Костя очнулся. По-прежнему раздавался певучий голос отца Филарета, он призывал учеников рассказать родителям обо всем, что они услышали от него сегодня.
Едва отец Филарет закончил речь, директор подал знак рукой. Володька Потехин, сделав два шага вперед, начал баском читать молитву: «Преблагий господи, ниспосли нам благодать духа твоего святого, царствующего и укрепляющего душевные наши силы...»
«И как это он запомнил такие слова?» – думал Костя.
А купеческий сын продолжал: «Дабы, внимая преподаваемому нам учению, возросли мы тебе, нашему создателю, на славу, родителям нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу...»
Ученики крестились. Кузя стоял позади Женьки и старательно мелом выводил на его спине кривую рожицу.
– Разойтись по классам! – раздался писклявый голос директора.
* * *
На первый урок в шестой класс пришла Лидия Ивановна. Школьникам казалось, что она еще больше ссутулилась и состарилась за это лето, глаза ее будто потемнели, прибавилось морщин.
– Мы живем в трудное время, дети! – начала она неожиданно молодым и твердым голосом. И вот уже посветлели се глаза и будто разгладились морщинки.
– Может быть, вы скоро станете свидетелями больших событий. Впрочем, не только свидетелями, но и участниками. И я хочу в первый день нового учебного года пожелать всем вам успехов. Приобретайте знания, с ними вам будет легче во всякой борьбе. Учитесь. Хорошо учитесь! А теперь мы займемся...
Женька Драверт поднял руку с обгрызенными ногтями.
– Что тебе? – спросила Лидия Ивановна, недовольная тем, что ее прервали.
– Я не буду сидеть на одной парте с Кравченко! – обиженно буркнул Драверт, шлепая толстыми губами.
– Почему?
– Он мне не пара!
– Вот как!
С несвойственной ее возрасту быстротой учительница встала со стула и подошла к Драверту.
– Во-первых, почему ты сидишь?!
Драверт нехотя поднялся, отвалившись всем телом на спинку парты.
– А во-вторых, – продолжала Лидия Ивановна, – кого же тебе надо в соседи?
Драверт молчал, грызя ноготь.
– Кого же тебе надо? – повторила учительница.
– Мой папа машинист пассажирских поездов, а у него кто? – Драверт покосился на Костю. Его презрительный взгляд задержался на черной сатиновой рубахе с заплатами на локтях. Пальцы левой руки Драверта прошлись по светлым пуговицам своей гимнастерки, сшитой из серого сукна.
– Кравченко, кто твой папа? – мягко спросила Лидия Ивановна.
Костя встал и, держась за крышку парты, сказал:
– Мой папа был ремонтным рабочим, потом строил тоннели вокруг Байкала, был еще стрелочником, а теперь кондуктор!
– Так в чем же дело, Драверт? – холодно спросила учительница.
Но ответил Костя;
– Его отец, Лидия Ивановна, ходит в белых перчатках, его называют «господин механик». И фамилия у него особая. Женька сам говорил, что его дедушка и бабушка дворянского рода...
– Садитесь! – спокойно продолжала Лидия Ивановна. – Здесь все ученики и все одинаковы. Ты, Драверт, будешь сидеть рядом с Кравченко – вы с ним по росту подходите...
Она прошла к столу и обратилась ко всем ученикам;
– Так вот, начнем урок... Пусть каждый из вас вспомнит и расскажет нам, что интересного прочел он за летние каникулы. Может быть, кто-нибудь выучил наизусть стихотворение. Кто же первый? Спорщики, вы не начнете?
Весь класс повернул головы к задней парте.
Драверт толкнул Костю локтем в бок, что означало – дай дороги, вылез из-за парты и лениво пошел к доске.
Он ухватился обеими руками за пояс, уставился куда-то в потолок, закачался, как маятник, и уныло задудел басом:
Колокольчики мои, цветики степные!
Что глядите на меня, темно-голубые!
И о чем...
– Ио чем ты только думаешь, Драверт? – Лидия Ивановна подняла на ученика удивленные глаза. – Помнится мне, что и в прошлом году после каникул ты читал эти же стихи. Не надоело? Садись, колокольчик!
По классу пробежал легкий смешок.
Пока Женька Драверт стоял у доски. Костя думал, что же ему читать. Опять перед глазами поплыли страницы конторской книги с отцовскими записями. Есть там большое стихотворение про Малюту Скуратова, как он пытал в подземелье людей, посыпая их раны солью. Хорошо бы его рассказать, но Костя знает лишь несколько строк. Вот разве басню. Писал ее какой-то Демьян Бедный.
– Константин Кравченко! – слышится голос Лидии Ивановны.
Пропуская Драверта на место, Костя ткнул его в бок и пошел к доске. Он посмотрел на ребят. Васюрка подался вперед, пухлые губы его расплылись в улыбке. Вера Горяева так и впилась в Костю глазами. Чего она волнуется? Костя посмотрел на учительницу, увидел ободряющий взгляд ее голубых глаз, облизнул пересохшие губы и начал очень громко:
– Сочинение Демьяна Бедного...
И вдруг Костя запнулся – забыл заглавие. Помявшись, он сочинил его сам:
– «Война!».
В басне говорилось о том, как на господской даче барчуки, набрав еловых шишек, решили поиграть в войну. Они наняли крестьянских ребятишек изображать врагов. Когда началось сражение, деревенские ребята здорово поколотили барчуков...
Сошлись враги. Увлекшись боем,
Деревня перла напролом:
«Жарь под микитки! Бей колом!»
Барчата взвыли диким воем,
На крик сбежались их отцы.
«Ах, псы! Ах, подлецы!
За медный грош убить готовы, супостаты!»
«Да разве ж, – издали ребятушки кричат, –
Да разве ж чем мы виноваты?
Мы платы силою не брали у барчат!
Мы б их избили и без платы»...
– кричал вдохновенно Костя. Лоб его покрылся испариной, вихор воинственно торчал.
Класс задвигался, зашумел. Все одобряли Костю, и только Женька Драверт отвернулся к окну, показывая багровую толстую шею. В глазах Лидии Ивановны играли веселые голубые огоньки. Но когда Костя кончил, они вдруг потухли.
– Неинтересную басню выучил ты, Кравченко, – скала она. – Зачем же опять про войну, про драку? Вы и так каждый день воюете между собой... Ну что же, садись, вояка!
Направляясь к парте, Костя увидел, что свои ребята дружески подмигивали ему, а Женька злорадствовал, потирая руки.
После уроков Лидия Ивановна задержала Костю и спросила:
– Где ты взял басню? Кстати, она называется «Барчуки» и написана в 1912 году.
– Читал в одной папиной книжке!
– Где эта книга сейчас?
Костя замялся, глаза ого забегали.
– Я не знаю...
– Дай мне слово, что ты нигде не будешь читать эту басню. Ты взрослый мальчик и понимаешь, что происходит. Я сама попрошу тебя читать ее, когда будет можно, и о Демьяне Бедном расскажу, но теперь нельзя. Ты понял меня?
Костя кивнул.
– И еще вот что! Никто не должен знать о нашем разговоре. Можешь сказать об этом только папе.
Глава двенадцатая
ТАИНСТВЕННАЯ ЗАПИСКА
Костя Кравченко и Шурка Эдисон сидели на бревне, посматривали на тихо булькающую реку и вполголоса вели разговор о своих делах. Костя беспокоился, что кто-то упорно следит за каждым шагом подпольщиков. Он предлагал некоторое время не собираться и этим сбить противника с толку. Но изобретатель не соглашался сидеть сложа руки, когда в поселке бросили якорь беляки.
– А если нас всех переловят, как мышат? – спросил Костя. – Тогда что?
Пальцами босой ноги Эдисон поддел несколько камешков и, сбросив их в воду, ответил:
– Не переловят – подавятся!
Шурка настороженно оглянулся и добавил чуть слышно:
– Я ночью долго не спал и знаешь, что придумал?
Он подвинулся ближе к Косте.
– Слушай меня, виконт! Мы с тобой сегодня на тайную квартиру пойдем одни, даже Васюрке не скажем. Знаешь, почему? Если ничего не случится, ну... если нас опять не накроют – значит за мной и за тобой никто по следам не ходит. Завтра Индейца позовем, послезавтра можно Проньку или Кузю прихватить. Так всех переберем и узнаем, за кем слежка. Вот тогда квартиру сменим, пусть враги пустую баню караулят. Согласен?
У Кости от таинственности перехватило дух.
– Ладно! Но квартира еще не все! Надо бы нам как-то разговор изменить! – шептал он в самое ухо Шурке.
– Как это изменить? – не понял изобретатель.
– А вот так... Мы должны между собой разговаривать и все понимать, а кто не наш, тот ни черта не разберет, пусть хоть сто лет подслушивает!
Эдисон уныло вздохнул.
– Эх! По-иностранному мы не кумекаем, вот что худо! Немецкий учим, а знаем только дас фенстер да айн, цвай, драй...
– Зачем нам иностранный? – горячо убеждал Костя. – Я недавно книжку читал... Один мужик шиворот навыворот разговаривал, и никто его не понимал. Себя он называл Вогопас Чивомис Камлевап. Думаешь, что это такое?
– Не знаю! – загорелся и Эдисон.
– А тут все просто! – Костя, уже забывшись, говорил громко. – Тут все буквы читаются справа налево. Получается Павел Максимович Сапогов... Проще пареной репы! – Костя, ликуя, засмеялся.
Эдисон с недоумением посмотрел на товарища.
– Что же, по-твоему, и нам так разговаривать? Запутаешься совсем. Вот я... Александр Сергеевич Лежанкин. А буду кто? Постой-ка!
Изобретатель начал писать пальцем на песке.
– Выходит, я Никнажел Чивеегрес Рднаскела?
– Ну и что! А у писателя, который книжку про Дон- Кихота написал, какая фамилия была? Мигель де Сервантес Сааведра... И то ничего!
– Так он же нерусский. А я язык сломаю, пока такое выговорю. Нет, не подходит тайным революционерам такая грамота.
– Да ты погоди! – возмутился Костя. – Вогопас Чивомис только к примеру. Летом я с папой в Читу ездил к дяде, там ребята во время игры чудно так разговаривали и меня научили!
– Чему научили? – недоверчиво спросил Эдисон.
Костя решительно поднялся с бревна.
– Идем в тайную квартиру, а то здесь все-таки опасно.
Через заборы, плетни, по разным огородам ребята добрались до чураковской бани. Эдисон закрыл двери на крючок.
– Ну? – обратился он к Косте. – Как мы будем разговаривать?
Боясь, что Эдисон высмеет новую затею, Костя старался объяснить как можно понятнее. У него выходило все просто. Надо взять какое хочешь слово, разделить его пополам и сначала произнести вторую половину, а затем первую, и никто ничего не поймет... кроме своих подпольщиков, конечно.
– Скажи-ка что-нибудь! – попросил нетерпеливо Эдисон.
– Шли-по мой-до, – сказал Костя.
– Опять Вогопас Чивомис! – Шурка сердито махнул рукой.
– Слушай! – Костя схватил Эдисона за руку, как будто изобретатель собирался бежать. – Скажи несколько раз подряд, вот так: шли-по шли-по... Получается «по-шли». Попробуй теперь сам!
Эдисон пошевелил губами и признался:
– И верно, выходит что-то! Ну-ка еще!
Довольный, Костя продолжал урок:
– Мой-до, мой-до, мой-до... домой!
– И правда, получилось – пошли домой! – обрадовался Эдисон.
– Видишь, как легко! – торжествовал Костя. – Ну-ка скажи по-нашему: «Белые гады!»
– Лые-бе ды-га! – быстро сообразил Эдисон. – Ну, шли-по мой-до!
– Шли-по! – весело подхватил Костя и открыл дверь...
На улице они увидели идущего со станции Кравченко с сундучком в одной руке и фонарем в другой. Парнишки подбежали к нему. Костя хотел взять сундучок, но отец подал фонарь.
– Папа, в эшелонах чехи едут?
– С востока семеновцы, а на восток чехи!
– - Хи-че, хи-че! – сразу же зашептал Эдисон.
На углу он свернул к своему дому и всю дорогу бормотал:
– Хи-че, хи-че! Лые-бе ды-га!
...Костя рассказывал отцу о событиях в школе. Тимофей Ефимович, слушая, ходил по комнате, заложив руки за спину. Временами он останавливался, внимательно смотрел на сына, произносил: «Ишь ты!» – и продолжал ходить. Потом сел рядом и начал говорить. Костя любил такие беседы. Отец обязательно вспомнит свое детство или молодость, поведает о том, чего от других не услышишь...
Тимофей Иванович рассказывал о том времени, когда в Забайкалье прокладывался Великий Сибирский путь. Под городом Нерчинском он вместе с отцом возил на лошадях песок и землю для железнодорожной насыпи. Был он тогда уже женатым, имел двоих детей, но не умел ни писать, ни читать. В одной артели с ним работал пропившийся дьякон, у него и обучался Тимофей Кравченко грамоте. По вечерам и даже ночам, когда все укладывались спать, они сидели у костра. В какой-то истрепанной книге дьякон показывал буквы, на полях этой же книги Тимофей учился писать. Карандаш брал напрокат у десятника. Отец Тимофея учебе не препятствовал, но на работу поднимал со всеми чуть свет и копейку на карандаш тратить не позволял, несмотря на то, что Тимофей Ефимович сам тогда зарабатывал...
Научившись читать и писать, Тимофей потянулся к книгам, читал много, с упоением, читал вслух своей семье и соседям. На это уходило все свободное время. Жена сердилась на него. «Мама такая добрая, почему же она сердилась?» – подумал Костя.
Трудно отцу. Заработок маленький, должность кондуктора у него сейчас нештатная, всегда могут уволить, а как же прокормить большую семью? И все-таки отец выкраивает деньги на покупку книг, несколько лет выписывает журнал «Жизнь».
Костя с любовью оглядывает шкаф с книгами Толстого, Пушкина, Гоголя, Некрасова. Отец поручил ему наблюдать за библиотекой. У них есть список книг, и Костя делает в нем пометку, если знакомые берут что-нибудь почитать. Отец многим советует читать Некрасова, сам он знает наизусть многие места из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».
Тимофей Ефимович снова прошелся по комнате,
– Ты показывай мне, какие книги читаешь... Значит, отец Филарет сказал: «Смутное время?» Ишь ты, долгогривый!.. – Отец усмехнулся. – Время! Подрастешь, сынок, и вспомнишь эти годы. Бурные они, а интересные. Только учись. Мне не пришлось, так я вас теперь тянуть буду из последних сил...
Отец подошел к кровати, собираясь отдохнуть после поездки. А Костю он попросил сбегать на Хитрый остров за дядей Филей...
* * *
Уже смеркалось, когда Костя вернулся с острова и пошел к Эдисону учить географию. Шурка помогал ему. Занимаясь, они для тренировки произносили названия городов и рек на тарабарском языке:
– Лга-во, тов-сара...
Неожиданно появился Васюрка. Размахивая небольшой бумажкой, он сбивчиво рассказал о том, что сегодня в тайной квартире побывал враг. Не более часу тому назад Витька нашел в бане записку с непонятными слонами.
– Дай-ка ее сюда! – строго сказал Эдисон, предчувствуя что-то недоброе.
Васюрка положил на стол четвертушку тетрадного листа в клеточку. На этом клочке кто-то, скрывая свой почерк, написал крупными печатными буквами:
«Хие-пло вы льщикп-подпо.
Жу-хо но шим-ва дам-сле...»
– Мы обнаружены! – застонал Эдисон.
Костя, заглядывавший через плечо великого изобретателя, был бледнее стены.
И в эту минуту в комнату ворвался Витька. Костя сразу накинулся на него.
– Где ты взял эту бумажку?
– Нашел в нашей бане... Васюрка убежал в лавочку, а меня не взял. Я пошел в огород, сорвал репу, а дверь открыта. Я вошел в баню и нисколько не забоялся. Бумажка на окошке лежала. Я взял ее и принес домой, попросил Васюрку сделать пароходик, а он хотел отобрать ее. Я заплакал... Васюрка выменял бумажку на гильзу, вот на эту!
Витька, нагнув голову, снял фуражку, и все увидели среди гвоздиков и пробок винтовочную гильзу.
– Кто приходил в баню? Ты видел? – допытывался Костя.
– Никого я не видел!
Наступила тишина. Эдисон и Костя не могли смотреть друг на друга. Было ясно: за одним из них или за обоими сразу следит враг, который так зло насмеялся над ними. По откуда он знает тарабарский язык?
Эдисон повернулся к Васюрке.
– Наблюдай за баней до самой ночи!
Васюрка взял за руку Витьку, и братья удалились.
– Я знаю, кто нам пакостит! – сказал Эдисон.
– Кто?
– Миссис Конфорка, вот кто!
– Точно! Как это мы раньше не додумались! Тогда вот что!..
Костя изложил свой план. В баню Чураковых никому пока не ходить. Подпольщиков тарабарскому языку не обучать, он не годится для секретов, и вообще с ним одна канитель. Лучше начать слежку за Конфоркой, узнать, где она живет, куда ходит и с кем встречается...
* * *
Пока Костя «изучал» географию, Тимофей Ефимович рассказал пришедшему дяде Филе то, чего не мог рассказать сыну....
В Петровске живет и работает сапожником военнопленный чех Боушек. Он выходит на станцию к эшелонам, подолгу беседует с чешскими солдатами, потом сообщает Усатому: на какой станции, к какому вагону следует подойти, от кого и что получить. В Куренге чернявый повар вручил Тимофею Кравченко два нагана, несколько ручных гранат и винтовочные патроны.
– Вот оно как! – сказал Тимофей Ефимович, подмигивая дяде Филе.
Кравченко взял корзину, принесенную дядей Филей, и пошел в кладовку.
– Принимай «картошечку», – сказал он, вернувшись.
– Есть одна закавыка, Ефимович. Сегодня утром в наш цех начальник станции Блохин заглядывал. Ко мне подошел и спрашивает: «Работаешь, солдат?» Отвечаю ему: «Работаю до седьмого пота!». А он: «Бог труды любит! Работай, да почаще оглядывайся!» Перед самым гудком ребята передали, что семеновские офицерики мной интересуются. Что на это скажешь?
– Вот что скажу... За гранатами сам пока не приходи. Может, ребятишек к этому делу осторожненько приспособим. Оставь корзинку-то, надо проверить, не следят ли за твоей квартирой. Ночки две-три там не появляйся!
Глава тринадцатая
ЗАМОРСКИЕ ГОСТИ
Разбудили Костю раньше обычного. За чаем отец сказал ему:
– Быстренько отнеси дяде Филе картошку, а то он вчера торопился в ночную смену и не взял. Да смотри, не балуй дорогой – не упади, не рассыпь...
Костя нес корзину на Хитрый остров и думал в смятении: «Почему папа поручил это мне? А может, он знает, что я догадываюсь?.. Посмотреть бы эти подарки от «зайчика»... Нет, лучше не надо... Вот когда-нибудь я расскажу ребятам про настоящее задание...»
Дядя Филя жил на крайней тихой улице. Комнату он снимал в небольшом домике с голубыми ставнями. Косте хотелось проникнуть туда незаметно: прижимаясь к заборам или ползком через огороды. Но, несмотря на ранний час, улицы были людными: мастеровые шли на работу, женщины несли на коромыслах воду. Пришлось шагать у всех на виду...
Еще издали Костя заметил, что выходившие в палисадник окна закрыты. Толкнул плечом калитку, она беззвучно открылась. Едва он ступил во двор, как его больно схватили за руку. Костя сначала рванулся, а потом уже разглядел молодого офицера с короткими усами.
– Стой, стервец!
Выскочивший из-за домика здоровенный солдат выхватил у Кости корзинку. «Бежать», – мелькнуло у Кости, и он впился зубами в офицерскую руку с золотым кольцом. От нее пахло духами. Сейчас же щеку обожгло ударом. Костя упал, стукнувшись головой о собачью будку. И в этот же миг он увидел, как солдат перевернул корзинку. Костя в ужасе закрыл глаза.
– Да... история! – обескураженно протянул офицер.
– Вставай, что ли! – солдат дернул Костю за руку. – Разлегся тут!
Открыв глаза, Костя увидел раскатившиеся по двору картофелины, чистые, почти одинаковой величины. Он вскочил и схватился за голову: затылок жгло.
– Часто носишь? – спросил офицер, указывая кивком головы на рассыпанную картошку.
– Когда дядя Филя попросит...
Офицер топнул на Костю ногой:
– Брысь отсюда!
Костя пробкой вылетел со двора и пустился наутек. Спешка и волнение не помешали ему увидеть Конфорку, сидевшую в эту раннюю пору на лавочке около соседнего дома...
Отец перед навесом колол дрова.
– Папа! – бросился к нему Костя.
Торопливо глотая окончания слов, рассказывал он обо всем, что случилось на Хитром острове.
– Да ты у меня совсем молодец! – весело сказал Тимофей Ефимович, видя, что сына трясет. – Очень даже молодец. Только теперь – молчок. Ты ничего не видел, ничего не знаешь. Понятно?
– Клянусь!
– Вот и хорошо! А теперь собирайся в школу.
Косте хотелось спросить, где же дядя Филя, но отец повторил:
– Иди, иди!
* * *
Через несколько дней появились заморские гости...
Пронька и Кузя пропустили первый урок, но зато первыми принесли весть:
– Японцы приехали!
В перемену двух друзей окружили ученики, расспрашивали, какие собой японцы. Больше говорил Кузя, гордый тем, что к нему обращались даже старшеклассники.
– Япошки маленькие такие, чуть поболе меня ростом. А винтовки у них нерусские, вместо штыков кинжал торчит, у офицеров сабли длинные, в белых ножнах, по земле тащатся и гремят – прямо смехота одна!
– Ну, а на лицо они какие? – допытывались девочки.
– Ясно, какие... Вроде нашего Леньки Индейца, шибко загорелые! Солнце у них там не закатывается, вот и...
На помощь пришел Пронька.
– Чего спрашиваете? Проходили же по географии жаркие страны.
– У них и на флаге солнце, – тараторил Кузя, – только оно белое, а не желтое...
– Страна восходящего солнца! – тоном знатока сказал Женька Драверт. – Воинственная держава, теперь кое-кому кисло придется!
На Женьку сразу закричали:
– А ты чего обрадовался?!
– Иди отсюда!
После занятий все кинулись на станцию смотреть японцев. Ленька Индеец даже сбежал с последнего урока, ему надо было набраться впечатлений, чтобы потом, захлебываясь, рассказывать о своих фантастических приключениях. Он долго разглядывал солдат. На них были кители и брюки грязно-желтого цвета, на ногах обмотки и тяжелые ботинки. Индейцу казалось, что японцы при ходьбе не поднимают ноги, а волочат их, все время шаркают по земле. «Привыкли, что у них всегда землетрясения, вот и боятся упасть», – решил Ленька. Особенно удивили его погоны: маленькие, узенькие, красного цвета, они тянулись не вдоль плеча, а поперек. И что еще странно – многие солдаты и офицеры были в очках и с золотыми зубами. Улыбаясь, японцы обнажали только верхний ряд широких зубов. Один из них, толстогубый, поманил Леньку к себе, взял из сумки книжки, посмотрел тетради и начал хвастаться своим знанием русского языка:
– Руски харасё, борьшевику прохо!..
Затем он достал из кармана кителя маленькую блестящую коробочку и открыл ее. Ленька увидел на обратной стороне крышки зеркальце. Японец тряхнул коробочкой, и в желобок на сгибе выкатилась бледно-розовая горошинка.
– Зинта. Пожаруста! – залопотал японец, протягивая Леньке коробочку.
Индеец боязливо оглядывался, пожимал плечами. Тогда японец опрокинул коробочку себе на ладонь и бросил горошину в рот. Ленька подставил руку, одна зинта выкатилась ему на ладонь, и он тоже осторожно положил ее на язык. Резкий запах заполнил рот, но Ленька продолжал сосать горошину.
– Харасё! – улыбнулся японец.
И вообще, как показалось Леньке, все японцы слишком много улыбались, часто говорили «харасё» и зачем-то при этом показывали большой палец...
Ребятишки уже ходили за солдатами и научились просить по-японски горошинки из коробочек.
– Зинта кудасай! Зинта кудасай! – кричали они.
И если получали их, то благодарили тоже по-японски:
– Аригато! Спасибо! Аригато!
Старик Матрос ругал ребятишек:
– Не просите у них ничего и не берите. Гордость свою показывайте, вы же русские люди. Эти вояки приехали грабить и убивать нас!
Ленька подошел к вагону-кухне. Солдаты, получив в котелки вареного риса, тут же ели его двумя тоненькими палочками. Это больше всего забавляло собравшихся детей.
– Смотри, и не уронит нисколько!
– А хлеба у них нету?
– Они без хлеба привыкшие! Вот чудаки!
– Японцы, говорят, змей едят и вустрицов!
Солдаты подходили к станционным торговкам, пробовали кедровые орехи, плевались. От голубики и брусники они морщились. Один с тесаком на поясе подставил обе ладони и кивнул на ягоду. Тетка вывалила ему стакан крупной, словно клюква, брусники. Солдат оскалил зубы и пошел прочь.
– А деньги? – закричала торговка.
Ио японец даже не обернулся.
– Чтоб тебе треснуть, черт некрещеный! – кричала вдогонку женщина.
Костя и Шурка Эдисон спустились к линии по лестнице около товарного двора и увидели сидящего на рельсах моложавого офицера в очках с золотыми ободками. Он что-то чертил в записной книжке. Офицер показал ребятам только что нарисованную русскую церковь среди высоких сосен,
– Похожа! – сказал Костя.
– Мастак! – добавил Эдисон, поражаясь, что рисунок выполнен чернилами, в то время как чернильницы у японца не было, – он держал только ручку. Как видно, чернила помещались внутри ручки и сами по себе стекали на перо. Эдисон загляделся на ручку, такой еще никогда не приходилось видеть. «Самому бы сварганить, да не даст поглядеть как следует этот леший», – пожалел изобретатель.
– Здравствуйте! – вдруг чисто по-русски сказал офицер. – Я имел честь окончить в Харбине русское коммерческое училище. Будем друзьями.
«Ишь ты»! – хотелось сказать Косте по-отцовски, но он промолчал, разглядывая чужеземца. А Шурка Эдисон по-прежнему не спускал глаз с диковинной ручки.
– В Харбине! – повторил офицер. – У вас тут чудесный и богатый край. Как называется эта ваша река?
Костя ответил и потянул Эдисона за рукав, торопясь уйти от назойливого собеседника. Около водокачки ребята встретили Индейца.
– Я умею считать по-японски! – затараторил он хвастливо. – Вот слушайте. Ичи, ни, сан, ши, го...
Индеец вытащил из сумки полпачки японских галет:
– Это мне дали... Крепкие – топором не разрубишь! Знаете, как просить? Пан кудасай!
– Может, они отравленные, а ты ешь! – сердито сказал Костя.
– Выбрось! – закричал Эдисон.
Индеец повертел пачку, нехотя бросил ее за водогрейку и побежал куда-то. Костя и Эдисон зашагали дальше...
Пронька и Кузя тоже бродили по вокзалу. Они заглянули в раскрытое окно комнаты дежурного по станции, в которой работал Хохряков. Теперь рядом с ним сидел японец с наушниками и что-то выкрикивал в фонопор. «Уже устроился на чужом месте», – зло подумал Пронька о японском солдате.
Хохряков, увидев ребятишек, прогнал их.
– Проваливайте отсюда! И без вас тошно!
Японцы заняли под жилье старое здание вокзала. Они таскали из вагонов винтовки, ящики с патронами, травяные мешки с рисом, циновки. К входным дверям этого здания с перрона спускалась лестница в семь-восемь ступенек. на верхней ступеньке стоял часовой. Костя и Элисон остановились, чтобы посмотреть кинжальный штык на винтовке, но часовой замахнулся на них прикладом и зашипел:
– Руски нехарасё!
Подбежал Индеец.
– У них там, – он показал на занятое японцами помещение, – нары устроены, постелей нет – одни циновки лежат. И на полу циновки. Япошка, когда входит в казарму, снимает у порога ботинки и надевает какие-то шлепанцы, они за один палец веревочкой укрепляются. Так и топает...
– А если вдруг тревога? – спросил Эдисон.
– Тогда они забегают в своих туфельках!
– Откуда ты все это знаешь? – спросил Костя.
– Я в окошки заглядывал! С той стороны нет часового.
На самом деле он ничего не видел, а только слышал, как пять минут тому назад Матрос рассказывал об этом Веркиному отцу, смазчику Горяеву.
На втором пути стоял под парами маневровый паровоз Храпчука. Храпчук сидел у окошка, смотрел, как японцы вселяются в здание, и сердито фыркал. На железных ступеньках «компашки» примостился постоянно работающий с ним сцепщик вагонов. Затолкав за голенище сапога свернутые флажки, сцепщик, ни к кому не обращаясь, сказал:
– И чего их сюда нелегкая принесла?!
– Нет, ты гляди, – ворчал Храпчук, – распоряжаются, будто у себя в Токио. Приперлись атамана Семенова оберегать. А кому он нужен, этот казачишка?! Ничего, мы им всем накостыляем, придет наше времечко!
– Говори, да не громко! – урезонивал сцепщик старика. – Они ведь злющие, азиаты, скажут, что ты «борьшевику», и сделают тебе эту... харакири, сразу кишки выпустят!
По перрону шли прихрамывающий начальник станции Блохин и японский офицер. Блохин, улыбаясь, что- то рассказывал и называл офицера господином Цурамото. Японец кивал головой.
– Я в Харбине окончил русское коммерческое училище и все понимаю!
– Наша Блоха к японцам подлизывается. Вот контра проклятая! – возмущался Храпчук.
Проньке и Кузе уже надоели заморские гости. Мальчики направились домой. Около лавочки грека Попандопуло к ним присоединились Костя и Эдисон. Шли по путям. Из-под вагонов, стоящих против депо, выскочил Индеец. Он уже успел побывать в цехах и узнал, что японцы пришли проверять ремонт паровозов. Индеец не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть перед товарищами:
– Один японец, важный такой, генерал ихний, что ли, увидел меня и спрашивает, где можно хорошую квартиру найти. Я не растерялся и говорю: «У нас, за речкой, бабушка Аничиха угол сдает».
Ребята хохотали.
– А он что же, генерал этот?
– Он ничего. Аригато, говорит, пожаруста.
– Ох, и заливало же ты! – хлопнул Пронька Индейца по шее.
– И вовсе я не заливаю! Кого хотите спросите, хоть самого генерала!
– Ребята, девчонки бегут! – сказал Кузя. – Давайте говорить по-японски.
И правда, вдоль линии бежала Вера с подружками. Кузя нарочно громко произнес:
– Аригато! Ичи, ни, сан...
Девочки остановились.
– Подумаешь, какие иностранцы! – сказала Вера. – У кого это научились собак дразнить? Костя, ты у них за учителя?
– Проваливай дальше! – загорячился Индеец.
Вера обернулась.
– Много у японцев милостыни насобирал? Ходил и все канючил: «Пан кудасай». Я лучше с голоду умирать буду, а от них ни крошки не возьму... Эх ты, а еще...
Она хотела что-то сказать, но прикусила губу, повернулась и побежала. Девочки кинулись за ней. Даже сквозь загар было видно, как покраснел Индеец.
– Связались с бабами! – пробормотал он.
Па мосту повстречались с Васюркой. Оказывается, у него сильно заболел отец, в школу идти не пришлось, и японцев он еще не видел. Сейчас он шел на станцию, чтобы купить для больного немного белого хлеба...
Матрос в своем облезлом полушубке, старых валенках и в шапке с торчавшими ушами все время толкался на вокзале, собирал вокруг себя глазеющих жителей и рассказывал о Цусимском бое, в котором ему довелось участвовать. Он часто поминал адмирала Макарова. Старик бил себя кулаком в грудь и запальчиво говорил:
– - Я русский матрос и никогда на колени перед микадушкой не стану!
Из депо через станцию проходили с работы мастеровые. Они советовали Матросу помалкивать, просили его уйти в сторожку на кладбище. Раза два упрашивал его и Хохряков, но старик не унимался.
– Я их в Японском море не боялся, а на родной земле и подавно не боюсь.
Матрос долго прохаживался мимо часового, подмигивал ему, говорил какие-то слова. Солдат молча мотал головой. Матрос отвернулся от него, как бы собираясь уходить, а сам снял шапку, перекрестился, прошептал: «Прими его, господи», и со всего размаху ударил японца по голове. Часовой и винтовка покатились вниз по лестнице. Все смотрели на солдата и лишь немногие заметили, что Матрос на ходу вскочил на свободный тормоз отправлявшегося товарного поезда...
Часового с проломленным черепом унесли в казарму. Вызвали переводчика – того самого моложавого офицера, который рисовал церковь. На место происшествия явились семеновский и чехословацкий коменданты, прибежал, прихрамывая, начальник станции Блохин. Узнав, в чем дело, семеновский комендант закричал в собравшуюся толпу:
– Кто ударил солдата японской императорской армии? Расстреляю подлеца!
Конфорка, с утра толкавшаяся на вокзале, подала коменданту оброненную Матросом шапку, тот помял ее в руках, шагнул к начальнику станции.
– Догнать подлеца!
Блохин по-военному приложил руку к козырьку фуражки.
– Сделаю все, что в моих силах, ваше благородие! – сказал он и, отдернув руку, погладил свои жиденькие усы.
Комендант, Конфорка и начальник станции торопливо ушли в здание вокзала. Японцы у входа в казарму поставили двух часовых.
Машинист Храпчук, наблюдая всю эту сцену с паровоза, хотя и не одобрял поступок Матроса, все же от удовольствия даже руки потер. Он и сам не прочь бы размахнуться по-стариковски. Однако скоро Храпчук растревожился не на шутку. На паровоз к нему поспешно влез Хохряков и сказал, что комендант требует немедленно послать дрезину на кладбище. Матросу несдобровать, если семеновцы найдут его там. Конфорка узнала шапку старика. Надо бы срочно предупредить его, но как? Храпчук подал мысль: подвезти кого-нибудь на «компашке» до семафора, а там уже близко кладбище. Но кого послать? Хохряков нервничал. Совсем недавно вертелись тут ребятишки и вдруг исчезли. Машинист выглянул из окошка.
– По-моему, у хлебной лавки Васюрка стоит.
Хохряков сбегал к лавке и привел Васюрку, успев объяснить, что он должен сделать. Храпчуку же наказал:
– Возвращаться не торопись! Прицепи две пустые платформы, что стоят за депо, и подольше покатай их на выходных стрелках, а я задержу, сколько можно, отправку дрезины!
Храпчук дал свисток, и «компашка», отдуваясь паром, покатил со станции.
Глава четырнадцатая
ЗНАКОМСТВО С ЯПОНСКИМ ИМПЕРАТОРОМ
И чего только не передумаешь в свои двенадцать лет, когда не спится. Васюрка ворочался с боку на бок, смотрел в темноту. Вчера он поздно вернулся домой. Мать долго ворчала: «Тебя бы за смертью посылать... Прошлялся весь вечер. И хлеб в платке принес весь измятый...» А Васюрка и не шлялся вовсе. Дядя Храпчук довез его на «компашке» до семафора, велел прыгать под крутой откос, добежать до горы, там снова подняться на железнодорожное полотно и мигом к Матросу. «Беги так, чтобы ветер тебя не догнал!» – сказал на прощание старый машинист. Васюрка понимал, что от него зависит что-то важное, и не жалел своих ног. Когда играли в поезда, он изображал товаро-пассажирский, «девяносто тяжелый», теперь его, на зависть Индейцу, можно было назвать курьерским. Единым махом влетел он по лестнице на бугор...
Матрос сидел за столом, чистил карасей и вполголоса напевал:
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина...
Песню прервал Васюрка. От сильного бега он ничего не мог сказать, только судорожно открывал рот и глотал воздух. Матрос налил в кружку воды из закопченного чайника. Хватив два глотка, Васюрка, наконец, промолвил:
– Бегите на ту сторону к Цыдыпу Гармаеву!.. Никифор Андреевич велел... А то сейчас дрезина с беляками придет!..
Матрос молча подошел к железной кровати, выдернул из-под подушки залатанный холщовый мешок, затолкал в него тонкое, старое одеяло, выплеснул прямо на пол остаток воды из чайника и тоже сунул его в мешок, туда же бросил железную миску, кружку, ложку. Потом вытер о гимнастерку нож, и на боку у Матроса заблестела рыбья чешуя. Нож, лязгнув, скользнул в ножны, привязанные к старому солдатскому ремню. Надев рваный полушубок и подвязавшись веревкой, Матрос остановился посередине сторожки и о чем-то задумался. Вдруг удивленный Васюрка услыхал, как старик снова тихонько запел:
- Когда б имел златые горы...
Матрос шагнул к печке, взял с шестка коробку спичек.
– А шапки-то у меня нет! – сказал он возбужденно и даже будто весело. – Должно быть, японскому императору досталась... Ну, пошли!
Они спустились к речке, на маленькой лодочке переправились на другую сторону. В тальниковых кустах Матрос крепко пожал Васюрке руку.
– Спасибо тебе, и прощай! Расти молодцом... Вырастешь – матросом будешь. Хочешь быть матросом?
– Хочу! – сам не зная почему, сказал Васюрка.
Выбрались из кустов на выкошенный луг. Матрос, все оглядываясь, пошел к лесистым горам. Васюрка смотрел ему вслед. Долетели слова песни:
- Когда б имел златые горы...
Васюрка вдоль берега отправился домой, прижимая к груди купленный для отца хлеб. Было слышно, как по путям от станции к кладбищу катилась дрезина, постукивая на стыках рельсов...
...Не спится. За дощатой перегородкой стонет отец. Ему совсем стало плохо. С войны он вернулся с. простреленной грудью, отравленный газами. Он работает сторожем в магазине общества потребителей, или потребиловке, как говорят в поселке. После ночных дежурств приходит усталый, едва-едва передвигает ноги. Теперь окончательно ослаб. Мать тоже часто и глухо кашляет, жалуется на боль в боку...
Васюрка тяжело вздыхает и переворачивается на другой бок. Ему в лицо ровно дышит Витька... «Пить!» – просит за перегородкой отец. Слышно, как, охая, мать встает с постели и шлепает босыми ногами к кадке с водой...
Учиться трудно. Мать не может принести ни дров, ни воды. Даже пол моет Васюрка. Правда, этого никто не знает, а то засмеяли бы. А Витька? Просто беда с ним, так и таскается по пятам, словно хвост. Когда уроки учить? Когда с ребятами поиграть? К концу дня вырвешься на улицу, а тут уже отец отправляется на дежурство, кричит: «Васюрка, ступай домой!» Когда успеешь от него улизнуть, а когда и нет... Завтра суббота, ребята собираются за кедровыми шишками. Да разве уйдешь из дома?..
Васюрке вспоминается митинг на станции. Какой-то военный хорошо говорил о будущей жизни. Все, мол, заживут счастливо, только надо сначала победить врагов революции. Это из-за них, проклятых, живется так несладко.
Эх, дать бы им по башке. А за ним, за Васюркой, дело не станет. Пусть только скажут, что надо делать, на все готов, как Матрос... Где он теперь? Куда пошел без шапки?..
На кухне из умывальника в цинковый таз падают капли. Таз позванивает. И кажется Васюрке сквозь дремоту, что он совсем не дома, а на рыбалке. Лежит у костра, а далеко в степи пасется лошадь, и у нее на шее позвякивает колокольчик...
В эту ночь не спится не одному Васюрке. По цепочке от двойки к двойке Усатый передал: донос Конфорки на дядю Филю провалился, у него не нашли оружия. Контрразведка думала, что гранаты приносят ему в корзинке с картошкой. Засада, кроме картошки, ничего не обнаружила. Дядя Филя временно должен прекратить посещение квартиры Кравченко и вообще пока ничем себя не проявлять.
Усатый предупреждал: японцы под видом знакомства с русским бытом начинают обход квартир. Они проявляют большой интерес к семейным фотографиям, особенно к тем, на которых мужчины сняты в военной форме. Надо быть начеку...
Костя слышал, как на рассвете мать открыла отцу дверь. Прошло немного времени, и кто-то постучал в окно. «Папу вызывают в поездку», – сквозь дрему подумал Костя.
Но это пришел Веркин отец – смазчик Горяев. Тимофей Ефимович вышел на улицу. От смазчика несло водкой. «Наверное, заявился деньги на выпивку просить», – решил старый Кравченко.
– Дело есть, сосед! – прохрипел Горяев.
Кравченко потянул смазчика во двор и захлопнул калитку. Горяев заговорил плачущим голосом:
– Что они придумали... Хотят, чтобы я продал тебя, сосед... Это я-то, рабочий человек, да своего брата!..
– Кто они? Что ты мелешь? – спросил Кравченко.
– Да семеновцы!.. японский офицер сидел, зубы скалил. Пригласили в штаб, велят за тобой следить в оба глаза... Кто к тебе ходит, да часто ли, да о чем разговор у вас идет, и все такое. Хотят устроить так, чтобы я всегда с тобой в поездке был. Денег много обещали и водки – сколько хочешь...
Тимофей Ефимович закусил усы.
– Ну, а ты что же?
– Я ничего... Велели подумать. А если проболтаюсь – голову оторвут. Вот ночь не сплю, мучаюсь. Как же так, сосед?! Они думают, что я на водку и честь свою рабочую променяю. Да пропади она, водка эта! Да я, если хочешь знать, и пить могу бросить!
– Ты подожди, не горячись! Идем потолкуем!
И Кравченко с Горяевым скрылись в дровянике...
Утром японцы повсюду расклеивали большое объявление, отпечатанное на русском языке. Внизу стояла подпись – генерал-лейтенант К. Фудзия и дата – 23 августа 1918 года. Японцы распространяли это объявление во всех занятых ими населенных пунктах Забайкалья.
Костя и Индеец встретились около моста по дороге в школу. Потом подошли Пронька и Кузя, а за ними показались Томас Эдисон и Храпчук. Старый машинист шел на смену. Васюрка в школу идти не мог, и его не ждали. Объявление увидели недалеко от станции на заборе. Эдисон начал читать вслух:
«...Объявляю всему местному населению, включая военных, что выступление японской армии в этом районе является естественным последствием недавно изданной декларации Императорского японского правительства».
– Какая такая декларация? – спросил Кузя.
Ему никто не ответил. Эдисон читал:
«...Как уже сказано в этой правительственной декларации японская армия не собирается делить или присваивать себе русских земель и отнюдь не будет вмешиваться в русскую политику, а ставит целью своего выступления лишь исполнение веления многогуманного и многомилосердного нашего императора...»
Кузя дернул Эдисона за рубашку.
– Шурка, а что это... «многогугума...»
Он не мог выговорить мудреного слова и осекся.
– Молчи ты! – толкнул его в спину Костя. – Читай дальше, Эдисон!
«Видя страдания России, наш император послал свою армию в этот район для восстановления порядка и спокойствия...»
– Восстанавливайте, а мы ужо вас поблагодарим! – Храпчук показал огромный кулак.
Ребята захохотали.
«...Можно сказать, – читал Эдисон, – что японская армия является истинным спасителем для русского народа...»
- Мягко стелет, да жестко спать! – уже сурово сказал Храпчук. – В Чите они красногвардейцев расстреляли!
«...Но если кто-либо будет оказывать сопротивление нашей армии или препятствовать исполнению святого назначения ее, то она примет строжайшие меры и будет преследовать, не разбираясь в национальности...»
Машинист сердито проворчал:
– Не пугай, микадо, мы не из трусливого десятка!
Оглядев мальчишек, Храпчук добавил:
– Вот мы и познакомились с японским императором... Ну, хватит, хлопцы, вам за парты пора, мне на «компашку»...
Поднимаясь от станции в гору, школьники не обращали внимания на мелкий, как пыль, дождик, сыпавшийся с темно-серого неба. Каждый из них размышлял о японском объявлении. У Шурки изобретателя возникла мысль: «Хорошо бы вечерком сорвать все эти бумажки». Костя думал: «Выходит, хитрят япошки! Надо папу спросить, в чем тут дело». А Индеец жалел, что натолкнулся на объявление не один. Уж он бы рассказал, как собралась вокруг него большая-пребольшая толпа и слушала его с замиранием сердца и как взвод японцев напал на него, а он сумел отбиться камнями и улизнуть...
В этот день во время большой перемены произошло событие, которое взбудоражило всю школу.
Поселок Гора пересекался глубоким оврагом. На самом краю его, между школой и станцией, стояла пустая лавка купца Шамарского. Японцы заняли ее под склад. Ученики каким-то образом пронюхали, что в складе хранятся ящики с сигаретами. Два старшеклассника, сын аптекаря и сын начальника лесничества, добрались по оврагу до лавки, оторвали доску и выгребли много пачек сигарет «Каска». Парни благополучно вернулись обратно с оттопыренными карманами. Их примеру последовали другие. Скоро по дну оврага шныряли все любители сигарет. Стоявший у дверей японский часовой не видел и не слышал, что творилось с другой стороны склада.
Индеец тоже кинулся в овраг, но Костя схватил его за ремень и закричал:
– Куда? Пошел назад!
Вместе отошли подальше в сторону. Костя сердился:
– Какой же ты подпольщик?!
– Да я хотел немножко взять! Интересно все-таки, какие они, япошкины сигареты. Сегодня в хребет пойдем, покурили бы!
Костя вспомнил отцовские слова и сказал, грозя Индейцу кулаком:
– Я тебе покурю! Из ушей дым пойдет!
В это же время на школьном крыльце Кузя уговаривал Проньку:
– Сбегаем разочек, а то одному боязно!
– Не ворую ни один, ни в шайке! – отрезал Пронька.
Кузя потер переносицу.
– Да я нарочно сказал! Давай лучше сбегаем в лавочку, я две липучки куплю!
Уже в конце перемены Женька Драверт, узнав о «сигаретных экспедициях», побежал к складу и знаками растолковал часовому о краже. Японец, увидев выдранную доску, выстрелил вверх. Едва начались уроки, в школу явился японский офицер Цурамото с несколькими вооруженными солдатами. Директор созвал всех учителей и предложил им сделать обыск в классах. Лидия Ивановна первая заявила:
– Я отказываюсь! Это унизительно! Педагоги – не жандармы!
Ее поддержали другие учителя. Тогда директор предложил японцам действовать самим. Они обшаривали парты, вытряхивали на пол содержимое ранцев и сумок, выворачивали у учеников карманы, заставили расстегивать рубашки и брюки, но ничего не нашли. Пока учителя заседали, парнишки успели спрятать сигареты на чердаке и в поленницах во дворе школы. Некоторые выбросили пачки в окна. Кое-кто убежал домой. Правда, японцы обыскали потом и чердак и двор, но виновников обнаружить уже не удалось. Слух о краже сигарет и обыске учеников проник на улицу, и скоро около школы собралась большая толпа детей и взрослых. Когда японцы выходили из школы, их обстреляли из рогаток. Камешек щелкнул офицеру по очкам, и стекло разлетелось. Цурамото закричал, мешая японские и русские слова, и бросился обратно в школу. Солдаты кинулись за ним.
– Ур-ра! – кричали ребятишки.
Уроки были сорваны. Ученики бродили по длинному коридору, выскакивали на улицу. Преподаватели не выходили из учительской. Там офицер и директор составляли акт о коллективном ограблении воинского склада дружественной державы и о сознательном нападении учащихся на офицера японской императорской армии. Директор объявил учителям, что вечером состоится заседание педагогического совета для разбора «неслыханного инцидента»...
Женьку Драверта вызывали в учительскую, и офицер вручил ему свою наполненную зинтами посеребренную коробочку с зеркальцем. Передавали даже такую подробность: Цурамото похлопал Женьку по плечу и торжественно произнес:
– Я окончил в Харбине русское коммерческое училище и хорошо понимаю настоящих русских патриотов. Да здравствует японская императорская армия!
Узнав об этом, старшеклассники долго шушукались между собой.
Когда всем разрешили уходить домой, в раздевалке устроили «кучу малу».
Заваруху начал Томас Эдисон, он дал Женьке подножку, и ябедник упал. На него навалились третьеклассники. Старшие, растаскивая кучу, разбили Женьке нос, оторвали у пальто все пуговицы, засунули в карманы по пачке сигарет, коробочку отобрали и бросили в уборную.
Все ждали новых событий.
Глава пятнадцатая
НАД ШУРКОЙ СОБИРАЕТСЯ ГРОЗА
Костя вытащил из сумки учебники и положил в нее хлеб, вареную картошку, огурцы, соль в спичечной коробочке и железную кружку...
У ворот его ждали Эдисон, Индеец, Пронька и Кузя. Васюрку мать не отпустила.
– Пошли быстрее, – торопил изобретатель, поправляя на плечах веревочные лямки походного мешка.
У соседнего дома стояла Вера Горяева.
– Куда это вы, таинственные герои? – спросила она с усмешкой.
– Мы с бабами не разговариваем! – огрызнулся Ленька Индеец, засовывая большие пальцы в карманчики поношенного отцовского жилета.
Вера даже не взглянула на своего постоянного обидчика.
– А я все знаю про вас!
Эдисон остановился, придерживая за руку Костю.
– Что вам известно, синьорина?
– Вы же в кедровник пошли!
– А тебе завидно?
– Ну, что вы там застряли около девчонки? – крикнул Индеец.
Эдисон побежал. Вера смотрела на Костю и улыбалась.
– Принесешь мне шишку?
Костя весело кивнул и бросился догонять товарищей.
Шли легко и быстро. Стоял один из тех дней, когда забайкальское осеннее солнце по-летнему согревало землю.
У подножья Лысой горы, где каждое лето буряты устраивают религиозный праздник, Эдисон объявил первый привал.
– Закурить бы! – нерешительно предложил Индеец, косясь на Костю. Но тот не услышал. Он глядел на синеющий вдали хребет. Любил он свои родные места, леса и горы.
– А табачок у тебя есть? – изобретатель подсел к Индейцу.
Ленька извлек из кармана красную пачку с изображенной на ней золотой каской.
– Японские! – увидел Костя. – Откуда они у тебя?
– Не бойся, не воровал. Сигареты валялись, ну, я и того... нашел их!
– Где? – не отставал Костя.
– В классе, где же больше! Открыл печку, смотрю, а там две пачки.
– А зачем ты в печку нос совал?
– Зачем, зачем! – сердился Индеец. – Видел, как туда положили, вот и совал!
– Какой же ты все-таки несознательный, Ленька! – расстроился Костя.
– Ладно, теперь все равно! – примирительно сказал Эдисон. – По-хорошему Индейцу всыпать бы надо, но на первый раз простим – добро японское, а не наше.
Он прикурил, затянулся и, не выпуская дыма, быстро произнес:
– Баба печку не топила – дым не шел, баба печку затопила – дым пошел!
И с последними словами выпустил дым тонкой струйкой. Индеец попробовал сделать так же, но, выпучив глаза, закашлялся. Все посмеялись над ним, потом улеглись на высохшую траву, залюбовались безоблачным небом.
– Говорят, что самое голубое небо в Италии, – сказал Костя. – Врут все! Побывали бы у нас...
– Гуси! Гуси летят! – закричал Кузя, показывая рукой вверх.
Высоко треугольником проплывали с криком гуси. Ребята смотрели до тех пор, пока крылатые путешественники не скрылись из виду.
Тронулись дальше. За Лысой горой начиналась падь. В самый конец ее и надо было пройти, чтобы подняться по крутым тропам в кедровник.
Кузя достал ломоть черного хлеба, начал есть.
– А как, ребята, медведь сейчас в кедровнике шатается?
– Не бойся, Кузя, у нас пушка есть! – успокоил Шурка и, всех изумив, извлек из-под рубахи револьвер.
Мальчишки остановились, окружили Эдисона.
– А он настоящий? – сомневался Кузя.
– - Конечно! Системы Смит-Вессон! Шестизарядный!
Индеец подержал револьвер в руках.
– Ух, тяжелющий какой! А ты стрелять умеешь?
– А то нет?! Я вот накоплю побольше патронов и махну на восток Ваню разыскивать, вместе с ним воевать буду!
Все с завистью посмотрели на изобретателя.
– Да, – вздохнул Кузя, – с такой пушкой везде проберешься!
Он потер переносицу и добавил:
– Воевать интересно, только, наверное, страшно, когда тебя убивают!
– Смотрите, кто-то едет! – закричал Пронька.
Маленькая пегая лошадь-монголка тянула через речку телегу. Ею правил пожилой бурят с трубкой во рту. Рядом с ним сидел худощавый русский в железнодорожной фуражке и брезентовом плаще. Лица третьего седока не было видно. Он был в полушубке, в новой бурятской шапке с голубым верхом и красной кисточкой на острой макушке.
- Мендэ1! – крикнул Костя.
Бурят приветливо помахал рукой и стегнул лошадь.
– Это Цыдып Гармаев, наш знакомый, – сообщил друзьям Пронька, провожая глазами подводу...
У самой тропинки стоят два толстых кедра. Кто-то давно устроил здесь балаган – навес: лиственничной корой закрыта одна сторона, чтобы только схорониться от дождя. Вся внутренность нехитрого жилья на виду. Рядом с балаганом остатки прошлогоднего костра – затвердевшая зола и черные головешки.
– Пришли! – сказал Эдисон и снял с плеч мешок.
Все изрядно устали, но изобретатель отдыхать не дал.
– Таскать дрова, леди и джентльмены! Ночевка в лесу холодная...
* * *
Как раз в это время директор школы на заседании педагогического совета зачитывал акт. В нем говорилось, что группа детей большевистски настроенных родителей совершила нападение на хозяйственный склад одного из отрядов пятой японской дивизии и разгромила его. Позднее, когда офицер японской армии Цурамото в сопровождении нескольких нижних чинов явился в школу для проведения следствия, те же большевистские элементы избили его...
– Господа, – сказал директор, закончив чтение, – мы должны всесторонне обсудить этот, из ряда вон выходящий, факт и строго, я бы предложил, сурово наказать виновников.
– А кто виновники? – спросила Лилия Ивановна.
– Сие обязаны установить мы! – ответил за директора отец Филарет, поглаживая черную бороду. – А раньше всего надлежит выслушать пострадавшего.
Цурамото поднялся с кресла, приложил руку к сердцу и поклонился сначала священнику, потом всем присутствующим. Лицо его расплылось в улыбке, обнажился верхний ряд золотых зубов. В руке он держал очки с одним стеклом, на его переносице торчало пенсне.
– Наше командование, господа, поручило мне заявить следующее... Нет цветов лучше хризантемы, нет воинов храбрее воинов Японии...
Представитель семеновского штаба недовольно поморщился и отвернулся к окну. Японец отчетливо произносил каждое слово. Было видно, что он щеголял знанием русского языка.
– Мы имеем достаточно сил, чтобы искоренить на русской земле всякую заразу, в том числе и большевистскую. Сегодня в данном населенном пункте мы получили дерзкий вызов. Но у нас крепкие нервы, и мы боремся за справедливость. Я хочу, чтобы вы сами наказали разбойников. В другой раз будем решать уже мы...
Японец опять заулыбался, для чего-то поднял руку с разбитыми очками и сел.
Заговорил отец Филарет. Участников «сигаретной экспедиции» он назвал антихристами, выступающими против бога и законной власти. Он предложил исключить из школы всех, кто подстрекал к воровству сигарет, к нападению на Цурамото и на Евгения Драверта.
– Главным из таковых я считаю большевистского отпрыска Александра Лежанкина, брат коего бежал с красными. Сего Лежанкина изгнать из училища, ибо он подал знак к избиению беззащитного отрока Евгения.
Лицо Лидии Ивановны покрылось красными пятнами, дрожащие худые пальцы теребили кисти на шали.
– Извините, господа, но я не могу признать документом зачитанный здесь акт, – сказала она решительно.
– Куда это ты гнешь, матушка? – вскочил отец Филарет, тряся цыганской бородищей.
– А вы послушайте, батюшка! – оборвала попа старая учительница. – В акте ничего конкретного, одни общие слова. Что на самом деле было? Хулиганство! Так и скажите. Но при чем тут большевизм? Вы даете пищу большевикам, они над вами смеяться будут. Отец Филарет сказал, что здесь мы должны найти виновников. Я готова помочь в этом...
Японский офицер вытянул шею, заулыбался. Лидия Ивановна поправила на плечах шаль и продолжала:
– Весь день сегодня сыновья аптекаря и начальника лесничества похвалялись перед школьниками, что совершили благое дело и теперь покурят во славу божию.
– Кощунство глаголишь! – не стерпел опять священник.
– Да, я согласна, что кощунство, но гнев свой направляйте не на меня, отец Филарет, а на детей уважаемых вами родителей.
Цурамото зашептался с семеновским офицером, тот склонился к директору школы, что-то спросил и занес в записную книжку.
– Я спрашиваю педагогический совет, – продолжала Лидия Ивановна, – разве эти юноши не являются зачинщиками позорного для учеников воровства? Являются! Так их и нужно исключить. И я, господа, настаиваю на этом! Говорят, пострадал офицер японской императорской армии. Но кто докажет, что именно учащиеся нашей школы стреляли из рогаток? На улице была толпа и кто швырял камнями – неизвестно. Я отклоняю это обвинение. Теперь мне осталось спросить отца Филарета – за что он предлагает исключить одного из самых способных учеников – Александра Лежанкина? За то, что его брат Иван вступил в Красную гвардию? Так пусть Иван и отвечает за свои поступки. Все мы были детьми, и вы, отец Филарет, тоже. Все мы знаем, что такое «куча мала». У вас есть основания сказать, что Александр Лежанкин разбил зубы Драверту и оборвал пуговицы на его пальто? Нет у вас таких оснований. Или вы действуете по принципу: «На бедного Макара все шишки валятся»? Побойтесь бога, отец Филарет! – голос учительницы звучал уверенно и гневно.
Но у директора заранее было подготовлено и согласовано решение: исключить из школы без права поступления Александра Лежанкина и одного второклассника, у которого в кармане нашли пачку сигарет. Это решение и было принято педагогическим советом...
* * *
Участники заседания расходились по домам, а далеко от поселка, в кедровнике, ребята пили чай у костра.
Уже высыпали звезды. Кузя озирался по сторонам. Еще совсем недавно были видны все деревья и камешки, а теперь будто кто-то закрыл огромные ставни, и в лесу ничего не разберешь. Вот там торчал сучковатый пень, а сейчас ровно бы медведь подкрадывается, там стояли кусты, а сейчас притаились какие-то косматые чудовища. Радует один огонь, смотришь на него – не страшно, а оглянуться боязно, так и ждешь: вот-вот кто-нибудь схватит из темноты...
Костя полез за солью и в углу сумки нащупал какую-то бумажку. Развернул ее перед костром, обомлел. Печатными буквами было написано: «Стя-ко регись-бе». Кто же это писал? Тот, кто еще не знает, что ребята отказались от тарабарского языка. Значит, врагу не все известно... Почерк знакомый. Этой же рукой написана записка, найденная в бане Витькой. Говорить ребятам или нет?
– Над чем ворожишь? – потянулся к нему Эдисон.
– Бумаженция одна, уроки переписаны! – соврал Костя. «Лучше дома скажу, а то в темном лесу все взбаламутятся», – решил Костя и спрятал записку.
После еды всем захотелось спать.
– Баиньки, синьоры, баиньки! – говорил Эдисон, укладываясь в балагане.
Костя подбросил в костер дров и тоже лег. К ним в серединку попросился Кузя.
Сон ко всем пришел быстро, лишь Костя лежал с закрытыми глазами и думал... Как записка попала в сумку? Неужели это дело Володьки Потехина? Нет, он трусишка, зареченских обходит стороной, да и отец ему строго-настрого наказал «не связываться с шантрапой».
Может быть, Женька Драверт? Этот на все способен. Ему удобно, за одной партой сидит, подбросил в сумку и все. Тогда кто же в баню прокрался? Неужели Женька с Горы? Вот завязался узелок!.. Мысли у Кости путаются, усталость гасит их, и он засыпает...
Заворочался и проснулся Кузя. Стал прислушиваться. Жуткий этот лес ночью. Над головами шумят кедры. Кто-то ухает и стонет. Костер вдруг затрещал сильнее, искры большим роем устремились вверх. Кто-то подбрасывает в огонь дрова. Должно быть, изобретатель... Нет, он лежит рядом и тихо посапывает. Костя? И он лежит. Кузя вглядывается. У костра стоят двое, один в железнодорожной фуражке и брезентовом плате. Где его Кузя видел? Сегодня на речке. Этот дяденька ехал на телеге с Цыдыпом Гармаевым... Другой в валенках, рваном полушубке и новой бурятской шапке. Борода знакомая... Да это же Матрос! Кузя хочет крикнуть и не может, натягивает на голову пальтишко, закрывает глаза. Сердце вот-вот выскочит. Надо разбудить Эдисона. Кузя еще раз приподымается. У костра никого нет, недалеко, за кедрами, треснул сучок. Или приснились эти люди? А лес шумит. Кузя укрывается с головой...
Поднялись рано. Ежились от утреннего холода. Чай всех согрел. Пора за работу. Но как добывать шишки? Кедры высокие, огромные ветки собрались к вершине, а ствол голый. Взрослые делают колот, бьют им по дереву, и шишки сыплются вниз. А как быть ребятам? Да и шишки еще не совсем созрели, держатся крепко.
– Снимай ремень! – крикнул Шурка Индейцу. – Знаешь, как коня путают? Свяжи так же ноги ремнем!
Шурка быстро и ловко помог Индейцу.
– Видел, как на телеграфный столб лазят с железными когтями? Ну, пробуй!
Индеец обнял ствол кедра, подтянулся немного на руках, ремень хорошо помогал упираться ногами, и скоро добытчик скрылся в густой вершине. Сейчас же все зашумели, поснимали с себя ремни...
До полдня лазали по кедрам, срывали и сбивали шишки. На дереве трудно держаться: вершина, где шишки, качается, того гляди – свалишься. Шишки, падая, раскатывались меж камней, проваливались в мох, не все их потом отыщешь.
Костя сидит на сучьях, посмотрит вниз – голова кружится, так высок кедр Он будто забрал в свои могучие лапы и уносит, качаясь, к облакам. Видна вся падь. Окаймленная кустами речушка поблескивает на солнце. А кругом все горы и горы. И небо и облака. И не они это плывут, а плывет он, Костя, в лапах кедра, увешанного шишками. Видны далекие струйки дыма – это паровозы на станции дают о себе знать. Где-то там и школа и дом. Отец, наверное, читает вслух любимого Некрасова, сестренки и братишки шныряют в огороде, рвут горох, дергают морковь... Вера ждет пахучую кедровую шишку...
Костя видит: чуть ниже него раскачивается на вершине соседнего кедра Шурка Эдисон. А вон карабкается на дерево Индеец. На камнях, около мешков с шишками, отдыхают Пронька и Кузя.
По команде Эдисона пришли на табор. Увидели друг друга и захохотали: грязные, оборванные. У Индейца царапина на щеке и синяк на лбу, рубашка залеплена смолой. Руки у всех от смолы стали черные и липкие. Костя прихрамывает – зашиб ногу о камень. Пронька разорвал штаны о сучок. У Кузи на животе прореха, у Эдисона ботинок без подметки. Пора домой.
Хоть и шли вниз, под гору, но все равно было тяжело. Лямки врезались в плечи, мешки давили спины, толкали вперед. Когда пустые шли в гору, не замечали камней и корневищ, а теперь с трудом перешагивали через них. Кусты стегали по лицу. Было жарко. Забайкальское солнце и в сентябре припекало на совесть.
Скоро Индеец отстал. Эдисон крикнул:
– Ты стал совсем бледнолицым, брат мой! Выбрасывай половину шишек, а то не дойдешь до вигвама.
– Ничего, я как-нибудь! – упирался Ленька.
Посидели на теплой земле, не снимая мешков, а потом еле-еле поднялись. Индейца поднимали всей артелью. Минут через двадцать он опять отстал.
Эдисон рассердился:
– Вот что, милорд! Или выбрасывай половину, или оставайся на съедение медведям.
Ленька с остервенением швырял шишки в кусты. Костя подзадоривал:
– Больше посеешь, больше вырастет! На следующий год приходи сюда с большим мешком!
Отдыхали все чаще и чаще. Но вот и долгожданная речушка. Сбросили мешки, напились досыта холодной воды, умылись, развели костер, подвесили чайник...
* * *
Пронька почувствовал, что его кто-то трясет за плечи, и с трудом открыл глаза. Над ним склонился бурят, глаза чуть прищурены, во рту трубка.
– Однако знакомый парень-то! Чей будешь? Хохряков?
– Хохряков! – сказал Пронька и сел.
Все спали. Костер давно потух, чайник выкипел, носик его отвалился и упал в золу. Невдалеке паслась стреноженная гнедая лошадь, из-за кустов выглядывали колеса телеги. Солнце уже закатывалось. Под его лучами нежились горы в осеннем пестром наряде.
– Ладно добыли шишек?– спросил бурят, посасывая трубку.
– Хватит! – ответил Пронька. – Как это мы проспали? А?
Цыдып Гармаев пожал плечами.
– Не знаю, парень!
Шурка лежал под кустом пахучего багульника, широко раскинув руки и ноги. Костя свернулся калачиком. Его соломенная шляпа скатилась к реке. Кузина стриженая голова покоилась на камне, а кепка, которую он собирался использовать вместо подушки, была зажата в руке. Ленька спал в обнимку с мешком, не чувствуя, как под носом у него ползает жучок.
Пронька провел травинкой по Шуркиному липу. Тот дернул губами, вяло отмахнулся. Пронька пощекотал его еще раз.
– Вот пристала, проклятая! – заворчал Шурка и открыл глаза... – Славно храпанули, синьоры!
Снова распалили костер. Цыдып отвязал от задка телеги большой котел...
За чаем бурят сказал, что может подвезти до Лысой горы.
– А ты куда ездил? – спросил Костя.
– За хребет работников возил, будут скот пасти!
Цыдып прихлебывал чан из деревянной раскрашенной цветочками чашки и больше ничего не говорил. Не мог же он рассказывать мальчишкам, что по заданию Усатого увозил в тайгу стрелочника Капустина и кладбищенского сторожа Матроса. Они должны возводить избушку в глубокой пади и устраиваться в ней на зиму. Сюда еще не раз привезет он мужиков, убегающих от белочехов, японцев и семеновцев. Сюда Цыдып будет привозить и оружие, полученное по цепочке от Тимофея Кравченко. Парнишки крепко спали, когда к ним на табор приходили Капустин и Матрос. Первые партизаны хотели узнать, что за люди ночуют в кедровнике. Пусть веселые парнишки пьют чай и едут с ним до Лысой горы, а там он свернет к своему улусу.
Глава шестнадцатая
ПРОЩАЛЬНЫЙ ЗВОНОК
Как всегда, утром ожидали друг друга на мосту. Эдисон что-то задерживался.
– Не придет! – огорчился Пронька. – Дело-то вон какое!..
Но в это время из-за угла, придерживая на боку сумку, вышел серьезный и бледный Шурка.
– Слыхали? – спросил он тихо, глядя куда-то в сторону.
Конечно, об этом все узнали еще вчера, когда вернулись с шишками.
– Иду в последний разок!
– Может, еще устроится, – попытался подбодрить Костя.
Но Шурка только гмыкнул. Шли мрачные и молчаливые.
На крыльце школы Шурку остановил Химоза – так называли преподавателя химии.
– Лежанкин, к директору!
В коридоре топтались ученики, взволнованно обсуждая вывешенный приказ. Многие шли за Шуркой, крича:
– Ты не робей!
– Скажи, что Женька сам заедался!
Директор, заложив за спину руки, неторопливо прохаживался по кабинету и слушал отца Филарета. Священник стоял у открытого окна и курил.
– Уму непостижимо, что делается на свете, – говорил он. – Вчера собираюсь в церковь служить обедню, надеваю подрясник и, представьте себе, обнаруживаю в кармане пачку японских сигарет. Откуда?
– Чудны дела твои, господи! – смеялся директор. – И что же вы, батюшка?
– Каюсь, грешен! Поддался искушению дьявола и вот пробую... Ничего, знаете ли!..
В дверь постучали. Вошел Шурка.
– Ну-с, что скажешь, молодой человек? – обратился к нему директор. – Или тебе уже нечего сказать?
Шурка молчал, не понимая, чего от него требуют.
– Так вот, молодой человек, ты исключен из школы!
– Аригато, сэр! – неожиданно громко и вызывающе сказал Шурка.
– Что ты болтаешь? – побелел директор.
– По-японски – спасибо! – пояснил Шурка. – Это они вам скажут: аригато!
– Мерзавец! Пошел вон! И чтоб в школу ни ногой! – У директора затрясся подбородок,
Шурка насмешливо поклонился.
Зареченские ребята ждали Эдисона у дверей.
– Ну что? – бросились они к нему.
– Все. Точка! – едва выдавил Шурка.
Сердце его сжималось, во рту пересохло, в горле застрял комок. Шурка быстро шел по коридору, его останавливали, о чем-то спрашивали, но он слышал только звонок. На крыльце остановился. Звонок все еще надрывался, звал на уроки. Шурка спрыгнул с крыльца и побежал к станции...
Домой идти не хотелось. Что скажешь матери? Она и так все время плачет... Шурка прошелся по перрону. Наткнулся на груды кирпича. Японцы возводили какую- то невысокую стену вокруг занятого ими старого здания. Постоял, посмотрел. Часовой закричал на него:
– Руски, нехарасё!
«Боятся, чтобы опять кого-нибудь из них не стукнули», – подумал Шурка и отправился в вокзал. Начал читать надписи на дверях, как будто раньше не видел их: касса, буфет, начальник станции, дежурный по станции. Эти надписи на эмалевых дощечках висят со дня постройки нового вокзала. А к дверям трех других комнат сделаны надписи на картоне. Здесь разместились коменданты: чехословацкий, японский, семеновский. «Сколько их тут засело».
Открылась дверь. Вышел офицер, наткнулся на Шурку.
– Ты чего здесь шляешься? Марш отсюда!
Шурка снова поплелся на перрон. На втором пути стоял маневровый паровоз. Из окошечка выглядывал Храпчук. Он поманил Шурку пальцем.
– Вот так здорово! Все учатся, а ты на станции баклуши бьешь?!
– Меня из школы исключили!
Шурке показалось, что эти слова он сказал бодро, улыбаясь, но машинист заметил, как дрогнул у парнишки голос.
– Лезь ко мне!
Храпчук протянул руку, и Шурка легко поднялся в будку «компашки».
– За что исключили? За сигареты?
Шурка хотел объяснить, что с ним поступили несправедливо, но заморгал белыми ресницами, ткнулся головой в замасленную тужурку машиниста и вдруг заплакал.
Машинист прижал его к себе.
– Ну, хватит! Мужику нехорошо реветь, – уговаривал он.
Шурка вытер рукавом слезы и сел на откидной стульчик перед окошком машиниста. Храпчук бросил в топку несколько поленьев, показал рукавицей на японских солдат, возившихся с кирпичами.
– Вроде как крепость с бойницами мастерят... Ты помнишь, Шурка, как читал вслух объявление японского генерала? Он чего говорил? Император послал свои войска в Сибирь наводить порядок, охранять наш покой... Нам, говорит, чужой земли не надо. А я сегодня был у японского коменданта. Карту Азии видел у него. В озеро Байкал воткнули японский флажок. Все врет японский император. Видишь, страшно им на чужой земле. Огораживаться начали. Брательник твой на востоке воюет, другие скоро поднимутся. Ты уже не маленький и понимать должен... Матери скажи все, как было, поверит она. После дежурства я забегу. Что-нибудь придумаем для тебя. Иди, а то коменданты тут часто рыскают и Блохин заглядывает!
С. облегченной душой слез Шурка с паровоза. У пункта технического осмотра остановился. Вот оно, объявление японского генерал-лейтенанта. Посмотрел, нет ли кого поблизости, зацепил лист сверху и рванул. На стене остались клочья. «Если постараться – ни одного целого не останется...»
Пошел по путям дальше. На столбах гудели провода. Они напоминали утренний звонок в школе. «Все в классе, а я...» Прислушался. Гудят провода. Японцы передают что-то, семеновцы, наверное, разговаривают... От Вани уже весточка не поступит. В комнате дежурного по станции сидят японцы и кричат в фонопор. Шурка пристально посмотрел на провода и вдруг представил их оборванными. Они извивались в пыли, болтались на ветру...
* * *
Зазвенел звонок. В коридорной толкучке Костю схватил за руку вихрастый паренек в очках.
– Я из восьмого «А», где учился Эдисон. Сегодня у Филаретки в двух сменах пять уроков закона божия. Но не должно быть ни одного! Понял? Это «панихида» по исключенному. Сорок пять минут молчания! Не подкачайте! Понял? Скажи ребятам.
Костя встрепенулся. Да, да! За друга нужно отомстить. У классных дверей он догнал Веру Горяеву, шепнул ей обо всем.
– Передай девчатам!
Остановил Васюрку.
– Передай в своем ряду...
Заработал «беспроволочный телеграф». Предупредили всех, только Женьку Драверта обошли. Не взглянув на него. Костя сел на место.
– Как поживает твой друг Лежанкин? – ехидно спросил Женька.
Не глядя на Драверта, Костя ответил:
– Лучше тебя! Ему не надо бояться кулаков своих же товарищей!
Женька завертелся на скамье.
– Берегись, Кравченко!
«Он писал, его записка», – подумал Костя. А Драверт шипел над самым ухом:
– Не хорохорься, а то и ты вылетишь из школы в два счета.
Костя сжал кулак и тихо предупредил:
– У человека, Женька, тридцать два зуба... В один прекрасный день у тебя не останется ни одного... Попробуй сегодня пикнуть на первом уроке!
Шумно отдуваясь, отец Филарет ввалился в класс. Ученики поднялись.
– Дежурный, молитву! – сказал священник, по привычке повернулся в угол, где висела икона божьей матери, сложил пальцы, чтобы осенить себя крестом. Но читать молитву никто не начинал. Медленно повернулся отец Филарет к ученикам, не разжимая пальцев. Борода его дергалась.
– Кто дежурный?
Молчание. Священник шагнул к первому ряду, заскрипели его сапоги:
– Евгений Драверт, кто сегодня дежурный?
– Я... не знаю!
И опять стало тихо. Филарет обвел класс лихорадочным взглядом и, оставив на столе журнал, быстро вышел.
Через несколько минут вместе с отцом Филаретом в класс влетел директор.
– Что здесь происходит?
Класс не шелохнулся. Директор, заложив за спину руки, бегал от доски до печки и обратно. Его голова беспрестанно тряслась на тонкой, морщинистой шее. Отец Филарет стоял около дверей, пощипывая бороду.
– Прекрасно! – говорил на ходу директор. – Вы будете стоять весь урок!
Директор мерил шагами классную комнату, ученики молча провожали его глазами. Такой тишины на уроках никогда не бывало.
– Драверт, вы можете сесть!
Женька медленно опустился на скамью.
– Девочки тоже могут садиться, а с остальными мы поговорим потом.
Девочки продолжали стоять. Вскочил на ноги и Женька Драверт.
– Ах, вот оно что! – почти пропел директор.
Он еще походил немного и снова обратился к ученикам:
– Кто объяснит, что все это значит?
Молчание. На одном из окон билась осенняя муха. Директор сел на стул и уткнулся в классный журнал. Скрип его ботинок прекратился, и стало еще тише.
Сорок пять минут прошли в глубоком молчании. На перемене к Косте подбежал вихрастый старшеклассник- в очках.
– «Панихида» прошла?
– А как же!
– Скоро у нас начнется!
В тот день «панихида» по исключенному состоялась в четырех классах. В пятый отец Филарет не пошел. К концу второй смены стало известно, что кто-то прибил гвоздями к полу его калоши... На вечер было назначено заседание педагогического совета.
** *
В избах зажигались огни. Мать послала Костю за водой. В огороде у колодца он встретил Веру: соседи Горяевы пользовались колодцем Кравченко. Девочка поставила ведра на землю, сняла с плеч коромысло.
– Стя-ко, нес-при шку-ши?
От неожиданности Костя попятился и опрокинул одно ведро. Вода хлынула под ноги Вере.
– - Что ты, Верка, болтаешь? Я не понимаю.
Вера подняла опрокинутое ведро.
– Не понимаешь? А я говорю так, как ты всех обучаешь... Беру слово, делю его на два слога, сначала произношу второй, потом первый. Например: стя-ко, стя-ко, стя-ко... Получается – Костя! Да ты сам попробуй!
– Ей-богу, Верка, ни черта не понимаю!
– Божишься, а еще тайный революционер!
– Тише ты! – Костя протянул руку, чтобы зажать девочке рот.
Вера отмахнулась коромыслом, осмотрелась вокруг.
– Здесь никто не услышит!
Посмеиваясь, она рассказала, как ходила за ребятами по следам, видела, как они закапывали знамя, бросала комья земли в окно чураковской бани. Однажды она ходила к Васюркиной матери за мясорубкой и решила посмотреть, в какой тайной квартире прячутся молодые революционеры. Когда раздались чьи-то шаги, спряталась в бане под полок. Вот тут-то она и слышала, как Костя объяснял Эдисону тарабарскую грамоту. Потом оставила на окошке записку. В день «сигаретной истории» видела, как Женька Драверт подложил Косте в сумку две пачки, вытащила их и бросила в печку. Написала и положила в Костин учебник записку, чтобы он остерегался. Вера думала, что Костя увидит записку и будет осторожен, так как в тот день сигареты прятали куда попало.
Костя слушал, и все у него внутри радостно пело.
– Ой, Верка, а мы-то думали!..
– Плохо вы думали!
– Ты просто молодец! И сегодня на панихиде вела себя, как настоящий революционер!
– Революционер! А где обещанные шишки?
– Знаешь, я для тебя на сеновале самые крупные спрятал! – И Костя побежал к сеновалу...
Глава семнадцатая
ВЕРА ГОРЯЕВА
Вечером Ленька и Шурка сидели на старом курятнике под навесом во дворе Лежанкиных. Размахивая руками, Ленька с жаром рассказывал о школьной панихиде.
– Это я все придумал! Вот клянусь, что я. Если директор и Филаретка против тебя пошли, надо же им насолить. Сначала хотел гранату бросить в учительскую. Залез бы на подоконник и оттуда ка-ак...
– А граната у тебя есть? – остановил его Шурка.
– Граната? Ее у семеновцев можно стащить или у япошек. Да не в гранате загвоздка. В учительской от разрыва могла пострадать Лидия Ивановна – вот беда!
– Что же было потом?
– Задумался я, как буржуйчиков шугануть. Дай, думаю, сорву уроки закона божия, чтобы небу было жарко. Ну, натравил ребят, началась заваруха. Забегали у меня директор с Филаретом...
Хотя Эдисон и знал, что Ленька привирает, но этот рассказ вернул ему хорошее настроение. Вот почему, когда под навес пришли Костя с Васюркой, а за ним Пронька и Кузя, изобретатель встретил их, как прежде, весело:
– Есть дело, милорды!
Он изложил свой план: выйти по двое на улицы Заречья и сорвать все объявления японского генерала. Один работает, другой стоит на карауле. Чтоб скорее сдирать бумагу со стен и заборов, Шурка собрал несколько обрезков от железных обручей.
– Надо бы и Веру взять! – предложил Костя.
Ленька запротестовал.
– Опять ты с этой бабой!
Уж не раз хотелось Косте отучить Индейца говорить так о Вере. И сейчас у него чесались кулаки, но ребята могли что-нибудь подумать, поэтому пришлось действовать только словами:
– Ты, Ленька, самый настоящий граф Трепачевский! Знаешь, Вера какая! Может, лучше тебя и лучше всех нас. Мы как называемся? Тайные революционеры и подпольщики! А скрываться – и то не умели. Вера все видела и все про нас знала. И в бане нас выследила и записку написала: «Хие-пло вы льщики-подпо»... А ты...
– Заливай больше! – не верил Индеец.
Костя возмутился:
– Да Вера мне сегодня все рассказала!
Пришлось подробно объяснить, какой разговор состоялся у него с Верой.
Шурка спрыгнул с курятника.
– Джентльмены! Мы растяпы! Верка утерла нам нос! Ее надо принять. Жалко, что поздно, а то позвать бы ее.
– Я здесь! – послышался слабый голос то ли в углу навеса, то ли по ту сторону забора.
– Кто это? – оробевший Кузя соскочил с ящика, ударился головой о столб и плюхнулся обратно на свое место рядом с Пронькой.
– Я здесь! – повторилось в темноте. Теперь уже было ясно, что голос звучит под навесом.
– Кто это? – громко спросил Костя.
– Костя, это я, Верка!
– Да где ты? – радостно завопил Костя.
– За поленницей!
– Выходи! – приказал Шурка.
– Я тут застряла... Помогите!
Поленница тянулась вдоль навеса. От стены поленницу отделяло такое узкое пространство, что надо было удивляться, как это Вера втиснулась туда.
Наконец с трудом вытащили ее.
– Леди, как ты сюда попала? – строго спросил Шурка.
– За Индейцем шла, куда он – туда и я. Он к вашему дому, а я через забор в огород и под навес, вы же тут раньше собирались.
– Ты кому-нибудь говорила про нас?
– И не думала!
– А хочешь быть тайным революционером?
– Еще бы!
Шурка спросил каждого: за прием он Веры или против? Вое были за.
– А ты. Индеец?
– Ладно уж, – отозвался Ленька с курятника.
– У нас не так просто, – пояснил девочке Шурка. – Надо дать клятву. Костя будет говорить, а ты повторяй.
Вера тряхнула косичками.
– Я знаю клятву! Слышала, когда вы знамя закапывали...
Без запинки, как давно заученное стихотворение, она произнесла клятву.
Шурка возобновил допрос:
– Не боишься, что тебя поймают семеновцы или японцы?
– Меня не поймают!
– А если из школы исключат, как меня?
– Все равно не сдамся! Клянусь!
– Пойдешь с нами японские листовки срывать?
– Хоть сейчас! – звонко ответила Вера.
Выходили по двое... Шурка пошел один – ему не было пары...
* * *
Поселок погрузился в темноту. Окна домов были прикрыты ставнями, лишь в узкие щели кое-где проливался свет и узкими полосками-лучами ложился на землю. Только станция, где на фонарных столбах мигали керосиновые лампы, выделялась манящим островком.
Улица, что тянулась вдоль реки, казалась пустынной. Первое объявление Костя и Вера сорвали легко, на заборе оно держалось некрепко. Второе далось труднее. Только подошли к крыльцу макаровской лавочки, из-за угла появился человек с фонарем. Должно быть, какой- то железнодорожник возвращался с дежурства. Подождали, пока он скроется в калитке. Объявление было наклеено на дверях, пришлось пустить в дело скребок. Третье объявление выделялось большим пятном на крашеных воротах купца Потехина. Вера остановилась перед окнами дома, прислушалась. Плотные ставни совсем не пропускали света. Слышались приглушенные голоса, кто-то играл на гитаре. Вера легонько кашлянула, и Костя приступил к работе. Попробовал пальцами – не возьмешь, пробороздил железкой. Во дворе заворчала собака. Перевел дыхание – сердце сильно билось. Еще раз скребнул по листу крест-накрест. Собака громко залаяла, послышался звон цепи и проволоки. Костя начал ожесточенно скрести железкой. За воротами раздались шаги. Звякнула щеколда, в калитке показалась чья-то фигура.
Костя побежал к Вере, а она, не зная, что случилось, бросилась к нему.
– Стой! – закричал мужчина.
Костя бежал по одной стороне, Вера – по другой. Позади себя девочка слышала гулкий топот и хриплое дыхание. она вскочила на забор, но тут с ее головы слетела вязаная белая шапочка...
Встретились у ворот горяевского дома. Вера кралась вдоль забора. Костя тихо окликнул ее. Девочка всхлипнула.
– Ой, я попалась! Он подберет шапочку!
– Ерунда! – успокаивал Костя, еще не понимая, что случилось...
* * *
Семеновская контрразведка предложила железнодорожной администрации направлять смазчика Горяева в поездки обязательно с бригадой кондуктора Кравченко. Начальник станции Блохин дал слово лично следить за выполнением этого указания.
В ту ночь Горяев и Кравченко сопровождали чехословацким эшелон, шедший на восток. Ехали на тормозе последнего вагона. Оба стояли, навалившись на заднюю невысокую стенку, и смотрели, как проносились темные горы, долины, мосты, тускло сверкнув в темноте, исчезали речки огни на перегонах. Только луна не отставала от поезда, выехали – была над головой, едут больше часа – она все тащится следом, точно красный фонарь хвостового вагона. Горяев бросил окурок, он сверкнул в воздухе, как паровозная искра, и погас.
– Так вот, сосед, – заговорил Горяев, присаживаясь на свой сундучок, – доложил я по начальству, как ты наказывал. Мол, у Тимофея Кравченко собираются иногда мужики и бабы зареченские, а он читает им толстенную книгу. На ее обложке крест золотой и слово: «Библия». Баптист, мол, один к нему давненько похаживает, в свою веру кондуктора обратить хочет. Разговор все про Иисуса Христа идет, про то, что сын божий вот-вот на землю явится и будет чинить суд праведный. Вот в таком духе...
– Так, так! – одобрял Кравченко, посмеиваясь в усы.
Он тоже опустился на свой сундучок.
– Ты им скажи: Тимофей Кравченко книжку из Читы привез. Называется «Мученики Колизея» про то, как людей когда-то истязали за веру христианскую. Тоже для чтения...
– Это я скажу, сосед! – Горяев откинулся к стене и как будто задремал. Вагон сильно качало. Голова смазчика моталась из стороны в сторону. Но вот он открыл глаза и снова заговорил...
...Семеновцы взяли на заметку учительницу Лидию Ивановну. Толкуют, что будто она научила старшеклассников «панихиду» устроить, вроде как протест. Больше всех напугался директор. Заседал педагогический совет. Решили никого не наказывать, но во всех классах сделать внушение. Филарет настаивал на исключении группы учеников, но его на этот раз не поддержали, считая, что изгнание учеников вызовет у жителей поселка нежелательные разговоры и действия. Шурку Лежанкина обратно не примут.
– Родительский комитет, как ты советовал, подавал прошение директору. Отказал!
– Надо Шурку пристроить, – сказал Кравченко.
* * *
Утром в школе Володька Потехин рассказывал, что ночью к ним в дом ломились воры, но украсть ничего не успели, так как собака разбудила хозяина. Отец догонял воров, во не догнал. Одна бандитка потеряла свою шапочку, по этому вещественному доказательству скоро будет раскрыта вся шайка...
На уроке Костя наблюдал за Верой. Она сидела бледная, за ночь осунулась – видно, плохо спала. На перемене Костя пытался успокоить ее. хотя и сам не знал, чем все это кончится. Вера боялась, что в класс ворвутся японцы и заберут ее.
После третьего урока ученики увидели в коридоре под большими часами наспех написанный плакат:
Наступает то мгновенье.
Наступает день и час,
Начинается движенье
Трудовых народных масс.
Химоза сорвал плакат и побежал к директору. Ребята заметили, что стихи были написаны на оборотной стороне объявления японского генерал-лейтенанта К. Фудзия. Еще утром оно висело в кабинете директора. Прокатился слух: плакат сделан Шуркой Лежанкиным. Однако школьный сторож уверял, что Шурка в школу не заглядывал, во время уроков в коридоре никого не было и плакат появился «бог его знает как»...
Из зареченских школьников раньше всех домой ушел Ленька Индеец. У них в классе отменили последний урок – заболела учительница Пробежав через мост, он вдруг увидел Конфорку. Она показывала двум каким-то девочкам белую шапочку с голубой ленточкой и притворно сладким голосом говорила:
– Кто-то потерял на мосту, а я нашла. Не знаете, чья это? Кто носил такую?
Девочки качали головами. У Леньки разгорелись глаза. Вот оно, наконец-то, пришло невероятное приключение. Вот уж теперь-то будет что рассказать! Делая беспечный вид, Ленька подбежал к Конфорке.
– Тетя, а я знаю, чья это шапочка! Дайте-ка посмотреть!
Он повертел в руках шапочку и вдруг бросился с дороги на берег и помчался по мелкой гальке, нанесенной весенним половодьем.
– Стой! Куда ты? – заверещала Конфорка.
Но Ленька бежал, не оглядываясь, сумка била его по боку, ноги погружались то в мокрую гальку, то в песок. Конфорка заковыляла было за ним, но сейчас же свернула на одной туфле каблук и остановилась.
– Чей это парнишка?! Чей?! – кричала она девочкам.
– Не знаем! Это, наверное, зареченский, а мы теребиловские! – ответили они.
Конфорка в отчаянии увидела, как мальчишка перемахнул через забор и исчез...
Через полтора-два часа на всех улицах Заречья появились японцы. Ходили они по три человека: старший чин с тесаком за поясом и двое солдат с винтовками. Останавливаясь около обвисших клочьями объявлений, они о чем-то громко говорили, а потом заходили в дома.
К Хохряковым японцы ввалились, когда семья обедала. Солдаты остановились у порога, а фельдфебель, с оттопыренной верхней губой, подошел к столу, долго разглядывал медный самовар и даже повернул краник. Хохряков жестом пригласил японца садиться, но тот замотал головой, направился к русской печи, открыл и закрыл заслонку, подержал зачем-то ухват. «Огреть бы тебя этой штукой по башке», – подумал Хохряков.
Из кухни фельдфебель нырнул в комнату. Хохряков пошел следом. Пронька тоже. Увидев расписание уроков, японец рванул его. Кнопка с обрывками бумаги осталась на стене. Пронька быстро взглянул на отца, тот был спокоен.
– Нехорошо так! – сказал Пронька
– Нехарасё? – как-то неестественно заулыбался фельдфебель. Он выхватил из кармана кителя клочок объявления Фудзия и сунул его к Пронькиному лицу.
– Это харасё? Кто борьшевику?
Пронька посмотрел на обрывок, не моргнув глазом. «Провоцирует, стерва», – понял Хохряков и сказал:
– Не надо! Это парнишка. Несмышленый еще.
Фельдфебель жадно рассматривал фотографии. Увидев молодого парня в матросской форме, ткнул в стекло пальцем, придвинулся лицом к стенке и заводил носом, словно пес, вынюхивая добычу.
– Борьшевику?!
– Нет, это мой погибший брат, матрос!
– Матаросу? – японец показал на свой подбородок. – Воросы это, воросы!
Он не знал слово «борода» и продолжал бормотать:
– Воросы... Матаросу... Борьшевику!
И что-то крикнул в кухню. Прибежал солдат. Фельдфебель опять ткнул пальцем в матроса под стеклом, затем поднес свой кулак к лицу солдата.
Пронька и отец поняли: японец показывает, как старик с бородой – Матрос – ударил японского часового.
– Нет! – сказал Хохряков. – Это другой! Это мой брат, он погиб в 1917 году в Петрограде.
Не понимая, что ему говорят, или представляясь непонимающим, фельдфебель сиял со стены рамку, вытащил из нее фотографию и сунул в боковой карман кителя.
– Борьшевику! – твердил он одно и го же.
– Нельзя так! Нехорошо! – Хохряков едва сдерживал себя. Пронька видел, как у отца сжались кулаки, на шее выступили синие жилки.
– Это харасё! – сказал японец, направляясь к двери. У порога он остановился и. улыбаясь, раскланялся...
Поздно вечером ребята еще раз вышли на «охоту». Объявления Фудзия срывали за мостом, в Теребиловке. Вера, повязанная старым материнским платком, работала снова в паре с Костей...
Глава восемнадцатая
ШАПОЧКА С ГОЛУБОЙ ЛЕНТОЙ
На другой день японские и семеновские патрули ходили по улицам Теребиловки. Там тоже не осталось ни одного объявления Фудзия. Об этом заговорили во всем поселке...
Едва Горяев вернулся из поездки, его вызвали в штаб. Полковник, с которым встречался смазчик, сказал:
– Нам ясно, что к срыву японского объявления причастны дети, а они, безусловно, действуют по наущению взрослых. Тебе задание: найти одну девочку, она развяжет язык, и мы узнаем все.
– Какую девочку, ваше благородие?
– Она носила белую шапочку с голубой лентой. Вот и все приметы!
У Горяева потемнело в глазах, его даже качнуло на стуле, и он, чтобы удержаться, протянул перед собой худые, пропитанные мазутом руки, нащупал край стола, ухватился за него.
– Что сделала эта девочка?
«Не просыхает от водки, скотина», – подумал о нем полковник и громко ответил:
– У вас там, в Заречье, ночью сдирала со стен важные государственные документы. На наше счастье, шапчонка ее оказалась в наших руках.
– Можно посмотреть?
Горяев привстал. Вытянулась вперед его маленькая головка, покрытая густыми, давно не стриженными и почесанными волосами. Резче обозначились узкие, костлявые плечи. На полусогнутой спине и сквозь пиджак выступал бугорком позвоночник. На бритом, без бороды и усов, лине какие-то синие пятна, похожие на кровоподтеки. Красные от пьянства и недосыпания глаза впились в полковника. Глядя на Горяева, офицер вспомнил, как вчера докладывал начальству о своем новом агенте из смазчиков. «Это человек, которого схватили грубыми руками, бросили в грязную ванну, долго били-колотили, потом крепко выжимали, но в чистой воде не прополоскали и не погладили. Пропойных дел мастер. Используется для провокаций..»
– Не торопись, голубчик! – полковник смахнул с папиросы пепел. – Другая девица, значительно старше и, кажется, значительно глупее той девчонки, потеряла находку. Ты поможешь найти и шапочку и хозяйку.
Горяев тяжело опустился на стул. Полковник еще что-то говорил, но слова его летели мимо ушей смазчика. Он лихорадочно думал... В прошлом году Горяев ездил к родственникам в Вятку и привез оттуда для дочки белую вязаную шапочку с голубой лентой... Неужели Верка?..
– Ты что за голову хватаешься, – заметил полковник, – трещит, что ли, с похмелья?
– Трещит, ваше благородие, опохмелиться не успел!
– За девочку плата особая, ты это учти! – гудел баском полковник.
– Буду стараться, ваше благородие!
– У тебя дочь есть?
Горяев подскочил на стуле.
– А что?
Узнав, что девочка учится в школе, полковник посоветовал Горяеву привлечь ее в помощницы. Пусть она в классах и на улице послушает, не говорят ли дети о потерянной шапочке. Можно даже пустить слух, что какая- то женщина нашла белую шапочку, хочет отдать ее, но не знает кому. Девочка может подсаживаться к женщинам, которые, сидя на скамейках и завалинках, ведут разные разговоры. Возможно, что кто-нибудь пожалуется на небережливых детей, бросивших где-то ценную вещь... Да и жена смазчика могла бы осторожно расспросить соседок об этом...
Домой Горяев шел, как пьяный, глаза застилал туман. Вешая на гвоздь фуражку, осмотрел всю стену – Веркиной шапочки не было. Грузно прошел в комнату, Вера готовила уроки.
– Где твоя шапочка? – пристально глядя на дочь, спросил Горяев.
Девочка вздрогнула и, не отрываясь от книги, ответила:
– Где-то валяется. А тебе зачем, папа?
– На гвозде не видно!
– Я ее не ношу, холодно стало!
– Найди ее, это же теткин подарок.
Заниматься Вера уже не могла. Ее испугало насупленное, грозное лицо отца, его бегающие глаза и вздрагивающие руки. Полистав недолго учебники, Вера выскочила из избы, забралась на забор. Костя в огороде сгребал в кучу картофельную ботву.
– Костя!
Он тоже повис на заборе. Вера торопливо поведала ему о разговоре с отцом. Костя не знал, что делать.
А тем временем Горяев допрашивал жену: не приходила ли дочка в последнее время домой поздно. Оказывается, приходила, у какой-то подружки готовила уроки.
За чаем отец снова заговорил о шапочке. Вера на глазах отца перебрала все тряпки в большом сундуке, заглянула на печь, под стол и даже под кровать. Но, конечно, нигде шапочки не оказалось. Отец сидел хмурый, страшный. Он и пьяный никогда таким не был...
* * *
Собрались в бане.
– Кому нужна эта самая шапочка? Что из-за нее голову ломать? – наигранно небрежным тоном произнес Ленька Индеец, когда Вера рассказала обо всем, что случилось дома.
Костя готов был отлупить его за несообразительность.
– Да ведь из-за этой шапки всем нам голову снимут! – закричал он.
– А ты не ори! – Ленька толкнул Костю плечом. – Хочешь, я эту бабскую штучку в одни миг достану?
– Брось трепаться, барон! – рассердился Шурка. – Тут дело серьезное, а ты зубы скалишь!
– Конечно, я граф Трепачевский! – кричал Ленька. – А вот это видели?!
И он бросил на подоконник белую шапочку с голубой лентой. Вера схватила ее, прижала к груди, не могла слова выговорить.
– Откуда ты... это... – прошептал Костя.
– За пазухой носил, жизнью рисковал, а вы...
– Молодец! Ай молодчина! – уже приговаривал Костя, любовно тузя Леньку кулаками.
– Да рассказывай скорее!
– Все равно не поверите!
– А ты без вранья! – зашумели ребята, чувствуя, как вся тревога, тяжелый страх свалились с их плеч.
Ленька торжественно помолчал и не торопясь, с подчеркнутой небрежностью начал:
– А что тут рассказывать... Иду, значит, домой. Смотрю: за мостом Конфорка стоит, в руках у нее шапочка. Слышу, купчиха всех прохожих допрашивает: «Не знаете ли, чья это шапочка? Кто-то на мосту потерял». Подхожу. Хотел это я ее с моста сбросить, да рядом с ней японец с винтовкой. «Э, думаю, хитростью надо брать». Знаю, говорю, чья это шапочка, дайте поглядеть. Беру, значит, левой рукой шапочку, а правой ка-ак размахнусь... и сбил у японца фуражку прямо в воду... Я драпанул с моста на берег, японец из винтовки два раза: бах! бах!..
– Не попал? – серьезно спросил Кузя.
– Он же с перепугу вверх бахал... Конфорка за мной, да где там! Сами знаете, как я бегаю! Вот и все!
– Историки когда-нибудь разберутся, где правда, а где брехня, – сказал Шурка. – Шапка у нас – это факт. Индеец – молодец! Это тоже факт!
Решили так: шапку Вера отнесет домой, но носить се больше не будет.
* * *
Отец встретил Веру у порога.
– С легким паром, доченька! – хрипло и непонятно проговорил он.
Вера почувствовала, что у нее подкашиваются ноги.
– С каким паром? – спросила она еле слышно.
– Когда люди из бани приходят, им всегда так говорят!
– В какой бане, я не...
Отец схватил Веру за руку.
– Не ври, дрянь! Я все видел... Где ты была?
– В бане... у Чураковых. Мы там вчера играли в сыщики-разбойники, а я на окошке шапочку оставила, сегодня вспомнила и побежала туда.
Рука отца разжалась.
– Где она? Где? – взревел отец.
Вера сняла материнский платок, под ним на голове была белая шапочка с голубой лентой. Отец схватил шапку, шагнул ближе к лампе, долго рассматривал, шевеля губами. Потом бросил жене.
– Она?
– Та самая, – ответила робкая, запуганная мать Веры.
Отец жадно выпил ковш воды и спокойно сказал:
– Теткин подарок... Беречь же его надо... пуще глаза!
* * *
У Васюрки умер отец. Кто теперь будет кормить больную мать и маленького Витьку? Ученью – крышка. По совету Кравченко, Васюрка и Эдисон пошли в контору участка пути наниматься в ремонтные рабочие. Ребят приняли подбойщиками шпал.
В субботу вышли на работу. Бригада, в которую они попали, ремонтировала пути за кладбищем. Рабочих туда увозили на «компашке». В обеденный перерыв Шурка и Васюрка сидели на старой шпале, ели хлеб с картошкой.
Очищая картофелину, Васюрка произнес где-то слышанную фразу:
– Буржуи дерут шкуру с нас, а мы с картошки!
Шурка не ответил Он задумчиво поглядывал на скалистые горы, прорезанные железной дорогой, и на телеграфные столбы, торчавшие меж камней. Вчера в книжке изобретатель прочел, что фарфоровые стаканчики, укрепленные на перекладинах столбов, играют немалую роль. Если стаканчики разбить, провод ляжет на железные крюки, связь нарушится...
– Что ты там увидел, Эдисон? – спросил Васюрка, чавкая.
– Думаю, как это слова по проволоке бегут... Здорово придумано!
– Здорово.. А я что слышал! – зашептал Васюрка. – Будто на Горе тоже все объявления сорваны! А мы ведь там не были...
Перед Шуркиными глазами вырос одноклассник, вихрастый паренек в очках...
– Там другие есть... Все начисто выдрано на островах – Большом, Малом и Хитром. А думаешь, в Порт-Артуре тихо? И в Чертовом углу? Везде рвут!
Он помолчал и значительно добавил:
– В воскресенье мы сюда все придем...
– Зачем? – спросил Васюрка, бросая в рот хлебные крошки.
– Потом узнаешь!.. Ну, поднимайся на работу, князь!
* * *
За кладбищем, в ложбинах между буграми, росла высокая и густая трава – волосец. Осенью она красиво покачивалась на ветру. Жители делали из нее кисти для побелки изб. Шурка давно уже обещал матери принести волосца, и вот в воскресенье собрался за ним. Все Шуркины товарищи тоже воспылали жаждой осчастливить матерей кистями из травы.
Стоял ясный, но ветреный день. Юные зареченцы шли вдоль берега реки. Каждый нес или холщовую сумку или корзину. Имелось и оружие– столовые, кухонные ножи. Лишь у Проньки на плече горбом сидел старый заржавленный серп.
Травы было много, нарезали ее быстро. Шурка предложил спрятать сумки и корзины под обрывом, а самим подняться на железнодорожное полотно. Зачем? А вот зачем... Нужно перебежать пути и забраться на гору, заросшую соснами, покрытую камнями. Там на телеграфных столбах гудят провода. От этого гула зависит движение поездов и работа многих тысяч людей. Стаканчики, к которым привернута проволока, можно разбить камнями. Чем больше разбитых стаканчиков, тем больше помех на телеграфе и телефоне. Пусть враги чувствуют, что спокойно им жить не придется... Разбивать белые стаканчики – вот зачем пришли сюда ребята.
– А синие можно? – спросил Кузя и поглядел вверх. – Я люблю синие. Через осколок смотришь на солнце... красиво!
– Бейте всякие! – разрешил Эдисон.
Договорились, как действовать. Вера – с одной стороны, Васюрка – с другой будут на карауле. Если на линии или на горе покажутся люди, дежурные дадут сигнал. Остальные разделились на две группы. Костя и Шурка будут обстреливать один столб, Индеец, Пронька и Кузя – другой.
Маскируясь среди камней, взбирались на гору. Вера заняла пост у большого камня. Васюрка спрятался за пень, вывороченный с корнями и землей. Стрелки забрались по горе выше столбов и бросали камин вниз.
Почин сделал Шурка. Его камень угодил в середину стаканчика, и кусочки белого фарфора, как колотый сахар, посыпались на землю. Несколькими камнями стаканчик сбили совсем. На перекладине торчал оголенный железный крюк. Шурке живо представилось, японец кричит в фонопор: «Хироку, Мугзону», а ему никто не отвечает. «Сиди, сиди там, ори, надрывайся!» – подумал Шурка.
Треснуло стекло, посыпались осколки и от меткого Костиного удара. Кузя выбрал синий стаканчик, бросал, бросал, но все мимо, и только десятым камнем разбил его вдребезги. Подобрал стекляшку, прищурил один глаз, посмотрел вокруг – все синее! и облака, и сосны, и камни, и далекая путевая казарма. Индеец и Пронька стреляли «залпом». Наметят цель, и по Пронькиной команде бьют. Озираются ребята, когда камень ахнет в столб и провода зловеще загудят. Кажется, что этот гул слышен в поселке. Вот-вот прибегут сюда японцы.
Пронзительно засвистел Васюрка. Ребята бросились за камни. Внизу прогрохотал эшелон с чехами. Снова полетели камни. Вера не выдержала, набрала камней, подбежала к столбу. Ее увидел Ленька. Кричать он не стал, а только подумал: «И кидает-то по-бабьи». Но Вера продолжала стрельбу. Первую «обойму» она расстреляла впустую, и только Индеец хотел поднять ее на смех, как один стаканчик рассыпался на куски.
– Есть! – закричала Вера.
– Хватит, милорды! – подал команду Шурка.
Возбужденные, шумно разговаривая, скатились они с горы.
– Ка-ак я пальнул! И ка-ак посыпались осколки! – рассказывал Ленька.
Девять разбитых стаканчиков уже дали о себе знать: связь на участке была нарушена. Засуетились коменданты: чехословацкий, японский, семеновский. Зато матери зареченских ребят были довольны: хорошей травы притащили им дети для кистей.
Глава девятнадцатая
КОСТЯ ПОЛУЧАЕТ УРОК...
Записка «стя-ко регись-бе» так и лежала в кармане «таежных» штанов, Костя забыл о ней. А мать во время стирки вытащила ее и передала отцу. Кравченко повертел бумажку, хмыкнул в усы и решил поговорить с сыном. В полдень пришел Горяев. Его мучила история с белой шапочкой, тем более, что полковник вот-вот спросит о дерзкой девчонке...
Выслушав смазчика, Кравченко задумался. Положение все осложнялось. Семеновской контрразведке было известно, что японские объявления в Заречье срывали дети. Горяевская дочка ведет себя странно. Не за ней ли гнался в ту ночь купец Потехин? А если за ней, то каким же образом шапочка попала в чураковскую баню? Что за бумажка лежала в кармане Костиных штанов? И куда он частенько исчезает вечерами? Еще с утра сегодня Усатый сообщил всем двойкам, что кто-то не очень умело, почти около самой станции, портит телефонно-телеграфную линию. Японцы и белогвардейцы быстро восстановят связь, а виновников непременно начнут искать в поселке. Нужно найти смельчаков и научить их действовать более разумно... А что же посоветовать смазчику? Пожалуй, вот что... В Заречье многие девочки носят белые шапочки: и вязаные и сшитые из материи. Ленточки у всех разные, есть и голубые. Кроме того, неизвестно, зареченская ли была девочка. Разве не могут прийти ночью из Теребиловки или с Хитрого острова? Ведь и там срывали японские листовки. Проказницу можно поймать при одном условии: пусть контрразведка предъявит белую шапочку с голубой лентой, тогда стоит пройти несколько дворов, показать потерю, и матери быстро разберутся, чья дочь осталась без головного убора...
Разговор с Костей состоялся после обеда. Отец подошел к сыну, когда тот, устроившись у подоконника, зубрил вслух немецкие слова. Кравченко постоял, послушал и вдруг спросил:
– А что такое дас фенстер, ди декке?
– Окно и потолок! – с готовностью ответил Костя. Отец придвинул к себе ногой табурет, сел.
– А что такое «стя-ко регись-бе»? Это тоже по-немецки?
Костина рука скомкала страницу учебника. Кравченко осторожно вытянул из-под его рук учебник, положил на свои колени и стал разглаживать смятую страничку.
– Не знаешь? – спросил отец. – А как попала к тебе эта записка?
Кравченко показал найденную бумажку. «Засыпались», – ахнул Костя и, не глядя на отца, сказал:
– Я не знаю, папа, как она попала!
Отец закусил ус, помолчал немного и заговорил снова:
– Значит, не знаешь... Тогда, может, скажешь, кто помогал Вере Горяевой срывать японские листовки?
– Какие листовки? – пробормотал Костя. – Я ничего не знаю... Верка не срывала.
– А тебе кто помогал?
– Никто!.. Да я и не срывал, папа!
Отец медленно свернул злополучную записку и спрятал ее в портмоне.
– Я ведь многое знаю, сынок!
Костя вскочил с сундука.
– А кто тебе сказал?
– Ты!
– Я? Когда? Что ты, папа?!
– Сейчас! Только не все. А я хочу знать все.
Костя опустил голову. Ему припомнился разговор о том, можно ли врать родителям. Пришли на память слова Эдисона: «Мы же для пользы революции врем».
– Я жду! – тихо напомнил отец, обнимая сына за плечи.
Костя быстро поднял голову.
– Папа, я ничего не могу сказать!
– Почему?
– Я давал клятву!
– Какую? Кому? – удивился Кравченко.
– Я клялся... революционерам, папа!
– Так! – отец опять закусил ус. – А меня ты за кого же принимаешь? Может, я контра какая?
Костя молчал. Отец крепко прижал его к себе и тоже молчал. Когда волнение улеглось, Костя рассказал обо всем, что произошло с ним и его товарищами после прихода белых и японцев. Отец не перебивал его, не сердился, а выслушав, подробно расспросил, кто числится в тайных революционерах, чем ребята думают заняться, посоветовал не делать ни одного шага без предварительного разговора с ним, старым Кравченко. Костя никому, даже Эдисону, не должен говорить, что открылся отцу.
Кравченко указал рукой на окно.
– Видишь, в огороде хмель растет. Тянется он к солнцу. А ветер вниз его клонит, в разные стороны мотает. Так он может и совсем упасть, затопчут его. А поставь тычки, дай подпорки, и хмель быстро пойдет вверх. Так и вы! Понял?
* * *
Холодный ветер разметал по полям сухие листья берез и тополей. Вдоль изгородей, в ямах, листья собирались кучами, по утрам их припудривал первый легкий снежок. На горах глухо шумели сосны, покачивая темно-зелеными вершинами. Река потемнела. По густому туману над водой люди угадывали дыхание близкой зимы. Кромка тонкого, прозрачного льда у берегов с каждым днем расширялась. Ребятишки катались по потрескавшемуся молодому ледку, высматривали на мелких местах дно, глушили рыбу деревянными колотушками. Убитого чебака или хариуса доставали через лунку посиневшей от холода рукой. А случалось, что рыбешку уносило течением в глубину, и тогда мальчишки долго вспоминали о том, как «ушел здоровенный таймень»... Лед с каждым днем становился крепче и толще, продвигаясь от берега к середине реки. Чудесный мост был скоро готов. Зареченские школьники и все жители теперь ходили на станцию прямиком. Деревянный мост разбирался. На реке оставались только тянувшиеся в три шеренги, схваченные льдом сваи.
На станцию по-прежнему прибывали с запада и отправлялись дальше на восток чехословацкие эшелоны. Мальчишки и девчонки шныряли вдоль поездов, продавали молоко, а чаше меняли его на мыло, сахар или какую-нибудь одежду. Из Читы, с востока, тянулись составы красных теплушек с японцами и семеновцами.
Свою казарму японцы обнесли кирпичной стеной с бойницами, должно быть боялись нападения. Ребятишки часто видели, как солдаты, прополоскав в котелке рис, выплескивали воду на свою крепость, надеясь, что покрытая коркой льда, она будет неприступной. Стена эта вызывала насмешки мастеровых, проходивших мимо.
Армия японского императора преображалась и внешне. Солдаты и офицеры натянули на себя полушубки с меховыми воротниками, на головах у них появились ушанки, на руках – теплые рукавицы, которые держались на шнурке, как у детей. Обувались японцы в шубные ботинки. Даже на нос привязывали нашлепку. Вырядится так солдат и торчит на посту, согнувшись, винтовку зажимает под мышкой.
– Не климат им у нас, замерзнут, как тараканы! – смеялся Храпчук, выглядывая из обросшего инеем паровоза.
Как ю декабрьским утром из Читы прибыл семеновский бронепоезд. На серых вагонах, из амбразур которых выглядывали дула пулеметов и стволы пушек, выделялась черная надпись: «Усмиритель». По поселку поползли слухи: «Будут пороть нагайками всех, кто сочувствовал или сочувствует большевикам». На улицах были расклеены листовки:
«От начальника 5-й японской дивизии.
Ко мне поступили сведения, что в последнее время, вследствие создавшихся сложных обстоятельств, многие люди смеют делать самые разнообразные догадки о действиях японских императорских войск.
Я неоднократно уже объявлял и теперь еще раз объявляю особо, что японская императорская армия находится здесь для защиты справедливости и человечности, а потому я, немедля и беспощадно, приму самые решительные меры по отношению лиц, нарушающих спокойствие и порядок.
Судзуки».
Поселок притих. Но это только казалось.. Вечером того же дня стало известно, что с шоссе в поселок Хитрый остров свернула лошадь, запряженная в сани. Возчика не было. В санях, как поленья, лежало пять мертвых японских солдат и один младший офицер. Рано утром подводы выехали на лесосеку за дровами. Проводником ехал русский. Он и проводил заморских гостей прямо к Матросу.
Проводник доставил Матросу также письмо от Усатого. Подпольный комитет давал указание скрывающимся в тайге людям серьезно готовиться к налетам на тылы противника.
Глава двадцатая
ОТЦЫ И ДЕТИ
На уроке закона божия отец Филарет вызвал Кузю к доске. Прежде всего сделал замечание:
– Какой ты страшный: рыжий да лохматый! Почему волосы не причесал? Небось, утром поплевал на ладошку, чуть пригладил щетину и думаешь, что хорошо!
– Они у меня всегда торчком! – весело ответил Кузя.
– Торчком! – передразнил его священник. – Слово-то какое! «Отче наш» выучил?
– Эту молитву я давно знаю! – обрадовался Кузя.
– Прочти благоговейно! – отец Филарет встал из-за стола, приготовился слушать.
Кузя вытянул руки по швам и затараторил:
– Отче наш, иже еси на небесах...
– Неправильно! – остановил его священник. – Надо произносить: на небесех!
– На небесех! – поправился Кузя. – Да святится имя твое, да приедет царствие твое!..
– Что, что? – отец Филарет сделал шаг к ученику. – Не приедет, а приидет! Сие значит – придет. Какой же ты бестолковый!
Священник сел к столу, придвинул классный журнал и обмакнул перо в чернильницу. С первой парты зашептали: «Плохо». Законоучитель снова поднялся со стула и начал ходить перед доской.
– Ты мне еще по священной истории не отвечал... Расскажи о вознесении господнем!
Кузя потер переносицу, посмотрел на потолок, повернулся к ученикам. На задней парте Пронька, прижавшись к стене, раскинул руки, потом плавно покачал ими, как птица крыльями. Кузе все стало ясно, и он живо заговорил:
– Сначала Иисуса Христа распяли на кресте, а потом он улетел на небо и стал богом!
– Постой! – отец Филарет недовольно покачал головой. – Нельзя так... Не улетел, а вознесся!
– Ну, вознесся! – поправился Кузя и, пользуясь тем, что священник оказался спиной к нему, замахал руками точно так же, как показывал ему Пронька. Ученики захихикали. Отец Филарет резко обернулся. Кузя, сделав последний взмах, опустил руки.
– Кощунствуешь, Кузьма Зыков? – Законоучитель подошел к Кузе. – Сейчас выйдешь из класса, а завтра пусть придет ко мне твой отец.
– Тятьку на германской убили!
– Пусть придет мать!
– Мамка не придет. Она по людям ходит белье стирать. Учись, говорит, как знаешь, а мне не до тебя!
– Скажи, что я зову!
Кузя безнадежно махнул рукой.
– Все равно не придет!
– Да почему же? – не отставал отец Филарет.
Переступив с ноги на ногу, Кузя сказал:
– У нас квартирант один жил, какой-то из ссыльных, его политическим звали. Он всегда мамке говорил, что на небе никакого бога нет, одна атмосфера. Там и сидеть-то негде. А на облаках не усидишь, они вроде пара... Это мы тоже проходили. И про французских братьев Много... Мно...
– Монгольфье! – подсказал на весь класс Пронька.
– Ага, – закивал Кузя. – На воздушном шаре за облака поднимались они и никого там не видели!
Священник выпрямился, придерживая на груди большой серебряный крест.
– Хватит! Разболтался! Где же теперь этот ваш квартирант?
– Он с Красной гвардией ушел! – охотно пояснил Кузя, радуясь тому, что может позабавить класс интересным разговором. – А мамка на бога давно рассердилась... Сколько молилась, на коленях стояла, в лампадке все масло спалила, свечи зажигала и все просила бога, чтобы тятьку немцы на войне не убили. А они все равно убили! Мамка даже иконы выбросила...
– Сгинь с глаз, сатана! – вдруг закричал отец Филарет, притопнув ногой.
Пулей вылетел Кузя в коридор.
– За что выставили? Девчонок за косички дергал? – сочувственно спросил сторож, сидевший на табурете под настенными часами и державший в руках медный колокольчик.
– Про Христа не знаю! – сказал Кузя, вздыхая.
– Про Христа? Я тоже про него ничего не знаю, да живу, слава богу! Иди-ка ты, парень, погуляй до большой перемены!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги