Борьба за троглодитов

Фрагменты жизнеописания

Еще в семье от отца-химика я получил обучение естествознанием. А початки мышления неискоренимы на всю жизнь. В Московском университете, на отделении, где я был студентом, тогда были соединены две профилирующие специальности: психология и история; но занятия психологией под руководством профессоров Г. И. Челпанова и К. Н. Корнилова, по их совету, потребовали еще и третьего профиля: я стал уделять время параллельным занятиям на биологическом факультете. К окончанию университета созрело верное решение: психология — смык биологических и социальных наук, и, как ни сложны биологические, социальные еще много труднее, кто не понял их — немощен. А история — слиток всех социальных наук. Долгим трудом я достиг признанного мастерства историка: центр — история XVII века, широкий концентр — исторические судьбы «срединной формации», феодализма, еще более широкий — сам феномен человеческой истории от ее инициации до сегодня. Все это — закалка, прежде чем вернуться в психологи. И все это время я много читал по психологии и физиологии, чтобы никак не отстать от их поступи. И сохранить навык мыслить биологически.

Час синтеза подошел, когда я смог своими пальцами прикоснуться к началу истории. Участвовал в археологических экспедициях: по верхнему палеолиту — на Дону, по среднему — на Волге, по нижнему — в Юго-Осетии… И тут я был озадачен: мои глаза замечали не то, что глаза превосходных археологов, у которых я учился. Виртуозы, эрудиты в своем специальном деле, они были до стерильности не склонны к биологическому мышлению. Так, за усеивающими палеолитические стоянки костями животных я старался мысленно разглядеть жизнь этих животных, они — нет. Общее слово «охота», которое тут ничего жизненно не объясняет, для них заменяет познание биоценоза самых различных зверей и птиц, включавшего как свою составную часть и доисторического человека. Когда же по урывкам археологи начинают импровизировать в зоологии, это так же досадно, как и обыденные истины зоологов о человеке. И принялся я со всем возможным упорством за овладение современными знаниями по экологии и биологии млекопитающих и птиц. А одновременно продвигались и мои экспериментальные, на собаках и обезьянах, и теоретические исследования по физиологии высшей нервной деятельности.

Осталось сделать завершающий шаг в «науки о человеке» — в психологию и антропологию. Как историк и как биолог я на всем пути учился видеть то, что не надлежит видеть. Этот парус навел меня на два предмета: на тайны психофизиологии речи и на реликтовых неговорящих троглодитов. Кое-кто занимается снежным человеком, ибо уж больно интересно: что это там такое? Я же занимаюсь им только ради вопроса: что же такое человек? Живые троглодиты (благодаря отождествлению их с неандертальцами) — важный плацдарм для прогресса науки о человеке.

При всем том можно бы и не повествовать о неписаном праве на диплом биолога. Через десять лет поздно спрашивать водительские права. Кто сделал дело в биологии, тот биолог.

А мышление историка помогло против школярства лаборантов и препараторов: они, чего доброго, додумались бы требовать на стол шейные позвонки Людовика XVI в доказательство того, что он действительно был гильотинирован. Но этот факт считается доказанным другим, не менее научным способом.

Не признаю своей виной появления статьи «Материализм и идеализм в вопросах становления человека», появившейся в 1955 г. в журнале «Вопросы философии» (№ 5). Она навлекла на меня даже не суд — отлучение. Хотя я не называл идеалистом никого из наших специалистов, чуть не все схватились за шапки. Я очень спокойно парировал анафемы: «Еще к вопросу о становлении человека» («Советская антропология», 1957, № 2), «К спорам о проблеме возникновения человеческого общества» («Вопросы истории», 1958, № 2). Анафемствовавшие вдруг потупились, сникли, последнее слово осталось за мной. Но я словно бросил свои доказательства в пустыню.

А дело простое. Никогда, никогда Маркс не определял человека как «животное, изготовляющее орудия», как «создателя орудий». Маркс цитировал сотни буржуазных благоглупостей, либо если в них хоть что-то отсвечивало из жизни, либо если они характерно искажали жизнь, среди них процитировал и этот афоризм Бенджамина Франклина, назвав его характерным для века янки. Действительно, близорукий практицизм, деляческий индивидуализм — суть этой сентенции. Маркс же определял человека прежде всего, с самого начала, не как одиночку с каким-либо инструментом в руке, а как существо общественное. Характеризуя человеческий труд, Маркс указал на первом месте не наличие предмета труда, что не отличает человека от животного, и не наличие орудий труда, — на первое место он опять и опять ставил присутствие цели труда, целесообразной воли.

Человек обрел свойство ставить цели только благодаря развитию у него речи. Чем связан каждый организм с обществом? Речью. Речь есть чисто социальное явление. Деятельность, подчиненная цели, — психологический плод речи, иначе говоря, социальное явление в индивидуальном теле.

В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении работающего, т. е. идеально. Идеальное в этом контексте — не беспричинный дух, а проявление общественной натуры самого работающего. Психология изучает, как сила слова преобразуется в мозгу гомо сапиенса, особенно в его лобных долях, в силу цели — в целесообразную волю. А уж материальные орудия и сырье — это средства реализации задачи. Начинать же с них суть человека — значит перекувырнуть пирамиду. Сидел, дескать, дикарь сам по себе, долбал камни, скоблил палки, хоть и чуть более сложно, чем может обезьяна.

Вот я и поднял руку на эту нищую философию янки, подбрасываемую по неведению Марксу и Энгельсу, философию одиночки, думающего пробиться в люди своими двумя руками и своим личным мозгом.

Но археолог находит скелеты ископаемых форм, предшествовавших современному человеку, в сопровождении примитивно обработанных камней. Они стереотипны, восклицает он, и делает отсюда психологические выводы. Однако психолог, изучив изделия нижнего и среднего палеолита, приходит к заключению, что они не свидетельствуют о соучастии слова и понятия. Другой механизм достаточен для объяснения шаблонности этих предметов: врожденное поведение плюс механизм подражания, присущий, подчас в высокой мере, разным позвоночным и особо возрастающий у приматов. Научить ведь можно показом, не обязательно рассказом. То было усвоением увиденного из чужих рук. Там действовало немое перенимание, имитирование. Свойства того же подражания, исследованные на животных, косвенно объясняют и наблюдающееся постепенное изменение шаблона палеолитических «орудий», пусть в чем-то более быстрые, чем телесная эволюция вида. Так, тщательные наблюдения натуралистов доказывали: у птиц узко-местное колебание в манере петь способно путем подражания за немногие поколения разлиться на целую географическую область и шире; глядь, через известный срок весь вид выводит иначе прежнюю трель. Но как правило любые сдвиги сложного поведения через механизмы подражания медленны, требуют огромных отрезков, ибо основное действие этого механизма обратное — закрепление шаблона. Одним словом, те древние «орудия» не имеют связи с речевой и интеллектуальной деятельностью. Наука способна расшифровать их без этой гипотезы. Речь и мысль пришли позже.

Но ведь археолог видит сразу несколько типов орудий, они имели разные функции, — упорствует оппонент. Да, но круг их применения не был разнообразен. Взгляните, вон сколько инструментов в кабинете стоматолога. Или у хирурга. Все «орудия» тех дочеловеческих существ были приспособлены только для разных детальных операций освоения туши крупного животного. Это — биологическая адаптация. Чувство голода или присутствие туши подстегивало инстинкт заготовки этих средств освоения, так же, как стимулировали его и непосильные зубам трудности, встреченные в процессе освоения.

Следовательно, вопрос, почему реликтовый палеоантроп ныне не имеет орудий, таких, какие находят археологи в среднечетвертичных отложениях, это вопрос не собственной истории палентропов, а истории фауны. Исчезли огромные стада крупных травоядных, сменилась тем и кормовая база неандертальцев, значит утратилась и премственность (поддерживаемая лишь подражанием) изготовления «орудий» из кремней или других раскалывающихся пород камня. А в тех географических областях, где подобные стада сохранялись дольше, затянулась и археологическая эпоха «мустье»; в Средней Азии ее следы достигают несравнимо более позднего времени, чем в Западной Европе, — чуть не недавнего прошлого. О том же говорит археология палеолита Севера.

Если так, рождается вопрос: а можно ли у нынешнего реликтового троглодита, когда он будет пойман, восстановить заглохший инстинкт и утраченный навык изготовления примитивных «орудий» — от начальных до максимально сложных из доступных ему, т. е. мустьерских? Представим себе грядущий эксперимент: содержимую в неволе особь мы станем стимулировать и голодом, и видом туши, и показом движений, раскалывающих и заостряющих камень. Научится ли? Останется иксом, принужден ли он будет подражать представителю иного вида, человеку, столь же интенсивно, как подражал бы сородичу-троглодиту. Час придет, эксперименты ответят.

Оппонент упорствует в последний раз: огонь, прометеево свершение, как же огонь-то у неандертальцев без слов и понятий? Но показано, что никто не открыл и не изобрел огонь. Наоборот, тысячелетиями не знали, как от него избавиться. Правда, и вреда особого он не причинял, так как погореть было почти нечему. Но тут и там затлевала и дымила подстилка в логовах палеоантропов. В природе подстилка в любых берлогах, норах и гнездах сложена как раз из таких материалов, которые способны затлеть от искры. Но только данный вид, эти ископаемые троглодиты, сыпали вокруг себя искры, вернее, искры, помимо их намерения, сыпались, когда они обивали камень камнем. Это был совершенно случайный побочный плод, и лишь очень понемногу его стали одомашнивать. В 1954 г. мы с двумя помощниками провели серию опытов высекания искр двумя кремнями без помощи металла, на разный способный к тлению материал. Результаты опытов опубликованы. Прометея не было. Не было и дальновидного, сообразительного наблюдателя пользы от извержения вулкана, от лесного пожара.

Потому что не было людей. Это были не люди.

Неоспорим анатомический факт, что различие между неандертальцем и Homo sapiens достигает ранга различия видов использует расизм: значит, говорит он, научно доказано, что в принципе различные люди по своей природе принадлежат к разным видам! Ошибка же в том, что неандертальцы — не люди. Существа, не имеющие членораздельной речи, тем самым находятся вне понятия «люди». Достаточно точно и многими аргументами установлено, что у искомаемых неандертальцев не было членораздельной речи, как нет ее у живых реликтовых неандертальцев.

Мало сказать — не люди. Пропасть яснее, если сказать — антилюди.

Прочитав, что представляет собою палеоантроп, морщатся: омерзительно, тошнит. Вот это и великолепно! Это согласно с идеей развития. Образ, раскрывшийся на предыдущих страницах, ведь это то, от чего отталкивалась с истинным омерзением вся наша история, и тем решительнее, чем больше мы становились людьми. Если бы мы спросили себя, что люди сейчас считают самым мерзким и отвратительным, ответ гласил бы: то, что было присуще доисторическому предку. Хотите воссоздать образ этого предка? Вспомните все, что вам мерзко, и значительная часть пригодится для портрета. Иначе история была бы не путем, а треком. Единственная константа, которой можно охарактеризовать человека: он существо, неуклонно уходящее все дальше от исходного состояния, причем с ускорением.

Троглодиты ни в каком смысле не люди. Сейчас это стало важно подчеркнуть и для практики: мы видим на кадрах, снятых Р. Паттом в лесистых горах Северной Калифорнии, шагает как бы человек, правда весь в черном волосе, но впрямь человек. Это делает особенно наглядной дилемму: нет ли у нас по отношению к нему моральных или правовых обязанностей? Нет. Это существо не только другого рода или вида, чем мы, но другого семейства, хоть люди и произошли именно от таких существ. Ничто не возбраняет ни насилия, ни, если надо, умерщвления. Надо выбросить из головы помысел о «получеловеке». Французский писатель Веркор, создав такой образ, породил вместе с ним и безвыходные правовые и этические проблемы, которых на самом деле нет. Троглодиты — объект естествознания и только естествознания.

Не признаю себя виноватым, что вынес эту проблему на страницы «Комсомольской правды» и еще десятка газет, научно-популярных и литературно-художественных журналов. Не виновен в профанировании науки.

Довольно было бы сослаться на то, что если реку запрудит хоть утес, она обогнет его и ручейками, и по низине. Науку не перекрыть. Но есть тут и обстоятельства более специальные, небывалые.

На этот раз открытие надо было делать с помощью знаний, опыта и инициативы народа. Спросить его и попросить его помочь. Это — магистраль данного исследования. Прямой путь к непознанному. И естественно, что такого рода вовлечению народа в научное дело благоприятствует социалистический общественный строй. Приоритет нашей страны в поиске, обнаружении, изучении живых троглодитов еще раз зримо подтвердил бы преимущество этого строя. Ни с одной страной не сравнимая сеть местных газет, высокая и умная отзывчивость миллионов на передовое начинание, глубокий крах дедовских предрассудков. Где, как не у нас, собрать неводом огромную добровольную информацию. А может быть, и разыскать умельцев.

Суть в том, что без этого открытия наука о человеке не может дальше развиваться. В частности, наука об орудии орудий человека — речи. И поэтому необходимость прокладывает себе дорогу сквозь все случайности.