Борис Житков

ГЛАВА II

Житков не сразу овладел сложным сочетанием остроты, занимательности сюжета с глубиной социальных и психологических характеристик, — сочетанием, которое постепенно сделалось основной чертой его творчества.

Задача найти и создать это сочетание стояла не перед одним Житковым, а перед всей советской литературой.

День ото дня ширился круг тем, находящих свое воплощение в детской литературе. Партия требовала, чтобы детям рассказано было о гражданской войне, о великом строительстве, о последних достижениях науки, о пятилетнем плане, над выполнением которого героически трудились советские люди, о далеком прошлом нашей родины, о революционной борьбе рабочего класса у нас и за рубежом, и рассказано с заразительным увлечением, не мертво и сухо, а занимательно — «без трафаретности и схематизма», без «упрощенчества», как записано в одном из постановлений ЦК партии. Известно, что требование занимательности, наряду с требованием высокой идейности, предъявляли к детской литературе еще революционные демократы 60-х годов; так, Добролюбов писал, что детские книги должны быть «по содержанию дельны и в то же время интересны»; Горький, продолжая и развивая эту традицию, утверждал, что надо уметь самые сложные и ответственные политические и научные темы преподносить детям увлекательно, легко и «забавно».

Каждый из крупных мастеров советской литературы для детей — Гайдар, Пантелеев, Сергей Григорьев, Кассиль, Паустовский, Ильин, Бианки, Катаев, Тихонов, Каверин — искал средства сочетать богатство и подлинность материала с остротой сюжета, каждый на свой лад, по-своему, в соответствии с особенностями своего дарования добивался того, чтобы книга была «дельна» и в то же время «интересна».

Того же своими средствами, своими путями добивался и Житков. Пути эти были сложны.

В 1924 году издательство «Время» выпустило первый сборник рассказов Житкова. Сборник назывался «Злое море» и состоял из пяти новелл: «Мария» и «Мэри», «Над водой», «На воде», «Под водой», «Коржик Дмитрий».

В 1925 году вышла новая книжка рассказов Житкова, на этот раз в Гизе «Морские истории». Она состояла из рассказов: «Джарылгач», «Голый король», «Дяденька», «Компас», «Черная махалка».

Действие в рассказах, помещенных и в том и в другом сборниках, происходит на море — «на воде», «над водой» или «под водой», а если и на земле (как в рассказе «Дяденька»), то тоже в таком месте, где люди заняты морским делом — на судостроительном заводе. В названии и того и другого сборника фигурирует море: «Злое море» и «Морские истории», и в то же время между этими книгами такая разница, будто их написал не один и тот же писатель, а два разных.

В рассказах из «Злого моря» сразу бросается в глаза драматизм сюжетных положений. Упадет ли самолет в воду или механик успеет прочистить засоренный мотор? Успеют ли спасти подводную лодку, увязшую в илистом дне? Спасутся ли люди, запертые в трюме опрокинутого ветром судна? Драматическое напряжение сюжета растет с каждой страницей, с каждым эпизодом. В рассказе «Под водой», лучшем в сборнике, напряжение сюжета доведено до высшей степени. Ясный, солнечный день. В море происходят маневры подводных лодок и миноносцев. На подводной лодке № 17, которой командует лейтенант Я., все от капитана до матроса — веселы и оживлены. По сигналу с главного миноносца лодка должна погрузиться в воду и атаковать холостыми минами адмиральский крейсер. Маневры идут удачно, лейтенант Я. весел и торопится в порт. Молоденький мичман с нетерпением поглядывает на часы — ему хочется на берег, поскорее переодеться и на бульвар…

«…вот он, порт. Прошли в ворота. Впереди на якоре торчит всем корпусом из воды порожний коммерческий пароход. „Тут 50 футов, пароход сидит не больше 20-ти. Есть где пройти под ним“, — подумал лейтенант. „Эх, убрать перископ и поднырнуть под пароход“. Веселость вырвалась наружу. Перископ убран, рулями дали уклон лодке вниз и потом стали подыматься.

Но в это время ход лодки сразу замедлился. Все пошатнулись вперед. Лейтенант вздрогнул. Минер вопросительно на него взглянул.

— Сели на мель? Так ведь? — спросил он лейтенанта…

Лейтенант вспомнил, что тут в порту глинистое липкое дно; понял, что лодка своим брюхом влипла в эту вязкую жижу».

Он приказал выкачать воду из всех цистерн — никакого результата. Приказал команде перебегать с носа на корму и обратно — лодка не двинулась. Потом раскачивали лодку с борта на борт — ничего не помогало.

«Все ждали капитана. А он сидел у себя в своей крошечной каютке и не мог сосредоточить своих мыслей. Он все думал о том, что из-за его шалости все эти люди погибли, что нельзя даже крикнуть: „спасайся, кто может“, потому что никто не может спасаться, все они плотно припаяны ко дну этим глинистым грунтом и не могут вырваться из железной коробки».

«Мичман все посматривал на часы, но теперь не понимал уж, который час.

— Сколько времени? — спросил минер.

Мичман снова взглянул на браслет.

— Четыре часа, — сказал он, но так напряженно спокойно, что все поняли, как он боится».

Дальше идут выписки из судового журнала, который, по приказу лейтенанта, ведет мичман.

«4 ч. 40 м. Застрелился лейтенант Я. в своей каюте. Прилагаю его записку:

„Я не имею права дышать этим воздухом“.»

Кончается рассказ тем, что лодку вытаскивают наверх два миноносца, протащившие по дну проволочный канат.

«Не привели в себя только троих, среди них и мичмана. Странно было слышать, как часы все тикали на мертвой руке».

В рассказах из «Злого моря» уже поставлена основная тема творчества Житкова — тема мужества. Вот самолет отправляется в дальний путь над морем. Пилот не хочет брать с собой мальчика-ученика: «Какая от тебя польза!» Но в дороге случилась беда, засорились карбюраторы, заглохли моторы. Самолет ниже, ниже. Внизу ревущее бурное море. Пилот посылает на крыло механика: чиниться в воздухе. Механик струсил, не идет. На обледенелое крыло выходит ученик. В последнюю секунду он успел произвести починку, и самолет снова взмыл ввысь. А ученик, возвращаясь в кабину, сорвался в ревущее море. Он погиб, но мужество победило: он пожертвовал жизнью для спасения других.

Этическая мысль первого же сборника рассказов Житкова «Злое море» действенна и ясна. Но центр тяжести этих рассказов — если не всех, то почти всех — все-таки в перипетиях внешних событий, в стремительной смене положений, и эта стремительность столь велика, что не дает писателю возможности проявить свою силу психолога. Герои первых рассказов Житкова, за некоторыми исключениями (например, за исключением героев «Марии» и «Мэри»), лишены отчетливой социальной и психологической характеристики, а иногда даже и примет времени и места: так, действие, описанное в рассказе «Над водой», могло бы происходить в любое время в любом месте; в рассказе «Под водой» помечено, что все случившееся произошло 20 июня 1912 года, но оно с таким же успехом могло произойти в любом другом году — после изобретения подводных лодок — и в любой стране; дать героям французские имена и фамилии, и можно считать, что речь идет о Франции: в характеристике людей и обстоятельств не изменилось бы ничего.

Житков ясно понимал опасность, грозившую ему. Рассказы, в которых интерес держался главным образом на быстрой смене эпизодов, на внешнем драматизме положений, были для него мелки, не по росту. Написаны они, сообщал он в письме, «не о том, что меня по существу занимает и волнует… боюсь приобрести репутацию авантюрного писателя». Житков понимал, что при том способе писания, какой был избран им поначалу, когда главной заботой было поддержать драматическое напряжение, его огромный жизненный опыт, его любовь к труженикам, его ненависть к социальному неравенству остаются под спудом.

Рассказы имеют успех — читатели довольны, рецензенты с удовлетворением отмечают, что книжки Житкова принадлежат якобы «к излюбленному и неизменно увлекающему детей роду литературы из „мира приключений“», — а богатство чувств и мыслей, накопленных за целую жизнь, не помещается в рамках избранного жанра, оказывается за бортом.

Рецензии были благожелательные, хвалебные и при этом ошибочные. Творчество Житкова развивалось вовсе не в сторону «мира приключений». Как показала вторая его книга, «Морские истории», его рассказы продолжали традицию классической русской прозы, всегда отличавшей-ся глубиной психологического анализа, то есть именно тем качеством, которого литература «мира приключений» лишена. Житков понимал, что проза для подростков должна быть увлекательной, фабульноострой, да и сам он был человеком действия, человеком острых жизненных положений. И он никогда не отказывался от фабульной остроты. Но постепенно он понял и другое: что «не единой фабулой живо повествование». В новеллах второй его книги — «Морские истории» фабула не менее остра, напряженна и драматична, чем в новеллах первой, но они приобрели новое качество: герои их коренным образом переменились. Главного героя каждого рассказа мы видим в каждом его душевном движении. Это уже не мичман из рассказа «Под водой», мичман «вообще», о котором мы знаем только то, что он был очень молод, сильно торопился на берег и ежеминутно глядел на часы; и не механик из рассказа «Над водой», о котором мы знаем только то, что он трус… Нет, главные герои «Морских историй» изображены во весь рост; их социальный облик, их возраст, их характер видны в каждой авторской ремарке, слышны в каждой интонации. С головы до ног они люди своего времени, своей социальной среды, своей страны, своей профессии. Между героями «Злого моря» и «Морских историй» такая же разница, как между отчетливой фигурой на плакате и живописным портретом.

В 1928 году в письме к И. И. Халтурину Житков об одном из своих произведений писал: «Боюсь, что навалятся на сюжет, но двигателем сюжета надо оставить подземные силы, что текут под страницами, тогда и сюжет в пользу». И хотя, по его словам, «надо… чтоб с первых же строк хватало за уши и не отпускало бы до конца», двигателем сюжета в «Морских историях», в отличие от рассказов из «Злого моря», стали действительно «подземные силы»: пафос разоблачения капиталистического мира, насыщенность социальным, бытовым, психологическим материалом. В «Морских историях» даны человеческие характеры в их столкновениях, в их развитии — вот чему служит сюжет. Если воспользоваться терминами драматургии «комедия положений» и «комедия характеров», то, слегка перефразируя их, можно сказать, что рассказы из «Злого моря» — это «драмы положений», а рассказы из «Морских истории» «драмы характеров».

«Морские истории» отличаются от рассказов предыдущей книжки большой внутренней сложностью. Самый значительный рассказ в книге — «Дяденька». Содержание его гораздо крупнее, чем его фабула. Фабула проста: паренька из полуголодной рабочей семьи квартирант обещает устроить на заработки на судостроительный завод. Мальчик доволен: «Всю ночь думал: вот пароходы строим; мачты сейчас ставить, трубу. Главное, думал, трубу — в ней вся сила». Парнишке поручили горн, но никто ничего не удосужился объяснить ему, «Я хотел спросить, что потом делать, — рассказывает мальчик, — и голоса своего не слышу: кричу — и как немой. Такой грохот, аж стонет железо». На заводе грубость, ругань, зуботычины. Люди друг с другом объясняются толчками, тычками. Мальчики все курят, и через каждое слово — брань. И парнишка за ними. «Я и курить и ругаться выучился и тоже стал все срыву: трах, бах и долой». Мать подала ему таз, чтобы умыться, вода показалась ему горяча — он хлоп; и таз перевернул. Форточка разбухла — он взял полено хлоп! — и выставил. Более всех на заводе досаждал мальчику «дяденька» старший клепальщик. «Прямо зверем. Жена у него умерла. Я ее, что ли, убил? Чего ты меня-то ешь?.. То ему рано заклепку даешь — гонит, кулаком машет, то опоздал. Заел прямо». Измученный, обиженный мальчик решает отомстить старику и выдергивает рейку над люком: «Если попадешь — так лететь на десять саженей — и прямо на ребра железные». А через минуту сам пугается того, что он сделал, и поднимает тревогу. Мальчика на веревке спускают вниз — искать «дяденьку». Но нет его там. Парнишку вытаскивают наверх — и вдруг «дяденька» оказывается тут же, в толпе, и мальчик счастлив, что он жив.

«А он нагнулся, гладит меня и совсем добрый-добрый, гладит меня и орет хрипло: „Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!“ И даже на руки поднял».

Таков эпизод, занимающий в рассказе центральное место. Но содержанием этого эпизода далеко не исчерпывается содержание рассказа. Какие же «подземные силы» текут под его страницами? Держится он не на внешнем драматизме — упал или не упал «дяденька»? спасут или не спасут? — а на столкновении наивного детского мира со страшным реальным миром капиталистического предприятия, калечившего и тело и души рабочих, заставившего ребенка, доброго — нет, не только доброго, но и нежного, грубо обращаться с матерью и чуть не стать убийцей; на столкновении ребенка из рабочей семьи со страшным миром, воплощенным Житковым в лязге, грохоте неотступном, железном, заглушающем звук человеческой речи. «Дяденька» рассказ остросюжетный, о том, как едва не совершилось убийство, по не в этом «приключении» суть; «Дяденька» — рассказ разоблачительный, в нем разоблачена насильничес-кая, грабительская сущность капиталистического производства — и притом рассказ глубоко психологический: читатель, не отрываясь, следит за тем, как ненависть сменяется нежностью в потрясенной душе мальчика,

«Морские истории» Житкова сильно отличаются от рассказов первой его книги не только содержанием, но и своей литературной манерой. В отличие от новелл, помещенных в «Злом море», все «Морские истории» — все до единой написаны «сказом», то есть от первого лица. Разумеется, вовсе не всякий писатель, перейдя к сказу, станет своеобразнее и сильнее. Но с Житковым на его творческом пути случилось именно так: когда он повел повествование от первого лица, рассказы его засверкали своеобразием, глубиной мыслей и чувств, воспроизведен-ных со всеми оттенками. Вот тут Житков и пришел к мастерству, тут он и сделался Житковым. И, когда впоследствии порою ему случалось вести рассказ не от первого, а снова от третьего лица, он продолжал сохранять ту же интонацию, какая была разработана им в «Морских историях», — интонацию живой устной речи.

Первый рассказ («Про слона»), написанный им в этой новой манере, не вошел ни в «Злое море», ни в «Морские истории». Он появился в журнале в промежутке между этими двумя сборниками. Это был тот самый рассказ, который через несколько лет, на Первом съезде советских писателей, С. Я. Маршак справедливо назвал в своем докладе «почти классическим».

К началу 1925 года за плечами у Житкова было уже немало новелл и очерков, но тут как бы впервые прозвучал его подлинный, никому, кроме него, не присущий живой голос. И странная вещь: как только Житков заговорил от первого лица, емкость его рассказов увеличилась; они не сделались длиннее, а вмещать стали значительно больше: и бытовой материал, и характеристики времени и места, и пейзаж, начисто отсутствовавший в рассказах «Злого моря».

Заговорив от первого лица, Житков словно вернулся к самому себе снова сделался тем мальчиком, выросшим в гавани, который любил рассказывать товарищам приключившиеся с ним самим или услышанные от других морские истории. Попытка заговорить с читателем «от себя самого» или от лица паренька из гавани, которого он знал, как самого себя, точно раскрепостила, освободила Житкова. В первом его рассказе, «Шквал» («На воде»), была еще некоторая доля ложной литературности: «Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля», или: «прохрипел старик боцман». Некоторая банальность, некоторая нарочитая детскость, столь не свойственная Житкову впоследствии, чувствовалась в тех эпизодах рассказа, где речь шла о «заиньке». «Ураган» весь был во власти «приключенческой», «авантюрной» традиции. Рассказы «Над водой» и «Под водой», сильные, умелые рассказы, были слишком стремительны, слишком остры, чтобы автор имел возможность глубоко вглядываться в людей или в природу. Надо «двигать сюжет» — тут не до глубин души и не до природы. Обратившись же к «сказу», Житков повел повествование обстоятельно, неторопливо, с аппетитом, со вкусом, и на каких-нибудь шести-семи страничках уместилось все: и новая страна, увиденная рассказчиком, и сам рассказчик.

«Мы подходили на пароходе к Индии, — так начинается рассказ „Про слона“. — Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть: все думал, как там будет… Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как все постепенно меняется. А тут две недели океан — вода и вода, — и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.

Наутро затопали на палубе, загудели. Я бросился к иллюминатору, к окну, — готово: город белый на берегу стоит; порт, суда, около борта шлюпки; в них черные в белых чалмах — зубы блестят, кричат что-то; солнце светит со всей силой, жмет, кажется, светом давит. Тут я как с ума сошел, задохнулся прямо: как будто я — не я и все это сказка. Есть ничего с утра не хотел. Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду — на берег отпустите скорей!»

Открыв для себя «сказ», Житков начал видоизменять голос героя-рассказчика: иногда это он сам, моряк, «бывалый человек», а чаще подросток из трудовой семьи дореволюционной поры. Четыре из пяти «Морских историй» написаны от лица подростка. В «Черной махалке» — это голодный сирота-рыбак; в «Джарылгаче» — это мальчишка из гавани; в «Компасе» молодой матрос-революционер, участник стачки моряков. Они сами рассказывают о себе, рассказывают с той подлинностью разговорной интонации, которая найдена была Житковым в рассказе «Про слона» и видоизменялась в рассказах его второго сборника.

«Это хуже всего — новые штаны, — так начинает свое повествование герой рассказа „Джарылгач“. — Не ходишь, а штаны носишь: все время смотри, чтоб не капнуло или еще там что-нибудь. Из дому выходишь — мать выбежит и кричит вслед на всю лестницу: „Порвешь — лучше домой не возвращайся!“ Стыдно прямо. Да не надо мне этих штанов ваших. Из-за них вот все и вышло».

Здесь, в этих немногих строках, он весь как на ладони — парнишка из бедной семьи, которому в кои-то веки сшили обнову.

В рассказе «Компас» это уже не паренек из гавани, боящийся вернуться домой из-за того, что заляпал краской новые штаны, а юноша, молодой матрос, участник стачки моряков накануне 1905 года. Содержание рассказа такое. Владелец «Юпитера», самого большого корабля, набрал штрейкбрехеров из «Союза русского народа», чтобы, вопреки забастовке, отправиться в рейс. Поставил «союзников» и в машинное и на вахту. Тогда двое матросов решились на дерзкое дело: ночью подойти к кораблю и снять с него путевой компас. Далеко ли уйдет корабль без компаса? Развел пары, снялся с якоря — вышел из порта под ненавидящими взглядами бастующих голодных моряков, — вышел и через три часа вынужден был вернуться.

«Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат», — так характеризует себя и своих товарищей рассказчик. Он в каждом своем слове — моряк.

Ночью на шлюпке товарищи подошли к пароходу. «Обогнули мол. Вот он, „Юпитер“, вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.

Гребу смело к пароходу. Вдруг оттуда голос:

— Кто едет?

Ну, думаю, это береговой — флотский крикнул бы: „Кто гребет?“

„Компас“ из „Морских историй“ не менее остросюжетная новелла, чем „Под водой“ из „Злого моря“. Удастся или не удастся смелым морякам пробраться на пароход, вывинтить компас и уйти незамеченными? Догонят их охранники или не догонят? Вопросы эти создают не меньший драматизм, чем тот вопрос, который занимает читателя новеллы „Над водой“: удастся ли спастись самолету, падающему в море? Но герои „Морских историй“ обрели плоть и кровь, обрели характеры, которые были едва намечены у героев „Над водой“ и „Под водой“. Абстрактный конфликт между мужеством и трусостью постепенно наполнился конкретным содержанием социальной борьбы.

Таков был творческий путь Бориса Житкова — от сюжетной новеллы „приключенческого“ типа, построенной на острых положениях, где абстрактное мужество сталкивалось с абстрактной трусостью, — к новелле психологической, где герои получили острые социальные характеристи-ки. Путь этот привел Житкова к созданию образа паренька из трудовой семьи — того, кто рассказывает нам „Дяденьку“, „Черную махалку“, „Компас“, „Метель“, „Вату“, и образа „бывалого человека“ — того, кто рассказал „Про слона“, а впоследствии „Погибель“ и „Урок географии“.

В рассказе „Урок географии“, написанном в 1933 году, герой-рассказчик будто бы совсем и не говорит о себе. Он занят описанием разных стран, растительности, людей. Поначалу это будто бы и в самом деле урок. „На острове Цейлоне есть город и порт английский Коломбо. Большой город, портовый. Превосходный порт. Отгорожен каменной стеной прямо от океана метров на тридцать“. „Люди, там живут… черные. Сингалезы“. „Есть еще колония у них, у англичан: Сингапур… для флота база“. Но нет, это не урок, а рассказ, или, быть может, урок в школе будущего, где каждый учитель будет художником: „На солнце, на тропическом… блеск как вскрикивает все равно. А зыбь ходит, как гора, как зеленая, стеклянная гора. Ее солнце сверху отвесно пронизывает, и она идет на тебя… и вся эта прозелень насквозь светится зеленым воздухом“.

И дальше Житков повествует о сингалезах, которых истязают англичане, о малайцах в Сингапуре, о китайцах в Гонконге, где они семьями живут в лодках на море: на берег англичане их не пускают. Рассказчик занят описанием кокосовых пальм, сингалезских лодок, двухколесно-го фаэтончика, рикш, моря, цветов… О себе он не сообщает почти ничего, но сам он — „бывалый человек“, русский моряк, революционер, ненавидящий угнетателей, — сам он виден и понятен читателю с не меньшей ясностью, чем мальчик, рассказывающий нам про Джарылгач. Образ рассказчика — и притом такого, который оценивает происходящее с позиций советского человека, — создастся здесь не автохарактеристикой, не декларацией, а той страстностью отрицания всех уродств капиталистического мира, с которой рассказчик относится к виденному.

„Вот в маленьком фаэтончике, кабриолетике, на двух колесах, то есть в оглоблях, — там человек. Сингалез. На нем только трусики одни. А в колясочке — англичанин, туша этакая, и морда, как бифштекс. Развалился, как под ним эта колясочка не лопнет! Ножищи выпятил; на них, как копыта, ботинки с подошвой — во! — в два пальца. И каблучища с кузнечный молот. И он этим каблучищем в худую эту черную спину тычет, подгоняет. А тот бежит, чуть язык за плечи не закинул, весь мокрый. Жарища ведь, баня. Это вот у них извозчики — рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить“.

Образ рассказчика, который „нe может на людях ездить“, который вместе с китайцами возмущается подлостью англичан, не пустивших людей на берег даже во время тайфуна, встает перед нами со страниц этого рассказа, хотя автор не делает о нем ровно никаких сообщений. А доверие он завоевывает искренностью и горячностью рассказа такое, что всякий, прослушавший этот небывалый „урок географии“, от всего сердца возненавидит тех, кто на людях ездит.

Глазами рассказчика мы увидели мир. И потому увидели не только мир, но и его самого.