Брат Молчаливого Волка

Пришли охотники и угостили повара вином. И мне налили.

— Выпей, выпей, Дюро! — протягивал мне стакан дядя Рыдзик.

Он совал бокал мне прямо в лицо. Пришлось отскочить, чтобы он не выплеснул на ботинки. Я выпил. Мне было холодно.

Охотники начали разделывать оленя. Голову ему подперли, и казалось, он просто заснул. Когда все было готово, они встали вокруг, обнялись за плечи — и лесник вместе с ними — и запели. Потом сфотографировались, а тот, кто застрелил оленя, снялся еще отдельно. Мне было неприятно, что его убил тот высокий, самый молодой. Пить ему совсем не хотелось, и он охотнее вместе со мной подкладывал бы в огонь поленья. Но его не оставляли в покое, что-то кричали каждую минуту и подкидывали в воздух.

Уже стемнело, а оленье сердце все еще не сварилось. И только когда взошла красная луна, повар закричал:

— Тащи тарелки, лесник!

Я очень проголодался и съел немного жаркого с хлебом. Сердце я и не попробовал. Сердце разумных существ пусть едят людоеды. А еще я выпил вина из бутылки, стоявшей у костра.

После ужина повар вынес на веранду керосиновую лампу, повесил ее на гвоздь, перетащил от костра стол и начал готовить живанску на завтра. Только не из оленя, а из принесенной нами свинины. Я чистил картошку и резал кружочками. Вокруг лампы клубились облака пара, и мне то и дело приходилось дуть на пальцы.

— Эх-х, эх, черт возьми, — притопывал повар, так что веранда гудела, — как бы нас не занесло здесь снегом! — И он сделал глоток, осушив чуть не целую треть бутылки.

Луна наконец выбралась из-за деревьев, побледнела, и ее круглая физиономия заглянула к нам.

Охотники пели у костра, а потом начали прыгать через огонь. Начал-то дядя Рыдзик. Он перепрыгнул, лишь слегка задев пятками угли. Остальным захотелось тоже.

— Гляди-ка! — подтолкнул меня повар. — Да погляди же! — И, подбоченясь, он с довольным видом стал ожидать, когда кто-нибудь из охотников плюхнется в костер.

Случилось это, когда стал прыгать второй по счету. Он перемахнул через костер, как и дядя Рыдзик, но потерял равновесие и медленно опустился прямо в угли. Повар взвыл от смеха, когда все кинулись гасить голубоватые язычки пламени на штанах прыгуна.

— Зачем им повар, — вздыхал он, — они и сами изжарятся на словацком костре! Можно взять долларов пятьсот за такие переживания, да еще сто за то, что луна при этом с блюдо величиной светит. Где еще представится эдакому фабриканту случай пожарить собственный зад при лунном свете?

И он все смеялся, не мог остановиться, и подсчитывал, сколько долларов можно было б запросить с иностранцев, если б один из них поджарился, а остальные его съели.

— Тогда можно было бы рекламировать Словакию как страну людоедов. Такой страны в целом мире уже не найдешь! Знаешь, сколько народу явилось бы сюда, чтобы поджарить своих компаньонов по торговле? А мужья — жен, а жены — мужей? Вот бы перепало нам валюты! Мы бы, приятель, прямо утонули в деньгах!

Я засмеялся, но повар вдруг стал серьезным.

— Интересно, а кто мне заплатит? Моему шефу дали приказ сверху, а шеф приказал мне. Приказывать каждый горазд, а платить некому.

— Наверное, вам шеф заплатит, — сказал я. Уж не воображает ли он, что платить будет мой отец?

— Шеф? — Повар стукнул по столу куском свинины. — Этот скорее вычтет у меня два дня из отпуска. По его мнению, я вроде на пикник съездил!

— А вы не соглашайтесь.

Тащить на себе рюкзаки и кухарить на всех, да еще ночью!

— Пусть только попробует! — резанул повар ножом. — С этих я для верности сам возьму. А вниз пусть господа изволят отвезти меня на «мерседесе»!

Это они действительно могли бы сделать.

В доме было пятеро нар. Мы с поваром заняли крайние у дверей.

Я полез попробовать верхние. Матрац и зеленая подушка были набиты сеном, и от них пахло как от придорожной копны сухого сена, в которой я обычно дожидался автобуса в конце школьного года.

…Я уже хотел было вскочить на ноги, когда, на свое счастье, сообразил, что лежу на верхних нарах.

Весь домик ходил ходуном, и я не сразу понял, что это храпят охотники. Я нагнулся. Подо мной тихонько посапывал повар. Остальные выводили такие рулады, что я не мог удержаться от смеха. Потихоньку слез с постели и приоткрыл дверь. Несмазанные петли заскрипели, кто-то зашевелился, но я уже был на улице. К счастью, я уснул одетым.

Не знаю, который мог быть час, — наверное, поздно. Луна уже заходила за горы, костер затоптали, а мертвый бродяга тихо и одиноко лежал на лужайке. Я смотрел на него, и мне казалось, что вот-вот он вскинет голову, поднимется и потопчет котелки того типа, который прострелил его сердце. Или заглянет в оконце, нет ли там моего отца, чтобы выкинуть какую-нибудь шутку. Я присел на ступеньку и замер. Ветвистые рога торчали прямо в небо и, словно клещами, схватили белую луну. Она уже не могла сопротивляться и медленно, послушно опускалась на мертвое чело бродяги.

У меня не слишком жалостливое сердце, и все-таки горло сжалось, словно там что-то застряло и болело. Мне вдруг захотелось, чтобы рядом оказалась Лива. И я не был бы так одинок рядом с бродягой. И чтобы она тоже увидела его с этим бледным сиянием надо лбом.

За спиной у меня скрипнули двери. Вышел главный стрелок, закутанный в одеяло. Сначала он испугался меня, потом зевнул и присел рядом. Увидал оленьи рога с луной посредине и тоже онемел.

— Ach, ach, schon![4] — завздыхал он.

Мне стало вдруг противно. Мне вовсе не хотелось никого слышать.

— Понимаешь? — сказал он опять.

Не понимаю! Но одно мне ясно: дурак ты, дурак набитый!

Я встал и, не закрывая дверей, потихоньку влез на сенник.

Уже несколько дней отец чинит «лимон». Кое-как собрал и сказал мне:

— Завтра поедем за мамой. Скоро рождество, а от наших прекрасных дам ни слуху ни духу!

Наша милая мама устроила себе каникулы. На праздник всех святых она вместе с Габой отправилась в Бенюш. Прошло уже две недели, а она домой все не возвращается. Только пишет, что мы должны делать и чего не должны, и каждое письмо кончается так: «Я очень скучаю. Только кончу все дела насчет поля, приеду». Отец смеется: могла бы, дескать, придумать что-нибудь поновее, потому что этим полем она отговаривается уже лет десять. Но потом машет рукой:

— Пусть побудет немного среди людей.

И начинает готовить ужин. Обычно галушки с брынзой, но такой старой, что она жжет, как перец. Неделю назад отец отпустил в отпуск и Юлю. Она отправилась звать маму домой.

— Шел Боб за Бобом, остались там оба. Видишь, Дюро, как можно доверять женщинам, — говорит отец.

Сначала нам нравилось готовить всякие разносолы и жить, как Робинзон с Пятницей, с нашими собаками вместо диких коз. Вечером мы смотрели телевизор и спали оба в нижней комнате. Я делал уроки при лампе, пока отец готовил ужин. Но когда в один прекрасный день отец обнаружил, что вся посуда грязная, он потерял терпение и поехал на своем «лимоне» в Бенюш.

— Не езди домой автобусом, — сказал он, высадив меня утром у школы, — подожди нас у Рыдзиков.

— Почему? — Я был разочарован.

— Потому! — отрезал отец. — Ну-ка, подтолкни меня.

Мотор заглох, но сверху вниз машину толкать легко.

А я-то обрадовался, что буду дома один! Закрою дом и отправлюсь с собаками в горы, как одинокий северный охотник. Обнаружу следы на снегу и пойду по этим следам, не останавливаясь, до самой темноты. Собаки захотят вернуться, но я размеренным шагом буду идти все дальше и дальше в неизвестную даль, вооруженный дробовиком, биноклем и охотничьим фонариком. Бой будет дрожать от страха, чтобы снова не случилось чего с его лапой, да и Страж притихнет и не захочет отставать от меня, но я их подбодрю — ведь тот, кто ничего не боится, придает храбрости и другим. Услышу в лесу какие-нибудь звуки и закричу: «Стой! Кто там?» И посвечу фонариком. Потом прикажу собакам лечь, прицелюсь, а может, и выстрелю, если, конечно, там никого не окажется. По дороге найду еловую шишку, Страж притащит палку, и я смастерю себе охотничью трубку. Верхушку у шишки отломаю, набью шишку смолой, зажгу и, удобно усевшись, покурю в темноте. Потом возьму винтовку, прислоненную к дереву, перекину через плечо и вернусь домой. Осмотрю свое хозяйство, свиньям дам кукурузы, кур запру в сарае. Отомкну дом, Жофии отрежу кусок колбасы, чтобы она перестала тосковать но диким кошкам.

Потом…

— К доске… Трангош!

Что?.. Почему? Ведь не вызывают!

— Площадь усеченной пирамиды. Изволь проснуться и возьми пособие!

Я ошибся и выбрал усеченный конус.

— Неважно. — У Фукача было хорошее настроение. — Тебе больше нравится усеченный конус? Пожалуйста, пусть будет конус.

Но только я уже все перепутал, и когда до меня дошло, что я держу усеченный конус, а отвечаю про пирамиду, я уже сидел на своем месте.

— Арабская единица. Или тебе больше нравится римская? — гремел Фукач на весь класс.

— Никакой мне не нужно! — Я встал. — Я это знаю.

Дэжо толкал меня под партой. Боялся, что я разозлю Фукача, и тот вызовет и его. Только он ошибся. Фукач разрешил мне отвечать еще раз. Я ответил все без единой ошибки.

— Ну, теперь арабская пятерка плюс старая единица, получается шестерка, делим на два — получается тройка.

Дэжо все пихал меня под партой: не вздумай, мол, спорить. Хотя это была явная несправедливость. Если я знаю, значит, ставьте пятерку. Но тройка есть тройка; все лучше, чем кол, пусть даже римский. И я оставил все, как есть.

Зато Фукач не оставил меня в покое. Ему все казалось, что я дремлю и меня надо будить вопросами.

— Что ты делал ночью? — спрашивали меня ребята во время переменки.

Тогда, осенью, я им рассказал все про Камзичку.

— Вы же понимаете сами, — махнул я рукой, — если человек в горах один и ему надо обо всем позаботиться самому, он не может дрыхнуть как бревно.

— Ух ты! — окружили меня ребята.

— А не боялся?

— Совсем один!

— А привидения?

— Не дурите, — сказал я, — никаких привидений нет. Если тебе страшно, надо пойти и посмотреть, что это.

— Скажешь тоже! Поглядел бы я, как ты станешь смотреть, если у тебя кто-то топает на чердаке!

Кристек живет возле кладбища и через день приходит в школу с новым рассказом. Он весь позеленел от страха и стал совсем тощий.

— У меня на чердаке никто не топал, а кто-то скребся в дверь, вздыхал и фыркал. Я вышел с фонариком в коридор и увидел, что это собаки скулят от страха и лезут в кухню.

— А сколько было времени? — крикнул Кристек и позеленел еще больше. — Не двенадцать, случайно?

— Мне некогда было смотреть. Я сдернул с гвоздя ружье…

— Боже мой… — зашептал Кристек. — Нельзя открывать! Надо крикнуть: «Господь бог с нами, а злой дух вон!»

— А ты отворил? — спросил Дэжо. — Да перестань же, Кристек, не то помрешь со страху!

— Сначала я спросил, кто там. Потом открыл и с ружьем наготове вышел на крыльцо.

— Ну и что? — сказал Дэжо. — Уйди ты лучше, Кристек, раз не можешь слушать! Был там кто-нибудь?

— Да никого. Слышу только, как в лопухах шевелится что-то большое. Я спрыгнул с крыльца вниз, но все вокруг было черным-черно, и трава тоже черная от мороза, ночью в ней ничего не разглядишь. Если бы хоть первый снег на лопухах удержался, я бы на белом увидал. А тут еще туман. Так я для верности пальнул разок в небо.

— Боже мой! — схватился за голову Кристек. — Разве так можно? С духами можно только по-хорошему.

— Ты, Кристек, совсем рехнулся с этим вашим кладбищем! — озлился Дэжо. — Это был медведь. Правда, Дюро?

— Ага. Утром на снегу я нашел следы. Сначала он шатался под моим окном, а потом по ступенькам поднялся к дверям. У медведей теперь уже зимняя спячка, а этого беднягу кто-то поднял, вот он и не может от голода заснуть и пустился бродить в поисках какой-нибудь пищи.

— Вот тебе и привидения. Эх ты, дохлый призрак, — толкнул Дэжо Кристека, и мы ринулись в класс, потому что прозвенел звонок.

На географии Дэжо что-то мусолил под партой. Потом толкнул меня и дал прочитать: «Слушай-ка, ты, пижон, я видел тебя утром с отцом. Дашь Зузину фотографию — буду молчать, и мы квиты!»

Вот идиот! Совсем забыл, что утром меня могли видеть с отцом. Я раздумывал, что ответить, стараясь написать в словах побольше «ы» да «и», мы специально путаем их, а потом хохочем. Получилось так: «Врбык Дэзыдер моего отца не выдел, Трангош Юрай медведя выдел, и ми квыти».

Дэжо покачал головой.

— Фотографию, — прошептал он.

Я мигнул: дескать, дам, но дам, когда она у меня будет. А это значит никогда.

Дэжо на обратной стороне фото наверняка написал бы: «Единственному любимому Дэженке от любящей Зузанки», и всем бы ее показывал. У него уже была одна такая, но ее отобрал Фукач, и он теперь раздобывает другую. Ха-ха, понятно! От таких дел подальше!

А выдумывать всякие небылицы совсем не преступление. Почему не рассказать, если тебя с удовольствием слушают? Ведь я не книги пишу.

После уроков я пошел проводить Кристека. Он не мог успокоиться, что я не верю в привидения, и решил показать мне могилы, из которых они появляются. Могилы как могилы, ничего особенного, но Кристек уверял, что земля на них шевелится. Круглый дурак! Это его бабка вечно бубнит про духов.

— Знаешь что, — сказал я Кристеку уже всерьез, — не верь ты своей бабке, все это сказки. Говорить ты ей этого не говори, ведь она уже совсем старая и только обидится. Но верить — не верь.

Кристек так и замер возле могилы.

— Как будто на свете нет других страхов, кроме этих бедняг привидений, — сказал я, совсем не имея в виду медведей или волков.

Про своего медведя я и не заикнулся. Ведь он был придуман не хуже его призраков. А Кристеку так нравится бояться. Зачем же портить ему радость?

Тетя Рыдзикова угостила меня олениной в сметане.

Олениной? Откуда?

Я выбежал в сад посмотреть, где Миша. У них живет тихий такой олень. Он спокойно стоял у забора и жевал какую-то бумагу.

Я вернулся и принялся за мясо, а тетя подсела ко мне.

— Что же это ваша мама бросила вас одних? — съехидничала она.

— И вовсе не бросила. Просто оформляет поле!

— Еще неизвестно, вернулась бы она, не привези ее ваш отец насильно.

Ну, начала свои разговорчики!

— И я бы на ее месте сбежала.

— Наша мама не сбежала. У нас в Бенюше дела. Она все время скучает без нас.

— Гм, гм, — ухмыльнулась тетя Рыдзикова, и мне захотелось выбросить куда-нибудь ее мясо. Я бы так и сделал, но оно было уже съедено.

Хотя бы уж поскорее папа приехал, и мама тоже. Я давно по ней скучаю, и Габочка, и Йожка — правда, я знаю, что он-то уж приехать никак не может. Мне больше не хотелось оставаться одному дома и у Рыдзиков тоже не хотелось быть.

Хочу быть дома с нашими.

Обычно если я о ком-то думаю и зову, то он обязательно является. Это уже проверено на Ливе. Вот и теперь я услышал, как тарахтит наш «лимон», и выбежал во двор. Я увидел, что машина заворачивает к воротам. В ней сидели мама и Габочка, они махали мне, и я от радости забрался на капот.

— Обожжешься, Дюро! — смеялся отец, и действительно наш «лимон» был горячий, как печка.

Тетя Рыдзикова выбежала и с криком бросилась обнимать и целовать нашу маму.

Притворщица противная! Сначала оговорит, а потом готова задушить в объятиях. Тетя Рыдзикова толстая и растрепанная, а моя мама красиво причесана, на голове у нее красивый платочек, и лицо красивое, и руки красивые. И Габка у нас красивая. Она как будто выросла; на ней новая красная шапочка и красные сапожки.

Мы сели в машину и двинулись вверх по долине. И мне сразу стало хорошо. Через каждый километр я с радостью мчался к ручью и жестянкой подливал воду в радиатор. Наш бедняга «лимон», горячий словно печка, кашлял и отфыркивал из открытого радиатора клубы пара. Я брал промасленную тряпку и проволокой затыкал разогретый выхлоп, чтобы было меньше треску.

— Весной отправлю ее на свалку! — ругался отец; но он твердит это уже лет десять. — Отвезу на Подберезовский металлозавод и прямо с шоссе скину в ржавую кучу железа.

Интересно, в чем он тогда будет копаться дождливой осенью?

Я носился как угорелый от радости вокруг «лимона», когда вез маму домой. И уже представлял себе, как в дверях мама снимает пальто, подвязывает фартук, разводит огонь и ставит воду для посуды.

— Что бы вы без меня делали? — говорит она, потому что сама видит, что без нее мы не можем жить.

Отец принесет дров, Габуля залезет под стол к Бою, а я вытру всю посуду. Всю-всю! И кастрюли тоже!

Про Владо, этого обожателя природы, я забываю сразу после каникул. И вспоминаю, только когда изморозь покроет деревья, все вокруг и даже лопуховые заросли. Тогда я выхожу из дома и представляю себе, как Владо подымает руку, приветствуя белые, сахарные леса и золотое солнце, и нос у него от холода краснеет, и мне становится смешно, что в этом белом мире сверкает хоть что-то красное.

Правда, это сахарное великолепие быстро кончается. Когда я возвращался из школы, уже наступила оттепель, деревья почернели, и небо затянули темные снежные облака. Но к следующему утру снег уже лежал Габке по колено. Собак мы не могли удержать в доме. Они пулей выскакивали из коридора и валялись в снегу, спятив с ума от радости, что прошло наконец отвратительное жаркое лето и сырая осень и они дождались зимы. Сколько раз мне приходила в голову мысль, что наши псы и понятия не имеют о своих предках с альпийских ледников, где их выращивали монахи-бернардинцы в забытых всеми монастырях. С маленьким бочонком рома на шее их отправляли спасать заблудившихся путников из страшного плена снега и льда. А откуда нашим псам знать об этом? Ведь на свет появились они в Брно и зиму видят всего второй раз в жизни. И тогда я сделал вот что. Вернувшись из школы и увидев, что снегу намело не меньше, чем на три четверти метра, я закрыл собак в коридоре, завернул Габулю в одеяло и засыпал снегом, оставив, конечно, отверстие для воздуха. Потом выпустил сенбернаров, и они Габку тут же отыскали, хотя я замел метлой все следы, а густой снег их мигом засыпал. Собаки нашли ее, откопали, стянули одеяло и принялись облизывать руки и лицо, согревая своим дыханием. Габа по-прежнему не шевелилась. Тогда Бой улегся с ней рядом, а Страж помчался в дом. Он чуть не разорвал мне штаны — так тащил на место происшествия. Увидев, что я уже иду, он кинулся за отцом, заскулил у маминых ног, а потом бросился опять к Габке.

А ведь этому наших собак никто не учил. Они знают все сами по себе, с древних времен.

Когда мы возвращались домой, стоял уже вечер, но такой светлый, как бывает только зимой.

Спасателям пришлось остаться в коридоре, потому что они были мокрые, и мне, честно говоря, впервые в жизни было за них неприятно. Словно я вошел в теплую кухню, оставив за дверьми хорошего человека только потому, чтобы он не наследил на чистом полу грязными ботинками.

Я вышел в коридор, чтобы собаки могли хоть перед кем-нибудь поважничать. Я-то знаю Боя, как он ждет, чтоб его похвалили, когда он найдет гнездо с яйцами или отнесет мне портфель. Только теперь он меня удивил. Ни он, ни Страж не понимали, на что они способны. Словно так и полагалось.

Я не мог оставить их на улице. Я обтер сухой тряпкой собачьи лапы и шерсть и взял псов в кухню. Они кинулись к Габочке, обнюхали, похватали лапами и, убедившись, что она жива и невредима, улеглись под стол и задремали.

Вот бы и мне так! Сделать такое, на что никто не способен, — и хоть бы хны, даже не похвастаться! Вот каким бы мне хотелось быть, и я не теряю надежды, что так и будет. А когда думаю о нашем Воке, то надежды у меня прибывает. Сколько он умеет! За что бы ни взялся — все умеет… А слыхал кто-нибудь, чтоб он хвалился? Никто! И восхищаться им не разрешает. А ведь Вок мой брат. Мы из одного гнезда и должны быть друг на друга похожи! Так что у меня есть надежда, и большая. И я этому рад.

А еще я радуюсь, что столько снегу навалило. Мне уже опротивело обивать ноги по дороге в школу. Теперь я великолепно спущусь на лыжах. И вообще, по мне, могли бы и не расчищать дорогу для автобуса. Я бы ходил на лыжах до самой деревни. Обратно, конечно, труднее, и домой я добирался бы уже впотьмах, а этого наши не позволят. Пришлось бы мне ночевать у Рыдзиков под периной, а за такое удовольствие спасибо, это можно пожелать только Аурелю Майбану, который бросает летом в костер живых улиток. Ладно, буду уж ездить автобусом. Да и шофер зимой веселее. Его не пугает черная долина, он смело гонит машину по крутой белой дороге и радуется, что обул автобус в новые покрышки.

— Дюро, — кричит он каждую минуту, — посмотри-ка! Вот это коготки! Видишь узоры за нами? Настоящая вышивка, а?

Нас действительно ни разу не занесло. Новые покрышки врезаются в покрытую снегом дорогу, как гусеницы танка, не гремит разболтанный капот, мотор весело поет тонким голосом, и начинает казаться, что при желании наш автобус мог бы спокойно забраться и на Дюмбер.

Теперь мы уже редко ездим одни. Управление государственными лесами начало спускать бревна по одной из долин, она называется Воловец. Раньше я и не знал этого. Услышал от лесорубов, когда выходили на седьмом километре и сказали, что идут до Воловца. Может, это они сами так назвали долину, когда нашли там какого-нибудь заблудившегося вола. Хотя волы зимой не бродят. Наверное, наткнулись на какой-нибудь старый пень, похожий на вола. Не иначе. Я у них спрошу, и если это так, окрещу летом все долины вокруг нас. Одну можно назвать Коровья, другую Бой и Стражница. Выслежу, куда ходит Жофия к своим диким кошкам, и эту долину назову Жофьиной. И все в таком роде. Потом начерчу подробную карту с названиями, подпишусь и пошлю в Братиславу. Только одну долину, самую большую, оставлю без названия, чтобы в Братиславе могли ей дать мое имя — Трангошева. Неужели я этого не заслуживаю? А?

Кроме лесорубов, теперь ездят автобусом и лыжники. Особенно много их по субботам. Не какие-нибудь там городские туристы, разодетые в пух и прах, а самые настоящие лыжники. Чаще других Юло Мравец из Мыта. Он уже почти готовый слесарь, но с работы его отпускают довольно часто. Бывает, он забирается на Дюмбер по два раза в неделю. На нем свитер из овечьей шерсти и старые лыжные брюки, но ботинки у него блестят. А лыжи!.. Крепления «модерн», я таких не видел даже у самых расфуфыренных лыжников. Руки у Юлы красные от холода, на голове тонкая черная шапочка из материнского чулка. С собой у него кроны три, самое большее десять, — весь заработок он отдает матери, а на то, что сэкономит, покупает книжки о современном лыжном спорте. Когда кондукторша остается в деревне, шофер везет Юлу задаром, а мой отец задаром устраивает на ночлег и кормит. «Когда станешь чемпионом мира, пошлешь мне привет с олимпиады», — говорит отец. А Юло смеется в ответ: «Тогда возьму Дюро в обучение».

Он и сейчас учит меня по воскресеньям. Я лыжник неплохой, но до Юлы мне, конечно, далеко. До февраля Юло ходит еще в подростках, а потом уже станет совершеннолетним и сможет участвовать в первомайских гонках на Дюмбере. Он мечтает выиграть гигантский слалом и «альпийскую комбинацию», и, по-моему, выиграет.

Этот Юло Мравец свой прошлый выходной продлил до понедельника, и утром мы вместе надевали лыжи и мчались на автобус. Он на работу, а я в школу. Шофер подъехал к остановке одновременно с нами, и тогда Юло придумал замечательную штуку.

— Зачем мы будем таскать снег в автобус, — начал он уговаривать шофера через окно, — мы прицепимся сзади, вы нормально поедете, а мы в прицепе за вами. На лыжах. Ладно?

— Ну давай, давай! — засмеялся шофер. — Снимайте лыжи — и марш в автобус, люди ждут.

— Ну, дядя, — начал и я просить шофера, — возьмите нас, ведь мы хорошие лыжники.

— Хорошие… плохие… Сломаете себе голову, а меня за решетку. Лезьте или оставлю вас здесь!

— Посмотрите, — не отставал Юло, уже завязывая узлом на поясе тонкую силоновую веревку, — этот длинный конец проденем под лесенку, и я буду держать его в руке. Вот так. Если я упаду или что-нибудь еще, то веревку отпущу, она выдернется из-за лестницы, и вы поедете без забот дальше, а я или Дюро останемся на дороге. И спустимся за вами на лыжах.

Шофера это заинтересовало. Юло подморгнул мне и протянул тонкую веревку. Я, следуя его примеру, быстро привязался. Значит, он, ловкач, все заранее продумал и приготовил веревки.

— Ну вот, — сказал, демонстрируя, Юло, — как только мы отпустим веревку, вы езжайте нормально. Мы не психи, чтоб тащиться за вами на брюхе. Отпусти — и все. И билет купим, если надо.

В ответ на это предложение шофер засмеялся, явно нам уступая.

— Если идете на своих на двоих, за что же платить?

— В Швеции это дело обычное, — придумывал на ходу Юло. — Зимой вся молодежь так ездит. Называется это скъоринг. А что, вы хуже шведа, что ли?

— Дело ваше, — шофер сел за руль, — но если кто-нибудь из вас расквасит нос, может жаловаться шведам, а я тут ни при чем.

Мы уцепились за веревку, постукали лыжами, чтоб не тормозил прилипший снег, и приготовились.

— Ноги немного расставь, — командовал Юло, — и присядь, чтобы пружинить!

Мотор громко заурчал, нас обдало газом, шофер крикнул «Пошли!» и дал короткий сигнал.

— Внимание! — крикнул Юло. — Откинуться назад!

В эту минуту автобус двинулся, веревка с громким треском натянулась, как струна, какая-то сила сдавила мою поясницу и бросила оземь.

— Отпускай! — крикнул Юло.

Но я так и не отпустил веревку. Вначале я ехал на боку, потом на заду, пока мне, наконец, не удалось подняться и крепко встать на лыжи. А потом все было здорово. Мечта! Скъоринг — лучшая вещь на свете. Ты без всяких усилий мчишься вперед, ветер свистит в ушах, то присядешь, то выпрямишься. Я вообще готов так всю жизнь мчаться на лыжах. Перед каждым поворотом шофер давал сигнал, мы подтягивали веревку и прижимались к автобусу, делая поворот вместе с ним. Ведь если лыжник оставит веревку длинной, то при резком повороте может махнуть прямо в ручей. На третьем километре Юло стал выделывать разные штучки. Ехал на одной лыже, потом на другой, исполнял какой-то индейский танец и выкидывал разные коленца.

Я на это не отваживался, и не потому, что боялся, просто я обессилел от смеха. У деревни дорога выпрямилась, мы забыли о поворотах, и это стало для нас роковым. Мы не заметили большую кучу лошадиных «яблок» посреди дороги.

Вернее, заметили, да поздно, когда растянулись, споткнувшись об эту, еще теплую кучу. Веревка выскользнула из наших рук, и милый старый автобус понемногу исчез вдали, как та «лодочка молодости», про которую поют на нашей старой граммофонной пластинке.

В школу я опоздал, и Фукач чуть не выбил мне палкой зуб, скидывая с моей головы шапку. Что ж, я сам виноват. Я вспомнил о нашем славном финише и уже не смог спокойно стоять на месте. Вот почему он не попал в цель.

Один парнишка дал мне ремень от конской упряжки с восемью колокольчиками. Уже давно я подыскивал что-нибудь в этом роде для Боя и Стража. Хочу повесить им на шею, чтобы звенели, когда собаки возят Габульку на санках. Ремень я разрезал пополам, четыре колокольчика привязал Бою, четыре — Стражу. В восторг они не пришли. Бой, тот просто испугался, кинулся бежать, но чем быстрее он бежал, тем громче звенело у него на шее. А он, дурак сумасшедший, не мог понять, что этот невыносимый звон от его собственного ошейника и что от него он не убежит, даже если бы у него выросли крылья. Страж, тот сразу понял, в чем дело, и остановился как вкопанный. Только временами потряхивал головой, убеждаясь, здесь ли еще они. Я прикрепил колокольчики к санкам — правда, сзади, — пусть звенят, но псов не пугают. Иначе они могут вместе с Габой врезаться в дерево. Ведь сани у нас горные, с лыжами вместо полозьев, и можно на них ехать не только по расчищенным дорожкам, но и в гору.

Возить санки я научил псов в прошлом году. Тогда они были еще глупыми, и мне приходилось держать у них перед носом кусок колбасы. И все равно: когда Бой рвался везти санки, Страж сидел как вкопанный; а когда Страж решал наконец двинуться, усаживался Бой. Потом я их обучал каждого в отдельности, и дело шло лучше. Бой учился охотнее, и ему мы сшили с мамой белую, прямо королевскую упряжь. Теперь оба уже стали умнее, охотно бегают с санями вверх в гору, и когда мы готовимся ехать, сами суют головы в упряжь.

Больше всех они любят возить Габулю, и я им не удивляюсь. Когда она надевает заячью шубку и красную шапочку, обшитую лисьим хвостом, то выглядит настоящей принцессой с далекого Севера. Шарфик белый, вышитый впереди красными розочками, и красные пушистые рукавицы. Внизу лыжные штаны, но их не очень видно. Сядет в сани, возьмет в руки вожжи и крикнет — псы от радости места не найдут. А я бегу за ними на лыжах; они, правда, часто обгоняют меня, исчезая с глаз, и только по крику и пению я узнаю, куда они мчатся. Еще и для этого я привязал к саням колокольчики. Теперь уж сани от меня не скроются где-нибудь в горах.

А еще колокольчики мне были нужны вот зачем. Приедут к нам на зимние каникулы школьники, и мы будем возить их чемоданы, а колокольчики будут звенеть-вызванивать.

И не только чемоданы, но и рюкзак одной ученицы 7-го класса брезнянской школы…

Мы с Габкой уже подыскали три рождественские елки. Одну, небольшую, в родительскую комнату, вторую, побольше, — нам. Третья, под самый потолок, будет стоять в столовой. На этой не будет ни конфет, ни шоколадок, а в основном стеклянные шары, свечки и длинные серебряные нити. Эта елка всегда самая нарядная, зато наша — самая «полезная», хотя особой красотой не отличается. Да и как она может быть красивой и нарядной, если дня через три на ней болтаются только нитки от шоколадок, а от конфет одни бумажки!

Я злюсь, что не могу срубить елки сам. Я уже звал отца, чтобы он помог мне их нести, по он ни в какую. Елки — дело Йожки, и если мы его опередим, он наверняка рассердится.

Обычно я никому не делаю рождественских подарков, но не потому, что у меня нет денег. Денег бы я накопил. Мама всегда оставляет мне сдачу, когда я хожу за покупками, и вообще я мог бы достать деньги и другими честными способами. Но даже имей я тридцать крон, все равно не придумал бы, кому что купить. Габульке еще можно какую-нибудь куклу, но покупать куклу мне просто противно. В магазин мы обычно заходим прямо из школы целой компанией, и не могу же я стать посмешищем из-за дурацкой куклы.

Но в этом году я придумал такое, что никому и в голову бы не пришло. Правда, если, конечно, он не нашел бы, как я, такую же верхушку сосны, не обрезал сучки и не обнаружил, что на столе это сооружение может стоять, а если ствол заровнять и внутри выдолбить, то получится чудесный ароматный подсвечник. Кору я очистил, и раскаленной проволокой на светлой древесине выжег орнамент. Подсвечник, по-моему, получился что надо и ничего мне не стоил, только две кроны двадцать геллеров я заплатил за красную свечку. Это родителям. Габульке и Юле я купил зеркальца за несколько геллеров, но дело не в них. Главное, что я выпилил из светлого дерева рамки и тоже выжег проволокой их имена — Габриэла и Юлия, — это было очень трудно. На все деньги, которые я сэкономил, я купил Воку складной ножик со всякими штуками и даже со штопором. Их было всего пять штук, и я взял последний. Все ребята мне завидовали, когда я его покупал.

Интересно, меня-то чем дома порадуют? Может, я зря старался. Хотя не может быть. У меня предчувствие, что мне свалятся с неба лыжные палки. А если бы еще ботинки-вибрамы, которые летом нельзя было достать даже в Быстрице, то больше ничего не надо. Должны же они меня обуть. Ведь не пойду я в школу босиком. Пусть только не покупают каких-нибудь дурацких ботинок. Ведь вибрамы могут выдержать и два года! Только покупать их надо больше размером. Честное слово, скажу все это маме, хотя обычно я вещей не выпрашиваю. Ношу, что купят. Но вибрамы мне хочется. И еще техасы. И свитер, как у Вока.

Да, не самый плохой праздник — рождество. Получаешь подарки, льют в формочки шоколад, нет уроков, школьники возвращаются домой, и наш дом полон лыжников.

Бой может радоваться, что я его не пришиб, когда узнал, что этот балда все напортил.

В предпоследний день перед праздником он не явился встречать меня. Еще издали я понял почему: он сидел на цепи! С тех пор как я живу на свете и стоит мир, у нас такого не случалось ни с одной собакой!

Что же он такое опять натворил?! Не могу себе представить такого преступления, из-за которого отец может посадить собаку-спасателя на цепь, а мама с Габкой это допустить.

По ступенькам сбежала Габа. Бой загремел толстой цепью и попытался дотянуться до нее. Но она на него даже не взглянула. Бой продолжал прыгать. Габка повернулась и изо всей силы треснула его своей маленькой ручкой.

Я кинулся Габуле навстречу. Она бежала ко мне и готова была вот-вот расплакаться.

— Свинья противная! — кричала она. — Противная собака… Знаешь, что он натворил?

— Что?

— Серночку, — всхлипывала она, — серночку сожрал!

— Не болтай! — окаменел я. — Какую серночку?

— Живую! В лесу…

Я перевел дыхание. Не может быть! Глупости. Без ружья серну не поймать никому, разве только волку или рыси. Во всяком случае не такому увальню, как наш Бой.

— Кто посадил его на цепь? — спросил я спокойно.

— Папа! — стала успокаиваться Габуля. — Знаешь как он лупил его! Ужасно! Поймал на месте…

— Где он его поймал?

— Он из снега выгребал мясо и собирался жрать.

— Что за мясо? Из какого снега?

— Да я же говорю тебе! — обиделась Габочка. — Мясо серночки. Целую заднюю ногу!

— Что ты путаешь? — крикнул я. — То говоришь — из-под снега, то серны.

— Да, серны! — плакала Габуля. — Да, из-под снега…

Я оставил ее и побежал в дом искать отца. Одно мне было ясно: ни за что ни про что отец не посадит Боя на цепь.

В кухне я узнал страшную правду.

Уже два дня Юля замечала, что Бой не ест из общей миски. Немного похлебает и исчезает. Из окна кухни она проследила, как он прокрадывается за поросячий хлев на опушке леса и как потом облизывается, возвращаясь обратно. Утром она пошла за ним, но Бой ее заметил, обогнул с невинным видом хлев и вернулся к миске. Но только Юля не дала ему есть. А потом рассказала обо всем отцу. Голодный Бой через полчаса снова отправился к лесу и налетел прямо на отца, поджидавшего его за хлевом. Бой не учуял отца, стоявшего против ветра, ловко разгреб снег и, пристроившись к мясу, приготовился спокойно поесть. Когда отец оттащил его, Бой впервые в жизни оскалил на него зубы. Страж делает это частенько и на кого угодно, кроме отца. Бой никогда ни на кого не ворчит и зубы не скалит, а тут вдруг на отца!

Сбесился! Наверняка сбесился, бродяга несчастный!

Я выбежал на крыльцо и поглядел на Боя, сидящего на цепи. Вид у него был кроткий и несчастный. Увидев меня, он жалобно заскулил, прося, чтобы я освободил его. Сиди, сиди, кровожадная собака! От меня пощады не жди!

Так и осталось загадкой, откуда Бой взял эту серну. Или сам ее поймал, или нашел ее, убитую браконьерами. Не удалось установить, откуда он ее приволок, а потом так хитро зарыл в сугроб. Теперь почти каждый день идет снег.

— Может, это был только один кусок? — сказал я. — Ведь мы обнаружили только ногу.

— Неважно, — проворчал отец, подошел к Бою, дал ему понюхать кусок мяса и как следует отодрал ремнем.

Он повторял порку почти каждый час или еще чаще.

— Теперь посмотрим, — кричал он, — выбью ли я из тебя мясоедские замашки! А если нет, прощайся с жизнью, шакал несчастный! Гиены мне не нужны. Или станешь снова благородным псом, или застрелю тебя в каменоломне!

Я испугался, хотя не верил никак, что Бой сам задрал серну. Может, он ее просто нашел? Он, конечно, не должен есть сырое мясо, но за находку еще никто не заслуживал пули!

— Вот видишь, — сказал я ему, когда отец отошел. — На кой тебе это было нужно? Плюнь ты на мясо или прощайся с жизнью! Так разозлить хозяина! Не смей набрасываться на все, что находишь!

Я взял мясо, сунул ему под нос, чтобы он лучше понял, что я говорю. Но Бой уже так боялся этого запаха, что сразу забился под ступеньки и глядел на меня оттуда жалкими глазами. Казалось, он сейчас заплачет.

Я думаю, что он больше такого не сделает. Но выволочку он получал еще несколько раз. Тут уж я ничем не мог помочь. Отец, наверное, боится, как бы Бой не разорвал, чего доброго, выбившегося из сил человека. Но я в это не верю! Я знаю Боя и знаю, что он, конечно, жулик, но на преступление никак не способен! Если нужно будет помочь человеку, он будет помогать до тех пор, пока сам не выбьется из сил. Это в нем сильнее всего, хотя у него полно разных недостатков — например, любовь к мясу.

Когда Бой получал трепку, Страж в коридоре лаял и завывал так, словно ремень танцевал по его собственной шкуре. Он даже выбежал на улицу, но приблизиться к отцу не посмел. Интересно то, что Страж все это время ел нормально, из общей миски. Или Бой спрятал от него мясо, или Страж просто не жрал его, потому что не хотел, не такой характер. Скорее последнее. Нет такого тайника, который бы Страж не обнаружил, конечно, если хочет.

Ну, а этот Бой просто дрянь! Хорошая трепка ему не мешает. Если я его жалею, вовсе не значит, что я вообще против трепки.

Да, да еще как! Хотя бы за то, что испортил все рождество. Завтра и послезавтра мы должны встречать у автобуса школьников. Санки бы чудесно звенели под заснеженными деревьями. Вок бы смеялся, девчонки восхищались моей вышколенной упряжкой, а теперь главный участник сидит на цепи. Отлуплю его!

Нет, конечно, не отлуплю. Ему и так хватило без меня. Лучше упрошу отца — пусть отвяжет его хотя бы на то время, когда мы повезем багаж, а потом, конечно, опять на цепь.

Да только отец, наверное, не разрешит. Пропадет наука. Бой должен сидеть на привязи до самого Нового года. И спать на улице. В будке. Тут я отца понимаю. На рождество много гостей, собаками заниматься некогда. Что, если Бою и в самом деле понравилось охотиться и он при первой возможности удерет в лес?

Красиво же мы будем выглядеть перед людьми! Сенбернар, благородный спасатель, и вдруг на цепи! Такое не каждый день увидишь!

Мы продирались сквозь густую молодую поросль. Даже на метр ничего не видно. Я и не знал, что у нас под боком такие густые леса. А может, вовсе и не такие уж густые, просто в этой метели все сгустилось, даже сам воздух. Дышать стало трудно, глаза слепили крупные хлопья мокрого снега. Мы промокли до костей и вспотели. Я в жизни еще не видел такой метели — свирепой и теплой.

Йожо и Страж куда-то исчезли. Я остановился, сердце колотилось, и я в отчаянии кричал, вертясь во все стороны. Но это все равно что кричать в мокрую перину. Я сам едва слышал свой голос. И стал даже сомневаться, издаю ли я хоть звук. Я ударил себя новыми лыжными палками. Раздался звук, но какой-то глухой, задушенный мокрым снегом. Меня не слышат! Никто не может меня услышать, а я не знаю, в какую сторону идти.

Я повернулся к ветру спиной — так можно хотя бы перевести дыхание — и снова дал знать о себе. Засвистел. Может быть, свист услышат. Или крик, если крикнуть погромче.

Я решил ждать на месте. Заблудившийся человек не должен носиться как угорелый. Его найдут, если он останется на том месте, где его потеряли. Плотный воздух был неестественно теплым, замерзнуть я не замерзну, даже если прожду до самого вечера.

Зря я соблазнил Йожку отправиться на эту прогулку. Когда я напрасно прождал Ливу у автобусу, мне вдруг захотелось посмотреть, как она поживает у себя на Партизанской хате. Метель застала нас на полпути. Мы хотели вернуться коротким путем, перевалив через первую гору, но погода ухудшалась так быстро, что вскоре мы сбились с пути. Наш дом должен быть совсем близко.

Совсем близко! Но в какой стороне? Я знаю округу хорошо, но ведь не могу же я знать каждую несчастную сосенку! По этим четырем паршивым деревцам, например, что хлещут меня мокрыми ветками, я вообще не могу ориентироваться. А дальше ничего не видно.

Эх, сидеть бы нам дома! Побегать на лыжах на холме за домом, поразить туристов бешеным слаломом. Там нам нет равных. Ведь мы тот холм исколесили вдоль и поперек по меньшей мере сто тысяч раз. А начнись метель, мы шмыг в дом!

Но я уже с самого утра думал про то, как завтра или послезавтра заявится долгожданная Яна, и мне Йожку не видать как своих ушей. Поэтому я и заманил его на Партизанскую хату. Хотя слыхал, как отец предупреждал туристов, чтобы не ходили далеко: барометр падает и при этих постоянных оттепелях могут быть лавины. Я, честно говоря, подозревал, что отец хитрит: говорит так, чтобы туристы не расходились и заказали побольше обедов.

— Страж! — крикнул я. — Балда ты! Какой же ты сенбернар, если не можешь найти собственного хозяина?

Я ругался уже просто так, хотя, может, именно это и помогло! Близко, совсем рядом, я вдруг услышал хриплый лай Стража. А потом голос Йожки.

— Привет, пропавший! — кричал он мне прямо в ухо. — Давай палку, возьму тебя на буксир!

На лбу у Йожки лежали слипшиеся мокрые волосы, по бровям, ресницам и всему лицу стекали серебряные струйки. Черная куртка промокла не только на широких плечах, но и на груди. Если б я был на месте Яны, Йожка мне бы тоже нравился.

Метель стала не такой страшной. Нет, она не утихла и не прекратилась, просто когда ты не один, когда вас трое, все уже кажется не таким страшным.

Через полчаса мы почуяли запах дыма, запах человеческого жилья. И не могли удержаться от смеха, когда оказалось, что подходим к дому совсем не со стороны Партизанской хаты, а от Шпрнагеля. Вот тебя и на! С обратной стороны!

Дома уже был переполох. Когда отец установил, что все туристы вернулись еще до того, как началась метель, он пришел и сказал маме, что обедов должно быть шестьдесят. Юля побежала к нам в комнату звать меня чистить картошку. Но меня и Йожо уже и след простыл. Мама страшно испугалась (от этого ее никто не отучит), я, кажется, слышу, как она кричит:

«Посмотрите в сарае, где их лыжи!»

Нашими лыжами, конечно, и не пахло. Мама от страха даже не могла говорить. Она немного успокоилась, только когда выяснилось, что и Стража тоже нет. И принялась печь пирог.

Отец стоял возле дома. Низко надвинув на лоб меховую шапку, он пытался трубить в охотничий рог Рыдзика. Раза два ему это удалось, но из рога вырвалось такое жалкое блеяние, будто овца старалась зареветь, как олень. И по этому-то сигналу мы должны были ориентироваться! Отец давно уже требует, чтобы «Турист» установил у нас колокол, как на Партизанской хате. В метель или при большом тумане там звонят, подавая сигнал заблудившимся. Над колоколом висит сильная лампа, и в плохую погоду она светит, как маяк на острове. Яркий свет в тумане виден далеко. Уже не одному человеку так спасли жизнь. А моему отцу из «Туриста» ответили: «Ваша романтическая просьба требует слишком больших расходов. Считаем колокольню ненужной. Честь труду!» Отец прочитал нам ответ и разорвал письмо на мелкие клочки.

И вот он, бедняга, хочет спасти нас бычьим рогом, в который и трубить-то не умеет.

Когда мы вынырнули рядом с ним из метели, он перевернул рог и неожиданно врезал мне узким концом. Как будто я виноват, что он трубить не умеет!

— Вы что, с ума спятили?! — продолжал он кричать, когда мы уже раздевались. — Уйдут и ни слова ни отцу, ни матери не скажут, куда это они изволили отправиться…

— Верно, верно, — поддакивала ему Габа, косясь на нас.

— Через два часа стемнеет, мать тут умирает от страха, а им хоть бы что! Я вам покажу приключения! Где вас носило?

— Да тут, около дома, — сказал Вок, а я помалкивал.

— Около дома! Битых шесть часов! — бушевал отец.

— Врут! — подстрекала Габа.

Больше всего мы поразились, узнав, что после обеда прошло уже два часа. Нам не верилось, что мы так долго блуждали среди метели. Часов у нас нет; Йожке только обещают подарить в этом году к окончанию, а мне даже не обещают. Солнце мы, естественно, не видели и о времени не имели никакого представления. По солнцу мы определяем время довольно точно. Например, сейчас, в декабре: если солнце, скажем, в метре над Гапликом — значит, три часа. По солнцу легко определить, и по звездам можно, но не родился еще такой умник, который определил бы время по метели. По метели можно узнать, день сейчас или ночь, но это нам, к счастью, не понадобилось.

Мы с Йожкой сразу почувствовали себя хорошо, когда, переодевшись во все сухое, стали носить матрасы и готовить себе постели у родителей. Габуля будет спать с Яной у нас в комнате.

— На этот раз она приедет железно, — сиял Вок. — А ты должен взять на себя Габу, чтобы она не прицепилась к Яне в первый же день. Габуля, конечно, милый ребенок, но ты же знаешь: если она прицепится, то уж не отстанет.

Да, это мне действительно известно. Только сомневаюсь, что ее можно усторожить, чтобы она не выкинула такую же штуку, как тогда с Ливой. В ней никогда нельзя быть уверенным. Наверняка что-нибудь придумает, хотя у Боя нет теперь блох и вообще он сидит на цепи.

В сочельник отец взял его в дом в девятом часу, после ужина, когда с праздничного стола перепадает кое-что и всем нашим животным. Юля тащит курам крошки и корки, чтобы хорошо неслись, и поросятам тоже кое-что, чтобы набирали вес и чтобы к январю они нагуляли толстый слой сала. Бой был счастлив, хорошо себя вел; он даже не подвывал, когда мы пели рождественские песни. Я бы с удовольствием посмотрел телевизор (он у нас работал только два дня), но в столовой было полно народу, все сидели около елки, освещенной электрическими свечками, и пели. Телевизор даже не включили. На наших елках горели восковые свечки; они чуть дымили, хвоя тлела, и вся комната так благоухала, что хотелось плакать. И у нашей мамы на глазах выступили слезы, когда мы в два голоса затянули «Пасли овец пастыри». Когда отец погасил свет, Йожо потихоньку поцеловал маме руку, но я это заметил, и мне стало досадно, что не я сижу с мамой рядом. Тогда я выбрал на елке свечку, уставился на ее пламя и представлял, что, может быть, в эту самую минуту и Лива смотрит на такую же свечку и думает обо мне. Наверняка думает. Ведь они так же, как и мы, не могут сесть за ужин, пока не обслужат туристов. И наверняка их туристы тоже потом уже ничего не просят, чтобы люди могли спокойно и тихо посидеть со своей семьей и подумать о тех, кого нет с ними рядом. Как я сейчас думаю о Ливе. Не знаю, надевают ли Смржовы на верхушку елки наконечник. Мы — нет. У каждой елки на макушке есть такие веточки, из-за которых нельзя насадить наконечник, а мама не разрешает нам их отрезать, потому что есть примета, будто тогда в семье в этом году кто-нибудь умрет. Отец над этим смеется, но верхушку не срезает. А мне елка с нормальной зеленой верхушкой нравится больше. В столовой на елке надет нарядный наконечник с колокольчиками. Эта елка уже не для нашей семьи. Туристы этой приметы не знают и очень удивились бы, не укрась мы елку наконечником.

— Я пойду загляну в столовую, — сказал отец, — чтобы наши туристы не погибли от жажды.

Он не может долго выдержать в нашем семейном кругу.

— Поднимайся, Бой! — крикнул отец из кухни. — Возвращайся-ка на цепь!

А мы-то надеялись, что отец о нем забудет. Но не таков наш папа! Мама стала отца упрашивать, но Бой послушно поднялся и побрел в темноту на цепь. Наверное, он действительно изменился. Его грызет совесть, и он сам хочет отбыть справедливое наказание.

Конечно же, мы за эту покорность жалели его еще больше. Ведь для него, бедняги, рождественская ночь так быстро кончилась!

Мы с Йожкой решили выпросить у отца Боя, когда пойдем встречать Яну. Она приедет одна, за день до сочельника, это уже известно наверняка, Йожо попросил маму, и она написала в Ружомберок: пусть, мол, Янины родители не боятся и отпустят Яну к нам, мы за ней присмотрим. Они ответили, что Йожку знают (но откуда?) и охотно отпустят Яну на несколько дней на попечение его уважаемых родителей (ага, значит, у нас уже имеется уважаемая невеста!). А Йожку они приглашают на пасху (что это значит? Он теперь совсем не будет появляться дома, что ли?).

Я продемонстрировал Воку свой «восторг». Но ему хоть бы хны, он даже не разозлился. Он тихонько насвистывал, опершись локтем о колено, и поглядывал на меня. Потом неожиданно схватил со стола стакан и бросил его мне. Я поймал, бросил обратно, он снова мне, а я ему.

Это у нас такая игра в «неожиданность, быструю реакцию и тихую скорость». Игра с чашкой, стаканом, тарелкой — словом, с чем-нибудь, что может разбиться, если упадет на пол. Но мы еще в жизни ничего не разбили.

Так мы перебрасывались стаканом довольно долго. Я уже хотел выскочить в дверь, но стакан полетел следом за мной. Я едва поймал его.

— Собираешься жениться, Йожо? — спросил я со стаканом в руке.

— Когда я тебя воспитаю, чертушка! — засмеялся он и приказал: — Бросай!

Но я не стал бросать.

— Послушай, братец, — сказал Йожка папиным голосом, — твое дело — сани и Габа. Во-вторых, напоминаю тебе о вежливости. Тебе это, конечно, нелегко. Ты достаточно одичал. Но Яна — самая прекрасная девушка в мире, и для тебя не составит труда быть с ней вежливым и внимательным.

Вы только поглядите! Он меня учит! Значит, я одичал! А он нет! А по-моему, это он сумасшедший. Ха-ха-ха!

Добро! Сани так сани. Колокольчики есть. А если жениху понравится, привяжем и ленточки.

Не знаю, как будет с Боем. Сегодня и так отец разозлился из-за этого проклятого охотничьего рога и из-за нас с Воком. Когда он разозлится, то даже не выслушает еще, чего мы хотим, как сразу же запретит. Особенно мне, Йожке не так.

Хотя до завтра все может сто раз перемениться.

Я воспитывал свою волю целый день, и когда автобус подъезжал, я, сделав каменное лицо, как у индейца, уже был готов ко всяким неожиданностям. Меня ничто не выведет из себя, решил я, ни объятия, ни поцелуи, как в глупом фильме, когда мы все свистим. Это дело Йожки, я просто у него погонщик собак, и только!

Лыжники медленно выходили. Автобус уже почти опустел, а Йожо все стоял, застыв на месте как пень. Тут из автобуса наконец выскочила девушка. Она засмеялась, сверкая белыми зубами со щербинкой посредине, и, чтобы вывести из оцепенения Йожо, набрала в руки мокрого снега и залепила ему прямо в обалделую физиономию.

Я на миг сбросил свою каменную маску индейца. Но только на миг.

— Привет, Янка! — опомнился наконец Йожка. — А я уж думал, ты не приедешь. Куда ты запропала?.. Ну, добро пожаловать!

Они стояли друг против друга как дураки, а я потащил в сани черную кожаную сумку и три пары лыж. Они протянули друг другу руки, а потом стояли, словно не знали, что надо делать, и мне приходилось вкалывать за всех.

— Дюро! — крикнул вдруг Йожка, словно только что открыл Америку. — Ты не знаешь, что надо познакомиться? Янинка, это мой брат.

Так бы и врезал ему! Сам не знает, с чего начать, и от смущенья топит меня. Но я ему здорово отплатил.

— Погонщик собак Трангош Юрай, — встал я по стойке смирно.

И когда Яна протянула мне руку, я со смиренным видом ее поцеловал. Как в цирке. Глупо, конечно, но смешно. Они рассмеялись, а я вернулся на свое место — к собакам. Яна оказалась рядом со мной. С минуту разглядывала мою упряжку, а потом протянула руку:

— Привет, Страж!

И это был действительно Страж. Он удивленно подал ей лапу. Бой, как обезьяна, тоже. Наверное, Вок столько нарассказывал ей про наших собак, что она узнала Стража по черным ободкам вокруг глаз.

В гору мы поднимались пешком. Мокрый снег чавкал у нас под ногами.

— Если нельзя на лыжах, можно на лодке, — сказала Яна (настоящая ящерица: вильнет хвостиком — и не ухватишь).

— Уж не думаешь ли ты, что мы будем ходить на лыжах здесь, — возразил Вок. — Там выше снег хороший. Посмотрим, Янка, что ты умеешь!

Ага, и мне интересно.

Я шагал впереди упряжки, за мной заливались-звенели сани, а следом тащились наши голубки. Воображают, будто я не вижу, как они каждую минуту хватаются за руки. Хо-хо! Да у меня, кроме обычного зрения, есть еще и второе, и я вижу все, особенно что творится у меня за спиной. Думают, я клюну на их фокусы. Вок повалил Яну в снег и всю извалял.

— Вот как у нас встречают гостей! — кричал он.

Глупости! В жизни мы никого так не встречали.

Яна вскочила и, не переставая смеяться, стала вытирать лицо, а Йожо собственноручно стряхивал с ее волос снег. Волосы у Яны светлые и длинные, как у дикарки. Только она красивая, не такая, как в учебнике по истории. Шапки на ней нету, и светлые длинные волосы падают свободно. У нас девушки так не причесываются, но нельзя сказать, что это ей не идет. Глаз, правда, почти не видно. Йожка, наверное, видит, а я нет. Яна ни минутки не постоит спокойно.

Некоторое время позади стояла подозрительная тишина, а потом Йожо крикнул:

— Эй, Дюро! Погоди! Остановись!

— Нет-нет, — отказывалась Яна, но таким фальшивым голосом, что никто бы ей не поверил.

— Сумку понесу я, — начал командовать Йожка, — а в сани посадим Яну. Она в таких санях еще ни разу не ездила.

— А им не будет тяжело? — беспокоилась Яна, а сама усаживалась в сани.

— Подожди, — сказал я, перекладывая лыжи, чтобы Яне было удобнее.

— Нет, им меня не дотянуть, — твердила она, уже сидя в санях.

— Дотянут, — махнул я рукой. Но собакам, которые с любопытством озирались назад, я про себя сказал: «Скоро будете без работы», потому что сани стонали и скрипели, как будто в них уселось по крайней мере четыре Габы.

Подъем был не такой крутой, и сани медленно сдвинулись с места, но полозья зарылись в снег, и собаки топтались на месте. Все восемь лап расшвыривали по сторонам комья мокрого снега, и было похоже, что это снаряды ракетной артиллерии. Снежные комья летели прямо в Яну, а она покатывалась со смеху. Вок подтолкнул ее в спину, сани сдвинулись, и мы с криком стали подгонять упряжку, чтобы она, чего доброго, снова не застряла.

Да только наши сани тем и хороши, что если уж разбегутся, их не остановишь. Бой прямо бесился от радости. После долгого сидения он мог наконец побегать на свободе. Он заливался радостным лаем и увлекал за собой Стража. Сани летели стрелой, Яна визжала, а мы мчались вслед за санями.

Когда мы добежали до поворота, саней и след простыл.

Вок нахмурился, а я чуть не лопнул от смеха, представив, как удивятся наши, когда под окном зазвонят сани и Бой со Стражем громким лаем возвестят о прибытии ее величества принцессы Яны из Ружомберока, но без свиты и провожатого.

Я догнал Вока, подхватил с другой стороны Янину сумку, и мы торопливо зашагали к дому.

Потом мы бежали так, что у меня закололо в боку.

— Попадет твоя Яна прямо к Габке в лапки! — не выдержал я.

Дома все было не так, как я представлял себе. Яна, в одних носках, сидела напротив отца с мамой. Она была очень взволнована, и тут я увидел, что глаза у нее большие и синие, — наверное, поэтому я с трудом узнал ее. Мама потчевала Яну бутербродами, но Яна держала в руке маленький рогалик и по крошке отщипывала от него. Мне показалось, что откуси она чуть больше, то непременно подавится, и я заволновался, как бы она не сделала этого, ведь мама ее так настойчиво угощала.

Отец сидел как на иголках и все время повторял: «Конечно!» и «Как поживают ваши родители?» На отца это непохоже, обычно он любит пошутить с барышнями, и они его за это обожают.

Но еще необычней вела себя Габулька. Она втиснулась в промежуток между стеной и кухонной полкой, где стояла большая солонка, и издали, через открытую дверь, рассматривала Яну.

Вок вошел в комнату прямо в лыжных ботинках. Яна, увидев нас, явно повеселела. Но Вок — как это ни странно — вдруг тоже смутился. Преодолев смущение, он подошел к Яне, взял ее за руку и сказал каким-то чужим голосом:

— Это Яна, мамочка.

Тогда отец рассмеялся.

— А мы уже познакомились. Эх вы, кавалеры! Доверить красивую девушку таким сумасшедшим, как Бой и Страж!

Яна покраснела, и я испугался, что она сейчас заплачет. Я обозлился на отца. Хотя я знал Яну совсем мало, но уже любил ее и совсем не удивлялся Воку. На отца я злился, что он ломал тут комедию с «красивой девушкой», а на себя — за дурацкие номера с целованьем руки.

— Ты не боялась, когда сани понесли? — спросил я всем назло нормальным голосом.

— Нет, нет, — засмеялась она наконец, — я только не знала, где мы остановимся.

— Извини, — сказал я и уселся, — мы не нарочно.

— Все было очень здорово! — сказала Яна, и это получилось у нее очень мило. — Только откуда у них столько сил? И Бой такая прелесть! Все хотел меня облизать, как будто знает меня.

И она как-то очень хорошо посмотрела на Вока.

Ясное дело, Бой! Уже подлизывается, бродяга! Не удивительно, что его все любят!

Отец начал рассказывать, что Бой теперь не свободная собака, а арестант. И проговорился — по какой причине.

Яна ужаснулась, но я за отцовской спиной стал делать ей знаки, чтобы она не верила этому. Это ей пришлось по душе.

Только Яна все время оглядывалась на Габку. Ей, конечно, было неприятно, что Габуля к ней не подходит.

— Ты что стоишь, как соляной столб? — накинулся я на Габу.

Я специально сказал «соляной». Когда Габа была маленькой, она таскала не сахар, как другие дети, а соль из большой деревянной солонки. Мама заметила это и переставила солонку на две полочки выше. Габа стояла, так же как сейчас, за полкой, капризничала целый день, но не говорила ни слова. На другой день солонку не переставили ниже, тогда она решилась и, вся красная от злости, закричала:

— Что это за полядки? Где соль? Вчела была тут, а сегодня нету! Что это за полядки?

Родители до сих пор вспоминают, как они хохотали.

— Вылезай-ка отсюда, ты, столб соляной! — дернул я Габу за лыжные штаны.

— Нет, — разозлилась она, — иди ты сюда!

Я наклонился к ней.

— Кто это? — спросила она шепотом и вытаращила глаза.

— Да Яна! Та, что пишет Йожке из Ружомберока письма!

— Нет, — упрямилась она.

Да, странный народ эти дети. Кто знает, какой представляла она себе Яну? Может, как подружку для своих игр, маленькую девочку? А теперь разочарована и обижена, как в тот раз, когда от нее спрятали соль.

Или, может, она обиделась, что ее Яне не представили? Наша Габуля очень обидчивая, особенно когда взрослые не уделяют ей достаточно внимания. Чуть что — надуется и глядит, как звереныш.

Вот и сейчас я никак не мог вытащить ее из угла.

И только когда Вок повел Яну в нашу комнату распаковывать вещи, Габа не удержалась и побежала за ними. Наша комната — это ее царство. Тут уже она не могла допустить, чтобы Яну привел сюда кто-то другой.

Если пошла — Габа, значит, могу и я. Я пошел. И хорошо сделал. Нам было так хорошо, что мы до самого вечера не показывались вниз. Мама принесла нам сюда целое блюдо пирожков, а Юля — чаю. И никого не звали в кухню чистить картошку или вытирать посуду. Только Яна все беспокоилась и порывалась идти вниз помогать.

— Еще чего! — отвечал ей Вок. — Устраивайся поудобней, Янка, ты ведь устала. Забирайся спокойно с логами на постель. У нас не перины, а только одеяла.

— И слава богу, — заметил я и стал рассказывать, как я мучаюсь под периной у лесника.

С ходу я выдумал страшный сон, который будто бы мне под нею приснился. Как ожили все дюмберские камни и кинулись меня преследовать. Они таращили свои страшные глазища, бежали за мной на тоненьких, как нитки, ножках. Естественно, я споткнулся, и камни меня, естественно, завалили; а когда я весь в поту проснулся, естественно, это были не камни, а грибиковская перина. Йожо смеялся и, конечно, не верил ни одному моему слову, но был явно доволен. И Яна смеялась, и опять я не видел ее глаз. Тут я понял, что ее глаза можно увидеть, только когда ей страшно или когда она смотрит на Вока.

Из кухни мы притащили приемник, и Яна показала нам новый танец. Его танцуют не парами, а встают друг за другом длинной шеренгой. Совсем не трудно. Прыгай и дрыгай ногами в стороны. Мы сразу научились. Я сначала не хотел, хотела одна Габуля, но когда Йожка встал, за ним поднялся и я. Все держат друг друга за талию. Передо мной встала Габа, и я мог держать ее только за плечи; за меня ухватилась Яна, а за нее, конечно, Йожо. Вообще-то я не любитель танцев, но этот танец мне понравился.

Отец поднялся наверх посмотреть, почему мы так топаем. Но, увидев чем мы занимаемся, он не раскричался, как обычно, а встал перед Габой и несколько раз тоже подпрыгнул, словно медведь. Это было такое зрелище, что мы от смеха чуть не упали.

Уходя, отец заметил жавшегося под елкой Боя. Я замер: Бою давно пора сидеть на цепи. Но у отца было хорошее настроение, он только покачал головой, сказал «ну, ну!» и ушел. Наверное, в честь Яны отец освободил Боя из-под ареста.

По радио объявили аргентинское танго «Удар кинжалом». Название нам очень понравилось, и мы едва дождались, когда это танго начнется. Зазвучал рубленый ритм аккордеона и гитары. Словно и вправду какой-то аргентинец, крадучись, наносил во тьме удары кинжалом. Я вскочил и принялся выделывать кренделя; двигая в такт плечами и спиной, я уклонялся от кинжала этого аргентинца. Все смотрели на меня, а когда танго кончилось, мы еще долго смеялись.

Потом Вок выдал твист. Других танцев он не знает, но твист исполняет здорово. Он сгибался до самого пола, потом извивался на своих длиннющих ногах, а когда поворачивался, дрыгал ногой, как дикий зверь.

Габка захотела показать фокусы с Боем. Мы приглушили радио, чтобы Бой так не мучился. Он не выл только из вежливости, ведь от музыки он страдает невыносимо. Окончив свои фокусы, Габуля улеглась на Боя, подпирая голову рукой. Это было самое смешное. Она, оказывается, видела в одном журнале на картинке укротительницу тигров.

Мы похлопали ей — она это обожает. Но Габка так разошлась, что собралась в сарай за Крампулькой. Вок подморгнул мне: дескать, не забывай своих обязанностей, и я начал Габку отговаривать. Давалось мне это с трудом. Она отказалась от Крампули, только когда я ей шепнул, чтобы она угостила Яну чем-нибудь с елки. Тогда она полезла под елку и разыскала где-то последнюю шоколадку.

— Возьмите, пожалуйста, — подала она ее Яне, успев по дороге снять с шоколадки серебряную бумажку.

— Спасибо, Габуля, — поклонилась ей Яна. Отломила кусочек, а остальное предложила Габе.

Габу не надо было упрашивать. Теперь она уже разлюбила соль, эта сестричка-лисичка. Сколько было бы крику, если б я повесил ей на елку одни только маленькие солонки!

У Яны сестры нет, только два одиннадцатилетних брата. Но это, скажу я вам, вещь — ведь они близнецы. Сидят за одной партой, а если Павел не знает урока, вместо него отвечает Петр. А когда Петр не знает, вместо него поднимается Павел. Учителя ничего не замечают, потому что ребят не различишь, так они друг на друга похожи.

— Вот бы мне такого брата, — сказал я мечтательно, — особенно для школы.

— А мне бы такую сестру, — засмеялась Яна. — Особенно для математики. — Она посмотрела на Вока и усмехнулась.

Да, иметь близнеца каждому не мешает, хотя бы до тех пор, пока не кончишь школу. Какой мне, например, толк от Вока? Никакого. Четвертый год он живет не дома, а в Штявнице. А если бы и жил, все равно ведь он за меня отвечать урок не может. И я должен страдать один.

Пришла Юля звать нас ужинать. Я видел, как она рассматривает Янину прическу.

Ну, давай начинай, сказал я себе. У Юли каждая девчонка фифа, если у нее волосы не прилизаны.

— Она тебе нравится? — спросила меня Юля, когда мы спускались вниз по лестнице.

— Мне? Очень! А тебе?

— Главное, что она нравится Йожке, — дернула Юля плечом.

Значит, Яна ей не очень-то по душе. Юля сейчас в плохом настроении: ее летчик на праздники не приехал. А когда она злится, ей не нравится никто и ничто.

— Факт, девчонка что надо! — Мне хотелось раздразнить Юлю окончательно.

— Еще бы! — не клюнула она.

Напрасны мои старания. Пока ее летчик не объявится, все будет из рук вон плохо.

— Наверняка заявится к празднику, — сказал я Юле возле кухни.

— Думаешь? — Она просияла, догнала Яну и принялась расхваливать ее белый свитер.

Мне он как раз не особенно нравится. Совсем не спортивный, а какой-то мадамский.

Хоть бы поскорее Юлин летчик приехал. Если он не приедет, Яна так и останется вертушкой и фифой. Только я этого дела так не оставлю. На этот раз я выскажусь. Не промолчу, как в тот раз, когда она ругала Ливу.

За столом мама напомнила Яне дать родителям телеграмму, что добралась благополучно. Яне, конечно, не хотелось. Йожо поднялся за бумагой, но отец, известный джентльмен, подошел к телефону, набрал номер почты и спросил у Яны только адрес.

— «Ваша дочь Янинка благополучно приехала. Точка. Сердечный привет и счастливого Нового года желают Трангоши», — диктовал отец дяде Врбику.

Яна все время хихикала. Но Вок был тронут. Какой у него, оказывается, замечательный отец! Не экономит на словах и заполняет телеграмму ненужными приветами. Уж если делать, так делать!

А наш замечательный отец был в восторге от самого себя и уже не мог прекратить добрые дела.

— Послушайте, дети, естественно, вы, старшие, — сказал он после ужина, — ступайте посидите в столовой с молодежью.

Я чуть не свалился со стула. В столовую, после ужина! После ужина мы туда даже нос сунуть не смеем! Нам можно заходить туда только днем, чтобы помогать, когда много народу. Да и то не всегда. Когда много народу, я обычно вытираю посуду, а Вок бегает в погреб. А присесть за стол — такое нам бы и в голову не пришло!

Я вскочил со стула: а вдруг отец раздумает! В столовой была куча знакомых ребят из Подбрезова, среди них и Юло Мравец. Я с ним еще и поговорить толком не успел. Я вскочил со стула слишком быстро, и в этом была моя ошибка. Габа заревела, она тоже рвалась пойти. Она просто не выносит, когда меня считают старшим. Все думает, что я ей ровня.

— Не спорь с ней, — шепнул мне отец, — потом незаметно исчезнешь. Ясно?

Это был уже третий по счету добрый поступок отца. А если считать Боя, то четвертый. А ведь еще не праздник.

Я с равнодушным видом уселся обратно, чтобы провести Габу. А Йожка с Яной ушли. Через окошко я видел, как подбрезовцы освобождают им место на скамейке у стены. Они, сгрудившись, сидели за одним столиком возле елки, чтобы не занимать места, предназначенные для городских лыжников, и не портить отцу коммерцию. Городские должны сидеть на хороших местах, чтобы тратить побольше денег. А у Юло Мравца и его друзей денег не густо. Им главное — побегать на лыжах, и у нас они заказывают только чай или малиновую воду. Отец, конечно, любит туристов с деньгами, но и безденежную молодежь всегда охотно приютит и оставит ночевать хотя бы и на соломенных тюфяках. Вот и теперь он усадил их за елкой. Велел Юло принести с веранды скамейку, потому что на четырех стульях всем им не усесться. Так за елкой образовался самый приятный и веселый уголок во всей столовой.

Яна сидела, крепко прижавшись к Йожо, а с другой стороны уселся Юло Мравец. Он то и дело вскакивал, чтобы принести какую-нибудь ерунду. Сначала Яна была не в своей тарелке и испуганно поглядывала на Вока, но вскоре начала громко смеяться вместе со всеми остальными. Громко, но сдержанно. А это не просто, когда Юло Мравец начинает откалывать свои штучки.

Прошло добрых полчаса, пока Габа перестала следить за мной, и я незаметно испарился.

Мне досталось место на самом кончике скамьи. Сейчас молодежный уголок притих: обсуждали завтрашний поход.

— Пожарники утверждают, — говорил Юло Мравец, — что на северных склонах снег лучше (пожарниками Юло Мравец называет работников горной службы). — А здесь, говорят, опасно.

— Воображают из себя, — сказал Лайо (фамилии не знаю), — нагоняют на людей страх, чтобы драть нос повыше. Лавины и заносы, страшные метели и туман — это по их части.

— И снег, говорят, тяжелый. Его называют «свернисебешею».

Все засмеялись.

— А он и правда тяжелый, как кирпич!

Ребята повернулись к Анче, сестре Юло, и, перебивая друг друга, начали рассказывать, как у нее после обеда под самым Дюмбером, когда она делала «елочку», слетела лыжа. Юло нашел эту лыжу в лесу — она торчала в снегу.

Лыжа глядела в небо, и ветер наигрывал на ней серенады горе-лыжникам.

Это, конечно, шуточки. Метель ночью утихла, и сегодня на дворе было тихо, как в комнате.

Яна слушала, а когда речь зашла об Анчиных «елочках», вся как-то сжалась и, усмехнувшись, взглянула на Вока. Вок похлопал ее по спине, и я не понял, умеет Яна делать «елочки» или нет, но бояться ей все равно нечего, Вок наверняка все устроит. Это, конечно, была жестокая ошибка. Вок, конечно, может устроить все, но «елочки» вместо Яны делать не может. Что нет, то нет.

Среди подбрезовцев были две девчонки, и, судя по разговору, тоже не олимпийские чемпионки. Никто не рождается завзятым лыжником, а столько мастеров уж как-нибудь справятся с тремя необученными. Анчу Мравец я не считаю. А может, и Яна не новичок, ведь я о ней ничего не знаю!

— Подъем в восемь, Йожо, — начал организационную работу Юло Мравец. — Я знаю одно местечко — два часа ходу!

— Что же ты имеешь в виду? — хотел уточнить Вок.

— Сюрприз. Это на северном склоне.

— А почему на северном? И ты сдался пожарникам? — спросил Лайо.

Почему он так не любит горную службу?

— Просто вы не хотите топать на другую сторону Дюмбера, — ворчала Анча.

— Кто говорит — на другую? У нашей долины тоже есть северный склон. Если хотите знать, это у Козьего хребта. И мы там будем одни. Обкатаем его и будем ездить дотемна.

— И загорать, — сказала Яна.

— На костре, — смеялись парни.

— Что в этом году за зима? Счастье еще, что столько снега выпало. Не дай бог, если подморозит.

— Если б не календарь, можно подумать, что сейчас март.

— Пожарники наверняка в него не смотрят, — не унимался Лайо. — Воображают, что весна, и пугают своими лавинами.

— Ой, а мне хочется поглядеть на лавину! — пискнула какая-то девчонка.

— А мне — нет, — сказал Юло Мравец. Сразу видно, что он настоящий лыжник, а не любопытный дурак.

— Ладно, подъем, — сказал Вок Яне. — Надо смазать лыжи. Я дам тебе тюленьи ремни, чтобы было легче идти. Хорошо?

Яна улыбалась счастливой улыбкой. И я был рад, что ей у нас нравится. Очень, очень рад.

— Эхе-хе, охо-хо! Пошли, а уж завтра вечером погуляем вовсю, — вскочил неожиданно Юло Мравец. — А я попляшу с ружомберокской городничихой!

Мы чуть не лопнули от смеха. Больше всех смеялась Яна, ружомберокская городничиха!

— А в полночь я пробегусь на лыжах в одних, пардон, подштанниках, — повернулся Юло к Яне, — чтобы не мять брюки.

И мы начали придумывать маскарадные костюмы к новогоднему походу. Каждый новый год в двенадцать часов, с последним ударом, мы встаем за домом на лыжи и спускаемся вниз с горы, одетые кто во что горазд. Отец зажигает на углу лампу в пятьсот свечей, туристы глазеют на нас из окна, а мы свистим, играем на разных инструментах, и каждый стремится закончить спуск смешным коленцем. Лучше всех это удается Юло Мравцу. Он съезжает на одной лыже, согнувшись в три погибели, и валится в снег, как девчонка-неумеха. Остается только удивляться, как он мог так переплести ноги. Домой мы возвращаемся все мокрые и еле живые от смеха.

— А теперь, ребята, спать, — подошел к нам отец.

— Еще ра-а-аа-но, — ныли мы, но все напрасно.

— Очистить позиции, — скомандовал он, — и на боковую!

— Есть! — вскочил Юло Мравец.

Я видел, что все остальные нам завидуют, как дружно мы маршируем из столовой, нам весело и никому это веселье не стоило ни кроны.

Как я жду завтрашнего дня! Яна поднялась наверх, а Вок остался внизу. Остальные устроились в общежитии. Я поджидал Вока, а он все стоял и смотрел наверх. Я немедленно пошел прочь. А Вок все стоял, не двигаясь с места.

— Ну, Янка, иди, — сказал он тихо. — Доброй ночи! Пусть тебе приснятся хорошие сны.

— Доброй ночи, Йожка… Как тут у вас чудесно! — вздохнула Яна.

Лестница заскрипела, и Вок двинулся вслед за мной.

— Ты мировой парень, — толкнул меня Йожка.

Ага, мировой, мне одно только не ясно: Йожка еще мой брат или стал полной собственностью Яны?

Смешно, а не разберешься!

Я насыпал соль в солонку и резал перец, когда кто-то вдруг принялся колотить палкой в кухонное окно.

— Ты что, обалдела?! — крикнул я, уверенный, что это Габа: она отправилась с мамой к поросятам. Или Юля: она тоже была на дворе.

Но за окном стоял незнакомый лыжник.

— Где отец? — закричал он. — Говори скорей!

Где отец, я не знал. Он не пустил меня утром на Козий хребет, и мне нет до него дела! Все на лыжах ходят, а я чтоб все каникулы вкалывал, да еще и на Новый год!

— Слышишь, парень? — повторил лыжник. — Позови отца!

Только тут я заметил, что глаза у него страшные и лыжи он не снимает. Я выбежал и столкнулся с отцом на лестнице: он поднимался на чердак за сардельками.

— Скорей, тебя зовут! — крикнул я, потому что уже боялся этого человека под окном и того, что он собирался сказать отцу.

Мы с отцом выскочили на крыльцо.

— Хозяин… — сказал лыжник и пристально поглядел отцу в глаза. — Хозяин, лавина!

Отец словно онемел.

— И люди под ней! — крикнул лыжник.

У отца бессильно повисли руки.

— Кто? — спросил он чуть слышно глухим голосом.

— Не знаю. Кажется, ваши гости.

— А мой сын? — спросил отец с трудом, набравшись мужества.

Зачем он спрашивает? Зачем? Ведь он ясно слышал, что гости. Йожо не гость, он сын! И Яна тоже не гость, она наша. Значит, ни Йожо, ни Яна не могут быть под лавиной! Зачем он спрашивает?

— Ничего не знаю, хозяин! — Лыжник глядел на старые отцовские башмаки. — Знаю только, что лавина и что нужно помогать. Людей засыпало!

Я кинулся за отцовскими ботинками.

— Собирайтесь! Все, сколько есть! Где лопаты? — кричал лыжник.

Я вытащил из сарая четыре лопаты. Больше у нас нет. Лыжник попросил ремень, связал лопаты и перебросил через плечо. У отца дрожали руки, когда он шнуровал ботинки.

— Да, позвоните по телефону, — вспомнил лыжник, посмотрел на отца и сбросил лопаты и лыжи. — Где у вас телефон?

— В комнате за кухней.

— Скажи всем в столовой, — сказал мне отец нарочито спокойным голосом. — А маме ступай и скажи, что мы скоро вернемся.

В столовой сидели четверо лыжников. Они вскочили, взяли лыжи и отправились вместе с нами.

Мы шли быстрым шагом, впереди отец. Он был самый старший из нас, тяжело дышал, пот заливал его лицо, но он его не вытирал, а все шел, шел и шел, как заведенная машина. Больше он ни о чем не спрашивал. Из карманов у него торчали бутылки коньяка, за которыми мне пришлось вернуться.

Лыжники иногда спрашивали незнакомого человека:

— Когда она обрушилась?

Или:

— Может, никого и не засыпало? Сколько раз уже лавина сползала — и ничего…

— Да минут сорок пять назад, — сказал лыжник. А на второй вопрос ответил: — Дай бог, чтоб так. Да только я своими глазами все видел…

Показался южный склон Дюмбера. Гладкий, нетронутый. Следов лыж из такой дали не видно, а ведь лавина — она оставляет страшные следы разрушения! Я уже два раза видел их на этом склоне.

— Ничего не видно, — сказал отец с надеждой, разглядывая склон.

— Может быть, вы ошиблись, — заметил один из четырех лыжников.

Незнакомец промолчал.

А меня снова охватил страх. Ноги и руки стали ватными. Я предчувствовал, что скажет сейчас этот человек, и мне захотелось вернуться домой, убежать, оказаться далеко и не слышать этих страшных слов.

— Это под Козьим хребтом, хозяин. Сейчас увидите.

Тут отец остановился. Схватился рукой за грудь, и когда я подбежал к нему, то увидел, как отливает кровь от его мокрого лица. Он оперся рукой о мое плечо.

«Это неправда! — кричал я про себя. — Неправда! Этого не может быть!» Но я уже знал, что это так, что такое может быть. Я плакал без слез и молил, чтобы это оказалось неправдой, чтобы ничего не случилось хотя бы с нашими, с нашим Йожкой, с нашей Яной. И ни с кем другим! Но главное, с нашими. «Ни с кем! — просил я, испуганный тем, что желаю несчастья другим. — Пусть ничего не случится. Ни с кем, ни с кем другим, ни с нашими…»

Отца оставили силы, и я побежал впереди. Дорога свернула направо.

Мне опять захотелось повернуться и убежать. Но, поглядев на отца, я рванул вперед с новой силой.

Передо мной открылась страшная картина.

Во всю ширину Козьего хребта темнел след лавины. Под скалистым хребтом почти на треть склона виднелся нетронутый снег. Но дальше!.. Словно кто-то гигантским ножом равномерно разрезал снежный покров и приказал: начать отсюда! Снежный покров сначала двигался медленно по всей ширине склона, но, достигнув долины, пополз по ее краям и сдвинулся к центру. Лавина сузилась и вспучилась. Потом натолкнулась на заслон из низкорослых сосен, стала тяжелой и стремительной и понеслась с бешеной скоростью, круша на ходу деревья, вырывая валуны и увлекая за собой все, словно взбесившаяся река. Уже ничто не могло остановить ее, только Дюмбер. Она покрыла всю долину под Козьим хребтом и забралась на противоположный склон. Страшным заслоном из снега, камня и деревьев она перегородила и центральную долину.

— Этот грохот, — схватился за голову незнакомый лыжник, — этот свирепый гул, я не могу его забыть! А потом вдруг наступила тишина… Хозяин… — хотел он что-то сказать отцу. — Хозяин…

Но отец шел не останавливаясь и не слушая его. И я, и все остальные — мы шли не останавливаясь.

На лавине работали люди. Я бежал и отчаянно высматривал Йожку и никак не мог его отыскать. Я уже видел Лайо и Анчу Мравцову, Ливу и всех Смржовых, только Йожо, нашего Йожо, не было нигде!

На боку, чуть в стороне от лавины, распростершись прямо на снегу, лежал рослый парень. Появились работники горной службы и стали укладывать его в сани. Я узнал свитер. Юло Мравец! Когда его везли мимо нас, он отвернулся и прикрыл локтем исцарапанное лицо. Грудь, перехваченная ремнями, тяжело вздымалась.

— Юло! — крикнул отец. — Юло, а мой?..

Идущий сзади спасатель притормозил, постромки, на которых держались сани, натянулись, но лыжник впереди продолжал идти, и Юло, закрывая лицо руками, проехал мимо.

Я уже нашел почти всех наших, но Вока все не было. Наши туристы и несколько незнакомых мне людей перекапывали лавину лопатами и мотыгами, а кто и просто голыми руками рыл в снегу тоннели.

Кто там под лавиной? Кто?

Отец кинулся к первому попавшемуся.

— Люди добрые, — схватил его отец за рукав, — скажите, люди, где мой сын?

— Не стойте, ребята, — кричал тот, тяжело дыша, — человек под снегом!

— Но мой сын… — повторял отец, с отчаянием глядя на лавину.

Незнакомый человек распрямился и как будто только сейчас заметил отца.

— Сын? — переспросил он. — Да нет, говорят, девушку засыпало.

И тут я увидел Вока в глубоком, самом глубоком, тоннеле. Он, стоя на коленях, пробивался к центру лавины, выбрасывая снег голыми руками.

— Йожо! — крикнул я и кинулся к отцу: — Отец! Йожо!

Он не видел нас, только когда я крикнул еще раз, Вок поднял мокрую голову, посмотрел невидящим взглядом и хрипло повторил:

— Здесь! Это было здесь! Я видел! Я видел! Копайте быстрей, быстрей! Она здесь!..

Он рыл снег разбитыми руками, а тоннель, осыпаясь с обеих сторон, становился все уже. Нужна была лопата и здоровый, не усталый парень.

Вок совсем обессилел.

— Вылезай, — просил я его, — пусти меня. Вылезай, Йожка!

— Не могу, — хрипел он, ни на минуту не переставая копать. — Не могу. Я знаю, где она. Надо спешить…

Один из нашей четверки, взяв лопату, прыгнул к Воку в тоннель.

— Пусти меня, — взял он Йожку за плечо, — с твоими руками тут ничего не сделать. Снег надо выкидывать.

Но Вок не пустил его. Он словно никого не слышал.

— Вылезай, — крикнул на него наш турист и оттолкнул его назад, — не то я стукну тебя!

Ему удалось наконец перелезть через Вока. Он выбросил из тоннеля первую лопату снега и взглянул на Вока, уткнувшегося головой в колени.

— Передохни, — сказал он Воку. — Если она здесь, я доберусь до нее быстрее, чем ты с твоими руками. Когда устану— сменишь меня. Ну, выше голову! Дыши глубже!

Вок послушно поднял голову и медленно встал. Только сейчас он заметил отца.

— Отец… — Подбородок у него задрожал. — Папа… Яночка!.. — Потом ни с того ни с сего он вдруг закричал: — Ищите! Да копайте же! Что вы стоите?

Он бегал и искал, где начать новый тоннель. Отец вырвал у меня лопату и дал ее Воку, чтобы он не начал снова рыть голыми, израненными руками.

— Я верю, сынок, — сказал отец спокойно, хотя голос выдавал его, — я верю, я уверен, что мы найдем ее и все будет в порядке.

Йожка остановился. Он жадно ловил каждое слово отца и понемногу успокаивался.

— Я знаю, — продолжал отец твердо, — чувствую, что мы найдем ее вовремя. Ты только посмотри, сколько нас!

Йожка поднял глаза и оглянулся, словно впервые увидел окружающий мир. Он только сейчас увидел людей, и это его успокоило. Теперь работало уже человек тридцать. Но потом он смерил взглядом лавину, понял, какая она широкая и высокая — не меньше десяти метров, — и, видно, понял, что и вдвое больше народу не сможет перекопать ее. Он вернулся, скинул мои варежки, которые уже натягивал на раненые руки, и начал бешено рыть на новом месте.

Не знает! И он, бедняга, не знает, где может быть Яна. Ведь если б он знал твердо, то вернулся бы к своему тоннелю, а не копал бы совсем в другом месте с тем же немым отчаянием.

Сейчас мы работали все — кто лопатой, кто руками. Наконец, после многих попыток, кому-то из спасательной службы удалось организовать работу. Никто больше не бегал, каждый работал на своем месте, а в центре, где лавина была плотнее и выше, четверо человек втыкали в снег длинные железные шесты. У каждого был свой определенный участок, и поиск шел организованно. Шест втыкали, поворачивали, вытягивали и смотрели, не захватил ли крючок куска материи от куртки или брюк. Двенадцатиметровые черные пики грозно взлетали против затянутого тучами неба, и я уже перестал верить, что мы найдем Яну. Шел второй час поисков, а от нее не было и следа. Ни палки, ни шарфа, ни рукавицы. Мне даже стало казаться, что ее вообще здесь никогда не было. Она, наверное, от нас где-нибудь прячется! Но где-то совсем в другом месте, а не здесь, под этой огромной лавиной, такой огромной, что люди кажутся крохотными, разбежавшимися по снегу муравьями. Нет, Яна не может быть здесь, под снегом! Яна, озорная ящерка, что же ты не вильнула хвостиком и не скрылась от этого ужаса на скале, в густых зарослях! Она наверняка там, в кустарнике, она просто растянула ногу и не может спуститься к нам и сказать: «Что вы тут делаете? Что вытворяете?»

— Не стой! — крикнул мне Вок. — Не то я тебя!..

Я бросился на колени и погрузил руки в снег: я боялся Вока. Он был страшен: лицо осунулось — кожа да кости, глаза исступленно горели.

Нет ее здесь! А если и есть, уже поздно. Я знаю, человек может выдержать под снегом несколько часов, потому что снег рыхлый и пропускает немного воздуха, но я в это не верю. Я видел лыжника, которого откопали через два часа. Сердце у него еще билось, но даже врачу не удалось его воскресить.

К отцу подошел спасатель.

— Нужно пойти позвонить еще раз, — сказал он, с беспокойством оглядывая Дюмбер. — Пора уже им быть здесь с этим прибором.

— Только не я, — покачал головой отец. — Я… останусь тут с детьми. Пошлите кого-нибудь другого. Помоложе.

Начальник спасателей подозвал Лайо.

— Нет-нет, — сказал отец. — Взрослого. Моя жена будет не в силах…

Вызвался опять тот лыжник, что уже был у нас. Он встал на лыжи и тут же исчез вдали.

— А ты… — отец посмотрел на меня, — пошел бы ты к маме.

Но я не мог бросить Йожку. Отец только вздохнул. Видно, уже и он не верил.

Может, если бы пришли с прибором… Я его не видел, но знаю, что когда с ним ходят, он показывает, где искать человека. Наверное, в нем действует магнит. Ведь у каждого лыжника металлические крепления на лыжах. А может, в этом приборе действует радар?.. Какая разница, лишь бы он уже был здесь! Лишь бы показал, где искать Яну, живую Яну, с большими голубыми глазами, широко раскрытыми, когда ей страшно или когда она смотрит на Вока. Сейчас ей наверняка страшно, она боится и мучается, найдем ли мы ее вовремя, а мы роем, но может быть, не там. Яна нас слышит и боится, что мы никак ее не найдем.

Время летело с чудовищной быстротой, и я заметил, что люди вокруг работают уже не так споро. Они останавливаются, разговаривают, задумчиво качают головами. Заметил это и начальник.

— Копайте, копайте! — кричал он, бегая и подгоняя всех.

— Приказывать легко, — проворчал кто-то. — Только кто приказывает, должен позаботиться и о провианте: скоро обедать! — И он противно засмеялся, ожидая, что его поддержат остальные.

Начальник подошел к нему и вырвал из рук лопату.

— Вы можете идти! — закричал он, весь красный от злости.

— Ну и пойду, — сказал парень и пошел. — Все равно все уже напрасно! Не будьте дураками, ребята, прошло два часа!

Он взял лыжи и двинулся по направлению к Партизанской хате. Девушка, которая стояла рядом с ним, услышав эти слова, испуганно зарыдала. Остальные снова с каким-то отчаянием начали пробиваться к центру лавины.

Почему к центру? А может, Яна где-то с краю? Конечно, может, она и в центре. Почему же все устремились к центру? Может, она в боковом проходе. Может… Может, может! Может, в центре, может, на краю, может, внизу, а может, и выше. Все только может, но ничего наверняка. Наверняка лишь одно — Яны нет. И нет радара, который мог бы ее найти.

Я больше не думал, что она сидит где-то в кустарнике, с вывихнутой ногой. Я уже думал о другом — о самом страшном.

Кого я совершенно не мог понять, так это Ливу. Не потому, что она не подошла к нам. Я не мог понять, почему она тоже вдруг перестала рыть, прикрепила лыжи и начала спускаться с дюмберского склона. Как раз напротив нас. Она спускалась правильной «елочкой», наискосок подымалась вверх, снова съезжала и каждый раз кончала спуск резким поворотом как раз там, где лавина упиралась в нетронутый дюмберский склон.

«Лива! — хотелось мне крикнуть. — Лива, что ты делаешь?!»

Но она меня не замечала. Она шла не останавливаясь. Без передышки взбиралась и спускалась, каждый раз прокладывая новую лыжню на метр дальше, пока не разрисовала правильной «елочкой» почти весь склон. Словно ничего на свете не было важнее этой правильной «елочки».

«Остановись, Лива!»

Лива не остановилась. Она продолжала взбираться и съезжать, как заведенная механическая игрушка. Что с ней случилось?

Я уже не решался смотреть на склон. Вдруг она закончит спуск, достанет губную гармошку из кармана, сначала просто попробует, а потом заиграет на всю долину, на всю лавину: «Когда мне пойдет семнадцатый год…», и мне придется подойти к ней и ударить ее изо всех сил, чтобы она перестала.

Я глядел только на снег перед собой. Какой он страшный! Серый, тяжелый и мокрый. Не белый, а совсем серый под этим тоскливым небом.

И скалы, серые летом, сейчас были совершенно черными. И ветки карликовой сосны черные, только желтый излом их пахнет смолой, словно ничего не произошло.

«Начинай же, Лива! Почему ты не играешь? До каких пор мне ждать?!»

Нервы у отца сдали. Он стоит над Воком, согнувшись в снежном тоннеле, и плачет. Слезы не текут, но я знаю, что отец плачет.

А Йожка не плачет, Йожка выбрасывает снег, копает, как заведенный, и худеет на глазах, словно тает, расплывается передо мной в дрожащем сыром тумане.

Хватит! Я больше не выдержу! Не могу! Должно же наконец что-нибудь произойти!

— Идут!.. — закричало сразу несколько голосов, к ним присоединились остальные: — Идут!..

Я поднял голову и увидел четырех парней с рюкзаками, с бешеной скоростью пересекающих дюмберский склон и все Ливины «елочки». Всю ее художественную работу!

Начальник приказал всем покинуть лавину, Йожо никак не хотел выходить из своего тоннеля. Но когда понял, что всем надо уйти для исправной работы прибора, сам отошел в сторону.

Я кинулся обратно к тоннелю и притащил его лопату. Все мы в молчании ожидали, когда начальник закричит: «Ко мне, ребята! Сюда!» И мы бросимся к нему и будем искать уже наверняка. Но приказа все не было. Прошло много времени, страшно много — может быть, полчаса (нет, не больше. Больше нельзя! Никак нельзя!), а молчаливая группа людей с прибором все еще медленно и сосредоточенно ходила по лавине. Раза три они останавливались, возвращались, еще раз проходили подозрительное место, но потом продвигались дальше и не звали нас.

Когда мы все были на лавине, я боялся, что Яне еще тяжелее дышать оттого, что мы там ходим. Ведь снег и так тяжелый. А нас все-таки тридцать. Но когда все ушли, мне вдруг стало Яну жалко, ведь она осталась совсем одна, и ей, наверное, очень страшно. Ведь теперь она не слышит больше стука ломов и лопат, не слышит никакого движения. Говорят, что снег пропускает звук. Человек надеется, пока слышит. Но когда ничего не слышит, даже слабого звука, то он может подумать, что все ушли и бросили его одного.

Быстрее, товарищи, быстрее! Мы ждем вас, очень!

Нас много! Нас здесь столько мужчин, неужели мы оставим в беде девушку! Ведь не дадим же мы ей погибнуть! Теперь уже заволновались многие. И хотя все по-прежнему стояли на своих местах, но время от времени, сложив руки рупором, кричали:

— Ну как?

— Ничего?

— Может, прибор не работает?

— Давайте искать без него!

— Все вместе!

— Мы с одного конца, а вы с другого!

Начальник поднял руку, и все стихли. Люди с прибором постояли, потом вернулись, снова двинулись вперед и опять повернули в обратном направлении.

— Восемь человек ко мне! — закричал начальник.

К нему бросилось гораздо больше, но он отобрал лишь восьмерых. И Вока — хотя легко можно было найти парня посильнее и не такого измученного. Поисковая группа быстро наметила точки, от которых нужно было рыть, наметила направление и размер тоннелей. Все они сходились в виде звезды. Это было там, где боковая долина присоединялась к главной. Не в центре, а значительно правее, метрах в двух от долины.

У нас блеснула надежда: отмеченное место находилось на правом крае лавины, глубина там не такая большая, а значит, тяжесть не так велика.

— Каждые пять минут меняемся! — крикнул начальник. — Начали!

Менялись все, только Йожка копал не останавливаясь. Все смотрели с жалостью, как он работает, пробиваясь к центру даже быстрее, чем остальные.

Примчался лыжник, бегавший к нам звонить. Он нашел отца и, с трудом переводя дыхание, сказал ему:

— Кто-нибудь из вас должен пойти домой… Ведь там… две перепуганные женщины и ребенок…

Отец велел идти мне.

Но я не пойду! Не пойду — и все! Ведь каждую минуту я могу увидеть Яну, ей надо будет помочь, придется куда-нибудь сбегать, понести ее и радоваться вместе с Йожкой.

Не пойду! Почему всегда я? Ничего дома не случится, а я отсюда не уйду, пока не увижу Яну спасенной!

— Ступай, — сказал мне отец с таким грозным видом, что я попятился.

— Еще минутку… — Я показал туда, где копали. — Минутку! Может быть, тогда скажу маме, что…

— Что? Что ты скажешь? — Лицо у отца было измученное, глаза ввалились, морщины стали четкими. — Что ты ей скажешь? — повторял он. — Чем мы можем помочь? Отправляйся домой! Мигом! Ты нужен матери!

Я стал крепить лыжи.

— Ведь ты мужчина, — сказал мне отец на прощание. — Присмотри за ней. Здесь уже все равно ничем не поможешь.

Мне стало страшно от отцовских слов.

— Нас здесь и без тебя хватает, — добавил отец. — Скоро и мы вернемся… Подготовь все, что нужно. Ведь ты мужчина…

Я оттолкнулся и помчался вниз по сырой лыжне.

«Ты мужчина…» Я мужчина? Так почему у меня гудит в ушах от усталости? Почему я бегу не останавливаясь и не хочу идти домой, но и обратно не хочу вернуться? Почему мне кажется, что вся долина гудит, когда я знаю, что вокруг мертвая тишина?

Почему мне стало казаться, что у меня глаза на мокром месте, как только я остался один?

Ведь я мужчина!

Что мне сказать маме?

И главное: что нужно подготовить? Что!

Почему я не знаю, ведь я мужчина!

Я сбросил лыжи и медленно вошел в кухню.

Она была пуста. Лишь будильник нарушал тишину своим тиканьем.

Будильник показывал половину третьего.

Яну не нашли и к вечеру.

К девяти Йожку силой привели домой. И с тех пор он, не двигаясь, стоял в комнате, смотрел в темное окно, не произнося ни звука. На нем была все та же мокрая куртка, только лыжные ботинки он снял еще вечером, когда увидел, что Габуля их расшнуровывает. Отец поставил ему к окну стул, а Юля принесла чай.

— Выпей немного, Йожка, — просила она его. — Хотя бы глоток, Йожо!

В чай по совету Юли налили рому, чтобы Йожка немного отошел.

— Если бы он мог поплакать, — Юля долила в чай рому, — хоть немного поплакать, тогда ему на сердце стало бы легче…

И она снова и снова, стоя рядом со стаканом в руке, уговаривала Йожку. Наконец он повернулся, взглянул на Юлю и одним глотком выпил весь чай. С самого утра у него во рту не было и маковой росинки.

Я пошел за Юлей спросить, что будет с Йожкой, если у него не отойдет от сердца.

— Сердце может окаменеть, — сказала она. — Но он еще молодой, еще мальчик, выплачется, и полегчает.

— Не выплачется, — испугался я, потому что вспомнил, какой он был грустный, когда Яна летом не приехала, но и тогда он не плакал, совсем не плакал, только ушел один в лес.

— Не бойся, — сказала Юля задумчиво, — слезы — это дар, данный из всех живых существ одному человеку. И каждый человек им обладает.

— Слезы — и вдруг дар!

— Да, — кивнула она, — великий дар. Слезы помогают человеку пережить всё и продолжать жить даже после большой беды.

Никогда еще Юля не выражалась так непонятно. Мне хотелось подробнее расспросить ее, но больше она ничего не сказала, а я не знал, как продолжать дальше свои расспросы. Но одна вещь не давала мне покоя, когда я смотрел на Юлю.

— И тебе не жалко Яну? — крикнул я.

— Тише, Дюрко… — кивнула она в сторону комнаты. — Яну мне очень жалко. Но еще больше Вока. А больше всего Яниных родителей.

Я представил себе, как завтра приедут родители Яны. Им уже послали телеграмму. Завтра приедут…

— Это самое страшное, — прошептала Юля, и я уже не мог ничего, ничего сказать.

В кухню снова явился тот пьяный турист. Я не знаю, как его зовут, но знаю его в лицо, он часто ходит на Дюмбер.

В столовой было полно народу, встречали Новый год. Не спал, по-моему, никто. Из наших спала только Габа, Юля уложила ее в свою постель. На ужин Юля приготовила солянку с колбасой. Тому, кто остался голодным, она подавала холодные закуски. Отец не разливал, как обычно, в рюмки вино или другие напитки. Просто поставил все бутылки на столик у телевизора, а на телевизор — большой поднос с бокалами, пусть каждый берет, что захочет, и оставляет деньги. Кто может сейчас обмануть нас? А если и так, — отец махнул рукой, — пусть это останется на его совести. Туристы сидели, пили потихоньку, но никто не пел и музыка не играла.

А тот, кто ходил вместе с нами тогда к лавине, то и дело являлся на кухню и в комнату (он был немного подвыпившим), подходил к постели, на которой лежала мама прямо в фартуке, одетая так еще с утра.

— Послушайте, мамаша, — говорил он, опускаясь на колени у постели, — не плачьте. Слышите? («Не плачьте», — говорил он, а у самого по лицу текли слезы.) Не мучайтесь вы так из-за этого письма.

Он уже знал, чего не может себе простить мама. Ведь она сама писала родителям Яны и приглашала ее сюда, она и должна была следить за ней — и вот не уследила. Бедная наша мама думала, что это она всему виной, и если б не ее письмо, Яна осталась бы жива. Когда я вернулся в половине третьего, мама потеряла сознание, и нам с Юлей пришлось приводить ее в чувство уксусными примочками. С тех пор она лежит, уже не в силах даже плакать, и со страхом ждет завтрашнего дня: как она посмотрит в глаза Яниным родителям.

— Такая уж ее судьба, мамаша. А вы только перст судьбы, — говорил гость, держа маму за руку. — Слышите? Вы должны были написать это письмо! А если б не вы, все равно судьба настигла бы ее в другом месте. Никто не может изменить того, что написано в книге судеб! Никто на свете!

Он погладил маму по лицу и попытался встать. Я помог ему подняться на ноги. Он был сильно пьян, но я видел, что его слова помогают маме, да и всем нам. Может быть, и правда все так и есть, как он говорит.

Не может же наша мама быть причиной Яниной смерти! И Вок тоже! Он ведь любит Яну. Разве преступление, что он хотел показать ей, где живет, показать горы, среди которых он вырос, и где хотел жить вместе с Яной, когда станет лесничим. Я знаю Йожку — и знаю: все, что он делает, он делает по-настоящему. Яну он по-настоящему очень любил.

Наконец турист встал, поднял руку и торжественно обратился к нам:

— Природа всемогуща. Она дарует жизнь, она ее и берет. Покоритесь ей! У нее есть на то право. Никто другой не имеет права взять жизнь, но природа — имеет!.. А вообще вам всем нужно немного поспать. Хотя бы вам, ребята.

Я с испугом взглянул на него. Спать? Йожке?

— Ведь я знаю… — покачал он тяжелой головой. — Знаю… Все знаю…

И, держась за дверь, он вышел в кухню.

В комнате снова воцарилась тишина. И опять я стал думать о Яне. Я уже ничего не мог поделать, не мог совладать с собой: все мои мысли возвращались туда, к холодной ночи под лавиной.

Мысль о Яне не покидала меня, когда я подкладывал в печку поленья, чтобы поддержать тепло до утра. Думал я о ней и когда Юля наливала мне чай. Думал, когда с ужасом представил себе, что вот мы-то ложимся спать под теплые одеяла…

Я попробовал думать о Юло Мравце. Спасатели отвезли его на своих санях в деревню, а оттуда санитарная машина — в больницу. Юло искалечен, но все-таки жив! Юля рассказывала мне, что, когда его везли мимо нас, мама выбежала, а он начал кричать, что ни в чем не виноват. От волнения у него на губах выступила кровь. Юля хотела влить ему в рот рому, чтобы успокоить боль, но он сжал зубы и отвернулся. Я знаю, Юло не терпит алкоголя. Вспотевшие спасатели выпили рому и быстро и осторожно повезли его дальше.

Кто знает, что теперь с ним, беднягой! Наверное, его, как нашу маму, мучает не только боль, но и совесть, потому что это он предложил идти на Козий хребет. Но кто мог знать? Кто мог предположить, что их там ждет?! Ведь никто — ни наш отец, ни Смржовы не помнят, чтобы хоть раз лавина обрушилась с Козьего хребта. С дюмберского склона лавины сползали часто, с Гапля тоже. В прошлом году одна такая огромная лавина крушила на своем пути лес, еще и сейчас видно, как она шла. Но на Козьем хребте лавин никогда не было.

И все-таки лучше бы ребята отправились в другое место. Лучше бы Юло не вспомнил про этот Козий хребет.

И как он вообще пришел ему в голову? Ведь Козий хребет — совсем невысокий боковой гребень, не то что Гапль или Баран. Он и круче, и голый какой-то, открытый всем ветрам; удивительно даже, как на нем удерживается такой толстый слой снега.

Кое-кто из подбрезовцев ушел еще вечером, потому что Анча плакала и рвалась к брату. Она упрекала себя, что не ушла сразу, но тогда все мы верили, что, если нас будет больше, мы скорее спасем Яну. Сам Юло велел ей остаться. Анча послушалась и ушла только вечером с двумя девушками и парнем.

Остальные остались и грустно сидели на соломенных тюфяках в спальне. Их угол в столовой за елкой пустовал. Как они могли сесть за праздничный стол, если нет среди них Юлы и нет больше в живых Яны?!

Мне вдруг вспомнилось, как мы танцевали в нашей комнате, и я вскочил со стула. Я больше не мог выдержать, не мог оставаться с Йожкой, с мамой и даже с отцом, который сидел не говоря ни слова вот уже несколько часов. Хоть бы этот подвыпивший турист пришел!

Я снова сел. Но потом опять встал, подбросил в печку полено и пошел в комнату к ребятам.

Они сидели, прислонясь к стене, и вспоминали, как все произошло.

С прошлого года, с тех пор как в тумане потерялся их товарищ (потом он нашелся), они ходили в горы так: кто-нибудь один, обычно это был Юло Мравец, брал на себя командование, и все его слушались. Юло решал, кто куда пойдет, в каком порядке они будут двигаться, чтобы более слабые не отставали. Он выбирал трассу, каждому по его силам, назначал место встречи и слабых прикреплял к лыжникам посильнее. Если Юло почему-либо не шел командиром, выбирали кого-нибудь другого, только не Лайо.

По дороге на Козий хребет стало ясно, что Яне нужен тренер. Йожко попросил Юло, чтобы тот сам взялся ее обучать и сделал это сразу на подъеме, не теряя времени. Он знал, что Юло Мравец лыжник очень опытный.

— «Только потихоньку, Юло, не гоняй ее», — сказал Йожка, — вспоминали ребята. — «Это уж предоставь мне», — засмеялся Юло и сразу взялся за тренировку. Причем достаточно жестко. Он учил ее, как беречь дыхание и брать подъем. Йожка стал вмешиваться. Тогда Юло назначил его старшим и отослал вперед, к остальным. А нам было смешно, — вспоминали ребята, — и по дороге для смеха мы учинили Йожке настоящий экзамен. Правил он толком не знал, но отбивался от нас довольно ловко.

— На подковырки тоже находил ответ, — вспоминал Лайо. — Когда мы хором спросили его, с какой ноги начинать, с правой или с левой, он скомандовал: «С задней!» Анча Мравцева еще спросила, можно ли идти в шапках, а он сказал: «Нет! Приказываю надеть боевые каски!»

— Так мы незаметно поднялись, преодолев две трети Козьего хребта, и решили, что хватит. Но тут…

Дальше рассказывать никому не хотелось. Никто не мог вспомнить, в чьей голове родилась идея пересечь склон поперек, а потом развернуться строем и всем вместе, одной шеренгой, спуститься вниз.

Первая четверка прошла хорошо, все по одной лыжне. Потом они сошли с лыжни, развернулись и стали готовиться к спуску. Тогда-то внизу в долине и появились Юло Мравец с Яной. Он увидел наверху шеренгу лыжников, забегал и начал что-то кричать.

Лайо утверждает, что он кричал: «Вниз!», и лицо у него было злое и испуганное.

Эрнесту послышалось: «Брысь!», и показалось, что Юло смеется.

Не знаю, но я больше верю Лайо, потому что Эрнест шел пятым, он слышал Юло и все-таки двинулся поперек лавины за четверкой. Он не прошел и десяти метров, как почувствовал, что снег под его ногами сдвинулся.

— Я бросился лицом в снег, против движения, прижался всем телом, вцепился в него, уперся коленями… А больше ничего не помню! — закричал он, и его широко открытые глаза побелели.

Вскочив, он порылся в рюкзаке; руки его дрожали. Он достал сигарету и закурил.

— Больше я ничего не знаю, ничего, — продолжил он уже тихо. — Я был пятый… Четверо передо мной… И Юло кричал…

— Перестань, Эрнест. — Лайо поглядел на меня. — Этим ничего не изменишь.

Значит, Юло кричал. А звук в горах может сдвинуть с места лавину. Как-то раз здесь снимали кино, и тогда динамитом сдвинули столько лавин, сколько им было нужно. Но ведь это динамит, а не человеческий голос!

— Если бы вы знали, — продолжал Эрнест, уже как будто говоря сам с собой, — если бы вы знали, что это такое — чувствовать под ногами пустоту, чувствовать, что тебе не удержаться, что снег медленно ползет и…

— Перестань!

Эрнест не мог сдержаться. Сначала на животе, потом прыжками добрался он до края лавины. Лавина снесла заросли низкорослой сосны, а он успел уцепиться. С ним ничего не случилось; только поцарапало и острый обломок ветки разорвал правую ладонь. Пока он рыл снег, он этого не замечал. И ночью рука была перевязана только окровавленным платком.

— Сядь, Эрно, — сказал ему один парень. — Теперь уже все равно!

«Все равно, все равно!.. — Мне хотелось кричать. — Но ведь вы сами освободили лавину! Отрезали своими собственными лыжами, словно гигантским ножом! Вы, вы, вы сами всему виной! Вы же отлично знаете, что так на лыжах нельзя ходить. Пересекать лавину поперек нельзя, даже если лыжник один».

Я больше не мог оставаться с ними. Мне хотелось быть с мамой и отцом и ничего не слышать. Мне хотелось быть рядом с Йожкой. Я встал, чтобы уйти.

Да, а как же Йожка?

— Где был мой брат? — спросил я.

— Там наверху. Вместе с нами.

Я так и сел. Внутри у меня все похолодело, и я не мог двинуться с места.

Эрнест докурил. Теперь он лежал на матрасе, лицом вниз, прикрывая голову раненой рукой. Я видел узелок платка, мокрого от крови. Узелок белого платка с голубой каемочкой — такие есть и у нас — и большую шишку в редких, нечесаных волосах Эрнеста.

Мне хотелось коснуться его рукой и сказать, что сейчас действительно бессмысленны все слова. Мне хотелось сказать, как говорил тот пьяный турист, что судьбы не изменить и что лавина и была Яниной судьбой.

Но я так ничего и не сказал: не смог, не сумел. У меня перед глазами все время стояла их горизонтальная лыжня под Козьим хребтом, отрезавшая лавину. Начало несчастья. И окровавленный узелок и поникшая голова.

Я удержался и ничего не сказал. Ведь если б я сейчас сказал им это, мне пришлось бы сказать то же самое Йожке, он тоже был наверху с ними. Но сказать такое невозможно. Просто невозможно! Этого не вынесет ни он, ни я.

Потом Лайо рассказывал, как спасся Юло Мравец. Он отбежал от Яны, когда кричал им. И лавина задела его только краем, засыпала и, наверное, переломала ребра. По счастливой случайности его нашли через четверть часа они сами, прежде чем лыжники с противоположного склона успели сбегать к Партизанской хате, где находится Спасательная служба. Потом еще искали целых два часа. Прошло много времени, пока детектор что-то обнаружил. И, наконец, нашли… Янины лыжи. Обе.

Тогда все стало ясно.

Теперь уже никто не мог думать, что Яна заблудилась и ранена и находится где-то в другом месте.

Копали снег еще в двух местах. Уже опустилась плотная, черная тьма, обессиленные люди едва различали друг друга. После десяти часов напрасных поисков сотрудник Спасательной службы созвал усталых людей и сказал:

«Работы продолжим завтра с восьми утра. А сейчас попрошу всех пойти отдыхать. Наверх поведу вас я сам, вниз — пан Трангош».

Увидев в руках у некоторых лопаты, он добавил:

«Снаряжение оставим здесь. Соберите его в кучу».

Все стояли поникшие и не спешили уходить, хотя почти никто не ел с самого утра. Тогда руководитель, видимо, вспомнил про того типа, который с криком ушел, и сказал:

«Спасательная служба благодарит вас».

Я подумал о Смржовых и Ливе, как она вычерчивала на снегу «елочки».

Лайо повернул часы к свету и сказал:

— Скоро двенадцать.

Он встал, за ним поднялись и остальные. Только Эрнест не двигался.

— Осталось пять минут, — он смотрел на часы, — четыре…

Я глянул на Эрнеста. Все медленно уселись обратно и уже не отсчитывали минут.

Я вышел в коридор. Собаки спали, их я не мог ни в чем упрекнуть. Они целый день были с нами на лавине, лазили в тоннели, принюхивались, скулили, но против этих тонн снега были так же беспомощны, как и мы все.

В столовой открылись двери. Несколько туристов со стаканами в руках шли в кухню поздравлять нас с Новым годом. За ними, неуверенно пошатываясь, брел тот подвыпивший. Он направлялся прямо к нам в комнату. Прямо к маме. Минуту постоял около нее, хотел поздравить с Новым годом, но потом раздумал и ничего не сказал.

Я быстро подставил ему стул, чтобы он посидел с нами.

— Вот я пью, мамаша, — сказал он, усевшись, — потому что на то есть причина. Никто меня не любит. Все обманули… Понимаете, что значит «все»? Это значит… все. Не только жена. Эх, — он провел рукой по лбу, — я много выпил. Как бы вам объяснить, чтобы вы на меня не сердились… Горы меня всегда успокаивают… Они единственная непоколебимая ценность в этом мире, только они не меняются. — Он поглядел на маму и замолк.

Я видел, что Йожка его слушает.

— Сегодня вам этого еще не понять, — продолжал он. — А горам — это безразлично… Они были, и будут, и останутся всё такими же, когда и нас уже не станет, и наших детей… В этом и есть истина.

Напрасно стараешься, приятель. Моей маме этого не понять. Ни сегодня, ни потом. Она не любит горы и с самого начала живет здесь, в горах, только пересиливая себя.

— Порой они выбирают себе жертву, — пожал гость плечами. — Сегодня их жертвой стала девочка. Лучше бы они выбрали меня, старого хрыча, я уже давно прошу их об этом… Вот так…

Я заглянул в кухню, не здесь ли отец. Через открытое окно я увидел, как он входит в столовую. Шапка на его голове была вся в снегу.

Значит, пошел снег.

Туристы повернулись к отцу. Он постоял минутку, снял с головы шапку и сказал:

— Желаю дорогим гостям счастливого Нового года.

Рано утром, еще затемно, мама поднялась. Умылась, причесалась и надела темное платье.

Мы с Юлей начали убирать. Я выносил сор и увидел на крыльце Йожку — он ждал рассвета.

Подбрезовцы вставали. Один за другим они шли к умывальнику и потом, уже обутые, подходили к Йожке. Эрнест, бледный как полотно, левой рукой с трудом застегивал куртку. Правая висела на шарфе, повязанном вокруг шеи. Носовой платок на его руке был совсем черный, а пальцы распухли и потемнели. Я кинулся за Юлей, чтоб она позвала того доктора, который ночью давал маме порошки.

Отец готовил в кухне завтрак. Мама надевала на толстые чулки черные ботинки на шнуровке.

— Не надо, Тереза, — говорил ей отец, — я сам пойду. Дай мне рубашку и нарежь хлеба. Мне пора.

Если родители Яны успели ночью на поезд, то приедут первым автобусом.

Юля отправила меня в столовую вычистить печку и прибраться. Я обрадовался, что есть чем заняться. Я с большой охотой высыпал окурки из пепельниц и протер их мокрой тряпкой, стряхнул скатерти и обмел снег со ступенек. Вымел бетонную дорожку, ведущую из столовой через всю террасу. Когда рассветет, я расчищу от снега все дорожки.

Страж и Бой еле дождались дня. Они выбежали через столовую прямо на свежий снег. Я глянул на небо. Мерцали яркие звезды, словно не наступало утро, а все еще стояла глубокая ночь.

Я услышал шаги отца. Мне стало очень жалко его, и, отложив метлу, я крикнул с террасы:

— Может, и мне пойти, папа?

Честно говоря, я очень боялся, вдруг он скажет: «Пойдем, сынок, пойдем…»

Но он велел мне остаться.

— И наверх не ходи, — сказал он, повернувшись, — останься с матерью. Помоги ей. Ведь есть-то людям все равно надо.

Мне хотелось подняться в горы, к лавине. Но когда отец запретил, я вдруг понял, что на самом деле я вовсе не хочу туда. Вчера, когда я еще верил, что мы найдем Яну живой, мне страшно было оставлять ее там одну, а сегодня… сегодня мне не хотелось, чтобы туда шел даже Йожка.