Брак с другими видами

Баумкухен

Настроив конфорку на слабый огонь, Томоко вдруг поняла: весь мир вокруг — викторина, которую выключили на середине.

Почему она осознала это именно теперь? Кто знает. Возможно, она давно уже подозревала о чем-то подобном. О том, что все мы просто сидим посреди какого-то огромного пустыря и продолжаем отвечать на вопросы викторины, начавшейся задолго до нашего рождения. Покачиваем головами в клоунских шляпах и тыкаем снова и снова в огромную красную кнопку у себя перед носом. Ведущие передачи давно уже на том свете, режиссеры сгинули, публика разбежалась, а мы всё сидим перед бездонной расщелиной в центре пустой долины, и лишь генератор случайностей, оставаясь включенным, задает нам вопрос за вопросом. Сегодня, впрочем, зима в кои-то веки передумала опустошать долину — утро выдалось ласковым, а после обеда на лицах участников даже появились улыбки.

И хотя обычно Томоко не давала детям много сладкого, теперь она все-таки собралась подрумянить как следует, слой за слоем, баумкухен[17], который все домочадцы называли просто «Небесный заяц».

Чтобы приготовить такого «зайца», нужно скатать из фольги длинный валик, зажать его в правой руке, а затем аккуратно слой за слоем поливать жидким тестом, проворачивая над огнем.

Не особо надеясь на помощь, Томоко обернулась к сыновьям за кухонным столом. Нэ́он и Ри́о. Два ее ненаглядных сокровища. На какой-то миг ей почудилось, будто дети сидят не здесь, а где-то совсем в другом месте. Но старшенький, Нэон, разложив на столе бумагу, как всегда, рисовал свои любимые каштаны, а маленький Рио в детском кресле все терзал пальчиками планшет с Агентом Пи — так упорно, что даже моргать забывал. И от дразнящего запаха «Небесного зайца» их крохотные ноздри уже раздувались, как крылышки.

Ветер, гуляющий по бескрайней пустоши, вдруг показался Томоко таким пронзительным, что ей захотелось немедленно обнять обоих детишек сразу. Еще бы! Хотя она никогда не говорила об этом мужу, по-настоящему успокоиться ей удается только в двух случаях: когда она зарывается носом в темечко старшего сына и когда пожимает пальчики младшего. Всю жизнь она смутно догадывалась, что состоит из многих слоев и что под слоем воздушным и светлым, который виден ее семье каждый день, скрывается темный, запекшийся, которого она не показывает никому. Днем она, как правило, ни о чем подобном не думала, но всякую ночь, когда почему-либо вспоминала об этом, ей нестерпимо хотелось выскользнуть из супружеской спальни, прокрасться к детям и пожать пальчики спящего Рио. Оба сына всегда спали крепко, так что с этой необъяснимой тревогой она справлялась, лишь когда втайне от мужа запирала детскую на ключ до утра.

И вот теперь Томоко стояла посреди кухни, но само ощущение кухни вокруг нее стремительно размывалось. Она бросила взгляд на афишку Родительского фестиваля, приколотую к пробковой доске на стене. Но дыхание Пустоши уже выстужало из нее всякие мысли о семье, и она, спохватившись, стала отчаянно цепляться взглядом за все, что подворачивалось на глаза. Талончик на визит к детскому лору, забытый на барной стойке. Машинка для чистки очков ультразвуком, все-таки купленная для мужа, несмотря на его протесты. Деревянный ослик — подставка для ложек-вилок, подаренная свекровью. Все атрибуты семейной жизни, постепенно заполнившие это жилище, как и все ее персональные мелочи, собранные еще в девичестве, теперь казались совсем незнакомыми, словно кто-то чужой специально развесил, расставил и разбросал их повсюду, покуда она спала. А все связанные с ними воспоминания — о семье, о доме — превратил в унылое фото на плакате социальной рекламы.

Из ванной послышался писк: докрутилась сушилка. Вздрогнув, Томоко пришла в себя и выключила конфорку.

— Пойду разложу белье, — сказала она детям и вымыла руки. О проклятой пустоши лучше забудь, говорит она себе, снимая заляпанный мукой фартук. Чем скорее забьешь себе голову домашними хлопотами, тем будет легче превратить эти странные фобии в милую шутку…

Но тут она замечает, что лучи зимнего солнца, согревавшие ткань дивана, вдруг становятся ярче и шире. Словно кто-то настраивает оптимальный фокус для освещения, поразилась она. Может, чтобы подчеркнуть никогда не меняющуюся обыденность этого дома, для нее любезно готовят очередную порцию солнца?

— Ну вот еще! — буркает она себе под нос и хихикает.

Но и перебираться в гостиную ей уже неохота. Размышляя, чем бы еще заняться, она окидывает взглядом кухню — и обмирает. К своему ужасу, она видит то, чего раньше не замечала. Створки окна, что были заперты до сих пор, теперь раздвинуты. Будто осторожный грабитель прокрался в дом через кухонное окно, но, стараясь не шуметь, оставил за собою щель шириной в несколько сантиметров. Старенький, давно не стиранный тюль раздувается парусом от сквозняка и ласкает угол дивана. Нервы Томоко напрягаются. Вся гостиная со стороны теперь выглядит слишком уютной — и мертвой, как на обложке каталога недвижимости. Определенно, эта странная гостиная готовит ей какую-то западню…

Перед застывшим взглядом Томоко вдруг появляется любимый кот Улай, который сейчас, по идее, должен дремать в другой комнате, и усаживается прямо в центре дивана.

— Улай? — подзывает его Томоко, но кот, едва покосившись на нее, отворачивается и сладко зевает. Этот протяжный зевок, который обычно так нравится детям, сейчас не вызывает ничего, кроме раздражения. Или это совсем не Улай, а неведомое существо, притворившееся Улаем? Под лучами зимнего солнца его зрачки превращаются в узкие щелочки, похожие на порезы от ножа.

Она снова зовет его, как можно ласковее: «Ула-ай!» — и, повалившись на диван, растягивается с ним рядом. С напряженной улыбкой она гладит его по нагретой солнцем шерсти, опасаясь, как бы коту не передалось ее волнение. Улай же по-прежнему всматривается куда-то в пространство — с таким подозрением, словно хочет заглянуть хозяйке не в глаза, а в ее сокровенные мысли.

Наконец кот расправляет усы и резко спрыгивает с дивана.

— Куда же ты, котик? — окликает его Томоко, но он, не оборачиваясь, выскальзывает через приоткрытую дверь в коридор. Может, его привлек мотоцикл почтальона, зарокотавший снаружи? Точно всеми забытый труп, Томоко лежит и ждет, упершись взглядом в потолок: десять секунд. Двадцать. Она вспоминает игривый нрав своего кота и озадаченно выдыхает. Что это с ним? Улая они взяли в дом от старых знакомых, несмотря на протесты мужа. Этот котик давно уже член семьи. Никогда еще никому и в голову не приходило его бояться…

Но тут она замечает, как таинственно и бесшумно Улай прокрадывается обратно в дверную щель и начинает мелко дрожать от ужаса.

— Чего ты хочешь? — громко спрашивает она, не поднимая головы с дивана. — Эй, ты, вселившийся в моего кота! Что тебе нужно?

Какое-то время она ждет, словно в комнате и правда находится кто-то еще. Но никакого ответа, конечно, не дожидается. Только призрачный тюль, раздуваясь от сквозняка, все ласкает угол дивана.

— Зря стараешься! — говорит она еще громче, понимая, как это глупо, но закипая от чего-то похожего на злость. — Не знаю, кто ты такой, но не притворяйся, будто ты мне только мерещишься. Бесполезно!

Гул ветра в окне затихает, но тут же начинает капать вода на кухне. Татан-н… Татан-н… Татан-н… Так монотонно, что хочется выть. Или так кажется только теперь? Какая же ты смешная, повторяет она еще одной себе — и ее сердце разрывается на кусочки.

Весь дом погружается в тишину. Даже вода из крана почему-то уже не капает. Хотя солнце еще не зашло, ни снаружи, ни из недр этого жилища больше не слышно ни звука. Вскипевшая злость остывает, и Томоко вновь утопает в зыбких, дрожащих сомнениях. Она обводит взглядом гостиную. Теплоты, что раньше будто бы пропитывала все вокруг, не ощущается больше ни в чем. Воздух выстужен так, что ее начинает трясти. Диван, прежде такой уютный, кажется ей ловушкой, заглатывающей в преисподнюю, — и она осторожно, стараясь не издать ни звука, отрывает тело от тканевой обивки. Выглядывает за дверь, надеясь найти кота, но видит только холодный и длинный, как ледовый каток, коридор. Сомнений не остается: весь ее дом просто убит неведомо кем в одночасье.

Она вспоминает о детях, которые вроде бы сидели здесь, за обеденным столом, и сердце ее подпрыгивает. Так почему же теперь вокруг настолько мертвецкая тишина? Эти шалопаи не умеют вести себя тихо! — не успевает подумать она, как тут же видит, что Нэон все так же рисует свои каштаны, а Рио в детском кресле напротив дергает головой над планшетом…

— Рио? Нэон?! — выдыхает Томоко с облегчением, подглядывая из-за спины старшенького в нарисованную картинку. Да тут же застывает на месте. А может, ее детей уже превратили в нечто иное, просто очень похожее? — почему-то взрывается у нее в голове. Но как еще объяснить, почему этот Нэон нарисовал кабана, которого жарят на вертеле, и самого себя, пожирающего свиную ногу? И почему этот Рио, похоже, без ума от кинохроники, в которой белые люди забивают черных дубинками до смерти и которую сама же Томоко столько раз тайком пересматривала до замужества?

И тут наконец она соображает, что нужно делать.

На дрожащих ногах она идет от детей к разделочному столу. Берет в руку валик из фольги и начинает поливать его хорошо взбитым тестом для баумкухена. Как ни в чем не бывало мурлычет себе под нос какую-то песенку, и постепенно эти вроде бы незнакомые дети превращаются обратно в ее сокровища. Только раз она сбивается с ритма — когда лезет за тарелками на самую верхнюю полку, и с ее губ чуть не срывается грубое, бессмысленное ругательство. Но Томоко тут же идет в туалет, пожимает самой себе пальцы, притворившись, будто это пальчики Рио. А затем возвращается на кухню и допекает баумкухен до конца.

Из супружеской спальни Томоко больше не ускользала.

По ночам, когда желание запереть детскую становилось невыносимым, кулачок Рио будто сам прорастал у нее в ладони, и круглые детские пальчики бесценным воспоминанием шевелились в ее руке.

Она больше не зарывалась носом Нэону в темечко. С того дня, когда она уткнулась в его волосы, глубоко вдохнула и вдруг поняла, что этот запах земли, высушенной солнцем, куда-то пропал. Хотя к самой потере запаха Томоко почему-то отнеслась без испуга.

В остальном ее жизнь потекла дальше на удивление обыденно. Ну, разве что ей стало труднее читать большие книги. Теперь, когда героям читаемых ею романов что-либо казалось, мерещилось, слышалось или чудилось, а также если в тексте попадались все эти дурацкие как бы, как будто, что-то вроде или типа, лоб ее покрывался чем-то вроде испарины и она никак не могла сосредоточиться на сюжете. Ни с того ни с сего ей начинало казаться, будто она что-то знает, хотя и непонятно откуда. Все тело точно выстуживалось с головы до ног, а потом начинало как бы слоиться, и нечто вроде скрытого, темного слоя будто проступало наружу…

Сегодня Томоко почему-то не нашла по телевизору любимую викторину, и как только поняла это, просто выключила его, не задумываясь. Но стоило ей обернуться, как Улай, дремавший на кухонном столе, поднял голову и уставился на нее. Оба сына также вытаращились на мать как на совершенно незнакомого человека…

Тут-то она и вспомнила — мельком, почти неосознанно — о той, другой викторине, которую выключили на середине. И события того странного дня, что когда-то клонился к закату, промелькнули заново перед ее глазами.

Томоко и остальные участники рассажены в ряд перед глубокой расщелиной посреди огромной долины. Покачивая головами в клоунских шляпах, они тыкают снова и снова в свои красные кнопки и ждут, когда им объявят правильный ответ. Ведущие давно уже на том свете, режиссеры сгинули, одна лишь машина продолжает задавать участникам вопрос за вопросом, но никто из них даже не собирается встать и сообщить об этом. И только шляпа Томоко поблескивает в лучах зимнего солнца ярко и прерывисто, будто бы посылая нечто вроде сигнала SOS непонятно кому.