Бражник

Лавровый потоп

Ты вытираешь пол насухо и думаешь, что все обошлось, а потом тебе звонят в дверь. Так ты и понимаешь, что затопил соседей.

Случилось что-то ужасное, а сделать с этим ты уже ничего не можешь. Конец света настал, и начался он прямо с порога твоей квартиры. Услышь трубы и гром, ангелы взывают к тебе.

Грядет Страшный Суд, и ты это знаешь. Ты уже видел его в глазок, когда отпирал дверь.

Подготовиться к этому ты не сможешь. Так оно и задумано: ты должен встретить свою судьбу если не с голой задницей, то как минимум с выражением одутловатой растерянности на лице, что, впрочем, одно и то же. Ты не можешь быть одухотворен в момент оглашения приговора. Ты не должен быть рад Моменту Истины, потому что для таких вещей нет подходящего времени. Есть только неподходящее, и именно оно им подходит.

Одним словом, звезды сложились так, что это случилось: у меня как раз наступило время, непригодное для любой траты денег. То есть, полное их отсутствие. Я был полнейшим банкротом, потому что потратил все свое состояние на два литра пива. И вот тут-то судьба решила: «ага». Настало время для Истины.

Восстановлю цепочку событий: пиво ласково, как новорожденное дитя, брошено в мой пакет. Я выхожу из пивной и иду обратно. Я иду обратно той же дорогой, но впечатлений остается гораздо меньше. Меньше, зато качественней: я чувствую только огромную вселенскую любовь к миру вокруг. Я радуюсь пиву.

А когда я захожу домой – вижу у самого порога лужу.

Раз. Я испытываю приступ брезгливости.

Два. Вспоминаю, что ни кота, ни собаки у нас нет, вздыхаю с облегчением, но через лужу все-таки перешагиваю.

Три. Еще раз вспоминаю, что собаки у нас нет, а кота тем более.

Возникает вопрос.

И теперь, господа присяжные, пришло время познакомить вас с универсальной формулой, которой можно решить любой вопрос, возникающий в нашей квартире. Это та самая задача, ответ на которую уже содержится в ее условии, «прочитай еще раз и все поймешь», как любят подтрунивать над детьми учителя математики.

Как вы могли заметить, квартира наша. А наша она потому, что помимо меня в квартире имеется Лаврентий.

Имеется – не в смысле имеет самого себя. Упомянуть это я считаю крайне важным, потому что желание материть Лаврентия – та самая слабость, с которой мне приходится бороться регулярно. Кто-то безуспешно бросает курить, а я – материть Лаврентия. На самом деле, нет никакой весомой причины его не материть. Напротив, поводов предостаточно. Лаврентий поставляет эти поводы регулярно, почти с заводской точностью. Не матерю его я не потому, что не за что, а потому, что мне мои нервы дороги. И если я начну всерьез его крыть, то это займет слишком много времени и сил.

А у меня пиво. Его пить надо. Я, можно сказать, занятой человек.

Так вот, нашей квартира была именно потому, что в ней нас содержалось двое: я и Лаврентий. Он просто со мной жил. Но с этим «просто» у нас регулярно возникали непомерно проблемные сложности. «Просто» Лаврентия можно разве что материть.

Задымившаяся проводка – это так, для разогрева. Я от этого запаха просыпаюсь по утрам, как нормальные люди от кофе.

Поэтому лужа у порога в тот день меня совершенно не удивила. Вопрос о ее местонахождении был риторическим. Дело, разумеется, в Лаврентии, а знать подробности мне незачем.

Как и полагается рядовому гражданину, с аномалиями в жилище разговор я держал короткий: вытер все насухо. Так едва зачатый, да и то риторический, вопрос исчерпался ведром, содержимое которого я вылил в унитаз.

После этого я пошел в свою комнату и благополучно забыл обо всем на свете. Вода на полу находилась в самом низу моего списка всего на свете, а в очереди на забывание стояла самой первой.

После двух литров пива я и вовсе заснул, а разбудил меня звонок в дверь.

Когда я вышел из комнаты, вода оказалась на своем прежнем месте. Не то, чтобы меня это удивило – я скорее восхитился целеустремленностью такого примитивного вещества. Во даёт, а. Отчасти из уважения, но в основном из-за мерзкого стрекотания звонка, кнопку которого по ту сторону двери неустанно терроризировал чей-то палец, я решил пока воду не убирать и смело наступил в лужу босыми ногами.

Вода, кстати, оказалось теплой, но это не придало моему решительному шагу комфорта: мне снова пришлось напоминать себе о том, что домашней живности мы не держим.

Еще я подумал, что на полу могут быть разлиты какие-то химические реактивы – потому что кто его, Лавра, знает! – и над моими ступнями нависла ощутимая угроза.

Для верности я подождал пару секунд. Чуть тряхнул ногой, чтобы, в случае правдивости моей догадки, ошметки плоти слезли с голой кости, но нога даже не дымилась. На вкус и запах таинственную жидкость я проверять не стал, но осмелился снова наречь её водой.

Дверной звонок продолжал стрекотать.

Но – оцените силу моей веры в человечество! – о Лавре я подумал далеко не сразу. Это сейчас я могу злорадно указать на виновника пальцем, а тогда просто смирился с происходящим. О Лавре я вообще куда лучшего мнения, чем он заслуживает.

Стоя в луже голыми ногами, я смутно ощущал, что вода меня будто бы гладит. Даже приятно, вода-то теплая. Гладит по пяткам и поднимается все выше.

Да, оказалось, что уровень воды в луже поднимается. В нее, как в маленькое озерцо, впадал ручеек, бегущий через весь коридор. Его исток находился где-то за поворотом на кухню.

Симпатичный дачный ландшафт за городом.

Дверь все-таки пришлось открыть. Я уже догадался, что звонили соседи снизу.

– Мы снизу, – агрессивно сообщила дама в дверном проеме. Даже не поздоровалась.

Она лишь подтвердила мою догадку, но я решил не отвечать, что уже знаю. Ей, должно быть, уже досталось.

Только представьте себе эту картину: вот эта дама в офисном костюме, она же не ходит за пивом в дальнюю лавку, как я. У нее есть работа. Пришла она сегодня с работы, непременно уставшая и злая на какую-то рабочую неурядицу, а в квартире дождь. Наверняка еще и прям на ремонт, не станет же она жить так, как мы. Это у нас с потолка штукатурка летит, как с волос перхоть. Нам-то терять нечего на этом потолке, я бы даже, может, обрадовался, если бы с него дождь пошел. Но для нее это непорядок. Вот она и пришла с нами ругаться.

Мало того, что мы, гады, открыли не сразу, так открыл еще и я – стою, купальный сезон открываю босиком в этой луже. И улыбаюсь дружелюбно, чтоб ей не очень обидно было столько ждать.

Конечно, она злилась. Я ее даже не осуждал.

– У вас что тут творится? – возмущалась она тоном школьной учительницы.

Я молчал. Думал, может она и вправду в школе работает: такая официальная, строгая. Костюм офисный, он же и школьным может быть. А сидел на ней, надо сказать, отлично.

– Вы хоть понимаете, что это все ко мне с потолка капает? – продолжала участливо возмущаться она. Её длинная шея агрессивно подавалась вперед, как будто каждое свое слово она вклевывала мне в голову.

А шея прямо лебединая.

Я молчал. Опустил взгляд, чтобы не видеть нолики денежной компенсации в её глазах за линзами узких, аккуратных очков, и взгляд почему-то сам упал к ней на грудь. Упал, как изнеженный солнцем мартовский рыжий кот падает на шиферную крышу. Падает и катается по ней пузом кверху.

Я очень хотел, чтобы все обошлось без ремонта. Боже, пускай все высохнет без следа. Пускай перекрытия между этажами возьмут удар на себя.

Оторвав глаза от бюста, я взглянул ей за очки. Мне все стало кристально ясно.

Когда я постучал к Лаврентию, он не ответил, и я даже забыл про воду и мартовских котов – всерьез забеспокоился, что с ним случилось. Как будто с Лавром что-то может случиться! Нет, это из-за Лавра все всегда случается. А с ним – никогда, я еще раз убедился, когда открыл дверь: сидел себе, живой и невредимый. Зараза такая. Просто в наушниках.

А за моей спиной все еще стояла разъяренная незнакомка. Я ее грудь спиной чувствовал.

Это было даже приятно.

Из-за открытой двери в темное царство Лавра брызнул солнечный свет. Вернее, не солнечный, а от лампочки в прихожей.

Дело в том, что Лаврентий солнечный свет презирал, как и подобает чудиле со стажем: окна он завесил плотной черной тряпкой, как театральной портьерой. Из источников света Лаврентий признавал только старую настольную лампу с противным желтым светом. Лампа чуть-чуть не дотягивала до звания раритетной, поэтому числилась у нас просто старой.

От света Лаврентий встрепенулся. Обернулся, как зверек, с выражением заинтересованности и абсолютной невинности. Его тело на табуретке – дряблое и округлое, как подушка – мягко перевалило в мою сторону свой центр тяжести. Наушники Лавр снял. За годы совместного проживания усвоил, что жестами объясняться я не умею.

– У нас что тут творится? – переадресовал я вопрос соседки, которая все еще дышала мне в спину своим бюстом.

– Фрустрация, хаос и полное беззаконие. Как всегда, – незамедлительно рапортовал мой добрый сосед.

И уставился на меня со скучающей вежливостью на грани презрения, как консультант в магазине.

Я прояснил ситуацию:

– Там соседка снизу пришла. Мы её топим.

И Лаврентий… он просто мне улыбнулся.

– Все мы тонем сами по себе. Когда тебя топят – это еще ничего.

Нет, Лаврентий не был катастрофой. Он был самым настоящим стихийным бедствием.

***

«В смерти своей настоятельно прошу никого не винить, только меня самого. Автор этих строк не смог вписать себя в мир и выбрал единственный выход – преждевременный и собственноручный. По поводу небольшого своего имущества заранее отдал распоряжения доброму товарищу, Лаврентию Анатольевичу. Он все сделает, как положено, ему я доверяю, как самому себе. На протяжении совместного нашего с ним проживания Лаврентий Анатольевич неоднократно доказывал свою усидчивость и расторопность, восхищал меня своим умением решать проблемы и никогда не подводил доверия. Из всех вещей в вашем бренном мире моей бессмертной душе больше всего будет не хватать именно Лаврентия Анатольевича и маленьких радостей нашего с ним совместного быта. Да, Лавр, это все про тебя. Гнида ты эдакая».

Иногда я пишу предсмертные записки. Это успокаивает.

Но я пока не хочу умирать. Для этого нет ни одной причины. Причины есть только для того, чтобы продолжать жить.

У меня еще целы руки и ноги. И того, и другого по две штуки. Полная заводская комплектация. Все, что под кожей, цело тоже – даже аппендицит не вырезали, ни одного хирургического шрама на всем теле.

Правда, я почти не использую свои руки и ноги. Аппендицит тоже. Но я еще могу сослужить человечеству службу всеми своими конечностями! Разве что аппендицит в пролете, но для чего-то же он все-таки нужен. Не знаю, для чего именно.

У меня впереди одна неопределенность, а позади – сплошь надежды на светлое будущее. В таком положении умирать как-то глупо.

У меня, в конце концов, пока не было девушки по имени Мария. У меня было много девушек, но Марии пока нет. А мне очень хочется, чтобы Мария была. Главное, когда я её все-таки найду, в первый же день не жениться от радости.

Мне нравится жалеть себя в предсмертных записках. Как будто кто-то посторонний ко мне подходит и по плечу хлопает.

После того, как соседка снизу потребовала компенсировать ей всю безрадостную жизнь учителя начальных классов, на меня напала вполне ожидаемая хандра. Хоть я даже не спросил у нее, действительно ли она работает учительницей начальных классов. Мне, по правде, даже не хотелось у нее это спрашивать.

Предчувствие денежных трат вообще отбивает у меня все желания. Я сразу начинаю видеть в каждой вещи усилие, на нее затраченное, и думаю: какой смысл? А ответов не нахожу.

Какой смысл, к примеру, строить дом, в котором так легко происходят течи. Сколько людей трудилось для того, чтобы между этажей учудить дуршлаг. Я много думал о перекрытиях. О том, что все стены полые изнутри, и кто знает, что там творится. Смерть, гниль и плесень.

Естественно, в таком состоянии духа я ничего не мог делать. Особенно не мог заплатить соседке снизу, потому что это самая бессмысленная и злодейская вещь из всех, на которые я только способен! Я точно знал, что от этого ни мне, ни ей легче не станет.

Мне не станет, потому что это унизительно и у меня денег нет. Ей – потому что деньги людей портят. Тем более, когда их из кармана нищего забирают, как последний кусок хлеба.

Хотя о хлебе мне лучше не думать. Голод – неотъемлемая часть моей жизни. Если денег у тебя мало, ты все спускаешь на еду. На то, чтобы выжить. Но жрать все равно хочется постоянно. К тому же, хоть денег у меня хронически мало, на еду я спускаю далеко не все. Большая часть утекает в мой главный порок: в пластмассовую литровую бутылку с пенным.

Я не могу назвать себя алкоголиком, как и любой другой алкоголик, но пью я довольно часто. От обыкновенного алкоголика меня отличает только одно: так же часто я могу и не пить, просто обстоятельства заставляют искать убежище. Я выбрал не самый плохой вариант.

Конечно, все могло быть хуже. Возможно, если б моя жизнь сложилась похуже, я бы чувствовал себя лучше.

Найти для себя крайность и больше не мучиться в неопределенности! Не иметь ни малейшей возможности заработать денег и не страдать угрызениями совести из-за того, что ты их не зарабатываешь! Какое это счастье.

Вкусить наконец сладкий плод заслуженного презрения, моля злобный мир о жалости.

У меня давно появилась идея. Социальное исследование. Нарисовать две диаграммы: на одной изобразить распределение дохода людей с достатком, на другой – без него. Сперва может показаться, что это исследование бесполезно, но на деле это не так, ведь так мы узнаем, что нищие тратят на еду гораздо больше, чем богатые.

С помощью этих диаграмм можно многое рассказать об обществе. Например, если прибавить к ним статистику ожирения, то станет ясно, что всему виной нищие. Если тратишь все свои деньги на еду, не удивляйся! С ожирением, разумеется, надо бороться. Например, сказать бедным, чтоб меньше жрали – но толку от этого не будет, поэтому есть более действенный метод: повысить цены, чтоб на тот же бюджет они покупали меньше еды и, следовательно, худели.

Или, к примеру, можно рассказать о том, что бедные не стремятся к культуре. Они жрут, а не читают книжки! Конечно, они не пойдут в музей, ведь такая жирная задница даже не пролезет в двери.

Но я солгал. На самом деле исследование бесполезно. Ведь вы уже это знаете.

Все хотят изменить свою жизнь, но не все готовы начать делать хоть что-то.

В том числе и я.

Счета за коммунальные услуги на тот момент мы с Лаврентием не оплачивали уже год, а то и дольше. Приходилось, правда, периодически подкидывать пару копеек, чтобы не отключали свет. Свет нам не отключали, но почтовый ящик все равно ломился от неоплаченных счетов и длинных оповещений о том, какие мы сволочи, раз не платим за квартиру.

И с этим я абсолютно согласен: мы сволочи, причем последние.

Все мои друзья – прекрасные люди, только вот их у меня больше не осталось. Когда ты нищаешь, твой круг общения сужается с астрономической скоростью. Когда ты не отдаешь долги, тебя вообще мало кто соглашается терпеть.

Но даже к тем, кто готов тебя выносить, ты не ходишь, потому что совесть мучает. Ты уже выброшен за борт, не надо цепляться за весла.

Они все отдалились от меня постепенно, даже не прерывая дружбы. Это было очень бережное убийство. Я, вроде как, и сейчас могу к ним зайти – они просто сделали все возможное, чтобы мне не захотелось.

Они. Так обычно говорят о гостях с других планет. Удивительно, как далеко можно уехать под горку нищеты и убожества.

Со мной остался только Лаврентий. Он со мной, а я с ним.

Когда мы с ним ссорились, я начинал перечислять способы выселения меня из квартиры. Он на меня из-за этого смотрел, как на врага народа, как будто я предатель последний. Как будто мы женаты, и я сказал, что на развод подаю.

Дело в том, что мы с Лаврентием – существа одного и того же вида. Не только как прямоходящие млекопитающие. Да-да, Лаврентий прилично портил мне жизнь и я его, если честно, ненавидел, но у нас с ним много общего. Не в смысле привычек и мировоззрения: мы с ним много пережили, из общего у нас воспоминания и опыт. У нас с ним одна история на двоих. Мы оба знали, как дошли до своего настоящего, и жили в молчаливой солидарности.

Лаврентий когда-то назвал наш образ жизни контркультурой. Я назвал Лаврентия идиотом.

Я не люблю этот термин – контркультура. Как будто отрицание феномена пытаются вписать в сам феномен. Только плюс на минус не даёт плюс, как в математике, происходит скорее взаимоуничтожение. Если что-то идет против культуры, значит, культуры в нем и нет. Не контркультура, а бескультурье поганое.

На следующий день после того, как я познакомил Лавра с нашей очаровательной соседкой снизу, которая, в свою очередь, познакомилась с нашей водой, он сказал мне:

– Какие нервные люди, оказывается, под нами живут.

В тот момент он сидел у окна. На стуле с разломанной спинкой, навалившись на подоконник своим объемным телом и высунувшись в форточку по плечи. Неторопливо тянул самокрутку с настолько дешевой дрянью, что лучше б курил чай из пакетика.

– Ты вообще о будущем не думаешь! – возмутился я в ответ.

Меня все еще одолевали половые нервозы.

Половые – в смысле, те, что из-за течи в полу. Я нигде не мог усидеть спокойно, постоянно ходил по квартире туда-сюда. По вздувшемуся от воды линолеуму в коридоре, по потемневшим деревяшкам пола на кухне. По стоптанному ковру в своей конуре.

Мне казалось, что времени осталось в обрез. Что потом случится – не знал, но знал, что случится что-то ужасное. Что-то вроде огненного дождя или мирового финансового кризиса.

Поэтому флегматичность Лаврентия меня особенно доставала.

А он еще и вздохнул утомленно. Как будто я со своими нервозами – дитя нерадивое, и от очень важных взрослых дел его отвлекаю. Вздохнул и повернулся ко мне, оглядев с головы до пят. А потом заговорил:

– Да что такое это твоё будущее? Нет ни прошлого, ни настоящего, ни следующего – есть только один кипящий момент нашего с тобой осознанного, который не уходит ни дальше, ни ближе, который всегда с нами рядом, который и есть мы. Как же ты не понимаешь?

На Лаврентия иногда накатывает. В смысле, он всегда такой, просто иногда рот открывает, а обычно молчит.

И я кивнул.

– Это я прекрасно понимаю. Чего я не понимаю – так это как ты умудрился пережить свое детство, отрочество и юность с такими убеждениями.

Я имел в виду его полную пассивность в отношении происходящего.

Лаврентий отмахнулся.

– Не было у меня не одного, ни другого, ни третьего. Одно лишь настоящее.

Нет, Лавр не притворялся. Он действительно не въезжал.

– И как ты себя чувствуешь в этом своем настоящем, не надоело еще за столько лет?

– Сегодня я отказываюсь от дуалистической системы оценки своего самочувствия, – ответил Лаврентий. Одновременно отягощен и польщен надобностью пояснять свои убеждения-однодневки простому смертному – сидел, давя на подоконник своей мудростью, курил свою гадость.

И тут уж вздохнул я.

– Ладно. Скажи хоть, как ты эту дырку пробить умудрился? – с этими словами я указал на обмотанную тряпкой трубу. Она была похожа на конечность мумии в бинтах.

Да, Лаврентий просто пробил дырку в трубе на кухне. Он сам признался, чтоб меня успокоить, когда соседка ушла.

Как меня должна была успокоить новость о том, что у нас в квартире труба дырявая, я не знал. Но Лаврентий был в курсе.

– Мясо рубил, – наконец-то ответил он, философски взглянув на свое творение.

– На трубе?

Я язвил. Лавра это всегда доставало.

– Нет, конечно. На столе рядом с трубой, – стол действительно стоял рядом с батареей, так что механику действия понять я мог, – топор на кость попал и на трубу съехал.

В общем, картина предельно ясна.

После объяснения Лаврентия мы оба посмотрели на многострадальную трубу с философским видом.

Сперва Лавр просто заткнул дыру тряпкой и думал, что прокатит. А что произошло дальше, я уже рассказал. С тех пор труба была перемотана гораздо лучше и с нее почти не текло, только капало в ведро, которое мы по очереди выносили.

Ну, как будто потолок течет в избе. Ничего сложного.

– Ладно, – повторил я и задумчиво кивнул, продолжая смотреть на трубу. – Сегодня я попытаюсь найти работу.

Лавр на меня презрительно фыркнул.

–Прекрасное решение. Ещё лучше было бы разве что молча оставить меня, но я не требую от тебя чего-то выдающегося.

– И на том спасибо, – ответил я, незамедлительно следуя его рекомендации.

Что меня всегда раздражает, так это когда люди пытаются показаться умными. Но к Лавру это не относилось ни разу. Вина Лаврентия заключалась лишь в том, что он существовал единственным возможным для себя образом. И, вопреки тому, что образ этот не соответствовал миру вокруг, все равно отчаянно пытался себя в него вписать. А это, как я считаю, достойно уважения.

В истории с трубой, пожалуй, остался всего один пробел: откуда у Лаврентия взялось то злополучное мясо. Это я объяснить смогу – не смогу объяснить только, почему ему понадобилось рубить это мясо рядом со стояком центрального отопления, но этого никто не сможет объяснить, даже сам Лаврентий. Особенно сам Лаврентий.

Как-то раз, во времена нашей бедственной юности (которые продолжаются до сих пор), Лаврентий решил съездить в деревню к бабушке.

Практика самая обычная.

Особенно, если к бабушке ты не ездил уже лет десять, а в холодильнике последняя мышь повесилась еще неделю назад. Я к бабушке в таком положении не ездил, потому что у меня бабушек не было. А у Лаврентия бабушка была. И он ездил.

Деревенских родичей так растрогал аппетит Лаврентия, что они не скупясь нагрузили его в дорогу. А это уже растрогало Лаврентия. Он плакал. Конечно, мне никто не сказал, плакал он или нет, но мне нравится думать, что плакал.

Я вообще люблю представлять, как Лаврентий плачет, но об этом как-нибудь в другой раз.

В общем, родственники Лавра поставляли нам провизию, как гуманитарную помощь. За это я благодарен им до глубины души, ведь эти продукты помогали мне достичь своей цели: спускать все свои деньги до последней копейки на пиво. Я благодарю их молча, потому что в глаза ни разу в жизни не видел.

Мясо, разделать которое бабушке из деревни раз плюнуть, на нас всегда звучно шлепалось карой небесной. Что два городских парня могут сделать с целой тушей свиньи? Разве что стать вегетарианцами от впечатлений. Я вообще не думал, что свиньи такие огромные. Для меня они были размером с собаку. А оказалось, если тушу положить на диван и накрыть одеялом, Лаврентий решит, что я завел себе девушку – такая она объемная, эта туша. Как два человека.

С мясом нам приходилось попотеть. И никаких специальных ножей. Лавр раздобыл в той же деревне обычный топор и орудовал им так, как будто пытался забить медведя в состоянии аффекта.

И если результаты его стараний увидит какой-нибудь мясник, он в оскорбленных чувствах на самом Лаврентии покажет, как надо.

Ну, а в один прекрасный день под удар попала труба. Вполне возможно, у Лавра не было иного выхода – либо туша, либо он. Там уж не подумаешь про трубу, бей и молись.

Но вообще-то мы очень хорошие парни, хоть мясо разделывать не умеем. Мы настолько хорошие, что, считай, исчезающий вид.

Наша квартира – что-то вроде террариума в зоопарке, а мозги в наших черепных коробках – как прекрасные звери, изъятые из дикой природы, которой они могут приносить пользу. В закрытом пространстве они не могут реализовать свой потенциал, но остаются при этом все теми же прекрасными зверями, изъятыми из дикой природы.

Только вот наш террариум не заперт. Его ни разу не закрывали.

Если говорить проще, то мы, не найдя себе места в жизни, выбрали смерть. Самую тяжелую и мучительную смерть: естественную. А естественная смерть – штука медленная, поэтому мы неминуемо вписывались в жизнь.

Как безбилетники, которых контролер устал донимать и просто оставил в поезде. То ли пожалел, то ли не захотел тратить свое время.

Но скажи я, что от неминуемой жизни страдаю – пришлось бы искать хорошее оправдание тому, что я все еще жив. Даже не одно, потому что в таком деле лучше иметь запасной вариант. На случай, если первый подведет. Да, я не страдаю от жизни и ни разу не пытался сбежать из нее своими силами. Разве что записки писал. Но кто меня за это осудит!

У Лаврентия-то оправдание было отличное, я ему даже завидовал. Он и тут неплохо устроился.

При нашем образе жизни Лаврентий не ограничивал себя ни в чем. Ни в чем из круга его интересов. А в том, в чем он себя ограничивал, он и не нуждался.

У него была крыша над головой, был я, составляющий ему скудную компанию и приносящий в дом пиво, были родичи из деревни и мясо. У него, в конце концов, был топор. Он еще как-то разживался куревом, как именно – тайна за семью печатями. До сих пор понять не могу, как он это делал: при мне Лаврентий не выходил из дома ни разу, не считая своей вылазки к бабушке в деревню. И тех славных времен, которые для нас обоих остались в прошлом.

Почему мы живём вместе? Мы были влюблены в одну и ту же девушку, а потом она бросила нас обоих. Мы остались вдвоём.

Знаю, звучит довольно странно, но это действительно было так. Сейчас расскажу поподробнее.

Я думал, что у нас все взаимно, он думал, что у них все взаимно, а что она думала, никто не знает.

Вот, собственно, и все.

Если вдаваться в никому не нужные детали, можно сказать еще, что у меня в общежитии стоял диван. Он был там до меня, стоит, должно быть, и теперь – вы могли бы даже проверить, скажи я вам адрес, но я не скажу.

Я смотрел на тот диван и думал: здесь случилось счастье.

Она пришла ко мне всего один раз. В тот вечер я сам пригласил её. Знал, что мы с ней будем вдвоём.

Я был очень богатым студентом: комната в общежитии, понимающий сосед и целая ночь впереди.

Я был самым счастливым человеком на свете. Мог счастливо предаваться жизни и не думать о том, чего она стоит. Именно этим я и занимался, искренне веря, что по-другому не бывает. Веря, что у каждого есть свой вечер с пронзительно живой многослойностью звуков из открытого окна, и в этот вечер к каждому кто-то приходит, чтобы остаться до глубокой ночи, постоять немного у форточки с сигаретой и остаться уже до самого утра, а потом лечь спать.

Если бы вы спросили меня, каково быть религиозным человеком, я бы ответил: найдите то, что полюбите больше всего на свете, и никогда не прикасайтесь к этому.

Но вы не спрашиваете.

***

Такова официальная версия.

Но есть еще кое-что, о чем Лаврентий не знает. После этого мы с ней виделись снова, и не раз. Ещё пару недель мы были близки – потом случилась катастрофа и все закончилось, но та пара недель была раем.

После этого мы расстались навсегда. Я – с чувством завершенности этой истории.

Я потерял любовь, но обрёл его. Миниатюрного Шопенгауэра с комплексом неполноценности.

Будем честны: обмен не из лучших. Но в этой истории именно Лаврентий вышел победителем.

Вышел со всей своей жизнью впереди – для того, чтобы быть собой: странным, никем не понятым и абсолютно оторванным от общества.