Брабантские сказки

I

В карнавальную ночь на Масленицу, в самую ненастную погоду, как раз в разгар марта, этого своенравного месяца, столь изобильного на дожди, град, слякоть и другие прелести такого же свойства, был устроен праздник в «Доме без фонаря», что расположен во Влергате[13] и стоит на самой вершине того острого угла, который сводит воедино две тропинки, обсаженные чахлыми деревцами; собрались там отнюдь никакие не привидения, а добрый старик хозяин, его жена, две их дочери, крестьяне, артисты, поэты, простодушие и коварство, наивность и лукавство, разум и все, что составляет ему полную противоположность; Бог и дьявол, добро и зло, как повсюду.

Некоторые гости явственно выделялись среди остальных, как-то: молодой промышленник, жаждущий богатства; бледный и анемичный художник, ипохондрик и флегматик; молодой ученый-молчун, посвятивший себя церкви и все время одиноко ютившийся в углах; наконец, офицер, обладатель таких остро отточенных манер, что они походили на клинок, который может нанести рану, даже еще не будучи вынут из ножен. И ученого и офицера недолюбливали — одного за высокомерие, другого — за деланый смех.

Компанию, и без того, по обыкновению, шумливую, оживляла еще и нескончаемая суматоха вокруг делового человека, буяна и весельчака, очаровательного сорви-головы с душой доброй, однако по-своему полной секретов, — то есть мэтра Иова, походившего на тот флюгер, который всегда поворачивается лишь в одну сторону — в ту, откуда дует ветер с золотых гор, в те края, где, размножаясь путем одного только к ним прикосновения, произрастают разнообразные наполеондоры, вильгельмины, фредерихсы и гинеи.

Мэтр Иов служил скромным коммивояжером во всех отраслях торговли; у него был уже и свой эскорт: один мальчишка на побегушках, один помощник, еще самый крайний из биржевых зайцев, и юный уроженец Намюра, готовый или, точнее отнюдь не готовый сдать предстоящий ему экзамен на звание кандидата философии, что позволило бы ему стать потом доктором права.

II

Итак, в ночь карнавала на Масленицу, о чем мы уже рассказали, большая зала гостиной «Дома без фонаря» была украшена благоухающими экзотическими цветами, ветвями остролиста, кипарисов, елок, вереска и тоненькими кустиками, сплетенными в ковер и висевшими наподобие гирлянд. На стенах были развешаны большие полотна, акварели, гуаши и фрески, каски рейтаров, знамена ремесленных цехов; а из прелестной глубокой зелени и цветов выступали алебарды, копья и палицы, так что все это невольно напоминало музей.

Вскорости в залу вступило множество масок, и среди них — офицер, наряженный хорватом, ученый в образе капуцина, живописец исторических полотен — в костюме патагонца, промышленник вырядился ломовым извозчиком, мэтр Иов — клоуном, его спутники — бродячими музыкантами, и вот наконец большой ящик с изображением часов прозвонил и меланхолично возвестил: ку-ку!

Крепко толкнув хорвата, едва не сбив капуцина и преспокойно пройдя по ногам мэтра Иова, ящик с часами как ни в чем не бывало направился в уголок, чтобы там дожидаться, пока позовут к ужину.

Когда, словно первые глашатаи, появились бараньи ножки с дымящимся картофелем, а за ними арьергард соусников и полные блюда корнишонов, — казалось, тут уж пришел в движение весь часовой механизм, кукушка прокричала семь раз, часы прозвонили двадцать четыре часа, и ящик, раскачиваясь во все стороны, наконец поднялся к самому потолку, а под ним обнаружились длинные худые ноги в белых панталонах, короткое черное пальто, бледное лицо, высокий лоб и белобрысая шевелюра Хендрика Зантаса, художника-жанриста. Хендрик уселся за стол, разложил на коленях салфетку и, встряхнув облаком волос, сказал: «Я голоден». И принялся закусывать.

Подоспел десерт, а с ним и душистое бургундское, сопровождаемое радостными возгласами: бокалы зазвенели, песни загремели; все глаза весело заблестели; пианино заливалось восхитительными мелодиями; хорват, патагонец, клоун и капуцин обстреливали друг друга остротами и насмешками, точно разящими пулями; винные пары, казалось, наполнили залу веселыми призраками, разрумянились самые бледные, оживились самые чопорные, испуганно бежала задумчивая меланхолия, а хромая печаль, припадая на обе ноги, уковыляла на костылях.

Хендрик наелся от пуза, выпил за четверых, веселился за десятерых, плясал на столе и свалился с него. Тут, сообразив, что его час вот-вот пробьет — то есть пора и честь знать, — он снова влез в картонную машину, возвестил приход утра, пробив восемь раз, крикнул «Ку-ку!» — и равнодушно вышел вон.

III

Бедный юноша не привык выпивать столько вина за один вечер; к тому же стоило ему только выйти за порог, как его едва не сдуло ветром. Он хотел постоять, но его занесло в сторону; хотел было пойти прямо, а ноги сами взяли влево. Изумленный, он не мог понять, как ему сейчас поступить? Вернуться в «Дом без фонаря» или продолжать идти вперед? Он храбро выбрал второе, но чем дальше уходил, тем скорей и чаще его ноги сами делали предлинные крюки в разные стороны. Он обругал себя пьянчугой, винным бурдюком, пивным бочонком, но идти прямо все-таки не мог.

Свернув с большой дороги на тропинку, он разглядел вдали сквозь дымку плывущего тумана очертания одного из газовых фонарей Нижнего Икселя. Растроганный этим до глубины души, он с любовью смотрел на его далекий огонек, сиявший как звезда. Мореход, страдавший от пьяной качки, вдруг узрел маяк; но радоваться было ему рановато, ибо он очень скоро заметил, что маяк вел себя в точности как он сам, передвигаясь по небу такими же зигзагами, какими он шел по дороге. Огонек перебегал с севера на юг, от земли до самых туч, скатывался с крыш, прыгал по мостовой, скользил по деревьям, кровлям, стенам и даже мелькал под ногами Хендрика с невероятной, сумасшедшей, устрашающей быстротой. Утомительное все — таки нововведение эти газовые фонари, подумал Хендрик про себя.

Он застыл на месте, маяк тоже, но только для того, чтобы тут же начертить по черному небу огненными буквами три слова: «Gy zyt zat!» — эка ведь напился. Очень может быть, сказал Хендрик, полагаю даже, что хорошо сделаю, если где-нибудь присяду. И он, стараясь держаться как можно прямее, направился к маленькому придорожному домику, приподнимая свой картонный ящик до пояса, потом рухнул, вьггянул ноги, проделал в картоне дырку, чтобы легче дышалось, просунул в нее голову и увидел…

IV

Осмотрев место, в котором он очутился, Хендрик увидел восхитительный пейзаж, залитый ярким дневным светом. Перед ним расстилались поля, красивый замерзший пруд, обсаженный прекрасными деревьями; совсем вдалеке были явственно различимы вершины деревьев леса Суань и леса де ля Камбр. В это мгновение налетел сильный ветер, предвестник оттепели, и оба леса, разбуженные им, глухо заворчали и закачали ветвями, на которых стеклянными плодами висел иней.

Мозг Хендрика наполняли все густевшие алкогольные пары, он закрыл глаза и увидел… как оба леса придвинулись совсем близко, встав по обе стороны пруда, лед с треском раскололся и исчез, уступив место необъятной долине, уходившей далеко вглубь; вспучились камни, из которых сложена была дорога, и она, словно кратер вулкана, извергла престранные вещи — корни, веревки, змей, которые ползали, копошились, свивались в корчах, завязывались узлами, и вот в конце концов получился канат, толстенный, как десять бечевок, который вдруг натянулся над долиной сам собою.

Что за чудо-канат, как он соблазнительно напрягся! И как было бы заманчиво для знаменитого своим мастерством канатоходца исполнить прыжки на таком необыкновенном канате перед столь многочисленной публикой. Ибо многоликая толпа собралась в глубокой низине, уже почти казавшейся аллегорическим изображением незавидного удела большинства из роду-племени человеческого, всех этих людишек, что хоть и стояли так низко сами, но не могли не восхищаться высоким искусством тех, кто плясал на канате, не могли не аплодировать чудесам ловкости, которой так недоставало в жизни им самим.

Затем Хендрик окинул взглядом всю долину, и среди бескрайних равнин, в веселых деревеньках, различил он широкоплечих кузнецов, со всей силы бьющих молотом по раскаленному железу, брызгавшему в ответ огненным дождем; простых сапожников, суетливых портняжек на корточках, заезжих торговцев, перекупщиков, огородников, художников, скульпторов, музыкантов, типографских наборщиков, и все были заняты делом или творили свое искусство. А между этими компаниями, работящими или спящими, сновали взад-вперед мальчуганы, с криками гоняясь друг за другом. От веселых мелодий флейт ноги гордых юношей и нежных девушек сами пускались в пляс; повсюду взрывы смеха соседствовали с песнями любви, чувственные признания с рокотом труда и нежными звуками поцелуев. Золотой луч света озарял эту счастливую толпу. Смелое упование и неколебимая вера — вот кто были те неведомые король с королевой, что правили этими детьми и простыми сердцами. «О юность, о сон золотой! — думал Хендрик. — О доброта! О цветущая юность, как вы прекрасны!»

V

Потом ему пришлось испытать самые удивительные ощущения: сперва он понял, что его перенесли в тот единственный угол, из которого желающие исполнить танец на натянутом канате на глазах у изумленной публики должны выступить, чтобы начать это опасное развлечение. Стоять на страже пришлось ему по душе. После этого случилось нечто другое, удивившее его еще больше. Его тело, мышцы, кости растаяли. Он почувствовал себя легким, будто газовая ткань, бодрым, как блаженная душа в раю, летучим, словно пары фимиама, он искал самого себя и больше нигде не мог найти. Ничего себе, сказал он, да я превратился в духа! Все-таки он еще обнаружил у себя некое подобие телес, это были контуры его фигуры, наполненные странной субстанцией — красноватым, горячим и почти прозрачным туманом. Вместо прежнего лица у него появилось совсем другое: очень красивое, увенчанное высоким лбом, а в глазах его, скромно подумал Хендрик, сиял насмешливый и хитрый ум. Теперь он уверился в том, что его разум развился до бесконечности. Вот этого-то я и жаждал, сказал он себе, чтобы выведать самые потаенные мысли и прознать про самые глубокие тайны.

Размышляя таким манером, он вознесся в собственных глазах так, что выше некуда: сравнил себя с Сатаной, нашел, что он выше этого архангела, остался очень собою доволен и подумал, что Господь определил ему место у каната затем, чтобы испытать души тех, кто захочет на нем сплясать. Как странно, добавил он, обратив суровый взор на то, что происходило у ног его, как странно, что в эту толпу добродушных простолюдинов затесались надменный хорват и ученый святоша, но вот ведь и они тоже с таким трудом карабкаются вверх по краям низины, вот их уже обогнал жадюга-ломовик, а сзади плетется мэтр Иов и за ним четверо его помощников, словно глупые суденышки, которые волокут на буксире. Возымей они храбрость подойти сюда, уж я бы с ними поговорил как положено!

Сказав это, он с угрожающим видом подбоченился, подкрутил кончики усов, вдруг выросших у него из рыжеватой щетины, и раздул на полфута вперед обычно никому не заметные четыре волоска своей бороденки.

VI

Скоро ломовик вскарабкался к самому канату и оказался рядом с Хендриком.

Несомненно, он видел его таким, каким тот воображал себя сам.

— Таинственный призрак, — произнес он, — кто бы ты ни был, ангел или демон, удостой меня ответом. Можно ли танцевать на этом канате?

Услышав, как его назвали призраком и демоном, Хендрик немедленно смягчился и суровым голосом ответил: «Ты можешь».

Тогда ломовик вступил на канат, и Хендрик смотрел, как он приплясывает на нем, стараясь изо всех сил, и слышал, как он говорил:

— Я честный, очень честный, я самый честный человек на свете.

И простаки внизу хлопали в ладоши.

— Как бы хорошо было стать ростовщиком, — бормотал он себе под нос, — стану давать деньги под еженедельный процент, с бедняками буду суров, любого без жалости раздавлю, зато уж ни у кого ничего не украду, никого никогда не убью, а радоваться буду так, чтобы никто не видел меня.

И простые люди, видя, как хорошо он пляшет, и не слыша ни слова из всего, что он говорил, хлопали в ладоши от всего сердца. Этакому добряку золотые и серебряные монеты насыпали со всех сторон.

Он выделывал трудные коленца, и притом без балансира. А когда закончил такую удачную пляску — разжирел, выкатил брюшко, предстал богато одетым и, усевшись на канат, подсчитал свои деньги. Их набралось много.

А добрые люди хлопали в ладоши и махали ему снизу, крича: «Счастья тебе, честный человек!»

«О простодушные, — сказал про себя Хендрик, — какие же вы глупцы!»

VII

Подошел капуцин, и Хендрик заговорил с ним.

— Чего ты желаешь? — спросил, он.

— Ответь сперва-сам, — сказал капуцин. — Кто ты? Откуда явился? Чего хочешь?

— Я дух твой; явился из ада и замышляю против тебя недоброе.

— Что значит этот канат?

— Ты знаешь не хуже меня, что, хорошо сплясав на нем, можно получить духовный сан, стать настоятелем собора, папским нунцием, а то и иметь право носить папскую тиару. Сможешь ты пристрелить лошадь, чтобы сесть на трон святого Петра? Нет. А убить человека, чтобы стать Святой Троицей и царить в небесах? Тоже нет. Д между тем в человеке-то поменьше крови, чем в лошади. А умертвишь ли ты целый народ, чтобы не иссякли твои бенефиции? Не слышу ответа.

— Что за преступление совершил я, что должен выслушивать такие вопросы?

— Никакого, помимо того, что было совершено тобою в мыслях.

— Если бы ты мог читать книгу моей совести.

— Твоей совести! Она точно такая же, как у всех властолюбцев. Эго темный чулан с дверью всегда приотворенной, чтобы все пороки могли, едва наступит ночь, входить туда в войлочных туфлях. Каждый из них убивает обличающую его добродетель, а потом все прикидываются спящими до того мгновения, когда хозяину придет в них нужда, вот тогда они скажут: мы здесь.

— Да простит тебе Господь эти оскорбительные речи.

— А Ему тут нечего делать. Я мрачный дух, призрак, явившийся из адских глубин; я есть преступление, я есть зло, и это я натянул здесь канат, чтобы заставить тебя, сплясать на нем.

Бог — там, внизу, Он живет среди детей и добрых простаков, а здесь зло: выбирай немедля, плясать тебе или падать вниз.

— Ты задумал обмануть меня, — ответил капуцин, — я буду плясать.

Прекрасным был этот танец, танец торжественный и тяжелый. В нем не хватало изящных антраша, зато все движения были сладчайшими, точно он отпускал грехи.

Глядя на этот боговдохновенный танец, добрые женщины прослезились в низине. А капуцин, танцуя, часто вставал на колени, и молился, и плакал, и бросал в толпу листочки с молитвами, и святые четки, и освященные хлебы, и брызгал святой водою. А снизу к нему возносились золотые монеты, которые вовсе не были освященными, и почести и славословия, какие оказывают людям не от мира сего, а он принимал все это во имя того несчастного страдальца, что умер за всех нас на кресте.

Хендрик смотрел, как он сперва переодевался из коричневого одеяния в черное, потом из черного — в фиолетовое, а из фиолетового — в ярко-алое, а ярко-алое сменил на белое, и вот ему надевают на голову самые разные уборы, и последний из них выглядел на нем особенно нелепо.

И простые сердцем хлопали в ладоши, а он исподтишка посмеивался над ними, когда Хендрик снова повторил:

— О простодушные, какие же вы глупцы!

VIII

— Ну, — сказал Хендрик, — вот наконец идет и этот надменный хорват; из каких краев ты прибыл? — только и спросил он.

— Из тех, над которыми мог бы властвовать.

— Кто призывает тебя?

— Белый человек.

— Почему же ты свернул с пути?

— Он слишком узок.

— Чего же надо тебе?

— Весь мир.

— А потом?

— Всего, что есть еще, кроме него.

— Ты счастлив?

— Я не стремлюсь быть счастливым.

— Ты когда-нибудь смеешься?

— Улыбаюсь уголками губ.

— Поешь песни?

— Никогда.

— Несчастный властолюбец! Так ты желаешь себе корону, не так ли?

— Это мое дело.

— Что думаешь ты о людях?

— Они стоят того, чтобы ими попользоваться.

— Ты готов причинить им множество бед, чтобы возвыситься самому?

— Постараюсь поменьше, но столько, сколько потребуется.

— Например, истребить сю тысяч, миллион?

— Я уже ответил тебе.

— Люди возненавидят тебя?

— Они будут меня боготворить.

— За, что?

— За то, что я презираю их.

— Танцуй, ты будешь велик.

— Не стоило говорить мне то, в чем я уверен и сам.

И хорват танцевал, как и все остальные, но танец его был на редкость блистательным. Потом, видя, как горячо ему аплодируют, он сказал: «Как думаете, могу я стать вашим командиром? И не пора ли нам в самом деле отправиться на завоевание Луны?»

И множество глоток крикнуло снизу:

— Да, да, идем завоевывать Луну! Этого требует наша цивилизация, такою желание белого человека, так повелевает нам долг, идем завоевывать Луну!

И Хендрик смотрел, как они завоевывали Луну. Он видел, как на несчастной планете высадились мириады солдат. На этой планете тоже худо-бедно, как могли, жили люди, такие же, как мы; но всех их вырезали, как того требовали интересы цивилизации. И пролился на землю кровавый дождь.

Эта страшная мясорубка пошла на пользу лишь одному человеку, тому самому хорвату, которого Хендрик снова видел теперь стоящим на канате в самом великолепном костюме, о каком только можно мечтать. Он все еще выделывал величественные па среди господ своего круга. И разглагольствовал о прогрессе, о цивилизации, о благосостоянии и помощи беднякам и еще о множестве столь же трогательных и благородных вещей.

И простодушный люд аплодировал ему из низины; и те, кто сделал его властелином, говорили: глядите, какая огромная душа у него; восхищайтесь необыкновенным человеком, он убил больше двух миллионов ста тысяч лунатиков и уморил пятнадцать сотен тысяч наших детей. Ура в честь великого человека!

А хорват горячо приветствовал такой добрый народ, салютуя ему жестами, полными величия, прогресса и цивилизованности. И народ аплодировал ему, а он втайне потирал себе руки и говорил тихо-тихо:

— О простаки, какие же вы глупцы!

IX

Но вот и еще клоуны, сказал себе Хендрик, это мэтр Иов и четверо его спутников. Подойди ближе, паяц, не будь трусливым, шут гороховый] Иди сюда, говорю я тебе. А вы, идущие следом, пообезьянничайте-ка за ним! Мерцайте отраженным светом, почтительно подражая вашему светилу! Одежды ваши позеленели и поистаскались, но достоинство ваше поистаскалось еще заметней.

— Господин посланник дьявола, — выступив вперед, заговорил мэтр Иов, — могу ли я смиренно умолять вас не обижать так жестоко этих чувствительных молодых людей. Смотрите, да они сейчас расплачутся. Успокойтесь, друзья мои, сей дух не имеет намерения оскорбить вас. Да знаете ли вы, кто перед вами? Нет. Глядя на эту царственную осанку, сверкающие очи, высокий лоб, лицезрея печать возвышенной меланхолии, что тенью омрачает сей прекрасный лик, — как можно не угадать, что перед нами самый горделивый, самый несчастный, самый печальный, самый красивый из всех ангелов, их славный повелитель, всемогущий Люцифер?

— Перестань, — перебил Хендрик, — хватит, бездельник, докучать мне лестью.

— Монсеньор, ах, с каким удовольствием я слушал бы гармоничные звуки вашей речи, если бы каждое слово тут же превращалось в монету по сто су.

— Заткнись и смотри: видишь, как эта троица скачет на канате?

— Да, монсеньор, да, о высочество.

— Следуй за ними, ублажай их, подольстись к ним; умеешь умасливать речами, так умасливай тех, кто будет тебе платить за это; умеешь плясать, так пляши для тех, кого боишься. Так ты и получишь свои орденские ленты, кресты и почести; и станешь жирным, и расползешься как масляное пятно. Ведь именно это и подсказывает тебе низкая твоя душонка, негодник?

— Да, монсеньор, я благодарю ваше высочество за добрые советы.

— Подойди же ко мне, и я одарю тебя тем самым, что ты будешь в изобилии получать всю жизнь твою.

Мэтр Иов повиновался, и Хендрик с размаху отвесил ему пинок под зад. Мэтр Иов церемонно поклонился, протянул руку и произнес:

— Это стоит двадцать франков, монсеньор.

X

Предчувствие Хендрика оправдалось; мэтр Иов прыгал по канату с кошачьей грацией, словно был сделан из гуттаперчи, как будто гибче его тела не было ничего в мире; его спутники повторяли за ним все его антраша, но не могли достичь такой же, как у него, подвижности, ловкости и гибкости, благодаря которым мэтр Иов и оказался самым достойным из плясунов. Но все-таки можно было предвидеть, что настанет денек, когда и они достигнут высот необыкновенных. Устав без передышки выкидывать невероятные коленца, мэтр Иов снял с головы колпак и с подтанцовыванием и поклонами направился прямо к хорвату.

— Цезарь, — заговорил он, — Помпей, Саладин и Карл Великий по сравнению с вами — просто малые ребятишки. Кого убить для вас: белого человека? Миллион? Решимость моя огромна, как мир.

Он подошел к белому человеку и шепнул ему, показав на хорвата:

— Если этот тип мешает вам — есть способ возмутить против него всю пучину толпы. Я полностью в вашем распоряжении.

Потом он повернулся к миллиону и сказал ему:

— Когда вы захотите, властелин мой, я скажу, что этому миру не нужны ни этот белый человек, ни этот хорват, что только деньги и есть владыка всего и только в них и должно верить всем нам.

И так он переходил от одного к другому, вприпрыжку, приплясывая, и делая пируэты, и получая от всех троих подарки того самого рода, забористый образчик которого сам Хендрик отвесил ему первым.

И простой люд низин говорил о нем: до чего ж хорош, вот ведь скромен, а как сметлив, как ловко всюду поспевает, не хватает с неба звезд, а ведь ох как сам непрост, умеет удержать удачу за хвост, а промахнется — тоже не заплачет; потому как сердце у него добряка, он принимает людей как они есть, и за то ему и хвала и честь, и чтоб преуспеть, годится любой способ, а если кому стыдно — стало быть, тот и не прав, ибо нет на свете большего безумца, чем одержимый гордыней. Слава такому храбрецу, славься ты, честный человек!!!

И долетали до него снизу аплодисменты и много золотых монет.

Тем временем четверо музыкантов в позеленевших и истаскавшихся платьях приплясывали по примеру своего предводителя и вертели головами, посматривая на него, как верные псы следят за хозяином, боясь что-нибудь сделать не так. Они умели танцевать и плясали хорошо. А мэтр Иов одаривал их, раздавая кому покрепче, кому побольнее, так что приходилось им частенько почесывать те места, где их особенно щедро одарили.

И кричали четверо музыкантов в позеленевших и истаскавшихся платьях:

— Спасибо, господин наш, это стоит двадцать су.

И он удостаивал их платежом, и благодарственной хвалой ему служил визг их крикливых флейт.

А простые сердцем люди низин говорили: вот как надо ставить себя в жизни-то, надо идти за тем, кто возвышается, и делать как он: ведь и эти простые бедные музыканты займут видное положение, став от побоев только мудрей.

И им тоже бросали снизу мелкие монетки, а те принимали их с благодарностью и смирением.

И вдруг, стоило Хендрику лишь отвернуться, чтобы положить этому конец, как на канат запрыгнуло чудовищное множество плясунов, искусные танцоры и еще совсем школяры, потом бесчисленная толпа незваных попрыгунчиков, а за ними еще больше тех, кто норовил последовать их примеру, — ибо, видя, как из самых низин доросли уже до хорвата, белого человека и ломовика горы миллионов и миллионов золотых монет, они тоже бросились урвать свою долю. Хендрик был сброшен на землю, расплющен, истоптан бегущими ногами, как померанец в ступке, как виноград в давильне, раздавлен, как свежее яйцо под пятой Голиафа. Напрасно он пихался, крутился, уворачивался, вопил, что он сам дьявол и жестоко отомстит за это, — он видел перед собою одни только ноги, ноги с черными ступнями, миллионы и миллиарды ступней, хлеставших его по щекам, топтавших его глаза, рвавших уши, ломавших ребра, дробивших кости и раздавивших на его ногах-страдалицах самые любимые мозоли. Все превратилось в ужасный кошмар. Он не умер лишь потому, что был духовно подготовлен к такому испытанию.

И вдруг тишина повисла над толпою, воцарилось безмолвие, миллионы и миллиарды ног внезапно остановились, Хендрик неуверенно встал на ноги, избитый, но живой, и тут было ему видение, какими Господь удостаивает лишь тех, кто уже покинул наш земной мир.

Три женщины небесной красоты воссияли в; горних высях в ореоле блистающих облаков. Первая была высокой, суровой и печальной, в одной руке она держала топор, в другой весы: и звалась она Справедливостью. Вторая была пышной и светловолосой, нежной и миловидной: кого ни коснется она подолом платья, всяк светлел душою: ее звали Доброта. Третья — нагая как Венера и столь же обольстительная, и гармоничные формы ее небесного тела озарялись изнутри пламенем нежной страсти, а плоть казалась сотканной из прозрачного золота. Она походила на сладчайший плод, коего вожделеют и самые старые зубы, а губы ее сверкали словно коралловая чаша, из которой хотелось выпить, даже заплатив за это жизнью. Все, кто был в долине, протянули к ней руки, все хотели обнять ее, овладеть ею: эта звалась Любовью.

Канат, такой длинный, что его конец уходил за горизонт, теперь был весь покрыт всевозможными плясунами.

С появлением трех женщин произошло вот что: сперва люди в долине перестали бросать вверх золотые и серебряные монеты, потом канат, сплетенный из десяти толстых бечевок, уже не казался таким прочным, как раньше, потом слабел, слабел и ветшал все заметней и заметней, пока наконец не порвался совершенно под ногами всех плясавших на нем.

И тогда раздался вопль, долгий, пронзительный, душераздирающий, вопль, от которого заледенела кровь в жилах у самой жизни. Это кричали низринувшиеся в пропасть, где с ними не случилось ничего плохого, кроме одного — все они попадали в толпу простых сердцем, а те сорвали с них маски, насмехаясь над ними и их честолюбием, их пляской, их тщеславием и особенно издеваясь над их падением.

Пока звучал этот крик, словно стенало множество утопающих, Хендрику показалось, что его облекают в тяжелые, холодные, плотные и влажные одеяния.

— Вот те на! — сказал он. — Да что ж это? Я опять стал человеком! Увы, да! Вот и тело мое, и мое пальто, и эти бедные ноги, что до нитки вымокли под дождем, тоже мои.

Сверху кто-то стучал в его картонный футляр.

— Хендрик дома? — спрашивали знакомые голоса.

— Да здесь, господа, здесь, — меланхолично отозвался он, — только уберите домик с моей головы.

Так и поступили; Хендрик, освобожденный от чехла, остался сидеть, хлопая глазами и жмурясь от яркого фонаря, который держал ломовик. Фонарь полностью освещал хорвата, капуцина и мэтра Иова; Хендрик зевнул в полную сласть и сказал:

— Господа! Я видел сон…

— Про нас? — осведомился ломовик.

— Точно так; тебя, к примеру, я видел пятидесятилетним мужиком, ты шел, волоча за собою подол очень толстой шубы, сшитой из шкур, содранных тобою с клиентов; у тебя, капуцин, каждый раз, как тебе стоило только сказать не то, что ты на самом деле думал, слезала с языка кожа; ты, хорват, в наказание за гордыню стал подметалой улиц; что до тебя, мэтр Иов, то ты беспрестанно плавал меж двух морей да в обоих и утонул.