Борьба политических группировок в Аттике в VI веке до н. э.

I. Паралия, Диакрия и Педиэя до и после Клисфена

В настоящей главе прежде всего рассматривается вопрос о трех областях Аттики до и после законодательства Клисфена, или — если формулировать точнее — о том, совпадает ли деление Аттики на три области, установленное Клисфеном, — область около города (των περί τό άστυ), береговая (της παραλίας) и внутренняя (της μεσογείου — Αθ. π., 21,4) — с теми тремя областями, с которыми связана борьба партий в VI в., — Педиэей, Паралией и Диакрией. Придя к тому или иному выводу, мы попытаемся поставить в связь деление Аттики на области с некоторыми моментами ее социальной и политической истории в VI в. до н. э., и в частности с положением знатных родов и с вопросом об отношениях между их вождями и населением.

Автор хорошо сознает, что решение второй задачи влечет за собой необходимость постановки ряда других проблем, которые будут рассмотрены позднее: экономическое развитие Аттики в архаический период, положение демоса в VI в., социальная и политическая роль тирании и другие.

В исторической литературе нового времени мы встречаем различные мнения о соотношении трех областей

VI в. до н. э. и делении Аттики при Клисфене. Одни исследователи признают, что оба деления совпадают, другие, по-видимому, не придают этому вопросу особенного значения.

В «Лекциях по истории Греции» (стр. 107–108) Р. Ю. Виппер писал: «Новые филы, предназначенные также служить избирательными округами, были намеренно составлены из разрозненных кусков. При этом реформатор исходил от деления страны на три естественные области. Они у Аристотеля названы: 1) областью около города (т. е. около Афин — περι тэ άστυ), 2) береговой (παραλία) и 3) срединной (μεσόγειον). Мы без труда узнаем в них равнину, паралию и диакрию, между которыми было издавна соперничество»[182].

Также и А. И. Тюменев[183] давал сходный ответ. «В настоящее время, — читаем мы, — можно считать точно установленным, что границы тех трех больших областей Аттики, между которыми были распределены триттии Клисфена, довольно близко совпадали с границами областей, по которым распределялись старые политические партии — педиев, паралов и диакриев».

Г. Бузольт как в «Истории Греции», так и в переработанном руководстве по греческим государственным древностям[184] придерживается наиболее распространенной точки зрения на партии в Аттике VI в., которую мы характеризовали в предыдущей главе, с некоторыми вариантами. На интересующем нас вопросе он не останавливается подробно. Давая перечень местностей, которые вошли в новое деление, установленное Клисфеном, и отмечая при этом, в частности, отличия прежней Диакрии от Месогеи, он указывает лишь, что Клисфен разрушил прежние локальные группировки гражданства, которые играли важную роль в борьбе партий. Теперь в одной избирательной единице голосовали и горожанин, и крестьянин Диакрии, и моряк с побережья[185]. Указание, несомненно, правильное, но слишком общего характера, чтобы можно было составить представление о конкретных изменениях территории и группировок населения.

Лишь у С. Я. Лурье[186] мы находим ясно выраженное мнение, что клисфеновское деление — «нечто совершенно иное, чем деление на Педиэю, Паралию и Диакрию». К сожалению, это утверждение дано лишь бегло, в примечании и осталось неразвитым[187].

Как Виппер, так и Тюменев в своих утверждениях по этому вопросу опирались на результаты исследования топографии древней Аттики в работах А. Мильхефера и P. X. Лепера. Поэтому и нам следует обратиться к работам обоих выдающихся исследователей и рассмотреть их аргументацию в пользу приведенного выше положения.

Однако, прежде чем приступить к этому рассмотрению, мы должны представить себе, на каких данных может быть основано решение интересующей нас проблемы. Эти данные в основном троякого рода: литературные, археологические и эпиграфические.

Если Геродот, Аристотель и Плутарх лишь упоминают о делении Аттики на три области в связи с борьбой партий или при случае называют те или иные из аттических демов, то в «Географии» Страбона мы, казалось бы, могли надеяться найти более или менее полное описание Аттики, ее триттий и демов.

При ближайшем ознакомлении с этим трудом выясняется, однако, что это не так, что описание Страбона далеко не полно и отличается довольно пестрым характером. Все же и при этих условиях оно служит материалом, к которому постоянно обращались (и обращаются) исследователи при изучении и локализации демов. Поэтому следует выяснить задачу, которую ставил перед собою автор, и способ ее решения, нашедший свое выражение в его труде.

Лепер[188] наметил ту линию, которой следует Страбон в своем описании (Лепер имел в виду Аттику и Бэотию). Он убедительно показал, какие возникают затруднения, если исходить из общепризнанного (в то время) понимания перечисления демов у Страбона как территорий, расположенных у самого берега, вытянутых, так сказать, в одну линию. Придерживаясь именно такого взгляда, Мильхефер пришел к выводу, что в некоторых случаях триттии не образовывали сплошной территории, что иногда демы одной триттии были расположены в разных частях страны, что приходится признать наличие «вставок» (Enclave[189]). Не признавая таких «вставок», Лепер, доказывал (в частности на примере описания Бэотии), что Страбон при перечислении местечек паралии включает в свое описание и некоторые поселения, Лежащие дальше внутрь страны, а потом снова возвращается в своем изложении к паралии. Однако одного этого наблюдения все же недостаточно: важно, как нам кажется, указать, что Страбон вовсе не считается с клисфеновским делением Аттики на три области.

Он ясно намечает план своего описания Эллады в начале восьмой книги, посвященной Пелопоннесу (VIII, 1,3). Следование морской линии, описание паралии в позднейшем смысле слова является для него и в первой главе девятой книги, посвященной Аттике, руководящим принципом изложения (IX, 1,3). Он пишет о трех «сторонах» Аттики (πλευράν), западной, восточной и северной — от Оропа до Мегариды (IX, 1,2; ср. 1, 3). Его описание и состоит из перечисления многих, но далеко не всех поселений, мысов, заливов, островов и пр., расположенных на этих трех сторонах. Наиболее обстоятельно дано описание западной стороны (IX, 1,4–21), очень кратко — восточной (IX, 1,22). Дойдя же в своем изложении до северной окраины, Страбон упоминает лишь Ороп, а затем, перечислив прибрежные острова, замечает, что описывать демы месогеи было бы слишком долго ввиду их многочисленности. Таким образом, описание Аттики у Страбона в высшей степени неполное, а главное, его понимание терминов παραλία и μεσόγαια совершенно иное, чем значение этих терминов в эпоху Клисфена. Поэтому не удивительно, что его паралия включает и демы городских и внутренних триттий, а о трех клисфеновских областях Аттики автор ни разу не упоминает. Термины παραλία и μεσόγαια как в главе об Аттике, так и в других частях своей «Географии» Страбон употребляет не в специфически аттическом, государственно-правовом смысле, но в общегеографическом значении — для обозначения прибрежной полосы и Hinterland’a[190]. Его описание представляет своего рода перипл[191]. Оно построено таким образом, что автор следует мысленно от пограничной с Аттикой Мегариды по морскому побережью до Пирея и Афин, далее от Пирея к югу также по побережью (ср. IX, 1,21: … έν τη εφεξής παραλία) и затем, обогнув Суний, — к северу, опять-таки вдоль морского берега. Естественно, что в поле зрения Страбона попали преимущественно демы клисфеновской паралии (22 из 31 упомянутых автором) и что из демов пригородной области названы лишь те, которые лежали на побережье или недалеко от моря (Коридалл, Пирей, Фалерон). В собственно описание попал лишь один из демов месогеи. Правда, из них упоминаются шесть: Афидна, Декелея, Сфетт, Китерр, Кефисия и Галимунт. Но о пяти из них говорится не в описании, а в двух экскурсах: в одном, где перечисляются полисы, входившие в состав первоначальных двенадцати городов (IX, 1,20), и в другом, где автор приводит данные, подтверждающие его мысль о наличии в большей части демов мифологической и исторической традиции (IX, 1,17).

Галимунт же, хотя и включенный Клисфеном в триттию месогеи четвертой филы, был расположен в паралии (в позднем смысле слова) между Фалероном и Эксоной и, естественно, нашел себе место в перечислении Страбона. При таком способе описания понятно, что мы не находим в нем упоминания о многих крупнейших или интересных в историческом отношении демах, как, например, Ахарны, Паллена, Алопека, Флия, Гаргетт, Икария, Кидафины, Керамеик и другие.

И все же, несмотря на неполноту и известную случайность в подборе названий упоминаемых поселений, описание Страбона остается ценным источником при изучении топографии Аттики как потому, что дает руководящие указания на расположение демов, так и потому, что содержит интересные известия относительно культов в демах, некоторые исторические (вернее, некоторые псевдоисторические) экскурсы (о легендарном прошлом Аттики, о древнейшем населении Саламина и др.), а также известия по истории культуры[192].

Данные по исторической географии и древнейшей истории Аттики, которые мы находим во фрагментах аттидографов, чрезвычайно случайны, что обусловливается состоянием традиции. Наряду с некоторыми отрывками, в которых содержатся интересные, хотя и крайне отрывочные сведения по политической истории Аттики[193] (о реформах Клисфена, о тирании Писистрата и пр.), в остальном они представляют по большей части «археологию» Афин. т. е. известия о богах и героях и их деятельности, связанной с различными локальными центрами, и, с другой стороны, ряд свидетельств, относящихся к истории культов. Эти свидетельства имеют большое значение, поскольку для ранней эпохи распространение культов нельзя отделить от истории переселения и борьбы знатных родов[194].

Важнейшим источником в этом отношении остается сравнительно поздний автор — Павсаний. Его труд — целая сокровищница сведений этого рода, хотя он и приводит нередко генеалогические предания, позднее происхождение которых не подлежит сомнению. Для на пей цели особенно существенно то, что Павсаний в своем описании охватывает значительную часть аттических демов, отмечая культ их героев, местные традиции и т. д.

Ценный, хотя в высшей степени разрозненный и часто случайного характера материал для восстановления границ древних областей и клисфеновских триттии содержится в трудах лексикографов (Гесихий, Поллукс, Гарпократион, Свида и др.) и в схолиях к произведениям Пиндара, Софокла, Аристофана и пр. Этот материал, насколько мы можем представить себе, еще ждет исследователя: им охотно пользуются при решении тех или иных вопросов истории древней Аттики, но развитие и состояние традиций, степень ее достоверности и т. п. остаются еще недостаточно выясненными. В дальнейшем мы ограничиваемся лишь немногими необходимыми справками, заимствованными из работ лексикографов.

То новое, что появилось в результате археологических раскопок, и публикации эпиграфических памятников в период после выхода в свет упомянутых выше основных трудов по топографии Аттики (Мильхефера и Лепера), можно найти преимущественно в «Athenische Mitteilungen», JHS, ВСН, AJA и «Hesperia». Общая картина триттий и демов в основном не изменилась; удалось точнее определить местоположение отдельных демов, а главное, получить некоторые новые сведения по истории знатных родов, боровшихся за власть в VI в., по истории города Афин, отражающей развитие культов и политику Писистрата, его сыновей, Клисфена и т. д. Методические соображения Лепера относительно использования эпиграфических памятников в целях топографического изучения древней Аттики сохраняют во многом свое значение и до настоящего времени.

В конце своего большого исследования о демах и триттиях Лепер делает некоторые общие выводы относительно деления Аттики при Клисфене. Это деление оказалось настолько прочным, по его мнению, что просуществовало два века без изменений до образования двух новых фил — Птолемаиды и Деметриады — в конце IV в. до н. э., да и позднее в целом продолжало сохраняться примерно в том же виде. Однако настойчивое отрицание Лепером всех «вставок», как показало последующее изучение, оказалось неправильным (например относительно дема Пробалинт). Во времена Клисфена триттии, вероятно, представляли территориальные единства, по позднее (в V и IV вв.) в административное деление Аттики были внесены некоторые изменения, в результате которых π могли появиться иногда «вставки».

Другой общий методический принцип Лепера, согласно которому при определении границ области и триттии необходимо придерживаться, насколько возможно, естественных границ (горные хребты, цепи холмов, реки и ручьи, правилен[195]. Триттии не были продуктом рационалистической затеи, их существование было связано с природными и, вероятно, экономическими условиями данной местности.

Но с формулировкой основного вывода Лепера о совпадении трех клисфеновскнх областей с делением доклисфеновского периода[196] в целом согласиться нельзя.

Если верно, что разделение Аттики при Клисфене стояло в какой-то связи с тремя территориальными партиями предшествующего времени[197], «значение и влияние которых Клисфен хотел сокрушить», то тогда возникает вопрос, все ли партии одинаковым образом он хотел «сокрушить» и к какой партии принадлежал он сам, а главное, какова была эта связь, которая ведь может мыслиться различным образом: как тождество нового и прежнего деления, как частичное изменение последнего и, наконец, как его коренное преобразование с той целью, какая была сейчас указана.

Лепер категорически придерживается первого взгляда, а именно, что клисфеновские τγπερί τό αστυ, παραλία и μεσόγεια так полно, как только возможно, соответствуют областям Педиэи, Паралии и Диакрии[198]. Однако это мнение, если даже использовать только материал, собранный Мильхефером и Лепером, не имеет прочного основания (см. ниже). В раскрытии этого главного положения мы встречаемся с утверждениями, которые, как мы увидим, требуют уточнения. «Равнина» (το πεδίον), согласно Леперу, это не вся долина реки Кефиса вместе с Триасийской долиной[199], но лишь область нижнего Кефиса между горными хребтами Эгалеем и Турковуни, а также морское побережье вместе с ближайшими окрестностями Афин у Гиметта. Сомнение возбуждает, и во всяком случае требует разъяснения, как это сужение понятия Педиэи, так и добавление относительно морского побережья. С определением же Паралии и Диакрии, нам кажется, согласиться и вовсе нельзя. Диакрия, по мнению Лепера, это долина верхнего Кефиса (Ахарны, Кефисия, Флия и пр.) и вся современная Месогия от Паллены до Гагнунта. Собственно горная область Парнета и Пентеликона, замечает он, образовывала лишь малую часть Диакрии[200]. Остается непонятным, на каком основании в состав Диакрии включается долина Месогеи. Вернее, здесь мы имеем petitio principii: это включение обусловлено идеей автора о совпадении доклисфеновского и клисфеновского деления. С другой стороны, та область, с которой Писистрат был, несомненно, тесно связан — Тетраполис Марафона, без дальнейших пояснений признается частью Паралии. Лепер прибавляет, что паралия занимала весь берег (курсив мой, — К. З.), поскольку он но принадлежал к городской области. Но такое понятие Паралии возникло позднее, оно не характерно для VI в. до н. э., и во всяком случае нужно было бы доказать такое словоупотребление уже для этого времени. Ведь нельзя не учитывать того факта, что еще в V в. название Паралии приурочивалось лишь к южной части Аттики[201].

Высказанные соображения заставляют пересмотреть общий вывод Лепера и Мильхефера по этому вопросу. Понятно, что для того, чтобы внести те или иные уточнения в топографию древней Аттики, установленную ими, чтобы иным образом локализовать отдельные поселения или определить расположение и границы триттий, необходимо было бы непосредственное знакомство с местными природными условиями, с остатками и следами древних демов, с современной географической номенклатурой и пр. Притом эти уточнения по большей части не имели бы решающего значения для нашей задачи: определения того, что было внесено реформой Клисфена в эту область по сравнению с предшествующим периодом. Поэтому в дальнейшем мы ограничимся рассмотрением того, что представляли собою Паралия, Диакрия и Педиэя в VI в. до н. э. по сравнению с триттиями, установленными Клисфеном.

Площадь древней Аттики равнялась приблизительно 2250 км². Чтобы наглядно представить себе небольшие размеры этой страны — хотя Аттика и превосходила в этом отношении многие другие греческие государства — достаточно вспомнить, что протяжение восточного побережья (по воздушной линии) было около 80 км, западной— около 70 км[202]. Но ландшафты этой маленькой страны образованы очень различными элементами, обязанными своим возникновением многим факторам. Не вдаваясь в изучение геологической структуры и морфологии отдельных частей Аттики, укажем лишь самые эти элементы, без учета значения которых нельзя понять особенности экономики этих частей да и хозяйственное развитие всей страны в целом.

Перед нами своеобразное сочетание гор, холмистой страны, небольших долин. Но самое сочетание этих элементов, их характер, геологическое прошлое, почвенные условия, наконец, влияние омывающего берега Аттики моря неодинаковы в различных ее частях.

Согласно традиции, Аттика состояла из трех частей: Паралии, Диакрии и Педиэи. Смысл термина Паралия не оставался неизменным. Как видно будет из дальнейшего, для Аттики можно отличать по крайней мере три значения этого термина. Под паралией понимали прибрежную полосу в противоположность внутренней части страны (месогее); точнее, это — та часть суши, которую мореплаватель может видеть, совершая прибрежное плавание (перипл)[203]. Паралия в государственно-правовом смысле — одна из трех областей Аттики в административном делении Клисфена. Наконец, мы должны учитывать Паралию доклисфеновскую, о которой сообщает традиция о трех партиях.

Тот факт, что эта старинная Паралия представляла собою именно южную часть Аттики, а вовсе не все ее побережье и даже не клисфеновскую Паралию, выясняется из словоупотребления, которое удерживалось иногда даже еще в конце V в. до н. э.

Фукидид, говоря о втором вторжении пелопоннесцев во главе с Архидамом в Аттику (в 430 г.) и о подготовке Периклом нападения на Пелопоннес с моря, ясно противопоставляет понятия «равнины» и «Парала». Он пишет, что враги «по опустошении равнины… вступили в землю, именуемую Паралом, и (дошли) до Лавриона, где находятся серебряные рудники афинян» (II, 55,1). Таким образом, пелопоннесцы не только вторглись в прибрежную полосу, но и прошли почти всю южную часть Аттики, т. е. паралию в прежнем смысле слова, охватывавшую и часть позднейшей (клисфеновской) Месогеи. Из следующей за словами «до Лавриона» фразы вид о, что Фукидид имеет в виду опустошение всей южной части страны: «Прежде всего они разорили ту часть этой земли, которая обращена к Пелопоннесу, потом — обращенную к Эвбее и Андросу» (там же). Иначе добавление «к Андросу» было бы излишним.

Противопоставление Паралии в этом смысле «равнине» видно и из последующего изложения Фукидида: «В то время как они (пелопоннесцы) находились еще на равнине (έν τιο πεδί»)) до (их) появления в паралии (ές τψ παραλίαν)» (II, 56,1), и далее: афинское войско «оставило позади себя пелопоннесцев в паралии Аттики» (II, 56,3).

Южная часть Аттики представляла собой область с природными границами и своеобразными местными условиями. Это не значит, что она была совершенно однородна. На севере и северо-западе она была ограничена невысокими горными хребтами — Пентеликоном и Гиметтом. Долина, заключавшаяся между ними (современная Месогия), образовывала одну часть Паралии, к которой и в древности подошло бы ее современное название (Месогия), если следовать определению Гесихия: «Месогея— это территория, лишенная гаваней»; прибрежная полоса Восточной Аттики от Рамнунта до Браурона, по-видимому, не входила в состав Паралии[204]. Часть древней Паралии к югу от современной Месогии занимали горы Лавриона с их серебряными и свинцовыми рудниками, которые начали разрабатываться, вероятно, еще в VII в. Южное побережье полуострова было тесно связано (в географическом и историческом отношении) с долиной современной Месогии и вместе с ней отделено горами Гиметтом и Пентеликоном от остальных частей Аттики.

Мы можем приблизительно определить, какие триттии Клисфена составляли территорию Паралии VI в. Такое сопоставление даст нам возможность конкретнее представить себе характер области и ее отличия от паралии Клисфена. В дальнейшем мы пользуемся (так сказать, анахронистически) терминами подразделений (фил, триттий и демов), введенных Клисфеном.

На самом юге находилась впоследствии береговая триттия филы Леонтиды (IV)[205]. В состав ее входили демы Суний, Фреаррии, Потамы (Верхний и Нижний), Потамии Дейрадиоты и Дейрады. Территория дема Суний, как это утверждал уже Лепер[206] и что было блестяще подтверждено открытием на Сунии эпиграфических памятников, была расположена не к западу от мыса, но преимущественно на юго-восточном побережье Аттики. Дем Суний, его население и культы не имели отношения к мысу Сунию и его храмам. Территория дема служила дважды в VI в. местом поселения новых обитателей (жителей острова Саламина после его присоединения к Афинам и иммигрантов с острова Эгины)[207]. Это обстоятельство, вероятно, было обусловлено наличием поблизости рудников Лавриона. Самым крупным демом здесь был дем Фреаррии. Сохранились многочисленные шахты, цистерны и прочие свидетельства о занятии его населения горным промыслом. Руины, которые Лепер считал остатками дема Потамии Дейрадиоты, говорят о довольно большом, хорошо укрепленном поселении[208]. Но, по-видимому, эти руины принадлежат дему Фреаррии. В состав его населения входили и чуждые дему (пришлые) люди. Потамы (Верхний и Нижний) и Дейрады были демами средней величины.

На восточном побережье, но далее к северу, была расположена (после реформы Клисфена) береговая триттия филы Акамантиды (V). Территорию этой триттии образовывала часть долины реки, вытекавшей из местности около Кефалы и впадавшей в море у Торика, от которого триттия и получила свое название. Торик был одним из городов аттического Двенадцатиградия (Str., IX, 1,20). Здесь, на юге, согласно легенде, когда-то существовало царство Кефала, сына Гермеса. Торик, город с гаванью, куда переселился Кефал, был его центром. В нем жил, по преданию, и Ион, сын Кефала. И тот и другой являлись легендарными прародителями знатных родов — Кефалидов и Ионидов. Старинные отношения связывали Торик с Тетраполисом Марафона в северо-восточной части Аттики. К северу от береговой триттии Акамантиды находилась территория береговой триттии филы Пандиониды (III) с демами Мирринунтом, древней гаванью Прасиями, главным центром морских сношений до середины VI в., Стейрией и Ангелой. Северный дем триттии Пробалинт, входивший когда-то в состав марафонского Тетраполиса, был расположен в стороне от них, на южном склоне Агриелики, к югу от долины Марафона.

Входили ли демы приморской триттии Кекропиды (VII) — Эксона и Галы Эксонские — в состав древней Паралии, сказать трудно. К северу — северо-западу от Суния были еще две приморские триттии: Антиохиды (X) и Эрехтеиды (I). В состав триттии Антиохиды входили демы Торы, Эгилия, Анафлист, Атена, Амфитропа и Беса, расположенные в гористой местности. В приморской триттии филы Эрехтеиды (I) более крупными демами были Ламптры и Анагирунт (совр. Вари).

Все упомянутые демы приморских триттий (за исключением Пробалинта) были расположены на территории древней Паралии, но далеко не все из них по своему местоположению соответствовали позднейшему значению паралии как приморской полосы земли. Некоторые из них находились в гористой местности (Фреаррии, Амфитропа и др.), в известном отдалении от моря. Остальная часть восточного побережья Аттики от Браурона до Оропа, несмотря на несомненные связи с глубокой древности с Паралией в первоначальном смысле этого слова, не входила в ее состав. Также и западное побережье от Галимунта до Элевсина включительно не являлось в старину Паралией. Кроме того, существенно, что эту древнюю Паралию составляли демы не только побережья, но и клисфеновской Месогеи, т. е. внутренней части страны. Это были триттии Месогеи Пандиониды (III) и Акамантиды (V) и части соответствующих триттий Антиохиды и Эрехтеиды. На восточной окраине Гиметта был расположен крупнейший (не считая Ахарн) дем Аттики — Пэания, а далее к востоку на месте современной Спаты — Китерр, один из центров двенадцатиградия. Менее крупными демами этой триттии были Оа и Контила.

Трит ия Месогеи пятой филы состояла из демов: Кефалы, Гагнунта, Проспальты и Сфетта на восточном склоне Гиметта, Кикинны и, может быть, Эйтеи. Эти демы в VI в. до н. э., если судить по употреблению Фукидидом термина Паралия (см. выше), входили в состав последней. Сфетт был одной из двенадцати общин Аттики древнейшей эпохи. Тогда, по мнению Лепера[209], он распространял свою власть далеко на юг, до Анафлиста, что нашло свое отражение в генеалогической традиции: Сфетт и Анафлист — братья.

Едва ли, конечно, можно точно определить северную границу Паралии VI в., но все же следует отметить, что один из самых крупных аттических демов, Паллена (филы Антиохиды), расположенный на границе Педиэи и Паралии, на северо-восточном склоне Гиметта вероятно, входил в ее состав. Через Паллену проходил путь из Паралии на «равнину». Здесь, у храма Афины, произошла решающая битва Писистрата и его сторонников с их противниками из Афин (Her., I, 62).

Из сказанного видно, что деление Клисфена не учитывало древних исторических связей. Можно скорее предполагать, что законодатель сознательно разделил территорию Аттики на триттии с тем, чтобы в какой-то мере разрушить эти связи, уменьшить возможность сопротивления со стороны местных знатных родов. Древняя Паралия оказалась раздробленной между восемью триттиями, принадлежавшими к различным филам и даже различным областям (имеются в виду пригородная, приморская и внутренняя области). Эти триттии выступали в политическом отношении отдельно от соседних территорий и вместе с населением других административных единиц, иной раз расположенных в совершенно других частях страны. Грани между Педиэей, Паралией и Диакрией должны были стереться. Паралия стала до известной степени (но далеко не вполне) приближаться к паралии в позднейшем смысле слова (т. е. прибрежной области). Часть Диакрии (см. ниже) вошла в ее состав. Помимо стремления подорвать прежние политические связи, возможно, оказывал свое влияние и процесс социально-экономического развития — изменения в составе населения Аттики, в связи с ростом ремесла, торговли и мореходства.

В общем Паралия после Клисфена представляла собой не что иное, чем раньше. В ее состав входили теперь южная гористая оконечность Аттики (но без современной Месогии), далее — вся полоса восточного побережья до Рамнунта на севере, включавшая область Тетраполиса, наконец, на северо-западе — демы Элевсин, Трия, Ойноя и др. Все эти части страны были первоначально связаны друг с другом гораздо менее тесно в географическом и историческом отношении, чем с некоторыми другими частями, вошедшими в состав пригородной области или клисфеновской Месогеи.

Горный хребет Парнес, мульда Афидны и северные и северо-восточные склоны Пентеликона с долиной Марафона образовывали естественную область Аттики — древнюю Диакрию.

Термин Диакрия истолковывался в новое время различным образом. Одни под Диакрией понимали гористую северо-восточную часть Аттики, охватывающую Парнес и Пентеликон (кроме южных их склонов). По мнению других, это — прибрежная полоса Аттики, расположенная за горными хребтами, периферия страны[210]. С точки зрения Юра (см. выше, стр. 24 сл.), диакрии — горняки, а Диакрия могла быть обозначением мыса, в данном случае — горной местности на юге Аттики. Кэсн отрицательно отнесся к толкованию Юра, но и он, как и его противник, склонен понимать название Диакрия не как локальный или топографический термин, но как название общего характера (generic, по выражению Кэсна)[211]. Какие есть основания, чтобы предпочесть одно из приведенных толкований?

Геродот употребляет термин ύπεράκριοι (I, 59; ср. VI, 20), Аристотель и Плутарх — διάκριοι, но ни один из них не дает определения Диакрии. По соображениям источниковедческого характера следует отдать предпочтение Геродоту, хотя смысл того и другого термина, по-видимому, тот же. Фукидид упоминает как πεδίον так и πάραλος (II, 20; 55; 56), но ни разу не говорит о диакриях или гиперакриях[212].

На одном из определений (Юра) мы уже останавливались: мы считаем убедительными аргументы Кэсна против этого определения, а также высказали и свои соображения против взгляда Юра.

Уейд-Гери в статье о Мильтиаде дал совершенно иное понимание Диакрии. Статья Уейд-Гери, как и другие работы этого автора, содержательна и поучительна во многих отношениях, но с его определением Диакрии едва ли можно согласиться. По его мнению, название ύπεράνρια «несомненно» обозначает периферию Аттики за пределами кольца гор — Гиметта, Пентеликона, Парнеса, Эгалея в противоположность равнине и побережью (т. е. πεδίον и παραλία) внутри этого кольца у видимого из Афин. Писистрат и Мильтиад принадлежали, опять-таки «несомненно», к партии гиперакриев. Первый из них и возвращался в Гиперакрию во время своего первого изгнания (между первой и второй попыткой захвата власти)[213]. Однако, кроме того, что предложенное автором определение Диакрии в сущности ничем не доказывается, оно маловероятно само по себе: если принять его, то Паралия VI в. окажется тождественной с современной Месогией, а Диакрия с позднейшей Паралией, охватывая всю приморскую полосу.

Понимание Диакрии как области, охватывающей всю северо-восточную гористую часть Аттики, является наиболее распространенным. Но и это определение нуждается в дальнейшем обосновании и уточнении, тем более что оно, по-видимому, связано в значительной мере с социальной характеристикой диакриев, которую мы находим у Плутарха (Sol., 13). Между тем и для Диакрии (в указанном смысле) мы не можем предположить какой-то однородности населения.

Известно, что существовала триттия, носившая название Эпакрия[214]. В состав этой триттии входили хорошо известные демы, местоположение которых может быть установлено сравнительно точно: Гаргетт, Икария, Плотея и некоторые другие более мелкие (все они были расположены в горах Пентеликона и в долине у его подножья). Страбон, перечисляя двенадцать дотесеевских общин, называет и Эпакрию. Определение Эпакрии как области мы находим в «Anecdota Graeca» Беккера[215]. Лепер замечает, что горная область поблизости от марафонского Тетраполиса — это восточные отроги Пентеликона. К природным условиям Эпакрии чрезвычайно подходило ее название: часть демов триттии была расположена в высоких горных долинах, Гаргетт, который лежал на равнине, находился в конце прохода из гор в долину и составлял, таким образом, в географическом отношении нечто цельное с первыми[216]. Для вопроса о Диакрии эти соображения важны потому, что у нас нет никаких сведений о связи Писистрата с каким-либо демом рассматриваемой триттии, тогда как имеются некоторые указания на то, что опорой для него был Марафон (и, возможно, вообще территория Тетраполиса). Поэтому для отождествления Эпакрии с Диакрией необходимы еще некоторые данные. Это было бы тем более важно установить, что Геродот до известной степени противопоставляет отношению Писистрата к Диакрии отношение Мегакла и Ликурга к Паралии и Педиэе (Her., I, 59). Эпакрия обозначала или всю горную область, или территорию позднейшей триттии, т. е. лишь примерно третью часть этой области.

У нас нет определений Диакрии, данных авторами хотя бы V–IV вв. до н. э. Такое определение сохранилось у сравнительно позднего писателя — лексикографа Гесихия (Lex., s. v.).

Диакрии — это некоторые не только из эвбейцев, пишет Гесихий, но и из афинян, и земля Диакрия — это та, которая тянется от Парнеса до Браурона. Если следовать этому определению, то в состав Диакрии, таким образом, входили Пентеликон и приморская полоса — Тетраполис. Отличием от Эпакрии является то, что Диакрия, кроме Пентеликона, охватывала и прибрежную полосу, тогда как Эпакрия — это часть горной области вблизи Тетраполиса.

Южные склоны Парнеса к северу от Ахарн едва ли входили в понятие Диакрии: здесь, в Лейпсидрии, противники тирана во главе с Алкмеонидами пытались организовать опорный пункт для наступления на Афины. Трудно предположить, что Алкмеониды выбрали этот пункт на территории, население которой было предано тирану. Но нам известно, что Лейпсидрий находился поблизости от Пэонид, дема, где жили члены рода Пэонидов, связанного с Алкмеонидами[217]. Однако два поселения в юго-восточной части Парнеса (Декелея) и в мульде к северо-востоку от нее (Афидна), играющие большую роль в аттической легендарной традиции, были древними укрепленными центрами Диакрии. В пользу рассматриваемого взгляда на Диакрию как область северо-восточной Аттики говорит и то, что Писистрат, естественно, мог объявить себя вождем той части населения страны, которая имела к нему территориальное отношение и среди которой он мог иметь связи, т. е. населения на побережье к северу от Браурона.

В том разделении Аттики, которое было сделано Пандионом между его сыновьями (Str. IX, 1, 6), схолиасты видели деление на три области, о котором писали Геродот и позднейшие авторы. Южную часть страны получил суровый Паллант, взрастивший гигантов, эпоним Паллантидов, игравших такую роль в похождениях Тесея. Эта часть соответствует Паралии. Акты, т. е. центральную долину, получил Эгей, а сад Эвбеи, который лежит напротив нее (τον άντίπλευρον κήπον Κύοίας), — Лик. Последнее определение очень подходит к понятию Диакрии в том смысле, в каком сейчас о ней говорилось: местностью по другую сторону Эврипа и будет побережье от границы с Беотией до Браурона и гористая область Пентеликон, лежащая за этой береговой полосой.

Что же произошло с Диакрией после реформ Клисфена? Она более не существовала как определенная территория. Тетраполис был теперь разбит между двумя триттиями различных фил: дем Пробалинт вошел в береговую триттию филы Пандиониды (III). Другие общины Четырехградия оказались в филе Эантиде (IX), также в береговой триттии. Браурон вообще не был сделан демом (по-видимому, из-за его связи с тираном). Демы Эпакрии составили территорию внутренней триттии фил Эрехтеиды (I) и Эгеиды (II). Афидна и Декелея оказались в триттиях Месогеи различных фил (Гиппотонтиды и Эантиды). Тем не менее прежние связи между отдельными общинами стойко сохранялись, о чем свидетельствуют постановления общин Тетраполиса[218] и триттии Эпакрии[219].

Педиэю определяли в новое время также различным образом. Э. Мейер писал о долине около Афин, об области Кефиса (на землевладение в этой долине, по его мнению, опиралась аттическая знать)[220]. М. Дункер полагал, что эти земли знати были расположены в долинах обоих Кефисов, т. е. в окрестности как Афин, так и Элевсина[221]. Лепер, как мы видели, решительно выступил против широкого толкования термина πεδίον[222]. Он считал, что в «равнину» входила лишь территория по нижнему течению Кефиса; граница ее проходила севернее современного поселения Патиссии и к югу от Пиргоса. Хотя критические соображения по поводу взглядов такого знатока топографии Ат гики, как Лепер, и могут показаться слишком смелыми, мы все же должны сказать, что его утверждение относительно размеров «равнины» нуждается в некоторых оговорках и уточнении в связи с характером политического развития Аттики в VI в. до н. э.

Центральная долина по нижнему и среднему течению Кефиса, тянувшаяся примерно на протяжении 22 км между г. Эгалеем и Гиметтом, и Триасийская долина, хотя и отделенная от равнины невысоким хребтом Эгалея, по отношению к Паралии и к гористой северо-восточной области образовывали в известной мере единое целое: Гиметт, Парнес и Пентеликон отграничивают обе долины от двух других частей Аттики. Связь с Паралией поддерживалась дорогой через Паллену, с северо-восточной областью — через Декелею.

Вождем педиэев в середине VI столетия был Ликург из древнего рода Этеобутадов. Родиной его была долина Кефиса и Илисса, но после объединения Элевсина с Афинами установилась тесная связь между «жреческими» родами Элзвсина и знатью Афин. Если Элевсинская долина первоначально и не входила в Педиэю, то все же к середине VI в. связи между ними настолько укрепились, что обе долины представляли в политическом отношении нечто цельное, и можно предполагать, что владельцы земель, расположенных в них, выступали совместно, т. е. что Ликурга поддерживали и «жреческие» роды Элевсина. По крайней мере в области культа мы обнаруживаем единство (см. ниже).

В VI в. с распространением культов хтонических божеств эти связи стали еще теснее. По своей политической направленности Эвмолпиды и Керики и позднее всегда были представителями консервативного образа мыслей, приверженцами старинной традиции, подобно педиэям, как последние характеризуются в наших источниках. И хотя Элевсин и Триасийская долина в топографическом отношении отличались от афинской равнины (πεδίον), но в политической борьба обитатели обеих долин могли выступать вместе, образовывать одну группировку — педиэев. Трудно думать, что через несколько десятков лет после объединения Элевсина и Афин, когда связи между ними стали очень тесными, а культы Элевсина сделались государственными культами Афин, первый остался бы совершенно в стороне от ожесточенной политической борьбы, происходившей в государстве.

Важным свидетельством о «равнине» у авторов V в. является описание похода царя Архидама летом 431 и следующего года. При первом вторжении в Аттику[223] пелопоннесцы сначала опустошили Элевсин и Триасийскую равнину. После успешной стычки с отрядом афинских всадников около Рейтов они двинулись далее, имея по правую руку Эгалей, через дем Кропию и достигли Ахарн. Там они остановились и начали опустошать поля ахарнян. Архидам держал свое войско в походном порядке, но не спускался на равнину[224]. В следующем году пелопоннесцы опустошили равнину[225], а оттуда перешли в Паралию.

Лепер был прав, таким образом, утверждая, что дем Ахарны находился не на «равнине». Но означает ли это, что равнина охватывала исключительно нижнее течение Кефиса? Нам кажется, что нет. Самое поселение Ахарны было расположено примерно в 60 стадиях от Афин выше уровня долины[226], но территория этого дема частично находилась и на равнине[227]. Сохранилась фрагментарная надпись, в которой упоминается триттия π[εδ]ιέων. Некоторые думают, что в этой триттии главным демом и были Ахарны[228]. Кирстен считает это невозможным ввиду того, что у Фукидида (II, 20) равнина у Ахарн выразительно противопоставлена равнине Афин. Он полагает, что πεδίον — это второе название для триттии Лакиады в нижней части долины Кефиса[229].

Как бы ни решать вопрос о триттии в этой надписи, все же не обязательно думать, что собственно «равнина» около города совпадала с Педиэей VI в. до н. э. В Педиэю могли входить и такие демы, как Флия на притоке Кефиса[230]или Атмонон. Городские триттии Клисфена в целом были, с одной стороны, меньше «равнины», поскольку они охватывали демы преимущественно самого города и ближайшие к нему, с другой — шире, поскольку в них вошли и поселения в горной местности (Коридалл в Эгалее, Агрила на склоне Гиметта[231] и др.)·

Таким образом πεδίον — это долина нижнего и среднего Кефиса, το περί το άστυ — значительная часть этой равнины и, кроме того, демы Эгалея и западного склона Гиметта.

Месогея эпохи Клисфена не представляла ничего цельного в географическом отношении. В нее вошла территория гористой северной и северо-восточной части Аттики (Афидна, Декелея), оба склона Пентеликона с выходом из гор в долину (демы Эпакрии), т. е. часть прежней Диакрии, часть долины Кефиса (по его притокам — демы Кефисия, Сипалетт, Атмонон, Флия), часть современной Месогии (демы Паллена, Пэания, Сфетт, Проспальт, Гагнунт) и, наконец, некоторые демы правого берега Кефиса (Ахарны, Пэониды). Клисфеновская Месогея, следовательно, вовсе не совпадает с прежней Диакрией.

Таким образом, пересмотр вопроса о соотношении между клисфеновскими триттиями и прежним делением на три области приводит к следующим заключениям.

Область около города (τά περί το άστυ) не совпадает целиком с прежней Педиэей. Паралия выросла за счет Педиэи и Диакрии, из частей которых составилась также новая область — Месогея. Диакрия — опорная область Писистрата — исчезла вовсе в территориальном делении Аттики, а Педиэя хотя и вошла в состав пригородных триттий, но в уменьшенном и раздробленном виде. Эти изменения намечают направление социального и политического развития Афин в рассматриваемое время. Территориальное деление, введенное Клисфеном, должно было противодействовать возможности новой попытки захвата власти тираном. Оно должно было нарушить прежние традиционные связи между вождями знатных родов и местным населением.

Клисфеновские триттии в значительной мере не соответствовали прежнему делению. Известие Аристотеля о том, что афинский законодатель стремился «перемешать» население (Αθ. π., 21,2), вполне соответствует действительности. Хотя и после реформы подавляющая часть населения Аттики занималась сельским хозяйством, но все же с течением времени демы и триттии приобретали более заметный отпечаток преобладающих профессий, чем в VI в. В Паралии в связи с общим ходом экономического и политического развития в V–IV вв. большее значение получили морское дело и торговля; в городском округе увеличивалось ремесленное и торговое население, а Месогея оставалась областью мелкого землевладения, садоводства, огородничества, виноградарства и мелкого скотоводства (в горах). Означает ли рост Паралии, что Клисфен был политическим вождем этой части населения Аттики, защитником интересов торговых и ремесленных кругов, будет видно из последующего изложения, в котором рассматриваются особенности социального развития Аттики VI в. (см. гл. 3).

II. Знатные роды и связи их с тремя областями

Афины представляют собой образец полиса, в котором политические принципы античной демократии получили наиболее последовательное и полное выражение. Реформы Клисфена явились решающей гранью в этом отношении: они нанесли удар безраздельному господству знатных родов и положили основу дальнейшего развития экклесии, совета пятисот, народного суда и т. д. Но это не значит, что социальные отношения предшествующего века исчезли бесследно, что они никак не сказывались в политической практике афинской демократии. Эта демократия, несмотря на ее радикальный характер, в некоторых отношениях оставалась консервативной, и демос долгое время сохранял обычаи, взгляды и политические нравы, унаследованные от общества доклисфеновского периода[232]. Аттическая аристократия, вынужденная пойти на демократизацию государственного устройства, продолжала еще в течение нескольких десятилетий играть важную роль в политической жизни страны: из среды знатных родов, составлявших городскую аристократию, выходили преимущественно как военные вожди, таки демагоги, которых выдвигал и поддерживал державный демос и которые направляли политику своего времени. Список родовитых политических деятелей, принадлежавших к демам городских триттий, который мы находим в работе Гомма[233], мог бы быть увеличен. Появление политических деятелей из другой общественной среды произвело сильное впечатление на современников и вызвало ожесточенные нападки, так ярко отразившиеся в древнеаттической комедии, в ее ненависти к «негодным» (πονηροί), которые осмеливаются выступать на политической арене, в ее сожалениях о прошедших временах, когда руководителями демоса были люди «благородные» и «доблестные».

Родовые традиции строго соблюдались и после установления господства демоса. По-прежнему Этеобутады оставались наследственными жрецами Афины и Посейдона в Эрехфейоне, по-прежнему Керики и Эвмолпиды обслуживали культ Деметры и Коры, Аминандриды были наследственными жрецами культа основателя Афин — змееногого Кекропа, а Эвпатриды — истолкователями сакрального права на службе Аполлона[234].

Знатные роды были издревле связаны с определенными культами, что повлияло на развитие богатой генеалогической традиции. Этот отпечаток прежних общественных отношений сказывался как в крупном, так и в мелочах: и в выборах ответственных должностных лиц, и в рассказе о том, как Кимон помогал гражданам своего дема (Лакиады), предоставляя в их распоряжение плоды в своем неогороженном имении (Αθ. π., 27,3), и в популярности, роскоши и безудержных тратах Алкивиада на коней и колесницы для состязаний в Олимпии, и в продолжавшем стойко держаться обычае при голосовании на черепках писать, если дело шло о представителе знатного рода, его имя и имя его отца, а не его демотикон[235].

Ввиду скудости и отрывочности данных источников общее изображение аттической знати VI — начала V в. до н. э. всегда будет страдать большими лакунами, но все же и те неполные сведения, которыми мы располагаем, позволяют сделать некоторые выводы.

Тепфер делит все знатные роды Аттики натри категории: 1) элевсинскую жреческую знать — 6 родов; 2) городские знатные роды — 11 родов и 3) сельскую знать — 41 род. Кроме того, он дает список патронимических названий демов, которые, по-видимому, произошли от названий знатных родов — 29 названий. Таким образом, всего получается 87 родов[236]. Сведения о них очень неравноценны. Относительно некоторых из них дошли сравнительно многочисленные данные, рисующие их значение, культы, с которыми они были связаны, и деятельность членов рода, игравших ту или иную роль в политической жизни. О ряде других сохранились сведения о роде и его культе, но при этом мы не знаем ни одного из его членов. Наконец, относительно третьих — и это наиболее многочисленный разряд — ничего не известно, кроме названия рода, упоминаемого каким-либо поздним оратором, историком или лексикографом.

Аттическая знать VI в. живет преимущественно в городе, вожди различных группировок и их сторонники обычно являются αστοί. Как «горожане» они нередко в источниках противополагаются жителям сельских местностей, непривилегированным обитателям Аттики. М. С. Куторга, много занимавшийся ранней историей Афин, усматривал[237] «начало сословий» в противоположности между победителями и побежденными, согласно господствовавшей в его время теории (Нибур, Гизо, Ог. Тьерри). Тогда и возникает, по его мнению, государство, элементы которого содержатся уже в коленном устройстве. «Победители, эвпатриды заведовали делами правления, были жрецами, судьями (Plut., Thes., 25) и в противоположность демотам, имевшим постоянное место пребывания среди своих полей, жили в городе, кремле (Etym. М.: Ευπατρίδου οί αυτό τό άστυ οίκοΰντες; Str., VIII, 386) и даже считали позором оставаться навсегда вне оного (Od., XI, 187)»[238]. Только эвпатриды и были в то время гражданами (πολΐται).

Хотя наши представления о времени появления государства в Аттике, условиях его возникновения и роли завоевания изменились, все же нельзя не отметить, что к той же мысли о совпадении для раннего периода понятий εύπατοΐδαι и άστοί пришла и западноевропейская наука XIX–XX вв.[239] Можно ли, однако, найти подтверждение этой мысли в памятниках VI в. до н. э.?

Присмотримся к контексту известий, в которых упоминаются «горожане». Эти известия троякого рода: сообщения позднейших авторов (Геродот, Аристотель, Плутарх и др.), лирика VII — начала V в. и справочные сведения лексикографов римской и византийской эпохи.

Что касается авторов, то понятно, что для установления первоначального смысла термина αστοί что-то может дать лишь Геродот. Позднее первоначальное значение слова до такой степени стерлось (может быть, за исключением единичных случаев, обусловленных использованием древних источников), что едва ли анализ соответствующего термина у Аристотеля и Плутарха может содействовать уразумению словоупотребления в ранний период истории Аттики. В «Афинской политии» термин άστυ употребляется в следующих значениях: как противоположность Пирею (Άθ.π., 38,1; 38,4, 39,1; 19,2), как противоположность сельским местностям (полям, άγροί.— 16,5; 24,1) в связи с идеей о том, что переселение в город приводит к ухудшению земледелия, наконец, при описании территориального деления Клисфена (21,4). ’Αστοί — синоним πολΐται (Άθ.π., 26,3; 42,1).

У Плутарха также не приходится искать первоначальный смысл слова, но одно место в биографии Солона все же представляет большой интерес (гл. 29). Там говорится: «По отъезде Солона снова те, что в городе (et δέ έν άστει), подняли междоусобную борьбу». Это «снова» (πάλιν) с точки зрения Плутарха вполне уместно, так как он писал уже о междоусобной борьбе трех партий (гл. 13). Сопоставление этих двух глав позволяет лучше выяснить вопрос об арене борьбы. В 13-й главе мы читаем: «После прекращения Килоновой смуты и удаления, как сказано, пораженных проклятием афиняне возобновили старинную междоусобную борьбу за государственный строй, причем сколько различий имела страна, на столько частей разделился и полис». Πόλις здесь имеет скорее значение «город», чем «государство», поскольку перед нами противоположность сельской местности и города (πόλις — γώρα). Партии в городе соответствуют частям хоры. Но если даже здесь имеется в виду «государство», а не город, то все же из всего изложения Плутарха видно, что ареной борьбы является город. Начальные слова 29-й главы да и все ее содержание служат подтверждением такого понимания (ср., например, попытку Солона примирить противников).

Обратимся теперь к Геродоту. У него термин άστοί, как правило, обозначает вообще граждан полиса или даже жителей восточного государства[240], а не только nobiles, привилегированную группу населения, знать, только и пользующуюся в государстве правами граждан. Это и естественно, так как ко времени жизни «отца истории» первоначальный смысл слова исчез и был, вероятно, забыт. Однако гражданство греческих полисов у Геродота не представляет чего-то однородного: употребляя термин άστός, автор во многих случаях прибавляет к нему эпитет — определение άνήρ δόκιμος или просто δόκιμος, δοκιμώτατος. Из 32 случаев употребления слова άστοί по отношению к греческим государствам в 11 мы встречаем это определение[241].

Кто же такие эти άνδρες δόκιμοι? Мищенко обычно переводил это выражение словом «знатный», но это не только знатные, а и богатые граждане, составляющие высшую прослойку гражданства полиса[242]. Это те, кого позднее Фукидид будет называть δυνατοί. К ним принадлежит, например, Аристодик, сын Гераклида, из Кум, отправленный вместе с некоторыми другими послами в Бранхиды и избранный последними для непосредственного обращения к оракулу (Her., 1,158–159); Критобул, гражданин Кирены, дочь которого вышла замуж за египетского царя Амасиса (II, 181); Телесарх, очевидно, один из самых именитых граждан Самоса (III, 142–143); мантинеец Демонакт, приглашенный «посредником» (κατοφτιστήρ) в Кирену (IV, 161). К этой же категории граждан относится спартанец Анхимолий, предводитель войска, направленного против Писистратидов (V, 6.3); Гармокидес, предводитель тысячи фокидян, явившихся на помощь персам во время их похода в Грецию (IX, 17); Меланфий, командир 20 триер, отправленных афинянами на помощь восставшим ионийцам по просьбе Аристагора (V, 97); милетянин Пифагор, которому Аристагор поручил управление городом при своем отъезде из Милета (V, 126); Явфорб и Филагр, предатели Эритреи (VI, 101); Антипатр, сын Оргея, распорядитель угощения войска Ксеркса на острове Фасосе (VII, 118); наконец, Демокрит, командир триремы (VIII, 46).

В общем перед нами выступает определенный, и притом высший, круг греческого гражданства: командиры больших отрядов и военных кораблей, лица во главе посольства в Бранхиды, родственники царя, законодатели и правители городов и т. д. Эти люди конца VI — начала V в. действовали в иной обстановке, чем в начале и середине VI в., но они были нередко потомками и преемниками городской знати VI в. Употребление термина άστυ у Геродота не представляет чего-либо особенно своеобразного и будет рассмотрено ниже в связи с разбором известий о захвате власти Писистратом.

В стихотворениях Солона «горожане» (άστοί) упоминаются дважды. В одном случае (9,1–2) в стихотворении, являющемся, согласно Диогену Лаэртскому (1,49), ответом на слова сторонников Писистрата в совете о том, что Солон безумен. Поэт выражает убеждение, что «непродолжительное время» разъяснит его безумие гражданам, разъяснит, когда истина станет явной. Нет основания думать, что под гражданами здесь разумеется только знать.

Более спорно второе место (3,5 сл.). В начале этого произведения Солон утверждает, что «наш полис» (ср. 3, 21: πολυήοατον άστυ) гибнет не по воле судьбы или богов, ведь у него есть заступница — дочь могущественного отца, Афина Паллада, но сами граждане хотят погубить великий город своим безрассудством, повинуясь деньгам.

И поэт продолжает: несправедливый разум у вождей демоса, которым предстоит из-за великой надменности терпеть много страданий. Мазаракья[243] справедливо замечает, что у Солона трудно определить точный смысл терминов άστοί и δήμος. Многочисленные исследователи усматривали контраст между ними и понимали άστοί в старинном смысле: именитые, знатные, эвпатриды — в противоположность плебеям. При этом приходится учитывать возможность двоякого чтения строки 6-й (χρήμασι, ρήμασι). Но если понимать άστοί в указанном смысле, то рассматриваемая фраза не увязывается хорошо с контекстом. Поэтому άστοί здесь имеют скорее общий смысл (cittadini). Но тогда необходимо принять и чтение ρήμασι[244].

Нам думается, что Мазаракья прав, так как во времена Солона и тем более после него гражданство Афин не состояло уже только из знати. Совокупность άστοί и составляет демос. Это хорошо видно и из известных строк Феогнида, в которых он предупреждает о возможности появления тирана (Theogn., I, 39 сл.). Граждане (άστοί) ведь еще здравомыслящи, вожди же[245] готовы впасть в великую разнузданность. Судьбу государства и у Солона, и у Феогнида решает городской демос. Как увидим (ниже), ему поэт противопоставляет бедняков (πενιχροί), печальную судьбу которых он так живо изображает.

Неясность значения термина άστοί отражает переходный характер отношений. Феогнид, например, говоря о силе денег, жалуется на то, что богатство смешало происхождение[246]. Он предлагает Кирну не удивляться, что род граждан затемнился: ведь благородное смешивается с дурным. Но эти слова едва ли относятся ко всем гражданам, из контекста видно, что речь идет о благородных (άστός, έσθλός άνήρ): такой горожанин (άστός) женится из-за денег на женщине низкого происхождения (стк. 193: κακόττατριν). В этом контексте άστός тождествен έσθλός άνήρ или, если вспомнить Геродота, άνήρ δόκιμος. Таким образом, анализ значения термина άστός в произведениях политической лирики приводит к выводу: меняющееся словоупотребление отражает меняющиеся, неустойчивые социальные отношения эпохи.

О том, что было раньше, дают некоторое представление лексикографы. Мы уже приводили определение άστοί в «Etymologicum Magmim», согласно которому εύπατριδαι — жители города. Это явление было связано с процессом объединения первоначально самостоятельных об-щип Аттики и усилением значения Афин. В историческую эпоху сохранились следы этой былой самостоятельности.

Взгляды по вопросу об объединении Аттики очень различны. В то время как одни исследователи считают возможным представить сравнительно подробную картину прошлого, выдвигая гипотезы относительно двенадцати древних общин и синойкизма Тесея, доказывая связь между литературной традицией, историей культов и результатами археологического исследования остатков микенской эпохи[247], другие[248] полагают, что страна обладала единством уже за много веков до Солона, и, самое большее, допускают самостоятельное существование двух общин (Элевсина и марафонского Тетраполиса).

Мы не предполагаем изучать отдаленное прошлое Аттики, которое в настоящее время представляется в связи с успехами археологического исследования совершенно иным, чем еще несколько лет назад. Для восстановления процесса древнейшего развития Аттики в свое время (до расцвета археологических исследовании) вещественные памятники привлекались, старинные культы тщательно изучались, генеалогическая традиция подвергалась анализу.

Во всех построениях, явившихся результатом исследования этого, в высшей степени разбросанного и сложного материала, остается много гипотетического. Одни и те же известия (например, сообщение Страбона, заимствованное у Филохора, и известие о том же в Etymologicum Magnum) оцениваются по-разному, но все же ясно, что как в литературной, так и в археологической традиции можно найти опору для обоснованных заключений, что полный скептицизм по отношению к истории объединения Аттики и ее ранней социальной истории является неоправданным, поскольку следы былой местной самостоятельности (не только Элевсина и Тетраполиса) и некоторые моменты в истории знатных родов нашли отражение в источниках.

Наша задача представляется, однако, иной. Мы хотим напомнить несомненный факт сосредоточения частью или полностью знатных родов в городе и на прилежащей к нему территории. С этой точки зрения деление этих родов на сельские и городские представляется в значительной мере условным: члены как тех, так и других родов жили в городе и в этом смысле все они были «горожанами» (άστοί), хотя земельные владения одних находились в долине нижнего Кефиса и Илисса, а других — в более отдаленных частях Аттики.

В традиции имеются убедительные доказательства перемены родом или частью его места жительства и его расщепления в результате этого. Реформа Клисфена, прикрепившая наследственно гражданина к тому дему, в котором он жил во время проведения реформы, фиксировала это расщепление. Члены рода Аминандридов жили в 25 демах[249]. Алкмеониды (сельский род) имели владения около Пэонид, жили в ближайших окрестностях Афин — в демах Алопека и Агрила, но некоторые члены этого рода оказались в других демах (тоже городской триттии), например в Ксипете (Калликсен, сын Аристонима[250]). Этот процесс переселения отражается в мифах, преданиях, истории культов и в сообщениях лексикографов. Аттический род Кинниды, вероятно, первоначально жил и имел святилище около Гал Эксонских на побережье на южном склоне Гиметта. Позднее главная часть рода переселилась в долину Кефиса[251]. Родиной Филаидов был Браурон на восточном берегу Аттики, но позднее они жили в городском деме Лакиады (Άθ. π., 27,3). Культы и генеалогические легенды несомненно доказывают, что род Кефалидов, первоначально обитавший в Торике, в Паралии, позднее осел в окрестностях Афин[252] и основатель рода Кефал, царь Прасий, был признан сыном Кекропа. Скамбониды (по-видимому, это был не только дем, но и род) прибыли в Афины с территории Триаса, а Эройады — из окрестностей Паллены[253]. Таким же образом следует объяснить и тесную связь между родом Ликомидов, известнейший член которого Фемистокл был родом из дема Фреаррий в Паралии, и Флией в долине верхнего Кефиса[254].

Вместе с членами рода переселялись и родовые культы. Если попытку Корнеманна, стремившегося по размещению культов в Афинах восстановить историю синойкизма Аттики, и нельзя признать вполне удачной, то все же невозможно отрицать, что история культов и развитие генеалогических преданий теснейшим образом были связаны с политическим моментом — объединением Аттики и усилением центральной власти — и с моментом социальным — фактом переселения знатных родов в Афины и их окрестности. Таким образом, άστοί — это первоначально аттическая знать, осевшая в центральной долине Кефиса, хотя и происходившая из различных частей страны.

Когда Геродот, Аристотель и Плутарх рассказывают о столкновениях партий, то перед читателем рисуется картина борьбы в главном центре Аттики — Афинах. Вожди Педиэи, Паралии и Диакрии (а также и виднейший представитель элевсинского жреческого рода — Калий) действуют и, по-видимому, пребывают (пока их не изгоняют) в городе. В различные моменты борьбы они покидают Афины, собирают деньги и живую силу в тех или иных демах или за пределами Аттики, но с единственной целью вернуться в город и получить там власть. Если Писистрат и Филаиды владели землями около Браурона, а Алкмеониды около Пэонид, то все же ясно, что они давно переселились в город, тесно с ним связаны.

Мы не можем не предполагать наличия известных связей или зависимости между отдельными знатными родами. Вопрос о том, опирались ли вожди партий на определенные прослойки населения, объединенные одним и тем же занятием, и тем более на различные классы, выяснится из дальнейшего изложения, но можно сказать и теперь, что без поддержки более широких слоев населения, с одной стороны, и других знатных родов, с другой, они действовать не могли.

Вожди различных группировок в Аттике нередко обозначаются в источниках термином προστάτης. В V–IV вв. этот термин употребляется в юридической практике: простат — это патрон, покровитель метэка. Каждый из иностранцев, проживающих постоянно в Аттике, должен был иметь простата. Такого рода объяснение мы находим у Гесихия, согласно которому синоним προστασία — κυβέρνησις. Но какой смысл термин προστάτης имел в раннюю эпоху? Не может ли раскрытие этого смысла содействовать пониманию старинных социальных отношений в Аттике?

У Аристотеля впервые с этим термином мы встречаемся во второй главе «Афинской политии». Изобразив печальное положение гектеморов, автор замечает, что они до Солона личной кабалой гарантировали ссуды, Солон же явился первым «предстателем» демоса (του δήμου προστάτης; ср. 28, 2). Клисфен также на четвертом году после изгнания тиранов стоял во главе народной массы (21,1). Он был вождем и предстателем демоса (ηγεμών ήν καί του δήμου προστάτης — 20,4), взявшего в свои руки управление. Но такие вожди и предстатели были не только у демоса: Гиппарх, сын Харма, был вождем и предстателем друзей тиранов (22,4). В последующее время предстателями демоса были Аристид, сын Лисимаха, и Фемистокл, сын Неокла (23,3).

Предстателями могли быть как отдельные лица, так и коллектив. Во главе изгнанников (уже после смерти Гиппия) стояли Алкмеониды (Αθ. π., 19,3). Ареопагиты стояли во главе государства (25,1) в течение 17 лет после нашествия Ксеркса, а затем, когда усилился демос (τό πλήθος), предстателем народа стал Эфиальт, сын Софрониска (25,1).

В главе 26-й автор «Афинской политии» пишет, снова употребляя термины προστάτης и ήγεμών, что «порядочные» (οί έπιεικέστεροι) не имели вождя, но во главе их стоял Кимон, сын Мильтиада. Таким образом, «вождь» и «предстатель» в «Афинской политии» не совсем одно и то же. По-видимому, первый термин указывает на положение в государстве — на сосредоточение власти в руках данного лица[255], а второй — на положение этого лица как политического деятеля, на защитника или покровителя той части населения (δήμου, γνωρίμων и т. д.), простатом которой он является.

Предстателем демоса был и Перикл (28,1). После его смерти государственные дела пошли гораздо хуже, по мнению Аристотеля (или, вернее, его источника). Тогда-то демос впервые взял себе в качестве простата человека, не пользовавшегося уважением среди «порядочных», между тем как в прежнее время демагогами были всегда «порядочные»[256].

Далее следует одна из самых любопытных глав «Афинской политии», в которой автор, развивая приведенное соображение об ухудшении ведения государственных дел, дает своего рода обзор политического развития Афин, начиная с Солона (28,2 сл.). Вторым предстателем демоса был Писистрат, позднее Клисфен. После него простатом демоса был Ксантипп, простатом знатных — Мильтиад, далее — Фемистокл и Аристид (Аристотель не указывает, во главе какой части населения стояли тот и другой), а после них Эфиальт (простат демоса) и Кимон (знатных), потом соответственно Перикл и Фукидид, сын Мелесия.

После смерти Перикла предстателем знати стал Никий, а демоса — Клеон, позднее — Ферамен и Клеофонт[257]. Когда демократы заняли Пирей и Мунихию, то в городе избрали новую коллегию десяти из «лучших» людей. Во главе их стояли Ринон и Фаилл (38,3).

Таким образом, на протяжении изложения истории почти двух веков автор применяет для характеристики политической борьбы термин προστάτης. Эта борьба идет в основном между двумя сторонами: демосом и знатными, богатыми.

Этот же самый термин встречаем мы и в характеристике трех партий VI в. до н. э. (Αθ. π., 13), далее следует ηγείτο по отношению к Ликургу и εφ’ήτεταγμένος по отношению к Писистрату; позднее Писистрат назван προστάτης τοΰ δήμου.

В «Политике» можно найти некоторые дополнительные сведения по вопросу о προστασία. В прежние времена, говорится там, общины были невелики, демос жил за пределами города на своих земельных участках, без отдыха занимался своей работой, и, таким образом, его «предстатели», если они обладали военными талантами, посягали на захват власти (V, 4,5). Из этих слов положение представляется в следующем виде: демос — население хоры, προστάτης действует в городе. Он может выйти и из среды олигархов (V, 5,1). На Книде олигархический строй пал потому, что демос, воспользовавшись враждой между знатными, выбрал себе из их среды простата и одержал победу (V, 5,3).

Геродот применяет термины προστάτης, προιστάναι и к эллинам, и к скифам, и к персам[258], но общий смысл этого термина как обозначение вождя, которому добровольно повинуются, при этом остается[259]. Очень ясно это значение выступает в противопоставлении мидийского царя Астиага и основателя персидского государства Кира (I, 107 сл.). Характеризуя Астиага, Геродот рисует типичный образ жестокого тирана. Астиаг из страха приказывает умертвить сына своей дочери, велит накормить Гарпага мясом его сына. Он жесток с мидянами (I, 123; 130), божество помрачило его рассудок; он приказывает распять магов, которые посоветовали ему отпустить Кира (I, 128). Наоборот, Кир — не тиран, но прирожденный царь. Он смел, находчив, доступен убеждению и пр. (I, 123; 126; 141). Самый блестящий среди своих сверстников, он пользуется их любовью. Противоположность между Астиагом и Киром — это противоположность тирана и простата. Когда персы находились под господством мидян, они, найдя себе простата (т. е. Кира), стали стремиться к свободе.

Еще показательнее речь Мегабаза о Гистиэе (V, 23), упрекавшего Дария в неосторожности: вокруг города во Фракии, который построил Гистиэй, «живет множество эллинов и варваров, которые, признав его (Гистиэя), главенство над собой (οί προστάτεω έταλαβόμενοι), будут делать все, что бы он ни приказал им, днем ли, или ночью». Положение Гистиэя во Фракии, очевидно, иное, чем в Милете: здесь он тиран, во Фракии же — простат. Отличие второго от первого и заключается в том, что для тирана работают по принуждению, тогда как для простата делают все добровольно, повинуясь ему (ср. V, 78, где говорится, что афиняне, будучи порабощены тиранами, были нерадивы, как бы работая на господина). Заметим также, что у Геродота (и не только у него) главные магистраты полиса называются иногда όί προεστεώτες έν τησι πόλισι (IX, 41).

Сравнение словоупотребления Аристотеля и Геродота показывает, что было бы неправильно считать, будто общий смысл термина προστάτης всецело определялся понятиями и стремлениями историков и публицистов IV в. до н. э., которые изображали демос несамостоятельным, находившимся на поводу у представителей знати. Подобная тенденция несомненна в «Афинской политии», где говорится о «кормлении» (τροφή) демоса. Но целиком объяснить ею значение понятия «простат» невозможно (хотя бы термин и появился позднее), и в этом отношении известия Геродота имеют решающее значение. Простасия первоначально связана не столько с жизнью города Афины, сколько с жизнью населения хоры. Практика VI в. показывает, что во главе населения трех крупных областей Аттики стояли вожди, вышедшие из среды «горожан», и притом наиболее знатных родов. Отношения между простатом и соответствующей частью населения являются отношениями некоторой зависимости[260]. Προστάτης — это своего рода патрон, покровитель этого населения, защитник его интересов. В то же время он ведет борьбу с другими могущественными представителями знати, борьбу, в которой защищаемые им оказывают ему поддержку. Со своей стороны он старается помочь им. Кимон предоставлял свои владения в распоряжение граждан своего дема (см. выше). Писистрат, как простат уже всего демоса, снабжал бедняков деньгами, чтобы они могли добывать пропитание, занимаясь земледелием (Αθ. π., 15,2). С этой точки зрения Аристотель рассматривает и последующую государственную практику: простаты демоса (в частности Аристид) стремятся обеспечить демосу возможность легко зарабатывать пропитание (του δήμου τροφή).

Простат по отношению к населению, которому он покровительствует, играет такую же роль, как божественный Простат по отношению к верующим: последний был охранителем общины[261], ее покровителем и защитником. Но «предстатель» — не обозначение культовой должности, а термин социального характера. Из надписей более позднего времени мы знаем, что во главе культового объединения (филы или триттии) стояло должностное лицо, носившее титул архонта. Однако население данной территории, во главе которого стоял προστάτης, могло иметь общие первенствующие культы, которые в известной мере выражали единство этого населения.

Можно думать, что связи между простатом и населением соответствующей части страны установились в давние времена и что патронами были члены знатного рода, обитавшего в данной области. Однако одного этого, очевидно, недостаточно: знатные роды были многочисленны, а простатов было лишь три. Регионализм как таковой не решает вопроса. Необходимо попытаться поискать иные связи, обусловленные всем строем древнего общества, в котором господствовало религиозное сознание и в котором социальные отношения находили отражение в религиозной сфере. При том значении, которое имели культы в античной древности, едва ли возможно объяснять возникновение и развитие тех или иных социальных или политических институтов в архаическую эпоху, оставляя в стороне вопрос о соотношении культов. Нам представляется вполне оправданным заключение, к которому пришел Зольдерс, стремясь изучить процесс синойкизма в Аттике: он счел необходимым в связи с этой задачей исследовать распространение культов в этой стране, а для этого составить возможно полный инвентарь сведений о них[262].

В исторической литературе существует некоторый разрыв между исследованием социальной и политической истории древней Греции и изучением ее религии. В то время как историки религии настаивают на великом значении для понимания истории греческого общества изучения культов, ритуала и религиозных верований, изучающие общественно-политическое развитие уделяют этим вопросам нередко недостаточное внимание, а главное — склонны рассматривать соответствующие явления в известном отрыве от социальных отношений и политической эволюции. С другой стороны, опыты установления тесной связи между различными сторонами жизни общества иногда оказываются не вполне удачными вследствие большой трудности объяснения явлений идеологического развития и возможности замены действительно исторического объяснения некоторой социологической конструкцией. Томсон, например, прав, рассматривая возникновение орфического движения в широком историческом контексте, но его тезис о возникновении представлений орфиков о жизни как темнице и о теле как могиле для души среди населения, занятого в рудниках, кажется совершенно неубедительным[263]: едва ли можно так узко локализовать эти широко распространенные в различной среде идеи.

Ошибка Фюстель де Куланжа в свое время заключалась не столько в том, что он преувеличил силу античных религиозных верований в известный период, сколько в том, что он рассматривал эти верования как первичный фактор в истории греко-римского общества, что он не видел их зависимости от структуры этого общества и от степени развития производительных сил. В новейшее время проблема неразрывной связи между культом и общественными отношениями была отчетливо поставлена М. Нильсоном[264], который хорошо показал на конкретном материале первостепенное значение греческой религии и мифологии в политической жизни. Рождение определяло место человека в некотором религиозном кругу с его богами и культами, обязанностями и взглядами на жизнь[265]. Мифы служили аргументами в политических спорах, а объединение страны или основание нового города не могло произойти, не вызвав изменений и в религиозной области.

Некоторые формулировки Нильсона спорны и напоминают положения Фюстель де Куланжа. Можно согласиться с тем, что религия была связана с обществом, но едва ли с тем, что она «скрепляет» общество[266].

Материал, имеющий непосредственное отношение к рассматриваемым в настоящей работе вопросам, был привлечен в значительной мере в исследованиях Тепфера и Зольдерса. Труд Тепфера об аттических родах и поныне не утратил своего значения как собрание богатого фактического материала — множества данных, относящихся к генеалогии знатных родов и сохранившихся преимущественно в греческой легендарной традиции. Эту традицию автор искусно и тщательно исследует, приходя при этом нередко к интересным выводам о сравнительно позднем возникновении многих мифов в связи с политическими и военными событиями последующего времени. Критический подход к источникам, которые обычно содержат противоречивые, разновременные и различные по характеру сведения, составляет сильную сторону «Attische Genealogie».

Наряду с этим читатель не может не заметить отсутствия у автора попытки как-то увязать собранный и проверенный им материал с основными проблемами социальной и политической истории древней Аттики. Тепфер, например, подробно изучает происхождение Алкмеонидов, удачно опровергая некоторые установившиеся мнения[267], но, подойдя к вопросу о роли Алкмеонидов в ранней истории Афин, ограничивается замечанием, что «политическое значение, богатство и враждебная по орошению к тирании направленность этого рода известны в их общих чертах и были как в древности, так и в настоящее время предметом более или менее панегирических соображений»[268]. Говоря о роде Филаидов, автор упоминает об острой вражде между ними и победителем при Нисее, но на протяжении всего исследования мифической генеалогии Филаидов не ставит вопроса о реальной основе мощи этих представителей древнеаттической знати, которые «уже в раннее время направляли сильной рукой судьбы своего родного горорода»[269], и о причинах этой вражды.

Характерно, что книга Тепфера заканчивается на изложении сведений о малоизвестных аттических родах: автор не дает никаких обобщений на основании огромного, использованного им материала. Между тем в этом материале можно было бы подметить некоторые общие черты, которые нельзя не поставить в связь с тем, что нам известно о древнейшей социальной истории Аттики. Тепфер подвергнул обстоятельному анализу генеалогическую традицию отдельных родов, но не сделал общих исторических выводов, не дал картины развития этой традиции в целом, не связал полученных результатов с социальной и политической историей эпохи.

В книге Зольдерса «Die außerstädtischen Kulte u die Einigung Attikas»[270] в этом отношении мы обнаруживаем несколько другой подход. Автор также поставил перед собой задачу «инвентаризации» (в данном случае известий об аттических культах), но не ограничился ею и, хотя и в очень сжатой форме, наметил процесс объединения Аттики в связи с переселением и централизацией культов. Впрочем и у Зольдерса, как нам представляется, собранный им весьма ценный материал по истории аттических культов мог бы быть использован полнее для выяснения общественно-политических отношений в Аттике в ранний период ее истории.

В дальнейшем изложении мы исходили из мысли о том, что в доклисфеновской Аттике родовая знать играла еще большую роль, чем в V–IV вв. до н. э. и что распространение культов, несмотря на все перемены в них, может содействовать пониманию отношений, сложившихся в далекую старину, но сохранившихся до известной степени и в VI в. Задача использования истории культов в этих целях, несомненно, трудна, но без попытки разрешить ее мы не можем двинуться ни на шаг в понимании интересующего нас периода.

Трудно думать, чтобы бурный процесс общественно-политического развития Греции в VI в. не получил отражения в религиозной области, чтобы в период господства родовой знати, ожесточенной социальной борьбы и полного объединения страны (при Писистрате) родовые, местные или государственные культы не были использованы в политических целях. Поэтому при рассмотрении положения и взаимоотношения знатных родов необходимо коснуться и этой стороны жизни общества, поскольку, наблюдая изменения в религиозной среде, мы можем сделать некоторые заключения и относительно социально-политической действительности.

Всякий, кто пытался разобраться в сложном комплексе греческих генеалогических сказаний или распутать клубок бесконечно разнообразных мифов и легенд, обычаев и пережитков хотя бы такой небольшой страны, как Аттика, с сомнением отнесется к возможности решения задачи, которая предстает перед нами. Эта задача — установление связи между культами отдельных местностей — может показаться безнадежной ввиду сложности истории этих культов. Как действительно определить, какие из культов являются в данной местности наиболее древними и существовали уже в микенскую эпоху, какие из них предшествовали образованию государства, какие получили общее значение или же, наоборот, были привнесены из центра? И тем не менее экскурс в область истории локальных культов представляется необходимым ввиду высказанных выше соображений.

Культы Аттики столь же многообразны, как и культы других областей древней Греции. В одном и том же деме нередко почитали несколько божеств, а в различных уголках Аттики и далеко за ее пределами чтили одного и того же бога или богиню с разными эпитетами и различного происхождения. В Ахарнах, например (правда, это один из самых крупных демов), существовали в греческую (и римскую) эпоху культы Аполлона, хранителя путей (Άγυιεύς), Геракла, Афины Гигиеи, Афины Гиппии, Диониса Мельпомена (или Киссоса), Ареса, Асклепия, Амфиарая и Артемиды, причем ни один из этих культов не был особенно древним[271]. В Керамейке существовали на сравнительно небольшой территории храмы и алтари Прометея, Гефеста, Гермеса, Геракла, богини Афины, Зевса Мория, Академа и, наконец, Гармодия и Аристогитона[272].

Иногда местный герой впоследствии связывался с общегреческим божеством, а еще позднее отождествлялся с ним. Развитие верований и сказаний о богах и героях носило сложный характер, и в настоящее время едва ли возможно разобраться в деталях этого процесса. Павсаний хорошо знал, что в демах существуют предания о богах, отличные от тех, которые приняты в городе[273]. Политическое развитие должно было сильно отразиться на истории демов. История локальных культов уходит в глубь веков; они получили признание в разное время и имели неодинаковое политическое и социальное значение. Наглядный пример — культы Элевсина, возникшие в незапамятные времена, но включенные в официальный культ лишь после объединения Элевсина и Аттики, не ранее конца VII — начала VI в. до н. э. Помимо богов, в демах играл большую роль и культ героев, в частности культ предков — основателей поселений[274].

Многие культы Аттики (как и других областей Греции) существовали уже в микенскую эпоху, как, например, культ Афины или Деметры. Но для понимания истории VI в. существенным является выяснение не столько происхождения того или иного культа, сколько его значения: был ли этот культ поздним наслоением, и притом не связанным с древней социальной структурой, или же, наоборот, он настолько сросся с социальной организацией (родом, фратрией, территориальной общиной), что они представляют собой неразрывное целое.

Могли быть сравнительно поздние культовые организации, как, например, псевдогенос Salaminioi, воспроизводившие, тем не менее, строго традиционные черты организации рода, не отличавшиеся в этом отношении от старинных γένη. Саламинии были переселены с острова Саламина после его завоевания при Писистрате (незадолго до 560 г.). Они, как и другие известные нам роды Аттики, принадлежали к зажиточной части населения острова. Для поселения им была отведена территория в Сунии. Их культовый центр находился в Мелите: там было святилище Эврисака, героя-покровителя Саламина — Эврисакейон, там происходили собрания членов рода[275]. Интересно, что и после реформы Клисфена Эврисакейон остался местом собраний Саламиниев и членов филы Эантиды. Это было сделано, по-видимому, для дальнейшего укрепления связи между Афинами и Саламином. Но фила Эантида, как и фила Кекропида, в состав которой входил дем Мелита, по своим триттиям и демам не имели никакого отношения к роду Саламиниев, их триттии были расположены совсем в других частях Аттики, чем Суний (Эантида: дем Фалерон — городская триттия, демы Марафон и др. — Паралия, Афидна и др. — Месогейя). С Эантидой род Саламиниев был связан лишь через героя-эпонима, происходившего с острова. Это и понятно, так как триттии, как известно, были распределены между филами по жребию. Сохранив в неприкосновенности традиционные культовые и родовые связи, Клисфен лишил их прежнего политического значения и создал новые политические единицы по образцу прежней родовой организации (выбор покровителей-эпонимов фил по указанию дельфийского оракула, культы триттий и демов, принцип наследственности демотикона).

В дальнейшем мы приведем некоторые данные о родовых культах[276] и сопоставим их с культами тех демов, которые составляли в VI в., согласно выводам первой части этой главы нашей работы, древнюю Паралию и Педиэю.

Присматриваясь к данным относительно культов отдельных родов, мы можем подметить известную связь между этими культами и позицией соответствующих родов в афинском обществе. Представители рода Этеобутадов, одного из самых знатных родов, к которому принадлежал и Ликург, сын Аристолаида, вождь педиэев, были наследственными жрецами культа Посейдона. Мифический предок этого рода, Б утес, был сыном Борея и потомком аттического царя Эрехтея, первоначально тождественного с Посейдоном[277]. Какие бы изменения ни были внесены в более позднее время в генеалогическую традицию Бутадов, связь рода с Посейдоном является древнейшим элементом этой традиции. Страбон в описании Афин (IX, 1,16) приводит слова Гегесия: «Вижу акрополь и знак там огромного трезубца» (в Эрехтейоне). Павсаний упоминает соленый источник Посейдона (I, 24,3), а в другом месте сообщает, что при входе в Эрехтейои есть один алтарь, на котором приносят жертву, согласно предсказаниям оракула, Посейдону и Эрехтею, другой — героя Бутеса и третий — Гефеста. Фила Эрехтеида позднее имела жреца Посейдона и Эрехтея[278].

И в Аттике, как и в других областях Эллады (Аркадии, Коринфе, Кирене), культ Посейдона был связан с культом богини Афины и Деметры[279]. Женщинам из рода Бутадов принадлежала наследственная почетная должность жриц Афины[280]. В мифах отразилась древняя связь культов богини-покровительницы Аттики и Посейдона, например, в рассказе о споре обоих божеств из-за этой страны[281]. Также сохранялась и в позднейшее время связь между культами Посейдона и Деметры.

Бутады искони жили в плодородной долине Кефиса и Илисса[282], и в их роду свято поддерживалось предание об их автохтонности. Культ Посейдона нашел отражение и в гербах знати VI в. до н. э. Животными Посейдона были бык и конь, и их изображения мы находим неоднократно на щитах и монетах VI в.[283]

Мы не можем ввиду чрезвычайной фрагментарности источников определить, какие роды стояли близко к Бутадам, но некоторые указания в этом отношении, как нам кажется, дают распространение культов, генеалогии и местообитание рода. Род Фиталидов, так же как и Этеобутады, был связан с культами Посейдона, Зевса и Деметры. Но, как показал Тепфер[284], связи с культами Зевса и Деметры не были очень древними. Герой же и царь Фитал — эпоним рода — был первоначально Посейдоном[285], культ которого распространился из Трезен в Аттику, божеством растительности, как показывает самое его имя[286] (эпитет Посейдона в Трезене). По дороге в Элевсин, недалеко от Кефиса, находился «сад Фитала». Род Фиталидов играл немаловажную роль в рассказах о Тесее[287]. Члены этого рода первые приветствовали радушно Тесея и совершили его «очищение», а после возвращения Тесея с Крита и гибели его отца Эгея в волнах Эгейского моря Фиталиды стали заботиться о принесении жертв последнему. Заметим, что и Эгей был первоначально тождествен с Посейдоном. Все указывает на исконную связь рода Фиталидов с культом этого божества.

Кроме акрополя, культ Посейдона существовал в Колоне[288], в Лакиадах[289], Элевсине, в Аграх у р. Илисса[290], где на самой вершине холма был жертвенник Посейдона Геликония и храм Матери-Земли. Культ Посейдона в Аграх древнего происхождения[291]. Фарнелл думает, что его принесли ионяне из Бэотии при заселении Аттики. Мы находим также этот культ на западном побережье Аттики в Эксоне, недалеко от Галимунта[292], в Пирее, Сунии и Фалероне[293]. Таким образом, культ Посейдона встречается преимущественно в самом городе, в демах городских триттий и в немногих демах Паралии (клисфеновской). Но что касается последних, то культ Посейдона в Эксоне (которая находилась по соседству с территорией городской части), по-видимому, не очень древнего происхождения. Конечно, ни о каком резком разграничении не может быть речи, когда мы говорим о связях, выражавшихся в мифах и генеалогиях. Но все же показательно, например, что демы доклисфеновской Паралии — Анафлист и Сфетт — в генеалогической традиции связаны также с Трезеной (как и Эксона) — их эпонимы были выходцами из этого города[294],— но культа Посейдона мы в них не находим.

На территории города и его ближайших окрестностей существовали и другие родовые культы. С «долиной» и Акрополем издавна был связан знатный род Бузигов, к которому принадлежал Перикл[295]. Их мифический предок Бузиг — древнейший покровитель земледелия. Бузиги, подобно Этеобутадам, были наследственными жрецами государственного культа, но не Посейдона, а Зевса[296] и Афины. Сакральные функции по отношению к культу Зевса, покровителю города (Ζευς Πολιεύς)[297], выполняли члены рода Тавлонидов. Род Праксиергидов был связан с культом Афины Агравлы, имевшим известное социальное значение; об этом свидетельствует клятва, которую ежегодно приносили афинские эфебы[298]. Род этот и его культовые традиции продолжали существовать и в очень позднюю эпоху. К нему принадлежала, например, жрица Агравлы в первой трети III в. до н. э., сестра Главка и Хремонида, хорошо известных политических деятелей Афин времени Хремонидовой войны.

Из рода Аминандридов выходили наследственные жрецы Кекропса, основателя Акрополя. У Афидантидов, обитавших в долине Кефиса, были божества общие с богами Бутадов.

В этой связи следует коснуться и вопроса о жреческих родах Элевсина. Элевсин был долгое время самостоятельной общиной; это нашло свое выражение и в легенде о войне Элевсина с Афинами при царе Эрехфее и Эвмолпе[299], и в чеканке Элевсином монеты. Но объединение обоих поселений и установление политического господства Афин в конце VII в. не привели к какому-либо ущербу для элевсинского культа. Культ Деметры и Коры, существовавший задолго до объединения Афин и Элевсина и первоначально лишенный мистических элементов, получил государственное значение и сочетался с культом богини земледелия Акрополя и прилежащей долины. Идея автохтонности, как правильно заметил Тепфер[300], естественно связана с почитанием хтонических божеств. Включение элевсинских культов в афинские, вероятно, было облегчено и фактом социальной однородности старинных жреческих родов Элевсина и знати долины Кефиса. Мысль об этой однородности встречается иногда и в суждениях ученых нового времени относительно политических группировок в Аттике в VI в.[301] Эвмолп, основатель в традиции рода Эвмолпидов и зачинатель элевсинского культа, был в генеалогических легендах связан с исконным аттическим культом Посейдона, сыном которого он считался. В Элевсине был сооружен храм Посейдона «Отца»[302]. Керики и другие элевсинские жреческие роды продолжали в течение веков играть значительную роль в государственном культе. Их социальная позиция была, вероятно, сходна с позицией Эвмолпидов.

В других частях Аттики получили большее распространение иные культы, чем те, которые были наиболее древними в равнине в собственном смысле слова и в Элевсинской долине. В этом отношении особый интерес представляют родовые культы древней Паралии. Главную роль среди знатных родов, имевших отношение к Паралии, играли Алкмеониды, а в области культа наибольшее внимание привлекает почитание Аполлона Пифийского.

Происхождение и характер этого божества, его многообразные функции и значение в религиозной жизни греков всегда вызывали большой интерес у исследователей. Одни (Фарнелл) полагали, что перед нами культ, принесенный в Элладу его служителями — таинственными гипербореями — с севера из Македонии и Иллирии, другие (Грозный, Нильсон, Виламовиц-Меллендорф) принимали восточное происхождение этого культа — из Малой Азии. Впрочем, для интересующих нас в этой работе вопросов имеет значение не это отдаленное прошлое сребролукого бога, но скорее характер и распространение его культов в Аттике VI в.

М. Нильсон в одной из глав «Истории греческой религии»[303] дал блестящую картину сложной и напряженной религиозной жизни VI в. до н. э., обрисовал тесное переплетение в ней различных, иногда противоречивых психологических моментов. Культ Аполлона существовал во многих местностях и отличался различным характером. Первоначально бог охоты, покровитель скотоводства и земледелия, бог солнца и пр., он превращается в рассматриваемый период в божество, регулирующее систему нравственных и общественных отношений, неусыпно наблюдающее за тем, чтобы человек не возомнил о себе, но во всем соблюдал принцип μηδέν άγαν и в случаях нарушения привычных норм поведения исполнял все требования культа. Особенное значение имел Аполлон как бог, требующий и дарующий очищение, необходимое, если была пролита кровь, и от человека, виновного в ее пролитии, отступались сородичи и соплеменники. Пусть это очищение имело внешний характер, но для той эпохи и такое требование имело великое значение, поскольку дело шло о признании ценности человеческой жизни[304].

Дельфы именно в религиозно-нравственном отношении приобрели огромный авторитет и оказывали действенное влияние на отношения между полисами и внутри них. Но культ Аполлона в Аттике был ионийского происхождения. Он проник с Делоса, другого главного центра этого культа, на восточное побережье Аттики, а затем и далее в глубь страны. Оба центра — и Дельфы и Делос — сыграли крупную роль в экономической, политической и культурной жизни Аттики этого времени. Ежегодно афиняне совершали торжественное паломничество на остров Делос, посылали туда корабль из Прасий, гавани на восточном побережье[305]. Как и другие полисы, они постоянно обращались за предсказаниями и советами к Пифии.

Культ Аполлона в Аттике, являясь общеаттическим и государственным культом (Аполлон Отеческий—Πατρώος — почитался во всех демах[306]), в то же время был связан с определенными местностями, в которых жили те или иные знатные роды. Поэтому мы считаем необходимым прежде всего напомнить о тех знатных родах, относительно которых до нас дошли сведения, что они имели отношение в культу Аполлона, и именно Аполлона Пифийского. На первом месте здесь следует назвать род Алкмеонидов.

Сейчас едва ли кто будет сомневаться в том, что Алкмеониды были одним из самых знатных родов Аттики. Спор по этому вопросу между Зауппе, настаивавшим на демократическом характере этого рода и основывавшимся при этом на известном месте (XVI, 25) речи Исократа, где говорится о предках Алкивиада, и Фишером, не сомневавшимся в том, что Алкмеониды принадлежали к эвпатридам, давно можно Считать решенным в пользу второго[307]. В сообщениях источников об Алкмеонидах мы находим указания на типичные черты высшей аттической знати VI в.: гордость своим происхождением, богатую генеалогическую традицию, связывавшую род с легендарными героями далекой старины, богатство и пышность, участие в общегреческих состязаниях и победы на них[308], деятельность по поддержанию и развитию того культа, с которым род был связан особенно тесно, дружественные отношения с другими государствами, греческими и негреческими, и обмен услугами.

Земельные владения Алкмеонидов находились поблизости от дема Пэониды, у южного подножья Парнеса, на склоне Гиметта — в демах Алопека и Агрила, а также у моря — в Галимунте[309]. Неподалеку в горах была и крепость Лейпсидрий, хотя ее точное местоположение еще не установлено. Это то самое укрепление, которое должно было служить опорным пунктом Алкмеонидам и другим изгнанникам при их попытке низвергнуть власть Гиппия. Попытка, как известно, кончилась полным разгромом противников тирании, о чем сохранилось поэтическое воспоминание в известном сколии (Αθ. π., 20, 5).

Алкмеониды были вождями Паралии в борьбе трех партий, но местность, о которой только что было сказано, никак нельзя отнести к Паралии. В VI в. Пэониды скорее входили в состав Педиэи, так же как и Галимунт. После реформы Клисфена большая часть Алкмеонидов оказалась в деме Алопека городской триттии филы Антиохиды (X). Следовательно, где бы ни было первоначальное место обитания Алкмеонидов, они, как и другие знатные роды, уже давно осели на территории поблизости от города (в Алопеке). По соседству с их владениями в деме Пэониды жили члены и другого знатного рода, от имени которого получил название этот дем, — род Пэонидов. Были ли у Алкмеонидов имения на юге, в Паралии, — неизвестно, но характерно, что драгоценным источником богатства— рудниками Лавриона — овладели не они, а Писистрат, владения которого были по соседству — в Брауроне.

Гораздо более определенны данные о внешних связях Алкмеонидов: их огромное состояние традиция связывает с отношениями с Лидией, с «цветущими богатством» Сардами. Геродот в очень образной и занимательной, но, несомненно, анекдотической форме иллюстрирует эту мысль (Her., VI, 125). Лидийский царь Крез предложил Алкмеону (за услуги, оказанные последним) взять себе все золото, которое тот сможет унести на себе. Далее следует красочный рассказ, как Алкмеон насыпал золото в широкие складки своей одежды, которую он надел для этого случая, в обувь, в волосы и даже в рот и в таком виде, еле передвигаясь, вышел из царской сокровищницы. Едва ли можно присоединиться к утверждению Э. Мейера, что эта легенда «очевидно» свидетельствует о торговле, которую вели Алкмеониды с Лидией[310]. Согласно Геродоту, со стороны Креза это было воздаяние Алкмеону за то, что тот оказал помощь лидянам, которые были отправлены из Сард в Дельфы, и принял живое участие в этом деле.

Связям с Дельфами Алкмеониды были обязаны в значительной мере своим обогащением и влиянием. Уже Алкмеон, побывав на Востоке, предводительствовал афинянами, как это было отмечено в дельфийских записях, во время Священной войны[311], вероятно, не как стратег, но как полемарх. Во время двукратного изгнания Алкмеониды пребывали в Фокиде и там чеканили свою монету, так же как и Этеобутады[312]. Там они собирали деньги и живую силу, чтобы двинуться против тирана в Афинах. Особенно тесными их связи с Дельфами делаются после выполнения подряда по постройке (после пожара) Дельфийского храма[313]. Пифия становится орудием в их руках, направленным против Писистратидов. Отношения Алкмеонидов и Дельф тем более стоит отметить, что Алкмеониды были отягощены тяжким преступлением (έναγεις): на них лежало проклятие за святотатство, совершенное по отношению к приверженцам Килона. Проклятые в своем отечестве, они, очевидно, получили очищение от бога, в компетенцию которого входило дарование этого очищения.

Прежде чем переходить к другим аттическим родам, связанным с культом Аполлона, мы должны остановиться на политической позиции Алкмеонидов в VI — начале V в.

Фишер в середине XIX в. нарисовал подкупающую на первый взгляд картину их эволюции (стр. 9, прим. 4). По его мнению, Алкмеониды выступают сначала на политической арене как естественные представители господствующей знати против притязаний демоса и тирании. Позднее они становятся сторонниками умеренного правления, выразителями интересов Паралии. Наконец, Клисфен встает во главе «народной партии» (Volkspartei), в которой, якобы, объединились как паралии, так и диакрии[314]. В этой эволюции Фишер видел обычный путь народных вождей из аристократии, вынужденных идти далее, чем они первоначально намеревались. С этой концепцией, навеянной, возможно, событиями 1848 г. в Германии, согласиться нельзя: она построена на аналогии с партиями середины XIX в., источники не подтверждают ее. Мы говорили уже, что нет основания считать население Паралии VI в. преимущественно торговым и ремесленным. Содержание политической программы трех партий было привнесено писателями более позднего времени. Алкмеониды были одним из самых знатных родов Аттики, отличавшимся от других не столько по; своим целям или позиции по отношению к демосу или даже по своей тактике, сколько по своим внешним связям, по источникам их богатства и влияния. До того момента как Клисфен, «побеждаемый гетериями», решил привлечь на свою сторону демос, нет никаких свидетельств о демократической или хотя бы либеральной тенденции в их политике. Даже их ненависть к тирании приходится считать условной. Мегакл, теснимый междоусобными раздорами (Her., 1,60), пошел на соглашение с Писистратом, которое расстроилось из-за личных осложнений, а не из-за принципиальных соображений (Her., I, 61). И позднее Алкмеониды хотели свергнуть Писистрата и Гиппия не по этим мотивам, а как соперников в борьбе за власть.

После смерти Писистрата, в 527–514 гг., положение старинных аристократических родов в Афинах изменилось, они имели возможность принять некоторое участие в управлении. Гиппий первоначально, по-видимому, вел примирительную политику по отношению к ним. До нас дошла надпись с именами архонтов 20-х годов VI в.[315]: в 526/5 г. архонтом был Гиппий, в 524/3 — Мильтиад, в 525/4 — Клисфен, будущий законодатель[316]. Таким образом, последний, возможно, еще в правление тирана вернулся из изгнания и даже занимал одну из высших должностей. В связи с этим известием получает иное значение и сообщение об одной из «хитростей» (μηχανή) Алкмеонидов, столь горячо опровергаемое Геродотом, а именно, будто после Марафонского сражения персам был дан предательский сигнал щитом, когда они уже сели на корабли. В Афинах обвиняли в предательстве Алкмеонидов. Геродот считает это подозрение неосновательным, так как они были «ненавистниками тиранов»[317].

При раскопках в Афинах[318] было найдено много остраконов с именем Алкмеоиида Калликсена, сына Аристонима. Большая часть их сохранилась, вероятно, от остракизма 482 г. до н. э. Особенный интерес представляет один черепок (№ 32), на котором, помимо имени, читается …οδοτες. Издатели восстанавливают [hοπρ]οδότες и связывают этот нелестный эпитет с действиями Алкмеонидов во время Килоиовой смуты. Нам представляется более вероятным связать его с сравнительно недавними событиями — войной с персами, а именно с версией о том, что сигнал персам был дан Алкмеонидами. Соответствует ли действительности или нет эта версия, — особый вопрос, но наличие остракона с таким эпитетом, свидетельствует о том, что Алкмеониды не занимали какой-то принципиальной политической позиции, но скорее действовали соответственно политической ситуации в данный момент[319].

Мы видели, как тесно на протяжении всего VI в. были связаны Алкмеониды с культом Аполлона Пифийского и с Дельфийским оракулом[320]. Следует обратить внимание на распространение этого культа в Аттике. Уже М. Нильсон отметил, что мы находим его преимущественно в прибрежной полосе[321]. Но стоит рассмотреть соответствующие (в общем отрывочные) данные источников более подробно и в связи с вопросом о территории Паралии VI в., которую мы пытались определить выше.

Как бы ни решать вопрос о происхождении культа Аполлона, представляется вероятным, что этот культ распространился в Аттике с восточного ее побережья. В частности, известно, какую роль играл в этом отношении марафонский Тетраполис. С этого побережья, через Прасии ежегодно отправлялся корабль на священный остров Аполлона. В Марафоне совершалась ίεροσκοπία этой феории. В одной же из четырех общин Тетраполиса, в Ойное, было святилище Πύθιον, в котором происходила ίεροσκοπία в связи с феорией в Дельфы[322]. Особая связь Тетраполиса с Дельфами подтверждается надписями позднейшего времени (SIG3, II, 541, 637). В Прасиях был храм Аполлона: о нем Павсаний упоминает в связи с приношениями (άπαρχαί) гипербореев (Paus., I, 31,2). Эти приношения далеким путем через Скифию и Малую Азию прибывают в Прасии, а оттуда их афиняне отправляют на Делос. Еще далее к югу, в деме Потаме, где при Клисфене жила ветвь рода Ионидов, находилась могила Иона (Paus., I, 31,3), который якобы был военачальником афинян во время их войны с элевсинцами. Как верно заметил Тепфер, первоначальный культ естественно искать там, где традиция помещает гробницу героя. Ион, согласно одной версии предания, был сыном Ксуфа, правителя Тетраполиса; согласно другой, он сын самого Аполлона и Креусы, зачавшей его в пещере под Акрополем[323]. Там были найдены надписи афинских архонтов с посвящениями Аполлону (Ύπακραίω). Ион — родоначальник ионян, а Аполлон в Аттике считался «отеческим» богом (’Απόλλων Πατρώος).

Кефала, дем к югу от Прасий, и Торик, еще далее к югу, связаны с легендой о царстве Кефала (см. выше, стр.104 сл.) и вместе с тем с культом Аполлона[324]. Родовое святилище рода Кефалидов, первоначально обитавших в Паралии, находилось на склоне Эгалея. Павсаний сообщает, что там почитали Афину, Деметру и Кору и Аполлона, но что лишь культ Аполлона являлся исконным (Paus., I, 37, 6). Таким образом, здесь мы имеем перенесение культа в связи с переселением рода в город или его окрестности. Культ Пифийского Аполлона у подножия Акрополя был принесен переселенцами из марафонского Тетраполиса[325]. Также можно думать, что культ Аполлона во Флии (пригородная область) был перенесен с юга. Культы Флии находились в ведении знатного рода Ликомидов, а первоначальным их местообитанием, вероятно, был дем Фреаррии в южной Паралии (ср. Plut., Thes., 15). Можно также считать установленным, что культ Аполлона в Аграх около Афин в долине Илисса проник сюда из Южной Аттики.

В Паралии, недалеко от Прасий, в Мирринунте, относительно которого не сохранилось в литературных источниках известий о культе Аполлона, тоже была найдена надпись с посвящением Пифийскому Аполлону, первой половины IV в. до н. э. Возможно, что надпись эта принадлежит историку Ксенофонту[326]. Издатели надписи допускают, что камень был занесен из соседнего дема Эрхии, но в данном случае это не имеет особого значения, поскольку оба дема расположены в доклисфеновской Паралии.

Имеются также данные о культе Аполлона еще в двух демах этой части Паралии — Тейтрасе и Китерре.

На западном побережье Аттики культ Аполлона мы обнаруживаем в деме Анафлист, где были найдены надписи с упоминанием Аполлона[327], и в Ламптрах. Но особенно интересны сведения относительно рода Киннидов, являвшихся наследственными жрецами культа Аполлона.

Конечно, мы не хотим сказать, что культ Аполлона Пифийского был ограничен Тетраполисом, Паралией и теми пунктами в городе и пригородной области, куда его перенесли выходцы с побережья. Имеются известия о существовании храмов и культа Аполлона и в демах клисфеновской Месогеи: Ахарнах (Paus., I, 31, 6), Икарии, Плотее, куда этот культ проник, вероятно, из Тетраполиса[328]. Но в целом демы Паралии с культом Аполлона все же являются наиболее многочисленными, а самый культ в них наиболее древним. Паралия (VI в). — это та область, из которой он был перенесен в Афины и некоторые другие части Аттики.

Может быть, не будет слишком смелым на основании приведенного материала предположить, что этот факт и та роль, которую в деятельности Алкмеонидов играли их отношения к культу Аполлона[329], до некоторой степени были связаны друг с другом, что на простасии Алкмеонидов по отношению к Паралии отразилась не только территориальная близость, но и общность культа.

Вопрос о социальной опоре Писистрата и его религиозной политике представляется еще более сложным, чем попытка уяснить социальный характер и культовые связи Алкмеонидов. Мы уже указывали, что Геродот противопоставляет Писистрата как вождя партии гиперакриев «на словах» простатам Паралии и Педиэи. Это противопоставление едва ли можно объяснить различием целей, тем, что Писистрат стремился к захвату власти, а у двух других вождей цели были якобы иные. На это нет никаких указаний в источниках, в частности, как мы видели, нет оснований идеализировать политику Алкмеонидов. Да и Солон в своих произведениях не проводит различия между вождями, которых он так резко упрекает в стремлениях к корыстным целям. В обстановке растущего недовольства демоса произволом знати и усиления его стремлений к улучшению своего положения происходила борьба знатных родов за власть, а не столкновение каких-либо различных политических программ, как это изображает позднейшая историческая традиция.

Поэтому необходимо и при рассмотрении деятельности Писистрата исходить не из оценки его личности, не из того, что перед нами «величайший из всех государственных деятелей, каких только дали Афины»[330], даже не из результатов его правления, поскольку обстановка менялась, а вместе с тем менялась и политика правящих кругов, но из изучения условий, которые позволили ему захватить и укрепить власть, из тех немногих, но ценных свидетельств о ходе борьбы, которые содержат источники.

В этих источниках[331] почти нет указаний на поддержку Писистрата диакриями, жителями определенной местности, за исключением известий о той роли, которую в истории тирании играл Марафон. Селтман убедительно доказал решающее значение, которое в возвышении Писистрата имело использование серебряных и золотых рудников, сначала Лавриона, позднее Пангея. Эти рудники явились прочной базой его богатства, и, даже когда он вынужден был покинуть Аттику, возможность использования фракийских приисков оказалась достаточной компенсацией за утрату Лавриона[332]. Писистрата обычно считают, на основании известий, которые были подробно разобраны в первой главе, вождем Диакрии, другие[333] пришли к выводу, что как он, так и Филаиды принадлежали к знатным родам Паралии, третьи[334] полагают, что он не принадлежал к знати.

На основании приведенных выше (стр. 51) слов Геродота мы можем предполагать, что у Писистрата не было таких связей с Диакрией, какие были у Мегакла и Ликурга с Паралией и Педиэей. Если мы попытаемся наметить реальные территориальные связи Писистрата, о которых сообщают источники, то оказывается, что это преимущественно прибрежная полоса (часть паралии, но в позднейшем смысле слова)[335]: Лаврион, из которого Писистрат черпал свои доходы, Браурон, его родина, Марафонская долина, где он высадился, когда намеревался вновь захватить власть в Афинах и куда стали стекаться его сторонники. Едва ли он решился бы произвести высадку в области совершенно чуждой, где население встретило бы его враждебно или равнодушно. (Не случайно, что и Гиппий позднее высаживается с персами также у Марафона.) Далее — македоно-фракийское побережье. Став тираном, он завоевывает Сигей в области проливов, контролирует Херсонес. Прочными, по-видимому, были связи Писистрата с ионийскими центрами Эгейского моря — Наксосом, Делосом, Эретрией на Эвбее. Лигдамид с острова Наксоса привел ему войско и оказал денежную помощь. В свою очередь позднее Писистрат помог ему стать тираном Наксоса. Эретрия служила местопребыванием Писистрата, когда он готовился к походу на Афины.

Таким образом, в то время как базой для Алкмеонидов во время их изгнания являлись Фокида и Дельфийский храм, как центр денежного могущества и морально-политического влияния, для Писистрата такой базой служила не бедная Диакрия, а рудники Пангея и ионийские острова. В истории возвышения Писистрата играют решающую роль вовсе не «горцы», а стража, набранная из горожан, которую предоставил ему демос: «дубинщики», которые восстали вместе с ним и захватили акрополь.

У Геродота ясно выступает противоположность между обитателями города (άστυ) и населением демов. Выдавая Фию за богиню Афину, Писистрат направляет глашатаев в город. Тотчас молва об этом распространяется по демам, но и «горожане» уверовали, что перед ними богиня. Позднее Писистрат, готовясь к третьему (решающему) захвату власти, выступает вместе со своими сыновьями в поход из Эретрии с наемниками из Аргоса и с Лигдамидом. Когда они расположились в Марафоне, к ним пришли (Геродот отмечает это прежде всего) их приверженцы из города, другие же стекались из демов. О демах здесь говорится вообще, а не специально о Диакрии: это были те, «которым тирания была дороже свободы» (I, 62). Противниками Писистрата выступают также «афиняне из города»[336]. Отсюда, конечно, не следует, что городские сторонники Писистрата были сплошь или по большей части фетами[337], указания на которых в источниках полностью отсутствуют, за исключением общей характеристики партий у Плутарха. Если нельзя думать, что термин άστοί обозначает у Геродота в данном контексте только городскую знать, то тем более нет основания считать их поденщиками.

Другая реальная сила, которую Писистрат мог использовать в решающий момент, это его связи с другими государствами. Помимо Лигдамида, ему помогали Аргос, приславший наемников, Фивы и другие полисы, которым Писистрат раньше оказал услуги (Her., I, 61).

Если Писистрат в тот или иной момент пользовался поддержкой демоса (мы имеем в виду известия об организации стражи, о въезде в Афины с Фией и в особенности некоторые выражения в стихотворениях Солона, написанные, по-видимому, под влиянием опасения возникновения тирании или после ее установления — Sol., 8; 10), то считать его защитником интересов демоса не приходится. Такую поддержку обеспечили себе позднее и Алкмеониды. Не видно также, что тиран стремился опереться на демократические слои и в других полисах. В Эретрии он пользовался сочувствием всадников, т. е. крупных земле владельцев (Αθ. π., 15,2). Фивы были тогда аристократическим государством, так же как и Аргос. О сравнительной узости социальной опоры Писистрата, по крайней мере в начале его борьбы за власть, свидетельствует и объяснение, которое мы находим у Геродота, первоначально кратковременного господства Писистрата и последующего «укоренения» тирании: решающее значение автор при этом придает не поддержке демоса или, тем более, населения Диакрии (об этом у него нет ни слова), но наемникам и денежным ресурсам (Her., I, 64).

Тирания Писистрата, не являясь по своему социальному характеру чем-то новым и радикальным, имела большое значение в политическом развитии Афин, в процессе окончательного оформления государства и объединения страны, в борьбе против родового строя; она подготовила политическое господство демоса. В противоположность прежним предводителям отдельных группировок, Писистрат стал «простатом» всего демоса, хотя и лишенного еще власти. Временное прекращение распрей среди знати, чеканка общегосударственной монеты, установление должности судей по демам, городское строительство, перемены в сфере государственного культа — все это представляется важным шагом вперед по сравнению с прошлым. И все же тирания продержалась недолго. Ее падение нельзя объяснить тем, что Гиппий стал с течением времени проводить жестокую политику, тогда как Писистрат управлял скорее «в духе гражданского равноправия, чем тиранически» (Αθ. π., 16,2). Тирания как победа одного из знатных родов не была прочной. Во всяком случае характерно, что Гиппий, чувствуя эту непрочность своей власти, ищет опоры (в 527–514 гг.) не у демоса, но старается обеспечить себе поддержку знати — Алкмеонидов и Кимонидов (см. выше, стр. 144).

Мы не можем указать для Писистрата культ, который был бы связан с определенной областью, и это понятно: Писистрат, очевидно, не занимал такого положения по отношению к населению более или менее определенной территории, как Мегакл или Ликург по отношению к Паралии или Педиэе. В этом отношении он являлся своего рода homo novus, не мог опереться на длительные традиции, хотя по своему происхождению и принадлежал к знати.

В Брауроне и Марафоне существовал древний культ Артемиды (Paus., 1,33), который был перенесен в Акрополь. Когда это произошло? Обычно это событие относят ко времени тирании Писистрата. Лепер решительно высказался против такого взгляда и, кажется, не без основания. «Посвящение новой богине, — писал он, — довольно обширного священного участка без храма (по крайней мере каменного) на самом Акрополе гораздо более соответствует отдаленнейшей старине, когда еще было на Акрополе свободное место для пришлых богов, чем VI веку»[338]. Но если даже Писистрат и содействовал так или иначе развитию культа Артемиды, то все же этот культ совершенно отходит на задний план в религиозной политике того времени перед культом Афины. В данной связи необходимо вернуться к легенде о Фии, к этой самой, пожалуй, своеобразной «хитрости», которую придумал Писистрат. Э. Мейер в свое время высказал убедительную мысль, что перед нами здесь типичная рационализация легенды. Писистрата привела на Акрополь сама божественная покровительница города: эту идею, вероятно, широко пропагандировали сторонники Писистрата. Но в сознании уже ближайших поколений, притом с такой ненавистью относившихся к тирании, эта идея не укладывалась, и представление о том, что власть была вручена Писистрату самой Афиной, превратилось в представление о «хитрости», придуманной тираном[339].

Действительно, все правление Писистрата проходит под знаком служения Афине — не как покровительнице рода Писистрата (его род, впрочем, нам и не известен) или родового культа, который стал с течением времени общегосударственным, но как защитнице всего государства. Самым убедительным доказательством этого являются монеты, на которых со времени Писистрата появляются голова Афины и сова[340], изображения, ставшие позднее, несмотря на лютую ненависть демоса к тирании, символами афинской демократии. В 566 г. архонтом Гиппоклейдом из дема Филаидов впервые были организованы Великие Панафинеи. Это, вероятно, тот самый Гиппоклейд, о неудаче которого во время сватовства к Агаристе, дочери сикионского тирана Клисфена. сохранился такой живой рассказ у Геродота. В 566 г. влияние Писистрата было уже очень велико, и едва ли дело обошлось без его участия, тем более что Гиппоклейд был по своему происхождению его земляком[341]. Во всяком случае Писистрат и его сыновья приложили много усилий, чтобы придать блеск этому празднеству.

Нильсон отрицал «особую религиозную политику» афинской тирании, считая, что Писистратиды как всякое правительство использовали религию в своих целях и следовали обычаям отцов[342]. Думается, что хотя последнее положение верно, но одного его еще недостаточно. В VI в. религия еще слишком тесно связана с политикой. Дело не только в хитроумном использовании религии в политических целях, но и в той силе, которую она имела над умами современников, а может быть, и самих политиков этого времени. Поэтому для историка не может быть безразличным характер важнейших государственных культов.

Хотя происхождение культа Афины уходит далеко в прошлое, в минойскую эпоху, и вооруженной богиней дворцов она стала, по мнению Нильсона, уже в воинственный микенский период, тем не менее характерно, что статуя воинственной Афины с колеблющимся копьем и поднятым щитом[343] и подобные же изображения на амфорах, являвшихся наградой на Панафинеях, ведут свое начало лишь с эпохи Писистрата. Афина, давшая ему власть над Аттикой, — это не покровительница земледелия, по своему характеру и функциям напоминающая Деметру, но воинственная защитница государства, оплот его мощи и культурного развития. Вместе с тем Писистрат покровительствовал и другим культам; в частности, он, как мы уже упоминали, основал храм Аполлона Дельфийского — Πύθιον.

VI век — время развития новых направлений в религиозной жизни греков. Мы не имеем возможности рассматривать сложный вопрос о распространении хтонических культов. Укажем лишь, что религиозная политика Писистрата и его сыновей содействовала дальнейшему распространению этих культов, оформлению и укреплению их влияния (культ Диониса, орфическое учение)[344]. Но и в этом отношении тиран не отличался коренным образом от своих предшественников и противников — Этеобутадов и Алкмеонидов. Хтонические культы были неразрывно связаны как с культом Матери-Земли и Посейдона, так и с культом Аполлона[345].

Резюмируя все сказанное, мы видим, что вырисовывающаяся перед нами картина далеко еще не ясна. Однако наряду с многочисленными белыми пятнами на ней, занимающими значительное пространство, имеются и отчетливо выступающие черты; другие с трудом различимы и о значении их можно лишь догадываться. Первое, что представляется нам достаточно обоснованным, — это недопустимость аналогии между столкновениями трех политических группировок в Аттике VI в. и борьбой партий в истории нового времени. Нет основания предполагать — и бремя доказательства лежит на сторонниках этого предположения, — что дифференциация населения по занятиям в связи с экономическими условиями отдельных местностей достигла в этой маленькой стране таких масштабов, что возникли более или менее сплоченные политические группировки, выражавшие определенные интересы соответствующих социальных слоев. Преобладающим занятием во всех трех областях не только в VI, но даже и в V веке оставалось земледелие. Крупные владения, вероятно, были не только «в долине», в узком смысле этого слова, но и в других местностях. Ремесло и в V в. в значительной степени было сосредоточено в городских триттиях, а вовсе не только и даже не преимущественно в Паралии.

В основе борьбы трех партий приходится предполагать соперничество знатных родов из-за власти. Знать опиралась до известной степени на старинные связи с той или иной областью, уходившие корнями в глубокую старину и основывавшиеся на своеобразном покровительстве «простатов» по отношению к населению этой области, возможно объединенному общим культом. По крайней мере это относится к Педиэе и Паралии.

Соперничество аристократических родов развертывалось в беспокойной обстановке, определявшейся нарастающим недовольством широких слоев населения, усилением значения демоса. Это недовольство в условиях развивающейся экономики Афин должно было рано или поздно привести к тому, что мы наблюдаем во многих других полисах Греции, — к победе государственного начала и к демократизации политического строя. «Предстатели» различных группировок пользовались поддержкой других родов, близко к ним стоявших, гетерий, т. е. организаций родственников, друзей и приверженцев, отрядов вооруженных сторонников. Большое значение для них имели внешние связи. Однако до Клисфена они не пытались включить непосредственно в борьбу против враждебных группировок демос. Это хорошо видно из описания борьбы Клисфена и Псагора у Геродота (Her., V, 66 сл.). Геродот не проводит первоначально разницы между Клисфеном и вождем его противников в смысле их положения в государстве: оба они выдавались своим могуществом (там же). Нет никаких указаний на какую-то демократичность Клисфена, наоборот, подробно рассказывается о связях его рода с тираном Сикиона (V, 67–69)[346]. Лишь когда Клисфен почувствовал, что его побеждают гетерии противной стороны, он решил обратиться за содействием к демосу. Характерны выражения, которые употребляет Геродот всякий раз, когда касается этого вопроса. Клисфен присоединяет в качестве своих сторонников демос[347], он привлекает демос на свою сторону[348], хотя раньше он отстранялся от него. Отсюда видно, что Клисфен не был выразителем и защитником интересов демоса по крайней мере до тех пор, пока не возникла необходимость прибегнуть к помощи последнего, чтобы избежать поражения в столкновении с Исагором. Обращение Клисфена к демосу это такая же «хитрость» (μηχανή), если пользоваться терминологией Геродота, со стороны Алкмеонида, как подкуп Пифии или обращение Исагора за помощью к Клеомену (Her., V, 70), или использование в ожесточенной политической борьбе традиционного представления об Алкмеонидах как о преданных проклятию (έναγεις).

Ввиду всего сказанного делается понятным и тот факт, что после изгнания спартанцев и казни сторонников Исагора три партии сходят с политической арены (Αθ. π., 28,2). Реформы Клисфена лишили политического значения прежние организации, связанные с господством знатных родов. Клисфен встал не во главе «народной партии»[349], но во главе всего демоса, который не образовывал партий, а противостоял всем партиям знати. Отсюда и радикализм реформ Клисфена. На первый план в политической жизни Афин выдвигается новая могучая сила — демос.

Преемники и отчасти сторонники Писистрата были изгнаны, Алкмеониды и члены других знатных родов теперь выступали не в защиту интересов своего рода, его сторонников и зависимых людей, но как вожди демоса или знати, причем эта противоположность уже в V в. все больше стала принимать характер противоположности между бедными и богатыми.

Нельзя представлять себе «предстателей» группировок в Аттике VI в. по образцу современных партийных лидеров. В Аттике это сначала вожди кланов и областей, их патроны (в истории нового времени лидеры партий не являются патронами), со времени же Клисфена (предшественниками его являются Солон и Писистрат) во главе государства стоит простат демоса, в V в. избираемый последним. Борьба в VI в. шла между знатными родами, что не исключает того, что вожди могли обращаться за поддержкой и к покровительствуемому или зависимому от них населению. Однако это не был демос, масса граждан, но люди зависимые, своего рода клиенты могущественных аристократов, связанные с местными отношениями. Солон, Писистрат и в особенности Клисфен вышли за узкие пределы этой борьбы: они обращались ко всему демосу, были его «предстателями», шли по пути дальнейшего развития государственной власти.

Борьба между вождями в V в. (до Пелопоннесской войны) — это не борьба между отдельными классами населения с противоположными интересами, но борьба между различным пониманием интересов державного демоса во внутренней и внешней политике. Должно было пройти несколько десятилетий, пока наметились и проявились в политической жизни противоречия внутри самого демоса, а старинная аристократия сошла с политической арены как руководящая группировка.

Противоположность между тремя партиями VI в. не должна заслонять от нас гораздо более существенный момент: противоречия между знатью (παχεις или εύδαίμονες — Her., I, 196; V, 30) и демосом. Эта противоположность знати и демоса составляет тот общий фон, на котором развертывалась борьба за власть и делались попытки установления тирании в VI в. Поэтому в дальнейшем мы и должны будем попытаться представить себе как экономические условия, обострившие эту противоположность, так и ее развитие, придавшее такой тревожный характер политической и социальной истории этого времени.