения вражеских танков и машин недалеко на севере от Балты. Вероятно, русские авангарды уже появились в городе. Погода была плохой. Окружающая местность была гористой, и вершины пиков окутались шапками тумана. Положение складывалось тяжелейшее. У нашего командования не было войск, чтобы прикрыть разрыв фронта. Моторизованным подразделениям потребуется полдня, чтобы выдвинуться в угрожаемый район. Сможем ли мы остановить русские танки? Ведь мы остались одни. Разведчики сообщили, что наступающие колонны красных прикрывает большое количество зениток. Над авангардом постоянно кружили истребители Лаг-5 и «Аэрокобры». Под угрозой оказалось все южное крыло нашего фронта в России, а также румынские нефтяные месторождения, и трудно сказать, какая опасность была страшнее. Вдобавок и аэродром нашей группы оказался под угрозой. После этого я не желал даже и слушать советы, касающиеся моего здоровья. Красных следует остановить, а танки — главную ударную силу наступающей армии — уничтожить. Пройдет не меньше недели, прежде чем наша пехота сумеет организовать надежную оборону.

Фельдфебель Ротманн, мой верный механик, отнес меня в самолет. До 3 часов дня мы провели 6 тяжелейших вылетов в отвратительную погоду. Практически после каждого вылета мне приходилось менять самолет из-за повреждений от огня зениток. Да и сам я чувствовал себя скверно. Лишь твердая решимость остановить советское наступление поддерживала меня. Кроме того, там наверняка находились солдаты, которые пытались взять меня в плен. В этот день Москва объявила по радио, что майор Рудель попал в плен. Очевидно, русские не верили, что я все-таки сумею добраться до своих. Интересно, мое имя назвали мои товарищи, которые не сумели бежать, или кто-то другой?

Мы атаковали танки, автоколонны с бензином и боеприпасами, пехоту и кавалерию, используя бомбы и пулеметы. Атаки проводились с высоты от 10 до 150 метров, так как погода была кошмарной.

Я летал в составе противотанковой эскадрильи на «Штуке», вооруженной 37-мм пушкой, и охотился за танками с минимальной высоты. Вскоре все самолеты этой эскадрильи оказались прикованы к земле, так как я менял поврежденный самолет на целый, а их было не слишком много. Чтобы перевооружить и заправить целую эскадрилью, требуется много времени, поэтому я очень часто приказывал заправить в первую очередь мой самолет и самолет ведомого, после чего мы поднимались в воздух вдвоем. Наших истребителей почти не было видно. Русские имели колоссальное численное превосходство. Мне было очень трудно маневрировать в воздушных боях, так как я мог пользоваться только рукояткой управления, но не педалями. Однако до сих пор мой самолет получал повреждения только от огня зениток, зато почти в каждом вылете. Впрочем, и этого было достаточно. Последний вылет мне пришлось совершить на обычном пикировщике, вооруженном бомбами и 20-мм пушками. Это оружие не могло пробить довольно толстую броню танков. Судя по всему, русские просто не верили, что мы совершим вылет так поздно. Нашей единственной задачей была разведка: обнаружить места сосредоточения вражеских войск и прояснить для себя общую ситуацию, что было исключительно важно для планирования завтрашних операций. Мы летели вдоль двух дорог, ведущих на север к Балте. Солнце уже почти скрылось за горизонтом. Огромные клубы дыма поднимались над пылающей деревней Фалешти. Может быть, там находились румыны. Я отделился от строя и пролетел низко над деревней. Меня встретил плотный зенитный огонь. Я увидел большую группу танков, за которой следовала огромная колонна грузовиков и мотопехоты. Танки, как ни странно, несли на броне по 2–3 бочки с бензином. Так как уже гасли последние лучи заката, русские совершенно не ожидали нашего появления. Они готовились к ночному маршу. Противник намеревался глубоко прорваться на румынскую территорию, захватить нефтяные месторождения и отрезать все южное крыло нашего фронта. Русские хотели использовать в качестве прикрытия темноту, так как не могли двигаться днем под атаками наших пикировщиков. Это объясняло и появление бочек с топливом на танках: в случае необходимости они могли продолжать наступление, не дожидаясь подхода бензовозов. Русские проводили крупную операцию, и войска уже начали движение. Я видел все это совершенно ясно. Только мы видели эту страшную угрозу нашим войскам, и вся ответственность лежала на нас. Я отдал по радио несколько приказов.

«Атаковать только самые важные цели».

«Бомбы сбрасывать по одной».

«Продолжать атаки с бреющего полета до полного израсходования боеприпасов».

«Стрелкам также обстреливать автомобили».

Я сбросил свои бомбы и начал охотиться за танками, используя 20-мм пушку. В другой обстановке это было бы пустым расходованием боеприпасов, так как танк неуязвим для пушки такого калибра. Но сегодня, когда иваны были навьючены бочками с бензином, игра приняла иной оборот. После первых бомб русская колонна ненадолго замерла, но потом попыталась возобновить движение, прикрываясь сильным зенитным огнем. Но мы не позволили остановить себя. Только теперь русские осознали, что находятся на краю гибели. Они в панике бросились с дороги, машины расползались по полю в разные стороны, выписывая зигзаги и петли, чтобы увернуться от нашего огня. Каждый раз, когда я стрелял, зажигательные пули попадали в бочку с топливом. Очевидно, бочки подтекали, и несколько танков, стоящих в черной тени холма, взорвались, выбрасывая ослепительные фонтаны огня. Когда танковые снаряды взрывались в воздухе, это походило на горящую римскую свечу. А если в танке оказывался большой запас сигнальных ракет, ночное небо освещали причудливые разноцветные вспышки.

Каждый раз, когда я выходил в атаку, я напоминал себе, что вся ответственность лежит на нас, и надеялся, что атака будет успешной. Какая удача, что мы заметили эту колонну именно сегодня! У меня кончились боеприпасы. Хотя я уничтожил 5 танков, внизу еще оставались несколько стальных чудовищ, некоторые из них продолжали двигаться. Нужно было что-то придумать, чтобы покончить и с ними.

Я отдал приказ командиру 7-й эскадрильи:

«Ханнелора 7–1, когда кончатся боеприпасы, вы поведете группу домой».

А сам я вместе со своим ведомым на максимальной скорости немедленно помчался на аэродром. У нас еще было достаточно бензина, но кончились боеприпасы. Сумерки быстро сгущались. На мой взгляд, механики работали ужасно медленно, хотя на самом деле парни старались изо всех сил, чтобы поскорее подвесить бомбы и зарядить пушки. Я подгонял их, рассказав, что происходит. Они стали работать еще быстрее, чтобы мы успели помочь находящимся в воздухе товарищам. Уже через 10 минут мы снова взлетели. По дороге мы встретили возвращающуюся группу. Они подходили к аэродрому и уже включили полетные огни. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем мы снова появились над целью. Пылающие танки и грузовики были видны издалека. Боеприпасы продолжали рваться, освещая поле боя призрачным мерцающим светом. Видимость из плохой стала очень плохой. Я летел на север, держась над самой дорогой, когда увидел двух стальных монстров, ползущих в том же направлении. Вероятно, они пытались предупредить арьергард. Я заложил вираж и атаковал их. Танки можно было различить, только снизившись к самой земле. Подбить их оказалось нелегко, как, впрочем, и все остальные. Однако они тоже несли бочки с бензином, и я сумел взорвать их обоих, хотя израсходовал при этом все боеприпасы. Если считать эту пару, то за день я уничтожил 17 танков. Моя группа уничтожила примерно столько же, а всего за этот день иваны потеряли около 30 танков. Да, для них денек выдался черным. Ночью мы спали в Яссах, что называется, мертвым сном, так как теперь были уверены в своей безопасности. А насколько велика инерция русского наступления, мы узнаем завтра. Последнюю посадку мы совершили уже в полной темноте. Теперь, когда лихорадка боя улетучилась, я снова начал ощущать боль. Но командир эскадры и командир пехотного корпуса хотели знать в деталях, что происходит. В результате почти половину ночи мне пришлось просидеть у телефона.

Задача на завтрашний день была совершенно очевидной: довершить разгром вражеских сил, начатый сегодня.

Мы взлетели очень рано, чтобы прибыть на место уже к рассвету. Мы были уверены, что иван сполна использует предоставленную ему передышку. Над аэродромом зона плохой погоды, нижняя кромка облачности находится на высоте 100–120 метров. Еще раз Св. Петр помогает противнику. Окружающие аэродром холмы не видны вообще, а потому мы можем лететь только по долинам. Интересно, что там приготовили для нас сегодня? Мы пролетаем Фалешти. Кругом все усеяно обломками, оставшимися после наших вчерашних атак. Прямо на юг от Балты мы замечаем колонну танков и автомобилей. Нас ожидает «теплая» встреча — вражеские зенитки и истребители наготове. Да, вчера мы их здорово обманули, так как отработали почти без помех. Я стараюсь не думать о том, что сегодня, может быть, снова придется совершать вынужденную посадку. Мы атакуем непрерывно. Во время каждого вылета нам приходится вести воздушный бой, не имея истребительного прикрытия. В этом секторе фронта Люфтваффе практически не имеют никаких истребительных частей. Вдобавок нам постоянно приходится бороться с плохой погодой. Хотя мы старались держаться как можно ниже над землей, без потерь не обошлось. Но мы продолжали атаки, так как ситуация сложилась чрезвычайная, и в наших собственных интересах было не ослаблять давление. Если мы не будем постоянно находиться в воздухе, пройдет совсем немного времени, и иваны захватят наш аэродром. К моему глубокому сожалению, во время этих тяжелых вылетов со мной уже не было Хенчеля. Этот опытнейший стрелок и отважный солдат мог сделать день гораздо более легким для меня. Сегодня мне пришлось летать с фельдфебелем Ротманном в качестве стрелка. Он хороший парень, однако ему не хватает опыта. Мы любили летать с ним, так как в группе ходила поговорка: «Если кто сегодня и вернется назад, то можете биться об заклад, что это старина Ротманн». Когда вечером полеты завершились, меня по-прежнему сжигало нетерпение, и мы вместе с лейтенантом Фишером взлетели еще раз. Мы охотились за танками на окраинах Балты. Мы должны были встретиться с нашими истребителями прямо над целью. Мы летели над самой землей. Погода стала еще хуже, и видимость сократилась до 800 метров. Когда мы подлетали к городу, я начал высматривать наши истребители. Истребители действительно были на месте, только не наши, а русские.

«Смотри, Фишер, там «Аэрокобры». Подходи ближе и не отрывайся».

Однако русские уже заметили нас. Истребителей там штук 20. А нас только двое — прекрасная пожива. И не теряя времени, они бросились на нас. Они могли атаковать только сверху, так как мы летели буквально на уровне земли. Мы старались использовать каждую складочку, чтобы спрятаться от русских. Я не мог совершать резких маневров, так как больные ноги все еще не позволяли пользоваться педалями. Мне оставалось лишь менять направления полета, действуя ручкой управления. Подобная тактика недостаточно хороша при долгой погоне, если у тебя на хвосте висит истребитель, пилот которого неплохо знает свое дело. И мой стрелок, к сожалению, об этом знал. Я уловил панические нотки в голосе Ротманна:

«Они нас собьют!»

Я приказал ему заткнуться и начать стрелять, не тратя силы на болтовню. Он вскрикнул, когда по фюзеляжу что-то застучало. Наш самолет получил несколько попаданий сразу. Я не мог двигать педалями. Меня охватила слепая ярость, я даже потерял самообладание. Я слышал удары крупнокалиберных снарядов. «Аэрокобра» вооружена 37-мм пушкой вдобавок к 12,7-мм пулеметам. Как долго еще продержится мой верный Ju-87? Сколько минут пройдет до того, как он вспыхнет или вообще разлетится на куски? За годы войны меня сбивали раз 30, но всегда это делали зенитки и никогда истребители. Я тогда мог пользоваться педалями и маневрировал, как хотел. Это был первый и последний раз, когда истребители добились попаданий в мой самолет.

«Стреляй, Ротманн!»

Он не ответил. Его последними словами были:

«Пулемет заклинило… Ох!»

Теперь мой хвост остался без защиты. Иваны достаточно быстро заметили это и стали вести себя еще более агрессивно. Они атаковали меня сзади, справа и слева. Один самолет выполнил несколько лобовых атак. Я укрылся в узкой лощине, ширина которой едва превышала размах крыльев моей «Штуки». Русские стреляли совсем неплохо, и мой самолет получал одно попадание за другим. Шансы вернуться таяли с каждой минутой. Но совсем недалеко от нашего аэродрома в Яссах они прекратили погоню. Вероятно, у них кончились боеприпасы. Я потерял Фишера. Сначала он держался сзади и чуть сбоку от меня, а потом просто исчез. Ротманн тоже не знал, что с ним произошло. Он совершил вынужденную посадку или разбился? Я не имел ни малейшего представления. Гибель молодого находчивого офицера станет особенно тяжелым ударом для личного состава группы. Мой самолет весь изрешечен 12,7-мм пулями и получил 8 попаданий 37-мм снарядов. Ротманна больше нельзя считать надежной страховкой.

Из такого полета возвращаешься измотанный морально и физически, однако положение таково, что об отдыхе не может быть и речи. В новый самолет — и опять в воздух. Иванов нужно остановить. За этот день я уничтожил 9 танков. Очень тяжелый день. Во время последнего вылета мне пришлось напрягать глаза, чтобы отыскать танк. Это хороший знак. На мгновение я поверил, что нам удалось отразить главный удар противника. Одна пехота без танков не сможет наступать быстро.

Утром следующего дня разведка подтвердила мои предположения. Все было тихо, почти никакого движения. Когда я приземлился после первого вылета, на крыло моего самолета вспрыгнул молоденький летчик, дико размахивавший руками. Он поздравил меня с награждением Бриллиантами. Из ставки фюрера пришла длинная телеграмма. Кроме всего прочего, она запрещала мне летать. Часть слов молодого пилота утонула в реве мотора, но я догадался, о чем он говорит. Чтобы не выделяться среди остальных, я просто не пошел к руководителю полетов, а остался рядом с самолетом, пока его готовили к следующему вылету. В полдень генерал по телефону вызвал меня в Одессу.

Телеграммы с поздравлениями хлынули со всех сторон, даже от членов правительства Рейха. Мне предстояло выдержать тяжелый бой, чтобы получить разрешение продолжать полеты. Мысль, что мои товарищи готовятся к новому вылету, а мне приходится убывать в Одессу, бесила меня. Я чувствовал себя отщепенцем. Эта поездка за наградой расстроила меня донельзя и отравила все удовольствие от полученного ордена. В Одессе я не узнал ничего нового: все то же самое, причем то, что я слышать не желал. С отсутствующим видом я выслушивал поздравления. Мысленно я был со своими товарищами, которые были избавлены от подобной суматохи и могли летать. Я завидовал им. Мне следовало немедленно прибыть в ставку фюрера, где он лично вручит мне Бриллианты. После остановки в Тирасполе мы пересели на Ju-87. Если бы только Хенчель был со мной! Но сзади в кабине сидел Ротманн. Мы летели по маршруту: Фокшани — Бухарест — Белград — Кечкемет — Вена — Зальцбург. Не каждый день глава государства вручает награду офицеру в мягких летных сапогах. Но я был счастлив, что могу в них кое-как ходить, хотя это причиняло мне страшную боль. Подполковник фон Белов прибыл в Зальцбург, чтобы встретить меня, а Ротманн отправился на поезде домой. Мы договорились, что я захвачу его с собой на обратном пути через Силезию.

В течение двух дней я валялся на солнышке на террасе отеля «Берхтесгаденер», наслаждаясь кристально чистым горным воздухом. Наконец я немного отдохнул. Через два дня я стоял перед фюрером в роскошном зале его резиденции в Бергхофе. Он знал все мельчайшие детали моих приключений и поздравил меня с тем, что все кончилось так благополучно. «Если судьба так благосклонна к нам, значит мы многого добьемся». На меня произвели впечатление его теплота и сердечное радушие. Он сказал, что я сделал уже достаточно, поэтому он приказал запретить мне дальнейшие полеты. Фюрер объяснил, что великим солдатам совсем не обязательно гибнуть на поле брани. Нужно беречь их, чтобы они могли передать свой опыт новым поколениям. Я ответил, что откажусь принять награду, если она означает запрет далее водить в бой свою группу. Фюрер нахмурился, последовала неловкая пауза. Затем его лицо осветила улыбка.

«Ну, хорошо. Тогда вы можете летать».

Теперь уже и я не скрывал своей радости. Я представлял, как обрадуются мои товарищи, когда услышат, что я возвращаюсь. Далее мы говорили о новых системах оружия и положении на фронте. Фюрер сообщил мне, что сейчас идут испытания «чудо-оружия». Однако он добавил, что пока не следует переоценивать его эффективность, так как точность этих ракет пока еще слишком мала. Однако он добавил, что это не слишком важно, так как он надеется, что в будущем начнется производство надежных ракет. Более того, нам не следует рассчитывать на обычные взрывчатые вещества. Готовится нечто принципиально новое, гораздо более мощное. И когда мы применим все эти новинки, то война быстро завершится нашей победой. Фюрер сказал, что разработка новых систем вооружения находится уже на завершающей стадии, и очень скоро они начнут поступать в войска. Для меня все это было слишком неожиданно и сложно, я даже не мог себе все это четко представить. Лишь позднее я узнал, что новые ракеты должны были нести атомные боеголовки.

Это посещение ставки фюрера, как и все предыдущие, оставило глубокое впечатление. Из Зальцбурга я совершил короткий перелет в свой родной город Гёрлиц.

Участие в торжествах, организованных в мою честь, потребовали от меня больше сил, чем некоторые боевые вылеты. Как-то в 7 утра, когда я измученный лежал в постели, меня разбудил хор девушек, затянувший очередную осанну. Лишь с огромным трудом жене удалось заставить меня пожелать им доброго утра. Трудно объяснить людям, что человека, получившего самую высокую награду Рейха, совсем не радуют торжества и праздники. Я провел еще несколько дней в доме родителей в деревне, наслаждаясь приятной домашней обстановкой. Я слушал сводки с Восточного фронта и думал о солдатах, сражающихся там. Больше меня не держало в тылу ничто. Я позвонил Ротманну в Циттау, и на Ju-87 мы снова отправились через Вену и Бухарест на Восточный фронт.

Глава 14 Роковое лето 1944 года

Через несколько часов я приземлился в Фокшанах, в северной Румынки. Моя группа базировалась в Хуши, чуть севернее этого города. Наш фронт теперь был гораздо прочнее, чем пару недель назад. Он проходил от Прута до Днестра по краю плоскогорья севернее Ясс.

Маленький городок Хуши угнездился среди холмов. Многие из них были превращены в виноградные плантации, террасами поднимавшиеся до самых вершин. Интересно, созрел ли уже виноград? Наш аэродром находился на северной окраине города, а квартиры были расположены, разумеется, в противоположном конце, поэтому каждым утром нам приходилось пересекать весь городок. Местные жители с интересом наблюдали за нами. Кое-кто из нас пытался заговорить с горожанами, и те неизменно выказывали свое дружелюбие. Особенно тесные контакты с нами поддерживали представители церкви. Они следовали примеру своего епископа, у которого я часто бывал в гостях. Он неустанно повторял, что церковь видит в нашей победе единственный шанс сохранить свободу вероисповедания. Поэтому церковь будет ждать этой победы столько, сколько потребуется. В городе было очень много торговцев, и лавчонки можно было увидеть буквально на каждой улице. Все это очень отличалось от Советской России, которую мы недавно покинули. Там средний класс был уничтожен, сожранный пролетарским молохом.

Что меня особенно поразило, когда я шел через город, — огромное количество собак. Судя по всему, эти орды были бездомными. Они шатались по всему городу, их можно было встретить на каждой улице, буквально на каждом углу. Я временно жил на небольшой вилле с виноградником. Рядом с ним протекала маленькая речка, где можно было выкупаться. По ночам через виноградник следовали целые процессии собак. Они двигались индейской цепочкой, штук по 20–30. Как-то утром я еще нежился в постели, когда ужасное чудовище заглянуло ко мне в окно, оскалив клыки. Позади него я заметил штук 15 его приятелей, стоящих на задних лапах. Остальные крутились во дворе, пытаясь заглянуть в окно. Когда я прогнал собак, они тихонько убрались, так и не залаяв.

Недостатка в еде мы не испытывали. Жили мы хорошо, хотя получали жалование в леях. Если нельзя было купить что-нибудь стоящее, всегда можно было найти яйца. В конце концов, почти все наши деньги мы конвертировали в яйца. Обер-лейтенант Шталер держал первенство среди офицеров по части поглощения яиц. Он съедал их в удивительных количествах. В те дни, когда нехватка бензина делала полеты невозможными, мы старались испытать этот новый источник энергии. Вся эскадрилья до последнего человека занималась физическими упражнениями. Обычно это был длинный кросс по пересеченной местности, гимнастика и, разумеется, футбол.

Для меня эти занятия были довольно мучительными. Подошвы ног у меня еще не совсем зажили, да и плечо беспокоило при каждом неосторожном движении. Но для личного состава эскадрильи эти рутинные спортивные занятия были прекрасным отдыхом. Кое-кто самый умный, в том числе и я, использовали вынужденное безделье для прогулок по горным рощам или для занятий другим спортом.

Обычно мы выезжали на аэродром, чтобы взлететь где-то с 4 до 5 утра. Но на противоположной стороне города мы всегда наталкивались на огромное стало овец, впереди которого шествовал осел. Глаза осла были почти скрыты длинной гривой, и мы гадали: а видит ли он вообще что-нибудь? Из-за этой гривы мы прозвали его Затмением. Однажды утром, когда мы в очередной раз застряли среди овец, кто-то, смеха ради, дернул осла за хвост. Его реакция просто невероятна. Сначала он взбрыкивает копытами, как лягающаяся лошадь, потом сказывается его ослиная натура, и он замирает на месте, как каменный. Наконец дает знать о себе цыплячье сердце, и он удирает прочь со скоростью ветра. Стадо овец, вверенное его попечению, разумеется, ничего не понимает. Овцы видят лишь то, что возникли какие-то проблемы, а их вожак по совершенно непонятной причине умчался прочь. Оставшись без присмотра, они оглашают воздух истошным блеяньем, от которого звенит в ушах, а потом бросаются галопом вдогонку… Теперь нас не волнует вопрос: встретим сильное противодействие во время первого вылета или нет. Разыгранный животными спектакль настолько комичен, что мы веселимся от души. Смех на время заставляет забыть опасности войны.

Пока что мы совершаем вылеты на относительно спокойный участок фронта. Тем не менее, неослабевающий поток подкреплений показывает, что красные готовятся нанести удар прямо в сердце Румынии. Район наших операций тянется от деревни Таргул-Фрумос на западе до плацдармов на Днестре южнее Тирасполя. Большую часть вылетов мы совершаем в район к северу от Ясс, так как Советы пытаются здесь выбить наши войска с высот вокруг Карбити на берегу Прута. Самые жестокие бои идут вокруг руин замка Станча на так называемом Замковом холме. Раз за разом мы теряем эту позицию и всегда отбиваем ее обратно.

Именно в этот район Советы постоянно подводят свои неисчерпаемые резервы. Как часто мы атакуем мосты через реку! Наш маршрут пролегает через Прут к Днестру мимо Кишинева и далее на восток. Мы надолго запомним названия Кошница и Григориополь, а также плацдарм возле Бутора. Некоторое время на нашем аэродроме базируются наши товарищи из 52-й истребительной эскадры. Ими командует майор Баркгорн, который прекрасно знает свое дело. Истребители часто сопровождают нас во время вылетов, и мы доставляем им массу неприятностей. У русских появился новый истребитель Як-3, и теперь они каждый день устраивают стычки. Наш аэродром подскока находится в районе Ясс. Оттуда легче патрулировать над линией фронта. Командир эскадры часто бывает на передовой, чтобы наладить взаимодействие своих самолетов с войсками. Его передовой командный пункт оснащен рацией, которая позволяет ему слышать все переговоры в воздухе и на земле. Пилоты истребителей разговаривают между собой, с офицером наведения истребителей, то же самое делают и пилоты пикировщиков. Обычно мы используем разную длину волны. Как-то командир эскадры решил проявить заботу о своих подчиненных и вознамерился посетить места расквартирования личного состава. Он видел, как наша группа приближалась к Яссам. Мы летели на север, чтобы атаковать цели в районе замка, которые армия хотела нейтрализовать. Для этого пехотные командиры связались с нашим пунктом управления полетами. Над Яссами нас уже ждали, но только не наши истребители, а большая группа Лагов. Через мгновение в небе завертелась бешеная карусель. Тихоходным «Штукам» приходится тяжело в схватке с быстрыми, как стрела, русскими истребителями. Вдобавок нам мешает полный груз бомб. Со смешанными чувствами командир эскадры следит за разворачивающейся схваткой и слушает переговоры пилотов. Командир 7-й эскадрильи, полагая, что я не вижу Лаг-5, который подбирается ко мне снизу, кричит: «Ханнелора, оглянись! Один из них собирается тебя сбить!» Но я давно заметил наглеца, и у меня еще более чем достаточно времени, чтобы уклониться от атаки. Мне не нравятся эти вопли по радиотелефону. Они дурно влияют на летчиков и мешают им стрелять. Поэтому я отвечаю: «Еще не родился тот, кто меня собьет».

Я не хвастаюсь. Я просто хочу показать другим пилотам, что я совершенно спокоен. В горячке боя хладнокровие командира очень сильно помогает подчиненным. Конец этой истории командир эскадры рассказывал с широкой улыбкой:

«Когда я услышал это, то перестал волноваться за вас и вашу группу. Я просто с любопытством следил за всей заварушкой».

Очень часто, инструктируя экипажи, я читал им небольшую лекцию: «Любой из вас, кто не сможет удержаться рядом со мной, будет сбит истребителем. Любой, кто отстанет, превратится в легкую добычу врага и не сможет рассчитывать на помощь. Поэтому держитесь как можно ближе ко мне. Попадание зенитки чаще всего просто случайность. Если вам не повезет, вам на голову может упасть лист шифера с крыши, или вы попадете под трамвай. Да и вообще — на войне страховые общества не работают».

Старики уже знают мою точку зрения и вызубрили все мои крылатые изречения. Когда идет обучение новичков, они прячут улыбку и думают про себя: «А может быть, он и в самом деле прав». Мою теорию подтверждает тот факт, что мы практически не имеем потерь от вражеских истребителей. Новички, разумеется, должны пройти определенную подготовку перед тем, как попасть на фронт. Иначе для своих товарищей они будут опаснее, чем для противника.

Например, через несколько дней мы совершаем вылет в тот же район. И снова нас атакует большая группа вражеских истребителей. Недавно прибывший к нам обер-лейтенант Рем бросает свой самолет в пике следом за ведущим и отрубает ему хвост своим пропеллером. К счастью, ветер несет парашюты в сторону наших траншей. Мы кружим вокруг них, пока летчики не приземляются, так как советские истребители регулярно обстреливают наших пилотов, выбросившихся с парашютами. Но, проведя пару месяцев в составе нашей группы, обер-лейтенант Рем превращается в первоклассного летчика, который может вести звено. Очень часто ему приходится замещать даже командира эскадрильи. Я невольно испытываю симпатию к тем, кто медленно учится.

Лейтенанту Швирблату повезло гораздо меньше. Он уже совершил 700 боевых вылетов и получил Рыцарский Крест. Его самолет был подбит, и Швирблат совершил вынужденную посадку сразу за нашими окопами, при этом он потерял левую ногу и несколько пальцев. И все-таки мы сражались вместе в последние месяцы войны.

Нам приходится действовать без малейшей передышки. Бои идут не только севернее Ясс, но и на востоке, где русские захватили плацдармы на берегу Днестра. Однажды во второй половине дня 3 наших самолета находились над излучиной Днестра между Кошнице и Григориополем, где нашу оборону прорвала большая группа танков Т-34. Меня сопровождают лейтенант Фикель и один обер-фельдфебель на самолетах, вооруженных бомбами. Предполагается, что нас будут ждать истребители, и когда я приближаюсь к излучине, то действительно вижу истребители, кружащие в районе цели на небольшой высоте. Будучи оптимистом, я сразу делаю вывод, что это свои. Я лечу прямо к цели, высматривая танки, но тут до меня доходит, что эти истребители вовсе не мое сопровождение, а иваны. Мы только что совершили большую глупость, разорвав строй, чтобы атаковать отдельные цели. Остальные 2 самолета не могут немедленно пристроиться ко мне и догоняют меня слишком медленно. Удача, видимо, окончательно отвернулась от нас. Иваны готовы драться, что случается с ними весьма нечасто. Машину обер-фельдфебеля быстро охватывает пламя, и она дымящимся факелом уходит на запад. Фикель сообщает по радио, что его тоже подбили, и отваливает в сторону. Пилот Лаг-5, который, судя по всему, большой мастер своего дела, садится мне на хвост. Еще несколько истребителей держатся на небольшом расстоянии за ним. Что бы я ни делал, я никак не могу стряхнуть преследователя с хвоста. Он частично выпустил закрылки, чтобы снизить скорость истребителя. Я залетаю в глубокие овраги, чтобы вынудить его держаться подальше. Может быть, опасность врезаться в землю помешает ему целиться. Однако он вцепился в меня бульдожьей хваткой, и светящиеся трассы мелькают в неприятной близости от кабины. Мой стрелок Гадерманн испуганно кричит, что нас скоро собьют. Овраг постепенно расширяется, и я закладываю крутой вираж, но Лаг по-прежнему не отвязывается. Пулемет Гадерманна заклинило. Трассы русского проходят под моим левым крылом. Гадерманн орет: «Выше!» Я отвечаю: «Не могу. Ручка и так уперлась мне в живот». Меня все больше разбирает удивление. Как этот парень на своем истребителе так ловко повторяет все мои маневры? Пот ручьями бежит у меня по лбу. Я остервенело тяну ручку управления на себя. Трассы продолжают сверкать у меня под крылом. Оглянувшись, я могу увидеть окаменевшее от напряжение лицо ивана. Остальные Лаги отстали, вероятно, ожидая, когда их товарищ собьет меня. Летать, как я, они не умеют, крутые виражи на высоте 10–15 метров выполнять тяжело. Внезапно на бруствере окопа я вижу немецких солдат. Они дико машут руками, но, видимо, плохо понимают, что происходит. Но тут раздается торжествующий вопль Гадерманна: «Лаг готов!»

Гадерманн сбил русский самолет, или у того лонжероны не выдержали перегрузок на крутых виражах на полной скорости? Меня это уже не волнует. В наушниках я слышу громкие крики русских, какофония ругательств, как полагаю. Они видели, что произошло, и для них это нечто из ряда вон выходящее. Я давно потерял лейтенанта Фикеля и сейчас возвращаюсь домой в одиночестве. Подо мной в поле лежит горящий Ju-87. Обер-фельдфебель и его стрелок целехонькие стоят рядом. Завтра они вернутся к нам. Незадолго до посадки я связываюсь по радио с Фикелем. Это уже достаточный повод, чтобы отпраздновать второй день рождения Гадерманна и Фикеля. Они тоже настаивают на празднике. На следующее утро офицер наведения авиации в этом секторе звонит мне по телефону и сообщает, что вся пехотная дивизия с огромным волнением следила за вчерашним спектаклем. Ночью была перехвачена радиограмма русских, из которой стало ясно, что погибший пилот был знаменитым советским асом, неоднократно награжденным Золотой Звездой Героя Советского Союза. Следует отдать ему должное — он был отличным летчиком.

Вскоре после этого эпизода мне дважды приходится явиться к рейхсмаршалу Герингу по двум разным причинам. В первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в его родовой замок. Когда я вошел во двор замка, то был страшно удивлен. Геринг и его личный врач, наряженные в средневековые костюмы германских охотников, стреляли из луков в ярко раскрашенные мишени. Геринг не соизволил обратить на меня никакого внимания, пока не опустошил свой колчан. Меня поразило то, что он ни разу не промахнулся. Мне остается лишь надеяться, что тщеславие не одолеет Геринга, и он не заставит меня состязаться с ним, так как плечо у меня еще не зажило до конца, и я не смогу держать лук, не говоря уже о том, чтобы стрелять из него. То, что я прибыл к главнокомандующему Люфтваффе в меховых сапогах, показывает, что состояние моего здоровья еще слишком далеко от нормы. Геринг говорит мне, что посвящает большую часть свободного времени занятиям спортом. Для него это способ поддерживать физическую форму, и врачу волей-неволей приходится присоединиться к рейхсмаршалу в этом приятном времяпровождении. После скромного ужина в узком кругу, на котором из гостей присутствует только генерал Бруно Лёрцер, я, наконец, узнаю причину, по которой меня вызвали. Геринг вручил мне Золотой знак пилота с Бриллиантами и попросил сформировать и возглавить группу, оснащенную новыми истребителями Ме-410, которые вооружены 50-мм пушками. Рейхсмаршал надеется с помощью этих самолетов справиться с четырехмоторными стратегическими бомбардировщиками союзников. Я сразу понимаю, почему он обратился именно ко мне. Недавно я был награжден Рыцарским Крестом с Дубовыми Листьями, Мечами и Бриллиантами, поэтому он решил превратить меня в пилота истребителя. Судя по всему, Геринг мыслил категориями Первой Мировой войны, когда все пилоты, награжденные орденом Pour le Merlte, были истребителями, как и он сам. Он питает слабость к истребительной авиации, что не удивительно, так как раньше он сам тоже был асом-истребителем. Поэтому Геринг пытается перевести всех лучших пилотов, в том числе и меня, в истребители. Я рассказал ему, что раньше очень хотел стать летчиком-истребителем, но ряд обстоятельств этому помешал. Однако с тех пор я приобрел ценный опыт как пилот пикирующего бомбардировщика и не собираюсь менять специальность. В конце концов мне удается убедить Геринга отказаться от этой идеи. Тогда он говорит мне, что уже получил разрешение фюрера на мое новое назначение, хотя лично ему не слишком нравится перспектива отлучения меня от пикирующих бомбардировщиков. Тем не менее, Гитлер согласился с мнением Геринга и категорически запретил мне впредь приземляться за линией фронта для спасения сбитых экипажей. Это приказ, подчеркнул рейхсмаршал. Если и будет нужно спасть экипаж, пусть впредь это делает кто-нибудь другой. Меня этот приказ сильно огорчил. До сих пор наш неписаный кодекс гласил: «Все сбитые должны быть спасены». Я полагаю, что лучше всего это делать мне самому, так как мой огромный опыт позволяет справиться с этой задачей легче, чем кому-нибудь другому. Если это вообще может быть сделано, именно мне следует заниматься спасением экипажей. Но возражать сейчас — значит попусту сотрясать воздух. В критический момент все действуют так, как диктует обстановка. Через 2 дня я возвращаюсь в Хуши и снова участвую в боевых вылетах.

В боях наступает перерыв в несколько дней, и я решаю воспользоваться этой паузой, чтобы ненадолго слетать в Берлин. На обратном пути я приземляюсь в Гёрлице, навещаю родных и лечу дальше на восток через Фёслау возле Вены. Я остановился у своих друзей, и рано утром меня подняли телефонным звонком. Оказалось, кто-то искал меня по телефону всю ночь. Выяснилось, что из штаба рейхсмаршала звонили в штаб группы в Хуши, и уже оттуда начали разыскивать меня по всему предполагаемому маршруту. Я немедленно звоню в штаб Геринга, и его адъютант передает мне приказ немедленно прибыть в Берхтесгаден. Я начинаю подозревать, что этот вызов связан с новой попыткой перевести меня на штабную работу, или навязать службу в каком-нибудь спецподразделении. Поэтому я спрашиваю адъютанта:

«Чем это все для меня закончится?»

Так как он меня хорошо знает, то успокаивает:

«Ничего плохого».

И все-таки, когда я лечу над Дунаем, меня продолжают грызть смутные опасения. Погода просто отвратительная. Нижняя граница облачности проходит на высоте всего лишь 40 метров, почти ни один аэродром не дает посадки. Знаменитый Венский лес полностью окутан густым туманом. Я лечу вверх по долине от Сент-Пельтена к Амштетту и оттуда в Зальцбург, где и приземляюсь. Меня уже ждут, и на автомобиле мы отправляемся в охотничий домик рейхсмаршала, расположенный в Оберзальцберге недалеко от Бергхофа. Геринг находится на совещании у фюрера, и нам приходится ждать его возвращения. Его дочь Эдда превратилась в совсем взрослую, хорошо сложенную девушку, и ей разрешают посидеть вместе с нами. После недолгой прогулки по саду беседа принимает официальный характер. Я сгораю от нетерпения узнать, чем объясняется этот вызов. Дом и сад отличает изящная простота, ничего вульгарного или вызывающе богатого. Семья рейхсмаршала ведет простую, скромную жизнь. Геринг дает мне официальную аудиенцию в светлом кабинете с многочисленными окнами, сквозь которые можно видеть величественные горные хребты, вершины которых сверкают на ярком весеннем солнце. Рейхсмаршал питает явное пристрастие к старым обычаям и костюмам. У меня просто не хватает слов, чтобы описать его одеяние, напоминающее римскую тогу красно-коричневого цвета, скрепленную золотой брошью. Для меня все это ново и странно. Геринг курит длинную трубку. Ее разноцветная фарфоровая чашечка упирается в пол. Сначала Геринг молча разглядывает меня, а потом начинает говорить. Меня вызвали ради того, чтобы вручить еще одну награду. Он прикалывает мне на грудь Золотой знак с Бриллиантами за боевые вылеты, на котором красуется число 2000. Именно столько вылетов я совершил к этому времени. Это совершенно новая награда, и я первым из германских летчиков получаю ее, так как никто больше не совершил такого количества боевых вылетов. Знак сделан из чистого золота, в центре расположен платиновый венок с перекрещенными мечами. Под венком находится небольшая подвеска с числом 2000, выложенным крошечными бриллиантами. Я рад, что эту награду не сопровождают никакие неприятные дополнения, как всегда случалось ранее.

После этого мы обсуждаем ситуацию на фронте. Геринг считает, что мне не следует терять время и лучше поскорее вернуться в свою часть. Но я и так собирался сделать именно это. Рейхсмаршал добавляет, что армия готовит крупное наступление на нашем участке фронта, которое начнется буквально через несколько дней. Он только что вернулся с совещания у фюрера, на котором ситуация на фронтах обсуждалась в мельчайших деталях. Геринг несколько удивился тому, что я, находясь на фронте, не заметил подготовки к наступлению. В нем будут участвовать около 300 танков. Я невольно насторожился. Это число меня несколько удивило. Русские не раз бросали в бой и большее количество танков, однако нам давно уже не удавалось собрать такой ударной группировки. Я отвечаю, что верится во все это с большим трудом. Потом я спрашиваю, не может ли он немножко разгласить военную тайну и назвать мне номера дивизий и число танков в них. Ведь я прекрасно знаю части, расположенные на нашем участке фронта, и их силы. Буквально накануне отлета с фронта я разговаривал с командиром 14-й танковой дивизии генералом Унрейном. Это было всего пару недель назад, и генерал с горечью пожаловался мне, что у него остался всего один танк, и тот небоеспособный. Эта машина была переоборудована в подвижной пункт связи с авиацией. Именно такие машины на поле боя наводили наши «Штуки» на цели, которые его танки не могли уничтожить самостоятельно. Таким образом, я совершенно точно знаю силы 14-й танковой дивизии. Рейхсмаршал с трудом верит мне, так как ему сообщили совсем иные сведения об этой дивизии. Он говорит мне наполовину в штуку, наполовину всерьез:

«Если бы я не знал вас, то за эти слова немедленно отправил бы под арест. Но мы сейчас все выясним точно».

Он подходит к телефону и вызывает начальника Генерального Штаба.

«Вы только что сообщили фюреру, что для участия в предстоящей операции будут привлечены 300 танков».

Телефон работает прекрасно, и я слышу каждое слово.

«Да».

«Я хочу знать номера задействованных дивизий и количество танков в них. У меня находится человек, который отлично знаком с ситуацией».

«Кто это?» — спрашивает начальник Генерального Штаба.

«Это один из офицеров, которых вы прекрасно знаете».

Начальник Генерального Штаба, к несчастью для себя, начал именно с 14-й танковой. По его словам, в дивизии числилось 60 танков. Геринг еле сдержался.

«Мой человек утверждает, что в 14-йтанковой дивизии имеется всего один танк!»

На другом конце линии воцаряется долгое молчание.

«Когда он покинул фронт?»

«Четыре дня назад».

Снова долгая пауза. Потом мы слышим:

«40 танков находятся в пути на фронт. Остальные находятся в ремонтных мастерских, но обязательно прибудут в свои части к началу наступления, поэтому мы дали верные сведения».

Потом следует такой же расплывчатый ответ относительно других дивизий. Геринг в бешенстве едва не разбил трубку об аппарат.

«Вот так все и делается! Фюреру дают совершенно ложную картину, которая основана на абсолютно неверных данных, а потом удивляются, почему наши операции не приносят ожидаемого успеха. Сегодня, благодаря вам, это случайно прояснилось. Но слишком часто все наши планы оказывались построенными на песке! Система коммуникаций южного крыла фронта подвергается постоянным ударам вражеской авиации, и один бог знает, сколько танков из этих 40 доберутся до фронта, и когда это произойдет? Кто знает, имеются ли в ремонтных мастерских необходимые запасные части, и сумеют ли они завершить ремонт к намеченному сроку? Я немедленно доложу обо всем фюреру».

Геринг даже не пытается скрыть своего гнева. Потом он умолкает.

Когда я летел обратно на фронт, то невольно вспоминал все, что недавно услышал. Какова цель этих неточных или попросту фальшивых докладов? Случайность это или преднамеренная ложь? В любом случае тот, кто делает это, помогает врагу. И где находится источник всех этих преступлений?

Я прерываю свое путешествие, чтобы остановиться в Белграде. Как раз в тот момент, когда я захожу на посадку в Землине, над головой появляется соединение американских четырехмоторных бомбардировщиков и направляется к аэродрому. Пока я выруливаю со взлетной полосы, вижу, как весь аэродромный персонал разбегается в разные стороны. К западу от взлетной полосы находятся холмы, в которых прорыты тоннели, которые служат бомбоубежищами. Я вижу американские самолеты прямо перед собой совсем рядом с аэродромом. Это мне совершенно не нравится, и я мчусь вслед за удирающими солдатами с той скоростью, которую мне позволяют развить меховые сапоги. Едва я успел заскочить в тоннель, как на аэродроме рвется первая серия бомб. Вверх взлетают столбы огня и дыма. Мне кажется, что в этом аду не способно уцелеть вообще ничто. Через несколько минут облако дыма слегка рассеивается, и я снова выхожу на летное поле. Действительно, почти все вокруг уничтожено, но среди моря обломков гордо возвышается мой верный Ju-87, изрешеченный осколками. Однако мотор самолета цел, шасси исправно. Все самые важные детали системы управления действуют. Я высматриваю полоску земли в стороне от разгромленной взлетной полосы, с которой можно стартовать. Когда я снова оказываюсь в воздухе, то испытываю огромное облегчение. Мой израненный самолет проявил чудеса стойкости и теперь несет меня к месту нахождения группы, в Хуши.

За время моего отсутствия нам придали эскадрилью румынских пикировщиков Ju-87. Экипажи почти целиком укомплектованы офицерами, кое-кто из них имеет определенный опыт. Однако мы довольно быстро выясняем, что гораздо лучше будет, если румынская эскадрилья будет летать вместе с нами. Когда румыны действуют отдельно, то несут слишком большие потери. Особенно досаждают им русские истребители. Очень быстро наши союзники понимают, что если удастся удержать строй, это значительно снижает опасность быть сбитым. Штаб эскадры пересел на истребители-бомбардировщики FW-190. Наша первая группа на 8 недель выведена с фронта и отправлена на отдых на аэродром возле Саксиш-Регена. Отсюда ветераны, летавшие на Ju-87, направлены в летные школы, чтобы учиться летать на одноместных самолетах. В отдаленной перспективе всем частям пикировщиков предстоит то же самое, так как производство Ju-87 вскоре будет завершено, и в эскадрильи не будут поступать новые самолеты этого типа для восполнения потерь. Поэтому еще в Хуши я пользовался любой возможностью, чтобы потренироваться на FW-190, одолженном у штаба эскадры. Я завершил свою самоподготовку одним или двумя боевыми вылетами на новом самолете и чувствую себя на «Фоккере» очень уверенно.

Начался июль. Летать нам приходится все больше, так как началось запланированное тактическое наступление к северу от Ясс. Предполагаемого количества танков собрать, разумеется, не удалось, и началось наступление позднее, чем намечалось. И все-таки его ведут свежие войска, которые недавно прибыли на фронт. Нам необходимо захватить плоскогорье между Тыргу-Фрумосом и Прутом. Тогда удерживать фронт будет гораздо легче, а противник потеряет удобный плацдарм для нового наступления. Вся линия фронта на этом участке перемещается, и нам удается отбросить советские войска на значительное расстояние. Однако, оказывая упорное сопротивление, противник сумел удержать несколько ключевых пунктов. Русским крупно повезло, так как атаки с целью ликвидации этих очагов сопротивления так и не были проведены. Некоторые наши ударные части, спешно переброшенные сюда, после ожесточенных боев приходится отвести. Во время этого наступления я совершил свой 2100-й боевой вылет. Цель была нам хорошо известна — мост в Скулянах, который имел особенно важное значение для Советов. По нему перебрасывалась большая часть подкреплений в район боев. Каждый раз, когда мы пытались зайти в атаку, мост уже был закрыт дымовой завесой. Поэтому мы не могли быть уверенными, что не сбросим бомбы на собственные войска. Каждый раз, когда я видел дымовую завесу, меня разбирал смех, так как я представлял себе лица Иванов, которые с тревогой ожидают нашего приближения. Совсем не обязательно быть полиглотом, чтобы понять постоянно повторяющееся слово: «Лаптежник — Лаптежник — Лаптежник». Наши дни в Хуши сочтены.

После того как в первой половине июля мы отпраздновали мой день рождения, пришел приказ перебазироваться в Польшу, в Замосць. Теперь мы будем действовать в центральном секторе Восточного фронта. Именно здесь русские начали новое крупное наступление.

Мы прибываем на наш новый аэродром, пролетев над Северными Карпатами, Стрыем и оставив в стороне Лемберг. Замосць — симпатичный маленький городок, который производит очень хорошее впечатление. Мы расположились в старых польских казармах на его северной окраине. Наш аэродром расположен еще дальше и представляет собой обычное жнивье. Посадочная полоса очень узкая, что сразу приводит к печальному инциденту. Во время первой посадки самолет обер-фельдфебеля В. капотирует, и пилот получает довольно серьезные ранения. Он является одним из моих лучших снайперов, отличившихся в охоте за танками, и пройдет много времени, прежде чем мы увидим его снова. У нашей противотанковой эскадрильи опять более чем достаточно работы, так как линия фронта еще не стабилизировалась. Прорывы вражеских танков — совершенно обычное явление. Мы удерживаем Ковель, но Советы обошли его и намереваются форсировать Буг. Довольно быстро их авангарды появляются к северо-западу от Лемберга — в Раве-Русской и Томашуве. Противник также захватывает Холм к северу от Лемберга. Во время этих боев нам приходится перебазироваться еще раз, теперь в маленький польский городишко Мелец в 100 километрах от Кракова. Цель русского наступления совершенно ясна: они пытаются выйти к Висле на широком фронте. Нашей целью являются массы войск и техники, пытающиеся пересечь реку Сан к северу от Пшемысля. Не следует недооценивать вражеские истребители. Сейчас мы все чаще встречаем машины американского производства, которые раньше сопровождали четырехмоторные бомбардировщики. Сначала они действовали с баз на Средиземноморском театре. Как мы выяснили немного позднее, они не спешат возвращаться назад после завершения вылета, а садятся для дозаправки на русской территории. На следующий день они поднимаются в воздух для сопровождения новой группы бомбардировщиков, после чего летят на юг, на свою постоянную базу. Во время одного из вылетов я сталкиваюсь над Саном с группой таких «Мустангов», как раз в тот момент, когда выхожу в атаку. Их почти три сотни, а у меня всего 15 бомбардировщиков и никакого истребительного прикрытия. Мы находимся в 35 километрах от Ярослава, нашей сегодняшней цели. Для того чтобы не подвергать группу ненужному риску, я приказываю спешно сбросить бомбы. Облегченные самолеты смогут лучше маневрировать, но в любом случае воздушный бой будет слишком неравным. Я отдаю этот приказ крайне неохотно, до сих пор мы всегда наносили удар по намеченной цели даже в случае подавляющего превосходства вражеской авиации. Это первый такой случай, он же становится и последним за всю войну. Однако сегодня у меня просто нет выбора. Впрочем, это позволяет мне привести группу назад, не потеряв ни одного самолета. Мы сумели загладить эту неудачу на следующий день, когда атаковали цель при более благоприятных условиях. Этот успех оправдывает мое решение, так как вечером я узнаю, что соседняя часть понесла тяжелые потери от атаки огромной группы «Мустангов». Через несколько дней американцы снова застают нас врасплох. Мы заправляем свои самолеты, готовясь к вылету, когда внезапно появляется большое соединение американских самолетов и немедленно заходит в атаку на наши самолеты. ПВО нашего аэродрома довольно слаба, кроме того, застигнутые врасплох зенитчики не сразу открывают огонь по атакующим. Американцы явно не рассчитывали столкнуться с зенитками. Никто из них, похоже, не собирался геройски погибнуть, поэтому они немедленно отвернули, не причинив нам никакого вреда, и отправились на поиски более легкой добычи.

По телефону из штаба Люфтваффе приходит печальное известие: впервые за всю войну русские вступили на германскую территорию и развернули наступление в Восточной Пруссии из района Волковысска в направлении Гумбинен — Инстербург. Я хочу немедленно отправиться в Восточную Пруссию. Приказ о перебазировании приходит очень кстати, и на следующий день я со своим летным составом уже нахожусь в Инстербурге. В Восточной Пруссии стоит прямо-таки божественная тишина, и просто невозможно представить, что война уже подошла вплотную к этому райскому уголку, и что именно отсюда будут взлетать груженые бомбами самолеты. Жители Инстербурга еще не осознали полностью весь трагизм ситуации. Местный аэродром забит различными постройками, которые совершенно бесполезны в условиях войны. Поэтому лучше было бы перебраться в Летцен в районе Мазурских озер, что мы и делаем. Там мы оказываемся одни на крошечном аэродромчике.

Середина лета — самое лучшее время в сельской местности в Восточной Пруссии. И этой земле суждено стать полем битвы? Только сейчас до нас доходит, что мы действительно сражаемся за свои дома и за свою свободу. Сколько германской крови напрасно пролито на этой земле! Это не должно случиться вновь! Мы думаем только об этом, когда летим к цели — атаковать русские войска возле Мемеля или Шауляя, в Сувалках или Августово. А когда мы возвращаемся после атаки, возвращаются и эти мучительные мысли. Теперь мы снова оказались там, откуда начали свой поход в 1941 году, именно отсюда началось наступление на восток. Будет ли монумент под Танненбергом овеян новой славой? Самолеты нашей группы несут эмблему рыцарей Тевтонского ордена. Никогда раньше она не значила для нас так много.

Вокруг Волковысска продолжаются упорные бои. Город несколько раз переходит из рук в руки. Здесь держит оборону небольшая германская танковая часть. Мы поддерживаем ее, действуя с рассвета и до заката. Наши танкисты в течение нескольких дней отбивают непрерывные атаки противника. Некоторые танки Т-34 прячутся за огромными скирдами на сжатых полях. Мы поджигаем стога зажигательными пулями, и когда танки лишаются прикрытия, атакуем их. Лето стоит жаркое. Наш аэродром расположен у самой воды, и мы часто используем получасовой перерыв между вылетами, чтобы искупаться. Это просто наслаждение! Наша повышенная активность и упорство танкистов вскоре дают свои плоды: ярость русских атак заметно ослабевает. Наши войска все чаще проводят контратаки, и вскоре им удается стабилизировать фронт. Но когда бои затихают в одном месте, можно смело ручаться, что очень быстро в другом они вспыхнут с новой силой. Советы ведут наступление в Литве, пытаясь отрезать наши армии, находящиеся в Латвии и Эстонии. Поэтому мы снова поднимаемся в воздух, и работы у нас не убывает. Советы хорошо осведомлены о том, какими силами мы располагаем на земле и в воздухе.

После одного из вылетов обер-лейтенант Фикель может праздновать очередной день рождения. Мы вылетели, чтобы атаковать сосредоточенные на исходных позициях войска противника, и красные применили свою старую уловку, настроившись на нашу волну. Лично я не могу понять, что они там бормочут, но это явно касается нас, потому что неоднократно повторяется слово «Лаптежник». Немного позднее переводчик, работавший на наземной станции радиоперехвата, рассказывает мне всю историю в деталях. Происходило примерно следующее.

«Лаптежники» подходят с запада — вызываю всех сталинских соколов. Вы должны немедленно атаковать «Лаптежников». Всего их около 20, впереди одиночный пикировщик с двумя длинными полосами. Это наверняка группа подполковника Руделя, который всегда подбивает наши танки. Вызываю красных соколов и зенитчиков: сбить «Лаптежник» с длинными полосами».

Обер-лейтенант Марквардт дает мне примерный перевод, когда мы еще находимся в воздухе. Фикель со смехом говорит:

«Если они целятся в ведущего, можно держать пари, что попадут в ведомого».

Обычно моим ведомым летает именно он, а потому Фикель знает, что говорит.

Впереди и ниже нас по дороге между двумя лесополосами движется большая колонна Иванов: автомобили, артиллерия и прочее имущество. Множество зениток ведет плотный огонь, да и красные соколы тут как тут, «Аэрокобры» атакуют нас. Я отдаю приказ атаковать противника. Большая часть наших самолетов пикирует на грузовики и телеги, меньшая — на зенитки. Все мы отчаянно маневрируем. Но тут русские истребители решают, что настал их час. Клубки разрывов зенитных снарядов подбираются все ближе к нашим самолетам. Прямо перед тем, как войти в пике, самолет Фикеля получает прямое попадание в крыло. Он спешно сбрасывает бомбы и поворачивает домой. Его самолет горит. Мы сбросили бомбы в цель и выходим из пике. Я набираю высоту, чтобы увидеть, куда же девался Фикель. Выясняется, что он ухитрился совершить вынужденную посадку на клочке земли, нашпигованном всеми мыслимыми препятствиями: канавами, ямами, пнями. «Штука» дает лихого «козла», перепрыгивая через две канавы. Просто чудо, что самолет еще не перевернулся. Фикель со стрелком выскочили из кабины. Положение скверное: русские кавалеристы, за которыми следуют танки, уже бросились к самолету из леса. Они явно намереваются захватить в плен летчиков. «Аэрокобры» с новой яростью набрасываются на нас сверху. Я говорю по радио:

«Кто-нибудь должен сесть. Вы знаете, что мне это запрещено».

Я чувствую себя отвратительно. Мне строжайше запрещено садиться для спасения сбитых летчиков, и все мое существо восстает против нарушения приказа. Мы продолжаем кружиться над сбитым самолетом. Фикель и Барч совсем рядом, однако сложно представить, чтобы кто-нибудь сумел благополучно приземлиться при подобных обстоятельствах. Русские неотвратимо приближаются, но ни один из пилотов, судя по всему, не собирается садиться. Им приходится уклоняться от атак истребителей, что требует предельной концентрации внимания. Мне очень трудно решиться совершить посадку, но я вижу, что если я не предприму что-то чрезвычайное, мои товарищи погибнут. Если их вообще возможно спасти, то самые высокие шансы на это именно у меня. Я понимаю, что нарушение приказа — непростительное нарушение воинской дисциплины, но моя решимость спасти товарищей сильнее чувства долга. Я забыл о последствиях своего поступка, вообще обо всем на свете. Я должен их вытащить. Я отдаю последние приказы:

«7-я эскадрилья: вы атакуете кавалерию и пехоту с бреющего полета. 8-я эскадрилья: вы кружите на средней высоте, прикрывая Фикеля и меня. 9-я эскадрилья: вы поднимаетесь выше и отвлекаете на себя истребители. Если русские спикируют, 9-я эскадрилья атакует их сверху».

Я лечу очень низко над местом вынужденной посадки, выбирая клочок земли, который при некоторой доле везения можно использовать для посадки. Я плавно добавляю газ, мы уже над второй канавой. Сектор назад, ужасный толчок, хвост самолета подбрасывает в воздух, но потом он останавливается. Фикель и Барч мчатся изо всех сил, спасая свою шкуру. Они уже совсем рядом. Пули иванов шлепают о землю, поднимая фонтанчики пыли, но пока никого не задели. Оба летчика забираются в кабину, я даю газ. Меня трясет от напряжения. Смогу ли я взлететь? Успеет ли мой самолет подняться в воздух до того, как врежется в какое-нибудь препятствие и разлетится на куски? Канава летит навстречу. Я отрываюсь от земли, самолет перескакивает через канаву, и колеса снова касаются земли. Затем самолет выравнивается. Постепенно напряжение оставляет меня. Группа смыкает строй, и мы возвращаемся домой без потерь.

«Бродячий цирк Руделя» разместился на сжатом поле возле городка Венден недалеко от латвийско-эстонской границы. Последнее время фельдмаршал Шернер прилагал массу усилий, чтобы заполучить мою группу на свой участок фронта, и в результате мы очутились здесь, на Курляндском фронте. Едва мы приземлились на нашем «аэродроме», как прибыл неизменный торт с приветствиями от фельдмаршала. Где бы я ни оказывался под его командованием, всегда меня встречает один из этих восхитительных тортов. Обычно его украшает Т-34 из сахарной глазури и число, соответствующее количеству уничтоженных мною танков. На сей раз торт венчало число «320».

В целом ситуация сложилась следующая: в районе Тукумса наши войска начали наступление, чтобы соединиться с главными силами Восточного фронта. Для этого была создана ударная группа под командованием не раз отличавшегося в боях полковника графа фон Штрачвица. Ее удар оказался успешным. Однако советские войска прилагают массу усилий, чтобы прорвать наш фронт на востоке Курляндии. Этот участок фронта был для красных настоящей занозой. До сих пор он держался только благодаря несравненной храбрости германских солдат, несмотря на колоссальное превосходство противника в живой силе и технике. В данный момент русские ведут необычайно яростные атаки в этом секторе. Чтобы ослабить это давление, фельдмаршал Шернер вызвал на помощь нас. Уже во время первых вылетов мы замечаем, что фронт здесь относительно стабилизировался. Позиции красных везде хорошо укреплены, а маскировка, как всегда, превосходна. Их зенитные батареи развернуты вплотную к линии фронта и очень многочисленны. Вражеская авиация проявляет повышенную активность. В воздухе кружат огромные стаи вражеских истребителей, и лишь изредка появляется звено германских истребителей. Это объясняется трудностями доставки снабжения в котел. Однако нам требуется большое количество бензина, бомб, запасных частей. И все это должно находиться прямо под рукой, хотя эти грузы доставить сюда более чем непросто. Хлеб, который мы едим, заработан тяжким трудом. Мы нужны повсюду: и на востоке котла, и на юге, в районе Тукумса, или на направлении главного удара русских, которые наступают на Ревель через Дерпт. Во время нескольких вылетов нам сопутствовала удача, и мы уничтожили большую моторизованную колонну противника, сопровождаемую танками. Она уже подошла к Дерпту, но мы сумели ликвидировать этот прорыв, и армия восстановила фронт. Откуда они берут эти неисчислимые массы людей и техники? В этом кроется нечто сверхъестественное. Грузовики, которые мы сожгли, в большинстве своем американского производства. Иногда среди танков, которые мы атакуем, мелькают маленькие группы американских «Шерманов». Впрочем, русским они не особенно нужны, так как их собственные танки гораздо лучше приспособлены к условиям России и производятся в совершенно невероятных количествах. Это потрясающее количество техники и снаряжения приводит нас в замешательство, а часто — и в откровенное уныние.

Мы очень часто встречаем самолеты американского производства: «Аэрокобры», «Кингкобры», «Бостоны». Американцы помогают своему союзнику, поставляя ему колоссальное количество автотранспорта, но в Россию из Америки идут и самолеты. Неужели в их интересах оказывать русским такую внушительную поддержку? Мы часто спорим по этому поводу.

Однажды в половине третьего ночи меня будит обер-лейтенант Вейсбах, мой начальник разведки. Со мной срочно желает переговорить фельдмаршал Шернер. Уже довольно давно по ночам я отключаю свой телефон, так как желаю получше выспаться, ведь первый вылет мы проводим рано утром. Поэтому на все ночные звонки отвечает начальник разведки, который утром никуда не летит. Однако для фельдмаршала я всегда на месте. Шернер сразу берет быка за рога и не тратит время на предисловия.

«Вы можете вылететь немедленно? Около 40 танков с мотопехотой прорвали фронт. Наши войска просто смяты и смогут закрыть прорыв не ранее вечера. Однако русские слишком глубоко вклинились в наше расположение, их нужно остановить немедленно, пока они не расширили прорыв. Если они сумеют это сделать, то нарушат всю систему коммуникаций в тылу армии».

В очередной раз повторяется старая история. Я слишком часто бываю в армии Шернера, чтобы удивляться. Наша пехота просто залегла в окопах и пропустила танки через себя и сейчас ждет, что мы будем для нее таскать каштаны из огня. Она оставляет прорвавшиеся вражеские войска на наше попечение, а сама будет пытаться закрыть прорыв, сегодня или через пару дней — как получится. Тогда прорвавшийся противник будет обезврежен. В Курляндии это особенно важно, потому что любой серьезный прорыв противника может привести к крушению всего фронта.

Я быстро оцениваю происходящее и говорю фельдмаршалу:

«Пока еще слишком темно, и просто вылет не имеет никакого смысла. Для атаки танков и грузовиков с бреющего полета мне нужен дневной свет. Я обещаю, что с восходом вылечу вместе со своей 3-й группой в указанный вами квадрат. Потом я свяжусь с вами и доложу, как пойдут дела».

Если верить тому, что сообщил Шернер, красные просочились в районе озер, и в данный момент их танковый авангард вышел на дорогу между двумя озерами. Тем временем я приказываю обер-лейтенанту Вейсбаху с помощью телефона собрать все возможные метеосводки и разбудить нас. Мы должны взлететь в предрассветных сумерках и с первыми лучами солнца уже находиться над целью. Несколько коротких телефонных звонков командирам эскадрилий, и дальше все идет само по себе. Если вы сотни раз повторяли одно и то же, вы можете проделать это даже во сне. Повар точно знает, когда подавать кофе. Старший механик до секунды знает, когда нужно собрать наземный персонал, чтобы подготовить самолеты. Я должен лишь приказать командирам эскадрилий:

«Первый вылет в 5.30».

Рано утром аэродром затягивает густой туман, который поднимается на высоту до 45 метров. Однако задание слишком важное, и мы взлетаем, надеясь, что в районе цели погода будет лучше. Мы направляемся на юго-восток на малой высоте. К счастью, местность в этих краях плоская как доска, иначе такой полет был бы невозможен. Видимость не превышает 350 метров еще и потому, что пока не рассвело. Примерно через полчаса мы замечаем, что туман опускается к земле, это значит, что мы приближаемся к району озер. Я отдаю приказ перестроиться, так как лететь на высоте 50–60 метров очень непросто. Для безопасности мы летим строем фронта. Я не вижу крайние самолеты шеренги, так как их скрывает легкая дымка, а кроме того, временами они попадают в полосы тумана, поднимающиеся довольно высоко. В таких погодных условиях не приходится и мечтать об успешной атаке. Если мы попытаемся сбросить бомбы, это придется делать с такой малой высоты, что осколки повредят наши собственные самолеты, что определенно не принесет нам пользы. А просто болтаясь в районе цели, мы никому и ничем не поможем. Я искренне обрадовался, когда благополучно приземлился последний из моих самолетов. Обо всем этом я докладываю фельдмаршалу Шернеру, и он подтверждает, что получил с фронта такие же метеосводки.

Наконец, ближе к 9 утра слой тумана над аэродромом немного редеет и поднимается на высоту 350 метров. Я взлетаю вместе с противотанковой эскадрильей, нас сопровождает 7-я эскадрилья, которая несет бомбы. Держась у самой границы тумана, мы снова направляемся на юго-восток. Вскоре из-за тумана мы вынуждены снизиться до 50 метров, и видимость опять становится омерзительной. На земле нет практически никаких ориентиров, и я лечу по компасу. Начинается район озер, но погода все такая же плохая. Я выхожу в район, указанный нам фельдмаршалом, не прямо с северо-запада, а делаю небольшой крюк к западу и огибаю его. Теперь, ложась на боевой курс, я возьму направление прямо на свой аэродром. Это совсем не лишняя предосторожность в такую погоду. Если силы противника так велики, как говорилось раньше, они наверняка имеют соответствующее количество зениток. Мы не можем подкрасться незаметно, укрываясь за холмами или деревьями, так как проходим прямо над озером. Поэтому при выборе тактики нам приходится учитывать вражеские зенитки. Укрываться от них, держась в облачном слое и выскакивая оттуда только для атаки цели, крайне нежелательно. Для большого соединения это означает риск столкновений на малой высоте, хотя отдельные самолеты эту тактику использовать могут. Но даже если не принимать в расчет эти соображения, летчикам придется слишком много внимания уделять пилотированию, поэтому они не смогут нормально целиться.

Мы летим над самой водой, держа курс на север. Темно и пасмурно. Я ничего не могу увидеть на расстоянии более 600–700 метров. Внезапно прямо впереди по курсу появляется черная движущаяся масса: танки, автомобили, русские. Я сразу кричу: «Атака!» И в этот же миг вражеские зенитчики открывают стрельбу в упор, ставя передо мной огневую завесу. Спаренные и счетверенные автоматы, пулеметы яркими сполохами освещают все вокруг. Я лечу на высоте всего 25 метров и попадаю прямо в разворошенное осиное гнездо. Сумею ли я из него выбраться? Остальные самолеты развернулись веером вправо и влево от меня, и на них вражеские зенитчики почти не обращают внимания. Я бросаю машину из стороны в сторону, кручусь, как могу, чтобы уклониться от огня. Стрелять приходится, совершенно не целясь. Если я хоть на пару секунд лягу на прямой курс, чтобы прицелиться, меня тут же наверняка собьют. Я беру немного вверх, так как оказываюсь над русскими танками и машинами. Проскакиваю над ними, затаив дыхание, так как в любую секунду жду попадания. Все это кончится плохо… Мимо кабины с визгом проносятся струи раскаленного металла. Через несколько секунд раздается сильный удар. Гадерманн кричит: «Мотор горит!» Попадание пришлось в мотор, который сразу начинает терять мощность. Пламя лижет кабину.

«Эрнст, мы прыгаем. Я немного наберу высоту, и мы отлетим как можно дальше, чтобы убраться с пути русских. Недалеко отсюда я видел наших солдат». Я пытаюсь подняться выше, так как не представляю, на какой высоте мы летим. Стекла кабины снаружи и изнутри замазаны маслом, и я совершенно ничего не вижу. Поэтому я сбрасываю колпак, чтобы разглядеть хоть что-то. Но это оказалось дурной идеей, так как теперь передо мной появляются языки пламени.

«Эрнст, прыгаем немедленно».

Мотор чихает и кашляет, останавливается, снова начинает работать, снова глохнет, и так до бесконечности. Скоро наш самолет превратится в крематорий. Мы должны прыгать!

Гадерманн кричит:

«Прыгать нельзя! Высота всего метров 30!»

Ему сзади это видно лучше. Он тоже сбросил колпак кабины, оборвав при этом провод внутренней связи. Теперь мы не можем разговаривать друг с другом. Его последними словами были: «Мы над лесом!» Я изо всех сил тяну ручку на себя, но самолет отказывается повиноваться. От Гадерманна я знаю, что мы летим слишком низко, чтобы прыгать с парашютом. Сможем ли мы совершить аварийную посадку? Наверное, это возможно, хотя я решительно ничего не вижу. Однако мотор еще тянет, хотя еле-еле. Может, мы еще найдем подходящее для посадки место?

Я медленно убираю газ. Самолет тут же проваливается вниз, и я бросаю взгляд по сторонам. Земля несется навстречу. Высота всего метров 5. Я инстинктивно сжимаюсь, ожидая удара. Внезапно колеса самолета касаются земли, и я выключаю зажигание. Удар! Мотор глохнет. Все, нам пришел конец… Жуткий треск, новый удар, и все пропадает…

Чувства медленно возвращаются ко мне, значит я все еще жив. Я пытаюсь сообразить, что происходит. Я лежу на земле… Пытаюсь подняться, но не могу, страшная боль в ноге и голове бросает меня обратно. Затем до меня доходит, что где-то рядом должен быть Гадерманн, и я зову его:

«Где ты? Я не могу встать».

«Подожди немного, возможно, все еще получится. Сильно болит?»

Проходит немного времени, и появляется сильно хромающий Гадерманн. Он пытается вытащить меня из-под обломков. Теперь я понимаю, почему мне так больно. Длинная металлическая полоса из хвоста самолета проткнула мне нижнюю часть бедра и пригвоздила к земле. Вообще все хвостовое оперение лежит на мне, не давая двигаться. Я могу лишь возблагодарить судьбу за то, что эта часть самолета не горит. Куда же делся горящий мотор? Первым делом Гадерманн вытаскивает у меня из ноги кусок металла, а потом растаскивает обломки, засыпавшие меня. Для этого ему приходится напрячь все силы. Я спрашиваю:

«Как по-твоему, русские уже здесь?»

«Трудно сказать».

Нас окружает лес и кустарник. Когда я поднялся на ноги, то смог получше рассмотреть место аварии. Пылающий мотор улетел метров на 30 вперед, оторванные крылья валяются метрах в 15 по сторонам, одно из них тоже дымится. Прямо передо мной, но тоже на приличном расстоянии, лежит кусок фюзеляжа с сиденьем стрелка-радиста, на котором обычно находится Гадерманн. Вот почему, когда я позвал его, он ответил откуда-то спереди, хотя обычно стрелок находится позади пилота. Мы кое-как перевязываем раны и пытаемся сообразить: почему нам так повезло? Ведь мы остались живы и даже находимся в относительной безопасности. Относительной потому, что без надлежащей перевязки я не могу рассчитывать на спасение — слишком велика потеря крови. Судя по всему, наше падение с высоты 25 метров проходило в несколько стадий. Главную силу удара погасили деревья на краю леса. Затем самолет врезался в песок и разбился. Его куски разлетелись в разные стороны, как я уже упомянул. Мы оба не застегнули привязные ремни, так как готовились выпрыгнуть с парашютами. Я до сих пор не могу понять, почему не врезался головой в панель управления. Я лежал далеко в стороне от обломков пилотского кресла. Похоже, меня отшвырнуло сюда вместе с остатками хвостового оперения. Да, мы родились в рубашке.

Неожиданно в кустах послышался треск, кто-то продирается сквозь подлесок. Мы смотрим туда, затаив дыхание… А потом облегченно вздыхаем. Мы узнаем немецкую форму. Солдаты слышали, как разбился наш самолет. Еще раньше они слышали яростную стрельбу в отдалении и видели горящий немецкий самолет. Они поторапливают нас.

«Наших позади уже нет… Там только полчища Иванов». Один из них добавляет с усмешкой: «Но я полагаю, вы и сами заметили иванов». Он выразительно кивает в сторону дымящихся обломков моего пикировщика. Мы вместе с солдатами забираемся в их грузовик, и направляемся на северо-запад, унося ноги, пока еще возможно.

Днем мы прибываем в расположение группы. Никто не видел, как мы разбились, так как в тот момент остальным пилотам было просто не до нас. Первые 4 часа нашего отсутствия не вызывали особых опасений, так как я очень часто сажал свой отважный Ju-87 на брюхо неподалеку от линии фронта в результате повреждений от вражеского огня, после чего сообщаю о себе по телефону. Однако, если проходит больше 4 часов, лица товарищей начинают мрачнеть, и вера в уже ставшего легендарным ангела-хранителя постепенно слабеет. Я звоню фельдмаршалу. Он больше чем кто-либо обрадовался моему счастливому возвращению. Вряд ли нужно говорить, что к вечеру я получил очередной «деньрожденный» торт.

Небо стало ярко-голубым, последние клочья тумана полностью растаяли. Я сообщаю фельдмаршалу, что мы собираемся снова взлететь. Я намерен сполна рассчитаться с русскими за свои приключения. Или они, или я — таков закон войны. Если сегодня была не моя очередь, значит платить придется им. На Физелер «Шторхе» из штаба эскадры прилетел врач. Он наложил свежие повязки на мои раны и сообщил, что я получил небольшую контузию. Гадерманн сломал три ребра. Я не могу сказать, что чувствую себя отлично, но моя решимость отомстить перевешивает все остальное. Я собираю экипажи и назначаю им цели. Бомбардировщики должны атаковать зенитки, а после того как они будут подавлены, мы начнем с бреющего полета уничтожать танки и грузовики.

Моя группа быстро поднимается в воздух и берет курс на юго-восток. Вскоре перед нами появляются озера. Мы летим на высоте 2200 метров. Теперь мы можем зайти в атаку с юго-запада, со стороны солнца. В этом случае наводчики зенитных орудий будут испытывать серьезные проблемы, а нам будет легче целиться в их орудия, которые будут блестеть на солнце. Вот они! И все еще на том же самом месте. Похоже, они не собираются двигаться дальше, пока не прибудут подкрепления. Часть зенитных орудий стоит на грузовиках, остальные развернуты в окопах вокруг места стоянки. Мы облетаем вокруг временного лагеря, провоцируя зенитки открыть огонь. Как только начинается фейерверк, я быстро пересчитываю цели, и мы атакуем согласно намеченному плану. Первыми под удар попадают зенитки. Я испытываю особенное удовлетворение, так как за ними числится небольшой должок — всего несколько часов назад по их милости моя жизнь висела на волоске. Наши противотанковые самолеты проскакивают сквозь облака дыма и пыли, поднятые разрывами бомб, и атакуют Т-34. Приходится быть очень внимательным, чтобы не налететь на разрыв нашей же бомбы. Зенитки вскоре умолкают. Танки взрываются один за другим, вспыхивают грузовики. Они никогда не дойдут до Германии. Авангард русского наступления потерял свою мощь.

Мы возвращаемся домой с приятным чувством удовлетворения. Мы сделали все, что было в наших силах. Ночью фельдмаршал звонит еще раз и сообщает, что контратака пехоты увенчалась успехом. Мы отрезали, окружили и уничтожили прорвавшегося противника. Шернер благодарит нас от имени командования за наши действия. Завтра утром первым делом я передам личному составу группы его благодарность. Для нас всегда самой большой наградой была благодарность наших братьев по оружию из сухопутных войск, которые нуждались в нашей поддержке и благодаря ей сумели одержать победу.

Пока мы сражаемся в Латвии, до нас доходят тревожные известия, что Советы вторглись в Румынию. Нас немедленно переводят в городок Бузэу, расположенный к северу от Бухареста. Наш маршрут пролегает через Восточную Пруссию — Краков — Дебрецен. Мы совершаем прекрасный полет через всю Восточную Европу под ярко сияющим осенним солнцем. Первой в путь отправилась 3-я группа вместе со штабом эскадры. 2-я группа задержалась в районе Варшавы, но 1-я группа уже находится в Румынии. В Дебрецене мы тратим слишком много времени на заправку самолетов, и до наступления темноты мы уже не успеем добраться до Румынии. Нам предстоит пересечь Карпаты, и я не собираюсь терять экипажи во время перелета. Поэтому мы остаемся ночевать в Дебрецене и по моему предложению вечером посещаем местные бани. В городе расположены восхитительные бани, в которые поступает вода из целебных источников. К восхищению и удивлению моих товарищей, там мы обнаруживаем женщин всех возрастов. Они сидят в ваннах с дамскими сумочками, книжками, вышиванием и даже комнатными собачками. Такие водные процедуры сопровождаются бесконечной болтовней и являются обычным времяпрепровождением милых дам. Для ветеранов кампании в дикой России видеть их более чем странно.

На следующее утро мы вылетаем в Клаусенбург, прекрасный старинный город, в котором еще несколько веков назад осели трансильванские немцы. Вот потому все местные жители говорят по-немецки. Мы очень торопимся и останавливаемся совсем ненадолго, лишь для заправки самолетов. В это время на высоте более 6000 метров появляется американский самолет-разведчик. Это означает, что довольно скоро состоится визит американских тяжелых бомбардировщиков. Перелет над Карпатами в Бузэу оставляет потрясающее впечатление, впрочем, как и любой полет в отличную погоду над этими величественными горами. Впереди появляется город. Раньше этот второстепенный аэродром использовался для промежуточных посадок при перелете на фронт, который проходил чуть дальше на севере. Теперь он превратился в важную базу, находящуюся чуть ли не на передовой. Что случилось с вроде бы прочной линией фронта Тыргу-Фрумос — Яссы — Хуши?

Аэродром находится в открытой степи, и замаскировать на нем самолеты почти невозможно. Совсем недалеко находится город Плоешти, центр нефтедобычи в Румынии, который подвергается постоянным атакам американских бомбардировщиков. Они появляются под сильным истребительным прикрытием, и после налета эти истребители могут заняться другими целями, например, нашим аэродромом, если сочтут его стоящим внимания. Количество американских истребителей, которые сопровождают бомбардировщики во время каждого вылета, значительно превышает общее число германских истребителей на всем Восточном фронте.

Когда я захожу на посадку, то вижу, что дороги, ведущие к аэродрому, забиты бесконечными потоками румынских солдат, бегущих на юг. Кое-где на дорогах пробки, и движение остановилось. Видны артиллерийские орудия всех калибров. Но здесь нет немецких частей. Я присутствую при заключительном акте трагедии. Целые участки фронта брошены румынскими войсками, которые прекратили сражаться и обратились в паническое бегство. Советы преследуют их по пятам. Но там, где фронт удерживают германские солдаты, они продолжают сражаться до последнего. Бегство румын приведет к тому, что они будут окружены и попадут в плен. Немцы просто не допускали мысли, что их румынские союзники позволят русским вторгнуться в Румынию без боя и бросят свой народ на растерзание врагу. Они просто не верят в такое.

После посадки наши самолеты немедленно начинают готовить к вылету, а я докладываю о прибытии в штаб своей старой эскадры. Там все рады, что мы вернулись. Они полагают, что у нас будет более чем достаточно дел. Русские танки уже ворвались в Фокшани, они стремятся как можно скорее захватить Бухарест и Плоешти. Дальше к северу все еще ведут бои войска немецкой Группы армий «Юг».[6]

Тем временем подготовка самолетов завершилась, и мы немедленно взлетаем и следуем вдоль шоссе на Фокшани. В 10 километрах к югу от этого города мы видим гигантские облака пыли, это русские танки. Мы атакуем их, и они съезжают с дороги, чтобы рассыпаться по полям. Однако это их не спасает. Мы уничтожаем часть танков, а потом возвращаемся за новыми боеприпасами и продолжаем атаки этой же колонны. Повсюду, куда достигает взгляд, огромные массы людей и техники, это русские, в основном монголы. Неужели их резервы живой силы просто неистощимы? Перед нами очередное наглядное свидетельство того, что промышленная мощь СССР нами была сильно недооценена. Никто даже отдаленно не представлял истинного состояния дел. Массы танков, снова и снова появляющиеся на различных участках Восточного фронта, это убедительно доказывают. Многие грузовики явно американского производства.

Один вылет следует за другим, с рассвета и до заката, как и ранее все эти годы.

Один из последних дней августа. Я взлетаю рано утром и направляюсь на север, в район, где красные прорвали фронт. Я набираю высоту 50 метров и нахожусь еще над аэродромом, когда внезапно зенитки открывают огонь. Их обслуживают румынские расчеты, которые должны защищать аэродром от ударов русских и американских самолетов. Я смотрю туда, где рвутся снаряды, рассчитывая увидеть там вражеские бомбардировщики. Неужели американцы просыпаются так рано? Я вместе со своими самолетами делаю разворот над взлетной полосой и жду дальнейшего развития событий, держась под защитой наших зениток. К моему удивлению, полоса разрывов опускается ниже и оказывается в неприятной близости от моего самолета. Я смотрю вниз на стреляющие орудия и замечаю, что их стволы вращаются, повторяя мои маневры. Снаряд взрывается совсем рядом. Вражеских самолетов по-прежнему не видно. Теперь не остается никаких сомнений: зенитки стреляют именно по нам. Для меня это необъяснимо, но факт остается фактом. Мы летим на север, чтобы атаковать советские войска, которые наступают в направлении Хуши — Бырлад — Фокшани.

Во время возвращения на аэродром я готов к самым диким выходкам румынских зенитчиков. Центр управления полетами уже сообщил мне, что стреляли именно в меня. С этого момента Румыния находится в состоянии войны с нами. Мы сразу переходим на бреющий полет и садимся по одиночке. Отдельные зенитные орудия снова открывают огонь по нам, но так же безуспешно, как и ранее. Я немедленно бегу к телефону и связываюсь с командующим румынскими ВВС генералом Иорданеску. Кроме авиации, ему подчиняются и части зенитной артиллерии, и я хорошо знаю его лично еще со времени базирования в Хуши. Иорданеску награжден несколькими германскими орденами. Я спрашиваю у него, как именно я должен понимать враждебные действия в отношении меня и моей группы, и вообще, что все это значит? Он не отрицает происшедшего. По словам Иорданеску, его зенитчики видели, как германский истребитель сбил румынский связной самолет, поэтому они сильно разгневаны и стреляют по всем германским самолетам. Он ни разу не упомянул о том, что Германия и Румыния теперь находятся в состоянии войны. В ответ на его жалобы я отвечаю, что не имею ни малейшего желания выслушивать подобный бред и сейчас намерен совершить очередной вылет для атаки русских войск к северу от Рымникул-Сэрата. Однако теперь я сначала собираюсь разбомбить и расстрелять из пулеметов все зенитные батареи вокруг аэродрома, чтобы устранить любые помехи нашим вылетам. Другая группа пикировщиков нанесет удар по его штабу. Мне прекрасно известно, где он расположен.

«Ради бога, не делайте этого. Мы всегда были лучшими друзьями, и мы не можем нести ответственность за действия своих правительств. Я предлагаю вам ничего не предпринимать против нас, и мы тоже ничего не будем делать. Пусть для нас объявление войны как бы не имело места. Я даю вам свои личные гарантии того, что мои солдаты больше не сделают ни единого выстрела по вашим «Штукам».

Он рассыпается в заверениях старой и неизменной дружбы со мной, в своем дружеском отношении ко всем немцам вообще. После того как между нами объявлено сепаратное перемирие, у меня больше нет оснований для недовольства. Сложилась курьезная ситуация: я один со своим летным персоналом нахожусь посреди страны, которая воюет с нами. Две румынские дивизии со всем вооружением и техникой, включая тяжелую артиллерию, окружают аэродром. Кто помешает им ночью прикончить нас? Ведь в темноте мы почти беспомощны, и только днем снова станем сильны. Но, видимо, румыны полагают, что даже двух дивизий слишком мало, чтобы вести себя агрессивно по отношению к моим «Штукам», когда их войска расположены совершенно открыто.

Запас бомб и бензина на аэродроме подходит к концу. Так как доставка боеприпасов прекратилась, то удержать Румынию мы уже не сумеем. Наш единственный шанс заключается в том, чтобы перебраться на другую сторону Карпат и там создать новый фронт из остатков наших армий, которые сумеют с боем вырваться из Румынии, а также из любых резервных частей, которые удастся найти. Всем совершенно ясно, что тяжелую артиллерию через Карпаты перебросить не удастся, поэтому ее придется оставить в Румынии. Если бы нам удалось освободить большую часть нашей армии, которая попала в дьявольский котел, подготовленный изменниками из румынского правительства! Новое оружие можно найти, как бы ни было трудно, однако новых людей найти нельзя! Наш наземный персонал готовится в путь, чтобы пересечь горы через перевал Бузэу. Мы используем последние капли бензина, чтобы атаковать русские авангарды, которые подбираются все ближе к Бузэу. Довольно часто мы совершаем вылеты вглубь занятой русскими территории, чтобы облегчить положение наших войск, все еще ведущих тяжелые бои. Это мрачное зрелище, и оно может повергнуть в отчаяние любого. Нам приходится видеть, как закаленные ветераны русской кампании, окруженные врагами, отчаянно сражаются с численно превосходящим противником до тех пор, пока у них не остается ничего, кроме личного оружия. Артиллерия давно выпустила последние снаряды, скоро у наших солдат не останется даже винтовочных патронов. Единственный способ продержаться еще немного — атаковать и снова атаковать. Все это напоминает Сталинград в миниатюре.

Наши запасы на аэродроме полностью израсходованы, и мы улетаем на запад через Карпаты на новую базу в Заксиш-Регене в Венгрии. В этом маленьком городке почти все говорят на немецком языке, так как это цитадель трансильванских немцев. Здесь имеются немецкая церковь и немецкие школы. Когда идешь по городу, то невольно начинаешь думать, что ты в Германии. Город живописно раскинулся между цепями холмов и невысоких гор. Вокруг много лесов. Наш аэродром находится на небольшом плоскогорье, со всех сторон окруженном лесами. Мы живем в самом городе и в окрестных, чисто немецких, деревнях к северу от него. Сейчас мы действуем против вражеских войск, которые пытаются прорваться на запад через карпатские перевалы. Эта местность сама по себе является прекрасной укрепленной позицией, но у нас просто нет сил, чтобы удержать ее. Наша армия потеряла всю тяжелую артиллерию в Румынии. Даже самые прочные позиции нельзя удерживать на голом героизме, если тебе противостоит современное оружие. Мы совершаем атаки с бреющего полета перевалов Ойтош и Гимнош и горных дорог к северу от них. У меня есть богатый опыт полетов в горах, полученный во время боев за Кавказ, но долины здесь слишком узкие, особенно в нижней части. Поэтому прежде чем развернуться в них, приходится набирать высоту. Дороги через перевалы очень извилистые, и значительная часть серпантинов вырублена в скалистых горных склонах. Так как грузовики и танки обычно держатся под прикрытием скал, мы вынуждены проявлять дьявольскую осторожность, чтобы не врезаться в какой-нибудь камень. Если другая группа самолетов пролетает в том же районе в то же время, чтобы зайти на цель с другого конца долины, ее можно будет заметить сквозь дымку лишь в самый последний момент. И тогда «смерть кладет свою костлявую лапу на ручку управления», если две группы самолетов несутся на встречных курсах. Это гораздо более серьезная опасность, чем зенитки, хотя их тоже нельзя сбрасывать со счета.

Они установлены на горных склонах справа и слева от дорог через перевалы. Противник очень быстро понял, что оставлять их на дороге в составе автоколонны бесполезно. Ведь мы можем атаковать, внезапно появившись из-за группы скал. Впервые за долгое время мы не встречаем вражеских истребителей. Почему русские не спешат начать использовать румынские аэродромы? Я ничего не могу понять. Проблем с доставкой снабжения они не испытывают, аэродромы в Бузэу, Романе, Текуче, Бакэу и Силиште расположены просто превосходно. Может быть, иваны не слишком хорошо подготовлены к полетам в горах? Особенно они не любят летать на малой высоте в долинах, так как всегда существует возможность оказаться в тупике, выход из которого закрыт высокими отвесными скалами. У меня было точно такое же чувство, когда 2 года назад я летал в горах Кавказа.

В это время я получаю приказ принять командование эскадрой и сдать свою 3-ю группу. Моим преемником на посту командира группы становится капитан JIay. Он служил в ней еще в Греции во время битвы с британским флотом и отличился в этих боях. После первой части русской кампании он был направлен на штабную работу, а сейчас снова вернулся на фронт. Что касается моих личных полетов, это повышение меня почти не затрагивает. В распоряжении штаба эскадры имеются все мыслимые типы самолетов, и я в любое время могу вылететь вместе с тем или иным своим подразделением.

Как-то в начале сентября я вылетел со своей 3-й группой; в качестве эскорта нас сопровождала 2-я группа. Я сам летел на пушечной «Штуке», чтобы заняться вражескими танками на перевале Ойтош. Ситуация там складывается не слишком благоприятная. Поэтому после возвращения я решаю совершить еще один вылет, но уже на FW-190. Тем временем механики готовят к вылету остальные самолеты. Лишь обер-лейтенант Хофмейстер готов стартовать немедленно, он и будет сопровождать меня.

Мы возвращаемся к Ойтошу, выполняем несколько атак с малой высоты, а потом пытаемся выяснить положение на всех карпатских перевалах и высотах. Это позволяет нам оценить общую ситуацию на нашем участке фронта. Я возвращаюсь, когда у меня не остается ни капли бензина в баках и ни одного патрона. И вдруг над нашим аэродромом я вижу около 40 серебристых самолетов, которые летят навстречу на той же высоте. Мы расходимся с ними буквально вплотную. Скрыться от них не удастся, это американские «Мустанги». Я приказываю по радио Хофмейстеру: «Садись немедленно». Я сам выпускаю закрылки и шасси и поспешно приземляюсь, прежде чем группа американских истребителей успеет развернуться и атаковать. Заход на посадку превращается в ужасную нервотрепку, так как в этот момент твой самолет совершенно беззащитен, и тебе не остается ничего другого, как терпеливо ждать, пока он остановится. Очевидно, Хофмейстер не сумел сесть так же быстро, как я. Я теряю его из вида. Мой самолет еще катится по земле с довольно приличной скоростью, когда я вижу, что «Мустанги» выходят в атаку, и один из них направляется прямо ко мне. Я торопливо откидываю колпак, — самолет еще имеет скорость около 50 км/час, — вылезаю на крыло и бросаюсь на землю. Я лежу неподвижно, и буквально через пару секунд начинают грохотать пулеметы «Мустанга». Мой самолет, который успел укатиться довольно далеко, моментально вспыхивает. Я очень рад, что меня в кабине уже нет.

У нас на аэродроме нет зениток, так как никто не ожидал отступления на венгерские аэродромы и не готовился к нему. Наши запасы вооружения, к сожалению, сократились настолько, что мы уже не можем установить зенитки «на каждом аэродроме Европы». Зато наши противники, которые имеют практически неограниченные ресурсы, могут ставить зенитки, что называется, на каждом углу. А вот мы — нет. «Мустанги» рассыпались над аэродромом и спокойно занимаются учебной стрельбой по мишеням. Самолеты моей группы, которые следовало заправить и перевооружить за время моего отсутствия, все еще находятся на земле. Несколько транспортных самолетов, которые доставили нам боеприпасы, бензин и бомбы, тоже стоят открыто. Исправные самолеты находятся в ангарах в лесу, и уничтожить их сложно. Однако ремонтируемые самолеты и транспортники с бомбами и бензином взлетают в воздух. Пулеметы 40 «Мустангов» грохочут непрерывно, поджигая все, что только попадается на глаза пилотам. Меня охватывает ярость от собственной беспомощности. Мне приходится смотреть на все это, а ответить я не могу. По всему аэродрому пылают самолеты, над которыми поднимаются столбы черного дыма. Совершенно неожиданно у меня возникает противоестественное желание заснуть ненадолго. К тому времени, когда я проснусь, все уже будет закончено. Если кто-то вознамерился пристрелить меня, мне будет легче перенести это во сне.

После того как во время первой атаки пилот «Мустанга» поджег мой самолет, он должен был заметить меня, лежащего рядом со взлетной полосой. Может быть, он даже видел, как я выпрыгивал из самолета, но в любом случае он возвращается снова и снова и пытается достать меня из своих пулеметов. Судя по всему, он плохо видит сквозь лобовое стекло кабины, или не может поверить, что все еще не попал в меня, потому что, выполнив один или два захода, он снижается буквально метров до 4 и с ревом проносится надо мной, пытаясь разглядеть получше, что происходит внизу. Я лежу ничком, вцепившись в выгоревшую траву. Я не смею шевельнуться, лишь изредка чуть поворачиваю голову, чтобы бросить взгляд на него из-под полуопущенных век. Каждый раз, когда он заходит, спереди, справа и слева от меня взлетают фонтанчики земли и песка, поднятые пулеметными очередями. Я весь засыпан этим мусором. Попадет ли он в меня во время следующего захода? Бежать нельзя, американцы немедленно обстреливают все, что движется. Эта пытка кажется мне бесконечной. Наконец у него кончаются патроны, потому что, пройдя над мной еще раз, он улетает прочь. Его товарищи также расстреляли все боеприпасы. Надо признать, сделали это они очень толково. Потом американцы строятся прямо над аэродромом и улетают.

Наш аэродром на первый взгляд представляет собой ужасное зрелище. Первое, что я делаю, — пытаюсь найти обер-лейтенанта Хофмейстера. Его самолет лежит на краю летного поля. Вероятно, он не сумел приземлиться достаточно быстро, и американцы перехватили его. Пилот ранен, одну ногу придется ампутировать. На летном поле горят и взрываются самолеты, противник уничтожил примерно 50 машин. Однако мои пикировщики были хорошо замаскированы в лесу, обнаружить их было трудно, поэтому моя группа потерь почти не понесла. Когда я посещаю каждое свое подразделение, выясняется, что наземный персонал, как и было приказано ранее, во время атаки вел непрерывный огонь из ручных пулеметов, винтовок и даже пистолетов. В результате 4 горящих «Мустанга» валяются рядом с аэродромом. Через несколько дней на аэродром прибывают зенитные орудия, и больше противнику не удастся повторить столь удачный налет.

На нашем участке фронта начали часто появляться немецкие самолеты, пилотируемые румынами. Теперь они несут румынские опознавательные знаки и воюют на стороне русских. Румынские аэродромы расположены не слишком далеко от нас. Поэтому мы в течение двух дней проводим атаки с бреющего полета аэродромов в районе Карлсбурга, Кронштадта и Германштадта. Злые языки пытаются утверждать, что мы подражаем «Мустангам», разгромившим нашу собственную базу. Мы уничтожаем более 150 самолетов на земле и несколько штук в воздухе. В основном это учебные и связные самолеты. Но даже эти машины используются румынскими ВВС для подготовки пилотов. Успех этих атак в большой степени объясняется беспомощностью вражеской системы ПВО.

Бои в Румынии подходят к концу. Советские войска затопили всю страну и пытаются прорваться через горные перевалы в Венгрию. Русские автоколонны одна за другой идут через перевал Ротер-Турм в направлении Германштадта. Атаковать их довольно трудно, так как русские организовали довольно сильную ПВО. Во время одного из полетов над северным выходом с перевала 40-мм снаряд разносит колпак фонаря моего FW-190, и я внезапно оказываюсь, как говорится, «на всех ветрах». К счастью, ни один осколок меня не задел.

В тот же вечер мой начальник разведки сообщает мне, что практически ежедневно слышит пропагандистские передачи по радио, ведущиеся на немецком языке. В них говорится о зверствах немецких солдат, а население призывают начать партизанскую войну. Все передачи начинаются неизменно: «Говорит Кронштадт». Переговорив с командирами, я назначаю атаку этой радиостанции на завтрашний день. Следует покончить с этими провокаторами. На рассвете мы берем курс на Кронштадт, старое поселение трансильванских саксонцев. Городок медленно появляется из тумана, тающего под лучами утреннего солнца. Нам не нужно пролетать над ним, так как две высокие мачты радиостанции находятся возле шоссе в 8 километрах на северо-восток от городка. Между этими мачтами стоит маленькое здание, где размещается сам передающий узел. Когда я подлетел ближе и уже приготовился войти в пике, я заметил автомобиль, выезжающий со двора. Если бы я был уверен, что в нем находятся люди, подстрекающие партизан нанести нам удар в спину, я мог бы без особых проблем уничтожить их во время атаки. Но автомобиль исчезает под деревьями, и его пассажиры могут проследить за нашей атакой радиостанции. Пикировать приходится очень аккуратно, опускаться слишком низко нельзя, так как мачты соединены множеством кабелей и фидеров, за которые легко зацепиться. Поймав маленький домик на перекрестие прицела, я нажимаю кнопку сброса бомб, закладываю вираж и кружу вокруг мачт, чтобы увидеть результаты бомбового удара и дождаться, пока эскадрилья снова построится. Совершенно случайно одна из моих 15-кг бомб попадает в верхушку мачты, та надламывается и сгибается под прямым углом. От здания передающего центра не осталось абсолютно ничего, бомбы легли метко. Теперь они еще долго не смогут вести свои злобные пропагандистские передачи. С этой приятной мыслью мы возвращаемся на базу.

Русские постепенно усиливают давление на карпатских перевалах, и теперь становятся более очевидными масштабы потерь, понесенных нами во время разгрома в Румынии. Советы продвинулись далеко за Германштадт, они уже находились возле Торенбурга и пытались захватить Клаусенбург. На этом участке фронта оборону держали в основном венгерские части, подразделения 1-й и 2-й бронетанковых дивизий. Никаких немецких резервов, которые могли бы стать костяком системы обороны в этой районе, не было. Это советское наступление могло поставить под угрозу германские части, оборонявшие карпатские перевалы дальше к северу. Они будут вынуждены оставить свои позиции, что приведет к очень серьезным последствиям. Карпаты являются естественной крепостью и ключом к Венгерской равнине, удержать которую нашим немногочисленным частям будет слишком трудно. Последние несколько недель наступление Советов развивалось почти без помех, так как они продвигались по «союзной» Румынии, где немцы просто не могли организовать серьезное сопротивление. Нашим девизом стало: «Прочь из Румынии, следующая остановка — Карпаты». Но протяженность границ Румынии слишком велика, а это означает, что наш и без того жидкий фронт растянется еще больше.

На несколько дней мы задерживаемся на нашем старом аэродроме в Заксиш-Регене, откуда почти ежедневно совершаем вылеты в район Торенбурга. В первый раз за очень долгое время над полем боя снова появляются «Железные Густавы». Во время каждого вылета мы остаемся над целью, пока не израсходуем полностью запасы бензина, надеясь на встречу со штурмовиками противника. 3-я группа бомбит цели, прикрывает ее 2-я группа, а также штаб эскадры и я сам на FW-190. За этот период мы сбили большое число русских штурмовиков и истребителей. Командир моей 2-й группы капитан Кеннель, который был награжден Дубовыми Листьями, стал особенно удачливым охотником. Разумеется, охота за вражескими самолетами не входит в обязанности пикирующих бомбардировщиков, но во время нынешнего кризиса особенно важно показать нашим товарищам из пехоты, что мы можем справиться с русской авиацией. Поэтому наши пилоты, ставшие настоящими снайперами во время охоты за танками, переключаются на самолеты и тоже добиваются превосходных результатов. Эти бои показывают нам, ветеранам полетов на «Штуках», что гончей быть гораздо лучше, чем зайцем. Тем не менее, мы по-прежнему храним верность нашим старым машинам.

В сентябре 1944 года начинается битва за Венгерскую равнину. В этот момент приходит сообщение, что мне присвоено звание подполковника. Штаб эскадры и наземный персонал располагаются в Таснаде, южнее Токая.

Мы останавливаемся здесь очень не надолго и ведем бои в районе Гроссвардейн — Цеглед — Дебрецен. Русские орды продвигаются очень быстро и почти исключительно по ночам. Днем они стоят на месте, тщательно маскируясь в рощах вдоль дорог, на кукурузных полях, или укрываются в деревнях. Бомбежки и атаки с воздуха отходят на второй план, самым важным занятием становится разведка. Следует найти цель и правильно опознать ее, прежде чем нанести серьезный урон. Непрерывной линии фронта немцам создать так и не удалось. В Венгрии обороняются отдельные боевые группы, наспех сколоченные из оказавшихся под рукой частей и подразделений. Они либо прорвались с боями из Румынии, либо были ранее расквартированы в Венгрии. Эти боевые группы представляют собой пеструю смесь всех родов войск. Однако ключевые пункты занимают все-таки отборные части: пехотные полки с богатыми боевыми традициями, танковые дивизии, соединения войск СС. Это наши старые друзья и знакомые, с которыми мы делили тяготы беспримерных боев в России. Они любят и ценят наши «Штуки», а мы испытываем те же чувства по отношению к ним. Если мы знаем, что внизу под нами заняла оборону одна из таких частей, то можем быть твердо уверены, что не произойдет никаких неприятных сюрпризов. Мы знаем большую часть офицеров наведения авиации, по крайней мере по голосу. Они точно указывают нам мельчайшие узлы сопротивления, и мы наносим удар всем оружием, которое имеется в нашем распоряжении. После бомбового удара вперед идут наши войска. Они продвигаются с молниеносной скоростью, сметая все на своем пути. Но численное превосходство противника настолько велико, что даже самые крупные тактические успехи не могут изменить плачевной стратегической ситуации. Русские закрепляются слева и справа от этих схваток, и у нас просто не хватает солдат, чтобы выбить врагов еще и с этих позиций. А потом следует новый прорыв, и даже те наши подразделения, которые прочно удерживали свои позиции, вынуждены отходить, чтобы не попасть в окружение.

Это неизменно повторяется раз за разом, пока мы не оказываемся на Тисе, где следует попытаться создать новый оборонительный рубеж. Эта река довольно узкая и при современном развитии инженерных средств не представляет собой серьезного препятствия. В Сегеде русские довольно быстро создали укрепленный плацдарм, который мы не можем уничтожить. Отсюда они наносят стремительный удар в направлении Кечкемета. Моя эскадра снова перебазируется на запад. Теперь мы базируемся в Фармоше, чуть западнее Сольнока, на железнодорожной линии Сольнок — Будапешт. Наш аэродром часто посещают американские стратегические бомбардировщики, которые до сих пор бомбили только железнодорожный мост в Сольноке.

Мы не жалуемся на питание, так как Нирманн получил разрешение на охоту, а зайцы в окрестностях просто кишмя кишат. Каждый день он возвращается с огромным мешком дичины. Зато Фридолина тошнит от одного заячьего вида. Иногда резко холодает, осень недвусмысленно намекает нам, что скоро ее сменит зима. Совершая обязательный вечерний кросс по окрестностям Фармоша, я невольно поддаюсь очарованию равнин, хотя раньше я, как истинный горец, считал это просто невозможным.

Мы бомбим цели в основном на восточном берегу Тисы, однако временами нам приходится действовать и на западном, так как Советы сумели создать несколько там плацдармов. Нашей целью являются, как и во всех предыдущих случаях борьбы за переправы, понтонные парки и склады подручных материалов на берегах реки и подъездных путях. Советы спешно строят новые мосты, но при этом для форсирования реки используют и более примитивные способы. Плоты, старые парусники, рыболовные суда, прогулочные катера — все это так и снует через узкую Тису. Иван не теряет времени попусту, собирая все, что может держаться на воде. Наибольшую активность противник проявляет в районе Сегеда и Сольнока, а также на севере. Создание множества плацдармов служит ясным предупреждением, что Советы накапливают силы для нового наступления. Наши войска сами провели маленькое успешное наступление в районе Сольнок — Мезётур — Туркеве — Кишуйсалаш, чтобы сорвать эти приготовления. Мы практически непрерывно находились в воздухе, поддерживая наши войска. Новое русское наступление через Тису было надолго отсрочено и ослаблено, так как нам удалось перерезать коммуникации противника по крайней мере в северном секторе. Однако русские сумели удержать большой плацдарм в Сегеде и даже соединить его с более мелким на севере.

В конце октября русские начинают наступление по всей Венгрии. Первый удар они наносят в направлении Кечкемета. Их цель совершенно ясна — сокрушить нашу оборонительную линию на Тисе и рвануться вперед по равнине к Будапешту и Дунаю. Авиация русских действует исключительно активно. Судя по всему, они заняли все аэродромы вокруг Дебрецена, и мы снова вынуждены вести бои с противником, превосходящим нас по численности в несколько раз. В то же время мы продолжаем нести потери от огня зениток, мы испытываем проблемы со снабжением, а пополнение оставляет желать лучшего. Но Советы не могут поставить себе в заслугу наше тяжелое положение. Они должны благодарить своих западных союзников, чьи стратегические бомбардировщики серьезно нарушили работу нашей системы коммуникаций, постоянно нанося удары по городам и железнодорожным станциям. Разгром довершают американские истребители-бомбардировщики, шныряющие над железнодорожными линиями. Нам просто нечем защищать свои коммуникации из-за нехватки людей и техники. В моей эскадре осталось всего несколько самолетов, в том числе в противотанковой эскадрилье. И все-таки мы часто совершаем вылеты в район Кечкемета. Силы нашей авиации ослабли настолько, что однажды я один вылетаю для атаки вражеских танков в сопровождении 4 истребителей FW-190. Приблизившись к Кечкемету, я просто не верю собственным глазам. По дороге к северу от города движется бесконечная колонна русских танков. Над ними, словно виноградная гроздь, висит целый рой истребителей, прикрывающих эту ударную группу. Один из пилотов, сопровождающих меня, знает русский и быстро переводит все, что успел разобрать. Советы снова используют почти ту же длину волны, что и мы. Они матерят друг друга и создают в эфире такую какофонию, что просто непонятно, как они вообще ухитряются понять хоть что-то. Мой переводчик сообщает примерно следующее:

«Вызываю красных соколов — одиночный «Лаптежник» с двумя полосами намерен атаковать наши танки — я уверен, что это та фашистская сволочь, которая жжет наши танки — его сопровождают несколько «Фоккеров» — вы должны атаковать «Лаптежника», а не «Фоккеры» — его обязательно нужно сбить!»

Используя поднявшуюся суматоху, я давно спустился к земле и начал атаку. Первый танк горит. Два FW-190 вьются надо мной, пытаясь отвлечь несколько Лаг-5. Вторая пара прилипла ко мне, повторяя все мои маневры. Они не собираются бросать меня одного, что неизбежно произойдет, если они вступят в воздушный бой с Иванами. Еще 20 или 30 истребителей Лаг-5 и Як-9 заметили нас. Очевидно, офицер наведения истребителей находится вместе с танками, так как он визжит:

«Немедленно сбейте этого фашистского гада! Разве вы не видите, что один танк уже горит?!»

Для меня это самое надежное подтверждение очередной победы. Каждый раз, когда иваны атакуют меня, я закладываю крутой вираж. Истребители имеют слишком высокую скорость и не могут повторять мои маневры. Русский не может прицелиться, так как уже проскочил мимо. Затем я выполняю новый вираж и оказываюсь у него на хвосте, хотя и довольно далеко. Хоть мне и жаль тратить драгоценные бронебойные снаряды, я выпускаю пару штук из 37-мм пушек. Разумеется, я предпочел бы использовать их против танков. Даже если я сейчас промахнусь, этот парень получит хорошую встряску, когда рядом с его кабиной пролетят два огненных шара. Нужно лучше владеть машиной. Один из тех, по кому я стрелял, кричит:

«Оглянись — будь осторожнее — разве ты не видишь? Фашистская сволочь снова стреляет! Оглянись!»

Он орет так, словно его уже сбили. Тут вмешивается другой, наверняка это командир эскадрильи:

«Мы должны атаковать его с разных сторон одновременно. Встречаемся над деревней, к которой я направляюсь. Обсудим, что можно сделать».

Тем временем я атакую еще один танк. До сих пор они не пытались прятаться, так как были совершенно уверены, что их надежно прикроют свои истребители. Еще один танк взрывается. Красные соколы кружат над деревней и вопят, как сумасшедшие. Они советуют друг другу, как лучше сбить мой Ju-87. Офицер наведения на земле беснуется, угрожает им, спрашивает, разве они не видят, что горят уже 4 танка?! Истребители возвращаются и действительно пытаются атаковать меня с нескольких сторон. Я рад, что на уничтожение пятого танка израсходовал последние снаряды. Если эта игра со смертью будет продолжаться, она кончится плохо. Несмотря на холод, я буквально обливаюсь потом. Возбуждение греет лучше, чем меховая куртка. То же самое можно сказать и в отношении моего сопровождения. Обер-лейтенанты Бирманн и Кинадер гораздо меньше боятся быть сбитыми, чем позволить врагу сбить меня. Однако ведь любой из Иванов может сказать себе: «Если уж я не могу сбить проклятого «Лаптежника» с полосами, как приказано, то на худой конец займусь-ка я «Фоккерами». Наконец мы берем курс домой. Иваны преследуют нас не слишком решительно и вскоре поворачивают назад. Какое-то время мы еще слышим град проклятий, которыми офицер наведения осыпает пилотов, и вялые оправдания красных соколов.

Очень часто на пути наступающих русских нет ничего, кроме отдельных подразделений, спешно брошенных в район прорыва. Очень часто такие «пожарные команды» состоят из зенитчиков, наземного персонала аэродромов, армейских тыловых служб. Нам опять не хватает людей и техники. Старая история, все повторяется снова. Личная храбрость и отдельные успешные бои могут слегка задержать наступление противника, но остановить русских нельзя, так как они имеют подавляющее превосходство в живой силе и технике. Немногочисленные отборные части, которые у нас еще остались, не вездесущи. Тем не менее, наши товарищи на земле продолжают битву, проявляя чудеса храбрости. Фронт на Тисе больше удерживать нельзя, следующей линией обороны должен стать Дунай. Я встревожен советским наступлением далеко на юге — через Фюнфкирхен на Капошвар. Если оно увенчается успехом, — и новая оборонительная позиция окажется под угрозой. К сожалению, очень быстро мои худшие опасения подтвердились.

Глава 15 Битва за Венгрию

Это был один из наших последних дней в Фармоше. Только что пришло сообщение о том, что сильные танковые авангарды ивана пересекли горы Матра и вышли на окраины Дьендеша. Наши войска были охвачены с фланга, поэтому требовалось как можно скорее закрыть брешь и восстановить положение. Погода была плохой. Для нас она была еще хуже, так как эта часть страны очень холмистая, и облачный покров располагается еще ниже, чем в других местах. Мы вылетели из Будапешта на северо-запад и вскоре увидели впереди горы Матра. Через несколько минут показался город Дьендеш. В нескольких милях к югу от него полыхали пожары, там явно что-то происходило. Очень быстро я увидел идущие по дороге танки и сразу понял, что они не принадлежат немцам. Я описал широкий круг над местом боя, чтобы оценить ситуацию и определить силы противника. Меня встретил плотный зенитный огонь из мелких орудий и пулеметов. Мы кружили над авангардом противника на малой высоте. Впереди танков Т-34 и ИС шли танки, которых я раньше не видел. Пролетев над ними, я понял, что это американские машины. Сначала я атаковал незнакомцев, а потом занялся остальными. Когда вспыхнули 5 танков, я израсходовал все боеприпасы. Противотанковая эскадрилья также поработала отлично, и это утро стало для ивана плохим. Мы перестроились и полетели домой. По пути нам пришлось отбить атаку советских истребителей Як-9, которые примчались к месту боя, однако они не причинили нам вреда.

Мы уже находились в 10 минутах полета от своей базы и далеко за линией фронта, когда меня ужалило сомнение. Когда я буду составлять рапорт, то смогу ли описать первый танк, который расстрелял? Сделал ли мой фотопулемет достаточно хорошие снимки, чтобы наверняка определить, какой танк это был? Для нашего Генерального Штаба исключительную важность представляла информация о новых типах оружия противника, где и когда они появляются на фронте. Такая информация указывает, какое новое вооружение запущено в производство, а какое поставлено из других стран. Я должен знать, что это был за танк. Поэтому я приказал командиру 3-й группы возглавить эскадру, а сам повернул назад и полетел к танкам.

Я немного убираю газ и 4 или 5 раз облетаю вокруг загадочного стального монстра на высоте около 4 метров и внимательно рассматриваю диковинку. Сбоку от него стоит ИС, который, похоже, подошел из хвоста колонны, чтобы выяснить, что происходит. Незнакомый танк все еще горит. Когда я описываю последний круг, то вижу, что несколько Иванов карабкаются на башню ИСа к установленному на ней 12,7-мм зенитному пулемету. Они прижимаются к танковой броне, то и дело поднимая голову, чтобы бросить на меня опасливый взгляд. Внезапно дуло пулемета окутывается дымом, и я понимаю, что по мне открыли огонь. Я нахожусь на расстоянии 40, самое большое 50 метров от них, однако моя угловая скорость относительно танка слишком велика, и в таких условиях попасть в самолет очень сложно. Впрочем, опытный наводчик сможет выбрать правильный угол упреждения. Я продолжаю рассуждать в таком духе, когда мой самолет дважды вздрагивает, как от удара парового молота. Я чувствую жгучую боль в левом бедре. Глаза затягивает черная пелена, и я ощущаю, как по ноге ручьями струится кровь. Я сообщаю сидящему позади Гадерманну, что я ранен, однако он ничего не может сделать, так как стрелку не дотянуться до пилотского кресла. У меня с собой нет бинтов. Местность под нами малонаселенная, да и рельеф не слишком удобен для аварийной посадки. Если мы шлепнемся здесь, бог знает сколько времени пройдет, прежде чем я получу медицинскую помощь. Скорее всего, я истеку кровью. Поэтому я должен постараться долететь до Будапешта, что потребует минут 25 или около того.

Я чувствую, что быстро лишаюсь сил. Кровь по-прежнему течет из раны… В голове начинает шуметь… какое-то странное забытье… но я должен лететь, и я все еще могу контролировать себя. Я спрашиваю Гадерманна:

«Как ты думаешь, я могу внезапно потерять сознание… или буду слабеть постепенно?»

«Ты не сумеешь дотянуть до Будапешта… по всей вероятности… однако неожиданно сознание не потеряешь».

Последние слова он произносит скомканной скороговоркой, вероятно, чтобы не расстраивать меня.

«Тогда летим дальше… попытаем счастья еще раз».

Сектор газа вперед до упора… минуты напряженного ожидания… я не сдамся… я не… вот будапештская база истребителей… выпустить закрылки… убрать газ… я приземляюсь… кончено!..

Меня кладут на операционный стол в частной клинике. Сестры столпились вокруг меня и с любопытством разглядывают знаменитость. За спиной хирурга, профессора Фика, стоит Гадерманн. Он покачивает головой. Позднее он признался, что пока я был под наркозом, он сообщил кое-какие детали медсестрам, которые привели их в восторг. А что еще он мог сделать в подобной ситуации. Профессор Фик объяснил, что извлек 12,7-мм пулю, которая вошла наискось мне в бердо. Вторая такая же пуля прошила мягкие ткани навылет. Он сказал мне, что я потерял слишком много крови. Поэтому, как только мне наложат гипс, меня отправят в санаторий на озере Балатон, чтобы я поправлялся как можно быстрее. Там за мной будет прекрасный медицинский уход, и у меня появится шанс залечить свои раны в тишине и покое. Тем временем прибыл Фридолин, который не скупится на проклятия. Он явно считает, что я вляпался из-за собственного любопытства, хотя прямо этого не говорит. Зато он не скрывает своей радости по тому поводу, что я отделался сравнительно легко. Он сообщает, что группа должна перебазироваться в район Штульвейссенбурга,[7] а мы сами будем находиться на аэродроме Бергенд. Все вместе они грузят меня в санитарный «Шторх», и мы летим в Хевис на озеро Балатон, где меня помещают в санаторий доктора Петера. Я уже спросил профессора Фика, когда я смогу ходить или, по крайней мере, летать. Его ответ был довольно уклончивым. Вероятно, Гадерманн уже успел рассказать ему о моем нетерпеливом характере. Я настаиваю, чтобы доктор Петер немедленно снял повязки, осмотрел раны и сказал, сколько времени, по его мнению, мне придется провести здесь. Он отказывается беспокоить раны, но после долгих препирательств все-таки снимает бинты и сообщает:

«Если не возникнет осложнений, вы вернетесь в строй через 6 недель».

До этого момента я не придавал слишком много значения своим ранам, но тут я почувствовал, что снова оказываюсь не у дел, прикованный к постели в то время, когда каждый человек на счету. Меня это приводит буквально в бешенство. Однако пока моя нога закована в гипс, я могу передвигаться лишь с большим трудом. Но в одном я уверен совершенно твердо: столько времени я здесь не пробуду. Не имеют значения ни прекрасный медицинский уход, ни отличные условия отдыха. Я не успокоюсь, пока не вернусь в свою эскадру и не начну снова летать. Из Бергенда каждый день приезжает Фридолин с портфелем, полным бумаг, которые ждут моей подписи. Он держит меня в курсе всех боевых операций эскадры, рассказывает обо всех проблемах. Во время перебазирования из Фармоша на теперешний аэродром наша эскадра несколько дней находилась на аэродроме в Весеке, пригороде Будапешта. В конце ноября погода окончательно испортилась, и, несмотря на критическую ситуацию на фронте, мы могли проводить лишь отдельные вылеты. На восьмой день Фридолин прибывает с известием, что Советы крупными силами атаковали Будапешт и уже создали плацдармы на другом берегу Дуная. Еще хуже то, что их новое наступление с юга к озеру Балатон угрожает расколоть наш фронт. Он не слишком удивлен, когда я говорю, что провалялся уже более чем достаточно и собираюсь подняться, чтобы вместе с ним вернуться в эскадру.

«Но…» Он так и не заканчивает предложение. Он прекрасно знает мое упрямство. Сестра услышала, как Фридолин собирал мои вещи, и не поверила собственным глазам, когда заглянула в палату, чтобы узнать, что происходит. Она спешно вызывает доктора Петера, но когда он появляется, я уже готов покинуть санаторий. Я прекрасно понимаю, что он не может взять на себя ответственность за возможные последствия, и ни о чем его не прошу. Он только качает головой, глядя, как я ползу к автомобилю. Уже через час мы оказываемся на базе.

Как и в Фармоше, личный состав размещается в деревне. Крестьяне настроены к нам очень дружелюбно, что вполне естественно. Ведь они знают, что лишь мы можем защитить их от русских и освободить захваченную врагом часть страны. Мой ординарец Дальманн уже приготовил и протопил комнату в маленьком домике. Он явно уверен, что мне потребуется больничная палата. Проходит еще несколько дней, и погода немного улучшается. Я летаю с самого первого дня, укрепив гипсовую повязку дополнительными ремнями. Двигаться очень сложно, но все-таки возможно. В середине декабря аэродром становится все больше и больше похожим на болото, благодаря сильным дождям и снегопадам. Мы перебазируемся в Варлапоту. Этот аэродром расположен на сухой возвышенности, и мы можем взлетать в любое время.

Моя 3-я группа наконец перевооружена истребителями-бомбардировщиками FW-190. Учитывая положение на фронте, мне не хотелось бы надолго отвлекать ее для переподготовки. Поэтому один или два пилота по очереди прикомандировываются к штабу эскадры. В перерывах между боевыми вылетами я знакомлю их с новым самолетом и учу управлять им. Каждый из них выполняет несколько тренировочных полетов. Их число зависит от мастерства пилота. После 15 или 20 вылетов оии уже достаточно знакомы с новым самолетом, и наступает очередь других экипажей. Это позволяет 3-й группе не прерывать боевой деятельности.

Во время первых боевых вылетов летчикам, как правило, приходится туго, так как ПВО противника очень сильна, а они еще немного побаиваются новых самолетов, особенно потому, что теперь у них нет стрелка, который помешает вражеским истребителям подкрасться сзади. Во время первого вылета самолет обер-лейтенанта Шталера получил попадание в мотор снарядом зенитки и сразу пошел вниз. Шталер сумел благополучно посадить самолет на нашей территории. В этот день все идет наперекосяк. Я как раз собираюсь взлететь вместе с лейтенантом М., который проходит обучение у меня, когда неожиданно появляется большая группа штурмовиков Ил-2 вместе с истребителями сопровождения. Они возникают на горизонте, держась на высоте 550 метров.

Следует помнить, что в декабре довольно холодно, и нам требуется какое-то время прогревать мотор, прежде чем он начнет работать нормально. Тем временем иваны успевают скрыться. Затем я вспоминаю, что во время нескольких по-настоящему холодных дней механики использовали специальные подогреватели. Это позволяло взлетать немедленно, не тратя времени на предварительный прогрев мотора. Однако для работы подогревателя требуется специальная топливная смесь. Я делаю знак М. не мешкать с заправкой и взлетать вместе со мной. Наши самолеты несут бомбы, так как мы намеревались взлететь на штурмовку вражеских позиций. Я не хочу снимать бомбы, так как надеюсь выполнить и это задание. Скорее всего, даже с дополнительной нагрузкой мы сумеем перехватить соединение Ил-2. Судя по всему, М. достался медленный самолет, и он быстро отстает. Я постепенно догоняю «Железных Густавов», которые пересекают линию фронта. В этот момент меня отделяют от них примерно 800 метров. Так как я лечу на FW-190, то я не боюсь русских пилотов на истребителях Лаг-5 и Як-9. Внезапно мой мотор начинает грохотать, и пятна масла покрывают стекло кабины. Я абсолютно ничего не вижу. Сначала я подумал, что в мотор попала очередь русского истребителя или зенитный снаряд, но потом я понимаю, что это авария. Заклинило один из цилиндров. Мотор визжит и рычит, он теряет мощность и вообще может в любой момент отказать. Когда я услышал этот грохот, то совершенно инстинктивно опустил нос самолета вниз и повернул к своим траншеям. Сейчас я должен находиться над ними. Прыгать с парашютом из-за своей гипсовой повязки я, разумеется, не могу. Да к тому же я лечу слишком низко. Этот самолет больше не наберет ни одного метра высоты. Я сбрасываю колпак кабины, чтобы получить возможность смотреть хотя бы по сторонам и назад. Я лечу на высоте около 50 метров. Местность подо мной совершенно непригодна для вынужденной посадки. Кроме того, я желаю подойти как можно ближе к аэродрому, чтобы после посадки, не теряя времени, вернуться в свою часть. Мимо меня, совсем рядом, проносится шпиль колокольни. К счастью, он не оказался прямо по курсу. Впереди и сбоку я вижу дорожную насыпь. В любую секунду мотор может остановиться. Я могу лишь надеяться, что самолет перескочит это препятствие. Я тяну ручку на себя и жду. Удалось или нет? Удалось! Колеса касаются земли. Мой самолет с хрустом несет юзом по полузамерзшей земле параллельно широкой канаве. Наконец он останавливается. С моей ногой все в порядке, я беспокоился о ней напрасно. Теперь я оглядываюсь. Тишина. Зимний пейзаж выглядит удивительно мирно. Лишь отдаленная артиллерийская канонада напоминает, что на пороге стоит совсем не мирное Рождество. Я приподнимаюсь на сиденье и бросаю взгляд на дымящийся мотор, а потом сажусь на фюзеляж. По дороге идет машина с двумя солдатами. Они внимательно разглядывают меня, чтобы убедиться, что я не русский, так как на нашей территории их самолеты падают гораздо чаще, чем немецкие. Солдаты перебрасывают доски через канаву и тащат меня к машине. Через час я снова оказываюсь на аэродроме и готовлюсь к новому вылету.

Мы живем в казармах в нескольких километрах от аэродрома на окраине Варпалоты. На следующий день в перерывах между вылетами я валялся на кровати, чтобы хоть немного отдохнуть. Внезапно я слышу рев авиамоторов — это явно не немецкие самолеты. В открытое окно я вижу группу русских бомбардировщиков «Бостон», идущих на высоте 350 метров. Даже со здоровыми ногами я бы не бросился на пол быстрее. Тяжелая бомба взрывается в 15 метрах от окна и на куски разносит автомобиль BMW, дожидавшийся меня. В этот момент в комнату входит Дальманн, чтобы предупредить меня о налете, и внезапно он обнаруживает, что ему на шею надета оконная рама. Он отделывается шоком, не получив ни единой царапины. Но с этого момента Дальманн ходит, волоча ноги, сгорбившись, а его сморщенное личико удивительно напоминает маленького старичка. Мы весело смеемся, когда видим этого юнца в новой роли.

В настоящее время, благодаря нашей поддержке с воздуха, в районе озера Балатон наступает небольшое затишье. Однако на востоке Советы обошли Будапешт и вышли к реке Гран севернее Дуная. Южнее Будапешта они пытаются вырваться со своих плацдармов, взаимодействуя с войсками, наступающими с юга, и переходят в общее наступление. Их авангарды уже достигли восточных склонов гор Вертеш севернее Штульвейссенбурга. В результате Будапешт оказался в кольце окружения. Мы совершаем вылеты в этот район и даже еще дальше на восток. Мы пытаемся перерезать их коммуникации в глубоком тылу в районе Хадвана, где уже ходят советские грузовые поезда. События несутся галопом, и мы поневоле становимся специалистами на все руки. Ведь нам приходится действовать в качестве пикирующих бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей и даже разведчиков.

Глава 16 Рождество 1944 года

Наступление с целью деблокады Будапешта было в полном разгаре. Теперь мы размещаемся в Кемемеде в районе Папа. Летный состав только что прибыл с аэродрома Варлапота, и прежде чем мы начали устраиваться, Фридолин неожиданно спрашивает:

«Ребята, а вы помните, что до Рождества осталось всего два дня?»

Календарь бесстрастно подтверждает, что он совершенно прав. Взлет — боевой вылет — посадка — взлет — боевой вылет — посадка… И так день за днем, год за годом, в жару и в холод, летом и зимой, в обычные дни и в выходные. Нас полностью затянула эта дьявольская карусель. Наша жизнь свелась к нескольким простейшим фразам и понятиям, намертво вколоченным в головы. Ни на что более сложное мы уже не способны, особенно сейчас, когда война превратилась в борьбу за выживание. Один день сменяет другой, но все они похожи, как стертые монеты. «Вылет!» «Куда?» «Против кого?» «Метео». «Зенитки». Эти слова и мысли в равной степени одолевают и самого молодого из пилотов, и командира эскадры. Неужели это будет тянуться вечно?

Итак, послезавтра — Рождество. Фридолин вместе с одним из офицеров штаба эскадры отправляется в штаб авиакорпуса, чтобы забрать нашу рождественскую почту. Поздравления «Бродячему цирку Иммельмана» поступают почти из всех частей нашей группы армий. Последний вылет в рождественский вечер завершается в 17.00. Городок украшают рождественские елки и гирлянды, он выглядит веселым и праздничным. Почти как дома в детстве… Так как найти большой зал не удалось, каждая эскадрилья празднует Рождество самостоятельно, в самой большой комнате своего штаба. Я обхожу всех по очереди. Каждое подразделение празднует по-своему, сказываюется личность и вкусы командира, но веселье царит повсюду. Большую часть рождественского вечера я провожу вместе с офицерами штаба эскадры. Наша комната тоже богато украшена ветками омелы и падуба, мерцает множество свечей. Две большие ели и стол перед ними, засыпанный подарками, присланными фронтовикам, заставляют вспомнить детские годы. В глазах моих солдат явственно отражаются тоскливые мечты, мысленно все они дома, с женами и детьми, в прошлом и будущем. И как-то не сразу доходит, что среди зелени виден флаг Рейха, символ войны. Он возвращает нас к реальности: мы празднуем Рождество на фронте. Мы поем «Stille Nacht, Heilige Nacht» и другие рождественские песни. Грубые солдатские голоса сплетаются в мягкий мирный хор. И в наших сердцах происходит чудесная перемена: мысли о бомбах и целях, патронах и зенитках, о смерти смягчаются невероятным ощущением покоя, безмятежности и мира. И мы снова можем думать о прекрасных и возвышенных вещах с такой же легкостью, как о золоченых орешках, пунше и конфетах. Смолкает последний звук любимых немецких рождественских хоралов. Я говорю несколько слов о нашем Рождестве, мне очень хочется, чтобы сегодня мои люди видели во мне не командира, а своего товарища. Счастливые, мы сидим вместе час или два. А затем рождественский вечер кончается.

Святой Петр оказался к нам добр и в первый день праздников подарил густой туман. Из телефонных разговоров под Рождество я узнал, что иван перешел в наступление, и срочно нужна помощь наших пикировщиков. Однако полеты в такую погоду были абсолютна невозможны. На следующее утро я со своими людьми устроил небольшой хоккейный матч. На сей раз мне пришлось стоять в воротах, натянув меховые сапоги, так как спустя 5 недель после ранения я могу лишь кое-как ковылять. О том, чтобы стать на коньки, не может быть и речи. После обеда хозяева дома, в котором мы живем, приглашают меня и еще нескольких офицеров поохотиться. Я мало что знаю об облавной охоте на земле. Наша компания имеет более чем достаточно ружей, но вот загонщиков явно не хватает. Зайцы прекрасно поняли, что сегодня все шансы на их стороне, и, оказавшись в «котле», молниеносно проскакивают сквозь широкие разрывы в «кольце окружения». Глубокий рыхлый снег вообще не позволяет нам передвигаться сколько-нибудь быстро. Мой шофер, обер-ефрейтор Бёме, стоит рядом со мной. Совершенно неожиданно я замечаю великолепного зайца, который выскакивает из укрытия и мчится в нашу сторону. Меня охватывает охотничий азарт, я вскидываю ружье и веду стволом вслед за зайцем, медленно поворачиваясь. Потом я зажмуриваю левый глаз и — бах! — нажимаю курок. Падает чье-то тело, но вот незадача — не зайца, а несчастного Бёме. В запале я совершенно забыл о нем. Он успел вовремя сообразить, чем ему грозит мой слишком неверный прицел, и перед самым выстрелом бросился на землю. Дробь не зацепила ни его, ни зайца. Потом я испугался гораздо сильнее, чем обе мои несостоявшиеся жертвы. Ведь мог получиться настоящий рождественский сюрприз. Я лишний раз убедился в справедливости старой пословицы пилотов-пикировщиков: «Если не тренироваться, ничего не получится».

На следующее утро погода заметно улучшается. Иван уже на ногах, и наш аэродром подвергается налету. В очередной раз они бомбят отменно скверно, это просто позор какой-то. Их атаки «с бреющего» на самом деле проводятся с высоты около 350 метров, и мы не несем практически никаких потерь. Весь второй день рождественских праздников мы проводим в воздухе, поддерживая наши войска на севере у реки Гран и на всем остальном Будапештском фронте. Мирные рождественские чары развеялись. Мы снова во власти жестокости и крови, тихие радости рождественского вечера бесследно канули в прошлом.

В воздухе и на земле идут яростные бои. На нашей стороне в бой брошены свежие подкрепления. Это танкисты, наши старые друзья по Восточному фронту, которые, как и мы, выступают в роли «пожарной команды» Верховного Командования. Мы вместе с ними должны пробить брешь в железном кольце, окружившем Будапешт. Тогда попавшие в ловушку дивизии смогут выйти из котла и соединиться с главными силами Группы армий «Юг». Вместе с танкистами мы сможем раскусить самый твердый орех. В течение нескольких лет я сражался практически на всех участках Восточного фронта и, полагаю, приобрел неплохие познания в области военной тактики. Военный опыт учит нас больше полагаться на практические знания, чем на параграфы учебников. Лишь богатый практический опыт позволяет точно определить, что возможно, а что нет, что хорошо и что плохо. Совершая вылеты каждый день, мы приучились запоминать каждую канаву, каждую складку местности на том участке фронта, где мы действуем. И потому мы никак не можем одобрить действия нашего командования, которое руководит наступлением на земле. Некоторые наши танковые части раздерганы на отдельные роты и батальоны. Моторизованная пехота вводится в бой отдельно от танков. Танки, которые всегда действовали вместе с мотопехотой, без нее чувствуют себя неуверенно. Зато пехота, которая должна поддержать удар танкистов, не имеет опыта взаимодействия с танками, что может привести к очень неприятным последствиям. Я не могу понять, почему отдаются подобные приказы. Более того, трудно даже вообразить менее походящую местность для наступления, чем тот участок, который был выбран. Многочисленные болота и другие естественные препятствия облегчают оборону, и в то же время рядом можно найти множество более удобных мест. С другой стороны, пехота вынуждена наступать по плоской, как стол, местности, которая идеальна для танков и губительна для нее. Зато противник сполна использует предоставленные ему преимущества, и нашей пехоте приходится сражаться против советских стальных монстров без поддержки своих танков. Зачем эти ненужные потери? Ведь это преступно. Кто отдал эти приказы? Вечером мы сидим вместе и обсуждаем эти вопросы.

30 декабря получена радиограмма с приказом для меня. Я должен немедленно вылететь в Берлин и прибыть к рейхсмаршалу. Я начинаю дымиться от злости, так как чувствую, что мое присутствие на фронте просто необходимо в этих сложных обстоятельствах. В тот же день я вылетаю в Берлин через Вену. Я полон решимости вернуться к своим товарищам через 2–3 дня, однако приказ есть приказ. Единственный багаж, который я беру с собой, — большой портфель со сменой белья и туалетными принадлежностями. Учитывая крайне тяжелую обстановку на фронте, я просто не допускал возможности надолго застрять в Берлине.

Пока я добирался до столицы, меня не отпускали дурные предчувствия: вызвали меня явно не для того, чтобы обрадовать. Когда в ноябре я был ранен в последний раз, я получил очередной приказ, запрещающий мне летать. Однако как только я вышел из госпиталя, то предпочел забыть о нем и возобновил полеты. До сих пор мне все это сходило с рук, и я в конце концов начал истолковывать это молчание начальства как молчаливое согласие. Но теперь, судя по всему, об этом приказе вспомнили, и меня вызывают на ковер. Я летел в Берлин крайне неохотно, зная, что подобному приказу я не подчинюсь никогда. Я не смогу взирать на происходящее со стороны, только отдавая приказы или советуя, в то время как родная страна находится в опасности, особенно потому, что мой колоссальный практический опыт дает мне преимущества перед теми, кто не прошел подобную жестокую школу. Успех на войне всегда приходит с опытом, и масштабы успеха всегда пропорциональны опыту. Несмотря на то, что я был ранен 5 раз, причем несколько ран оказались довольно серьезными, мне всегда везло. Я быстро возвращался в строй и снова день за днем поднимал свой самолет в воздух. Меня мотало по всему Восточному фронту — от Белого моря до Москвы, от Астрахани до Кавказа. Поэтому я чувствовал себя обязанным продолжать летать и сражаться, пока не смолкнут орудия, и наша страна отстоит свою свободу. Я мог выдержать это напряжение, потому что был физически здоров и хорошо тренирован. Постоянные занятия спортом всегда были одним из самых ценных источников моих сил.

После короткой остановки у друзей в Вене через 3 часа я приземляюсь в Берлине. Я немедленно докладываю о прибытии по телефону в Каринхалле. Я предпочел бы сразу отправиться туда, чтобы иметь возможность вылететь обратно, не теряя времени. К моему изумлению, мне приказывают отправиться в отель «Фюрстенхоф» и утром явиться в министерство авиации за пропуском на специальный поезд рейхсмаршала, который отправляется на запад. Мое путешествие затягивается дольше, чем я ожидал, это уже ясно. Похоже, никто не собирается устраивать мне выволочку.

Вечером следующего дня мы отправляемся на запад со станции Грюневальд. Это означает, что мне придется встречать Новый Год в вагоне. Я стараюсь не вспоминать о своей части; если я делаю это, у меня темнеет в глазах. Что приготовил нам 1945 год?

1 января мы прибываем в район Франкфурта. Я слышу гул самолетов и вглядываюсь в предрассветную мглу. Армада истребителей, летящих на малой высоте, проносится мимо вагонного окна. Моя первая мысль: «Американцы!» Прошла целая вечность с тех пор, как я видел в небе столько немецких самолетов сразу. Однако я не верю собственным глазам: все самолеты несут свастику, все они либо Me-109, либо FW-190. Они направляются на запад. Позднее я узнал детали этой операции. Но вот поезд останавливается. Мне кажется, что мы находимся где-то возле Наугейм-Фридберта. Меня встречает автомобиль и увозит по лесной дороге к зданию, напоминающему средневековый замок. Здесь меня приветствует адъютант рейхсмаршала. Он сообщает мне, что сам Геринг еще не прибыл, и мне придется подождать. У меня нет выбора, кроме как щелкнуть каблуками и остаться в штабе Западного фронта.

Пару часов я убиваю, прогуливаясь вокруг замка. Какой чудесный воздух в этой холмистой местности, поросшей лесами! Я дышу с наслаждением. Но зачем меня вызвали сюда? Мне приказали вернуться к 15.00, когда должен прибыть Геринг. Я надеюсь, что он не заставит меня ждать приема. Однако, когда я возвращаюсь, его еще нет. Кроме меня, прибыл генерал Люфтваффе, мой старый товарищ еще по учебным полетам на «Штуках» в Граце. Он рассказывает мне о сегодняшней операции, в планировании и проведении которой он сыграл одну из главных ролей. Постоянно поступают доклады о массированных атаках аэродромов в Бельгии и Северной Франции.

«Самолеты, которые ты видел утром, были частью одного из соединений, которые мы отправили для атаки с малых высот авиабаз союзников. Мы надеемся, что сможем уничтожить как можно больше самолетов. Это позволит нам нейтрализовать превосходство противника в воздухе над районом нашего забуксовавшего наступления в Арденнах».

Я сказал генералу, что такая вещь на Восточном фронте просто невозможна, так как там пришлось бы пролететь слишком много над вражеской территорией, а полет на малой высоте неизбежно привел бы к колоссальным потерям от зенитных орудий. Разве на западе дело может обстоять иначе? Это выглядит маловероятным. Если американцам удаются подобные атаки германских аэродромов, то лишь потому, что мы не можем организовать надежное прикрытие аэродромов и подходов к ним. Причина очень проста — у нас не хватает ни людей, ни орудий. На востоке мы уже давно уяснили, что теория и практика расходятся между собой, и мы часто поступаем прямо противоположно рекомендациям боевых наставлений. Обычно все ограничивается тем, что командиру части ставят боевую задачу, а как он будет выполнять ее — это уже его личное дело, так как лететь придется ему, а не штабному гению. К сегодняшнему дню воздушная война стала такой сложной и многоплановой, что никто больше не может полагаться на одни уставы и наставления. Только командиры частей и подразделений обладают достаточным опытом, чтобы в критический момент принять единственно правильное решение. Мы на востоке успели понять это вовремя, иначе никого из нас уже не было бы в живых. Неужели командование на западе так и не поняло простой вещи: мы беспомощны перед лицом противника, обладающего колоссальным превосходством в людях и технике?

Для противника потеря полутысячи самолетов на земле совершено не важна, так как их экипажи останутся целы. Для нас было бы неизмеримо лучше, если бы мы использовали истребители, которые долго собирались для проведения этой операции, для очистки воздушного пространства над нашим собственным фронтом. Если бы мы хоть на время могли избавиться от кошмара превосходства союзников в воздухе, это позволило бы нашим товарищам на земле обрести второе дыхание. Все передвижения войск и перевозки снабжения за линией фронта осуществлялись бы беспрепятственно. Любые вражеские самолеты, которые мы сумеем уничтожить, станут ощутимой потерей, только если их экипажи погибнут вместе с ними.

Все это сразу приходит мне на ум. А через несколько часов становятся известны результаты операции, которые подтверждают все мои опасения. На земле уничтожены 500 самолетов союзников, наши потери составили более 220 самолетов вместе с экипажами. Среди тех, кто погиб сегодня, было много опытных командиров частей, ветеранов, которых и без того осталось слишком мало. Все это огорчает меня. Однако вечером рейхсмаршалу и Верховному Командованию доложат об одержанной великой победе. Что это? Преднамеренный обман или просто раздутые личные амбиции?

Входит адъютант и говорит мне:

«Только что звонил полковник фон Белов. Он хочет, чтобы вы заглянули к нему на чашку кофе».

«Но как тогда я смогу прибыть к рейхсмаршалу?»

«Рейхсмаршал еще не прибыл, поэтому нет причин, которые вам помешают ненадолго навестить фон Белова».

Какое-то время я размышляю, не стоит ли мне переодеться, но потом решаю сохранить свою последнюю свежую рубашку для визита к Герингу.

Довольно долгий поход через лес приводит нас в городок, состоящий из бараков и шале, это штаб-квартира фюрера на Западном фронте. Попивая кофе, я рассказываю фон Белову о последних событиях на русском фронте. Через 20 минут он покидает меня, потом сразу возвращается и кратко просит следовать за ним. Ничего не подозревая, я прохожу через несколько комнат, потом фон Белов открывает дверь и пропускает меня. И я сталкиваюсь с фюрером. Единственная моя мысль в этот момент: «Я так и не надел чистую рубашку». Ничего больше в голову не приходит. Я узнаю людей, стоящих вокруг Гитлера. Это Геринг, который сияет от удовольствия, что в последнее время бывает нечасто, адмирал Дениц, фельдмаршал Кейтель, начальник Генерального Штаба генерал Йодль и несколько других известных военных, в том числе генералы с Восточного фронта. Они собрались вокруг огромных размеров стола с картой, на которой нанесено положение на фронтах. Все они смотрят на меня, и это внимание заставляет меня нервничать. Фюрер заметил мое смущение и обращается ко мне в наступившей полной тишине. Он протягивает мне руку и хвалит за проведение последней операции. Он говорит, что в признание моих заслуг вручает мне высочайшую награду за храбрость: Золотые Дубовые Листья с Мечами и Бриллиантами к Рыцарскому Кресту Железного Креста, а также присваивает мне звание полковника. Я слушаю его слова, но плохо понимаю их смысл. Наконец Гитлер произносит:

«Вы достаточно полетали. Вашу жизнь следует сохранить для того, чтобы вы могли передавать германской молодежи ваш опыт».

Я в мгновение ока настораживаюсь. Это означает, что мне придется сидеть на земле. Прощайте, товарищи!

«Мой фюрер, я не могу принять эту награду и повышение в звании, если мне не позволят и дальше летать вместе со своей эскадрой».

Рукопожатие несколько затягивается, и фюрер вглядывается мне в глаза. Левой рукой он протягивает мне обтянутую черным вельветом коробочку с новой наградой. Многочисленные лампы в комнате заставляют бриллианты сверкать всеми цветами радуги. Гитлер мрачно смотрит на меня, но потом выражение лица меняется, и он говорит:

«Ну, хорошо, вы можете продолжать летать», — и улыбается.

В этот момент теплая волна радости обдает мое сердце, и я совершенно счастлив. Позднее фон Белов говорит мне, что он и генерал чуть не попадали в обморок, когда я начал ставить свои условия Гитлеру. Он уверяет меня, что кривая ухмылка, проскочившая по лицу фюрера, далеко не всегда превращается в улыбку. Но теперь все поздравляют меня, особенно сердечно — главнокомандующий Люфтваффе. От полноты чувств он даже щиплет меня за руку. Поздравления адмирала Деница более формальны, он добавляет несколько раздраженно:

«Я считаю вашу просьбу продолжать полеты, обращенную к фюреру, нарушением воинской дисциплины. У меня много хороших командиров подводных лодок, но раньше или позже всем им приходится перейти на берег».

Как хорошо, что он не мой главнокомандующий!

Фюрер ведет меня к столу с картой и говорит мне, что на совещании только что рассматривалось положение в районе Будапешта. Я ведь прибыл именно с этого участка фронта? Он перечисляет причины, по которым наступление на Будапешт идет не совсем удовлетворительно, и в результате до сих пор не удается деблокировать окруженную в Будапеште группировку. Я сразу понимаю, что в качестве оправданий названы погодные условия, сложности с транспортом и другие проблемы. Однако никто даже не упомянул об ошибках, которые мы видели во время полетов над полем боя: разделение танковых дивизий и выбор совершенно неподходящей местности для наступления танков и пехоты. Тогда я высказываю свое собственное мнение, основанное на долгом опыте войны на Восточном фронте. Я добавляю, что в ходе этого наступления проводил по 8 часов в день над полем боя, в основном на малой высоте, и все видел собственными глазами. Все слушают меня молча. После короткой паузы Гитлер произносит, обводя взглядом своих советников:

«Вы видите, как меня вводят в заблуждение. И кто знает, сколько это тянется?»

Он никого персонально не обвиняет, хотя видно, что он возмущен очередным обманом. На карте он показывает, как следует перегруппировать наши силы, перед тем как предпринять новую попытку снять осаду с Будапешта. Он спрашивает меня, где, по моему мнению, местность больше всего подходит для удара наших танковых частей. Я высказываю свое мнение. Позднее эта операция приносит успех. Наша ударная группа прорвалась к аванпостам защитников Будапешта, которые смогли пробиться из города.

Когда совещание заканчивается, фюрер ведет меня в свой личный кабинет, который находится по соседству. Он обставлен с большим вкусом и со спартанской простотой. Я хотел бы, чтобы мои товарищи были сейчас здесь и прожили со мной эти несколько часов, так как лишь благодаря их подвигам я нахожусь здесь. Фюрер предлагает мне выпить, и мы говорим о многих вещах. Он расспрашивает меня о жене, нашем мальчике, моих родителях и сестрах. Расспросив очень подробно о моих личных делах, он начинает рассказывать о своих идеях относительно перевооружения армии. Естественно, он начинает с Люфтваффе, делая основной упор на предполагаемой модернизации самолетов, которые мы сейчас используем. Он спрашивает меня, считаю ли я возможным продолжать использовать тихоходный Ju-87 сегодня, когда вражеские истребители имеют скорость на 400 км/час больше. Упомянув какие-то чертежи и расчеты, он отмечает, что убирающееся шасси способно увеличить скорость Ju-87 в лучшем случае на 50 км/час. С другой стороны, при этом характеристики самолета во время пикирования резко ухудшатся. Он спрашивает мое мнение буквально по каждому пункту. Фюрер обсуждает мельчайшие детали из области баллистики, физики и химии с легкостью, которая производит на меня большое впечатление, хотя я сам считаю себя спецом в этой области. Он также говорит, что хотел бы провести эксперименты по установке в крыльях четырех 30-мм пушек вместо нынешних двух 37-мм. Он думает, что эти изменения значительно улучшат аэродинамические характеристики противотанкового самолета. Благодаря использованию снарядов с вольфрамовые ми сердечниками, эффективность действий этих самолетов наверняка вырастет.

Рассказав мне об имеющих большое значение изобретениях в других областях, таких как артиллерия, стрелковое оружие, подводные лодки, — и всюду показав изумительную осведомленность, Гитлер сказал мне, что лично разработал статус новой награды и написал мое представление к ней.

Мы беседуем примерно полтора часа, но тут ординарец сообщает, что «фильм готов к показу». Каждый новый еженедельный выпуск новостей показывают фюреру, и он лично дает разрешение на его прокат по всей Германии. Мы спустились на один лестничный пролет к оказались в зрительном зале. Так получилось, что этот выпуск новостей начинался со сцены, заснятой в расположении моей эскадры в Штульвейссенбурге. За ней следовал взлет наших «Штук», и завершала все панорама поля боя, усеянного горящими танками, которые я уничтожил во время боев к западу от Будапешта. После демонстрации хроники я покинул верховного главнокомандующего вооруженными силами Рейха. Полковник фон Белов вручил мне грамоты о награждении меня Рыцарским Крестом, Дубовыми Листьями, Мечами, Бриллиантами и Золотыми Дубовыми Листьями, которые хранились в рейхсканцелярии. Каждая из них весила больше килограмма, особенно последние две, которые имели золотые рамки. Даже если не говорить об их нравственном значений, они имели и большую денежную стоимость. После этого я направился в штаб Геринга. Рейхсмаршал выразил свое удовольствие, которое было тем больше, что последние события изрядно пошатнули его позиции. Господство противника в воздухе усугубляло трудности, испытываемые нами, и практически парализовало действия армии. Но что он мог сделать? Он был безмерно весел и горд, что в такой тяжелый момент один из его офицеров вдохновил фюрера на создание новой германской награды за отвагу. Отведя меня немного в сторону, он говорит мне шутливо:

«Видите, как все завидуют мне и как радуются ухудшению моих позиций? На совещании фюрер заявил, что создает новую уникальную награду для вас, поскольку ваши достижения совершенно уникальны. Тогда представители других родов войск начали возражать против награждения офицера Люфтваффе, которые стали причиной многих наших проблем. Они хотели знать, а могут ли солдаты других родов войск заслужить эту награду, хотя бы теоретически? Теперь вы видите, каково мне приходится».

Он сказал, что никогда не верил в то, что я сумею убедить фюрера изменить его решение запретить мне полеты. Сейчас, когда у меня есть разрешение Гитлера, Геринг уже не может своей властью запретить мне летать. Он просит меня, как уже не раз делал это ранее, принять должность командующего штурмовой авиацией. Но помня, что я сумел переубедить фюрера, полагаю, Геринг и сам не слишком верил в то, что сможет уломать меня, по крайней мере сегодня.

После обеда я сажусь в специальный поезд, направляющийся в Берлин, где меня уже ждет мой самолет, чтобы унести обратно к моим товарищам на фронт. Я пробыл в Берлине всего несколько часов, но этого было достаточно, чтобы собрать целую толпу зевак, так как история о награждении меня Золотыми Дубовыми Листьями уже появилась в газетах и радиопередачах. Вечером я встретился с Риттером фон Хальтом, в то время главой Германского спортивного союза. Он сказал мне, что после долгих споров сумел убедить Гитлера в том, что после войны именно мне следует возглавить спортивное движение Рейха. Когда я закончу писать свои военные мемуары и передам своему преемнику нынешнюю должность, мне предложат этот пост.

По дороге на фронт я заворачиваю в Гёрлиц, чтобы повидать семью, и беру курс на Будапешт в тот день, когда сообщения о положении на этом участке фронта становятся особенно печальными. Когда я приземлился, личный состав эскадры был построен, и старший из командиров групп поздравил меня от имени всей эскадры с новой наградой и званием. И тут же мы поднимаемся в воздух, чтобы совершить очередной вылет в район Будапешта.

«Могу держать пари, что если бы русские зенитчики знали, сколько золота и бриллиантов летит у них над головами, они целились бы гораздо лучше и вылезли бы из кожи, чтобы попасть», — мрачно пошутил один из механиков.

Через несколько дней я получаю приглашение от венгерского лидера Салаши посетить его штаб-квартиру, расположенную к югу от Шопрона. Меня сопровождают командующий венгерскими ВВС генерал Фюттерер и Фридолин. В благодарность за нашу борьбу с большевиками в Венгрии Салаши вручает мне высочайшую венгерскую военную награду — Медаль за храбрость. До сих пор ею были награждены только семеро венгров. Я восьмой в этом списке и единственный иностранец. Вместе с наградой мне вручают жалованную грамоту на владение поместьем. Впрочем, оно не слишком меня интересует. Я должен буду вступить во владение им после войны и наверняка сделаю его местом отдыха для летчиков своей эскадры.

В середине января мы получаем тревожное сообщение, что Советы начали наступление с плацдарма в районе Баранова и уже подошли вплотную к Силезии. Силезия — это мой дом. Я прошу немедленно перевести мою эскадру на этот участок фронта. Однако конкретный приказ поступает лишь 15 января. Мне приказано перебросить всю эскадру, за исключением 1-й группы, в Укдетфельд в Верхней Силезии. Так как у нас не хватает транспортных самолетов, мы везем первую смену механиков и оружейников на своих Ju-87, чтобы иметь возможность начать операции сразу после прибытия. По пути мы совершаем посадку для дозаправки в Ольмюце. Когда мы пролетали над Веной, командир противотанковой эскадрильи сообщил по радио:

«Мне придется сесть… проблемы с мотором».

Я очень недоволен этим, но не только потому, что «неполадки» в моторе скорее всего вызваны тем, что его невеста живет в Вене. Самое скверное — на его самолете летит дежурный офицер лейтенант Вейсбах. Это означает, что его не будет с нами, когда мы сядем на новом аэродроме, и мне снова придется самому сидеть на этом проклятом телефоне!

Мы приближаемся к месту назначения, пролетая над знакомыми, покрытыми снегом склонами Судет. Кто мог бы подумать, что однажды мне придется совершать боевые вылеты здесь? Когда мы находились в бескрайних русских степях — в 1700 километрах от дома, и когда нам пришлось в первый раз отступать, мы весело шутили: «Если так пойдет и дальше, скоро мы окажемся в Кракове».

Мы относились к этому городу как к типичной тыловой базе снабжения со всеми удобствами, которыми располагает город столь солидных размеров, и в силу этого обладающей известной привлекательностью. Но теперь эта шутка стала правдой, причем худшей, чем мы могли предположить. Краков уже захвачен русскими и находится далеко за линией фронта.

Мы приземляемся в Удетфельде. От командира авиадивизии, расположенной здесь, узнать почти ничего невозможно. Положение запутанное, связи с нашими передовыми частями почти нет. Мне говорят, что русские танки находятся в 40 километрах к востоку от Ченстохова, но достоверно не известно ничего. Так случается всегда, когда события выходят из-под контроля. Танковая «пожарная бригада» на этом участке фронта состоит из 16-й и 17-й танковых дивизий. Однако они в данный момент окружены и отчаянно сражаются за свою жизнь, а потому не могут прийти на помощь другим частям. Кажется, русские снова начали крупное наступление. В течение ночи они вклинились в оборонительные порядки 16-й и 17-й танковых дивизий, а потому нам следует проводить свои атаки с особой осторожностью. Один факт, что какие-то танки находятся в глубине русских позиций, не служит гарантией того, что они являются вражескими. Это вполне могут оказаться наши части, пытающиеся пробиться к своим. Поэтому я приказал всем пилотам перед атакой самым тщательным образом удостовериться, что перед ними советские войска. Перед отлетом из Венгрии все самолеты были вооружены, однако до сих пор про наши бензовозы не слышно ничего. Я бросаю быстрый взгляд на указатель запаса топлива, его может хватить только на один короткий вылет. Через 20 минут после приземления в Удетфельде мы снова поднимаемся в воздух, чтобы совершить свой первый боевой вылет на этом участке фронта. Мы уже видим Ченстохову. Я осматриваю дороги, идущие на восток, по которым, если верить донесениям, движутся советские танки. Мы пролетаем над самыми крышами зданий. Но что движется там внизу? По главной улице катит танк, за ним второй, третий… Они очень похожи на Т-34, однако это просто невозможно. Это, скорее всего, танки 16-й или 17-й танковой дивизии. Я делаю еще один круг. Теперь я вижу, что не ошибся: это действительно Т-34, на броне которых сидит пехота. Несомненно, это иваны. Это не могут быть трофеи, которые иногда используют наши танкисты, так как в этом случае они начали бы пускать сигнальные ракеты или нарисовали бы на крышах башен свастики. Последние сомнения улетучиваются, когда я вижу, что пехотинцы открывают по нам огонь. Я отдаю приказ атаковать. Мы не можем использовать бомбы, пока противник находится в городе. В этом случае всегда остается вероятность, что рядом находятся мирные жители, так как они могут быть захвачены врасплох и не успеть эвакуироваться из города. Провода высоковольтной линии, высокие дома с антеннами на крышах и другие препятствия делают атаку с бреющего полета для наших вооруженных пушками «Штук» крайне сложной. Некоторые Т-34 кружат вокруг городских кварталов, поэтому, заходя в пике, очень легко потерять их из вида. Я уничтожаю 3 танка в центре города. Эти танки должны были появиться откуда-то, они явно прибыли в город не одни. Мы летим на восток вдоль железнодорожной линии и шоссе. В нескольких километрах от города мы обнаруживаем вторую группу танков, которая катит впереди колонны грузовиков с пехотой, различными припасами и зенитными орудиями. Здесь, на открытой местности, мы чувствуем себя в своей стихии и преподносим русским неприятный сюрприз. Постепенно подкрадываются сумерки, и мы возвращаемся на свою базу. Горят 8 танков, а мы израсходовали все боеприпасы.

Мы никогда не относились к своей работе несерьезно, но все-таки в глубине души были склонны считать свою охоту за танками определенного вида спортом. Теперь я понял, что все это уже перестало быть игрой. Если бы я увидел еще один танк после того, как у меня кончились боеприпасы, я протаранил бы его своим самолетом. Я все еще нахожусь во власти неконтролируемой ярости. Орда диких степняков катится к самому сердцу Европы. Неужели никто не сможет отбросить их назад? Сегодня они имеют могущественных союзников, помогающих им техникой. Вдобавок эти союзники открыли второй фронт. Настигнет ли их когда-нибудь справедливое возмездие?

Мы летаем с рассвета и до заката, не обращая внимания на потери, сопротивление противника и плохую погоду. Для нас это крестовый поход. В перерывах между вылетами и по вечерам мы молчим. Каждый исполняет свой долг, стиснув зубы, и любой из нас готов отдать свою жизнь, если это потребуется. Офицеры и солдаты сознают, что дух товарищества спаял нас всех воедино, невзирая на звания и богатство. В нашей части так было всегда.

В один из таких дней пришла радиограмма с приказом Геринга немедленно прибыть в Каринхалле. Мне безусловно запрещено летать, это личный приказ фюрера. Меня трясет от волнения. Потерять целый день и отправиться в Берлин в сложившихся обстоятельствах! Невозможно. Я просто не буду делать этого! В перерыве между двумя вылетами я звоню в Берлин, чтобы упросить Геринга дать мне отсрочку, пока мы не преодолеем кризис. Надеясь в будущем получить разрешение фюрера, я должен добиться от Геринга разрешения продолжать летать. Немыслимо оставаться в стороне, когда дела так плохи. Рейхсмаршала никак не могут найти. Я пытаюсь связаться с начальником Генерального Штаба. Все они находятся на совещании у фюрера и дозвониться до них нельзя. Но дело слишком срочное. Я намереваюсь использовать все доступные средства, перед тем как сознательно нарушить приказ. В качестве последней меры я пытаюсь дозвониться до фюрера. Оператор на коммутаторе в ставке фюрера не понимает меня. Он почему-то решил, что я хочу соединиться с кем-либо из генералов. Когда я повторяю, что хочу говорить лично с фюрером, он переспрашивает меня:

«Ваше звание?»

«Капрал», — огрызнулся я.

На другом конце линии смеются, телефонист понял меня и соединяется со ставкой. Трубку берет полковник фон Белов.

«Я знаю, чего вы хотите, но умоляю вас не раздражать фюрера. Разве рейхсмаршал вам ничего не сообщил?»

Я отвечаю, что именно поэтому я и звоню, описав серьезность сложившейся на фронте ситуации. Бесполезно. В конце концов, он советует мне лично прибыть в Берлин и переговорить с Герингом. Фон Белов полагает, что мне подготовили новое назначение. Я прихожу в такую ярость, что теряю дар речи и просто бросаю трубку. Во время разговора в комнате царила гробовая тишина. Все знают, что если я закипаю, самое лучшее — дать мне остыть в тишине.

Назавтра мы оказываемся в Кляйн-Айхе. Я хорошо знаю этот район, так как неподалеку живет наш «танковый приятель» граф фон Штрачвиц. Самый лучший способ забыть о своих неприятностях — слетать в Берлин и еще раз встретиться с рейхсмаршалом. Он принимает меня в Каринхалле. Я был просто поражен — на сей раз Геринг был холоден и раздражителен. Мы переговорили во время недолгой прогулки по лесу. Он сразу открыл огонь из орудий главного калибра:

«Я говорил с фюрером о вас на прошлой неделе, и вот что он сказал мне тогда: «Когда Рудель был здесь, у меня не хватило духу сказать ему, что он должен прекратить летать. Я просто не смог это сделать. Но ведь вы являетесь главнокомандующим Люфтваффе, не так ли? Вы можете сказать ему это, а я нет. Я всегда рад видеть Руделя, но не желаю с ним встречаться до тех пор, пока он не выполнит мое распоряжение». Я повторяю вам слова фюрера, а от себя могу добавить лишь одно: я тоже не желаю больше обсуждать этот вопрос! Мне прекрасно известны все ваши аргументы и возражения!»

Это настоящий нокаут. Я покидаю Геринга и возвращаюсь в Кляйн-Айхе. Во время полета я еще раз вспоминаю события последних часов. Я знаю, что я должен игнорировать этот приказ. Я чувствую, что это мой долг перед Германией, моей родной страной. В решающий момент я должен бросить на чашу весов свой опыт и силы. В противном случае я буду считать себя предателем. Я должен продолжать летать, чего бы мне это ни стоило впоследствии.

Эскадра продолжала полеты и в мое отсутствие. Лейтенант Вейсбах, которого я держал на земле, так как мне нужен был дежурный офицер, отправился на охоту за танками, взял с собой в качестве стрелка фельдфебеля Людвига. Он был первоклассным стрелком-радистом и кавалером Рыцарского Креста. Их самолет не вернулся, и мы потеряли двух наших боевых друзей. В такое время мы должны отдавать все, что имеем, и просто не можем думать о самих себе. Меня эти операции держат в постоянном нервном напряжении, чего раньше не было. Ведь я нарушаю приказ верховного главнокомандующего. Если со мной что-нибудь случится, хоронить меня будут без почестей, как опозорившего мундир. И эта мысль мучает меня. Но я ничего не могу с этим сделать и нахожусь в воздухе с утра до вечера. Все мои офицеры получили наказ отвечать по телефону, что я не на боевом вылете, а просто «куда-то вышел только что». Мы должны ежедневно отправлять в штаб Люфтваффе донесения с указанием количества танков, которое уничтожил каждый из пилотов. Поскольку я «больше не летаю», все уничтоженные мною танки заносятся на счет эскадры. До сих пор мы заносили победы в эту графу только для того, чтобы избежать двойного счета, когда одну и ту же цель одновременно атаковали два летчика. В этом случае делалась запись: «Имя летчика точно указать невозможно, победа занесена на счет всей части». Позднее у нас не раз возникали споры с командованием, которое заподозрило что-то неладное. Раньше мы всегда находили возможность указать имя летчика, а теперь вдруг начал стремительно расти «общий счет эскадры». Сначала мы отговаривались тем, что кто-то из летчиков заметил танк, но спикировали на него все вместе, так как каждый из пилотов рвался увеличить свой личный счет. Однажды, когда я находился в воздухе, к нам прибыл шпион из штаба Люфтваффе, который сумел вытянуть из дежурного офицера всю правду, клятвенно пообещав сохранить тайну. Потом я сам попался. Некий генерал застукал меня сразу после вылета на аэродроме в Гротткау, куда мы недавно перебазировались. Он так и не поверил моим заверениям, что это был всего лишь «короткий испытательный полет». Однако это не имело значения, так как он поспешил заявить, что «ничего не видел». Однако вскоре я обнаружил, что слухи просочились и в ставку Верховного Командования. Как-то раз вскоре после генеральского визита из военной сводки я узнал, что уничтожил еще 11 танков. Одновременно меня вызвали по телефону в Каринхалле. Я полетел туда и встретил очень холодный прием. Первым делом рейхсмаршал заявил:

«Фюрер знает, что вы продолжаете летать. Я полагаю, что он узнал об этом из вчерашней сводки. Он попросил меня предупредить вас, чтобы вы прекратили полеты раз и навсегда. Вы не должны вынуждать его прибегать к дисциплинарным взысканиям за неповиновение приказу. Более того, ему крайне жаль, что такое позволяет себе человек, получивший высшую германскую награду за храбрость. Вы понимаете, что мне уже нечего добавить к этому».

Я выслушиваю его молча. Коротко расспросив меня о ситуации в Силезии, Геринг отпускает меня, и я возвращаюсь назад в тот же день. Очевидно, я исчерпал до предела отпущенный мне кредит доверия. Но я понимаю, что должен летать и дальше, если хочу сохранить незапятнанную совесть в годину тяжких испытаний моей родины. Несмотря на последствия, я должен вести себя так, чтобы сохранить самоуважение. Я буду продолжать летать.

Мы охотимся за танками в поросшем лесами промышленном районе Верхняя Силезия. Здесь противнику гораздо легче замаскироваться, чем нам — обнаружить его. Нашим «Штукам» во время атаки приходится вертеться между многочисленными заводскими трубами промышленных центров Верхней Силезии. В Кифернштадтеле мы встречаем наши штурмовые орудия, которых давно не видели, и помогаем самоходчикам уничтожить значительно превосходящие их советские силы, в том числе много танков Т-34. Наконец на Одере создана новая линия фронта. Создать фронт буквально из ничего способен только фельдмаршал Шернер. Теперь мы часто видим его, так как он посещает нашу базу, чтобы обсудить со мной текущую ситуацию и наметить будущие операции. Особенную ценность для него имеют наши сведения о противнике. Не возвращается из полета майор JIay. Его самолет подбит зенитками и совершил вынужденную посадку в районе Гросс-Вартенберга. Лай и его стрелок были захвачены в плен русскими. Он сел прямо посреди боевых порядков противника, и спасти его было просто невозможно.

Постепенно фронт на Одере стабилизируется. Я получаю по телефону приказ немедленно перебросить эскадру в Маркиш-Фридланд в Померании, а 2-ю группу отправить во Франкфурт, так как положение там гораздо опаснее, чем в Силезии. Густой снег не позволяет эскадре лететь в едином строю, поэтому мы взлетаем тройками и через Франкфурт направляемся в Маркиш-Фридланд. Часть наших самолетов садится на промежуточных аэродромах в Сагане и Зорау. Погода просто ужасная. Во Франкфурте меня уже ожидают, я должен немедленно позвонить на старую базу в Гротткау. Когда меня соединяют, я узнаю, что вскоре после моего вылета прибыл фельдмаршал Шернер, который хотел со мной встретиться. Он поднял ужасный шум, стучал кулаком по столу и требовал ответить: кто отдал приказ о нашем перебазировании? Мой дежурный офицер обер-лейтенант Нирманн сообщил, что приказ пришел из штаба группы армий и подтвержден штабом Люфтваффе.

«Группа армий! Люфтваффе! Все это ширма! Я желаю знать, кто приказал Руделю улететь. Позвоните ему во Франкфурт и прикажите ждать там. Я переговорю по этому поводу лично с фюрером. Я настаиваю, чтобы он остался здесь. Или они хотят, чтобы я удерживал фронт одной пехотой с винтовками?»

Я узнаю обо всем этом по телефону. Если я собираюсь прибыть в Маркиш-Фридланд до наступления темноты, я не могу терять время. Поэтому я сам звоню в ставку фюрера и спрашиваю, должен ли я продолжать полет или мне вернуться в Силезию? В первом случае фельдмаршал Шернер должен отпустить моих людей, которых он задержал в Гротткау, так как мне понадобится весь личный состав и снаряжение, когда я прибуду на новое место. Мне говорят, что принято окончательное решение: моя эскадра должна перебазироваться на север, так как ситуация на участке фронта, которым командует рейхсфюрер СС Гиммлер, гораздо более серьезная. Я приземляюсь в Маркиш-Фридланде вместе с первым самолетом. Идет густой снег, и уже окончательно стемнело. Остальные самолеты группы должны прибыть завтра, а 2-я группа останется во Франкфурте. Мы кое-как устраиваемся на ночлег, и я звоню Гиммлеру в орденский замок Кроссинзее, чтобы доложить о своем прибытии. Он рад услышать это, так как только что ему пришлось выдержать тяжелый поединок с фельдмаршалом Шернером. Он спрашивает меня, что я собираюсь делать? Так как уже 11 вечера, то я отвечаю: «Иду спать». Я собираюсь завтра встать как можно раньше, чтобы ознакомиться с ситуацией. Однако Гиммлер думает иначе.

«А мне не спится».

На это я отвечаю, что завтра утром ему не нужно никуда лететь, а когда люди проводят в воздухе целый день практически без перерывов, им нужно хорошенько отоспаться. После пустого препирательства Гиммлер говорит, что отправляет за мной машину и хочет встретиться со мной как можно скорее. Так как у меня все равно не хватает топлива и боеприпасов для нормальных действий, любая информация о положении на этом участке фронта, которую сообщит мне командующий, будет очень полезна. Вдобавок с его помощью можно будет решить ряд организационных проблем. По пути в орденский замок мы несколько раз застреваем в сугробах. Я попадаю в Кроссинзее только в 2 часа ночи. Сначала я встречаюсь с начальником штаба, с которым мы долго обсуждаем положение на фронте и общие вопросы. Мне особенно интересно узнать, как Гиммлер справляется со своими обязанностями, так как ему не хватает необходимых знаний и опыта. Начальник штаба группы армий — обычный армейский офицер, а не один из чинов СС. Он говорит, что работать с Гиммлером довольно приятно, так как он не самовлюбленный человек и не пытается показать свою власть. Рейхсфюрер не считает, что знает дело лучше, чем офицеры штаба, и охотно выслушивает их предложения. После этого он использует всю свою власть, чтобы любой ценой добиться выполнения принятых решений. Вот поэтому все идет довольно гладко.

«Только одна вещь вас наверняка поразит. У вас всегда будет ощущение, что Гиммлер никогда не говорит того, что думает на самом деле».

Через несколько минут я начинаю обсуждать положение с самим Гиммлером. Я сразу замечаю, что он выглядит встревоженным. Советы обошли Шнайдемюль с обеих сторон и рвутся в Восточную Померанию по направлению к Одеру. Наступление ведется вдоль долины Нейсе, а также севернее и южнее ее. В этом районе у нас почти нет боеспособных частей. В настоящий момент в районе Маркиш-Фридланда формируется боевая группа, которая должна остановить прорвавшегося противника и помешать ему выйти к берегам Одера. Никто не может сказать, сумеют ли наши войска, отрезанные в районе Позен — Грауденц, пробиться к своим. В любом случае они не смогут сразу восстановить свои силы. Разведка оставляет желать много лучшего, поэтому мы не можем составить точное представление о противнике. Это значит, что ведение разведки станет одной из наших основных задач, помимо ударов по вражеским войскам, особенно танковым и механизированным частям.

Я докладываю о наших потребностях в бомбах и боеприпасах. Если они не будут удовлетворены в ближайшее время, наша эскадра будет вынуждена прекратить действия. Гиммлер обещает мне, что все мои запросы будут удовлетворяться в первую очередь, так как это в его собственных интересах. Я объясняю ему, какими возможностями обладает мое соединение, исходя из нарисованной им картины.

Я покидаю Кроссинзее в 4.30, зная, что уже через 2 часа мне нужно быть в воздухе. С этого момента «Штуки» летают без перерыва весь день. Наши самолеты на крыльях несут эмблему Тевтонского ордена, и сегодня, как и шесть веков назад, мы ведем тяжкую битву с диким Востоком. Устанавливается очень холодная погода, сухая снежная пыль на аэродроме лежит слоем толщиной около 4 сантиметров. Когда мы взлетаем, она забивается в механизмы пушек противотанковых самолетов и замерзает, как только мы поднимаемся в воздух. Дав один или два выстрела, наши пушки замолкают. Это приводит меня в бешенство. Русские танковые колонны движутся вглубь Германии, а когда мы выходим в атаку, зачастую преодолевая сильнейшую ПВО, вдруг случается вот такое. Пушки молчат, словно немые. Некоторые пилоты от отчаяния начинают подумывать о том, чтобы бросить свой самолет прямо на вражеские танки. Мы совершаем один заход за другим, но все напрасно. Это происходит с нами в Шарникау, в Филенне и многих других местах. Т-34 рвутся на запад. Иногда достаточно одного выстрела, чтобы взорвать танк, но чаще всего этого мало. Мы потеряли несколько драгоценных дней, прежде чем я получил достаточно людей, чтобы постоянно очищать взлетную полосу от снега. Когда огромные массы танков, волосы встают дыбом. Мы совершаем вылеты по всем направлениям, но даже если бы день был втрое длиннее, нам и этого не хватило бы. Зато удалось наладить прекрасное взаимодействие с истребительной группой, базирующейся рядом. Они немедленно реагировали на каждое наше сообщение, вроде: «Передовые отряды противника там-то и там-то». Во время совместных операций к востоку от Дойче-Кроне мы нанесли Советам огромные потери. То же самое произошло южнее, в лесах вокруг Шлоппе. Когда танки находятся в деревне, они, как правило, въезжают прямо в дома и пытаются укрыться там. Нужно обладать очень острым зрением, чтобы различить длинный шест, торчащий из стены дома. Но это не шест, а танковая пушка. В стене дома имеются проломы, и мы смело атакуем танки сзади, поджигая моторный отсек, так как вряд ли в полуразрушенных зданиях еще остались немцы. Никакие другие методы атаки не помогают. Танки загораются и взлетают в воздух вместе с обломками домов. Если экипаж остается жив, он иногда пытается перевести горящий танк в новое укрытие, но в этом случае они обречены, так как на улице танки оказываются слишком уязвимы. Я никогда не сбрасываю бомбы на деревни, даже если это оправдано с военной точки зрения. Я просто содрогаюсь от мысли, что могу попасть своими бомбами в немцев, которые и так уже стали жертвами русского террора.

Ужасно тяжело летать и сражаться над нашими собственными домами, тем более, когда видишь, как массы людей и военной техники заливают твою страну, подобно наводнению. Сейчас мы уподобляемся плотине, небольшому препятствию, которое не может остановить смертоносный поток. На кону в этой дьявольской игре стоят судьбы Германии и всей Европы. Мы буквально истекаем кровью, под натиском красных азиатов рушится последний бастион свободного мира. Осознание этого отнимает у нас гораздо больше сил, чем целый день полетов. Но мы упорно отказываемся смириться со своей судьбой, и слепая вера в то, что «это не может случиться», поддерживает нас на ногах. Я не желаю обвинять себя за то, что не сделал всего зависящего от меня, чтобы предотвратить приход ужасного призрака поражения. Я знаю, что каждый честный молодой немец думает точно так же.

К югу от нашего участка ситуация выглядит еще более тяжелой. Франкфурт-на-Одере находится под угрозой. Поэтому ночью мы получаем приказ перебазироваться в Фюрстенвальде, который находится ближе к критическому участку. Через несколько часов мы летим в район Франкфурт — Кюстрин. Советские авангарды уже вышли к Одеру на окраинах Франкфурта. Расположенный чуть дальше к северу Кюстрин окружен, и противник, не теряя времени, захватывает плацдарм в Гёриц-Рейтвейне на западном берегу замерзшей реки.

Мы принимаем участие в битве к востоку от Франкфурта, как знаменитый прусский кавалерийский генерал Цитен 300 лет назад. Здесь небольшой немецкий отряд окружен советскими танками. Мы атакуем их, и те танки, которые не загорелись сразу, пытаются уйти от нас по открытой местности. Мы атакуем их снова и снова. Наши товарищи на земле, которые уже считали себя погибшими, теперь прыгают от радости, подбрасывают в воздух винтовки и каски и даже пытаются преследовать удирающие танки. Мы постепенно уничтожаем все танки противника. Среди пилотов, ставших свидетелями удивительного успеха, царит радостное возбуждение. После того как все танки уничтожены или захвачены, я пишу небольшую записку с поздравлениями от имени эскадры и себя лично. Я описываю круг на небольшой высоте над нашими пехотинцами и сбрасываю контейнер с запиской и плиткой шоколада. Видя радостные и благодарные лица наших солдат, мы чувствуем прилив новых сил. Нас не пугают предстоящие тяжелые бои, и мы готовы сделать все, чтобы помочь нашим братьям по оружию.

К несчастью, в начале февраля температура падает еще больше. Во многих местах Одер замерз, и русские просто переходят через реку по льду. Для прочности они укладывают на лед доски и перегоняют по ним грузовики. Однако лед пока еще недостаточно прочен, чтобы выдержать вес танков. Так как на Одере еще не создана сплошная линия фронта, русские находят множество разрывов, в которых нет ни одного немецкого солдата, способного остановить их. Поэтому Советы захватывают несколько плацдармов на западном берегу, например, у Рейтвейна. Наши танковые части введены в бой слишком поздно и наталкиваются на прочную оборону. Противник перебросил подкрепления и подтянул на западный берег Одера тяжелую артиллерию. С самого первого дня эти плацдармы прикрыты множеством зенитных орудий. Иван отлично знает, что мы действуем на этом участке фронта. Каждый день я получаю приказы заняться уничтожением переправ, чтобы хоть немного задержать врага и дать время нашим резервам выдвинуться из тыла к угрожаемым участкам. Но в данный момент это почти бесполезно, так как Одер можно пересечь практически в любом месте. Бомбы пробивают лед, оставляя небольшие полыньи, но это все, чего мы можем добиться. Я сам атакую лишь точно опознанные цели на обоих берегах реки или пересекающий ее транспорт. Но так называемые мосты приходится оставить в покое, ведь их по сути дела просто не существует. То, что на снимках выглядит как мост, на самом деле оказывается автомобильной колеей или досками, уложенными прямо на лед. Если мы бомбим эти тропки, иван просто пересекает реку рядом с ними. Все это мне ясно с первого же дня, так как я не раз пролетал над рекой на бреющем, да и вообще знаком с подобными уловками. Мы уже видели это на Дону, Донце, Днестре и других русских реках.

Поэтому, не обращая внимания на приказы, я атакую только реальные цели на обоих берегах Одера, скопления танков, автомобилей и артиллерии. Однажды из Берлина прибывает генерал, который сообщает, что на снимках, сделанных самолетами-разведчиками, видны несколько новых мостов. Он говорит:

«Вы так и не доложили, что эти мосты разрушены. Вы должны продолжать атаковать их».

«В основном это вообще не мосты», — объясняю я.

Тут на его лице проступает недоумение, и мне в голову приходит одна идея. Я говорю ему, что только что собирался взлететь, и приглашаю занять место стрелка на моем самолете. Я обещаю генералу, что он все увидит собственными глазами. Какое-то время он колеблется, но потом замечает насмешливые взгляды моих молодых офицеров, которые развеселились, услышав мое предложение, и соглашается. Я отдаю эскадре дежурный приказ атаковать плацдарм, а сам выхожу к цели на предельно малой высоте и лечу от Шведта до Франкфурта-на-Одере. В нескольких местах мы встречаем довольно плотный зенитный огонь, и генерал вскоре вынужден признать, что так называемые «мосты» на самом деле просто следы на льду. Он видел достаточно. После посадки он ке скрывает своей радости. Он во всем убедился лично и теперь может сделать соответствующий доклад. Как-то ночью ко мне прибывает рейхсминистр Шпеер, который привозит новое задание фюрера. Я должен разработать план операции. Шпеер вкратце излагает идею:

«Фюрер хочет атаковать плотины гидроэлектростанций, снабжающих энергией военные заводы Урала. Он полагает, что производство вражеских вооружений, в особенности танков, на год будет нарушено. Этот год даст нам совершенно необходимую передышку. Вы должны подготовить операцию, но ни в коем случае не должны лететь сами. Фюрер это особо подчеркнул».

Я указал министру, что есть более подходящие кандидатуры для решения этой задачи. Лучше обратиться к офицерам дальней бомбардировочной авиации, которые гораздо больше меня разбираются в таких вещах, как навигационная астрономия и тому подобном. Я всего лишы специалист по бомбометанию с пикирования и обладаю совершенно иными опытом и знаниями. Более того, если командование не желает, чтобы я просто рехнулся, я должен получить разрешение лететь вместе с экипажами, которые я подготовлю.

«Фюрер желает, чтобы именно вы руководили операцией», — повторяет Шпеер.

Я задаю несколько вопросов относительно технических возможностей самолетов и типов бомб, которые планируется использовать в этой операции. Если это нужног сделать как можно быстрее, то следует рассматривать лишь бомбардировщик Не-177, хотя не совсем ясно, пригоден ли он для решения подобных задач. С моей точки зрения, для разрушения плотин следует использовать особые бомбы, нечто вроде торпед, однако они: еще не проходили испытаний. Я категорически отказываюсь от предложения Шпеера использовать 1000-килограммовые бомбы, так как совершенно уверен, что с ними не удастся добиться успеха. Я показываю министру аэрофотоснимки, сделанные на северном участке Восточного фронта. Я сбросил две такие бомбы на бетонный мост через Неву, однако он не рухнул. Поэтому сначала следует решить проблему с бомбами, а потом добиться для меня разрешения участвовать в налете. Вот мои условия, если фюрер желает, чтобы именно я занимался этой проблемой. И ему уже прекрасно известны мои возражения относительно того, что мой опыт лежит в совершенно иной области.

После этого я получаю досье с фотографиями искомых заводов и с любопытством их изучаю. Я вижу, что большая часть их расположена под землей, а потому совершенно неуязвима для атак с воздуха. На фотографиях, сделанных во время войны, изображены плотина, электростанция и несколько заводских цехов. Как ухитрились сделать эти снимки? Я мысленно возвращаюсь к своему пребыванию в Крыму и складываю два и два. Получается четыре. Когда мы находились в Сарабузе, я поддерживал форму, занимаясь тяжелой атлетикой и метанием диска после вылетов. На нашем аэродроме часто приземлялся выкрашенный черной краской самолет, из которого выходили таинственные пассажиры. Один из летчиков под большим секретом рассказал мне, чем они занимаются. Этот самолет привез русских священников из свободолюбивых государств Кавказа, которые добровольно выполняли задания германского командования. Эти священники, одетые в черные рясы, с окладистыми бородами, несли на груди пакеты либо с фотокамерами, либо со взрывчаткой в зависимости от задания. Они считали победу немцев единственным шансом сохранить свободу вероисповедания и независимость церкви. Все они были фанатичными врагами большевиков, а следовательно, нашими союзниками. Они до сих пор стоят у меня перед глазами: благородные люди со снежно-белыми волосами и чеканными медальными профилями. Они возвращались из российской глубинки, доставляя важнейшие фотографии, месяцами находились в дороге и появлялись лишь после выполнения задания. Если кто-то из них пропадал, это означало, что он отдал свою жизнь во имя свободы: либо у него не раскрылся парашют во время прыжка, либо он погиб при попытке перейти линию фронта на обратном пути. На меня произвел огромное впечатление рассказ этого летчика о том, как эти святые люди без колебаний прыгают в ночь, поддерживаемые верой в свою великую миссию. В то время мы сражались на Кавказе, и их сбрасывали с парашютами над горными долинами, где жили их родственники. С помощью родных они намеревались организовать очаги сопротивления и проводить диверсионные акты.

Все это вспомнилось мне, когда я пытался догадаться, откуда взялись фотографии заводов.

После нескольких общих замечаний относительно хода войны, в которых Шпеер выразил свою непоколебимую веру в гений фюрера, он уехал рано утром, пообещав прислать новые документы, касающиеся уральских планов. Но до этого так и не дошло, поскольку события 9 февраля сделали мое участие в этой операции невозможным.

В результате разработка плана бйла поручена кому-то другому. Но затем стремительно ускорившийся бег событий в последние месяцы войны вообще лишил этот план всякого смысла.

Глава 17 Кровавые бои последних месяцев

Рано утром 9 февраля в штабе эскадры раздается телефонный звонок. Из Франкфурта только что сообщили, что ночью русские переправились через реку у деревни Лебус немного севернее города и при поддержке танков удерживают плацдарм на западном берегу. Положение более чем критическое. Мы не имеем в этом районе пехоты, чтобы сбросить русских в реку, и нет возможности перебросить туда тяжелую артиллерию, чтобы остановить их. Поэтому ничто не может остановить советские танки, если те двинутся прямо на Берлин. Вдобавок они могут перерезать железную дорогу и шоссе Франкфурт — Берлин, которые имеют решающее значение для снабжения фронта на Одере.

Мы летим туда, чтобы выяснить, насколько точен этот доклад. Уже издалека я замечаю понтонный мост. Задолго до того, как мы приблизились к нему, нас встречает плотный зенитный огонь. Да, русские подготовили нам хороший сюрприз! Одна из моих групп атакует мост, проложенный прямо по льду. Мы не слишком заблуждаемся насчет того, каких результатов можно добиться. Мы уже давно знаем, что иваны обычно заготавливают такие запасы строительных материалов, что могут отремонтировать мост почти мгновенно. Я вместе с противотанковой эскадрильей лечу вдоль западного берега реки ниже остальных самолетов. Я вижу следы стальных монстров, но не их самих. Или это следы артиллерийских тягачей? Я спускаюсь еще ниже, чтобы проверить точнее, и вижу несколько танков на северной окраине деревушки Лебус. Они неплохо замаскированы в складках речной долины. Судя по всему, русские имеют здесь 12–15 танков. Что-то ударяет по крылу моего пикировщика. Это попадание из мелкой зенитки. Я лечу очень низко, и по мне отовсюду стреляют зенитки. Эту переправу прикрывают от 6 до 8 батарей. Судя по всему, здесь собраны опытные наводчики, которые приобрели богатый опыт борьбы со «Штуками». Они не используют трассирующие снаряды, и мы не видим светящихся нитей, которые тянутся к самолету. Пилот понимает, что по нему открыли огонь, лишь когда самолет вдруг резко вздрагивает от удара. Русские прекращают огонь, как только мы начинаем набирать высоту, поэтому другие бомбардировщики не видят, кого должны атаковать. Только если пролетаешь на очень малой высоте над целью, можно заметить язычок пламени, вылетающий из ствола орудия при выстреле. Я думаю, что предпринять. Плоская речная долина не дает возможности незаметно подойти к цели, укрываясь за складками рельефа. Здесь нет ни высоких деревьев, ни зданий. И вскоре я понимаю, что мой богатый опыт и тактические навыки могут помочь лишь в одном — нам следует нарушить все правила, которые из них вытекают. Единственное возможное решение: смело атаковать и положиться на удачу. Если бы я всегда действовал подобным образом, очертя голову, я бы уже давно лежал в могиле. Однако поблизости нет наших войск, и противник находится всего в 80 километрах от столицы Рейха. Это чудовищно близко, если к Берлину рвутся вражеские танки. Но времени на рассуждения не осталось. Мне придется еще раз испытать свое везение. Вперед! Я приказываю остальным пилотам держаться подальше. Среди них есть несколько новичков, которые вряд ли чего добьются при такой сильной ПВО, гораздо вероятнее, что мы понесем совершенно неоправданные потери. Как только я спущусь ниже, и зенитки начнут меня обстреливать, остальные летчики смогут сосредоточить огонь бортовых пушек на зенитках, которые раскроют себя. Всегда есть шанс, что это смутит ивана и помешает ему целиться. Я вижу несколько танков ИС, остальные — Т-34. После того как я поджег 4 танка, израсходовав весь боекомплект, мы улетели назад. Я сообщаю начальству о том, что видел, и подчеркиваю тот факт, что атаковал лишь потому, что противник находится совсем рядом с Берлином, иначе такая атака была бы неоправданной. Если бы линия фронта проходила дальше к востоку, я обязательно выждал бы более благоприятную ситуацию, по крайней мере, дождался бы, пока танки выйдут из-под прикрытия зениток, сосредоточенных вокруг моста. После двух вылетов я сменил самолет, так как он получил повреждения от огня зениток. Мы в четвертый раз поднимаемся в воздух, пылают уже 12 танков. Я пролетаю на бреющем над танком ИС, который дымится, но упорно не желает гореть.

Каждый раз перед тем как выйти в атаку, я набираю высоту 750 метров, так как зенитки не могут достать меня там. С этой высоты я захожу в крутое пике, бросая машину из стороны в сторону. Когда я оказываюсь рядом с танком, я на мгновение выравниваю самолет, обстреливаю цель и ухожу в сторону на малой высоте, проскочив прямо над танком. Я выполняю маневры уклонения, пока не оказываюсь за пределами досягаемости зениток, где снова могу начать набор высоты. Разумеется, лучше было бы атаковать не на такой высокой скорости, тогда самолет управляется лучше, но при такой плотности вражеского огня это было бы прямым самоубийством. Я держу самолет на боевом курсе буквально считанные секунды и за это время успеваю поразить танк в наиболее уязвимые места только благодаря своему колоссальному опыту. Все мои действия отработаны до полного автоматизма. Мои товарищи не смогут повторить такую атаку просто потому, что у них нет моего опыта.

Кровь яростно пульсирует в висках. Я знаю, что играю в кошки-мышки со смертью, но этот ИС должен загореться. Вновь на высоту 750 метров, и новый заход на 60-тонное чудовище. Он снова не загорается! Меня охватывает бешенство. Он должен загореться — и загорится!

На приборной доске мигает красный огонек. Этого не хватало! У одной из пушек заклинило затвор, а у второй остался всего один патрон. Я снова набираю высоту. Не безумие ли это: рисковать жизнью ради единственного выстрела? Не спорьте. Очень часто мне приходилось уничтожать танк единственным снарядом.

На сей раз мой Ju-87 набирает высоту очень медленно, так как я продолжаю взвешивать все «за» и «против». Одно мое «Я» говорит: «Если этот проклятый тринадцатый танк не загорелся до сих пор, не думай, что ты покончишь с ним последним выстрелом. Лучше лети домой за новым боекомплектом, и все снова будет в порядке».

На это мое другое «Я» горячо возражает:

«Возможно, и нужен всего один выстрел, чтобы помешать этому танку катить по Германии».

«Катить по Германии! Сказано, как в дешевой мелодраме! Множество русских танков покатит по Германии, если сейчас ты ошибешься. А ты сейчас все провалишь, не строй иллюзий. Это форменное сумасшествие — идти вниз ради единственного выстрела. Просто безумие!»

«А сейчас еще скажи, что я промажу из-за того, что это тринадцатый танк. Глупое суеверие! У тебя еще остался один снаряд. Кончай разглагольствовать и приступай к делу!»

И вот я бросаю самолет в пике с высоты 750 метров. Сосредоточься на пилотировании, крути самолет, ведь снова десятки орудий выплевывают в тебя раскаленный металл. Я выравниваю самолет… стреляю… и танк вспыхивает! Внутренне торжествуя, я пролетаю над горящихм танком. Потом я начинаю подниматься вверх по спирали… жуткий треск в моторе, и словно раскаленный стальной клинок пронзает мне ногу. Перед глазами темнеет, и дыхание перехватывает. Но я обязан лететь дальше… лететь… Я не должен отключиться. Стисни зубы и преодолей свою слабость. Волны обжигающей боли прокатываются по всему телу.

«Эрнст, мне оторвало ногу».

«Да цела твоя нога. Если бы ее оторвало, ты не мог бы говорить. Зато наше левое крыло горит. Тебе нужно садиться, в нас попали два 40-мм снаряда».

Пугающая темнота заволакивает глаза, я уже ничего не различаю.

«Скажи мне, где садиться. А потом вытаскивай меня побыстрее, пока я не сгорел заживо».

Я больше ничего не вижу и веду машину, полагаясь на внутреннее чутье. Я смутно припоминаю, что каждый раз заходил в атаку с юга на север, а потом поворачивал налево. Поэтому сейчас я должен лететь на запад, прямо на базу. Я держу этот курс несколько минут. Почему крыло до сих пор не отвалилось — непонятно. В действительности я лечу на северо-северо-запад, почти параллельно линии фронта.

«На себя!» — кричит Гадерманн по внутренней связи, но я чувствую, как медленно погружаюсь в какой-то туман… приятное забытье.

«Ручку на себя!» — снова кричит Гадерманн. Это деревья были или телеграфные провода? Я перестал воспринимать окружающее и тяну ручку на себя лишь потому, что этого требует Гардерманн. Если бы только прекратилась эта жгучая боль в ноге… и этот полет… если бы только я мог позволить себе погрузиться в этот странный серый мир и уйти в манящую даль…

«Тяни!» Вновь я автоматически беру ручку на себя. Однако на сей раз Гадерманн меня действительно разбудил.

Сознание на миг проясняется, и я понимаю, что должен кое-что сделать.

«Какая под нами местность?»

«Паршивая. Кочки».

Но я должен садиться, иначе снова навалится эта опасная апатия, и я снова потеряю контроль над израненным телом. Я ударяю по педали левой ногой и захожусь криком. Но ведь я был ранен в правую ногу? Или нет? Поворот вправо, я поднимаю нос самолета вверх и мягко касаюсь земли. Так как механизм отстрела шасси может не сработать, я сильно волнуюсь.[8] Только бы мы не скапотировали. Самолет горит… он обо что-то ударяется, и пару секунд его тащит по земле.

Теперь я могу отдохнуть, могу ускользнуть в серую даль… чудесно! Страшнейшая боль рывком возвращает меня в сознание. Кто и куда меня тащит?.. Мы трясемся по каким-то кочкам?.. Но вот все и кончено… Я окончательно погружаюсь в объятия тишины…

Я просыпаюсь, все вокруг белым-бело… сосредоточенные лица… едкий запах… Я лежу на операционном столе. Внезапно меня охватывает жуткая паника: что с моей ногой?

«Ее нет?»

Хирург кивает. Спуск с горы на новых лыжах… прыжки в воду… десятиборье… прыжки с шестом… что все это для меня значит? Сколько моих товарищей получили более серьезные ранения. Ты помнишь… одного парня в госпитале в Днепропетровске, у которого взрывом мины было снесено лицо и оторваны обе руки? Потеря руки, ноги и даже головы не так уж важны, если эта жертва поможет спасти Фатерланд от смертельной опасности… Это не катастрофа. Гораздо хуже другое — я не смогу летать несколько недель. И это в дни серьезнейшего кризиса на фронте! Все эти мысли вихрем проносятся у меня в голове. Хирург мягко говорит мне:

«Я ничего не мог сделать. Кроме нескольких обрывков кожи и сухожилий от нее ничего не осталось, поэтому ногу пришлось ампутировать».

Если там ничего не осталось, что же тогда он смог ампутировать? Юмор несколько мрачноват, чего уж… Впрочем, для хирурга это обычная будничная работа.

«Но почему другая нога в гипсе?» — спрашивает врач с удивлением.

«С ноября… А где я нахожусь?»

«В главном полевом госпитале СС в Зеелове».

«А, Зеелов!»

Но этот город расположен не более чем в 10 километрах от линии фронта. Значит, я летел не от нее, а вдоль нее.

«Вас принесли сюда стрелки СС, и один из наших врачей провел операцию. Но на вашей совести числится еще один раненый», — добавляет врач с улыбкой.

«Неужели я случайно укусил хирурга?»

Он качает головой.

«До такого вы не дошли. Нет, вы никого не кусали, но лейтенант Корол пытался сесть на Физелер «Шторхе» рядом с вашим разбитым самолетом. Вероятно, это было слишком сложно. Его самолет скапотировал… И теперь у него голова в повязках».

Добрый старина Корол! Похоже, когда я летел в полубессознательном состоянии, меня сопровождала целая эскадрилья ангелов-хранителей!

Тем временем рейхсмаршал прислал личного врача с приказанием немедленно перевезти меня в госпиталь на территории Берлинского зоопарка. Этот госпиталь размещался в надежном бомбоубежище. Однако хирург, который меня оперировал, не желал об этом и слышать, так как я потерял слишком много крови. Но к завтрашнему дню все будет в порядке.

Врач рейхсмаршала сообщил мне, что Геринг немедленно доложил о происшествии Гитлеру. По его словам, фюрер был очень рад, что я отделался так легко.

Мне передали, что он добавил: «Разумеется, яйца всегда норовят поучить курицу». Я успокоился, поняв, что фюрер даже не упомянул о том, что запретил мне летать. Я полагаю, что он все-таки учел тяжелейшие бои и сложную обстановку на фронте. Поэтому мое желание участвовать в боях было воспринято как само собой разумеющееся.

На следующий день меня перевезли в бункер Цоо, над которым установлены самые тяжелые из зенитных орудий, защищающих столицу от налетов вражеской авиации. Еще через день на тумбочке возле моей кровати появляется телефон. Я должен был поддерживать постоянную связь со штабом своей эскадры, обсуждая планируемые операции, положение на фронте и так далее. Я знаю, что не проваляюсь в постели слишком долго, и не желаю потерять должность командира эскадры, поэтому я обязательно должен быть в курсе всех мелочей и командовать эскадрой хотя бы по телефону. Врачей и медсестер, которые заботятся обо мне, это не слишком радует. Они продолжают бормотать что-то об «отдыхе».

Почти каждый день у меня бывают сослуживцы из эскадры или другие приятели. Иногда являются совсем незнакомые люди, которые называются моими друзьями, чтобы пробраться ко мне в палату. Когда этими посетителями оказываются хорошенькие девушки, они широко раскрывают глаза и невольно озадаченно поднимают брови, увидев мою жену, которая сидит возле моей постели. «А ты уже?» — спрашивают в подобных случаях берлинцы.

Со мной уже заводили разговор о протезе, который можно будет заказать, как только я поправлюсь. Но я слишком нетерпелив и хочу подняться как можно быстрее. Немного позднее я добиваюсь, чтобы ко мне прислали мастеров по изготовлению протезов. Я прошу сделать мне временный протез, чтобы я снова смог летать, даже если культя не зажила окончательно. Несколько первоклассных фирм отказались этим заниматься, отговорившись тем, что пока еще слишком рано думать о протезе.

Один из мастеров соглашается принять заказ в виде эксперимента. Он принимается за дело, не теряя ни минуты, да так энергично, что у меня зеленеет в глазах. Он накладывает гипс на мою культю до самого паха, даже не смазав вазелином кожу. Как только гипс застывает, он лаконично советует:

«Думайте о чем-нибудь приятном!»

В этот же момент он изо всех сил дергает гипс, к которому присохли волосы. Гипсовый колпак отделяется, вырывая их с корнем. Мне кажется, что мир рухнул мне на голову. Этот парень ошибся в выборе профессии, из него получился бы прекрасный коновал.

Тем временем моя 3-я группа и штаб эскадры перебазировались в Гёрлиц — то самое местечко, где я ходил в школу. Дом моих родителей находится неподалеку. В этот момент русские с боем прорвались к деревне. Русские танки катят по улицам, где я играл ребенком. Я схожу с ума при мысли об этом. Моя семья, как и миллионы других людей, которые уже давно превратились в беженцев, должна уходить, чтобы спасти хотя бы жизнь. А я в это время лежу, обреченный на бездействие. Чем я заслужил такую кару? Я не должен об этом думать.

Цветы и масса всяческих подарков, которые приносят ежедневно в мою палату, служат доказательством любви народа к своим солдатам. Кроме рейхсмаршала, меня дважды посещает министр пропаганды Геббельс, с которым ранее я не был знаком. Беседа с ним оказалась очень интересной. Он спрашивает, что я думаю о стратегической ситуации на Восточном фронте.

Я отвечаю:

«Фронт на Одере — это наша последняя возможность задержать Советы. За ним ничего нет; если фронт будет прорван, Берлин падет».

Однако Геббельс сравнивает Берлин с Ленишрадом. Он напоминает, что этот город не пал, потому что его жители превратили каждый дом в крепость. И то, что смогли сделать ленинградцы, наверняка сумеют сделать жители Берлина. Геббельс надеется добиться высочайшей согласованности в защите каждого дома путем установки радиостанций в каждом здании. Он убежден, что «его берлинцы» предпочтут смерть перспективе превратиться в жертвы красных орд. То, что Геббельс относился ко всему этому предельно серьезно, доказала его собственная смерть.

Я отвечаю ему:

«С военной точки зрения все это видится мне иначе. Как только после прорыва фронта на Одере начнется битва за Берлин, — город обречен. Я считаю совершенно невозможным удержать Берлин. Я полагаю, что сравнивать эти два города нельзя. Ленинград имел серьезное преимущество: с запада его прикрывал Финский залив, а с востока — Ладожское озеро. На севере располагалась узкая полоска относительно слабого финского фронта. Единственным способом захватить город оставалась атака с южного направления. Но именно с этой стороны Ленинград был укреплен особенно сильно. Его защитники смогли воспользоваться системой заранее подготовленных позиций. Кроме того, мы так и не сумели полностью перерезать линии снабжения. Баржи пересекали Ладожское озеро летом, а зимой русские проложили железнодорожные пути прямо по льду. Поэтому они смогли наладить доставку снабжения с севера».

Однако мои аргументы не переубедили Геббельса.

Через 2 недели я впервые сумел ненадолго подняться и немного подышать свежим воздухом. Во время налетов авиации союзников я нахожусь наверху, рядом с зенитными орудиями, и вижу снизу то, что с воздуха выглядит более чем неприятно. Скучать мне не приходится. Фридолин приносит мне бумаги, которые требуется подписать. Иногда его сопровождают мои старые товарищи по эскадре. Иногда на часок заглядывают фельдмаршал Грайм, Отто Скорцени или Ханна Рейч. Постоянно что-то происходит, и меня мучает лишь то, что я нахожусь в стороне от этих событий. Когда я попал в бункер Цоо, то «клятвенно» пообещал, что через 6 недель поднимусь на ноги и буду летать. Доктора знают, что все их запреты совершенно бесполезны и могут лишь разозлить меня. В начале марта я в первый раз выхожу прогуляться на свежем воздухе. Пока на костылях.

Во время моего выздоровления меня приглашает к себе домой одна из медсестер, а потом я становлюсь гостем министра иностранных дел. Настоящий солдат редко бывает хорошим дипломатом, и эта встреча с фон Риббентропом меня очень интригует. Я получаю возможность взглянуть на войну с другой стороны — оттуда, где она ведется без применения оружия. Риббентропа очень интересует мое мнение о соотношении сил на Восточном фронте и нашем военном потенциале в данный момент. Я прямо заявляю ему, что мы, на фронте, надеемся, что он по дипломатическим каналам сделает хоть что-то для ослабления смертельной удавки, которая сжимает Германию с обеих сторон.

«Разве нельзя как-то объяснить Западным державам, что большевизм является их опаснейшим врагом, и после окончательной победы над Германией он будет представлять для них ту же угрозу, какой он был для нас? Что они в одиночку не сумеют с ним справиться?»

Он воспринимает мои замечания как небольшой личный упрек. Судя по всему, я лишь повторяю то, что ему уже пришлось выслушать много раз. Он сразу объясняет мне, что уже не раз предпринимал такие попытки, но все они окончились провалом. Каждый раз, когда он начинал переговоры, наши войска на том или ином участке фронта были вынуждены отступать, что побуждало врага искать решение проблемы на полях сражений, а не за столом переговоров. Он перечисляет несколько таких случаев и с упреком напоминает про договоры, которые он заключил перед войной, в том числе с Англией и Россией. По его мнению, это были крупные достижения, если не триумф германской дипломатии. Но никто о них сегодня не помнит. Люди видят лишь нынешнее плачевное состояние, ответственности за которое он не несет. Естественно, даже сегодня переговоры продолжаются, но в сложившейся ситуации шансы на успех, которого он все-таки надеется добиться, более чем сомнительны. Это взгляд на изнанку дипломатической борьбы меня удовлетворяет, и я не горю желанием узнать что-либо еще.

В середине марта я выхожу на первую прогулку под ласковым весенним солнышком. С помощью медсестры я совершаю небольшую экскурсию по зоопарку, во время которой со мной случается небольшое происшествие. Мы, как и прочие посетители, были просто очарованы обезьянами. Меня привлекла одна крупная обезьяна, которая с совершенно безразличным видом лениво возлежит на суку, а ее длинный хвост болтается в воздухе. Я не могу противиться соблазну и просовываю сквозь решетку оба костыля, чтобы пощекотать этот хвост. Но едва я дотронулся до него, как обезьяна вдруг хватает костыли и изо всех своих обезьяньих сил пытается втащить меня в клетку. На одной ноге я подскакиваю к самым прутьям. Разумеется, животное не может протащить меня сквозь них. Сестра Эдельгарда хватает меня, и мы вместе тащим костыли на себя. Человек против обезьяны! Ее лапы начинают скользить по гладкой поверхности костыля и доходят до резинового колпачка на самом конце. Он не дает костылям втыкаться в землю или скользить при ходьбе. Резиновые колпачки привлекают внимание обезьяны, она их обнюхивает, потом сдирает и глотает с широкой довольной ухмылкой. В этот момент мне удается вытащить из клетки костыли, превратившиеся в голые палки, и таким образом одержать над обезьяной победу по очкам. Но через несколько секунд раздается вой сирен, предупреждающих о воздушном налете. Быстрая ходьба по песчаным дорожкам зоопарка заставляет меня вспотеть, потому что без резиновых колпачков костыли глубоко вязнут в земле, почти не встречая сопротивления. Все вокруг бегут и суетятся, а я могу лишь еле ковылять, сильно хромая. Я двигаюсь очень медленно. Едва я успеваю добраться до бомбоубежища, как вокруг начинают рваться бомбы.

Приближается пасха. Я хочу вернуться в свою часть к пасхальному воскресенью. Сейчас моя эскадра находится в Гроссенхайме в Саксонии. 1-я группа перелетела из Венгрии в район Вены и по-прежнему действует на юго-восточном фронте. Все время моего отсутствия Гадерманн провел в Брауншвейге, получив возможность попрактиковаться в качестве врача. Я звоню ему по телефону и сообщаю, что приказал в конце недели забрать меня на Ju-87 с аэродрома Темпельгоф и намереваюсь вернуться в часть. Так как совсем недавно Гадерманн говорил с моим лечащим врачом, он просто не может в это поверить. Кроме того, он сам болен. До конца войны я его больше не видел, и во время последних операций мне пришлось летать без него. Его место в качестве стрелка занял капитан Нирманн, который тоже имел богатый боевой опыт и был награжден Рыцарским Крестом.

Перед отъездом я прощаюсь со всеми в госпитальном бункере, а потом отправляюсь исполнить полученный приказ и побывать у фюрера. Он выражает свое удовольствие тем, что процесс выздоровления идет относительно гладко. Гитлер не повторяет своего запрета на полеты. Вероятно, он просто не может представить себе, что я снова начну летать. И вот впервые за последние 6 недель я сижу в кабине самолета и лечу к своим боевым товарищам. Канун Пасхи, и я счастлив. Незадолго до вылета позвонил Фридолин и сообщил, что я должен лететь прямо в Судеты. Он собирается перебазировать часть в Куммерам-Зее возле Нимеса. Сначала я чувствую себя в кабине довольно неловко, но вскоре я осваиваюсь и вновь оказываюсь в родной стихии. Управление затруднено тем, что я могу пользоваться только одной ногой, чтобы работать педалями. Я не могу нажимать на правую педаль, так как мой протез еще не готов, и мне приходится левой ногой поднимать вверх левую педаль, тогда правая все-таки идет вниз, и я добиваюсь желаемого результата. Моя культя закована в гипс и вытянута под приборной доской, чтобы не задеть за что-нибудь. Через полтора часа я приземляюсь на новом аэродроме в Куммере. Летный состав эскадры прибыл сюда час назад.

Наш аэродром расположен в очаровательной долине между двумя отрогами Судет и со всех сторон окружен лесами. Рядом находятся несколько озер, в том числе и живописное карстовое озеро Куммер. Пока не решена проблема расквартирования, мы ночуем в гостинице. Здесь, в Судетах, все вокруг дышит полной безмятежностью и покоем. Противник находится на противоположной стороне хребта, его удерживают войска фельдмаршала Шернера. Поэтому ощущение спокойствия имеет под собой некоторые основания. Около 11 вечера мы слышим звонкие голоса детского хора, который исполняет песню «Gott grusse dich». Местная школа во главе с директоршей встречает нас приветственной серенадой. Это нечто новое для прокопченных в пороховом дыму солдат. Оно затрагивает те струны в душе, которые сейчас, в самом конце войны, умолкли. Мы завороженно слушаем, каждый погружен в свои собственные мысли. Мы чувствуем, что эти дети верят в нашу способность отвратить надвигающуюся опасность и сопряженные с ней ужасы. Здесь, у порога их домов, мы не можем позволить себе даже тени нерешительности. После окончания песни я благодарю их за теплый прием и приглашаю на следующее утро посетить наш аэродром, чтобы посмотреть на наших «птичек». Дети сразу загораются энтузиазмом. Утром они приходят к нам, и я начинаю показ, поднимаясь в воздух на своем противотанковом самолете. Я стреляю по мишени площадью всего треть квадратного метра. Дети стоят полукругом, широко раскрыв глаза, и представляют себе атаку вражеского танка. А для меня это хорошая проба полета с одной ногой. Противоположный склон Судетских гор все еще покрыт туманом, мы не можем начать боевые вылеты, поэтому у меня есть еще немного свободного времени. Я взлетаю на FW-190D-9, чтобы показать им фигуры высшего пилотажа. Этот гений, мой офицер по техническому обслуживанию капитан Клачнер, уже переделал тяги педалей, которые совершенно необходимы для управления этим стремительным самолетом, таким образом, чтобы ими можно было управлять с помощью рук.

В тот момент, когда я захожу на посадку, люди на земле начинают яростно жестикулировать, показывая в небо. Я смотрю вверх и через просветы в рваных тучах вижу американские истребители. «Мустанги» и «Тандерболты» кружат на высоте от 1500 до 2000 метров над слоем тумана. Они меня до сих пор не заметили, так как в этом случае они не дали бы мне спокойно приземлиться. «Тандерболты» несут бомбы и, кажется, заняты поисками цели, скорее всего — нашего аэродрома. Быстро, насколько это слово применимо к одноногому человеку в гипсе, я прыгаю к тому месту, где стоят все остальные. Они должны срочно укрыться. Я заталкиваю детей в погреб, где они, по крайней мере, будут в безопасности от осколков. Впрочем, от бомб погреб не спасет. Так как дом, который мы используем в качестве штаба, на аэродроме стоит один, он наверняка привлечет внимание вражеских пилотов, кружащих над нами. Я спускаюсь в погреб последним, чтобы успокоить детей. Как раз в этот момент взрываются первые бомбы, причем некоторые падают довольно близко к домику. Взрывы вышибают оконные рамы и сносят крышу. Наша ПВО слишком слаба, чтобы отразить этот налет, однако и ее оказывается достаточно, чтобы противник не посмел атаковать с бреющего полета. К счастью, ни один из детей не пострадал, Мне жаль, что их невинные, романтические представления о германской авиации столь жестоко развеяны столкновением с суровой реальностью. Вскоре они успокаиваются, и учительница ведет свой табунок обратно в деревню. Капитан Нирманн просто сияет, он надеется, что ему удалось заснять на пленку весь налет. Хотя во время этого спектакля он сидел в щели, он все-таки снимал кинокамерой падающие бомбы с момента отделения от самолета до удара о землю, после которого в воздух взлетали фонтаны дыма и пыли. Он опытный оператор, который во время рейда на Шпицберген сделал несколько уникальных снимков.

Последние метеосводки из района Гёрлиц — Бауцен предсказывают постепенное улучшение погоды, поэтому мы взлетаем. Советы обошли Гёрлиц, а сейчас наступают мимо Бауцена, немецкий гарнизон которого оказался окружен. Они надеются пробиться к Дрездену через Бишофсверду. Наши войска проводят постоянные контратаки против этих ударных группировок, которые пытаются сокрушить фронт фельдмаршала Шернера. С нашей помощью им удалось снять осаду с Бауцена, а мы уничтожили большое количество автомобилей и танков. Эти полеты отнимают у меня все силы. Я потерял слишком много крови, и, видимо, моя неисчерпаемая выносливость все-таки имеет свои пределы. Наши успехи разделяют бомбардировщики и истребители, отданные под мое командование и расположенные на нашем аэродроме и поблизости.

В начале апреля по радио меня вызывают в рейхсканцелярию. Фюрер говорит мне, что я должен принять командование всеми реактивными истребителями и с их помощью расчистить небо над новой армией генерала Венка, которая сейчас формируется в районе Гамбурга. Главной целью этой армии будет наступление от Гамбурга в направлении Гарца, чтобы перерезать линии снабжения армий союзников, которые продвинулись дальше на восток. Успех этой операции почти целиком зависит от того, сумеют ли наши самолеты расчистить воздушное пространство над нашими собственными коммуникациями, иначе наступление обречено на провал. Фюрер убежден в этом, генерал Венк, который должен командовать наступлением, думает так же. Я убеждаю фюрера освободить меня от этого назначения, так как полагаю, что я слишком нужен фельдмаршалу Шернеру, армия которого ведет тяжелейшие оборонительные бои. Я рекомендую ему назначить на этот пост кого-нибудь из офицеров, знакомых с реактивными истребителями, которые лучше знают возможности и тактику действий этих самолетов. Я еще раз подчеркиваю, что мой опыт ограничен действиями пикировщиков и борьбой с танками. Кроме того, я всегда придерживался принципа не отдавать приказов, которые я не могу помочь выполнить. На реактивных самолетах я вообще не летал, поэтому я чувствовал бы себя неловко перед командирами частей и летчиками. Я всегда должен быть способен показать пример своим подчиненным.

«Вам вообще не придется летать, вы должны заниматься только подготовкой и руководством операцией. Если кто-то поставит под сомнение вашу храбрость потому, что вы остались на земле, я прикажу его повесить».

Да, это радикальная мера, но, может быть, он просто пытается развеять мои сомнения.

«У нас много опытных командиров, но одного опыта мало. Мне нужен офицер, который сможет подготовить и провести операцию самым энергичным образом».

В тот день окончательное решение так и не было принято. Я улетел назад, только для того, чтобы через несколько дней получить вызов рейхсмаршала. Геринг приказывает мне взять на себя выполнение этого задания. Тем временем ситуация на фронтах ухудшается настолько, что противник угрожает разрезать Германию на две изолированные части. В таких условиях проведение намеченного наступления вряд ли возможно. Это, а также упомянутые выше причины, вынуждают меня отказаться. Геринг дает мне понять, что мой отказ его совсем не удивил. Еще со времени моего категорического отказа принять командование бомбардировочной авиацией он прекрасно знает мой характер. Однако на сей раз главной причиной моего отказа послужило то, что я не могу взять на себя ответственность за операцию, в успехе которой я совершенно не уверен. Я очень скоро убеждаюсь, что рейхсмаршал оценивает ситуацию не менее мрачно. Мы обсуждаем положение на фронтах, склонившись над картами, разложенными на столах, и он бормочет себе под нос:

«Я все гадаю, когда же нам придется поджечь этот сарай», — он подразумевает Каринхалле.

Геринг советует мне лично прибыть в ставку фюрера и сообщить ему о своем отказе. Однако у меня нет никаких приказов на сей счет, и я немедленно вылетаю обратно в расположение эскадры, где меня ждут с нетерпением. Но это оказался не последний мой полет в Берлин.

19 апреля приходит очередная радиограмма: меня снова вызывают в рейхсканцелярию. Добраться до Берлина из Чехословакии на самолете без истребительного сопровождения теперь очень даже непросто. В нескольких местах американские и русские армии находятся очень близко друг от друга. Воздушное пространство просто кишит самолетами, однако немецких среди них нет. Я прибываю в рейхсканцелярию, и меня приглашают пройти в приемную бункера фюрера. Там царит атмосфера спокойствия и уверенности, присутствуют в основном армейские офицеры, которые участвуют в текущих или планируемых операциях. Земля сотрясается под ударами 1000-килограммовых бомб, которые британские бомбардировщики «Москито» сбрасывают на центр города.

Верховный главнокомандующий появляется почти в 11 вечера. Я уже знаю, о чем пойдет речь, — это назначение, которое уже обсуждалось ранее. Гитлер в принципе не способен прямо переходить к делу, сначала он долго ходит вокруг да около. Вот и в этот вечер он начинает с получасовой лекции, в которой разъясняет значение технического прогресса, лидером которого последние столетия является Германия, а также преимущества, которые можно извлечь из этого лидерства, если правильно его использовать. Все это должно привести к решающему перелому в ходе войны. Он говорит, что весь мир боится германской науки и техники, и показывает мне разведывательные донесения, в которых описаны меры, предпринимаемые союзниками, чтобы украсть наши технические новинки и наших ученых. В очередной раз я поражаюсь его памяти на цифры и доскональному знанию технических деталей. К этому времени я налетал более 6000 часов и со своим обширным практическим опытом знаю почти все о различных моделях самолетов, которых он касается в своей речи. Нет ничего, что Гитлер не сумел бы разъяснить с потрясающей простотой, он не раз делает разумные и уместные замечания о возможных путях модернизации самолетов. Но его физическое состояние за последние 3 или 4 месяца заметно ухудшилось. В глазах появился лихорадочный блеск. Полковник фон Белов говорит мне, что последние 8 недель Гитлер практически не спал, одна совещание следует за другим. Его руки дрожат, это началось после покушения 20 июля. Во время долгой беседы в этот вечер я заметил, что у него появилась склонность несколько раз повторять одно и то же. Ранее такое за ним не водилось. И все-таки его фразы четко продуманы и полны решимости.

Когда длинная преамбула завершилась, фюрер перешел к главной теме, о которой я уже много слышал. Он повторяет доводы, которые уже изложил мне несколько дней назад, и говорит в заключение:

«Я хочу, чтобы вы взялись за эту трудную задачу, так как вы остаетесь единственным человеком, имеющим высшую награду Германии за храбрость».

Я тоже повторяю уже приведенные мною аргументы и снова отказываюсь, еще и потому, что ситуация на фронтах еще более ухудшилась. Я подчеркиваю, что вскоре Восточный и Западный фронты встретятся в центре Рейха, вопрос лишь — когда именно. После этого двум огромным котлам придется действовать самостоятельно. При реализации плана наступления следует принимать во внимание лишь северный котел, поэтому следует сосредоточить все реактивные самолеты именно там. Оказывается, число исправных реактивных самолетов, включая истребители и бомбардировщики, на сегодняшний день составляет 180 единиц. На фронте мы всегда считали, что противник обладает более чем двадцатикратным численным превосходством. Так как реактивному самолету требуется особенно длинная взлетная полоса, в северном котле имеется ограниченное количество аэродромов, пригодных для них. Я указываю на то, что, как только реактивные самолеты будут собраны на этих аэродромах, вражеские бомбардировщики начнут бомбить их днем и ночью. Поэтому буквально через пару дней эти аэродромы будут выведены из строя, после чего контроль в воздухе над армией Венка будет утерян, и катастрофа будет неизбежна, потому что армия потеряет стратегическую мобильность. Я знаю из личной беседы с генералом Венком, что армия полагается на мои гарантии. Если я пообещаю расчистить воздух в этом районе, — так и будет. Во всяком случае, в России мы не раз взаимодействовали с большим успехом.

На сей раз я не могу взять ответственность на себя и продолжаю упорно отказываться. И в который уже раз я убеждаюсь: если Гитлер считает, что какой-то человек бескорыстно служит интересам общего дела, он может совершенно свободно высказывать свое мнение. Это может даже привести к тому, что фюрер изменит свою точку зрения. Но вполне понятно, что Гитлер теряет доверие к людям, которые его постоянно разочаровывали и вводили в заблуждение.

Он не соглашается с моей теорией двух котлов, так как не верит, что события будут разворачиваться по этому сценарию. Он основывает свое мнение на твердом обещании, которое ему дали командующие на каждом участке фронта. Они заявили, что не отступят с занимаемой ими линии фронта на Одере, Нейссе и в Судетах. Я высказываю мнение, что германский солдат еще проявит чудеса героизма, так как сейчас он сражается на немецкой земле. Однако если русские сосредоточат все силы для одного мощного удара в ключевом пункте, они сумеют прорвать фронт и соединиться с западными союзниками. Я напоминаю случи на Восточном фронте, когда русские бросали в бой танк за танком. Если 3 танковые дивизии не могли достичь цели, в бой вводились еще 10, которые и пробивали оборону потрепанных немецких частей ценой колоссальных потерь в живой силе и технике. И ничто не могло их остановить. Вопрос заключался лишь в том, исчерпают ли они свои огромные людские резервы до того, как Германия будет поставлена на колени. Этого не произошло, так как Запад оказал России очень большую материальную помощь. С чисто военной точки зрения, каждый раз, когда мы отдавали территорию в России и Советы несли ужасающие потери в людях и технике, это была победа обороны. Хотя противник и высмеивал эти победы, мы прекрасно знали, что это были именно победы. Но на сей раз победоносное отступление было бы бесполезным, так как русских от Западного фронта отделяют считанные километры. Западные союзники возложили на себя роковую ответственность, — возможно, на столетия вперед, — ослабив Германию только для того, чтобы еще больше усилить Россию. В конце нашей беседы я сказал фюреру следующее:

«С моей точки зрения, в настоящий момент мы уже не можем завершить войну победой на обоих фронтах. Но еще возможно победить на одном фронте, если нам удастся заключить перемирие на другом».

По его лицу проскользнула усталая улыбка, и он ответил:

«Вам легко так говорить. С 1943 года я непрерывно пытаюсь заключить мир, но союзники не желают этого. С самого начала войны они требовали безоговорочной капитуляции. Моя личная судьба не имеет никакого значения, но каждый человек в здравом уме понимает, что я не могу принять безоговорочную капитуляцию для германского народа. Переговоры идут даже сейчас, но я уже совершенно не надеюсь на их успех. Поэтому мы должны сделать все, чтобы преодолеть кризис, а новое оружие еще может принести нам победу».

После обмена мнениями о ситуации на участке армии Шернера фюрер говорит мне, что намерен подождать еще несколько дней, чтобы увидеть, развивается ли ситуация так, как он ожидает, или оправдаются мои опасения. В первом случае он снова вызовет меня в Берлин, чтобы я наконец принял новое назначение. Был уже почти час ночи, когда я покинул бункер фюрера. Первые посетители уже дожидаются в приемной, чтобы поздравить его с днем рождения.

Мы возвращаемся в Куммер рано утром, держась на малой высоте, чтобы избежать встречи с американскими «Мустангами», четырехмоторными бомбардировщиками и «Тандерболтами», которые вскоре появляются на большой высоте. Они сопровождают меня почти на всем обратном пути. Находиться в воздухе на одиночном самолете под этими вражескими армадами, постоянно мучаясь вопросом: «Заметили меня или нет?» — дело более утомительное, чем иной боевой вылет. Не удивительно поэтому, что мы с Нирманном взмокли от напряжения. Мы были искренне рады почувствовать под ногами родной аэродром.

Русские несколько ослабили давление на наши позиции к западу от Гёрлица. Это стало следствием наших ежедневных вылетов, в ходе которых они понесли большие потери. Как-то вечером, завершив полеты, я приехал в Гёрлиц, мой родной город, который оказался в районе боев. Здесь я встретил многих друзей детства. Все они заняты какими-то делами, причем одной из самых важных обязанностей является служба в фольксштурме, который будет защищать их родной город. Это странная встреча: мы боимся высказать мысли, которые у всех нас на уме. Каждый в одиночку несет свой груз проблем, печалей и тревог, но сегодня мы видим перед собой лишь угрозу с востока. Женщины занимаются мужской работой. Они роют ловушки для танков и откладывают в сторону лопаты лишь для того, чтобы накормить детей. Старики забыли о грузе прожитых лет и работают так, что пот льет с них ручьями. Мрачная решимость написана на лицах девушек. Они знают, что ждет их, если красные орды прорвутся. Люди сражаются за свою жизнь! Если бы западные народы собственными глазами увидели, что происходит в эти роковые дни, и осознали их подлинное значение, они очень быстро забыли бы о своем снисходительном отношении к большевизму.

В Куммере размещена только 2-я группа Штаб эскадры размещается в школе в Нимесе, кое-кто из нас живет в домах местных жителей. 95 процентов населения здесь составляют немцы, и они делают все возможное, чтобы исполнить любое наше пожелание. Добраться до аэродрома не всегда легко, не все водители внимательно следят за воздухом. Американские и русские самолеты рыскают на малой высоте по всей стране, часто путаясь друг у друга под ногами. Наиболее неприятные визитеры появляются с запада, но и восточные немногим лучше.

Когда мы поднимаемся в воздух, то часто обнаруживаем, что «ами» уже поджидают нас с одной стороны, а русские — с другой. Наши старые Ju-87 по сравнению с вражескими самолетами медлительны, как улитки. Когда мы наконец добираемся до цели, нервы уже напряжены до предела постоянными воздушными боями. Если мы атакуем, воздух буквально кишит вражескими самолетами. Если мы возвращаемся домой, нам снова приходится прорываться сквозь кольцо вражеских самолетов, прежде чем зайти на посадку. Нашим зениткам, прикрывающим аэродром, приходится постоянно расчищать нам путь.

Американские истребители не атакуют нас, если видят, что мы направляемся к линии фронта и уже ведем бой с иванами.

Обычно мы взлетаем утром с аэродрома Куммер силами 4 или 5 противотанковых самолетов в сопровождении 12–14 истребителей FW-190, которые несут бомбы и в то же время прикрывают нас. Противник уже дожидается нас, сосредоточив значительно превосходящие нас силы. Очень редко, только если удается собрать достаточно бензина, мы можем проводить совместные операции всеми частями, находящимися в моем распоряжении. Но даже в этом случае противник имеет пятикратное превосходство! Да, наш хлеб насущный, обильно полит потом и слезами.

25 апреля мне приходит очередная радиограмма из ставки фюрера. Разобрать в ней ничего нельзя, судя по всему, ее отправляли в страшной спешке. Но я догадываюсь, что меня опять вызывают в Берлин. Я звоню в штаб авиационного командования и сообщаю, что меня, похоже, вызывают в Берлин, и прошу разрешения лететь туда. Но командующий отказывает, так как, согласно армейским сводкам, бои идут вокруг аэродрома Темпельгоф, и он не знает, захвачен аэродром противником или еще нет. Он говорит:

«Если вас собьют над русской территорией, мне отрубят голову за то, что я позволил вам лететь».

Но обещает, что постарается как можно быстрее связаться с полковником фон Беловым и запросит точный текст радиограммы, а также уточнит, где мне садиться, если это вообще нужно делать. В течение нескольких дней ничего не слышно, но 27 апреля около 11 вечера он звонит мне и сообщает, что сумел, наконец, связаться с Берлином. Я должен лететь туда ночью на Не-111 и приземлиться на широкой магистрали, пересекающей Берлин в том месте, где находятся Бранденбургские ворота и стоит монумент Победы. Меня будет сопровождать Нирманн.

Взлететь на «Хейнкеле» ночью — уже штука достаточно сложная, так как наш аэродром не имеет не только огней по периметру, но и вообще никакого освещения. Кроме того, летное поле не слишком велико, и с одной стороны к нему подходят довольно высокие холмы. Чтобы все-таки взлететь, нам пришлось частично осушить топливные баки, так как требовалось уменьшить взлетный вес самолета. Естественно, это сокращает время, которое мы можем находиться в воздухе, что является серьезным осложнением.

Мы взлетаем в час ночи в кромешной темноте. Мы летим над Судетами на северо-северо-запад в район боевых действий. Местность под нами освещают мерцающие огни пожаров, многие города и села объяты пламенем. Сейчас вся Германия в огне. Мы понимаем, что бессильны помешать этому, но лучше об этом не думать. На окраинах Берлина советские прожектора и зенитки перехватывают нас. Ориентироваться в городе почти невозможно, так как он весь затянут густой пеленой дыма. В некоторых местах огонь пылает так яростно, что ослепляет, и разглядеть что-либо на земле просто невозможно. Мне приходится какое-то время смотреть в темноту, чтобы глаза снова начали видеть, но даже после этого я никак не могу найти нужный мне проспект. Одно пожарище за другим, вспышки орудийных выстрелов — кошмарное зрелище. Мой радист установил связь с землей, и нам приказано ждать. Через 15 минут от полковника фон Белова приходит радиограмма, что посадка невозможна, так как дорога находится под сильным артиллерийским обстрелом, а Советы уже захватили Потсдамер-плац. Мне приказано лететь в Рехлин, доложить о прибытии по телефону и ждать дальнейших приказаний.

Мой радист переходит на волну нужной нам станции. Мы летим, постоянно вызывая Рехлин, так как наши баки почти пусты, и мы не можем ждать лишней минуты. Под нами море огня, это означает, что красные прорвались к Берлину и с другой стороны — у Нойрюппина. Поэтому свободным остается лишь узкий коридор, ведущий на запад. На мое требование включить посадочные огни аэродром Рехлина отвечает отказом. Они боятся, что немедленно навлекут на себя атаку вражеских самолетов. Я читаю им открытым текстом свой приказ садиться у них, добавив несколько не слишком вежливых замечаний. Постепенно мы начинаем чувствовать себя неуютно, так как бензин может кончиться в любой момент. Внезапно слева от нас вспыхивают тусклые огоньки, обозначая контур посадочной полосы. Мы садимся. Но где мы? В Виттстоке, в 20 километрах от Рехлина. Виттсток слышал по радио нашу беседу с Рехлином и рискнул включить свои огни. Через час, около 3 ночи, я прибываю в Рехлин, где в штабе имеется УКВ-станция. С ее помощью мне удается связаться с Берлином. Полковник фон Белов говорит, что мне уже не нужно пробиваться в Берлин, так как фельдмаршал Риттер фон Грайм успел связаться по радио со ставкой и принял на себя мои обязанности. Более того, по словам фон Белова, сейчас в Берлине приземлиться невозможно. Я отвечаю:

«Я полагаю, что смогу утром сесть на «Штуке» на этой магистрали. Я полагаю, что на пикировщике это все еще возможно. Кроме того, мне кажется исключительно важным вывезти фюрера из этого слишком опасного места, чтобы он не потерял контроля над общей ситуацией».

Фон Белов просит меня не вешать трубку, пока он кое-что уточнит. Потом он возвращается к телефону и говорит:

«Фюрер принял решение. Он твердо решил удерживать Берлин, а потому не может покинуть столицу в критический момент. Он утверждает, что если он покинет город, солдаты, которые сражаются здесь, решат, что Берлин обречен и всякое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер намерен остаться в городе. Вам не следует пытаться пробиться в город. Вместо этого возвращайтесь в Судетскую область и с помощью своих самолетов организуйте поддержку армии фельдмаршала Шернера, которому приказано нанести удар в направлении на Берлин».

Я спрашиваю фон Белова, что он думает о положении, так как он разговаривает со мной совершенно спокойно, не проявляя волнения.

«Наше положение не слишком хорошее, но наступление генерала Венка или Шернера еще может спасти Берлин».

Меня восхищает его спокойствие. Но для меня все окончательно ясно, и я возвращаюсь в свою часть, чтобы продолжать операции.

Ужасное сообщение о том, что глава государства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на солдат ошеломляющий эффект. Однако красные орды опустошают нашу страну, и потому мы должны сражаться дальше. Мы сложим оружие, лишь когда это прикажет наше командование. Это наша обязанность согласно военной присяге, наш долг перед лицом ужасной судьбы, которая угрожает всем нам, если мы согласимся на безоговорочную капитуляцию, как того требует противник. Это наш долг, на который обрекло нас провидение, разместив Германию в самом сердце Европы, долг, который мы исполняли веками: служить бастионом цивилизации против дикого Востока. Понимает Европа ту роль, которую судьба возложила на нас, или нет; относится она к нам с безразличием или враждебностью — все это ничуть не умаляет наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем гордо смотреть людям в глаза, когда будет написана история нашего континента, и в особенности — тех тяжелых времен, которые ждут нас впереди.

Западный и Восточный фронты сходятся все ближе, и нам все труднее проводить операции. Можно лишь восхищаться дисциплиной моих подчиненных, она остается столь же прочной, как и в первый день войны. Я горжусь ими. Самым тяжелым наказанием для моих офицеров всегда был запрет на вылет вместе с остальными на боевое задание. Я продолжаю испытывать проблемы со своей культей. Механики сконструировали мне хитроумное приспособление, похожее на испанский сапог, с которым я и летаю. Оно прикрепляется ниже колена, и когда мне нужно нажать правую педаль, я давлю на него. Нижняя часть культи, которая едва затянулась, натирается так, что образуется язва. Рана открывается вновь, и начинается сильное кровотечение. В воздушном бою, особенно когда мне нужно заложить крутой вираж вправо, рана мешает мне. Иногда после вылета механику приходится вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.

В начале мая мне в очередной раз везет. Я отправляюсь на встречу с фельдмаршалом Шернером, но по дороге хочу заглянуть в штаб воздушного командования, который расположен в замке Германштадтль, примерно в 80 километрах от нас. Я вылетаю туда на Физелер «Шторхе» и при подлете обнаруживаю, что замок окружен высокими деревьями. Посреди этого парка я и намерен садиться. Позади меня в кабине находится мой верный Фридолин. Посадка проходит благополучно. После недолгой остановки мы забираем кое-какие карты и снова взлетаем, пытаясь перескочить через высокие деревья. «Шторх» медленно набирает высоту. Чтобы облегчить взлет, я выпускаю закрылки прямо перед стеной деревьев, но в результате меня бросает вниз. Я тяну ручку на себя, но скорость слишком мала. Пытаться работать ручкой бесполезно, самолет клюет носом. Я слышу какой-то треск и лязг. Я окончательно разбил культю, если только не случилось что-то похуже. Затем все стихает. Я снова на земле? Нет, я сижу в кабине, и Фридолин тоже здесь. Мы застряли в развилке ветвей на верхушке огромного дерева и весело качаемся назад и вперед. Все дерево ходит вместе с нами, наверное наш удар был слишком силен. Я боюсь, что «Шторх» сыграет с нами дурную шутку и рухнет на землю колесами вверх. Фридолин передвигается вперед и спрашивает:

«Что случилось?»

Я отвечаю ему:

«Не шевелись, иначе ты сбросишь с дерева то, что осталось от «Шторха», и мы рухнем с высоты 10 метров».

Хвост отломился, куски крыльев разлетелись в разные стороны. Они лежат вокруг дерева. Я все еще сжимаю ручку управления. Культя не пострадала, так как я ее ни обо что не ударил. Нам снова повезло! Однако мы не можем спуститься с дерева, так как оно слишком высокое и с гладкой корой. Мы ждем. Спустя какое-то время появляется генерал. Он слышал треск, а сейчас видит нас, сидящих на дереве. Он ужасно рад, что мы отделались так легко. Так как нет иного способа спуститься вниз, он посылает за местной пожарной бригадой. Они снимают нас с помощью длинной раздвижной лестницы.

Русские обошли Дрезден и пытаются пересечь Эрцгебирге с севера, чтобы достичь границ протектората и выйти во фланг армии Шернера. Главные силы Советов находятся в районе Фрайберга и юго-восточнее него. Во время одного из последних вылетов южнее Дипольдсваль-де мы видим длинную колонну беженцев, которую настигли русские танки. Они движутся словно асфальтовые катки, сминая все на своем пути.

Мы немедленно атаковали танки и уничтожили их. Колонна продолжает двигаться на юг. Вероятно, беженцы надеются укрыться за стеной Судетских гор, где, как они полагают, найдут безопасность. В том же самом районе мы атакуем другую группу вражеских танков, которые встречают нас прямо-таки шквалом зенитного огня. Я только что поджег танк ИС и набираю высоту 2900 метров, когда вижу сзади сыплющийся град обломков. Они летят откуда-то сверху. Я спрашиваю:

«Нирманн, кого из наших сбили?»

Это кажется мне единственным объяснением происходящего, и Нирманн думает точно так же. Он торопливо пересчитывает самолеты, но все они целы. Ни один не сбит. Я бросаю взгляд вниз, на свой танк ИС, но вижу только черную воронку. Может, это танк взорвался с такой силой, что обломки взлетели на такую большую высоту?

После вылета экипажи, которые держались за мной, подтверждают, что это танк взорвался с такой ужасной силой. Обломки, которые я видел падающими сверху, действительно были обломками того самого ИСа. Вероятно, в нем находилась взрывчатка, и он должен был уничтожать противотанковые надолбы и другие препятствия, расчищая путь остальным танкам. Я не зову Нирманна вместе с собой в эти полеты, так как они стали слишком опасными. Если мы будем вынуждены садиться где-нибудь, шансов на спасение у нас не будет. Однако он держится с неподражаемым спокойствием. Его хладнокровие меня просто поражает.

Глава 18 Конец

7 мая проходит совещание командующих авиационных частей в штабе группы армий Шернера. Мы должны обсудить план, только что разработанный Верховным Командованием. Предложено поэтапно отвести войска с Восточного фронта, участок за участком, чтобы он постепенно сблизился с Западным.[9] Мы чувствуем, что скоро будут приняты роковые решения. Может, Запад наконец осознает, что у него сохраняется последний шанс выступить вместе с нами против Востока? Или он так и не разберется в ситуации? Наши мнения по этому поводу разделились.

8 мая мы вылетаем на поиски танков в окрестности Оберлейтенсдорфа. Впервые за все годы войны я никак не могу сконцентрироваться на выполнении задания, меня душит неописуемое чувство разочарования. Я не уничтожил ни одного танка, все они находятся в горах, и нам их не достать.

В расстроенных чувствах я возвращаюсь домой. Мы приземляемся и идем на пункт управления полетами. Фридолина там нет, мне говорят, что он вызван в штаб группы армий. Значит ли это?.. Я встряхиваюсь, чтобы забыть о своей депрессии.

«Нирманн, звони в штаб группы в Рейхенберге и сообщи им о новой атаке. Договорись о месте и времени встречи с истребителями сопровождения».

Я внимательно изучаю карту, оценивая ситуацию… что мы можем сделать? Куда запропастился Фридолин? Краем глаза я вижу, как садится «Шторх», он наконец вернулся. Помчаться туда? Нет, лучше я подожду здесь… кажется, слишком тепло для этого времени года… позавчера двое моих людей попали в засаду и были расстреляны чехами в гражданской одежде… Почему Фридолин так медлит? Я слышу, как открывается дверь, и кто-то входит. Я заставляю себя не поворачиваться. Кто-то приглушенно кашляет. Нирманн все еще говорит по телефону… значит, это не Фридолин. Нирманн никак не может дозвониться… просто смешно… Я понимаю, что сегодня замечаю самые мелкие детали… даже мельчайшие глупости, не имеющие никакого значения.

Я поворачиваюсь, и дверь открывается… Фридолин. Его лицо осунулось. Мы обмениваемся взглядами, и у меня начинает першить в горле. Все, что я могу выдавить:

«Ну?»

«Все кончено… безоговорочная капитуляция!»

Голос Фридолина садится до шепота.

Конец… я чувствую, что проваливаюсь в какую-то бездонную пропасть. Затем в моем затуманенном сознании все мельтешит, как в безумном калейдоскопе: боевые друзья, которых я потерял… миллионы солдат, павших на суше, на море и в воздухе… миллионы невинных жителей, погибших в своих домах по всей Германии… орды азиатов, которые сейчас наводняют страну… Фридолин внезапно взрывается:

«Нирманн, да брось ты этот проклятый телефон. Войне конец!»

«Мы сами решим, когда нам перестать сражаться», — огрызается Нирманн.

Кто-то истерически хохочет. Смех слишком громкий, ненатуральный. Я должен сделать что-нибудь… что-то сказать… спросить…

«Нирманн, звони в Рейхенберг и сообщи, что через час у них приземлится «Шторх» с важными приказами».

Фридолин замечает мою растерянность и смущение и начинает рассказывать о деталях принятого решения:

«Путь отступления на запад наверняка отрезан… Англичане и американцы настояли на безоговорочной капитуляции 8 мая, то есть сегодня. Нам приказано все передать русским к 11 вечера. Так как Чехословакия должна быть оккупирована советскими войсками, решено, что все немецкие войска должны как можно быстрее уходить на запад, чтобы не попасть в лапы к русским. Летный состав должен лететь домой или куда-нибудь еще…»

Я прерываю его:

«Фридолин, построй личный состав эскадры».

Я больше не могу сидеть и слушать все это. Но не станет ли еще хуже, когда ты сделаешь то, что собираешься?.. Что я скажу своим людям?.. Они никогда не видели меня отчаявшимся, но сейчас ты пал на самое дно… Фридолин прерывает мои печальные размышления:

«Личный состав построен».

Я выхожу. Мой протез не позволяет мне идти строевым шагом. Солнце светит отвратительно ярко… вдали мерцает легкая серебристая дымка… Я останавливаюсь перед строем.

«Мои боевые товарищи…»

Продолжать я не могу. Здесь построена 2-я группа, 1-я группа сейчас находится в Австрии… Увижу ли я их еще когда-нибудь? 3-я группа в Праге… Где они сейчас, когда я так хочу увидеть их всех рядом с собой… всех… и тех, кто пал, и тех, кто остался жив….

Стоит мертвая тишина, все пристально смотрят на меня. Я должен что-то сказать.

«…после того, как мы потеряли столько товарищей… после того, как пролито столько крови на фронте и в тылу… непостижимый рок… лишил нас победы… отвага наших солдат… всего народа… были беспримерными… война проиграна… я благодарю вас за верность… с который вы служили родине… в этой воинской части…»

Я пожимаю руки всем по очереди. Никто не произносит ни слова. Безмолвные рукопожатия показывают, что они понимают мои чувства. Когда я ухожу прочь в последний раз, Фридолин командует:

«Равняйсь! Смирно!»

«Смирно!» перед многими, многими товарищами, которые принесли свои молодые жизни на алтарь. «Смирно!» перед всем нашим народом, его героизмом, равного которому еще никогда не показывало гражданское население. «Смирно!» перед прекраснейшим наследием, которое мертвые немцы когда-либо оставляли своим потомкам… «Смирно!» для всех стран Запада, которые мы старались защитить, и которые сейчас попали в смертоносные объятия большевизма…

Что же нам сейчас делать? Кончилась ли война для эскадры «Иммельман»? Неужели мы не дадим германской молодежи повод гордо вскинуть головы и не выпустим последнюю парфянскую стрелу? Мы можем спикировать всей эскадрой на какой-нибудь вражеский штаб и своей смертью поставить достойную точку в списке наших боевых вылетов. Вся эскадра будет со мной, до последнего человека, я в этом уверен. Я задаю этот вопрос эскадре, и получаю ответ «нет»… может, они и правы… достаточно смертей… может, у нас будут и другие задания, которые следует выполнить.

Я решил возглавить колонну, которая двинется на запад по шоссе. Колонна будет очень длинной, так как в нее войдут все части, находящиеся под моим командованием, включая зенитчиков и наземный персонал. Все будет готово к 18.00, а затем мы тронемся в путь. Командир 2-й группы получил приказ перегнать все свои самолеты на запад. Когда командующий авиацией на этом участке фронта узнал о моем решении вести колонну, он приказал мне лететь, так как я не оправился от раны. Колонну должен возглавить Фридолин. Я должен возглавить группу, базирующуюся в Рейхенберге. Так как связаться с ней по телефону не удается, я лечу туда вместе с Нирманном, чтобы сообщить людям об изменении ситуации. По пути колпак кабины моего «Шторха» слетает, и самолет плохо набирает высоту. А она мне нужна, так как Рейхенберг находится по другую сторону горного хребта. Я осторожно приближаюсь к аэродрому по долине. Он выглядит каким-то заброшенным. Сначала я никого не вижу и подруливаю к ангару, чтобы по телефону позвонить в центр управления полетами. Я как раз вылезаю из «Шторха», когда раздается ужасный взрыв, и ангар взлетает в воздух прямо у меня на глазах. Инстинктивно мы падаем на землю и ждем, пока закончится каменный град. В крыльях самолета появляется несколько дырок, но мы не получили ни царапины. Рядом с центром управления полетами вспыхивает грузовик с сигнальными ракетами. Они взрываются, сверкая всеми цветами радуги. Это символ катастрофы. Мое сердце обливается кровью при одной мысли об этом. Здесь никто не ждет моего сообщения о том, что все кончено. Судя по всему, они уже давно получили известие об этом из какого-то другого штаба.

Мы забираемся обратно в помятый «Шторх» и после бесконечно долгого разбега с трудом отрываемся от земли. По той же самой долине мы возвращаемся в Куммер. Там все заняты сборами. Порядок следования колонны был выбран самый выгодный с точки зрения тактики. Зенитные орудия распределены по всей длине колонны, чтобы в случае необходимости они смогли прикрыть ее от атаки. Противник еще может попытаться помешать нам уйти на запад. Наша цель — занятая американскими войсками Южная Германия.

После того как колонна двинется, все остальные вольны лететь куда угодно. Многие из них сумеют избежать плена, если им удастся приземлиться неподалеку от своего дома. Останутся лишь те, кто хочет дождаться, пока улечу я. Для меня, к сожалению, выбора нет. Я намереваюсь перелететь на аэродром, занятый американцами, так как моя нога требует внимания врачей, поэтому возможность улететь и спрятаться я даже не рассматриваю. Кроме того, я слишком известен. Я не вижу причин, которые помешают мне сесть на обычный аэродром. Остается надеяться, что солдаты союзников будут вести себя по-рыцарски с поверженным противником. Война окончена, поэтому я не думаю, что меня будут арестовывать или задерживать надолго. Я полагаю, что довольно скоро мне разрешат вернуться домой.

Я стою, наблюдая за погрузкой колонны, когда вдруг сверху долетает жужжащий звук. Это 50 или 60 русских бомбардировщиков «Бостон». Я едва успеваю объявить тревогу, как раздается свист падающих бомб. Я лежу на дороге, прижимая к себе костыли, и думаю, что у нас будут огромные потери. Машины стоят чуть ли не вплотную, и если эти парни будут целиться получше… Вот уже слышен грохот взрывов. Однако маленький бомбовый ковер накрывает центр города, примерно в километре от дороги, где выстроилась наша колонна. Несчастные жители Нимеса!

Русские делают второй заход. Но даже со второй попытки они не могут уничтожить нашу колонну. Все уже готово, и машины тронулись. Я в последний раз смотрю на свою часть, которая в течение 7 лет была моим миром и вообще всем, что имело для меня значение. Кровь, пролитая за общее дело, накрепко спаяла наше братство! Я отдаю им честь в последний раз.

Северо-западнее Праги, неподалеку от Кладно, колонна наткнется на русские танки и очень сильную воинскую часть. По условиям перемирия им приходится сдать все оружие. Свободный проход обещан только невооруженным солдатам. И вскоре после этого вооруженные чехи нападают на наших беззащитных людей. Зверски, с беспримерной жестокостью они убивают немецких солдат. Лишь немногие сумели прорваться на запад, среди них мой молодой офицер разведки лейтенант Хауфе. Остальные оказываются в лапах чехов и русских. Одним из тех, кто стал жертвой чешских убийц, был мой лучший друг Фридолин. Как трагично, что он встретил свою смерть уже после того, как война закончилась. Как их товарищи, погибшие в годы войны, эти люди становятся мучениками во имя германской свободы.

Колонна скрылась из вида, и я возвращаюсь на аэродром Куммер. Качнер и Фридолин все еще стоят рядом. Потом они садятся в автомобиль и уезжают навстречу своей трагичной судьбе. Шестеро других пилотов решили лететь на запад вместе со мной. У нас остались три Ju-87 и четыре FW-190. Со мной летят командир 2-й группы и лейтенант Швирблатт, который, как и я, потерял ногу. Это не помешало ему в последнюю неделю проделать огромную работу по уничтожению вражеских танков. Он всегда говорил: «Танкам все равно, с одной ногой мы их уничтожим или с двумя!»

После тяжелого прощания с Фридолином и Качнером — мрачное предчувствие говорит, что больше мы не увидимся — мы взлетаем в последний раз. Странное и неописуемое чувство. Мы прощаемся с нашим миром. Мы решили лететь в Китцинген, так как знаем, что там расположен большой аэродром. Есть все основания полагать, что американская авиация поспешит занять его. В районе Зааца у нас происходит небольшая стычка с русскими, которые внезапно вываливаются из тумана. Опьяненные победой, они собираются сделать из нас фарш. Но то, чего они не добились за 5 лет войны, они не добьются и сегодня, во время нашего прощального боя.

Мы приближаемся к аэродрому с востока, напряженно гадая, будут ли американские зенитки стрелять по нам.

Впереди появляется большой аэродром. Я по радио приказываю своим пилотам сажать самолеты на брюхо, не следует сдавать противнику исправные машины. Они должны выпустить шасси, но не закрывать замки. В этом случае при посадке на большой скорости шасси просто вывернет. Самый лучший способ исполнить задуманное — резко затормозить одно колесо, а потом повернуть руль в ту же сторону. Я вижу на аэродроме толпу солдат. Они построены — вероятно, празднуют победу. Развевается американский флаг. Сначала мы проходим над аэродромом на малой высоте, чтобы убедиться, что во время посадки нас не обстреляют зенитки. Участники парада внезапно понимают, кто мы, и видят свастику на крыльях самолетов у себя над головой. Кое-кто поспешно падает на землю. Все пилоты приземлились, как им было приказано. Лишь одна машина выполнила нормальную посадку. Фельдфебель из 2-й группы вез вместе с собой девушку в хвостовом отсеке самолета. Он испугался, что при посадке на брюхо его драгоценный груз может пострадать. «Разумеется», он ее совершенно не знал. Она «совершенно случайно стояла в кустах» на краю аэродрома и очень не хотела остаться и попасть к русским. Но его товарищи знают правду.

Так как я летел первым, мой самолет лежит на земле в самом конце взлетной полосы. Какой-то солдат уже стоит рядом с кабиной, нацелив на меня пистолет. Я открываю колпак, и тут же его рука тянется, чтобы сорвать с меня Золотые Дубовые Листья. Я отталкиваю его в сторону и закрываю колпак. Вероятно, первая встреча с американцами могла завершиться для меня плохо, если бы не подлетел джип с офицерами, которые устроили ему головомойку и отослали прочь. Когда они подошли поближе и увидели пропитанную кровью повязку — результат воздушного боя над Заацем, первым делом меня отвели в перевязочный пункт и сменили повязку. Нирманн все время держится рядом со мной и всюду следует за мной как тень. Затем меня ведут в большую комнату, отгороженную от зала наверху, который превращен в подобие офицерской столовой.

Здесь я встречаюсь с остальными моими товарищами, которых доставили прямо сюда. Они становятся по стойке смирно и приветствуют меня салютом, предписанным фюрером. В дальнем конце комнаты стоит маленькая группа американских офицеров. «Немецкое приветствие» им явно не нравится, и они начинают переговариваться между собой. Судя по всему, это офицеры истребительной части, базирующейся на аэродроме. Мы видели там их «Тандерболты» и «Мустанги». Ко мне подходит переводчик и спрашивает, говорю ли я по-английски. Он также говорит, что их командир возражает про?; тив фашистского салюта.

Я отвечаю ему:

«Даже если бы я говорил по-английски, мы в Германии и будем говорить только по-немецки. А что касается немецкого приветствия, у нас есть приказ салютовать именно так, и мы как солдаты обязаны исполнять приказы. Скажите своему командиру, что мы солдаты эскадры «Иммельман». Так как война закончилась, и никто нас в воздухе не победил, мы не считаем себя пленными. Германский солдат не потерял своей части. Нас просто задавили огромной массой техники. Мы приземлились здесь потому, что не желаем оставаться в советской зоне. Мы хотели бы больше не касаться этого вопроса. Лучше позвольте нам умыться и привести себя в порядок, и дайте чего-нибудь поесть».

Некоторые офицеры продолжают хмуриться, но все-таки наши пожелания выполнены. Мы умываемся так старательно, что на полу в столовой появляется целая лужа. Мы чувствуем себя дома, почему бы и нет? Мы все еще в Германии. Мы разговариваем без всякого стеснения. Потом мы начинаем есть. Снова появляется переводчик и спрашивает нас от имени командира части, не желаем ли мы переговорить с ним и его офицерами, когда закончим с едой. Это приглашение заинтересовало нас как летчиков, и мы соглашаемся, особенно потому, что запрещено говорить, «где и почему выигрывают и проигрывают воины». Снаружи доносятся выстрелы и крики, цветные напились и празднуют победу. Я не хотел бы спускаться на первый этаж, пули праздничного салюта свистят то там, то здесь. Спать мы отправляемся очень поздно.

Почти все наши личные вещи ночью были украдены. Самой большой потерей для меня стала кража моей летной книжки, в которой описаны детали всех моих вылетов с первого до две тысячи пятьсот тринадцатого. Пропали копия Бриллиантов, свидетельство о награждении Знаком пилота с Бриллиантами, высшая венгерская награда и многое другое, не считая часов и разных мелочей. Даже специально изготовленный для меня протез Норманн нашел под чьей-то кроватью. Вероятно, тот хотел вырезать из него себе сувенир и потом продать как «кусок высокопоставленного джерри».

Рано утром я получаю приказ явиться в штаб американской IX воздушной армии в Эрлангене. Я отказываюсь, пока мне не вернут мои скудные пожитки. После долгих уговоров мне сказано, что дело очень срочное, и дают слово вернуть все похищенное, как только вор будет найден. Я отправляюсь вместе с Нирманном. В штабе нас прежде всего допросили три офицера Генерального Штаба. Они начали показывать нам фотографии, на которых, по их словам, были сняты жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Американцы доказывали нам, что поскольку мы сражались за эту мерзость, то мы ответственны за нее. Они отказались мне поверить, когда я сказал, что ни разу в жизни не видел концентрационного лагеря. Я добавил, что, если были допущены какие-то перегибы, об этом можно только пожалеть и осудить их, но за настоящие преступления должно последовать наказания. Я добавил, что во время войны подобные жестокости допускали не только немцы, но вообще все народы. Пришлось напомнить им об англо-бурской войне. Все эксцессы следует судить по одним критериям. Я не верю, что эти груды трупов сняты в концентрационных лагерях. Я сказал, что видел нечто подобное, но не на снимках, а в жизни, после воздушных налетов на Дрезден и Гамбург, другие города Германии. Четырехмоторные бомбардировщики союзников без всякого разбора засыпали их градом зажигательных и фугасных бомб, в результате чего гибли тысячи женщин и детей. Я заверяю этих джентльменов, что, если их особенно интересуют зверства, они могут найти более чем достаточно материала у своих восточных союзников.

Больше эти фотографии нам не показывали. Офицер, составлявший протокол допроса, пока я говорил, смотрел на меня с нескрываемой злобой, а потом произнес:

«Типичный нацистский офицер».

Не понимаю, как можно называть типичным нацистским офицером человека только за то, что он говорит правду. Знают ли эти джентльмены, что мы никогда не сражались ни за одну политическую партию? Мы сражались только за Германию. В это верили миллионы моих соотечественников, которые погибли. Когда я говорю, что настанет день, когда они пожалеют, что, разбив нас, они уничтожили передовой бастион борьбы против большевизма, американцы воспринимают это как пропаганду и не верят мне. Они сказали, что мы просто желаем поссорить союзников и стравить их между собой. Через несколько часов нас принял командующий армией генерал Уайленд.

Он сказал мне, что его предки немцы, родом из Бремена. Генерал произвел на меня очень хорошее впечатление. Во время беседы я сказал, что в Китцингене у меня пропали кое-какие вещи, очень мне дорогие. Я спросил, часто ли такое происходит в американской армии. Генерал сразу поднял шум, но не из-за моих претензий, а по поводу этого позорного воровства. Он приказал своему адъютанту передать командиру части, расквартированной в Китцингене, чтобы мои вещи были немедленно найдены, и пригрозить ему военно-полевым судом.

Уайленд приглашает меня побыть у него гостем в Эрлангене, пока все не будет мне возвращено.

После беседы нас с Нирманном отвезли на джипе в пригород, где в наше распоряжение была предоставлена заброшенная вилла. Лишь часовой у ворот напоминает, что мы все-таки не совершенно свободны. Потом приходит автомобиль, чтобы отвезти нас в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии быстро разлетается по Эрлангену, и часовой с трудом отбивается от многочисленных посетителей. Когда он не опасается появления начальства, то говорит нам:

«Ich nix sehen».

Мы проводим в Эрлангене 5 дней. Больше мы не видели наших товарищей, оставленных в Китцингене… У американцев не было причин их задерживать.

14 мая появляется капитан Росс, офицер разведывательного отдела штаба воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки и приносит нам записку генерала Уайленда. Генерал крайне сожалеет, что поиски моих вещей ни к чему не привели, однако пришел приказ немедленно отправить меня в Англию для допросов. После короткой остановки в Висбадене нас доставили в специальный лагерь под Лондоном. Жилье и еда довольно скромные, но поведение английских офицеров исключительно корректное. Пожилой капитан, попечению которого мы вверены, в гражданской жизни был лондонским адвокатом. Каждый день он посещает нас для досмотра и однажды замечает на столе Золотые Дубовые Листья. Он задумчиво смотрит на награду, качает головой и с плохо скрытым страхом тихо произносит:

«Сколько человеческих жизней это стоило!»

Когда я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным облегчением.

Днем меня часто посещают офицеры английской и американской разведки, которых интересует очень многое. Вскоре я понимаю, что мы придерживаемся прямо противоположных взглядов. Это не удивительно, потому что почти все свои боевые вылеты я совершил на самолете, имевшем совсем небольшую скорость. Поэтому мой опыт резко отличается от опыта союзников, которые склонны преувеличивать значение высокой скорости, хотя бы как дополнительной гарантии безопасности. Они никак не могут поверить, что я совершил 2500 вылетов на такой тихоходной машине. Их совершенно не интересует мой опыт, так как они не могут им воспользоваться. Они хвастаются своими ракетами, о которых я уже знаю, и которые следует выпускать со скоростного самолета. Им не нравится, когда я говорю, что меткость этих ракет гораздо меньше, чем у моих пушек. Я не слишком опасаюсь этих допросов, потому что все мои успехи не были результатом каких-либо секретных технических новинок. Поэтому очень быстро допросы превратились в обычные дискуссии об авиации и только что закончившейся войне. Эти островитяне совсем не скрывают своего уважения к достижениям противника, в их отношении к нам есть нечто от духа честных спортивных состязаний, и эта нас вполне устраивает. Каждый день мы проводим на свежем воздухе по 45 минут, прогуливаясь за колючей проволокой. Все остальное время мы читаем и строим планы, чем будем заниматься после войны.

Через пару недель нас отправляют на север и интернируют в обычном американском лагере для военнопленных. Там содержатся несколько тысяч немцев. Пайки более чем скудные, и те из наших товарищей, кто находится здесь более или менее долго, ослабли от истощения. Моя культя постоянно беспокоит меня, нужна новая операция. Однако лагерный врач отказывается на том основании, что я летал с одной ногой, и ему совсем не интересно, что происходит с моей культей. Она вздута и воспалилась, я страдаю от постоянных острых болей. Лагерное начальство не могло придумать лучшей пропаганды для тысяч немецких солдат в пользу их офицеров.

Многие охранники знают немецкий язык, они эмигрировали после 1933 года и говорят по-немецки не хуже нас. Негры, как правило, очень добры, за исключением тех случаев, когда они напиваются.

Через неделю меня и Нирманна отправляют в Саутгемптон вместе с большинством тяжелораненых. Нас заталкивают на грузовое судно «Кайзер». Когда проходят сутки, а нам так и не приносят никакой еды, мы начинаем подозревать, что так будет продолжаться до самого Шербура. Скорее всего, американская команда намерена продать наши пайки на черном рынке. Группа ветеранов русского фронта взламывает кладовую и берет распределение пайков в свои руки. У моряков вытягиваются лица, когда много позже они узнают об этом набеге.

Поездку из Шербура в наш новый лагерь возле Карантана приятной никак не назовешь. Французы забрасывают камнями даже тяжело раненных солдат. Нам не помогают воспоминания о том, какую приятную жизнь вели французские гражданские лица, оказавшиеся в Германии. Многие из них были достаточно благоразумны, чтобы вести уютную жизнь, предоставив нам сдерживать Советы на востоке. И те, кто сегодня швыряет в нас камнями, когда-нибудь тоже очнутся.

Условия в новом лагере почти такие же, как в Англии. И здесь мне поначалу отказывают в операции. Я не имею понятия, когда меня освободят. Может быть, меня держат из-за моего звания? Однажды меня увозят на аэродром Шербура. Сначала я подумал, что меня собираются передать Иванам. Советы получили бы завидную награду за войну на земле и в воздухе, если бы в их руках оказались фельдмаршал Шернер и я! Но компас показывает 300 градусов, то есть мы снова летим в Англию. Почему? Мы приземлились примерно в 35 километрах от побережья на аэродроме в Тангмере, где расположена школа Королевских ВВС, которая готовит командиров эскадрилий. Здесь я узнаю, что моего перевода добился полковник Дуглас Бадер. Он летал на двух протезах и был сбит в начале войны. Бадер узнал, что меня держат в лагере в Карантане. Он сам оказался в плену в Германии и совершил несколько попыток побега. Бадер может рассказать кое-что, резко отличающееся от попыток злобных агитаторов, которые любыми средствами пытаются представить немцев варварами.

Этот период, проведенный в Англии, стал для меня настоящим отдыхом после лагерей для военнопленных. Здесь я снова обнаруживаю, что существует уважение к достижениям противника, а рыцарство является естественной чертой характера каждого офицера, который служит в любой из армий мира.

Бадер посылает в Лондон за человеком, который изготовил протезы для него. Он рассчитывает, что мастер сделает протез и для меня. Я отклоняю это благородное предложение, так как не смогу оплатить заказ. Я потерял на востоке все, что имел, и совершено не представляю, что может случиться в будущем. Полковник Бадер был почти оскорблен, когда я отказался воспользоваться его добротой и заговорил о деньгах. Он приводит мастера с собой, и тот делает гипсовый слепок. Протезист возвращается через несколько дней и говорит, что у меня на ноге какая-то опухоль, потому что культя толще на конце, чем у основания. Поэтому мне нужна операция, прежде чем он займется изготовлением протеза.

Через несколько дней от американцев приходит запрос. Оказывается, меня «одолжили на время», и теперь меня нужно отправить назад. Мой отдых подошел к концу.

В один из последних дней в Тангмере у меня состоялась дискуссия с курсантами офицерской школы КВВС. Один из них — не англичанин! — несомненно надеясь разозлить или унизить меня, спрашивает, что, по моему мнению, сделают со мной русские, если я вернусь в Силезию, откуда я родом.

Я отвечаю:

«Полагаю, что русские достаточно умны, чтобы воспользоваться моим опытом. В области борьбы с танками, которая будет играть важную роль в любой будущей войне, мой опыт может принести много вреда противникам русских. Я уничтожил более 500 танков, поэтому мы можете сами прикинуть, сколько танков придется выпустить промышленности противника, чтобы возместить такие потери».

Этот ответ вызывает всеобщее удивление. Меня взволнованно спрашивают, как можно совместить это с моим прежним отношением к большевизму. До сих пор мне не позволяли сказать ничего оскорбительного в адрес России — их союзника. Но теперь сами англичане рассказывают мне о массовых депортациях на востоке, о зверствах и насилиях, кровавых убийствах, которым орды, нахлынувшие из азиатских степей, подвергают покоренные народы… Это нечто новое для меня. Раньше они старательно избегали подобных щекотливых тем, но теперь оказывается, что их взгляды полностью совпадают с нашими. Они используют выражения, словно заимствованные из нашего лексикона. Пилоты Королевских ВВС, которые воевали на «Харрикейнах» на стороне русских в Мурманске, рассказывают о том, что видели. Это нечто ужасное. Почти все наши сбитые летчики погибли.

«И вы хотите работать на русских?!» — восклицают они.

Я отвечаю:

«Мне было интересно услышать ваше мнение о ваших же союзниках. Разумеется, я не сказал ни слова о том, что думаю по этому поводу. Я просто ответил на заданный вопрос».

Больше о России в моем присутствии не говорили.

Меня возвращают во французский лагерь, где я провожу еще какое-то время. Усилия германских врачей наконец-то приносят свои плоды, и меня переводят в лагерный госпиталь. Нирманна освободили в британской зоне оккупации за несколько дней до этого. Он несколько раз обращался с просьбой оставить его со мной, но ему это не разрешили. Через неделю и меня освобождают из французского лагеря. На санитарном поезде я отправляюсь в госпиталь в Штарнбергерзее. Но в Аугсбурге наш поезд поворачивают и направляют в Фюрт. Здесь в военном госпитале в апреле 1946 года я получаю известие, что я свободен.

Как один из миллионов солдат, которые исполняли свой долг и волей провидения пережили эту войну, я написал свои воспоминания о войне против СССР, в которой сложили головы многие молодые немцы и другие европейцы, убежденные в нашей правоте. Эта книга не прославляет войну и не оправдывает определенную группу людей и приказы, которые они отдавали. Это просто правдивое изложение пережитого мною.

Я посвящаю свою книгу погибшим на войне и нынешней молодежи. Это новое поколение живет в ужасающем хаосе послевоенного периода. Тем не менее, пусть оно сохранит свою веру в Фатерланд и свою надежду на будущее. Погиб только тот, кто считает себя погибшим!

Приложение

Рассказ о знаменитом пилоте-пикировщике Хансе-Ульрихе Руделе будет просто неполным без рассказа о традиционной германской награде — Железном Кресте. Ведь полковник Рудель был единственным, кто получил специально для него учрежденный орден — Железный Крест с Золотыми Дубовыми Листьями, Мечами и Бриллиантами.

Итак, история Железного Креста восходит к 1813 году, когда король Пруссии Фридрих-Вильгельм III учредил эту награду в ходе освободительной войны против Наполеона. Этот орден интересен тем, что был учрежден для награждения участников конкретной кампании, и на нем стояла дата — 1813. В мирное время Железный Крест как бы не существовал, и награждений этим орденом не производилось. Он заново вводился) королевскими рескриптами в 1870 году (франко-прусская война) и 1914 году (Первая Мировой война). На этих новых орденах стояли соответствующие даты. Поэтому получить Железный Крест «в ознаменование заслуг в деле укрепления мира и по случаю 80-летия со дня рождения» было невозможно в принципе даже для императора Германии. Первоначально Крест имел 2 степени, но потом для награждения полководцев был учрежден Большой Крест Железного Креста (именно так звучит правильное название этой степени ордена). Эскиз ордена подготовил известный немецкий архитектор Карл-Фридрих Шинкель, и эту форму он сохранил до настоящего времени.

Интересно отметить, что прусский Большой Крест получили только 7 человек, в том числе русский генерал Остерман-Толстой. Насколько ценной была эта награда можно судить хотя бы по тому факту, что за битву при Ватерлоо Большой Крест получил только фельдмаршал Блюхер. Веллингтон его не имел. Остерман-Толстой получил Большой Крест за битву при Кульме, когда русская гвардия отразила натиск втрое превосходящего ее по силам корпуса маршала Вандамма. Результатом сражения стало окружение и капитуляция Вандамма, но при этом погиб каждый второй русский солдат. Восхищенный прусский король наградил Остермана-Толстого и объявил, что жалует Железный Крест всем уцелевшим русским гвардейцам. В то время это была высокая награда, получить которую мечтал любой прусский офицер, а здесь король разом наградил несколько тысяч солдат. Пруссаки возмутились, и король был вынужден искать компромисс. Было объявлено, что русские гвардейцы получат специальный орден — Кульмский Крест, который являлся точной копией Железного Креста. На нем лишь отсутствовала дата «1813» и вензель Фридриха-Вильгельма. Всего был выдан 7131 Кульмский Крест, хотя большинство наград оказались посмертными. Так русская гвардия вписала свою страницу в историю знаменитого прусского ордена.

Постепенно орден девальвируется. Хотя Железный Крест остается высокой наградой, в годы Первой Мировой войны он перестает быть принадлежностью избранных. Как ехидно заметил кто-то из офицеров, после одной из операций начала войны в армии кронпринца «избежать награждения Железным Крестом в этот день можно было, только совершив самоубийство». Кое-кто с этим не согласен, но в книге о кавалере Бриллиантов подводнике Вольфганге Люте пишется, что действительное уважение вызывали награды, начиная с Рыцарского Креста, а крест 2-го класса стал дежурной наградой, на которую уже не обращали снимания.

Железный Крест 1939 года примечателен тем, что стал общеимперской наградой, хотя ранее являлся орденом Королевства Пруссия. Указ рейхсканцлера был подписан, разумеется, в день начала войны. Планировалось учредить 4 степени Железного Креста:

Железный Крест второго класса;

Железный Крест первого класса;

Рыцарский Крест Железного Креста;

Большой Крест Железного Креста.

Заслужившие этот орден в прошлую войну получали специальную пряжку с цифрами «1914».

Железный Крест изготавливался из вороненого железа с серебряной окантовкой. Но трудности военного времени привели к тому, что окантовка выполнялась из «германского серебра» — сплава меди, цинка и никеля. Исключением являлись ордена Кригсмарине. Они выполнялись из вороненой меди или латуни, так как железо плохо переносит соленую воду. В конце войны окантовку орденов начали делать из обычного цинка. Орден носили на черно-бело-красной ленточке (новые имперские цвета). Награждение производилось строго в порядке следования степеней ордена.

Но вскоре стало ясно, что этих степеней не хватит для награждения солдат и офицеров, и 3 июня 1940 года вводится Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями.

После вторжения фашистских войск в Советский Союз 15 июля 1941 года Гитлер учредил еще 2 степени Железного Креста:

Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями и Мечами;

Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями, Мечами и Бриллиантами.

Железный Крест 2-го класса обычно не носили. Вместо него в петлю второй пуговицы мундира продевалась орденская ленточка. Железный Крест 1-го класса носили всегда на левом нагрудном кармане на булавочной застежке. Однако многие награжденные самостоятельно приделывали к ордену более надежное винтовое крепление. Рыцарский Крест и все последующие степени носились на шее на орденской ленте. Дубовые листья, мечи и бриллианты представляли собой фигурные пряжки, к которым крепился Рыцарский Крест. Пряжки с бриллиантами делались по индивидуальным проектам, и не существует 2 одинаковых орденов. Они действительно были украшены 47–50 бриллиантами общим весом 2,7 карата. Для повседневного ношения ювелиры делали дешевые копии без драгоценных камней.

29 декабря 1944 года Гитлер учреждает высшую награду Третьего Рейха за храбрость: Рыцарский Крест с золотыми дубовыми листьями и бриллиантами. 1 января 1945 года им был награжден полковник Ханс-Ульрих Рудель, совершивший 2530 боевых вылетов и уничтоживший более 500 танков противника. Гитлер намеревался ограничить число кавалеров этой награды 12 офицерами, но была вручена только одна. В хаосе последних дней войны не сохранилось никаких официальных документов, относящихся к этому ордену.

Большой Крест Железного Креста предназначался для награждения генералов за умелое руководство войсками. За годы войны была вручена только 1 такая награда. 19 июля 1940 года ее получил Герман Геринг, одновременно произведенный в Рейхсмаршалы. Добавим, что этот орден погиб во время налета союзной авиации на Берлин вместе с домом Геринга. Сохранились только его копии.

Интересно будет указать количество награжденных различными степенями Железного Креста.

Железный Крест 2-го класса получили примерно 3 миллиона человек.

Железный Крест 1-го класса получили около 575 000 человек.

Рыцарский Крест Железного Креста получили 7318 человек. 42 Рыцарских Креста получили офицеры союзников Германии, в том числе 17 румын, 9 венгров, 2 японца, 2 финна, 2 словака и 2 испанца.

Рыцарский Крест с дубовыми листьями получили 882 человека, а также 3 румына, 2 японца, 1 финн, 1 венгр и 1 испанец.

Рыцарский Крест с дубовыми листьями и мечами получили 159 человек в Германии. 27 мая 1943 года посмертно им был награжден японский адмирал Ямамото Исороку. Любителям статистики укажем, что 40 человек получили эту награду в 1945 году, в том числе 10 человек — в мае, а четверо — даже 9 мая!

Рыцарский. Крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами получили 27 человек, их мы перечислим поименно (звания на конец войны или день гибели).

1. Вернер Мёльдерс, полковник авиации, 16.5.42 г.

2. Адольф Галланд, генерал-лейтенант авиации, 28.1.42 г.

3. Гордон Голлоб, майор авиации, 28.6.42 г.

4. Ханс-Иоахим Марсель, капитан авиации, 2.9.42 г.

5. Герман Граф, полковник авиации, 26.9.42 г.

6. Эрвин Роммель, генерал-фельдмаршал, 11.3.43 г.

7. Вольфганг Лют, капитан 1 ранга, 9.8.43 г.

8. Вальтер Новотны, майор авиации, 19.10.43 г.

9. Адальберт Шульц, генерал-майор, 14.11.43 г.

10. Ханс-Ульрих Рудель, полковник авиации, 29.3.44 г.

11. Гиацинт граф фон Штрачвиц, генерал-лейтенант, 15.4.44 г.

12. Герберт-Отто Гилле, обергруппенфюрер СС, 19.4.44 г.

13. Ганс Хубе, генерал-полковник, 20.4.44 г.

14. Альберт Кессельринг, генерал-фельдмаршал, 19.6.44 г.

15. Гельмут Лент, полковник авиации, 31.7.44 г.

16. Йозеф Дитрих, оберсттруппенфюрер СС, 6.8.44 г.

17. Вальтер Модель, генерал-фельдмаршал, 17.8.44 г.

18. Эрих Хартманн, майор авиации, 25.8.44 г.

19. Герман Балк, генерал танковых войск, 31.8.44 г.

20. Герман-Бернхард Рамке, генерал парашютно-десантных войск, 20.9.44 г.

21. Вольфганг Шнауфер, майор авиации, 16.10.44 г.

22. Альбрехт Бранди, капитан 3 ранга, 24.11.44 г.

23. Фердинанд Шернер, генерал-фельдмаршал, 1.1.45 г.

24. Хассо фон Мантейфель, генерал танковых войск, 18.2.45 г.

25. Теодор Толсдорф, генерал-лейтенант, 18.3.45 г.

26. Карл Маусс, генерал танковых войск, 15.4.45 г.

27. Дитрих фон Заукен, генерал танковых войск, 8.5.45 г.

Если судить по динамике награждений, 1944 год стал годом триумфа германского оружия. В 1945 году Бриллианты получают вообще одни генералы. Что бы это значило?

В 1957 году правительство ФРГ разрешило ветеранам носить Железные Кресты, полученные в прошлую войну, однако были изготовлены новые ордена без фашистской символики.