Бояре висячие

«Да, и еще имя — Бенеке. Капитан Павел Бенеке. Хотя, в общем-то, это неважно».

В плавной воде канала призрачное апрельское небо. Грузно нависшие над полосками набережных кирпичные уступы выдвинувшихся вперед этажей. Громады крутых кровель. Редкие щели окон. Стрелы балок, дочерна перетертых давно исчезнувшими подъемными воротами. Товарные склады. Порт. XV век

Широкий, как баржа, — весь-то одна палуба! — пароходик незаметно подваливает к тротуару швартуется у вросших в каменные плиты чугунных тумб. Кто-то сходит, кто-то усаживается на обогнувших борта скамейках: через четверть часа море — настоящее, открытое, в рваных барашках свежей зыби. Балтика — Гданьск…

В ресторанчике на углу упрямо хлопает дверь. Эхо бьется по каменным стенам, замирает в проемах ворот. И за длинным баром, в чернеющем провале густо заставленной столиками залы смеется на стене счастливый Рембрандт с Саскией на коленях — бог весть какими путями оказавшаяся здесь репродукция знаменитого портрета. Странно думать, что даже он молод по сравнению с историей, начавшейся за сто с лишним лет до его рождения.

Капитан Бенеке… Конечно, мой собеседник прав: самый обыкновенный моряк, может, только опытнее других, может, чуть смелее и уж конечно удачливее. Когда в тот апрельский день 1473 года его каравелла вошла в воды гданьского канала, об этом написала городская хроника. И летописец даже изменил своей обычной сдержанности: «Капитан Бенеке Павел привел со своей большой каравеллой галеру… на этой галере была картина, которая поставлена на алтарь Георгиевского братства, — превосходное, высочайшего мастерства живописное произведение…»

По существу, Петр I не любил живописи. Или, иначе, не разбирался в ней. Восторги по поводу его вкуса — всего лишь трафаретная лесть штатных биографов: необыкновенный царь должен быть необыкновенным во всем. А на самом деле замысловатый пейзаж из заспиртованных человеческих внутренностей — кто, кроме голландского анатома тех лет Рюйша, додумался бы до такого! — был интереснее любого полотна: оснастка корабля в изображении моря важнее каких-то там оттенков настроений.

Так утверждали документы, но они же приводили исключение — единственное, необъяснимое. Существовала картина, поразившая не любопытство и любознательность — чувства Петра. И в этом не было ничего подсказанного, никакой моды. Да и при чем здесь мода, когда речь шла о работе нидерландского мастера XV века Ганса Мемлинга. За алтарь «Страшный суд» Петр готов был не постоять за ценой — от денег до сложнейших дипломатических уловок. Увидеть Мемлинга на невских берегах — как упорно не оставляла Петра эта мысль! Не знать Мемлинга во всех мелочах невозможно для любого искусствоведа. Но в личной переписке Петра, запросах, подробных ответах, нетерпеливых требованиях, которые открывались в архивных фондах так называемого Кабинета, художник виделся совсем по-иному, как будто впервые.

А потом, спустя годы, был Эрмитаж. Небольшая тесноватая зала — и во всю стену, почти от самого пола, праздник живописи. Яркие чистые краски горели, переливались, отталкивая и дополняя друг друга, вспыхивали всеми оттенками пламени и гасли в чернеющей синеве, как могучее и победное звучание аккордов органа. Никаких полутонов, никаких притушенных переходов — всё в полную силу, на полном дыхании. Оливково-зеленая земля. Густая синева налитого грозой неба. Языки пламени, перекликающиеся с голубыми, малиновыми, розовыми всполохами крыльев ангелов. Мешанина человеческих тел. И посередине огромная и стройная, закованная в отливающую золотом вороненую сталь фигура крылатого рыцаря. Моя вторая встреча — «Страшный суд», алтарь, который Советский Союз, отняв у фашистских оккупантов, возвращал Польской Народной Республике. Мечта Петра — как неожиданно, совсем по-особенному она сбылась!

Совсем рядом с Мемлингом знаменитые братья Ван Эйки, художники, открывшие технику масляной живописи, умевшие любовно и мелочно передать каждый предмет в напряженном звучании чистых глубоких цветов. Рядом мало чем уступавший им в славе Рогир ван дер Вейден со страстной, почти болезненной экспрессией его героев. Но для них чувства в картине — это еще не чувства конкретного человека, а некое их обобщение, отвлеченное переживание, которое вкладывало в свои образы искусство Средневековья. Мемлинг делает шаг к живому человеку, обыкновенному и необыкновенному одновременно. Обыкновенному — поскольку он переживает свои обычные, не преувеличенные чувства, необыкновенному — потому что художник наделяет каждое изображенное лицо всей сложностью своей собственной внутренней жизни.

Конечно, Мемлинг — это прежде всего мадонны, тихие, задумчивые женщины, отрезанные от мира своими неотступными мыслями. Высокий ясный лоб, полуопущенный взгляд, простые линии крупных белых лиц, некрасивых и удивительно значительных своим внутренним существованием. Обычное, ничем не примечательное лицо, но вот художник уточнил рисунок худых подвижных рук, где-то накинул прозрачную вуаль, полуприкрыл щеку, отвел взгляд — мелкие, едва уловимые черты, — и образ начинает жить неповторимой и напряженной жизнью. Это мир мягкой и теплой человечности. Он живет в чувствах молодой матери и окружающих ее людей, в расстилающихся на заднем плане пейзажах со спокойным разливом медлительных рек, пологими горами, архитектурой, почти сказочной в своих готических видениях.

Ни современники, ни тем более предшественники Мемлинга не умели так связать сцену единым настроением, общим для всех действующих лиц чувством, так точно и сильно передать человеческое состояние, почти обыденное в своей достоверности. Но за этим умением жило и другое — впечатления и переживание современной художнику жизни, которые сумел осмыслить и выразить языком живописи Мемлинг. Кто скажет, о чем думал флорентийский банкир Анжело Тани, представитель дома Медичи во Фландрии, заказывая «Страшный суд»? Известно только, что сделал он заказ по возвращении из поездки на родину, где составлял свое завещание, и что предназначал алтарь для одной из флорентийских церквей. Вряд ли все это могло иметь значение для художника. Пусть мир «Страшного суда» иной по сравнению с миром мемлинговских мадонн. Это как противопоставление внутренней жизни человека и ее обстоятельств, где бесполезно искать покоя, гармонии, умиротворенности. И если для церкви тема Страшного суда — апофеоз высшей справедливости, у Мемлинга он становится апогеем человеческого страдания и бессилия. Земля, перебудораженная, враждебная людям, в зловещем зареве невидимых огней, — не образ ли это того мира, в котором пришлось работать художнику?

Человек терял силы от голода, ран, пронизывающего холода. Позади была солдатская жизнь, сражения, победы, поражения и последнее, самое страшное, на обледеневших полях под Нанси. От вчерашней армии не осталось следа, не осталось в живых и ее полководца, погибшего при бегстве бургундского герцога Карла с гордым прозвищем Смелый. Человек смог добрести только до первых от городской заставы ворот. Ему повезло — это были ворота госпиталя Иоанна. Заботы монахов, отдых сделали свое. Солдат вернулся к жизни, чтобы до конца своих дней заниматься живописью, и лучшие его работы были написаны в монастырских стенах. А в городе, до которого ему удалось дойти в морозную январскую ночь, теперь стоит памятник — один из очень немногих памятников, которые человечество за все время своей истории нашло возможным поставить художникам: Гансу Мемлингу — город Брюгге.

Но памятник — это действительность. Все остальное — легенда. Только легенда, потому что ничто в ней не нашло документального подтверждения. Зато документы сообщают, что имя Мемлинга появилось в городских делах за много лет до сражения под Нанси, еще в 1465 году, что где-то в семидесятых годах художник женился на местной жительнице Анне ван Фалькенаре и у них родилось трое сыновей, что он стал владельцем больших каменных домов и, как самый добропорядочный бюргер, скончался и был похоронен в одной из местных церквей в 1494 году. И, кажется, действительно, как совместить такое романтическое начало и прозаический конец?

Но легенда продолжает упорно жить и, почем знать, не найдет ли когда-нибудь своих истоков. Ведь в госпитале Иоанна действительно хранился ряд великолепных работ Мемлинга, а на одной из них — картине «Обручение святой Екатерины» — исследователи разыскали целую семейную группу Карла Смелого: он сам в виде коленопреклоненного мужчины, святая Екатерина — с чертами его единственной дочери и наследницы Марии Бургундской, святая Варвара — портрет его третьей жены, Маргариты Йоркской. Некоторые историки готовы найти портретные черты Карла Смелого и в крылатом рыцаре «Страшного суда».

Карл правит Фландрией и городом Брюгге, но готов к грабежам повсюду, где есть возможность. И если его двор не отличается особой пышностью, то современники знают, как богат в действительности военный лагерь Карла. Гансу Мемлингу этот лагерь слишком хорошо знаком. Разве дело в портретном сходстве крылатого рыцаря с бургундским герцогом? Гораздо важнее дух тех лет, воспринятый и воплощенный художником.

Впрочем, пробелов в жизнеописании Мемлинга по-прежнему слишком много. Год рождения приблизительный — между 1433 и 1435. Место рождения более определенное — маленький немецкий городок Зелиенштадт. Зато дальше снова одни домыслы: направился в Нидерланды, по-видимому, через Кельн — есть основания считать, что он знал тамошнюю художественную школу, — Брюссель, где, по-видимому, учился у Рогира ван дер Вейдена. Непреложным фактом остается только то, что вся жизнь художника оказалась связанной с Брюгге.

Брюгге сегодня — это город прошлого. Застывшая вода каналов, перечеркнутая полусотней теперь уже неподвижных мостов. Их давно перестали разводить перед каравеллами, которые, проделав пятнадцатикилометровый путь от берега моря, входили прямо в город. Могучие силуэты кораблей сменили одиноко бороздящие воду лебеди. По-прежнему отзванивают время куранты на стометровой башне Рыночной площади и теснятся в задохнувшихся плесенным настоем улочках высокие узкие дома. Но жители в старинных фламандских костюмах усаживаются перед ними только в положенные часы, по договоренности с туристскими фирмами, как статисты в добросовестно поставленном спектакле. Да и осталось их совсем мало — разве сравнить с теми двумястами тысячами, которые жили в Брюгге в XV веке… Полные произведений искусства церкви говорят только об истории, как и хранящаяся в Ратуше галерея статуй тридцати трех фландрских графов, как и надгробия Карлу Смелому и Марии Бургундской в церкви Богородицы или памятник изобретателю дециальных весов математику Стевину, который оказался единственным соседом Мемлинга на улицах Брюгге. И еще музей Мемлинга. И все то же здание госпиталя Иоанна. Торжественно застывшее во времени Средневековье.

А вот при жизни Мемлинга трудно было сделать лучший выбор в поисках места для работы. Брюгге — это центр европейской торговли, это оживленнейшие связи со всеми уголками открытого европейцами мира, это крупнейшие банкирские дома, а вместе со всем тем и множество заказов. Жаловаться на их недостаток, тем более Мемлингу, не приходилось.

Сначала все складывалось обыкновенно. К известному художнику приходит богатый банкир и делает значительный даже по тому времени заказ. Мнения исследователей расходятся, но не исключено, что Мемлинг отдал «Страшному суду» несколько лет — слишком сложной и необычной была композиция алтаря, не говоря о том, что живописцы еще никогда не обращались к изображению обнаженного тела, тем более целой человеческой толпы. В 1473 году заказ был выполнен. Оставалось его препроводить во Флоренцию, но это-то как раз было делом нелегким. Государства, большие и маленькие, отдельные местности и города жили в нескончаемом водовороте войн. Кончалась одна, но уже шло несколько других. Мирный договор подписывался одновременно с началом военных действий против нового противника. Другое дело, что банкиры не могли не уметь приспосабливаться к обстоятельствам.

Неожиданное нападение, жестокий бой — «Святой Фома» был превосходно оснащен и вооружен, — но англичанин свернул за каравеллой капитана Бенеке в направлении Гданьска. Флорентийские банкиры, а вместе с ними и сам флорентийский герцог Лоренцо Медичи Великолепный не дождались своих грузов. Вот тут-то, по словам современной хроники, и переломилась судьба «Страшного суда».

Но капитан Бенеке не был корсаром, а трое достопочтенных бюргеров вольного города Гданьска, владельцы каравеллы, меньше всего напоминали скупщиков краденого. Все обстояло гораздо сложнее. Гданьск входил в состав Ганзы и, значит, находился в состоянии войны с англичанами. Уловка с бургундским флагом не могла обмануть хорошо разбиравшихся в судах и фрахтах ганзейцев. Верно и то, что слишком трудно им было отказаться от богатейшего груза, — Ганза обладала достаточно хорошими источниками информации. Гданьск решает судьбу военной добычи, а владельцы каравеллы приносят алтарь в дар часовне Георгиевского братства, к которому все они принадлежали, вполне светского, но идущего по своим принципам от Средневековья объединения. В этом как раз ничего особенного не было. Каждое братство имело собственную часовню и заботилось об ее украшении. Живопись обычно выписывалась именно из Нидерландов — таково требование современной моды и вкусов. В том же Мариацком соборе цех носильщиков привозит себе алтарь из Нидерландов, цех мясников — из Антверпена. Что там алтари, когда из Фландрии в Гданьск вывозились даже выполнявшиеся по специальным заказам надгробия, высеченные в камне, отлитые в металле.

Конечно, дело было достаточно спорным, но гданьчане неколебимо стояли на своем, да и сколько таких споров тогда бывало. Несколькими годами позже они сами окажутся потерпевшими и будут вести в Любеке процесс против жителей Гамбурга. Гамбуржцы совершенно откровенно перехватят алтарь, который закажет амстердамским мастерам другое гданьское братство — Рейнгольда — за немалую сумму «сорок рейнских гульденов». Правда, со «Страшным судом» гданьчанам явно повезло. Может быть, и сумел бы подкрепить свои протесты силой Карл Смелый, слишком заинтересованный, конечно, не судьбой произведения близкого ему художника, но итальянскими банкирами и своими займами у них. Но спустя три года после захвата «Святого Фомы» он терпит первое в своей жизни тяжелейшее поражение от восставших эльзасцев под Грансоном, стоившее ему всей его великолепной артиллерии и богатейшего лагеря. А в 1477 году будет разгромлена его армия под Нанси и сам он погибнет при позорном бегстве.

Может быть, добился бы своего и гневно протестовавший Лоренцо Великолепный. Прославившийся художниками и поэтами, которых сумел собрать вокруг своего двора, герцог оставался редким неудачником в финансовых операциях, будучи вынужден спасаться от банкротства постоянными займами у флорентийских банкиров. Хорошие отношения с Портинари и Тани ему необходимы. Но именно в этот момент начинается движение против Медичи внутри Флоренции, приведшее в 1478 году к заговору Пацци, жертвой которого падает брат и соправитель Лоренцо герцог Джулиано. До далекого ли Гданьска ему было!

Каким бы угодным Богу и церкви ни был подарок, принесенный владельцами каравеллы на алтарь братства, «Страшный суд» ничего не смог изменить в его истории. Пожар 1476 года представлялся самым обыкновенным и привычным в условиях тесноты и скученности средневекового города. К тому же сгорел всего-навсего «Двор Артуса» — строения на земельном наделе, принадлежавшем братству, его своего рода деловой двор. За восстановлением главного здания дело не стало, но его захватил в свои руки городской магистрат и вел его на средства горожан. Основной владелец двора — Георгиевское братство — лишилось вместе с правом собственности и былых привилегий. На смену патрицианским братствам пришли более демократичные корпорации горожан. «Страшный суд» лишился своего очередного владельца, превратившись в обычное, хотя и высоко ценимое имущество города.

А совсем рядом было начало волнений, связанных с Реформацией, которая обошлась европейскому искусству в тысячи и тысячи сознательно и планомерно уничтоженных произведений. Как когда-то первые адепты христианства утверждали свою веру на обломках разрушенных ими античных памятников — борьба с иноверцами представлялась важнее сокровищ созданной ими культуры, — так и поборники «разумной веры» уничтожали все произведения, находившиеся в церквах и воспроизводившие религиозные сюжеты. Уничтожать легче, чем убеждать. Что помогло сохраниться «Страшному суду» — восторженная привязанность гданьчан или слава, которая успела распространиться по всей Европе? Но известно, что в начале XVII века римско-германский император Рудольф II предлагает Гданьску за алтарь неслыханную сумму — сорок тысяч талеров. Никчемный государственный деятель, безвольный и трусливый, Рудольф прославился составленным им редчайшим собранием картин и книг. Ни его выбор, ни предложенные огромные деньги не были случайностью. И хотя сегодня все это только домыслы, можно предположить, что в эти годы, когда европейское искусство переживало расцвет маньеризма, «Страшный суд» по-новому, иными своими сторонами открывался для зрителей. Он увлекал активным внешним выражением человеческих переживаний — страстей, экспрессивной сложностью многофигурной композиции, удаленным от натуры цветом. Но город торговцев и ремесленников, не знавший феодального меценатства Гданьск, даже когда в нем были сильны настроения Реформации, отказался расстаться со «Страшным судом». И это при том, что алтарь существовал как произведение неизвестного художника.

Есть неизбежные метаморфозы времени и обстоятельств, поражающие своими хитросплетениями и все же в конечном счете объяснимые, почти логичные. Но как объяснить в их ряду метаморфозу с работой Мемлинга? Ведь едва успели просохнуть краски алтаря и закрыться за ним двери мастерской художника, еще яростно спорит о своей собственности банкир Тани и грозит небесными карами капитану каравеллы римский папа, еще двадцать лет будет жить и работать в полном расцвете славы Мемлинг, а «Страшный суд» уже числится работой неизвестного художника и неизвестных заказчиков. Их имена ни разу не всплывают на листах гданьских городских документов, которые ограничиваются повторением существа первой записи местной хроники: превосходное произведение — без малейшего предположения об авторе и происхождении.

Пройдет двести лет, пока будет названо имя художника и допущена первая ошибка: братья Ван Эйки. Это не было открытием или предположением, основывающимся на стилистическом сходстве, родстве манеры. Ни о чем подобном сделавшие эту запись в церковной хронике авторы не думали. Просто в связи со знаменитым произведением казалось естественным назвать имя самых знаменитых художников тех мест, откуда появился «Страшный суд».

Путешественники последующих лет постараются расцветить эту канву цветами новых выдумок. Один напишет, что братья работали над алтарем целых четырнадцать лет, — чем не убедительное доказательство правильно установленного авторства! Другой, И. Бернулли, во второй половине XVIII века оставит только одного Ван Эйка и присоединит к нему некоего художника из Брюгге. Снова, казалось, свидетельство каких-то розысков, какой-то исследовательской работы. Но понадобится еще полвека, чтобы в 1843 году был обнаружен на алтаре личный знак — подпись Ганса Мемлинга. И хотя с этого момента принадлежность «Страшного суда» его кисти не подвергалась сомнению, художнику не повезло еще раз. В основной фундаментальной Энциклопедии мирового изобразительного искусства издания Тиме — Бекера небрежностью составителя или оплошностью редактора алтарь выпал из списка работ Мемлинга — опечатка, продолжившая слишком необычную судьбу картины.

Но что из того, что так долог был путь к исчезнувшему автору! Разве это помешало тем страстям, которые продолжали бушевать вокруг «Страшного суда»!

Февраль 1716 года. Петр I приезжает в Гданьск, чтобы подписать мирный договор — кончилась война со шведами, — встретиться с польским королем и Мекленбургским герцогом. Улицы старого города — так ли уж они изменились с тех пор, говорливые, затихающие разве что к рассвету и какие разные! Одни — в ущельях, тянущихся к свету домов: тут глухая, тронутая плесенной прозеленью башня, там громада кирпичной мельницы, здесь расступающаяся у ног прорезь запавшего в каменные берега канала. Другие — просторные, распахнутые солнцу далеко выступившими террасами, поперек тротуаров, прямо к мостовым. Сочная резьба балюстрад, густая позолота стенных росписей, замысловатая вязь высоко в небе прорисованных фронтонов.

А тогда были еще снопы фейерверков, в наскоро сколоченном деревянном театре старинное игрище — состязание мясников на приз гуся, пляски матросов и схватки боксеров (да, да, настоящий и оставивший Петра совершенно равнодушным бокс!). Были фонтаны из вина и набитый птицей и дичью целиком зажаренный бык для горожан — дипломатический ритуал встречи русского царя. Только Петр искал и другого. Городские укрепления, цейхгауз — арсенал, верфи, гимназия, библиотека, невиданных размеров мельница, даже городская баня, даже тюрьма — все становилось предметом неуемной любознательности. И едва ли не в последнюю очередь Мариацкий собор, до которого дело доходит через три недели по приезде, а в нем встреча со «Страшным судом».

Нет, Петр не изливается в восторгах, не делится впечатлениями — он не может оторваться от алтаря. Случай действительно исключительный, но спустя несколько месяцев он специально на день заедет в Гданьск, чтобы повторить встречу, а между тем будет действовать, вернее — пытаться действовать. По сравнению с временами Рудольфа II совершенно переменились вкусы и представления об искусстве, а Петр к тому же одинаково далек от религиозного фанатизма и амбиций коллекционера. Что же могло привлечь в Гданьском алтаре именно его? Может, родственная расцветающему барокко сила человеческих страстей или цвет, создающий кажется, независимо от изображенных фигур, от композиции, ощущение их накала.

Известный дипломат князь Василий Долгорукий по приказу Петра выложит перед отцами города множество веских аргументов: и что именно алтарь мог бы стать залогом особенно близких и доверительных отношений между Россией и Гданьском, и то, что лютеранам — а их оставалось в городе большинство — не пристало «по своей вере» держать в лютеранской церкви католический образ. Гданьчане снова остаются непоколебимы, как и с императором Рудольфом. Предложение это, заявляют они в ответной декларации, «есть такого рода, на которое город никаким образом согласиться не может, ибо дерзко было бы вещь, триста лет назад церкви посвященную и остающуюся у оной в спокойном владении, продать или отдать… высокопочтенный Совет города Гданьска не может ничего другого сделать, как сослаться на вышепомянутые причины».

Так можно было ответить Петру, но так оказалось невозможным отвечать Наполеону. Лишь только в 1807 году французские войска вступают в стены города, «Страшный суд» забирается из Мариацкого собора и отправляется в Париж. Больше того — личным распоряжением Наполеона он выставляется в залах Лувра, и это начало его настоящей общеевропейской известности, первые рассуждения ученых, соображения исследователей. Наполеон настолько был убежден в ценности своего приобретения — и снова: общие представления или личный вкус? — что включил алтарь в луврскую коллекцию. В каталог музея, изданный в 1814 году, он вошел под номером 503 как произведение одного из Ван Эйков — Яна. Правда, сведения каталога оказались отвечающими действительности в течение всего только одного года.

Решалась заново судьба Франции, а вместе с ней и судьба нового луврского экспоната. В 1815 году среди другого награбленного французской армией имущества «Страшный суд» был изъят из императорских коллекций. Ему предстояло возвращение на родину, но, как и триста пятьдесят лет назад, когда Анжело Тани думал о транспортировке алтаря в Италию, путь оказался не простым.

Конечно, в Европе царил мир и у ее берегов не нападали на корабли потомки лихого капитана. Зато дорога «Страшного суда» лежала через Берлин. Еще один монарх, на этот раз немецкий, Фридрих Вильгельм, делает попытку его удержать. Сначала под предлогом научной реставрации, которая действительно тщательно была проведена профессором Боком, потом под нажимом Берлинского объединения художников, которое настаивало на включении алтаря в собрание городского музея. Приходская церковь Гданьска, в которой числился Мариацкий собор, никак не могла обеспечить соответствующие условия ухода и хранения. И если бы не расстановка сил в Европе, не предстоящий Венский конгресс, вряд ли бы Гданьск увидел свое сокровище. Но Европа еще переживала падение Наполеона, восстановление государственных границ и правовых норм, и Фридриху Вильгельму пришлось распорядиться вернуть алтарь. В 1816 году он занял привычное место в боковой часовне Мариацкого собора.

Конец? Если бы! Впереди была Вторая мировая война, гитлеровская оккупация и на этот раз исчезновение: гитлеровцы поторопились вывезти «Страшный суд», но не имели в виду предавать огласке его местонахождение. Новое возвращение алтаря произошло через невские берега.

История картины — она становилась понятнее, яснее во всех хитросплетениях ее судьбы, а вот история художника… В 1604 году один из первых историков искусства — Карель ван Мандер писал в своей «Книге о художниках»: «Из нидерландцев, о произведениях и судьбе которых я осведомлен только отчасти, не зная в точности даже, когда они жили, я назову одного превосходного для того отдаленного времени мастера Ганса Мемлинга из Брюгге. В госпитале святого Иоанна в Брюгге был его работы поставец, или ларь, расписанный довольно маленькими, но с таким совершенством исполненными фигурами, что взамен его госпиталю много раз предлагали такой же алтарь из чистого серебра».

Так ли уж много успели к этому прибавить прошедшие с того времени века? Мало. На редкость мало. И только значение Ганса Мемлинга, смысл творчества мастера, который открыл перед искусством путь в сложный и многообразный мир внутренней жизни человека, стало безусловным и неопровержимым.

Ну а капитан Бенеке — что ж, сам того не ведая, он помог еще одной художественной школе, на этот раз гданьской, войти в круг влияния великого живописца. И за одно это почему не вспомнить его имя над спящей водой гданьского канала.