Борис был не прав

«Тбилисское дело». След Собчака

«Тбилисским делом» принято называть трагические события, происшедшие в Тбилиси в ночь на 9 апреля 1989 года. Кратко, не вдаваясь в детали и политические оценки, об этих событиях можно сказать следующее: в столице Грузии перед Домом правительства проходил многодневный несанкционированный митинг, который решено было прервать с помощью войск. При вытеснении митингующих с площади девятнадцать человек погибли, многие получили травмы. Огнестрельное оружие не применялось.

Ночная трагедия в Тбилиси, гибель мирных людей всколыхнули страну. К великому сожалению, в период перестройки то были уже не первые и не последние жертвы массовых беспорядков. Незадолго до Тбилиси произошли погромы в азербайджанском Сумгаите, в которых погибли десятки невинных. Уже после Тбилиси страну потрясли бесчинства в узбекской Фергане, где жертв было намного больше. Беспрецедентный характер носили кровавые столкновения в киргизском Оше.

Но ни одно из этих трагических событий, глубоко прискорбных и обостривших обстановку в различных регионах страны, не получило столь сильного политического резонанса, как «тбилисское дело». Ни одно из них, кроме тбилисской истории, не обсуждалось на съездах народных депутатов СССР. Ни одно из них не расследовалось таким большим количеством комиссий.

Почему же «тбилисское дело» приобрело особый политический размах? Что в действительности стояло за ним и как оно повлияло на ход событий в стране в целом? В те дни, когда в средствах массовой информации и на депутатских съездах вокруг ночной тбилисской трагедии бушевали страсти, нелегко было дать достоверный ответ на эти важные вопросы. Требовалось время, чтобы сама логика событий прояснила истинные намерения участников конфликта. Принято говорить: история — самый строгий судья. Применительно к «тбилисскому делу» это трижды верно! Только позже, по истечении ряда лет, можно было обстоятельно разобраться в происходящем и на основании конкретных фактов сделать ясные выводы.

Волею судеб я оказался в самом эпицентре того политического тайфуна, который пронёсся над страной в связи с «тбилисским делом». Я знал многое, хотя, конечно, не всё. Уже в те дни я очень многое понимал, хотя опять-таки далеко не всё. Но вскоре сама жизнь всё расставила по своим местам, и пришла пора заполнить пробелы, стереть «белые пятна» громкой тбилисской истории, ибо ясное понимание этого политического дела, замешенного на крови невинных людей, помогает лучше осознать истинный смысл некоторых процессов, происходивших под лозунгами демократизации и гласности, стратегию, тактику и подлинные намерения различных политических сил, вышедших на общественную арену после апреля-85, методы национал-сепаратистов и их покровителей…

Впрочем, прежде надо сказать вот о чём: в орбиту «тбилисского дела» я оказался втянутым совершенно случайно.

В марте 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС по аграрным вопросам. Поскольку в составе Политбюро именно я и В.П. Никонов в тот период занимались аграрными делами, то вполне естественно, что основная нагрузка по подготовке Пленума легла на нас. Так как решения Пленума были принципиально важными — он определил основы аграрной политики, — то сразу же встала проблема широко разъяснить её крестьянину. Поэтому вскоре я вылетел в командировку в Брест, где собрались на большой совет аграрники Украины, Белоруссии и Прибалтики.

Из Бреста прилетел вечером шестого апреля, а уже восьмого, в субботу, должен был уйти в краткосрочный отпуск: нагрузка последних месяцев была высокой, и Политбюро приняло решение дать мне небольшую передышку — разумеется, в счёт полагавшегося отпуска.

Тут небезынтересно сказать несколько слов о режиме работы членов Политбюро ЦК КПСС

Ещё при Брежневе, когда Леонид Ильич заболел, Политбюро приняло решение ограничить продолжительность его рабочего дня. Затем эти послабления были распространены на других членов Политбюро: пятница считалась днём работы с документами на даче, суббота и воскресенье — днями отдыха. Кроме того, сократили и рабочие часы. Помню, когда прилетал в Москву из Томска, темп столичной жизни был у меня бурным. Решая множество вопросов за три-четыре дня, как говорится, подметки стаптывал от беготни по ведомствам и организациям. Но знал, что после пяти часов вечера члены Политбюро уже не принимают, уезжают отдыхать.

Кстати говоря, первые секретари обкомов, которые подобным же образом метались по Москве, целыми днями «сидели на чаях», чаще всего не успевали даже бутерброд проглотить, не то что нормально пообедать. И кому-то в ЦК — наверняка бывшему обкомовцу, прошедшему через эти «безобеденные муки», — пришла в голову славная мысль: открыть для приезжих буфетик, где можно в любое дневное время слегка перекусить. Но это — так, в порядке воспоминаний.

Когда Генеральным секретарём ЦК стал Андропов, установленный порядок работы сам собой, без всяких постановлений, попросту говоря, улетучился. Минуя нормальный режим, все перешли от укороченного рабочего дня сразу к удлинённому. Лично мне приходилось засиживаться до девяти, даже до одиннадцати часов вечера. Очень много работали и все остальные члены руководства. Словом, обстановка была такая же, как в обкомах, райкомах партии, где привыкли не считать часов работы.

А что касается отпусков, то на Политбюро утверждали их график. Обычно Горбачёв, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, Лукьянов отдыхали в одно и то же время. Хотя бывали изредка случаи, когда у кого-то из них отпуск выпадал и на другие месяцы. Горбачёв и я всегда отдыхали в разное время.

Возвращаясь к апрельским событиям 1989 года, вспоминаю, что день 7 апреля складывался у меня очень напряжённо: вчера прилетел из командировки, а завтра — улетать в отпуск. Между тем предстояло множество дел. Из командировок я всегда привозил блокнот, заполненный фактами, наблюдениями, просьбами местных руководителей. Поэтому приходилось связываться с различными ведомствами, убеждать, нажимать. Такова была практика тех лет: члены высшего партийного руководства по просьбе товарищей с мест оказывали им через центральные министерства и ведомства необходимую помощь, чаще всего хозяйственного плана.

Из каждой поездки я привозил ворох деловых бумаг. И на сей раз задача состояла в следующем: систематизировать просьбы с мест, как говорится, запустить их в работу. На этот раз предстояло всё выполнить за один день.

Поэтому с утра я попросил своего секретаря ни с кем не соединять меня по телефону, сказал, что принимать не могу, и сосредоточился на осмыслении тех вопросов, которые поставили перед ЦК в Белоруссии.

Вообще говоря, будучи членом Политбюро, я принимал много людей, в приёмной у меня всегда был народ. В приёмной работали секретари В.Г. Агапов, А.В. Старцев, весьма опытные и порядочные товарищи. Как положено, велась предварительная запись на приём, однако, если дело срочное или же человек приехал из области, из республики, я его принимал сразу — независимо от ранга и должности. Это было известно в ЦК всем. Но когда надо было обдумать тот или иной вопрос, подготовиться к выступлению, поработать над документами, я порою переключал телефоны на приёмную и просил никого ко мне не пускать. Такие случаи диктовались только исключительными обстоятельствами.

Седьмого апреля 1989 года в силу вышеизложенных причин обстоятельства складывались именно так.

Мой кабинет в ЦК числился под № 2. О том, при каких обстоятельствах я «переселился» в этот кабинет, с которым у меня были связаны воспоминания сусловского периода, я рассказывал в другой главе. Здесь же замечу только, что кабинет был просторный, на пятом этаже, угловой, светлый, окнами на Старую площадь. Помимо письменного стола, в нём, конечно, был и продолговатый стол, за ним я всегда беседовал с посетителями. Между прочим, западные корреспонденты, которые у меня бывали, некоторые из них писали в своих материалах: «Я беседую с господином Лигачёвым в его мрачном кабинете, в здании ЦК напротив КГБ…» Почему в мрачном? Ведь кабинет, повторяю, был светлым. Почему напротив КГБ? Ведь здание Комитета госбезопасности находится на почтенном отдалении. Видимо, некоторые журналисты таким приёмом пытались, что называется, «создать атмосферу». А ради этого, по их понятиям, можно исказить реальную обстановку. В общем, кабинет считался удобным, довольно тихим, располагавшим к сосредоточенной работе. Углубившись в дела, я не заметил, как пролетели утренние часы. Но неожиданно открылась дверь, и вошёл секретарь:

— Егор Кузьмич, звонит товарищ Чебриков. Он настоятельно просит, чтобы я соединил его с вами.

Чебриков в тот период уже стал членом Политбюро, секретарём ЦК КПСС, занимался административными органами и вопросами национальной политики. Виктор Михайлович — человек сдержанный, деликатный, и я сразу понял, что без крайней необходимости он не будет проявлять настойчивости. Видимо, она продиктована какими-то чрезвычайными обстоятельствами. Вдобавок здесь следует сказать, что в тот день, седьмого апреля 1989 года, Горбачёв находился с визитом в Лондоне. Правда, общий отдел уже проинформировал, что прилёт Генерального секретаря намечен на вечер. Но это лишь усилило моё беспокойство в связи со звонком Чебрикова: Генсек прилетает вечером, а Виктор Михайлович настаивает на безотлагательном разговоре. Значит, дело действительно особо важное и особо срочное.

Короче говоря, я попросил соединить меня с Чебриковым.

Поздоровавшись, Виктор Михайлович сразу перешёл к делу:

— Складывается сложная обстановка в Грузии… — И вдруг предложил: — Егор Кузьмич, пожалуй, я лучше сейчас к вам зайду.

Ожидая Чебрикова, я вспоминал происшедшее в Грузии в ноябре 1988 года, когда только послание Горбачёва и срочное прибытие в Тбилиси Шеварднадзе позволили избежать непредсказуемого развития событий. Очевидно, ситуация снова начинает выходить из-под контроля. Предположения мои подтвердились после первых же слов Чебрикова.

— Плохо у нас дело в Тбилиси, — начал Виктор Михайлович. — Разве вас не информировали?

— Я только вчера вечером прилетел из Белоруссии, совершенно не в курсе…

— События развиваются ещё более остро, чем в ноябре и феврале. Идут непрерывные митинги, раздаются угрозы расправы с коммунистами, требуют выхода Грузии из состава СССР, подготовлено обращение к ООН о вводе войск.

— Чья это информация, Виктор Михайлович?

— Патиашвили[9].

Я нахожусь с ним на постоянной телефонной связи. Михаил Сергеевич прилетает вечером, но Патиашвили утверждает, что обстановка накаляется с каждым часом. Надо собраться, обсудить создавшееся положение, выработать рекомендации, чтобы к прилёту генерального из Англии было ясно, что делать. Прошу вас, Егор Кузьмич, созовите совещание.

Экстренные рабочие совещания членов Политбюро и секретарей ЦК по различным острым вопросам, выдвигаемым жизнью, — такова была практика работы высшего партийного руководства. Обычно такие совещания собирал сам Генсек либо тот, кому он поручал это сделать. А в отсутствие Генерального секретаря совещания проводил тот, кого «оставляют на хозяйстве». Такие совещания отличались от официальных заседаний Политбюро тем, что они не правомочны были принимать постановления, а лишь вырабатывали рекомендации, подлежащие потом утверждению.

Эта практика сложилась десятилетия назад. Но к весне 1989 года многое в этом порядке работы ЦК уже начало нарушаться. Улетая на встречу с Тэтчер, Горбачёв, вопреки обыкновению, никому не оставил полномочий «заниматься хозяйством». Поэтому мне было совсем не с руки собирать и проводить совещание высшего партийного руководства в отсутствие Михаила Сергеевича, о чём я со всей откровенностью и сказал Чебрикову. Однако Виктор Михайлович настаивал:

— Я прошу вас, Егор Кузьмич. Ситуация требует немедленного обсуждения.

Я знал, что Чебриков — человек очень ответственный, опытный. Если уж он так напирает, значит, действительно надо. Но почему совещание должен проводить я? Снова хочу напомнить, что к тому времени в работе Центрального Комитета партии возникли определённые сложности, вызванные тем, что прекратились заседания Секретариата ЦК, я был отстранён Горбачёвым от руководства им. Как это произошло, почему и к каким неприятным последствиям привело, рассказано в другой главе. Но дело в том, что раньше заседания Секретариата проводил я. Видимо, по традиции Чебриков и обратился ко мне с просьбой созвать рабочее совещание.

Однако, повторяю, без поручения Генерального секретаря мне этого делать не хотелось, чтобы избежать кривотолков. Существует этика служебных отношений, и я старался строго её придерживаться, дабы не давать повода для провокационных слухов, которые муссировали «демократы», публично и широковещательно утверждавшие, будто в отсутствие Горбачёва Лигачёв, мол, готовит заговоры с целью переворота. В конце концов я занимался в тот период только вопросами аграрной политики, о происходящем в Тбилиси не был информирован, и у меня были веские основания отказаться от проведения совещания.

Но если отбросить личные соображения и взглянуть на дело с государственной точки зрения, то положение просматривалось иначе. Напоминаю, стоял апрель 1989 года. Заседания Секретариата ЦК КПСС, на которых можно было и нужно было обсуждать такой вопрос, давно отменены. Кроме того, нельзя не принять в расчёт, что уже состоялись выборы народных депутатов СССР — выборы, прошедшие принципиально по-новому. А потому прежний Президиум Верховного Совета СССР практически исчерпал себя. Одновременно с этим оказалось «подвешенным» и правительство, которое вскоре должно было сложить полномочия.

Именно в тот момент, когда Чебриков убеждал меня созвать рабочее совещание членов Политбюро и секретарей ЦК, я вдруг с особой остротой понял, какая странная обстановка слабовластия начинает складываться в стране. Генсек за границей, зама он не оставил. Секретариат ЦК не работает, Верховный Совет по сути сложил полномочия, а старое правительство в условиях партийно-государственного управления не привыкло принимать политических решений. Огромная страна, вступившая в очень сложный период своего развития, столкнулась с ослаблением власти.

Да, странная ситуация сложилась 7 апреля 1989 года — недопустимая для жизнедеятельности такой великой страны, как наша. Тот случай служил предвестием ещё более опасных проявлений безвластия. Но, говоря по совести, к этим выводам я пришёл позднее, когда в спокойной обстановке осмыслял происшедшее в тот длинный день. А тогда, в разговоре с Чебриковым, просто сопоставил личное и общественное: с одной стороны, возможные гласные и негласные упреки за то, что снова взял на себя инициативу, а с другой — общая ситуация в сфере власти и опасность бездействия перед лицом грозных событий. Не буду бить себя в грудь, но при таком сопоставлении я поступил так, как привык поступать обычно: моментально откинул колебания. Надо действовать!

В общем, я дал Чебрикову согласие на проведение рабочего совещания. Мы быстро наметили состав его участников, но оповестить их я попросил Виктора Михайловича, подчеркнув тем самым свою сугубо председательскую, а не инициативную роль.

Через несколько минут после ухода Чебрикова позвонил Медведев:

— Егор Кузьмич, вам известно о событиях в Тбилиси?

— Виктор Михайлович меня проинформировал.

— Так мы соберёмся, Егор Кузьмич?

Я почувствовал, что Медведев уже в курсе нашего с Чебриковым разговора, но всё-таки спросил:

— Что, обязательно надо собраться?

— Надо, обязательно надо провести совещание, — сказал Медведев.

Вскоре все, кого оповестил Чебриков, собрались в зале заседаний Секретариата ЦК на пятом этаже. Когда я открывал рабочее совещание 7 апреля 1989 года в связи с событиями в Тбилиси, то мимолётно вспомнил о последнем заседании Политбюро (сентябрь 1988 года), которое мне довелось проводить. Скажу сразу: это воспоминание отнюдь не носило ни формального, ни личного характера. Какая-то незримая связь витала между тем заседанием Политбюро и рабочим совещанием в ЦК. В напряжённой атмосфере того дня эта связь была трудноосязаемой, её нелегко было чётко сформулировать.

Но она несомненно существовала. В тот раз, в начале сентября 1988 года, Горбачёва тоже не было: он отдыхал в Крыму. Но, уезжая в отпуск, Михаил Сергеевич официально оставил «на хозяйстве» меня, и я проводил заседания Политбюро. Дел, как всегда, хватало с избытком. И среди прочего мне на стол положили информацию Комитета государственной безопасности о дестабилизации обстановки в Литве. Она сразу привлекла к себе внимание и требовала получше разобраться в сути происходящего в этой прибалтийской республике.

А буквально через пару дней после той информации вернулся из Литвы член Политбюро Яковлев. Как это было принято, он позвонил мне, и я поинтересовался, какая обстановка в Литве. Яковлев ответил:

— Ничего особенного нет. Так, обычные перестроечные процессы.

Признаться, столь резкое расхождение между мнением члена Политбюро и информацией Комитета госбезопасности меня поразило. Я немедленно позвонил Чебрикову, работавшему тогда председателем КГБ, и попросил его не нагнетать обстановку.

— Вы утверждаете, что обстановка в Литве развивается в опасном направлении, а Яковлев, который только что оттуда, говорит, что ничего особенного там не происходит, никаких особых мер принимать не надо.

— Как ничего особенного? — изумился Чебриков. — Да я могу повторить где угодно то, что написано в нашей информации для ЦК партии. Обстановка тревожная, неспокойная, началась консолидация националистических сил.

Кому верить?.. Впрочем, было ясно, как следует поступать в случаях таких крутых расхождений во мнениях по важному вопросу: надо тщательно изучить суть дела. Правда, я был бы неискренним, если бы не сказал, что странное противоречие оценок насторожило меня больше, чем сама информация КГБ. Тут уж, извините, срабатывает не логика, а инстинкт политика.

Короче говоря, я тут же позвонил на юг Горбачёву:

— Михаил Сергеевич, прошу вашего согласия на включение в повестку дня очередного заседания Политбюро вопроса о поездке товарища Яковлева в Литву. По информации КГБ, там складывается неблагополучная обстановка.

Горбачёв дал согласие, и вскоре состоялось то памятное заседание Политбюро.

С первым сообщением на нём выступил Яковлев. Он говорил:

— Ничего опасного в республике не происходит. В жизни и деятельности Компартии Литвы тоже. Да, есть сложности, вызванные тем, что центр излишне много диктовал в ущерб развитию республики. Союзные органы перегружают Литву промышленностью, отчего осложнилась экологическая обстановка. Идёт приток русских, к сожалению, не самых лучших, миграция в республику нарастает. На этой почве есть трения, со стороны русскоязычного населения имеются факты неуважения к населению коренному. В этой связи предлагаю следующее. Первое: усилить работу местных органов с некоренным населением. Второе: прекратить миграцию. В целом обстановка в Литве непростая, но не критическая. Республике надо в процессе перестройки через это пройти.

У меня сохранились прихваченные скрепкой листки бумаги, на которых я чёрным фломастером делал пометки по ходу информации Яковлева, поэтому цитирую вовсе не на память, а по записям. Конечно, я никак не комментировал его выступление, ибо у меня не было оснований не доверять члену Политбюро. Но позднее, когда события в Литве приняли сперва угрожающий, а затем и катастрофический характер, когда именно они стали катализатором центробежных, разрушительных процессов, поставивших под вопрос само существование СССР, я много раз вспоминал то выступление Яковлева.

Меня могут спросить, почему же я в период бурных дискуссий по литовскому вопросу, когда на глазах разваливалась литовская компартия, когда на Съезде народных депутатов шли дебаты вокруг секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа, — почему же я не предал гласности тот разговор на Политбюро? Ведь это могло бы повлиять на развитие событий. Нелегко ответить на этот вопрос. Но ведь нельзя забывать, что именно в то же время мне связывали руки «делом Гдляна» и «тбилисским делом».

Впрочем, вернусь к тому памятному заседанию Политбюро, когда после Яковлева я предоставил слово Чебрикову. Председатель КГБ говорил:

— Я оцениваю обстановку в Литве как острую. Налицо активизация националистических сил, которые проникли в ряды литовской компартии и ведут её к расколу.

Это мнение Чебрикова тоже невозможно оставить без комментариев. Раскол в Компартии Литвы действительно произошёл, причём достаточно быстро. Именно он повлёк за собой все последующие события. Но ведь этот раскол предсказывали! Предсказывали чётко и недвусмысленно. Причём в тот период, когда вполне можно было успокоить страсти, не допустить неблагоприятного хода дел.

На том заседании Политбюро, о котором веду речь, противостояли позиции Яковлева и Чебрикова. Хорошо помню, что всех членов Политбюро, участвовавших в заседании, удивило такое резкое расхождение в оценках литовской ситуации. И чтобы не накалять страсти, я внёс предложение:

— Давайте поручим отделам ЦК внимательно изучить положение в республике, особенно в Компартии Литвы, и информировать постоянно ЦК о тенденциях развития. А информацию товарища Яковлева примем к сведению.

Так и решили.

Кажется, в тот же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Крым, проинформировал его о заседании Политбюро. Среди прочего сказал:

— Ничего нового нам Яковлев не сообщил. Информация его носила, я бы сказал, убаюкивающий характер. Она не прояснила обстановку в Компартии Литвы.

Горбачёв никак не отреагировал на эту часть моего сообщения, и я перешёл к другим вопросам.

После того случая литовская проблема ни разу не возникала на заседаниях Политбюро — до того времени, пока раскол в Компартии Литвы не стал реальной угрозой. Вот тогда-то прошли встречи членов Политбюро ЦК КПСС с руководителями КПЛ, серия бесед с Бразаускасом, состоялась поездка Горбачёва в Литву. Все эти запоздалые меры, как известно, не дали результата. В итоге произошёл развал компартии республики, к власти пришли Ландсбергис и его единомышленники, поставившие своей целью насильственно восстановить в Литве буржуазный строй, вырвать республику из состава Советского Союза. Затем последовало объявление КПЛ, оставшейся в составе КПСС, вне закона.

Можно ли было избежать такого трагического развития событий? Снова подтверждаю: не только можно, но мы и обязаны были это сделать! Однако коварную роль сыграла убаюкивающая оценка, данная Яковлевым литовской ситуации 1988 года, когда национализм в этой республике поднимал голову. Социально-классовый анализ процессов в Литве был подменен лавированием и лакировкой.

Кстати, отделы ЦК внимательно изучали и анализировали положение в литовской компартии, направляли записки в ЦК КПСС с правдивой информацией. Но руководство ЦК уклонялось от принципиальных оценок и активных действий, шло, я, бы сказал, заигрывание с Бразаускасом. Более того, процессы, происходящие в Литве, выдавались чуть ли не за пример перестройки. Как известно, это благодушие в оценке литовской ситуации дорого обошлось стране. В ту пору Яковлев активно занимался утешительством в политике, несмотря на потери, которые мы несли. Без конца убаюкивал, призывал не нервничать. Мне всегда при этом вспоминается образ Луки-утешителя из пьесы Горького «На дне».

Что касается меня, то в силу некоторых обстоятельств я уже не имел возможности контролировать литовский вопрос, был по сути дела отстранён от участия в его решении.

Обстоятельства эти были следующими. Во-первых, как я уже говорил, то памятное заседание Политбюро было последним, которое мне довелось проводить. А во-вторых, вскоре прекратились заседания Секретариата ЦК КПСС, которые я вёл. А Яковлев оставался членом Политбюро, одновременно входил в состав Президентского совета, а затем стал старшим советником президента.

Заседание Политбюро, на котором отчитывался о поездке в Литву Яковлев, мгновенно припомнилось мне на рабочем совещании в ЦК по Тбилиси отнюдь не случайно. Несомненно, между грузинской и литовской ситуациями имелась тесная связь — обе они стали порождением вспышки националистических страстей. Но литовская ситуация в апреле 1989 года была, так сказать, более продвинута вперёд, она как бы рисовала сценарий действий для националистических сил в других республиках. И в этой связи вспоминаю, что в феврале 1990 года, когда события в Литве зашли далеко, на очередном Пленуме ЦК КПСС, естественно, возник о них разговор. Секретарь временного ЦК Компартии Литвы (на платформе КПСС) В. Кардамавичюс говорил с трибуны:

— И я хочу заметить: если товарищ Яковлев имеет своё мнение и право сказать, то и мы имеем своё мнение и право сказать. Мы хотим ещё раз товарищам передать, что пребывание товарища Яковлева в Литве действительно внесло ряд таких нехороших дел в нашей республике. Вы, товарищ Яковлев, вероятно, приложились косвенным путём и к решениям XX съезда Компартии Литвы. Об этом говорят очень широко в республике. Это отражено в ваших встречах с некоторыми интеллигентами Литвы. И давайте будем коммунистам говорить честно.

Из этого выступления ясно, какая обстановка сложилась к тому времени вокруг Литвы и её компартий. Но, как это ни удивительно, проект резолюции по Литве, вынесенный на Пленум, не давал политической оценки происходящих в республике событий. Более того, в проекте делалась попытка любой ценой не обострять ситуацию. В Компартии Литвы уже произошёл раскол, а проект резолюции призывал «уладить» всё по-хорошему… Это был, на мой взгляд, классический образец примиренчества, всё того же благодушия, которое на деле ведёт к непоправимой беде.

Не знаю, кто готовил этот проект резолюции. Могу сказать лишь одно: я, член Политбюро, с этим проектом заранее ознакомлен не был, для меня такой проект явился неожиданностью. В нём даже не было осуждения раскольнической деятельности Бразаускаса и поддержки тех коммунистов, которые остались на позициях КПСС. Принятие такого проекта означало бы на деле потакание оппозиционным силам партии, он убаюкивал партию, смазывал разногласия, открывал дорогу перед оппортунизмом. Не случайно, когда зачитывали проект резолюции, зал Пленума буквально гудел от недоумения и негодования.

Я бы так сказал: тот проект резолюции по Литве в той обстановке, какая сложилась к февралю 1990 года, был по-своему вызывающим. Вероятно, тут сыграла свою роль и позиция Горбачёва, который в ту пору тешил себя надеждой, что всё обойдётся, образуется. Но так или иначе, я считал невозможным принятие такой резолюции. И попросил слово вторично, чтобы высказать своё резко отрицательное отношение. Внёс предложение осудить деятельность тогдашнего руководства компартии республики, направленную на раскол, поддержать те силы, которые выступают за единую КПСС. (Это моё выступление опубликовано в сборнике «Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС. 5–7 февраля 1990 года».)

Из членов Политбюро я оказался единственным, кто выступил по этому вопросу. Многие члены ЦК решительно меня поддержали, атмосфера на Пленуме стала накаляться. Помнится, ректор МГУ академик А.А. Логунов, твёрдо стоящий на партийных позициях, внёс в этой связи предложение объявить перерыв на двадцать минут, чтобы подготовить совершенно другой проект резолюции.

— Момент крайне ответственный! Куда мы так спешим? Надо всё тщательно обдумать, — говорил Логунов.

Горбачёв без труда уловил настроение членов ЦК и сориентировался в обстановке, предложил сделать часовой перерыв для доработки резолюции. В этой работе принимали участие Михаил Сергеевич, Лукьянов и я. В итоге новый проект был принципиально иным, он осуждал Бразаускаса и поддерживал Бурокявичюса. На Пленуме его приняли единогласно.

Кстати, на том Пленуме об ответственности Яковлева за резкое обострение положения в Литве говорил не только Кардамавичюс, но и многие другие. А потому Яковлеву пришлось оправдываться.

— Оправдываться всегда плохо, неудобно, — говорил он. — Но всё-таки я должен внести ясность, поскольку вот уже который раз на Пленуме моя фамилия так или иначе фигурирует в связи с литовскими событиями. Что я думаю по этому поводу и что я говорил в Литве?.. Потеряна ли ситуация в Литве? Не думаю. Грозит ли это опасностями? Безусловно, и на них тут указывалось, в общем-то, справедливо. Но кроме опасности есть и другое. Приходится признать: в республике сложилась слишком хорошо знакомая нам картина недееспособности парторганизаций. Руководство продемонстрировало недальновидность.

Когда я услышал эти слова Яковлева — о недальновидности руководства республиканской компартии, — мне стало как-то не по себе. Как видно, речь идёт не о ком-либо персонально, а в целом о руководстве компартии, т.е. ЦК. Ведь было же заседание Политбюро в сентябре 1988 года, где именно Яковлев утешал нас. «Недальновидность» (преднамеренную) проявил именно он, прежде всего он, а не литовские товарищи, многие из которых уже тогда били тревогу. И вот здесь, на Пленуме — ни слова самокритики, зато — обвинения в адрес других.

Я поднялся из-за стола президиума и подошёл к сидевшему за отдельным столиком заведующему общим отделом ЦК КПСС Болдину. Спросил:

— Валерий Иванович, вы помните, в сентябре 1988 года я вёл заседание Политбюро. Яковлев тогда докладывал о своей поездке в Литву. Его информация сохранилась?

Болдин утвердительно кивнул:

— Конечно, сохранилась.

— Спасибо.

Я вернулся на своё место, и, когда Яковлев закончил выступление, чётко, чтобы слышали в зале, сказал Горбачёву:

— Михаил Сергеевич, вы можете ознакомить Пленум с запиской Яковлева по Литве?

— Зачем ты встреваешь в это дело? — обращаясь ко мне отозвался Горбачёв (сидели мы рядом).

Но я повторил:

— Просил бы вас, Михаил Сергеевич, ознакомить членов ЦК с запиской и той информацией, которую сделал Яковлев после возвращения из Литвы в августе 1988 года…

Однако вопрос всё-таки не нашёл продолжения. И когда мне принесли стенограмму Пленума для правки, я решил вычеркнуть свою реплику, касавшуюся записки Яковлева. Почему? Да потому что на том же Пленуме возник спор между мною и Шеварднадзе по «тбилисскому делу». Нельзя же превращать Пленум ЦК в сплошную перепалку Лигачёва с несколькими членами Политбюро. Достаточно того, что мою реплику хорошо слышали члены Центрального Комитета.

Разумеется, и на XXVIII съезде КПСС не было у меня никакой возможности сказать правду о том памятном заседании Политбюро, когда Яковлев докладывал о положении в Литве, — как и другие члены ПБ, я сам отчитывался перед съездом. Но был сильно удивлён, когда Яковлев на прямой вопрос о его оценке ситуации в Литве в августе 1988 года ответил с трибуны, что никакой записки в Политбюро он не писал и вообще не знает, о чём идёт речь. Это был характерный для него лживый ответ.

Кстати говоря, к той поездке Яковлева в Литву многократно возвращались не только литовские коммунисты. Этот вопрос возникал на собраниях, на съездах, даже на встречах Горбачёва с представителями творческой интеллигенции. На такой встрече в ноябре 1990 года драматург А. Абдуллин сказал:

— Возьмём хотя бы роль Яковлева в литовских событиях. Даже спустя полгода после поездки в Литву в феврале прошлого года он заверял буквально: «Я не вижу ничего страшного в движении Народного фронта Прибалтики, я был на предприятиях, настроение прекрасное, проблем никаких нет, думаю, что там всё встанет на свои места. Нам надо перетерпеть и не паниковать». Какой оптимизм! Всё встало на свои места. Литва заявила о своём выходе из Советского Союза. Вот такой оптимизм сродни юродству.

Кстати, между рабочим совещанием по Тбилиси и литовской ситуацией сама собой неизбежно ложится ещё одна параллель. Во время поездки Горбачёва в Литву, его встреч с литовской интеллигенцией по телевидению можно было услышать похвалы в адрес Яковлева от сторонников «Саюдиса». В связи с вышеописанным, эти похвалы, конечно, воспринимаются вполне определённым образом — именно так, как говорил на Пленуме ЦК В. Кардамавичюс.

И тут, разумеется, просто невозможно не вспомнить обсуждение «тбилисского дела» на первом Съезде народных депутатов СССР. Когда формировали комиссию по расследованию трагических событий 9 апреля, Э.Н. Шенгелая сказал:

— И, наконец, я думаю, что было бы очень правильно, если бы эту комиссию возглавил член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Яковлев Александр Николаевич. Это важно потому, что некоторое время тому назад, в феврале месяце, тоже в трудное и напряжённое время он был в Тбилиси и занял определённую позицию, выступал по телевидению, и его выступление было принято всеми формалами и неформалами, всем обществом очень хорошо. Поэтому было бы правильно, если бы он согласился возглавить эту комиссию.

К чему привели эти «определённые позиции», видно на примере Грузии и Литвы. Да, вне всякого сомнения, между литовскими и тбилисскими событиями существовала какая-то незримая и многосложная связь. Вовсе не случайно 7 апреля 1989 года, когда я открывал рабочее совещание в ЦК КПСС по ситуации в Тбилиси, мне припомнилось то, заседание Политбюро, на котором Яковлев информировал о поездке в Литву…

Докладывал на совещании 7 апреля Виктор Михайлович Чебриков. Он подробно изложил суть своих разговоров с Патиашвили, обрисовал сложившуюся обстановку и передал просьбу грузинских руководителей принять неотложные меры со стороны центра.

Потом выступили все участники совещания, причём некоторые из них по нескольку раз. Хорошо помню, что каждый обязательно вспоминал Сумгаит. Трагическая тень Сумгаита, когда из-за бездействия властей погибли десятки мирных жителей, безусловно, витала над тем совещанием, побуждала всех нас очень ответственно отнестись к предостережениям Патиашвили. Стержнем, сердцевиной всех выступлений был вопрос о том, какие профилактические меры необходимо предпринять, чтобы предотвратить драматическое развитие событий.

Самую решительную позицию заняли Слюньков и Лукьянов, которые именно из-за опасений повторения Сумгаита предлагали подготовить войска, чтобы ни в коем случае не допустить массовых беспорядков. Тут я должен отметить следующее. Как выяснилось из доклада Чебрикова, среди лозунгов несанкционированных митингов были и такие: «СССР — тюрьма народов!», «Русские захватчики, убирайтесь домой!», «Прекратить дискриминацию грузин в Грузии!», и другие лозунги с ярко выраженным националистическим оттенком[10].

Вот почему участники совещания решительно настаивали на превентивной передислокации в Грузии войск. Главное — не допустить межнационального конфликта и новых жертв! — таким был лейтмотив почти всех выступлений, встреченных одобрительно. Надо из трагедии Сумгаита извлечь уроки, хватит опаздывать!

Лишь в порядке констатации фактов, ничего конкретно не предлагая, выступил Медведев. Разумовский, который, как и Чебриков, постоянно находился на телефонной связи с Патиашвили, полностью поддержал выводы Виктора Михайловича.

В конце совещания я подытожил мнения и сказал:

— Мы никаких серьёзных решений принять не можем, пока не узнаем мнение всего грузинского руководства. Ведь сейчас нам известна личная точка зрения Д.И. Патиашвили[11]. Надо ему рекомендовать обсудить ситуацию в ЦК КП Грузии, в Верховном Совете республики, в Совмине. — Затем я добавил следующее: — Кроме того, пока мы располагаем только телефонной информацией, то есть наши товарищи свои выводы базируют на основании телефонных переговоров с Патиашвили. А нам для принятия конкретных решений нужны хотя бы телеграммы. Пусть грузинские товарищи соберутся, коллегиально обсудят положение и срочно телеграфируют в ЦК своё мнение.

Мне было совершенно ясно, что только коллегиальное мнение в состоянии осветить сложившуюся ситуацию в истинном свете.

Все меня поддержали. Совещание приняло следующие рекомендации. Во-первых, партийным и советским руководителям Грузии следует не в кабинетах отсиживаться, а немедленно идти на митинги и выступать перед людьми с разъяснением своей позиции. Да, это неудобно, неуютно, освистать могут, но всё равно надо идти и разговаривать непосредственно с людьми. Во-вторых, учитывая опасность массовых беспорядков, необходимо усилить охрану важнейших, жизненно необходимых хозяйственных объектов и обезопасить людей от непредсказуемых событий, чреватых вспышками межнациональной вражды. С этой целью надо перебросить в Тбилиси воинские части, в том числе за счёт возвращения их из Армении.

Таковы были рекомендации рабочего совещания. О том, когда перебрасывать воинские части и в каком количестве, — речь не шла вообще. Эти вопросы попросту не обсуждались. Были приняты сугубо политические рекомендации.

Кстати, именно этой мыслью я и завершил совещание:

— Будем считать, что мы выработали политические рекомендации, и вечером, по прибытии Михаила Сергеевича, доложим о них Генеральному секретарю.

Все одобрили такое решение, и мы разошлись.

Было около трёх часов дня.

В тот день больше никаких сообщений из Тбилиси я не получал, никто мне по этому поводу не звонил, с Патиашвили по телефону я не связывался. Напомню: мне предстояло, как говорится, разгрести кучу аграрных дел, привезённых из командировки. Этим я и занимался до конца дня, до позднего вечера, потому что прилёт Горбачёва трижды откладывался. И во «Внуково-2» я выехал лишь после десяти часов вечера.

На следующее утро я улетел на отдых в Сочи и только там из передач Центрального телевидения узнал о тбилисской ночной трагедии. Кстати, немедленно позвонил в Москву Горбачёву:

— Что случилось в Тбилиси, Михаил Сергеевич?

— Пока непонятно, разбираются. Видимо, произошёл какой-то срыв у Патиашвили, — ответил Горбачёв.

Позднее, уже после моего возвращения из отпуска, картина постепенно начала проясняться. Не вдаваясь сейчас в оценку того, следовало или не следовало использовать войска для прекращения несанкционированного митинга, скажу, что меня в немалой степени интересовала политическая подоплёка случившегося. Именно в ней, на мой взгляд, коренились истоки трагедии, гибели невинных людей. Выяснилось, что лидеры некоторых «неформальных движений» Грузии, которые возглавили митинг, стоят на ярко выраженных националистических, антисоветских позициях, к тому же требуют выхода Грузии из состава СССР. Иными словами, речь шла о неприкрытых антигосударственных призывах. Поэтому, анализируя события в Тбилиси, нельзя было обойти вниманием политические цели митингующих.

Кстати говоря, в докладе Собчака второму Съезду народных депутатов СССР на этот счёт прямо говорилось: «Политическую, моральную и иную, в том числе правовую, ответственность за свои действия должны нести организаторы несанкционированного митинга у Дома правительства. — И дальше Собчак называл их поименно: — Церетели, Гамсахурдиа, Чантурия и другие лидеры неформальных организаций, которые допустили в ходе проведения митинга различные нарушения общественного порядка, призывали к невыполнению законных требований властей, не приняли мер к прекращению митинга, не попытавшись, таким образом, воспрепятствовать трагическому исходу событий».

Депутат Шенгелая назвал события в Тбилиси «военной карательной акцией», потребовав лишить депутатского мандата командующего ЗакВО генерала Родионова. В тот же день выступил депутат Гамкрелидзе, который говорил: «9 апреля в 4 часа утра под предлогом разгона несанкционированного митинга и мирной демонстрации в Тбилиси было совершено беспрецедентное по своей жестокости массовое избиение невинных людей, повлёкшее за собой человеческие жертвы… Эта военная операция, которой руководил командующий войсками Закавказского военного округа генерал-полковник И.Н. Родионов, задумывалась, очевидно, не как операция по разгону мирного митинга, а как заранее запланированная карательная операция по уничтожению людей… Планируемая акция такого масштаба, с такими политическими последствиями, должна была быть заранее известна высшему руководству страны».

Я слушал выступавших и недоумевал. «Военная карательная акция», «под предлогом разгона», «заранее спланированная акция по уничтожению людей»… Что это? Что происходит на съезде? Да, трагедию в Тбилиси действительно необходимо тщательно расследовать — наказать тех, чьи непродуманные действия привели к гибели людей, тут сомнений не было. Одновременно для оздоровления политической обстановки в Грузии надо спокойно разобраться, чего же добивались устроители митинга. Но ведь акценты отчётливо смещаются в совершенно иную плоскость: затевается глумление над армией, идёт атака на высшее руководство страны, а политические цели митингаторов заранее объявляются священными. Я-то хорошо знал, что обвинения в «заранее спланированной карательной акции» — это невероятная чушь, не имеющая под собой ни малейших оснований. Почему же она муссируется с такой настойчивостью? Трагическое происшествие в Тбилиси, несомненно, начинало обретать черты политического «тбилисского дела». Но зачем? С какими намерениями это делается?

Явное становилось тайным…

Между тем яростная атака на армию, начавшаяся в первый же день съезда в связи с тбилисской историей, была дружно подхвачена «демократической» прессой. Общественное мнение активно настраивали против Вооружённых Сил. Попытки генерала Родионова изложить своё понимание трагических событий встретили мощный отпор, требования о лишении его депутатских полномочий зазвучали не только на съезде, но и в печати, по телевидению

Вспоминая обстановку, в которой возникло «тбилисское дело» на съезде, сопоставляя её с общим ходом дела в стране, я всё отчётливее осознавал, что «тбилисское дело» — не сама ночная трагедия, а именно «дело», Политическое «дело»! — служило определённым прикрытием для каких-то так называемых неформальных сил, стремившихся к власти. Впрочем, не так уж трудно было понять, что это за силы. Те самые грузинские националисты, которые организовали митинги в Тбилиси, чтобы оторвать Грузию от Советского Союза, разгромить компартию республики.

Между тем комиссия по «тбилисскому делу», созданная на первом Съезде народных депутатов СССР, приступила к работе. И как-то утром мне позвонил её председатель Собчак, сказал, что члены комиссии хотели бы встретиться со мной.

— Пожалуйста, я готов. Когда и где? — спросил я.

Тот разговор с членами комиссии мне особо запомнился вот почему: меня менее всего расспрашивали про обстоятельства «тбилисского дела», а больше интересовались положением в стране, моим отношением к сепаратизму, оценками по части национальной политики. Помню, был и такой вопрос: как вы относитесь к очернительству нашей истории, к осквернению памятников революционной и боевой славы? И ещё: ваше отношение к первичным партийным организациям на заводах, на шахтах? Объясняя, почему задаются такие вопросы, совершенно не относящиеся к «тбилисскому делу», кто-то сказал:

— Егор Кузьмич, пользуясь этой встречей, просто хочется получше узнать вашу политическую позицию как члена Политбюро.

Поскольку членов комиссии было человек двадцать, то и вопросов такого плана мне задали довольно много, беседа длилась больше часа. Что же касается непосредственно тбилисской истории, то прозвучало только два вопроса:

— Кто вёл совещание седьмого апреля?

— Совещание проводил я.

— Совещание протоколировалось?

— Нет, это было рабочее совещание, такие совещания не стенографируются и не протоколируются, таков общепринятый порядок в ЦК.

Вот и всё. Правда, министр юстиции В.Ф. Яковлев добавил:

— Надо было бы эти вопросы решать в государственных органах, а не в партийных.

Я с ним согласился:

— Конечно! Но ведь тогда мы всё ещё жили в условиях партийно-государственного руководства, таковы были реальности.

Весь разговор оставил у меня впечатление спокойного, аналитического подхода к изучению «тбилисского дела». Я почувствовал желание членов комиссии, не нагнетая политических страстей, основательно разобраться в обстоятельствах тбилисской трагедии.

Впереди была встреча генсека.

Церемония встречи Генерального секретаря ЦК КПСС после его возвращения из зарубежной поездки несколько отличается от проводов. Как-то само собой сложилась такая практика: встретив Генерального, все члены Политбюро и секретари ЦК собирались или в вестибюле, или в одной из комнат правительственного аэропорта «Внуково-2», чтобы узнать мнение Горбачёва о переговорах на высшем уровне, а также для того, чтобы сразу, как говорится, с первых шагов по родной земле ввести его в курс текущих дел. Думаю, это правильная, разумная практика, и она соблюдалась неизменно. Нередко на это уходило один-два часа.

И на сей раз, как обычно, Горбачёв в общем плане рассказал о поездке, о своих переговорах с Тэтчер, а затем перешёл к нашим проблемам:

— Ну что у нас? Как дела?

Мы заранее договорились с Чебриковым, что он сообщит в аэропорту о происходящем в Грузии, о нашем совещании. В конце концов дело сделано, рекомендации выработаны — это главное. А кто будет о них докладывать Генеральному секретарю — какая разница?

— В Тбилиси очень сложная обстановка, — начал Виктор Михайлович. И, рассказав вкратце о создавшемся положении, добавил: — Патиашвили настойчиво просит у центра помощи. Мы собрались, Егор Кузьмич вёл совещание. Обсудили возможные варианты действий. Хотелось бы доложить вам выработанные рекомендации.

— Пожалуйста…

Виктор Михайлович изложил выводы рабочего совещания, и Горбачёв поддержал их сразу, решительно:

— Правильно!

Затем началось обсуждение дополнительных мер, в котором приняли участие Рыжков, Шеварднадзе, Яковлев, Язов, Медведев, другие члены политического и государственного руководства, ведь Политбюро и Секретариат собрались в полном составе, как всегда бывает при встречах Генерального секретаря, прибывающего из зарубежной поездки.

В итоге все сошлись на том, что рекомендации разработаны разумные, они носят профилактический характер и дают время для того, чтобы широко использовать политические методы. Что касается дополнительных предложений, то, подытоживая обмен мнениями, Горбачёв сказал:

— Надо, чтобы завтра же утром товарищи Шеварднадзе и Разумовский вылетели в Тбилиси. Разберитесь там в обстановке на месте. Понимаю, дел много, но необходимо лететь. Надо приложить все силы к тому, чтобы политическими средствами разрядить конфликт. Если потребуется, следует встретиться с участниками митинга.

Вне сомнения, Генеральный секретарь принял абсолютно верное, возможно, единственно верное решение. Кстати, Горбачёв дал поручение и Чебрикову: завтра же утром собрать рабочее совещание, на котором снова рассмотреть развитие ситуации уже с учётом полученных шифровок.

Помнится, при этом Михаил Сергеевич добавил:

— Как условились, Егор Кузьмич отбывает в отпуск…

Возвращаясь мысленно к событиям, развернувшимся на первом съезде, я вспоминаю, что в тот момент недоумевал: с какой целью начала нагнетаться истерия? Зачем некоторые грузинские депутаты прямо на глазах принялись создавать политическое «тбилисское дело»? Почему антисоветская пресса моментально занялась формированием соответствующего общественного мнения, настраивая его против армии?

Ещё и ещё раз обязан заявить: утверждённые вечером седьмого апреля рекомендации рабочего совещания были направлены на то, чтобы урегулировать конфликт мирными средствами. А поручения, дополнительно сделанные в тот вечер Горбачёвым, были здравыми и дальновидными: они позволяли полностью овладеть ситуацией. Думаю, ни у кого нет сомнений в том, что, если бы утром восьмого апреля Шеварднадзе, как и было предложено ему Горбачёвым, прилетел в Тбилиси, ночной трагедии 9 апреля не произошло.

Как уже говорилось, на следующее утро я улетел отдыхать и о дальнейших событиях могу судить лишь по документам, которые изучил весьма внимательно, в сопоставлении.

Согласно предложению Горбачёва восьмого апреля в ЦК под председательством Чебрикова состоялось новое совещание, посвящённое положению в Грузии. Его состав был тем же, что и накануне, «за исключением т. Лигачёва Е.К., уехавшего в отпуск» — так сказано в заключении комиссии Съезда народных депутатов СССР. Кроме того, в совещании приняли участие министр внутренних дел СССР т. Бакатин, а также член Политбюро т. Шеварднадзе. Иными словами, вопреки указанию Горбачёва Шеварднадзе не поторопился утром же вылететь в Тбилиси, а остался в Москве. И в этой связи небезынтересно привести текст шифрограммы от Патиашвили, полученной накануне вечером.

Заканчивалась шифровка следующим образом:

7 апреля в ЦК КП Грузии состоялась встреча с представителями интеллигенции, на которой Д.И. Патиашвили «оценил создавшееся положение как катастрофическое». 8 апреля в Тбилиси прошло собрание партийного актива республики, где Джумбер Ильич отметил, что «в республике создалась чрезвычайно напряжённая и взрывоопасная политическая атмосфера. Экстремистски настроенные лидеры призывают к свержению Советской власти, социалистического строя». На активе было принято решение об использовании воинских частей для вытеснения с площади митингующих. Именно утром 8 апреля была проведена демонстрация военной силы — над городом летали вертолёты, по Тбилиси прошли три колонны бронетранспортеров. Вместо ожидаемого эффекта успокоения эта акция вызвала резкое увеличение числа митингующих у Дома правительства[12]. Иными словами. 8 апреля обстановка в городе продолжала быстро сгущаться.

А в Москву вдруг полетели шифровки, выдержанные в совершенно иных, куда более оптимистических тонах, нежели накануне.

В тот день, 8 апреля, в Москву была направлена шифрограмма, в которой оптимистически утверждалось:

Эта шифровка была отправлена 8 апреля в 20 часов 50 минут — после нападения бесчинствующих групп молодёжи на бронетранспортеры, когда уже были ранены шестеро военнослужащих, когда ситуация стала взрывоопасной…

А наутро, после того как трагедия в Тбилиси уже свершилась, Д. Патиашвили дал телеграмму такого содержания: «8 апреля после 21 часа, несмотря на все принимаемые партийными, советскими и правоохранительными органами меры, обстановка на митинге у здания Дома правительства республики с участием 15 тысяч человек, а также в других, частях города стала накаляться экстремистами до предела и выходить из-под контроля. Лидеры так называемого национально-освободительного движения начали оглашать планы захвата власти в республике…»

Что ж получается? В 20 часов 50 минут «владели ситуацией», а после 21 часа ситуация «стала выходить из-под контроля»…

И всё-таки сам этот вопрос: почему Шеварднадзе в тот раз ослушался Горбачёва? — небезынтересен. Но что касается Шеварднадзе, то я не могу припомнить случая, когда он хоть в чём-то перечил бы Генсеку. Для него это была давняя традиция. Известно, в адрес больного и потому работавшего не в полную силу Леонида Ильича Брежнева раздавалось немало славословий.

Шеварднадзе был первым среди таких виртуозов. Воздерживаясь от комментариев, я вынужден всё-таки процитировать несколько характерных, хотя далеко не самых ярких, высказываний Шеварднадзе относительно Брежнева. Делаю это лишь по той причине, что они имеют общественную значимость.

Скажу откровенно, в глубине души я удивлялся особой эластичности политических взглядов Эдуарда Амвросиевича, его постоянной готовности во всём поддержать лидера, быстрее выполнить его указание. Вот почему, когда я узнал, что 8 апреля Шеварднадзе вопреки указанию Горбачёва не вылетел в Тбилиси, то сильно этому поразился. Да, Патиашвили неожиданно начал слать оптимистические шифровки. Да, на совещании под председательством Чебрикова после переговоров с Патиашвили решили, что немедленный вылет нецелесообразен. Но ведь всё это происходило днём 8 апреля — в те часы, когда Шеварднадзе должен был уже находиться в Тбилиси! И итогом промедления стало то, что «не была использована дополнительная возможность урегулирования политическими методами создавшегося в республике положения». К таким выводам, повторяю, пришла комиссия Верховного Совета Грузинской ССР.

Но время показало и другое. Используя националистический угар, к власти в республике пришли именно те силы, которые тогда искусно управляли митингом у Дома правительства. Как это произошло? Каким образом националистическим силам удалось прийти к власти в Грузии, в прибалтийских республиках, из-за чего разрушено наше государство? Что этому способствовало и что этому не препятствовало?

Прежде чем продолжить разговор о перипетиях тбилисской истории, мне представляется необходимым ответить на эти коренные вопросы, ибо именно они, по моему глубокому убеждению, позволяют понять главную драму перестройки.

Политика — дело сложное, выражающее интересы классов, социальных групп, целых государств. Невозможно перечислить все основные постулаты политики — это задача специального научного труда. Здесь я хочу сказать лишь об одном из них: на сложных перекатах истории совершенно необходимо определить главную опасность, стоящую перед страной, обществом, и вовремя её устранить.

Если преобразователь не видит главной опасности, а увлекается борьбой с угрозой мнимой или второстепенной, это ведёт к неверной оценке причин возникающих трудностей, а следовательно, неизбежны ошибки в их преодолении.

Естественно, с течением времени и развитием общественных процессов главная опасность, угрожающая нормальному ходу преобразований, меняется. Прозорливость политика в том и состоит, чтобы заблаговременно предвидеть перемены в умонастроениях людей, смягчая или вовсе предотвращая неблагоприятные тенденции.

Это общие, так сказать, теоретические положения. Но если от них перейти к реалиям жизни, то можно вспомнить, что на первоначальном этапе перестройки характерным было противоборство между перестроечными силами, составляющими большинство народа, и силами, не желавшими перемен в обществе.

Думаю, что этот первоначальный ориентир был верным. Большинство народа с энтузиазмом встретило перестройку. Между тем антисоциалистические, деструктивные силы, которые нарекли себя демократами, «прорабами перестройки», используя преобладание в средствах массовой информации, принялись лепить образ «врага перестройки» из всех, кто был с ними не согласен, кто придерживался принципа постепенности, последовательности и преемственности общественных преобразований.

Этих-то несогласных антисоветская пресса и окрестила консерваторами, попыталась свалить на них вину за неудачи перестройки. Но, отвлекаясь сейчас от смысла политических ярлыков, позволительно спросить: какое отношение консервативно настроенные люди имели к расстройству потребительского рынка и денежного обращения в 1990–1991 годах? Разве консервативные силы способствовали развалу СССР, катастрофическому росту спекуляции и преступности, формированию слоя буржуа? Разве они организовали кампанию по глумлению и дискредитации Советской Армии? Разве они организовали вспышки межнациональной розни и волну митинговщины., отвлекавшие людей от дела? Конечно же, нет! Все это дело рук антикоммунистических, национал-сепаратистских сил, ревизионистов всех мастей и оттенков. А те, кого нарекли консерваторами, наоборот, прилагали максимум усилий, чтобы не допустить столь негативного развития событий.

И на поверку вышло, что так называемые консерваторы оказались самыми настоящими реалистами, реформистами. Если бы к их советам прислушались, стране удалось бы избежать многих бед. Главная, страшная опасность — национализм, сепаратизм.

Потом Горбачёв и некоторые другие ведущие политики часто повторяли: мы недооценили опасность националистических движений. Однако пришла пора спокойно спросить: кто это «мы»? Пришла пора по-настоящему разобраться в истоках и носителях национализма. Пришла пора осознать, что увлечение политической борьбой с консерваторами и потворство националистическим движениям, поначалу прикрывавшимся демократическими лозунгами, — это две стороны одной медали, это роковая ошибка перестройки.

Вообще говоря, в процессе перестроечных преобразований опасность нарастания национализма была неизбежной, о чём свидетельствует исторический, мировой опыт. Нетрудно было предвидеть, что первые «неформальные» движения, возникающие в ходе демократизации общественной жизни, используют для своей консолидации именно национальный фактор — самый простой, самый доступный для понимания масс, тем более в прошлые годы тут было допущено немало перекосов, особенно по части развития национальных культур и языков. Все ведущие «неформальные» движения в союзных республиках начинались с использования национальной идеи. Именно национальная идея всегда идет впереди, уступая место идее социальной лишь по мере того, как трудящиеся овладевают политическим опытом.

Лично я не вижу ничего дурного в том, что национальные идеи служат как бы катализатором возрождения политической активности людей. Более того, это прекрасно! Главное, чтобы рост национального самосознания не вырождался в идею национальной исключительности или приоритета одной нации. И применительно к политической ситуации 1988 года, когда повсеместно в республиках активизировались «народные фронты», для меня вопрос стоял так: поощрять политический динамизм людей, однако не допускать его перерождения в националистические, антисоветские движения.

Первым грозным сигналом на этот счёт стали события в Нагорном Карабахе. Они показали, насколько взрывоопасны национальные вопросы, по какому гибельному, тупиковому пути может пойти развитие общественных процессов, если вовремя не остановить нарастание национализма. Естественно, в начале 1988 года мы неоднократно обсуждали на заседаниях Политбюро обстановку в Нагорном Карабахе, требования Армении, Азербайджана. И единогласно пришли к единственно верному решению: в настоящее время перекройка национально-территориальных границ недопустима! Тут речь идёт о принципе. Если его нарушить хотя бы один раз, это откроет дорогу многочисленным кровавым конфликтам.

Несколько позже, в мае 1988 года, были решены и другие, уже тактические вопросы: в частности, о смене партийного руководства в Азербайджане, Армении. Для того чтобы провести пленумы ЦК, наметили направить в республики членов Политбюро: меня — в Баку, Яковлева — в Ереван.

Собственно говоря, это было предложение Горбачёва, которое все поддержали. Помимо того, решили, что вместе со мной в Баку полетит Разумовский, а вместе с Яковлевым в Ереван — Долгих.

В Азербайджане я познакомился с обстановкой и засел за подготовку выступления. Закончил его часов в одиннадцать вечера — эти рукописные листки и сейчас хранятся в моём архиве, такова многолетняя привычка: выступления пишу от руки и сохраняю оригиналы. Но поскольку ситуация в Баку складывалась непростая, несмотря на поздний час, я решил посоветоваться по телефону с Горбачёвым:

— Михаил Сергеевич, хочу согласовать стержень выступления на завтрашнем пленуме.

— Давай…

— В основе будет постановление Политбюро по ИКАО. Суть в том, что нельзя решать национальные вопросы путём изменения территориальных границ без согласия республик. Надо сохранять статус-кво. Но добиваться, чтобы законные требования всех национальных групп населения, каждого человека, независимо оттого какой он национальности, полностью бы удовлетворялись…

— Да, позиция принципиальная, — одобрил Горбачёв. — Желаю успеха.

На следующий день я изложил эту позицию перед участниками пленума ЦК КП Азербайджана. И не сомневался, что точно также поступил Яковлев в Ереване, поскольку речь шла о принципиальном постановлении Политбюро. Однако когда я ознакомился с выступлением Яковлева на пленуме ЦК КП Армении, то с удивлением обнаружил, что он полностью обошёл молчанием проблему НКАО. Яковлев много говорил о засевших в обществе консерваторах и опасности консерватизма, однако ни разу не произнёс даже слов «Нагорный Карабах», не упомянул о твёрдой позиции центра по вопросу о национально-территориальных границах— словно не существовало ни этого важнейшего документа, ни этой жгучей проблемы.

Стоял май 1988 года…

О памятном для меня заседании Политбюро в начале сентября 1988 года, когда Яковлев докладывал о своей поездке в Литву, я уже писал. Именно к осени мои и его оценки намерений прибалтийских националистов окончательно разошлись. Множество фактов указывало, что идёт быстрый процесс становления активных националистических, антисоветских движений.

Яковлев со своей стороны призывал не нервничать, утверждая, что в Прибалтике развиваются нормальные процессы демократизации, свойственные перестройке.

Что же происходило в действительности? Кто оказался прав?

На политическом фронте перестройки шла ожесточённая борьба против настоящих коммунистов, им приклеивали ярлыки консерваторов. А в это же самое время «прорабы», ренегаты и ревизионисты срочно перекрашивались из коммунистов в «национал-демократов», вставляли в петлицы цвета национальной символики, чтобы не остаться в стороне от власти и не потерять своих привилегий.

В Латвии, в Эстонии лидерами националистических сил стали бывшие высокопоставленные партийные функционеры. А уж что касается Литвы, то здесь особая «заслуга» в расколе компартии и создании всех условий для расцвета национализма принадлежит бывшему первому секретарю ЦК КП Литвы классическому ликвидатору Бразаускасу.

Националистическая волна в прибалтийских республиках стала особенно быстро нарастать в конце 1989 года после второго Съезда народных депутатов СССР. Всем памятны острейшие дебаты вокруг доклада Яковлева о пакте Молотова — Риббентропа и секретных протоколах к нему. Не буду здесь входить в детали того обсуждения, однако напомню о пророческих словах, звучавших с трибуны. Один из депутатов с горечью воскликнул:

— Что вы делаете? Опомнитесь! Вы же даёте зелёный свет развалу Советского Союза!

Нет, не прислушались…

Про взвинченную, скандальную обстановку на втором Съезде народных депутатов СССР я уже писал, она стала предвестием грядущего кризиса перестройки. В том политическом угаре, подогреваемом нашими и зарубежными средствами массовой информации, трудно было рассчитывать на принятие мудрых решений.

Примерно до конца 1988 года Горбачёв, Яковлев просто «стеснялись» произносить слово «национализм», заменяя его понятием «экстремизм», а слова «интернационализм», «интернациональная солидарность» совсем исчезли из политического лексикона — это находило отражение и в прессе, в официальных сообщениях о массовых беспорядках. В этом проявлялась тенденция приглушить опасность национализма, исподволь уже начавшего разъедать единство Советского Союза.

Партия, заражённая национализмом, — это гибнущая партия, тут сомнений не было. Много раз на заседаниях Политбюро поднимался вопрос о тревожных сообщениях из Прибалтики. Впрочем, они тревожили, конечно, не только меня, но и других членов Политбюро, их ставили коммунисты на Пленумах ЦК. В результате газета «Правда», наконец, начала публиковать материалы, обнажающие националистическую сущность народных фронтов. Но хорошо помню, какая яростная атака пошла за это на «Правду» и её тогдашнего главного редактора В.Г. Афанасьева со стороны литовских коммунистов — бывших литовских коммунистов, которые на деле оказались ликвидаторами, националистами.

Обстановка в Прибалтике накалялась, и ЦК КПСС выступил со специальным заявлением. Оно было сделано летом 1989 года под давлением сгущавшихся обстоятельств, когда из прибалтийских республик начали потоком приходить дурные вести о дискриминации некоренного населения, о резком нарастании межнациональной напряженности. То заявление одобрительно, с надеждой восприняли все здоровые силы в Прибалтике, да и не только там: оно ведь могло стать поворотным событием в развитии национальных процессов. Речь шла о том, чтобы устранить наслоения прошлого, дать широкий простор для развития национальных культур и языков, обеспечить полную свободу для национальных традиции и обычаев, учесть законные требования коренного населения. Но в то же время Заявление ЦК КПСС напоминало об опасности национализма, защищало интересы всех народов, населявших Прибалтику. По сути дела это была программа оздоровления политической обстановки, причём программа не абстрактная, не кабинетная — она учитывала сложившиеся к тому времени реалии.

Уверен, если бы центр и средства массовой информации начали тогда работать в духе заявления, дальнейшие события развивались бы совершенно иначе и не привели бы к политическому кризису в Прибалтике. Но, увы, судьба Заявления ЦК КПСС была плачевной: по нему открыли мощный огонь лидеры народных фронтов, их поддержали некоторые центральные органы печати. А центр, ЦК КПСС снова проявил непозволительную пассивность. Создавалось впечатление, что кое для кого заявление было просто формальной акцией, а незавидную судьбу для него уготовили для того, чтобы ещё более вдохновить прибалтийских сепаратистов.

Понимая, в каком направлении развиваются события, видя крайнюю пассивность центральных органов в борьбе с национализмом, я решил обратиться в Политбюро ЦК КПСС со специальной запиской. Это было уставным правом коммуниста, но любопытно, что члены Политбюро с начала тридцатых годов ни разу не пользовались таким правом. Это и понятно, это было архиопасно. Однако у меня иного выхода не оставалось: все мои попытки в 1988 и 1989 годах поднять серьёзный разговор на Пленумах ЦК, заседаниях Политбюро о национализме и сепаратизме, о положении в партии, её единстве были безуспешными. Это и побудило в письменной форме изложить свои соображения (привожу полный текст письма).

Да, это письмо было написано в мае 1990 года. И, перечитывая его сегодня, я с глубокой душевной болью думаю о том, что оно, увы, оказалось пророческим. Между тем содержавшиеся в нём выводы не были ведь частным мнением коммуниста: речь шла об официальном письме, которое член Политбюро направил Генеральному секретарю ЦК КПСС. Проблемы, затронутые в нём, казалось бы, требовали незамедлительного рассмотрения — для этого и предлагалось срочно созвать Пленум ЦК КПСС. На этом, кстати, настаивали многие члены ЦК.

Вот такое письмо я, как член Политбюро, официально направил Горбачёву. Но произошло нечто невероятное, поразительное. Под всё более громкие восклицания о плюрализме, гласности и демократизации КПСС на самом деле обстановка в высшем эшелоне партии всё более начинала напоминать глухие времена. В нарушение Устава КПСС и явно во вред перестройке, с моими письмами так и не были ознакомлены члены Центрального Комитета КПСС.

Письма легли под сукно…

Позволю себе привести любопытный разговор, который после XXVIII съезда КПСС состоялся у меня с тогдашним первым секретарём ЦК КП Белоруссии Е.Е. Соколовым. Он рассказал мне о совещании в дни съезда, на котором обсуждались кандидатуры в новый состав Центрального Комитета КПСС. Моей фамилии в зачитанном списке не оказалось, и кто-то спросил у Горбачёва:

— А почему нет в списке Лигачёва?

Горбачёв ответил:

— Он в последнее время пишет слишком много писем…

Что ж, я действительно писал Горбачёву письма с анализом ситуации в стране, требовал созыва Пленума ЦК для коллективного обсуждения сложившегося положения. Как и многие члены ЦК, я предвидел трагический ход событий и не молчал, а делал всё возможное, чтобы предотвратить беду.

К сожалению, мои возможности в силу многих причин были ограничены. Чтобы мой голос не был услышан, Горбачёву, вопреки его же обещаниям, пришлось пойти даже на противоречащее Уставу КПСС замалчивание моих писем к членам ЦК. Чтобы я вёл себя «спокойнее», чтобы связать мне руки в политической борьбе, мои политические противники не прекращали непрестанные и вздорные нападки на меня.

Что ж, в какой-то мере эти нападки увенчались успехом: я не мог изменить ход событий.

Но кто от этого выиграл и кто пострадал? Из-за того, что вовремя не была распознана главная опасность для перестройки — набирающий силу национализм, великая держава уже в ту пору оказалась на грани раскола.

Впрочем, коммунистам, всем советским людям, да и нашим сторонникам и противникам за рубежом, надо знать следующее.

В период подготовки к XXVIII съезду партии, когда обсуждались тезисы Отчётного доклада, я настаивал на том, чтобы чётко сформулировать главную опасность, угрожающую нормальному ходу перестроечных преобразований. Яковлев, Медведев в качестве главной опасности по-прежнему продолжали выдвигать консерватизм. Это было зафиксировано в варианте Отчётного доклада, который рассматривался в Политбюро. Ознакомившись с ним, я направил Горбачёву своё мнение, в котором указывал, что существует по меньшей мере три главные опасности: консерватизм, национал-сепаратизм и силы, толкающие страну к врастанию в капитализм. Скажу откровенно, консерватизм в моём понимании — а я его изложил выше, — на мой взгляд, не являлся основной опасностью для перестройки. Однако в этом вопросе я пошёл на политический компромисс, самым важным для меня было указать на опасность национализма.

К сожалению, в докладе опасность активизации националистических сил была представлена лишь как «серьёзное осложнение» в реализации задач перестройки. Иными словами, даже в середине 1990 года, когда исподволь начинался процесс разрушения СССР, всё ещё преуменьшалась главная опасность — национал-сепаратизм.

И всё-таки в Отчётном докладе Горбачёва XXVIII съезду партии, как известно, упомянуты все три опасности. Но не прошло после съезда и месяца, как Горбачёв, выступая на манёврах Одесского военного округа, снова в качестве опасности для перестройки назвал лишь консерватизм.

Только спустя полгода, на декабрьском Пленуме ЦК КПСС 1990 года, Горбачёв сделал доклад, в котором говорилось:

Снова запоздали — на сей раз поистине катастрофически! Как горька мне эта моя правота! И главное: почему, почему же всё-таки Горбачёв и его ближайшее окружение не прислушались к моим и другим подобным предостережениям? Почему замолчали, положили под сукно мои письма, обращённые к членам ЦК, грубо нарушив тем самым принцип коллективного руководства?

Время даёт ответы и на эти вопросы. Со своей стороны могу сказать, что Горбачёва умело вовлекли в сугубо политическую борьбу, пугая «правой» опасностью, намекая на судьбу Хрущёва. В итоге вместо реальной опасности, угрожавшей перестройке, — махрового национализма, ему подсунули опасность мнимую — в виде консерватизма, причислив к консерваторам политиков, стоящих на позициях реализма, социализма.

И ещё. В приведённом письме к членам ЦК и Горбачёву я указывал на то, что межнациональные конфликты и центробежные силы в федерации срывают выполнение экономических программ, ведут страну к хозяйственной катастрофе. Главным я считал спасение СССР как целостного государства.

Но разве не об этом шла речь в докладе Горбачёва на четвёртом (1991 г.) Съезде народных депутатов СССР?..

Да, вопрос о постоянном запаздывании Горбачёва — непростой вопрос. Невозможно объяснить его тем, что Михаил Сергеевич не был, мол, по-настоящему информирован о событиях в стране. Нет, это не так, совсем не так.

Возвращаясь непосредственно к «тбилисскому делу», хочу напомнить, что до второго Съезда народных депутатов СССР в декабре 1989 года я наблюдал за ним как бы со стороны. В тот период меня особенно беспокоили тенденции политического развития Грузии. Националистическая волна, взметнувшая на своём гребне лидеров несанкционированного митинга у Дома правительства, начинала перерастать в политическое цунами. Используя ночную трагедию 9 апреля, антисоциалистические, антисоветские силы нагнетали обстановку, готовясь к будущим выборам и стремясь одержать на них победу. События, безусловно, разворачивались по сценарию, уже опробованному в Прибалтике, особенно в Литве.

Но за несколько дней до открытия второго Съезда Советов начали происходить странные вещи…

По Ленинградскому телевидению выступил председатель комиссии народных депутатов СССР по расследованию «тбилисского дела» Собчак. В большой передаче он изложил перед телезрителями некоторые данные о работе своей комиссии и показал отрывки фильма, снятого грузинским КГБ. Само по себе это выступление, конечно же, являлось серьёзным нарушением депутатской этики. Однако ещё более примечательным было то, что Собчак подменил объективный, обстоятельный анализ явно предвзятым нагнетанием страстей вокруг якобы применения военными отравляющих веществ и сапёрных лопаток, хотя ему уже было известно: по заключению экспертов гибель людей наступала в результате давки, а не колото-резаных ран и удушья.

Дело в том, что к тому времени я был уже знаком с заключением комиссии, возглавляемой Собчаком. Оно произвело на меня впечатление обстоятельного документа, в котором изложены различные аспекты «тбилисского дела» и ночной трагедии, сделаны глубокие, важные выводы. У меня возникли возражения лишь по той части заключения, где содержалась тенденциозная критика армии. В заключении говорилось о совещаниях в ЦК КПСС 7 и 8 апреля, о том, что обстановка в Тбилиси обсуждалась 7 апреля поздно вечером во время встречи Горбачёва, прилетевшего из Лондона, прямо в аэропорту.

Именно поэтому я немало удивился телевыступлению Собчака и, конечно, сразу насторожился: уже наступил конец 1989 года, я прекрасно помнил, как начиналось «дело Гдляна», и понимал, что Ленинградское телевидение, в чьи задачи в ту пору входило, согласно намерению лжедемократов, расшатывать страну, неспроста пригласило в студию Собчака.

Между тем против телепередачи резко возразили работники военной прокуратуры, посчитавшие, что председатель комиссии исказил факты. Ленинградское телевидение, вновь ставшее застрельщиком очередного общественного скандала, вынуждено было пригласить в студию военных следователей, которые предложили свою версию происшедшего.

Снежный ком «тбилисского дела» покатился…

Однако к тому времени многие депутаты, наученные горьким опытом различного рода провокаций, будораживших страну, в политическом смысле явно повзрослели. Раздались требования заслушать отчёт комиссии на съезде. И вопреки возражениям самого же Собчака, а также делегации Грузии и Межрегиональной группы, съезд при обсуждении повестки дня принял решение заслушать доклад председателя комиссии Собчака и сообщение главного военного прокурора Катусева.

И вот тут-то произошло нечто и вовсе неожиданное: устный доклад Собчака во многом отличался от письменного заключения комиссии, подписанного всеми её членами. Акценты в выступлении Собчака с трибуны съезда были резко сдвинуты, о многих фактах не упоминалось вообще, другие тщательно затушёвывались. Доклад Собчака был построен таким образом, что в итоге главным виновником тбилисской ночной трагедии объявлялся чуть ли не Лигачёв.

Выступлению Собчака предшествовали бурные дебаты, в ходе которых было решено заслушать председателя комиссии на закрытом заседании. Поэтому телетрансляцию с него не вели, полный текст доклада и заключение комиссии не были опубликованы в «Известиях». Если добавить к этому, что антисоветские средства массовой информации моментально выхватили из доклада Собчака именно фамилию Лигачёва и начали муссировать её уже не только в связи с «делом Гдляна», но и в связи с «тбилисским делом», то можно сказать однозначно: внезапный ход Собчака достиг своей цели.

О том, что я пережил в те часы и дни, когда сразу вслед за ложными обвинениями следователей на меня обрушились столь же нелепые, сфальсифицированные обвинения в причастности к тбилисской трагедии, лучше не вспоминать. Тут не до ложной скромности. Действительно, требовалось мужество, чтобы всё это выдержать, не сложить оружия и продолжать борьбу — не за себя, а против сепаратизма, угрожавшего стране расколом и кровью, против ликвидаторов в партии.

Сегодня, когда утихла душевная боль, когда все ложные обвинения, выдвинутые против меня, рассыпались в прах, а ход событий снова показал мою правоту, я порой вспоминаю о том внезапном ходе Собчака. Безусловно, с Собчаком кто-то очень хорошо «поработал», в этом у меня сомнений нет.

Поскольку в печати доклад Собчака опубликован не был, то имеет смысл сказать о некоторых его «странностях». В отличие от официального заключения комиссии Собчак не перечислил состав участников рабочего совещания в ЦК КПСС 7 апреля, а свёл его к тому, что оно состоялось «под председательством Лигачёва». Но это не всё. Меня поразило, что докладчик вообще не упомянул о совещании в ЦК 8 апреля. Более того, он не упомянул и о том, что тбилисская ситуация обсуждалась во время встречи Горбачёва в аэропорту… Повторяю, все эти факты фигурировали в официальном заключении комиссии. Но согласно докладу я оказался единственным из представителей центра, который имел отношение к «тбилисскому делу». Никакой другой член Политбюро даже не был назван!

Однако все эти недобросовестные передержки просто блекли перед тем «фокусом», какой Собчак выкинул в самом конце доклада. Вернее сказать, они были прелюдией, подготовкой к этому эффектному «фокусу».

Дело в том, что во время работы комиссии по расследованию тбилисской трагедии я обратился к Собчаку с письмом.

Вот такое письмо направил я в комиссию, кратко изложив в нём всё то, о чём уже известно читателям. Казалось бы, что тут такого? Как можно использовать его мне во вред?

Однако Собчак всё же умудрился «выжать» из этого письма эффектнейшую концовку для своего доклада. Сделал он это, скажу откровенно, поистине виртуозно. Он полностью огласил моё письмо, а затем сказал:

— К этому я хотел бы добавить следующее. Если политический или государственный деятель принимает какое-то решение, то он несёт ответственность за результаты этого решения, независимо от того, где он узнал об этих результатах — находясь в отпуске или в служебном кабинете.

Этими словами доклад был завершён. Все точки над «i» были расставлены. В «тбилисском деле» виноват Лигачёв, и он несёт за это ответственность. Так ведь и было сказано в конце: «…несёт ответственность…»

Кстати, лишь впоследствии я узнал, что Собчак вступил в Коммунистическую партию только в 1987 году, а в 1990-м, как известно, он из партии уже вышел. И этот факт, поразивший меня, но не нуждающийся в комментариях, вполне вписывается в облик того Собчака, за которым тянется «тбилисский след». Ему, как говорят, было не привыкать. Он сжёг то, чему поклонялся…

С грустью отметил я и другое: после выступления Собчака президиум молчал. А ведь в президиуме сидели люди, которые прекрасно знали, как именно развивались события, были их непосредственными участниками. И вот отмалчиваются… Буквально вчера в этом же зале бушевали страсти вокруг «дела о взяточничестве», в которое недобросовестные следователи Гдлян и Иванов пытались впутать меня. И вот — новое дело, тбилисское, и снова Лигачёв. Неужели никто не внесёт ясность, не восстановит справедливость? Ведь с этими людьми бок о бок я работал несколько лет, не раз говорили о партийном товариществе.

Но президиум отмалчивался…[13]

Помню, после выступления главного военного прокурора Катусева и первого секретаря ЦК КП Грузии Гумбаридзе объявили перерыв, и я зашёл в комнату президиума. Если смотреть из зала на сцену Дворца съездов, то можно заметить, что справа находится небольшая дверь, облицованная под обшивку массивной стены. За этой дверью и расположена довольно обширная комната, где обычно собирались члены Политбюро. Поэтому сюда протянуты все виды связи, здесь есть телефонные справочники правительственных коммутаторов. Здесь же можно и наскоро перекусить.

Видимо, происходящее на съезде взволновало не только меня, и почти все члены Политбюро собрались в комнате отдыха. Ощущалась общая нервозность. Никто ни с кем не разговаривал, ни о чём друг друга не спрашивал, все чувствовали себя как-то неловко. Горбачёв молча, сосредоточённо пил чай.

Неожиданно вошёл Шеварднадзе, мгновенным взглядом окинул комнату, демонстративно бросил на стол папку с бумагами и возбуждённо воскликнул:

— Всё! Михаил Сергеевич, я ухожу в отставку. Я возмущён тем, что здесь происходит. Считайте, что я твёрдо решил.

Кстати говоря, западная печать уже на следующий день оповестила весь мир о намерении Шеварднадзе уйти в отставку. Я даже удивился, откуда об этом так быстро узнали зарубежные журналисты: ведь фраза была сказана в узком кругу, как говорится, при закрытых дверях. Но это — так, действительно, кстати. Ибо я ни на миг не сомневался в том, что угроза отставки мнимая, она нужна была Шеварднадзе только для того, чтобы «сохранить лицо» перед грузинскими депутатами, которые во время выступления главного военного прокурора покинули зал. А может быть, и не только перед грузинскими депутатами, но также перед теми политическими силами, которые набирали мощь в Тбилиси…

Не скрою, в те минуты в комнате президиума у меня мелькнула мысль обратиться к кому-либо персонально или же ко всем сразу: «Товарищи! Что происходит? Почему же вы молчите? Ведь вы прекрасно знаете, как всё было на самом деле». Но, разумеется, я воздержался от подобных восклицаний. Политика — штука суровая, она строится на расчёте, а не на эмоциях. Кроме того, я хорошо понимал, что, помимо стремления любой ценой «свалить» Лигачёва, ход Собчака преследовал и иные, более широкие цели.

«Тбилисское дело», возникшее на первом Съезде народных депутатов СССР, продолжало логически развиваться, принося огромные дивиденды националистическим лидерам Грузии, вознося их к вершинам власти. Пока эти вершины не достигнуты, им было невыгодно идти на открытый конфликт с руководством страны — они двигались проторенным путём литовского «Саюдиса», разжигая страсти, готовясь к будущему перевороту. Вот почему, нанося удар по армии, они смягчили нападки на центральное руководство, а центр со своей стороны по причинам, о которых я уже писал, предпочитал не замечать бурного роста грузинского национализма.

Хочу заметить, что со стороны самих грузин я не ощущал какого-то недоброжелательства, в Тбилиси прекрасно понимали, что я никакого отношения не имею к ночным трагическим событиям. Подтекст доклада Собчака, нацеленный лично против меня, был уже частью не грузинской, а сугубо московской игры. Именно поэтому Собчак не ограничился рамками доклада, он продолжал свою роль и позже. В частности, дал интервью корреспонденту «Огонька», в котором, естественно, высказал свою версию.

В интервью под эффектным заголовком «Войска выходят на площадь…» Собчак утверждал: «Совещание под руководством Лигачёва, на котором было принято роковое решение оказать помощь республике войсками, представляло собой даже не Политбюро, а всего лишь группу людей (хотя и ответственных работников), причём собравшуюся без президента страны, который был в это время в Англии, без главы правительства, хотя Николай Иванович Рыжков был в Москве. Понимаете, что происходит? Вот что самое опасное!»

Как видите, фантазия зашла далеко. Куда ещё дальше! Но это, конечно, не фантазия. Это — расчёт, умышленное нагнетание страстей. Народ в который раз пугают мифическим заговором, отвлекая его от истинной опасности, пытаются усыпить бдительность общества — вот что происходит.

Уже много раз отмечалось, что на том рабочем совещании никаких решений не было принято, речь шла только о выработке рекомендаций, вскоре утверждённых Горбачёвым, всеми другими членами Политбюро, в том числе Рыжковым, Шеварднадзе, Яковлевым. Но вот поразительный факт: в обширном интервью «Огоньку» Собчак снова не упомянул о вечернем совещании в аэропорту «Внуково-2». Пользуясь тем, что заключение комиссии не публиковалось, Собчак явно старался скрыть от народа тот факт, что Горбачёв уже вечером 7 апреля полностью был в курсе тбилисских дел. Собчак явно выводил из игры Горбачёва и Шеварднадзе.

Более того, Собчак нигде не упоминал о том, что Горбачёв дал указание Шеварднадзе немедленно вылететь в Тбилиси. А может быть, в этом и таилась главная цель многоходовой комбинации Собчака: бросить тень на Лигачёва, чтобы отвлечь внимание от действий Горбачёва и, главное, Шеварднадзе?.. Впрочем, если уж быть совсем точным, прежде всего речь, конечно, могла идти именно о том, чтобы вывести из «тбилисской игры» Шеварднадзе, который не выполнил очень важное и, считаю, правильное указание Горбачёва.

Однако в интервью «Огоньку» он явно перестарался. Хотел получше отличиться, но, как говорится, перегнул палку и тем самым дал мне возможность публично восстановить истину.

В этой связи хочу привести небольшой отрывок из своего выступления на Пленуме ЦК КПСС в феврале 1990 года.

В этом выступлении я, во-первых, вновь чётко высказал свою позицию по вопросу о главной опасности для перестройки. А во-вторых, коснулся и «тбилисского дела». Цитирую по стенограмме:

Эта часть моего выступления вызвала особо бурную реакцию со стороны Шеварднадзе, который взял слово вскоре после меня. И здесь снова обращаюсь к стенограмме Пленума ЦК КПСС, поскольку она весьма показательна:

Хочу подчеркнуть, что, говоря об отсутствии расхождений между мной и Шеварднадзе, я имел в виду следующее.

Разве в том дело, что вечернее заседание в аэропорту «Внуково-2» официально не называлось заседанием Политбюро? Важно то, что вопрос по Тбилиси обсуждался полным составом высшего политического руководства включая Генерального секретаря ЦК КПСС. Важно то, что выработанные на нём политические рекомендации были коллегиально поддержаны. Ни один человек не возразил. Не возразил Шеварднадзе. Но ведь именно он, а никто другой, мог бы сказать:

«Товарищи, я хорошо знаком с обстановкой в Грузии, знаю грузинский народ, его характер, настроения, и я не согласен с принимаемыми решениями. Давайте лучше поступим вот так…»

Но Шеварднадзе промолчал. Более того, он не возразил, когда Горбачёв дал ему указание утром же вылететь в Тбилиси. Не возразил, но и… не вылетел. К тому же на Пленуме ЦК постарался забыть о своём странном ослушании и признал его лишь после реплики Горбачёва.

Кстати, Политбюро ведь не всегда собиралось в Кремле. Именно на встречах и проводах Генерального секретаря не раз коллективно обсуждались и принимались важнейшие политические решения — обстановка порой требовала проявлять оперативность. Зачем же нажимать на формальную сторону?

Что же касается существа нашей «перепалки» с Шеварднадзе, то здесь, конечно, расхождения были. Используя амбициозность и тщеславие Собчака, а также антиперестроечную прессу, кое-кто попытался всю вину за тбилисскую трагедию свалить на Лигачёва[14].

По сути дела, это удалось, с точки зрения Шеварднадзе, вопрос был уже закрыт — зачем к нему возвращаться? Но интервью в «Огоньке» предоставило мне возможность восстановить истину и наконец-то впервые публично заявить о том, что было на самом деле. Это заявление вынудило Шеварднадзе и Горбачёва тоже публично признать: Лигачёв говорит правду.

Стенограмму Пленума ЦК опубликовали в «Правде», и очередной мыльный пузырь из грязной воды лопнул. На этот раз гласность восторжествовала. С того момента уже никто не пытался «пристегнуть» меня к тбилисской трагедии.

После Пленума ЦК КПСС, на котором была восстановлена истина, я, безусловно, мог испытывать чувство удовлетворения, если бы не одно обстоятельство. Из-за всей этой истории пострадал авторитет Политбюро. В сотнях писем, на многих встречах люди задавали мне вопрос: почему же на втором Съезде народных депутатов СССР, когда Собчак пытался всю вину свалить на вас, промолчали Горбачёв, Шеварднадзе? И, я знаю, этот вопрос задавали не только мне. Нормальный, здравый человек, далёкий от коридоров власти, рассуждает так: было бы замечательно, если бы после Собчака слово взял, например, Горбачёв и сказал: «Нет, товарищи, так нельзя. Неправильно всё сводить только к Лигачёву, это слишком упрощённый взгляд на ситуацию. Мы все участвовали в обсуждении тбилисского вопроса, случившееся заслуживает более глубокого анализа…»

Такое заявление было бы встречено и депутатами, и народом с пониманием, прозвучало бы благородно, способствовало бы росту авторитета государственно-партийного руководства. Но, увы, политики первого ранга в тот раз повели себя иначе, как политические трусы. Не было такого заявления и на XXVIII съезде КПСС, когда я отвечал на подобный вопрос при отчёте перед делегатами.

Именно об этом говорил на декабрьском Пленуме ЦК КПСС 1990 года бригадир водителей из «Мосавтотранса» И.И. Фомин: «В ряде республик к власти пришли откровенно националистические силы. Их путь к власти — на крови невинных людей и беспардонной лжи. Вспомним Тбилиси, апрель прошлого года. Ложь, подхваченная потом всей так называемой демократической прессой, «демократическими» депутатами, так и не была опровергнута теми бывшими членами высшего партийного руководства, которые и сейчас заседают в ещё существующем Президентском совете».

Думаю, это сказано не в бровь, а в глаз.

Впрочем, это не помешало Шеварднадзе во время персонального отчёта на XXVIII съезде КПСС говорить о… партийном товариществе.

Однако, снова вспоминая февральский Пленум 1990 года и спор с Шеварднадзе, скажу, что для меня самым важным было другое. Я публично высказал свою точку зрения на главную опасность, угрожающую перестройке. В то время центробежные процессы в нашем государстве ещё только набирали силу, их можно было остановить. Приближались выборы в республиканские и местные Советы народных депутатов. Если бы партия привлекла внимание народа к опасности национализма, они прошли бы совсем иначе. Но даже весной 1990 года всё ещё существовало в высшем партийном эшелоне то же положение, которое сложилось летом 1988 г. и о котором на Пленуме говорил второй секретарь ЦК КП Литвы Владислав Швед:

— Нередко на самом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам Пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась. Но вот когда она явно повернулась не туда, почему-то оперативной реакции со стороны ЦК КПСС не последовало.

Не последовало такой реакции и после февральского (1990 г.) Пленума, перед выборами. Дело снова ограничилось разговорами. Не прислушались, как я уже упоминал, и к моим письмам в ЦК.

А спустя десять месяцев на декабрьском Пленуме ЦК КПСС 1990 года Горбачёв почти дословно повторил то, о чём я говорил на Пленуме февральском. Мне даже показалось, что, готовясь к выступлению на Пленуме ЦК, он учёл моё выступление. Однако было уже поздно. В Грузии власть перешла к тем самым националистическим силам, которые яростно раскручивали маховик политического «тбилисского дела». Республика заявила о выходе из состава СССР. Вместо провозглашавшейся ранее борьбы за демократию новые лидеры немедленно приостановили деятельность законно избранных органов народовластия — местных Советов, ликвидировали Юго-Осетинскую автономию. Антисоветизм, антисоциализм стали главными лозунгами новой власти.

Снова, снова и снова приходится говорить о том, что недооценка главной опасности для перестройки, завышенная, спекулятивная оценка консервативной опасности привели к трагическим последствиям.

Прав-то оказался, к сожалению, реалист Лигачёв… Я был бы счастлив, если ошибся.

Прошло совсем немного времени со дня трагических событий в Тбилиси, но сама жизнь обнажила истинные намерения и цели вдохновителей грузинских беспорядков и их покровителей. Гамсахурдиа, придя к власти на волне антикоммунизма и национализма, установил в Грузии такую «демократическую диктатуру», от которой стало не по себе не только грузинам, но и многим людям на Западе. А сам тбилисский правитель принялся расправляться с оппозицией: он заявил, что в Грузии нет политической оппозиции, а есть лишь уголовники, которые сидят в тюрьмах.

Видимо, здесь нет нужды подробно описывать обстановку, царившую тогда в Грузии. Речь по существу шла о геноциде против осетинского населения, о стремлении изгнать из Грузии всех негрузин — иначе говоря, новые правители проводили ультранационалистическую политику, от которой страдал грузинский народ.

Но явился ли такой поворот событий полной неожиданностью?

Как явствует из расследования, проведённого Прокуратурой СССР, ещё до тбилисской ночной трагедии 9 апреля 1989 года будущие лидеры Грузии организовали митинг в селе Леселидзе (Абхазская АССР), на котором звучали требования назначать на руководящие должности в Абхазии только лиц грузинской национальности и упразднить абхазскую автономию. На тбилисском митинге 5 апреля 1989 года Гамсахурдиа заявил: «Абхазская нация исторически никогда не существовала… Они борются с грузинами, с Грузией для того, чтобы обруситься». А в небезызвестном «Меморандуме правительству Грузии», составленном сепаратистами, говорилось:

И далее в меморандуме было сказано: «Все организации… абхазская, осетинская, армянская, азербайджанская и турок-месхетинцев осуждаются нашим движением, объявляются антигрузинскими преступными группировками, против которых будет вестись непримиримая борьба». И не кто-нибудь, а именно Гамсахурдиа в тот период заявил: «Пока существует Советская власть, мы не сможем упразднить автономию Абхазии, Аджарии, Южной Осетии…»

В этой связи по-новому встал вопрос о нравственной и политической ответственности А.А. Собчака. Как же мог опытный юрист пройти мимо цитированных выше заявлений Гамсахурдиа и его сообщников? Ведь если бы он привлёк внимание к ультранационалистическим замыслам организаторов несанкционированного митинга в Тбилиси, возможно, не было бы кровавого кошмара в Южной Осетии, Абхазии.

История — суровый экзаменатор. Рано или поздно она выставляет оценки тем политикам, которые в угоду конъюнктурным соображениям извращают факты. В данном случае можно сказать, что история подвела итог быстро, очень быстро: в том, что потом произошло в Грузии, явственно виден «след Собчака».

Кстати, после известных событий в Литве Собчак неоднократно обрушивался на «неконституционные комитеты общественного спасения». Но почему же он прошёл мимо, не заострил в своё время внимания на «Едином комитете народного движения», созданном в Грузии для противоправных действий ещё до 9 апреля 1989 года? Почему не бил тревогу в связи с планами создания «временного переходного правительства», о чём тоже говорится в расследовании прокуратуры?

Изучая историю Великой Французской революции, Великой Октябрьской революции, мы хорошо видим с дистанции времени, как вели себя те или иные политики. Некоторые из них стали личностями прославленными, другие, наоборот, вошли в историю как фигуры одиозные, как символы неких политических пороков. Можно не сомневаться, что подобающее место в истории уготовано многим активным участникам перестроечных процессов.

Свой исторический «имидж» обрёл и ловкий юрист Собчак, из конъюнктурных соображений вступивший в КПСС, по таким же соображениям через два года вышедший из партии и охотно принимавший участие в беспринципных политических играх.